Тиран

Часть III Вкус бронзы

На солнце первые стебельки весенней травы, качавшиеся под северным ветром, казались тысячами манящих пальцев. Киний натянул узду, оглянулся на колонну, поднимавшуюся по гряде вдоль речного берега, и скользнул взглядом вниз по крутой дороге, за последние ряды колонны, за две повозки и ослов на поле у городских стен, где маршировали все городские гоплиты. Черный плащ Мемнона казался точкой в первом ряду. За полями, за скоплением людей на реке стоял город. Весеннее солнце пригревает, его чистый желтый свет позолотил мрамор храма Аполлона и зажег огнем статуи золотых дельфинов у порта. Отсюда крепость архонта за стенами казалась островом в пруду.

У межевой канавы Киний остановил колонну и помахал Никию. Тот поднес к губам трубу. Ветер донес резкие ноты, и длинная колонна собралась и сложилась в аккуратный ромб с Кинием в вершине.

Киний не скрывал довольной улыбки.

Он быстро провел строй по полям, принадлежащим Никомеду, потом приказал резко сменить направление, и строй повиновался — поворот получился неряшливый, но ромб тотчас собрался вновь, вопреки смятению; и каждый человек знал свое место. Киний поднял руку, и Никий протрубил остановку.

Киний сильно сжал коленями и пятками бока своего боевого коня, и тот вырвался из строя. Под мягким давлением конь, постепенно убыстряя бег до галопа, прошел по длинной дуге, так что Киний в поисках смятения, ошибки, смертоносной слабости проехал слева от ромба и вокруг него.

Он объехал весь строй и остановился лицом к нему.

— Труби — перестроиться по частям!

Многие начали движение раньше, чем пропела труба Никия. Дурная привычка, над этим придется поработать, но в целом маневр был выполнен неплохо. Вдоль дороги, идущей на север, построились четыре отряда, разделенные пространством шириной в четырех всадников.

Киний не скрывал, что доволен. Он подъехал к Диодору, сидевшему на коне перед отрядом, и они обменялись рукопожатием.

— Отлично проделано, — сказал Киний.

Диодор не часто улыбался, но на этот раз его губы готовы были разорваться.

Пока гоплиты поднимались от города и разворачивались вдоль дороги, Киний проехал вдоль рядов гиппеев, словно устраивая им смотр, но на самом деле поздравляя: начальников отрядов, гиперетов, отдельных воинов, которые выказали либо большие успехи, либо природное мастерство. В третьем отряде было собрано большинство недавних новобранцев Никия из Гераклеи, и Киний, проезжая мимо, приветствовал их — всего шесть человек, но их вновь приобретенный опыт уже начинал сказываться.

Потом он проехал к середине строя и откинулся назад, сидя на спине лошади — уловка детская, но полезная, когда обращаешься к войскам. Гоплиты сняли с плеч тяжелые щиты и поставили их краем на землю, потом уперли в землю древки копий и оперлись на них.

— Граждане Ольвии! — крикнул Киний. Лошади переступали с ноги на ногу, фыркали, натягивали уздечки, чтобы им разрешили щипать редкую траву, но горожане молчали, сохраняя неподвижность. С юга дул теплый ветер, сушил почву; солнце сверкало на бронзе, серебре и позолоте рядов.

Тишина длилась. Она обертывала их, осязаемая, как будто они сидели в коконе вечности. Именно такие мгновения старики вспоминают у костров — все происходящее словно было помещено в кристалл.

И неожиданно подготовленная речь показалась Кинию слабой, невыразительной. Они были великолепны: и гоплиты, и гиппеи. В глубине души он вознес молитву Афине и поднял руку, указывая на Ольвию.

— Вот ваш город. Здесь рядом с вами другие граждане — гоплиты и гиппеи. Здесь вы товарищи. Посмотрите на них. Посмотрите налево, направо. Это ваши братья.

Слова словно приходили из воздуха, и его голос повторял их в неестественной тишине.

— Война не за горами, — сказал Киний. Посмотрел на равнины на западе, словно там вот-вот появится войско Зоприона. — Судьба города в руках богов. Но и в ваших руках — в руках каждого из вас.

Он посмотрел вдоль рядов и понял, что не может совладать с голосом. В горле пересохло, глаза щипало, картина перед ним дрожала и растекалась, так что в рядах возникали большие пробелы — это Киний смотрел на них полными слез глазами. Он сидел спокойно, ожидая, пока это пройдет.

— Зоприон считает, что поход окончится быстро — легкой победой. А я считаю, что с помощью богов мы остановим его в степи и прогоним в Македонию. Поэтому вы посвятили всю зиму обучению. Поэтому стоите здесь, вместо того чтобы возделывать свои поля.

Тишина сохранялась, неподвижность тоже. Это устрашало. Степной ветер шевелил гриву коня, и Киний слышал, как трется волос о волос.

— Я служил македонцам, — сказал он наконец. — В Македонии говорят, что Греции конец. Что мы любим красоту больше, чем войну. Что мы изнежены. Что наше место — только в их империи.

Он возвысил голос.

— Но я скажу, что величайшая красота — служить вместе с товарищами, стоять с ними рядом, когда звенят щиты. — И, цитируя Поэта, продолжил: — Мои друзья, аргивяне, все и каждый, хорошие, плохие и ни те ни другие — сегодня, как вы все знаете, работы хватит на всех. Пусть никто из вас не обратится в бегство, устрашенный криками врага, но идите вперед и держите в сердце одно: да ниспошлет нам Зевс Олимпийский, повелитель молний, победу над врагами и позволит отогнать их от нашего города.

Знакомые слова — знаменитая речь Аякса, которую школьники учат наизусть, вызвала отклик, и все приветственно закричали, вначале гоплиты, затем все остальные; гоплиты ударяли копьями по щитам, а всадники — мечами по нагрудникам; зловещий звук, приветствие Аресу.

Киний не привык, чтобы его приветствовали. Он почувствовал присутствие демона, который всегда посещал его в бою, у него теснило грудь, он чувствовал себя удивительно живым и подумал: неужели Александр испытывает это каждый день?

Потом он в смущении отвернулся и крикнул Никию, который выехал из рядов и направлялся к нему:

— Созови всех военачальников.

Никий поднес к губам трубу. Все начальники отрядов и их гипереты выехали из приветствующих Киния рядов и выстроились в шеренгу.

— Господа, — начал Киний.

Он снял шлем и вытер глаза. Кое-кто из военачальников сделал то же самое. Никомед сухими глазами посмотрел на него и сказал:

— Греков не зря считают чувствительными.

Подошел Мемнон в большом черном плаще.

— Хорошая речь. Чертовски хорошая речь. Давай убьем кого-нибудь.

Киний откашливался, пока остальные смеялись.

— Я ухожу в море травы. В мое отсутствие старший — Мемнон; над гиппеями старший — Диодор. — Он посмотрел на них. — Послушайте, господа. Архонт сейчас в отчаянии: он боится войны не меньше, чем вас. Прошу вас соблюдать осторожность во всем, что делаете или говорите на собрании. Не дразните его в мое отсутствие — вообще не дразните, пока мы не увидим спину Зоприона.

Мемнон сплюнул. Клит кивнул. Никомед скорчил гримасу. Он пожал плечами и сказал:

— Но ведь я так это люблю!

Киний посмотрел ему в глаза и заставил отвести взгляд.

— Полюби начальствовать отрядом. — Он посмотрел в глаза всем по очереди и продолжил: — Не обманывайте себя, не считайте, что если у нас есть хорошие всадники и горстка хороших гоплитов, у нас есть войско. Войско есть у Зоприона. У нас лишь десятая часть его силы. Мы сможем победить Зоприона, только если с нами будут саки. И даже с саками, даже если царь выставит всех своих воинов, нам будет очень трудно защитить город.

Аякс покраснел, но вето голосе звучала убежденность:

— Когда ты так говоришь, я чувствую, что у меня за плечами бог.

Киний пожал плечами.

— Не возьмусь говорить о богах, хотя почитаю их. Но могу сказать, что видел, как горстка смельчаков разбивала многочисленные войска. Ваши люди выглядят хорошо. Сделайте их еще лучше. Не давайте им забыть, что надвигается, но пусть страх не заставит их сесть на корабли и уплыть. Я собирался говорить об этом. Но мне в голову пришли другие слова.

Он не добавил, что упомянутыми смельчаками были македонцы, а многочисленным войском — мидийцы.

Киний повернулся к Диодору.

— Я беру с собой первый отряд, как мы договорились. Продолжишь без нас?

— Я рассчитываю на долгий день, — ответил Диодор со злорадной улыбкой. — И уверен, к заходу солнца все они пожалеют, что не пересекают с тобой травяное море. Счастливого пути!

Они пожелали друг другу благосклонности богов и пожали руки. Потом Киний и весь первый отряд пересели с боевых коней на легких походных, построились колонной и поехали по тропе на север, где ждала трава.

Киний взял с собой всю молодежь с Левконом за старшего и серьезным Эвменом — гиперетом. Клеомен сел на корабль и сбежал, оставив сыну пустой дом и опороченное имя. Эвмен вынес это. Честно говоря, он казался более счастливым — и свободным.

Киний предупредил молодых людей о том, что им предстоит трудная жизнь, и говорил серьезно. На пятьдесят человек у них было всего десять рабов. Киний настоял на том, чтобы все рабы ехали верхом.

Как и во время первой вылазки на поиски саков, с тех пор как они покинули Диодора, Киний следил за тем, чтобы все были непрерывно заняты: посылал на равнины отряды лазутчиков, разыгрывал нападение на пустые овчарни, устраивал засады у возвышений, поднимавшихся над равниной, на полосках чернозема, так что эти полоски густо порастали копьями, а Эвмен печально вспоминал о том, как сеют драконьи зубы и пожинают копья.

Кинию не терпелось добраться до широкой излучины реки, увидеться с Страянкой, и тем не менее мучившие его всю зиму сомнения не исчезали. Поддержит ли его город? Не изменит ли свое решение архонт? Продолжится ли дезертирство граждан?

Неужели его надежды на встречу со Страянкой не оправдаются?

Пятьдесят молодых людей, у которых было в сто раз больше вопросов, изрядно отвлекали его, как и вопросы Филокла, соперничавшего в этом отношении с остальными. К концу первого дня Киний чувствовал себя, как кулачный боец, весь день отбивавший удары.

— Ты задаешь слишком много вопросов, — ворчливо сказал он спартанцу.

— Знаешь, ты не первый говоришь мне это, — со смехом ответил Филокл. — Но я оказываю тебе услугу. Лучше скажи спасибо!

— А… услугу!

Киний наблюдал, как в нескольких стадиях перед колонной движутся вперед его лазутчики — вполне удовлетворительная противозасадная цепь.

— Если бы не я, ты бы только и мечтал о своей амазонке, — рассмеялся Филокл.

Киний продолжал наблюдать за лазутчиками. За ними вспыхнула красная точка — накидка Ателия? Он подозвал Левкона и приказал собрать колонну — парни все время растягивали строй. Потом снова повернулся к Филоклу.

— Ты что-то сказал?

Тот покачал головой.

— Пытался пошутить — ну, неважно.

Киний натянул узду и посмотрел из-под ладони. Да, Ателий.

— Повторишь?

Филокл поджал губы и покачал головой.

— Нужно слышать сразу или не слышать вовсе.

Глаза Киния сузились.

— О чем это ты? Об охоте?

Филокл вскинул руки, словно просил богов вмешаться, повернул лошадь и вернулся к колонне.

Лагерь разбили в открытой местности, где узкий ручей прорезал глубокое русло. Небольшая долина заросла деревьями и изобиловала дичью, и Эвмен с тремя друзьями добыл крупную олениху. Как люди благородные, они предварительно убедились, что она не ждет детеныша: убить весной стельную самку — дурной знак или того хуже: оскорбление богов. Конечно, семьдесят человек одной тушей не накормишь, но свежее мясо стало приятной добавкой к обычному рациону. И вечер прошел в праздничной атмосфере учебного лагеря.

— Слишком много рабов, и парни засиживаются слишком поздно, — ворчал Никий. Поездка в Гераклею не смягчила его.

— Я не раз видел, как в первую ночь похода ты тоже не ложился допоздна и слишком много пил.

Киний передал гиперету чашу с вином.

— Я ветеран, — ответил старый боец. Он ущипнул мышцу там, где шея встречается с плечом. — Старый ветеран. Аид, кожаные ремни нагрудника режут, как ножом. — Он смотрел на Эвмена, который развлекал молодых людей рассказом об их совместной зимней поездке. — Сомневаюсь, чтобы он это заметил.

— Но ведь ты не сражен? — спросил Киний. Он хотел пошутить и внутренне выругал себя, когда понял, что его слова попали в цель. — Из всех старых… послушай, Никий, да он тебе в сыновья годится!

Никий пожал плечами и ответил:

— Нет дурака хуже старого.

Он посмотрел на огонь, но скоро его взгляд вернулся к Эвмену, который продолжал красоваться перед друзьями. Как Аякс, он прекрасен — ловкий, мужественный, смелый.

— Думай о войне, — сказал Киний. Он постарался сделать это замечание небрежным.

Никий криво улыбнулся.

— Забавно слышать это от тебя. Завтра увидишь свою кобылку — и вообще перестанешь замечать нас, остальных, разве что… ну, не знаю, разве что мы испустим дух.

Киний подобрался.

— Я попытаюсь найти время и для других мыслей, — сказал он, все еще силясь говорить легким тоном.

Никий покачал головой.

— Не глупи. Я не хотел тебя обидеть — ну, не очень хотел. Но кое-кто из парней считает, что ты затеял эту войну только для того, чтобы покрыть свою кобылку, и хотя у Поэта полно такой ерунды, нам этого слишком мало, если предстоит умереть. — Он снова криво улыбнулся. — Мне понравилась твоя сегодняшняя речь. Аид, я был тронут — не знаю чем. Не скажу «божественно», но не скажу и обратное.

Он взял чашу Киния и снова наполнил ее.

Филокл расстелил свой плащ и шумно плюхнулся на него.

— Тайный разговор? — спросил он, когда было уже поздно отгонять его.

— Нет, — ответил Киний. Забавно, но у лагерного костра его власть гиппарха словно заканчивается. — То есть да, но ты, как и прочие мои друзья, можешь порассуждать о моей личной жизни.

Спартанец и более пожилой гиперет переглянулись. Оба улыбнулись.

Киний посмотрел на одного, на другого и встал.

— Идите вы к Афродите, — проворчал он. — Я ложусь спать.

Филокл широким жестом показал на свой плащ.

— А я уже лежу.

Киний расстелил плащ и лег у костра. Никто больше не сказал ни слова, но он еще долго лежал без сна.

Где-то была сова, и он должен был поймать ее, хотя не понимал зачем. Он ехал на своей лошади — крупной, косматой, довольно неприглядной, — ехал по бесконечной неровной плоской земле, усыпанной пеплом. Пепел был повсюду, он поглотил все цвета, так что казалось, будто Киний едет в темных летних сумерках и покров ночи погасил все краски. А конь — если это был конь — скакал и скакал по равнине.

Увидев в отдалении реку, он испугался — это был острый, всепоглощающий страх, который он когда-то испытал впервые. Коню его страхи нипочем, и он продолжал скакать вперед, прямиком к песчаному броду у начала подъема.

Он поднял голову и увидел, что море мрачно мерцает; он понял, что снова очутился на берегу Исса. Вокруг брода множество тел, людей и лошадей вперемешку; люди изуродованы.

Копыта его лошади застучали по камням речного откоса — черная вода по-прежнему не отражала ни одной звезды.

Он должен поймать сову! Где она? Киний повернул голову и посмотрел направо, где второй таксис должен был прорвать стену наемников, но там были только тела, и пепел, и запах дыма, и тут он увидел поднимающуюся над землей крылатую тень. Он натянул узду, тянул все сильней, резал лошади пасть, но она продолжала скакать к броду.

«Не пересекай реку», — сказала Кам Бакка. Голос звучал ясно и спокойно; лошадь повернула, с плеском прошла вдоль края воды, а черные капли медленно поднимались в воздух и, касаясь кожи, обжигали, как лед. Потом он ускакал от воды — если это была вода, — он скакал по полю мертвых, и сова по спирали спускалась к нему, словно хотела схватить добычу.

Лошадь прянула — впервые за время этой безумной скачки, — он посмотрел вниз, мимо ее отвратительной шкуры; там лежало тело Александра, изуродованное, с лицом, покрытым улыбающейся золотой маской. Вокруг лежали тела его товарищей.

Такого не было, посетовала рациональная часть его сознания. Но эта мысль исчезла…

Сова…

…снижалась. Он увидел ее краем глаза, и повернул голову, и успел увидеть, как совиные когти впиваются в его лицо, проникают в его тело, как меч пронзает плоть. Он закричал…

…он летел. Он стал совой, и сова стала им. Лошадь исчезла… вернее, она тоже стала единым целым с человеком и птицей. Били большие коричневые крылья, он смотрел на землю внизу и знал, где живет его добыча, видел каждое ее движение на равнине пепла. Он поднимался с ветром мира под крыльями и, сильно, без устали взмахивая крыльями, полетел над низкими холмами вокруг поля битвы при Иссе, пока не оставил позади равнину пепла. Теперь он летел над миром людей и продолжал подниматься, пока не увидел изгиб моря от Александрии до Тира, а тогда начал падать, как стрела, минуя Тир, и Хиос, и Лесбос, минуя развалины Трои, минуя Геллеспонт, пока не замедлил падение, и не повис над морем травы, и не увидел на расстоянии дерево, в тени которого покоился весь мир, а ведь оно выросло из крошечного семечка. Он взмыл над деревом, и когда его когти впились в толстую, сочную кору…

…он проснулся, ощутив, что справа не хватает теплого тела гиперета. Он слышал, как Никий кого-то бранит, слышал молодые смеющиеся голоса и подумал: пора вставать. И тут на него обрушилось сознание огромности этого сна, и он остался лежать, пытаясь увидеть сон снова. Больше всего его ужасала чуждость собственных мыслей. Он вздрогнул — не только от утреннего холода, — подполз ближе к костру, и один из молодых людей Эвмена принес ему чашу с горячим вином.

