Тихая ночь

6

Мари-Луиз уловила его запах, как только он переступил порог. К легкому аромату отцовского одеколона добавился новый приятный мужской запах сигар и туалетного мыла. Она осторожно приоткрыла дверь в прихожую. Никого. Мари-Луиз прошла в кухню. Вверх по лестнице. Теплее. В гостевой спальне Мари-Луиз услышала шаги, тяжело переступающие по деревянному полу, щелчок замка на чемодане и скрип открываемого ящика. «Где же он?»

Мари-Луиз прошла в спальню, закрыла дверь и решила проверить несколько сочинений, чтобы затем встретиться с незнакомцем на своих условиях. Она попыталась сосредоточиться, но шаги в соседней комнате приводили в движение письменный стол, напоминая ей о присутствии чужеземца в доме.

Позавчера все жители узнали, что военных расквартируют по домам, причем кого куда, неизвестно. Дом Анси стал первым. «Интересно, какой он из себя?» Офицер воздушных сил — это все, что знала Мари-Луиз. Присутствие немцев в городе стало чем-то обыденным, люди приспособились к новой жизни, ведь человек способен адаптироваться к самым, казалось бы, критическим ситуациям. Тревога первых дней оккупации развеялась. Черно-серая униформа, громкие лающие голоса, топот ботинок и бравые песни уже ни у кого не вызывали удивления, словно так было всегда. Жители, стоящие в очереди за хлебом, не оборачивались даже тогда, когда оккупанты маршировали по главной площади или курили, сбиваясь в группы и провожая глазами проходящую мимо девушку.

Иногда небо разрезал рев самолетов, возвращающихся в аэропорт Ле Туке[36] после бомбардировок Лондона и городов на южном побережье Англии. Время от времени горящие бомбардировщики «хейнкель»[37], похожие на подбитых птиц, пытались дотянуть до аэродрома. Однажды один из них упал прямо у стен города, выбросив в небо столб огня. Его обгоревший остов так и лежал на окраине, вызывая любопытство местных детишек.

Постепенно таяли продовольственные запасы. Приближалась зима, и всем стало понятно, что время для вторжения упущено и война не окончится так быстро, как предполагали. Комендантский час и ограничение передвижений отрицательно сказывались на настроении местного населения.

Поэтому приказ о расквартировании военных внес некое разнообразие в безрадостную жизнь городка. Мари-Луиз не понимала, как следует себя вести, как жить под одной крышей с человеком, который является ее врагом. Она решила поговорить с отцом.

— Будь вежливой. Bonjour, bonsoir[38]. Пожалуйста, спасибо. Не более. На последнем заседании мы решили, что полное бойкотирование сделает нашу жизнь поистине невыносимой. Но никаких разговоров. И, пожалуйста, проследи, чтобы Бернадетт готовила им кофе по утрам и не забывала запирать буфет с выпивкой. Пусть пьют свой мерзкий шнапс, но я не позволю им притронуться к коллекционным бутылкам.

Шаги затихли. Мари-Луиз на цыпочках подошла к двери и приложила ухо. Соседняя дверь открылась, и послышалась песня, которую напевали вполголоса. Незваный гость спустился по лестнице и прошел в гостиную, закрыв за собой дверь.

Мари-Луиз оглядела спальню в поисках предмета, который послужил бы предлогом пойти в кухню. К счастью, на комоде стоял кувшин и тазик для умывания. Мари-Луиз посмотрела в зеркало — она выглядела как настоящая школьная учительница с зачесанными назад волосами, в серой юбке и кардигане. Девушка попыталась придать лицу равнодушное выражение, но, ухватив тазик и кувшин, забыла о своем намерении и с сосредоточенным видом зашагала вниз.

Перед тем как войти в гостиную, Мари-Луиз переложила тазик в другую руку, чтобы повернуть дверную ручку, но тут дверь распахнулась, едва не сбив ее с ног. Девушка сделала робкий шаг вперед и уткнулась носом в серую военную форму. Вытянутая рука удерживала ее за плечо. Мари-Луиз отступила назад и только тогда смогла разглядеть, кто стоит перед ней, да еще и смеется.

— Pardon monsieur[39].

Мари-Луиз не смогла удержать таз с кувшином, и они с грохотом упали на пол.

— Pardon? Это я должен извиниться, мадам. Пожалуйста, разрешите мне.

Он поднял таз и кувшин.

— В кухню?

— Да, спасибо.

Почувствовав себя обезоруженной и смущенной, Мари-Луиз закрыла лицо руками и сквозь пальцы наблюдала за тем, как немец идет в кухню и ставит на стол тазик и кувшин. Он был на голову выше ее, довольно приятной наружности, нельзя сказать что красивый, но симпатичный, с милой улыбкой на лице. «С ним будет нетрудно вести себя вежливо», — подумала Мари-Луиз. Квартирант подошел к ней, остановился в двух шагах и склонил голову, звонко щелкнув каблуками.

— Лейтенант Коль, военно-воздушные силы, к вашим услугам, мадам. Я прекрасно осознаю, что мне не рады в вашем доме, но хочу, чтобы вы поняли: я сам заложник обстоятельств. Если я могу сделать что-то, что облегчит ваше положение, то я готов. Я могу платить часть жалованья служанке или приносить продукты. Я, конечно, понимаю, что вам нельзя разговаривать с врагом, поэтому постараюсь не докучать вам и вашему мужу. Только необходимые вопросы.

