Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)

Отчего деньги не водятся

- Да? Ну и что? Ну, пьяный. А вы мне, извините, подавали? Нет? Вот так. А вам я что сделал? Раскачиваюсь и на ногу наступил? Да нет, не нарочно я... Уж вы извините, извините, я немножко заснул. Я - поезд. Я электричку жду до Кубековой. Вы извините, я просто, не потому, что я - пьяный, я просто спал, а сейчас проснулся, вы меня извините, я не хотел вам сделать ничего дурного...

Обычная, милая сердцу российская картина. Мужик в мятой шляпе и мятых брюках, проснувшийся в зале ожидания пригородных поездов. Сосед его, интеллигентненький мужчина, хранящий брезгливое молчание. Бабы, мужики, девки, длинноволосые их хахали, с транзисторами, лузгающие семечки и время от времени вскрикивающие в метафизическом восторге:

- Ну, ты меня заколебал!..

Да и сам зал ожидания - со знаменитыми жесткими эмпээсовскими диванами, вековым запахом карболки и громаднейших размеров фикусом, "фигусом", который наряду с еще больших размеров картиной из жизни вождей мирового пролетариата должен, видимо, по хитроумному замыслу станционного начальства, эстетически воздействовать на буйных пассажиров, смягчать страсти, утишать расходившиеся сердца.

- Да! А все виноват был тот самый беляшик, - сказал мятошляп, хотя чистый сосед его, уткнувшись в газету,

отвернулся и всем своим видом давал понять, что лишь по значимости своей в жизни и некоторой даже доброте не выталкивает он опустившегося за те большие двери, крепко ухватив его за шиворот, а то и хряпая по тощей шее жирным кулаком.

- Беляшик, беляшик, - монотонно повторял проснувшийся. - Кабы не тот беляшик, так оно, может, все и по

катилось бы по-иному, что ли?

Спрашивающий задумался.

— Хотя... черт его знает, черт его знает, - бормотал он.

— Эй! Пахан-кастрюля, чо хипишишься? Курить есть? - окликнул его высокий парень с гитарой.

— Дак а почему нет? - рассудительно сказал "пахан".

— Товарищи! - оторвался было от газеты культурный человек. Но, увидев крутой лоб присевшего на корточки

любителя легкой музыки и протянутую за папиросой "Север" мощную длань, татуированную воспоминаниями все о той же далекой части света, лишь только мелко выдохнул, а потом брезгливо в себя вдохнул, стараясь не улавливать ядовитый лично для его здоровья, равно как и других трудящихся, табачный дым этих дешевых мерзких папиросок.

— Ну, дак ты расскажи, ты чо там плел-то? - рассеянно обратился к старшему товарищу курящий мужественный юноша.

- Дак я вот те о чем и говорю. Меня беляшик и погубил, а они мне дали самый последний шанц.

- Да какой же такой "беляшик"- то и какой "шанц"? - вскричал нетерпеливый молодой человек.

- Ты говори, что ли. Ты что нищему бороду тянешь? А?

— Да я ж тебе начинаю, а ты тут стрекочешь! - раздражился мужик. - Хочешь, так слушай. А не хочешь -

вали кулем!

— Ну, слушаю, - сказал юноша.

И полился ровным потоком строгий рассказ мужика:

- Вот. Это началось в прошлые шестидесятые годы нашего столетия. Я, тогда находясь на ответственной работе снабжения с хорошим окладом, зарвался и, получив головокружение от успехов, стал сильно пить коньяк и спирт, потому что оне тогда были маленько дешевле, чем сейчас, ну а денег у меня всегда было предостаточно.

Вот. И товарищи, и начальство обычно предупреждали меня, что дело рано или поздно может кончиться хреново при таком отношении, но я им безнаказанно не верил, потому что имел удачу в работе всегда, а это очень ослабляет.

Но время показало, что они стали правые. Ибо ввиду пьянства у меня начались различные служебные неудачи, не говоря уже о личных, поскольку моя жена вскоре после всяких историй от меня совсем ушла. А служебные ужасы запрыгали один за другим, как черти. В частности, вот на такой же скамейке Савеловского вокзала города Москвы, где я в пьяном виде коротал ночь, не имея гостиницы, у меня неизвестные козлы и вонючки украли моток государственной серебряной проволоки, за которой я был послан самолетом в город Сызрань, так как у нас вставал из-за отсутствия этой проволоки цех, а у меня ее украли. Сам знаешь, что за это бывает...

— Понимаю, - сказал парень.

— Ну, то, что я выплачивал, это - как божий день, хотя и тут нарушены были правила. Они не имели меня

права за этой проволокой посылать. Эта проволока должна пересылаться спецсвязью, потому что она - серебряная.

Но я сильно не возникал - у них на меня и другие материалы имелись.

Ну и вот. И таким образом я, совершенно пролетев, предстаю недавно пред стальные очи Герасимчука, а тот мне и говорит: "Ну, вот тебе, Иван Андреевич, последний шанц работы на нашем предприятии. А нет - так давай тогда с тобой по-доброму расставаться, потому что нам твои художества при неплохой работе уж совершенно надоели, и мы завалены различными письмами про тебя и просьбами тебя наказать, что мы делаем весьма слабо. Так вот тебе этот твой шанц. У нас истекает срок договора с теплично-парниковым хозяйством, и если нам не продлят договор, то этот чертов немец Метцель ставит нам неустойку. И мы плотим пять тысяч. А немец нам точно вставит перо, потому что он - не русский и никакого другого хозяйства, кроме своего, понимать не хочет. К тому ж он очень сердитый: у него парники, и к нему всякая сволочь ездит клянчить лук, огурцы, помидоры и редиску, имея блатные справки от вышестоящих организаций. А поскольку справки высокие, то немец их должен скрепя сердце удовлетворять, чтоб его не выперли с работы. И он их удовлетворяет, разбазаривая свое немецкое парниковое имущество, отчего он очень стал злой, и ты точно увидишь, что пять тысяч он с нас обязательно слупит..."

— А что же мне тогда нужно сделать? - спрашиваю я, дрожа и догадываясь.

— А тебе нужно сделать, - нахально усмехается Герасимчук, - чтобы он нам договор пролонгировал на полгода, и нам тогда пять тысяч не платить.

— Это что такое значит "пролонгировал"? – обмирая и снова догадываясь, спрашиваю я.

— А это значит, чтоб он нам срок его исполнения продлил, дорогуша, - все так же усмехается Герасимчук. -

И мы тогда не станем платить пять тысяч.

— Дак а что же он, дурак, что ли? - вырвалось у меня. - Зачем он будет продлять договор, зная, что он с

нас может получить пять тысяч?

— А вот за тем мы тебя и посылаем, - нежничает этот дьявол. - Вот это тебе и есть твой шанц последней работы на нашем предприятии. Выполнишь - орел, сокол, премия, и все прошлые дела - в архив. Не выполнишь – ну уж и сам понимаешь, - сокрушенно развел он руками.

— Дак это вы что же, как в сказке, значит? – лишь тихо спросил я.

— Да, как в сказке, - подтвердил Герасимчук. И я от него так же тихо вышел, тут же решив совершенно никуда

больше не ехать.

Потому как ехать мне туда было совершенно не к чему. Ибо немца этого я знал как облупленного, равно как и он меня. Сам я с ним и заключал вышеупомянутый договор о поставке продукции. Причем немец совершенно не хотел его подписывать, а я клялся и божился, что все будет выполнено в срок на высшем уровне аккуратизма и исполнительности.

Так что ничего хорошего от моего дружеского визита к немчуре, за исключением того, что он просто велел бы вытолкать меня в шею, мне ожидать не приходилось. Отчего я и пошел к стенду около "Бюро по трудоустройству" искать новую работу.

Ну и там смотрю, что везде "требуется, требуется", а сам и думаю - черт с ним, съезжу, авось как-нибудь там это и пронесет - вдруг этот немец уже совсем сошел с ума и все мне сейчас сразу подпишет хохоча. А мне терять нечего.

С такими мыслями я и являюсь в это образцовое блатное хозяйство. И, гордо задрав плешивую голову, следую между рядами освещенных изнутри теплых стеклянных теплиц, полных огурцов, луку и помидоров для начальства. После чего и оказываюсь в кабинетике, где с ходу, не давая ей дух перевести, спрашиваю наглую от постоянных просителей секретаршу:

— Владимир Адольфович у себя?

— У себя, - нахально отвечает она.

— Я к нему.

— Одну минутку! - вопит она, но я уже делаю шаг, открываю кожаную дверь и вижу, что там сидит мелкое

совещание. А во главе его ораторствует какой-то мужик, но он далеко не тот мой друг, бравый камрад Метцель, а какой-то совсем другой начальствующий мужичонка.

- Извините, - говорю. - Помешал.

И делаю шаг назад.

А там секретарша Нинка на меня бросается, что, дескать, куда это я лезу, что Метцель действительно у себя. Но он у себя дома, потому что он месяц назад вышел на пенсию и сейчас сидит дома от обиды, что его на пенсию послали.

— А если вы насчет луку или огурцов, то у нас их нету, они будут в марте-апреле, а мы сейчас только лишь

произвели посадку этих культур, - говорит мне Нинка.

— Милая Ниночка, - отвечаю я ей. - На кой же мне они сдались, ваши огурчики, свеженькая ты моя, когда я

к вам совсем по другому делу, связанному сугубо с производством, а не то чтоб все жрать да разбазаривать.

— Ну это тогда совсем другой коленкор, - успокаивается Нинка. И мне говорит: - Вы подождите, у него товарищи из Норильска. Они скоро закончат, и он вас примет.

— А я и жду, я и жду, - отвечаю. А сам думаю: - Господи! Да неужто уж и спасен?

Ну, часа всего полтора и прождал. Они все оттуда выходят, как из парилки. А я к оратору:

— Товарищ! Товарищ!

— Что? Нет! - гаркнул он. - Я! Мы идем обедать.

Луку нет, огурцов нет, помидоров нет!

-Да я...

- Нету луку! Нету огурцов! Вы прекратите эту порочную практику, понимаешь! Что у вас? Письмо? Откуда?

И он берет в ручки свои мою бумаженцию и долго в нее смотрит, ничего совершенно не понимая.

А тут Нинка-умница, чтобы свой ум доказать, хихикая ему говорит:

— Да нет, Мултык Джангазиевич, оне совершенно по другому вопросу. Насчет продления договора о поставке...

— А-а, - смягчился новый начальник. - Что ж вы сразу мне не сказали?

Вынимает свою шариковую ручку, а у меня аж сердце захолонуло.

— Где расписаться-то? И что же вы это, товарищи, нас так со сроками подводите? - журит он меня, держа мой

документ и свою авторучку вместе.

— Да мы... У нас реконструкция. Всего на полгода и продлить-то, - лепечу я.

И смотрю - о господи! - деловой этот замечательный человек, красивый этот Муллюк Минаретович, стоящий

ныне, как скала, на страже государственных огурцов и луку, быстро мне все подписывает, а Нинке говорит:

- Шлепнешь печать. Мы пошли обедать.

После чего и уходит прочь с нетерпеливо топчущимися, как стоялые кони, норильчанами.

И - о господи! - спасен! Крашеная Нинка, все еще хихикая, ставит мне печать, я дарю ей приготовленную шоколадку "Сказки Пушкина" и действительно, как в сказке, на крыльях Радости и Победы вылетаю за дверь этого нервного предприятия.

- Спасен, - думаю. - Спасен! Прогрессивка - моя, премия - моя, а все прошлые дела - в архив!

А в это время в кабинете звонок. Я притаился за дверью.

- Да, да. Нет, нет, - говорит Нинка. - Уже ушел, одну минуточку - я посмотрю.

Выбегает. Я притаился за дверью.

- Товарищ! Товарищ! - кричит она в лестничный пролет.

Ха-ха! Нету там для тебя товарищей!

Она и возвращается, понурая, говорит в телефон:

- Нет, он уже уехал, наверное.

Из телефона же - ругань с акцентом, даже за дверью слышно.

- Ага, - думаю. - Опомнился? Ну, да поздновато, брат. Подпись-то на месте. И печать там же.

И на уже упомянутых крыльях лечу дальше. Солнце светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Небо - синее, скоро - весна, уж и теплом повеяло, и я - вон он я какой молодец! Все свои интересы соблюл, включая и интересы родного предприятия.

А только жрать мне сильно захотелось, а времени уж ровно оказалось два часа. Я - туда-сюда, и везде, нигде нету для меня питания. Потому что - где и совсем закрыто на обед с двух до трех, а где стоят хвосты таких же, как я, гавриков. И торчать мне там нет никакого навару, теряя время.

И тут-то вот и появляется на сцене этот проклятый беляшик, из-за которого я погиб.

А то, что жрать-то мне охота. Ну я и купил у этих двух, две заразы стояли на остановке с алюминиевым бачком, из которого валил пар. И эти заразы кричали:

— С пыла, с жара, 38 копеек пара!

— Свежие? - спрашиваю.

— Сегодняшние... С пыла, с жара...

— Рыбные, что ли?

— Како рыбные? Настоящие, мясные. 38 пара, - с гордостью отвечают мне эти две лживые толстухи в нечистых белых куртках поверх ватных телогреек.

И тут я мгновенно пропадаю. Потому что лишь купив два рекламируемых беляша и доедая уже второй, я лишь тогда понял, в чем дело. А дело было в том, что они, видать, пролежали у них там где в витрине, засохнув, а потом они их пропарили хорошенько и швырнули на улицу для таких дурачков, как я. Сразу меня, конечно, и замутило. Но я не растерялся, потому что на всякий замок есть отмычка. Я тогда - бац! - вынул из портфеля читушку (а я всегда ношу с собой читушку), насыпал ей в горлышко соли, размотал и для сокращения желудочного жжения взял да и выпил ее всю из горла. А дело это было уж в какой-то, не помню, "Закусочной".

И вот тут, ну вот честное слово, я ведь не знаю, за что меня осуждать? Ведь и мой папаша всегда так делал. У него два лечения было. От простуды - водка с перцем, от живота - водка с солью. И дожил бы он наверняка до многих лет, коли не убили бы его на фронте все те же проклятые фашисты.

Так что за что меня осуждать-то? И говорить, что я был в состоянии алкогольного опьянения. А подлецы эти, что уже наверняка позвонили мне на работу, что я был в состоянии алкогольного опьянения, подлецы эти совершенно все врут, что я был в состоянии алкогольного опьянения. Потому что когда я у них был, то я еще не был в состоянии алкогольного опьянения. А когда я им потом в состоянии алкогольного опьянения звонил, то они не могут по телефонному проводу видеть - в состоянии я алкогольного опьянения или не в состоянии алкогольного опьянения. А то, что они сказали, будто у меня язык заплетается, так это они тоже по злобе совершенно все врут. Вовсе он у меня и не заплетался, а просто им обидно стало, что я их умней и вроде как их обманул, - вот они и решили со мной разделаться. Эх, и влип же я!

А влип я вот как. И ведь точно - как только я эту водку выпил, то у меня все жжение сразу прекратилось. Но, уж если всю правду до конца говорить, сильно мне захотелось в туалет.

А уж и стемнело. Туалет же этот, будучи самым настоящим сортиром, куда я тогда сразу пошел, около вокзала, мне сразу не понравился. Потому что там было уже темно, потому что уже стемнело, а там свету нету. И мужики заходят, и слышны всякие грубые шутки, которые я не решаюсь повторить, типа того, что... и другие грубые шутки. Я тогда брезгливо тоже там сел и крепко задумался.

Я тогда задумался - что вот же она какая странная жизнь, какие странные все эти ее взлеты и падения. Ну вот кто я был утром? Кандидат на выгон. А кто я есть сейчас? Мудрый работник, блестяще выполнивший ответственное производственное задание, несмотря на все трудности.

А только, видимо, от водки, что ли, или от предчувствий, а что-то мне вдруг стало очень страшно. Вода потому что рычит там, гудит подо мной. И страшно, во-первых, и как сама вода гудит, а вдобавок мне еще и видение - а что, думаю, вдруг да какая подводная рука да как сейчас меня хватит снизу!