— Агафон, — припомнил Киний имя парня.

Тот заулыбался.

— Принести тебе еще чего-нибудь? Мы спали на земле под открытым небом, как настоящие воины, — и я даже не замерз!

В такую рань Киний был не в силах выдерживать столько мальчишеского воодушевления. Он допил вино и плотно свернул плащ. За время, которое потребовалось огненному шару солнца, чтобы полностью подняться над горизонтом, все успели сесть верхом, пар поднимался из ртов в холодный весенний воздух, как белые султаны, и сон со всеми его путами, привязывавшими к другому, с помощью лучшего заклинания — работы — был забыт.

Киний знаком подозвал Ателия. Если не считать кратких и не слишком удачных попыток выучить сакский язык, за зиму Киний со скифом почти не виделся. Сейчас он ему улыбнулся.

Ателий казался настороженным. Киний не мог припомнить, когда видел скифа таким сдержанным.

— Найдем сегодня лагерь саков? — спросил он лазутчика.

Ателий скорчил гримасу.

— Да, — сказал он. — Второй час после подъема солнца высоко, если они не передвинулись.

Ему эта перспектива как будто не нравилась.

Киний потер заново отросшую бороду.

— Что ж. В таком случае веди.

Ателий в ответ серьезно посмотрел на него.

— Госпожа… из-за две недели ждать тебя.

— Ты хочешь сказать, что она могла уйти? — в тревоге спросил Киний.

За зиму Ателий стал говорить по-гречески гораздо лучше. Запас слов вырос, грамотность тоже. Но иногда его все равно трудно было понять.

— Не из-за уйти, — серьезно сказал Ателий. — Из-за ждать.

Он встряхнул узду, коснулся плетью бока лошади и исчез в траве, предоставив Кинию волноваться.

Когда колонна двинулась вперед, к Кинию подъехал Филокл.

— Что стряслось?

Киний небрежно махнул рукой.

— Наш скиф тревожится, потому что мы опаздываем.

— Гмм, — сказал спартанец. — Мы опаздываем. А госпожа не кажется мне начальником, который любит ждать.

Киний выехал из колонны, подозвал к себе Левкона и отдал несколько приказов, которые через два стадия заставили колонну перестроиться в противозасадную цепь. Когда неровная цепь стала двигаться правильно, Киний вернулся к Филоклу, который, как всегда, не принимал участия в маневре.

— Она поймет, что я запаздываю, — сказал Киний. — И царь тоже.

Спартанец поджал губы.

— Послушай, гиппарх. Если бы ты ждал ее, а она две недели натаскивала свою конницу…

Он приподнял бровь.

Киний наблюдал за строем, который продолжал продвигаться правильно.

— Я не…

— Ты не думаешь о ней как об обычном военачальнике. Ты думаешь о ней как о греческой девушке, умеющей ездить верхом. Пора с этим покончить, братец. Она не потерпит, чтобы ее воины две недели насмехались над ней из-за того, что она ждет, как кобыла в течке — жеребца, — вот мое предположение. Вспомни, как ты сам переносишь наши насмешки.

Левое крыло строя начала отставать: молодые всадники болтали на ходу. Двигаться так, чтобы между лошадьми всегда оставалось одинаковое расстояние, — нужно учиться долго. Строй начал распадаться.

— СТОЙ! — взревел Киний. А Филоклу сказал: — Она может даже не хотеть меня.

Спартанец не мигнул.

— Это совсем другая печаль — но если бы она не хотела тебя, вероятно, Ателий так не тревожился бы.

Киний наблюдал, как фланги цепи стягиваются к центру.

— Я всегда высоко ценю твои советы.

Филокл кивнул.

— Извинись перед нею так, как извинился бы перед мужчиной.

Киний почесал бороду.

— Пинай меня, когда я что-нибудь делаю не так.

И он отправился к старшим отрядов, чтобы обсудить маневр.

Первых лазутчиков они заметили в середине утра — темные фигуры кентавров на горизонте исчезали в один удар копыт. Лагерь нашли днем, как и предсказывал Ателий. При виде повозок внутри у Киния все перевернулось, и он так стиснул ногами бока лошади, что та нервно заплясала. На краю лагеря видны были несколько всадников, а на берегу реки собирался конный отряд.

Всадники галопом направились к ним — два молодых человека, великолепные в красной коже и сверкающих на солнце золотых украшениях; они неслись к голове колонны, махали руками и кричали. И остановили лошадей у самого края воды.

Киний провел свою колонну по высокой траве к лагерю и приказал остановиться. Сидел в голове колонны и чувствовал себя глупо, не зная, что делать дальше. Он полагал, что она выйдет навстречу ему. А увидел нечто вроде соревнования в стрельбе из лука.

— Стреляют из луков, — сказал рядом с ним Ателий. — Госпожа следующая. Видишь?

Киний видел. Как он может проглядеть ее? Страянка с луком в руках сидела на серой кобыле у самого края воды; она скинула куртку с плеча, подставив теплому весеннему солнцу одну обнаженную грудь, рукава отброшены назад, одно плечо голое до золотого ожерелья на шее. Волосы заплетены в две тяжелые косы. Когда она повернула голову, Киний увидел ее брови и выражение лица.

Так вот какая она на самом деле, подумал он. Да.

— Жди здесь, — сказал он Никию. Знаком попросил Ателия сопровождать его, коснулся коня плетью — ее плетью — и поскакал к ней по траве.

Стрелял мужчина. Когда Киний натянул узду, этот мужчина пустил лошадь вначале шагом, потом галопом по плоской, заросшей травой площадке у самой реки. Он склонился к шее лошади и выпустил стрелу в пучок травы. В его пальцах появилась вторая стрела, и он выстрелил в упор, так сильно наклонившись на лошади, что наконечник стрелы едва не коснулся цели; всадник пронесся мимо, повернул лошадь, уже наложив на тетиву третью стрелу, и одним гибким движением натянул лук и выстрелил. Последняя стрела на мгновение черной полоской повисла в воздухе и вонзилась в землю в ладони за мишенью. Остальные саки кричали и приветствовали стрелявшего.

Киний посмотрел на Страянку. Она сделала глубокий вдох, все ее тело сосредоточилось на цели, как охотничий пес — на раненом олене. «Как перед мужчиной», — сказал Филокл. Обнаженная грудь и линия мускулистого плеча до самой шеи — точно у Артемиды работы Фидия, но афинский ваятель никогда не видел на женском лице такого выражения — сосредоточенной целеустремленности.

Киний молчал.

Не глядя по сторонам, Страянка пятками коснулась боков лошади, и та с места пошла галопом. Первая стрела взвилась в воздух одновременно с первым прыжком лошади. В руке, натягивавшей тетиву, Страянка держала еще три стрелы; как фокусник, перебросила одну из них, натянула лук и выстрелила, наклонившись к самой цели, как мужчина до нее; она висела на лошади под немыслимым углом, косы вились за головой, на руках от усилий взбухали мышцы, а бедра и ноги слились с лошадью в единое целое.

Киний затаил дыхание.

Она наложила на тетиву последнюю стрелу и повернулась с такой стремительностью, что торс словно вращался сам по себе; снова выстрелила, и ее стрела оставалась невидимой, пока не пронзила травяную цель. Под приветственные крики Страянка извлекла из горита пятую стрелу, снова повернулась и выпустила ее; тело Страянки устремилось вверх, как у жрицы, молящейся Аполлону, стрела взвилась в голубое небо и зависла на вершине дуги, словно подхваченная рукой бога, прежде чем упасть к земле и пронзить пучок травы. Еще прежде чем стрела попала в цель, Страянка осадила лошадь и повернулась под восторженные крики сакских воинов и греков, стоявших выше по берегу.

Крики не стихали, хотя собралось не больше пятидесяти человек, слышались высокие голоса женщин и мужские басы. Несколько человек вышли вперед, приветственно поднимая руки, поздравляя, а пожилая женщина, трубач Страянки, подъехала и обняла ее.

Страянка отдала ей лук, повернулась, сунула руку в рукав и надела куртку на плечо. Потом — без оружия — поехала к Кинию.

Он, точно вежливый гость на симпосии, продолжал криками выражать свое восхищение. У него за спиной кричали другие жители Ольвии.

Но когда она подъехала ближе, Киний замолчал. Брови у нее такие, какими он их помнит, нос длинный, греческий, лоб чистый и высокий. Но как он мог забыть, какие у нее огромные глаза? И черные точки в их темной лазури?

Киний не знал, что сказать. Но он должен был сказать что-нибудь.

— Передай, что я не видал лучшей стрельбы.

Голос его звучал чисто и сильно. А он удивлялся, что вообще сумел заговорить.

Ателий заговорил по-сакски. Киний теперь знал достаточно слов, чтобы понять: его похвала передана без прикрас.

Страянка подняла брови и ответила Ателию, не отрывая взгляда от Киния.

— Она говорит, что много стреляет, когда долго ждет. — Ателий как будто нервничал больше Киния. — Говорит, что уже загрузила повозки, чтобы уйти. Потом увидела, что мы идем. Она спрашивает, можем ли мы ехать или нам нужно отдохнуть.

Киний не сводил с нее глаз.

— Скажи: мне жаль, что мы опоздали.

Ателий повиновался. На этот раз он говорил долго.

Страянка подняла руку и остановила его. Потом тронула свою кобылу с места.

Жеребец Киния оскалил зубы и принюхался, как можно дальше вытянув шею к кобыле, несмотря на то что Киний твердой рукой держал узду.

Кобыла сначала отшатнулась, потом со скоростью мысли повернула голову и укусила коня Киния в шею; жеребец заржал, шагнул назад, и Кинию пришлось постараться, чтобы усидеть в седле.

Страянка заговорила. Киний узнавал знакомые слова — кобыла, жеребец.

Сакские воины рассмеялись. Один из них смеялся так, что свалился на землю, а остальные, показывая на него, смеялись еще сильней.

Киний справился с жеребцом и повернулся к Ателию. Он чувствовал, что жарко покраснел. Страянка тоже смеялась.

— Что она сказала? — спросил Киний.

Ателий хохотал так, что закрыл глаза и обеими руками цеплялся за гриву лошади.

— Что она сказала? — снова спросил Киний, на этот раз голосом «для войны».

Ателий перестал улыбаться и сел прямо.

— Она пошутила, — ответил он после некоторого замешательства.

Саки продолжали смеяться. Хуже того, кто-то из саков перевел шутку ольвийцам. Люди постарше пытались скрыть смех, молодежь не могла справиться с собой.

— Это я вижу! — резко сказал Киний.

Страянка повернулась к женщине-трубачу, отдала несколько приказов, потом снова повернулась к Кинию и, когда он взглянул в ее синие глаза, улыбнулась. «Не будь ослом», — сказал он себе. Но внутри кипел и не мог ответить на ее улыбку.

— Над чем вы смеетесь? — спросил он у Ателия.

Тот пытался сдержать смех. Он дышал часто, как собака, похлопывал лошадь и в конце концов сдался, расхохотался снова и сложил руки на груди.

Киний посмотрел на удаляющуюся спину Страянки — она собирала всадников и выкрикивала приказы, а несколько молодых людей впрягали быков в повозки. Саки почти угомонились, но ольвийцы смеялись: шутку передавали по рядам все дальше.

Киний подъехал к Никию, который сидел с замкнутым, полным сознания долга лицом, — Киний хорошо знал это выражение.

Он заговорил негромко, твердо, словно ничего не случилось.

— Пусть все с боевых коней пересядут на походных. Напоить всех лошадей в реке, еда — хлеб и сыр — в седле.

Никий кивнул, словно не решался заговорить.

Филокл широко улыбался. Когда Никий начал отдавать приказы, он выехал из колонны. Левкон ехал рядом, красный, избегая встречаться взглядом с Кинием. Вообще никто из его людей не смотрел ему в глаза. Эвмен смеялся и не мог успокоиться.

Ателий коснулся локтя Киния. Он улыбался.

— Она сказала… может, кобыла… — его снова разобрал смех, и он сумел прохрипеть только: — В течку… две недели назад.

Киний выстроил его слова по порядку, обдумал, и вместо мрачной маски на его лице появилась легкая улыбка.

Солнце не успело передвинуться над морем травы и на ширину ладони, а вся колонна — и саки, и ольвийцы — уже верхом двигалась на север. Киний сменил лошадь и отправился в голову колонны, где ехала Страянка со своим трубачом — пожилой женщиной с суровыми глазами и дубленой кожей; волосы у нее были ярко-рыжие, как у Диодора, какими их помнил Никий с прошлого лета.

Когда он подъехал, Страянка улыбнулась — лучшей из улыбок, какими до сих пор дарила его. Она подтолкнула своего трубача и заговорила с Ателием. Позади захихикали ближайшие саки.

— Она спрашивает — где твой жеребец, Киниакс?

— Скажи, что мой жеребец так огорчен, что на нем нельзя ехать. Он в отчаянии — ты можешь сказать «в отчаянии»?

Как переводчик, Киний намного уступал Страянке.

Ателий покачал головой.

— А что такое отчаяние? Что-то плохое?

— Такое плохое, что невозможно есть, — сказал Киний.

— Ага! Любовная болезнь!

Ателий рассмеялся и быстро заговорил. Киний не успел его остановить.

Саки снова засмеялись, а рослый черноволосый всадник за Кинием протянул руку и хлопнул его по спине.

Страянка повернулась и провела рукой по лицу Киния. Это движение — она была очень проворна — застало его врасплох, и он отшатнулся и едва не лишился ее прикосновения.

Ателий смеялся вместе с саками, потом сказал:

— Она говорит… не беспокоиться, — он снова расхохотался так, что не смог говорить, — она говорит… может, через две недели… снова течка…

Киний почувствовал, как жаркая волна заливает щеки. Он улыбнулся, и Страянка улыбнулась ему в ответ. Взгляд был слишком долгий. Киний решил, что пора поговорить о чем-нибудь другом.

— Спроси ее, готов ли царь к войне, — сказал он.

Саки перестали смеяться.

Страянка ответила несколькими словами. Ее лицо изменилось, на нем появилось то же жесткое выражение, какое было, когда она стреляла.

— Она говорит — не ей говорить за царя. Она пришла проводить. Она говорит — не говорить больше о войне, пока не придем к царю.

На лице Ателия была написано, что он умоляет послушаться.

Киний кивнул, но тем не менее продолжил:

— Я слышал о войске Зоприона. Оно очень велико и готово к походу.

Раздражала необходимость пережидать сбивчивый перевод Ателия и ее ответ.

Ателий снова повернулся к нему.

— Она говорит: царь говорить о многом. Много разговоров. Не ей говорить за царя.

— Скажи: я понял.

Киний жестами изобразил понимание. Она обратилась прямо к нему. Он разобрал слова геты и Зоприон и глагол, обозначающий езду верхом.

— Она говорит, копыта гетов уже примяли траву. Говорит — знает, что Зоприон готов выехать. — Ателий рукавом вытер лоб. — Я говорю про говорить — это говорить тяжелая работа.

Киний понял намек и отъехал к своим людям.

Колонна двигалась быстро, а земля становилась плоской. Бесконечная трава с каждым днем становилась все зеленее и слева уходила к горизонту, а река извивалась, как змея. Иногда она текла у самых ног, но иногда отклонялась далеко вправо длинными ленивыми изгибами. Эти извивы единственные показывали продвижение колонны, иначе из-за неизменности ландшафта можно было бы подумать, что она стоит на месте. Когда река становилась не видна, травяная равнина и сплошное голубое небо однообразно тянулись во всех направлениях: синяя чаша, опрокинутая на зеленую.

Со второго дня жизнь колонны устроилась по одному распорядку: подъем в предрассветном холоде, приятно теплое тело лошади, когда в первый раз садишься верхом, торопливая еда с первыми лучами нового солнца, и затем многочасовая езда в траве; за колонной тянулся прямой, как стрела, след вытоптанной травы, а впереди зеленела новая девственная степь, насколько хватал глаз.

Вечера проходили по-разному. Разведчики Страянки на каждую ночь выбирали место для стана, всегда близ воды, часто в тени прибрежных деревьев; чтобы не мерзнуть, жгли костры. На железных прутьях жарили добытое на дневной охоте, и воины рассказывали истории и подбивали друг друга на различные состязания. Гонки на лошадях, борьба, стрельба из лука, соперничество в силе и памятливости, хитрости и искусности заполняли все вечера от остановки до той минуты, когда гасили костры.

Вначале ольвийцы в этом не участвовали, но уже на второй вечер Никий боролся с Парстевальтом, черноволосым скифом, который интересовался всем греческим. Потом Эвмен на лучшей лошади состязался в скорости с трубачом Страянки и в результате проиграл и гонку, и лошадь.

Третий вечер превратился в конную олимпиаду с гонками, десятком борцовских схваток и новыми видами соревнований — кулачным боем и состязаниями по бегу. Насколько саки были хороши на лошадях, настолько же неуклюжи пешком. Их представления о кулачном бое были еще более странными. У них подобное же состязание выглядело так: два сака становились лицом к лицу и по очереди били друг друга, пока более слабый не падал или не просил пощады. Левкон, неплохой кулачный боец, думая, что участвует в греческом бою, продолжал наносить сопернику удары по бокам, к ужасу противника и половины собравшихся, и Кинию через Эвмена и Ателия пришлось объяснять Страянке правила кулачного боя, а потом они с Левконом провели показательный поединок.