Мари-Луиз вдруг поняла, что немец говорит на прекрасном французском, и если бы не форма, она решила бы, что он родом из Эльзаса[40]. По его манере разговора можно было догадаться, что официальный стиль беседы ему несвойствен.

— Я также должен предупредить вас, что у меня в основном ночные вылеты, поэтому мне придется находиться в доме в течение дня. Я буду отсыпаться и не потревожу вас. Кроме того, здесь поселится еще один мой соотечественник, у которого будет совершенно другой график. Мне очень жаль, но, похоже, вам придется мириться с нашим круглосуточным пребыванием.

Немец улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря, что изменить ситуацию не в его власти.

— Да, я понимаю. — Мари-Луиз вдруг обнаружила, что не может смотреть лейтенанту прямо в глаза, поэтому попыталась сосредоточиться на акварели, которая висела на стене. — Моего мужа сейчас нет… Он попал в плен… Но вы сможете познакомиться с моим отцом. Он мэр города. Служанку зовут Бернадетт. Она позаботится о том, чтобы вы получали все необходимое. Благодарю вас за ваше любезное предложение, но мой отец вряд ли его примет. Что касается меня, то я учительница, и большую часть дня меня нет дома, так что, надеюсь, мы не будем друг другу докучать.

Наступило минутное замешательство. Лейтенант продолжал улыбаться. Мари-Луиз смотрела сквозь оконное стекло на серое, затянутое тучами осеннее небо. Часы громко тикали, словно отсчитывали время между словами.

— Я не буду вас больше задерживать, мадам.

Ни один из них не пошевельнулся.

— У меня есть просьба. Я видел, у вас есть пианино, а я очень люблю играть. Ничего серьезного, поверьте, просто в молодости немного играл джаз. Я не буду вам мешать и стану садиться за инструмент, только когда вас не будет дома.

Мари-Луиз обернулась. Волосы немца были гладко уложены с помощью специального масла, на подбородке — ямочка и небольшая щетина. Сколько же ему лет? Трудно сказать. Но была в нем какая-то притягательная открытость, видимо, женским вниманием он обделен не был.

— Конечно. Только клавиша ре-диез не звучит, и пианино слегка расстроено. Настройщика убили прошлым летом. Мы с отцом нечасто проводим время в гостиной. В основном мы обедаем вместе, а потом расходимся по своим комнатам.

— Благодарю вас. Я вам очень признателен. И еще раз хочу повторить, что сделаю все возможное, чтобы не мешать вам, не доставлять лишних хлопот. Я прекрасно понимаю всю сложность сложившейся ситуации. Au revoir[41], мадам.

Лейтенант поклонился и направился в свою комнату, оставив Мари-Луиз наедине с тиканьем часов и слабым отблеском единственной лампы.

Прошло два дня. Завтрак, как обычно, проходил в полном молчании, и лишь шуршание «Фигаро»[42] двухдневной давности и глубокий кашель Мишеля Анси, легкие которого, измученные курением, остро реагировали на осеннюю сырость, нарушали поистине гробовую тишину. Они все еще пили кофе, причем Мари-Луиз так и не узнала, откуда отец принес целый пакет волшебных зерен.

В этот момент открылась входная дверь и на лестнице послышались шаги, которые затихли на мгновение и вновь прозвучали прямо над ними.

— Что ты о нем думаешь? — Отец вопросительно посмотрел на Мари-Луиз.

— Мне он кажется очень порядочным. — Мари-Луиз взглянула на потолок. — Он попросил разрешения играть на пианино. Надеюсь, ты не будешь возражать. Я ему разрешила. Он обещал, что будет делать это, когда нас нет дома.

— Я не возражаю. Ведь могло быть хуже, гораздо хуже. Кстати, меня он тоже просил об этом, а я повел себя не очень вежливо, ответив, что он может заниматься всем, чем считает нужным. Возможно, ты права, он мог и не спрашивать нашего разрешения. Он образован и хорошо говорит по-французски. Нам придется находиться с ним в одном доме, по крайней мере, пока Англия не сдастся. Думаю, это произойдет довольно скоро. Боши просто заморят их голодом. Их подлодки уже перебазировались в Атлантический океан. Негодяи!

— Кто?

— И немцы, и англичане. Они стоят друг друга. Как могли эти так называемые союзники открыть огонь по нашей флотилии? Я плохо отношусь к немцам, сейчас еще хуже, чем раньше, но следует признать очевидный факт: они выиграли эту войну, и теперь Петен просто обязан заключить с ними самую выгодную для нас сделку и вернуть домой Жерома и всех остальных. Чем скорее, тем лучше. Я так думаю, да и не только я.

Мари-Луиз не ответила. Она встала, чтобы собрать тарелки. Отец поднял глаза.

— А каково твое мнение, дорогая? Скажи. Мне интересно.

Мари-Луиз еще раз заглянула в его глаза — в них не было ни тени неискренности.

— Правда, я хочу знать. Мне известно мнение людей моего поколения. Но что думаешь ты и твои друзья?

Мари-Луиз села. Она не смогла скрыть удивление.