Быстренько я свое болезное дело справил - и наружу.

И вот тут-то меня и хватило кирпичом по башке! Да чем же ты подтерся-то, гад?! Ты ж Договор пустил в эту страшную, рычащую воду!

Аж и застонал я, покрывшись мелкой испариной, и сразу бросился звонить в этот пригородный теплично-парниковый бардак. А там мне сообщают, что я, дескать, пьяный, что я обманом подсунул тов. Начальнику на подпись бумагу, которую он, не будучи еще окончательно введен в курс дела, подписал. И опять, что я-де был в нетрезвом состоянии и что, значит, уже бежит-катится на меня в родное учреждение капитальная телега за двумя подписями свидетелей.

- С Норильска, что ли, эти ваши ворюги-свидетели, - лишь огрызнулся я и бросил трубку, предварительно обложив их, за неимением другого оружия бороться со свинцовыми мерзостями жизни, густым матом.

Ну, а дальше? Дальше что? Дальше - что мне терять? Меня же все еще беляшная интоксикация яда грызла, поэтому я тогда - еще водки с солью. Короче говоря, упал я на улице, но привозят, слава богу, не в вытрезвитель, а в неотложку. А там врач Царьков-Коломенский, вот честное слово, не совру, сам еле на ногах держится, толстый, бородатый, как кот, и урчит:

— Как только тебя семья терпит! Из-за вас вот таких семьи разрушаются!

— Ах ты хряк! Сам косой вдугаря, а туда же! – не стерпел я, блюя. Ну и оттуда на меня тоже телега поехала.

А сейчас я и сам собственной персоной качу. Не то вслед за ними, не то - вперед... Вот так-то, сынок!

Говоривший открыл глаза, закрытые от волнения в самом начале рассказа, и обнаружил, что зал ожидания почти пуст. Исчезли бабы с мешками, девки с чемоданами, мужики с бабами, и гражданин с газетой ушел, и лишь татуированный юноша сладко спал, положив свою кудлатую голову на круглый кулак.

— Эй, кент! - тряхнул его рассказчик.

— Ну ты чо, ну ты чо? - забормотал во сне юноша.

- Вставай! Вставай!

Появилась строгая уборщица.

— Чего разорались, бичи? - крикнула она, гордо опираясь на высокую швабру.

— Мы... мы ничего, - оробел мужик. - Мы электричку ждем. До Кубековой.

— До Ку-бековой! - сардонически усмехнулась уборщица. - Давно ушла ваша электричка до Кубековой, освобождайте помещение, я мыть буду.

— А мы, - еще пуще оробел мужик. - Мы, можно, тетенька, следующую подождем?

— А следующая, племянничек, - ехидно сказала баба, - будет утром, следующая ваша электричка до Кубековой.

— Ну и ничего, а мы до утра, - предложил мужик.

— А вот этого ты не видел?

И баба показала мужику обидный шиш. Проснулся гитарист.

— А ну, что за шум! - гаркнул он. - Ты что, бабка, нас заколебала совсем? Щас как дам по кумполу!

— Я, я милиционера позову, - завизжала, отступая, эта пожилая женщина.

— Не надо, ой не надо милиционера! - вскрикнул мужик, как раненый.

— Это точно ты говоришь, батя, - снисходительно согласился юноша. - Милиционер нам вовсе ни к чему. По

шли отсюда, батя.

— А куда?

— Да куда-нибудь пошли. Куда-нибудь придем.

— Но куда ж все-таки?

— Да... пойдем споем... отчего деньги не водятся.

- Ну, идем, - сказал мужик.

И они куда-то пошли.

Как мимолетное видение

Однажды в ресторан "Север" забрел оборванец. Открылась дверь, и в вестибюле появился гражданин, которому здесь появляться явно не следовало бы. Драный пиджачок неопределенного цвета, бумазейный свитер, ботиночки с обгрызанными шнурками, немыслимые брюки.

Не место, и он сам мог бы это понять, если б имел хоть каплю здравого разума.

Потому что в ресторане "Север" росли кадочные пальмы; рок-ансамбль исполнял по вечерам популярные мелодии, а за чистыми столиками хорошие люди в чистом кушали вкусные и дорогие вещи.

Не следовало бы. Конечно, не следовало. Ну, проголодался. Это понятно, не ты один. Так и шел бы куда-нибудь - в пельменную, пирожковую или на колхозный рынок. Зачем ты сюда-то приперся?

Швейцар товарищ Корольков был очень строгий человек. Мало того - он был очень важный человек. Он был очень крутой человек. Если он ласково говорил ханыге: "Ты куда же это, японец, лезешь без галстука", то ханыга мгновенно рвал когти, ибо твердо знал: ничего путного ему от швейцара после таких слов ждать нечего.

Строгий человек! Даже тогда, когда он приобретал пьяницам выпивку за их же кровные, лицо его сохраняло гордую неприступность. Чистый адмирал, а не швейцар! Адмирал швейцарской гвардии товарищ Корольков. Он, кстати, как адмирал Нельсон, был одноглазый.

Вот. Единственным своим глазом адмирал Корольков с изумлением и ужасом смотрел на вошедшего. Неужели несчастный не знает, какая горькая участь ожидает его, если он попытается проникнуть в заведение общепита первого разряда в таком виде?! Совершенно не важно, что на улице день и главное гуляние еще не началось. Ведь тут хорошие люди кушают, а также могут быть иностранцы, потому что развился туризм.

Корольков хотел сказать: "Ты куда?", но оборванец его опередил.

— Места есть? - спросил он.

Швейцар остолбенел.

— Ты чо, оглох ли, чо ли, дядя Ваня?

Как в дурном сне.

- Ну и стой, молчи, раз ты такой молчун, - резюмировал оборванец и прошел в зал.

Дядя Ваня хотел коршуном кинуться за ним вслед и победить, но вдруг почувствовал, что силы оставляют его тело и он сейчас свободно может хлопнуться в обморок, чего с ним не бывало в течение шестидесяти лет долгой и трудной жизни. От оборванца исходило такое ужасное магнетическое влияние, что Королькову безумно захотелось старательно вычистить щеточкой всю его гнусную одежду. Причем вычистить бесплатно, а этого Корольков не допускал до себя даже в самые горькие дни своей жизни, когда служил в шашлычной около Речного вокзала. В шашлычной, весь коллектив которой в одно прекрасное время отправили за хорошие дела куда надо.

- Господи Иисусе, - прошептал сходящий с ума швейцар.

А оборванец уже сидел между тем за столиком близ окошечка, и на него оглядывались. Подошла официантка и тоже хотела что-то сказать, но он ей и рта раскрыть не дал.

— Здравствуйте, девушка. Как поживаете? – вежливо осведомился оборванец.

— Ничего, - мямлила официантка, не понимая, что такое происходит.

— А как вас зовут?

— Анюта.

— Так вот, дорогая Анюточка. Я тут меню посмотрел, и что-то ничего мне, это самое, не подходит. Скажите, вы сегодня обедали?

— Обедала, - шептала официантка.

— Вот и отлично. Принесите мне все, что вы сегодня ели, плюс грамм триста коньячку.

Официантка попятилась и споткнулась о ковровую дорожку, шикарно устилавшую проход между столиками. Она попятилась, споткнулась и упала, отчего ее юбочка несколько задралась и показались краешки комбинации.

Оборванец ловко выскочил из-за стола, ловко подал потерявшейся официантке руку с обглоданными ногтями и любезно поинтересовался:

- Что это с вами? Устала, бедненькая. Попробуй-ка за нами за всеми поноси.

И возвратился за столик, крикнув Анюте вслед: "Сигарет еще, "Столичных" или "Варны"".

А высунувшуюся комбинацию он приметил. Комбинация была не простая, а красно-зеленая, в полоску.

Естественно, что к такому чучелу никто не подсаживался, и оборванец скучал. Он барабанил пальцами по столу и хмурился.

А время было действительно дневное, и главное гуляние еще действительно не началось, почему и метрдотель Марья Михайловна отсутствовала. Глядишь, будь она на месте, все бы обернулось по-другому, а так Анюте и посоветоваться оказалось не с кем. Все девочки бегали, а с поваром советоваться было бесполезно, ибо повар являлся натуральным дураком и мог насоветовать разве что какую-нибудь чушь.

Поэтому она нагрузила поднос едой и обреченно вышла в зал.

Оборванец сидел по-прежнему один, но уже где-то подстрелил закурить. Он пускал дым колечками, и кольца, надо сказать, у него получались замечательные - тугие, плотные. Он их надевал на палец, и они на пальце таяли.

- Полсолянки, люля-кебаб и компот, - сказала бедная Анюта.

- И коньячку, и сигарет.

Анюта молчала.

— И что-нибудь к коньячку: лимончик, семги принесите.

— Семги у нас нет никогда.

— А что есть копченое, вкусненькое?

— Теша нототении.

— Эх, тащите хоть и эту вашу тещу, - сострил оборванец. - А вообще-то я не ожидал, что официанты так

обедают.

— Как так?

— Скудновато, скудновато.

- С нас же высчитывают.

Оборванец засмеялся.

- Я так отсюда голодный уйду. Мяса! Дайте мне больше мяса!

Произнося последние слова, он несколько повысил голос, и слова получились немного визгливые. Но официантка не вздрогнула.

— Хорошо. Шашлык будете есть?

— Буду, буду. Отлично.

И она принесла. Оборванец вкусно обедал, выпивал и покуривал. Он очень наслаждался жизнью.

Но когда Анюта подала счет, странный посетитель решительно отложил бумажку в сторону.

— Нет! Не говорите мне о деньгах! Мне больно! Этого не измерить деньгами. Лучше скажите, когда вы заканчиваете работу.

— В двенадцать, - отвечала ошалевшая официантка. - Но я еще полчаса считаю выручку.

— Все ясно, - усмехнулся оборванец. - Все понятно.

Выручка. Дайте-ка мне ваш домашний адресок. Я приду к вам сегодня ровно в час ночи.

Хотите верьте мне, хотите нет, но официантка дала ему свой адрес. Вывела мертвой рукой на том же самом счете, где значились съеденные оборванцем двенадцать рублей сорок восемь копеек.

- До скорой встречи, - сказал оборванец и исчез, почтительно сопровождаемый швейцаром, который взял под

козырек и долго смотрел ему вслед.

Он ушел, а куда ушел - это нам неизвестно.

Зато все известно про официантку Анюту.

Она работала. Она разносила, принимала, подавала, считала, улыбалась, а потом пришла в свою пустую однокомнатную кооперативную квартиру и стала смотреться в зеркало.

Нового ничего не увидела. На нее глядела женщина страшненькая, сухонькая, лет тридцати, с золотым зубом. Начинающаяся сеточка морщинок. Тонкие губки накрашены перламутровой помадой.

- Чушь, - сказала Анюта.

И часы пробили час.

- Чушь, - повторила Анюта через пять минут. -Чушь. Чушь.

И начала переодеваться.

За стенкой развлекались. Слышалось пение "Хмуриться не надо, Лада".

- Не надо, - сказала одинокая официантка, снимая синее форменное платье, развязывая черный галстук с

широким узлом, распуская волосы.

И тут прозвенел звонок. Анюта накинула халатик, открыла. И сразу поняла, что оборванец порядком пьян.

- Пардон. Задержался в одном месте, - объяснял он, покачиваясь.

Та же гаденькая одежда, то же гаденькое все.

— Уходите. Вы пьяны! - с тоской сказала Анюта.

— Ну, пьян. А почему я должен уйти? - возражал оборванец. - Пустите меня, и я ничего вам не сделаю.

Официантка молчала.

— Ну чо ты? - оборванец обнял Анюту.

И она его впустила.

— Только не подумайте, что я... - сказала она.

— А я и не думаю, - сказал оборванец.

— И не надейтесь, что я...

— А я и не надеюсь.

— Будете пить чай?

— Буду.

Они молча пили чай. Тихо тикали часы. Они молча пили чай.

- Вкусный чай, - сказал оборванец.

- Вкусный чай, - повторил оборванец и обнял Анюту.

Вкусный чай...

— Не надо, - сказала Анюта.

— Нет, надо, - сказал оборванец.

— Ну не надо, - шептала Анюта.

— Надо, надо. Ох, милая! Надо, надо.

— Я тебя очень прошу. Погоди! Постой!

И она села в постели. Оборванец лег на спину. На полу валялась одежда: красно-зеленая комбинация, халат и оборванцевы тряпички.

— Давай покурим, - сказала официантка, и у ней что-то пискнуло в горле.

— Ну, давай хоть покурим, - горько сказал оборванец. - Это что за черт? Неужели я и отсюда уйду голодный? -Это что же за черт?

Они закурили. В окно светил ясный месяц. Алели точечки сигарет.

— А где твой муж? - полюбопытствовал оборванец.

— Муж - объелся груш, - туманно пояснила Анюта.

— Ага. Понятно. Бельишко у тебя шикарное.

— Французское.

— Ну? - оборванец привстал.

— Да ну? - повторил он. - Врешь!

— Чего это я буду врать.

— Вруби свет.

И при свете действительно оказалось бельишко французским. Марка имелась- фирма "Карина".

— Во дает, - сказал оборванец.

И потушил свет. И к ней.

— Давай, давай, давай!

А она:

— Я, ох, милый ты мой, хороший, я, ох, милый ты мой, лапушка ты моя ненаглядная, я сегодня никак не

могу, не могу, ну ты понимаешь? не могу я сегодня, ну не могу, ну не могу.

— Вот так дела, - сказал оборванец, остывая. - Совсем как в том анекдоте.

— Расскажи анекдот, - попросила Анюта.

— Анекдот? Слушай. Это мужик приходит домой, а жена ему говорит, вот как ты мне сейчас. А он: "Вы что все, сговорились сегодня, что ли?"

— Ты что? Ты уже сегодня был у какой-то женщины? - вспыхнула Анюта.

— Ты чо ты, чо ты, - испугался оборванец. - Это же анекдот, я к слову.

- Смотри у меня, - надменно сказала Анюта.

Оборванец засмеялся и опять стал к ней приставать.

— Милый, лапушка. Я ж тебе сказала. Я правда не вру. Вот ей-бог.

— А тогда давай как-нибудь по-другому, - лукаво сказал оборванец.

— Это как еще по-другому? - помолчав, спросила Анюта.

— По-французски давай?

— Это как?

И оборванец объяснил, как, по его мнению, протекает французская любовь.

— Подлец! - Анюта выпрямилась. - Ишь чего захотел! Подлец! Я тебе щас всю морду расцарапаю! Подлец!

— Почему подлец? - мирно оправдывался оборванец. - Я читал в научной книжке, мне один давал. Там

написано, что это вовсе не извращение, а все в порядке, если партнеры любят друг друга и чистые.

— Подлец! Подлец! Я к нему, как к порядочному, а он - вон оно что! Подлец! Убирайся!

— Ну чо ты, чо. Ну уж ладно.

Анюта заплакала. Она поплакала и уснула.

А оборванец опять закурил. Он встал, походил по комнате и разглядел в темноте все: добрый шифоньер, телевизор, радиолу, трельяж.

- Богатая, - пробурчал оборванец. - Официанты все богатые. Они нас обкрадывают.

И возвратился в постель. И тут наконец увидел он лицо Анюты - страшненькое, и тут наконец увидел он тело Анюты - бедное, детское. Она лежала, съежившись, и тихонько посапывала.

- И какой-нибудь мальчик босой называть будет "мамочка" гимназистку с пушистой косой, - тихо спел оборванец.

Бедное, детское.

Оборванец застонал. И выругался.

Он застонал, выругался и тоже уснул. Они оба спали. Страшненькая Анюта и оборванец. Во сне они обнялись, а в окошко все светил и светил ясный месяц.

Когда Анюта проснулась, то было уже утро, а оборванца, наоборот, не было. Зато имелась записка. "Анюта! Я тебя очень полюбил. Ты мне запала в сердце. Я тебя буду вспоминать, а через два дня приду. Будь дома. Целую. Твой Юра". И внизу подписано: "Я у тебя взял в сумочке четыре рубля. Я потом отдам. Целую еще раз. Юра".