Левкону — сильному мужчине мощного сложения, хорошо подготовленному тем не менее не хватало проворства и ловкости Аякса — или Киния. Киний затягивал поединок — и щадя тщеславие Левкона, и ради зрителей, но когда он отбил лучший удар Левкона и ответил на него градом ударов, таких стремительных, что в меркнущем свете их невозможно было сосчитать, толпа — и саки и греки — одобрительно заревела. Левкон упал.

Потом при свете факелов Филокл и еще два десятка человек бросали камни через реку. Они бросали на дальность и спорили из-за правил: считается ли отскок? Пока наконец, опасаясь вспышки насилия, Киний не приказал всем ольвийцам ложиться спать.

Четвертый день ничем не отличался от остальных: конники из Ольвии упражнялись и устраивали засады, строились и перестраивались, а саки наблюдали и подбадривали их криками, или охотились, или ехали в задумчивом молчании. Неделя в седле и трудности походной жизни закалили всех всадников Левкона: ели в седле, ехали весь день без передышки. В конце дня Киний подъехал к молодому военачальнику. Левкон тяжело переживал поражение в кулачном бою, но вел себя достойно, и все уважали его за это.

— Твои люди молодцы, — сказал Киний. — Ты отличный начальник.

Левкон печально улыбнулся этой похвале.

— Это хорошо, — сказал он. — Потому что моему пути в олимпионики в кулачных боях, кажется, пришел конец. — Потом добавил: — Но спасибо. Я так горжусь ими, что, кажется, лопну или запою.

Киний потер подбородок, где успела отрасти солидная борода. Кожа уже не зудела.

— Я знаю, о чем ты говоришь, — сказал он. И посмотрел на Никия. — Они хороши, верно, старик?

Рядом с Никием вне колонны ехал Эвмен, и, прежде чем ответить, Никий посмотрел на молодого гиперета.

— Лучше, чем я ожидал, — сказал он. И улыбнулся. — Конечно, чего они на самом деле стоят, мы увидим только в бою.

— Не прекращай упражнения, — сказал Киний. — Достигнув совершенства, надо сохранять его.

В четвертый вечер Киний состязался в метании копья с Никием, Киром и одним из самых многообещающих молодых людей. Саки с любопытством наблюдали, как всадники двигались строем, бросая копья то в одну, то в другую сторону. Киний выполнил упражнение, поразил все цели и внимательно наблюдал за подающим надежды молодым человеком, когда увидел, что Страянка села на свою кобылу и мчится по дистанции вслед за парнем. Она держала в руках лук и на каждый бросок копья отвечала двумя стрелами; раскрасневшись от торжества, она под приветственные крики своих воинов миновала последнюю мишень.

Киний собрал копья, намереваясь ответить на ее вызов. Еще два копья он взял у Никия.

Гиперет посмотрел на него в меркнущем свете.

— Умно ли это? — спросил он.

— Спросишь потом, — ответил Киний.

Он остановил лошадь у линии старта и постарался выбросить из головы все посторонние мысли. Страянке все еще рукоплескали воины. Он несколько мгновений смотрел на нее, потом пустил лошадь.

На жеребца он не садился весь день, если не считать утренней разминки, и тот был полон сил. Первое копье Киний метнул удачно — бросок трудный, но мастерский, тяжелое копье вонзилось в мишень — кожаный сакский щит. Второе копье он метнул, минуя цель, и услышал глухой звук: попал. Не глядя туда, он перебросил копье из руки, державшей узду, в другую и бросил — издалека. Это было копье Никия, более легкое, оно высоко взвилось и угодило в верхнюю часть второй мишени, опрокинув щит на землю. Мчась галопом, слишком быстро, чтобы рассуждать, он бросил четвертое копье и перемахнул через щит, вместо того чтобы объезжать его; готовя лошадь к прыжку, подхватил второе копье и что было силы вонзил его в цель. Толпа загомонила, но он был слишком занят — бросал в пятый раз, сосредоточив все внимание на последней мишени и последнем копье. В шаге от щита Киний на мгновение перехватил копье по-другому, пронесся мимо цели, обернулся — если Страянка могла это сделать, он тоже сможет, — и пустил копье назад, в последнюю мишень. Почувствовал, как рвется мышца на шее, ощутил боль, поворачивая на дистанцию, но взрыв голосов в толпе подсказал ему, что боль он испытал не зря.

Он шагом вернулся к Никию. Тот держал над головой второй щит, восторженно крича. Брошенное на скаку копье пробило кожу и дерево так, что черный наконечник на длину руки вышел с обратной стороны щита.

Парстевальт, второй после Страянки по старшинству, обнял Киния, крича что-то на сакском, а потом и Страянка, по-прежнему сидя верхом, обхватила его руками за шею и прижала к себе. Толпа одобрительно завопила.

Эвмен сунул ему чашу с вином. Невидимые руки приготовили венки, и Киний обнаружил, что сидит на коврах и на голове у него венок. Рядом на плаще сидела Страянка, тоже в венке поверх распущенных волос — мускулистая нимфа.

Остальные соревнования они смотрели вместе. Он вдруг взял ее за руку; Страянка повернулась к нему, широко раскрыв глаза с огромными зрачками, и провела большим пальцем по его ладони. Не обращая внимания на окружающих, она гладила его руку, повертывая ее вверх и вниз, и Киний присоединился к ее игре — гладил ее руку, сравнивая мозоли на ладони с мягким бархатом тыльной стороны, осмелившись притронуться к ее запястью, как будто это гораздо более укромное место.

Большее уединение для них невозможно. Оба молчали. Время шло, состязания сменились выпивкой, и давление выпитого в мочевом пузыре заставило Киния неохотно подняться. Он осмотрелся, понимая, что глупо улыбается, как влюбленный мальчик, впервые встретившийся с девушкой. Они ведь даже не говорят на одном языке. Она встретилась с ним взглядом и опустила глаза. Рассмеялась.

— Страянка, — сказал он.

— Киниакс, — сказала она.

Это был четвертый вечер.

На следующий день, проснувшись, он почувствовал, как затекло тело. Кинию было холодно, болели руки, суставы распухли. Пытаясь застегнуть плащ, он почувствовал боль в правом плече — следствие вчерашнего броска. Он подозвал к себе Эвмена и Ателия.

— Хочу в дороге поупражняться в сакском, — сказал он. Оба с улыбкой отвели глаза. Но когда все сели верхом, Эвмен и Ателий подъехали к Кинию и начали показывать на разные предметы: кобыла, жеребец, небо, трава — и называть их по-сакски. Корни слов казались странно знакомыми, словно персидские, а некоторые напоминали те древние формы, что использовал Поэт, но окончания были другие, и звуки произносились по-варварски.

Киний начал изучать сакский еще зимой, но учения и политические сложности мешали брать уроки языка. Теперь, когда предмет уроков перед ним и делать нечего, кроме как ехать и наблюдать, как Левкон управляется с людьми, Киний взялся за работу, точно мальчик под руководством учителя.

На привале в середине дня к ним присоединился Парстевальт, рослый, особенно для саков, мужчина со светлыми золотыми волосами, очень загорелый. Киний знал, что он приходится Страянке родичем, но кем именно, определить было трудно, — что-то вроде двоюродного брата по материнской линии. Он успешный военный вождь, на седле у него висят скальпы дюжины врагов.

Человек умный, он легко включился в уроки языка. Казалось, ему нравится все греческое.

Через час он уехал и вернулся со Страянкой, которая до конца дня ехала с ними, называя предметы по-гречески, когда Киний называл их по-сакски.

Практикуясь в греческом, она продолжала командовать колонной, и у Киния была возможность понаблюдать за ее действиями.

Она была прекрасным военачальником. У него на глазах она развела двух мужчин, ссорившихся из-за оленьего окорока. Ее голос оставался спокойным, ровным, но глаза сверкали. Спорщики отшатнулись, словно от удара. Страянка ездила вдоль колонны. Она знала состояние каждой лошади в большом табуне, а ее лазутчики всегда были начеку. По вечерам она разговаривала со своими людьми, когда те побеждали в состязаниях и когда терпели поражение. Все это он понял, наблюдая за ней. Но еще больше он узнал, глядя на ее воинов: все обращались к ней с уважением, почти с благоговением. Она никогда не отказывалась от соревнования, и хотя не всегда выигрывала, победитель мог гордиться, если она проигрывала хоть в чем-то. В начале дня она первой оказывалась в седле и последняя спешивалась, когда колонна останавливалась. Для каждого воина в отряде — мужчины и женщины — у нее были свой голос и свое лицо. Некоторым она объясняла, ради доходчивости жестикулируя, другим просто приказывала.

Все воины любили ее.

На шестой день Киний через Эвмена разговаривал с Парстевальтом, когда Страянка прервала урок языка и отъехала поговорить со своим лазутчиком. Парстевальт почти все время ехал с Эвменом и Никием и задавал вопросы, как только ему удавалось их сформулировать. Когда он упомянул набег, в котором участвовал год назад, Киний спросил:

— Набегом руководила Страянка? Против гетов?

Ателий передал вопрос и закатил глаза, отвечая:

— Он говорит — проклятые геты. Сожгли города — три города. Будут убивать всех, кого найдут.

Киний кивнул, показывая, что понял.

— Сколько раз она водила саков? — спросил он, показывая на Страянку. — В набеги? На битвы?

Эвмен передал вопрос. Его сакский с каждым днем становился лучше.

Черноволосый мужчина посмотрел на узду, потом, словно в поисках вдохновения, на солнце.

— Столько, сколько дней в месяце, — ответил он через Эвмена.

— Тридцать? — громко спросил Киний. — Тридцать набегов?

Филокл, который всегда являлся на интересный разговор, выехал из сакской части колонны.

— Больше, чем Леонид[66], — сказал он.

— Больше, чем я, — сказал Киний.

— И больше, чем я, — подхватил Никий. Он улыбнулся Кинию. — Отныне буду более почтителен.

На седьмой день лазутчики нашли стадо оленей, и смешанный отряд охотников — саков и ольвийцев — отправился за свежим мясом. Вернулись они с шестью большими тушами. Киний стоял рядом со Страянкой, когда делили мясо. Молодые сакские воины свежевали добычу, а рабы разрубали суставы и расчленяли тушу.

Страянка смотрела, как две молодые женщины свежуют самого крупного оленя. Киний наблюдал за ней. Он видел, что ей хочется что-то сказать, может быть, самой взяться за работу, потому что женщины многое делали неправильно.

Трое всадников из Ольвии, из числа молодых и праздных, подошли и встали рядом, потому что женщины, занятые своей кровавой работой, разделись донага.

Страянка оторвалась от своих забот, когда один из этих молодых людей воинственно сказал:

— Варвары!

Она повернулась к Кинию и приподняла бровь.

«Кому нужен язык?» — подумал он. Подошел к троим гиппеям.

— Господа, если вам нечем заняться, я поучу вас разделывать тушу.

Тот, что сказал «варвары», Алкей, покачал головой.

— Это занятие для рабов, — сказал он. — Мы смотрим, как амазонки купаются в крови.

— Они свежуют оленя не для того, чтобы очаровать вас своими прелестями. Уходите, или я заставлю вас разделывать туши.

Киний говорил тихо. Он не хотел предавать огласке дурное поведение двоих людей. Краем глаза он видел, как трубач Страянки и еще несколько женщин наблюдают за ними, поигрывая кнутами.

Алкей подбоченился.

— Я не в дозоре, — произнес он высокомерно. — И могу смотреть на варварских женщин, если хочу.

Товарищи отодвинулись от него, как от зачумленного. Киний поискал взглядом Эвмена или Никия — он предпочел бы, чтобы послушание насаждал кто-нибудь другой.

Но оба были заняты.

Не повышая голоса, Киний сказал:

— Нет, не можешь. Не глупи. Иди вычисти свою лошадь и ступай на караул — до моего нового приказа.

Алкей надменно посмотрел на Киния:

— Мне приказывает только Левкон, — сказал он. — К тому же…

— Молчи! — произнес Киний голосом, которым приказывал в бою. — Больше ни слова!

Алкей старался мимо Киния смотреть на молодых женщин. Он оглянулся на товарищей с высокомерием подростка, убежденного в поддержке друзей. И усмехнулся.

— Ты мешаешь мне смотреть, — лениво сказал он.

Киний потерял терпение. Все произошло мгновенно: накатил гнев, и он одним ударом поверг парня в беспамятство. Заныло плечо, вдобавок он рассек костяшки пальцев. Киний повернулся к товарищам Алкея.

— Заверните его в плащ и положите на лошадь. Побудьте с ним, пока он не придет в себя. Потом помогите ему почистить лошадь и втроем отправляйтесь нести дозор, пока я вас не отзову. Поняли?

Оба кивнули; у обоих глаза были круглые, как у афинской совы.

Когда он вернулся к Страянке и Ателию, девушка покачала головой.

— За что ты ударил этого человека? — спросила она на недурном греческом.

Киний повернулся к Ателию.

— Как сказать «неповиновение»?

— А что такое неповиновение?

Киний медленно вдохнул. Он рассердился — очень рассердился.

— Когда я отдаю приказ, я ожидаю исполнения. Если приказ не исполнен, это неповиновение.

Страянка поворачивала голову от одного к другому. Потом на быстром сакском задала короткий вопрос. Киний уловил свое имя, но больше ничего.

Ателий покачал головой, посмотрел на Киния и заговорил; говорил он долго, делая жесты, обозначающие езду верхом и сон. Потом сказал Кинию:

— Она спрашивает меня, давно ли я с тобой. Я сказал. Еще она спрашивает, часто ли ты бьешь людей. Я сказал, не бьешь.

Страянка посмотрела ему в глаза. У нее самой глаза были темно-синие, как Эгейское море на солнце после бури. Киний выше ее на полголовы. Она стояла очень близко. И обратилась прямо к нему, заговорила медленно и внятно — по-сакски.

Киний не понял ни слова.

Ателий сказал:

— Она говорит: если я бью человека за плохое — я его убиваю. Или он уедет и будет враг. — Он умолк и заозирался, как зверь в западне. Наконец сказал: — Потом она говорит: мужчины смотрят на женщин. Все мужчины глупеют, когда женщина показывает груди. И что? Зачем бить?

Киний не привык к тому, чтобы его приказы обсуждались. И к тому, что его расспрашивают при всех через переводчика. Что его допрашивает женщина.

«Как перед мужчиной», — сказал Филокл. Но она могла бы своей плетью в куски иссечь человека, и он не усомнился бы в ее праве.

Он чувствовал, что покраснел, чувствовал, как нарастает гнев, которому он редко дает волю. Как душа восстает против такой несправедливости, против осуждения в ее взгляде.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Досчитал до десяти на сакском. Потом коротко кивнул.

— Объясню, когда буду не так сердит, — сказал он по-гречески.

— Хорошо, — ответила она и ушла.

Тем же вечером он пересказал этот случай Левкону, Эвмену, Никию и Филоклу. Они сидели у небольшого костра, в стороне от саков, которые были тихи и держались обособленно.

— У него в голове мякина, — сказал Никий. Потом посмотрел на Левкона. — Прости. Я знаю, что он твой друг, но он дурак. Он это заслужил.

Левкон выглядел несчастным.

— Мы товарищи с детства. Он всегда получал, что хотел; ему трудно сейчас измениться.

Никий криво усмехнулся.

— Не так уж трудно.

Левкон опустил голову на руки.

— Я чувствую, что подвел тебя, гиппарх. Но — я должен это сказать — ты не должен был бить его. Он гражданин. После первого учителя его никто никогда не бил.

Киний старался держать себя в руках.

Заговорил Филокл:

— В Спарте его бы убили. На месте.

Левкон не скрыл потрясения.

— За такую мелочь?

Филокл пожал плечами.

— Неповиновение — яд для войска.

Левкон взглянул на Эвмена, но тот не смотрел ему в глаза.

— Он из тех забияк, кто готов по любому поводу показать нож в винной лавке. Я видел, он это делает. — Эвмен посмотрел на Никия, потом на Левкона. — Он мне не нравится.

Киний подался вперед.

— Дело не в этом. Нравится, не нравится: военачальник должен быть выше этого. Я по опыту знаю, что неповиновение — чума, которая начинается медленно, но распространяется быстро. — Он протянул руки к костру, чтобы согреть, наклонился так, что локтями уперся в бедра. Ему было холодно, болели плечо и костяшки пальцев, и он даже думать не хотел о том, как повредил своим отношениям со Страянкой — или вообще с саками. — Он оскорбил саков. Оскорбил меня. И не выполнил прямой приказ. — Киний потер подбородок. — Я человек суровый. Наемник. Может, стоит напомнить вашим людям об этом. — Потом он вздохнул. — Но мне не следовало поддаваться гневу.

Левкон скорее недоумевал, чем понял что-либо.

— Что я скажу его отцу? — спросил он, прежде чем уйти в темноту.

Филокл смотрел ему вслед.

— Полагаю, госпоже Страянке это не понравилось.

Киний кивнул.

Филокл покачал головой.

— Ты поступил правильно. Что еще ты мог сделать?

Киний потер руки.

— Ты философ. Вот и скажи.

Филокл покачал головой.

— Я в первую очередь спартанец, а уже во вторую философ. Я бы, пожалуй, его убил.

Киний устало кивнул.

— Странно. То же самое сказала Страянка. Что если ударит человека, то убьет его. Чтобы не оставлять за спиной врага — так я ее понял.

Эвмен сказал:

— Они даже детей своих не бьют. — Он пожал плечами. — Правда. У меня была сакская нянька. В войне или в состязаниях все средства хороши. Но не ради послушания. — Он задумался так надолго, что Никий успел подбросить в костер охапку дров, потом сказал: — Не думаю, что у них вообще есть слово «послушание».

— А вот это любопытно, — сказал Филокл.

