Тихоокеанские румбы

Георгий Яффе На траверзе — Азия (Путевые заметки)

Осенью 1964 года из Владивостока в далекий украинский город Херсон к самому арбузному сезону прибыли представители Дальневосточного морского пароходства — принимать железобетонный плавучий док грузоподъемностью шесть тысяч тонн.

Чрезвычайно важно было закончить приемку дока до наступления ледостава на Днепре, вывести его в Черное, практически не замерзающее, море из Херсона по днепровским фарватерам и днепро-бугскому лиману. Иначе пришлось бы остаться на зимовку в Херсоне и после зимы ждать целый год подходящего сезона для перехода через Индийский океан — длительный и потому опасный отрезок предстоящего пути.

Наиболее благоприятный сезон для плавания в северной части Индийского океана — период весенней смены муссонов, когда господствуют штили и маловетреная погода. Это март — апрель и начало мая. Выход из Черного моря планировался на последнюю декаду февраля, а Днепр обычно вскрывается в марте. До выхода предполагалось док поставить на зимовку в незамерзающем молодом порту — Ильичевске.

За это время команды доукомплектуются, сживутся между собой и выйдут в море уже сработавшимися коллективами.

Начальником экспедиции был назначен капитан-наставник Дальневосточного пароходства Виктор Ананьевич Ляшенко, а капитанами двух секций дока — Павел Александрович Полль и автор этих строк.

Xерсон расположен в тридцати пяти километрах от устья Днепра, впадающего в лиман тремя основными рукавами. По главному, среднему рукаву Днепра проходит узкий, извилистый, неглубокий, но практически доступный почти для всех судов фарватер. В связи с близким ледоставом, навигационное ограждение: буи, бакены фарватера — начали уже снимать на зимний период. Это, конечно, затрудняло плавание по Днепру и, естественно, усложняло задачу проводки секций дока, имеющих общую длину 130 метров, требовало от судоводителей большого опыта и знаний всех деталей и особенностей днепровского фарватера. Несмотря на трудности, наша кормовая секция за светлое время суток миновала Днепр и основные фарватеры лимана — касперовский, днепровский, аджигольский.

В Ильичевске встретил лоцман порта. Приятный сюрприз — это наш дальневосточник, долго плававший в Дальневосточном пароходстве капитан М. Я. Христинин. Михаил Яковлевич рад встрече с земляками, расспрашивает о Владивостоке — он уже шесть лет как оттуда.

На секциях дока установился несколько своеобразный быт, непохожий на обычный быт морских судов. Членов экипажа надо было разместить в помещениях, рассчитанных только на шестнадцать человек. Пришлось для жилья временно приспособить служебные помещения. Отгородили часть механической мастерской, убрали оттуда верстак, поставили деревянные койки — получился кубрик. Второй кубрик оборудовали в помещении умывальника для судоремонтных рабочих. Неказисто, но жить можно!

Зимнюю стоянку в Ильичевске экипаж провел не в праздности. Дни были насыщены работой, учениями. Проводились регулярные учебные тревоги по борьбе с пожарами, по ликвидации и заделке пробоин и т. д. Благодаря этим систематическим тренировкам, действия команды на случай пожара или аварии были отработаны до автоматизма.

Получили со складов и погрузили необходимые на переход запасы технического имущества — запасные тросы, буксиры, брусья, доски аварийного комплекта и для поделок в пути. Приняли до полной вместимости емкостей запас топлива для движка, уголь для камбуза. Погрузили продовольствие на весь переход. Балластные танки мы заполнили пресной водой еще во время перехода по Днепру, так что для мытья и прочих бытовых нужд водой были обеспечены вдоволь… По требованию санитарных властей эту воду основательно прохлорировали.

Бассейновый комитет профсоюза перевел нам из Владивостока деньги, и одесский библиотечный коллектор подобрал нам библиотечки — по пятьсот с лишним томов на каждую секцию. Будет что почитать в пути!

Наша кормовая секция дока на буксире т/х «Устилуг» вышла из Ильичевска в сопровождении морского буксира «Стремительный» в начале марта. Носовая секция, буксируемая «Адмиралом Ушаковым» в сопровождении спасательного судна «Гелиос», отправилась неделей позже.

На четвертые сутки к рассвету открылись огни входных в пролив Босфор маяков Румели и Андолу. «Устилуг» сбавляет и без того малый ход, укорачивает буксиры. Нам навстречу выскакивает турецкий сторожевой катер, ощетинившийся пулеметами. Он обошел нас вокруг и не отставал затем до самого Буюк-Дере.

Втягиваемся в Босфор. Пасмурно.

Справа медленно проплывают рыбачьи селения — Румелифенери, Дере и другие. На берегу вытащенные фелюги и лодки, очень чистенькие, яркоокрашенные, — сразу видно: содержатся в образцовом порядке, за ними ухаживают, их любят. Зато домики — ветхие, серые, некрашеные, с обветшалыми и местами провалившимися крышами. А слева — мыс Йом, с мощными радарными установками явно не турецкого производства. За ним — селение Андолукавак. По карте — оно тоже рыбацкое, но домиков почти не видно, лодок тоже. Там вместо них — гофрированные, полукруглые крыши разборных американских казарм. Тут же батареи кинжального огня, направленные жерлами орудий в Черное море. На кого они нацелены! Позже, при выходе из Дарданелл, мы почему-то не видели ни одной батареи, направленной в Эгейское море… Ответ найти не трудно. НАТО…

Излучина пролива, боновое заграждение, и сразу — Буюк-Дере, живописный городок на европейском берегу. Проходим совсем медленно — подряд два крутых поворота; это трудно: «Стремительный» напрягает всю свою мощь, сдерживая заносимую течением оконечность дока. Пролив… Много новых, небольших, двухтрехэтажных домов с большими окнами. Вот в широком окне на третьем этаже две женские фигурки, пожилая в черном и молодая в красном, с распущенными волосами. О чем-то спорят…

Поселок Еникей. Здесь судоремонтные заводы. Стоят однотипные современные турецкие лайнеры «Самсун» и «Карадамуз» и старый «Истамбул»… За заводом и доками огромная вывеска: «ФИЛИППС». Поперек пролива снуют шаркеты (по-турецки — паромы). По обоим берегам вдоль пролива бегают красные автобусы, испещренные рекламой.

Тянутся пригороды Стамбула, цветущие дачные места. Изредка видны автомобили, главным образом американских марок.

Наконец показались Румели-Хисср — древние крепостные башни с воротами в стене. По преданию именно к этим воротам киевский князь Олег прибил свой щит. Резким контрастом с историческими башнями — линия электропередачи, висящая над Босфором. У подножия гигантских опор — уютные, старинные виллы, с двориками-бассейнами для стоянки лодок и катеров; такой «аква-дворик» сообщается канальчиком с Босфором и запирается коваными калитками или цепями.

На левом, азиатском берегу — Скутари. Минуем большое здание с настоящей корабельной мачтой, на ее гафеле развевается огромный турецкий флаг с полумесяцем и звездой на красном поле. Это турецкое военно-морское училище, здание, «покоем» обрамляющее большой, открытый к Босфору бассейн.

У паромных пристаней в Скутари большое оживление: десятки подвод, запряженных осликами, волами, лошадьми и даже верблюдами, ожидают паром. Видимо, крестьяне везут свои продукты на базар в Стамбул.

Константинополь… Царьград наших предков… Истамбул, как назвал его в 1492 году Селим Второй.

По сравнению с прошлыми годами облик города изменился. Он стал каким-то тусклым, серым… Сначала мы не поняли, в чем дело. Вроде все как и раньше: и купол Айя-Софии, и минареты мечети святого Омара — все на месте… Потом дошло: с улиц исчезли люди, пропала куда-то пестрая толпа, придававшая городу своеобразный, неповторимый облик живого, яркого, цветущего…

Изредка покажется одинокий прохожий да промелькнет лимузин иностранной марки. Автобусы и троллейбусы почти пустые. Некогда величественные здания — запущенные, серые. Дворцы, которыми славился Константинополь, стоят с облупленной штукатуркой и выбитыми стеклами. Топ-Капы — султанский дворец — в лесах, старых, потемневших от времени, на них давно никто не работает.

А ведь это самый крупный турецкий порт! Зато у казарм при входе в Босфор и возле кинжальных батарей, мимо которых мы шли несколько часов назад, — кучки многочисленных солдат в серых мундирах, глазеющих на нас.

Вот из-за мыса выскочили два катера с журналистами: на рубках катеров — названия газет. Нас фотографируют со всех сторон. Один катер подходит почти вплотную, журналист пытается задать какие-то вопросы, но с высоты башен дока не слышно. Полицейский катер отгоняет его.

Справа открывается вид на Стамбульский порт — он расположен в знаменитом Золотом Роге. Судов немного, причалы пустуют. Виден перекинутый через бухту Галатский мост, соединяющий две части города. Посреди бухты стоит на якоре, дымит американский военный корабль.

Осталась позади Леандрова башня — в этом месте, по рассказам, Байрон переплывал Босфор… Позади и султанские дворцы — Топ-Капы, Сераль, Святая София… У азиатского берега, в гавани Хайдарпаша разгружается огромный цементовоз под американским флагом. Звезды и полоски! Не раз они встретятся нам в пути!

Вышли в Мраморное море.

«Устилуг» потравливает буксиры и увеличивает ход до пяти узлов. Выбирать и травить наши тяжелые буксирные тросы — весьма и весьма нелегкая работа, требующая умения и большого физического напряжения.

Идем самым маленьким на планете Мраморным морем. Слева хорошо видны Принцевы острова. На одном — здание с турецким флагом. Лоцман объясняет: это государственная тюрьма для особо опасных заключенных. Острова густо поросли зеленью, лесом. Из живописных рощ выглядывают небольшие виллы — летние резиденции богачей.

Скрылись в дымке очертания Святой Софии, растаяли Принцевы острова.

Подходим к Дарданеллам.

Справа, на европейском берегу — городок Галлиполи, широко известный в первую мировую войну. Белые домики, острые минареты, большое мемориальное кладбище жертв войны с ровными рядами могил.

Напротив Галлиполи — крошечный Чардак. Дальше унылые, желтые берега. Пусто. Только изредка — аккуратные кладбища с минаретами и белыми оградами — памятники первой мировой войны. Проходим узкость Дарданелл.

На берегу (азиатском) городок Чанак-Калле, — военная база, старый порт Хамидие. На холме — выложенная белыми камнями громадная цифра: 1916 — год Дарданелльской обороны. Напротив, на европейском берегу, тоже на холме, огромная фигура солдата с винтовкой наперевес. Здесь все напоминает об ужасных боях, проходивших на берегах пролива в первую мировую войну…

У Чанаккалле, на рейде, в бухте Сарысыглар-лиман, стоит турецкая эскадра с громадными, «не по росту» кормовыми флагами, совсем как на старых батальных картинах. Несколько сторожевиков, два эсминца, танкер…

По берегам руины крепостей. На европейском берегу старинная крепость с башнями и зубчатыми стенами — Калидюльбахар, с ней связано много легенд, видимо, из-за ее планировки в форме сердца. Дальше — высокий памятник защитникам Дарданелл. И снова громадное кладбище. Кажется, что сама земля вопиет об ужасах войны!

Слева, на азиатском берегу, — пологий холм. На нем были найдены Шлиманом развалины древней Трои… В памяти воскресают прекрасная Елена, царь Менелай, Троянский конь… Какие «домашние» войны были тогда!..

Миновав Кумкалле, вышли в Эгейское море. «Устилуг» травит буксиры. Первый трудный этап закончен. Пройдено четыреста восемьдесят пять миль.

Ночью проходим остров Лемнос с бухтой Мудрое, известной тем, что во времена Дарданелльской операции здесь базировался флот союзников. Утром прошли остров Хиос. По восточную его сторону, в Хиосском проливе, расположена Чесма, памятная Чесменским сражением, в котором громадный турецкий флот был разгромлен русской эскадрой адмирала Г. А. Спиридова (24–26 июня 1770 года).

Погода начинает портиться, штормит от запада, качает. Убавили ход, чтобы меньше било волной. Вода гуляет по стапель-палубе, со свистом проносится от носа до кормы. Холодно, отопления у нас нет, кутаемся во что только можно. Спасает горячий чай, кофе. Кто-то догадался затопить душевую колонку, и теперь в тесном помещении людей — как сельдей в бочке. Приходится установить очередь на «обогрев».

Так проходит двое суток. Очень мало продвинулись вперед, мешает шквалистый зюйд-вест. Док испытывает сильные удары волн, содрогается. Ход убавлен до трех узлов. Бедному «Стремительному» достается еще больше. Для экономии топлива он идет метрах в ста пятидесяти за нами на буксире. Болтает его на этой волне отчаянно. Горячего не готовят: все выбрасывает из кастрюль. Вахтенные промокают до нитки и поочередно бегают сушиться в душевую, как это ни парадоксально.

С рассветом погода разгулялась. Ветер заходит по часовой стрелке, барометр — ровно. Крупная волна. По случаю воскресенья Мальта прогноза на сутки не передала. Ночью зыбью сбило с места бухту сорокатрехмиллиметрового троса, размотало, запутало. Пришлось поднимать всех по авралу. Ребята здорово промокли и устали, ходят насупившись, злые… После обеда — солнце. С 16–00 увеличили ход до пяти узлов. За вахту с 8-00 до 12–00 прошли три мили!

Около шестнадцати часов по корме пересек курс француз «Де Байф», танкер, видимо из Бейрута… Бейрут! Ближневосточный «Париж»… Мало кто знает, что в Бейруте находится один из самых страшных памятников на земле — Армянский Двор. Задняя стена его сложена из полутора миллионов черепов армян, казненных в сирийской пустыне по приказу последнего из турецких султанов. Жуткое впечатление производят три миллиона мертвых глазниц, смотрящие на входящего во двор.

Кончилось свежее мясо. «Стремительный» отдает буксир, подходит с подветренной стороны к «Устилугу», принимает с него несколько бараньих туш. Искусно маневрируя, он подходит к доку сзади и, уравняв скорость, держится в метре от среза стапель-палубы. Бросается бросательный конец, и по нему бараньи туши переправляются на док. Вместе с ними передается и менее приятное сообщение: судовой врач с «Устилуга» будет делать прививки против какой-то экзотической хвори. Без этих прививок нас могут в Порт-Саиде поставить в карантин.

Врача Веру Митрофановну переправить на док сложнее. Вера Митрофановна, обвязанная концом, висит на шторм-трапе, выжидая подходящий момент, чтобы прыгнуть на стапель-палубу. Миг — и мужественная женщина на полубаке буксира. «Стремительный» подходит к доку сзади, и Вера Митрофановна, разбежавшись, прыгает прямо на руки ловящего ее Виктора Минина. Только ему, с его ростом и мощью, под сипу такой цирковой трюк. Обратно доктора будем пересаживать уже в Порт-Саиде.

С рассветом справа по носу показались в дымке неясные очертания низкого берега и на его фоне — взметнувшаяся к небу стрелка маяка Рас-эль-Барр в устье Дамиетты, восточного рукава дельты Нила. До Порт-Саида остается пара десятков миль.

Сначала видны суда. Потом — низкий, желтый, песчаный берег с редкими пальмами. И, наконец, группа зданий с возвышающимися над ними куполами и минаретами. Это Порт-Саид, в прошлом — город притонов, игорных домов. Сегодня Порт-Саид — форпост молодой республики, город нового арабского пролетариата [1].

Рейд заполнен судами. Первое, что бросается в глаза, — громада шарового цвета с непривычно смещенной к борту надстройкой. Это английский авианосец «Альбион» направляющийся, как потом мы узнали, на восток, к островам Бахрейн, в Сингапур и дальше. Видать, плохи дела у англичан в тех местах.

«Устилуг» становится на якорь, левый буксир отдает совсем, а правый укорачивает до пятидесяти метров (работа, прямо скажем, нелегкая), «Стремительный» берет нас с кормы на свой буксир, отходит, натягивая «г», и тоже отдам якорь. Стоим «на растяжке», ждем агентов, представителей властей для оформления прихода и прохода через канал, заказанные буксиры, лоцмана… Но никто не прибывает. «Стремительный» пытается вызвать порт по радио — безрезультатно. Ждем…

С моря подходят один за другим суда, в основном танкера, под всеми флагами мира, крупные, в большинстве новейшей постройки, грузоподъемностью сорок-пятьдесят тысяч тонн, некоторые больше шестидесяти тысяч.

Больше всего судов под флагом Либерии. Откуда у мой маленькой, бедной африканской страны такой большой торговый флот (второе место в мире)! Для неискушенного человека это загадка, но разгадывается она очень просто. Либерия предоставляет свой флаг всем желающим судовладельцам, независимо от национальности, за незначительную пошлину. Эксплуатация моряков на этих судах самая жестокая.

Движение в канале одностороннее, пропускают ежесуточно три каравана — один с юга, обычно он очень большой, и два с севера. Расходятся караваны в новом канале Баллах и в Большом Горьком озере, иногда озере Тимсах у Измаилии, реже в самом канале, швартуясь в специально отведенных местах и пропуская встречные суда. Из Порт-Саида один караван отправляется утром, в 7-00, второй в 23–00. С юга, из Суэца, встречный караван выходит в 4-30. К утреннему каравану мы уже опоздали, к вечернему, вероятно, тоже: оформление нужно начинать не позже чем за пять часов до начала движения.

Ветер и зыбь снова усилились, и наш «глиняный горшок», как шутя окрестил док Володя Барков, сильно раскачивается. Старший моторист Михеев ворчит и ругает на чем свет стоит «жебе», так он ласково называет док (по первым буквам — железобетон). Ему надо что-то сделать на верстаке, какую-то точную работу, а качка не дает.

Уже смеркалось, когда по радиотелефону «Акация» услышали — кто-то вызывает на русском языке. Оказалось, что танкер «Мардяканы» Каспийского пароходства зовет нас по просьбе агента. Господин Асван интересуется дополнительными сведениями о доке и сообщает, что буксиров для проводки дока по каналу сейчас нет, нужно ждать их прибытия. Нет пока и достаточно мощного буксира, чтобы завести нас порт.

Еще несколько лет назад такой разговор здесь с каспийским нефтевозом показался бы несбыточной фантазией. Теперь каспийские суда по Волго-Донскому каналу прямо с грузом нефтепродуктов выходят в Азовское море и оттуда следуют даже в порты Западней Европы и Красного меря. Каспийское мора перестало быть замкнутым морем! Труд советских людей внес поправку в географию планеты!

Вечером собрались под большим тентом отдохнуть. Ветер стих, только слегка тянул теплый воздух из Африки, но зыбь не успокоилась, и док плавно раскачивался. Кто сидел, кто лежал прямо на палубе.

Огни Порт-Саида отсвечивали дорожками на воде. Зашел разговор: кто что знает о Суэцком канале! Вспоминали сведения, почерпнутые еще из школьных учебников, перебирали в памяти прочитанные когда-то книги, газетные сообщения, рассказы моряков…

Суэцкий канал строился десять лет, с 1819 по 1869 год, на самом узком месте перешейка, соединяющего Азию с Африкой. По преданиям, там когда-то уже существовал канал, проложенный древними египтянами по приказу одного из фараонов XXI династии — Сети Первого (1326 год до н. э.). Канал был узенький, мелкий, и его, как гласит легенда, засыпало песками пустыни, наносимыми знойными ветрами…

Нынешний канал был построен по проекту французского инженера Фердинанда Лессепса руками египетских тружеников.

В середине прошлого века Лессепс, бывший французским консулом в Египте, сумел получить от тогдашнего правителя Египта Саид-паши концессию на строительство канала на самых льготных условиях. В распоряжение основанной Лессепсом компании были бесплатно предоставлены земли, канал с питьевой водой, каменоломни и, самое главное, рабочая сила. Тысячи феллахов были согнаны со всего Египта на строительство. Канал копали вручную — мотыгами, лопатами, только на отдельных участках применялись землечерпалки. Его постройка обошлась в четыреста тридцать три миллиона золотых франков и в сто двадцать тысяч жизней египтян, погибших при строительстве и погребенных в раскаленных песках.

Прошло почти сто лет, и только не так давно, после национализации канала в 1956 году, египетский народ стал пожинать плоды трудов своих дедов. До этого канал эксплуатировался Международной компанией, а фактически английским и французским капиталом (британской короне принадлежало сорок четыре процента акций). Главное правление компании находилось в Париже. Доход от канала составлял более тридцати миллионов фунтов стерлингов, из них только один поступал истинному хозяину — Египту, да и из него львиная доля выплачивалась западным банкам в виде процентов по долговым обязательствам за кредиты, полученные на финансирование строительства канала.

1869 год был отмечен пышными торжествами в честь открытия канала.

Для того чтобы запечатлеть на полотне это знаменательное событие, из России был приглашен известный художник Айвазовский.

Первым судном, прошедшим по каналу, была французская императорская яхта «Эдль», на палубе которой находилась супруга Наполеона Третьего императрица Евгения. После плавания по каналу она прибыла в Каир на первое представление оперы «Аида», написанной Верди по заказу египетского правительства специально к открытию канала. Играли артисты знаменитого театра «Ла Скала».

В каирский дворец «Омар Хайям» на трехдневные празднества съехались коронованные особы из разных стран. Такого собрания «величеств» история больше не знает. Был выпит целый бассейн шампанского, говорились речи… О погибших на строительстве феллахах-рабах, разумеется, никто и не вспомнил.

Канал имеет чрезвычайно важное значение как транспортный путь, он вполовину короче пути вокруг Африки в Индийский океан. Он связывает Европу с портами Азии, Австралии, Дальнего Востока и приобрел особо важное значение после открытия и начала разработки нефтяных богатств Персидского залива и Аравийского полуострова.

Сейчас сорок процентов добычи нефти капиталистического мира извлекается из недр в этом районе и семьдесят процентов ее проходит через Суэцкий канал. В 1937 году через канал прошло шесть с половиной тысяч судов. В 1955 году — последнем перед национализацией — двенадцать тысяч, а в 1965 году уже около девятнадцати тысяч судов, причем нужно учесть, что их тоннаж резко возрос [2].

Рано утром из порта выходит мощный буксир — дизель-электроход голландской постройки «Антор», последнее слово техники. Впереди него бежит старенький «Далил» — доставляет лоцмана. «Антор» подает свой буксир с «усами». Отдаем буксирный трос с «Устилуга». Сзади вплотную пристраивается «Стремительный», и мы начинаем двигаться в порт. На маленьком, сверкающем лаком катере прибывают представители агента, тут же, прямо на ходу, начинаем оформление.

Вот поравнялись с длинным западным молом, идем вдоль него. На молу — полуразрушенные бетонные доты и новые оборонительные сооружения.

Из порта навстречу вырывается небольшой деревянный катерок, набитый веселыми молодыми арабами. Они играют на аккордеонах и каких-то незнакомых инструментах, громко поют, танцуют прямо на крыше рубки. Того и гляди катерок перевернется! Тарахтя мотором, он кружится вокруг нас, несутся выкрики: «Русс, карашо!», «Русс, гости!», «Ленин — карашо!».

Подходит еще катер, с него переходят к нам египетские матросы-швартовщики. Минуем голову восточного мола. На сигнальной мачте управления — сигнал о полном запрещении движения — это в связи с нашим прибытием. В порту стоит пассажир — «грек». Из дока выводят «Клеопатру» — пассажирское судно египетской государственной компании, с замысловатой маркой на трубе: тут и ибис, и сфинкс, и Озирис, и еще что-то, не вполне понятное.

Нас тянут в самую глубину порта.

Слева, в Азии — Порт-Фуад, справа, в Африке — Порт-Саид. В Порт-Фуаде доки, мастерские, склады. Это пригород-труженик, городок-промышленник. Поодаль от берега скромные, неказистые домики рабочего люда. В Порт-Саиде улицы усажены пальмами и цветами, богатые дома, особняки, здание казино с большим куполом. Все в вычурном, псевдомавританском стиле. Фланирующие прохожие, шикарные автомобили, даже парный экипаж, запряженный рысаками. У берега яхты, моторные лодки, шлюпки. Все очень чистенькие, сверкающие лаком и медью. Между причальчиками над водой — навесы. Они укрывают все эти плавсредства от палящего солнца, чтобы не рассыхались палубы и надводные борта.

А солнца действительно много, термометр показывает 25–26 градусов Цельсия. Нам с непривычки очень жарко, а египтяне в шерстяных костюмах, под пиджаками теплые джемперы: ведь сейчас только весна и по местным понятиям еще прохладно.

Заканчиваем оформление прихода, получаю пропуска для схода на берег. Формальностей много. Шесть экземпляров судовой роли (списков членов экипажа по особой форме), санитарное свидетельство, мерительное свидетельство и многое другое. Кстати, таможенная декларация заполняется, вероятно, в последний раз. Правительство АРЕ приняло решение превратить ПортСаид в свободный порт (порто-франко). Это увеличит занятость населения, так как привлечет грузы и товары при беспошлинной торговле, увеличит валютные поступления.

Приходит шипшандлер. Заказываем продукты — свежую зелень, фрукты. Через три часа все доставлено на борт. Апельсины — кипрские, яблоки — австралийские, картофель — ливанский, капуста — сирийская. Местные только баклажаны, помидоры и огурцы — из Дамиетты. Сам Порт-Саид из сельскохозяйственных продуктов практически ничего не производит: кругом пески, пески, лишь кое-где видны группы финиковых пальм. Зелень тольке в самом городе — декоративная.

После обеда свободная от вахт команда, истосковавшаяся по твердой земле, идет на берег. Полицейский в сером грубошерстном мундире проверяет у трапа пропуска, отбирает море, ходки.

Я отправился на «Устилуг» уточнить и согласовать с Леонидом Андреевичем Жежеренко последние детали прохода через канал, после чего присоединился к группе своих. Идем через весь Порт-Фуад на север, к берегу Средиземного моря. Одеты мы легко, и местные жители, кутающиеся в свитеры, провожают нас удивленными взглядами. Скоро нас окружает стайка веселых, босоногих, кудрявых мальчишек, сквозь живописные лохмотья просвечивают смуглые тела. Они быстро определяют, что мы русские — «советико», превосходно понимают язык мимики и жестов, сопровождаемый отдельными, всем понятными словами «Ленин», «спутник», «колхоз», и становятся нашими добровольными проводниками. Увидев у Лени Гербея значок с профилем Ленина, объяснили на пальцах, что хотят его получить, и, конечно, получили.

С помощью ребятишек быстро минуем пыльные улицы и выходим на берег моря за восточным волноломом.

Широкий пляж с мелким серо-желтым песком, замусоренный выброшенными на берег водорослями. Пляж необорудованный, «дикий». Специальные, роскошные пляжи расположены в Порт-Саиде, около отелей для иностранцев. Раздеваемся и начинаем купаться, чем приводим в неописуемый восторг и изумление мальчишек. Дело в том, что по местным понятиям сезон совсем не купальный, ведь еще не лето, вода холодная — всего девятнадцать градусов.

Освежившись купанием, отправляемся на катере в Порт-Саид. Улицы чистенькие, витрины сверкают зеркальными стеклами, уйма товаров, но покупателей мало, в основном иностранные моряки и туристы. Для местного населения цены весьма высокие, не по карману. Товары в основном импортные, этим все сказано. Из местных только сувениры, да и то не все. На статуэтке Нефертити обнаруживаю крохотную надпись: «Мэйд ин Джапан» — сделано в Японии. Много рекламы. Чего только не предлагают рекламные щиты! И швейцарские часы, и американские сигареты, и японские и английские ткани, и датское масло и молоко, и австралийское мясо… Египетских товаров не рекламируют, во всяком случае мы их рекламы не видели. Реклама вся на английском и французском языках. Были надписи и по-русски. На рекламе французского шампанского «Вдова Клико» с удивлением читаем пушкинские строки:

Сильна реклама! Тут же портретик Александра Сергеевича с бутылкой вина и пояснение, что Пушкин — поэт арабского происхождения.

В винном магазине предлагают (бесплатно) брошюрку «Вдова Клико мирно завоевывает Россию». Брошюра рассказывает на английском, русском и французском языках, как вдова накануне падения Наполеона купила корабль и, погрузив на него семьдесят пять тонн своей продукции, отправила в Россию в прорыв континентальной блокады, на чем изрядно заработала и на всю первую половину XIX века стала монополисткой в «стране белых медведей».

Наконец сообщили, что мы включены в вечерний караван. В 23–00 мимо нас прошел «Устилуг», он идет вторым в караване. В первом часу прибыл лоцман — иранец Аманпур. В Суэцком канале до сих пор еще работают лоцманы-иностранцы, своих специалистов у египтян мало. Только после национализации в Александрии открылось училище по подготовке лоцманов.

Техник привез и поставил переносную радиотелефонную станцию для обеспечения постоянной связи лоцмана с постами вдоль канала, с управлением и буксиром. На нашей «Акации» волны, к сожалению, не совпадают с принятыми на канале.

Принимаем буксир с «Антора», «Стремительный» занимает свое место по корме. Глубокой ночью начинаем движение. Втягиваемся в канал. «Актор» старается изо всех сил, но от каравана отстаем: не можем выдержать установленную для движения скорость — 7 узлов: прямоугольная коробка дока создает колоссальное сопротивление, да к тому же на этом участке канала течение встречное, до двух узлов.

Скоро огни каравана исчезают вдали. В темноте справа и слева за темной полоской берега поблескивает вода. Это соленые озера Манзала и Эль-Маллаха. Ночь довольно прохладная, приходится надеть даже плащ. Лоцман продрог, к рассвету попросил чего-нибудь согревающего. Наливаю стопку водки. Варим кофе.

У берега — контрольно-сигнальная станция управления канала. Такие станции расположены вдоль всего канала, через каждые десять километров; они почти одинаковы по внешнему виду: двухэтажный дом с широкой верандой на втором этаже и башенкой посредине, на ней наблюдательный пост. На башенке большие часы, по которым лоцманы выверяют время. Рядом сигнальная мачта. У воды — навес, под которым у мостков пришвартован катер.

По соседству обычно казарма береговой охраны, с небольшим гаражом и обязательно верблюжьим загоном.

Подходим к разветвлению Баллах. На мыске, делящим канал на два рукава, громадный щит с рекламой часов Лонжин и второй, рекламирующий сигареты «Кемелл» с изображением верблюда — эмблемы фирмы.

Проходим мост — он недавно закончен постройкой взамен старого, разрушенного в 1956 году во время попытки интервенции трех держав в ответ на национализацию канала [3].

Входим в озеро Тимсах и становимся на якорь в стороне от фарватера для пропуска встречного каравана. Теперь канал скрыт от нас песчаными берегами. Мимо проплывают надстройки белоснежного итальянского лайнера «Африка», за ним работяги-грузовики под всеми флагами.

Голубая труба «Циклопуса» — это грузовик компании «Блю Фаннел Лайн».

Выходим на фарватер и со всей скоростью, на какую способен наш караван, движемся к югу. Нужно успеть дойти до Большого Горького озера раньше, чем подойдет конвой с севера, чтобы не задерживать движение по каналу.

Через пару километров на африканском берегу видим монумент, символизирующий два материка и канал: два высоких пилона, один возле другого, зазор между ними символизирует канал. У подножия две женские фигуры — Азия и Африка.

Выходим в Большое Горькое озеро. Время еще есть, и лоцман решает миновать северную стоянку, пройти по озеру десять километров до южного якорного места. Только подошли туда — показались головные суда «конвоя», вышедшие накануне вечером из Порт-Саида.

Становятся на якорь. Становимся и мы неподалеку, на рейде порта Кабрит, напротив набережной Фанара и ковша.

Сменили лоцмана, снимаемся с якоря и идем каналом Кабрит к Малому Горькому озеру и, миновав его, входим в последний, двадцативосьмикилометровый участок канала.

Здесь ведутся интенсивные работы по расширению и углублению фарватера. Египетское правительство решило к 1971 году установить на канале двустороннее движение, а к его столетию углубить фарватер для прохода танкеров-стотысячников [4]. Сейчас максимальный дедвейт танкеров — шестьдесят пять тысяч тонн.

На этом участке работают японцы. Они взяли по договору подряд на расширение и углубление сорока километров южной части канала, доставили сюда свои землеройные машины, рефулеры. Прибыл инженерно-технический персонал, приехали рабочие всех специальностей, вплоть до уборщиков. Местное население японцы не хотят привлекать, хотя свободных рук достаточно.

Живут японцы прямо на рефулерах или во временных переносных бараках.

На азиатском берегу, у выхода из канала, в Эш-Шатте — склады, грузовые площадки, штабеля грузов. А на африканском, в Суэце — очень красивая набережная с утопающими в зелени особняками, лоцманской станцией, банками и конторами судовых агентов. Невысокое здание транзитного банка. Сквозь громадные зеркальные витрины все видно внутри: в кресле развалился клерк, курит сигарету. Но вот ко входу подкатил лимузин, и клерк, вскочив, застыл в угодливом поклоне…

Подходит катер, снимает арабов-швартовщиков, канальный лоцман заменяется морским.

Немного погодя проходим мысок с памятным обелиском, у подножия застыли два каменных нубийских льва. Это южная граница канала. Трудный переход позади!

Свыше суток идем Суэцким заливом. Африка — низменные, прерываемые холмами берега с цепью темных гор вдали. Азия — берега Синайского полуострова здесь тоже низменные, с горными хребтами в глубине, светлых тонов, совершенно лишенные растительности. Местами светлые горы подходят вплотную к берегам. Над всем возвышается седая вершина горы Синай. Кажется, она колеблется в синем мареве. Синай! Вспоминается библейская легенда о Моисее и заповедях на скрижалях [5].

Под вечер нас обгоняет «Одесса» — спешит домой! Разговариваю с капитаном Палехой. Вспоминаем, как несколько лет назад в Арктике лежали в дрейфе во льдах в ожидании улучшения ледовой обстановки и, заметив на льдинах белого медведя, гонялись за ним, к счастью для мишки, безуспешно. Очень освежающий разговор в красноморскую жару…

Навстречу проходит старенький египетский пассажир, битком набитый солдатами. Это возвращается смена из Йемена. Там египетские войска по договору поддерживают прогрессивный режим.

Команда занимается подготовкой к уже близким тропикам. Под руководством старпома Махетова на стапель-палубе сооружается купальный бассейн. Трудно даже описать, сколько он потом доставил удовольствия и радости экипажу. В нем плескались, плавали по кругу, даже устраивали соревнования по плаванию и нырянию, тренировались аквалангисты. Даже с «Устилуга» и «Стремительного», когда выдавалась возможность, перебирались к нам в бассейн.

Натянули тенты там, где ранее их не было, боремся за тень. В кормовой части правой башни дока под большим тентом устраиваются временные койки.

Красное море — одно из самых жарких мест на земном шаре. Климат носит типичные черты континентально-тропического. Гнетущая жара, дожди — редкость. Плавание здесь считается изнурительным. Заход солнца и ночь не приносят облегчения после дневной жары. Дышится с трудом, температура почти не понижается. Сухой воздух, приносящийся из окрестных пустынь, увлажняется благодаря сильному испарению в нижних слоях над морем, и это создает одуряющую духоту, парилку. Ничтожная облачность, не скрывающая палящего солнца. Смерчи и песчаные бури несут над морем песок и мельчайшую пыль, проникающие в малейшие щели.

И вот через это адово пекло нам предстоит плыть свыше двух недель! От Суэца до Адена (планового порта захода) тысяча триста семь миль.

Но нам чертовски повезло! Первые сутки плавания было все как полагается: жара, духота; но ночью небо затянуло пеленой облаков, только чуть просвечивает молодая луна. Вид у нее непривычный — обоими рогами кверху, — у нас так не бывает. Утром пересекли тропик Рака, и вдруг — дождь. Правда, не обильный, всего минут на пятнадцать, но все-таки дождь! Мы видели, как на фелюге, ловившей рыбу неподалеку от нас, арабы радостно прыгали и танцевали, поднимая руки кверху и подставляя лицо дождевым каплям! Еще бы! Дождя здесь иногда не бывает годами!

После дождя подул крепкий северо-северо-западный ветер, не из Африки западный или северо-западный и не с востока, из Аравийских пустынь, а именно с северо-северо-запада — норд-норд-веста, как говорят моряки, со Средиземного моря. Он принес с собой чистый воздух и прохладу. Никто из наших моряков такого не помнит. В лоции сказано, что ветры такого направления бывают в менее одного процента случаев. И вот этот единственный процент выпал нам!

Попутный ветер помог, и мы прошли Красное море на двое суток раньше, чем планировалось.

Красное море. Название произошло от особого вида микроорганизмов, обитающих в нем и окрашивающих воду.

На горизонте видны вершины гор Саудовской Аравии. Где-то там Мекка, священный город мусульман. Сейчас Саудовская Аравия известна реакционнейшим режимом, узаконенным рабством. В Порт-Саиде мы прочитали перепечатанное из аденской газеты «Фатат-аль-Джазира» сообщение, что правительство Саудовской Аравии установило новые, «сниженные» цены на рабов. Здоровый мужчина стоит теперь 250 английских фунтов, молодая женщина — 350 фунтов! В течение года правительство будет возмещать работорговцам разницу между новыми и старыми ценами на рабов. Газета рассказывает, что рабов, пытающихся бежать или восставать, обезглавливают; в этом случае правительство возмещает владельцу «убытки»!

Миновали острова Фарасан. Там в укромной бухте острова Фарасан-Кебир, расположены селения Сайр и Хела. Официально считается, что эти саудовские селения обитаемы только в период сбора фиников. Но это не совсем правильно. Там расположены «карантины» рынков «живого товара», доставляемого сюда из других стран.

Международная конвенция по борьбе с работорговлей на море еще в силе. Встретившийся нам английский крейсер находится в этих водах как раз во исполнение британских обязательств по этому соглашению. Он подходит близко, запрашивает сигналом, не встречались ли нам подозрительные парусники, переполненные людьми! Нет, мы не встречали.

Невольников и в XX веке возят на парусных шхунах и фелюгах под покровом ночи через Красное море из Африки.

Высокие острова Джебель-Таир, потом Джебель-Зубейр с маяком. Вдали, на востоке, чуть видно зарево огней. Это Ахмедие, порт города Ходейца в Йемене. Порт проектировался советскими специалистами. Две его очереди уже закончены постройкой нашими строителями, работающими по договору с Йеменом.

Мы выходим на большую «нефтяную» дорогу. Рекомендуемый морской путь здесь сужается, много встречных и попутчиков. Один за другим идут танкеры под всеми флагами, разных размеров, от небольших до гигантов супертанкеров.

Нефть — это кровь современной промышленности. Без нефти невозможна сегодня ни работа транспорта, ни промышленности, а самое главное для империалистов — нельзя вести колониальные войны. Танки, самолеты — все станет без нефти и превратится в куски бесполезного металла.

История нефтяного бизнеса начинается в середине прошлого столетия, когда на берегу маленькой речки Ойл Крик (Масляный ручей) в штате Пенсильвания около Титасвилса начала действовать первая нефтяная скважина бывшего капитана Дрейка, давшая 27 августа 1859 года первую нефть. После открытия Дрейка сотни искателей счастья ринулись в Пенсильванию. За выгодный участок конкуренты перегрызали друг другу глотки в прямом и переносном смысле. Выплывали на поверхность те, у кого было меньше совести, кто был более нагл и жесток. Со временем над всем нефтяным мирком поднялась фигура Джона Рокфеллера-старшего. Начав дело в 1859 году с пятью сотнями долларов в кармане, он имел к 1901 году два с половиной миллиарда. На гребне нефтяной волны оказались и более мелкие хищники. Началась ожесточенная борьба за обладание нефтяными месторождениями и рынками сбыта.

Но добывать нефть в метрополии не очень выгодно: участки стоят дорого, самое главное — дорога рабочая сила. Нефтяные магнаты ринулись на поиски «выгодных» месторождений по всему миру.

В начале столетия некий престарелый австралийский бизнесмен инженер Нокс Д'Эрси обнаруживает в Персии огромные, неисчерпаемые запасы нефти. Ему удается получить от правительства шах-иншаха лицензию на добычу и вывоз нефти. Но, добившись лицензии, он по каким-то личным соображениям не пожелал приступить к разработкам и не желал никому уступить лицензию. Угрозы, шантаж ни к чему не привели. Окончательно впавший в меланхолию Д'Эрси решил поступить в монастырь и провести там остаток дней, замаливая грехи. Он садится на пароход, направляясь к месту осуществления своей мечты. На пароходе он знакомится с католическим священником, исповедуется ему. Падре убеждает передать документы на право нефтедобычи в Персии церкви. Нокс в блаженном экстазе передает документы «святому отцу» и получает в обмен отпущение грехов и благословение.

Через неделю документы были доставлены Сиднеем Рейли, небезызвестным матерым шпионом (он же «падре») в резиденцию «Интеллидженс Сервис» в Лондоне. А еще через пару недель организуется англо-персидская нефтяная компания, в которой контрольный пакет акций принадлежит британскому правительству, а остальные — компании «Шелл». Позднее в результате схваток монополий из-за иранской нефти она преобразуется в «Бритиш Петролеум».

Лакомый кусок нефтяных богатств Ближнего Востока не давал спокойно спать воротилам американских монополий, и так как доступ к персидской нефти им был закрыт, они обращают внимание на Аравийский полуостров, на котором вскоре находят запасы нефти, не уступающие и даже превосходящие иранские. Семь нефтяных гигантов «Эссо» — марка рокфеллеровских «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» и «Стандарт ойл корпорейшн» — «Галф»; англо-голландская «Ройал Датч шелл», британская «Бритиш петролеум» — марка «БП», техасские «Тексас ойл» — «Тексако» и «Сокони мобил ойл» — «Мобил» являются безраздельными хозяевами здесь.

В самих Соединенных Штатах сейчас нефти добывают мало, менее двадцати процентов собственной потребности, и она дорога. А на Ближнем Востоке рабочая сила стоит гроши, отчисления правителям княжеств пустяковые, отсюда прибыли баснословно высокие [6].

Сейчас более одной трети всей нефти, потребляемой странами капиталистического мира, добывается и вывозится с Ближнего Востока.

Вот почему нескончаемой чередой идут по Красному морю танкеры. Они увозят в своих утробах «черное золото», награбленное у арабов.

Внезапно поднявшийся юго-восточный ветер развел крутую волну, док раскачивается так, что из бассейна выплескивается вода. «Стремительный» подходит, и когда «Устилуг» стал на якорь, берет док на «растяжку».

Прибывает на катере клерк агентской фирмы «Корри Брозерс», привозит заказанные по радио деньги для экипажа, забирает необходимые документы и сообщает, что заводить в порт будут завтра. С «Устилуга» к нам перебирается старший клерк, с ним Леонид Андреевич и капитан «Устилуга» Владимир Михайлович Гришин. Решаем, что нам нужно выехать в агентство, не дожидаясь завтрашнего дня, чтобы решить все вопросы, связанные с заходом, бункеровкой и т. д. Когда спускались в катер, подлетел другой, щегольской, крытый красным лаком катер управления порта. Чиновник «Харбор Оффис» сообщил, что по некоторым причинам раньше завтрашнего дня док завести в порт невозможно. Вежливо улыбаясь, он принес от имени капитана порта извинения, и катер умчался.

Прибыв на катере в порт, понимаем, почему док не ввели сразу в гавань. Посреди нее, растянутый швартовыми на бочках, стоит старый знакомый — авианосец «Альбион»! В воздухе, взлетая и садясь на его широкую палубу, носятся вертолеты. Тут же стоит английский сторожевик.

Между авианосцем и берегом непрерывно снуют катера, набитые солдатами.

По улицам города то промчится военный патруль, то проедет автоколонна с войсками. На машинах передвижные радиостанции с усами штыревых антенн. Вот с пристани Акбари поперек улицы гонят небольшое стадо коз, выгруженных с фелюги. Солдат у ворот пристани ощупывает каждую козу: не спрятаны ли под густой длинной шерстью подвешенные под брюхо бомбы, мины, оружие!

Только мы остановились у витрины с моделями судов и рекламами пароходных компаний, в том числе и нашего Морфлота, как позади прогрохотал сильный взрыв. Это в боковом переулке, в двух кварталах отсюда, в здании крохотной гостиницы взорвалась бомба. Убиты английский офицер и сержант. В этой маленькой гостинице обычно отдыхали английские военные, пока портной в домишке напротив утюжил их мундиры. Так и погибли английские вояки в исподнем… Патриотов, бросивших бомбу, не нашли. Говорят, что это дело Айн-Айна Неуловимого, так зовут Али (одного из командиров партизанских отрядов, больше всех досаждающего англичанам).

Аден был захвачен Англией в 1834 году. После второй мировой войны Англия создала здесь опорный пункт по борьбе с национально-освободительным движением в колониях на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке…

Англия тратит на содержание Аденской базы двадцать один миллион фунтов стерлингов в год.

В Индийском океане постоянно рыскает семьдесят британских военных кораблей.

В конторе у Корри, большом несуразном бунгало с пропеллерами вентиляторов на потолке, мы созвонились с управлением порта, заказали буксиры и лоцманов.

В порту грузятся и берут бункер наши: рыбопромысловая база «Волхов» из Севастополя, черноморский теплоход «Фатех» и другие. Стоит и чехословацкий теплоход «Лидице». На нем плавает советский капитан, говорят, наш, дальневосточник.

В бунгало встретили Нассера Мукеркера, шипшандлера, снабжающего советские суда в этом порту.

Мукеркер — арабский делец новой формации. Аккуратно прилизанная на косой пробор голова, узкие, коротко подстриженные усики, белоснежная сорочка, серый пиджак… и длинная до щиколоток полосатая юбка, вроде индийского саронга, туфли без задников с загнутыми носками на босу ногу… Говорит по-английски безукоризненно. Приглашает к себе в контору. Время есть, и мы соглашаемся, но спрашиваем, не опасно ли появляться на улицах! Мукеркер смеется и говорит, что мы можем не бояться, партизаны борются только с английскими властями. Моряков с торговых судов, независимо от национальности, партизаны не трогают, тем более советских людей. Мы можем быть совершенно спокойны, о нашем прибытии уже все в городе знают. После визита в контору по совету Мукеркера держимся центральных улиц. Выходим на уже знакомую Те-Кресент-стрит и неторопливо шагаем. Мелких магазинов и лавчонок множество, но покупателей почти не видно. Названия претенциозные: «Хэппи стор» — счастливый магазин, «Нью фешен базар» — в дословном переводе — базар новых фасонов… Сияет витринами роскошный многоэтажный английский универмаг «Рэд Си» — Красное море. В нем можно купить все, от автомобиля до носового платка, от перочинного ножика до пистолета.

Заходим в магазинчик портного под вывеской: «Все для джентльменов». Готового платья мало, но предлагают сшить пальто или костюм за двенадцать часов, любого фасона, без примерки. Заглянули в соседнюю комнату: с полдюжины подмастерьев сидят на полу и шьют на… руках! Швейные машинки есть, но стоят без дела вдоль стены. Почему! Хозяин объясняет, что, вопервых, сшитое на руках платье лучше сидит, а во-вторых, так больше людей обеспечивается работой. Вдруг мы услышали стрекот нескольких швейных машинок за стенкой. Один из нас открыл замаскированную дверь при крайнем смущении хозяина. В просвет заметили, что шьют что-то цвета хаки, вероятно, обмундирование. Хозяин страшно испугался, крупные капли пота выступили у него на лбу. Один из обнаруженных нами арабов с угрожающим видом схватился за карман. Но узнав, что мы русские, «советико», успокоился. Оказалось, здесь, под носом у английской полиции и войск, шьется обмундирование для бойцов «Фронта Освобождения Южного Йемена» и для партизан. Все это под вывеской «Для джентльменов». Удивительная здесь война!

Только к полудню следующего дня «Альбион» вышел из порта и взял курс на восток. Над ним, непрерывно взлетая и садясь, кружатся вертолеты и самолеты.

К нам подошел катерок с лоцманами. Старший лоцман, высокий, худой, рыжеватый, в белых шортах и сорочке с черным галстуком, в форменной фуражке с эмблемой аденского порта, представляется и вручает визитную карточку: мистер Самюэль Райдер Дэвид Хаггард. Смеясь, спрашиваю: «Не вы ли написали „Копи царя Соломона“?» И получаю неожиданный ответ: «Нет, в этом повинен мой дед!» И сразу же, добродушно улыбаясь, он заявил: «Ай вэри, вэри лайк рашен вудка». Намек достаточно ясен. Спустя пару минут в ожидании буксиров мы сидели под тентом. Довольный мистер Хаггард маленькими глотками, не закусывая, смаковал «Столичную» и блаженно улыбался.

Подошли буксиры: «Сэр Чарльз Джонсон» большой, 1200 сил и «Сэр Том», поменьше, катер со швартовщиками-арабами и береговым лоцманом, тоже арабом. Буксиры впряглись и быстро, по-деловому потащили нас ко входу во внутреннюю гавань. Хаггард распоряжался дельно и немногословно. Маневр постановки на бочку с заводкой всех дополнительных швартовых наша команда выполнила менее чем за час. Хаггард отметил, что ему давно не приходилось видеть таких опытных, умелых матросов. На английских судах сейчас плавает кто попало, квалифицированные моряки в Британии перевелись! Постановка на бочку такого крупного плавучего сооружения, как док, менее чем за час — своеобразный рекорд, сказал Хаггард.

Только закончили постановку на бочку, подошел сверкающий медью большой полицейский катер, с него сошли два чиновника — один в белом, в шортах, без головного убора, средних лет, с безукоризненным пробором, отрекомендовался: Гарри Барри — начальник полиции города Адена. И представил второго, пожилого, в форме светлого хаки, в монтгомериевском берете с кокардой сбоку: сэр Артур Ходжес, главный инспектор полиции. Цель визита была непонятна. Поговорили о пустяках, справились, как плевалось, как здоровье, отдали должное «Столичной», намекнули и получили в презент по бутылке с собой и отбыли восвояси. Мистеру Хаггарту тоже пришлось дать бутылку на память и еще бутылку для капитана порта мистера Алленда. Я уже начинаю беспокоиться, хватит ли у меня запасов, путь ведь еще долгий!

После отбытия гостей Жежеренко, капитан «Стремительного» Эдуард Алексеев, наш стармех Федор Георгиевич Кандауров и я поехали на берег на катере подоспевшего Мукеркера. Нассер на правах старого знакомого вызвался показать нам город. Сели в его машину и покатили! В конце Те-Кресент-Стрит, обогнув сквер, выехали на небольшую площадь… Здесь здание главного полицейского управления Адена. Увидели Гарри Барри, играющего в теннис на корте перед зданием. На другой стороне площади — военно-морское управление. Едем дальше. Стиммер-Пойнт позади… Несколько серебристых нефтебаков, километр мрачного, обрамленного голыми, черными базальтовыми скалами шоссе, и машина влетела на широкий проспект Малла с проезжей частью, разделенной длинными газонами, с красивыми новыми шестиэтажными домами стандартной архитектуры. Цокольные этажи этих зданий открытые и используются под стоянку автомашин. Дома как бы висят в воздухе. Правда, в некоторых из них выгорожены витрины: там размещены немногочисленные магазины, чаще продовольственные и кафе с редкими столиками под тентами. Прохожих немного. В основном это европейцы — женщины в ярких легких платьях, с цветными зонтиками, мужчины в шортах, как правило, без головных уборов.