- Как же! Отдашь! - сказала Анюта и в сердцах изорвала записку.

Эти два дня она как раз не работала. У них был такой график, что сутки работаешь, а потом два дня отдыхаешь. И два дня она не находила себе места.

Была у Вали, у Кати. Отстояв очередь, приобрела в ЦУМе пальто джерси. И шло время, и не шло время, и шло, и не шло. И прошли два дня, и прошли три дня, и прошли четыре дня. И она работала, и она отдыхала, и снова работала, а он все не появлялся

По вечерам смотрела телевизор. Жила же раньше, жила и теперь. Смотрела телевизор.

И вот как-то раз, кстати в пятницу, она увлеклась передачей под названием "02", которую организовывает милиция.

Анюта с интересом смотрела, как они кого поймали. И как ничего нельзя написать, а потом зачеркнуть, потому что есть очень специальные приборы, которые все это дело просекут. Милиционер, как фокусник, велел одному мужику что-нибудь написать и зачеркнуть, а потом немного повозился и объявил: "Здесь было написано "проба пера". "Правильно, - сказал мужик. - Правильно. Вы, Иван Иванович, угадали совершенно правильно".

Анюте захотелось чаю. Она пошла на кухню, а когда вернулась, то сердце у ней упало. С экрана на нее глядел Юра. Крупным планом. Глядел, а потом план сменился, и она увидела, что он понуро сидит за столом, лейтенант задает вопросы, а Юра отвечает.

— Что ж. Нам все понятно, - сказал лейтенант и повернулся к телезрителям.

— Перед вами Климов Юрий Михайлович, 1935 года рождения. Нигде не работает. Последнее место работы не

помнит. Говорит, что служил в цирке, а иногда, что был пожарником, сторожем.

— Что ж, циркач он знатный, - пошутил лейтенант. - Основная специальность гражданина Климова - облапошивание слишком легковерных граждан, а в основном - гражданок. Он, пользуясь доверием неопытных

женщин и вымогая у них деньги, колесил по Союзу. Таких в народе зовут трутнями. Этот бич, то есть бродяга,

как мимолетное видение появляется то там, то тут. Ночует где попало, а на что живет - я вам уже объяснял. Последнее место жительства гражданина Климова... Аня замерла.

— Туалет железнодорожного вокзала, - выдержав паузу, сказал лейтенант и строго обратился к оборванцу: -

Как думаете дальше жить, Климов?

— Я исправлюсь, - глухо пообещал трутень.

— Что ж, я думаю, у вас будет для этого достаточно времени, - сказал лейтенант и твердо заявил: - Гражданин Климов осужден по статье... И назвал статью. Бродяжничество, тунеядство, то, се. - ...на год и шесть месяцев исправительно-трудовых работ.

Анюта как в чем была, так и выскочила на улицу. А на улице, по случаю завершения трудовой недели, гуляли и пели люди.

- У нас сейчас, наверное, тоже поют, - мелькнуло у Анюты. - Мальчики играют, Жора в барабан бьет, а гости поют, пляшут.

В телефонной будке, к счастью, никого не оказалось. Аня набрала "09".

— Да, алё.

— Как можно позвонить на телевизор?

— На какой еще телевизор?

— Ну, на телевизор, где показывают.

— Что вы говорите такое?

— Ну, телевизор, где показывают.

— На студию телевидения, что ли?

— Ну.

— Выражайтесь яснее, - буркнула телефонистка. - А то - телевизор.

И через некоторое время сказала:

— Два – двенадцать - двадцать два.

Два и двенадцать и двадцать два.

— Алё, это студия телевидения?

— Да. Вас слушают, - раздался веселый голос.

- Мне нужно Климова. Скажите ему, что Анюта, мол, зовет. Он знает.

— Климов? Сейчас я посмотрю.

Посмотрел.

— Климов? Но позвольте, у нас нет такого.

— Мне Климова надо.

— Послушайте, вы, Анюта, какого вам нужно Климова? Вы куда звоните? У нас нет Климова.

— Есть. Там у вас "ноль-два" идет. Он там. Ему дали полтора года. Если нельзя, так пусть хоть под конвоем

приведут. Мне ему надо сказать. Ой, дяденька! - официантка вдруг заплакала. - Ой, дяденька, ну я очень прошу, ну очень. Позови, сделай, а я в долгу не останусь. Честное слово.

Дяденька растерялся.

— Эй! Эй ты там! Не плачь. Да не плачь же ты. Не могу я его позвать.

— Не можешь, гад! Ничего вы не можете!

— Да не могу я. Правда! Эта передача, которая сейчас идет, она идет в записи. Понимаешь?

— Как это в записи?

— Она была записана, а сейчас идет.

— Куда записана?

— Куда. На пленку записана, вот куда. Ее записали, по-моему, где-то примерно неделю назад. Сейчас я посмотрю.

— Посмотри.

— Да. Неделю назад примерно. Шесть дней.

Слезы у Анюты высохли.

— Где же мне теперь его искать? - спросила она.

— Не знаю, - человек понес чепуху. - Не знаю, откуда мне знать. Я не в этой редакции. Я дежурю.

— Так где же?

— Не знаю. Вообще-то в милиции, наверное. Или в этой... как ее, в тюрьме.

И наступило молчание. И продолжалось молчание.

— А вы ему кто будете? - осторожно спросил голос.

— Никто, - ответила Аня и повесила трубку.

И снился сон. Будто бы - черный диск, и на том диске многие.

— Бойся! Бойся! - говорит лейтенант. - Бичи – это огромная разрушительная сила. Если сто человек сибирских бичей запустить, например, в Голландию, то они ее всю покорят и обратят в православную веру.

— А зачем нам, чтобы они были православные, - удивляется Корольков в галунах.

- Совершенно верно, - говорят музыканты.

Цветок растет в скале.

— Вот я об чем и предупреждаю, - нелогично отвечает лейтенант. - Моральный уровень поведения женщин. Аккуратность в этих вопросах.

— Ура! - кричит кто-то.

— Но мы же из другой редакции, - возражают ему.

— Бойся! - итожит лейтенант.

- И несколько поколений голландских детей будут ботать по фене, - неожиданно вступает в разговор Юра. Юра, Юрочка, лапушка ты моя, гражданин Климов.

Страдания фотографа Ученого

Ученый Григорий Гаврилович с давних лет воевал в рядах бойцов идеологического фронта, а попросту говоря, работал фотокорреспондентом в нашей газете "К-ский комсомолец" и был в свое время очень даже известный человек не только в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, но и за пределами его окрестностей, так что все кругом, даже дети, звали его по имени-отчеству и лишь иногда, по делу - товарищ Ученый.

А странная фамилия досталась Григорию Гавриловичу при дележе наследства старого мира.

Или, вернее, от дедушки по имени Иван, отчеству Иванович, а по фамилии Сученый, которую он получил от барина своего, средней руки господина, за то, что служил на псарне и сам непосредственно занимался вопросами случки сук, за которых непосредственно и отвечал. Барин же, когда холопу гадкую фамилию придумал, немного развеселился от грусти тогдашней жизни и вызвал Ивана Иваныча, Ивашку, в белокаменные палаты, чтобы новые биографические данные ему сообщить.

И даже хотел компенсировать моральный ущерб рублем на водку, но Иван Иваныч от суммы отказался, потому что его жег классовый гнев. Тогда барин послал слугу на конюшню, где стихийного борца крепко вспороли, после чего тот упился в трактире купца Мясоедова немедленно, но уже на свои трудовые деньги.

А чуть-чуть погодя, после того как царь Александр Второй, тот самый, что однажды продал американцам Аляску, якобы освободил в 1861 году крестьян, жизнь Ивана Ивановича стала немножко лучше, но фамилию ему менять все равно никто не стал, потому что не то это было время, чтоб менять фамилии всем простым людям.

И тогда родился у него сын по имени Гаврила. Родился он на не сжатой еще к тому времени полосе, в полуденный зной, во время горячей жатвы. Мать просто бросила серп и отошла на самое короткое время в сторонку, а вернулась уже не одна, а с ребенком, которого крестили потом в светленькой деревенской церкви (события-то все, надо сказать, сначала происходили на европейской части территории России, ибо переезд семьи Сученых в Сибирь произошел в незафиксированный момент одного из социальных катаклизмов, время от времени сотрясающих Державу).

На крестины явился из любопытства даже барин, который к тому времени очень иссох и посинел от постоянной грусти и пьянства. Он опирался на клюшку, скалился и подарил новорожденному "на зубок" рубль, впоследствии оказавшийся фальшивым. Очевидно, и тот рубль, который ранее предлагал эксплуататор верному псарю, тоже был из неучтенного металла, так что Иван Иванычу нужно было очень радоваться по такому случаю, но он вскоре умер, заснув зимой не там, где надо.

А сынок его Гаврюша незаметно укрепился на земле и достиг такого благополучия, что даже ходил одно время в хороших смазных сапогах и "антиресном таком" спинжачке, и картузик у него завелся, ясно, с лаковым козырьком, и двумя черненькими пуговками. Говорили, что он обделывал одно время какие-то темные делишки, но не по своей вине, а по причине, что барин на крестинах сглазил. Но это факты непроверенные, и стала их уже проверять полиция, когда грянула империалистическая бойня 1914 года, отчего Гаврила Иваныч Сученый угодил в царские окопы, где и встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию 1917 года совсем немолодым человеком.

Из горнила революции он вышел заметно помолодевшим и без заглавной буквы "С". Просто "Ученый". И характер его занятий тоже немножко изменился.

"ТИР- УЧЕНЫЙ. 10 ЗАЛПОВ ПО ВРЕМЕННОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ" - свидетельствовала зазывная надпись над дощатым заведением около городской бани, которое он открыл незамедлительно после объявления нашей партией курса "Новой Экономической Политики".

Один художник-реалист, а по тогдашним временам - безработный, красиво нарисовал Гавриле Ивановичу за небольшую мзду портреты девяти министров и еще зачем-то - царя Николая. Так что за мелкую копейку всяк мог в них стрельнуть, а также это развивало глаз. Художник любил нанимателя и часто приходил подновлять пробитые мелким свинцом полотна, пока его не взяли рисовать с натуры каких-то важных людей. Гаврила Иванович первое время функции реставратора исполнял сам, и вскоре физиономии угнетателей приобрели такие фантастические очертания, что поток любителей меткой стрельбы значительно схлынул. А беда, как известно, одна не приходит, подружку за собой ведет - вскоре Гавриле Ивановичу при случайном выстреле случайно поранили глазное яблоко, и он окривел. Одноглазым Гаврила Иванович существовать не захотел и вскоре умер, оставив после себя на земле сына Гришу, основного героя моего рассказа...

...который я пишу ночью на кухне, уложив жену и ребенка Альфреда спать, и собираюсь рассказать я эту историю обстоятельно и подробно, потому что она не только интересна, но и поучительна, как интересно и поучительно все то, что изменяет жизнь человека в лучшую или худшую сторону. Правда, сам я не профессиональный писатель в полном смысле этого слова, а молодой рабочий, но я довольно культурный, если не сказать больше, и историей страданий фотографа Ученого занимаюсь потому, что это мое "хобби", а сейчас у всех есть свое "хобби", что по-английски значит "вторая профессия" или "желание", и когда я полностью закончу описание страданий, то пошлю его в какой-нибудь толстый журнал и попрошу совета, как дальше жить, а когда мне редактор пришлет ответ в фирменном конверте, где будет отвергнута просьба о напечатании, то я эту часть своей переписки покажу знакомым только потому лишь, что отказ будет вежливый и они ничего не поймут, а меня зауважают и будут со мной по разным интересным вопросам советоваться, а я на основании этого, глядишь, еще один рассказик накатаю, и у меня будет уже два рассказика, и я пошлю их в другую редакцию, и опять получу красивый конверт, и у меня накопится много-много красивых конвертов, и это будет - коллекция, а следовательно, еще одно "хобби", а чем больше "хобби", тем богаче духовный мир человека. Но "тсс", - как читал я в книге, - "наш герой заждался нас...".

...так вот. Младший Ученый получился совсем не таким, как папаша, по нэпачеству не пошел и все заведение с портретами продал некоему столяру, у которого было три жены и ни одного ребенка. На вырученные деньги он приобрел на барахолке самую лучшую фотокамеру, а именно аппарат фирмы "Кодак", построенный в далеко зареволюционные годы. Именно благодаря этой камере, а также стараниям бывшего владельца фотоателье "ГРАФ РИПЕР-ПИПЕР" Замошкина Ученый превзошел науку фото, побегав годик в фотомальчиках.

Ну, а потом прошло много-много лет, и вот воля моя как рассказчика переносит цепь событий прямо в фотолабораторию "К-ского комсомольца", освещаемую изнутри красными фонарями. 1959 год. Первое апреля. Сидит на кожаном стуле Григорий Гаврилович Ученый и строго смотрит на приказ об увольнении по собственному желанию. И, конечно же, в жизнь бы не поверил Григорий Гаврилович в такой приказ, потому что он читал в книжке "Золотой теленок", что так шутят. Но, увы, это оказалось жестокой правдой. И уволили его не за пьянство какое-нибудь и не за аморальное поведение, и не за прогулы даже, а по одной простой причине - больно паскудно стал Ученый за последнее время фотографии лепить, прямо безобразие: даже иногда глянцевать не заботился, ну как же так можно? И черт его знает, почему раньше это сходило, а теперь вдруг ни в какие ворота не полезло.

И не поверил Григорий Гаврилович в такой приказ и пришел на следующий день в редакцию газеты "К-ский комсомолец" и там встретил молодого человека с голубым университетским ромбиком на лацкане пиджака и желтого цвета журналом "Юность" в руках. И сказал молодой человек такие слова:

- Поверьте, это мне так немного неприятно, что как-то так, быстро, не спросясь, не поняв, не подойдя. Видите...

И держал он себя очень стеснительно по причине двойственного своего положения.

— Нет-нет, не огорчайтесь, - задумчиво отвечал Ученый, - вы - молодежь, у вас в нашей стране впереди великая дорога, а мы, старики, должны помогать вам и выручать вас по мере сил и способностей.

— Не огорчайтесь, - еще говорил Ученый, - ибо древние писали, что неприятность - это скорлупа ореха,

скрывающего неудовольствия. А впрочем, я за вас не боюсь и думаю, что вы с моим делом управитесь.

А ведь и верно. Что бы было молодому человеку с университетским значком и вправду не управиться с делом Григория Гавриловича, продукция которого, подобно говядине, разделанной в торговой сети, четко делилась на сорта и категории?

Был у него портрет, то есть лицо человека различной профессии. А также групповой портрет, где фотокор из хитрости в один ряд никого не ставил, создавая глубину изображения, чтобы не обозвали халтурщиком.

И еще этюды на четвертой полосе - "Славный денек" или "Объяснение" с подписями, содержавшими лирические многоточия. "В живописнейшем месте ельника под городом К., на берегу речки Игручая скоро расположатся светлые корпуса Дома отдыха колхоза им. Шеманского. Если его построят, то здесь отдохнут и поправят здоровье сотни сельских тружеников и членов их семей. Ну, а пока лес отдан... лыжникам, рабочим городских предприятий, студентам, пенсионерам. Ведь сегодня... воскресенье!"

Итак, было уже второе апреля, и Григорий Гаврилович вышел на апрельский тротуар и задумался, а так как пиво у нас в городе К. очень трудно достать, почти невозможно, то изгнанник отправился на колхозный рынок, где человек неизвестной национальности по фамилии Иванов из среднеазиатского колхоза "Первый Май" успешно торговал в розлив сухим вином.

И вот там-то Ученый и встретил давнишнего друга, которого все звали Сын Доктора Володя, или Фазан. С ним они когда-то давно вместе изучали хитрое дело мастера Дагера.

Друзья обсуждали разные мелкие проблемы, например полное отсутствие всякого пива в городе К. Фазан сказал, что это все потому, что умер Карл Францевич, наступила преждевременная кончина Карла Францевича, старшего мастера пивзавода.