— Я не знаю. Правда, не знаю. Конечно, я хочу, чтобы Жером и все остальные вернулись домой. И, похоже, ты прав: боши выиграли эту войну. Англичане уже не смогут переломить ход событий. Я могу понять, почему ты и люди твоего поколения так не хотят вступать в союз с англичанами, но если это единственный способ выгнать бошей с нашей территории, то почему бы им не воспользоваться? Вот что я думаю. Жислен со мной согласна. Она готова убивать бошей прямо здесь и прямо сейчас.

Мишель Анси несколько минут внимательно смотрел на дочь.

— Но мы должны взглянуть в глаза реальности. Половина Франции оккупирована, наша армия находится на территории Германии, и пока наши солдаты не вернутся, мы ничего не сможем сделать. Поэтому главнокомандующий нуждается в нашей поддержке. Мы должны защищать себя сами. А если эта девчонка думает, что она подорвет парочку немцев где-то в кафе и таким образом изменит ситуацию, то, значит, она глупее, чем я ожидал.

Мари-Луиз почувствовала, как в глубине ее души нарастает гнев. Приближалась обычная семейная сцена. Конфликт раскачивался, как маятник, взад-вперед, но никогда не находил разрешения. Мари-Луиз вскочила, пытаясь погасить ярость, закипавшую внутри. Отец углубился в чтение газеты, делая вид, что не слышит звона посуды. «Почему он так обращается со мной? Почему не находит общего языка с Жислен? Никто не может этого объяснить. Неужели он не слышал, о чем я говорила?» Мари-Луиз порой казалось, что отец игнорирует ее, а потом иногда выдает ее мысли за свои, правда, хитро подмигивая, но чаще все же не признает ее правоту. Один раз она слышала, как отец хвалил ее интеллектуальные способности и хвастался перед друзьями, но в реальной жизни он не удосуживался даже поговорить с ней на равных.

Девушка сухо попрощалась и вышла из кухни, заметив, что отец лишь помахал рукой, не оторвавшись от чтения газеты.

Мари-Луиз вывела велосипед на пустынную улицу. Сегодня суббота и у нее выходной. Там, внизу, на главной площади, залитой осенним солнцем и заполненной торговыми лотками и тележками, гудела жизнь. Лошади жевали овес, изредка потряхивая гривой. Тележки с грязными овощами, яйцами и грибами приютились между лотками, где торговали ножами, корзинами и инструментарием для полевых работ. Мужчины и женщины, в основном женщины, буквально сошедшие с полотен Милле[43] и Курбе[44], шумели и торговались с подошедшими покупателями. Дети, среди которых было много учеников Мари-Луиз, играли возле колонки и, завидев учительницу, принялись весело размахивать руками. Один из игравших подбежал к ней и протянул ей надкушенное яблоко. В воздухе пахло конским навозом, мочой, нестиранной одеждой, козьим сыром, гнилыми овощами. Двое немцев, которые, очевидно, были в увольнении, пробирались сквозь толчею; их серо-зеленая форма с черными и белыми полосками отчетливо выделялась на фоне безликой толпы.

Мари-Луиз ускорила темп. Она почувствовала, что ее заметили. Старый грузовик, изрыгая черные клубы дыма, перегородил улицу. Крестьяне и торговцы, вынужденные остановиться, громко бранились. Дождавшись, когда улица опустеет, Мари-Луиз села на велосипед и поехала дальше, оставляя позади себя гудящую как пчелиный улей площадь.

Жислен жила в пригороде. На первом этаже ее дома находился медицинский кабинет. Обычно в выходные здесь можно было встретить много посетителей, а также животных. По рассказам Жислен, ей пришлось лечить куриц, свинью, теленка и громкоголосых гусей, не говоря уже о людях с очень специфической внешностью. Сегодня было непривычно тихо и пахло дезинфицирующим средством. Мари-Луиз поднялась на второй этаж. Жислен в домашнем халате выглянула из кухни и радостно поприветствовала подругу:

— Проходи! Я как раз сварила кофе. Здесь Жак и Стефан.

Мари-Луиз обменялась дружескими поцелуями с двумя мужчинами, которых знала с раннего детства, но которые были скорее приятелями Жислен. Мари-Луиз заметила, что они многозначительно переглянулись. Их глаза выражали нечто большее, нежели мужскую солидарность. На столе лежали книги, тут же стояли чашки с кофе и пепельница. Мари-Луиз закурила и с удовлетворением отметила, что у нее в доме гораздо чище.

Когда Жислен была рядом, Мари-Луиз ничего не боялась — ни разговаривать на политические темы, ни слушать запрещенную музыку, что сопровождалось неумеренными возлияниями, а иногда и жестокими стычками. Если муж Жислен пользовался всеобщим уважением, то сама она была крепким орешком для местных жителей, а особенно для их жен, чей провинциальный консерватизм вызывал лишь насмешки со стороны ее друзей, склонявшихся к левым взглядам. Среди них не было ярых сторонников коммунизма, но принципиальность их позиции поражала Мари-Луиз, которая любила бывать у Жислен, наблюдать за жаркими дебатами и при этом не оборачиваться назад, чтобы увидеть недовольное лицо отца. Однако ее природная застенчивость была неправильно расценена по обе стороны баррикад. С одной стороны ее обвиняли в дурном влиянии на подрастающее поколение, с другой считали сторонницей Петена.