Минуем два зарешеченных здания — отделения каких-то банков, мечеть. Свернули с шоссе вправо, Мукеркер резко сбавил скорость. Проехали площадь с черным высоким зданием тюрьмы. Рядом полицейский участок. Перед участком и тюрьмой выстроились с полдюжины черных арестантских фургонов. Проехали мимо веселенького ресторанчика «Турист салун», потом почты. С левой стороны, на пропыленных холмиках с чахлым, редким кустарником — жалкие бараки, обнесенные полуразрушенным проволочным забором. На воротах грубо, небрежно намалеванная на куске фанеры вывеска: «Арабиен цивиль госпиталь» — это гражданская больница для арабов. По пыли бродят несколько больных в лохмотьях. Медперсонала не видно. Миновав больницу, попадаем в торговый центр Кратера — арабского города. Улицы настолько узкие, что машину пришлось оставить, пошли пешком, проталкиваясь сквозь толпу. Дома с незастекленными окнами, некоторые с замысловато вырезанными узорчатыми решетками в рамах. Двери распахнуты настежь, жизнь внутри дома сливается с жизнью улицы. У дверей вытащенные на улицу кровати — деревянные рамы на ножках, переплетенные ремнями вместо матраца. Примитивно, зато спать не жарко. Кругом лавки и лавочки с товаром, наваленным прямо на улице. Торгуют хламом, старьем. Харчевни прямо под открытым небом, грязь, специфический запах пальмового масла, прогорклого, горелого… Грязные, голопузые, но очень веселые ребятишки, черноглазые, с кудрявыми головенками вертятся и ползают прямо под ногами. Тут же бараны, овцы, верблюды, волы с длинными рогами, буйволы вперемежку с автомашинами пробираются через толпу, погонщики кричат, машины сигналят, людская толпа шумит…

Машин много и все хорошие, сверкающие эмалевой краской. У лавочки стоят две «Волги». Приятно видеть «землячек». О «Волгах» здесь хорошо отзываются, говорят — «надежная машина».

…Сегодня у мусульман нерабочий день — пятница. Мастерские, большие магазины не работают. А базар торгует, кипит, шумит.

Битком набитые легковые машины пробираются сквозь толпу. Арабы едут за город целыми семьями.

Потолкавшись по базару, мы направились на восток, к стене Кратера. Здесь лачуг не видно, стоят особняки зажиточных арабов, в восточном стиле, без окон наружу, с внутренними двориками.

Серое двухэтажное здание с двумя зубчатыми башенками по углам в псевдоготическом стиле средневековых рыцарских замков, с гербом Ватикана на дверях. На медной вывеске — «Чарч бэнк» — Церковный банк, рука Ватикана протянулась и сюда.

Возвращаемся, прощаемся с Мукеркером. За день изрядно проголодались и немного одурели от жары. Решили зайти куданибудь передохнуть. Через улицу напротив павильона пристани — греческий ресторанчик «Акрополь». Заходим. Посетителей совсем мало, работает «эйр конишн» — прохладно. Заказываем обед: суп по-гречески из спаржи, филе «стейк» и пить! За целый день на жаре страшно хочется пить! Выпили по стакану апельсинового сока со льдом. Хорошо! Потом еще по бутылочке кока-колы. Нет, сок лучше. После супа начали подавать «стэйк». Это целая церемония. Сначала приносят по кусочку масла на кубике льда. Затем по паре ломтиков хрустящего белого хлеба. На отдельных тарелочках спаржа, пикули, три сорта соусов в трех соусниках, еще какие-то приправы и, наконец, торжественно, на громадной подогретой тарелке шкварчащий филе «стэйк» размером с ладонь крупного мужчины и толщиной в дюйм с жареным картофелем и бататом. Еле одолели! Готовят греки прекрасно, но и цены тоже неплохие — для хозяина, конечно… Хозяин — молодой грек, с кудрявой, черной как смоль головой. За кассой — жена, красивая, томная брюнетка, с матовой кожей и синими глазами… Официанты в белых куртках и желтых тюрбанах.

Заканчиваем трапезу холодным шотландским пивом: на этикетке — Глазго.

Хорошо отдохнувшие в прохладе, сытые, решили еще побродить. Стемнело, дующий с самого нашего прихода юго-восточный ветер приносит вечернюю прохладу. По Харбор-Роуд проходим мимо католической миссии с церковью. Напротив — большое здание, во весь фасад второго этажа — широкая веранда. Неоновые огни: «Макассар клаб». Оттуда доносится залихватская музыка, женский смех, какие-то возгласы, выкрики. У входа — монах! Он босиком, в коричневой рясе, подпоясан веревкой, — францисканец. Перебирает четки. Увидев нас, проходящих мимо закрытого храма, хлопнул в ладоши и стал знаками приглашать в клуб. Святые отцы не теряются!

Немного дальше — почтамт, обшарпанное здание. Поздно, уже закрыто. У входа под стеклом большое объявление, освещенное неоновой трубкой, в нем подробно указано, когда, по каким дням недели прибывает в Аден почта из крупнейших городов мира и из разных стран и сколько времени идет письмо или посылка по воздуху и морем. Железнодорожную связь Аден имеет только с Лахеджем, всего сотня километров. Хорошее объявление, неплохо завести такие и на наших почтамтах. Находим строчку — из Советского Союза почта приходит через Каир четыре раза в неделю — по понедельникам, средам, четвергам и воскресеньям. Значит, послезавтра можно ждать писем из дому от родных и близких! Вероятно, только моряки знают и понимают, что значит, находясь в долгом плавании, получить письмо! Именно письмо, как бы пахнущее домом, родными, иногда сохранившее аромат любимой! Письмо, а не радиограмму, которая дышит электроникой и записана бесстрастным почерком радиста…

…Утром, сразу после завтрака, вызвали моторный баркас, и вся команда, кроме сокращенной вахты, сходит на берег. В десять часов отправляемся по делам и мы с Жежеренко. Сегодня много деловых встреч. Получили радиограмму от Яяшенко. Виктор Ананьевич сообщает, что будет через два дня; нужно подготовить встречу. Не клеится и с бункеровкой «Устилуга».

На пристани вызвали машину и направились в агентство.

Мистер Гарольд Корри, старший компаньон и менеджер фирмы, выслушал нас и сразу же предложил решить все вопросы в управлении порта. «Могут возникнуть вопросы, которые необходимо будет уточнить в деталях, а по телефону это значительно труднее, чем при личной встрече», — пояснил он.

Менеджер сам сел за руль своего синего «ягуара» и повез нас в юго-западную часть Стиммер-Пойнта (Тавахи).

Миновали лагерь «Шеба» — казармы и место дислокации английского гарнизона. У въезда — часовой в хаки, шорты, черный широкий берет с кокардой на боку, автомат наизготовку. Ни деревца, ни кустика. Судя по редким пенькам, была здесь скудная растительность, но даже и ее вырубили: ясно — партизаны.

«Ягуар» взлетает по асфальту на холм Марабут и останавливается на площадке под указателем с буквой «Р» — (паркинг) у высокого, башнеподобного здания из стекла и бетона. Лифт взметнул нас на пятый или шестой этаж, и мы очутились перед дверью с надписью «Харбор-Мастер».

На площадке встретился улыбающийся лоцман Хаггард. Внук писателя, любитель русской водки приветливо помахал рукой и нырнул в лифт.

Мистер Корри вошел не стучась, представил нас.

Капитан порта, мистер Эмрис Алленд, лысоватый, средних лет мужчина, невысокий, в белых шортах и больших роговых очках, принял нас любезно, тут же по телефону уточнил прогноз погоды, другие важные детали, затем на карте указал место стоянки каравана Ляшенко.

За двадцать минут были решены все вопросы. Он вроде совсем не торопится, но все делает быстро и без суеты.

Три стены, точнее три окна во всю стену от угла до угла и от потолка до пола, выходят на юго-восток, юго-запад и северо-запад. Прекрасный обзор рейда, подходов к порту и обоих гаваней — внутренней и нефтяной. Не выходя из кабинета, Эмрис видит все, что делается в его владениях: три мощные стереотрубы дают возможность прочитать название любого судна и даже узнавать людей на мостиках судов и причалах. Несколько телефонных аппаратов, УКВ, радиотелефон обеспечивают кабинет надежной связью. Еще стоит телетайп, радиолокатор и установка для приема радиофотопередач, в частности синоптических карт. Метеорологические приборы. От палящего солнца защищают наружные тенты с электродистанционным управлением и передвижные экраны зеленого стекла. Эйр-кондишн. В большом холодильнике набор всевозможных прохладительных напитков… На первый взгляд, кое-что здесь покажется излишней роскошью, но такое оборудование позволяет мистеру Алленду управляться с громадным хозяйством одному с помощью единственного клерка — он сидит здесь же. Его обязанности — вести журналы и прочие необходимые записи.

Результат нашей беседы был тут же коротко записан в толстую книгу, клерк немедля отстучал по телетайпу распоряжение о постановке «Устилуга» под бункеровку.

Решили, что воду для «Устилуга» возьмет у нас на доке «Стремительный» и доставит ему во время бункеровки. На рейде эту операцию провести не удается из-за крупной волны, «Устилуг» ведь стоит на внешнем, открытом рейде. Брать воду с берега не будем, она в Адене стоит очень дорого. Добывают ее здесь с больших глубин насосами через пробуренные скважины, в очень незначительном количестве, для нужд города. Основную часть воды для снабжения судов и Стиммер-Пойнта с Маллой дает опреснитель…

От капитана порта мистер Гарольд повез нас прямо на пирс и дал свой катер для разъездов по рейду.

Катер начищенный, надраенный, горящий медяшкой и лаком, под совершенно немыслимым фирменным флагом — красно-бело-зеленый, со львами и знаком Меркурия, с начальными буквами названия фирмы — лихо запрыгал по волнам к «Устилугу». Несколько минут — и мы у его борта, но из-за волнения подойти к парадному трапу невозможно. Кое-как прокричали в мегафон результаты переговоров и попросили слушать нас на УКВ РС «Акация». Через четверть часа мы на доке и оттуда по «Акации» передаем, уже не напрягая голоса, все, что нужно.

Утром, часам к десяти, «Устилуг» заканчивает швартовку во внутренней гавани, начал брать топливо. «Стремительный», набрав ночью у нас «днепровскую» воду, идет к нему.

На берегу встречаемся с шипшандлером Мукеркером и едем, как условились еще третьего дня, за город. У подъема к каменной щели нас задерживает полицейский. Впереди слышны выстрелы, правда, редкие. Стоим минут десять. Наконец в небо взвилась зеленая ракета, полицейский махнул рукой, показывая, что ехать можно… У въезда в каменный коридор валяется на боку изуродованная синяя машина с изрешеченной пулями дверцей и… ни одного человека. Дальше через щель пусто до самого Кратера. Кто стрелял, куда девались пассажиры разбитой машины, так для нас и осталось тайной. Да, война здесь удивительная!

Кратер проезжаем не останавливаясь. Дорога отличная, черная маслянистая лента асфальта без малейшей трещинки. Асфальт из-за жары не серый, как у нас дома, а маслянистый, черный, но благодаря каким-то примесям достаточно твердый, даже в полдень дамские «шпильки» в нем не вязнут.

Полтора часа пути, семьдесят миль — Шукра. Городок пыльный, монотонный, с дворцом шейха и белой мечетью. Стоит на почти пересохшей реке. В Шукре большой базар, на котором торгуют финиками, кофе, невыделанными шкурами… Дымят мангалы харчевен, есть кофейня. Интересно, когда накануне в Адене мы искали хороший кофе, нам предлагали только бразильский! Здесь, в Шукре, на базаре, очень дешево купили несколько фунтов отличного, настоящего мокко сорта «муур», по внешнему виду отличающегося от бразильского «сантос» зернами неправильной формы. Но вкус его ни с чем не сравним! Тут же на базаре перекусили горячими лепешками с каким-то жгучим соусом. Непривычно, но съедобно и сытно. Хотели проехать дальше, в Нижнюю Яффу, но Мукеркер перебросился несколькими фразами с седобородым полицейским и сказал, что дальше ехать опасно. На нас ведь не записано, что мы не английские агенты! Ничего не поделаешь, тем более что асфальт кончился и за Шукрой дорога оставляет желать много лучшего. Разворачиваем машину и покидаем глинобитные стены Шукры.

Нас, видимо, все-таки принимают за англичан. Когда выезжали за черту города через остатки древних ворот, какой-то старик бросил нам вслед горсть песку. По арабскому обычаю это значит: не возвращайтесь больше!

В Адене недалеко от площади тюрьмы Аль-Мансура нас задержали возбужденные полицейские и направили в объезд. Пришлось вернуться квартала два назад и проехать через базар. Толпы нет, странное безлюдье. Только в открытых на улицу нишах домов по прежнему трудятся, согнувшись, ремесленники да в харчевнях жарятся лепешки. В деревянном здании цирка слышны взрывы аплодисментов. А на улочках пусто, ни души. У обочин стоят пустые машины. Даже ребятишек не видно. Проезды в сторону Аль-Мансура перекрыты спиралями колючей проволоки. Лишь добравшись до ресторанчика и усевшись за столик, узнали у официанта-араба, в чем дело: несколько часов назад возле полицейского участка, рядом с тюрьмой, партизанами был убит начальник полиции Гарри Барри, тот самый, что был у нас с визитом! Нападавшие скрылись, район оцепили, идут интенсивные поиски, но вряд ли они принесут успех. «Это сделал Айн-Айн Неуловимый», — говорит, приглушив голос, официант.

Наскоро перекусив, едем в порт. С минарета мечети раздается гнусавый голос муэдзина. «Нет, — поясняет Мукеркер, — это не муэдзин. Это магнитофон с часовым механизмом. Пять раз в сутки, в положенное время, он возвещает благочестивым мусульманам, что наступило время очередной молитвы». Так мы воочию убедились, что современные наука и техника не имеют преград на своем пути и проникают даже в такие гнезда реакции, как мечети. В Малле и Стимер-Пойнте на «джипах» и «лендловерах» на полной скорости разъезжают в разных направлениях Солдаты и офицеры. Часто останавливают для проверки документов, вежливо напоминая, что в городе небезопасно и нам лучше убраться поскорее с берега на рейд, к себе… Свободны для проезда только основные магистрали, боковые ответвления, а переулки перекрыты патрулями и спиралями колючей проволоки. На перекрестках пулеметы. Похоже, что «удивительная война» кончилась, началась настоящая.

Заезжаем в контору агентства. Увы, надежда получить почту из дому, которая должна прибыть сегодня двухчасовым самолетом, не оправдалась… С пятницы бастуют рабочие — арабы компаний «Дол» и «Бритиш петролеум», снабжающие горючим международный аэропорт, — воздушное сообщение прервано. Транзитные самолеты тоже не делают из-за этого посадки, минуют Аден.

Мукеркер говорит, что он не рискует ехать дальше на своей машине: он араб и может ожидать от английских патрулей любых провокаций. Такие случаи уже бывали. Люди, совершенно не причастные к партизанскому движению, оказывались безвинно брошенными в тюрьму только за то, что они арабы.

Пока мы раздумываем, как попасть на рейд, у дверей останавливается бронированный «лендловер», и в контору заходит пастор — «дог коллер» (собачий ошейник), как здесь называют военных капелланов, из-за их белых стоячих воротничков. Он старый знакомый менеджера и заехал по пути. Едет к маяку Элефантс-Бэк (Слоновый зад): нужно утешить раненых, исповедать умирающих, там был бой… Френсис Хогг их духовный пастырь.

Пользуемся его вынужденной любезностью и, разместившись в просторном «лендловере», через несколько минут оказываемся у бокового входа на Принс оф Уэйллс пирс.

В полицейском участке, через улицу напротив, на высокой кирпичной ограде сидит солдат с автоматом. Второй — у решетчатой калитки, через которую видно, что дворик участка заполнен арестованными, сидящими и лежащими прямо на земле. На холме слева, где высится белое здание нового и самого комфортабельного и дорогого аденского отеля «Рэд Си», видны клубы черного дыма: горит отель или рядом…

На причале толкучка, собралось множество моряков и пассажиров, сообщение с рейдом под тщательным контролем военных патрулей. Катера отходят с большими задержками, после тщательной проверки отбывающих. На каждом — сержант и солдат морской пехоты с автоматами. Приходится ждать своей очереди…

По рейду ходят патрульные катера морской пехоты с крупнокалиберными пулеметами; задерживают и осматривают все фелюги и другие мелкие суда и направляют их к пристани Акбари. Их там тщательно обыщут.

Разговорились с лейтенантом Вудро Тинклером. Еще совсем молодой, только полгода в армии, после окончания «паблик скуул» в Харроу и сдачи экзамена на офицера. Все творящееся вокруг ему кажется странным.

— Я был воспитан картой мира, четверть суши на которой была окрашена в цвет Британской империи, — медленно, растягивая слова, говорит он. — Солнце никогда не заходило над британскими владениями. Но я никогда не думал, что все может кончиться вот этим! — Лейтенант неопределенно кивнул куда-то в сторону города.

— Да, англичане совсем непохожи на тех, что были раньше, — заметил Леонид Андреевич. — Раньше английский офицер вряд ли снизошел бы до разговора с незнакомыми, да еще с русскими!

С этим нам пришлось не раз согласиться позже, не только в Адене.

Наконец подошла наша очередь на баркас, и к себе на рейд мы попали в полной темноте. Радист вручил депешу от Ляшенко: «„Адмирал Ушаков“ с носовой секцией дока подойдет завтра, во второй половине дня».

Над городом всю ночь взлетали ракеты, слышалась стрельба.

Утром прибыл шипшандлер, доставил последние заказанные продукты и лед. Он сообщил, что в городе все затихло, установился относительный порядок, заградительные кордоны на улицах сняты, но въезд в город и выезд из него контролируются.

У Бориса Попенкина адски разболелся зуб, парень места себе не находит. Пришлось после обеда отправиться с ним на берег, к агенту. Там Бориса быстренько посадили в машину и отвезли к дантисту. Вернулся Попенкин через два часа. И сразу счет — зубная боль обошлась в семьсот пятьдесят шиллингов — около девяти с полтиной на наши деньги. Был он у дантиста по имени Йе Хинг Тонг, китайца или вьетнамца.

Врач китайский, транзисторы японские, мясо австралийское. Так что же здесь арабское!!

Вернулись на док. Приказал всем отдыхать, готовиться к завтрашнему выходу. В семнадцать часов подошел «Адмирал Ушаков» и стал со своей секцией далеко на рейде.

Вскоре на агентском катере прибыл Ляшенко. Виктор Ананьевич выглядит хорошо, хотя переход у них был труднее нашего. Из-за фронтовой обстановки, обострившейся последние пару дней, он решил в Адене не останавливаться, но секция имеет пробоину, полученную в штормовую погоду в Красном море, поэтому пришлось изменить решение, придется задержаться здесь, пока ее не заделают. Но работу всю решено делать на внешнем рейде, ни в гавань, ни на внутренний рейд не заходить. А нам дано указание уходить отсюда как можно быстрее. Где соединиться обоим караванам, решим позднее, связавшись по радио.

«Стремительный» остается с носовой секцией, он догонит нас позже.

Вторые сутки, как из Адена. Мы сейчас несколько в стороне от проторенных морских дорог, и море пустынно, не то что в Красном, на столбовой дороге к Суэцкому каналу! Команда занимается обычными делами. Боцман Ризаев обходит свои владения и сокрушенно качает головой, обнаружив следы ржавчины, проступающей сквозь краску на металле. С точки зрения всех боцманов мира, тропики — совершенно никчемные места. Не напасешься краски! Все ржавеет. И вот уже Коля Банных, Виталий Кухарчук, вооружившись скребками и ведерками с суриком усердно скоблят тамбур камбуза и тщательно загрунтовывают очищенный до блеска металл. Боцман, задав матросам работу, спускается вниз и осматривает крепления буксирных цепей. Все в порядке; он берет футшток и идет промерять уровень балластной воды в отсеках. Кок-пекарь Каун пристроился в тени под тентом «столовой», чистит картошку. Рядом электрик Чеботарев со старшим матросом Полещуком и мотористом Любушкиным сооружают из припасенного еще в Херсоне кирпича летнюю плиту, прямо на открытой палубе. Внизу становится невмоготу жарко. Борис Михайлович, третий штурман, заступил на вахту, секстаном «ловит солнышко». Сегодня горизонт чистый, ясный, обсервация по солнцу будет хорошей; после полудня, когда возьмем полуденную высоту, сверим полученное место с «Устилугом» и «Стремительным», штурмана будут долго спорить по «Акации», чье место точнее. Результаты никогда не сходятся, но какой же уважающий себя штурман не будет считать, что его «точка» самая верная! Таких штурманов нет ни под одним флагом мира, даже под либерийским.

На третьи сутки, к вечеру, нас догнал «Стремительный». За ним этим же утром вышла из Адена носовая секция дока. Следует малым ходом, выжидая, когда хорошо станет цемент на заделанной пробоине. Алексеев сообщил, что в Адене опять неспокойно. И точно, к вечеру аденское радио прервало свои веселые передачи и сообщило, что на сэра Артура Чарльза, председателя местного законодательного совета, произведено покушение, он тяжело ранен. За четыре дня это уже второе нападение на крупных должностных лиц.

А на другой день «Маяк» подтвердил сообщение аденского радио, добавив, что в результате полученных ранений Артур Чарльз скончался [7].

Команда вся чрезвычайно взволнована происходящим. Чтобы разъяснить положение, вечером провожу беседу. Рассказываю подробно о недавнем колонизаторском прошлом Британской империи. Вспоминаю Редиарда Киплинга, призывающего англичан: «От Суэца правь к востоку»…

Тогда владения Англии простирались от Нила до Гонконга. По мере распада Британской империи и роста освободительного движения в колониях эта политика стала приобретать особое значение и стала строиться на «заморских обязательствах» Британии, последовавших после договоренности премьера Макмиллана с президентом Кеннеди о заполнении Англией «стратегического вакуума» между американскими флотами — шестым, средиземноморским и седьмым, действующим в западной части Тихого океана…

На четвертые сутки перехода справа по носу показались берега Африки.

Гвардафуй, или Рас-Асир, выдается далеко в море на восток, как исполинский каменный таран. Высоко над водой — башня маяка. Вот она, крайняя восточная оконечность Африки! Высокий, скалистый, обрывистый и какой-то мрачный, окруженный малоизученными, коварными течениями, этот мыс возбуждал ужас у мореходов древности. Мыс Пряностей, как называли его, упоминается Шахерезадой в рассказе о Синдбаде-Мореходе. А известный ученый, арабский лоцман XV века Ахмад ибн Маджид в своих «периллах» (лоциях), написанных от руки (три таких лоции-подлинника хранятся в Ленинграде, в собрании отделения Института народов Азии и Африки Академии наук СССР), предупреждает о необходимости держаться подальше от этого места. Проходим в пяти милях, но в бинокль видно все хорошо.

Начинаются безбрежные просторы океана. Наш путь пролегает по условной границе между собственно Индийским океаном и его северо-западной частью — Аравийским морем.

Небо безоблачно, ярко сияют звезды. Мы находимся на такой географической широте, где можно любоваться одновременно звездами и северного и южного полушарий. Правда, Полярная звезда находится непривычно низко, почти у самого горизонта, а красавец Орион держит свой меч чересчур высоко. А на юге сияет Южный Крест! Впрочем, крестом он назван с некоторой натяжкой, звезды в нем не самые яркие (вообще в южном полушарии меньше таких ярких звезд, как в северном) и расположены они далеко не в форме правильного креста, а какого-то кривого, именно кривого, а не косого. Но все равно, созвездие очень красивое и на южном небосклоне очень заметное, недаром оно овеяно романтикой и о нем вспоминают все путешественники.

Лежу на спине, смотрю на темное небо и думаю, что все-таки наше родное, северное небо с высоко стоящими Большой и Малой Медведицей лучше, роднее и, я бы сказал, понятнее… Невольно возникают думы: а что там, дома! Сейчас здесь, у мыса Пряностей, глубокая ночь, а во Владивостоке уже утро, люди идут на работу…

Не знаю, как у кого, а когда я смотрю на ночное небо, на Большую Медведицу, мне всегда вспоминаются березовые рощи при луне, средняя полоса России, пощелкиванье соловья… Да, далеконько до родных мест!

Сегодня день рождения матроса первого класса Толи Кудрина. Команда готовится вечером отпраздновать это событие. Уже три дня все приберегают свою порцию тропического вина. Вообще-то это не разрешается, но я делаю вид, что не замечаю. Пусть ребята повеселятся. Рейс тянется так долго, особенно для молодежи, а развлечений так мало! Кинокартины уже все провертели, знаем их чуть ли не наизусть, и не только свои, но и запас фильмов «Устилуга» и «Стремительного». А тут, как назло, перегорела последняя проекционка в киноаппарате, так что предложение Попенкина крутить «задом наперед» выполнить не удается.

Зато большой популярностью пользуется сделанный электромехаником Мерзляковым «морской биллиард». Возле этой остроумной модификации биллиарда всегда толпа. Очередь «забивают» более чем за час до смены с вахты и играют даже ночами.

А идея простая. Михаил Кононович, наш парторг, учел, что в обычный биллиард в море не сыграешь. Даже при малейшей, незаметной глазу качке шары будут кататься отнюдь не по воле игрока. И он отказался от шаров. Кононович на токарном станке выточил из твердого дерева вместо шаров шайбы, их хорошо отшлифовал, выжег номера. Большой лист толстой фанеры отполировали, натерли воском, как паркет, чтобы был скользким, прибили к нему борта с лузами — и «морской биллиард» готов! Советую попробовать эту игру. И на берегу получите большое удовольствие.

Вечером на правой башне зажглась незатейливая иллюминация: лампочки обернули цветной бумагой и материей. Собрались под тентом, зачитали поздравление. Полина испекла пирог с выведенной цифрой «21». Возраст весьма «солидный», но Толя еще не самый молодой из экипажа. Пирог именинник разделил по-братски между всеми после «официальной» части, поздравления, чашки кислого тропического вина. Сюрпризом был концерт самодеятельности. Импровизированный, без репетиций, он тем не менее получился очень веселый.

Вдоволь насмеявшись и хорошо отдохнув, мы поздно разбрелись по койкам.

Утром показался остров Сокотра, увенчанный полуторакилометровой вершиной Джебель-Хаггиер. На острове почти не бывают европейцы, и сведения о жизни на нем самые скудные.

Хотя остров Сокорта расположен на оживленном судоходном пути, посещают его редко, в основном мелкие местные суда, вывозящие отсюда алоэ и ввозящие рис и кофе. Население находится под практически неограниченной властью султана, проживающего в роскошном дворце в столице острова Хадибо, или Тамриде. На острове до сих пор существует рабство и, по слухам, процветает пиратство. Правда, пираты рискуют нападать только на мелкие суда, но в 1963 году в аденских и бомбейских газетах промелькнуло сообщение, что английский пароход среднего тоннажа был обнаружен в этом районе без единого человека на борту с явными признаками ограбления. Судьба тридцати двух человек его экипажа так и осталась неизвестной.

Казалось, опасная романтика пиратства канула в Лету еще пару веков назад, но, как видите, она живет! Живет в форме хорошо организованных, неуловимых банд в этих широтах Индийского океана.

Время от времени мелькают по радио и в газетах тревожные сообщения: в 1956 году неизвестная, очень быстроходная дизельная яхта остановила и ограбила в Индийском океане до двадцати пассажирских судов, но так и осталась непойманной, хотя на ее розыски было брошено целое подразделение британских военно-морских сил с привлечением патрульных самолетов. Видели ее в Мале на Маледивских островах и в Виктории на Сейшельских, этих традиционных пиратских гнездах XVII и XVIII веков, но задержать не смогли.

В XVIII веке в этих краях было даже создано пиратское «государство» — республика «джентльменов удачи». Оно распалось довольно быстро, его «подданные» не смогли поладить между собой. Столица пиратов была на острове Сент-Мари, недалеко от восточного берега Мадагаскара…

Появились летучие рыбы, носятся стаями над водой, спасаясь от преследующих их тунцов, корифен и других хищников. Видели голубого марлина, выпрыгнувшего из воды в пылу охоты. Стремительная рыба сверкнула голубой молнией над поверхностью океана и скрылась в волне. Изумительно красивая окраска. Говорят, пойманный голубой марлин на воздухе быстро умирает и при этом теряет свою великолепную окраску, становится тускло-серебристым, серым…

Летучие рыбы стали падать на стапель-палубу дока, и вахтенный матрос собирает их в ведро. К утру их столько, что хватает на завтрак. По вкусу напоминают то ли свежую сельдь, то ли сайру. Летучая рыба, обитательница южных морей, стала у нас дома шуточным символом дальних плаваний. Моряков, прожженных тропическим солнцем, обветренных всеми ветрами планеты, смеясь, по-дружески зовут «моряками летучей рыбы». Во Владивостоке даже дом № 8 по Океанскому проспекту, где живет большинство старых моряков, называют «дворцом летучей рыбы». Вообще, моряки — большие мастаки на прозвища. Есть прозвища сугубо индивидуальные, так сказать, присваиваемые персонально за какую-нибудь особенность. Такие прочно пристают к моряку и сопровождают его всю морскую жизнь. Есть и прозвища, так сказать, «должностные», традиционные, они живут много лет и передаются от поколения к поколению. Боцман — непременно «дракон», матросы — «рогали» или «рогатые», кочегары — «духи». Капитан — «батя». Электрики — «светилы», плотник — «деревянный», радист — «Маркони», старший механик — «дед», повар — «канадей» и т. д.

В полдень нас обошел дальневосточный «М. Кутузов». Идет с чугуном на Японию. Мы гордимся: Советский Союз — крупнейший в мире экспортер чугуна. Такое стало возможным за годы послевоенных пятилеток!

А еще через сутки нас нагнал черноморец «Симферополь». На нем киногруппа снимает картину «Корабли не умирают». «Симферополь» покружил вокруг нас несколько раз, операторы засняли караван со всех сторон и вблизи, и издали отдельно док, отдельно «Устилуг», отдельно «Стремительный» и всех вместе. Говорят, что специально отклонились от курса снять эти кадры.

Как бы подтверждая тему фильма, навстречу прошел «Трансбалт». Это славное имя носит красавец корабль, построенный несколько лет назад судостроителями Херсона. А старый «Трансбалт», прослуживший Родине свыше сорока лет, на котором проходило практику не одно поколение наших моряков, был вероломно потоплен торпедой во время второй мировой войны. Имя ожило в этом быстроходном судне, гордо несущем советский флаг по океанам планеты!

Сегодня Первое мая! С утра взвились флаги расцвечивания, все оделись в парадную одежду: ослепительно белые сорочки, белые шорты; девушки тоже в белых блузках и юбках. Все бритые и аккуратно причесанные. О девичьих прическах говорить не буду, те, вероятно, ночь не спали, трудясь над их сооружением!

После праздничного завтрака провели торжественную часть. Собрались под большим тентом на корме. С докладом выступил Леонид Андреевич. Затем удалось поймать передачу из Душанбе — это ближайшая к нам советская широковещательная станция (по прямой через горы, через долы до нее четыре тысячи километров), она транслировала Москву — по времени как раз совпало: демонстрация и парад на Красной площади. Все слушали с величайшим вниманием, наверно, дома так никогда не слушали. Голос Родины! Далекой, любимой Родины! Кое-кто взгрустнул — как она далеко!

После захода солнца ветер перешел на норд, стало жарко и душно. В темноте разошлись с «англичанином»: «Менелай» компании «Блю Фаннел Лайн», или, как ее зовут моряки всего мира, «холуйской» компании. Эта богатая компания голуботрубных пароходов была в конце прошлого века основана официантами с трансатлантических лайнеров. Отсюда и прозвище… Англичанин морзянкой (световыми сигналами клотика) сообщил, что идет из Пенанга в Коломбо, поздравил с Первым мая и только после этого вежливо осведомился, кто мы такие и откуда, куда идем. Получив ответ и взаимное поздравление, просигналил, что русские «гуд бойс» — хорошие ребята, и скрылся в ночи.

А на следующий день — серия шквалов, короткие заряды дождя. Видимость резко ухудшилась. «Стремительный» выслали вперед, локационным дозором, потому что движение в этом районе опять стало интенсивным, а нам маневрировать для расхождения трудно, практически невозможно.

Носовая секция сзади нас сегодня всего лишь в восьмидесяти милях, идет двойной тягой: Ляшенко поставил «Гелиос» вперед, чтобы тот тянул «Ушакова», а последний тянет док…

Идем при все ухудшающейся погоде, оставляя к северу Бенгальский залив. Вспоминаю Джозефа Конрада, он много плавал в этих водах и много о них писал. Поляк, родившийся в России, он рано эмигрировал за границу, стал моряком, капитаном парусных кораблей и — удивительная судьба — одним из классиков английской литературы. Я очень люблю его перечитывать, с его тонким чувством моря могут сравниться только К. Станюкович и, пожалуй, француз Пьер Лоти.

После траверза мыса Джамбо-Ае (Алмазного) начался Малаккский залив. Изменили курс на ост-зюйд-ост и начали отрываться от Суматры. Далеко на севере остался остров Пенанг. В первую мировую войну там на рейде стоял русский крейсер «Жемчуг», шедший из Владивостока на Средиземноморский театр военных действий к Дарданеллам. После приема угля команда была отпущена для отдыха на берег, на крейсере оставалась только немногочисленная вахта. Командир крейсера считал корабль в полной безопасности. Не были опущены даже противоминные сети, под парами находился только один дежурный котел. Неожиданно на рейд вошел немецкий рейдер — знаменитый легкий крейсер «Эмден», замаскированный под английский крейсер типа «Корнуэлл». Принятый за союзника, он спокойно вошел на рейд, подошел к «Жемчугу», торпедировал его, а затем расстрелял тонущий корабль прямой наводкой…

Старые владивостокские моряки помнят Канцевича. Старик всегда болтался в порту, встречая и провожая суда, смотря влюбленными глазами на море. Он был главным боцманом «Жемчуга». После Пенангской трагедии он тронулся умом и был списан на берег, но моря забыть не мог. Когда он умер, в последний путь его провожали все моряки, бывшие в порту…

Глубины стали резко уменьшаться: наши длинные буксирные тросы имеют большой провес и будут ползти по дну пролива, перетираться о грунт и, главное, могут зацепиться за что-нибудь на дне, а это почти непоправимо. Решаем укоротить буксиры и, не доходя пятнадцати миль до острова Джемур, на семидесятиметровых глубинах начинаем эту операцию. Как назло, встречный ветер развел крутую волну, и «Стремительный», работая во все свои тысяча двести лошадиных сил, не смог развернуть док против ветра, чтобы буксиры ослабли. Теряли время, бились часа полтора, но ничего не получалось. Ветер свежел, и наш «Стремительный» совсем не выгребал. Пришлось «Устилугу» разворачиваться на обратный курс, после чего «Стремительный» только поддерживал док против ветра, не давая ему сдрейфовать на «Устилуг», пока последний подбирал буксиры.

Следующий день проследовали через узкость у маяка Уон-Фатом. Место для плавания очень трудное, сложное, изобилует мелями; причем, как это доказал наш дальневосточный капитан Николай Федорович Буянов, эти мели, как подводные дюны, под влиянием течений могут перемещаться.

В дымке за островом Кланг остался порт Суэттенхем. Это морские ворота расположенной в пятидесяти километрах в княжестве Селангор столицы Малайзии Куала-Лумпура.

Движение в этой части пролива интенсивное. Много идет танкеров: на восток — низко сидящие в воде, груженые, навстречу — порожняком, в балласте.

Появился новый обычай — на судах рисовать целые картины: видимо, они должны заменить старинные скульптурные фигуры на форштевне. Прошел навстречу норвежец — от носа метров на пятнадцать по борту картина на темы скандинавских саг. А потом обогнал француз, танкер компании «Компани Франсез де Петроль», красавец с голубыми надстройками — «Д'Артаньян» из Гавра. Во всю высоту лобовой стенки надстройки мостика у него громадное изображение славного мушкетера, опирающегося на свою верную шпагу. А сутками позже прошел навстречу такой же «Атос» той же компании с портретом Атоса, делающего выпад. Позже, на Сингапурском рейде мы видели «Портоса». Лоцманы рассказывали, что плавают еще «Арамис», «Бражелон» и т. д. Компания окрестила свои суда именами популярных героев Дюма и украсила их портретами. У танкеров грека Онасиса; одного из самых богатых людей мира, на лобовых переборках — сцены из мифологии, а на трубах — марка: пять олимпийских колец. Оригинально и, по правде сказать, для морского глаза непривычно.

Неожиданно откуда-то вынырнул миноносец под английским флагом, начал крутиться вокруг нас, обошел раза три со всех сторон, чехлы с орудий сняты, расчеты на местах, на мостике много офицеров, все с фотоаппаратами. Запросил сигналом, не встречались ли малайские прао с людьми в кандалах или с кангами на шее. Ответили «нет». Все ясно — это дозорный корабль, борющийся с работорговлей. Позднее прошел над нами бреющим полетом самолет и скрылся в сторону порта Диксон. Смеемся, — Диксон, а льдов не видно. Вспоминается его заполярный тезка. Теперь идем близко от малайзиского берега. Много поселков, городов и отдельных домиков. На полях движение, видны работающие. Вдоль берега снуют во всех направлениях мелкие каботажные суда самых экзотических форм и окрасок. Очень много лодок: прао, доу, динги, сампаны и джонки; идут поперек пролива на Суматру и обратно.

Потом, в Сингапуре, мы узнали, что это в основном контрабандисты: прорывают таможенные кордоны Индонезии.

Показался пик Джантан на острове Катимур-Бесар. Это страж западных подходов к Сингапурскому проливу.

Проходим островок Сатуму с маяком Рафлс и недалеко от островов Сент-Джон, сторожащих Сингапур с юга, принимаем лоцмана.

Впервые он упоминается в летописях XII века, когда один из принцев империи Свириджая, раскинувшейся на Суматре, высадившись на пустынном острове, основал здесь город. Приняв встреченных здесь тигров за львов, он окрестил новый город «Синга-Пура» — «Город Льва».

Удобно расположенный, город стал важным торговым пунктом, что вызвало неприязнь соседей, потерявших часть своих доходов, отчего уже в XIII веке он был разрушен войсками королевства Маджпахата. Все население было безжалостно истреблено. Кровь лилась рекой, и сингапурская земля стала красной. С тех пор, как гласит легенда, рис не растет в Сингапуре. Может, это и так, но рис действительно не растет в «бананово-лимонном». Кстати, бананы и лимоны здесь тоже привозные.

Несколько веков летописи о Сингапуре не упоминают, но после XVI века островом завладели пираты, и он стал на долгое время их базой, откуда они грабили торговые суда, проходившие по проливам…

В самом начале XIX века наместник британской короны на Суматре некий де Бенкулен, разбирая попавшие ему в руки малайские манускрипты, узнал, что неподалеку существует небольшой остров, зараженный малярией, но имеющий весьма удобные, укрытые гавани, пребывающие в руках пиратов, представлявших тогда грозу этих морей. Решив, что остров можно легко превратить в еще один опорный пункт Британской империи, он в донесении калькуттскому губернатору писал: «Англичане не имеют ни одной пяди земли между Китаем и мысом Доброй Надежды, где можно было бы причалить, ни одного места, где можно было бы пополнить припасы…»

Губернатор Калькутты, он же и представитель Ост-Индийской компании, согласился с де Бенкуленом и, наделив всей полнотой власти молодого чиновника Томаса Стэмфорда Бинглея Раффлза, энергичного и решительного, отправил его на двух парусных фрегатах вместе с майором Уильямом Фаркуаром, возглавлявшим воинское подразделение экспедиции, к острову.

Высадившись 19 января 1819 года в бухте Кеппел, Раффлз и Фаркуар по достоинству оценили удобные естественные гавани и бухты и расположение острова на бойком месте, непосредственно у главного фарватера пролива. Быстро вытеснив пиратские шайки силами регулярных войск, Раффлз разыскал султана Джохора, которому формально принадлежал остров, и заключил с ним договор об аренде острова Ост-Индийской компанией. Он же основал здесь город и порт.

Майор Уильям Фаркуар стал первым английским резидентом и управлял колонией на правах губернатора в течение четырех лет, а Стэмфорд Раффлз заправлял делами Ост-Индийской компании… Сейчас в Сингапуре стоит памятник сэру Т. Стамфорду, Б. Раффлзу; маяк, площадь, улица и институт носят его имя. Усадьба Раффлза неподалеку от Капитолия сохраняется в неприкосновенности, со старинными полевыми пушками у ворот, будкой для часового, бунгало самого Раффлза.

С тех пор прошло полтора столетия… После ликвидации ОстИндской компании Сингапур, ключевая позиция на путях в Восточную Азию, вместе с островом Пенанг, расположенным при входе в Малаккский пролив с севера, вошел в состав английской колонии Стрейтс-Сетлемент. Стрейтс-Сетлемент обеспечивал начиная с 1867 года полный контроль Англии над проливом. Позже Сингапур стал важнейшей Британской военно-морской базой на Дальнем Востоке и был выделен в отдельную колонию. Однако во вторую мировую войну Сингапур не оправдал себя как база и исключительно быстро, на седьмые сутки после начала осады и через два месяца после начала военных действий на Дальнем Востоке, был занят японцами, подошедшими сухим путем с севера, через перешеек Кра, и легко форсировавшими Джохорский пролив. Стотысячный гарнизон капитулировал.

В 1963 году Сингапур был влит в федерацию Малайзия, потом стал самостоятельным в составе Британского Содружества Наций [8].

Сейчас на острове сохраняется крупная британская военноморская база, находится штаб английского дальневосточного командования.

Базу обслуживает около сорока тысяч человек из числа местного населения — техники, рабочие, служащие. Если база будет ликвидирована, эти люди пополнят армию безработных.

Для строительства города, работы в порту требовались рабочие руки. Рабочий люд вербовался всеми честными и нечестными способами в соседних странах — Китае, Малайзии, Индии. Руками этих людей был создан Сингапур, они же и их потомки образовали основное население. Англичане только правили и извлекали прибыли.

В настоящее время на острове Сингапур проживает примерно два миллиона человек, в том числе миллион четыреста тысяч китайцев, около трехсот тысяч малайцев, сто шестьдесят тысяч индийцев, пакистанцев и полсотни тысяч европейцев. Девяносто процентов этого населения проживает в самом городе.

Кроме постоянного населения в Сингапуре постоянно находится несколько десятков тысяч заезжих иностранцев — туристов, дельцов, моряков.

Вся эта масса людей изъясняется чуть ли не на всех языках мира, но официально признаны четыре языка: государственный — малайский, административный — английский, официальные — китайский и тамильский.

Сингапур считается четвертым по грузообороту портом мира. В него заходят в год до двадцати пяти тысяч судов всех флагов, в том числе до пятисот советских. Грузооборот составляет более девяноста миллионов тонн в год, или в денежном выражении — три с четвертью миллиарда долларов. Это объясняется тем, что Сингапур, расположенный чрезвычайно выгодно, на перекрестке важнейших морских путей, кроме того, еще является «свободным портом» беспошлинной торговли. Поэтому сюда стекаются товары всех наименований и отсюда после переработки сырья на местных предприятиях или просто выдержки на бесчисленных складах они же почти полностью и вывозятся. Масса импортных товаров поступает на местный рынок дешевле, чем в своей стране. На посреднической торговле Сингапур получает до тридцати процентов своего национального дохода. Торговля — основной «бизнес» сингапурцев. Сингапур производит впечатление огромного рынка. Бесконечные торговые ряды тянутся вдоль улиц.

Значительный доход город получает от туризма. Находясь на перекрестке мировых путей, Сингапур привлекает множество туристов. Туристский бизнес развернут широко. Масса гостиниц, по разным ценам, безукоризненный сервис. Днем туристы в одиночку и группами ходят от витрины к витрине, заполняют магазины. Пользуются большим спросом сувениры, есть много специальных магазинов, торгующих индийскими шалями из Бенаресса, резными изделиями с острова Бали, японскими, китайскими безделушками из нефрита и пластмассы, жемчуга, золотыми изделиями, кустарными шелковыми тканями.

Сингапур захватывает воображение многих людей. Одним он представляется грозной твердыней Британии в отдаленной точке юго-восточной Азии и морскими воротами из Тихого в Индийский океан. Другим — символом экзотики типа гриновских Лисса и Зурбагана, улицы которых заполнены толпой веселых моряков со стоящих в порту парусников. В популярной песенке Вертинского о бананово-лимонном Сингапуре много экзотики, но мало действительности. Уже говорилось, что лимоны в Сингапуре не растут, от океана он отделен многими милями проливов и «реветь» там океан не может.

Сингапур считается самым крупным и оживленным рынком по торговле оловом, каучуком, пряностями, рисом, копрой. Но местная промышленность развита слабо: судоремонт, оловоплавильный завод на острове Брани, прикрывающем гавань Кеппел с юга, нефтеперерабатывающий завод «Шелл», обувная фирма «Батя» (после национализации предприятий «Батя» в Чехословакии владелец эмигрировал в Южную Америку и сохранил за собой многочисленные филиалы в странах капиталистического мира], большой пивоваренный завод, мелкие предприятия пищевой промышленности — вот, пожалуй, и все. Правда, последние годы здесь началось интенсивное строительство тридцати пяти заводов и фабрик, которые будут работать на привозном сырье, но войдут в строй они еще не скоро. А пока в Сингапуре более восьмидесяти тысяч безработных.

В строительстве новых предприятий принимает активное участие японский капитал — до пятидесяти процентов акций вновь строящихся предприятий принадлежит японским концернам, привлеченным удобным географическим положением, дешевизной рабочей силы и близостью поставщиков сырья, что снижает транспортные расходы. Два завода строится с помощью Советского Союза.

Порт Сингапур располагает двумя обширными рейдами и несколькими гаванями. Важнейшая из них — гавань Кеппел, имеющая двенадцать глубоководных причалов, способных принять одновременно до. тридцати современных крупнотоннажных судов. Внутренняя же гавань и бассейн Айер по причине мелководности имеют значение только для каботажных судов и рыбаков, а с прекращением торговли с Индонезией совсем захирели. Иногда здесь производятся грузовые операции с лихтерами, перегружающими небольшие партии груза с судов, стоящих на рейде. Военная гавань расположилась на севере острова, в проливе Джохор. Для осмотра ее туристов возит экскурсионный пароходик с забавной медной трубой, надраенной до ослепительного блеска.

Сам я, отпустив восемь человек в приходной день, на берег не съездил, решив назавтра отправиться с утра и посвятить весь день осмотру достопримечательностей. Сегодня день такой душный, что от жары не хочется двигаться.

Высаживаться на берег в Сингапуре можно только в определенных местах, специально оборудованных спусках. Таких спусков пять: Араб-стрит-степс около рынка на улице Клайд Террас в северной части города, Мидл-Род-степс около здания манежа Волонтер-Дрилл-Холл, спуск у экспланады против памятника Раффлзу, Трежюри-степс в устье реки Сингапур, за мостом Андерсон-Бридж и Айер-степс между бассейном Айер и пристанью Клиффорд.

Катер высадил нас на ближайший Айер-степс. Поднялись по каменным ступенькам наверх и очутились перед кованой железной решеткой высотой в полтора человеческих роста. Пошли вправо — уперлись в глухую ограду пристани Клиффорд, пошли налево — путь преграждает изгородь бассейна Айер… Наконец недалеко от спуска обнаружили лаз в решетке между двумя отогнутыми прутьями. Протиснулись туда и очутились под навесом дешевой харчевни. Однако никто не удивился нашему не совсем обычному появлению. Хозяин за стойкой, когда мы попытались извиниться, объяснил, что это обычный, узаконенный вход в город с этого спуска. Он и свою харчевню специально так поставил, чтобы в ожидании катера моряки давали ему доход.

Выйдя из проходной, мы очутились на большой площадке, сплошь заставленной автомашинами, напротив здания Шопинг-стор-сентр. Сейчас же подбежали несколько таксистов и начали наперебой уговаривать воспользоваться их услугами. Посовещавшись, решили съездить в «Тайгер Балм парк».

Официальное название парка «Хоу-По вилла», по имени его основателя. К тиграм «Тайгер Балм Гарден» имеет весьма отдаленное отношение, название происходит от известной на Дальнем Востоке тигровой мази, помогающей при радикулите и ревматизме. Тигровой она называется не потому, что изготовляют ее из тигров, а потому, что имя Хоу значит «тигр». Эта мазь «Тигровый бальзам» изготавливается по рецепту, составляющему семейный секрет семьи Хоу. Начав свое дело много лет назад, кустарно, Хоу-По быстро разбогател и основал фирму, которая выпускает миллионы баночек величиной с пятикопеечную монету и приносит владельцам солидный доход: — каждая баночка стоит три сингапурских доллара.

Разбогатев, Хоу-По купил на склоне холма у берега пролива участок, построил себе дачу и при ней разбил большой сад, заполненный аляповатыми изображениями зверей всех частей света и всех эпох, от бронтозавра дб коровы, изваяниями и макетами на сюжеты из китайской, малайской и японской мифологии и фольклора. Ярко размалеванные фигурки, часовенки и пестрые храмы — все это должно способствовать рекламе и восхвалению чудесной мази. Среди мифических чудовищ мелькают рекламные витрины разных автомобильных фирм. Британской авиакомпании и, конечно, всюду проникающая реклама японских транзисторов. Своеобразный музей под открытым небом и на дачу привлекает много посетителей и… способствует сбыту мази, которую можно приобрести тут же в лотке у входа.

На холме, в самой высокой части сада, находятся могилы самого Хоу-По и его наследников, увенчанные высокими, метров в. двенадцать белыми обелисками.

У обелисков наше внимание привлекло отчаянное кудахтанье, доносившееся из-за деревьев по ту сторону холма, за парком. Спустились по тропке и, выйдя из-за кустов, увидели обнесенную сеткой птицеферму. По двору бегали подростки и ловили отчаянно убегающих молодых петушков. Под навесом у самой ограды сидела пожилая женщина. Ей подносили петухов со связанными крыльями, она их зажимала между колен, брюшком кверху, раздвигала пальцами пух, что-то быстро вырезала маленьким ножом и сразу же отпускала. Тот быстро убегал, роняя на песок редкие капли крови. На наш вопрос, что это она проделывает, знаками показала, что не понимает. С тем мы и ушли.