Киний позволил им говорить дальше. Прежде чем завернуться в плащ и лечь, он послал Никия отозвать трех дозорных. Потом долго лежал без сна, думая о женщинах: о матери, сестрах, Артемиде и Страянке. Но ни к какому заключению не пришел. Артемида и Страянка были словно другого пола, чем его мать и сестры. Не в том дело, что Артемида и Страянка казались ему похожими. Артемида использовала женственность как оружие, чтобы добиваться своего от мужчин. Страянка — военачальник. И все же какое-то основополагающее сходство между ними есть.

Он вспомнил: Филокл советовал ему обращаться со Страянкой как с мужчиной. Эта мысль заставила его нахмуриться, и он уснул.

На следующий день они не поехали вместе. Киний держался со своими людьми, разговаривая на сакском с Ателием и глядя, как исчезает под копытами трава. Все было как будто прежним и в то же время не таким, как раньше.

То же самое можно было сказать обо всей ольвийской части колонны. Киний не мог определить, в чем загвоздка, но что-то определенно изменилось. Это его смущало: он умел понимать воинов и знал, что они с ним согласны — Алкей заслужил наказание. Судя по его поведению, сам Алкей тоже считал, что заслужил удар. Он выглядел не сердитым, а смущенным. И все же что-то изменилось, как будто, показав силу, на которой основывается послушание, Киний лишился их благодушного отношения.

Когда они оказались одни, Никий подлил масла в огонь.

— Осел глазел на сакских девушек, верно? А ты все время проводишь с одной из них. Ты знаешь, что говорят воины, когда у одного есть то, чего нет у других.

Киний вынужден был признать справедливость этих слов — по крайней мере для воинов. Он погладил бороду и подул на озябшие руки.

— Знаешь, если эти избалованные граждане-воины завидуют моей любовной жизни, то зря. — Он взглянул на горизонт. — Сегодня она со мной не разговаривает.

Никий в ответ улыбнулся одними уголками губ.

— Совершенно верно. — Он приподнял бровь. — Ты чересчур волнуешься, гиппарх. — Он посмотрел на небо, на которое фалангой надвигалась полоса тяжелых туч. Никий скривил губы. — Скоро богатым мальчикам будет о чем подумать, кроме баб.

Три дня шел дождь, и на четвертый всем в колонне было на что жаловаться.

Для греков это были трудные дни: люди учились жить как воины, а не как богачи на затянувшейся охоте. Плащи их насквозь промокли; кое-кто обнаружил, что синяя ткань линяет, окрашивая кожу; костры горели еле-еле и дымили. Ночи были холодные и сырые, и воины из Ольвии наконец научились жаться друг к другу ради тепла. Для большинства это не был настоящий сон — им удавалось лишь задремать, а когда груда тел шевелилась, каждый ради тепла старался забраться поглубже. Днем их согревали лошади, и на третий день большинство научились спать на их спинах.

Киний чувствовал себя несчастным: он учил людей жить под дождем, а Страянка избегала его. Хуже того, он иногда замечал, как она серьезно смотрит на него. Брови на ее лице сошлись в прямую черту. Страянка осуждала его.

На четвертый день вышло солнце, а к исходу дня они нашли царя.

«Город» саков тянулся на много стадиев, и, когда Киний впервые увидел длину его стен, у него захватило дух. На высоком утесе над рекой стоял храм, а вокруг акрополь из больших бревенчатых сооружений, ярко раскрашенных, и строений поменьше из пиленой древесины и земли. Сам по себе акрополь невелик, но его стены смыкаются с земляным валом высотой в три человеческих роста, уходящим почти к горизонту.

— На самом деле это не город, — сказал Сатракс. Они стояли на стене акрополя. — В действительности это большой загон.

Киний провел два дня за обсуждением планов с Матраксом, главным военачальником царя, и другими членами внутреннего совета: самим царем, Кам Баккой и Страянкой. Эвмен и Ателий страшно устали постоянно переводить, и даже царь, единственный говоривший на сакском и греческом почти одинаково, проявлял признаки напряжения. Когда Киний спал, ему снилось, что сакские боги обвиняют его на ломаном греческом, а предметы называют себя по-сакски. Он осваивал язык, но его мозг не мог отдохнуть.

Царь объявил перерыв и потащил Киния наружу «посмотреть солнце». Он был менее отчужден, менее воинствен, чем во время зимней встречи.

Страянка, которая вела себя с Кинием так, словно его вообще не существует, большую часть времени проводила с царем. Когда обсуждали ход войны, она всегда возражала ему, предлагая самый быстрый способ. Киний же был на стороне царя и осторожности. Но Страянка не ставила эту осторожность в вину царю. Все ее недовольство сосредоточилось на одном человеке.

Однако сегодня утром она отсутствовала вместе со своими женщинами-воительницами и Кам Баккой. Что-то связанное с религией.

Киний тосковал; утрата расположения Страянки показала ему, как много она стала для него значить за зиму. Он бранил себя за глупость — в этом ему помогал Никий — и пытался сосредоточиться на важном и насущном. Конечно, она, самый могущественный вельможа в Ассагете, предпочтет царя, который засматривается на нее.

Киний понял, что царь уже какое-то время говорит. И как будто ожидает ответа.

Киний махнул в сторону «загонов». За пределами акрополя и пестрой полоски вдоль реки, где жили крестьяне-синды и стояли склады греческих купцов, все остальное пространство оставалось пустым.

— Кто построил эти стены? — спросил Киний. — Они тянутся… стадиев на сорок.

— Вдвое больше, если считать и племенные загоны. — Царь гордо улыбнулся. — Это синды. Много лет назад, когда была угроза со стороны Дария, саки решили, что на случай войны нам необходимо безопасное место для всех стад, и синды согласились построить стены.

— Синды ваши крестьяне? — спросил Киний. В Ольвии были землевладельцы-синды, но были и синды-аристократы. Они здешние уроженцы, но успешно смешались с греками, и сейчас об их происхождении свидетельствуют только черные глаза и прямые черные волосы. Такие волосы у Эвмена; такие глаза у Кира, а у молодого Клио и то и другое.

Царь покачал головой.

— Синды любят землю. Саки любят небо. — Он пожал плечами. — Наши предания говорят, что, впервые придя сюда, мы презирали синдов. Мы уничтожили их войско и забрали их женщин. — Он посмотрел на Киния и приподнял бровь. — Все это кажется вполне возможным. Но синды отвечали нам по-своему. Они стреляли в наших людей из-за деревьев. Отравляли источники и убивали людей во сне. — Царь снова пожал плечами. — Так говорит предание. Я лично думаю, что умные саки с самого начала понимали, что без зерна, выращенного крестьянами-синдами, не будет ни золота, ни греческого вина. Разве это важно? Сейчас мы уже в сущности не два разных народа. Мы один народ с разными лицами. — Он перегнулся через деревянную ограду на стене и показал на толпу купцов, которые торговались у подножия стен из-за цен на зерно. — Иногда в деревне растет мальчик или девочка. Они живут на земле, но стремятся в небо, и однажды, когда мимо проезжает племя саков, мальчик или девочка приходят к вождю и говорят: «Возьмите меня с собой». А иногда всадник, старый или молодой, смотрит, как растет трава, и тоскует по земле, по чему-то прочному под ногами. Он приходит к вождю деревни и говорит: «Примите меня к себе». — Он повернулся к Кинию, восходящее солнце осветило его красивое лицо. — Я царь и над теми и над другими. Поэтому я люблю и землю и небо.

Ветер потеплел, трава зеленела ярче, но северный ветер все равно приносил холод, и Киний плотнее закутался в плащ. Он обвел взглядом всю стену с запада на восток, по течению реки. Афины и Пирей, Ольвия и Томис — все уместились бы за этими стенами, и еще осталось бы место. Но людей здесь не хватит, чтобы заселить даже небольшой греческий город.

— Загоны, — сказал он, словно напоминая себе.

— Когда племена собираются для праздника или войны, пастбищ здесь хватает по меньшей мере на месяц. Стены удерживают скот внутри, а разбойников снаружи. — Он улыбнулся. — Населения у нас больше, чем Афинах, если присчитать коз.

— Я вижу много купцов. — Сегодня Киний видел на равнинах дальше обычного. — И деревни на реке. А нам за две недели пути не попалась ни одна деревня.

Царь кивнул.

— Купцы не распространяются об этом. Это торговый секрет. Здесь растят зерно. Его хранят вон в тех амбарах. Весной и осенью баржи поднимаются по реке. Зачем рассказывать другим? — Он осмотрел стены. — Но это не тайна. Думаю, многие могли бы рассказать тебе.

Киний покачал головой.

— Я чувствую себя дураком. Думал, увижу одни шатры.

— Увидишь через месяц. Мы не живем здесь — только синды, купцы и горстка жрецов.

— Даже зимой не живете? — спросил Киний.

Царь кивнул.

— Я однажды зимовал здесь. Очень холодно. — Он посмотрел на север. — Предпочитаю проводить зиму на севере, среди деревьев.

Царь направился в сторону большого зала наверху акрополя, напротив храма. Большой зал представлял собой нечто вроде бревенчатого греческого мегарона, с очагом посередине. Огонь пылал в рост человека. Как только они вдвоем, отодвинув ковры, закрывавшие вход, вошли в зал, их сразу охватило тепло.

Эти ковры ошеломили своими красками, такие же чуждые, как бесконечное небо и море травы. Те два ковра, что закрывали вход, были сделаны из плотного многослойного войлока с разноцветными яркими фигурами людей, зверей и фантастических животных и геометрическим рисунком на белом поле. Стены покрывали огромные, тяжелые деревянные панели, украшенные изображениями грифонов и лошадей, больших рогатых оленей и охотящихся кошек. Пол покрыт толстым слоем ковров, таких, какие Киний видел в шатре Кам Бакки. Главенствующий цвет красный, и тепло кажется осязаемым.

Царь помахал Матраксу, который стоял у огня с Кам Баккой в великолепном наряде и Филоклом.

— Далеко ли эти деревья? Какие деревья? — спросил Киний. Он искал Страянку.

— В тысяче стадиев или больше. Сомневаюсь, что можно измерить расстояние. Деревья — это как другой мир. Синды говорят, когда-то мир был сплошным лесом. — Он пожал плечами. — Я видел море и видел деревья. И то и другое как иной мир.

— А почему зимуете там? — спросил Киний.

— Чем больше дров, тем больше костер, — ответил Сатракс с мальчишеским высокомерием, которое подавлял все утро. — Это совсем не сложно.

Киний подумал о стенах, амбарах и зерне.

— Вам не нужна Ольвия как основа прокорма войска, — сказал он.

Сатракс улыбнулся.

— Не помешает поднять цену. Мне принадлежит не все зерно. Но нет. Я солгал. Цари лгут, когда нужно. Мне не нужна Ольвия.

Киний улыбнулся в ответ, потом прищурился:

— Но у тебя есть то, из-за чего ты выступаешь против македонцев. Ты не хочешь потерять город. Вы ведь не можете просто раствориться в траве. — Он остановился, как будто его ударили. — Вы сражаетесь за своих земледельцев.

Они присоединились к кругу у огня. Саки были не особенно церемонны: царь приходил и уходил, как любой свободный человек, и уважение, с которым его встречали, было не больше и не меньше отношения к уважаемому полководцу в греческом войске. Женщина, возившаяся у костра, подала царю чашу с подогретым яблочным сидром. Он сел на груду ковров.

Пока Киний брал такую же чашу, царь ответил:

— И да и нет, Киний. Я все же могу раствориться в траве. Здесь нет построек из камня. Таков наш закон. Зоприон может все это сжечь — мы за три месяца построим все заново. Или переселимся. — Он показал на купцов у костра. — И если мы так решим, синды переселятся с нами.

Киний сел — без того изящества, с каким садились все саки.

Царь смотрел в огонь.

— Но я не хочу строить все заново. Не хочу прекращать торговлю. На самом деле я совсем не хочу этой войны. — Он вздохнул. — Но она не за горами, и я буду сражаться.

Киний пригубил сидр. Напиток ему нравился.

— Откуда это? — спросил он. — Яблони за два лета не вырастут.

Царь пожал плечами.

— У холода есть свои преимущества. Мы делаем сидр осенью и замораживаем его на всю зиму глыбами. — Он поманил остальных, тех, кого Киний привык называть «военным советом». А Кинию сказал: — Пей. Уже весна, и скоро весь сидр прокиснет.

Шурша шелками, рядом с Кинием села Кам Бакка. Киний и раньше видел шелк, но редко в таком изобилии и на всех. Одеяния у большинства саков были шелковые, пусть и рваные. Кам Бакка пришла в светло-желтом свободном одеянии в розовых цветах и свернувшихся драконах. Платье было так великолепно, что Киний, сам того не желая, все время на него посматривал.

— Мы спорим уже много дней, — сказала Кам Бакка. — Матракс говорит, что вы готовы. Расскажи нам, что ты задумал.

Киний медлил, держа чашу с сидром у губ.

Кам Бакка спокойно смотрела на него — рассеянно, почти сонно.

— У тебя есть план, Киний из Афин. У царя есть войско, но пока нет плана. — Она кивнула. — Получается прекрасное сочетание, словно мужчина, — она улыбнулась, — и женщина. — Взгляд шаманки упал на Страянку, которая, тоже в шелковом одеянии, присоединилась к кружку у огня, потом вернулся к Кинию. Кам Бакка положила руку на руку Киния и сказала: — Ты должен прийти ко мне в шатер. Увидеть дерево.

Киний вежливо кивнул, не собираясь снова попасть к ней в руки. Последние два сна о дереве оставили в его сознании след, колеи, в которые то и дело попадали колеса его мыслей и по которым эти мысли двигались так часто и так непредсказуемо.

Словно угадав, о чем он думает, Кам Бакка наклонилась к нему, так что он ощутил ароматы и смоляной запах ее волшебства.

— Без дерева ты никогда не завоюешь ее, — сказала она.

На Страянке темно-синий халат от шеи до щиколоток, а под ним ярко-красные штаны. Сегодня она больше походила на женщину — если учесть, что гречанки так не одевались, — чем когда-либо. Киния это смущало. И отвлекало.

Два дня он ожесточенно спорил с ней по вопросам войны. Ни одна греческая женщина не могла бы перечить ему, не приказывала бы замолчать, когда он советовал проявить осторожность. Конечно, подумал он с болью в сердце, ни одна гречанка просто не может присутствовать на военном совете.

Чувствуя его взгляд, она отвернулась и обменялась приветствиями с царем и Матраксом.

Когда она села, подошли и остальные: Левкон, Эвмен, Никий, Матракс, Ателий и с десяток сакских вождей. Все сели кругом. Некоторые прилегли. Страянка улеглась на живот, задрав ноги в туфлях, — ни одна греческая женщина за пределами своей спальни не позволила бы себе такую позу.

Киний чувствовал себя одурманенным и поглупевшим. Но не мог оторвать от нее взгляда.

После обмена приветствиями все ненадолго замолчали.

— Я тоже считаю, что пора огласить весь план, — сказал царь.

Он посмотрел на Киния.

— Я наемник, — обратился ко всем Киний. — Я никогда не командовал в деле больше, чем тремя сотнями. — Он показал на Матракса. — Может быть, план представит Матракс, ведь он военный вождь царя?

За ним Эвмен по возможности быстро переводил его слова на сакский. Киния больше не удивляло, как много понимал этот молодой человек.

Царь повел рукой.

— Это не греческий совет, а я не греческий царь. Я переводил твои слова два дня — я знаю, что ты задумал. Но мы все хотим услышать итоги.

Киний кивнул и осмотрел собравшихся в кружок.

— Хорошо. План прост. Мы вообще не вступим в сражение.

Никий свистнул.

— Мне это нравится, — сказал он.

Матракс подождал перевода и добавил:

— Совершенно верно.

Он сказал это по-гречески.

Страянка подняла бровь. Перекатилась и села.

Он смотрел на нее слишком долго. Опять.

Царь протянул чашу, чтобы ему налили сидра.

— Как это?

Киний оторвал взгляд от женщины.

— Все дело в расчете времени и расстановке сил.

Матракс заговорил по-сакски, и Эвмен перевел:

— Кому это уметь, как не тебе.

Киний поднял руку.

— В прошлом году я прошел из Томиса в Ольвию той самой дорогой, которой должен будет пройти Зоприон. Мне потребовалось на это тридцать дней. Его войску понадобится пятьдесят. Если он выступит завтра, то доберется до Ольвии в лучшем случае к середине лета. — Он подождал, пока Эвмен догонит его с переводом. — Если уничтожить переправу при Антифилии, мы затянем его поход еще на две недели. Если с нами будут люди из Пантикапея, а их флот будет служить нашим нуждам, мы отгоним его триремы и еще больше замедлим его продвижение. Он намерен строить по дороге крепости: он достаточно умен и понимает, что нужно охранять дорогу домой, — и это еще пуще задержит его. — Он снова подождал, пока Эвмен переведет. — Тогда уже наступит новый год[67], минует месяц игр, минует летний праздник, а мы все еще не покажем зубы. — Киний осмотрел круг лиц. — Вы знаете, зачем он идет сюда?

Ответила Страянка:

— Завоевать нас.

Сатракс покачал головой.

— В конечном счете итог будет один. Но ему нужна наша покорность, чтобы доказать свою силу. Этакий военный подвиг.

При переводе слова «покорность» на лице Страянки появилось выражение, которое — Киний надеялся — никогда не будет предназначаться ему.

Киний набрал в грудь побольше воздуха.

— Когда он будет в шестидесяти днях от дома, но еще не достигнет реки Борисфен, у нас появится выбор. — Он старался не смотреть на Страянку. — Самое простое — подчиниться. — Он пожал плечами, по-прежнему не глядя на женщину. — У него не останется времени на осаду Ольвии. Не будет времени на поход сюда. Будет самоубийством идти сюда, оставляя Ольвию в тылу, на пути к возвращению домой. Если мы проявим притворную покорность…

Он снова замолчал. И вздохнул, не смея посмотреть в глаза Страянке.

Сатракс кивнул.