— Хороший человек был, царство ему...

— Немпо он был ведь, да? Немец Поволжья?

— Угу. В сорок первом к нам попал...

...И я на секунду прерываю свой рассказ, чтобы почтить Карла Францевича, кудесника К-ского, точно, хороший он был человек, хотя и утверждал непосредственно перед кончиной, что является побочным сыном Санценбахера, того самого, что еще в Одессе пиво варил, что чистой неправдой оказывалось, если рассудить.

А также поговорили они и о том, как меняются времена. Вот совсем недавно торговали в городе К. вином а-адни грузины, а теперь ведь и не найдешь их при спиртном - все ушли в строительные организации.

— Веление времени, - растрогались фотографы.

— А ведь меня, Сын Доктора, тоже "ушли", - честно сказал Ученый.

Фазан немедленно заказал еще вина.

- Не могу смотреть, как эти мальчишки... - невысказанная сердечная боль заставила старого бойца махнуть

рукой.

— Может, Гриша, ты кого не того снял? - робко допытывался Сын.

— Да не в этом дело, - уже суетился Ученый.

...И действительно, дело было не в том, а в чем - я логического вывода сделать не могу, и в этом моя слабость, хотя в качестве оправдания я могу выдвинуть две причины: первую - что я мало читал классиков, а вторую - что мой сын Альфред неожиданно проснулся и хочет писать. И обе эти причины можно ликвидировать только по истечении некоторого времени...

И грустные друзья долго еще беседовали в окружении винных бочек, пока не решили, что Ученому лучше всего остаться здесь же, на базаре, в фотографии, где суют голову в дыру и которой в последнее время заведовал драгоценный Фазан, он же Сын Доктора Володя, он же Гунька, он же Гурий Яковлевич Сыбин.

И хотя далека была эта работа от родной, газетной, - Ученый и здесь не огорчался и слегка даже нашел себя.

Потому что имелись в базарном фотоателье различные увлекательные композиции: дева у колодца, казак на коне, тройка, а также синее море, на берегу которого в беседочке миловалась пара, освещаемая зеленой луной, а вдаль тем временем уплывала неизвестная морская посудина по названию "Стелла". Все эти заманчивые пейзажи писались масляной краской на холсте, и посетителю нужно было только голову в дыру, специально для этого вырезанную, совать. А впрочем-то, зачем я вам подробно так объясняю устройство фотографии той? Ведь вы же бываете иной раз в наших маленьких городках, когда у вас нет срочных дел, и сами все прекрасно знаете и видели. И новое место работы моего героя вовсе вам не в диковинку, не правда ли?

Ну, поперву дело хорошо шло, а все потому, что Ученый, от природы выдумщик, изобрел две новые необычные композиции. Одна из них являла собой необъятные сельские просторы, засеянные не то соей, не то кукурузой на всю свою площадь. И на фоне этих растений существовал неизвестный человек в белом пыльнике и белом картузе, с портфелем под мышкой, в коричневых штиблетах. Кто он? Агроном ли? Председатель ли? Или просто русский администратор - не знал никто из людей, этим во" просом интересующихся.

Но очень эту композицию полюбили приезжие, не председатели, конечно, упаси бог, а рядовые колхозники, сбывающие излишки сельскохозяйственной продукции, колхозники, которых за такие операции в то время не очень-то жаловали, как это недавно выяснилось.

А вторая тоже хорошая композиция была, со знаменем. Собирались в одном месте представители трудящихся разных видов и национальностей: сталевар с клюкой, дед с пшеничными усами, много горняков, а также пионер с барабаном, делающий салют, - изобретено это все было для семейного фото.

И сама фотография под конец стала представлять в некотором роде идиллическое предприятие, олицетворяющее абстрактный гуманизм и связь прикладных изделий с народом.

Молчаливо уважали колхозники Григория Гавриловича, который, накрыв голову черной шалью и строго отставив зад, кричал про вылетающую птичку, выражали ему свое одобрение и торговки ливерными пирожками, расположившие свои сундуки по радиусам во все стороны от фотоателье и тем собравшие немало покупателей и бродячих псов, рассчитывавших на легкую поживу. И воробьи копошились там в прели, выклевывая овсяные зернышки из навоза. И даже некоторые наши поэты-романтики забегали, чтобы что-нибудь подсмотреть, а потом написать стихи о святой простоте и утраченных идеалах.

И так хорошо все шло, что в скором времени наверняка назначили бы Григория Гавриловича заведующим фотографией колхозного рынка.

Но нет ничего вечного на земле. Нету. Кончились однажды и счастливые деньки базарной фотографии.

А все из-за зловредного этого "К-ского комсомольца", который, таким образом, вторично обидел Григория Гавриловича. Напечатали они статью под названием "Суррогат искусства", где было говорено на фотографию много упречливых слов, после чего все композиции и их радетеля убрали из фотографии вон.

И опять отправился товарищ Ученый к человеку неизвестной национальности по фамилии Иванов, где и повстречался в новый трудный для него час с Сыном Доктора Володей, который к тому времени был переведен из фотографии на какую-то большую должность при кладбище от горкоммунхоза.

— Что, Гриша, годы идут, а нас все... – засмеялся Сын.

— К месту говоришь, хорошо, правильно, - одобрил Ученый.

— Пошарили, ли как?

— Точно. По статье.

— Газетной?

— Угу. И по собственному.

А Иванов крутил, крутил крантик винный, крутил, а потом больно осуждающе на друзей смотрел, потому что их деньги карманные уже все к нему перекочевали, а эти люди нехорошие знай стоят рассуждают, без совести, без стыда совсем, понимаешь, качаются, и милиционер на них смотрит, а это позорит, потому что и так начальство про ларек сомневается, и про Иванова сомневается, вот какие дела, уй, лучше б шли вы домой, люди, раз друг друга больше угощать не можете!

А Гунька, верный друг, уже предлагал Ученому занять скромную, но почетную должность фотографа по мертвецам.

И выкатилась слеза из правого глаза Григория Гавриловича, и обронил он только: "Эх, Фазан, многим я тебе обязан, старый ты дружище мой!"

Фазан тоже плакал, не стыдясь своих слез, но неискренне. "Эх-ма, жизнь - тьма, а держаться человека надо..."

И тогда отдали они неприступному посланцу солнечных стран ручные часы "Победа", принадлежавшие Ученому, и на них выпили столько вина, что началась первая весенняя гроза, и грохотал гром, и шумел воздух, а они шли по улице и пели, и ливень хлынул, и влюбленные уже прятались в телефонные будки, стеклянные телефонные будки, по которым вились водяные жгуты, а друзья шли простоволосые, шли и спрятались в подворотне, где и нашли меня. А так как давно не ценили меня за гордость и сочинительство, то после короткого разговора набили мне морду.

Уважая товарища Ученого, как концентрат жизненных метаморфоз, я подал-таки на суд, чтоб им с товарищем дали по пятнадцать суток.

Но Григорию Гавриловичу выдали всего трое. Вот и хорошо сделали, потому что человек он уважаемый, а также - герой моего рассказа, и вмешиваться в его судьбу я не имею никакого права. Жаль только, что подлец Сыбин почему-то опять вышел сухим из воды, но, с другой стороны, - кто ж будет с мертвецами всякие административные действия проводить? Так вот посмотришь на Божий свет и увидишь, что всякая тень имеет свои светлые крапинки.

Итак, вступил Ученый в свою новую должность, предпоследнюю. А должность эта заключалась в том, чтобы заснимать усопших прямо в гробах, придавая им с помощью фотографии вид торжественный и суровый, и чтоб скорбные родственники тоже горевали на снимке; на одном жена, на другом детишки, на третьем жена и детишки вместе. А если была у покойного мать жива, то Ученый и с ней делал снимок, но матерей обычно не было, потому что они умирают раньше тех, кого родили.

А отцы и подавно.

Кстати, помог Ученый и мне в трудный для меня час - запечатлел папашу моего, когда тот распрощался со всеми земными делами. И я на фотографию эту не могу смотреть без рыдания.

- Эх, - думаю, - и пес же ты, Григорий Гаврилович, хорошо ты меня изобразил - суровости и печали у меня

во взоре много. - Да и от бати ему тоже спасибо. Знал бы батя, что такой солидный внушительный Министр из него получился после смерти, так он, наверное бы, даже раньше умер.

Однако в моральном отношении здорово сдал Григорий Гаврилович, а все потому, что связался с лабухами, музыкантами, которые за гробом идут. Очень уж они через свою профессию стали большие циники и скептики. Именно от них шло множество слухов не только про покойников, но и про живых людей, а именно: что мертвецов часто потом в гробах находят живыми, дескать - рвались-рвались на свободу они, а потом только и померли. И я раз сам слышал, как некто Зуев оттуда же, с кладбища, объяснял в магазине объединившимся с ним на троих грузчикам из Росбакалеи:

- Точняк я говорю, не свищу, ну - падла буду. Не верите вы, не верите, а вот на моих глазах было в сорок девятом году. Тащим мы жмурика по проспекту Сталина.

Петя тогда у нас работал, которого машиной в високосный прошлый год задавило вместе с заведующим аптеками. На корнете играл Петя - светлой памяти был человек, поняли? Несем по городу, чин чинарем. Родственники плачем на тротуарах народ останавливают - все по порядку. И вдруг покойник встает и говорит: "Откуда?" И материт с гроба в гроба мать и мать и дочку и жену и всю общественность.

Ох, уж и радости-то было! Позвали и нас, музыкальную команду, на поминки, на воскрешение, значит, и напоили допьяна, а уж и играли мы в тот день лучше оркестра кожзавода. Вот. Единственный раз мы людям радость доставили и сами развеселились до скончания веков.

И вот эти-то люди и повлияли на доселе безупречного Г.Г. Ученого, что и с ним всякие темные дела стали твориться. Одна история даже в газеты попала, хотя случай был так же прост, как и темен. Пришел Ученый на квартирку одну, в глухом флигельке, на хулиганской улице расположенную, и когда заснял старушку-пеструшку покойницу, то она восстала из гроба и говорит товаркам своим: "Аи ли увидим теперь, какая я в гробу скоро лежать буду в белых тапочках. Побачимо!" И товарки тоже выражают свою радость и одобрение этому факту, а Ученый смотрит в зеркало и видит, что волос его сед весь до корня, а ему кричит старушка, чтоб он с фотографиями не тянул.

С этого дня совсем на нет сошел товарищ Ученый, и уже стал он тоже называть покойников "жмурики", и уже грустно глядел на него из-за кладбищенской ограды Сын Доктора Володя, прикидывая - куда это катится человек, и стал уже люто ненавидеть Григорий Гаврилович халтурщика-фотолюбителя, обычно из студентов, который крался за похоронной процессией косогорами, возникал около заборов и трансформаторных будок и, щелкая ФЭДом, зарабатывал себе на брюки и кусок мяса с подливкой. Но и это еще не все: дошел герой повествования нашего до того, что как-то проехал на колбасе городского трамвая с барабанщиком Колей, которому было ровно шестьдесят два года, проехал, хотя это совсем уж ни в какие ворота не лезло, потому что Коля был бородатый и притачал к спине огромный свой инструмент. А Григорий Гаврилович увешан был камерами и блицами, а день был воскресный, хотя с утра дождливый, и народ стоял по тротуарам в столбняке, видя такую фантастику, в таком стоял столбняке, что трамвай, если бы захотел, мог забрызгать грязью самое лучшее в городе К. шевиотовое пальто. И Бог весть что бы еще приключилось с товарищем Ученым, если б не настал декабрь 1962 года и сам Н.С. Хрущев не зашел случайно в московское отделение Союза художников и не увидел бы там всякие неправильные картины. А как услышал наш город его простые слова об идеологии и прочих писателях с художниками, тут-то и Григорий Гаврилович очнулся от своей плохой жизни и сказал сам себе: "Ученый, разве ты не слышишь, как задушевно и тревожно Никита Сергеевич говорит, ведь он вроде бы как под знамена собирает старых бойцов идеологического фронта - самого ответственного участка борьбы с империализмом. Так, что ли? В стороне? Не-е, шалишь, мы мирные люди, но наш бронепоезд..."

И, напевая про себя еще другую песню, ту самую, что пели у нас на городском смотре художественной самодеятельности:

Звериной лютой злобой Пылают к нам враги. Гляди, товарищ, в оба, Отчизну береги! -

направился в редакцию "К-ского комсомольца", где не был уже ровно сто лет.

И пришлось ему в редакции шапку снять по жуткому совпадению: восково-пихтовый запах окутал помещение, и на редакторском столе стоял гроб соснов, а в нем покоился тот, чьи черты еще недавно принадлежали молодому обладателю ромба, молодому читателю желтой "Юности", в общем, ой-е-ей - фотокор, фотокор газеты лежал безвременно почивший перед своим кладбищенским коллегой.

— Почему, почему, молодой ведь такой, - дрогнули уголки губ Ученого.

— Несчастный случай соколика нашего Женечку погубил, - объясняя, плакали уборщицы, - с парашютом, бедолага, неправильно прыгал.

А Ученому внезапно мерзко и страшно сделалось. Он покружил по комнате и понял, что дышать становится все труднее, что на дыхание теперь потребно больше воздуху, просто больше воздуху, и он подошел к окну, и распахнул его, и увидел громадный океан пустоты, да, пустота была кругом, и он не мог понять, существует ли город К., и существовала ли вообще когда его жизнь, фотографа Ученого.

Но себя немедленно превозмог и все-таки заснял товарища. И все немедленно поняли, что он опять будет работать в родной газете. Этому способствовали и другие факторы: например, что он здорово насобачился на мертвецах и от этого повысилась его фотографическая техника, а также, что он совершенно за последнее время изменил свой быт и ничего плохого от себя не допускал...

Вот и подходит конец сочинению моему, писанному фиолетовыми чернилами по белой бумаге. Дальше даже как-то скучно становится сочинять мне, коренному рабочему незначительного разряда и поэту в душе. Умер и Григорий Гаврилович в один прекрасный день, как умерли все люди, жившие до него, и как рано или поздно умрут все люди, жившие после него, в том числе и мы с вами, дорогой читатель. Хоронили Григория Гавриловича со знаменем. Я сначала хотел написать, что за гробом шли только общественность и Фазан, но потом вспомнил, что Гурий Сыбин умер как-то до этого. А-а, вспомнил я, что за гробом среди прочих шел сынок Григория Гавриловича, которому как раз исполнилось шестнадцать лет и который совершенно не знал, что из него в конце концов получится.

Свиные шашлычки

Разные люди посещали уютный ресторанчик при станции Подделково Московской железной дороги, разные люди просиживали там минуты, часы и дни, разные, но хорошие.

И станция тоже была ой-е-ей какая красивая - прямо завитушечка. Имела станция начищенный, средних размеров колокол, медный, в который никогда не колотили, числились там старинные часы с жесткими стрелками и выпученными цифрами, а также дежурный в красной шапке - строгий и нелюдимый, а вот, напротив, станционный милиционер Яшка - синяя фуражка был очень простой и общедоступной личностью: он даже иногда детям грецкие орехи рукояткой револьвера колотил.

И канал Москва - Волга настолько близко к станции подходил, что летом видна была палуба теплохода, полная веселых оптимистов, и пустое верхнее пространство проходящей баржи, где трепыхалось по ветру матросское белье, и босоногие фигуры, устроившись в штабелях колотых дров, исполняли на полуаккордеонах популярные песни и танцы - чаще всего "Я никогда не бывал", ту самую, что поет оперный и эстрадный певец Муслим Магомаев.

И электрички - вжик-вжик - серые длинные крысы серые тени на серый заасфальтированный перрон лепят; пс-пс-ы - резиновые двери и ту-ту-ту бу-бу-бу-ву-ву - покатили на Москву.

Да, да. Именно на Москву, и ни в какую другую сторону, потому что была эта станция для электричек конечная, так что если кто и хотел ехать еще дальше от Москвы, то обязан был сесть в простой поезд с проводником, кипятком, паровозом, трубой и дымом, и народ действительно садился - все больше с фибровыми чемоданчиками да котомками - и отправлялся неизвестно куда - не то к Питеру поближе, не то к Воркуте: северная, в общем-то, оказывалась дорога, а не в теплые страны.