Осмотрев все, поехали обратно в город. По дороге спросили у шофера, не знает ли он, что делают с петухами на ферме. Таксист засмеялся и объяснил, что это их перед откормкой на мясо кастрируют… Такой петух быстро набирает вес, жиреет и мясо у него нежное, как у цыпленка. Стоят они на рынке несколько дороже.

Проехав мимо Китайского банка, по мосту Норт-Бридж пересекли реку Сингапур, забитую большими и малыми джонками, лодками, сампанами. Говорят, что в этом плавучем городе живет около ста тысяч человек… Слева мелькнула монастырская церковь в готическом стиле (почти все христианские храмы здесь строят в готическом стиле). Свернули вправо и оказались у знаменитой Львиной стены — единственного памятника, сохранившегося со времен принцев Сривиджая. А вот здание американского консульства. Дядя Сэм построил его с узкими, похожими на бойницы окнами, с козырьками из броняшки… Все здание ржавого цвета — облицовано железом на случай проявления «дружеских» чувств со стороны сингапурцев. Видно, учтен Сайгонский опыт. Металл не красится, оборжавел. Говорят, что янки в юго-восточной Азии везде строят свои представительства с расчетом на оборону.

На улицах оживленно, но толкучки нет. Все идут деловито за исключением глазеющих туристов, неторопливо переходящих от магазина к магазину. Кого только здесь не встретишь! Американки и англичанки в шортах и открытых, без рукавов, блузках, француженки в ярких нарядных мини-платьях. Малайки в черных штанах или в пестрых национальных одеждах и европейских костюмах. Именно в костюмах — шерстяных жакетах и юбках, будто жары и нет. Китаянки в глухих, под самую шею темных платьях без рукавов, юбки с разрезами до бедер по бокам. Индианки в пестрых сари. Мужчины-европейцы большинство в шортах, иногда в легких брюках, чаще без головных уборов, все в темных очках. Малайцы в европейских легких шерстяных костюмах, реже в национальных: рубаха и большой кусок ткани, обернутый вокруг бедер. Индусы с черными окладистыми бородами в белых тюрбанах, в белых длинных одеждах. Пакистанцы без бород, преимущественно в зеленых тюрбанах.

Если китайцы в Сингапуре занимаются в основном торговлей и являются основной рабочей силой в порту и на предприятиях, то малайцы — чиновники, полицейские, рыбаки и держат в своих руках монополию на рейдовую и прибрежную торговлю, работают в ресторанах европейского типа поварами и официантами, сами содержат кабачки и рестораны. Индийцы торгуют тканями, пряностями и ювелирными изделиями. Китайские «тузы» захватили в свои руки банковское дело и добрую половину оптовой торговли. Европейцы занимаются торговлей оптом, экспортно-импортными операциями, имеют крупные отели, банки.

Нашему посещению порта в местных газетах было уделено несколько строк и дана малоразборчивая фотография каравана.

Много сообщений об очередных похождениях знаменитой мадам Вонг, главы пиратско-контрабандистской организации.

В период нашей стоянки газеты сообщали о дерзком налете вонговских молодчиков на почтовый пароход, шедший из Макао, завершившийся похищением полутонны золота в слитках, транспортировавшегося на этом судне в Манилу. Пишут много о контрабандной торговле с Индонезией и о похождениях сингапурских гангстеров, а их развелось тут много, и действуют они хорошо организованными шайками. По данным газет, в Сингапуре до семи тысяч бандитов, терроризирующих целые районы, занимающихся вымогательством, похищением детей и т. д. Азиатская копия «американского образа жизни» с убийствами, грабежами, взрывами самодельных бомб и просто мелкими кражами.

Часто мелькают сообщения о «легальных» делах гонконгской фирмы «Джардин, Мэтисон энд компани», имеющей отделения и здесь, в Сингапуре. Министерством финансов Индии было объявлено, что только за полтора года им было конфисковано четыре судна этой компании, доставлявших в индийские порты контрабандный груз золота из Сингапура и Гонконга.

Настал день отхода из Сингапура. Закончили расчеты с шипшандлером. Подписан дисбурсменский счет агенту. Подошел катер с иммиграционными властями для оформления отхода и разрешения на выход в море. На корме катера сидит чопорный английский офицер, едущий куда-то и явно раздосадованный задержкой. Важный, надутый, затянутый, несмотря на жару, в мундир, в кильте, с красным самодовольным и тупым лицом, настоящий «полковник Блимп» (нарицательное прозвище английского армейского офицера).

С катера поднялся на док толстый малаец «эмигрэйшен» — офицер-чиновник, оформляющий отход. Он тщательно пересчитал и забрал пропуска, выданные для схода на берег, потребовал минеральной воды и крабов. Воду выпил, банку крабов забрал с собой. Увидел на столе рижский транзистор «Спидола», очень заинтересовался. Показали ему всю коллекцию отечественных приемников, бывших у команды, транзисторы «Селга», «Сокол», «Альпинист» и другие. Очень был удивлен, что в Советском Союзе выпускают транзисторы, он был уверен, что это монополия японцев, заваливших сингапурский рынок своей продукцией.

Подоспел агент, привез судовые документы и принял от меня под расписку остаток неизрасходованной валюты: сингапурскую валюту вывозить нельзя.

Отход оформлен, катер с властями и другой с агентом отошли. Малаец приветливо помахал рукой, пожелал счастливого плавания, «полковник Блимп» не удостоил даже взглядом.

В восемнадцать часов «Устилуг» поднял якоря, медленно натянулись буксиры, и мы начали выходить с рейда через восточный проход, оставляя банку Лутер-Шел к югу от себя. Идем самым малым ходом, на «Устилуге» проверяют работу машины после проведенной за стоянку профилактики и моточистки. Через полтора часа были в проливе. На «Устилуге» закончили проверку двигателя, дали свои пять узлов, буксиры обтянулись, и мы повернули на восток…

Еще через час, убедившись, что все в порядке, отпустили «Стремительный» на рейд Самбо (это на южной стороне пролива, уже в Индонезии) для ревизии винта силами своих водолазов. У него что-то случилось с винтом при выходе с сингапурского рейда.

А через полтора часа после отхода «Стремительного» от каравана случилась беда. На «Устилуге» вышла из строя машина, и ему пришлось сначала убавить обороты до самых малых, а еще через несколько минут остановить двигатель и отдать якорь.

Произошло это в самой ходовой части Сингапурского пролива, против мыса Ситапа, где движение судов особенно оживленное. Здесь скрещение путей судов, следующих транзитом, заходящих в Сингапур, поворачивающих на север и на юг, в проливы Джохор и Риалу… Так что отдавать якорь и ложиться в дрейф было никак нельзя, но пришлось. А с отдачей якоря возникла новая опасность. Течение стало меняться, начинался отлив, и док медленно наносило на стоящий без движения на якоре «Устилуг».

А поддержать некому. «Стремительный» сообщил по радио, что на винт намотались старые рыбачьи сети, видимо, принесенные течением. Виктор Ананьевич направил нам на помощь «Гелиос». «Гелиос» подошел буквально в последний момент, когда до кормы «Устилуга» оставалось не более пяти метров. Не теряя времени на маневры, он прямо с носа подал на док конец и стал отрабатывать задним ходом. Конец натянулся, и секция дока начала медленно удаляться от кормы «Устилуга». Момент, прямо скажем, был очень острый, у меня даже холодный пот выступил на лбу. Вся команда дока была наверху по аварийному расписанию. Под косыми струями воды налетевшего шквала, больно хлеставшими по телу, мы стояли с кранцами, шкундрами, отпорными крюками, готовые чуть ли не своим телом защитить наш хрупкий «глиняный горшок» от удара о корму теплохода. Конец с «Гелиоса» был принят и заведен без всякой команды, каждый знал, что делать. Наконец «Гелиос», работая на полную мощь, оттянул док на длину буксира с теплохода и, когда он вытянулся, «Гелиос» быстро развернулся и подал на корму дока свой основной, весьма надежный буксир, который, несмотря на солидный вес, был дружно подхвачен и надежно закреплен боцманом Ризаевым с матросами. «Гелиос» натянул буксир и поставил док на растяжку.

Опасность миновала, и на «Устилуге» занялись срочным ремонтом главного двигателя. Оказалось, задрало втулку пятого цилиндра. Работа по замене втулки очень серьезная, трудоемкая даже в заводских условиях.

Сформировали бригаду мотористов: Вадим Глущенко, Владимир Барков во главе со старшим мотористом Анатолием Михеевым — и отправили их на помощь устилуговцам.

Теперь можно было не бояться, что навалимся на «Устилуг», но зато возникла новая опасность. Уже отмечалось, что авария случилась в самом оживленном месте пролива. Быстро наступила полная темнота безлунной, душной тропической ночи. По проливу стремительно проносились корабли, заметные во мраке только по ходовым огням.

Наш стоящий на якорях караван, растянувшийся на полкилометра, со стороны тоже был виден только по огням, и у судоводителей проходящих судов, нужно полагать, складывалось не всегда верное впечатление об обстановке. Мало помогало и освещение дока прожекторами с «Гелиоса» и «Устилуга» и включенные все стояночные огни на доке. Буксиры в воде все равно видны не были. Положение ухудшалось еще проходившими одним за другим шквалами с ливнями. А иностранные суда, особенно постоянно плавающие в тропиках, далеко не всегда имеют локаторы. Каждую минуту на нас кто-нибудь мог налететь.

Уточнив место нашей вынужденной стоянки, начали непрерывно по радио оповещать суда об опасности. Кроме этого, на всех трех единицах каравана, считая и нашу, надрывались сирены при приближении огней, предупреждая идущие в непосредственной близости на полной скорости суда об опасности. Один большой американский танкер пытался проскочить между нами и «Устилугом». В этом случае он неминуемо бы напоролся на наши буксиры, оборвал бы их, намотал на винт себе, а нас столкнул «лбами». Предупрежденный сиренами и огнями выпущенных ракет и фальшфейеров, он остановился метрах в десяти от дока, потом отошел назад и с грохотом отдал якорь. Последовало энергичное объяснение в мегафон и обмен взаимными «любезностями» с применением самых сильных выражений и эпитетов. Во всяком случае, янки получили самую подробную информацию о том, что мы думаем о бдительности их вахтенной службы.

Через четверть часа он выбрал якорь и скрылся во мраке, сообщив, что он «Ошеан Трэйдер», порт приписки — Монравия. Значит, опять янки используют либерийский флаг.

Несмотря на шквалы и ночь, очень жарко и душно. Температура +30°, высокая влажность, люди на палубе обливаются потом. А каково сейчас там, в машинном отделении на «Устилуге»!

Утро не принесло облегчения, стало еще жарче и более душно. Ребята говорят «термометр зашкаливает»; это не совсем так, есть еще куда подниматься ртутному столбику, но температура +38° для нас нестерпима.

Так простояли все сутки, пока продолжался ремонт. Наши ребята не высовывали носа из машинного отделения. По воле меняющегося приливо-отливного течения нас разворачивало то на восток, то на запад, то ставило поперек пролива. Наступил вечер, затем ночь… После полуночи Леонид Андреевич сообщил, что ремонт подходит к концу и через час другой начнем движение.

Носовая секция за это время ушла от нас на сто пятьдесят миль.

Около трех часов вернулись наши мотористы и, смертельно уставшие, даже не помывшись под душем, сразу бросились спать под тент. Наш караван снялся с якорей и двинулся малым ходом на восток. Механизмы на «Устилуге» работают нормально. К вечеру, выйдя на большие глубины, потравили буксиры на полную длину — по пятьсот двадцать метров. Приняли «Стремительного» к себе на короткий буксир и пошли нормальным, плановым, океанским порядком.

Идем при жаркой тихой погоде, вне видимости какой-либо суши. Нас обгоняет теплоход «Маныч». Он ведет на буксире большой катер из ГДР для Магаданского порта. Маленькое суденышко «законвертовано», чтобы волна не залила — все отверстия, лючки, окна рубки наглухо задраены. А еще через сутки плавания нас обгоняет старый знакомый — авианосец «Альбион», продолжающий свой вояж.

Во второй половине дня при штилевой погоде с востока возник смерч и стремительно пронесся в миле от нас. Вскоре с северо-запада потянуло легким ветерком, стало прохладно, даже холодно. Ночь дала хороший отдых, все выспались.

Михеев, Барков и Глущенко проспали часов по двадцать. Встали с ввалившимися глазами, даже похудели — проработать сутки с лишним в пекле машинного отделения без отдыха — дело не шуточное. Отмылись в душе, и только на третьи сутки пришли в себя окончательно. Со смехом рассказывают, как работали на «Устилуге», вспоминают почему-то только смешные моменты и промахи, беззлобно подкусывают, разыгрывают друг друга.

Проходим траверз островов Натуна.

Убавили ход до полутора узлов — на «Устилуге» греются подшипники. «Стремительный» спускает мотобот, который забирает Николая Васильевича, нашего старпома, и направляется на остров к виднеющемуся на берегу небольшому селению. Через два часа он возвращается — привез свежей рыбы, раковины в качестве сувениров.

На третьи сутки погода стала портиться, небо заволокло тучами, зарядили почти непрерывные дожди, начал работать юго-западный ветер, жаркий, удушливый, силой семь-восемь баллов, разведший большую волну. При моросящей мелкой водяной пыли, дожде и температуре свыше тридцати чувствуешь себя как в парной, с той лишь разницей, что из парной можно выйти в предбанник и отдышаться, а здесь никуда не денешься!

Далеко в океане проходит тайфун «Эмма», но он дает о себе знать и здесь: сырость, шквалы, дожди и духота. Видимость при этом весьма ограниченная, и встречные и обгоняющие суда возникают из водяной мглы неожиданно и так же неожиданно исчезают.

Потные, влажные, распаренные, в сырой одежонке болтаемся по доку. Всякая работа валится из рук, да и ничего путного, кроме приборки, делать нельзя. Металл моментально ржавеет прямо в руках, красить ничего из-за мокроты тоже нельзя. Занялись ремонтом трещины, обнаруженной на башне дока еще в Малакском проливе: можно было бы потерпеть до места, но нужно занять людей работой, и притом работой осмысленной. Я знавал старых боцманов, заставлявших людей, когда нечего делать, чистить и суричить старые гвозди. Такой вариант нам не подходит, люди не любят бессмысленной работы, недаром Сизифов труд вошел в поговорку. А заделка трещины — дело нужное. Взялись за работу с энтузиазмом. Палубная команда разделала трещину насквозь, выбила весь цемент, обнажила и очистила арматуру. Мотористы изготовили дополнительную металлическую арматуру, подогнали по месту, установили и напрягли. Пока Глущенко с Бушковым натягивали гайки, боцман Ризаев с Кухарчуком и Гербеем замесили цементный раствор строго по рецепту, полученному еще на верфи от строителя Ивана Ивановича Симоненко. Сделали опалубку, залили раствор по месту. Работали не торопясь, чтобы получилось добротно, на совесть. Когда бетон стал, ходили смотреть на дело своих рук. У Баркова поднялось настроение, и он изводит буфетчицу Таню песенкой:

Это напоминание. Когда проходили Стамбул, Таня увидела на лодке молоденького рыбака и воскликнула: «Ой, какой хорошенький!» Мальчишка-турчонок действительно был хорош, но за мысли, высказанные вслух, Тане приходится расплачиваться. Таня злится и тем еще больше подзадоривает насмешника. Морской закон — на подначку не обижайся!

Начинаем входить в район, где по сегодняшний день действуют пираты. В наши дни слово «пираты» обычно связывают с разбойничьими действиями кораблей и самолетов Соединенных Штатов, попирающих всякие нормы международного права. Но здесь существуют и те и другие. Другие — это настоящие морские разбойники в прямом, а не в переносном смысле. О шайке мадам Вонг уже коротко говорилось выше, но действуют и другие. Сингапурские и гонконгские газеты сообщали несколько недель назад, что шведский теплоход «Хомнан» вблизи Филиппинских островов заметил небольшое моторное суденышко, подававшее сигналы бедствия. Шведские моряки рассказывают, что, подойдя к нему, обнаружили на борту суденышка семь истощенных, избитых людей. Спасенные рассказали, что они вышли на шхуне с о. Калимантана в этот район ловить рыбу. Находясь на промысле, подверглись нападению трех небольших пиратских кораблей, вышедших из района Наньшацюньдао, битком набитых людьми. В результате рукопашной схватки пираты убили и выбросили за борт капитана и двух тяжело раненных матросов. Оставшихся в живых пираты пересадили на самое маленькое свое судно, обобрав избитых моряков до нитки. Затем они привели в негодность двигатель, забрали все запасы продовольствия, залили бензином и маслом остатки пресной воды и скрылись, уведя захваченную шхуну. Несколько суток несчастные моряки носились по морю, томимые голодом и жаждой, изнуряемые жарой.

Шведы доставили спасенных на остров Минданао, где их госпитализировали.

Начальник полиции Гонконга мистер Ричардсон сообщил репортерам, что специальное морское патрулирование полицейских судов, быстроходных и хорошо вооруженных, ничего не дает, так как пираты уклоняются от встреч с полицией, военными кораблями и крупными, современными судами, нападая на мелкие каботажные и рыболовные суда.

Между отдельными пиратскими шайками происходят иногда настоящие сражения из-за сфер действия и добычи. На днях полицейский вертолет обнаружил такой морской «бой», но пока он вызывал катера, пираты скрылись. Разбойники имеют осведомителей, извещающих бандитов о местонахождении полицейских катеров.

Японская печать сообщала, что за последние два года Япония потеряла в этом районе около ста двадцати мелких судов — транспортных, рыболовных и даже экспедиционных в результате нападений пиратов, причем вернулась на родину только одна треть людей из числа подвергнувшихся нападениям экипажей. Западногерманская газета «Вельт дер Арбайт» писала, что месяц назад пропала вся команда английского судна, занимавшегося сбором кокосовых орехов на островах в районе Филиппин. Газета заключает: «Банды пиратов так хорошо организованы, что мероприятия властей в конечном результате всегда терпят неудачи. Опасная романтика пиратства, оказывается, живет еще в XX веке».

С такими пиратами нашему каравану встретиться не пришлось. А пиратствующих вояк встречали. Вот наш знакомец — авианосец «Альбион». Он наглядно демонстрирует британскую политику «К востоку от Суэца». Истоки этой политики — в колониальном прошлом Британской империи.

Но англичане все-таки в какой-то степени соблюдают международное право. Как-никак — «просвященные мореплаватели». А об американцах этого не скажешь.

На седьмые сутки в Южно-Китайском море, ночью, на полном ходу проследовал большой американский авианосец в сопровождении пяти эсминцев. На ходу он выпускал самолеты, уходившие на запад; в небе над ним висел вертолет, освещавший все вокруг многочисленными ракетами на парашютах. Авианосец пересекал наш курс слева, «Устилуг» и мы держали хорошо видные, положенные по правилам сигнальные огни о том, что идем с буксиром. По международным «Правилам о предупреждении столкновения судов в море» он должен был уступить нам дорогу, однако шел напролом, и только трудным маневром «Устилуга» удалось избежать столкновения…

Погода улучшилась — проглянуло солнце, стало не так душно, немного просушились. Какое это наслаждение — надеть сухую рубаху!

Мы находимся под 12° северной широты, и солнце светит с севера. Непривычно. Сейчас лето, и солнце имеет северное склонение (находится к северу от небесного экватора). Только когда минуем тропик Рака, оно начнет светить привычно — с юга…

Ветер юго-западный, четыре-пять баллов, явно уже муссонного порядка. Волна очень крупная, но попутная, испытываем качку до шестнадцати-восемнадцати градусов на оба борта, относительно плавкую. Такая сильная качка впервые за все плавание.

Солнечная погода объяснилась очень просто вечерней метеосводкой: тайфун «Эмма», увеличив скорость, умчался на север и выпустил нас из-под своего влияния, наделав бед в Японии. Ветер там достигал скорости 75 метров в секунду.

А у нас несколько часов затишья, которым воспользовались, чтобы снабдить пресной водой «Стремительный». Он прицепился сзади на длинных «усах» метров в тридцать длиной и там раскачивался на волне. Подали «проводники» (дополнительный трос). По проводнику подвесили длинный шланг и перекачали таким способом шестьдесят пять тонн «днепровской». А вот продукты из-за сильного волнения с «Устилуга» он перебросить нам не смог, и уже пятый день сидим на опыстылевших консервах и крупе. На продуктах появилась плесень, просушить их нельзя, они качали портиться. Сырость распространилась и по служебным и жилым помещениям, все вещи отсырели и заплесневели. Меняя белье, испытываешь очень неприятное ощущение, пока оно не просохнет слегка на теле. Сегодняшним солнышком воспользовались, чтобы немного просушиться, но увы, к вечеру снова хлынул дождь, точнее ливень, если так можно назвать низвергающиеся с неба сплошные потоки воды.

Бушков и Любушкин поспорили. Стоят друг против друга, красные, разъяренные как петухи, вот-вот сцепятся. Бушков что-то выкрикивает, потрясая гаечным ключом, Любушкин, вообще спокойный по натуре, молчит, только сжимает кулаки и трясет нижней челюстью. Барков тут как тут, подначивает: «Что за шум, а драки нету!» Ссора, конечно, детская, из-за пустяков. Оба работали на переборке шпиля. Бушков куда-то засунул гаечный ключ, которым работал, и стал его искать. Спросил у Любушкина, Виктор ответил, что не видел, а через минуту Алексей обнаружил ключ за спиной лежащего под шпилем Любушкина. Бушков имеет нехорошую привычку прятать инструмент «только для себя» и сейчас он обвиняет Любушкина в том, что тот выкрадывает у него инструмент. Любушкин спокойно доказывает, что инструмент казенный и им работают все, кому нужно, а прятать лучший инструмент только для себя эгоистично. Горячий Алексей, конечно, не согласен, доказывает, что сначала нужно научиться работать, а тогда брать хороший инструмент… Любушкин намек понимает, взрывается, куда делась его флегматичность и спокойствие! Вмешивается Кононыч, разводит в сторону «петухов». Разъясняет Бушкову, что он неправ. А ссора из-за такого пустяка началась просто из-за того, что людям уже хочется скорее домой, на Родину. Видно, на док заглянул «Большой Хилль» и «народы» стали злыми, раздражительными… Да, людям уже надоело быть столько месяцев оторванными от родной земли, опостылело замкнутое пространство дока.

Появилась в нашем районе тропическая депрессия, быстро переродившаяся в тайфун «Клара». Эта «малосимпатичная дама», расположившись впереди нас, двигалась очень медленно, чуть быстрее, чем караван, и мучила нас своим присутствием вплоть до выхода в Тихий океан. Только когда уже находились у острова Бабуян в проливе Лусон, «Клара», видно, разочаровавшись в таких «кавалерах», как мы, умчалась вперед.

Центр тайфуна все это время находился примерно в двухстах милях от каравана, и ветер у нас достигал десяти баллов. Крен доходил до двадцати одного градуса и более. Док испытывал удары под днище, волна со свистом вкатывалась на стапель-палубу и проносилась вдоль всего дока, сокрушая все на своем пути.

На стапель-палубе почти ничего не было, кроме киль-блоков и двух запасных бухт стального троса для буксиров весом по две с половиной тонны каждая. Одним из ударов волн бухту стронуло с места, и с каждым новым ударом волны подвигало к корме. Обвязавшись страховочными поясами и прикрепив к ним по длинному концу надежного линя, боцман Ризаев, Плешаков, Кухарчук и Минин бросились в кипящую, беснующуюся на стапель-палубе воду, поймали бухту и закрепили надежно за кнехты.

Только ребята поднялись наверх, как шальная волна вкатилась на топ-палубу (а это двенадцать метров над водой!), сбила с ног Полину, стоявшую у летней плиты, и понесла к борту. В последний миг ее подхватил Минин… Кастрюля с борщом сорвалась с плиты и отправилась в автономное плавание. Плиту, конечно, залило, с надеждами на горячий обед было покончено. Развести огонь внизу, на камбузе, не удалось, к ящику с углем пробраться было невозможно. Пришлось два дня шторма сидеть на сухом пайке. Столы, раскладушки, матрацы под тентом раскидало, но их удалось подобрать и скидать как попало вниз. Михеев, Барков и Якунин находились в левой башне, обеспечивали работу движка. Там же в радиорубке находился Бояринов и наверху — вахтенный штурман Вотяков. Попасть на правую башню «домой» они не смогли, и им пришлось нести бессменную вахту, пока шторм не стал затихать. Питались «НЗ» — галеты, сгущенное молоко.

Ход убавлять было нельзя, опасались, что снесет на опасный риф Дасяньцзяо, лежавший под ветром от курса каравана. Только через два дня, когда удалось за время короткого прояснения получить надежную астрономическую обсервацию, показавшую, что риф остался позади, ход убавили до двух узлов и положение дока облегчилось. Старые моряки помнят, как еще задолго до Великой Отечественной войны в этих водах потерпел аварию наш теплоход «Кузнец Лесов» под командованием опытнейшего капитана Дублицкого. Его тогда снесло, и он выскочил на Пратос-риф. Спасение его стоило многих усилий…

Обошлось все сравнительно благополучно. Даже наш бассейн пострадал незначительно, восстановили за час. А с носовой секции, находящейся в ста девяноста милях впереди, сообщили, что у них сбило и унесло почти половину киль-блоков и повредило крепления кранов…

Утром вновь увидели пиратствующих янки. По корме, вплотную, буквально в полусотне метров прошел американский авианосец, «Коралл-Си», оглушая ревом вентиляторов и шумом машин. За ним в кильватер — два эсминца. Когда он миновал нас, с него начали взлетать один за другим тяжелые самолеты и уходить в северо-западном направлении. Вероятно, на многострадальный Вьетнам… Отсюда до Вьетнама не более двух часов лету…

Прошли параллель бухты Камран… Там в 1905 году была последняя стоянка злополучной эскадра Рождественского перед выходом в последний переход, закончившийся бесславной Цусимой…

Несколько позже нас обогнал дальневосточный танкер «Москальво», идущий с Черного моря. Во Владивостоке он рассчитывает быть дней через десять-одиннадцать после разгрузки в Японии. Приблизился малым ходом, и нам удалось перебросить ему на палубу пакет с письмами. Дома получат от нас весточки…

При ливне и шквалах, подгоняемые сменившей направление волной, входим в пролив Лусон мимо высокого скалистого Бабуяна.

Последний день в Южно-Китайском море нас облетел на небольшой высоте американский тяжелый четырехмоторный самолет. Видимо, фотографировал.

Непроглядная тропическая ночь сереет. Небо на востоке, у самого горизонта, начинает розоветь, потом алеть. Несколько минут — и из-за горизонта показывается краешек раскаленного диска. Еще мгновение — и стало светло. Солнечный шар, как подброшенный, выпрыгивает из моря и поднимается в небо. — В тропиках сумерки короткие, а солнце с утра очень быстро поднимается и обильно поливает море горячими лучами.

Шесть часов. Вахтенный матрос уже развел огонь на камбузе. Повара начинают готовить завтрак. Артельщик Кудрин гремит ключами и, ворча, выдает продукты из кладовой. Ворчит, потому что ему кажется, что повара берут лишнее, останется без пользы.

Семь часов. Вахтенный матрос будит всех. Потом спорит с Таней-Марией, доказывает, что давно пора вставать, а та уверяет, что на вахте часы неправильные, еще рано, вставать незачем. Перепалка заканчивается тем, что Татьяна вскакивает и бежит, на ходу застегивая кофточку, накрывать завтрак. К половине восьмого все готово.

Завтрак кончился. Восемь часов. Меняются вахты. Остальные собираются на «разводку». Происходит это так. Машинная команда собирается на левой башне, палубная на правой. Боцман быстро распределяет: Репш и Попенкин — «пересыпать» бухты с манильскими швартовыми на «шабаш» [если управятся раньше конца рабочего дня, то больше работы не дается). Матросы любят такое задание. Но наш Ризаев стреляный воробей. Так задает работу, что только управятся с ней к концу дня. Полещук и Плешаков идут делать сплесни и огоны [9] Оба превосходные такелажники. Потом будут плести кранцы, у нас их мало. Банных и Минин — смазывать талрепы и стопоры шпилей. Все. Работы заданы, и боцман со старпомом уходят составлять планы на завтра.

Электромеханик Михаил Кононович и электрик Чеботарев уходят с меггером искать свой вечный «корпус». Я не помню ни одного судна, на котором бы электрики вечно не искали «корпус».

Стармех Кандауров, «дед», хотя ему только тридцать семь, долго разъясняет Глущенко и Любушкину, какую работу и как нужно сегодня сделать. Как обычно, в сотый раз вскрывается и проверяется, перебирается, снова собирается одна из дизель-динам. Бушков получает свое обычное задание «драить» плиты в машинном отделении. В тропиках все быстро ржавеет, приходится чистить плиты чуть ли не через день.

Штурманы отдыхают после вахты. Кошелев усиленно штудирует английский язык. Вот он поставил на магнитофон ленту с записью урока, включил трансляцию, и по всему доку разносится речь английского диктора. Я слушаю известия по транзистору, перебираю записи за неделю. В обеденный перерыв провожу политинформацию. Сегодня моя очередь. У нас заведено политинформацию проводить два раза в неделю, всем комсоставом, по очереди.

После политинформации — обед. За исключением дней штормовой погоды обедаем наверху, на топ-палубе под тентом, по соседству с летней плитой. Отдельной кают-компании у нас нет, едим все вместе. Пока уничтожается обед — а моряки отсутствием аппетита не страдают, — Полина внимательно следит за выражением лиц моряков. Хочет, чтобы ее стряпней все остались довольны. Она умеет готовить. Очень редко у нее не получается. В таких случаях Полина переживает, уходит к себе в каюту и тихонько плачет, уткнувшись в подушку. Моряки любят ее и стараются не расстраивать.

После обеда — отдых. Бассейн наполняется шумом. Никакие уверения, что после обеда с полным желудком купаться вредно, не действуют. Режим будем соблюдать дома, а здесь — тропики.

После двух часов дня работа продолжается и, если есть настроение, с «морской травлей». Рассказывают друг другу всякие истории, действительные и вымышленные. В этом отношении фантазия моряков не уступит фантазиям рыбаков и охотников. Кровь леденеет от ужасающих штормов, в которых побывал рассказчик. Когда поблизости нет женских ушей, отдельные любители начинают хвастаться своими амурными похождениями. Дается воля самому безудержному воображению. Другой такого наговорит, что выглядит по меньшей мере Фо-Блазом или Синей Бородой. Даже Банных, краснеющий и смущающийся при одном виде девушки, отливает такие пули, что диву даешься. Скажете, что нехорошо! Да, нехорошо, но эта болтовня чисто показная, служит маскировкой тоски по родным местам, по любимым.

Таковы будни нашей жизни в этом томительном, многомесячном рейсе, которые своей монотонностью усугубляют трудности морской службы. Когда такого будничного много, его труднее переносить, чем трудности эпизодические, преодоление которых требует крайнего напряжения сил. Геройство, ставшее повседневным, тоже становится будничным…

В восемь вечера — ужин. После этого собирается группа учеников на занятия. Моряки, не имеющие законченного среднего образования, учатся в заочной школе плавсостава. На рейс получены задания по всем предметам, из числа комсостава выделены консультирующие преподаватели. Занятия идут в море. Рейс длинный, и некоторые с приходом домой будут сдавать экзамены сразу за два класса, а большинство — на аттестат зрелости. Отдельно занимается группа английского языка во главе с энтузиастом Кошелевым.

Коротки тропические сумерки, и ночь вступает в свои права. Но еще рано, спать никто не хочет. «Кинолебедчик!» — раздаются голоса. Это зовут Чеботарева, общественного киномеханика. Начинается отбор фильмов. Все картины давно пересмотрены по нескольку раз и изучены чуть ли не наизусть. И свои, и с двух других единиц каравана. Вот этот взяли с «Гелиоса», смотрели всего один раз, давайте его.

Под большим тентом начинается киносеанс. А под тентом «столовой» любители при свете люстры яростно сражаются в «морской бильярд». Распространенная игра в «козла» — домино у нас на доке не привилась. И правильно. Это игра ничего не дает ни уму, ни сердцу.

Кино кончилось. Девушки обычно уходят спать. Им вставать раньше всех. Парни еще долго будут сидеть кто с книжкой, кто писать письма — вдруг подвернется оказия. И все будут вспоминать Родину.

Родина! Только в отрыве от нее начинаешь чувствовать, как она тебе дорога! Среди всего пышного тропического неистовства растительности вдруг вспоминаешь скромную березовую рощицу, тополиный пух… Помню, весной мальчишками бегали собирать березовый сок… Он казался таким вкусным! А из дубовой коры или коры старых тополей вырезали кораблики, и они неслись по ручью в большую реку к морю! Из коры вырезывались целые эскадры — линкоры, крейсеры, миноносцы, и босоногие адмиралы устраивали морские сражения флотов в ближайшей луже…

Как же еще далеко до Родины! До дома!

Тихий океан неожиданно встретил хорошей солнечной погодой. Док преобразился, «украсился» развешенными на просушку одеялами, одеждой, бельем. Когда я потащил на солнышко свой макинтош, казалось, что он весит пуд, хоть выжимай! От вещей валит пар. Через сутки, просохшие, бодрые, мы чувствовали себя отлично. Сырость исчезла, и не жарко — всего двадцать семь градусов тепла. Воспрянули духом девушки — соорудили себе прически.

«Стремительный» сделал «челночную» операцию — от нас к «Устилугу» и обратно. Перебросил запас провизии из холодильников теплохода и обменял фильмы. После этой операции встал к нам на короткий буксир.

Действует попутное течение, подгоняет к выходу из тропиков мили по полторы в час.

Впереди по курсу острова Рюкю — в их составе многострадальная Окинава. На переходе караван нагнал американский авиатранспорт. Океан достаточно широк, но он почему-то сблизился

с нами, дал малый ход и до наступления темноты весь день держался рядом на расстоянии меньше мили, справа на траверзе. На палубе у него самолеты с британскими, гоминдановскими (чанкайшистскими), таиландскими и филиппинскими опознавательными знаками. Словом, все союзники из СЕАТО в сборе, под «гостеприимным» американским флагом… Идет на Окинаву.

Слушаем по радио Владивосток! Жадно прислушиваемся, узнаем городские новости, программы театров и кино. Шикаем друг на друга, чтобы не шумели, не мешали слушать, боимся пропустить хоть одно слово! Узнаем голоса знакомых, своих дикторов.

Рассчитали время прихода, дали телеграммы домой, заказываем билеты в театр…

Во Владивосток приезжает кукольный театр Образцова. Дал телеграмму взять билеты на «Чертову мельницу» и на «Шорох твоих ресниц». Я эти вещи смотрел в Москве, очень едкая сатира, а жена не видела, надо с ней сходить.

Во Владивостоке при профсоюзном комитете плавсостава действует на общественных началах «Бюро добрых услуг». О нем можно сказать очень много хорошего! Все наши заказы на подарки родным к знаменательным датам, на помощь при болезнях близких и при рождении детей — за время нашего пути у троих членов нашего экипажа появились дети — они выполняли точно и хорошо. Остается только горячо поблагодарить женщин-общественниц из «Бюро», сумевших проявить заботу о семьях наших моряков, находившихся далеко в море.

Погода все еще держится скверная. Пересекаем холодный фронт, он нас и мучает. Приходится убавлять ход, док сильно бьет встречной волной.

В дымке, справа на горизонте, чуть видны берега Японии. Предполагался заход в Нагасаки для отдыха и пополнения свежей провизии. Но это задержало бы нас на пять суток, и все дружно решили отказаться от захода. Переговорили по радио с Виктором Ананьевичем, он всецело за такое решение, хотел сам предложить, но мы его опередили.

Корейский (Цусимский) пролив проходим днем. Как только миновали южную оконечность острова Цусима, противный ветер сменился штилем. В проливе тихо, прохладно, всего 22°. Подходим к месту, где 27–28 мая 1905 года сражались героические русские моряки. Цусима!.. Здесь была разбита эскадра Рождественского, совершившая беспримерный переход с Балтийского моря…

Проходя над местом боя, построили экипаж, приспустили флаг и почтили память героев минутой молчания…

Пролив прошли спокойно. Вышли в Японское море. Это море уже «домашнее». Штилевые, прохладные погоды сопровождают нас до самого Владивостока. Не в укор будь сказано, но владивостокские синоптики, взявшие над нами шефство после выхода в Тихий океан, все время пророчили нам свежие ветры южной половины компаса, но, к нашему удовольствию и посрамлению синоптиков, их не было. Были северные — в Восточно-Китайском море, а в Японском стоял штиль!

После выхода из Корейского пролива впереди между буксирами появились и долго плыли три большие рыбы. Наутро две из них исчезли, а одна громадная пристроилась под левый буксир, сопровождая нас. Ее хорошо было видно в прозрачной воде с переходного мостика. Вытянувшись, почти не шевеля плавниками, она мчалась вперед голубой стрелой. И так несколько дней. Утром выходили на мостик и смотрели: все в порядке, рыба на своем месте. Только уже на подходе, когда на горизонте показался Аскольд, она вдруг вильнула хвостом и исчезла. Вероятно, вошли в полосу более холодных вод.

Заказали Приморскому радиокомитету концерт в честь завершения плавания и прихода нашей экспедиции в родной порт. Открыть концерт попросили «Шестым Брандербургским концертом» Баха. Это классическое музыкальное произведение по традиции исполняется в ознаменование окончания больших экспедиций начиная с Кука и Крузенштерна.

По всем частям идет усиленная подготовка к сдаче дока. Проверяется и пересчитывается инвентарь, составляются акты на израсходованные в пути материалы, на испорченное и смытое волнами имущество.

Долго спорили, что делать с буксирами. Наконец решили, чтобы не задерживать «Устилуг», следующий под выгрузку в Японию, выбрать буксиры на стапель-палубу дока.

Наконец в прекрасный солнечный день по носу на горизонте показались приподнятые рефракцией приморские сопки. Во второй половине дня слушали по радио выступление начальника Дальневосточного пароходства. Он говорил о нашем прибытии.

На другой день утром — по носу остров Аскольд, такой знакомый и близкий! Это уже преддверие Владивостока.

Собираем экипаж, проводим детальный инструктаж о выборке буксиров.

После этого заполняем таможенные декларации. В полдень прошли Аскольд. Навстречу из порта вышел буксир. На нем группа операторов кинохроники и телевидения. Караван снимают со всех сторон. Подходят совсем близко, кричат, задают какие-то вопросы. Не разобрать. А к нам нельзя — граница еще закрыта.

По носу слева в легкой дымке — Скрыплев. Вечный страж Владивостока. Около четырнадцати часов огибаем его и ложимся на входные Шкотовские створы. Навстречу выходит с/с «Диомид». «Устилуг» отворачивает с входного фарватера влево и отдает буксиры и, оставив нас на внешнем рейде, уходит в порт. «Диомид» берет нас с носу на «усы», с кормы нас поддерживает верный товарищ — «Стремительный».

Играем аврал и начинаем выборку буксира к себе, на стапель-палубу. Работа спорится. Всем хочется поскорее домой, но границу откроют только, когда заведут в порт, не раньше чем буксиры будут выбраны.

Работают все дружно, согласованно, быстро, разделившись на две партии. Выбираем оба буксира одновременно и заканчиваем эту работу в необычно короткий срок: за два часа пятьдесят минут!

Караван «Ушакова» прибыл на четыре часа раньше нас. Они уже дома.

И вот рейд Владивостока! Переход протяженностью почти в десять тысяч миль успешно завершен. За кормой — два океана, четырнадцать морей, четырнадцать проливов и каналов! Весь путь занял девяносто шесть ходовых суток. Это рекорд. Прежде на перегоны доков по этой трассе уходило не менее ста четырех — ста семи суток.

Стали на рейд. Прибыла приемная комиссия — пограничные власти и таможенники, карантинный врач. Несколько минут на предварительный осмотр, и врач дает разрешение остальным подняться на борт.

Начинается таможенный досмотр, процедура формальностей по оформлению прибытия из заграницы.

У нас все в порядке. Граница открыта!

К борту подходит большой буксир, направленный Трансфлотом. На палубе — встречающие родные, жены, дети. Много цветов! Букеты летят на стапель-палубу!

Мы дома!

Вениамин Анциферов Тропа в океане

До улицы Урицкого лучше ехать трамваем. Но я неторопливо вышагивал вдоль набережной Северной Двины. Бас лесовоза, чащоба портальных кранов, река в облачных заворотах…

Еще несколько часов назад перед прилетом в Архангельск я подгонял события — быстрее, быстрее! А теперь хотелось остановиться, что-то осмыслить, наконец, просто проверить.

Вот она, эта улица, — широкая, торопливая, рассеченная лентой асфальта. Бурая от времени калитка с легкой щеколдой. Дощатый, убегающий к крыльцу настил. Во дворе — женщина. Робко попросил ее:

— Мне бы Герасима Васильевича.

— Заходите, — сказала она.

Он подошел, опираясь на трость, — широколобый, размашистый в плечах, с острым взглядом из-под нависших бровей.

— Точилов, — сказал, твердо сжимая руку.

— Здравствуйте, Герасим Васильевич!

Соседи и не подозревали, какой человек жил рядом с ними. Считали — обыкновенный старичок-пенсионер. Иногда в хорошую погоду выходил за околицу, сидел на скамейке, держа трость-палочку между колен. Ясно: ноги плохо держат, ревматизм и все такое. А узнали — поразились: «Кто бы мог подумать?»

Встречался я с ним день, второй, третий… Мы словно бы заново переживали те далекие, — грозные, как девятый вал, события, и теперь кажущиеся невероятными.

В ясную погоду с того мурманского причала и ныне видны неуклюжие, все в валунах сопки на другом берегу Кольского залива. Только там в ложбинах к кромке воды сбегают сегодня белые фигурки домов. А здесь вязкий, настоенный морем воздух по-прежнему вспарывают команды с капитанского мостика: «Подтянуть кормовой!», «Отдать швартовы!».

И тогда, 20 декабря 1932 года, при отходе от шестого причала ледокольный пароход «Малыгин» дал три прощальных гудка. Ветер сквозил по заливу, снег забивался под брезент, которым укрыли ящики и бочки на палубе. Огни города потонули в расквашенной непогодью полярной ночи. Вахтенный штурман записал в журнал:

«На борту имеем: пассажиров 149 человек, груза 410 тонн, пресной воды 300 тонн, угля 345 тонн. Дали ход и пошли по назначению…»

Вот тут и обрывается обычность. Весь секрет в пункте назначения — далекий заполярный архипелаг Шпицберген. Ведь и поныне зимой туда не ходят корабли: плотная, как занавес, ночь, штормы, мороз, снежные заряды, льды, айсберги. Природа словно специально собирает в кулак все свои злые силы. Даже бесстрастные записи вахтенных штурманов передают напряженную обстановку рейса:

«22 декабря. От веста идет крупная волна. Судно сильно зарывается, вследствие чего в 2 часа часть груза по левому борту сорвало с найтовов. Дали машине средний ход… Временами налетают сильные шквалистые заряды. Даем свистки. Палубу заливает.

23 декабря. Вызвана подвахта для откачки воды из столовой команды. Боцман и свободный от руля матрос выкачивают воду из второго класса.

24 декабря. Наш радист хотел взять пеленг с радиостанций о. Медвежий и о. ШпицбергенСвальбард. Но ни та, ни другая не работали, как объяснил радист, по случаю рождества… Волной с правого борта унесены некоторые предметы.

25 декабря. Легли в дрейф. Ветер достигает силы 9 баллов.

26 декабря. Держимся на малых ходах. Идет снег. Видимость плохая — около четверти мили. Палубный груз почти весь разбит и вынесен за борт.

27 декабря. Производятся авралом уборка, крепление грибовидных вентиляторов и груза на палубе… Откачка воды из помещений продолжается. Работают команда и пассажиры…

28 декабря. Напал густой туман, а потом — снег. Машина работает малым ходом… С веста несет густую шугу и лед. Горизонт совершенно темный и грязный… Один из рабочих полез на кормовую мачту для починки антенны и увидел позади траверза огни. При рассмотрении с наблюдательной бочки установлено, что это огни Баренцбурга… Развернулись и легли прямо на огни… В 16 часов разбужена команда для швартовки…»

Что за обстоятельства заставили «Малыгин» и шедший за ним следом ледокол «Седов» отправиться полярной ночью в такую дикую даль?

На Шпицбергене как раз создавали советские угольные рудники — требовалось срочно доставить горное оборудование, взрывчатые вещества, электродетонаторы, бикфордов шнур, продукты. И первым делом, конечно, тех самых 149 пассажиров — инженеров и рабочих из Донбасса.

Но не знал, не ведал в тот час капитан «Малыгина» Онисим Зиновьевич Филатов что, отдав распоряжение о швартовке, он не скоро приведет свой корабль к причальной стенке. Огни, увиденные с кормовой мачты, вовсе не были огнями Баренцбурга. Малым ходом «Малыгин» шел прямо на скалы.

Как же так?

Позднее причины аварии разбирала специальная комиссия Наркомвода. Она собрала многие документы и свидетельства. «Малыгин» был в восьми милях от цели, когда события стали развиваться будто по кругу, заколдованному злым волшебником.

Дрейфуя в снежной мгле у входа в Айс-фиорд, Филатов еще 25 декабря передал по радио в Баренцбург советскому консулу М. Э. Плисецкому: «Зажгите на мысе Старостина огонь, чтобы „Малыгин“ мог подойти».

Дочери консула Майе тогда было всего семь лет, и ей предстоял еще долгий путь к «полюсу балетной магии». Но ее отец уже работал неподалеку от Северного полюса и очутился на крутой волне событий. Он ответил: «В Айс-фиорде большая подвижка льда, и переправить людей на мыс нет возможности».

Радист «Малыгина» Михаил Клементьев немедленно передал капитану сообщение консула. Но лучше бы задержал! Ветер сбил антенну корабельной радиостанции, и связь временно оборвалась.

Между тем два смельчака из Баренцбурга, лавируя во льдах на хрупкой, загруженной паклей и канистрами с керосином лодчонке, сумели перебраться через Айс-фиорд на мыс Старостина и зажгли там огни. «Малыгин» об этом не знал.

В Центральном государственном архиве народного хозяйства СССР хранятся копии радиограмм, посланных Плисецким на борт ледокола в течение суток перед аварией. Они как нельзя лучше передают тревогу тех памятных часов:

«На горе Грингарбург, 130 метров над морем, приготовили большой костер. Вершины гор освещаем прожекторами».

«Немедленно сообщите, видите ли зарево или пламя костра, устраивает вас или нет. Если недостаточно, зажигаем еще 10 бочек нефти».

«Зажигаем самый большой костер, затем пускаем шары-пилоты с магнием, которые будут разрываться в высоте 300 метров над рудником. Наблюдайте».

«С высоты 75 метров над уровнем моря в ночной бинокль вижу оба корабля параллельно друг другу. Категорически настаиваю ответить».

«Радируйте, когда тронетесь. Усилим огни».

Но «Малыгин» уже не мог никуда тронуться: он напоролся на прибрежные рифы. В трюмы хлынула вода, начало затапливать машинное отделение, кочегарку, появился большой дифферент на нос. Помпы не успевали откачивать. И тогда Онисим Зиновьевич принял решение посадить корабль на мель: погода скверная, видимости нет, можно погубить и судно, и людей. Из двух зол капитан выбрал меньшее.

Ледокол грузно осел, накренился на левый борт. Машине дан «стоп», пары прекращены, кочегарку быстро заливало, и котлы могли взорваться. А если учесть, что на борту несколько тонн аммонита, то…

Пассажиров переправили шлюпками на «Седов». Как выразится позднее Онисим Зиновьевич, волоса ни на ком не упало.

А на «Малыгине» продолжалась изнурительная борьба: моряки отчаянно пытались спасти ледокол, откачать воду. Судовой журнал засвидетельствовал: матросы и радист переутомлялись, падали в обмороки. Едва приходили в себя — снова за работу. Именно в это время Миша Клементьев передал на материк радиограмму, подписанную Филатовым: «Команда вся здорова. Ждем прибытия водоотливных средств».

Выписки из судового журнала «Малыгина»:

«1 января 1933 года выходит запас пресной воды. Собираем снег по палубе и надстройкам. В 24.00 судовые часы переведены на два часа назад, то есть поставлены по местному времени…

3 января. Снаряжаем шлюпки для поездки на „Седов“. Ветер стих, идет густой снег… В 16.30 к борту подошел бот и, выгрузив 2 брандспойта, 3 шланга, 2 аккумулятора и несколько карбидных лампочек, отошел к „Седову“…

4 января. Судно волной бросает по килю и бьет по левой скуле. Кругом густой и мелкобитый лед… Заболела каютприслуга Морозова, по-видимому простуда. Помещения все сырые, одежда не просушивается…

5 января. Вычерпываем воду, скопляющуюся во время приливов в салоне первого класса… На шлюпке доставлены 4 комплекта с трубами и 2 аккумулятора. Подготавливаем тали и стрелы трюма № 2. Начинаем разводить котел…

7 января. Облачно, слегка морозит. В 9.00 начали готовить шлюпку за снегом на берег…

8 января. Продолжаем находиться на грунте в затопленном состоянии… С ледокола „Седов“ началась подвозка пресной воды в шлюпках…

10 января. Сегодня получена телеграмма о выходе ледокола „Ленин“ со спасательным пароходом „Руслан“ из Мурманска к нашему месту аварии»…

События нарастали, как лед на палубе и мачтах «Малыгина».

Всколыхнулась вся страна. Неужели краснознаменный «Малыгин», гордый покоритель Арктики, так и погибнет у вечного белогорья Шпицбергена, где его быстро растерзают, разобьют о скалы неусыпные заполярные ветры? Неужели за коротким сообщением ТАСС об аварии, опубликованном в советских газетах 4 января 1933 года, последует еще более скорбное и непоправимое известие?

Но через день — обнадеживающая, окрыляющая новость из Архангельска: «Вчера в 17 часов 55 минут по направлению к Шпицбергену на помощь „Малыгину“ вышел ледокол „Ленин“. Помимо полного груза угля он имеет запас продовольствия для команды „Малыгина“. По пути ледокол зайдет в Мурманский порт, где возьмет пресную воду».

И дальше час за часом, день за днем — телеграфные строки, как фронтовые сводки:

«Опасное для ледокола место Бар пройдено благополучно. Корабль идет со скоростью 12–13 узлов». «В 2 часа 10 минут „Ленин“ вышел на чистую воду и миновал Зимнегорский маяк». «После 38 часов хода „Ленин“ находился на широте 69 градусов 26 минут и долготё 33 градуса 55 минут. В 8 часов утра ледокол оставил за кормой остров Кильдин и вошел в Кольский залив». «Корабль задерживается в Мурманске на одни сутки. Это вызвано тем, что Наркомвод, учитывая всю сложность работ по спасению „Малыгина“, решил в помощь „Ленину“ дать специальное спасательное судно „Руслан“. Вчера „Руслан“, по сообщению из Мурманска, грузился углем, продовольствием и необходимыми спасательными средствами». «В последнюю минуту! Ледокол „Ленин“ вышел на Шпицберген. На буксире он ведет „Руслана“. „Седов“ передал по радио, что вчера с „Малыгина“ закончена съемка ценного груза».