— Ты рассуждаешь как царь.

Киний взглянул на Филокла. Тот еле заметно кивнул в знак согласия. Страянка взглядом сверлила дыры у него в затылке. Но вот она вскочила.

— Должно быть, это и есть греческое послушание! — Она сердито осмотрела совет. — Кто мы — народ рабов? — спросила она по-гречески. А обратившись к царю, добавила: — Мы заставим своих воинов покориться македонскому чудовищу? Неужели мы так испугались?

Киний опустил взгляд. Он надеялся… но сейчас неважно, на что он надеялся.

Заговорил Матракс. Ателий перевел его вопрос:

— Второй выход?

Киний снова вдохнул.

— На последних ста пятидесяти стадиях пути к великой реке мы будем каждый день наносить по нему удары. Словно по волшебству появятся саки — которые до тех пор будут показываться только небольшими отрядами лазутчиков. Чтобы убивать отставших и фуражиров. Каждую ночь на лагерь македонцев будут нападать небольшие отряды.

Матракс заговорил, и одновременно заговорили все остальные.

Ателий перевел этот гул сакских возгласов:

— Матракс говорит, это ему больше нравится.

Ненадолго наступила тишина. Филокл, наклонившись вперед, произнес:

— Но, конечно, каждое из таких нападений удастся всего раз.

Киний кивнул.

Сатракс тоже в круге подался вперед, погладил бороду.

— Вчера ты утверждал, что вы можете растерзать его войско, как стая стервятников. А сегодня говоришь, что каждая уловка сработает всего раз. Почему всего раз?

Киний посмотрел на Филокла, но тот отрицательно покачал головой, отказываясь участвовать в споре.

Тогда он взглянул на Страянку. Та продолжала избегать его взгляда. Он решил больше на нее не смотреть.

— У македонцев хорошие военачальники, а воины проявляют превосходное послушание. Стоит нам один раз напасть на их колонну, и на следующий день не будет ни единого отставшего. Стоит нам раз напасть на их лагерь, и в следующий раз они его окопают. А когда мы убьем их фуражиров, на следующий день за продовольствием отправятся большие отряды, и все войско будет ждать в полной готовности. — Он снова осмотрел собравшихся, уклоняясь от ее взгляда, но одновременно желая, чтобы она прислушалась. — С помощью послушания они сведут на нет наше превосходство в скорости и преимущество неожиданности.

Он недобро улыбнулся.

— Конечно, все это еще больше замедлит их продвижение. — Он допил свой сидр. — А мы не понесем при этом больших потерь. Македонцам этот поход обойдется в огромные деньги. И возможности повторить его у Зоприона никогда не будет. Он покроет себя позором.

Кам Бакка медленно кивнула, потом покачала головой.

— Но, конечно, господин Зоприон все это понимает.

Киний кивнул.

— Да.

— Поэтому, как только начнутся наши нападения, он разгадает нашу стратегию и поведет себя как загнанный раненый зверь.

Она посмотрела не на Киния, а на Филокла. Потом на Страянку.

Филокл встретил ее взгляд.

— Да. Вероятно, пройдет несколько дней, прежде чем его отчаяние передастся его военачальникам. Но да.

— Значит, он не станет позорно отступать. Напротив, он двинется вперед. И, если сможет, навяжет нам битву. — Кам Бакка встала на колени. — Даже если ему придется безрассудно рисковать своими людьми и припасами.

Все греки закивали.

Кам Бакка кивнула, словно себе самой.

— Раненый вепрь убивает охотников. Вепрь, у которого нет надежды, убивает царей.

— Ого! — пробормотал Никий.

Страянка повернула голову к Кам Бакке.

— Достопочтенная, нам не стоит его бояться. Когда мы соберем всех воинов…

Кам Бакка протянула руку и коснулась ее лица.

— …Мы, все равно можем проиграть. Тогда все, кто собрался в этом круге, будут лежать мертвые под луной… — Она замолчала и закрыла глаза.

Царь внимательно наблюдал за ней.

— Это пророчество?

Она открыла глаза.

— Все взвешено на острие меча. Я ведь уже сказала.

Киний заговорил с убежденностью человека, который вынужден высказываться против своей воли:

— Такую битву мы не выиграем.

Заговорила Страянка — без гнева, но с большой силой. Царь переводил ее слова:

— Ты говоришь так, словно он Александр! — говорил царь, повторяя жесты Страянки. — А что если он сделает неверный выбор? Что если отступит? — Пока царь переводил, Киний наблюдал за ее лицом. — Ты никогда не видел нас в бою, Киний. Думаешь, мы трусы? — Она вскинула сжатый кулак. — Может, нам и не хватает послушания, которое есть у вас, но мы сильны.

Киний покачал головой. У него не очень получалось не смотреть на нее, но он держал себя в руках, когда заговорил.

— Зоприон не Александр. Хвала богам, он дюжинный военачальник, не особенно даровитый. Но и самый плохой македонский воин знает, как провести такую кампанию. В Греции у нас есть книги, в которых говорится, что делать, даже если нет ветеранов, чтобы научить. — Он нахмурился. — Я никогда не видел, как вы сражаетесь, но знаю, что вы смелы. Однако никакая смелость не прорвет фронт таксиса.

Царь перевел его слова и посмотрел на них обоих.

— Киний, в словах дочери сестры моего отца больше истины, чем тебе кажется. Ты никогда не видел нас в битве. Ты не знаешь, на что мы способны. — Он повернулся к Страянке. — Но, как я уже сказал, Киний рассуждает как царь. Битва — риск. Война — опасность. Зачем искушать судьбу?

Он посмотрел на Матракса, который кивнул так, что черная с сединой борода, лежавшая на груди, поднялась и опустилась.

— Я не додумался уничтожить переправу у Антифилии, — продолжая царь. — И не знал, как велик может быть флот Зоприона. Но в остальном — разве не этот замысел мы обсуждали зимой? А ты, моя госпожа, — разве я не говорил тебе, что Киний найдет еще множество доводов в пользу осторожности?

Матракс осушил свою чашу и рыгнул.

— Лучше, — заговорил он, и Киний обнаружил, что понимает его слова до перевода Ателия, — когда он достигнет определенного места, начать беспокоить его. И если он не отступит, мы предложим покорность. — Он улыбнулся. — Только глупец откажется от нас.

Кам Бакка села на корточки и отпила вина.

— Он нам откажет, — сказала она. — Я это видела.

Страянка резко повернула голову. Она наконец заговорила, с той же яростью, с какой распекала провинившихся воинов. Говорила она быстро, звонким голосом, и Киний не понимал ни слова.

Эвмен покачал головой, запутавшись в ее стремительной речи. Даже Ателий мешкал.

Им на помощь пришел царь.

— Она говорит, что если Кам Бакка уже видела отвержение, мы можем избавиться от позора предлагать покорность и докажем Кинию, что он ошибается насчет битвы. — На Киния он старался не смотреть. — Она сказала кое-что еще, но это лучше пусть останется между ней и Кам Баккой. Хотя я ей отвечу. — Он быстро заговорил на сакском, потом сказал на греческом: — Я царь. Кам Бакка часто бывает права, но сама говорит, что будущее подобно воску и чем этот воск ближе к пламени, тем он изменчивей. Она удивлена. Я тоже удивлен.

Он повернулся к Страянке, заговорил с ней по-сакски, и она закрыла лицо руками — Киний никогда не видел у нее этого девичьего жеста.

По-гречески царь сказал:

— Мы не сможем собрать все наши силы. Мы рассчитывали на многих лошадей наших братьев массаков. И еще на многих наших братьев савроматов.[68] — Он обвел круг взглядом. — То, что я скажу, — не для всех ушей. Александр осаждает восточные ворота равнины трав, как Зоприон — западные. Чудовище сейчас в Бактрии, гоняется за мятежным сатрапом. — Царь расправил плечи, сейчас он казался очень молодым. — Возможно, он всегда лелеял такой замысел похода — его войска вторгаются на травяные равнины с обоих концов. Кам Бакка говорит, это не так — простая случайность. Но нам это безразлично. Мы сможем собрать только две трети своих сил. Может, и меньше. Геты уже уходят на восток, и нашим восточным кланам придется защищать своих земледельцев. — Он пожал плечами и произнес длинную фразу на сакском; Киний понял из нее лишь отдельные слова: нет лошадей и македонцы. По-гречески царь сказал: — Подчинение ничего нам не стоит. В этом нет стыда, потому что мы не собираемся подчиняться.

Каким-то образом Киний понял, что греческое «ничего» на сакском звучит «нет лошадей». То есть царь сказал: Подчинение не будет стоить нам лошадей. Он довольно кивнул.

— Трава растет, — сказала Кам Бакка. — Земля почти затвердела. Через неделю пройдут последние сильные дожди. Через две недели он выступит.

Киний согласно кивнул.

Царь сказал:

— Где мы назначим сбор? Где соберем свое войско?

Киний пожал плечами.

— Нам нужно прикрывать Ольвию. Если Зоприон захватит ее, у нас вообще не будет выбора. И если архонт не почувствует, что вы действительно готовы защищать его, он откажется от союза и покорится — на самом деле покорится. — В глубине души Киний считал, что архонт уже сейчас готов на это. — Чем ближе главное войско к Ольвии, тем надежней будет союз с городами на Эвксине.

Царь кивнул, слушая, как слова Киния переводят на сакский.

— Значит, мое войско будет не только угрожать, но и защищать, — сказал Сатракс. Он оперся подбородком на руку. — Пройдет не менее месяца, прежде чем я соберу хотя бы половину своего войска.

Заговорил Матракс. Царь выслушал его и кивнул.

— Матракс говорит, что переправу нужно уничтожить немедленно, а всадников отправить сегодня же.

Киний посмотрел на Матракса и согласно кивнул. Потом сказал:

— Наш лагерь должен быть на другом берегу великой реки, близ брода. Если предстоит битва, нужно, чтобы все преимущества были на нашей стороне. Если дойдет до крайности, пусть Зоприон переправляется через реку.

Страянка подождала, пока его слова переведут, и заговорила. Заговорили и несколько сакских вождей.

Царь сказал:

— Все согласны с тем, что место для лагеря нужно определить на дальнем берегу у Большой Излучины. Там есть вода и корм для лошадей, а припасы можно подвозить на лодках. — Он помолчал и добавил: — Да будет так. Сбор у Большой Излучины назначаю на летнее солнцестояние. — Кинию он сказал: — Ты приведешь городские войска? У нас нет гоплитов, и мало у кого даже из вождей есть доспехи ваших конников.

Киний согласился.

— К солнцестоянию я приведу войска эвксинских городов к Большой Излучине.

Он надеялся, что сказал правду.

Кампанию обсуждали еще два дня. Планировали сбор саков. Отправили во все сакские кланы вестников, сообщить о сборе. Подготовили письма в Пантикапей и Ольвию. Матракс с шестьюдесятью воинами отправился уничтожать переправу. Он считал, что должен сам руководить этим. Перед отъездом Киний отвел его в сторону и попросил пощадить крестьянскую землю, на которой похоронен Гракх. Матракс рассмеялся.

— Я много раз пил там вино, Киниакс, — перевел Ателий. Матракс обнял Киния, и тот ответил тем же. — Старик может не бояться нас. — И он так сдавил Киния, что чуть не сломал ему ребра. — Поменьше тревожься, Киниакс. Мысль хорошая.

Киний выбрался из объятий Матракса. Его смущало доверие сака.

— Я никогда не командовал войсками, — сказал он.

Молодой царь появился за своим полководцем. Глядя на Киния, он пожал плечами.

— Я тоже. Но если я собираюсь шить обувь, то обращаюсь к сапожнику.

— Платон, — с кривой улыбкой сказал Киний.

— Сократ, — возразил Филокл. — Платон попытался бы сам сделать себе обувь.

Рынок в сакском городе был не меньше, чем в греческих городах на Эвксине. В двадцати лавках продавали любые виды оружия, от простейших ножей для еды до ромфеев[69] — новых тяжелых мечей, которым отдают предпочтение фракийские горцы. Обычные короткие мечи продавались в каждой лавке — от простых железных с удобной костяной рукоятью до модных, украшенных персидским золотом.

Мечи для конного боя встречались редко: саки их не используют. Киний переходил от лавки к лавке, сравнивая длину и вес, стоимость, украшения и практичность. Ему нравилось делать покупки и слушать разговоры о войне. Продавцы оружия известные сплетники, а часто и шпионы. В большинстве лавок торговали рабы, но в одной оказался и владелец — рослый египтянин, хозяин собственного прилавка и повозки.

Когда Киний осмотрел все предлагаемые изделия, хозяин пригласил его выпить вина. Осушив чашу, Киний услышал сплетни отовсюду: от Экбатаны[70] до Египта и со всех земель между ними.

— Ты гиппарх, о котором я столько слышал? — спросил купец. — Не обижайся, но тебя уже все знают.

Киний пожал плечами и взял вторую чашу превосходного вина, предложенного хозяином.

— Я слышал, у Зоприона большое войско, — заметил он.

— Зоприон намерен завоевать этих саков — вообще всех скифов, — ответил купец. — Так он по крайней мере говорит за выпивкой. У Дария не получилось, у Ксеркса не получилось, Кир умер, сражаясь с ними, — Зоприон считает, что прославится. — Он отпил вина и слабо улыбнулся. — Все хотят соперничать с Александром.

Он сказал это так, словно все македонские военачальники — глупые мальчишки.

Киний сидел за прилавком на кожаном стуле и наблюдал, как в соседней лавке Лаэрт торгуется за дорогой нож. У него на глазах лицо Лаэрта несколько раз изменилось, как у мима-комика, выразив гнев, раздражение, удивление, удовольствие по мере того как снижалась цена.

Купец тоже наблюдал за этим торгом.

— Он умеет торговаться. Один из твоих воинов?

— Старый друг семьи, — ответил Киний. — Мы выросли вместе.

— В Афинах, — сказал купец и замолчал: может, подумал, что сболтнул лишнее. — Ну… так я слышал… и твой выговор…

Киний отвернулся, скрывая улыбку.

— Он спас мне жизнь при Иссе, — сказал он.

— Прекрасный друг, — заметил купец. — Такого друга посылают человеку боги.

И оба плеснули вина на землю.

Потом, тщательно подбирая слова, купец сказал:

— Это было, когда ты получил награду за храбрость.

Киний кивнул.

— Скорее за глупость. — Он обдумал слова купца. — Ты много обо мне знаешь.

Купец осмотрелся и пожал плечами.

— Я пришел сюда из Томиса, — сказан он. — Там Зоприон собирает войско.

— Ага, — сказал Киний, довольный спокойствием собеседника. Явный шпион, но по-своему честный.

— Зоприон знает о тебе все от ветеранов своего штаба. Его гиппарха зовут… Филипп? Их всех зовут Филиппами, верно?

— Верно, — согласился Киний. Он знал Филиппа, начальника конного отряда. В лучшей в мире коннице.

— Я слышал, у этого Филиппа есть подруга по имени Артемида.

Киний сощурился.

— Да, — сказал он.

— Она очень высокого мнения о тебе, — сказал египтянин. — И я начинаю сомневаться, что им предстоит такой уж легкий поход, как считают во Фракии.

Киний подался вперед.

— Зоприона может удивить сила сопротивления, — осторожно сказал он.

Купец посмотрел на саков и синдов, мелькающих в толпе, потом его взгляд снова остановился на Кинии.

— Как это?

Киний улыбнулся.

— Филипп[71] едва одолел скифов. Кир умер. Дарий бежал домой, подпалив усы. Это тебе что-нибудь говорит?

У египтянина на коленях лежал подбитый мехом фракийский плащ. Он набросил плащ на плечи.

— Рассказывай, — медленно ответил он.

Киний откинулся.

— Я пришел купить хороший меч, а не обмениваться сплетнями.

Настала очередь купца пожать плечами.

— У меня есть несколько хороших мечей, которые я берегу для особых покупателей, — сказал он. — Для тех, кто приносит мне любопытные сплетни.

Он посмотрел, как Лаэрт расплачивается за покупку. Киний обрадовался: Лаэрт был доволен.

Он встал и стал играть коротким пехотным мечом, одним из тех, что лежали на прилавке.

— Скифов очень много, — сказал он.

Повернул запястье, давая мечу возможность как бы погрузиться в тело жертвы под своей тяжестью. Слишком легкий. Киний это знал.

Купец, казалось, скучал.

— Я об этом часто думаю, — сказал он.

Налил еще вина из кувшина и протянул кувшин Кинию. Тот подставил чашу.

— Подумай вот о чем, — сказал Киний. — Скифы есть здесь, скифы живут вокруг всего Эвксина. Скифы есть к северу от Бактрии, и на севере Персии, и повсюду между ними.

Египтянин кивнул.

— Точно как говорил Геродот.

Он встал, расправил на плечах плащ и достал из глубины двухколесной тележки тяжелый сверток.

Киний всю зиму читал Геродота. Это стало одним из его любимых занятий. Особенно часть про амазонок.

— Он бывал в Ольвии, — сказал Киний. — Он знал, о чем пишет.

Купец кивнул.

— Не сомневаюсь, — сказал он. — Будут ли они сражаться?

Киний смотрел, как он разворачивает сверток. В нем оказались четыре меча — два коротких и два длинных. Самый длинный — настоящий греческий меч для конного боя, подлинная махайра, тяжелее к концу, похож на перевернутый серп, острое лезвие. В руке меч кажется необычайно легким, почти живым.

Клинок в простом кожаном чехле, и никакой рукояти. Киний повертел его в руках и опустил. Меч с глухим звуком врезался в древесину.

— Прекрасно, — сказал Киний.

— Сталь, — пояснил купец. Он согнул меч в руках и вернул Кинию. — В Александрии есть жрец, у которого дар. Он делает их немного, но каждый получается хорошо. — Купец выпил вина, поставил чашку и подул на руки. Потом сказал: — Я видел, как другие делают железные мечи: у одного получается один из дюжины, у другого один из ста. И только у этого жреца получаются все.