Сначала заговорили о черном рынке, о новостях, вернее, об их отсутствии со стороны левых, о нарастающем недовольстве среди горожан. Вопрос о пленных оказался самым болезненным, ведь не было семьи, которой не коснулась бы эта беда. Перемирие, подписанное в июле в том же железнодорожном вагоне, что и Первое компьенское перемирие 1918 года[45], привело к ослаблению боевых действий, но не положило конец войне. Франция разделилась на две части — оккупированную немцами, служащую плацдармом для завоевания Англии и ту, которая находилась под предводительством маршала Петена и его сторонников, расположившихся в курортном городе Виши[46]. Маршал пользовался практически непререкаемым авторитетом у ветеранов Первой мировой, консерваторов и высшего духовенства католической церкви. Остальные же готовы были отдать ему свои голоса, если бы, во-первых, он добился освобождения пленных и, во-вторых, подписал соглашение о выводе немецких войск с территории Франции. Но ничего подобного не происходило.

— Старик выжил из ума, — с насмешкой сказал Жак. — Он просто марионетка в руках Лаваля[47], который дергает за нужные веревочки. Неудивительно, что немцы открыто насмехаются над ним, как и мы все.

— Если бы он действительно выжил из ума, — сказал Стефан, — это было бы лучше. Он гораздо опаснее, чем может показаться. Посмотрите, это же тщеславный старик, который пытается свалить вину на каждого, кто не поддерживал всеобщую воинскую повинность и принятые им военные законы. Он наивно полагает, что его авторитета будет достаточно, чтобы заставить немцев считаться с ним. Стать посмешищем — это страшнее, чем стать идиотом.

— Что же, по-твоему, мы должны делать?

Мари-Луиз просто хотела узнать поподробнее, что имел в виду Стефан, но почему-то ее вопрос прозвучал как вызов, который заставил обоих мужчин еще раз переглянуться, на этот раз с нескрываемым раздражением.

— Мне кажется, Мари-Луиз хотела спросить, есть ли альтернатива. — Жислен нагнулась над столом и стряхнула пепел, внимательно вглядываясь в лица друзей. — Чем сидеть и наблюдать, как боши расхаживают по нашему городу, может, стоит что-нибудь предпринять? Я права?

Жак и Стефан опять переглянулись. Они явно были раздражены, но некая магическая сила заставляла их повиноваться Жислен.

— Послушайте, Мари-Луиз — моя давняя подруга и не придерживается взглядов своего отца, если вы это имеете в виду. К тому же она очень рассудительна, чего иногда не хватает многим из тех, кого я знаю.

Стефан кивнул.

— Так что мы можем сделать? — Жислен разогнула один палец. — Можем ничего не предпринимать, как поступали с начала лета. Вы двое избежали призыва и остались здесь, чтобы дождаться прихода бошей, а могли бы продвигаться на запад. Тогда у нас были бы хоть какие-то шансы. — Она разогнула второй палец. — Мы могли бы найти нужных людей, правда, не совсем понятно где, но которые помогли бы нам переправиться в Англию и присоединиться к генералу де Голлю[48]. Он, конечно, похож на сумасшедшего, но, по крайней мере, не лижет зад этим проклятым бошам. Или, — она разогнула третий палец, — мы могли бы сами предпринять что-нибудь и заставить немцев убраться домой к своим любимым жареным сосискам и кислой капусте… — Жислен обвела глазами кухню, гордо демонстрируя три изящных пальца. — Я ничего не пропустила, Мари-Луиз?

В ее глазах читался вызов, вызов робости и осторожности Мари-Луиз, которая всем естеством ощущала важность момента. В эту минуту их детская дружба проходила проверку на прочность, ведь от ее ответа зависела их с Жислен дальнейшая судьба, но Мари-Луиз молчала. Мужчины сочли ее замешательство за ответ.

— Есть, конечно, еще варианты… Например, дождаться, сможет ли Петен вернуть домой пленных. — Мари-Луиз показалось, что она говорит голосом своего отца.

Жислен взяла еще одну сигарету, не спуская глаз с подруги.

— Но если этого не произойдет до следующей весны, то, возможно, нам придется подумать об альтернативных вариантах. Не знаю. Я должна хорошенько все взвесить. Следует учесть все обстоятельства, в том числе и захват заложников.

Мари-Луиз подняла глаза, словно ища поддержки. Подруга смотрела прямо на нее.

— Согласна, — сказала Жислен. — Мы должны все учесть, должны подумать о том, как изменится ситуация, если мы что-либо предпримем. Хотя я уверена, мы и так хорошо все знаем. Это война, а на войне людей убивают. Разница лишь в том, что вместо молодых солдат жертвами могут стать высокопоставленные особы, женщины или даже дети. Так происходит всегда, когда военные действия перемещаются в города или боши начинают бомбить крупные промышленные центры. Посмотрите на Роттердам или Лондон. Поэтому если немцы ответят репрессиями, результат будет таким же. Это война. Вопрос заключается в следующем: стоит предпринимать определенные действия или нет? Я права?

Мари-Луиз почувствовала, что все смотрят на нее.

— Но какое у нас оружие? Фермерский дробовик? У моего отца есть пистолет, но нам понадобится гораздо больше оружия. И взрывчатка, наконец. Где мы все это возьмем?