Наконец долгожданное: «После непродолжительного, но трудного пути „Ленин“ и „Руслан“ 14 января в 16 часов прибыли к берегам Шпицбергена».

Что-то будет? Страна затаила дыхание. Ведь за всю историю полярного мореплавания еще никому и никогда не удавалось спасти судно на 78-й параллели.

Чем детальнее я изучал архивные материалы, чем больше встречал участников дерзкой экспедиции, тем тверже убеждался: моряки «Руслана» сыграли в невообразимом развитии событий ведущую роль. Оказалось, «Руслан» — не какой-то океанский гигант, а скорее буксир, оснащенный водопомпами. Вот его характеристика: вместимость 308 регистровых тонн, длина 22 метра с небольшим, ширина около 8 метров, мощность двигателя 650 лошадиных сил, экипаж 23 человека.

«Седов» и «Ленин» не могли подойти к борту «Малыгина» — осадка у них до 24 футов. Мелкосидящий «Руслан» годился. Только он и мог поддержать сообщение между аварийным кораблем, «Лениным» и берегом.

Вот что было записано 15 января в судовом журнале «Малыгина» о первом контакте со спасателем: «В 11.20 к борту подошел „Руслан“. Волной его накинуло на нас и поломало шлюпку, согнуло несколько стоек на ботдеке, повредило планширь „Малыгина“ и разбило стекла в штурманской рубке „Руслана“».

Казалось, Арктика никого не допустит к своей жертве — 78-я параллель только брала, но не отдавала. Однако во второй раз при свете прожектора с «Ленина» «Руслан» сумел ошвартоваться у борта «Малыгина»: удерживаясь на двух якорях, закрепился буксирным тросом за нос обледенелого корабля. Тут же на «Малыгин» перегрузили помпы шланги и другое спасательное имущество. С «Руслана» протянули электрокабель, и на обессиленном ледоколе после долгого перерыва снова ожил рой огней.

Так это началось. Позднее в район аварии прибыли моряки ЭПРОНа — Экспедиции подводных работ особого назначения — с понтонами, водолазным оборудованием, мощными мотопомпами. Начальник ЭПРОНа Фотий Иванович Крылов, человек решительных действий, под руководством которого уже подняли не один затонувший корабль, заявил по прибытии в Баренцбург: «Объявляю аврал. Жить будем на „Малыгине“ и вернемся обратно только с „Малыгиным“». А как добраться до того «Малыгина»? Газета «Правда Севера» подчеркивала: «Приходилось делать ставку лишь на „Руслана“».

И на самом «Малыгине» экспедиция ни дня не могла обходиться без «Руслана». Электроток — раз, лебедка — два. Просто так не перенесешь с борта на борт помпы или водолазное снаряжение. По накрененному кораблю даже ходить-то было опасно: на палубу-каток пришлось набивать рейки. А кто будет снабжать эпроновцев продуктами, пресной водой, топливом и вообще всем? Конечно, «Русланчик», как ласково называли его моряки.

Из судового журнала ледокола «Ленин»:

«11 марта. В 11.00 к правому борту ошвартовался пароход „Руслан“. Начали на него погрузку продовольствия и оборудования для снятия ледокола „Малыгин“…

14 марта. В 00 часов пароход „Руслан“ у борта „Малыгина“… В 6.00 „Руслан“ ошвартовался к нашему борту. Начали на него погрузку материалов и оборудования для ледокола „Малыгин“…

16 марта. В 14.00 отошли от пристани для проводки льдом парохода „Руслан“ к ледоколу „Малыгин“. В 14.45 вошли в крепкий крупнобитый лед. Пароход „Руслан“ застрял во льду. Возвратились для его околки…».

В любой час мутно-зеленые, как акульи глаза, льды могли раздавить «Русланчика» или вынести его на рифы.

Лишь раз, в марте, связь с «Малыгиным» прервалась: обжигающий мороз, иглистый ветер, торосистый лед. Сколько ни бился «Руслан» — бесполезно. Он должен был доставить эпроновцам хлеб, а также уголь для камельков. С борта «Ленина» просемафорили флажками: «Пройти не можем. Как у вас дела?». «Нет продовольствия. Нормы урезаны. Выдаем но сто граммов хлеба на едока».

Судя по газетным сообщениям того времени, это был самый драматический момент до подъема корабля со скал. На берегу рисовалась такая картина: темь, тишина склепа на обросшем ледяными космами «Малыгине», в каютах, будто в ледяных пещерах, закутавшись в шубы, сидят по углам голодные и замерзшие водолазы, мотористы, такелажники, электрики, гидротехники…

И что же? Вот лишь одна заметка из стенгазеты «Полярный подводник», выпущенной эпроновцами в то время на борту «Малыгина»:

«Наступили сильные морозы. Сегодня 25 градусов. Лебедки нет, но есть руки ударников, боевая вира. Водолаз Ферапонтов подал в первой смене из трюма 200 ящиков. Водолаз Громак подал во вторую смену 151 ящик. Ему помешало позднее время. Сегодня Мартынов и Барашков сделали по 150 подъемов. Вирают Кошев, Каменский, Мальган, Салмин, Заостровский, Крупнин. За первый день сделано 453 подъема. Они громят мороз…»

Вот вам и тишина склепа! Страна узнала о мировом рекорде водолаза Филиппа Хандюка. Осматривая пробоины «Малыгина», он провел на дне Айс-фиорда без перерыва почти девять часов. А ведь некоторые специалисты вообще сомневались в возможности работы в Арктике под водой полярной ночью. Эпроновцы «вкалывали» даже в такой обстановке, когда золотниковые клапаны скафандров и шланги приходилось отогревать кипятком из чайника — иначе не поступал воздух.

Обходным путем на собачьей упряжке удалось доставить «Малыгину» продукты. Но это был единственный случай, когда «Руслан» не принимал, вернее, вынужден был не принимать участия в спасательной операции. А так зачастую сами моряки «Руслана» перебирались на борт аварийного корабля — обслуживали помпы, ворочали кирками, окалывая лед, вирали из трюмов врубовые машины, железо, трубы, тросы, бочки и ящики с маслом, сгущенным молоком, семгой, икрой, крымскими яблоками. Благодаря «Руслану» вся эта вкуснятина вскоре попала по назначению — в шахтерскую столовую Баренцбурга.

В тот раз после недолгого перерыва моряки «Руслана» пробились-таки к осажденному льдами «Малыгину» с помощью… взрывов.

«Руслан» — всегда на главном направлении. Не случайно на нем обосновался штаб экспедиции. Именно в салоне «Руслана» в деталях обсудили заключительный этап — подъем «Малыгина». И главная задача — отбуксировать ледокол с мели на глубину — опять же выпала на «Русланчика».

Двадцать четвертого марта 1933 года в Москву, Центральному Комитету ВКП(б) и Советскому правительству ушла такая радиограмма:

«Сегодня мы счастливы рапортовать о следующем: в 23 часа 45 минут, за 15 минут до окончания срока, данного правительством, „Малыгин“ был поднят, всплыл и отправлен в Баренцбург. В заливе Грингарбург на мачте возрожденного корабля был поднят государственный флаг. „Малыгин“ и „Ленин“ обменялись приветственными гудками. „Малыгин“ вырван из ледяных когтей Арктики…»

Ответная телеграмма:

«Шлем горячий привет руководителям и всем участникам экспедиции по спасению „Малыгина“, с честью выполнившим труднейшее задание правительства.

Ваша работа и Ваш успех вписывают славную страницу в историю советского полярного мореплавания»…

Один из откликов на радостную весть:

«Привет героям Арктики — людям сказочной энергии. В борьбе против суровой природы вы, товарищи, совершили один из тех подвигов, которые говорят всему миру трудящихся о несокрушимой силище рабочего класса Союза Советов.

Крепко обнимаю вас, героев, — Максим Горький».

А пока «Малыгин» стоял у пристани Баренцбурга: моряки латали пробоины, готовили механизмы к переходу в Мурманск. Буксировка от места аварии к пристани была крайне напряженной. Каждый час выведенный на глубину «Малыгин» тяжелел на 500 тонн. Прекратись откачка воды — и ледокол мог уже безвозвратно уйти на грунт Айс-фиорда. Вот почему «Руслан», передав буксир «Ленину», стал в кильватер «Малыгину», помогая ему на ходу своими помпами. Будто нарочно, сгрудились льды, сдавливая и без того израненный корабль. Из-за сильного крена иллюминаторы левого борта оказались на ватерлинии, на них не было металлических заглушек, и льды грозили выдавить стекла. «Ленин» вынужден был временно покинуть «Малыгина» с «Русланом», чтобы расчистить проход. Так и причалил «Малыгин» — весь в ледовом крошеве, с угрожающим креном. И у пристани еще продолжалась борьба за его спасение.

Наконец в 17 часов 10 минут 27 апреля 1933 года капитан «Малыгина» Онисим Зиновьевич Филатов ошвартовал свой корабль у мурманского причала. Рабочие Мурманска устроили победителям торжественную встречу. Еще на подходе к Кольскому заливу, едва завидев прославленный ледокол, рыболовные траулеры и морские буксиры давали сирены — три долгих гудка, один короткий: «Привет, привет, привет…».

Но отчего такие печальные лица у Крылова и его друзей? Устали? Переутомились? Сейчас я всматриваюсь в давнюю фотографию и знаю причину. Вот стоит он — Фотий Иванович — брови в изломе, глаза в бездонной грусти. Нет и тени улыбки на лице Владимира Стольникова — гидротехника, Тимофея Бобрицкого — специалиста по спасательным работам, Михаила Борисова — начальника группы водолазов. А вокруг — приветствия, флаги, смех…

Страна еще не знала…

Десятого мая 1933 года газеты опубликовали сообщение ТАСС: «О гибели спасательного судна „Руслан“…»

Дрогнули сердца. Что такое?

Эту толстенную папку, извлеченную из фондов Государственного архива Архангельской области, я взял в руки как талисман. На титульном листе выведено: «Судовые роли за 1933 год». Так называют документы, оставляемые в порту каждым отходящим судном. В них — фамилии, имена и отчества, должности и годы рождения всех членов экипажа. А на том документе, который я отыскал в папке, еще была резолюция, написанная крупным торопливым почерком: «Капитану порта тов. Бондареву. На основании распоряжения Наркомвода тов. Яснова отправить с „Лениным“ в 16 часов 9 января на спасение „Малыгина“. Калитаев».

На обратной стороне листка список. Впитываю в память каждую строчку:

«Клюев Василий Алексеевич, капитан, 1901; Точилов Герасим Васильевич, старший штурман, 1897; Нагибин Владимир Петрович, второй штурман, 1904; Меньшиков Павел Семенович, старший механик, 1909; Урпин Александр Степанович, второй механик, 1889; Бодонский Николай Николаевич, третий механик, 1910; Бахтин Григорий Иванович, электрик, 1912; Антуфьев Дмитрий Николаевич, боцман, 1907; Нетленный Иван Павлович, матрос первого класса, 1912; Остапущенко Герман Николаевич, матрос первого класса, 1912; Бутаков Александр Максимович, матрос первого класса, 1911; Попов Михаил Петрович, матрос первого класса, 1907; Антуфьев Никандр Григорьевич, матрос первого класса, 1908; Ларионов Александр Михайлович, матрос второго класса, 1913; Воронцов Сергей Иванович, старший машинист, 1912; Спиридонов Николай Сергеевич, машинист второго класса, 1913; Иванов Андрей Никитич, кочегар, 1906; Пустынников Георгий Иванович, кочегар, 1904; Сальников Георгий, кочегар, 1911; Шебунина Александра Григорьевна, повар, 1912; Климова Кира Дмитриевна, каютприслуга, 1913; Волынкин Валентин Степанович, радист, 1904».

Теперь я уверен: именно эти люди покинули Мурманский порт на пароходе, которому не суждено было вернуться. Судовая роль — точный документ, заверяемый отходящим кораблем. И здесь тоже стояла круглая печать с четкими буквами посередине: «Спасательный пароход „Руслан“».

Но сразу бросалось в глаза разночтение с другим списком, обнаруженным мною раньше в Центральном государственном архиве народного хозяйства СССР и в свое время представленным Советскому правительству Народным Комиссариатом водного транспорта. В том списке почему-то исчезли имена второго механика Александра Степановича Урпина и матроса Германа Николаевича Остапущенко. Зато прибавилась новая фамилия — Бекусов, сигнальщик ЭПРОНа. Какими судьбами его забросило на «Руслан»?

И еще загадка. Перечисляя в одном документе дипломированных специалистов, погибших на «Руслане», капитан Архангельского порта И. И. Отрешков назвал и первого штурмана Зосиму Федоровича Фофанова. А потом это имя я встретил в списке капитанов рыболовных траулеров, промышлявших в Баренцевом море в 1934 году. Что за наваждение?

Тысячи «почему» и ни одного ответа. Как все произошло? При каких обстоятельствах погиб «Руслан»? Неужели никто не спасся?

По плану предполагалось так. «Руслан», которому запрещен самостоятельный выход в открытое море, ждет у кромки, чистой воды ледокол «Красин», что пришел сюда на смену «Ленину». Затем весь караван — «Малыгин» и «Красин» с «Русланом» на буксире — начинают переход в Мурманск.

А вышло иначе.

«Красин» задержался — по просьбе норвежцев очищал ото льда фарватер порта Адвент-бей, чтобы те могли раньше начать навигацию. В это время установилась на редкость спокойная для здешних мест погода, и «Малыгин», решив воспользоваться счастливым случаем, начал движение сам — все ближе к дому, товарищи нагонят. Радист «Малыгина» Михаил Клементьев передал в эфир: «Всем, всем, всем — идем в море». А следом, курсом «Малыгина», вышел в открытое море и «Руслан».

Почему? Те, кому приходилось бывать среди моряков, кому посчастливилось приобщиться к святому морскому братству, ответят сразу — он пошел за больным товарищем. Просто не могли Василий Клюев и его друзья поступить иначе. Не могли.

Вскоре после выхода из Айс-фьорда прекратилась связь между судами: шквальным наскоком ветра у «Малыгина» сорвало антенну. Представляю, как извелся неизвестностью Клюев. Что случилось с «Малыгиным?» Может быть, ледокол находится уже так далеко, что радиостанция «Руслана» «не дотягивается» до него? Но ведь еще минуту назад морзянку было слышно хорошо, Миша Клементьев передал своему другу — радисту «Руслана» Валентину Волынкину сообщение об ухудшении погоды в их районе. А если у «Малыгина» опять открылись раны? Ведь несколькими днями раньше, 12 апреля, они уже пытались уйти в Мурманск. Но шторм и лед вернули их назад — в машинном и котельном отделениях появилась течь, кочегары шуровали по пояс в воде. «Малыгин», по сути, начал тонуть — потушили, опасаясь взрыва, топки: помпы не поспевали. И тогда «Русланчик» и великан-ледокол поменялись местами, и они ушли обратно, в Баренцбург.

Это было второе спасение «Малыгина».

Что же случилось сейчас?

«„Руслан“, „Руслан“… Не имел с тобой связи… У нас на „Малыгине“ штормом порвало антенну, чинил штурман Грозников… Теперь связь восстановили. Что у вас есть передать для Крылова? Говорю я, Миша Клементьев. Спрашивай, Валька, у своего капитана, что есть для Крылова… Перехожу на прием». Ожил эфир!

Василий Клюев продиктовал в ответ:

«Какой ваш истинный курс? Встречаются ли льды? Клюев». И через минуту: «Как дела? Для меня погода не благоприятствует… Опасаюсь обмерзания. Клюев».

И все же он шел. Наперекор шторму и льдам, бросая вызов всей Арктике, крошечный «Руслан» пробивался на помощь «Малыгину».

Следующая радиограмма с «Руслана».

«Из-за сильной волны обмерзаю. Теряю плавучесть. Одно время были уже близки к ладану. Скалываем лед… Держимся. Клюев».

Валентин Волынкин, отстукивая ключом, пояснил другу:

«Миша, сам знаешь наше дело в таких случаях. Сидишь в рубке сторожем эфира, а вот из слов штурмана нам в таком состоянии недолго протянуть. Лежим в дрейфе носом на волну, а корка льда все больше нарастает… Нас покрывает ледяным одеялом… Медленно, постепенно тянет судно вниз… Выбросили десять тони угля и выпустили всю воду из балластов… Штурмам Точилов со своими пиратами скалывает лед, стоя по пояс в воде. Кажется, Миша, я с тобой работаю последний раз. Счастливо тебе, не нашего пути».

«Малыгин» не мог повернуть — работали помпы, трюмы были открыты. Да и не поспеть — слишком далеко. Вся надежда на «Красина». Его капитан радировал, что, несмотря на отсутствие видимости, с риском для ледокола он спешит к «Руслану», и попросил уточнить положение. В ответ:

«Скорость две-три мили. Курс истинный двести, правее этого держать не можем… Всю ночь бродим по пояс в воде, обиваем лед, некоторые получили тяжелые ушибы. Думаю приблизительно место — долгота 12 градусов 20 минут, широта 77 градусов 30 минут».

Крылов не покидал радиорубку «Малыгина», нетерпеливо вырывал у Клементьева бланки радиограмм с текстом:

«Счисление места потеряно, лежим дрейфе, плавучесть уменьшается. Клюев».

Обнадеживающий проблеск:

«Увеличивается плавучесть судна, выбросили весь запас котельной воды… Иду курсом истинным 186… Прошу дать радиопеленг. Клюев».

«Малыгин»:

«Вася, вместе с тобой псе мы переживаем твое бедствие. Надеемся, что твой опыт и энергия команды…»

«Руслан»:

«Вода прибывает в кочегарку, размывает уголь. Выбираем плиты, применяем все усилия для откачки, но забивает… удаляем ведрами. Подойдите, если можно, на случай спасения команды. Клюев».

«Машина останавливается. Пользуемся передатчиком, пока работает динамо… Клюев».

Это необыкновенный, страшный диалог… Что добавить к нему?

25 апреля 1933 года в 23 часа 29 минут радист ледокола «Красин» принял от «Руслана»:

«Доживаем последние минуты. Последний привет всему коллективу по работе. Малыгинцам последний привет. Клюев».

Последние минуты они оставили для себя. И для родных:

«Архангельск, Соломбала, Левачева, 68, Клюевой. Воспитай сына, но не моряком. Прости, если не мог дать от жизни больше. Твой Вася».

«Мама, гибнем в океане на „Руслане“… Все справки пиши на Мурманск, порт. До смерти остался час, а то и меньше. Валентин».

Это — Волынкин, радист.

Последние слова, пойманные «Красиным» в эфире:

«Спускаем шлюпки…».

Судовые часы показывали 23 часа 50 минут.

На исходе был день 25 апреля 1933 года.

Еще не гасла надежда. Крылов передал на «Красин»:

«Продолжайте поиски, пока не обнаружите остатки „Руслана“ и шлюпки. Свяжитесь с Баренцбургом, предложите на собаках обследовать острова, в районе которых погиб „Руслан“. Радируйте каждые 15 минут».

Но и без радиограммы на «Красине» делали все, чтобы найти хоть какой-то след «Руслана». И нашли… крышку люка и доску от штормтрапа. В слепящий буран горняки облазили скальные берега Шпицбергена — никого и ничего.

Минуло несколько дней. Никого и ничего. Чудо случается только в сказках.

И вдруг…

Сообщение Норвежского телеграфного агентства:

«С судна „Рингсель“, охотящегося за тюленями, передали, что подобраны три человека из команды „Руслана“, а именно — один офицер, один инженер-механик и третий, скончавшийся после того, как он был взят на борт».

Невероятно. Несколько суток моряки находились на шлюпке в шальном от ветра и цепенеющем от стужи Ледовитом океане — и выжили. Норвежская газета «Тидэнс Тенг» писала тогда: «Они претерпели мучения, которые кажутся превосходящими способность человека страдать». А родина Фритьофа Нансена и Раула Амундсена хорошо знает, что это такое.

И все же не верилось. Но вот пришло сообщение:

«Норвежский парусник „Рингсель“ прибыл в Тромсе со спасенными им тремя русскими с погибшего советского парохода „Руслан“. Спасены два матроса — Попов и Бекусов и один из начсостава — Датселов. Все трое были подобраны лежащими замертво на дне спасательной лодки. У всех отморожены ноги. Опасаются, что окажется необходимой ампутация.

„Рингсель“ нашел спасательную лодку 1 мая в шестидесяти милях к югу от Шпицбергена. Матросы норвежского судна в течение 12 часов приводили в чувство людей, найденных лежащими на дне лодки без памяти…»

Итак, живы трое. «Тидэнс Тенг», публикуя репортаж своего корреспондента из больницы Тромсе о встрече со спасенными, уточняла: «Нет, русские не находились без сознания. Штурман пробовал снять шапку, когда увидел „Рингсель“, но был не в состоянии помахать ею, рука бессильно упала вниз. До последней минуты они боролись за жизнь, эти непостижимые русские!»

Передо мной — выписки из судового журнала зверобойной шхуны «Рингсель»:

«30 апреля. Легкий ветер с норд-веста. Полуясная погода. В 18 часов приблизительно на расстоянии 112 морских миль от Зюйдкаппа обнаружена спасательная лодка с поднятыми парусами. Мы тут же причалили к борту лодки. В ней оказалось трое живых людей и один мертвый. Живые были в большом упадке сил, и их пришлось поднять на борт, разместив в помещениях командного состава. Пришлось также разрезать на них мокрую обледенелую одежду.

Спасенным дали камфорные капли и рижский бальзам, одели в сухое белье, после чего уложили на койки, оказав помощь согласно предписаниям врачебной книги — массаж, холодные обертывания.

Выясняется: это русские из команды погибшего парохода „Руслан“, застигнутого северо-восточным штормом. Оставшиеся в живых — капитан, два матроса. Их знания норвежского языка невелики, и их трудно понять. Лишь капитан знает несколько норвежских слов…»

«1 мая. Мы все время массируем больных и продолжаем делать холодные обертывания. Состояние русских улучшается, но они начинают чувствовать боль в отмороженных частях тела. Мы делаем все возможное, чтобы быстрее добраться до суши».

«2 мая. В 15 часов начинается юго-восточный шторм. Не в состоянии держать какой-либо курс по направлению к Норвегии. К тому же у нас осталось горючего лишь на двое суток. Решаем плыть, в направлении Грингарбурга (Шпицберген)…

Видим берег на севере. В 20 часов — восточный шторм, снегопад. Наткнулись на льдины и ложимся в дрейф около них, так как не имеем возможности добраться до берега.

Русские, потерпевшие кораблекрушение, чувствуют себя лучше и лучше, но мы опасаемся гангрены. Уточнили, что один из них не капитан, как это мы раньше поняли, а штурман. Сегодня он рассказал нам следующее о трагической гибели. „Руслан“ шел в Мурманск, когда пароход дал крен. Мы не можем только понять, сел ли он на мель или в корабле обнаружилась течь. Кочегары стояли по пояс в воде у топок. И, наконец, пароход затонул.

Капитан, два штурмана, три машиниста и часть матросов сели в одну из двух спасенных лодок и скитались по морю. До встречи с нами они блуждали пять суток. Насколько удалось понять, капитан от отчаяния выстрелил себе в голову…

Имена спасенных русских: первый штурман Грассин, матрос Мирса и матрос Андре. Они пережили большие мучения, и нужно сказать, это чудо, что им удалось так долго продержаться в эти страшные холода».

И когда казалось, все идет к благополучному концу, судьба вновь преподнесла людям горькую чашу испытаний.

Из того же судового журнала:

«3 мая. Из-за сильного шквала останавливаемся. Здоровье русских поправляется, температура у штурмана 38,3 и у матроса Мирса 38,7. Для экономии горючего выключили мотор. Глубина 36 саженей. Выкачав горючее из танков, обнаружили, что имеем 16 с половиной бочек топлива — на пять суток плавания…»

«4 мая. Снова шквал. Находимся недалеко от берега. Течением нас гонит на скалы. Отходим. Безнадежно в такой снегопад достигнуть Грингарбурга. Обсуждаем вопрос, не взять ли курс на Норвегию.

В 14 часов 30 минут развернулись на юг и пошли вдоль кромки льда».

А дни идут…

«5 мая. Свежий ветер, облачно. Положение русских хорошее. Температура почти нормальная».

«6 мая. Полуясная погода. Согласно лагу средняя скорость 6 и одна четвертая мили. Попутный ветер. Матрос Мирса потерял всякую чувствительность в ногах, но еще нет признаков гангрены».

«7 мая. Видим сушу. В 20 часов 30 минут минуем маяк Хенкинген. Заходим в Леквиг для того, чтобы позвонить врачу в Тромсе с просьбой подготовиться к встрече больных».

«8 мая. Прибываем в Тромсе в 2 часа 15 минут. Тут же русских доставили на берег. Их немедленно отвезли в больницу.

В 5 часов бросаем якорь на рейде».

К сожалению, известны имена лишь двух из экипажа «Рингселя». Оттар Эриксен и штурман Хельге Иоганнесен. Спасибо им.

Спасибо и тем неизвестным морякам, кто вместе с семьями навещали спасенную троицу с «Руслана», а если уходили на промысел, наказывали женам: «Не забывайте русских».

Палата, где лежали советские моряки, была забита подарками: норвежцы хотели хоть чем-нибудь выразить «этим большевикам» свое восхищение. Врачи были вынуждены ограничить посещения. «Пять минут — не больше». А в это время между Тромсе, Осло, Баренцбургом, Архангельском и Москвой велись оживленные радиотелеграфные переговоры. Полпредство СССР в Норвегии ответило на запрос Народного Комиссариата по иностранным делам:

«Трое спасенных „Руслана“ находятся в больнице Тромсе… Сегодня справлялся телефону, установил связь. Состояние тяжелое. Вероятна ампутация ног. Выяснении сообщу. Сегодня же заходил Мининдел для передачи благодарности капитану и команде „Рингселя“. Бекзадян».

Телеграмма со Шпицбергена в Москву, Наркомводу:

«От властей города Тромсе получил следующую радиограмму: „Зверобойное судно „Рингсель““ при его прибытии в Тромсе 8 мая доставило с погибшего советского парохода „Руслан“ первого штурмана Герасима Точилова, матросов Андрея Бекусова и Михаила Попова… Все находятся в больнице. У Точилова и Попова ампутировано по одной ноге. Возможно, придется ампутировать еще. Бекусов вне опасности и не пострадал. Плисецкий».

Но пока точные имена спасенных не были известны. Особенно волновался Архангельск, откуда многие моряки «Руслана». Наконец сообщение ТАСС от 13 мая 1933 года все прояснило: спасенными оказались старший штурман Герасим Точилов, матрос Михаил Попов и сигнальщик ЭПРОНа Андрей Бекусов. Последний по распоряжению Крылова пересел на «Руслан» для связи с «Красиным» на время буксировки…

Через полтора месяца Андрей вернулся в Ленинград целым и невредимым, только где-то в глубине впалых глаз так и осталась неспрятанная грусть — отсвет пережитого. На телеграмме с сообщением, что Точилов и Попов возвращаются в Архангельск на норвежском пароходе «Гудвик», стояла дата — 5 августа 1933 года.

Да, трое с «Руслана» живы. Это невероятно, и это так. Мысль эта, однажды придя в голову, не оставляла меня, не давала покоя. Где они сейчас? Как они? Что с ними?

Но прежде чем отправиться вместе с вами в поиск, прежде чем расстаться с погибшими моряками «Руслана», чтобы отыскать живых, я хочу привести здесь один документ. Это — постановление Северного крайисполкома, принятое в июне 1933 года.

«Президиум Севкрайисполкома выражает соболезнование тяжелопострадавшим и семьям трагически погибших и пострадавших лиц командного состава и моряков спасательного парохода „Руслан“ и постановляет:

1. Принять к сведению заявление тов. Федорова, что Архангельский порт выдал семьям погибших и пострадавших моряков и командного состава парохода „Руслан“ единовременное пособие из расчета месячного заработка.

2. Предложить Архангельскому порту выдать денежную компенсацию семьям погибших и — пострадавшим за погибшее имущество работников при гибели парохода „Руслан“, а также произвести полный расчет по всем видам заработной платы и причитающихся им сумм.

3. Закрепить за семьями погибших занимаемую ими в настоящее время жилплощадь, независимо кому эти дома принадлежат, не допуская выселения и уплотнения занимаемых помещений.

4. Предложить Архангельскому порту обеспечить семьи погибших и пострадавших топливом в 1933–1934 годах наравне с работающими.

5. Сохранить право за членами семей погибших и пострадавших на все льготы, предоставленные работникам порта.

6. Предложить крайздраву предоставить бесплатные курортные места пострадавшим на пароходе, нуждающимся в курортном лечении, а также места в домах отдыха членам семей погибших и пострадавших.

7. Предложить водздравотделу оказать членам семей погибших и пострадавших все виды лечебной помощи, в том числе и специальной, наравне со всеми водниками.

8. Предложить крайсобесу изготовить протезы для снабжения ими получивших инвалидность. Водстрахкассе выделить необходимые средства для их изготовления.

9. Предложить крайОНО и крайздраву предоставить преимущественное право на размещение детей погибших и пострадавших в детские сады, площадки, ясли.

10. Предложить севводстрахкассе установить семьям членов экипажа, погибших на „Руслане“, и морякам, оставшимся в живых, но потерявшим трудоспособность, пенсии в порядке, установленном законодательством о социальном страховании.

11. Принимая во внимание, что капитан парохода „Руслан“ тов. Клюев и старший механик тов. Меньшиков добросовестно выполняли ответственные задачи в трудных условиях полярного плавания, принимали активное участие в работах по спасению Краснознаменного ледокола „Малыгин“, назначить их семьям персональную пенсию в размере месячного основного оклада: 215 рублей семье Клюева и 200 рублей семье Меньшикова из средств местного бюджета и страхкассы.

12. Освободить в течение 1933–1934 годов семьи погибших от уплаты налогов и сборов.

13. Сохранить продовольственное и промтоварное снабжение на 1933–1934 годы в размерах, получаемых бывшей главой семьи.

Председатель крайисполкома Прядченко.

Секретарь крайисполкома Пузырев».

Напоминаю: это был всего лишь шестнадцатый год Советской власти.

Если бы мои скитания по архивам, музеям и адресам закончились неудачей, я все равно бы остался благодарен судьбе: она свела меня с Анной Григорьевной Николаевой, вдовой известного ледового капитана Николая Михайловича Николаева. Последние годы жизни Николай Михайлович преподавал в Ленинградском высшем инженерно-морском училище, готовил книгу о своих полярных странствиях. Ему было о ком и о чем рассказать. Замечу только, что отец его — Михаил Васильевич, тоже ледовый капитан, в 1920 году по решению Советского правительства возглавил знаменитую морскую экспедицию из Архангельска в Сибирь, в устье Оби и Енисея, за хлебом. Это спасло тогда северный край от голода. А сам Николай Михайлович в 1934 году впервые в истории полярного мореплавания провел Северным морским путем ледорез «Литке» из Владивостока в Мурманск за одну навигацию.

Анна Григорьевна печатала рукописи мужа, помогала редактировать. И вдруг Николая Михайловича не стало — инфаркт. В издательстве ей предложили: «Заканчивайте. У вас документы, личные впечатления…»

Так в 1963 году вышла книга «Сильнее льдов». Но Анна Григорьевна, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, и по сей день продолжает исследовать историю Арктики, печатает статьи о полярниках.

…Вопросы так и сыплются. Будто это ко мне пришли брать интервью. «А вам нравится, как вы пишете? Иной раз перечитаешь свое — эх, не то, совсем не то и не так». «Вы с Дальнего Востока? Ну тогда, можно сказать, земляки. Мы с Николаем Михайловичем долго жили во Владивостоке. Давно оттуда?». Неожиданно: «В блокаду вон на том углу снаряд ухнул, так я в этой комнате целый ворох осколков насобирала. Берегу, внукам показываю — пусть знают». И дальше: «А что вы задумали? Рассказать о „Руслане“? Очень интересно. А я, между прочим, переписываюсь с Герасимом Васильевичем Точиловым».

Последнее — как гром. Может, Анна Григорьевна оговорилась? Нет, нет, все так. Полистала записную книжку: «Вот его архангельский адрес… Замечательный он, скажу я вам, человек».

Значит, жив Герасим Васильевич! И бодр духом. Это я сразу уловил, прочитав одно из его писем Анне Григорьевне. Поначалу он просит прощения за поздний ответ: схватил радикулит да так крепко — не мог повернуться. И тут же наказывает: «А вам болеть нельзя, не болейте, крепитесь. У Амундсена была поговорка: „Простудиться можно, а болеть нельзя“. Держитесь, пожалуйста».

Это он поддерживал бодрость в прихворнувшей было Анне Григорьевне, а сам…

В другом письме Герасим Васильевич просит: «Вы, пожалуйста, давайте мне поручения, кого найти или кому что передать, о ком что рассказать. С большим удовольствием сделаю, если смогу». И это просит человек, который давно разменял восьмой десяток и у которого вместо ног — протезы. Он остался верным себе, потомственный помор, мой дорогой руслановец!

Однажды Точилов поведал Анне Григорьевне о возвращении в Архангельск из Тромсе. Я приведу эту часть его письма, где опять-таки проглядывает дельный характер:

«Еще хочу вам написать про встречу с женой. На норвежском транспорте „Гудвик“ привезли нас с Михаилом Поповым домой. Пароход ошвартовался у лесозавода № 23. Ко мне в каюту заглянул капитан и говорит: „Видимо, ваша жена с ребенком приехала встречать“. Я, можно сказать, испугался. Думаю: плохо с ней будет, когда увидит безногого мужа. Ведь я писал из Тромсе — все в порядке, еще поплаваем. Не хотел расстраивать раньше времени.

И вот меня, прекрасно одетого моряка, выносят по трапу на руках… Ну, думаю, все. Ан, нет. Посадили нас на катер, дочь рядом, Дина, трех с половиной лет. Она и говорит: „Мама, ты не плачь — папа-то жив, а ноги вырастут…“ Тут и у меня слезы — не сдержался».

Итак, лечу в Архангельск. Листаю записи в блокноте, книжку Александра Садовского «Поединок в Айс-фиорде», вспоминаю разговор с Анной Григорьевной. Перед глазами — четкая картина трагедии.

«Руслан» тонул. В первую шлюпку сели Шура Шебунина, Дмитрий Антуфьев, Валентин Волынкин, Николай Спиридонов, Александр Ларионов, Григорий Сальников, Андрей Иванов, Трофим Иванов и кок Ярошенко.

Примечательная деталь — ее запомнили Попов и Бекусов: увидев, что Шура Шебунина прыгнула в шлюпку в одних туфельках, Точилов бросил ей валенки, которые сам собирался надеть. Скоро Герасим Васильевич снимет пальто и отдаст его Андрею Бекусову.

Некоторое время первая шлюпка держалась возле «Руслана». С тонувшего корабля хорошо видели, как Шура стояла на корме, вцепившись в плечо боцмана. Волынкин стоял посреди шлюпки, выделялась его длинная черная шинель военноморского образца, за которую штурман шутя называл радиста — «отставной офицер». Волынкин не выпускал из рук радиоприемника. Может быть, ему вспомнился в эту минуту знаменитый радист Баяджи, благодаря радиоприемнику которого удалось спасти часть экспедиции Нобиле, совершавшей на дирижабле трагический перелет Шпицберген — Северный полюс — Шпицберген? На «Руслане» заметили еще, как Волынкин сделал прощальный знак рукой, и дружески ответили ему тем же. Скоро шлюпка скрылась за могучими волнами, и с тех пор девять человек не подавали миру никаких вестей.

Вторую шлюпку с остальными моряками еле-еле удалось отгрести от «Руслана»: водоворот засасывал ее вместе с пароходом. Но едва она вырвалась, — накатил крутой вал, подмял шлюпку, накрыл людей, смыл хлеб и сухари.

— Ставлю шлюпку поветрию! — крикнул с носа Точилов.

— Ага, — крикнул капитан. — Т-таким образом мы п-пойдем к берегу, к-который (капитан посмотрел на тяжелый, стоявший на банке компас) д-должен быть в десяти-пятнадцати милях.

Капитан солгал… чтобы поддержать бодрость своих людей. В действительности, идя по ветру, удалялись от Шпицбергена. Но против ветра, достигавшего десятибалльной силы, шлюпка, естественно, бороться не могла.

Позже я узнаю, что капитан едва не погиб раньше своего парохода. Точилов помнит, как, выскочив из каюты, где отдыхал после вахты, он сразу не нашел Клюева. Оказалось, Василий Алексеевич, видя, что после нахлестов волн вода с палубы убывает слишком медленно, и полагая, что заело бортики, выбежал на корму. Грохот вала — Клюев еле удержался за ванты. «Ч-чуть не унесло», — как всегда, слегка заикаясь, усмехнулся капитан, стряхивая воду с промокшей бекеши. Понятно теперь, отчего в шлюпке Василий Алексеевич начал быстро коченеть:

Точилов разбудил его сильным певучим окриком помора:

— Василий Алексеевич! Мотает сильно. Надо плавучий якорь.

Капитан кивнул, но какая-то безучастность звучала в ответе его: «Да, сейчас»… Вдруг матросы услыхали страшную ругань. Они удивились. Ругался Клюев, сдержанный человек, от которого редко можно было услыхать бранное слово.

Капитан ругался, потому что… выронил обледенелое весло.

Обледенелые весла еще до него выпустили из замерзающих рук Никаша, Нетленный и Воронцов, но что капитан простил подчиненным, того не мог простить себе…

— Д-даже весло выронил… Т-теперь я лишний… балласт. За спиной матросов раздался глухой звук, как будто треснул продавленный ногой ослабевший лед.

Капитан застрелился из охотничьего ружья.

Видимо, не мог вынести капитан и того, как на его глазах гибнут товарищи, друзья. Ледовитый океан чинил расправу: опустили за борт окоченелые тела Никаши Антуфьева, Володи Нагибина, Павлика Меньшикова, Вани Нетленного, Коли Бодонского, Жоры Пустынникова… Совсем молодые — по двадцать с небольшим…

Но Точилов не так просто сдавался в своих ухищрениях поднимать бодрость людей. Ни с того, ни с сего он начал поносить себя самым нещадным образом:

— Вот я какая дура! Забыл захватить бритву «Золинген». Мировая бритва…

— Что с тобой, Герасим? Неужели ты думаешь, что нам придется бриться?

— Вот несчастье, вот несчастье! Забыть такую бритву. Ни точить, ни править — полгода брейся…

Непередаваемая искренность была в голосе Точилова. Она подкупила руслановцев так сильно, что и другие стали припоминать, что ценного и кем посеяно на «Руслане». А особенно жалели голландский, в белых жестяных коробочках, душистый табачок. Нет, нет, совсем еще не табак дело! Новые силы обрели руслановцы, налегая на весла…

На пятый день их осталось трое. Не было сил грести, руки не держали весел. Лишь парус из простыни гнал шлюпку по ветру.

— Андрюша, обернись! Что-то стучит.

— Брось, Герасим! Это тебе мерещится. Мне пять суток мерещится — помпы стучат. Это я месяц на «Малыгине» наслушался, как помпы стучат. Вот и теперь…

— Я тебя очень прошу, Андрюша, обернись! Мотор стучит.

— Какой тебе мотор! — ворчал под одеялом Попов…

Точилов стянул шапку и слабо помахал ею в воздухе.

Легкая усмешка пробежала по заострившемуся лицу Бекусова и сразу же застыла на нервно задергавшейся скуле. В волнении запрыгали губы, щеки облила краска.

Это он обернулся и увидел корабль.

Что произошло дальше, вы уже знаете из судового журнала «Рингселя».

Встреча с Точиловым… Что знаю я о нем? Несколько скупых строк из биографии? Мальчишкой стал матросом, участвовал в спасении десятков судов. Все было — зимовал на пустынном берегу Кольского полуострова, уносило на льдине в море, доставал из трюмов «утопленников» каучук, трубы, ладан, муку, вино, бомбы, машины… Самому доводилось тонуть.

Я летел на борту ИЛ-18 по маршруту Ленинград — Архангельск. Голову сверлил вопрос: как сложилась жизнь Герасима Васильевича после той трагедии? Надоедливой мухой крутились в памяти сожалеющие слова из норвежской «Тидэнс Тенг»: «Когда человек молод, то, пожалуй, почти не стоит быть спасенным, чтобы всю жизнь оставаться калекой…»

Они величали друг друга — бабушка, дедушка. Если Нина Николаевна задерживалась во дворе, Герасим Васильевич подавал голос из окна: Бабушка, ты где?

— Почти полвека вместе, — сказала Нина Николаевна. — Из них только десять лет со здоровым-то пожила. Как за каменной стеной… А помнишь, дедушка, челнок?..

Герасим Васильевич махнул: ладно, мол, тебе, бабка, чего по молодости не бывает.

А было вот что. Году в двадцать пятом судно, на котором плавал Точилов, неожиданно завернуло на несколько дней в Архангельск. Герасим не успел сообщить жене в Зимнюю Золотицу, чтоб подъехала, — там они обычно и встречались во время стоянок. А тут… Недолго думая, Герасим взял у знакомых в Соломбале лодчонку — и айда на веслах. Макинтош вместо паруса, попутный ветер — за сутки отмахал больше ста миль, встретился с женой.

Не могли, видать, и тогда друг без друга…

С того дня, когда привезли Герасима домой с «Гудвика», для обоих начались испытания. Первая поездка в Ленинград, в институт протезирования. Волновалась Нина Николаевна: что делать с безногим в большом незнакомом городе? А на перроне матросы в бушлатах, эпроновцы. Извините, говорят, Фотий Иванович в отъезде, — «Садко» поднимает, он нам поручил. Поселили в лучшем номере «Астории»: «Живите и ни о чем не волнуйтесь».

В больницу Нина каждый день наведывалась — учила Герасима ходить на протезах. Хуже маленького он, «государственные ноги» долго не мог сгибать — измучилась сама и его в ругань ввела:

— Все к черту! Не надо мне никаких ног — пропади они пропадом!

— Терпи, миленький. Как же без ног? Сам рассуди. Устал. Отдохни, на сегодня хватит.

Вытирала платочком пот с его лица и со своего.

Вернулся Крылов, прямо с поезда в больницу, уткнулся лицом в его грудь, скрывая слезы:

— Держись, браток. Моряков голыми руками не возьмешь. Поедешь на Кавказ, подлечишься, сил наберешься.

На Кавказе Герасим превратился чуть ли не в штатного лектора. Весть, что на Черном море «тот самый Точилов», в день обежала побережье — делегация за делегацией: «Просим, Герасим Васильевич, рассказать».

Со стороны можно было подумать: стоит на улице красавец моряк, одет с иголочки, тросточкой крутит, дивчину под руку держит, не отпускает, охмуряет. Это — со стороны…

На отдыхе застала Герасима новость: Президиум ВЦИКа наградил его орденом Трудового Красного Знамени — за участие в спасении «Малыгина» и исключительное мужество, проявленное при чрезвычайных обстоятельствах. Теперь совсем отбоя <от людей не стало: увидят моряка с орденом, окружат, тихонько спрашивают друг друга: «Это тот самый Точилов?» — «Ага». — «Ну-у!».

Как-то пригласили Герасима Васильевича на отдаленную стройку: «Выступите, пожалуйста, перед рабочими. Нелегко им, тайгу корчуют». Потом руководители стройки, случайно встретив его, рассказали: «А знаете, что произошло после вашего выступления? Весь коллектив объявил ударный месячник — только держись». Нет, ни дня, ни часа не чувствовал себя отрезанным от людей, от жизни Герасим Точилов. В годы войны был бойцом МПВО, дежурил, когда в Архангельске объявляли воздушную тревогу.

Но было бы неправдой сказать, что так уже все было гладко. Постоянный пропуск в порт и радовал, и огорчал. На любом корабле хоть и желанный гость, но — гость… Швартовы бы отдать, заступить на старпомовскую вахту, зарю встретить где-нибудь в Белом…

По настоянию жены стал он ездить летом в Зимнюю Золотицу, к морю. Жил в рыбацких станах вместе с бригадами неводчиков. Море — рядом. Ветры, густые, порывистые, в лицо, едва откроешь дверь. И слова кругом привычные — тони, бриз, чистый горизонт… И говор прибоя — родной. И люди — земляки, поморы. И байки по вечерам — морские, соленые…

Зимой в доме на улице Урицкого не переводились старые дружки-кореша, теперь известные мореходы, штурманы, капитаны. Посидят, потолкуют, новости флотские порасскажут, старое вспомнят — Герасиму Васильевичу легче. Среди гостей — Владимир Иванович Воронин, уже знаменитость, депутат Верховного Совета. Написал Владимир Иванович на фотографии, где их сняли вдвоем: «Старому моряку — труженику моря, дорогому Герасиму Васильевичу Точилову от помора-капитана Воронина В. И. с сердечным приветом и уважением. 5 декабря 1949 года». Труженику моря… Нет, настоящие друзья не списывали его на берег.

Так заново познавал он смысл жизни. А тут дочь подрастала — школа, пединститут. Заботы не маленькие. А тут земляк-однофамилец из Зимней Золотицы — Николай заглянул вскоре после войны, грудь в медалях. «Демобилизовался, — говорит, — Герасим Васильевич, не знаю теперь, куда податься». — «Как это не знаешь? — вздыбился Точилов. — Все поморы, а тем более мы, Точиловы, с морем неразлучны». Заковылял к причалу, вскарабкался по трапу на «Вытегру», где знакомый капитан: «Возьмешь, Петр Иванович, парня? Одно скажу — работяга. Из Зимней Золотицы — сам знаешь»…

И пошел морскими дорогами матрос Николай Точилов. Брал с собой учебники, учился заочно. Интересовался Герасим Васильевич у друга-капитана: «Как мой крестник?» — «Парнишка хороший. И с головой — книжки на судоводителя грызет». — «Я тебе что говорил, Петр Иванович! Морской порядок…»

Много таких вот ребят отправил в моряки «тот самый Точилов». Случалось, уходили они в дальние рейсы, оседали где-то на Дальнем Востоке. А этот, Николай, не исчез. Как там и что — не будешь выспрашивать, дело молодое, только потупил однажды голову штурман малого плавания Николай Точилов: «Мы тут с вашей Диной решили…» Ах, каналья, ну и тихоня! Свел брови Герасим Васильевич, метнул взгляд-молнию на бабку — женщины, они и от горя и от радости плачут — стукнул об пол тростью и вдруг рассмеялся: «Стало быть, фамилию менять не придется, а?»

Так была продолжена морская династия Точиловых. И потом уже, когда Николай Евлампиевич стал капитаном дальнего плавания, у него нет-нет да интересовались: «Вы, случаем, не родственник тому самому Точилову?» — «Сын». — «Ага, тогда понятно». — «Что понятно?» — «Наследственная профессия».

Это верно — наследственная. Я попал в дом Точиловых в удачное время: в сборе была вся семья. Редчайшая редкость. Николай Евлампиевич месяцами в морях, водит свой «Таймыр» по всему белу свету. Но когда лесовоз отдаст швартовы у архангельского причала, на берегу капитан непременно увидит знакомую фигуру жены. Не было случая, чтоб не встретила, хотя иной раз теплоход возвращается ночью или перед самым Архангельском ему вдруг меняют причал. Было — уроки в школе перенесла по такому случаю, а встретила.

В этот раз Николай Евлампиевич водил «Таймыр» в Лондон.

— Послезавтра опять в рейс. Теперь, если задержки не будет, вернусь домой месяца через два, не раньше. Из Кандалакши пойдем на Дудинку с грузом для Норильска. В Игарке примем лес и двинем на Бремен…

Такая непоседливая жизнь.

Однажды Николай Евлампиевич вел корабль из Польши напрямую в Игарку. Дина Герасимовна с младшим сынишкой встретила его на полпути в море с другим караваном. Несколько дней шли след в след во льдах, и жена не могла пересесть. Посмотрит капитан в бинокль, увидит на палубе «Припятьлеса» Дину с Сашкой — помашет. А то пройдет на бак, а они — на корму, перекинутся вопросами: «Что дома?». — «Все хорошо». — «Как Лешка учится?». — «Хорошо. А у тебя?». — «Видишь— хорошо». Веселый разговор…

На столе перед нами — стопка книг на английском языке, шариковые ручки, монеты, значки. Николай Евлампиевич уловил мой вопросительный взгляд.

— Подарки лондонских ребятишек нашим, — в шестой школе Архангельска клуб интернациональной дружбы. Перед отходом отсюда наши просили передать, а это — в ответ. Стояли на Темзе — весь класс с учительницей пригласили на борт. Встретили по всем правилам: показали теплоход, прокрутили фильм «По Советскому Союзу», угостили русским чаем…

Думал ли я, что поиски следов давней трагедии «Руслана» заведут меня так далеко в сегодняшнюю, нацеленную в будущее жизнь? Передо мной сидел Алексей — внук Герасима Васильевича. После окончания третьего курса высшей мореходки приехал сюда, на север, на практику. А второй внук, Александр, получил аттестат зрелости.

— Ну а дальше? — поинтересовался у него.

Саша взглянул на меня так, словно я задал лишний вопрос.

— Ясное дело — в море…

Герасим Васильевич вдруг встрепенулся:

— А вы в нашем архиве не обнаружили письма Марии Ильиничны Ульяновой? Нет? Жаль. Хлопотала она, чтоб как следует позаботились о семьях погибших. Мы с бабушкой были у нее в Москве — расспрашивала, справлялась о здоровье, интересовалась, нужна ли помощь какая, просила заезжать, не забывать… Разве забудешь?..

Скажу заодно: на следующий день хранители фондов Государственного архива Архангельской области помогли мне в бумагах за 1934 год отыскать письмо Марии Ильиничны в краевую рабочекрестьянскую инспекцию, но не то, другое — о судьбе одной поморской учительницы. Подумалось: а у кого в России — да только ли в России! — судьба не связана теперь с семьей Ульяновых?

Стали мы с Герасимом Васильевичем выяснять неясное.

— Вы, случаем, не знаете Зосима Федоровича Фофанова? — осторожно навожу я мосты.

— Зосю? Как же, он замещал меня на «Руслане» в тридцать втором во время моего отпуска. За два часа до отхода на Шпицберген я успел сменить его — уже на рейде…

— А не подскажете, почему на обратном пути на «Руслане» не оказалось Урпина и Остапущенко?

— Очень просто — их перевели на «Малыгин» — отвечали там за помпы. Считали — переход на «Малыгине» большой риск, а оказалось…

Да, все очень просто, когда узнаешь.

Наконец спрашиваю с замиранием сердца:

— Ну а Михаил Петрович Попов — что с ним?