Вот так. А район-то, который к станции прилегал, сам по себе корнями уходил в дикую древность, когда татары были сильнее русских и от них строили крепости с монастырями, валами, рвами и крепкими воротами. Строили как крепости, понятно, напрасно, но польза вышла через несколько веков в виде памятника древней культуры "Крепость-монастырь Подделково охраняется государством" и расовой принадлежности жителей Подделковского района, в которых, как в капле, частично отражался спорный тезис некоторых товарищей, что русских в России больше не осталось и мы все метисы, а кто называет себя русским и утверждает, что его родила русская женщина, так тот нахально врет или заблуждается, хорошо не продумав существа вопроса или вовсе не обращая на него внимания.

Ясно, что район, имевший в центре и повсеместно сумму памятников старины русской, не может быть так уж сильно развитым в промышленном отношении, но наш район брал своей ученостью: кроме научно-исследовательских институтов в подвалах церквей, где копались архивариусы, окончившие Московский историко-архивный институт, здесь функционировала крупнейшая атомная станция для мирных целей, которая заменяла торф, уголь, бензин, соляр и дрова, а требовала только воду, графит и немножко урана-235. А макробиологическая станция с морскими свинками, дельфинами, черепахами и собаками настолько была известна всему миру, что часто улицы древнего, а оттого и несколько скучного городка оживлялись иностранцами - совсем похожими на нас людьми, но ничего не понимающими по-русски.

Техникумы, ФЗУ, институты, ШРМ - об этом и говорить не приходится. И так ясно, что куча их у нас. Упомяну только, перед тем как перейти к основным событиям моей грустной истории, еще об одной достопримечательности района - психоневрологической лечебнице полузакрытого типа на тысячу двести мест. Она тоже прогремела на весь Союз именно потому, что там применяли новые лекарства, новые методы лечения и общежития больных, и еще - воздух, неповторимый по акцессорным химическим элементам подмосковный воздух, лес и близость спокойной воды мигом выпрямляли слишком искривленные мозги людей, страдающих, увы, очень распространенным в наше умное время недугом.

А из методов - вот, например, последнее, что там придумали ученые-врачи: ОСБ, или Общественный Совет Больных.

И больные от этого так обрадовались, что сразу же затеяли выпуск стенной газеты в двух экземплярах под названием "За здоровый ум", где осторожно, но смело критиковали отдельные грубые действия отдельных санитаров, а после выпуска газеты пошли еще дальше - сами, весело, с песнями заново отремонтировали всю больницу и покрасили ее в лазурный, глаз радующий цвет, так что психоневрологическая лечебница стала одним из приметных, красивейших зданий станции, но ведь не это важно - важно, что труд многих постоянных обитателей больницы вылечил совсем, вчистую, так что их даже стало немногим меньше, чем тысяча двести, и имелись свободные койки; да и на оставшихся труд наложил особую печать мудрости и спокойствия, что позволяло им легко переносить свое ненормальное состояние. Вот какое целебное действие оказалось у лечения Общественным Советом и трудом!

Сам видишь, друг и недруг читатель, какое обилие тем и сюжетов предлагают начинающему литератору станция Подделково и прилегающий к ней район. Но не буду я писать ни о волшебном действии атома, ни о морских свиньях, ни о старине, ни о сумасшедших. Мне бы чего-нибудь попроще, как в песне поется, читатель! Ведь еще до сих пор не перевелись, к сожалению, грустные случаи, которые рождают грустные истории, подобные ниже описанной, а когда они все переведутся, то и про это напишу, и про архивариусов, и про веселых студентов. Поэтому не сердись, а прочитай, как послушай, мою грустную историю про ресторанчик при станции Подделково под названием "Подделково", про драматические события, происходившие в его стенах и в зале районного суда, в зале с выездной сессией, прокурором, тремя корреспондентами различных газет и массой взволнованной публики.

А ресторанчик этот непосредственно на железнодорожном вокзале и помещался. Нужно было толкнуть тугую вокзальную дверь и пройти через комнату с желтыми деревянными скамейками, где полуспали путешественники, где, кроме всего прочего, висел телефон-автомат, из которого можно было за 15 коп. позвонить прямо в центр, в Москву - сердце России. А потом нужно было открыть еще одну дверь, стеклянную, со швейцаром, и пройти за стол и сесть и нюхать запах того кушанья, отведать которого все сюда и приходили, - блюдо "Свиные шашлычки" - гордость и изобретение ресторана, или, если быть точным и объективным, директора его - незаменимого и талантливого Олега Александровича Свидерского, о котором я все расскажу, но немного позже, потому что нужно сначала рассказать про шашлычки: из-за них ведь весь сыр-бор загорелся.

Среди множества основных достоинств шашлычков резко выделялись главные: относительно умеренная цена порции и незабываемый вкус. Ну вот вы сами посудите, чудаки, где ж еще поблизости от Москвы вам выдадут на шестьдесят четыре копейки столько соблазнительных по виду и запаху натуральных кусков мяса, да еще и политых острейшим оранжевым соусом, да еще и с лучком, да еще иногда и с лимончиком! Эх! При простом перенесении на бумагу воспоминаний об испытанных вкусовых ощущениях рот пишущего эти строки наполняется высококачественной густой слюной.

- Главное здесь то, что порция приличная, ой приличная - прямо на удивление, - нервно говорили понимающие люди, говорили, влажным глазом контролируя правильность сгружения официанткой Нелли стальных тарелочек да со стального подносика да на нарядный стол, разукрашенный пивными бутылками и прибором СГП - соль, горчица, перец.

А нервными понимающие лица стали не от объективных причин, а оттого, что пили казенную, а не ресторанную водку, ибо, как известно, ресторанная водка в ресторане необычно дорога. К тому же если представитель администрации в лице официанта заметит подмену ресторанных интересов казенными, то немедленно, хотя и незримо, потребует оплаты за нейтралитет в сумме полтинника или целкового.

Ах, что там водка. Это грустно. Я лучше еще про шашлычки: источали они тонкий земной мясной дух, хрустели и таяли на зубах и языке едоков, были они совершенным воплощением приготовленного свиного мяса. И не зря ведь и не раз захмелевшие почитатели свиных шашлычков вызывали аплодисментами директора и чудесного изобретателя Свидерского раскланяться, поговорить и выпить с трудовым народом, проводящим свой досуг в ресторанчике и тем самым на практике решившим острую проблему свободного времени, не раз, но никогда выполнить это не удавалось, потому что жил Свидерский своей работой где-то в глубине ресторана, за котлами, плитами, кастрюлями, автоклавами, сундуками, в кабинете, среди шуршащих счетов, накладных, фактур, среди почетных грамот, сейфов и красного вымпела, говорящего о первом месте.

Всех видели - официанток Нелли, Римму, Шуру, Таню и Наташу, буфетчицу Эсфирь Ивановну, сменных швейцаров-друзей Кемпендяева и Козлова, даже поваров иной раз видели, а вот директора - никогда.

Ну и ладно.

И знали посетители - тихо, хорошо, деловито и прохладно в заведении, а вот какая напасть мучает слаженный, дружный, сработавшийся с точностью часового механизма коллектив - никто этого не видел, никто об этом не знал, какое "знал", никто об этом и не догадывался даже.

А суть напасти была в том, что ресторанные возчики всегда попадались "Подделкову" как на подбор: отборные пьянчужки, матерщинники, ворюги, бабники - кто во что горазд, а в общем, отборные дряннейшие образцы человеческой породы.

Поведение последнего из них, некоего Ордасова, повторяло и дополняло поведение его десяти предшественников: лошадь его зазеленела и качалась от голоду и от побоев. На кухню забежит Ордасов, сразу нужно схватить ему первый попавшийся шампур с шашлыком, пива требует одну бутылку, вторую, третью, а если выйдет на двор по нужде или по делу судомойка или другая какая женщина, так обязательно начнет Ордасов хватать ее за, места и делать ясные предложения, в которых фигурирует чердак ресторанной конюшни и сено, которое там хранится, и мягкость этого сена. А если по каким-либо причинам соблазнительные дела ему не удаются, то Ордасов немедленно пускает в ход мат и обидные прозвища - в частности, он придумал унизительное в наших условиях слово "ложкомойка" по отношению к трудящейся женщине.

Хотя, может, это кой-кому и не понравится, но коллектив явно вздохнул с облегчением, узнав, что возчик Ордасов продал наконец кому-то на сторону куб сливочного масла, а деньги пропил, за что и был взят под стражу работниками ОБХСС, на допросе рыдал, во всем признавался и вскоре отправился куда положено.

И вот в ясное погожее утро, когда пробуждается природа, когда только защебечут птички, когда роса все еще увлажняет асфальт, когда в ресторане уже начинали суповую закладку, а соусник Витя уже застегивал желтые пуговицы своего белого халата, когда все только начинается, - все отметили внезапное появление во дворе неизвестного молодого человека неизвестной, высокой и печальной наружности. Одет он был странно, но не очень: техасские штаны московского производства, добрые туристские ботинки за шесть рублей и серая лавсановая рубаха, правый рукав которой был расстегнут.

Все удивились появлению печального незнакомца, а молодой человек, покопавшись в штанах, вынул кнут, подошел, постучал кнутовищем в окошко и сказал:

- Аггы? Угу!

Все замерли, видя необычайное поведение, слыша странные слова, а молодой человек покружил еще по двору, потом пинком доброго ботинка растворил тяжелую дверь конюшни, вывел лошадь Рогнеду, выкатил телегу на две оси - ив мгновение ока хомут уж на вые, телега за Рогнедой - в общем, ходовая часть ресторана на ходу.

- Это возчик новый! - крикнул соусник, и все сотрудники высыпали во двор.

И зеленела трава, зажелтели уж одуванчики, и даже Рогнедин навоз весьма видимо выпускал теплый пар, а новый возчик уже знакомился с новыми товарищами по работе.

— Я Аникусця, и я буду у вас восцык, на лосцадке буду во-о-сцы-цек, на лосцадке буду "тпр-р - но". Аггы?

— Угу, - отвечали растроганные.

А потом новый возчик сделал вот что.

Опустил ворот рубахи на правое плечо, так что расстегнутый рукав полностью закрыл его правый кулак, затопотал на месте и запел:

— Паровоз путь идет, не путяди куда дёт! - И крикнул: - Бабы! Мято, мято!

— Убогонький он, вот что, убогонький он у нас, - так поняли жалостливые официантки эту сцену.

— Ну что, Аникуша, работать пора, - раздался ласковый и вместе с тем строгий голос.

И все взвихрилось, и все засуетилось, и все побежали к котлам и автоклавам, к кастрюлям, шампурам и сковородкам, к картофелечисткам, теркам, сифонам, соусникам, мясорубкам, дуршлагам - потому что Свидерский Олег Александрович, сам товарищ директор, вышел на железобетонное заднее крыльцо ресторана.

И подошел, четко ступая, к Аникуше, и сказал ему следующие слова:

- Аникуша! Работай хорошо и не воруй, и ты будешь жить хорошо.

Так сказал Свидерский, и Аникуша опустил голову, загрустил, но через секунду обрадовался, накидал полную телегу пустых ящиков и торжественно выехал через зеленые ворота работать.

Вот когда ресторан достиг наконец настоящего расцвета, когда боевая обойма коллектива была укомплектована качественным новым патроном с хорошим капсюлем и достаточным количеством пороха, с боевой, хотя и маленькой, свинцовой головкой.

И даже шашлычки стали еще вкуснее, еще совершенней, и неуклонно ширился круг их любителей, и за короткое время в ресторане станции Подделково перебывало множество народу.

Были физики с атомной станции. Строгие, в очках, в нейлоновых рубашках с короткими галстучками и, по сути, очень простые ребята: анекдоты рассказывали, а один из них, наверное, молодой, да ранний, спел довольно сомнительную песню, хотя глаза его оказались чудесными и оказывали явное доверие нашим идеалам, просто молодой был паренек, не устоялся еще в идеологическом отношении... Ели и хвалили...

Были макробиологи, и от них почему-то нисколько не воняло животными, а ведь разнообразные черепашки имели с учеными непосредственные связи и были ими чрезвычайно любимы. Хорошие люди, но какие-то больно мягкие, ласковые, все точно как дама из ихней же компании, которая сказала такие слова:

- Это надо же. Нет, вы представьте себе. Товарищи! Витя, Алик - это же надо - в такой глуши, за восемьдесят километров от Москвы, и такая кухня, такой сервис! Вы знаете, что я русская, но я приехала в Москву из Баку и там ела шашлыки. Так вот: я вспоминаю свою солнечную родину и, кажется, готова заплакать и раскрыться, как лилия под дождем.

И друзья ее - Витя, Алик с лысой башкой, Эммочка и Эммануил - чокнулись со звоном казенной "Московской" и ели и хвалили.

Были и заезжие студенты из Москвы, представители нового поколения отцов и детей. Зашли, отведали, ахнули, ели и хвалили, а сами настроили электрогитары, а сами были уже без бород, но уже с длинными волосами и в расклешенных брюках и в японских свитерах. Ну а когда они слаженно заиграли "биг бит", все тогда узнали, что ни за что за это их осуждать не надо и что не только штанами и прическами определяются качества человека, как об этом писал когда-то поэт Евтушенко. И что джаз тоже очень хорошая вещь, ибо он не вредный, а и классическую музыку мы тоже знаем и уважаем, но в определенном применении к модерну, нет, нет, вы не подумайте, что категории наизнанку, нет, вовсе не так, ведь мы живем в эпоху новизны, в период физматов и ф. м. ш., во время физиков, которые все понимают и ироничные. Вот как примерно играли заезжие студенты, как потом выяснилось - студенты-геологи, и народу на их игру набежало видимо-невидимо, и все ели и хвалили.

И даже председатель ОСБ, больной Лысов, изобретатель вечного двигателя, отпущенный как-то теплым летним вечером врачом, ему сочувствующим, на свободную прогулку, забежал в ресторанчик и в углу, за столиком, где слева зеркало, а справа копия с картины Сурикова "Боярыня Морозова", беседовал с незнакомым физиком о прошлом и будущем своего изобретения. Был сам Лысов невысок, и с залысинами, и с усталым лицом глупого человека. Он в психбольницу не сразу попал, а через полушубок. Он полушубок украл на базаре. Он бы до самой смерти своей двигатель разрабатывал и вводил философское доказательство его существования, потому что жизнь вокруг он и раньше понимал как уже действующий вечный двигатель. И не знал только, двигатель какой у такого вечного двигателя. И он делал свою модель после работы, мастер, надо сказать, хороший был Лысов, но он потом спер полушубок на базаре и получил несколько месяцев, а там уж он стал кричать и нести всякую чушь; в частности, и про двигатель всем рассказал, администрации, и его тогда направили на принудительное лечение, простив ему полушубок, и тут Лысов сделал карьеру, венцом которой был почетный и приятный пост председателя Общественного Совета Больных.

Крепко поспорили сумасшедший и физик, и говорит физик больному Лысову:

- Слушай, старик, ты же умный человек, старик, ты же знаешь, что идея вечного двигателя бессмысленна и на ней ошибались лучшие умы, ты же где-то не можешь не понимать своей малости перед лицом мировой науки.

Заплакал председатель Лысов, обнялся с физиком и признался наконец во всем, в том, что двигатель он хоть и построит, это точно, но сам в его длительные и существование и работу не верит по одной простой причине, потому что детали и приводные ремни изотрутся и нужно будет ставить новые, и, следовательно, двигатель хотя и заработает, но уже не будет вечным. Говорили они, плакали от жестокости и суровости науки, но ели и хвалили.