— Мы можем достать.

— Но как мы будем использовать оружие? Стефан — нотариус, Жак — механик. Кто нас будет обучать?

— Мы знаем кое-кого, кто сможет нам помочь.

Мари-Луиз почувствовала, что круг сужается.

— Все, что мы хотим знать, милая, это будешь ли ты нам помогать. Правда, мне пока неизвестно как. Конечно, тебе придется нелегко — из-за твоего отца. Но его связи среди бошей нам пригодятся. Возможно, тебе придется стать шпионкой. В общем, тебе, мне и остальным девушкам, которые примут решение нам помогать, иногда нужно будет использовать любые средства, чтобы войти в доверие к бошам. Не переживай, трахаться с ними не придется, а то такие коровы, как Адель Карпентье, не погнушаются тыкать в нас пальцем и распускать сплетни. Нам это ни к чему.

Мари-Луиз хотела отпить кофе, но ее руки так дрожали, что пришлось поставить чашку на стол. Чтобы как-то успокоиться, девушка скрестила руки на груди. Стены комнаты вдруг сузились. Мысли путались, перескакивая с одного неясного образа на другой.

— Дорогая, тебе не нужно отвечать прямо сейчас. — Жислен положила руку ей на плечо. — Я понимаю, многое поставлено на кон.

Мари-Луиз кивнула и подняла глаза. Стефан и Жак пристально смотрели на нее. «О чем они думают? Что это, скептицизм? Сострадание или враждебность?» Ответа не было. Почувствовав, что больше не может оставаться в комнате, Мари-Луиз встала. Ни досужие сплетни, ни общие темы не могли сгладить напряженность, которая повисла в воздухе.

Мари-Луиз сделала шаг и задела чашку, стоявшую на столе. Никто и не подумал вытереть расплескавшийся кофе. Мари-Луиз затолкала пачку сигарет в сумку и на мгновение отвернулась, зажав рот рукой.

— Я подумаю… До свидания.

Поцеловав подругу, Мари-Луиз помахала Жаку и Стефану и вышла из комнаты. Жислен стояла на лестничной площадке, наблюдая за тем, как она спускается по лестнице. Мари-Луиз взялась за ручку двери и повернулась. Взгляды подруг встретились.

— Прости.

Мари-Луиз кивнула и закрыла за собой дверь. В приемном покое все еще пахло дезинфицирующим средством.

Выйдя на улицу, Мари-Луиз вдохнула свежий осенний воздух и уселась на ступеньки, чтобы попытаться привести в порядок хаотично проносившиеся в голове мысли. На улице было тихо. Она взяла сигарету и закрыла глаза, подставив лицо прощальным лучам осеннего солнца. Оставшиеся листья трепетали на ветру. До нее донеслись слова Стефана:

— Никогда. И не надейся. Она — дочь своего отца.

Через две недели наступила зима, которая принесла с собой холод и сырость.

Мари-Луиз вышла из школы, неся в руках сумку с экзаменационными работами. Моросил дождь, оставляя на поверхности луж крупные пузыри.

Подходя к дому, Мари-Луиз услышала доносившиеся из-за закрытых дверей звуки пианино.

Она сняла пальто и заслушалась музыкой, которая словно возвращала ее в накуренное кафе, откуда то и дело доносился звон бокалов. Мари-Луиз была в замешательстве. Одна ее рука уже лежала на перилах лестницы, но дверь в гостиную манила и звала.

Мари-Луиз тихонько вошла и остановилась у стены, наблюдая за умелыми пальцами, перебиравшими старые клавиши и постоянно натыкавшимися на незвучащую ре-диез. Она решила, что следует сообщить о своем присутствии, и слегка покашляла. Лейтенант вздрогнул и резко повернулся на стуле, уставившись на Мари-Луиз в полном изумлении. Но через секунду он пришел в себя и раскатисто засмеялся.

Девушка обнаружила, что такое положение вещей начинает ее раздражать. Почему он все время смеется над ней? И хотя она прекрасно знала ответ, тем не менее продолжала обижаться. Лейтенант встал и обнял ее за плечи, словно боялся, что она упадет.

— Мадам! Я снова вынужден просить прощения за то, что обидел вас. Пожалуйста, не обижайтесь! Просто вы очень забавно выглядели, правда.

Не в силах больше сдерживаться, Мари-Луиз тоже рассмеялась.

— Проходите, садитесь!

Взяв ее под руку, лейтенант помог ей сесть, а сам расположился напротив, достал из кармана чистый платок и протянул его хозяйке дома. Какое-то время они просто смотрели друг на друга. Внезапно Мари-Луиз вскочила и бросилась задергивать шторы, чтобы прохожие случайно не увидели их вдвоем. Обернувшись, она сказала:

— Думаю, мне следует рассказать о себе. Мое полное имя Мари-Луиз Анси. Анси — это моя девичья фамилия, и, наверное, будет лучше, если на людях вы будете называть меня «мадам».

— Как скажете, мадам. Меня зовут Адам, и вы можете называть меня как пожелаете. «Чертов бош» тоже сойдет. Да, кстати, ни вашей служанки, ни вашего отца нет дома.

Мари-Луиз было прекрасно известно, что сегодня у Бернадетт выходной, а отец никогда не приходит раньше семи.