Фотопортрет на стене: широкое лицо, по-детски нетерпеливые глаза, льняная шапка волос. Таким он был, Михаил Попов — матрос, вынесший те ужасные дни на шлюпке.

Говорят, страдания всегда оставляют след. Обыкновенный белобровый парень, по всему видно, добродушный, общительный. Но я знал: снимок сделан после катастрофы, и у того парня уже не было ног.

До последних дней своей жизни — Михаил Петрович умер в 1956 году— он выполнял обязанности дежурного Архангельского морского вокзала. И пусть нелегкой была для него эта вокзальная суета — к концу смены уставал, дома обессиленный валился на кровать, — он жил в своей стихии.

Как подчас приходилось вести поиски? Вот в архивных документах отыскался адрес Михаила Клементьева, радиста «Малыгина». Он мог бы многое рассказать и о той роковой ночи, и о своем друге с «Руслана» Валентине Волынкине. Дай, думаю, попытаю счастья по старому адресу: поморы — народ постоянный, основательный, не порхают с места на место. Итак, Костромской проспект, 72, квартира 3.

Первый встречный, у которого я спросил, далеко ли такой проспект, вытаращил на меня глаза — мол, человек с Луны свалился, что ли, — но все-таки вежливо пояснил:

— Это уже давно проспект Советских космонавтов.

Нашел тот дом, ту квартиру, нажал кнопку звонка.

Дверь открыл грузный мужчина:

— В каком году, говорите, Клементьев здесь жил? В тридцать третьем? Так дважды меняли нумерацию домов. Знаете что? Я вам дам адрес одного архангельского старожила Евгения Александровича Чиженко. Бывалый моряк, вместе плавали. Он подскажет… Да, кстати, передадите ему привет от меня, Михаила Михайловича Гоголева. Запомните? Он знает. Скажите еще, что из Мурманска недавно вернулся.

Все. Больше Гоголева я не видел, но в моем блокноте прибавилась запись: «Архангельск — открытая морская душа».

Приятная неожиданность — Евгений Александрович Чиженко участвовал в спасении «Малыгина», был на ледоколе «Ленин» вторым механиком. Разумеется, он знал Михаила Клементьева. Погиб Михаил в сорок первом году…

Может, Евгений Александрович знал кого-нибудь с «Руслана»? Показал ему список экипажа.

— Погодите, погодите… Володя Нагибин, — второй штурман «Руслана»! Он тоже наш архангельский. А вы знаете — его брат работает в порту…

Неужели еще к одной династии выводил меня «Руслан»?

Вот что я узнал о нем из воспоминаний писателя Соколова-Микитова, участника экспедиции по спасению «Малыгина».

«Много интересного услышал я в эти вечера в кают-компании „Руслана“, где после тяжелой работы с особенной охотою развязывались языки у отдыхающих, отогревавшихся в гостеприимном тепле, очумевших от грязи и холода людей…

Вот, бойко постукивая посудой, готовит ужин коротенькая Шура, единственная женщина на „Руслане“…

— А ну, ребятки, поскорее, поскорее садитесь!..

Поглядывая на Шуру, набивает прокуренную трубку второй штурман „Руслана“ маленький Петрович. У Петровича смешная, в цветочках, замусленная жилетка, грязный, до блеска обтершийся пиджачок.

— Расскажи-ка, Петрович, как на „Товарище“ в Аргентину плавал, хороши ли там аргентинки?..

И в десятый раз, посапывая трубочкой, к общему удовольствию начинает рассказывать Петрович об удивительных приключениях своих в Аргентине»…

Никогда не был Володя Нагибин в Аргентине. Правда он шел туда на «Товарище» — практика после второго курса мореходки, — но на полпути в тумане на парусник наскочил пароход, и пришлось возвращаться в Европу на ремонт.

Об этом мне рассказал Александр Петрович Нагибин — брат Володи, тоже невысокий, по-молодому стройный, поджарый, только брови припорошены сединой да волосы — чистый снег, да жилки взбухшими ручейками на висках. А так бы не поверить, что человеку за семьдесят и что он помнит проводы в 1912 году из Архангельска к Северному полюсу экспедиции Георгия Седова.

Александр Петрович до сих пор работает матросом на крупнотоннажной барже.

Он рассказал один случай из жизни Володи, когда тот плавал на «Мироныче», — и нагибинский характер сразу стал виден. Как-то после долгого отсутствия пароход, наконец, ошвартовался в Архангельском порту. Ждали Володю дома мать, братья, сестры. Александр не выдержал, поехал на причал, попросил вахтенного матроса: «Мне бы Нагибина». Появился Володя — весь в саже, угольной пыли. Ничего себе — дипломированный специалист. «Что же ты домой не идешь?». — «Понимаешь, Саня, кочегары попросили подменить до завтра — у них жены, детишки…»

Это, можно сказать, фамильное. Я убедился, познакомившись с третьим братом Нагибиных — Андреем, известным в Архангельске судовым механиком. Он на пенсии, но его частенько просят помочь «подтянуть ремонт» — и Андрей Петрович безотказен. И четвертый Нагибин — Яков — моряк. До самой смерти — до сорок девятого года — он тоже всю жизнь плавал. Сын Александра Петровича, Валентин, окончил мореходку, уже много лет механик на судах Северного пароходства. А сын Валентина, Виктор, внук Александра Петровича, — военный моряк, участвовал в недавних маневрах «Океан». Демобилизуется— за дедом и отцом потянется, Виктор до службы одну навигацию успел отплавать матросом на портовом катере.

— Ни на румб от моря, — рассмеялся Александр Петрович, когда мы шли в порт, — ему надо было на вахту.

— Ты, Петрович, с какого курорта? — в шутку спросили его на причале— вид у него бодрый, загорелый.

— С Бакарица — портовый район Архангельска.

Надо было видеть, с какой охотой знакомил он меня с баржей — рубкой, камбузом, каютой… Чувствовалось: работа — радость для Александра Петровича.

Нет, фамилия Нагибиных никогда не исчезнет из морских списков!

Ну, а следующую главу я бы так и назвал: «Встреча с капитаном Клюевым».

В Архангельске корабли как пешеходы. Идешь по тротуару — вдруг перед тобой из-за тополиных зарослей выпирает корпус теплохода, будто переходит улицу. Даже легкая, воткнутая в небо телевизионная башня напоминает здесь корабельную мачту. И вообще весь город кажется огромным кораблем, плывущим по бесконечным волнам жизни.

Вот так же неожиданно произошла моя встреча с тем белым, как чайка, портовым катером. Вышел я солнечным утром на набережную, завернул к причалу, где в бетонную стенку носами уткнулись суда, — и обмер. С борта на меня смотрели буквы: «Капитан Клюев».

Так я встретил продолжение жизни еще одного героя с «Руслана». Больше того, из архивов я узнал, что был спасатель «Память „Руслана“». А сейчас в порту есть другой «Руслан» — морской буксир.

На палубе «Капитана Клюева» — белоголовый, в конопушках парень. Разговорились. Николай Маймулин из Ставропольщины. Там родители, братья, сестра. А самого его после окончания второго курса Ростовской мореходки направили сюда на практику. Ребята-однокашники «потопали» на танкерах на Кубу, но он не жалеет — здесь не менее интересно.

— За судном следим, чтоб блестело, — сказал Николай. — Иностранцев часто возим — с кораблей в интерклуб и обратно. А вообще-то вроде рассыльных мы — куда диспетчер пошлет.

Словно подтверждая его слова, с причала на борт спрыгнули мужчина и женщина.

— Подадимся, Коля, на рейд. Лаборантке надо на танкер «Самбор».

— Добро, Иван Андреевич.

Затарахтел мотор, взвыла сирена — «Капитан Клюев» закачался на белой, с опрокинутыми облаками, реке. Отсюда стало видно, как свешивались в воду глазастые дома, стрелы кранов, мостовые пролеты…

Иван Андреевич Прокофьев, помощник капитана, ловко управлял в рубке штурвалом и, не отрывая взгляда от курса, говорил:

— С тридцать пятого года я в порту — был перерыв только на войну. Катерник всеми селезенками.

— Ну, а о Клюеве знаете?

— Без этого просто нельзя, — усмехнулся Прокофьев. — Иностранцы спрашивают: «Кто есть этот капитан?» Объясняем — кивают: «Хорошо».

Николай надел брезентовые рукавицы — мы подходили к борту «Самбора». Смотрел я на этого парня, стройного, мускулистого, и представлял, как он вернется домой — загорелый, обтянутый тельняшкой, белозубый. И, конечно, не устоят его младшие братишки, замечтают стать моряками. И едва ли они будут знать, что первую путевку в море их Коле дал «Капитан Клюев»… Так же, как мы не знаем, кто был первым морским наставником у капитана Клюева-человека. Но известно, что человеком-то он был настоящим.

«Капитан обладал ровным, сосредоточенным характером, редко повышал голос, хотя приказы отдавал сурово и властно, был задумчив, на отдыхе избегал шумного кабацкого веселья, любил море, охоту, шахматы, книги… Глубокой ночью в иллюминаторе капитанской каюты светила лампа, Клюев подолгу читал и часто, наклонив голову с длинными темно-русыми волосами, над чемто задумывался. Клюев поражал собеседников разнообразием знаний; медлительно, борясь с заиканием, он рассказывал о свойствах моря и льда, приливах и отливах, птице и звере на северных широтах; в рассказах его часто мелькали имена Кука, Норденшельда, Седова, Беринга — тогда казалось, что слава знаменитых мореплавателей ранила сердце молодого капитана». Так писал Александр Садовский — он хорошо знал Василия Алексеевича, не раз встречался с Клюевым в дни спасения «Малыгина», видел его в деле.

«Его тяжелые, кованые сапоги гремели не меньше, чем глыбы, о которые царапался бортами „Руслан“. Черную бекешу и высокую боярскую шапку Клюева нельзя было и минуты видеть на одном месте. Темным вихрем носился он с мостика на корму, нагибался за борт, гукал, ухал и, прислушиваясь к эху, определял крепость и толщину льдов. Лавирование во льдах, особенно на таком маленьком судне, как „Руслан“, требовало высокого полярного искусства. Юркой, живой рыбой вползал „Руслан“ в узкие трещины, ежеминутно глыбы, сжимаясь, сдавливали суденышко, а мы были готовы, по примеру многочисленных экипажей с расплющенных в Арктике судов, искать спасения на трескающихся, коварных льдинах. Но тут Клюев ловким маневром вывертывался из щели, в которой не могла, казалось, проскользнуть и шлюпка, и выбрасывал „Руслан“ в просторные разводья…»

«Клюев не в силах сдержать нетерпения, сам сбегает на расшатанные динамитом и накатывающей из океана зыбью льдины, легко и смело, по-поморски, прыгает с одной льдины на другую и забрасывает кидок — на „Малыгина“. Там подхватывают кидок — и штурманы „Руслана“ Точилов и Нагибин заводят с матросами тяжелый стальной трос буксира…»

Позднее в семейном архиве Клюевых я прочитал официальную характеристику капитана «Руслана».

«Клюев Василий Алексеевич, рождения 1901 года, уроженец из крестьян Архангельского уезда, Вознесенской волости, деревни Тойватово, — капитан дальнего плавания, беспартийный, член союза водников с 1924 года. На водном транспорте работает с 1917 года в должности матроса и штурмана, с 1928 года — капитаном парохода „Мурман“, „Поной“ и с 1930 года — „Руслан“.

За время службы на судах Морфлота тов. Клюев не имел ни одного взыскания и аварии, к порученной ему работе относился вполне добросовестно и аккуратно. Как специалист-судоводитель дело свое знает, дисциплинирован, имеет благодарности, не раз был премирован…»

Из других документов выясняется, что Василий Алексеевич Клюев в 1923 году окончил полный курс Архангельского техникума водного транспорта по морскому судоводительскому отделению, плавал на шхуне «Ломоносов», пароходах «Ома», «Кия» и других, пользовался репутацией опытного моряка и хорошего товарища. А вот и слова его друга, старейшего архангельского морехода Бориса Ефимовича Ушакова:

«Во время гражданской войны мы вместе с Василием курсантами практиковались на рыболовном тральщике. Знаете, как ждали первого в жизни рейса! Еще вместе с Василием мы плавали на пароходе „Канин“. Он вторым штурманом, я — третьем. Морской хватки был человек…»

В Соломбале, портовом районе Архангельска, откуда пошла поморская слава, и доныне живут братья Клюевы. Но увидеться мне удалось только с одним — Владимиром Алексеевичем, старшим мастером судоремонтного завода «Красная кузница». Другой, Иван Алексеевич, лежал в больнице. И третьего, Михаила Алексеевича, не было дома. А четвертый — Валентин Алексеевич, рабочий той же самой «Красной кузницы», с профсоюзной делегацией завода находился в Бельгии. До недавнего в Соломбале жил и пятый — Петр Алексеевич, шкипер шаланды.

Тихим вечером мы долго бродили с Владимиром Клюевым по Соломбале. Он показал новые жилые районы, заводские корпуса, речонку, забитую моторными лодками, школу, где учились все братья. Постояли у старенького деревянного дома — в нем когда-то жила семья капитана «Руслана». Именно сюда вестовой матрос принес жене Клюева — Евгении Иннокентьевне ту скорбную радиограмму: «Воспитай сына, но не моряком. Прости»…

…А Виктор Васильевич Клюев стал моряком! Он инженер-капитан второго ранга. Служит на Балтике. Думаю, капитан «Руслана», узнай он об этом сегодня, наверняка сказал бы: «М-молодец, Витя, не подкачал!»

На обратном пути заезжаю в Ленинград. В телефонной трубке голос:

— Заходите, поговорим…

Обычно и просто. Но как взбудоражил меня этот ровный, спокойный голос! Не верилось: неужели время может так вот сразу развязывать узелки лет? Впрочем, сразу ли?..

Мы смотрим друг на друга и не знаем, с чего начать. Он — высокий, в легком спортивном костюме, в домашних тапочках. Темные, с прищуром глаза, темный ободок усиков. Молчим, собираясь с мыслями: слишком большая глыба событий обрушивается на нашу память. Выручает жена Клюева — Римма Васильевна.

— Давайте поужинаем — я быстренько накрою на стол. У меня все готово. Не отказывайтесь — грибы…

Конечно же, она тоже поморка — только на севере вяжут такие мягкие словесные кружева.

— Коренная соломбалка, — с гордостью подтвердила Римма Васильевна. — Там врачом в портовой больнице работала после института, пока…

Она взглянула на мужа и смутилась.

— Тут уж я виноват, — улыбнулся Виктор Васильевич.

Много ли надо, чтобы разговор вошел в естественное русло? Виктор Васильевич вспоминает о матери. Трудно ей пришлось одной с ним, сынишкой-малолеткой. Поступила машинисткой в контору, дома печатала, прирабатывала. Родные и чужие помогали — добрым участием, советом, словом. Так и рос Виктор, учился, каждое лето работал в гидрографических партиях на Белом море, а то матросом на катере. И вот служба на флоте, учеба в высшем военно-морском инженерном училище…

Жаль: ни отец, ни мать не могут сегодня взглянуть на сына…

Виктор Васильевич показывает ту последнюю радиограмму. Слова не нужны.

В комнате тишина, как в эфире, в беду, минута молчания…

Недалека последняя точка. Такое чувство, будто это мною прожиты все эти жизни, разделены с моими героями их горечи, утраты и радости. Меня не покидает жгучее нетерпение поиска. Ведь еще неизвестна судьба Андрея Васильевича Бекусова — третьего человека, вынесшего ледовый дрейф в шлюпке. Лишь одно известие о нем: в 1942 году Андрей Васильевич с группой водолазов побывал в командировке в Архангельске, рассказал Герасиму Васильевичу Точилову, что работает на Беломорканале. С тех пор не давал о себе знать…

Откликнулся брат погибшего матроса Александра Михайловича Ларионова — Андрей Михайлович. Он сообщил: живы родители руслановца, четыре его брата и сестра. Отец с матерью — Михаил Егорович и Анна Петровна — так и живут в старом онежском селе Грибанихе, где родились все их дети. Один из братьев — Виктор, плавая старшим штурманом на пароходе «Революция», погиб в 1944 году неподалеку от Иоканьги — судно торпедировала фашистская подводная лодка… Сам автор письма работает в Архангельском аэропорту. Словом, новая династия.

Знаю еще, да и то не точно, что кочегар «Руслана» Георгий Иванович Пустынников родом из Ростова-на-Дону и его отец будто бы тоже был моряком. Еще до войны Герасим Васильевич встречал в Москве сестру отважного радиста «Руслана» Валентина Степановича Волынкина. Может, сестра откликнется?

Может быть, откликнутся люди, которым приходилось встречаться с героями, погибшими на «Руслане». Каждая новая весточка о них, о их родных и близких еще более утвердит мысль: дело, которому мы посвящаем свою жизнь, не умирает, оно переходит из рук в руки, из поколения в поколение. Так было, так будет.

Путь, проложенный советскими моряками полярной ночью к Шпицбергену, один из журналистов образно назвал караванной тропой в ледяной пустыне. Мне хочется сказать сегодня: не умирают и люди, прокладывающие такие тропы в океане жизни.

Анатолий Ильин Камчатское дело

Служилый казак Егор Пливнин мчался санным путем в Петропавловск. За ревущими, темными буранами скрылась ветхая Гижига, где Егор получил от окружного исправника секретный пакет. О чем говорилось в нем, Пливнин догадывался. Даже коряки и эвены, плохо понимающие по-русски, шептались: «Русский царь объявил японскому императору войну».

Егор знал, что на другом конце России казаки не слазят с коня: войнам конца нет. Но чтобы здесь, на Камчатке, воевать! Из-за чего! Земля мертвая, бесплодная. Утром прорастет зерно, к вечеру его туманом съест. С женой Марией, когда отправлялись сюда из Иркутска служить, думали крепкими хозяевами стать: места привольные, земли свободной много. Обмишурились с землицей Камчатской — не дается. Одно осталось — все та же государева служба да охотой и рыболовлей промышлять. Вроде бы ничего. Если затянуть ремень потуже на брюхе, то прожить можно. Да только непривычно забайкальскому казаку жить заодно с тунгусом диким. Хлеба вволю не поешь. Да что там хлеба! По весне зубы во рту, что камешки перекатываешь. Лезут проклятые. Цынга! И уехать бы рад, да кто отпустит! А тут война…

Пливнин вздохнул, остановил собак. Прошелся, разминая ноги, по снегу, взятому весенней ледяной корочкой. Присел на скрипнувшие нарты, покурить захотелось.

Остановившееся после быстрой езды с ветерком раннее апрельское солнце грело хорошо. Взятая изморозью борода обмокрела, заискрились веселыми капельками воды. Над собаками, уткнувшимися носами в лапы, расходилось белое облачко пара.

До Петропавловска оставалось пять-шесть часов езды. Надо было спешить, гнать собак, как гнал он их все это время, а Егор все никак не мог оторваться от самокрутки. Думалось, что уже сегодня нарушится непоправимо вся его жизнь, и эта лесная тишина, облегчающая душу в смутные минуты, уйдет от него, и эти снежные искры на ветках молчаливых деревьев и под ногами, которые входят в него глубоко-глубоко, так что сердце покалывает.

Дурные вести, что черные птицы. От них света белого не видно. Даже Мария, радостно встречающая его с промысла или с объезда государева, сегодня отшатнется от него, испугается.

Не хотелось казаку вестником черным домой ехать. Тянул время, покуривая, но уже и цигарка обуглилась, пальцы припекла, острой болью пронзив тело. Надо ехать.

Ночной городок — темный, ни огонька. Деревянные избы, лабазы, словно лодки, вытащенные на берег Петропавловской бухты. Тишина ночная, тяжелая. Только собаки лают да скулят от тоски.

Крепко спали петропавловцы, привыкшие к звукам ночи, когда в городок ворвалась упряжка Егора. Собаки, чуя тепло, взвизгивая и лая взахлеб, пронесли Пливнина мимо дома и остановились у особняка начальника уезда Сильницкого.

Привязав упряжку к палисаднику, Егор, весь белый от дорожной снежной пыли, неловко пробежал на затекших от долгого сидения и как бы перешибленных ногах к крыльцу. На стук вышел запасный казак — денщик его благородия начальника камчатского уезда Савелий Величко. В белой исподней рубахе, он, постариковски ссутулившись, всматривался в лицо Егора, не узнавая его.

— Кто таков!

— Это я, Савелий, с почтой. Пливнин. Пакет срочный к его благородию. Буди, Савелий.

Егор нашел в темных сенях лавку, присел, устало вытянув ноги, и, придерживая сумку с пакетом, прикрыл глаза. Через некоторое время скрипнула дверь, в комнате исправника уже горел свет.

Сильницкий в накинутом на плечи сюртучке, румяный со сна, стоял посреди горницы, напряженно глядя на Егора.

Ваше благородие, полетучка из Гижиги. — Егор извлек пакет из сумки.

Сильницкий подошел к лампе, осторожно распечатал бумагу. Прочитал: «26 сего января последовал высочайший манифест об объявлении Японии войны. Продовольственные припасы следует расходовать экономно». Сюртучок упал с его плеч. В голове пронеслись тревожные мысли: «Уже 22 апреля. Телеграмма от генерал-губернатора Приморской области о состоянии войны с Японией шла три месяца. Может, Камчатка уже подверглась нападению! Может, враг уже в самом Петропавловске!» Он невольно взглянул на черные ночные окна. Из оцепенения его вывел голос Егора:

— Война, ваше благородие!

— Война, казак, с японцами, — Сильницкий засуетился. — Вот что, братцы, давайте поднимать народ. Бегите по дворам, через полчаса жду.

Ночной Петропавловск наполнился шумом. Тяжело, как выстрелы, хлопали двери. Храпели, мчась по заметенным улицам, торопливо взнузданные кони. Визжала чья-то собака, попавшая под ноги злого со сна хозяина.

Возле дома уездного начальника, коллежского асессора Сильницкого собирался, давясь, народ. Сам Сильницкий в нагольном полушубке с наганом на боку давал распоряжения. Петропавловцы, верховые и на собаках, нахлобучив поглубже шапки, кто с винтовкой, а кто и с берданкой мчались в ближайшие села собирать ополчение. На Сигнальную гору, откуда виден створ Авачинской губы, отправили наблюдателей на случай появления японских судов. Те, кто еще не получил назначения, жгли на площади костры, собирались кучками, обсуждая новость.

Весть о войне подняла с кроватей даже стариков — старожилов Петропавловска. Приосанившиеся и даже как будто помолодевшие, они, помнившие еще осаду города объединенным англо-французским флотом, сегодня были в центре внимания.

Петропавловские костры, взорвавшие своим тихим красным пламенем мирную жизнь города, погасли только под утро. На белом истоптанном снегу остались черные дымные пятна, как воронки от бомб.

…С рассветом по городу был развешен приказ уездного исправника Сильницкого: «26 января сего 1904 г. Россия объявила войну Японии. Прописываю населению верить в мощь нашего великого государя и его беспредельную любовь ко всем подданным от Петербурга до Петропавловска. Никто никакой опасности пусть не ожидает, потому что о нас печется государь и его наместник на Дальнем Востоке. Кто этому не верит, тот не любит своего царя.

Приглашаю всех живущих в уезде спокойно заниматься тем делом, которым занимались они и по сей день, под полным покровительством высоких русских законов, ограждающих мирную жизнь каждого.

Запасные нижние чины, льготные и отставные казаки, а равно и волонтеры от населения приглашаются в состав формируемой дружины.

Распоряжается воинской силой штабс-капитан Векентьев.

Все жители, невзирая ни на какое лицо, обязаны чинить мне и штабс-капитану Векентьеву полное послушание, обуславливаемое условиями военного времени.

Приказ оный немедленно объявить по городу, под расписку, а в копиях, полетучкой, послать по всему уезду, причем, старосты снимают копии и посылают сей приказ дальше без всякого задержания».

Огромный Камчатский край с его соболями, зверьем, богатыми рыбалками, островными лежбищами морских бобров, котиков, лесом давно притягивал взоры Японии.

Как только после долгой зимы вскрывались реки и береговой припай уходил в море, сотни японских шхун устремлялись к камчатским берегам, к устьям камчатских рек.

Пиратские набеги японцев нередко кончались кровавыми расправами над русскими, корякскими и алеутскими промышленниками, пытавшимися защитить богатства края. Малочисленные русские сторожевые суда, несшие службу в водах Берингова и Охотского морей, не справлялись с охраной побережья.

Из сотен японских судов, пиратствующих на побережье Камчатки в 1903 году, было поймано и конфисковано только несколько шхун.

Миллионы пудов камчатского лосося ежегодно продавались японцами в Шанхае и Сан-Франциско, Гонолулу и Кантоне. Красавицы Нагасаки щеголяли в камчатских соболях.

Готовясь к войне с Россией и вынашивая планы захвата Камчатки, японцы создали на своем острове опорную базу, гарнизон которой насчитывал несколько сот человек, оснащенных самым современным оружием вплоть до скорострельных пушек. Японские колонисты обычно под видом торговцев, часто разъезжали по Камчатке, собирая разведывательные данные о степени боеготовности русских на случай войны. Сам начальник японского гарнизона лейтенант японского императорского флота Наритада Гундзи долгое время жил в Петропавловске под видом приказчика Камчатского торгово-промышленного общества.

Вся информация, полученная японцами, говорила о том, что русские на Камчатке будут не в силах противостоять сколько-нибудь серьезному нападению. Все обещало легкую победу. Японцы, рассредоточив десантные суда по заливам и бухтам близлежащих к Камчатке островов, ожидали дня объявления войны.

В начале XX века на Камчатке проживало около восьми тысяч человек, в основном коряки, ительмены, эвенки и алеуты. Жители редких селений и стойбищ на побережье, отстоящие друг от друга на десятки, а то и на сотни верст, конечно, были бессильны против японского десанта. Кроме нескольких десятков казаков из села Сероглазка, расположенного в четырех верстах от Петропавловска, никаких регулярных войск на Камчатке не было.

Петропавловск, отбивший в 1854 году нападение англо-французской эскадры и располагавший к тому времени значительными силами, как основной русский порт на Тихом океане, в 1904 году был, по существу, небольшим поселком, имеющим значение только как административный центр уезда. Ни значительных судов, ни крупной воинской команды в городе не было. Его населению предстояло самим защищать себя в случае нападения японцев. И хотя уездный исправник, дабы ободрить петропавловцев, сообщал в приказе о близкой помощи российского самодержца и его наместника на Дальнем Востоке, в действительности же ожидать ее было не от кого и, по крайней мере, бессмысленно. Порт-Артур уже задыхался в кольце блокады; русская армия, ведомая бездарным командованием, терпела поражение за поражением на полях Маньчжурии.

Давно повелась на Руси поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай». Еще в меньшей степени можно было рассчитывать на царя. Это понимал каждый.

Утром 23 апреля стали прибывать ополченцы, по одному, по двое, небольшими группами; с котомками за плечами и ружьем в руках, они шли по главной улице города, расспрашивая встречных о подробностях прошедшей ночи. Одними из первых в город добрались 42 казака из Сероглазки. Полусотня, соблюдая равнение, держа строй, внушая уважение петропавловцам уже только выправкой, проследовала в центр города и разместилась в здании бывшего городского училища, которое по распоряжению городского старосты Петра Корякина было заблаговременно подготовлено под жилье.

Егор Пливнин, не спавший всю ночь, к утру совсем избегался, выполняя распоряжения Сильницкого и Векентьева. Первое волнение, вызванное известием, о войне, улеглось, уступив место мыслям о доме. Как там Марья одна на хозяйстве! Полгода не виделись.

Улучив свободную минуту, он пошел к нартам, намереваясь заглянуть домой. Забытые им собаки, голодные и злые, рвали постромки, путаясь в ремнях. Распутывая упряжку, Пливнин услышал колокольный звон. Звонила Петропавловская церковь. Металлические, резкие звуки рвали морозный воздух, больно отдаваясь в ушах. «Что еще стряслось!» — подумал Егор. Пробегавший мимо старичок, в драном грязном полушубке, крикнул весело:

— Беги в церкву, парень! Сбор!

Улица наполнялась народом. Бабы, вконец перепуганные, на ходу крестились, выглядывая из-под низко повязанных платков на церковный крест.

«Найду Марью в соборе», — решил Егор.

Первыми добрались к церкви петропавловские старики. Загнанно дыша, они молча пробивались в первые ряды.

— Заходите, православные! — зазывал с порога дьяк. Поверх черного, долгого платья рыжий полушубок. — Помолимся о даровании государю нашему победы над супротивныя!

Егор, прислонившись к стене, искал глазами Марию. Мимо проходили, гомоня, знакомые и незнакомые казаки, промышленные. Кто с саблей или ружьем, те оставляли их в сенях. В храм святой с оружием нельзя.

Мимо прошмыгнул, как-то по особому глянув на Егора, Тихон Картавый — старый знакомый. Три года как приехал из Владивостока в Петропавловск

Тихон. Завел лавку, торговал в основном спиртом в обмен на шкурки соболей. Соболей сбывал японским купцам. Деньги, видно, выручал немалые, потому что скоро построил лучший на Камчатке магазин. Сам за прилавком больше не попоказывался, сидел в конторе, что-то чиркал в толстой тетради. Об этой тетради говорили, что записаны в ней должники Тихоновы на много лет. Как умелый каюр правит голодной упряжкой, так и Тихон крепко держал в своих руках почти половину петропавловцев, затыкая рот ослушникам и недовольным долговой тетрадью.

Третий год значился Егор должником Картавого. Все никак не может расплатиться — из каких доходов!

Проводив взглядом Картавого, Егор с тоской подумал о том, что снова ему не спать ночами — ломать голову о том, как выпутаться из кабалы Тихоновой.

В церкви начали службу, а Марии все не было. Егор начал беспокоиться. Ухватил за рукав пробегавшего мимо Степана Крымова, сослуживца и соседа.

— Что не здороваешься, Степан!

— Ты никак, Егор!! Война, слышал! — Степан неловко топтался на месте.

— Ты мою Марью не видел! Куда она запропастилась! — в голосе Егора уже звучала тревога. Распаленное бегом, лицо Степана дрогнуло.

— Ты, Егор, не пугайся. — Степан поперхнулся. — Схоронили мы намедни твою Марию. А ты, никак, не знаешь ничего!

Егор, белея лицом; покачнувшись, шагнул к Степану.

— Ты что, Степан, говоришь! Война тебе голову помутила! — Он рывком притянул Крымова к себе, страшными злыми глазами заглянул в глаза Степана, хотел увидеть в них ответ на свой вопрос. Увидел. Всхлипнул, как ребенок во сне. Прижавшись спиной к стене, долго не мог свернуть самокрутки. Закурив, бросил молчавшему Степану:

— Рассказывай.

— Как уехал ты, — жалостливо поглядывая на Егора, начал Степан, Картавый, лавочник, наважился к ней. За долги бабу взял. Она все ждала тебя, Егор, с лица вся спала. А на масленнице, как тебе, значит, быть, удавилась. С позору, видать. Схоронили мы ее. Горе у тебя, ординарно, Егор, — Степан вытер рукавом вспотевший лоб.

Будто водой студеной плеснули на грудь Егору. Сжалось сердце от холода и боли. Береженная полгода по чужим углам любовь к Марье уходила от него, наполняя душу черной тоской. Не слышал Егор ни пенья, ни музыки церковной. Стоял на крыльце, как на краю пустой могилы. Словно злые черные птицы на белом снегу, глядели на него дома петропавловские.

Егор покачнулся, чтобы не упасть, схватился за отполированные многими руками деревянные перильца. Вспомнились пугливые глаза прошмыгнувшего мимо Картавого…

Он рванулся в сени церквушки. Врага своего узнал по добротной собачьей дохе. Расталкивая молящихся, схватил его и поволок к выходу. Картавый придушенно закричал. Разом оборвалось стройное пение, в церкви зашумели.

Кто-то кинулся к Егору, он отшвырнул его. В сенях среди наваленных ружей он споткнулся и упал, подмяв под себя Картавого. Чуя, что за ним бегут, одного испугался: отберут у него лавочника, не успеет…

Несколько человек пытались оторвать Егора от лежащего навзничь Картавого. Рвали руки, вцепившиеся в горло лавочника, били ногами, и только после того, как кто-то ударил Егора по голове подвернувшейся под руки винтовкой, он, застонав, сполз со своего мертвого врага.

Взбешенный случившимся, Сильницкий приказал отправить Пливнина до суда в городскую тюрьму.

— Нет, каков подлец, — говорил он, нервно расхаживая в штабе, — совершить убийство своего соотечественника в такое время! Подлец!

— В святом храме поднял руку на ближнего, богоотступник, — вторил ему отец Николай, вошедший в Совет обороны Камчатки.

— А, батюшка! — раздраженно махнул рукой Сильницкий. — Что храм! Враг на пороге отечества. Он молитву о даровании победы государю нашему сорвал. На слово государя о единении нашем замахнулся.

— Тут дело изменой пахнет, — вставил полицейский исправник. — Может быть, он по дороге из Гижиги с японцами встретился. Война третий месяц идет.

Упоминание о японцах и их возможной высадке на полуострове привела в окончательное расстройство Сильницкого.

— Надо немедленно отправить дружину на побережье. Нет, лучше казаков. Они надежнее. Пусть сидят там… — Сильницкий неопределенно махнул рукой. — В случае высадки японского десанта они немедленно сообщат нам.

Молчаливый, в мешковато сидевшем мундире, штабс-капитан Векентьев, кашлянув, возразил:

— Мне кажется, нет нужды отправлять казаков из Петропавловска. Наоборот, нам нужно силы не распылять, а собирать в один кулак. Что же касается высадки японского десанта, то помешать ему мы все равно не можем. У них наверняка будет артиллерия. Мы же ничего не сможем им противопоставить. Дуэль наших винтовок с их пушками бессмысленна и рискованна для нас. Драться с врагом нужно на берегу. Когда же японцы высадятся, жители прибрежных поселков известят нас об этом немедля. Все они жизнь прожили на Камчатке, японцы для них такие же враги и захватчики, как и для нас. Не доверять им сейчас, когда японцы вот-вот появятся, по крайней мере, преступно, — тихо закончил он.

— Может, вы и правы, штабс-капитан, но разве поступок казака Пливнина не говорит о том, что нам нужно усилить бдительность!

— Убийство, совершенное казаком, — это обыкновенная месть. Пливнина я хорошо знаю. Это истинный патриот, он не способен на измену.

— Ладно, оставим этот разговор. Сейчас и без этого казака голова идет кругом, — раздраженно сказал Сильницкий. — Я тут… — Он замолчал. — Савелий!

В комнату вошел, неловко придерживая шашку, денщик Савелий Величко.

Я тут для поднятия духа у дружинников придумал… И опять замолчал, потому что в эту минуту дверь открылась и Савелий пропустил алеута Камду. Огромный собачий треух закрывал ему все лицо.

— Сделал, что я велел? — обращаясь к алеуту, спросил исправник.

Алеут снял треух, извлек из него какой-то предмет и молча протянул его Сильницкому.

— Вот, господа, — обращаясь к своему штабу и заранее предчувствуя тот эффект, который произведут на окружающих его слова, сказал исправник. — Вот что поможет нашим дружинникам сохранить спокойствие духа и бодрость в святой войне против врагов государя-императора. Крест, русский православный крест. Я распорядился изготовить их как можно больше, чтобы всем хватило. Прикрепив его на груди, наши славные камчатцы с именем бога и государя-императора смело пойдут в бой с японцами.

Торжественный и просветленный, Сильницкий стоял посреди комнаты, высоко подняв маленький вырезанный из жести крест.

Первым бросился поздравлять исправника отец Николай. Командиры дружин реагировали на известие Сильницкого сдержанно. Ополченцам не хватало оружия, боеприпасов. Некоторые из них впервые взяли винтовку в руки…

Векентьев, улыбнувшись, склонился над столом, рассматривая карту Камчатки. Его беспокоила западное побережье, на которое в мирное время обычно совершали пиратские набеги японские шхуны. Наверняка высадку десанта они произведут где-то здесь. Его карандаш провел черту вдоль побережья, по водоразделу речек Озерной и Тигиль…

Прошло два месяца после того, как в Петропавловск пришло известие о войне с Японией. Обещанная в приказе уездного исправника помощь от царя и его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева так и не пришла. Петропавловцам приходилось рассчитывать только на себя.

Несмотря на усиленное наблюдение за морем, японцев замечено не было. Да и вряд ли они решились бы на высадку, пока бухты и заливы не очистились ото льда. Город жил своей обычной жизнью, только строевые занятия, которые каждый день проводились на площади с казаками и ополченцами, напоминали о тревожном времени.

С первыми теплыми ветрами, съевшими снег с улиц и огородов, вычернившими лед в петропавловской бухте, штабс-капитан Векентьев отправил часть ополченцев на западное побережье на случай появления врага.

Однажды утром он проснулся от непонятного шума, доносившегося со стороны бухты. Что-то знакомое было в этих плавных с сухим шорохом звуках. «Неужели!» — тревожно подумал он. Векентьев выглянул в окно. Так и есть. Бухта была чистая. Сильный ветер гнал со створа Авачинской губы белые барашки волн. Они, как безмолвные вестники вселяли в сердце тревогу.

На берегу, несмотря на ранний час, было людно. Видно, не его одного разбудило сегодня море. Там же бегали, суетясь, его казаки. По первой воде спускали вытащенную осенью на берег японскую шхуну, захваченную в прошлом году русским охранным судном «Маньчжур». За зиму ее подремонтировали, заштопали изодранные паруса.

Векентьев быстро оделся и пошел на берег. Несмотря на усилия казаков, шхуна, покоившаяся на катках, поддавалась плохо.

— Что, братцы, поплавать захотелось! — улыбаясь, спросил штабс-капитан.

Молодой казак, без шапки, в одной гимнастерке без пояса, повернув красное от натуги лицо, ответил звонко:

— Угадали, вашбродь. Хотим по чистой воде сплавать, на японца посмотреть. Да видно, не хочет эта посудина русского казака носить. Не поддается. — Казаки засмеялись.

— А что же вы сами-то? Народу сколько. — Он показал на горожан. — А ну-ка, ребята! — обращаясь к ним, крикнул Векентьев, — поможем казачкам!

Соединенными усилиями шхуну быстро покатили к морю. Еще минута — и она плавно закачалась на волнах. Казаки и ополченцы дружно закричали «ура!».

— Вот так, все вместе мы и японцев побьем, — вытирая платком вспотевшее лицо, проговорил Векентьев.

— Побьем, ваше благородие, — ответил Степан Крымов, вместе с казаками пришедший на берег. В одной руке он держал ведерко с краской, в другой — кисть. — Супротив русского человека у него, ординарно, кишка тонка.

— Верно, братец, русский человек силен правотой своей, — сказал Векентьев и с любопытством спросил, показывая на ведерко: — А зачем это у тебя?

Крымов поглядел на стоящих рядом казаков и ополченцев, суровея голосом, ответил:

— Мы, ваше благородие, тут посовещались с мужиками и надумали имя шхуне новое дать. Не с руки будет на ней плавать без русского имени.

— Правильно. А как решили назвать? — с улыбкой спросил Векентьев.

— Мария, — твердо сказал Степан. В память о жене Пливнина, что кончила жизнь от лихоимца Картавого.

Наступила напряженная тишина. Глухо били о берег волны, кто-то сдержанно кашлянул в кулак…

— Так. — Сразу посерьезнев, — произнес Векентьев. — Красивое имя выбрали казаки, русское. Только вряд ли оно понравится исправнику и начальнику полиции.

Степан, хитро подмигнув казакам, ответил:

— Ничего, ваше благородие, — лишь бы отцу Николаю понравилось. Пресвятая дева Мария — богоматерь-богородица. Только порадуется нашей набожности, а с ним и господин Сильницкий. Али не он нам кресты выдавал!

Векентьев нахмурился:

— Ты, казак, болтаешь много. Сам в бога не веруешь. Других не подбивай.

Степан поставил ведро на землю и глухо сказал:

— Вы извините, ваше благородие, если что не так. Только знаем мы вас как душевного человека к нашему брату. А ведь война ноне, может, завтра голову сложишь. Не хочется молчком помереть. Ведь что получается! Сами оборонять Камчатскую землицу будем. Мужики, казаки… Без всякой подмоги регулярной. А выходит, что нашего же брата под суд отдают, в тюрьму сажают ни за что.

— Ты о ком это говоришь!

— Да я за Егора Пливнина, нашего казака. За что он муку такую терпит. Ведь он, можно сказать, лихоимца изничтожил, за то что он Марию, жену его, убил, за то, что он нас всех измытарил. — Голос Степана сорвался. Задохнувшись, он замолчал, прямо глядя Векентьеву в глаза.

Векентьев, чувствуя глухое раздражение оттого, что в словах стоящего перед ним казака есть доля правды, которую он не может принять для себя, сказал, зло кривя губы:

— Пливнин убил человека. Его ждет суд, — и, сознавая, что говорит не то, что бы хотел услышать от него Крымов, он в то же время мысленно содрогнулся, поймав себя на мысли, что в другой обстановке и при других обстоятельствах он, наверное, ответил бы на подобный вопрос иначе…

— Глянь. Верхи кто-то бежит, — вдруг удивленно крикнул стоящий рядом казак.

Векентьев, взглянув на казаков, облегченно вздохнул. Они, казалось, забыли о разговоре и теперь тревожно глядели в сторону города. По улице, сея клубами пыль, мчался верховой. Он резко остановил взмыленную лошадь у особняка Сильницкого и взбежал на крыльцо.

— Случилось что-то, — вслух сказал Векентьев и быстро направился к дому уездного исправника. Казаки и ополченцы медленно потянулись за ним.

Степан Крымов тоже было пошел вместе со всеми, но потом вспомнил об оставленном ведре, вернулся, поднял его с земли и долго стоял перед шхуной, думая о чем-то своем.

В штабе Векентьев застал много народа: прапорщик Жаба, фельдфебель Чупятов, унтер-офицер Чернов, унтер-офицер Кузьмин. У всех радостные и как бы согретые доброй вестью лица.

Заметив Векентьева, улыбающийся Сильницкий обратился к нему:

— С западного берега докладывают. Японцы, высадившиеся в устьях рек Большой, Колпаковской и Облуковины разгромлены. Успех полный. Наши дружинники сожгли пять шхун, уничтожили около шестидесяти японцев. Скоро увидим пленных.

«Началось», — подумал Векентьев. Он понимал, что на западном побережье уничтожен только передовой отряд японцев, которые высадились скорее всего с разведывательными целями… Несомненно, что они в самое ближайшее время выступят с большими силами. И тем не менее война началась, и началась она удачно. Но к чувству радости примешивался горький осадок от недавнего разговора с казаками. Он хотел передать его содержание Сильницкому, но подумал, что сейчас не до этого. Что же касается Пливнина, то и о нем вряд ли стоит говорить. Каким бы он ни был — он преступник.

Новые спешные дела захватили Векентьева, и он скоро забыл о своих сомнениях.

Егора Пливнина определили в полуподвальную одиночку старой петропавловской тюрьмы. Единственное окно, перекрытое ржавыми железными прутьями на уровне земли, света не пропускало совсем. Пока держался снег, завалено было снегом, а по весенней распутице его заляпали грязью проезжавшие мимо подводы. День ли, ночь ли невидимые сквозняки проносятся по камере, словно летучие мыши.

Три раза в день старый безногий надзиратель из запасных казаков приносил Егору по сушеной камбале. Он подолгу возился со старым засовом, слышно было, как шмыгал простуженным на тюремной службе носом. Иногда ему так и не удавалось открыть Егора, и тогда надзиратель, матерясь, уходил. В такие минуты Егора охватывал страх. Ему казалось, что надзиратель уже никогда не вернется сюда и он останется в своем сыром, темном подвале похороненным заживо.

Острая боль, резанувшая по сердцу в день известия о смерти Марии, не оставляла его в эти мучительные, долгие, темные дни. Он подолгу лежал, остановив неподвижно взгляд на единственной светлой трещинке в окошке. Вспоминалась прожитая жизнь, уходящая далеко, далеко в прошлое — казалось, у нее не было начала — и которая остановилась со смертью Марии. Вся их трудная, полуголодная жизнь прошла перед ним, в памяти ничего не задерживалось, только горькая их любовь, да и ту убили.

Лишь однажды он вспомнил про Картавого. Вскочив с нарт, Егор поднес к лицу руки и в темноте долго всматривался в них, неуверенно и тихо улыбаясь.

В тот день Егор впервые подумал о том, что его ожидает завтра. Подумал и горько усмехнулся. Вся прошлая жизнь кончилась со смертью Марии, а в будущую его попросту не пустят из-за Картавого.

Егор вспомнил о войне и подумал о том, что если бы ему не удалось убить Картавого, и все бы обошлось, и он бы не сидел в своем подвале, и, если бы ему дали винтовку и сказали: «Иди на врагов наших — японцев», — то он бы еще подумал, с кого начать. И, наверное, сначала бы все же прикончил Картавого. Он не смог бы выстрелить в японца, зная, что не убит его главный, страшный враг Картавый, который наверняка бы не пошел в ополчение. Он скорее всего откупился бы и стоял бы за его спиной, глумясь и насмехаясь…

Но Картавый был убит, и сейчас петропавловцам раздают ружья, собранные со всех дворов, может, и его винтовку отдали кому!..

Японцы. Тоже враги. Но почему! Что они могут отнять у него сейчас! Свободу! Он третий месяц не видит света белого. Дом! Его дом тюрьма. Семью!.. Мария… Жизнь его! Зачем она ему! Да об этом позаботится и Сильницкий…

Но Егору представилось, как ворвутся японцы в Петропавловск, полезут по домам, грабя и убивая, увидят его, русского казака, в этом подвале, грязного, оборванного, беспомощного, посмеются по-своему, по-японски, над ним и выпустят, махнув рукой: «Иди домой, русски». И он пойдет по петропавловской улице, ревущей криками и воплями петропавловских баб, придушенных в собственных избах японской солдатней. Нет, и они такие же враги, как Картавый, и их тоже нужно убивать, чтобы они не опаскудили эту трудную, родную камчатскую землю.

Егор прижался разгоряченным темными, тяжелыми мыслями лбом к сырой, холодной стене подвала. Слушая, как дробно бьются об пол капли весенней воды с потолка, вдруг неожиданно для себя решил: «Пойду к Сильницкому, неужто не отпустит с казаками сходить на смерть!»

В конце июня с западного побережья пришло сообщение о высадке большого японского десанта с артиллерией в устье реки Озёрной. Японцы захватили и ограбили село Явино. Местные жители и небольшой отряд самообороны ушли в лес.

Векентьев по распоряжению Сильницкого отправил в Явино казаков во главе с унтер-офицером Сотниковым. Отряд должен был скрытно выйти в Явино и, изготовившись к бою, ждать сигнала. Одновременно была начата подготовка ополченцев и казаков с прапорщиком Жабой к отправке на шхуне «Мария». По замыслу Векентьева шхуна должна была подойти к Явино одновременно с отрядом Сотникова и неожиданно ударить по японцам. Проведение операции поручалось командиру сухопутного отряда Сотникову.

В тот же день Егор Пливнин, упросив надзирателя сопроводить его к исправнику, явился в штаб. Босой, исхудавший, со спутавшейся, сильно отросшей бородой, прикрывавшей голую впалую грудь, он стоял перед Сильницким, вытянув руки по швам.

Векентьев, удивленный появлением казака, обратил внимание на то, что у него дрожат кончики пальцев.

— Ваше благородие, — прерывающимся от волнения голосом говорил Егор, — дозвольте вместе со всеми на японца сходить. Ведь казак же я, русский. Ваше благородие, дозвольте… в бою смерть приму….

— Ты не казак, ты опозорил это имя, — зло оборвал его Сильницкий.

— Ваше благородие, как милости прошу… — молил Пливнин. Егор, надумав идти к Сильницкому, почти и не надеялся на исполнение своего желания. И сейчас, глядя в недобрые глаза уездного исправника, у него вдруг мелькнула страшная мысль, что он, русский казак Егор Пливнин, три месяца добиравшийся в Петропавловск с полетучкой и, почти обмороженный, все же доставил ко времени пакет, для Сильницкого такой же враг, как японцы.

Сильницкий, отвернувшись от Егора, махнул рукой, стоявшему возле двери надзирателю, тот, шагнув к Пливнину, положил ему руку на плечо. Егор вздрогнул, глянул на надзирателя — столько было тоски в его глазах, что тот испуганно отшатнулся от него, припав на хромую ногу.

Надзиратель покосился на Сильницкого, но он уже не замечая их, разговаривал о чем-то с Векентьевым. Шмыгнув носом, надзиратель потянул Егора за собой, и они тихо вышли.

«Не удержишь, ваше благородие, — зло думал Егор, тяжело шагая по вечерней дороге к тюрьме. — Не дамся я тебе!»

Мимо торопливо проходили дружинники, одетые по-походному, с оружием, направляясь к бухте, где их ожидала готовая к плаванию шхуна.

«Уйду на ней», — подумал Егор. В его голове сложился простой план. Как только они с надзирателем вернутся в тюрьму, он свяжет его и определит на свое место, а сам, как стемнеет, никем не замеченный, проберется на шхуну. Утром, когда его хватятся, он будет уже далеко. «Бежать, бежать», — лихорадочно твердил он про себя, с каждой минутой укрепляясь в своем решении. Он прибавил шагу. Его теперь волновало только одно, как бы не опоздать на шхуну. Надзиратель, часто сморкаясь в руку и едва поспевая за Егором, крикнул ему в спину:

— Куда торопишься, парень! Успеешь, насидишься ишо!

«Дурак, — радостно подумал Егор, — кто посидит, а кто и попляшет!»

…Посадка сорока казаков и ополченцев на шхуну, — все, что Векентьев смог выделить из своих скудных резервов, — заканчивалась, когда Пливнин, запыхавшись, добрался до бухты. В его подвале лежал с кляпом во рту надзиратель. Все вышло так, как он задумал. Осталось только пробраться на шхуну.

Смешавшись с дружинниками, грузившими боеприпасы, снаряжение, продовольствие, он, стараясь остаться незамеченным, схватил мешок с сухарями, кинул его на плечи, и, низко нагнув голову, стал медленно подниматься по трапу. Отворачивая лицо от красного света фонарей, он вдруг заметил белую надпись на борту — «Мария». «Мария!» — Егор вздрогнул, мешок потянул его вниз, он пошатнулся.

— Эй ты там! — раздался испуганный голос прапорщика Жабы. Егор, с трудом сохранив равновесие, еще ниже нагнул голову и тяжело поднялся на борт. За мешками и ящиками, сваленными кучей на юте, он и решил переждать время, пока шхуна не уйдет в море. Изголодавшись за три месяца сидения в тюрьме, он развязал свой мешок, достал ноздреватый, каменный сухарь и долго грыз его, почти не ощущая боли в расшатанных тюремной цингой зубах.