А возчик Аникуша сидел во время этого расцвета на кухне и, раздвинув глубокомысленно рот, объяснял любопытным, как он любит сильно кошек, собак, рыбок, птичек, а также цветочки и траву. В свободное от работы время носился по предприятию, прыгал, скакал, блеял, причем забегал в самые заповедные уголки - кладовую, холодильник, да что холодильник: он в святая святых забегал, в директорский кабинет, и тоже там прыгал и скакал, даже если Свидерский был с посетителями - и странно: не очень-то сердился Олег Александрович на Богом обиженного своего сотрудника, хвалил его, ласкал. Вот ведь как один маленький человек может помочь понять обществу другого, большого. Все вдруг увидели, что очень добрый, немолодой и усталый человек директор ресторана Олег Александрович Свидерский, много повидавший в жизни, где-то в чем-то пострадавший от нее, вот почему ставший мудрым и нелюдимым и все-таки остающийся своим, родным и талантливым.

А усерден был Аникуша не в пример прежним возчикам: работал с утра до полуночи, даже на ночь иногда умещался у себя в конюшне, и не баловался, не пил, не крал, в карты не играл, не сыпал на раскаленную плиту перец, не жмался по углам, так что даже странно было видеть такое хорошее поведение у обыкновенного дурачка.

И еще. Замечали некоторые, что иногда исходит от Аникуши странное сияние. Не такое, как, скажем, от Христа или от угодников - постоянное и от головы. Нет - прерывистое, напротив. И не от головы вовсе, а от пупка. Р-раз - и мелькнет. Да-да. Прерывистое такое и откуда-то снизу, ну от пупка, что ли. Но на это явление внимания не обращали: мало ли что непонятного может происходить с блаженным человеком, да и мало ли что привидится, если простоять целый день у раскаленной плиты, да повертеть свиные шашлычки проклятые на шампурах, да посуды гору перемыть - тяжелая работа по обслуживанию, что ни говори, и мало ли что может почудиться усталому человеку.

Но как же изумились все, когда все кончилось и объяснилось очень даже просто.

Приехала милиция. Запечатала ресторан, и Свидерский, бедный-бледный-белый, окинул прощальным взглядом детище свое и шагнул в беспросветную темь "черного ворона", где уже дожидался его некто с пистолетом на боку. И повез "воронок" директора по засыпающим улочкам прямо в изолятор, где побрили его, облачили его и разоблачили его, гражданина Свидерского, 1915 года рождения, русского, не имеющего, нет, не участвовавшего, привлекавшегося, - разоблачили в ужасном и омерзительном преступлении, а именно: оказалось, что известные всей округе шашлычки и не свиные вовсе, а из обыкновенной собачатины. Жучки, тобики, пальмы, рексы, джеки, тайфуны, белки - всех взял Свидерский Олег Александрович, всех переработал в мясной концентрат.

Нет, ты это можешь представить себе, дорогой читатель! - маразм сей и мерзость сию, чтоб на таком большом году существования Советской власти этот сукин сын, этот седоватый подлец в компании с подобными себе гнусными, омерзительными личностями, окопавшимися в милом подмосковном ресторанчике, с тобиков шкурки снимал и мясо - е-мое - собачатину, пакость - в разделку пускал, негодяй!

И еще стыд один, что гурманы-то наши, любители вкусных ощущений, в заблуждение были введены. "Шашлычки, шашлычки", а коснись что, так они и кошек, наверное, за милую душу бы слопали, только подавай. Тоже ценители - свинью от пса отличать не могут.

Хотел было я в утешение обманутой публике поведать историю, которую мне одна бабушка на базаре в городе К. рассказала о себе, как она собачьим салом щенка Кутьки за зиму от харкотинки-чахотинки пять человек избавила и что вообще от туберкулеза собачьим салом лечат, но когда увидел на суде, какие у свидетелей-мордоворотов морды, то от такой идеи сразу и начисто отказался, опасаясь насмешек, а может быть, и побоев от таких сильных людей, которые взрасли на собачьих шашлычках и ничего не боятся.

И Аникуша тоже исчез. Сначала думали, что он правая рука был у главного шашлычника, а потом поняли - он Свидерского за руку поймал и глотку ему стальной милицейской лапой зажал. Конечно же, он оказался старшим лейтенантом милиции Взглядовым. Поймал, изобличил и сфотографировал даже отдельные темные дела на микропленку с микровспышкой. Вот откуда сияние-то шло таинственное, эй вы, охламоны-жулики, куриная слепота.

Был, конечно, громовой процесс в старом здании суда, на старой улице, со старым прокурором во главе. Сбежалось пол-Подделкова, и также иногородние приехали, любители шашлыков.

Каялся Свидерский и плакал сучьими слезами, но и тени сочувствия не появилось в глазах публики. Кто-то требовал для него высшей меры наказания - расстрела, и хотя ясно было с самого начала, что под вышку человек за собачек никогда не пойдет, всем очень нравилась эта идея.

И даже адвокат и тот зачем-то все время заостренной спичкой в зубах ковырял. И что хотел он этим сказать - неизвестно, но можно догадаться, если хорошенько подумать: защищаю я тебя, Свидерский, усердно, но потому лишь, что это моя работа, такова моя грустная должность на нашей земле - защищать такого подонка от заслуженной кары.

И получил Свидерский и не много и не мало: как раз столько, сколько полагается по нашим законам, и сгинул злостный изобретатель под всеобщий шум, и великие семена смуты и скепсиса посеял он в беззаботных сердцах безобидных гастрономов.

А ресторан, между делом, давно распечатали и обновили крепкими работниками. Появился официант Боря, сорок пятого года рождения, белобилетник, любивший рассказывать посетителям, как он три года подряд поступал в Московский геологоразведочный институт им. С.Орджоникидзе, новый экспедитор, новый кассир, новый возчик, ну и без нового директора, конечно, не обошлись, по фамилии - Зворыкин. Не в пример прежнему был весел, шумлив, любил, распустив вислое брюхо, присаживаться к посетителям, почтенным гостям и потчевать их историями из собственной зворыкинской жизни.

Но вот шашлычки при нем ну совершенно в упадок пришли. Стали они слишком серые, слишком бурые, слишком тусклые и гораздо меньше стали, как будто съежились от позора за внешний вид. И не хотелось их даже и в рот-то брать, а спрашивается, куда деваться? - приучил Свидерский так народ, что он без шашлыка и дня прожить не мог.

А нового директора вскоре тоже замели, что звучит очень странно, особенно если учесть, что бомба два раза в одно и то же место никогда не падает. Случайно выяснилось, что с каждой порции он имел 4 грамма мяса себе в карман и из этих граммов составил себе состояние в много тысяч. Правда, при обыске их нашли всего две, но не исключена возможность, что он остальные тысячи тоже где-нибудь пристроил: может, просто взял да и закопал в саду под яблонькой, а вернется поздоровевший от физической работы, крепкий и скажет, что я, дескать, пойду червячков для рыбалки накопаю, и выкопает, и заживет в уединении, спасая душу размышлениями о несовершенствах человеческого характера - жадности и глупости. Тоже гусь хороший!

И вот наступило новое лето. 1967 года. Зелень. Сирень городок затопила. Цветение сирени, море - крыши только и торчат, а люди, подобно неведомым морским личностям, шныряют в тинной прохладе улиц.

Окна распахнуты настежь в ресторанчике "Подделково" при станции Подделково Московской железной дороги, распахнуты и затянуты марлей от мух.

Вентиляторы жужжат, сидят люди, вентиляторы жужжат, и под это жужжание люди уже который месяц разбираются, который из двух директоров хуже был. За Свидерского обычно заступался сцепщик Михеев, который стал частым посетителем ресторанчика после того, как получил в соцстрахе хорошие деньги за сломанную на работе ногу. Вот и сейчас его голос вырвался из вентиляционного шума и перекрыл ресторанный гуд:

— Я считаю, что Свидерский хоть и сучара был, язва, прости господи, собаковод, но кормил он прилично - и

много было, и вкусное, а тебе не все равно, кто пес, а кто свинья?

— Зворыкин тоже гад, вор, прямо сказать надо, так ведь он давал настоящее мясо, хоть и мало.

— А, много ты знаешь...

— Да уж...

И неизвестно, чем бы в конце концов кончился этот нелепый спор, но тут как раз вентиляторы жужжание свое прекратили, потому просто, что их выключили для небольшой экономии электроэнергии ввиду понизившейся температуры в зале, и из динамика грянули звуки новой, только входившей в моду песни, которую исполняли под аккомпанемент различных электровеселых инструментов молодые люди-67, в расклешенных брюках и в пиджаках без воротников, звуки песни, которая, по образному выражению радиодиктора, стала гвоздем сезона, символом-1 нашего яркого лета, лета молодых, лета-67:

Возвращайся. Я без тебя столько дней! Возвращайся. Трудно мне без любви твоей.

И т.д. Про сирокко. В общем, знаете вы эту песню, конечно. И, окажись вы - чудом - в тот момент в ресторанчике станции Подделково, вы немедленно бы стали подпевать невидимым радиопевцам, как это сделали все спорщики, немедленно позабыв о преступных директорах, двух негодяях-67, а может, к ним только и обращаясь. Все пели серьезно, вытянув шеи и втянув животы, самозабвенно пели, не жуя и не занимаясь, кроме пения, никакими другими делами, и на этом мы грустно прощаемся с развеселым рестораном и удаляемся от него, чтоб рассмотреть удивительные дела, которые творятся в других уголках нашей Родины, а то вот, например, в Якутии, на севере, тоже удивительная история приключилась: упал человек, кочегар с пивзавода, в пивной чан да и пролежал там без малого месяц, пока его не заметили, а как узнало об этом население, так целый месяц не только пиво, но и водку не пило, опасаясь встретить там умершего в растворенном виде и тем самым оказаться причастным к людоедству. Ну разве не удивительно!

Надо бы написать и об этом, да, боюсь, трудно будет напечататься.

Пять песен о водке

Горбун Никишка

А расскажу я вам лучше короткую историю любви горбуна Никишки, который служил продавцом в кондитерском магазине "Лакомка" и некоторое время жил в нашем дворе на улице Засухина близ Покровской церкви. Во флигеле, увитом плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.

Как продавец Никишка был уникальным явлением не только в нашем городе, но, пожалуй, и далеко за его пределами. Вежливость Никишки не имела границ.

Подходит, например, к его прилавку полоумная старуха Марья Египетовна, а он ей и говорит, лишь слегка возвышаясь над витриной в своем белом халате и туго накрахмаленной продавцовской шапке синеватой белизны, он ей и поет, сверкая жемчужной улыбкой чистых мелких зубов большого рта:

- Добрый день, уважаемая, рады снова видеть вас в нашем магазине...

Старуха, выпучив слезящиеся глаза, долго смотрит на него, не зная, как оценить создавшуюся ситуацию. А он тогда сам приходит к ней на выручку.

— Могу предложить вам что-либо подходящее из нашего широкого ассортимента. Вот конфеты производства

кондитерско-макаронной фабрики, "Клубника со сливками", абсолютно свеженькие, мяконькие, сам вчера за вечерним чайком ими, хе-хе-хе, баловался. Это - "Ласточка", "Пилот", "Счастливое детство". Все абсолютно свеженькое, мяконькое...

— Мине подушечек свесь на десять копеек, - говорит наконец старуха.

- П-пжалуйста, дорогая! - мигом откликается Никишка.

Взвешивает, мурлыкая модную песенку, ловко свертывает кулек, машет длинной рукой и кричит вдогонку:

- Благодарим за покупку!.. Приходите к нам еще, не забывайте нас!..

На Никишку приходили смотреть.

- Это невероятно, дорогая Шура. Такое обслуживание мы с тобой, помнишь, имели последний раз, помнишь, тут был на углу красный купец Ерофеев в двадцать пятом году...

И какая-то старуха все тыкала и тыкала сухим пальцем в облезлую шубу собеседницы. И Шура соглашалась, что - действительно. Действительно приходили они к Ерофееву в юнгштурмовках и холщовых блузах, "кушали", отставив мизинчик, его мелкобуржуазный кофий и даже слегка еретически горевали, когда прикрылось наконец его частное заведение в связи с изменением общей экономической обстановки в стране...

Но были у него и враги.

— Сволочь! - с отвращением глядя на продавца, резюмировал свои впечатления сантехник Епрев, нетрезвый

мужчина чалдонской культуры. - Сволочь, иначе не может, что ли, чем так выстеливаться?

— Нет, почему?.. Все-таки это определенная вежливость, Сережа. Со старух-то ему какой материальный на

вар? - возражал Епреву его вечный оппонент и собутыльник Володя Шенопин.

— А зачем он тогда весь в кольцах золотых?! - истерично вскрикивал Епрев.

— А может, у него выпало в жизни наследство какое?..

Вот у меня был же ведь такой случай...

И Шенопин начинал длинно врать про какое-то письмо из Франции, найденную им в дровяном сарае серебряную ложку с вензелем В.Ш., таинственную встречу на станции "Библиотека Ленина" Московского метрополитена. Концы с концами не сходились, Епрев морщился, а вскоре приятели и вообще покидали заведение, потому что Никишка уже кричал им тоненьким голосом:

— Товарищи! Товарищи! Давайте все-таки не будем распивать в местах, которые не для этого созданы. А то

ведь можно и с милицией довольно близко познакомиться.

— Это он, гад, вежливостью свою натуру компенсирует, - говорил тогда образованный Шенопин, и приятели

уходили на берег реки Е., где напивались окончательно и плакали вдвоем, жалея бедную речную воду, быстро и безвозвратно текущую в холодный Ледовитый океан, жалея Никишку, жалея себя, жалея весь белый свет.

А вскоре он появился и у нас во дворе, потому что в него влюбилась продавщица Ляля Большуха, и он переехал к ней жить, в ее флигелек, весь увитый плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.

Эта Ляля Большуха была знаменита по городу тем, что являлась одной из главных героинь исторического фельетона "Плесень", который возвестил миру о появлении в нашем городе первых стиляг. Была она в то время приезжая девица броской южной красоты, но красота ее быстро потускнела - может быть, от невоздержанной жизни, может быть, от сибирского климата, а может, и вообще просто - поблекла красота, и все тут. Так что к моменту знакомства с одиноким Никишкой она представляла собой довольно еще сохранившую все формы, но - суховатую, птичьего облика, ярко накрашенную тридцатилетнюю даму. С серьгами и тоже всю, кстати, как и ее избранник, в золоте.

Предыстория их любви неизвестна никому. Ляля скоро уехала в Норильск, а Никишка при всей его словоохотливости никогда на эту тему не распространялся. Если его о чем-либо подобном спрашивали, то он либо молчал, презрительно оттопырив нижнюю губу, либо откровенно смеялся вопрошающему в лицо, отчего тот терялся и умолкал.

Но я все же один раз слышал вечерний, на лавочке близ этого флигелька, увитого плющом, невидимый разговор Ляльки Большухи с ее закадычной подругой, известной в городе по кличке Светка Халда, тоже героиней упомянутого фельетона.

— Послушай, вот ты скажи, только честно скажи, тебе не стыдно с ним? А?

— А я тебе скажу, что совершенно мне на это... (тут Лялька произнесла грубое слово), что стыдно мне или не

стыдно. Он - такой, он, я тебе скажу, что - мне... мне, ты мне не поверишь, а мне, честное слово, никого больше

не надо. И потом - с ним, знаешь, как интересно? Он мне всякие научные истории рассказывает... Да он мне прикажет, я ему буду ноги целовать, я тебе натурально говорю. Ты-то ведь меня знаешь?

Подруга коротко хихикнула.

А у Никишки была машина, маленький, первого выпуска, латаный-перелатаный "Москвич". Епрев с Шенопиным однажды строго допрашивали продавца на предмет выяснения происхождения его личного транспорта.

- Вы, разумеется, слышали куплеты певцов по радио, Шурова и Рыкунина, - прищурившись, сказал Шенопин.

А Епрев исполнил:

Скромный завмаг приобрел неожиданно

Дачу, гараж, две машины и сад.

Где это видано, где это слыхано,

Если зарплата пятьсот пятьдесят.

— Старые тут деньги имеются в виду, - уточнил Шенопин.

— Вы, я вижу, ребята, комсомольцы-добровольцы? - оскалился Никишка.

- Какие еще добровольцы? - опешили приятели.