— Я знаю. Вы сегодня улетаете?

— Нет, не получится. Погода диктует свои правила, и на ближайшие три дня прогноз не самый благоприятный, поэтому я буду дома. — Лейтенант попытался изобразить с помощью пальцев кавычки, давая понять, что его настоящий дом не здесь. — Надеюсь, я не буду вам сильно мешать. Обещаю, что не стану утомлять вас игрой на пианино, особенно если кто-то из вас будет дома.

— Нет, нет, что вы! Мне нравится, как вы играете. С тех пор как умерла мама, никто не притрагивался к инструменту. Благодаря вам атмосфера в доме стала другой. Отцу, конечно, это будет напоминать о боли, которую он испытал, но… — Мари-Луиз пожала плечами.

— Мне очень жаль… Когда умерла ваша мама?

— Четыре года назад. Рак.

— А я, можно сказать, счастливчик: мои родители живы. Хотя у меня есть своеобразная теория: мы становимся собой только после того, как уходят наши родители.

Слова Адама шокировали Мари-Луиз. Очевидно, она как-то выдала свое удивление, потому что он снова заговорил:

— Я не хочу сказать, что не люблю своих родителей. Я мало знаю вашего отца. Мой же отец, как бы поточнее выразиться, имеет по любому вопросу свое непререкаемое мнение. А поскольку я не разделяю его идей, то не имею права спорить с ним, переубеждать. Это означает, что мне приходится поступаться собственными интересами, лишь бы сделать его счастливым. Слишком сложно?

— Да, запутанная теория. Но мне кажется, я догадываюсь, что вы имели в виду. Мой отец тоже властный человек. Да, пожалуй, я соглашусь с вами, потому что даже моей маме приходилось уступать ему.

Наступила пауза. В тишине было слышно тиканье часов.

— Вы позволите мне закурить? — спросила Мари-Луиз.

— Конечно. Вам будет одиноко в этом большом доме, если вы не закурите.

Его замечание, словно игла, больно укололо ее. «Он — немец, враг, а не гость. Что он себе позволяет?» И снова тучи, недавно вроде бы рассеявшиеся, набежали на чистый горизонт. Адам помог ей подкурить и, слегка наклонившись вперед, сказал:

— Спасибо, что разговариваете со мной. Для меня это очень важно. Я по сути своей невоенный человек. Вся эта жизнь в бараках и болтовня о девушках и спорте не для меня.

— А что для вас?

Он на минуту задумался.

— Книги. Музыка. Я бы еще добавил — путешествия, но сейчас это не так просто, потому что то, чем я занимаюсь в данный момент, я бы не стал расценивать как возможность увидеть мир. Нет, я не это имел в виду.

Веселость и ребячество внезапно исчезли.

— Вы летаете на бомбардировщиках?

— Если я скажу «да», то не раскрою военную тайну, ведь так? Одно утешает: это происходит ночью. Моя эскадрилья, вылетевшая в небо Лондона ранним утром, была полностью уничтожена. У наших было полчаса. Англичане от них ничего не оставили. Я в то время проходил курс обучения и, к счастью, не участвовал в бою. Но, признаюсь, летать ночью не так уж весело, особенно сейчас, когда погода ухудшилась. — Он замолчал. — Я не думаю, что в сложившихся обстоятельствах вы сочувствуете им или мне. Ведь вы на стороне тех, кого бомбят, да?

— Это война.

Адам задумался.

— Да. Это война. И этими словами мы пытаемся оправдать многие деяния. Ваш муж в лагере, я сбрасываю бомбы на женщин и детей, живу в вашем доме, хотя меня никто сюда не приглашал. Древние говорили: «Deus vult» — так хочет Бог, словно никто из нас не несет ответственности за собственные поступки. Не уверен, что это правильный путь. Это все не по мне. Видите, я не солдат. Солдаты должны проще смотреть на вещи.

Адам отвернулся и опустил глаза, глядя на клавиши инструмента. Мари-Луиз попыталась угадать его возраст. «Младше меня, но ненамного». В нем было что-то, что напоминало ее пропавшего мужа, который тоже пытался бороться с проявлениями несправедливости и глупости.

— Вы прекрасно говорите по-французски.

— Благодарю. Я вырос в Рейнской области — это довольно интересная с исторической точки зрения местность. Вы, французы, провели там немало времени. Моя мать наполовину француженка. А вы?

— Я родилась здесь. Я единственный ребенок в семье. Вышла замуж за местного парня. Работаю учительницей. Вот и все. — Мари-Луиз показала на сумку с работами учеников. — Я люблю свою профессию, но, к сожалению, дети фермеров с рождения имеют конкретные цели. Они хотят создать крепкую семью и обзавестись большим хозяйством, а образование их не очень интересует. Иногда, конечно, попадаются светлые головы. Один мой ученик в прошлом году поступил в Сорбонну, второй два года назад — в Высшую нормальную школу. Это лучше, чем погибнуть или сгнить в одном из концлагерей. Вы солдат регулярной армии?