Странное чувство, похожее на страх, овладело им. «Что же это такое, — подумал он. — Почему Мария! Ведь знаю же я эту шхуну — японская она…» Привалившись спиной к ящику и забыв о сухаре, он мучительно повторял имя своей жены, силясь объяснить это, как ему казалось, совпадение.

Пливнин проснулся утром от холодного ветра, пронизывающего его лохмотья. Над морем тяжелыми клубами стлался густой туман. Шхуна, пузырясь залатанными парусами, осторожно продвигалась вперед. «Плывем», — удовлетворенно подумал Егор. Поеживаясь и растирая окоченевшие руки, он выбрался из своего убежища и, хоронясь за ящиками, осмотрелся. На палубе никого не было, только в рубке, за туманом, угадывалась фигура рулевого. Раздумывая, что ему делать, Егор медленно пошел вдоль борта и неожиданно столкнулся со Степаном.

— Егор!! — удивился Крымов.

— Он самый. — Егор, не зная, как отнесется к его появлению на шхуне Степан, тревожно вглядывался в лицо Крымова. — С вами плыву, с самого Петропавловска. Убежал я, Степа, из тюрьмы. Хочу с вами…

Степан широко улыбнулся:

— Вот молодец, Егор. По-нашему поступил, по-казацки. — И, заметив, что Егор настороженно озирается по сторонам, прибавил:

— Ты не бойся, прапору в обиду не дадим. Кончилась здесь их власть. Пойдем в кубрик. Я с вахты, чай будем пить. Ишь, замерз как…

На лестнице, ведущей в кубрик, Егор остановил Крымова.

— Степа, слышь, почему у шхуны название такое?

Крымов, положив ему руку на плечо, ответил просто:

— Это мужики, Егор, наши, петропавловские, Марью твою помянули.

В кубрике кто-то еще спал, кто-то поднимался, перекидываясь словечками. Все эти спокойные, не потревоженные даже войной люди показались Егору такими близкими, а лица такими родными, что он чуть не заплакал.

Прапорщик Цезарь Жаба, узнав, что на судне оказался посторонний и не кто-нибудь, а Егор Пливнин, заключенный в Петропавловскую тюрьму и бежавший оттуда, схватился за голову. Сгоряча он хотел было посадить его на замок, но наткнувшись на сопротивление дружинников и не желая вносить сумятицу среди своих бойцов накануне боя, махнул рукой. Пусть те, кто заварил кашу с этим казаком, сами ее и расхлебывают.

После полудня, когда до Явино оставалось верст пять. Жаба, чтобы остаться незамеченным японцами, решил остановить шхуну. «Мария» бросила якорь в небольшой тихой бухточке, и дружинники, соблюдая осторожность, высадились на берег. Двух казаков Жаба отправил на связь с Сотниковым, который должен был остановиться на реке Озерной. В разведку вызвались сходить Степан Крымов и Егор с казаками. Прапорщик засомневался было, стоит ли отпускать Пливнина, но хорошо зная Егора по прежней его службе и мало веря в те слухи, которые распускал о нем полицейский исправник, разрешил.

Солнце уже опускалось за холодную черту морского горизонта, когда казаки вышли в Явино. Первое, что они увидели, осторожно выглянув изза кустов, это японские шхуны, приткнувшиеся почти вплотную к берегу. От их высоких мачт падали длинные острые тени. Извиваясь на мелких отмелевых волнах, они, как змеи, выползали на берег.

На сельской площади, возле небольшой церквушки стояла двухорудийная батарея, возле которой копошилось несколько японцев, по-видимому прислуга. Во дворах смуглолицые и низкорослые солдаты жгли костры. «Варево готовят», — подумал Егор. Вдруг Степан шепнул:

— Глянь, никак подштанники развесили на просушку! — показал он на полоскавшееся на ветру в нескольких дворах нижнее белье.

— Это они, пока до нас добирались по морю, со страха попачкались, — пошутил Егор.

Попав к казакам, почувствовав себя среди своих, Егор как бы заново родился. Куда девалась его угрюмая злоба, страх, растерянность… Одичавший за месяцы сидения в тюрьме, он тянулся сейчас к шутке, веселому слову, и даже чувство близкой опасности не могло омрачить его радости.

Определив количество японского отряда примерно в две сотни человек, сосчитав японские секреты и запомнив места их расположения, Крымов повел казаков обратно.

Переходя вброд небольшую каменистую речку, протекавшую возле Явино, Егор обратил внимание на проплывавшую мимо бутылку странной формы. Выловив ее, он заметил, что внутри что-то белеет.

— Степан! — позвал Егор идущего впереди Крымова.

Казаки осмотрели бутылку.

— Японская, — авторитетно заявил Степан, — из-под сакэ. — Он легко ударил бутылку об эфес шашки и среди сыпанувших на землю зеленых осколков нашел бумажку, на которой было написано: «Мы никогда не будем вас мешать, который покоривший жители Японскому империю, по этому никто не бойтесь и возращайтесь в каждый дом. Командир японской войски Сечу Гундзи».

— Это какой Гундзи! Не тот, что у нас в Петропавловске служил! — спросил у Крымова Егор.

— Тот самый. Он у меня еще соболей торговал, сакэ угощал. Вот гад! Тьфу! — сплюнул Степан, — покориться зовет нас. Мы тебе покоримся, сука! — глядя в сторону Явино, зло тряхнул винтовкой Крымов.

Пройдя немного вверх по речке, казаки выловили еще несколько таких бутылок. Их прихватили с собой, чтобы показать прапорщику. Собравшись было уже отвернуть от речки и идти прямиком в свой лагерь, они вдруг услышали на противоположном берегу японскую речь. Потом кто-то засмеялся чужим не русским смехом. Притихнув, казаки увидели двух японских офицеров, вышедших на берег. Один из них в очках, смеясь, показывал второму на тускло блеснувшую бутылку, проплывавшую по речке.

— Братцы! — удивленно прошептал Степан. — Это же Гундзи! Сам пожаловал. — Его глаза лихорадочно заблестели. — Грех на душу примем, если он уйдет от нас…

Несмотря на то, что прапорщик Жаба велел Степану только понаблюдать за японцами и воздерживаться от активных действий, Степан решил не упускать случая.

Казаки отползли от берега и, пробежав метров двести вверх по речке, перешли ее вброд. Осторожно приблизились к японцам. За редкими прибрежными кустами в отдалении маячило несколько японских солдат. Они, весело гомоня, что-то кидали в речку. «Бутылки, — догадался Егор, — а эти наблюдают».

Отцепив шашки, чтобы не мешали, Степан и Егор поползли к ничего не подозревающим японским офицерам. Оставшиеся казаки на всякий случай навели винтовки на едва различимых в густых сумерках солдат. Минут через пять в том месте, где посмеивались японские офицеры, послышалась возня, легкий треск ломаемых кустов… Еще через минуту они увидели Пливнина и Крымова, тянувших за собой обоих офицеров. «Помогите», — задыхаясь, выдавил Степан. Казаки, боязливо оглядываясь на увлеченных своим занятием солдат, подхватили офицеров и почти бегом бросились через кусты. Перейдя вновь речку, остановились. Степан, довольный, унимая волнение, закурил.

— Ну, казаки, начали и мы войну. — Он ткнул сапогом лежащего на земле Гундзи, у которого изо рта торчал поломанный козырек фуражки. — Щуплый народец, а глотка дай бог, всю фуражку пришлось затолкать, чтобы не орал. Не проглоти, Гундзи, она мне еще пригодится!

— Хотел всю Камчатку заглотнуть, да казачьим картузом подавился, — сказал Егор. Казаки засмеялись.

Сечу Гундзи лежал уткнувшись лицом в сапоги своего офицера — отрядного врача. Задыхаясь от смрадного запаха пота, грязи и каких-то лекарств, исходивших от них, Гундзи со злобой думал, что не послушайся он этой вонючей обезьяны, которой вдруг взбрело в голову посмотреть, как плывут эти дурацкие бутылки к русским, он не валялся бы в ногах бородатых русских мужиков. Он вспомнил, как еще совсем недавно, во время высадки десанта, презрительно разглядывал в бинокль убегающих в горы жителей Явино, русских и их пятниц коряков, он подумал, о том, что камчатская кампания уже выиграна. Как он и предполагал, русские разбежались без выстрела, чтобы потом приползти обратно лизать его сапоги.

Он вспомнил, что еще вчера по его приказу на площади Явино солдаты вкопали столб — его, Гундзи, столб, свидетельствующий о том, что сыны страны Восходящего солнца начали военные действия на Камчатке… Гундзи тоскливо подумал, что его исчезновение вряд ли обнаружится до утра. Сечу не любил, когда его беспокоили по ночам… Конец, всему конец… Гундзи чуть не задохнулся от бешенства и в бессильной злобе яростно заколотил ногами по теплой мягкой земле.

Казаки переглянулись.

— Серчает дядя. Надо бы им кляпы вынуть, как бы не задохнись, — сказал Степан, вытягивая мокрую, помятую фуражку изо рта Гундзи. С сожалением посмотрев на сломанный козырек, Степан брезгливо бросил ее в кусты.

— Ладно. Пойдем, ребята. Надо поспешать. Кабы ихние солдатики своих командиров не хватились.

Казаки, развязав японцев, тронулись в путь.

Когда разведчики вернулись в лагерь, там, несмотря на позднее время, царило оживление. Почти одновременно с ними, покрыв расстояние в двести километров, подошел отряд Сотникова. Теперь силы петропавловцев увеличились до ста человек.

Унтер-офицер Максим Иванович Сотников после службы в восточно-сибирском линейном батальоне, ушел в запас и поселился на Камчатке. Одно время он обучал молодых казаков, потом был надзирателем за рыбными промыслами. Проявляя в любом деле расторопность и незаурядные организаторские способности, очень скоро обратил на себя внимание окружного начальства. Ему стали доверять ответственные поручения. Одно время Сотников даже исполнял должность уездного исправника. Учитывая военный опыт, большую популярность Сотникова среди казаков и служивого люда, которые составляли ядро дружины самообороны, Сильницкий назначил его начальником явинской операции.

Сотников, узнав, что этой ночью захвачен командир японского отряда Гундзи, решил немедленно допросить его. Не заходя в палатку, куда его пригласил отдохнуть прапорщик Жаба, он возле костра, помешивая варившуюся уху, неторопливо, обстоятельно расспрашивал Гундзи о целях, задачах его отряда. Разговор шел без переводчика, Сотниников, имея часто дело с японскими браконьерами, хорошо знал японский язык. Гундзи, отвечая на вопросы, беспокойно вертел маленькой черной головой, испуганно поглядывая на обступивших костер дружинников, с интересом прислушивающихся к разговору.

Допросив японца. Сотников послал за Крымовым и Пливниным, а сам снял с костра котелок с готовой ухой, принялся с аппетитом есть.

— А, так вот кто они, наши камчатские герои! — сказал он, откладывая в сторону деревянную ложку, увидев рядом с Крымовым Егора. — А почему без креста, потерял, что ли? — спросил он с усмешкой Пливнина.

— Сильницкий для меня пожалел, Максим Иванович.

— Сбежал, что ли?

Пливнин молча кивнул.

— Ясно. Садитесь, — он показал на бревнышко возле костра. — Рассказывайте, что там у японцев видели. — Внимательно выслушав казаков, он сказал:

— Ну идите, отдыхайте, ребята, часа через три выступаем. — И уже обращаясь к Пливнину, добавил: — Живые останемся — буду просить Сильницкого за тебя.

Егор улыбнулся.

— Ты чего?

— Зря стараться будешь, Максим Иванович. У Сильницкого сейчас ко мне особый счет. Он от моего геройства богаче не станет. Доведется тебе с ним свидеться, передай, что свое казацкое имя я никому не продавал и ему не продам. И на войну с японцами сбег не за него, а за себя, за Марию, за народ русский воевать…

Егор хотел еще что-то сказать, но, видимо, раздумав, махнул рукой и пошел от костра.

В пятом часу утра, совершив быстрый, безостановочный марш, мокрые от пота и густой лесной росы, дружинники, смяв выставленные на ночь секреты, ворвались в Явино. Японцы, по-хозяйски расположившиеся и не ожидавшие нападения, беспорядочно отстреливаясь, выскакивали из домов и в смутном предутреннем свете, белея исподним, бежали на берег бухты под защиту стоящих судов. Отдельные группы пытались закрепиться на окраине села, но закидываемые самодельными бомбочками, обстреливаемые сосредоточенным ружейным огнем со всех сторон, на ходу бросая оружие, они присоединились к толпам, бегущим к бухте. Деморализованные в самом начале боя исчезновением Гундзи, японские офицеры отдавали бестолковые приказы, которые вносили еще большую сумятицу.

Пливнин и Крымов, попав в одну группу, беспрерывно стреляли по пробегающим в панике японцам. Вдруг Егор увидел, что к стоящим на площади пушкам подъехали на лошадях японцы.

мСтепан! Пушки угоняют! — крикнул Егор. Он выстрелил несколько раз по ездовым, а затем, вскочив, с винтовкой наперевес бросился к батарее.

— Егор, стой! Стой, убьют! — И видя, что Егора не остановить, крикнул дружинникам:

— Ребята, давай к пушкам!

На бегу он увидел, как Егор штыком ссадил одного ездового, бросился к другому, но в это время артиллерийский офицер, крутившийся под пулями на вороном коне, почти в упор выстрелил в него из револьвера. Егор, выронив винтовку, упал. Заметив приближающихся к батарее дружинников, офицер что-то крикнул своим, и пушкари, так и не пристегнув орудий к постромкам, испуганно оглядываясь и нахлестывая лошадей, ударили вниз по улице к бухте.

Степан, задыхаясь, подбежал к лежащему на спине Егору. Кровь, пачкая распахнутый ворот гимнастерки, быстрым ручейком бежала на землю.

Пливнин не дышал. Пуля, пробив ему шею, вышла под левой лопаткой. Степан осторожно приподнял его голову и стряхнул с волос несколько сухих травинок. Глядя на обступивших его дружинников, сказал:

— Убили его.

Пробегавший мимо прапорщик Жаба, увидев стоящих дружинников, крикнул, размахивая наганом:

— К морю, ребята, догоняй японцев!

«Если бы там, у японцев, догнать жизнь твою, Егор», — сжав зубы, подумал Степан.

Сотников, участвовавший в атаке на другом конце села, узнав о захваченных пушках, приказал открыть огонь по японским шхунам. После пятиминутной стрельбы батарея замолчала. Кончились снаряды в зарядных ящиках. Но и они сделали свое дело. Две шхуны, полные солдат, объятые пламенем, тонули, так и не успев отойти от берега. По солдатам, с криками прыгающим с горящих шхун, дружинники, засевшие во дворах, вели сосредоточенный огонь. Уцелевшие шхуны быстро уходили в море, но по ним еще долго стреляли с самой кромки воды…

Над Явино поднималось солнце. Теплый, утренний ветер уносил в море дым горящих японских шхун. Дружинники, разойдясь по дворам, устало перекидывались словами, перевязывали друг другу раны. К площади прогнали пленных. Японцы бежали мелкой трусцой, не сводя глаз со своих бородатых конвоиров. Кто-то молодой, лихой, радостный скакал на мелком, но резвом японском коне и звонко кричал:

— На площадь! Сбор!

Степан, тяжело переживая смерть друга, не замечая общего оживления, радости дружинников, пошел в центр села. Из его головы не выходила мысль о том, что Егор нашел смерть не случайно, он и в бой пошел и к батарее кинулся, чтобы найти ее. «Эх, Егор, допекла тебя жизнь», — вздыхал Крымов. На площади он увидел уже много народа. Сюда же прибежали с первыми выстрелами и бабы с ребятишками, до этого скрывавшиеся за речкой Итудиски. В центре толпы стоял вкопанный японцами столб с прибитой на него доской, возле него Сотников и Гундзи, свесивший голову на грудь. Показывая на Гундзи, Сотников громко говорил, обращаясь к дружинникам:

— Слушайте, братцы, что вот этот японский разбойник написал для нас. — Он прикладом винтовки сшиб доску со столба и начал читать, запинаясь и тяжело дыша. Степан Крымов сначала ничего не понял, но потом дошло: как и в тех записках, извлеченных из бутылок, японцы призывали русских сдаваться в плен, в противном случае угрожая им смертью.

Толпа зашумела.

К испуганно отпрянувшему Гундзи подскочила какая-то старушка. Глядя побелевшими глазами на съежившегося японца, она пронзительно закричала:

— Ах ты, нехристь. Да какой же твой японский бог надоумил тебя такое написать! Гляди, — показала она на выбеленные солнцем и ветром, рассеянные по опушке леса кресты сельского кладбища, — косточки русские здесь с той поры лежат, когда твоего рода и на свете не было! И ты хочешь, чтобы мы забыли их? Сдались?!

— Верно, бабка! — сказал Сотников. — Нет, где русский человек кровь свою пролил, защищая землю от врагов своих, он уже ее никому не отдаст. Руби, Максимыч, — махнул рукой Сотников.

К столбу подскочил отставной казачий пятидесятник Селиванов. Взмахнув топором, он качал рубить столб. Во все стороны брызнули щепки. Одна из них воткнулась Гундзи чуть ниже локтя. Вздрогнув, он посмотрел на нее и подумал о том, что лучше бы казацкая шашка пронзила его под этим столбом позора, под которым он совсем недавно во время прогулок уносился в своих мечтах… до Анадыря, до Чукотки.

— Братцы, — выступая из толпы крикнул Крымов. — Пусть японцы свое дерьмо, — он кивнул на столб, — в море снесут. Чтоб плыло до самой Японии. Они это любят. Насобачились со своими бутылками…

Дружинники одобрительно загудели. Японцев заставили поднять упавший столб. Цепочкой во главе с Гундзи, они потащили бревно к бухте. Дружинники, забыв о своих ранах, посмеиваясь, гурьбой побежали за японцами. Пропылив по улице до берега, японцы скинули «пограничный столб» в воду, взорвавшуюся веселыми серебряными брызгами.

Молча глядели дружинники, как бревно, подгоняемое ветром, уходило в море. Далеко-далеко, блеснув солнечным зайчиком, оно скрылось среди волн, несущихся мимо камчатской земли, на которой выросли эти гордые в своем горе, сильные силой своей русские мужики. Солдаты земли родной…

Клементий Гурвич Повесть о Генрихе «Гавайском»

Вернувшиеся после долгого, изнурительного плавания капитаны еще скрипели гусиными перьями, составляя отчеты об открытых землях, а купцы уже отправляли спешно закупленные суда по проторенным маршрутам в заморские дали.

Плавание Беринга, Чирикова и других русских служивых люден к берегам Северной Америки и ее заселение открыли для российской торговли большие перспективы.

В 1799 году была создана Российско-Американская компания, которая начала промышлять морского зверя и вывозить ценные меха на внешний и внутренний рынки.

Среди служителей компании было немало разорившихся иностранных купцов, дельцов, жаждущих легкой наживы, авантюристов и просто разбойников, бежавших на край земли от правосудия.

Слабый контроль со стороны правительства за состоянием «тихоокеанских» дел, свобода права и норм жизни на первых порах позволили им провести ряд исключительных акций.

Отсюда начал путь «король Мадагаскара», венгр по происхождению Беньовский, сосланный царским правительством в Сибирь. Захватив в Петропавловске на Камчатке небольшое судно, он бежал, объявившись вскоре на Мадагаскаре правителем этого острова.

В трудные годы для русских людей в Америке, когда цинга стучалась в каждую дверь, а столица нового края Ново-Архангельск подвергалась нападению индейцев, раскрылся заговор Василия Наплавкова, бывшего чиновника почтамта в Петербурге, который по примеру Беньовского с группой таких же, как он, авантюристов пытался овладеть кораблем Российско-американской компании «Открытие», предполагая затем захватить остров Пасхи.

Но, пожалуй, самый яркий пример, характеризующий «деятельность» авантюристов всех мастей и национальностей, связан с именем Генриха Шеффера.

Врач по образованию, авантюрист по призванию, он рано понял, что его профессия не принесет ему ни денег, ни славы в нищей Германии, разоренной наполеоновскими войнами. По примеру своих соотечественников он в 1808 году приезжает в Россию и поступает на службу врачом в московскую полицию.

В 1812 году, когда Наполеон подходил к Москве, Шеффер становится деятельным участником безумной затеи графа Ростопчина, собравшего экспансивных единомышленников для того, чтобы построить воздушный шар, с помощью которого надеялся уничтожить армию Наполеона. Шар не поднялся в воздух. А Бонапарта побили русские солдаты, мужики.

Потерпев неудачу в своем предприятии, Генрих, или, как он теперь стал себя называть Егор Иванович, не раскис. Сразу же после изгнания Наполеона он подает прошение директорам Российско-Американской компании с просьбой зачислить его на службу. Слухи о сказочных богатствах Америки дошли и до него.

Испытывая острый недостаток в хороших врачах, правители компании предлагают ему место судового врача на корабле «Суворов», который уходил к берегам «русской Америки». Шеффер с радостью принимает должность. В пути он вызывает на ссору командира корабля Михаила Петровича Лазарева, в будущем знаменитого адмирала, и добивается того, что по прибытии в Ново-Архангельск его списывают с судна. Шеффер близок к осуществлению своих планов. Он в «русской Америке».

В предистории «русской Америки» имело место событие, сыгравшее огромную роль в освоении русскими людьми нынешней Аляски: в 1783–1786 годах один из «Колумбов русских» Григорий Шелихов плавал из Охотского моря к острову Кадьяк. Это было его первое знакомство с местами, изучение и закрепление которых за Россией стало целью жизни Шелихова, этого воистину «отца» «русской Америки». В 1799 году, через три года после смерти Шелихова, созданные им и другими предпринимателями торговые компании по заселению и освоению этих земель, пустынных и никому не принадлежавших, были объединены в Российско-Американскую компанию, основанную примерно на тех же началах, что и знаменитая Ост-Индская английская компания. Кстати, в организации ее принимали участие или служили в ней декабристы Рылеев, Завалишин, Кюхельбекер, Штейнгель, Орест Сомов.

История нашей Родины богата именами многих путешественников и землепроходцев. В их числе и Александр Андреевич Баранов. Выходец из простого народа, уроженец города Каргополя, он переезжает в 1780 году в Иркутск, где завел два завода и организовал ряд промысловых экспедиций на северо-восток Азии. Однако в Иркутске Баранову не повезло: в 1790 году он разорился. Выручил его Шелихов, живший долгие годы в Иркутске и знавший лично Баранова. Шелихов правильно оценил деловые и личные качества Баранова, сумел рассмотреть в нем талантливого, большого масштаба организатора, рассчетливого хозяина, истинного патриота. И когда Шелихов предложил Александру Андреевичу должность управляющего торговой компании, организованной им, Баранов дал свое согласие. Началась его американская эпопея, продолжавшаяся 28 лет, с 1790 года по 1818 год в качестве главного правителя «русской Америки».

А теперь пройдемся по немногочисленным и недлинным улицам ее столицы, Ново-Архангельска, восстановленного на месте сожженного в 1802 году поселка Архангельского, первого русского поселения на острове Ситха. Сюда с острова Кадьяк, бывшего долгие годы центром «русской Америки», переселился и сам Баранов и служащие Компании; поселок стал административным центром обширного края.

Город окружали горы, покрытые густыми еловыми лесами. Наиболее высокие из них блестели под солнцем снежными вершинами даже жарким летом.

В 1814 году, к приезду Шеффера, в городе насчитывалось уже свыше 800 жителей, в том числе до 150 алеутов. Имелось 14 казенных и до 20 небольших частных домов, расположенных вне крепости. Достопримечательность города — прекрасная для здешних мест библиотека, о которой один из директоров Компании и ее историк К. Хлебников говорит, что библиотека эта состояла… «из более 1200 номеров книг, в том числе более 600 на русском, 300 на французском, 130 на немецком, 35 на английском, 30 на латинском, остальные на других языках. Основание сего собрания началось в Санкт-Петербурге, когда изготовлялась первая экспедиция кругом света…»

В городе были крепость, судостроительная верфь, на которой строились небольшие суда, ходившие в море под флагом Компании, мастерские, казармы, жилые дома. Для населения, русского и туземного, работали школы и даже лазарет, хотя врачей и не было.

Ново-Архангельск того времени был истинным форпостом русской культуры на северо-западе Америки. И это в краю, про который спутник М. П. Лазарева, старший офицер «Суворова» С. Я. Унковский писал в своих записках: «…совершенно удаленном от просвещенных земель, и в столь диких ущелиях гор, покрытых вечным снегом, где дикий американец питается только одними кореньями и рыбой…».

Но вернемся к нашему герою. Он ходит по Ново-Архангельску. Присматривается, принюхивается. Заводит нужные знакомства.

Первый визит к Баранову. Предлагает свои услуги лекаря. Да, да, он Шеффер, всего лишь скромный лекарь. Он только и стремится к тому, чтобы приложить свои знания и труд на благо здоровья служащих Комгании и, в первую очередь, на благо драгоценного здравия его, Александра Андреевича.

Второй визит он наносит отцу Алексею Соколову, настоятелю церкви святого Михаила, патрона города, — визит вежливости, так лак сам Шеффер протестант. Делает визиты и к другим полезным людям. Надо отдать ему справедливость: производить благоприятное впечатление на собеседников он умеет. Вот и на Баранова он произвел отличное впечатление. Еще бы! Нежданно, негаданно в Ново-Архангельске появляется врач, да еще настоящий европеец, милый, вежливый, обходительный, энциклопедически образованный, услужливый!.. Не удивительно, что Шеффер вскоре вошел в доверие к Баранову.

Как-то вечером, оба они, Баранов и Шеффер, сидели в кабинете у правителя «русской Америки». Кабинет по местным понятиям большой, обставлен дорогой мебелью, стены увешаны картинами многих европейских мастеров.

— Вот так-то, дорогой Егор Иванович, — говорит Баранов, — и живем мы здесь, на Ситке, от прихода одного корабля до прихода другого. Только ими и снабжаемся нужными товарами. А много ли их, русских кораблей заходит в Ново-Архангельск? Приходил в 1804 году Юрий Федорович Лисянский на «Неве», спасибо ему, привез нужные нам грузы и помог еще и против колошей, поднявших бунт не без участия бостонца Ханта. На той же «Неве» приходил в 1806 году Леонтий Андронович Гагемейстер, да в 1810 году Василий Михайлович Головнин на «Диане». Нынче вы пришли с достопочтенным Михайлой Петровичем Лазаревым.

— Простите, уважаемый Александр Андреевич, — спрашивает Шеффер, оглядываясь вокруг, — что это за прекрасные картины я вижу у вас на стенах? Да, кстати, откуда у вас в Ново-Архангельске столь богатая библиотека? Не ожидал я увидеть ее здесь.

— Вот и Василий Михайлович Головнин удивлялся, что за картины у нас, — улыбнулся Баранов, — история же их и библиотеки, Егор Иванович, вот какая. В бытность свою здесь, на Ситхе, ныне покойный Николай Петрович Резанов, один из директоров Российско-Американской компании, возымел великую и дерзкую мысль создать у нас новый Парадиз по примеру Санкт-Петербурга. Замыслил он построить здесь красивый город, с правильными улицами, со школой, обширной библиотекой, музеем и даже с электрической машиной. И пусть дивятся моряки, пришедшие в этот далекий край, великолепием города и пусть наслаждаются великолепными обедами, приготовляемыми искусными кухарками на европейский лад. Вот он и обратился к разным вельможам Петербурга и к митрополиту с просьбой о пожертвовании картин и книг. Господа вельможи и митрополит и подарили Российской компании их, а директоры Компании переслали нам. Что касается города, то не сбылась мечта почтенного Николая Петровича, ибо по дороге из Охотска в Петербург помер он в марте 1807 года в Красноярске. Только и остались от него у нас книги да картины, в далеком же Сан-Франциско его безутешная невеста, прекрасная испанка Консепсия!..

Помолчав, Баранов добавил:

— Лучше бы господа наши директоры прислали к нам лекарей; ибо во всех компанейских колониях нет ни одного лекаря, ни подлекаря, даже лекарского ученика.

— Да, трудно живется вам, большие испытываете нужды. А нельзя ли завести здесь хлебопашество и огороды и тем обеспечить себя продовольствием?

— Пробовали, Егор Иванович, пробовали! Приохочиваем мы здешних поселенцев, и наших российских, и алеутов да колошей, к земле. Не получается, ибо и климат здесь не подходящий, да и народ к земле не привычен.

— Говорят, Александр Андреевич, что завели вы торг с Калифорнией и Сандвичевыми (Гавайскими) островами. Что доставляете вы оттуда и овощи, и фрукты, и иные продукты — верно ли сие?

— Верно! Пытался я, да и ныне пытаюсь обеспечить наши потребности за счет этих краев, богатых произрастениями. Посылал в 1803 году служащего нашего Швецова на двадцати байдарах вдоль американского берега от Кадьяка и до бухты Сан-Диего в Калифорнии. Посылал его же вторично в 1808 году туда же. В том же 1808 году отправил я Леонтия Андриановича Гагемейстера на «Неве» в Калифорнию и на Сандвичи к королю ихнему Камеамеа I. Умный он государь, хоть и дикой. Присылал он даже в 1804 году ко мне жившего у него бостонца Кларка, от коего и прослышал я, что и он, Камеамеа, хочет установить с нами торг. Для расторжки и направил я тогда Гагемейстера, а до него, в 1806 году на шхуне «Николай» Сысоя Слободчикова. Проплыл Сысой с людьми своими от Ситхи до Калифорнии, оттуда сплыл на Сандвичи. Оный Сысой договорился там с Камеамеа и заключил с ним торговый договор. А в 1812 году сплыл на эти острова мой приказчик Тимофей Тараканов, который и прожил там три года, пробовал заводить на них плантажи, а возвратившись сюда, на Ситху, сообщил мне, что король Камеамеа даже приглашает меня пожить на Сандвичах сколь я пожелаю. А в минувшем 1814 году посылал я туда шкипера Бенита на судне «Беринг» для закупки провианта, да не повезло Бениту: бурей выбросило корабль на берег острова Атувай, а тамошний король Томари груз пограбил и на требования Бенита возвратить его отказался, говоря, что по ихнему закону все, что выброшено бурей на берег — есть собственность. Так и не отдал грузы.

Вот если бы попытаться нам завести на Сандвичах свои плантажи, это другое дело! К тому же и народ там трудолюбивый, приветливый, к земледелию привычный. Если обойтись с ним по ласке, действовать умно и дружелюбно, большую пользу можно будет нам получить на сих островах. Да и не так уже и далеки от нас сии острова!..

Барановым было сказано «А». А вскоре последовало и «Б», то есть дела, за этими разговорами последовавшие.

…Однажды, беседуя уже не в первый раз о делах Компании в «русской Америке», Шеффер спросил у Баранова:

А почему бы вам, Александр Андреевич, и в самом деле не развести на Сандвичах плантажи?

И вот здесь-то Баранов и сделал промашку, в итоге которой последовала трагикомедия, едва не закончившаяся трагедией.

Посмотрел Баранов на своего собеседника долгим взглядом и говорит:

— Да я, дорогой мой Егор Иванович, рад бы душой сие совершить! А кого во главе поставить? Пытался было это сделать мой приказчик Тараканов, я уже сказывал вам о нем, да не получилось у него. Вот, разве вас просить, не сочтете ли за труд, не согласитесь ли вы, Егор Иванович, поехать на Сандвичи да положить начало этому делу?! Человек вы знающий, деловой, обходительный, к тому же лекарь. Можете большую пользу принести и королю ихнему и народу гавайскому, да и Компании послужить!

— С какой же целью туда ехать? — спросил Шеффер.

— С какой целью? Во-первых, Егор Иванович, вы будете просить у Томари возвратить захваченные компанейские грузы и корабль Бенита, или хотя бы возместить Компании ее убытки. Затем войдете в переговоры с Камеамеа и, действуя лаской и дружелюбно и уважительно к сему королю, испросите у него право на заведение плантажей, а для работы на них — рабочие руки. Как видите, задача мирная и вам, Егор Иванович, она по силам. К тому же вы будете на Сандвичах не как завоеватель какой, а как друг и приятель королю ихнему и народу гавайскому, ибо мы, русские люди, не ищем ни чужих земель, ни чужих народов. Вот, вы и положите начало доброму делу, выгодному и нам, россиянам, и гавайцам Камеамеа. Нет, нет, Егор Иванович, не отказывайтесь! Я так полагаю, что вы, Егор Иванович, и есть самый подходящий для этого предприятия руководитель. Вы и не воитель какой, не завоеватель — вы врачеватель недугов человеческих, человек мирный, вот миром и договоритесь насчет наших плантажей!.. А за добрые дела ваши всевышний воздаст вам, да и Компания не оставит труды ваши без внимания!..

Не раз и не два возвращались собеседники наши к этому разговору. И вот наступил день, когда скромный и бескорыстный Генрих, он же Егор Иванович, согласился возглавить экспедицию на эти сказочные острова к этим полудиким королям.

Он, Шеффер, понимает трудности Баранова, понимает он и интересы Компании! Он готов принять на себя тяжкое бремя: плыть на Сандвичи, войти в доверие к Камеамеа, к Томари и прочим вождям; организовать плантации; вести торговлю с гавайцами. Видит бог, только глубокое уважение, которое он, Шеффер, питает к почтеннейшему Александру Андреевичу, да искреннее желание принести, пусть и небольшую, пользу Российско-Американской компании побудило его принять на свои слабые плечи столь трудную миссию! А что до вознаграждения, то, видит бог, не в нем суть, — скромничает наш герой.

Доволен и Баранов. Так трудно найти в далекой «русской Америке» подходящего человека! Не иначе, сам господь-бог прислал сюда этого лекаря! Ну, что ж, как говорится: в добрый час!..

Так вслед за «А» сказано было и «Б».

Повторяем, посылая Шеффера на Гаваи, Баранов ставит перед ним ясную и скромную задачу: получить разрешение развести на островах плантации, обеспечить их местной рабочей силой, установить прочные торговые отношения с Камеамеа, добиться от Томари возмещения убытков Компании за присвоенное им имущество и судно…

Шеффер, этот кондотьер XIX века, сразу почувствовал, что из его предприятия можно извлечь большие выгоды. Конечно, для себя.

В его голове крепко засел образ знаменитого Беньевского, который, воспользовавшись на первых порах поддержкой Франции стал королем Мадагаскара. Правда, дело у него прогорело. Но там ему помешали французы с их мощным флотом, а что может помешать ему на Гаваях в пустынном Тихом океане? Только не Баранов, с его дикими алеутами.

И приснилось ему, будто он, Шеффер, уже на Гаваях. День солнечный, жаркий. Сидит он, Шеффер, в плетеном кресле. Стоит за его креслом мальчишка-гаваец и шелестит опахалом из пальмовых листьев — ветерок нагоняет! У ног его, Шеффера, сидит красивая молодая гавайка. В руках у нее гавайская гитара, и девка эта наигрывает на гитаре и тихонько подпевает мелодичную, слегка грустную гавайскую песенку. А вокруг видны обширные плантации, его, Шеффера, плантации. Трудятся на них мужики-гавайцы, похаживают вокруг них надсмотрщики. И все это: и мальчик-гаваец, и девка-гавайка, и плантации, и надсмотрщики, и мужики, да и сама земля и даже воздух и тепло — все это его собственность! Его, Генриха Шеффера, божьей милостью и его, Шеффера, стараньями… Да, да… Хозяина… Короля…

Вот какой приятный сон приснился!..

…Говорят, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но бывает и так, что и сказка не долго говорится, да и дело не откладывается в долгий ящик. Не отложилось в сей долгий ящик и дело с эксцедицией на Сэндвичи.

Вот в один погожий день октября 1815 года на специально нанятом для этой цели американском корабле «Изабелла» мы видим Шеффера, гордо машущего платком Баранову и иным провожающим его, столпившимся на берегу.

Итак, позади Ново-Архангельск, впереди Сэндвичевы острова. Быть может, его, Шеффера, острова?!..

Велик и безбрежен океан. Который день уже плывет «Изабелла», а за это время ей не встретилось ни одного судна. Вокруг вода да небо, небо да вода. И словно земля обетованная, прямо из океана неожиданно возникают величественные горы, некоторые из них дымятся. Это Гавайские острова, названные Д. Куком Сандвичевыми по имени лорда Адмиралтейства Сандвича.

На высоту до 4202 метров над уровнем моря подымается потухший вулкан Мауна-Кеа, не намного ниже его действующий вулкан Мауна-Лов. Двадцать четыре острова, составляющие архипелаг, вытянулись с северо-запада на юго-восток почти на 3600 километров. Наибольшие из них — острова Гавайи, Мауи, Молокаи, Оаху, Кауаи, Ниихау, Ланаи, Кахулави. Население — гавайцы, полинезийского происхождения. Народ гостеприимный, трудолюбивый, доверчивый, музыкальный. Любит поработать, любит и повеселиться. Климат прекрасный, растительность роскошная. Рай, чисто земной рай!

Первый раз счастливые обитатели этого рая увидели европейцев во 2-й половине XVI столетия, это были испанцы, повторившие маршрут Магеллана. Но только со времени знаменитого мореплавателя Джемса Кука, посетившего эти острова в 1778 году, они стали известны европейцам.

На каждом из островов правили царьки или вожди. В конце XVIII столетия вождем северной части острова Гавайи был Томи-Оми, вошедший в историю под именем Камеамеа I. Он сумел покорить в многочисленных войнах всех противников и стал верховным вождем или королем архипелага.

Великий русский мореплаватель Отто Евстафьевич Коцебу дважды, в 1816 и 1817 годах, побывавший на Гаваях и встречавшийся с Камеамеа, оставил нам прекрасный портрет этого короля, называемого иногда гавайским Петром I, создавшего впервые на архипелаге единое государство и сумевшего добиться признания этого государства такими державами, как Англия и США. В 1810 году Камеамеа (1737–1819) закончил объединение островов под своей властью. С тех пор это государство просуществовало до 1894 года, когда оно было превращено в американскую колонию, ныне 50-й штат США.

Не без интереса в первый свой приход на Гаваи ждал Коцебу аудиенции у Камеамеа. Ждать бы ему долго, так как Камеамеа был в постоянных разъездах по островам архипелага, да помог ему один из приближенных короля де Кастро.

Родом португалец, по образованию врач, Джон-Эллиот де Кастро превратился в международного бродягу-предпринимателя, для которого родина там, где больше платят и где больше можно урвать. Где надо, он выполняет обязанности врача. Так, он одно время работает врачом в Рио-де-Жанейро, а когда прибыл на Гаваи, то скоро стал лейб-медиком у Камеамеа. Но врачебные обязанности — это между прочим. Главное в его деятельности — торговля и авантюры.

Разорившись на Гаваях, де Кастро добрался на американском корабле до Ситхи, где и поступил на службу Российско-Американской компании. Баранов направил де Кастро в качестве суперкарго в Сан-Франциско, принадлежавшем в то время мексиканцам, а фактически — испанцам, так как Мексика была еще испанской колонией. Здесь в Сан-Франциско, де Кастро и прибывшие с ним русские, были взяты испанцами в плен. Коцебу, зашедший по пути к Гаваям в Сан-Франциско, вызволил де Кастро. В благодарность за это де Кастро, бывавший, как уже говорилось, ранее на Гаваях и даже ставший одно время лейб-медиком Камеамеа, оказал Коцебу ряд услуг, в том числе помог ему получить у Камеамеа аудиенцию.

— Итак, — говорит в своих записках Коцебу, — я стоял перед знаменитым Камеамеа, обратившим на себя внимание всей Европы. Он повел меня в свой соломенный дворец, состоявший по здешнему обычаю только из одного обширного зала… Нам подали красные европейские стулья и поставили перед нами стол красного дерева; в этом состояла вся мебель здешнего дворца. Хотя король и имеет каменные дома в европейском вкусе, по предпочитает это простое жилище, чтобы не нарушить обычай; он подражает всему, что признается полезным и старается вводить это в своем народе; каменные дворцы кажутся ему излишними, он же печется только о счастье своего народа. Странным показался мне наряд Камеамеа, состоявший из белой рубашки, синего исподнего платья, красного жилета и черного платка на шее. Сказывают, однако, что он иногда одевается весьма пышно, ибо имеет несколько мундиров, шитых золотом и разное другое одеяние. Наряд знатных вельмож, присутствовавших при нашей аудиенции и сидевших на полу, был еще страннее; было чрезвычайно смешно видеть их в черных фраках, надетых на голое тело; к тому же фраки редко были впору; ибо вымениваются на американских кораблях, на которых люди не бывают такого высокого роста и так дородны, как знать на Сандвичевых островах… Стоявшие у дверей часовые были совсем нагие; сумка и пара пистолетов привязаны были к телу, а ружье в руках.

По прибытии на Гаваи Шеффер развил бурную деятельность. Он быстро сумел войти в доверие к Камеамеа, оказав ему некоторые услуги по врачебной части, за что король назначил его лейб-медиком и подарил участок земли с крестьянами-гавайцами

Однако многочисленные английские и бостонские авантюристы и предприниматели, густой толпой окружавшие Камеамеа, встревоженные появлением Шеффера и его деятельностью, справедливо усматривая в нем опасного для себя врага и конкурента, объединились против общего врага и стали нашептывать Камеамеа, и не беспочвенно, так как сам Шеффер своей неосмотрительностью и поспешностью давал достаточные к тому поводы. В их числе были англичанин Юнг, главный министр короля, его старший лейб-медик, сердечный друг и советник. Этот Юнг, в свое время тоже получивший медицинское образование, однако, подобно де Кастро обменявший ланцет врача на атрибуты купца и авантюриста, попав на Гаваи с английским судном, сбежал с него и остался на Гаваях, где вскоре и стал самым приближенным человеком у Камеамеа, его старшим лейб-медиком и чем-то вроде премьер-министра.

Возглавив оппозицию, Юнг скоро добивается изгнания Шеффера из пределов королевства. Но не таков Шеффер, чтобы без борьбы выйти из игры, план которой он вынашивал еще на «Суворове» и который сложился вполне после разговора с Барановым. И вот мы застаем его уже на острове Атуай, где правит Томари, сын убитого Камеамеа вождя Дажио. Правда, Томари подчинился Камеамеа. Он теперь уже не независимый владыка пяти островов, а всего лишь вассал Камеамеа, владатель двух островов. Но подчинился он только для видимости, в душе же Томари заклятый враг короля, готовый при случае восстать против своего сюзерена. А тут и появись Шеффер…

Шеффер сеет в душе Томари семена раздора. Подговаривает его восстать против Камеамеа, принять покровительство России, хотя на это и не уполномочен. Обманутый Томари, заключает с Шеффером четыре конвенции, по которым он обязан возвратить Компании корабль «Беринг» и его груз, за исключением нескольких нужных Томари вещей, за каковые он уплачивает сандальным (то есть сандаловым) деревом: ежегодно доставлять в «русскую Америку» полный корабль сушеного таро.

Все сандальное дерево, произрастающее на Сандвичевых островах, должно поступать в распоряжение Шеффера, и торговля им производится только с Российско-американской компанией.

Русские имеют право учреждать фактории и плантации на всех островах, подвластных Томари.

Согласно третьей конвенции Компания обязуется предоставить Томари корабли, боеприпасы, оружие и людей и, наконец, по четвертой конвенции Баранову, в виде подарка, отдается на острове Вагу три гавани.

Сам Шеффер получает в собственность половину острова Гавайи «с жителями и что есть в земле оного». Правда, остров этот принадлежит не Томари, а Камеамеа и остров этот надо у Камеамеа еще отвоевать, что Шеффер «обязуется» сделать в самое ближайшее время. Для этого он покупает у бостонского капитана Витимора почти новое вооруженное судно «Лэди», за которое платит 200 тысяч рублей ассигнациями, разумеется, не своими, а компанейскими и небольшую шхуну.

…Ясный солнечный день 21 мая 1816 года. В торжественной обстановке Томари принимает покровительство России. Очевидец этого события, служащий Компании, так описывает эту церемонию:

— Король (то есть Томари) сам повез российский флаг с судна на берег, где поднял его на флагшток… Получив одобрение своим действиям от богов и жрецов, Томари, в знак благодарности, построил статуям новую морею, или храм, и принес им в жертву разные плоды, скот и, если не ошибаемся, двух человек…

И далее он же добавляет:

— Король передал еще в ознаменование события в дар Компании на всегдашние времена целую область, содержащую около четырехсот семейств индейцев, которая служить может для построения плантажей, фабрик и т. д.

Итак, русский флаг водружен над Гаваями, и водрузил его не кто иной, как'он, Генрих Шеффер!..

В ожидании помощи от Баранова Шеффер не дремлет, попусту времени не теряет. Закупает два судна. Принимает от Томари в собственность, свою, разумеется, гавань Гана-Рура, на берегу которой в будущем будет воздвигнут город и порт Гонолулу. По этому поводу снова торжество. Вот как оно описано очевидцем:

«Старшины провинции, в которой гавань Ганнарей (то есть Гонолулу), торжественно сдали оную Шефферу с населяющими оную 30-ю семействами. Он осмотрел сию гавань, реку Богмею, озера и все местоположение, заложил на трех возвышенностях крепости, назвав одну Александровскою, другую Елизоветинскою, а третью именем Барклая, а долину Ганнарейскую по желанию короля наименовал по своему имени Шефферовскою, равно и прочие урочища, речки, озера переименовали русскими именами. К строению оных крепостей король давал своих людей…»

Шеффер времени не теряет. Он неутомим, предприимчив и энергичен. Еще бы, закладывается фундамент русских Гаваев и закладывает не кто иной, как он, Генрих Шеффер. Ему и только ему Россия обязана этими островами! Он, только он, Шеффер, дарит России эти благословенные острова! Разумеется, ни Александр I, император Всероссийский, ни Компания не забудут заслуг Шеффера! Правда, ни Россия в лице своего правительства, ни Компания в лице Баранова не уполномачивали Шеффера закрепляться на Гаваях, ни тем более устанавливать над ними русский протекторат, не говоря уже о том, что Шефферу не разрешалось вмешиваться во внутренние дела на островах и тем более восстанавливать кого-либо из местных вождей против Камеамеа, кстати, пользовавшегося большим уважением в России, но… А пока в ожидании этих заслуженных им наград не грех и самому позаботиться кое о чем. Как русские говорят: «Бог-то бог, да сам не будь плох!»

Вот Шеффер потихоньку и прибирает к своим рукам и «плантажи» и людишек на оных плантажах, и сандальное дерево, оно ох как ценится в Кантоне!

Пока Шеффер действует на Гаваях, его посланец добирается до Ново-Архангельска. Получив реляции Шеффера, Баранов доносит правлению Компании об успехах Шеффера, то есть о плантациях и о рабочих руках на них и о прочем. Не мешкая, снаряжает два корабля, «Кадьяк» и «Предприятие», на которых Шефферу направляется максимум того, что Баранов может ему послать, в том числе сто человек алеутов и небольшое число русских во главе с известным первопроходцем и исследователем Колумбии приказчиком Тимофеем Таракановым. Но в эту бочку меда Баранов все же кладет и ложку дегтя: утвердить не предусмотренную его инструкциями покупку двух кораблей за счет Компании он, Баранов, помимо Правления не может. Пишет он Шефферу и о том, чтобы уважаемый Егор Иванович не уклонялся от инструкций, данных ему в Ново-Архангельске. Действовать осмотрительно, дружелюбно, не возбуждать подозрений, а тем паче вражды! Не восстанавливать Камеамеа против русских!..

По приходе на Гаваи обоих посланных Барановым судов Тараканов явился к Шефферу. Так встретились два представителя Баранова: Шеффер и Тараканов. Один из них, Шеффер, впервые на Гаваях, неопытный в делах дипломатических, не знающий и не понимающий реальной обстановки на островах, не разбирающийся в интригах иностранцев, американцев и англичан, тесной толпой окружавших Камеамеа I, к тому же самовольно расширивший рамки тех полномочий, которые ему были даны Барановым, не имеющий поддержки и со стороны русского правительства и не могущий на такую поддержку рассчитывать. Правда, его методы и цели не выходили за рамки обычаев и даже правовых норм того времени. А обычаи и нормы были тогда таковы: первооткрыватель имел право поднять флаг своей страны над новооткрытыми землями и объявить их собственностью своей страны. Силою оружия можно было подчинить себе целые страны, тем более «дикие», а к ним можно было отнести и этот архипелаг! Вся история испанских, английских, французских, голландских и иных мореплаваний — полное подтверждение этой практики. Шеффер — сын своей эпохи, — эпохи колониальных захватов. Вот и он, Шеффер, подобно Пизарро, или Кортесу, преподносит России этот великолепный архипелаг! Не может быть, чтобы Россия отказалась от такого подарка, — это не в духе времени!..

Второй представитель Баранова — Тимофей Тараканов — человек иного склада. На Гаваях он уже не впервые. Хорошо зная нужды «русской Америки», в которой он прожил не один десяток лет и которую исходил и изъездил вдоль и поперек, побывавший даже в плену у колошей на реке Колумбии в течении почти полутора лет, он в 1812 году поселяется на Гаваях, где прожил три года, пытаясь развести плантации с помощью прибывших с ним алеутов, а также и гавайцев. За эти три года он сумел хорошо изучить быт и нравы местного населения, войти в обстановку, узнать многих людей, в том числе и самого Камеамеа, от которого, возвратившись в 1815 году в Ново-Архангельск, он и привез Баранову приглашение приехать на Гаваи и, если Баранов пожелает, даже поселиться на постоянное жительство.

Естественно, Тараканов отнесся отрицательно к акциям Шеффера, когда тот ввел его в курс дела.

— Виноват, досточтимый Егор Иванович, — говорит он Шефферу, — не могу я согласиться с теми делами, о коих вы изволили мне сказать. Отправляя меня сюда, Александр Андреевич изволил говорить мне, что посылает меня и людей со мною в помощь вам, Егор Иванович, для разведения плантажей и отправке на Ситху продовольствия и сандального дерева, вами закупленного. Застаю же я войну, вами начатую, и возмущение супротив законного короля сих островов. Удивляюсь я, достопочтенный Егор Иванович, как решились вы на такое?! Знаю я хорошо здешних людей. Народ сей очень приветливый, дружелюбный, лаской и благорасположением к нему многое можно здесь сделать. К. тому же, гавайцы знают нас, россиян, как друзей своих, ибо никогда еще русские не чинили им неприятностей и недоброжелательства. А что же я застаю здесь? Раздоры, войну и всеконечную вибель нашу, если господь не явит к мам милости!..

Несмотря на отрицательное отношение со стороны Компании к его действиям на Гаваях Шеффер продолжает свою столь бурно начатую деятельность. Строит укрепления, склады, жилые помещения. Переезжает с острова на остров. Возбуждает против Камеамеа гавайцев.