Лезвие, казалось, было расцвечено десятью красками, скрывающимися под поверхностью, которая была отполирована так, что Киний изумился. Он видел такое впервые. Он взмахнул мечом, и клинок запел в воздухе. Киний понял, что широко улыбается. Он ничего не мог с этим поделать.

— Сколько? — спросил он.

— А сколько здесь скифов? — спросил купец.

Киний потер пальцем кожу чехла.

— Тысячи, — сказал он и снова сел.

Египтянин кивнул.

— Геты уверяют Зоприона, что здесь всего несколько сотен воинов, последние остатки гордого народа, и что он завоюет страну за лето. Зоприон намерен захватить Ольвию и Пантикапей, чтобы окупить поход и получить точку опоры для дальнейших действий, а потом двинуться в глубь территории, строя по дороге крепости. Я не говорю тебе ничего такого, что не было бы известно всем.

Он внимательно посмотрел на Киния.

В Ольвии это не было известно всем. Киний старался сохранить бесстрастное выражение лица.

Должно быть, успешно, потому что египтянин продолжил:

— Но кое-кто из старших военачальников расспрашивает, сколько же кочевников. Говорят, прежний царь выставил на битву с Филиппом десять тысяч всадников. — Он подбородком показал на меч, лежащий у Киния на коленях. — Восемь мин[72] серебра.

Киний с сожалением вернул меч.

— Дороговато, — сказал он. — Я воин, а не бог. — Он встал. — Спасибо за вино.

Египтянин тоже встал и поклонился.

— Я могу запросить семь мин.

Киний покачал головой.

— Он, должно быть, очень богат, этот парень из Александрии. Две мины и те разорят меня. Придется наняться к Зоприону.

Купец улыбнулся.

— Ты гиппарх богатейшего эвксинского города. Ты говоришь, что беден? А я думаю, что ты жестокосердый богач и хочешь разорить меня и пустить по миру моих двух дочерей, которые слишком дорого мне обходятся. Этот меч — дар богов настоящему бойцу. Посмотри: я даже не изготовил для него рукоять, потому что купить такой меч захочет только богатый глупец или настоящий боец. Первому понадобится рукоять, которую я не могу себе позволить, второй пожелает подобрать рукоять самостоятельно. Этот меч сделан точно для тебя. Предлагай свою цену!

Киний обнаружил, что снова взял меч в руки. Не лучший способ торговаться.

— Возможно, я наскребу три мины.

Египтянин воздел руки к небу и неожиданно схватился за голову.

— Надо бы приказать рабам выбросить тебя в грязь, но ведь ты гость, — сказал он и улыбнулся. — И, конечно, ни у кого из моих рабов не хватит сил выбросить тебя в грязь, а твой друг царь прикажет меня казнить. — Он подбоченился. — Давай перестанем торговаться. То, что ты знаешь о скифах, мне понравилось. Ты первый здравомыслящий человек, какого я встретил на этом рынке. Сделай мне настоящее предложение, и я его приму.

Киний наклонился поближе и ощутил аромат розы — духи египтянина — и запах рыбного соуса, съеденного им за обедом.

— Саки съедят Зоприона с потрохами.

Египтянин прищурился.

— И твой союз с ними прочен?

Киний пожал плечами.

— Полагаю, Зоприон не прочь бы это знать. — Он улыбнулся. — Он узнает это от тебя?

— Амон! Неужто я похож на Зоприонова лазутчика?

Египтянин улыбнулся. Ловким движением руки, которое восхитило Киния, он сунул под плащ Кинию два маленьких свитка.

Чтобы скрыть происходящее, Киний кивнул.

— Я мог бы дать четыре мины, — сказал он.

Египтянин пожал плечами.

— Теперь ты предлагаешь деньги. Но по-прежнему недостаточно. — Он плотнее запахнул плащ. — Когда собрание вернет тебе собственность твоего отца, ты будешь так богат, что сможешь скупить все мечи на рынке.

Киний приподнял бровь.

— Твои бы слова да Зевсу в уши, египтянин. Или ты что-то знаешь?

— Я знаю многих, — ответил египтянин. — Кое-кто из них живет в Афинах. — Он скорчил гримасу. — Клянусь Зевсом-Амоном, здесь холодней, чем в Ольвии.

Брови Киния взлетели вверх.

— Ты был в Ольвии?

— Мы с тобой чуть-чуть разминулись, — пробормотал египтянин. Повысив голос, он сказал: — Пожалуй, я уступлю меч за шесть мин.

Кинию слишком не терпелось прочесть письма, чтобы торговаться дольше.

— У меня нет шести мин, — сказал он. Поставил чашу на стол и осторожно положил меч на ткань свертка. — А жаль. — Он коротко кивнул египтянину. — Спасибо за вино.

— Заходи когда угодно, милости просим, — ответил тот. — Займи денег.

Киний рассмеялся и ушел. За столом в винной лавке он прочел оба свитка — письма из Афин, месячной давности. Он потер лицо и рассмеялся.

Афины хотят, чтобы он остановил Зоприона.

В сакском городе только одно не вязалось с его размерами — множество золотых дел мастеров. Киний бродил среди них с одним из спутников царя, Дираксом, Ателием и Филоклом. Золото здесь было дешевое — конечно, не само по себе, но дешевле, чем в Афинах, и саки носили его на любой одежде, с любыми украшениями. Здесь были мастера из городов от Персии до Афин, даже из такой дали, как Этрусский полуостров к северу от Сиракуз. Такое обилие златокузнецов заставило Киния еще глубже уверовать в то, что глупо считать этот город тайным.

Мастерской, в которой работали шесть человек разных рас, владел свободный человек из Афин. Бюст Афины в окне мастерской и голос хозяина глубоко тронули Киния, он вошел с желанием поговорить и остался купить что-нибудь. Попросил приделать рукоять к мечу египтянина — сам меч он купил накануне за пять мин.

— Прекрасный железный клинок, — сказал афинянин. Он скорчил рожу: — Большинство моих заказчиков хотят видеть на своих мечах лошадь или грифона. А ты что хочешь?

— Рукоять, уравновешивающую клинок, — ответил Киний.

— Сколько заплатишь? — спросил хозяин, с профессиональным интересом разглядывая клинок. Он положил его на весы, взвесил и записал результат на восковой пластинке. — Тяжелее к концу? Покажи, где тебе нужно поместить точку равновесия. Довольно близко!

Он добавил гирек на весы, записал результат и восковым стилусом[73] провел черту на клинке.

Киний осмотрел мастерскую. Парстевальт в окружении нескольких знатных саков разглядывал чехол для горита — сплошное золото с великолепным изображением Олимпа.

— Меньше, чем они, — сказал Киний. — Две мины серебра?

Придется занимать: пять мин, отданные за меч, разорили его.

Ювелир наклонил голову.

— Могу сделать рукоять из свинца, — сказал он.

Подошел Парстевальт.

— Послушай, ты большой человек. Царь платит за тебя. Да-да.

— Я не хочу, чтобы царь платил за меня, — ответил Киний.

— Позволь мне изготовить для тебя что-нибудь под стать прекрасному клинку, — сказал афинский ювелир. — Ты ведь гиппарх Ольвии — я о тебе слышал. Я сделаю в долг.

Киний с некоторыми колебаниями оставил ему меч.

Мимо Филокла протиснулся Диракс, друг царя. Мастерская заполнилась знатными саками. Здесь были почти все мужчины и женщины из совета. Парстевальт поздоровался, Диракс ответил долгой речью, а Ателий перевел.

— Ты знаешь все наши тайны! Это наш собственный золотых дел мастер из Афин!

Парстевальт хлопнул Киния по плечу.

Снова заговорил Диракс, и Ателий сказал:

— Конечно, царь платить. Показать тебе свою милость. Он всех спрашивать, какой дар давать. А какой дар лучше меча?

Диракс перебил его, представляя других знатных саков:

— Калиакс из клана Стоящей Лошади, — сказал он через Ателия. И продолжал: — Гаомавант из клана Терпеливых Волков. Они самые верные — сердцевина царского войска — конечно, вместе с Жестокими Руками. — Он улыбнулся Парстевальту. — Очень хороший знак, что они уже пришли вместе со своим войском.

Киний обменялся рукопожатием со всеми по очереди.

Гаомавант крепко обнял его и что-то сказал, хлопая по спине. Ателий поперхнулся, а Эвмен перевел, залившись алым румянцем:

— Он говорит… ты один из любовников Страянки. Хорошо, что ты крепкий, иначе она бы тебя проглотила.

Диракс бросил несколько слов, и все снова засмеялись, а Гаомавант опять хлопнул Киния по спине.

Ателий вытер глаза.

— Господин Диракс говорит… хорошо для всех, что она взяла тебя… ты грек, и никакой клан не пострадает от этого союза. Если Жестокие Руки объединятся с Терпеливыми Волками, кровь на траве — да? Жестокие Руки заключают брак с царем — царь будет слишком сильным. Но Жестокие Руки…

— Жестокие Руки? — спросил Киний. — Это клан Страянки?

Ателий кивнул.

— И военное имя госпожи, да. Жестокие Руки.

Филокл потрепал его по плечу.

— Отличное имя. Прекрасная греческая женушка.

Киний заставил себя рассмеяться, но весь остаток дня у него в ушах звучали слова Ателия — Жестокие Руки заключают брак с царем.

Киний старался избегать Кам Бакки — эта женщина его пугала. Она стала олицетворением сна, который его тревожил, в ее присутствии видение о дереве и равнине казалось чем-то неминуемым — почти явью. Но на пятый день пребывания в городе саков Кам Бакка застала его в большом зале, крепко — словно железными клешами — взяла за руку и провела в завешанную коврами нишу, как в отдельный шатер. Она бросила в жаровню горсть семян, и их окутал тяжелый дым, пахнущий скошенной травой. Киний закашлялся.

— Тебе снилось дерево, — сказала шаманка.

Он кивнул.

— Снилось дважды. Ты касался дерева и заплатишь за это. Но ты подождал меня и не стал взбираться на дерево, значит, ты не полный болван.

Киний прикусил губу. В этом аромате наркотик — он это чувствовал.

— Я грек, — сказал он. — Твое дерево не для меня.

Она двигалась в дыму, как змея, будто извивалась.

— Ты родился Баккой, — сказала она. — Ты видишь сны, как Бакка. Ты готов к дереву? Я должна взять тебя туда сейчас, пока ты у меня. Скоро ты уйдешь, и пасть войны поглотит тебя. Я эту войну не переживу — и некому будет отвести тебя к дереву. А без дерева тебе не выжить и не завоевать госпожу.

Она говорила слишком много и слишком быстро.

— Ты умрешь?

Она очутилась рядом с ним.

— Слушай меня. — Она держала его руку железной хваткой. — Слушай. Первое, что покажет тебе дерево, — миг твоей смерти. Ты готов к этому?

Киний ни к чему не был готов.

— Я грек, — повторил он, хотя ему самому это казалось слабым доводом. Особенно потому, что дерево росло прямо у него на глазах, вставало в густом дыму из горящей жаровни, его тяжелые ветви распростерлись прямо над головой и уходили в небо.

— Хватайся за ветку и поднимайся, — сказала она.

Он протянул руку, ухватился за мягкую кору над головой, неловко перебросил через ветку ногу и подтянулся. Руки были тяжелы от дурмана, голова тоже. Киний обнаружил, что зажмурился, и открыл глаза.

Он сидел на лошади посреди реки — мелкой, с каменистым дном и розовой водой, текущей между камнями и над ними. Брод — это брод — завален телами. Люди и лошади — все мертвы, белая вода журчит над камнями, окрашиваясь кровью, покрывается на солнце розовой пеной.

Река широка. Это не Ясс, говорит какая-то часть его сознания. Он поднял голову, увидел дальний берег, направился туда. За ним и вокруг него другие люди, и все они поют. Он сидит на незнакомой лошади, высокой и темной, и чувствует на себе тяжесть незнакомых доспехов.

Он чувствует в себе силу бога.

Он знает это чувство — чувство выигранной битвы.

Он дает знак, и его конница набирает скорость, быстрее пересекая брод. На дальнем берегу выстраивается тонкая цепь лучников и начинает стрелять, но за ними хаос поражения — все войско раздроблено на части.

Македонское войско.

В половине стадия от лучников он поднимает руки, меч египетской стали с золотой рукоятью блестит в его руке, как радуга смерти. Он полуоборачивается к Никию — но это не Никий, а женщина; женщина поднимает к губам трубу, звучит зычный призыв, и все бросаются вперед.

День завершается победой. Это его последняя мысль, перед тем как стрела сбрасывает его с седла в воду. Он опять глубоко в воде и встает на ноги, но стрела тянет его вниз.

Он сидит — живой — на ветви дерева, и эта ветвь касается его между ног мягко, как женская рука.

Заговорила Кам Бакка:

— Ты видел свою смерть?

Киний лежал, держа кого-то за руку, и в его ушах еще звучал собственный предсмертный крик.

— Да, — прошептал он.

Он открыл глаза и увидел, что держит за руку Кам Бакку. Не самая плохая смерть, подумал он.

Когда он упал, Никия с ним рядом не было. А был ли Филокл? Трудно сказать в хаосе последних нескольких мгновений — все у него за спиной, все в закрытых шлемах, а у большинства еще и кольчуги. Сакские доспехи.

Снова заговорила Кам Бакка.

— Не пытайся истолковать увиденное. Ты можешь не сомневаться в том, что оно значит, и все равно удивишься. Ты лишь начал подниматься на дерево — я поднимаюсь на него всю жизнь. Я пожертвовала богам свою мужественность, чтобы подниматься быстрей. А ты еще даже не веришь в подъем. Берегись гибриса.[74]

— Что?..

Он закашлялся, как будто в легких еще оставалась вода. Сознание у него ясное, но тело расслаблено.

— Для греков нет правил, — ответила она. — Но, думаю, ты решишь, что неразумно говорить об этом, особенно в первые недели, когда ты будешь думать, что я не мужчина, не женщина, извращенное создание, использующее для своих манипуляций дурманы. — Она пожала плечами. — Возможно, я несправедлива к тебе. Ты и Филокл — я таких не встречала и не видела в снах. Вы, греки, более открыты новому.

Кам Бакка встала с корточек и бросила в огонь новую траву — на этот раз с запахом сосны.

— Это прояснит тебе голову и снимет с души смерть.

Она выпрямилась.

— Это неделя дурных новостей, афинянин Киний. Вот тебе моя новость. Ты смотришь на Страянку, как жеребец, желающий кобылу. Я говорю тебе — говорю от имени царя: мы не держим в одном отряде жеребцов и кобыл, потому что это тревожит всех лошадей. Так и с тобой. Ты не получишь Страянку до окончания войны. Страянка и так уже больше думает о тебе, чем о своих обязанностях. А ты больше боишься обидеть своими мудрыми советами ее, а не царя. — Она положила руку ему на плечо. — Кто же не видит, что вы созданы друг для друга, хотя говорите на разных языках? Но не сейчас. Еще не пора.

Киний посетовал, не в силах скрыть боль:

— Она уже неделю со мной не разговаривает!

— Правда? — Его тон как будто нисколько не подействовал на Кам Бакку. — Значит, ты слеп, нем и глуп. — Она тонко улыбнулась. — Когда поумнеешь, я попрошу, чтобы о тебе позаботились.

— Я не против, — сказал Киний.

Кам Бакка коснулась его щеки.

— Все — все — теперь взвешено на острие меча. Одно слово, одно действие — и равновесие нарушится.

Но Киний думал не о равновесии, а о том, что обречен на смерть — на скорую смерть.

Они двигались обратно как саки: проезжали стадий за стадием, меняли лошадей и снова ехали. На этот раз охраны у них не было, только Парстевальт и второй в клане Жестокие Руки человек, по имени Гаван, — проводники и вестники.

Всю поездку Киний ощущал необходимость торопиться. Земля достаточно твердая. Зоприон может выступить в любое время; близость похода, который все время оставался неопределенной возможностью, вдруг обрушилась на него, а он чувствовал, что не готов. Его тревожило возможное предательство архонта, тревожил моральный дух горожан, его беспокоили его люди, союз с саками, их численность и мастерство.

Увидев собственную смерть, он теперь старался понять, принимать ли это как подлинное пророчество или как следствие действия дурманного дыма. Саки пользовались дурманным дымом для разных целей, среди прочего для развлечения и отдыха. Он сам не раз испытывал его действие, бывая в гостях у Диракса, когда сидел в большом зале, а в жаровни подбрасывали одурманивающие травы. Он чувствовал запах дурмана в шатре Кам Бакки среди снегов. Может, именно дурман — причина его видений.

А если видения правдивы, это палка о двух концах. Кому хочется знать, что жить ему осталось всего шестьдесят дней? Но было в этом и утешение — смерть в час победы по крайней мере предвещает победу.

Из всего, что они обсуждали с Филоклом, это — сновидения, пророчества, сила оракулов, сны о смерти и о будущем — вспоминалось ему всякий раз, как они говорили, но мешала непонятная сдержанность, осторожность, опасение сделать видения более реальными, если пересказать их вслух.

В последний день, когда передовые всадники уже увидели стены Ольвии и обменялись криками со стражей на стенах, большая часть тревог Киния улеглась. Доложив, что все в порядке, Филокл подъехал к Кинию. Теперь он ездил достаточно хорошо, чтобы называться опытным всадником. Лошади ему были нужны более крупные, чем другим, и он быстрее утомлял их, но сам был неутомим в седле.

Киний одобрительно взглянул на него. Филокл крупный мужчина, но теперь это сплошные мышцы. Жир, который облекал его при их первой встрече, сгорел за год непрерывных упражнений. Он красив, с окладистой бородой, и улыбается теперь чаще, чем обычно.