Но Никишка не стал ничего объяснять. Он сказал:

- Наука говорит о том, что был такой француз Талейран Шарль Морис и он тоже обладал кое-какими физическими недостатками, что не мешало ему быть весьма ловким дипломатом, как об этом написано в энциклопедии...

- Нет, мы вовсе не об этом, что физические недостатки, - запротестовали друзья. Но Никишка сел в свою латаную машину и куда-то важно укатил, по каким-то своим частным делам.

А потом была ночь. Мы сидели на лавочке и почти все слышали.

— Я уйду от тебя! - взвизгнула Лялька. - Ты меня обманул!..

— Ну, это, во-первых, еще никем не доказано, - спокойно возражал Никишка.

— Я не про то, что вы там с Жирновым заворовались.

Это мне на это наплевать - растрату мы покроем. Но то, что вы там с ним бардак развели, вот уж это ты - подлец, подлец ты, Никифор! - кричала Лялька.

— Тише ты! - Никишка подошел к окну. - Там, кажется, кто-то есть.

— А мне плевать, есть или нет. Урод, а туда же! По бабам!

— Урод? - недобро спросил Никишка. И мы услышали звук хлесткой пощечины.

— А-а, ты меня избивать вздумал?! - завыла Большуха.

— Тише ты, не ори! - прикрикнул Никишка.

Но Большуха выбежала в одной комбинации во двор. Никишка за ней. В таком порядке они добежали до водопроводной колонки, где он ее все же изловил и возвратил, рыдающую, в дом. Подобные сцены были часты на нашей тихой улице и особого удивления не вызвали. Ну, посудачили бабы, и вообще - население Ляльку же потом и осудило, мистически приписывая ей вину за все, что случилось потом.

А случилось вот что. На следующий день мы выдумали дразнилку, которой и встретили появившегося во дворе Никишку.

Никишка-горбун

Большуху надул.

Никишка-шишка.

Никишка-шишка.

- Ну-у, злые дети, ведь это же нехорошо - так дразнить живого человека. Чему вас, в таком случае, учат в

школе? - почему-то совершенно не обиделся Никишка.

Наутро он потерял свой вальяжный вид. Волосы его были всклокочены, лицо опухшее, щеки небритые, глаза набрякшие. Мне кажется, что он, наверное, всю ночь не спал: плакал или пил. Кто поймет человека?

- Никишка-шишка!

- Никишка-шишка! - кричали мы.

Никишка лениво погрозил нам кулаком и вдруг неожиданно рассмеялся.

- Злые дети, - сказал он. - Вы себя плохо ведете, злые дети. Но я на вас не сержусь. Я вас сегодня покатаю

на машине.

- Ура! - закричали мы и полезли в его драндулет.

Мы ехали за город, мы уехали далеко. Далеко позади остался наш двор, наш город с проспектом Мира и магазином "Лакомка", где на двери белела бумажка "Учет", Покровскую церковь обогнули, кладбище мы проехали, свалку, старый аэродром, березовую рощу, и выехали мы в открытую степь, в чистое сибирское поле.

Ах, как хорошо было в поле! Я и сейчас помню! Было жарко. Высоко стояло солнце. Жаркий ветер, пахнув, приносил дыхание сосен, луга, нагретой травы. Стрекотали кузнечики, летали маленькие мушки. Хохоча, мы катались по траве, тузили друг друга, прыгали, кувыркались. Никишка, улыбаясь, следил за нами. Бросил в кого-то репейником, веселья ради прокукарекал, кувыркнулся и замер, глядя в синее небо.

Сорвал ромашку, растер ее тонкими пальцами.

- Ах, как хорошо, - сказал он.

А потом быстро поднялся и пошел к машине. Мы и опомниться не успели, как он сел за руль и укатил.

Мы сначала думали, что это он шутит и скоро вернется. Но время шло, а Никишки все не было и не было.

— Сволочь, правильно папка говорит, что он - сволочь! - выругался сын Епрева, Витька.

— Нарочно завез, - догадалась Любка-Рысь.

— А-а, как мы домой пойдем? - захныкал Володька Тихонов.

— Ну, мы ему устроим, козлу, хорошую жизнь, - сказал хулиган Гера, главарь нашей компании.

И всю обратную пешую дорогу мы строили самые разнообразные планы мести этому проклятому обманщику.

Ну, а когда, пыльные, измученные, злые, наконец появились мы на нашей тихой улице, то выяснилось, что горбун Никишка час назад врезался в двадцатипятитонный самосвал и умер на Енисейском тракте, не приходя в сознание. Лялька билась в истерике. Женщины отпаивали ее валерьянкой.

На панихиду и вынос тела собралось немало народу. Хмурые торговые работники. Множество старух. Старухи плакали и крестились. Плакали две или три красивые женщины, злобно глядевшие на Большуху. Епрев с Шенопиным после поминок беспробудно пили неделю. Ляля Большуха скоро завербовалась на Север. И опустел флигелек, весь увитый плющом, с тенистой черемухой перед маленьким окошком.

Голубая флейта

Как-то раз судьба забросила меня на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан - Тайшет. Электричка моя уже ушла, и я понял, что мне придется одному коротать эти томительные ночные часы до утреннего автобуса.

Со скуки я огляделся. Станция как станция. Деревянные жесткие эмпээсовские скамейки, пыльный фикус, бачок с кипяченой водой, и щербатая кружка на толстой цепи, и жестяная мусорная урна - и КАРТИНА!!! Я вдруг увидел КАРТИНУ!!! Громаднейших размеров, писанная маслом, она занимала почти всю главную стену зальчика ожидания. Тесня прочую наглядную агитацию, состоящую из цифр, лозунгов, призывов, обещаний и рукописной газеты "Брюшной тиф".

И там, на этой волшебной картине, исполнила вдохновенная рука художника, что где-то там, вдали, близ изумрудных гор, пасутся веселые пестрые коровы, в лазурном небе пролетает радостный самолет, а на центральной, выходящей прямо на зрителя чистой поляне нежно расположились среди высоких трав, венки сплетя, Он и Она возраста Дафниса и Хлои, но одетые.

Он, имея алую рубашку, мечтательно следит большими глазками за уверенным полетом самолета, а она в красном сарафане играет ему на голубой флейте какую-то неведомую журчащую песнь. Внизу подпись белым - "Приходи, сказка!".

— Да кто ж это написал такую замечательную картину? - невольно воскликнул я.

— А что? Нравится? - раздался встречный вопрос с такой же скамейки напротив, где сидел средних лет чело

век, одетый во все черное, в черной кепке блином и с подвязанной небритой щекой.

— Нравится, - искренне сказал я. - А кто ее нарисовал?

— А ее нарисовал Митя Пырсиков, - сказал этот человек, которого, как потом выяснилось, звали Виктор Парфентьевич, слесарь мехмастерских. - Он дал обет, и вот он нарисовал эту картину, а сам потом уехал на БАМ.

— Обет? - спросил я.

— Обет, - сказал Виктор Парфентьевич.

— А сам уехал на БАМ?

— На БАМ вместе с женой, - подтвердил Виктор Парфентьевич, вновь ухватившись за ноющую щеку.

— Вам, может быть, водочка поможет, - сказал я. - У меня тут есть немного.

— А, давай, может, в самом деле утихнет, проклятая, - сразу же согласился Виктор Парфентьевич.

Мы выпили из щербатой кружки, аккуратно занюхали выпитое корочкой, и он начал свой рассказ.

- Вот же ты, е-мое, и правда утишился этот проклятый зуб. Надо же - никогда не болело в жизни, а тут началось. И все оттого, что проклятый зуботехник Сережа Малорубко мне неправильную пломбу поставил, совсем спился проклятый зуботехник Сережа Малорубко, а ведь был неплохой молодой специалист. Ну да водочка с девками кого угодно деквалифицируют, хоть и самого блестящего спеца.

Вот. Ну, а я тебе и говорю, что когда во Дворце бракосочетаний нашего города К. происходило сочетание известной пары рабочих, то никто тогда еще не знал, чем дело кончится, чем сердце успокоится. И даже наоборот - многие считали, что все выйдет очень складно, и уж, разумеется, никто и не подозревал, что Мите придется потом ехать в Ленинград, обет давать и так далее.

Потому что оба они, и Митя Пырсиков и Маша Хареглазова, были крайне во всех отношениях приятной парочкой для той комсомольской свадьбы. Оба имели не только высокий рост, румянец и красоту, но обладали также и другими статями - добились высоких производственных показателей, активно участвовали в общественной жизни предприятия.

Наш-то землячок Митя, он еще в ГПТУ сильно выделялся среди остальной прочей буйной ватаги фэзэушников относительной кротостью нрава и прилежанием. О чем его ныне покойной матушке писал сам зам. по воспитательной работе этого ФЗУ. Ну, например, Митя никогда не фигурировал в драках заборными досками с блатными качинскими мужиками, которые эти мужики сильно имели претензии к будущему рабочему классу за гуляния, обжимания и прочие хорошие дела среди прибрежных качинских кустов. С их, мужиков, женами, подросшими дочерями и просто девками. Все остальные участвовали, а Пырсиков не участвовал, потому что он и в обжиманиях не участвовал, и в гуляниях и прочих делах. Он вечерком вместо разбуженной плоти рисовал что-нибудь красочками на картонке в кружке художественной самодеятельности или сидел тихонько в библиотеке, изучая труды профессора Патона по сварочному делу.

Там в библиотеке и состоялась эта юная встреча Мити Пырсикова и Маши Хареглазовой, тоже читающей девушки роман писателя Дюма "Королева Марго". С пушистыми косами и пятнадцати лет от роду, она тоже тихонько листала страницы до закрытия в десять. После чего и отправлялась домой в дом, который называется "Общежитие. Женский вход". И там тихонько засыпала в чистенькой постельке, где на стенах фотографии актеров и голуби целуются. Засыпала, ничуть не волнуясь волнениями своих тоже очень лихих подруг. А когда те ее напрямик спрашивали: "Ну а ты-то что?", то она прямо и без смущения им улыбалась, открывая пухлые губы, и говорила: "Да я- ничего. Я об таких глупостях не думаю..." Кроме того, она сильно своей фамилии стеснялась.

Ну, у Мити, надо сказать, фамилия тоже не генеральская. Он, когда они познакомились, долгонько ей эту фамилию не мог выговорить, а когда наконец решился, то она ему и преподносит: "Я ее давно знаю, мне твоя фамилия нравится".

Провожал. Он ее провожал до дому, и там они долго стояли у "Женского входа", косясь на мимопроходящих, - Маша Хареглазова, вся опушенная ночными снежинками, и предупредительный Митя Пырсиков. Стояли, а потом расходились по своим входам. Там, к слову сказать, так было устроено, чтобы разнополые, упаси бог, не оказались вместе. Для чего и существовали "Женский вход", "Мужской вход". А в двенадцать ночи их - тот и другой - запирали. Так что кто если шатался, то потом лез в окно, и то окно было всю дорогу разбитое.

Мимопроходящие, подружки-товарищи горели от любопытства узнать, что это там шепчет Митя своей Маше. И пытали на этот счет и Машу и Митю, не веря их правдивым ответам. А он ей и взаправду ничего такого особенного не говорил. Он ей обычно рассказывал что-нибудь из трудов профессора Патона или какие-нибудь смешные случаи из жизни талантливого руководителя изокружка художника Петра Ильича Салтыкова. Маша слушала и смеялась.

Ну и понятно, что случилось дальше. А дальше оба они, закончив училище отличниками, были направлены на один и тот же громадный орденоносный завод, славящийся производством важного алюминия для нужд нашей страны и заграничной промышленности. На один и тот же завод, но в разные бригады.

И там оба они благодаря своему трудолюбию скоро выдвинулись и были оба назначены бригадирами этих смежных бригад, конкурируя с переменным успехом в социалистическом соревновании.

Много там было полезного и важного. Были, конечно, ¦",,

и деловые контакты, и обмен передовым опытом, и развернутое Красное знамя часто делилось между этими бригадами, пока чья-то светлая голова не додумалась до такой умной идеи.

Эта светлая голова вызвала Митю к себе в кабинет и там, покалякав с ним о том о сем, вдруг напрямик рубанула:

— А что, парень, однако, и жениться тебе пора?

— Да я как-то об этом пока не думал, - засмущался Митя. - Рановато, однако. Я еще армию не отслужил.

— А это ничего. Как говорится - не плачь, девчонка, пройдут дожди, - засмеялся высокий товарищ. - Ну, а

невеста-то есть на примете?

— Да есть, - сглотнул слюну Митя. - Только я не знаю, как она. Мы с ней на эту тему не говорили.

— А ты возьми да поговори. А хочешь, и я ей за тебя словечко замолвлю, сватком, так сказать. А? - все улыбался и улыбался товарищ.

Ну после чего и поехала телега неуклонно к финальному старту, то есть к комсомольской свадьбе двух передовых бригадиров. Свадьбе с привлеченными корреспондентами и щедрыми подарками - как материальными, так и символическими, состоящими из торжественных обещаний коллективов обеих бригад еще больше повысить производительность труда и добиться других успехов на благо пятилетки. В общем, хороший вышел новый обряд.

И вот уж - все! Уж отговорены были все речи, и плакал старый ветеран дядя Федос, и духовые оркестры гремели, и танец летка-енька в исполнении красивых рабочих был заснят на кинопленку, после чего молодые Пырсиковы поселились наконец в предложенной им заводом прекрасной однокомнатной квартире Дома Нового Быта. Квартире, имеющей комнату 25 кв.м., кухню - 18 кв. м., электропечь, сушильню, алюминиевые шкапчики для посуды, встроенные стенные шкафы, прихожую-коридор 11,2 кв. м., и это если не считать глубокой лоджии! Так что сами посудите, что это означает, что означало для двух молодых людей, которые всю свою сознательную жизнь мыкались по общежитиям или снимали всякие там углы на Каче и в Николаевке...

...О, дорогой друг, дорогой ироничный друг-читатель. Прости за отступление, но я так и вижу, что...

— Так, - усмехаешься ты. - Далее все понятно, голубчик. Далее вы вместе с этим твоим "Виктором Парфентьевичем" угостите меня хлестким фельетоном на тему, как все это искусственно организованное счастье лопнуло к чертовой бабушке и высыпались из него слезы, склока, раздел квартиры, о чем мы иногда имеем возможность прочесть в тех разделах газеты "Комсомольская правда", где бичуется формализм, обезличка и бездушие комсомольской работы с живыми душами. Так, да?

— Нет, не так, - отвечу я.

— Ага! - догадаешься ты. - Тогда дело еще кислей.

Да неужто ты и в самом деле собрался завернуть мне этот самый бородатый, тупой, мерзопакостный анекдот, что-де вызывает его начальство по жалобе жены и велит, чтоб он мог. Да?

- Эх, если бы это, дорогой друг. Тогда все было бы гораздо проще, - вздохну я. И продолжу печально, потому

что тут начинается самое главное...

Потому что на самом деле - что? потому что и на самом деле - они весело въехали в чудную свою квартиру и сначала стали очень весело жить, постепенно отходя от шума и литавр свадьбы, привыкая медленно к новоступенчатой обстановке. И не помышляя сначала в суете и работе ни о каких таких глупостях, кроме безвинных поцелуев, трепетных касаний, нежных поглаживаний.

Но все ж в один прекрасный момент вдруг взяла да и наступила та решительная минута, когда вся подаренная мебель уже была расставлена по нужным местам, и телевизор по случаю ночи уже прекратился, показав хорошую погоду на завтра, и Маша уже прибирала себя на ночь в ванной комнате: расплетала и заплетала тяжелую косу, снимала и надевала все это свое - нежненькое, тоненькое, розовое, Так что когда она из ванной вышла, то Митю внезапно вдруг это так ожгнуло, и он эдак к ней так по-о-тя-нулся, что она даже отступила, испуганная.

— Ты что, Митя? - спросила она.

— Милая, - проглотил комок Митя.

— Давай спать, - сказала она.

— Давай... скорее, - сказал Митя.