Но действуют и его враги — бостонцы и англичане. И прежде всего главный советник Камеамеа лейб-медик короля, первый министр Юнг. Для них обоих, Шаффера и Юнга, медицина послужила своего рода троянским конем для проникновения в душу вождей на Гавайских островах, а заодно и к богатствам этих островов. Сущность обоих лекарей одинаковая, но один из них, Шеффер, невыдержанный, поспешный в своих действиях, нерасчетливый. Второй, Юнг, более дальновидный, более терпеливый, более опытный. Правда и то, что Шеффер на Гаваях одинок, а у Юнга — база здесь, на Сэндвичах, Камеамеа под рукой, рядом и другие доброхоты — бостонцы и англичане. И вот результат: в схватке Шеффер — Юнг нокаут получает Шеффер. Он терпит полный крах, он повержен и унижен, ему и его людям грозит гибель.

Увы! На Гаваях полная неудача!..

А полная ли?.. Может, еще не все потеряно?.. Нет, не таков Шеффер, чтобы сразу сдаться, сразу отказаться от выпестованной им мечты: овладеть Сандвичевыми островами!.. В Петербург, скорее в Петербург, к императору Александру I. Он, император, поймет Шеффера. Настойчивость, настойчивость и еще раз настойчивость!..

27 сентября 1817 года к Гаваям подошел шлюп «Рюрик». На его борту находился Отто Евстрафьевич Коцебу, возглавивший 3-ю русскую кругосветную экспедицию.

Перед взорами моряков «Рюрика» открылись прекрасные в своем тропическом убранстве окрестности Гана-Рура. Над крепостью развевался флаг Камеамеа. На берегу царило необычайное волнение. Как только стали на якорь, Коцебу на шлюпке отправился на берег, чтобы засвидетельствовать свое почтение губернатору острова Кареймоку. Предупрежденный заранее специальным посланцем Камеамеа, у причала его встретил находившийся на острове первый министр короля Юнг.

В сопровождении толпы, громко вопящей и размахивающей оружием, они пошли в крепость, где Коцебу мог убедиться, что она приведена в боевую готовность на случай нападения русских. Здесь, у жилища отведенного для Коцебу и его свиты, Кареймоку приветствовал гостей по-европейски, то есть пожав им руки… Сели… Коцебу, обеспокоенный волнением и военными приготовлениями, которые он видел, обратился к Юнгу:

— Я прошу вас, достоуважаемый сэр, заверить губернатора, что мы, россияне, прибыли сюда с самыми лучшими намерениями и удивлены тем волнением, которое видим.

Юнг что-то говорит Кареймоку по-гавайски, и лицо у губернатора несколько проясняется, и через Юнга он передает следующее:

— Боги тому свидетели, что мы не причинили русским никакого зла! Но вот ваш русский врач Шеффер причинил нам много плохого и даже именем вашего императора объявил Гана-Рура владением вашим, то есть русским.

— Уверяю вас, господин губернатор, — ответил ему Коцебу, — что все здешние поступки Шеффера совершены против воли моего государя-императора и без ведома его величества!

Эти заверения действуют на Кареймоку успокаивающе, и он дает разрешение находиться в гавани и выполнять нужные работы. Он что-то сказал своим приближенным, скоро они успокаиваются и расходятся по своим хижинам.

29 сентября снова переполох. На сей раз вот по какому поводу. Коцебу, придя в Гана-Рура и увидев ее отличные гидрографические качества и зная, что гавань эта европейцами еще не описана, вознамерился сделать доброе дело: описать ее и положить на карту. Для выполнения же этого необходимо предварительно выставить в нужных местах вешки. Коцебу послал с этим заданием подштурмана Хромченко. Последний установил в разных местах жерди с набитыми на них русскими флагами. Какое же волнение поднялось, когда жители Гана-Рура снова увидели водруженными русские флаги!.. Они уже раз видели, как Шеффер поднял этот флаг и объявил при этом о правах России на эту гавань. Притом им было сказано, что скоро придут русские военные корабли, — а тут, как на грех, и вправду приходит «Рюрик»! И тоже водружает русские флаги!..

Значит, Шеффер не врал, говоря, что он принимает остров в русское владение!.. Значит, Шеффер не врал, что скоро придут русские военные корабли!..

И на сей раз Юнг, поспешивший к Коцебу узнать причину установления русских флагов, помог успокоить возбужденные страсти. Тут же было отдано распоряжение тому же Хромченко заменить флаги голиками, что и было немедленно выполнено. Так Коцебу стал невольным участником трагикомедии, закончившейся благополучно, но… могло быть иначе!.. Спокойствие было восстановлено, и чтобы еще больше расположить к себе Кареймоку, Коцебу пригласил его на «Рюрик».

Лишь на два дня позже сбежавшего из Гана-Рура Шеффера пришел сюда Коцебу. Бежал же Шеффер при следующих обстоятельствах.

Началось с разгрома шефферовской фактории на острове Вагу. В своем журнале Шеффер об этом меланхолически записал так:

«Таким образом кончилась наша фактория на острове Вагу, и подаренные и проданные семейством Томи-Оми (так он называет Камеамеа) земли обратились во власть прежних владельцев…»

Пришлось бежать на Атувай (Кауай), но долго прожить там спокойно ему не удалось, так как Юнг не дремал. Не удовлетворившись поражением Шеффера на Вагу, Юнг продолжал интриги и дальше, втягивая в них и других своих соотечественников, а также и тех капитанов, которые состояли на службе РоссийскоАмериканской компании, в числе их и капитана «Ильменя» Возвита. Капитаны сбегают со своих кораблей. А дальше события разворачиваются в ускоренном темпе, словно в кинематографе…

…Томари, придя к убеждению, что американцы и англичане более солидные и богатые клиенты, нежели Шеффер, отказывается от своих конвенций.

Бостонцы с помощью гавайцев захватывают людей Шеффера и, насильно усадив их в лодки, свозят на «Кадьяк». Затем захватывают и самого Шеффера и предъявляют ему ультиматум:

— В двадцать четыре часа покинуть остров, иначе по судну будет открыт огонь из пушек, стоящих на берегу!..

Приходится подчиниться и сесть в лодку, на которой его отвозят на «Кадьяк». Между прочим, не забывают втихомолку сделать в лодке пробоину. Лодка начинает тонуть, и только чудом Шефферу удается спастись от верной гибели и добраться до судна. В довершение всех бед на «Кадьяке» не оказалось ни провизии, ни пресной воды, в днище его зияет пробоина. Как и когда пробили дно — неизвестно! И на таком-то судне приходится спасать свою жизнь и плыть в Гана-Рура, единственное прибежище на Гаваях, оставшееся пока еще в руках Шеффера.

Вычерпывая день и ночь воду, все время поступавшую через пробоину, измученные, голодные, моряки добираются кое-как до Гапа-Рура. Подали сигнал о бедствии. Наконец-то они отдохнут, оправятся!.. Увы Пока с Шеффером расправлялись на Атувае, власть в ГанаРура захватили американцы во главе с капитаном стоящего на якоре судна «Войлс». Шефферу поставлен ультиматум:

В гавань не входить. Стать на якорь не ближе трех миль от гавани. Сдать все оружие и боеприпасы!..

Все!.. Конец!.. Финита ля комедия!.. Где он, покоритель Сандвичевых островов, Шеффер?! Где его фактории, укрепления, гавайки, украшающие его жилье и чарующие его взор?! Ничего нет, все развеялось как дым. Замолкли струны гавайской гитары. Разнесло ветром гавайские напевы, мелодичные, слегка грустные, так сладко щемящие грудь, волнующие кровь!.. Осталось одно разбитое корыто, то бишь дырявое судно «Кадьяк», да упование на помощь Баранова!

Другой на месте Шеффера опустил бы руки, но не таков наш Генрих! Сдаваться? А где гарантия, что его, Шеффера, не убьют? Ведь требовали же бостонцы от его людей выдать Шеффера. К чести и достоинству русских и алеутов, выдать своего незадачливого вождя они отказались. Не в нравах русских людей выдавать врагам своего человека, пусть даже такого, как Шеффер! Но то, что для них немыслимо, невозможно, аморально, то для Шеффера просто и возможно.

Своя шкура Шефферу дороже всех этих алеутов и нескольких русских бородатых мужиков! Правда, бежать и не на чем и некуда. Но бежать надо, спасаться надо, хотя бы для этого пришлось бросить на произвол судьбы и людей и «Кадьяк», да и все гавайское предприятие. Спастись, спастись, во что бы то ни стало!

Боже, яви чудо, яви милость к твоему сыну Генриху!.. И… чудо является: в гавани Гана-Рура стоят американские суда, и капитаном одного из них оказался старый знакомый Шеффера Луне, американец. Луне согласен взять на борт своего судна, идущего в Кантон, старого приятеля Шеффера. Но только его одного.

Ну что ж, одного, так одного! Шеффер не только согласен на это, он даже рад, что разом можно избавиться и от беды и от хлопот и забот о стольких ртах. Воспользовавшись тем, что капитан «Кадьяка» единственный из американцев не изменил русским, Шеффер переводит его на «Ильмень» и направляет со своим донесением о бедствии в Ситху. Вызывает к себе Тимофея Тараканова.

Господин приказчик, — говорит Шеффер, — объявляю вам, что решил я немедля следовать в Петербург, в Правление Российско-Американской компании, обращусь лично к его величеству императору Александру, добьюсь от них помощи и с божьим соизволением возвращусь на сии острова. А пока оставляю вас, господин Тараканов старшим над людьми нашими! Будь здоров, Тараканов!

…Итак, плывет по Тихому океану американская шхуна, ведомая опытным капитаном Лунсом. На борту ее Шеффер. Тают в дымке очертания Сандвичевых островов. Прощай, острова, полные неги и ласки… А может и не прощай, а только до свидания?!.. Ведь, впереди Кантон, потом на перекладных в Петербург, а там — Правление Российско-американской компании, министры, наконец, император Александр I! И кто знает, может, фортуна все же обернется к нему лицом?! Может, он еще и возвратится сюда, на Сандвичевы острова?!..

…Только на пару дней опоздал Коцебу, придя вторично в Гана-Рура, где он смог бы застать. Шеффера. Как бы повернулась тогда судьба нашего героя, — сказать трудно, но людям Шеффера приход Коцебу был более чем кстати.

Втягиваясь еще в гавань, на «Рюрике» увидели, что здесь на якорях стоят восемь кораблей. Шесть из них несли флаг Североамериканских штатов, на одном — флаг Камеамеа, восьмой же, принадлежавший Российско-американской компании, стоит на мели. Это и был злополучный «Кадьяк»!

На утро на «Рюрик» поднялся Тараканов. И вот что он рассказал Коцебу:

Не одобрял и не одобряю я действий Шеффера, уважаемый Отто Евстафьевич! Неправильно повел себя доктор на сих островах. Через то и подверглись мы величайшей опасности лишиться живота своего. Признаю за настоящее чудо, что во время побега нашего с Атувая убито средь нас только три алеута, ибо Томари, почитая нас своими злейшими врагами, легко мог многих из нас лишить жизни. А пока добрались сюда, в ГанаРура, сколько раз были мы на краю гибели из-за сильной течи в днище корабля. День и ночь откачивали мы воду, а она не убывала и только соизволением господним добрались мы сюда живы! А и здесь, что за жизнь у нас? Одна мука: денег нет, товаров для расторжки нет, помощи ждать неоткуда, нет и продовольствия, а бесплатно кто нам его даст? Беда, Отто Евстафьевич, да и только!

— К сожалению, уважаемый господин Тараканов, многим помочь вам не могу, разве только поделюсь с вами сухой треской, которую имею в достатке, разумеется бесплатно!

И действительно, Коцебу дал ее столько, что людям Тараканова ее хватило на полный месяц.

Попав в столь трудное положение, получив от Коцебу посильную помощь, Тараканов, зная, что помощь от Баранова может прийти очень нескоро, ищет выхода из создавшегося положения и находит его в полном соответствии с уставом Российско-Американской компании, именно в параграфах 264 и 265 этого устава.

В гавани Гана-Рура стояли два американских судна, принадлежащих Гебету. С ним-то Тараканов и входит в соглашение, согласно которому:

Гебет обязуется кормить и одевать алеутов в продолжение целого года и доставить их в Калифорнию.

В течение этого года алеуты обязаны будут промышлять на прибрежных островах у побережья Северной Америки бобров и других морских зверей.

По истечении года Гебет доставит их на Ситху, передаст Компании и половину добытых бобров. Другая половина достанется Гебету, в возмещение его расходов.

Так, за разбитые горшки в конце концов заплатили не те, кто эти горшки бил, а те, кто не по своей воле были втянуты в сомнительное с самого начала предприятие, то есть простые люди.

Итак, на Сэндвичевых островах крах! Шеффер в Кантоне, но здесь он не задерживается и на первом же судне, отходящем в Европу, отправляется в Петербург.

…Петербург. Правление Российско-американской компании. Ознакомившись еще с первыми реляциями Баранова и Шеффера, Правление и Совет Компании 20 августа 1817 года направляют Шефферу инструкцию «О защите короля Томари от других островных владельцев, ежели токмо оные случатся не по влиянию какой-либо европейской нации, или не от нее самой, о уважении сего короля столько, сколько требует образ его жизни». Обратите внимание: «защищать» Томари не безоговорочно, а только при условии, если не затронуты интересы другой стороны (Камеамеа или какой-нибудь европейской державы).

Послав эту инструкцию Шефферу, Правление Компании доносит о нем императору Александру I и 25 августа 1817 года Александру докладывается «просьба» Томари о принятии его под русское покровительство. Так как дело о покровительстве Томари деликатное и без канцлера Нессельроде не обойтись, 19 ноября 1818 года Совет Компании ставит его в известность о гавайской акции и о фактическом положении вещей (это еще до того, как Шеффер потерпел на Гаваях крах).

Однако Нессельроде не приходит в восторг, не умиляется и не поддерживает своим авторитетом это предприятие. Разумеется, не потому, что его ангельская душа против таких «покровительств», нет, этого шеф-повара русской дипломатической кухни беспокоят совсем другие соображения и расчеты. Как ни могущественна была Россия после разгрома Наполеона I и как ни велико было ее влияние в знаменитом «Священном союзе» — все же вступать в несомненный конфликт из-за далеких Сэндвичевых островов с Англией и с США, противодействие которых Россия обязательно встретит, она не могла.

— Ваше величество, — почтительно докладывал императору Нессельроде, — нужна в сем деле осторожность, тем паче, что в случае конфликта с державами из-за этих островов, кто его знает, что будут говорить и что будут делать «сердечные друзья» вашего величества, — император австрийский и король прусский!.. Пути господни неисповедимы и, вдруг, господь бог надоумит любезных братьев вашего величества переметнуться на сторону Англии и бостонцев?

— Да, да! — кивает головой Александр I.

И вот, по совету Нессельроде и с согласия Александра I, министру внутренних дел Козодавлеву 24 феврали 1818 года пишется письмо: «…Государь император изволил полагать, что приобретение сих островов в добровольное их вступление в покровительство не только не может принести России никакой существенной пользы, но, напротив, во многих отношениях сопряжено с весьма важными неудобствами. И потому его величеству угодно, чтобы королю Томари, изъявя всю возможную приветливость в желание сохранить с ним приязненные отношения, от него помянутого акта (то есть о покровительстве) не принимать».

Ясно? Вполне. Никаких протекторатов, никакого покровительства, а тем паче — захватов!..

Не забудем, что все это происходит в то время, когда Шеффер после краха на Гаваях спешит в Кантон, а оттуда в Петербург.

Как же реагирует на этот осторожный совет Правление Компании?

Компания предлагает Баранову вызвать Шеффера в Ново-Архангельск и оттуда направить его в Петербург для доклада. Попросту говоря, отозвать его с Гаваев, тем более, что Совету стали известны и слова Нессельроде о Шеффере, сказанные в том же письме к Козодавлеву.

«…донесение, полученное от доктора Шеффера доказывает нам, что необдуманные поступки его дали уже повод к некоторым неблагоприятным заключениям…»

Не зная еще дальнейших событий на этих островах, Компания возбуждает перед императором ходатайство об оказании Томари царской милости. В ответ на это ходатайство, ответив в феврале 1818 года отказом на просьбу Томари о покровительстве, 5 августа того же года Александр I жалует тамошнему владельцу Томари золотую медаль на анненской ленте для ношения на шее с надписью: «Владетелю Сандвичевых островов Томари в знак дружбы его к россиянам», а также подарки: кортик с приличной оправой и кармазинный плащ с золотыми кистями и такими же позументами.

Было это 5 августа, а три дня спустя, 8 августа, Правлению сообщается об аннулировании пожалованной Томари грамоты. Спустя еще пять дней, 13 августа, Правление Компании уже сообщает министру внутренних дел, что от Шеффера получено писанное в Макао еще 20 сентября 1817 года письмо, в котором сообщается, что «через политические обстоятельства принуждены были русские оставить остров Атувай и что сам он направляется в Петербург». А посему просьба Компании приостановить изготовление золотой медали и прочих подарков, предназначенных для Томари.

Тем временем Шеффер, медленно поспешая, все же добирается на попутных кораблях до Петербурга и начинает обивать пороги Компании и министерств, пытаясь добиться аудиенции у императора.

Настанет день, когда он предстанет перед Александром I и почтительно вручит ему всеподданнейшую записку, в которой развивает свои проекты закрепления и использования этих островов. И вот чем он пытается соблазнить императора:

Острова сии, ваше величество, очень полезны вам, государь, в отношении выгод физических, выгод торговли, выгод политических. На островах сих можно и необходимо развести плантации хлопка, ибо почва на оных островах настолько плодородна, что сам я, верный слуга вашего императорского величества, собирал с десяти сажен земли по три с половиной пуда «чистой бумаги» (то есть хлопчатобумажной пряжи). Уверяю вас, государь, что урожай хлопка на сумму не менее четырех миллионов пиастров в год гарантирован; гарантирована также и возможность покрыть не менее половины потребности в бумаге. Почтительнейше докладываю, что на оных Гаваях целесообразно завести мануфактуры, развести овец мериносовых, развести и шелковичного червя и шелковичное дерево и даже построить шелковые фабрики, равно как и заводы по переработке сахарного тростника!..

Вот как сладко пел гавайский соловей Егор Иванович Шеффер и в докладных записках И на аудиенции у императора Александра I.

Я вам пишу, чего же боле?! — может воскликнуть герой нашего повествования, наш Шеффер, — так дайте же мне, ваше величество, корабли, людей, оружие, и у ног ваших, государь, положу я оные Сандвичевы острова со всеми их произведениями, королями и прочими потрохами!..

Увы! Не поняли чин. уши, эти бумажные души из министерств иностранных и внутренних дел, всех стремлений души шефферовой, его забот и попечений о благе России, благородных и бескорыстных, — ведь он, Шеффер, даже не русский подданный! А император! Неужели и он не понял Шеффера? Увы! Устами, а, вернее, пером Нессельроде и он отвергает его, Шеффера, столь соблазнительные прожекты!

Все! Конец! И чтобы в этом не было никаких сомнений, Александр I в письме министру Козодавлеву от 24 июня 1819 года пишет следующее:

«Что касается до намерения Компании стараться о восстановлении с этими островами дружественных сношений, то одобряя оное и желая полного успеха, его императорское величество (это от его имени пишет Нессельроде) уверен, что при благоразумных распоряжениях и осмотрительном выборе со стороны ее правления скромных и осторожных по делам исполнителей, Компания приобретет сиими средствами с большей благонадежностью те же выгоды и пользу, коих ожидает от непрочного сими островами обладания».

После бегства с Гаваев Шеффера, Компания не сразу отказалась от планов использования этих островов как базы для снабжения «русской Америки». Ошибки Шеффера были учтены, тактику надо было менять. «Если бы сей поверенный Баранова, — пишет один из директоров Компании Хлебников, — не с таким жаром принялся за дело, а был осмотрительнее и осторожнее, то пользуясь с умеренностью и умением обстоятельств, остался бы сперБа владельцем небольших плантаций на Овагу и Атувае, а после мог бы, сообразно силам и обстоятельствам, упрочить, а не увеличивать оные»…

Составлялись проекты, докладные, «мнения» Правления и прочее на разные варианты. Соответственно с этим и Баранов не прекратил сношений с Гаваями, направляя туда в разное время свои суда. В частности, в 1819 году туда был направлен бриг «Бутус», капитан которого имел поручение встретиться с Томари. Но уж очень, видать, Томари был настроен против Шеффера, к тому же перекупленный американцами, давшими большую цену, нежели Шеффер, Томари не мог отвернуться от своих новых «благодетелей».

Как сложилась судьба Камеамеа I и его государства? После бегства Шеффера этот незаурядный правитель Гавайских островов прожил недолго. Умер он в 1819 году в возрасте 82 лет, оставив сыну своему, правившему под именем Камеамеа II, государство, признанное великими державами. Однако, независимость Гаваев продолжалась недолго. Проникновение американцев на острова все более и более усиливалось, зависимость от них архипелага все более и более увеличивалась, и в 1894 году при третьем короле Гаваев — Камеамеа III острова были присоединены к США, ныне они составляют их 50-й штат.

А что же сталось с нашим Генрихом, неудавшимся королем Гавайским? Неужели он опять превратился в скромного врачевателя, снова вернулся к ланцетам, пинцетам, стетоскопам и прочим «доспехам» медицинской братии? Или вновь стал полицейским врачом? Нет, все это уже не для него! Слишком высоко залетел он, чтобы вновь раствориться в общей массе лекарей, стать заурядным служащим в какой-то конторе Медицинской Коллегии!..

Куда же деваться бедному предпринимателю? Куда податься? Эй, господа короли и императоры, — кому нужен наемник, кондотьер XIX столетия, облаченный в тогу медикуса?! Он здесь, вот он, готовый предложить любому из вас, господа короли и императоры, свою тогу, свою ншажонку, свой ум, свои руки, всего себя. Только, Христа ради, дайте ему работенку!

…О радость, не перевелись еще на свете хорошие императоры! Есть па свете добрые христианнейшие монархи, которым нужны Шефферы. Ну что ж, от него Россия и император ее отвернулись? Тем хуже для них. А вот император Бразилии Дон-Педро I оценил его, Шеффера! И вскоре мы видим нашего Генриха уже в амплуа лейб-медика (снова лейб-медик) этого первого из императоров Бразилии. И не только лейб-медик, но и снова — советник! Милостивый Дон-Педро щедро, от всего сердца, награждает своего доктора, друга, советника. Он жалует ему титул графа Франкендальского, доверяет ему важнейшие поручения и даже посылает в Европу вербовать для личной гвардии волонтеров.

Вот как снова вознесся наш Генрих!

Его сиятельство граф Генрих Франкендальский помер в 1831 году.

Беспристрастная история воздала каждому из героев нашего повествования должное по его заслугам. До сих пор не померкла слава знаменитых оусских мореходов Лазарева и Коцебу. Не забыт потомками и Баранов, вошедший в историю нашей Родины как один из «Колумбов русских». Не исчезла память и о Камеамеа I.

Память же о Генрихе Шеффере не пережила самого Шеффера, она умерла вместе с ним. И если мы вспомнили о нем в нашей повести, то лишь потому, что этот малоизвестный широкому кругу читателей эпизод с деятельностью Шеффера на Гаваях, интересный сам по себе, дал нам повод сопоставить нравственные качества участников нашего повествования: Баранова, Лазарева, Коцебу, Камеамеа I, с одной стороны, и Шеффера — с другой. Личность несомненно незаурядная, предприимчивый, целеустремленный, умеющий войти в доверие незаурядных исторических деятелей, Шеффер оставался кондотьером, человеком без родины, ради собственной наживы предавшим интересы связанных с ним людей.

Михаил Рыбаков Жемчужина «Монте-Кристо»

Жемчужина напоминала большую горошину. Огромную голубую горошину, выросшую в сказочном стручке. Она матово поблескивала на черном бархате и походила на кусочек голубого неба над Амурским заливом. Коробочка с жемчужиной лежала в дубовом, окованном позолоченной медью ларце.

И здесь же находился еще один предмет — небольшой пистолет…

— Соседство удивительное, но в какой-то степени объяснимое, — сказал старый чекист Иван Андреевич Колосов, показавший мне находку, обнаруженную при сносе старого ветхого домика на одной из бывших окраин Владивостока. — Немало прошло времени с тех пор, когда мне с двумя товарищами пришлось идти по следу этой жемчужины. Но не забываю те дни. И памятка есть…

Иван Андреевич отвернул рукав рубашки и показал темноватый шрам у локтя.

— Примерно в конце 1922 года, — начал рассказ Колосов, — вызвали меня в управление, которое занималось охраной порядка в только что освобожденном от интервентов и белогвардейцев Владивостоке. В этом нет ничего особенного. Много наших ребят из Народно-революционной армии, из партизанских отрядов было призвано туда служить. Положение в городе было не из легких. На первых порах и грабежи, и налеты бандитские, и поджоги — все было. В районе «Мильонки» — кварталов, прилегавших к знаменитому Семеновскому базару, в то время были еще и игорные дома, там можно было увидеть специалистов по провозу контрабанды, сюда приходили курильщики опиума и просто всякие мошенники, не успевшие сбежать белогвардейские офицеры.

Словом, надо было с первых же месяцев после освобождения Владивостока от белогвардейцев и интервентов произвести в этих темных местах основательную чистку.

К начальнику управления нас вызвали втроем. Все мы знали очень хорошо Владивосток, хотя судьба наша была разная.

Илья Жилин — солдат русского экспедиционного корпуса— побывал во Франции, сражался в Шампани. Кайзеровская пуля поранила его, попал во французский госпиталь. И там очень быстро научился говорить пофранцузски. А потом было полное приключений возвращение на родину. Почти пять лет воевал в партизанских отрядах, бил интервентов.

Семен Коровин при случае любил ввернуть в разговоре английское словечко, — а то и целую фразу. Английский язык он знал неплохо. Сказалось плавание на зверобойной шхуне, почти весь экипаж которой во главе со шкипером состоял из англичан и американцев. Хоть англичанином его и не прозвали, но многие завидовали его знанию языка.

Где я изучил японский — рассказывать долго. Писать-читать не мог, а вот разговаривать — случалось. Еще мальчишкой пришлось работать посыльным при японском банке.

Сначала думал, что никогда ни одного слова не пойму. А потом, оказалось, понимаю. Японские служащие удивлялись, а русские — поощряли.

— Создается особый отряд по борьбе с очень опасной шайкой преступников, — начал свою речь начальник управления. Глаза у него были такие внимательные, спокойные. Только иногда уж очень сильно вдруг загорались. А слова произносил тихо, но так, что невольно в них все вслушивались очень внимательно. — Вас собрали не случайно, — продолжал он. — Дело требует осмотрительности, смелости, дерзости, а главное — знания языков. Мне вот подсказали, — начальник улыбнулся, — что среди бойцов настоящие полиглоты есть. Поэтому вас и вызвал. Только условие — ваше согласие на новую должность обязательно. Ведь вместе с согласием вы даете особую клятву хранить все в такой строгой тайне, что даже отцу с матерью не должны говорить, чем занимаетесь.

Так началась наша работа. С виду не трудная. Кем мы только не были: водоносами, артелью сапожников, продавцами пирожков, перевозчиками, носильщиками на вокзале, матросами, грузчиками, почтальонами… Приходилось встречаться с самыми различными людьми. Вот где выручило знание языков.

Скоро мы напали на след хитро замаскированной шайки грабителей и фальшивомонетчиков. Были в то время и такие.

В городе после изгнания интервентов еще были в ходу японские иены. Так вот, начали появляться среди них такие мастерски сделанные подпольными валютчиками деньги, что отличить их от настоящих было очень трудно. Дело было, видать, поставлено широко.

Ниточка потянулась к одной из частных контор, каких в то время было множество. Занимались они всяким мелким бизнесом, но обычно эти конторы быстро прогорали и исчезали, а на их месте возникали новые. В первое время у городских властей просто руки не доходили до всех этих «коммерческих предприятий».

Тут как раз время упомянуть о малоприметной экспедиционной частной фирме «Почтовые услуги», которая располагалась в полуразвалившемся домике, сейчас снесенном, который выходил своим фасадом на главную улицу. Наискось от него возвышались резные колонки и башенки универсального магазина Кунста и Альберса, удравших от революции в Бельгию. Домик, в котором находилась контора «Почтовые услуги», хотя и был маленьким, но имел много запутанных ходов и коридоров, закоулков и дверей, чердаков и самых настоящих подземелий-погребов. Стоял он на бойком месте и, надо сказать, прибыльным стало для хозяев их «дело».

В то время почтовую связь с центральными районами страны еще не восстановили. Этим воспользовались разные темные людишки. Быстро организовали контору, стали принимать посылки и другие отправления от частных лиц. Пошла писать контора. Надо сказать, что клиентов у нее было немало. Ведь во Владивостоке после бегства белогвардейцев осталось много их семей, которые вдруг оказались на другом конце России. У всех были на западе знакомые, родственники, единомышленники, и все они никак не могли осознать того факта, что Советская власть пришла навсегда и окончательно.

Большинство собиралось как-нибудь удрать за границу или возвратиться в Москву, Петроград… У всех таких «туристов» сохранилось немало золотых империалов, платиновых пятерок с изображением последнего российского императора, колец из благородного металла, были припрятаны на черный день брильянты, изумруды, рубины… Везти с собой через всю страну такие ценности боялись: мало ли что в дороге случится… И вот в «Почтовые услуги» стали приносить посылки со старыми салопами и шляпами, потертыми чиновничьими шинелями и гимназическими формами. Посылали томики стихов и толстые фолианты, переплетенные в телячью кожу.

Многие из этих посылок имели добрую «начинку». В переплетах книг укрывались золотые монеты. Вместо пуговиц у салопа были пришиты обернутые в сукно платиновые пятерки. В потрепанных куклах зашивались драгоценные камни… Немало таких посылок благополучно дошло до адресатов. Но потом все переменилось. По-прежнему где-нибудь в Москве в квартире на Тверской или у Никитских ворот получали посылку из Владивостока, и письмо, где отправители просили перешить у старого салопа пуговицы… Только пуговиц-то драгоценных уже — ищи, пропали!

Разумеется, никто из пострадавших и не думал обращаться к властям за помощью. Раскрылось дело случайно. Один знаменитый доктор послал свои вещи родственникам и среди всякого старья положил серебряный стетоскоп. Да при этом имел неосторожность упомянуть в письме, чтобы его хранили как зеницу ока — дареная была вещь. Мошенники, так водится, посылку вскрыли и не удержались, изъяли стетоскоп. Доктор, получив известие, что вещь пропала, всполошился, пожаловался городским властям. Ему сказали: разберемся…

И примерно в то же время произошел забавный случай на границе. Молодые красноармейцы — первые наши пограничники отлично несли службу. А трудно было очень. Ведь совсем еще недавно в этих местах стреляли, да и после того, как белогвардейщина скрылась по ту сторону кордона, выстрелы еще часто гремели. Это отбивались от бойцов контрабандисты. Но в тот вечер, как мне рассказывали, на границе было тихо. Только под вечер наряд задержал странно одетого пожилого человека. Был он в какой-то широченной черной хламиде и широкополой коричневой шляпе из мягкого фетра. Лицо незнакомца было одутловатое, но носило следы одухотворенности, изъяснялся задержанный с достоинством и охотно отвечал на вопросы.

— Я профессор Грегорио, художник-портретист, гравер, закончил Петербургскую Академию художеств.

Его слова подтвердили только… две кисточки, обнаруженные в бездонном кармане черной хламиды. Никаких документов, ни денег, ни ценностей у «профессора» обнаружено не было.

Потом, во Владивостоке, «профессор Грегорио» — будем называть его этим именем — покаялся в своих «грехах» и поведал трагикомическую историю своей «одиссеи». Был он действительно способным художником-графиком, гравером. Долгое время работал на Монетном дворе, рисуя разные памятные медали. Революция подхватила его и закинула в далекий Владивосток. Здесь безвестный художник Петров стал «профессором». Оргии по ресторанам с белогвардейскими офицерами сменялись тайными встречами с представителями крупных воровских шаек. Этот скользкий путь привел его к фальшивомонетчикам, которые, пригрозив робкому «профессору», заставили его работать на них. Тогда и стали появляться в обращении японские иены, которые были по отзыву специалистов «лучше настоящих».

Подпольный «монетный двор» и воровской «эмиссионный банк» работали вовсю при меркуловщине, при воеводе Дитерихсе, но при Советской власти им работать не пришлось. Первым взбунтовался «профессор Грегорио». Чтобы не получить пулю от своих же «друзей», он счел за лучшее перейти границу, плохо представляя, как это делается и что он будет делать без гроша в кармане в чужой стране.

Он чистосердечно поведал, что бывшие фальшивомонетчики нашли новую «жилу», орудуя в «Почтовых услугах»…

Наша троица — я, Жилин и Коровин сумели устроиться в эту контору «почтальонами». Разумеется, никто и не предполагал, что один из почтальонов знает французский, другой — английский, а третий — японский язык. Немного нам понадобилось времени, чтобы изучить в «конторе» каждую щель. Правда, в некоторые помещения никого никогда не пускали. Тем не менее скоро все было подготовлено для операции.

Кто его знает, может я перестарался, только глава «фирмы» полуфранцуз, полурусский — Андре Перов — решил, очевидно, привлечь меня к тайным делам. Однажды он меня позвал в свой кабинет и стал рассказывать про свою жизнь. Внимательно всматриваясь мне в лицо, мошенник любезно показывал любопытные вещи, которых много было у него в кабинете: японские миниатюры и статуэтки, необыкновенную английскую трубку, французские открытки с видами на Нотр-Дам и Эйфелеву башню, огромные моржовые клыки с картинами чукотских мастеров, миниатюрные парусники из слоновой кости, таинственные сердоликовые печатки, красивые морские раковины.

Потом он достал из секретера небольшую коробку. В ней лежала всего одна голубая жемчужина. Красоты необыкновенной. Да что рассказывать — вы ее только что видели… Да-да, это та самая. Потом при мне он принес из соседней комнаты ларец из дуба и положил в нее маленькую коробочку с жемчужиной.

— А чтобы она не пропала, вместе с ней будет лежать и это, — сказал Андре, — укладывая в ларчик никелированный с перламутровой рукояткой пистолетик «монте-кристо». — С виду игрушка, а на самом деле любому «бульдогу» не уступит. Сделана на заказ…

Он долго пытливо смотрел на меня, бесстрастно выслушивая мои непритворные слова удивления и восхищения. Но в тот раз он и не предложил мне ничего конкретного. Насторожило его, очевидно, мое неосторожное восклицание, когда я рассматривал один рисунок знаменитого японского художника. Свой восторг я непроизвольно выразил по-японски…

Операцию по задержанию преступников подготавливали тщательно. С помощью «профессора Грегорио» мы составили полный план всех помещений со всеми выходами, «расписали» обязанности. Учли, что бандиты вооружены. Когда я рассказал про жемчужину и «монте-кристо», было решено дополнительно по этому поводу допросить «профессора». Он показал следующее:

«Гражданин следователь. Мне как художнику и знатоку драгоценных камней часто доверяли производить экспертизу вещей, которые оказывались в руках у Андре и его сообщников. Однажды при „осмотре“ посылок наш шеф обратил внимание на тяжелый ящик, вес которого по сравнению с размерами показался подозрительным. Его, конечно, вскрыли… Среди вещей, которые не представляли ничего интересного, была фарфоровая статуэтка, полая внутри. Отверстие ее владельцы хорошо залили гипсом. Пришлось сделать вскрытие… Внутри оказался голубовато-серый жемчуг высокого качества. Все показывало на то, что он местного происхождения…

Дело в том, что жемчуг японский, добываемый из морских жемчужниц — пинктад и птерий — обычно розоватого оттенка. А перлы из пресноводных приморских жемчужниц — голубоватые, а иногда и дымчатые. Отдельно, завернутая в тонкую рисовую бумагу лежала большая жемчужина небесно-голубого цвета с палевым отливом. Может быть, она была добыта на Уссури… Там есть старательские артели. Наш шеф окрестил жемчужину в честь героя романа Дюма — „Граф МонтеКристо“. Этот перл такой величины и красоты, что намного превосходит по ценности перлы, добываемые у берегов Хонсю».

Показания «профессора Грегорио» заставили нас задуматься. Тревожное предчувствие овладело мной. Я все рассказал начальнику управления о своем промахе, он, разумеется, крепко отчитал меня. Решено было ускорить операцию. В тот же вечер наряд оперативников— таких же молодых парней, как и мы с Ильей и Семеном, незаметно оцепил дом «Почтовых услуг». Была стрельба, преследование бандитов по запутанным ходам и закоулкам. Когда мы проникли в подвал под домом, нам показалось, что сбылись сказки о пещере сокровищ. В ящиках и сундуках были золото и серебро, меха и шелк, старинные рукописные книги в металлических, украшенных финифтью переплетах, драгоценные камни, медальоны, браслеты, кольца и другие ценности.

Но жемчужины Монте-Кристо нигде не было.

Главарь бандитов в перестрелке был убит и унес тайну жемчужины с собой. Куда отправился путешествовать ларец — можно было только гадать. Было подозрение, что она укрыта на тайной квартире, адрес которой не был известен никому…

Колосов долго молчал. Потом сказал:

— Не отделался я так просто. За то, что узнал тайну жемчужины, Андре меня сразу же хотел устранить. Поэтому при перестрелке он успел ранить меня из своего браунинга. Говорили, что рукой не буду владеть, но все обошлось. Часто вспоминал я о большой голубой жемчужине. А потом новые дела как-то отодвинули минувшие события.

В те годы у чекистов дела было много. Надо было защищать молодую Советскую власть. Минуло всего несколько лет после того, как был освобожден Владивосток, а жизнь забурлила в порту, и на Дальзаводе, и на железной дороге. Исчезали всякие частные лавочки. Но еще существовал в ту пору знаменитый Семеновский базар. Все еще много всяких случайностей подстерегало неосторожного пешехода, пробиравшегося поздно ночью через лабиринты «Миллионки».

Но с годами Владивосток преображался. Мне и моим товарищам было удивительно наблюдать, как исчезает старый город с его трущобами, всякими Нахаловками, полуразрушенными домишками. Новое уверенно входило в жизнь города. После Великой Отечественной войны исчез Семеновский базар. Через несколько лет здесь вырос замечательный стадион. А потом начали застраиваться бывшие слободки. На месте подслеповатых домишек поднялись девятиэтажные, двенадцатиэтажные громады, Дворцы культуры и спорта. В порту швартовались суда, которые и не снились старым мореходам.

…Город растет. Все чаще бульдозеры и экскаваторы, поднимая облака вековой пыли, рушат старые здания, обветшавшие за свою долгую жизнь. В них — на чердаках и в подвалах строители часто встречают немых свидетелей давних лет — заржавевшее оружие партизанских времен, газеты и листовки, а иногда и произведения искусства, запрятанные в тайники бывшими владельцами — белыми офицерами, дельцами и фабрикантами.

Вот в одном из старых домов и нашли замурованную в стену шкатулку с жемчужиной. Много лет она скрывалась от глаз людских, но наконец оказалась в руках тех, кому принадлежит все добро — в руках народа.

Михаил Рыбаков По следу «тигриного глаза»

…Давно это было. У охотника удэгейца Сини дочь выросла избалованная да капризная. Все бы ей наряжаться да хвастаться. Однажды пристала она к отцу, потребовала, чтобы принес ей для украшения глаз тигра.

— Что ты, дочка, — стал усовещать ее отец. — Разве не знаешь, что тигра убивать нельзя. А тебе еще глаз его подавай. Ни за что не пойду на такое.

Но дочь и слышать ничего не желает. Отдай ей желтый тигриный глаз, и все тут. Сини и упрашивал дочь, и пробовал голос повышать, отговаривая отказаться от своего. Ничего не помогло. Согнулся от горя Сини, перевязал понадежнее улы да и пошел в тайгу. Идет, а сам думает: «Что же мне делать. Не убивать же, поди, тигра. Нельзя. Он хозяин тайги, однако».

Забрался в такую чащобу Сини, где и не бывал никогда. Самые тигриные места. Глушь такая, что никак дальше пробраться не может. Скалы кругом, темные пасти пещер всюду. Кедры, словно сторожа мохнатые, кругом стоят. Колючки за одежду цепляются.

Устал, сел. Двинуться нет сил. Думает: «Хоть бы тигр пришел да унес меня…»

Только он это подумал, а тигр тут и стоит. Голова, как большой бубен у шамана, здоровенная, сам весь полосатый, усы длинные. А глаза горят желтым огнем с белыми и зелеными искорками. Страшные. Красивые.

Думает Сини: «Однако, конец пришел»…

Только тигр что-то не торопится. Посмотрел на беднягу да и заговорил по-удэгейски:

— Скажи, охотник, зачем пришел сюда, в мое царство?

Не посмел тот скрыть от тигра свое горе, рассказал все.

Грозно взглянул на него владыка тайги и сказал:

— Глаза мои ты не получишь. А поди-ка на берег Большой Соленой Воды, иди по нему да приглядывайся. Увидишь чего тебе надо.

Потом махнул хвостищем полосатым, прыгнул в кусты и пропал из виду, как будто в тумане растворился.

Сини еще долго щупал себя: цел ли остался. Может, однако, помер? Но видит, цел. Пошел к Большой Соленой Воде. Долгий был путь и трудный. Перевал за перевалом, речка за речкой. День, два, три идет. Вот уже и неделя прошла. И тут с высокой сопки увидел Сини Большую Соленую Воду.

«Однако, она, как небо, большая», — подумал охотник. Спустился с горы. Попал на берег, стал приглядываться. Смотрел-смотрел— ничего не видит. Все море да камни на берегу. Грустно стало ему. Идет по берегу — голову опустил, под ноги смотрит…

И вдруг видит. Что такое? Лежит на песочке среди других разных камешков… тигриный глаз. Сверкает желтым огнем, зеленые искорки по нему гуляют на солнце. И сам словно светится изнутри. Поднял его Сини, тяжелый глаз, холодный, видно, давно потерял его тигр, стал глаз каменный…

Положил его в коробочку берестяную. Потом видит — еще и еще такие же камешки желтые да зеленоватые валяются. Собрал, принес домой, ожерелье дочери сделал. А как надела дочь ожерелье, стала умной, послушной да почтительной. Совсем другая стала. Видно, «тигриный глаз» помог…

Так рассказывает легенда о цветных камешках, встречающихся на берегу Амурского залива — халцедонах, агатах и сердоликах. Есть там чудесная бухта Мелководная. Ее окружают высокие сопки, «столовые» горы. Берега покрыты галечником и песчаными наносами. Правильнее было бы назвать Мелководную Сердоликовой бухтой. По своим богатствам она нисколько не уступает берегам Черного моря у Коктебеля. Целую коллекцию разных халцедонов, красных сердоликов, слоистых агатов, полосатых и зеленых яшм можно набрать здесь после шторма.

Ученые разгадали тайну рождения этих камней. В далекие-далекие времена в древних вулканических лавовых потоках в момент остывания их оказались и кремнистые минералы. Некоторые из них получились в виде полупрозрачных натеков.

Особенно хороши «медовые» сердолики. Видом они напоминают янтарь, но тверды, как кварц. Есть и камни красного цвета, но они попадаются реже. И совсем редко можно встретить ярко-оранжевые сердолики. Некоторые из них принимают слоистую структуру.

А халцедоны! Как разнообразны они и по окраске и по форме. Однажды на Мелководной был найден камень почти совершенно белый, прозрачный. Он был очень похож на кусочек льда. Природа словно задумалась, как еще украсить его, и придумала: внутри камня, как будто капелька алой крови, горит небольшой кусочек красного кварца. Как, каким образом микроскопическая доля красящего окисла попала внутрь белоснежного камня — загадка природы.

Разве можно пройти мимо другого чуда. На этот раз в оранжевом халцедоне образовалась маленькая пустотка, диаметром в несколько сантиметров, и эта крошечная пещерка внутри оказалась словно усыпанной брильянтовой пылью. Ее устилали кристаллики горного хрусталя.

Встречаются халцедоны, сильно окатанные морем и штрихованные приливом. Иногда природная полировка настолько совершенна, что, кажется, камни только что доставлены из гранильной мастерской, где приобрели форму кабошонов, бусинок и пластинок. Их можно почти без обработки использовать в ювелирном деле.

И не одна бухта Мелководная богата цветными камнями. Если пройти по галечниковым россыпям рек Борисовки, Комаровки, Артемовки, можно набрать немало различно окрашенных халцедонов с тонкослоистой структурой и замысловатым рисунком. На реках Большая Уссурка, Партизанская найдены опалы и снежно-белые агаты. А в районе бухты Ольги — многоцветные слоистые бледно-зеленые, желтоватые и нежно-розовые агаты. Они могут быть использованы не только в ювелирных мастерских, для изготовления маленьких скульптур — гемм, но и в точной механике.

Так воспел халцедон поэт Г. Лонгфелло з своей знаменитой поэме «Песнь о Гайавате».

Не только Приморье, но и Приамурье богато халцедонами.

Соболь… Его не поймал, а сделал охотник-художник пять тысяч лет тому назад. Был он, вероятно, хорошим следопытом, много соболей попало в его ловушки. И решил он сделать зверька из камня. Нетрудно было найти на берегу реки хороший обломок светлого полупрозрачного халцедона. И вот уже не наконечник стрелы выходит из рук древнего мастера, а удивительно похожая на соболя фигурка. Может быть, стала она амулетом, который приносил охотнику счастье и хранил его в тайге, а может быть, украшением.

Замечательное изделие далекого предка нанайцев, ульчей обнаружено было на месте древнего поселения близ села Тахты на Амуре. Летом 1968 года здесь работала археологическая экспедиция под руководством академика Алексея Павловича Окладникова.

Поселение каменного века у села Тахты дало интереснейший материал, который свидетельствует о том, что на этом месте в неолитическое время был своеобразный «художественный центр». Возможно, это были мастерские, где изготовлялись украшения из разноцветного халцедона и яшмы, оникса, причем использовался известный в то время метод отжима. От осколка халцедона другим твердым камнем постепенно откалывались — отжимались маленькие кусочки камня, пока он не приобретал ту форму, которую старался ему придать древний мастер.

Первая реалистическая фигурка животного, сделанного в столь отдаленные времена — халцедоновый соболь — оказалась невелика. В длину она имеет немногим более трех сантиметров.

Возможно, в скором времени мастера заинтересуются поделочными камнями, рожденными вулканами, и появятся самые различные украшения из красноватого сердолика, зеленой плазмы, медового халцедона, найденных на побережье Тихого океана.

Андрей Нечаев Каменная западня

Третий день Шантарские острова кутались в плотный, холодный, оседавший на языке туман. Белая влажная мгла скрывала очертания береговых скал и море, заполнив все ущелья и долину ключа, у которого стояла палатка. Прозрачные капли росы медленно ползли по листьям, мелко дрожали на верхушках ветвей и падали на землю. В такую погоду нельзя идти в лес — при малейшем прикосновении к траве и кустам на человека рушился подлинный ливень.

На небольшой остров Беличий меня и моего неразговорчивого помощника Бориса Суворова доставила шлюпка геологов. Искатели земных кладов тотчас ушли в маршрут вокруг острова. Оставшись вдвоем, мы молча сидели у жаркого костра, перебирали гербарий, заполняли этикетки и писали дневники. В котелке варилась уха из королевской мальмы. Рядом тонко свистел чайник. Так бы нам и сидеть до вечера, если б Борису не пришла мысль, тотчас овладевшая и моим воображением.

— Превратимся пока в спелеологов! — сказал мой спутник. — Вдоль берега много пещер. Переждем туман в одной из них.

Мы наскоро пообедали и направились берегом к ближайшей пещере. Запасливый крепыш Суворов нес тяжелый рюкзак с продуктами и веревками, дробовик с патронами. У меня за спиной висела сумка для сбора минералогических коллекций. Каждый взял электрический фонарь и вырезал прочный посох.

Вход в пещеру скрывался под крутым обрывом у основания отвесной, испещренной красными прожилками скалы. Живописные утесы почти пятидесятиметровой высоты громоздились над каверной, уходя в стороны. На выступах каменных стен коричневели гнезда чаек, бакланов и топорков. Из них то высовывались, то прятались черные, белые и пестрые головки птенцов.

Был отлив. Живое прозрачное море уходило все дальше от входа в грот, обнажая пологий пляж, устланный плоской серо-зелено-бурой галькой. Вдали шумел невидимый в тумане прибой, посылая на отмель отряды пологих водяных валов. Шипящие вогнутые гребни воды выходили из белесой мглы, обессиленно останавливались у наших ног и с легким ласковым журчанием отступали, оставляя на камнях ржавую пузырчатую пену.

В глубь земли уходило черное, расширенное внутри отверстие, окаймленное редкой травой. Растения ютились на крошечных выступах или в трещинах стен. Я узнал очитки с темно-зелеными мясистыми листьями и синими, золотистыми и розоватыми цветками, пучки скального чеснока с плоскими блестящими листьями, густые колючие подушки камнеломок и неказистые селягинеллы в чешуйчатых листьях. Из расщелины свешивались иглистые ветки кедрового стланика, увешанные ароматными смолистыми еще зелеными шишками.

С замиранием сердца мы шагнули внутрь земной трещины. Уже за первым поворотом дневной свет исчез, и нас окружила чернильная темнота. Включив фонари, мы осмотрелись. Каменный коридор, в котором мы стояли, постепенно расширялся и опускался. Под ногами лежал толстый слой гальки.

Мы пошли вперед, держась за руки. Через несколько крутых неожиданных поворотов стены пещеры раздались еще. Луч фонаря уже не достигал противоположной стены. Мы продолжали медленно идти, держась одной стороны.

В гроте стояла могильная тишина, нарушаемая лишь звуками падающих капель. Ноздри заполнил сырой, неподвижный и прохладный воздух. Круг света от фонаря выхватывал из темноты то черно-зеленые выступы камня, сверкающие в пленке влаги, то таинственные вертикальные трещины.

В стороны от главной пещеры отходили ответвления. Они манили загадочностью. Все же свернуть в них мы не решались. Заглядывая в эти отростки, мы различали тускло блестевшие белые сталактиты — сосульки и поднимающиеся навстречу острые сталагмиты.

Пройдя около двухсот шагов, мы попали в высокий просторный грот. Его мрачный потолок и бугристые стены, недоступные пучу фонаря, терялись в кромешной тьме. На полу подземного зала громоздились пугающие скопления рваных глыб, отдельные камни странной формы, отвалившиеся от свода.

В центре каверны мы поднялись на одно из скоплений камней. Свет двух фонарей осилил пространство, и мы увидели странных чудовищ, обнявшихся в смертельной схватке, фантастические фигуры зверей и птиц с простертыми когтистыми лапами, хищно оскаленными пастями, клювами и раскинутыми хвостами.

Тускло-белые сталагмиты и сталактиты, возникающие теперь в свете фонарей, казались нам клыками допотопных чудовищ. Всюду лежали массивные обломки грота, похожие на постаменты и скульптуры древних идолов. Казалось, мы вошли в мастерскую неведомого скульптора-гиганта.