— В городе все в порядке? — спросил он, подъезжая.

— Так говорят лазутчики.

Киний тоже улыбался.

— Сегодня ты, кажется, счастлив, — сказал Филокл.

Киний приподнял бровь.

— Шесть дней ты молчал, братец. Ты загонял воинов до седьмого пота, и Никий забеспокоился. Ты воин, но обычно не грустишь столько. Может, твоя амазонка тебя обманула? Признаюсь, я слышал немало пересудов о ее отношениях с царем.

Киний подергал узду, и его лошади это не понравилось. Она проявила свое недовольство тем, что шарахнулась от пролетающей пчелы и била задом, пока Киний не сжал колени и не перестал играть уздой.

— Мне есть о чем подумать.

Киний не встречался глазами с глазами друга.

— Несомненно. Ты сейчас — главнокомандующий военного союза. — Филокл помолчал и сказал: — Могу я поделиться тем, что узнал о тебе?

— Конечно.

— Ты все время беспокоишься. Ты беспокоишься о многом — и об очень важных вещах, например о добре и зле, и о более земных, вроде того, где разбить лагерь, и даже о совсем глупых — предаст ли нас архонт. Именно это неравнодушие делает тебя хорошим военачальником.

— Для меня это не новость, друг мой, — проворчал Киний. — А что глупого в мыслях о возможном предательстве архонта?

Филокл сказал:

— Если он вздумает предать союз, вы этого так не оставите: и ты, и Мемнон, и Клит, и Никомед. Если нет, никакие действия не понадобятся. Предавать или не предавать, решает архонт, ты на него повлиять не можешь. Поэтому тревожишься зря.

— Ерунда, — сказал Киний. — Я беспокоюсь о том, как его предательство отразится на союзе с саками. И обдумываю возможные последствия — что, если произойдет то-то или то-то.

— Иногда твое беспокойство приближается к гибрису. Но я сошел с прямой дороги своих намерений. Я увидел, что ты беспокоен, в первый же час нашего знакомства: ты сидел на скамье проклятой пентеконтеры и изводился из-за того, каковы намерения рулевого. Такова твоя природа.

— И опять для меня это не новость. — Киний пожал плечами. — Я знаю, что происходит у меня в голове.

— Конечно. Но с тех пор как мы покинули город саков, ты замкнулся. Твое лицо неподвижно, глаза редко загораются. Это не беспокойство. Скорее страх. Чего ты боишься? — Филокл говорил негромко. — Скажи, братец. Разделенная ноша становится легче.

Киний сделал знак Никию, который позволил себе отстать, и гиперет дал сигнал к остановке. Колонна тотчас остановилась, и все спешились. По рукам заходили мехи с вином, и поскольку солнце светило ярко, люди снимали плащи, скатывали их и прикрепляли к седлам.

Киний спешился, отпил вина из меха Филокла и остановился у головы своей лошади. Лошадь прижалась носом к его ладони, и он погладил ей голову.

— Не могу, — сказал он наконец.

Желание обсудить свой сон о смерти было так велико, что он не доверял своим способностям сдерживаться. Не менее сильно хотелось поговорить и о своих чувствах к Страянке. Филокл медленно произнес:

— Мы делились своими тайнами. Ты пугаешь меня… можно, я скажу? Боюсь, ты узнал из Афин об опасности для всех нас. Или от царя?

— Не угадал, — ответил Киний. — Знай я, что нам что-то грозит, неужели я бы не рассказал об этом?

Филокл стоял возле своей лошади. Он взял мех с вином и покачал головой.

— В одном отношении вы с тираном словно братья. Ты умалчиваешь о том, что, по-твоему, нам лучше не знать. Считаешь, что у тебя более сильная воля, чем у большинства.

— Ни один военачальник, который стоит хотя бы обол, не станет делиться всеми своими мыслями, — выпалил Киний.

— В каждом военачальнике живет тиран, — согласился Филокл.

— Однако ты разделяешь мои взгляды на послушание, — сказал Киний.

— Послушание — это не тайна. В фаланге каждый боец знает, что его жизнь зависит от действий остальных. И нельзя допускать никаких отклонений. Такое послушание — явление общее. Эти правила применимы ко всем.

У Киния колотилось сердце, он часто дышал. Пришлось глубоко вдохнуть и сосчитать до десяти на сакском — это упражнение давалось ему все легче.

— Ты выводишь меня из равновесия как никто.

— Ты не первый говоришь мне это, — ответил Филокл.

— Я не готов обсуждать свой страх. Да. Ты прав, конечно. Я боюсь. Но — прошу поверить — этот страх тебя совершенно не касается.

Я боюсь смерти. Само признание этого страха почему-то облегчило ношу.

Филокл пристально взглянул на него и смотрел, не отводя глаз.

— Когда будешь готов, непременно поговори об этом. Я шпион — я все узнаю. Я знаю, что ты видел Кам Бакку. И, подозреваю, она что-то тебе сказала. — Он продолжал жестко смотреть на Киния. — Догадываюсь, что это было что-то нехорошее.

Лицо Киния, должно быть, выдало его душевную боль, потому что Филокл поднял руку.

— Прошу прощения. Вижу по твоему лицу, что я вступил на опасную почву. Я знаю, что ты любишь некую женщину. Если это предвещает тебе зло, сочувствую…

Киний кивнул.

— Я не готов говорить об этом.

Но забота друга растрогала его, и ему пришлось улыбнуться — разве это так важно в сравнении с утратой женщины, до которой он едва дотронулся, и собственной неминуемой смертью?

Мужчины — болваны. Так много раз говорили его сестры, и Артемида была с ними согласна.

Филокл подвесил свой винный мех.

— Ты улыбаешься. Я чего-то достиг! Может, тогда поедем в Ольвию?

Киний умудрился снова улыбнуться.

— Что может быть хуже встречи с архонтом? — Он помахал Никию, чтобы тот трубил сигнал «по коням». — Кто сказал, что война все упростит?

Филокл хмыкнул.

— Тот, кто никогда не обдумывал войну.

— И снова признаюсь, что я недооценил тебя, мой дражайший гиппарх.

Архонт довольно улыбался.

Киний уже привык к внезапным переменам в настроении и отношении к нему архонта. Вместо того чтобы удивиться или ответить, он только наклонил голову.

— Ты уговорил царя разбойников сделать все это, чтобы защитить нас, — и вдобавок до того, как война начнется, нам позволено вести переговоры? Великолепно! А Зоприон на равнинах, где его терзают шайки разбойников… — Архонт, потиравший подбородок, хлопнул в ладоши. — Он будет договариваться, это точно. Гиппарх, назначаю тебя верховным стратегом. Передаю в твои руки силы государства. Пожалуйста, постарайся сделать все, чтобы не пользоваться ими.

Киний обнаружил, что вопреки всему ему приятно новое назначение. Он, конечно, надеялся ради некого равновесия получить этот пост: Мемнон, хотя и старше его, не участвовал в стольких войнах, — но ведь политика часто непредсказуема.

— Постараюсь, архонт.

— Хорошо.

Архонт жестом велел нубийскому рабу принести вина и показал, что нужны три чаши.

Киний посмотрел на Мемнона: тот был мрачнее грозовой тучи.

— Ты недоволен? — спросил архонт у Мемнона.

Голос Мемнона звучал спокойно:

— Очень доволен.

У архонта голос — чистый мед.

— Кажется, ты все же недоволен. Обижен? Считаешь, что стратегом должен стать ты?

Мемнон посмотрел на Киния. Пожал плечами.

— Может быть. — Он поколебался, но поддался гневу. — Я хочу вонзать копье в македонцев, а не прятаться за стенами, чтобы потом заявить о своей покорности! Что вы задумали?

Архонт оперся подбородком на руки; один его палец мимо виска указывал в небо. Волосы были подстрижены по последней моде, с завитками вокруг темени, что лишний раз привлекало внимание к его золотому венцу.

— Я смотрю на вещи здраво, Мемнон. Изящество этого плана в том, что македонцы потратят все свои деньги и будут умирать, а потом мы получим возможность политического выбора. Мы сможем, если я захочу, спасти бедного Зоприона — припасы, главный стан, откуда он бросает войска в бой, — а после с его помощью навсегда избавиться от разбойников.

С этими словами архонт посмотрел на Киния. На его губах играла злорадная улыбка — так улыбается маленький мальчик, понимая, что поступает нехорошо.

Киний сохранял бесстрастную мину. Он обнаружил, что теперь известная ему неизбежность собственной смерти внушает не только страх, но и спокойствие.

В сущности, с принятием этой участи страх постепенно исчезал. Ему оставалось жить два месяца. И стремление архонта манипулировать и смущать не имеют значения.

Занятый этими мыслями, он молчал слишком долго, и архонт рявкнул:

— Ну! Гиппарх? Почему я не должен помогать Зоприону?

Киний взялся за рукоять своего старого меча и осторожно сказал:

— Потому что он под первым же предлогом захватит твой город.

Архонт тяжело осел.

— Должен существовать способ натравить его разбойников.

Киний молчал. Желания архонта стали ему неинтересны.

Лицо архонта прояснилось.

— Нужно организовать церемонию, — сказал он. — В храме. Я принародно наделю тебя властью стратега.

Пальцы Киния выдали его нетерпение: он забарабанил ими по рукояти.

— Надо подготовить горожан. Гиппеи должны быть готовы выступить в поход.

Мемнон хмыкнул.

— Думаю, мы найдем время для столь важной церемонии, — сказал архонт. Он сделал знак рабу, стоявшему за его стулом. — Позаботься об этой. Все жрецы — и, возможно, какое-нибудь проявление благожелательности к людям.

Раб — другой перс — впервые заговорил:

— На подготовку потребуется несколько дней, архонт.

Лицо архонта застыло.

— Ты еще не знаешь. Зоприон казнил Кира, моего посла, под предлогом, что тот раб и не может быть послом. Это Амарайан.

Киний внимательно посмотрел на Амарайана, бронзовокожего, с окладистой черной бородой и лицом, на котором ничего нельзя было прочесть.

— Нам понадобится поддержка Пантикапея, — сказал Киний. — Их флот.

Архонт покачал головой.

— Вынужден не согласиться. Любые действия его флота лишат нас выбора.

Киний вздохнул.

— Если не сдерживать македонский флот, к середине лета у нас вообще не будет выбора.

Архонт постучал пальцами по лицу.

— Ну хорошо. Я попрошу их привести сюда корабли.

Киний покачал головой.

— Этого мало, архонт. Пусть устроят морские дозоры к югу от берега, чтобы отыскивать македонские корабли и уничтожать их. Еще я хотел бы закрыть порт. — Наблюдая за Амарайаном, он продолжал: — Здесь, несомненно, есть шпионы. Не хочу, чтобы у них была связь с Томисом.

Архонт медленно, словно уговаривая ребенка, ответил:

— Закрытие порта означает конец нашей торговле.

— При всем моем уважении, архонт, напомню, что идет война. — Киний заставил себя перестать барабанить по рукояти меча. — Если все пойдет хорошо, зерно можно будет вывезти осенью.

— Афинам не понравится, если мы на все лето прекратим снабжение зерном.

Архонт посмотрел на Амарайана. Тот кивнул.

— Вниз по течению реки зерно поступать не будет, — продолжал Киний. — Царь саков задержит его для снабжения своего войска.

— Войска! — презрительно выпалил архонт. — Шайки разбойников с равнин — это не войско!

Киний молчал.

Мемнон подавил смех.

— Архонт, нельзя притворяться, что все хорошо. Зоприон идет сюда с намерением захватить город.

Киний добавил:

— Афины предпочтут лишиться летнего снабжения зерном, чем навсегда отдать нас македонцам.

Амарайан наклонился и что-то зашептал архонту. Тот кивнул.

— Я подумаю об этом, — сказал он. — Вы свободны. Можете известить граждан: пусть готовится выйти в поле. Через пять дней, — он взглянул на Амарайана, тот кивнул, — мы проведем весенний праздник и официально назначим тебя верховным стратегом объединенного союзного войска. Возможно, затем я закрою порт.

Пять дней. За это время в порту три корабля примут груз и уйдут, разнося новости.

Киний приложил руку к груди и вышел. Во дворе крепости, на глазах у десятка кельтов архонта он взял Мемнона за плечо.

— Будет битва, — сказал он.

Мемнон остановился. Он был в доспехах и под мышкой держал шлем; черные волосы были коротко острижены, черный плащ развевался на ветру.

— Ты собираешься навязать битву?

Киний покачал головой.

— Я буду уклоняться от битвы с Зоприоном, если смогу. Но боги… — Он замолчал, не зная, до какой степени открыться. Но Мемнон нужен ему, и Мемнон должен знать. Он не переживет лето, если Мемнон будет открыто враждебен. — Боги послали мне сон. Очень яркий сон, Мемнон. Будет битва. Я ее видел.

Мемнон продолжал осторожно наблюдать за ним.

— Я не очень доверяю богам и снам, — сказал он. — Ты необычный человек. Ты меня удивляешь. — Он сунул большие пальцы за пояс. — Но, думаю, ты не лжец. Мы победим в этой битве?

Киний боялся сказать слишком много — боялся говорить, опасаясь тем самым изменить что-нибудь.

— Я… мне кажется, да.

Мемнон шагнул к нему.

— Ты видел во сне битву, но тебе кажется, что ты знаешь исход. Как это возможно?

Киний шумно выдохнул и покачал головой.

— Больше ни о чем не спрашивай. Я не хочу об этом говорить. Скажу только, что сколько бы архонт не увиливал, сражаться придется. Когда настанет середина лета, мы не покоримся. — Он оглянулся через плечо. — Откуда взялся этот новый перс?

Мемнон слегка улыбнулся, показав зубы, два из которых были сломаны, и сплюнул на плиты двора.

— Его отдал архонту Клеомен. Этот перс — знающий, опытный управляющий. Родился в рабстве. Станет очень опасен, — сказал Мемнон, оглядываясь на крепость. Потом недобро улыбнулся Кинию. — Как и архонт, когда поймет, что не он у руля.

Киний пожал плечами.

— Думаю, события отнимут у меня возможность принимать решения.

Мемнон тоже пожал плечами.

— Я хочу битву. И мне неважно, как мы к ней придем. Все эти засады в траве хороши для городских мальчишек, но моим парням нужно ровное поле и долгий день. Мы не станем нападать на биваки.

Киний кивнул.

— Твои люди — основа жизни города. Неделя, проведенная ими в поле, означает, что в Ольвии целую неделю не будет ни кузнецов, ни крестьян. Я думаю… — Он помедлил, в сотый раз гадая, насколько верны его расчеты. — Думаю, ты можешь выждать месяц, прежде чем последовать за мной. Десять дней марша до лагеря… ты еще опередишь Зоприона дней на двадцать.

Мемнон потрогал бороду.

— Двадцать дней плюс десять дней марша — это много. Достаточно, чтобы закалить их, учить каждый день, но недостаточно, чтобы слишком утомить. — Он кивнул. — А что если Зоприон не согласится с твоим расписанием?

Киний пошел к воротам. Он не хотел, чтобы архонту стали известны все его соображения… хотя сомневался в том, что кельты понимают по-гречески.

— У него не будет выбора. Такое большое войско… конница и пешие ратники… ты сам знаешь, как медленно она движется. Если он станет мешкать, то когда придет, у него не будет времени даже грозить осадой. А пойдет быстро — его люди начнут голодать.

Мемнон пошел с ним — за ворота крепости и дальше, вдоль городской стены.

— Ты рассуждаешь как будто здраво. — Он невесело рассмеялся. — Александр не стал бы торопиться, и к Аиду последствия. Он решил бы, что возьмет город — даже поздней осенью, и прокормит в нем своих людей, даже если придется перебить горожан.

Киний на ходу кивнул.

— Да.

Мемнон остановился на агоре и повернулся к Кинию.

— Так отчего бы Зоприону не поступить так же?

Киний поджал губы, потер подбородок.

— Может, и поступит, — сказал он. — Может, потому мы с ним и сразимся.

Мемнон покачал головой.

— Ты говоришь, как жрец. Не люблю жрецов. Сон или не сон, война будет тяжелой. Попомни мои слова — в военных делах я оракул. — Он рассмеялся. — Так говорит оракул Мемнон: Зоприон сделает что-нибудь непредвиденное, и все твои расчеты пойдут прахом.

Кинию стало неприятно — то, что Мемнон не ценил его расчеты, раздражало, — но ему пришлось признать справедливость этих слов.

— Может быть, — проворчал он.

— А может, и нет. Твое ремесло — война, ты знаешь это не хуже меня. Что бы ты ни задумал, победит Зоприон или потерпит поражение, решит острое копье. — Мемнон словно стал выше ростом. Говорил он страстно. — Всем всадникам мира не остановить македонский таксис. Когда дойдет до дела, мои гоплиты и гоплиты из Пантикапея устоят… или нет. — Эта мысль как будто развеселила его. — Мне нужно собрать пантикапейские войска — встретиться с их начальником, расписать учения и посмотреть, не трусы ли они.

Киний был доволен, что Мемнон увлекся. Он хлопнул его по плечу.

— Ты хороший человек, Мемнон.

Мемнон кивнул.

— Ха! Конечно. Меня сделали гражданином — представляешь? Может, я еще умру мирно, в постели.

На несколько мгновений Киний, новый командующий, забыл о своей неминуемой гибели. Слова Мемнона напомнили о ней. Он сразу опомнился.

— Надеюсь, так и будет, — сказал он.

— Ба! Я дитя копья. Мной правит Арес, если боги существуют и если им хоть на обол не все равно, что происходит с людьми, — впрочем, в этом я сомневаюсь. Зачем умирать в постели?

Он усмехнулся, помахал и пошел в сторону рынка.