Ну а потом, когда все кончилось в темноте и он, расслабленный, гладил ее в темноте и касался шелковой кожи жаркими губами, она вдруг беспокойно завозилась.

— Ты что? - шепнул Митя.

— Я, я сейчас.

Она высвободилась из постели и, уже включая на кухне свет, уже из кухни сказала виноватым голосом:

— Я тебе рубашку забыла погладить.

— Да черт с ней, с рубашкой. Иди сюда, - хрипло сказал счастливый Митя.

— Ну как ты завтра в мятой-то? Нехорошо...

— Да черт с ней, черт с ней, - все еще ничего не понимал Митя.

- Нет, ну как же? В мятой нехорошо, - все упрямилась она.

И уже нагрела утюг, и видно было из темноты комнаты, как она, низко склонив голову, водит им по белой материи, как бы бессмысленно водит - туда-сюда, туда-сюда.

— Ты что? - крикнул Митя.

— Я ничего, - сказала она.

— Да ты что? - поднялся Митя.

— Я ничего, - отвечала она.

Но когда он, обнаженный, обнял ее сзади почти одетую, то вдруг холодная слезинка льдом прошила его горячую руку.

— Ты что? Ты плачешь? - потерялся Митя.

— Нет, я не плачу, - отвечала она, глотая слезы.

— Так... А почему ты плачешь? - спросил он.

— Да я же совсем не плачу, - отвечала она. Но тело ее одеревенело в Митиных руках. И он с ужасом понял,

что - холодно, холодно ей, и вовсе не жарко, вовсе не сладко, как ему, а ему - о Боже ты мой! - как ему жарко

и как ему сладко было с ней и есть, и как хочется делать это снова и снова, каждую минуту, каждую секунду, триста раз, четыреста раз, каждый миг - с ней, с ней, с ней - никто больше в мире этого дать не может.

Эх, да что тут говорить! Вот и покатились такие их развеселые ноченьки! Сказать, что она его не любила? Да у кого ж на такую глупость язык повернется? Она его любила. Она страшно любила. Она любила варить ему суп и вкусную кашу, ей нравилось стирать его рубашки, она просто обожала покупать ему носки, которые он однажды швырнул в стену, а она заплакала. Она любила.

А он исходил. Он темнел. У него стала дергаться щека. Он как-то раз выпил с одним шибко умным по фамилии Кунимеев, и прощелыга Кунимеев ему и говорит в ответ на его всего лишь намеки, только намеки:

- Да чего там лирику жевать - пошли лучше в женскую общагу на улицу Засухина.

- А и пошли, - сказал пьяненький он.

И они пошли в женскую общагу на улице Засухина, имея с собой три по ноль восемь "Розового" портвейна. Красивые девочки окружали их, и все там было красивое - и хороший разговор, и пение хоровое, и последующее уединение, в самый разгар которого он зачем-то пристально всмотрелся в игривую Любу Крюкову и вдруг ей страшно прошипел:

— А ну пошла отсюда, мразь!

— То есть как это я отсюдова пошла, когда я здесь прописанная? - сильно удивилась эта веселая Люба. Но когда вгляделась в его белеющее жуткое лицо, то лишь шептала, ослабнув: - Да ты что, мужик? Ты что?

А он с ненавистью оттолкнул ее, быстро оделся и побежал, спотыкаясь и оскальзываясь, туда, где в тревоге ждала его, и не спала, и несколько раз чай подогревала, и прислушивалась к ночным шагам его любимая жена Маша.

— Митя, что ты? - тоже прошептала она, когда он все с той же странной улыбкой появился перед ней - спутанные волосы липнут ко лбу, глаза съежились, потухли.

— Что? - переспросил он. - А вот что!

И с силой ударил кулаком. "А-ах", - выдохнула Маша. А он бил, бил, бил. Потом высадил раму и вылетел вниз головой с их первого этажа.

Когда она пришла к нему в больницу, то у нее все уже почти зажило. Круглые синяки под глазами она тщательно запудрила, там, где была ссадина, осталось лишь маленькое розовое пятнышко. И она почему-то явилась такая бодренькая, даже веселенькая.

- А вот смотри, Митенька, что я тебе принесла, - сказала она. И, хлопоча, стала выгружать из хозяйствен

ной сумки всякие эти шанежки, печеньице, вареную курочку.

Неподалеку возвышался санитар. Митя тихо сидел на бетонной скамейке рядом с каким-то лысым стариком, заросшим до глаз седой бородищей.

- Дай пожрать, - внятно выговорил старик, потянувшись к авоське.

Маша струхнула.

- Дай. Это - маршал Жуков, - криво ухмыльнулся Митя.

Маша приободрилась.

— Митька, выкинь ты это дело из головы, - убежденно сказала она. - Вот подлечат тебе нервы, выпишешься, - знаешь, как мы с тобой заживем?

— Да уж знаю, - опять ухмыльнулся Митя.

Он в больнице, между прочим, тоже как-то отмяк. Вот даже хмыкать стал. А Маша все жужжала, убежденная:

— В конце в концов, разве любовь заключается в том, чтобы лишний раз сделать ночью это? И потом - ты выписывайся скорее, у меня есть для тебя маленький сюрприз.

— Что еще за сюрприз? - нахмурился он.

— А ты выписывайся скорее и скорее узнаешь, - улыбалась она.

— И не совру! - вдруг завопил Виктор Парфентьевич тоненьким голосом. - И пускай я буду подлецом и мерзавцем, коли совру! Пуская я никогда больше не встану с этой желтой скамейки, на которой мне мозолиться до утра, коли совру! Но дальше было вот что. Дальше им помог коллектив! Не совру!

— Виктор Парфентьич! Виктор Парфентьич! - осторожно сказал я. - Ты что-то, брат, уж совсем... того. Ну

как это так, ты сам подумай, как это "помог коллектив" в таком щекотливом интимном вопросе? ты что-то уж вроде это совсем... того... Мне даже стыдно за тебя.

— Не совру! - упрямился Виктор Парфентьевич. - Один писал, что воля коллектива - сильнее богов, да ты и

сам это прекрасно знаешь. А если принять, что Любовь тоже есть Бог, то вот и смотри, что из этого следует. Не

совру. И не перебивай меня больше, потому что скоро моей истории выйдет уже полный конец.

А дело в том, что Митя еще лежал в больнице, когда Маше понадобилось зайти в контору, в фабрично-заводской комитет по вопросу оплаты его листка о нетрудоспособности. Там ей все быстро оформили, что нужно, но она почему-то замешкалась, и с ней ласково заговорила случайно оказавшаяся там сама Светлана Аристарховна Лизобой.

- Ну что, девонька, плохо дело? - напрямик спросила она.

Маша и расплакалась.

— Ну, ну, чего хныкать-то? Слезами горю не поможешь, - нарочито грубенько сказала Светлана Аристарховна и проводила ее в свой кабинет, где она, работая главным бухгалтером, одновременно исполняла еще и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия.

— Нуте-с, так что у нас там случилось? - опять обратилась она к Маше.

И та, глянув в ее участливые глаза, вдруг, сама того не ведая, взяла да и рассказала ей буквально все.

Светлана Аристарховна нервно закурила папиросу "Беломорканал".

- Черт, а ведь так я примерно и думала, - вырвалось у нее. - Мне про тебя уже разное нехорошее шептать ста

ли, но я тебе верила. Эх вы, молодежь, молодежь! Ну что бы вам раньше в коллектив за помощью не прийти!

Маша потупилась.

— Эх вы, молодежь, молодежь! - еще раз повторила Светлана Аристарховна. После чего вынула из письменного стола какую-то официальную бланк-бумажку и сказала, весело поблескивая ставшими вдруг озорными глубокими синими глазами старой работницы-ткачихи:

— Это - направление. Поедете вместе в Ленинград.

Там есть один знаменитый профессор. - Она назвала фамилию. - И он вам непременно поможет. Поняла?

— Поняла. Да стыдно-то как! - прошептала Маша, спрятав лицо в ладони.

Но Светлана Аристарховна смущенное ее лицо из этих ладоней высвободила, ласково ее обняла, и, кажется, они даже там и всплакнули обе немножко, Светлана Аристарховна Лизобой и Маша Пырсикова, в разгар рабочего дня в кабинете главного бухгалтера, исполняющего одновременно и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия. Важную обязанность!

Вот так они и оказались в этом призрачном городе на Неве, который, ведя существование от Петра Великого, весь нынче одет в гранит, мрамор и бронзу. По туманным ленинградским улицам пробраться к светиле действительно оказалось не так уж и просто. Но бумажка со множеством печатей и подписей взяла свое, и в назначенное время профессор принял их в своем высоком просторном кабинете "фонарем", где уютно горел сливочный свет, а за зелеными плотными шторами узенько виднелась какая-то ленинградская вода, и плыл маленький пароходик, и маленький матрос, перегнувшись через поручни, ожесточенно плевал в эту воду. Им в кабинете очень понравилось.

А вот профессор им совершенно не понравился. Это был какого-то совершенно стильного вида моложавый человек, волосами редеющий, но длинноволосый, в джинсах-раструбах, красных махровых носках и башмаках на платформе, что совершенно не вязалось с его безукоризненно белым халатом и золотыми круглыми очками.

И он явно скучал, этот лысеющий доктор, он скучал, морщился, курил, положа ногу на ногу, и вот так, скучая, морщась, куря, он и слушал все более и более запинающуюся Машу, искоса поглядывая на совершенно окаменевшего Митю.

— Разденьтесь, - сказал он им наконец.

— Совсем? - дрогнул Машин голос.

— Ага, - равнодушно сказал профессор, качая модным башмаком.

Они и разделись, сгорая от стыда. Сухощавый профессор неожиданно бойко поднялся, осмотрел их и велел одеваться. Сам молчал, углубившись в какие-то бумаги.

- Ну и что? - не выдержала Маша.

Профессор поднял голову и улыбнулся.

— Можете идти, - сказал он.

— Нет, ну а что с нами?

— С вами? - удивился профессор. - А с вами ничего, дорогие вы мои передовые рабочие. Вам многие граждане

могут только позавидовать. Вы - идеальная пара, совершенно нормальные и здоровые люди.

- Так ведь... - сказала Маша.

Но профессор перебил ее.

— Нет уж, позвольте! Я уже не раз об этом в прессе выступал, а теперь и вам повторю, коли вы подобную

прессу не читаете. Вы просто совершенно друг друга не изучили, мои юные друзья. Это - элементарное следствие отвратительного полового воспитания.

— Так а нам-то что делать? - растерялась Маша.

— А я скажу...

И профессор будничным тоном вдруг стал говорить им такие удивительные гадости, что Маша, не веря своим ушам, заалелась, как маков цвет, а Митя молчал-молчал да вдруг как гаркнет на профессора:

— Да замолчите вы! Постыдились бы такие вещи при девушке говорить!

— Вот уж и не знаю, милостивый товарищ, - профессор иронически развел руками. - Что вам с девушкой

важнее: стыд или здоровье?

МИТЯ. Маша, идем отсюда!

МАША. Постой, Митя! Товарищ профессор...

МИТЯ. Да что там профессор! Профессор кислых щей!

ПРОФЕССОР. А ведь век меня благодарить будете и телеграмму пришлете.

— Ага, щас, - сказал Митя. - Прямо, прислали...

— Может, поспорим? - прищурился профессор.

— Ну да, спорить еще, - сказал Митя.

И вот тут-то он, по-видимому, и дал сгоряча обет - рисовать на родине картину и ехать на БАМ.

Но они вышли. Дул свежий ветер с Невы, по которой плыли неизвестно куда ладожский лед и обыкновенный

мусор. Степенные ленинградцы аккуратно несли свои модные авоськи. Они стояли на мосту. Дул свежий ветер с Невы. И он растрепал кудрявые Митины волосы и плотно наполнил красивую Машину юбку. Дул свежий ветер с Невы. И Митя невидяще глядел вдаль, где Петр Великий на коне со змеей прорубал окно в Европу, где бухала пушка бывшего Петропавловского каземата, и золотился купол Исаакиевского собора, свидетеля великих потрясений, и гордо реяли чайки.

Они стояли на мосту.

И вдруг Митя грубо обнял Машу. Маша ойкнула.

МИТЯ. Маша, ну что же делать-то нам? Может, бросимся отсюда вниз головой? Ведь ты любишь меня?

Маша молчала.

МИТЯ. Если действительно любишь, то - давай! За что? Почему? Зачем такая жизнь? Ведь ты любишь меня?

- Давай, - шептала Маша, обмирая со страху, видя,

что и на помощь-то некого позвать, потому что уж и вечер сгустился, и нет кругом ни одной живой души, не говоря про санитара. Да и зачем звать-то? Может, правда лучше так умереть? Так спокойно, так быстро, так красиво...

А он вдруг в беспамятстве обхватил ее, потому что мелькнула где-то в небесах лисья морда профессора, и с хрустом поцеловал и вдруг резко развернул ее, и она мертвой хваткой вцепилась в чугунные перила моста, слушая его прерывистое дыхание.

И вдруг - белый свет сначала померк в ее глазах, а потом разгорелся, и - зеленая вспышка, зеленые вспышки в такт его движениям, и сладкий стал свет на воде, будто кто-то шел по воде, и от него стал свет, и свет нарастал от того, кто шел по воде, а потом - атомный взрыв света. Ослепительный свет взорвался и поглотил все живое вокруг. Он взрывался больно и блаженно. Он взрывался блаженно-о...

— О-о-о, - сказала она.

— Что? - хрипло спросил он.

— О-о-о, - говорила она.

- Что? - спрашивал он.

Она оглядывалась, она оглядывалась и все ловила, ловила воздух открытым ртом.

— Что? Что? - все спрашивал и спрашивал он.

— О-о-о, милый, я люблю тебя, - наконец сказала она.

Вот так, дорогой друг, на такой высокой ноте и закончил Виктор Парфентьевич свое правдивое повествование. После чего, схватившись за щеку и требуя еще водки, стал нести уж и совсем несусветную чепуху, что он-де и есть этот самый Митя. А когда я ему напомнил, что Митя уехал на БАМ, то он закричал, что он тоже едет на БАМ, что все туда едут, у кого есть совесть, в отличие от меня, который больше не дает ему водки. И тут только я, зачарованный его таинственным рассказом, догадался, что он под шумок выпил всю нашу оставшуюся водку. Я страшно возмутился, обвинил его в нечестности и сказал, что таким, как он, в хорошем месте крепко бьют морду.

Он тогда заплакал, прикрывшись татуированной рукой, и сказал из-под руки примерно следующее:

- Да Бог с ней, с бутылкой, бутылок много на земле.

А я дак вот так думаю, сынок. Я думаю, и ты, наверное, не станешь возражать, что - знай: ты не выбираешь себе бабу, как не выбираешь родителей, например. Она у тебя или есть, твоя баба, или ее у тебя уже нет. Как есть или ты уже похоронил своих родителей.

Я к тому времени уже окончательно смирился с потерей водки, и меня эта мысль даже как-то тронула.

- И баба тоже не выбирает тебя. У ей тоже аналогичные условия, - все бубнил и бубнил Виктор Парфентьевич.

И я опять с ним согласился. Он что-то там еще бормотал, но я думал уже совершенно о другом.

А я думал о том, дорогой друг, я думал о том, что вот мы смотрим на мир и мы не знаем - что? где? как? Вот, например, вроде бы гнусная эта, вышеприведенная история, что она - циничная обывательщина или, наоборот - светла, добра, свята? И добро, и зло, и гнусь, и святость, и... и голубая флейта? Может быть, действительно все это вместе? Может, это и есть вся полнота мира?

Вот о чем думал я, дорогой друг, той томительной ночью, когда судьба забросила меня коротать тягучее ночное время на станцию С. Восточно-Сибирской железной дороги по трассе Абакан - Тайшет.

Все спали кругом. Виктор Парфентьевич заснул, привалившись ко мне острым плечом. Зевая и вглядываясь, прошел неслышный милиционер с круглым мальчишеским лицом и затейливыми усиками. Окна полнились рассветом. Пастушка играла на дуде.

Тетя Муся и дядя Лева