— Пойдем дальше! — шепотом предложил Борис, державший фонарь.

Подземное эхо тотчас многократно повторило и резко усилило звук. И в тот же миг сверху где-то рядом упало несколько камней. Недвижимый застойный воздух пещеры содрогнулся и пришел в движение. Снова посыпались градом камни.

— Скорее сюда! — крикнул мой спутник, толкнув меня под стенной выступ.

Через несколько минут камнепад и раскаты громкого эха внезапно прекратились. Снова наступила тишина, прерываемая шорохом расползающихся обломков и звонким шлепаньем падающих капель. Тишина показалась нам зловещей и таящей опасность. Мы тронулись в путь, осторожно проходя мимо причудливых изваяний природы.

Вскоре мы миновали предательский грот и вошли в новую каменную галерею. Она привела нас в другой, на этот раз небольшой пещерный зал. В нем откуда-то сверху брезжил неясный сумеречный дневной свет. Гладкие стены были отвесны, свод невысок.

На другой стороне каверны из трещины стены била тонкая упругая струя воды и дугой падала в круглый бассейн с высокими краями. Из этого озерка вода текла по узкому желобу на пол и исчезала в толще округлых обломков.

— Тут бы отдохнуть, — оглядываясь, произнес Борис.

— И камни сверху не падают, — добавил я.

В этом гроте, названном нами «Шатром», наши голоса не вызвали тысячегласного эха. Не было здесь и хаоса из темных глыб. Пол устилали мелкая округлая пятнистая галька и оранжевые обломки раковин. Лишь кое-где лежали плоские глыбы, над которыми чернели вместительные ниши.

На одном из таких камней, напоминавшем грубо отесанный стол, Борис разложил нашу еду — пресные румяные лепешки и сочные куски мягкой холодной медвежатины. Я зачерпнул кружкой воды из бассейна. Она чуть пахла серой и приятно горячила горло.

— Более тридцати градусов, — замерил я температуру воды.

Когда мы покончили с едой и собрались в обратный путь, послышался неясный дальний шорох. Вскоре шорох усилился и стал напоминать клокотание быстрого потока. Еще немного — и шум превратился в глухой рев. Через несколько минут к нашим ногам подползла фосфорически светящаяся вода. Растекаясь по дну грота, она заполнила все углубления и трещины, достигла нашего каменного стола и стала подниматься вверх, угрожающе сверкая в лучах наших фонарей.

— Западня! — с дрожью в голосе крикнул Борис и вскочил на высокую глыбу.

Его примеру последовал и я, не спуская глаз с воды.

Теперь мы стояли на небольшом возвышении и настороженно смотрели на быстро прибывающую воду, неотвратимо заливающую наше убежище и отрезавшую обратный путь.

— Надо выбираться наружу, — неуверенно сказал я.

Мы двинулись через узкий коридор по воде в первый грот. Было уже поздно — навстречу нам с ревом, умноженным эхом, бежал черный вал, смешанный с галькой. С трудом удержавшись на ногах, мы бросились назад в «Шатер» и проворно забрались на самый большой камень. Вода поднималась все выше, угрожая затопить нас.

— В нишу! — воскликнул мой товарищ. — Там высоко!

Включив фонарь, я увидел, что совершенно мокрый Борис стоял в обширном углублении, высоко над полом пещеры. Цепляясь за выступы, я поднялся к нему. Теперь мы находились в безопасности. Я понял это сразу, нащупав под ногами слой рыхлой, сухой массы. Если бы вода достигала этого места, то давно бы смыла сухое легкое вещество.

В нише было просторно и тепло. Отсюда мы могли дотянуться рукой до бившего из скалы источника — значит, жажда нам не угрожала.

— Летучие мыши! — вдруг изумленно сказал Борис.

На потолке ниши, висело вниз головой несметное количество волосатых летучих созданий. Ближайшие к нам мыши, напуганные голосами и светом, поднялись в воздух и бесшумно кружили вокруг наших голов, слабо и нежно попискивая. Нет-нет да и обвевали лицо волны воздуха, поднятые крыльями летающих мышей.

Лишь сейчас я понял, что толстый рыхлый слой — перепревший помет летучих мышей.

Через час-другой вода перестала прибывать. Дно пещеры было покрыто двухметровым слоем воды. Прилив. Лишь сейчас я вспомнил, что подземные коридоры, галереи, переходы и отростки пещеры устилали отшлифованная галька и обломки морских раковин, кое-где в углублениях сохранилась соленая вода.

Осажденные приливом, мы лишь вечером дождались ухода воды.

Освободившись от водяного плена, мы торопливо по влажному полу грота направились к выходу. Тут нас стерегла новая опасность. Выходной коридор забило тяжелыми обломками камней, сквозь которые водный поток просачивался в большой грот. Мы вновь оказались в плену у пещеры, не зная, как выбраться наружу.

— Вернемся в «Шатер» и попробуем выбраться верхом.

В «Шатре» под писк мышей и перезвон капель мы обвязались веревкой и начали штурм отвесной стены. Глаза постепенно привыкли к сумеркам грота. Я уже различал малейшие выступы, сталагмиты и трещины. Перебираясь с выступа на выступ, мы постепенно поднялись до потолка. Тут было светлее и чувствовалось течение воздуха. Подъем оказался трудным лишь внизу — выше склон стал менее крут, число неровностей и трещин увеличилось.

Наконец, исцарапанные об острые выступы, мы выползли через узкое отверстие и оказались на волнистом гребне берегового холма среди густых зарослей кедрового стланика.

Мы долго ошалело сидели на серых валунах у потайного входа в пещеру, всей грудью вдыхая чистый морской воздух, насыщенный запахами йода, подсохших водорослей и разбавленный ароматом цветущих трав. Сильный ветер разогнал туман, освободив волнистое море, коричневые скалы и желтую полосу взморья. Усталое мандариновое солнце, отражаясь в серо-зеленой воде, уходило за горизонт.

Я не жалел, что бездумно, забыв о подготовке, ходил в пещеру, угодив на часы прилива. Жажда приключений всегда живет в сердце человека.

Владимир Тройнин Портреты китов

В свое время я взялся за портретную съемку китов в надежде, что когда-нибудь смогу доказать, что у каждого вида китов не только есть свое «лицо», но и свое выражение на нем. Дело казалось заведомо безнадежным — крупные киты, в отличие от своих собратьев-дельфинов, весьма неинтеллектуальные животные. Наблюдая за ними, поначалу приходишь к выводу, что едва ли не круглые сутки они упорно и монотонно заняты лишь одним — поглощением и перевариванием многих тонн планктона, рыбы, кальмаров. А если таковых поблизости нет, киты без лишних проволочек совершают миграции в поисках пищи.

Но только ли заботы о пропитании руководят поведением китов!

…Чаще всего в море можно встретить стада или стаи кашалотов. Такие скопления, как правило, представляют из себя гарем, главой которого является взрослый самец-кашалот. Под его началом находятся десяток самок и дюжина-другая китовой мелочи обоих полов. Мы мало что знаем о порядках и правилах, которыми живет такая семья. Достоверно известно одно: если в беду попадет самка или молодой кашалот, на выручку бросаются все остальные киты без исключения. Я был очевидцем такого случая: к молодому загарпуненному кашалоту устремились на помощь не только члены его семьи, но и все другие киты, плававшие в радиусе 2–3 миль от места трагедии. Мы около получаса находились буквально в плену — китобоец был окружен более чем сотней кашалотов, ближайшие из которых выталкивали смертельно раненного товарища на поверхность, помогая ему вдохнуть воздуха. Отогнали их лишь два выстрела из гарпунной пушки.

Пища кашалотов — кальмары. Находят кашалоты кальмаров (и крупную рыбу), как теперь точно установлено, при помощи ультразвукового аппарата, своеобразной линзой которого является спермацетовый мешок, придающий голове кита столь непривлекательную тупую форму.

Меня всегда особенно интересовали самцы кашалотов. Они намного крупнее самок — до 20 м и, мне кажется, сообразительнее их. Это истинные хозяева морских глубин. В погоне за кальмарами кашалоты могут опуститься на очень большую глубину. Достоверным фактом можно считать и то, что в борьбе с гигантскими (до 18 м) кальмарами кашалоты выходят победителями.

Китобои знают, что старые крупные самцы-кашалоты

встречаются чаще всего поодиночке. Старые самцы не терпят друг друга — это считалось правилом. Но вот в декабре 1963 г. в водах Антарктики на очень небольшой площади (не более 3–4 кв. миль) было обнаружено более двух десятков китов, среди которых было по 6–8 крупных старых самцов-кашалотов. Что заставило этих «нелюдимов» собраться вместе!

В заливе Аляска я наблюдал такую картину: в солнечный штилевой день на отполированной поверхности моря спали самцы-кашалоты. Чуть-чуть покачиваясь, они издали походили на большие, покрытые шероховатой корой, но уже отшлифованные водой, бревна. Китов было пять. Спали они на равном расстоянии друг от друга, и даже головы их были направлены в одну сторону — на ослепительно сверкающее заходящее солнце. Впечатление было такое, будто бы кто-то, точно отмерив расстояние, аккуратно положил китов на воду. В том, что киты спали, мы убедились очень скоро — крайний был разбужен ударом форштевня. Когда судно пошло к следующему киту, все они, как по команде, почти одновременно погрузились в воду. Через некоторое время вынырнули все пять рядом и начали быстро удаляться. Вот вам и неприязнь старых самцов друг к другу!

Мне известны два случая встречи больших групп кашалотов, в которых были только калеки — киты с изогнутыми и выкрученными нижними челюстями, киты только с одним или вообще без хвостового плавника, киты кривобокие и горбатые. Все добытые в этих группах кашалоты оказались самцами. Похоже, туполобые «соображают», что «неполноценным» лучше держаться вместе — так легче прокормиться и отбиться от врагов.

Вообще же кашалот — сильное и уверенное в себе животное. Хотелось бы, чтобы такое впечатление оставил у вас его портрет.

Усатые киты… Биологи-систематики подразделили усатых китов на полосатиков, серых и гладких.

Клиновидная голова, вернее, ее часть, которую человек видит на поверхности воды — характерное внешнее отличие полосатиков от кашалотов.

Финвал — второй по величине кит. Первый и крупнейший из известных человеку животных — это голубой кит. К величайшему сожалению, за годы фотоохоты на китов мне так и не удалось сделать хотя бы удовлетворительный снимок голубого кита. Придется ограничиться цифрами. Наибольший из убитых человеком блювалов весил 150 тонн, а длина его была равна трети длины футбольного поля.

Блювалы и финвалы — олицетворение живой мощи. В памяти у меня навсегда сохранилась незабываемая картина. Раннее утро, тончайшая алая полоска зари, отделяющая блестящую темно-голубую гладь моря от нежно-голубого неба, и далеко-далеко вдруг возникающие прямо из алой грани, растущие ввысь и медленно растворяющиеся в прозрачной голубизне неба черные столбики дыма. Это были фонтаны голубых китов.

Фонтан возникает при выдохе, который начинается в тот момент, когда дыхало кита приближается к поверхности воды. При этом мощная струя воздуха распыляет ее на мельчайшие брызги.

Расстояние от нашего судна до китов было равно 20 милям. Двадцать миль — это более 45 километров! Какова же мощь легких у блювала!!

У разных китов высота и форма фонтанов разная. Кашалоты имеют единственную левую ноздрю, и фонтаны их невысоки, направлены наклонно влево по ходу движения кита. У всех полосатиков (кроме горбача) фонтаны стройные, столбообразные, и чем крупнее кит, тем выше фонтан. У горбачей фонтаны раскидистые, пушистые. У гладких китов раздвоенный фонтан. У более мелких китообразных фонтаны напоминают белесые пушки. Вообще все фонтаны китов белесого цвета) В то памятное утро игра света окрасила их в густую чернь. Это был единственный случай, когда мне приходилось наблюдать черные фонтаны.

У финвалов и блювалов есть братья-полосатики более мелких размеров, один из которых так и назван малым полосатиком, а другой — сейвалом.

Сейвалов за идеально обтекаемую форму и изящество можно назвать элегантнейшими из усатых китов. Сейвалы быстроходны, стремительны и поворотливы. Но в проворстве они уступают малому полосатику. Малые полосатики игривы — могут целиком выскочить из воды и до падения успеть сделать чуть ли не полтора оборота вдоль продольной оси — полное несходство темпераментов по сравнению с голубыми китами. Считается, что вместе их встретить практически невозможно. Блювал — кит океанских просторов. Малых полосатиков называют китами заливов. Однажды я наблюдал за голубым китом, плывущим в сопровождении четырех малых полосатиков. Плыли они буквально бок о бок. Что-то свело вместе совершенно разных по характеру китов.

Горбачи — рукокрылые киты. Веселые киты. Рукокрылыми их называют за очень большие грудные плавники. Веселыми — за нрав. Однажды у нас на глазах горбач выпрыгнул из воды одиннадцать раз подряд (вес кита около 40 тонн). При этом он выделывал разнообразные трюки — падал в воду спиной, брюхом, боком и даже умудрялся сделать что-то вроде мертвой петли. Некоторые исследователи считают, что прыжки горбачей — это что-то вроде ритуальных брачных танцев. Возможно, так оно и есть. Ведь горбачи, пожалуй, самые эмоциональные из китов. Всегда плавают парами, и самец никогда не оставит самку в беде. Они и самые «хитрые». Именно среди горбачей чаще всего встречаются «академики». Так китобои называют китов, которые при преследовании стараются вынырнуть за кормой судна. Как раз там, где нет гарпунной пушки.

Серые киты удивительно деловитые животные. Едва только море очистится ото льда, как жители Чукотки прямо с берега могут наблюдать многочисленные фонтаны. Это подошли серые киты. Не мешкая, они приступают к делу — начинают протравливать дно прибрежных вод. Серые киты питаются придонными рачками и водорослями, делают они это сосредоточенно и целеустремленно. Днем и ночью можно наблюдать, как они ритмично совершают одну и ту же операцию — вдох, заныривание, затем через некоторое время на поверхности воды начинает расти пятно мути — это кит, плывя вдоль дна, соскребает с него нижней челюстью все, что попадается на пути. Вот кит выныривает. Делает пару-другую вдохов, вентилируя легкие, и вновь уходит ко дну за пищей. Взгляните еще раз на фотографию— на «лице» кита выражение сосредоточенности и деловитости. Ведь впереди у кита долгая зима, которую он проводит в теплых калифорнийских водах. Там у серых китов появляется потомство, оберегая которое они долгие месяцы почти ничего не едят. Однако, обремененные заботами о хлебе насущном, серые киты иногда позволяют себе порезвиться и повыпрыгивать из воды.

Мы подошли к рассказу о гладких китах, стилизованные изображения которых так часто присутствуют в книгах. С большой натяжкой гладких китов можно сравнить с огромным бочонком. Судите о размерах — одна пластина китового уса этого «бочонка» достигает длины 4 метров. А таких пластин {они расположены в два ряда вдоль верхней челюсти) у кита более 600.

При заныривании вода выходит сквозь щетку усов, а пища остается в ротовой полости. Кстати, все крупные усатые киты, находясь в горизонтальном положении, не могут закрыть нижнюю челюсть. Для этого они ложатся на бок или даже переворачиваются кверху брюхом. Художники, рисующие китов, «скалящих» усы, просто не знают о том, что кит всплывает на поверхность всегда с уже закрытым ртом. Иллюстраторы не знают также, что в момент, когда кит максимально всплыл, фонтана уже нет — он рассеялся, превратился в легкий дымок. При этом ноздри (дыхало) кита широко раскрыты — он делает вдох.

Если долго наблюдать за гладкими китами, не тревожа их, диву даешься их спокойствию и явному равнодушию ко всему, что их окружает. Их ленивые движения кажутся неуклюжими. Но иногда можно увидеть воистину чудо — стотонного богатыря, стремительно выпрыгивающего из воды.

Пространность очерка обоснована. Истина, гласящая, что одна картина расскажет больше, чем десять тысяч слов, в данном случае действительно не вполне правомерна. Думаю, что только коротенькие подписи к фотоснимкам были бы явно недостаточны.

Читатель, не посвященный в жизнь китов, просто не увидел бы их такими, каковы они есть.

Николай Манжурин Ох уж эти киты!

Удивительные истории, записанные со слов бывалого гарпунера

Пожалуй, самая увлекательная охота — это охота за китами. Да оно и вполне понятно. Китобой — охотник особого склада. В руках у него не какое-то там ружье с дробью, а целая душка с 76-килограммовым гарпуном — идет-то он не на зайца и даже не на медведя, а на гиганта, которого сравнить на земле не с кем. И все же охотник есть охотник. Страсть к рассказам и у китобоя в крови. Каких только историй не услышишь на борту китобойного судна. Довелось и мне побывать на одном из них — «Шторме». Был гам гарпунером Максимыч, снайпер с двадцатилетним стажем. Слава о нем шла по всему Тихому океану. Бывало, «Шторм» только выходит в море, а киты уже дрожат от страха. Впрочем, каков Максимыч охотник, судите сами по его рассказам. Выдумки моей в них нет — все записано дословно.

Стоим мы на мостике. Море белое, будто по нему кто молоко разлил. Ведем поиск. Бинокли к глазам прилипли. Идем, как по пустыне — хоть бы птица какая появилась. И вдруг меня окликает марсовый:

— Максимыч, вон слева на траверзе не то бревно, не то кит.

Присмотрелся. Верно, вроде бы кит. Взяли мы к нему курс. Подходим ближе. Лежит богодул, не шелохнется. Неживой он, что ли? Тогда почему вешки нигде не видно? Наверное, опять проделки акул. Перегрызли конец — вот и остался кит «бесхозным». Найти в океане такого кита труднее, чем заблудившуюся корову в лесу. Решили поставить его «на флаг», а там по эфиру разберемся, чей кит.

Мы с боцманом бросили лотик, завели хвостовик, и только начали брашпилем подтягивать кита к борту, он как встрепенется, как махнет своей метелкой — нас с боцманом чуть было за борт не сбросил. Капроновый конец лопнул, как струна. Кит-то, оказывается, был живой. Просто заснул слишком крепко.

Метнулся я к пушке, да поздно, кит занырнул. Теперь его надо с час караулить.

Эх и жалел же я, что не разбудил его гарпуном!

Сейчас многое пишут о дельфинах. Возможно, говорят, у них и свой язык есть, и мозг не хуже нашего работает. Не знаю, что дальше об этом наука скажет, а вот мы, китобои, замечаем, что киты — сородичи дельфинов, год от года умнее становятся. И уже так просто, за здорово живешь, их не возьмешь.

Помню, один такой капризуля ох и помотал нам нервы. Попался «академик». Школу прошел, я извиняюсь. Тактику китобойных судов изучил как свои пять пальцев. Никак к нему на пушечный выстрел не подойдешь.

Занырнет — начинаешь кружиться над ним, как самолет над аэродромом. Глядь, а он по корме вышел. Пока развернешься, он надышится вдоволь — и опять под воду. И так все время, что ты с ним будешь делать?! И бросить жалко — вроде ходовой, времени на него сколько ухлопали, — и взять не возьмешь. То ли по стуку винта, то ли еще как он ориентируется, только по носу никак не выходит — прямо хоть переноси пушку на корму.

На мостике, как на стадионе, когда гол в ворота любимой команды забивают — все буквально стонут от злости. Я тоже рассвирепел. Ну, думаю, ты хитрый, а я еще хитрее. Дай-ка я к нему буду задним ходом подходить. Покружились мы немного и стали отрабатывать назад. Глядим — у самого носа выходит кит, прямо на китобоец прет. Тут-то я его и взял на мушку.

А что, такое бывает?

Вообще-то запасть на судно кит никогда не решится. У него не то воспитание. Да и соображает, наверное, — куда против железной махины попрешь. А вот когда ранен — держи ухо востро, не то от винта могут остаться рожки да ножки.

Однажды с нами такое было.

До плана оставалось всего одна малость, и как раз шторм разгулялся — не меньше восьми баллов. Волны одна другой больше. Как говорит наш боцман, хата на хату лезет. Трудновато приходится китобойцу. Идет он рывками, будто берет препятствие. С одышкой вскарабкается на волну и плюхается с нее так, что зарывается весь в водопаде брызг. А нам нужен кит. Всего один кит. Вот и высматриваем мы его среди кипящего водоворота. Но как тут увидишь фонтан, если его сразу же прибивает ветром? Волны залетают даже на мостик. То и дело нам приходится раскланиваться с ними. О полубаке я уже не говорю. Его вообще временами закрывает от нас водяной стеной. И вдруг видим — параллельно с нашим курсом идет кит. Ему тоже не особенно сладко двигаться по этим шевелящимся ухабам, хотя и проще — занырнул, и рули себе спокойно вперед. Одно нам на руку: за грохотом волн шум винта не слышен, поэтому сейчас к киту даже на полном ходу подходить можно — не вспугнешь.

Дал я команду:

— Четвертый в схему!

И что было у нас лошадиных сил устремились к киту. Стою у пушки. На мелкие волны внимания не обращаю, а как только приближается волна внушительных размеров, хватаюсь за гарпунную пирамиду и подставляю ей спину. Та, разъяренная моей непочтительностью, с такой силой стегает меня, что я больно бьюсь головой о гарпун. Ничего. Главное — не за бортом. Расстояние между нами сокращается. Кит идет вразвалочку, не спеша. Я выбираю момент, когда мы с ним оказываемся одновременно на гребне волн, и бью. Кит, подпрыгнув от неожиданности и боли, занырнул. Не успели мы отработать назад, как судно вздрогнуло так, будто налетело на скалу. Винт заработал рывками, китобоец затрясло, как в лихорадке. Это по нему прошлась бронированная голова кашалота.

У кита от этого тарана на лбу осталась еле заметная царапина, а нам пришлось винт менять. Вот так-то!

Да, в хитрости китам не откажешь. Один пройдоха чуть было не посадил наш китобоец на мель. Это когда еще я на «Славе-5» работал.

Помню, в тот веселый день море было спокойное, изредка покрывалось морщинами ряби, будто раздумывало, не слишком ли оно доброе. Солнце в небе висело, на скойланный линь похожее. Мы гонялись за парочкой. Одного взяли. Я, правда, малость просчитался — первым загарпунил самца. Ну и как только он завертелся на лине, самка — дай бог ноги, чего самец, конечно, никогда бы не сделал. Пока мы завели хвостовик, пока кашалота поставили «на флаг», она успела уйти от нас мили на три. Врубили «полный» — и за ней. Чует она, что мы ее настигаем, начала все чаще заныривать. Идет прямым курсом к берегу, будто знает, что нам туда подходить рискованно. Мы сбавили ход — как бы на мель не напороться. Капитан стал у эхолота. Следит за глубиной. А кит все жмется и жмется к берегу. На мостике тревожная тишина. Уже и капитан не рад, что мы с этим китом связались, советует мне бросить его к свиньям. А я в азарт вошел. Бросить этого кита для меня все равно, что попросить прощения у того, кто тебе в ухо дал. Уж под килем метров десять, а я все командую:

— Малый, самый малый вперед! Еще вперед!

Вижу, и сам кит уже чуть ли пузом в ил не зарывается, а назад, на глубину, не поворачивает, стервец. Подошли мы к нему на выстрел. Я нажал гашетку. Есть! Кит рванулся и начал тащить нас к берегу, а нам дальше и метра нельзя — того и гляди сядем на мель. Быстро приготовили добойный. Расстояние до кита — за 70 метров. Все равно бью. Мимо! Фу, жалость какая! А кит все тащит нас. Уже слышим, под килем песок поскрипывает. Ну, вторым добойным я все-таки смирил прыть кита.

Еле мы тогда назад отработали.

Был со мной и такой случай. Дело шло к вечеру. Часа два впустую гонялись мы за китами. Подходили к ним и на больших, и на малых оборотах, выписывали над ними и круги, и зигзаги, но уговорить их никак не удавалось. Только приблизимся к ним — заныривают. Киты попались поразительно дружные. Ходили, как привязанные, ни на шаг не отставая друг от друга. И откуда только этот туман взялся? Подступает к судну сплошной стеной. Сейчас и китам ничего не составляет уйти: стоит чуть подальше занырнуть — и мы остались с носом. Только бы, думаю, они не догадались сделать этого. Нет, снова замахали хвостами. Разозлился я на них, командую:

— Лево руля! Полный!

Китобоец делает мощный рывок. Вот они уже рядом. Разворачиваю пушку.

Так. Угол нормальный Можно! С ходу стреляю. Рассеивается облачко дыма. Линь натянут. Отлично! Показывается кит. Рядом второй. Что это они, как пришитые? И тут замечаю, что они оба у меня на лине. Ударная сила гарпуна оказалась настолько мощной, что он прошил насквозь хребет первого кита и впился в живот второго. Здорово! Парни на мостике от радости колотят кулаками друг друга, а «дед» возле лебедки схватился за голову — оборвут эти чертовы богодулы линь. Чтобы этого не случилось, мой помощник быстренько подтащил два гарпуна, перезарядил пушку, я и сунул каждому киту по успокоительному.

Такого со мной еще никогда не было — три «маза» подряд. Это меня окончательно расстроило. А когда нервы на взводе, к пушке лучше не подходи. Вот и результат — к концу дня всего один кит. Взяли мы его к борту и легли в дрейф до утра.

Чтобы как-то развеяться, я зашел в столовую посмотреть фильм. Сижу, гляжу на маленький экранчик, а из головы не выходят эти три проклятые «маза». Вдруг вбегает в столовую кочегар Сомов и громко мне шепчет:

— Слушай, Максимыч, там под бортом кто-то фыркает. Кажись, кит.

— Дьявол там, а не кит, — говорю я ему со злостью. — Садись вот да смотри кино, тогда казаться не будет.

— Да нет, я серьезно, — обиделся тот.

Вышел на палубу. Вокруг холодная темнота. На горизонте в причудливых позах лениво развалились тучи. Сквозь них, как через замочную скважину, посматривает луна, расстилая по морю серебряные дорожки. Прислушался. Под бортом размеренно журчала вода.

— Ну, — спрашиваю, — где твой кит?

Сомов разводит руками:

— Не знаю. Только что вот здесь был.

И тут я услышал мощный всплеск. Значит, в самом деле кит. Напрасно я над хлопцем смеялся.

Прошел к пушке. Китобоец медленно развернулся и почти бесшумно двинулся в сторону всплеска. Я, присев на полубаке, вглядывался в темноту. Ага, вон он, голубчик, «рыбачит». Кит совершал в воде круги, постепенно сужая их и увеличивая в глубину. Потом ложился на спину и, втягивая в свою огромную пасть образовавшуюся воронку вместе с планктоном и рыбешками, шумно отдувался, пропуская воду через сито усов.

Машина перестала работать, и судно мягко, по-кошачьи, подкрадывалось к киту. Попытался прицелиться, но мушки не было видно. Тогда я по положению рукоятки определил — вроде верно. Ну, была не была!

Из ствола вырвался сноп пламени. И сразу судно ожило, наполнилось перестуком сапог, хлопаньем дверей, будто никто вовсе и не ложился спать. Подшиб я-таки «рыболова», поставили его на «флаг» и двинулись дальше. Так всю ночь и проохотился. К утру доставили на базу трех китов.

В самом деле, наверстал упущенное.

Работа у нас, надо сказать, не хуже, чем у минеров — ошибка жизни может стоить.

Загарпунил я как-то кита. Второй не уходит, крутится рядом, не желает свою спутницу оставлять. Ну, решил я заодно и его взять. Перезарядил пушку, стал наизготове — сейчас выйдет, дам выстрел. Но кит почему-то долго не показывался. Стою, переминаясь с ноги на ногу. И тут совсем случайно вижу: стою-то я на заряженном лине. В спешке забыл его отбросить в сторону. По спине мурашки побежали. Выстрели я — и полетел бы сам со страшной силой вслед за гарпуном. Молодец кит, что занырнул. Спас он меня. За это и я его отблагодарил — не стал преследовать.

Виктор Конецкий К вопросу о психологической несовместимости

Из рассказов моего близкого друга и старого моряка Петра Ивановича Ниточнина

Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс месяцев на девять и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психологической совместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б «Невель» отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же девять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и даже от избытка дружеских чувств мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился.

Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой, — как троих ученых посадили в камеру на один год строгой изоляции и они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы — академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом — девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из «Плейбоя» под нос сует. Носки его под твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь огромную выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости.

— Помните вы старого казака — теплоход «Степан. Разин»? — спросил мой друг.

Мы не помнили.

— И не имеет никакого значения, — сказал Петр Иванович. — Гребем мы на этой старой калоше в тропиках. У меня училище наконец закончено было, диплом штурманский в кармане. Делаю последний рейс в роли матроса. Артельным выбрали.

Ладно. Гребем. Жара страшная. Взяли на Занзибаре мясо. Что за мясо, я и сейчас не знаю. Может быть, — зебры. Или — такое предположение тоже было — бегемота. Старший помощник капитана, естественно, тревожился и старался подобрать к незнакомому мясу подходящую температуру в холодильнике, то есть в холодной артелке. Каждый день в восемь тридцать утра спускался ко мне в холодную артелку, нюхал бегемотину и смотрел температуру. И так меня к своим посещениям приучил — а пунктуальности он был беспримерной, — что я по нему часы проверял.

Звали чифа Эдуард Львович, фамилия — Саг-Сагайло.

Никогда в жизни я не сажал люден в холодильник специально. Грешно сажать человека в холодильник и выключать там свет, даже если человек тебе друг-приятель. А если ты с ним вообще мало знаком и он еще твой начальник, то запирать человека на два часа в холодильнике просто глупо.

Еще раз подчеркиваю, что произошло все это совершенно случайно, тем более что ни на один продукт в нашем холодильнике Саг-Сагайло не походил. Он был выше среднего роста, белокурый, жилистый, молчаливый, а хладнокровие у него было ледяное. Мне кажется, Эдуард Львович происходил из литовских князей, потому что он каждый день шею мыл и рубашку менял. Вот в одной свежей рубашке я его и закрыл. И он там в темноте два часа опускал и поднимал двадцатикилограммовую бочку с комбижиром, чтобы не замерзнуть. И это помогло ему отделаться легким воспалением легких, а не чахоткой, например.

Конфуз произошел следующим образом. У Сагайлы в каюте лопнула фановая труба, он выяснял на эту тему отношения со старшим механиком и опоздал на обнюхивание бегемотины минут на пять.

Я в артелке порядок навел, подождал чифа — его нет и нет. Я еще раз стеллажи обошел, — а они у нас были в центре артелки, — потом дверью хлопнул и свет выключил. Получилось же, как в цирке у клоунов: следом за мной вокруг стеллажей Эдуард Львович шел. Я за угол — и он за угол, я за угол — и он за угол. И мы друг друга не видели. И не слышали, потому что в холодной артелке специально для бегемотины Эдуард Львович еще вентиляторы установил, и они шумели, ясное дело.

— Ниточкин, — спрашивает Эдуард Львович, когда через два часа я выпустил его в тропическую жару и он стряхивал с рубашки и галстука иней, — вы читали Шиллера?

Я думал, он мне сейчас голову мясным топором отхватит, а он только этот вопрос задал.

— Нет, — говорю, — трудное военное детство, не успел.

— У него есть одна неплохая мысль, — говорит Саг-Сагайло хриплым, морозным новогодним голосом, — Шиллер считал, что против человеческой глупости бессильны даже боги. Это из «Валленштейна». Но это касается только меня, товарищ Ниточкин.

— Вы пробовали кричать, когда я свет погасил? — спросил я.

— Мы не в лесу, — прохрипел Эдуард Львович.

Несколько дней он болел, следить за бегемотиной стало некому — я в этом деле еще плохо соображал. Короче говоря, мясо протухло. Команда, как положено, хай подняла, что кормят плохо, обсчитывают и так далее. И все это на старпома, конечно, валится.

Тут как раз акулу поймали. Ну, обычно наши моряки акуле в плавнике дырку сделают и бочку принайтовят или пару акул хвостами свяжут и спорят, какая из них первая хвост вырвет с корнем. А здесь я вспомнил, что в столичном ресторане пробовал жевать второе из акульих плавников — самое дорогое блюдо в меню. Уговорил кока, и он акулу зажарил. И получилось удачно — сожрали ее вместе с плавниками. И Эдуард Львович со мной даже пошучивать начал.

А четвертый штурман — сопливый мальчишка — вычитал в лоции, что акулу мы поймали возле острова, на котором колония прокаженных. И трупы прокаженных выкидывают на съедение местным акулам. Получалось, что бациллы проказы прямым путем попали в наши желудки. Кое-кого тошнить стало, кое у кого температура поднялась самым серьезным образом, кое-кто сачкует и на вахту не выходит под этим соусом.

Капитан запрашивает пароходство, пароходство — Москву, Москва — главных проказных специалистов мира. Скандал на всю Африку и Евразию. И Саг-Сагайло строгача влепили за эту проклятую акулу.

Вечером прихожу к нему в каюту, чтобы объяснить, что акул любых можно есть, что у них высокая температура тела и невосприимчивость к микробам, они раком не болеют. Я все это сам в газете читал под заголовком: «На помощь, акула!». Чтобы акулы помогли нам побороть рак. И что надо обо всем этом сообщить в пароходство и снять несправедливый строгач.

Эдуард Львович спокойно выслушал и говорит вежливо:

— Ничего, товарищ Ниточкин! Не беспокойтесь за меня, не расстраивайтесь. Переживем и выговор — первый он, что ли?

Но в глаза мне смотреть не может, потому что не испытывает желания мои глаза видеть.

Везли мы в том рейсе куда-то ящики со спортивным инвентарем, в том числе со штангами. Качнуло крепко, несколько ящиков побилось, пришлось нам ловить штанги и крепить в трюмах. А я когда-то тяжелой атлетикой занимался — дай, думаю, организую секцию тяжелой атлетики, а перед приходом в порт заколотим эти ящики, и все дело. Капитан разрешил. Записалось в мою секцию пять человек: два моториста, электрик, камбузник. И… Саг-Сагайло записался. Пришел ко мне в каюту и говорит:

— Главное в нашей морской жизни — не таить чего-нибудь в себе. Я, должен признаться, испытываю к вам некоторое особенное чувство. Это меня гнетет. Если мы вместе позанимаемся спортом, все разрядится.

Ну, выбрали мы хорошую погоду, вывел я атлетов на палубу, посадил всех в ряд на корточки и каждому положил на шею по шестидесятикилограммовой штанге — для начала. Объяснил, что так производится на первом занятии проверка потенциальных возможностей каждого. И командую:

— Встать!

Ну, мотористы кое-как встали. Камбузник просто упал. Электрик скинул штангу и покрыл меня матом. А Саг-Сагайло продолжает сидеть, хотя я вижу, что сидеть со штангой на шее ему уже надоело и он хотел бы встать, но это у него не получается, и глаза у него начинают вылезать на лоб.

— Мотористы! — командую ребятам. — Снимай штангу с чифа! Живо!

Он скрипнул зубами и говорит:

— Не подходить!

А дисциплину, надо сказать, этот вежливый старпом держал у нас правильную. Ослушаться его было непросто.

Он сидит. Мы стоим вокруг.

Прошло минут десять. Я послал камбузника за капитаном. Капитан пришел и говорит:

— Эдуард Львович, прошу вас, бросьте эти штучки, вылезайте из-под железа — обедать пора.

Саг-Сагайло отвечает:

— Благодарю вас, я еще не хочу обедать.

Тут помполит явился, набросился, ясное дело, на меня, что я чужие штанги вытащил.

Капитан, не будь дурак, бегом в рубку и играет водяную тревогу. Он думал, чиф штангу скинет и побежит на мостик. А тот, как строевой конь, услышавший сигнал горниста, встрепенулся весь — и встал! Со штангой встал! Потом она рухнула с него на кап машинного отделения, и получилась здоровенная вмятина. За эту вмятину механик пилил старпома до самого конца рейса.

Старпом может матроса в порошок стереть, жизнь ему испортить. Эдуарда Львовича при взгляде на меня тошнило, как матросов от прокаженной акулы, а он так ни разу голоса на меня и не повысил. Правда, когда уходил я с судна, он мне прямо сказал:

— Надеюсь, Петр Иванович, судьба нас больше никогда не сведет. Уж вы извините меня за эти слова, но так для нас было бы лучше. Всего вам доброго.

Прошло несколько лет. Я уже до второго помощника вырос, потом до третьего успел свалиться, а известно, что за одного битого двух небитых дают, то есть стал я уже более-менее неплохим специалистом.

Вызывают меня из отпуска в кадры, суют билет на самолет: вылетай в Тикси немедленно на подмену — там третий штурман заболел, а судно на отходе.

Дело привычное — дома слезы, истерика, телеграммы вдогонку. Добрался до судна, представляюсь старпому, спрашиваю:

— Мастер как? Спокойный или дергает зря? — Ну, сами знаете эти вопросы. Чиф говорит, что мастер — удивительного спокойствия и вежливости человек. У нас, говорит, буфетчица — отвратительная злющая старуха, въедливая, говорит, карга, но капитан каждое утро ровно в восемь интересуется ее здоровьем.

Стало мне тревожно.

— Фамилия мастера?

— Саг-Сагайло.

Свела судьба. И почувствовал я себя в некотором роде самолетом: заднего хода ни при каких обстоятельствах дать нельзя. В воздухе мы уже, летим.

Не могу оказать, что Эдуард Львович расцвел в улыбке, когда меня увидел. Не могу сказать, что он, например, просиял. Но все положенные слова взаимного приветствия сказал. У него тоже заднего хода не было: подмена есть подмена. Ладно, думаю. Все ерунда, все давно быльем поросло. Надо работать хорошо — остальное наладится.

Осмотрел свое хозяйство. Оказалось — только один целый бинокль есть, и тот без ремешка. Обыскал все ящики — нет ремешков. Ладно, думаю, собственный для начала не пожалею, отменный был ремешок — в Сирии покупал. Я его разрезал вдоль и прикрепил к биноклю. Нельзя, если на судне всего один нормальный бинокль — и без ремешка, без страховки. Намотал этот проклятый ремешок на переносицу этому проклятому биноклю по всем правилам и бинокль в пенал засунул.

Стали сниматься. Саг-Сагайло поднялся на мостик.

Я жду: заметит он, что я ремешок привязал, или нет? Похвалит или нет? Ну, сами штурмана — знаете, как все это на новом судне бывает. Саг-Сагайло, не глядя, привычным капитанским движением протягивает руку к пеналу, ухватывает копчик ремешка и выдергивает бинокль на свет божий. Ремешок, конечно, стремительно раскручивается, и бинокль — шмяк об палубу. И так ловко шмякнулся, что один окуляр вообще отскочил куда-то в сторону.

Саг-Сагайло закрыл глаза и медленно отсчитал до десяти в мертвой тишине, потом вежливо спрашивает:

— Кто здесь эту самодеятельность проявил? Кто эту сыромятную веревку привязал и меня не предупредил?

Я догнал окуляр где-то уже в ватервейсе, вернулся и доложил, что хотел сделать лучше, что единственный целый бинокль использовать без ремешка было опасно…

Саг-Сагайло еще до десяти отсчитал и говорит:

— Ничего, Петр Иванович, всяко бывает. Не расстраивайтесь. Доберемся домой и без бинокля. Или, может, на ледоколах раздобудем за картошку.

И хотя он сказал это вежливым и даже, может быть, мягким голосом, но на душе у меня выпал какой-то осадок.

Дали ход, легли на Землю Унге.

Эдуард Львович у правого окна стоит, я — у левого.

Морозец уже над Восточно-Сибирским морем. Стемнело. Погода маловетреная. В рубке тихо, но тишина для меня какая-то зловещая.

Все мы знаем, что — если на судне происходит одна неприятность, то жди еще две — для ровного счета. Чувствую: вот-вот опять что-нибудь случится. Но стараюсь волевым усилием отвлекать себя от этих мыслей.

Через час Саг-Сагайло похлопал себя по карманам и ушел с мостика вниз.

— Плывите, — говорит, — тут без меня.

Остался я на мостике один с рулевым и думаю: «Что бы сделать полезного?» А делать ровным счетом нечего: берегов уже нет, радиомаяков нет, небес нет, льдов пока еще тоже нет. В окна, думаю, дует сильно. Надо, думаю, окно капитанское закрыть. И закрыл.

Ведь какая мелочь: окно там закрыл человек или, наоборот, открыл, но когда образуется между людьми эта психологическая несовместимость, то мелочь вовсе не мелочь.

Так через полчасика появляется Эдуард Львович и, попыхивая трубкой, шагает своими широкими, решительными шагами к правому окну, к тому, что я закрыл, чтобы не дуло.

Я еще успел отметить, что когда Саг-Сагайло старпомом был, то курил сигареты, а стал капитаном — трубку завел. Только я успел это отметить, как Саг-Сагайло с полного хода высовывается в закрытое окно. То есть высунуться-то ему, естественно не удалось. Он только втыкается в стекло-сталенит лбом и трубкой. Из трубки ударил сноп искр, как из паровоза дореволюционной постройки. А я — тут уж нечистая сила водила моей рукой — перевожу машинный телеграф на «полный назад». Звонки, крик в рубке, и попахивает паленым волосом.

Потом затихло все, и только слышно, как Саг-Сагайло считает: «и восемь, и девять, и десять». Потом негромко спрашивает:

— Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом просил?

А я вижу, что у него вокруг головы во мраке рубки возникает как бы сияние — такое, как на древних иконах. Короче говоря, вижу я, что Эдуард Львович СагСагайло вроде бы горит. И находится он в таком наэлектризованном состоянии, что пенным огнетушителем тушить его нельзя, а можно только углекислотным.

Я ему обо всем этом говорю. И мы с рулевым накидываем ему на голову сигнальный флаг: других тряпок в рулевой рубке, конечно, и днем с огнем не найдешь.

Потом я поднял трубку, открыл капитанское окно и тихо забился в угол за радиолокатор. А Саг-Сагайло осматривается вокруг и время от времени хватается за обгоревшую голову. Наконец спрашивает каким-то не своим голосом:

— Скажите, товарищ Ниточкин, мы назад плывем или вперед?

И тут только я понимаю, что телеграф продолжает стоять на «полный назад».

Минут через пятнадцать после того, как мы дали нормальный ход, Эдуард Львович говорит:

— Петр Иванович, вам один час остался, море пустое; я думаю, вы без меня обойдетесь. Я чувствую себя несколько нездоровым. Передайте по вахте, чтобы меня до утра не трогали: я снотворное приму.

И ушел, потому что, очевидно, уже физически не мог рядом со мной находиться.

И такая меня тоска взяла — хоть за борт прыгай. И он человек отличный, и я только хорошего хочу, а получается у нас черт знает что. Ведь не докажешь, что я все из добрых побуждений делал; что я в холодильнике его случайно закрыл; что штангу действительно на шею кладут, когда в атлеты принимают; что в окно дуло, и ветер рулевому мешал вперед смотреть; и что я свой собственный, за два кровных фунта купленный ремешок загубил, чтобы бинокль застраховать… Не объяснишь, не докажешь этого никому на свете.

На следующий день все у меня валилось из рук в полном смысле этих слов. Чумичка, например, за обедом шлепнулась обратно в миску с супом, и брызги рыжего томатного жира долетели до ослепительной рубашки Эдуарда Львовича. Он встал и молча ушел из кают-компании.

Спустился я в каюту и попробовал с ходу протиснуться в иллюминатор, но Мартин Иден из меня не получился, потому что иллюминатор, к счастью, оказался мал в диаметре. Был бы спирт, напился бы я. И пароход чужой, пойти не к кому — поплакаться в жилетку, излить душу. Хоть бы Сагайло на меня ногами топал, орал, в цепной ящик посадил, как злостного хулигана и вредителя, и то мне бы легче стало…

А он на глазах тощает, седеет, веко у него дергается, когда я в поле зрения попадаю, но все так же говорит: «Доброе утро, Петр Иванович! Сегодня в лед войдем, вы повнимательнее, пожалуйста. Здесь на картах пустых мест полно, промеров еще никогда не было. За съемной навигационной обстановкой следите, ее для себя сезонные экспедиционники ставят, и каждый огонь, прощу вас, секундомером проверяйте».

И знаете, как сказал Шиллер, с дураками бессильны даже боги. Ведь я уже опытным штурманом был, черт побери, а как упомянул Эдуард Львович про секундомер, так я за него каждую секунду хвататься стал — от сверхстарательности. Звезда мелькнет в тучах на горизонте, а у меня уже в руках секундомер тикает, и я замеряю проблески Альфы Кассиопеи. Пока я Кассиопею измеряю, мы в льдину втыкаемся и белых медведей распугиваем, как воробьев.

Штурмана, сами знаете, народ ехидный. Вид делают сочувствующий, сопонимающий, а сами, подлецы, радуются: еще бы, каждую вахту третьего штурмана на мостике можно вроде, как цирк, бесплатно смотреть, как оперетту, я бы сказал — кордебалет! Тюлени — и те из полыний выглядывали, когда я на крыло мостика выходил.

Ну-с, пробиваемся мы к северному мысу Земли Унге сквозь льды и туманы. Вернее, пробивается капитан Саг-Сагайло, а мы только свои вахты стоим. Вышли на видимость мыса Малый Унге, там огонь мигает. Я, конечно, хватаю секундомер. Эдуард Львович говорит:

— Петр Иванович, здесь два съемных огня могут быть. У одного пять секунд, у другого — восемь.

А я только один огонь вижу. Руки трясутся, как с перепоя. Замерил период — получается пять секунд. Дай, думаю, еще раз проверю. Замерил — двенадцать получается. Я еще раз — получается восемь. Я еще раз — двадцать два.

Эдуард Львович молчит, меня не торопит, не ругается. Только видно по его затылку, как весь он напряжен и как ему совершенно необходимо услышать от меня характеристику этого огня. Справа нас ледяное поле поджимает, слева — стамуха под берегом сидит, и «стоп» давать нельзя: судно руля не слушает.

— Эдуард Львович, — говорю я, — очевидно, секундомер испортился или огни в створе. Все разные получаются характеристики.

— Дайте, — говорит, — секундомер мне, побыстрее, пожалуйста!

Дал я ему секундомер. Он вынимает изо рта сигарету— после случая с закрытым окном Эдуард Львович опять на сигареты перешел — и той же рукой, которой держит сигарету, выхватывает у меня секундомер. И знаете, как отсчитывают секунды опытные люди — каждую секунду вместе с секундомером рукой сверху вниз: «Раз! Два! Три! Четыре! Пять!» — Пять! — и широким жестом выкидывает за борт секундомер.

Это, как я уже потом догадался, он хотел выкинуть окурок сигаретный, а от напряжения и лютой ненависти ко мне выкинул с окурком и секундомер. Выплеснул, как говорится, ребенка вместе с водой. Выплеснул — и уставился себе в руку: что, мол, такое — только что в руке секундомер тикал, и вдруг ничего больше не тикает. Честно говоря, здесь его ледяное хладнокровие лопнуло. Мне даже показалось, что оно дало широкую трещину.

И я от кошмара происходящего машинально говорю:

— Зачем вы, товарищ капитан, секундомер за борт выкинули? Он восемьдесят рублей стоит и за мной числится.

— Знаете, — говорит Эдуард Львович как-то задумчиво, — я и сам не знаю, зачем его выкинул. — И как заорет: — Вон отсюда, олух набитый! Вон с мостика, акула! Вон!!

Пока все это происходило, мы продолжаем машинами работать. И вдруг — трах! — летим все вместе куда-то вперед по курсу. Кто спиной летит, кто боком, а кому повезло, тот задом вперед летит.

Самое интересное, что Эдуард Львович в этот момент влетел в историю человечества и обрел бессмертие. Потому что банка, на которую мы тогда сели, теперь официально на всех картах называется его именем: «Банка Саг-Сагайло».

Ну-с, дальше все происходит так, как на каждом порядочном судне происходить должно, когда оно село на мель. Экипаж продолжал спать, а капитан принимает решение спустись катер и сделать промеры, чтобы выбрать направление отхода на глубину.

Мороз сильный, и мотор катера, конечно, замерз, не заводится — нужна горячая вода. Чтобы принести воду, нужно ведро. Ведро у боцмана в кладовке, а ключи он со сна найти не может, буфетчица свое ведро не дает, и т. д. и т. п.

Я эти мелкие, незначительные подробности запомнил, потому что мастер с мостика меня выгнал, а спать мне как-то не хотелось…

С мели нас спихнуло шедшее навстречу ледяное поле: как жахнуло по скуле, так мы и вздохнули опять легко и спокойно. Все вздохнули, кроме меня, конечно.

Подходит срок на очередную вахту идти, а я не могу, и все! Сижу, валерьянку пью. Курю. Элениума тогда еще не было. Стук в дверь.

— Кого еще несет?! — ору я. — Пошли вы к такой-то и такой-то матери!

Входит Эдуард Львович.

Я только рукой махнул — и со стула не встал, и не извинился.

— Мне доктор сказал, — говорит Эдуард Львович, — у вас бутыль с валерьянкой. Накапайте и мне, сколько там положено и еще немного сверх нормы.

Накапал я ему с четверть стакана. Он тяпнул, говорит:

— Я безобразно вел себя на мостике, простите. И вам на вахту пора.

Еще немного — и я зарыдал бы в голос.

И представляете выдержку этого человека, если до самого Мурманска он ни разу не заглянул мне через плечо в карту.

Капитаны бывают двух видов. Один вид беспрерывно орет: «Штурман, точку!» И все время дышит тебе в затылок, смотрит, как ты транспортир вверх ногами к линейке прикладываешь. А другой вид специально глаза в сторону отводит, когда ты над картой склонился, чтобы не мешать даже взглядом. И вот Эдуард Львович был, конечно, второго вида. И в благодарность за всю его деликатность, когда мы уже швартовались в Мурманске, я защемил ему большой палец правой руки в машинном телеграфе. А судно «полным назад» отрабатывало, и высвободить палец из рукоятки защелки Эдуард Львович не мог, пока мы полностью инерцию не погасили. И его на санитарной машине сразу же увезли в больницу…

«Вот желают нам, морякам, люди счастливого плавания, — подумал уже я, а не Петя Ниточкин. — Из этих „счастливых плавании“ самый захудалый моряк может трехкомнатную квартиру соорудить — такое количество пожеланий за жизнь приходится услышать. Ежели каждое „счастливого плавания“ представить в виде кирпича, то, пожалуй, и дачу можно построить. Но когда добрые люди желают вам счастья в рейсе, они подразумевают под этим счастьем отсутствие штормов, туманов и айсбергов на курсе и знаменитые три фута чистой воды под килем. А все шторма и айсберги — чепуха и ерунда рядом с психологическими барьерами, которые на каждом новом судне снова и снова преодолеваешь, как скаковая лошадь на ипподроме. И куда важнее были бы для нас пожелания хороших, и веселых, и смелых попутчиков, которые умеют и петь, и на горло своей песне, если другому это мешает, наступить».