— Я? Что вы! Нет. Я — студент. Я уже почти дописал докторскую диссертацию, посвященную богословским трактовкам, существовавшим в Византийской православной церкви шестого века. Для военного руководства Германии моя работа, безусловно, не представляла ценности. Интересно, почему? Ну, в общем, я решил пойти в армию добровольцем, а не ждать призыва. Не люблю ходить пешком, поэтому выбрал небо. Я думал, что пилот — это романтическая профессия, а оказался в бомбардировщике. Неверное решение с моей стороны. Ни одна другая часть военной машины Германии не уничтожает столько живого, как мы, летчики. Вот как бывает, когда хочешь выглядеть умнее. — Адам помолчал. — Знаю, это может показаться бестактным, но вы не получали весточки от мужа? Он ранен?

— Нет. Он попал в плен недалеко от Седана в первые дни вторжения. Судя по тому, что мне известно, ему еще повезло. Они находились в самом эпицентре, и половина солдат погибла или была ранена. Мой муж и его друг Робер, супруг моей подруги Жислен, попали в окружение и сдались. Они находятся в лагере где-то под Дармштадтом, голодные и измученные, но, по крайней мере, живые. Думаю, ему там очень тяжело. Единственное, что его спасает, — это книги, он очень любит читать. Сейчас я получила возможность отправлять ему книги.

Мари-Луиз смотрела на черно-белые клавиши пианино, задумчиво перебирая свои длинные волосы, и было видно, что воспоминания уносили ее все дальше отсюда. Адам украдкой взглянул на нее. Ее природная красота словно сошла с полотен художников эпохи Возрождения. Раньше, в мирное время, мысли, проносившиеся в голове Мари-Луиз, отчетливо отражались у нее на лице. Она по-детски кривила губы и морщила лоб. Улыбка долго не задерживалась у нее на губах. Многие друзья расценивали это как неискренность, а она просто пыталась удержать в памяти поток идей. Адам интуитивно уловил в ней внутреннюю наполненность и красоту. На какие-то доли секунды ему показалось, что перед ним мадонна Рафаэля.

— Мадам… Мари-Луиз, могу я к вам так обращаться? Вы должны быть осторожны. Никто не должен видеть, что вы говорите со мной. Я всегда готов выказывать вам уважение и внимание, но, поверьте, я ничего не жду в ответ. Однако если вдруг позволят обстоятельства и мы сможем время от времени обсуждать темы, не связанные с войной, например, литературу или живопись, то приближающаяся зима не будет такой уж невыносимой. Если вы боитесь, что кто-то это услышит или увидит, вы всегда сможете сказать, что говорили со мной о бытовых проблемах. Вы можете даже рассердиться на меня в этот момент. Мне кажется, у вас это неплохо получается.

Мари-Луиз подняла глаза и увидела на лице Адама широкую улыбку.

— Я не возражаю. До этого момента я не понимала, как сильно мне недостает мужской компании. Мой отец предпочитает наставлять меня, а не обсуждать со мной существующие проблемы, а круг интересов моих друзей слишком ограничен. У нас в городе не так уж много образованных людей, поэтому большинство довольствуются сплетнями. Но я бы не хотела, чтобы вы неправильно истолковали мои слова. — Она почувствовала, что краснеет.

Адам развел руками.

— Что вы! Я все понял.

— У меня счастливый брак.

— Вне всяких сомнений.

— Я слышала, что француженки пользуются не очень хорошей репутацией среди немцев.

— Я уже сказал, что вырос в Рейнской области, поэтому отличаюсь от своих соотечественников. Я знаю немного больше, чем они. Пожалуйста, не думайте об этом. У меня много двоюродных сестер, с которыми я очень дружен. Прошу вас, не переживайте. Мне можно доверять.

Мари-Луиз машинально кивнула и встала, не зная, что делать дальше.

— Bonsoir. Пожалуйста, продолжайте. Я с удовольствием послушаю музыку в своей комнате.

— Я солдат и должен подчиняться приказам. Мне это не трудно. Bonsoir, мадам, и au revoir. Надеюсь, мы еще увидимся.

Он подождал, пока Мари-Луиз выйдет из комнаты, и закрыл за ней дверь. Захватив сумку с работами учеников, она на секунду задержалась на первой ступеньке лестницы, вслушиваясь в магические звуки мелодии Скотта Джоплина[49], а затем медленно пошла наверх, постукивая пальцами в такт музыке.

На следующий день Жислен случайно заметила Мари-Луиз в одном из кафе на главной площади города. После разговора в квартире подруги Мари-Луиз неосознанно избегала встреч с ней. Увидев, как Жислен входит в кафе, она вдруг поняла, что прежде они и дня не могли прожить друг без друга, и даже если им нечего было сказать, то просто молчали вместе.

Обменявшись приветствиями, подруги принялись обсуждать последние сплетни и новости, умело обходя вопрос, мучивший их обеих. Две женщины, сидевшие за соседним столиком, расплатились и вышли. В кафе не осталось никого, кроме хозяина, который был занят тем, что пытался отчистить кастрюлю от налипшего жира. Жислен выпустила через ноздри табачный дым и придвинулась к Мари-Луиз.

— Ну?

Мари-Луиз молчала, собирая остатки супа куском серого хлеба. У нее на лбу появились привычные морщинки.

— Я хочу помочь.

— Хорошо.

— Но не знаю как. Я имею в виду, смогу ли я быть полезной. Ведь я — это не ты. Ты любишь рисковать, я — нет. Я просто боюсь, что выдам вас, неосторожно сказав какую-нибудь глупость.

— Пока что тебе ничего не нужно делать. И не волнуйся, дорогая, самое главное, что ты сама не глупа. Если бы это было так, я бы тебе ни за что не доверилась.

— Кто еще участвует?

Жислен подняла глаза.

— Я отвечу на любые твои вопросы, но об этом, думаю, тебе лучше не знать.

Мари-Луиз побледнела.

— Я… я не думала, что все так серьезно.

— А о чем ты думала две недели?! — рассердилась Жислен. — Это не игра, это — война. Повсюду опасность. — Она понизила голос. Хозяин кафе продолжал заниматься своим делом, не обращая на них никакого внимания. — Почему ты избегала меня? Молчишь? Я и сама знаю почему. Послушай, я все понимаю, но тебя никто не заставляет бросать бомбы, потому что ты попадешь в кого угодно, только не в боша. Я просто хочу знать, что могу рассчитывать на твою помощь, если вдруг возникнет такая необходимость. Большей частью нам нужна информация. Тот бош, что живет у вас… Вдруг он придет пьяный и выболтает что-нибудь важное. Или твой отец. Немцы могут посвящать его в свои планы, о передвижении войск, например. В общем, если такая информация попадет к нужным людям, что-то, может, и получится. Подумай, если мы найдем единомышленников в других регионах Франции, дело сдвинется с мертвой точки. — Жислен заметила, что Мари-Луиз нервно покусывает губу и, не мигая, смотрит перед собой, и взяла подругу за руку. — Это нормально, когда люди боятся. Если бы ты не боялась, мы не могли бы тебе доверять. Дорогая, мы все боимся. И я тоже. Ничего плохого в этом нет. И потом, не надо следить за отцом, последи за немцем. И перестань винить себя. Думай о том, что ты поступаешь так ради будущего Франции.

Мари-Луиз отдернула руку.

— Перестань обвинять моего отца! Он делает то, что считает нужным. И знаешь, я не уверена, что он так уж неправ насчет Петена или всякого рода глупостей, которые могут привести к массовым расправам. Ради чего? Чтобы сказать, что нас не сломили, не победили? Ты постоянно обвиняешь его в трусости, а он, между прочим, кавалер Военного креста. Я слушаю тебя, потом его, и считаю, что вы оба правы, или, точнее, вы оба не ошибаетесь. Мой отец такой же патриот своей страны, как и ты. Просто он верит, что есть другой путь борьбы. Что между вами происходит? Ведь между вами есть какие-то расхождения помимо войны и борьбы с немцами. Ваше противостояние продолжается уже долгие годы. В чем дело? Скажи мне!

Жислен смотрела на нее с раздражением и удивлением.

— Мне… мне он просто не нравится, вот и все. Прости!

Но Мари-Луиз не поверила. В глубине души она была уверена, что Жислен что-то скрывает.

— Нет, не все. Есть еще кое-что. Это касается времени, когда мы учились в школе, да? Что произошло?

Жислен отвела взгляд.

— Все дело в его отношении. Ко мне, к тебе, ко всем женщинам. Мне не нравятся его высокомерие и надменность. Может, он и получил Военный крест, но это было во время Первой мировой и с тех пор он постарел и не может адекватно оценивать ситуацию. И потом, слушай, я не хочу ссориться с тобой из-за твоего отца. Я лучше буду бороться с бошами. Это проще, поверь. — Жислен по-прежнему смотрела в сторону.

— Так что же ты хочешь от меня?

Жислен вздохнула.

— На данный момент ничего. Пока ничего. Просто держи глаза и уши открытыми. И постарайся подружиться с немцем, который живет у тебя дома.

— Как? Как я это сделаю?

— Ну, дорогая, ты же женщина, и притом очень хорошенькая. Поболтай с ним о погоде, о нехватке продуктов, например. Конечно, когда твоего отца не будет дома. Ну да что я тебя учу? Спроси, тяжело ли ему находиться далеко от дома. Поверь, он с радостью с тобой поговорит. Старайся замечать каждую мелочь, когда едешь на велосипеде из школы, или направляешься в Амьен, или навещаешь бабушку в Онфлере[50]. Может, эти мелочи и не имеют большого значения, но для нас они как части ребуса, который мы должны разгадать. Вот и все. По-моему, ничего страшного.

— Ты права. Надеюсь, все получится. Просто нужно научиться думать по-другому, научиться быть шпионом. Не представляла, что придется этим заниматься.

— Никто не представлял, но это война.

Мари-Луиз улыбнулась.

— Это неправда. Ты знаешь, о чем я. Ты же любишь секреты, тайны, любишь быть во главе рискованной авантюры. Признайся! И у тебя это хорошо получается. Когда я наблюдала за Жаком и Стефаном, то заметила, что они во всем полагаются на тебя.

Жислен хотела было возразить, но лишь кивнула.

— Да, наверное, это так. У меня это получается гораздо лучше, чем удаление старческих мозолей или попытка убедить какого-нибудь крестьянина, что втирание коровьего молока в рану грозит ему заражением крови. Но я уже так долго этим занимаюсь… Знаю, что ты думаешь иначе. Все в порядке, дорогая, все нормально. — Она протянула руку через стол и дотронулась до руки Мари-Луиз. — Все нормально.