Следующие несколько дней Киний думал в основном о Пантикапее. Он отправил Никия с письмом; письмо было адресовано гиппарху города: Киний хотел с ним встретиться, чтобы обсудить кампанию и наметить пути и время продвижения. Он приказал Никию привезти отчет о готовности города.

Никий вернулся в тот день, когда отплыли три корабля. Киний, стоя на стене, наблюдал за тем, как Мемнон учит гоплитов открывать проходы в строю, чтобы пропустить конницу Диодора.

Сзади к нему подошел Филокл.

— Афины будут рады получить последнюю зимнюю пшеницу.

Киний хмыкнул.

— Зоприон будет рад получить от своих шпионов донесение обо всех подробностях нашего замысла.

Филокл зевнул.

— Кое-кто остался. С последним кораблем пришли — вон та пентеконтера на песке — два македонских купца.

Киний вздохнул.

— У нас тут настоящее сито.

Филокл рассмеялся.

— Не отчаивайся, братец. Я принял кое-какие меры предосторожности.

Киний посмотрел со стены. Гоплиты слишком медленно открыли проходы, и конница Диодора оказалась беззащитной перед лицом фаланги. В битве такая небольшая ошибка может означать катастрофу. Мемнон и Диодор кричали до хрипоты.

Киний посмотрел на спартанца.

— Какие предосторожности?

У Филокла дернулся угол рта.

— Я позволил новому управляющему архонта — очередному надушенному мидийцу — узнать, что ты обманул архонта, а на самом деле решил взять войско и вместе с саками двинуться на юг. Он с удивлением узнает, что крестьянам-синдам заплатили за подготовку поля боя вдоль реки Агаты. Они там копают рвы и готовят ловушки.

Киний приподнял бровь.

Филокл пожал плечами.

— Слухи… все слухи. — Он фыркнул. — Зоприон скорее поверит в слух, подхваченный его шпионами в винной лавке, чем в представленный ему подробный план. Этот недостаток есть у всех правителей.

Киний обнял спартанца.

— Молодец!

Филокл опять пожал плечами.

— Пустяки!

Тем не менее он обрадовался похвале и зарумянился.

— Македонские купцы через несколько недель узнают всю правду, — заметил Киний.

— Гм. — Филокл кивнул. — Верно. Однако Никомед и Леон помнят о них… Пожалуй, мне лучше прикусить язык.

Киний удивленно покачал головой.

— Никомед?

Филокл кивнул.

— Ты видишь, с какой легкостью он командует войсками. Ты ведь больше не считаешь его никчемным щеголем?

Киний покачал головой.

— Приходится верить, несмотря на его очевидное мастерство и умение распоряжаться. Но мне трудно воспринимать его всерьез.

Филокл кивнул, словно радуясь подтверждению своей теории.

— Вот именно поэтому Никомеды всего мира в конечном счете добиваются успеха. Можешь забыть об этих купцах. Они сидят в доме у Никомеда, едят его хлеб, посмеиваются над его женственными привычками и пристают к его рабам и жене. — Спартанец посмотрел вдаль. — Будет жаль, когда какой-нибудь рассерженный свободный человек убьет их.

Удивленный возглас Киния заставил Филокла оглянуться.

— Это жестокая игра, гиппарх. Эти люди хотят нашей крови точно так же, как вопящий гет, размахивающий копьем.

Киний успокоился, глядя, как гоплиты перестраиваются, чтобы повторить маневр. Он кивнул.

— Спасибо. Не просто спасибо. Я думал, ничего нельзя сделать, а ты сделал так много.

Филокл улыбнулся.

— Ты щедр на похвалы. Очень не по-спартански. — Улыбка исчезла с его лица. — Эти купцы станут первыми жертвами войны. Но только первыми.

— Я знаю, тебе ненавистны войны, — сказал Киний. Он протянул руку, чтобы взять Филокла за плечо, но тот отодвинулся.

— С чего ты взял? — спросил он.

Весенний праздник Аполлона привлек всех обитателей города. Горожане и земледельцы выстроились вдоль стен на много стадиев. Улицы города запрудил люд в праздничных нарядах. Было достаточно тепло, чтобы сбросить плащи; мужчины выходили на улицы в льняной одежде, женщины, надумавшие появиться на публике, выглядели превосходно.

Ипподром заполнили гиппеи — двести тридцать всадников, великолепных в темно-синих плащах, в полированной бронзе и ярком золоте. Киний видел отличия в плащах и вооружении: плащи тех, кто уезжал к сакам, уже отчасти поблекли и потеряли глубокую синеву первых дней, а медные доспехи покраснели от долгих дней на дожде. Но в целом конница выглядела прекрасно.

Киний во главе отряда непривычно нервничал. На нем были лучшие доспехи, под ним — самая крупная лошадь, и он знал, что выглядит достойно. Он не мог объяснить своего беспокойства. Его умение обходиться с людьми шло от богов, и он редко сомневался в нем, но сегодня чувствовал себя как актер в отведенной роли, и приветственные крики толпы по дороге к храму только усиливали ощущение нереальности происходящего.

Он назначен главным стратегом города — если не считать командования войском родных Афин, это вершина, к которой стремится всякий воин.

Неизбежная смерть и все, что она означала, — потеря власти, друзей, любви — не уходила из его мыслей. Он обнаружил, что больше не может тратить время на пустяки, что для него важно каждое мгновение и что он хочет как можно быстрее увести войско к Большой Излучине реки и прожить свою последнюю кампанию полностью.

Увидеть Страянку. Даже если он не сможет получить ее.

Он постоянно думал об этом, но сегодня ехал в храм Аполлона как жених, вопреки самому себе с нетерпением ожидая чести, которую намерен оказать ему архонт.

Подъехал Филокл.

— Я вижу, тщеславие тебе не чуждо, — сказал он под рукоплескания толпы.

Киний помахал показывавшим на него синдам.

— Тебе не кажется, что большинство воинов честолюбивы? — сказал он.

Филокл улыбнулся.

— Ты тщательно скрываешь свою любовь к красивым нарядам. Подчеркиваешь нищету, щеголяешь в старом, рваном плаще, чтобы тем заметнее было потом твое великолепие.

— Можно сказать и так, — ответил Киний.

— Я и говорю. Или ты боишься каждый день одеваться нарядно, чтобы тебя не приняли за Никомеда?

Последние слова Филокла почти потонули в гуле толпы. Филокл кивнул Ателию, и тот проехал вперед. В руках у него был сверток в льняной ткани. Он передал его Филоклу.

— Мы поклялись, — сказал Филокл, — вручить тебе это на празднике Аполлона.

Киний развернул ткань. Внутри был новый меч, ножны из красной кожи с позолотой, округлая рукоять с изображением пары летящих грифонов. Рукоять венчала головка женщины.

Первая ила запела пеан.

Во время следующей паузы Киний сказал:

— Он великолепен. Но я не жду от царя даров.

— Тем не менее его прислал царь, — сказал Филокл с невеселой улыбкой. — Обрати внимание на головку. Не видишь сходства?

Киний сжал украшение в руке.

— Ты как трупная муха: сколько тебя ни гони, ты снова садишься и жалишь. — Намеренную резкость уничтожала его широкая улыбка. Меч ему понравился. Рукоятка удобно лежала в руке. Золотом блестела головка Страянки. Страянка — Медея. — Неужели он это послал?

Филокл улыбнулся.

— Конечно. — Он покачал головой. — Перестань так улыбаться — щекам будет больно.

И он отправился на свое место в колонне.

Но Киний не перестал улыбаться. Царь Ассагеты прислал ему сообщение. Или вызов.

Церемония была длинной, но приятной — музыка, множество ярких цветов. Она подняла дух горожан, гоплитов и гиппеев, и, когда архонт обвязал красный шарф вокруг нагрудника Киния, гиппарх испытал радость.

После длительного шествия через весь город Киний отвел гиппеев на ипподром и с благодарностью и похвалами отпустил — наказав собраться через два дня полностью готовыми к выступлению. Он прислушивался к гомону уходящих: сплетни, интонации, насмешки и подшучивания.

Дух воинов на высоте.

Словно заранее договорившись, все старые воины — наемники, пришедшие в город восемь месяцев назад, — встретились в казарме, а не пошли на скачки при факелах или на публичный пир. Здесь были все: Антигон, Кен, Диодор, Кракс и Ситалк, Аякс, Никий, только что вернувшийся из Пантикапея, Лаэрт и Ликел, Агий, Андроник и Ателий — последний, потому что была его очередь растирать лошадей, — и Филокл, который явился с двумя городскими рабами и большой амфорой вина.

Форма амфоры свидетельствовала, что она с Хиоса, и все захлопали.

Филокл достал из-под одеяла большой винный кубок, и все остальные вооружились чашами и накрыли скамьи плащами и подушками, превратив их в ложа.

— Мы подумали, что стоит выпить вместе — в последний раз перед походом, — сказал Филокл.

— Пока мы еще твои друзья — прежде чем станем твоими воинами, — добавил Никий, положив руку на сову у себя на шее.

Вначале все чувствовали неловкость — Ситалк и Кракс вообще молчали, только нервно посмеивались и подталкивали друг друга на своем общем ложе. Ателию, который редко посещал такие пирушки, было неудобно на скамье, и он сел на пол, поджав ноги.

Встал Филокл.

— В Спарте накануне войны следуют двум обычаям. Во-первых, мы поем гимн Аресу. Во-вторых, на наших пирах каждый по очереди подходит к кубку. Он поднимает свою чашу, совершает возлияние богам и пьет за здоровье всех товарищей. — Он улыбнулся. — Верный способ быстро напиться.

Встал Андроник.

— Отличная песня! — крикнул он. — Вы, греки, слишком редко восхваляете Повелителя войны.

Филокл покачал головой.

— Мы не друзья Повелителю войны.

Но Андроник не был настроен спорить.

— Отличный обычай! — Он прошел к кубку и наполнил свою чашу. Пролил немного на пол, в возлияние богам, и воздел чашу.

— За вас, друзья! — Одно за другим он называл их имена, поднимал чашу и пил, пока не дошел до Киния. — За тебя, гиппарх, — сказал он и осушил чашу.

Один за другим все поступили так же. Ликел поддразнил каждого. Филокл подражал их голосам, когда пил в их честь. Агий говорил очень хорошо, а Лаэрт похвалил всех до единого.

Ситалк пил молча, по очереди глядя каждому в глаза, пока не дошел до Киния. К нему он обратился, подняв чашу:

— Я был гет. Теперь я твой.

Он выпил, а остальные приветствовали его и топали ногами — так не встретили даже изысканную речь Лаэрта.

Кракс в свою очередь встал у кубка. Вид у бывшего раба был воинственный.

— Когда будем сражаться, я убью больше вас всех! — сказал он и выпил.

Аякс взял чашу и заплакал. Потом вытер глаза.

— Я вас всех люблю. О таких друзьях я мечтал с детства, когда лежал на руках отца и он читал мне о том, как дулся в своем шатре Ахилл, как вел войско эллинов Диомед, и все остальные истории про Троянскую войну.

Ателий потребовал, чтобы ему налили неразбавленного вина. Какое-то время он молча стоял у кубка. Потом сказал:

— Мой греческий стал гораздо лучше. Поэтому я не боюсь говорить с вами. Все вы — как хороший клан, взяли меня из города, дали лошадь. Дали достоинство. — Он поднял чашу. — Слишком много разговоров за тостами. Я пью за всех. Акинье Крайе. Летающая Лошадь — так называют вас саки. Хорошее имя.

И он выпил. Потом снова наполнил чашу. И опять выпил. Он пил неразбавленное вино за каждого по очереди. Вернулся на свое место на полу, не споткнувшись, и сел с обычной для саков ловкостью.

Последним был Киний. Он сделал знак Филоклу, игравшему роль хозяина.

— Клянусь всеми богами — добавь воды, или я не доживу до лагеря.

Он встал у кубка. И обнаружил, что улыбается так широко, что даже говорить не может. И молчит — как молчат Ситалк, как молчат Ателий. Потом кончиками пальцев Киний поднял чашу и чуть наклонил ее, совершая возлияние.

— У богов в чести те, кто не щадит себя, — сказал он. — Едва ли какой-нибудь отряд работал больше и тяжелее, чем вы в последние полгода. Я прошу богов заметить это. Мы пришли сюда чужаками. Нас сделали гражданами. Мы пришли наемниками. Сейчас, думаю, почти все вы будете сражаться за этот город, как подобает мужчинам. — Он осмотрелся. — Как Аякс, я вас всех люблю и, как Ателий, считаю вас своим кланом. Что касается меня, перед богами клянусь сделать все, чтобы все вы благополучно вернулись. Но скажу также вот что. Нам предстоит трудный поход. — Он опять осмотрел всех. — Если мы падем, пусть какой-нибудь ольвийский поэт воспоет нас так, как спартанцы поют Леонида или как каждый эллин поет о Пелеевом[75] сыне.

Все, даже Никий, приветствовали его возгласами. Он выпил за всех. И все с ревом подняли чаши.

Много позже очень пьяный Киний хлопнул Филокла по плечу.

— Ты хороший человек, — сказал он.

Филокл улыбнулся.

— Не могу сказать, что слышу это от тебя часто.

— Я иду спать. Утром голова будет как наковальня.

Киний неуверенно встал. За дверью казармы рвало Кракса. Он, казалось, был на пороге смерти.

Филокл встал, тоже с трудом.

— Думаю, ты обнаружишь, что рассвет слишком близко, — сказал он. — Приятно видеть тебя счастливым.

Выходя. Киний ухватился за косяк.

— Я сегодня счастлив, братец. Лучше умереть счастливым, чем… — Он сумел придержать язык.

— Умереть? — переспросил Филокл, как будто сразу трезвея. — А кто говорит о смерти?

Киний неуверенно помахал рукой.

— Никто. Я сболтнул чушь. Когда я пьян, язык меня не слушается. Слова прут как дерьмо.

Филокл схватил его и развернул. Лбом он уперся в лоб Кинию, и это помогло обоим стоять увереннее. Филокл закинул руку за шею Кинию, как борец, собирающийся провести прием.

— Ты сказал «умереть счастливым». Откуда это?

— Ниоткуда. Просто слова.

— Не городи вздор. Врешь.

Филокл говорил жестко.

Киний закатил глаза. Он не мог вспомнить, почему скрывал это от Филокла.

— Я умру, — сказал он. — В битве.

Филокл сильнее прижался колбу Киния. Больно.

— Кто сказал?

— Сон. Кам Бакка. Дерево.

Произнесенное вслух, это звучало глупо.

Филокл оттолкнул его и рассмеялся.

— Восставший Аресов уд! Ах ты бедняга! Кам Бакка считает, что погибнет в этой битве. И просто заражает своим унынием других.

Киний пожал плечами.

— Может быть. Она много знает.

Филокл пожал плечами.

— Да, это верно. Так уходи. Садись на корабль. Отправляйся в Спарту.

Киний покачал головой. Его молодость была пронизана мифами о тех, кто пытался бежать от судьбы и погибал глупой смертью.

— Выбор Ахилла[76], — сказал он.

Филокл сердито покачал головой.

— Ты слишком стар для подобного вздора. Ты не Ахилл. Боги не шепчут тебе на ухо.

Киний добрался до своей комнаты. Он сел на стол. Сбросил сандалии.

— В постель, — сказал он и упал на ложе.

И уснул, прежде чем Филокл смог что-нибудь сказать.

Киний последним из гиппеев добрался до лагеря на Большой Излучине. Он послал свою илу вперед, а сам остался договариваться с гиппархом Пантикапея и писать подробные наставления союзникам города.

Первый отряд, самый подготовленный, принял Левкон, на второй день после праздника. Всадники закалились во время поездки к сакам и рвались в поход. Киний отправил Никия приглядывать за ними — и убедиться, что их лагерь хорошо расположен и устроен.

На второй день, когда отряд Диодора миновал городские ворота, в порт прибыли шесть легких трирем из союзного города — первое конкретное доказательство того, что собрание Пантикапея откликнулось на его просьбу. Киний отправился в порт, повидаться с прибывшими и обсудить их стратегию с навархом[77] Демостратом, низкорослым, толстым, с носом, как у свиньи. Несмотря на уродливую, как у Гефеста, наружность, это был человек жизнерадостный, даже комичный, а его суда содержались в образцовом порядке — от здоровых и бодрых гребцов, которые все были свободными гражданами, до парусов с изображением сидящей Афины вдвое выше человека. Эти паруса плыли над черными корпусами кораблей, как флаги богини.

Демострат сразу согласился преследовать македонские триремы.

— К концу лета у него их будет больше, попомни мои слова, — сказал толстый моряк. — Как только увижу его корабли, тут же их потоплю.

— Да пребудут с тобой боги, — ответил Киний. — Начинается прилив. Не стану тебя задерживать.

— Приятно встретить полководца, знающего море. Это правда, что ты гражданин? Останешься здесь? В Пантикапее ты становишься очень известной фигурой.

Киний пожал плечами.

— Думаю, я здесь, чтобы остаться.

— Приятно слышать. Не обижайся, я не о тебе, конечно, наемнику трудно доверять.

Киний встал на весельный борт и перепрыгнул на пристань.

— Пришли весточку, когда начнешь действовать.

Демострат помахал рукой.

— Я и раньше играл в эту игру. До середины лета получу еще три судна — если получу — и разделаюсь с его флотом, смогу плавать до самого Босфора. — Он усмехнулся. — Моим парням хотелось бы захватить несколько торговых судов.

Киний повернулся к Никомеду, который сопровождал его на пристань, чтобы познакомить с навархом.

— Он больше похож на пирата, чем на купца.

Никомед рассмеялся.

— А он и был пиратом. Пантикапей сделал его навархом, чтобы он бросил разбойничать на море.

Он продолжал смеяться.

Киний понял: они думали, он это знает; говоря о наемниках, толстяк подсмеивался над ними обоими.

— Полагаю, опытным и знающим он не только кажется.

Никомед кивнул.

— Он истинный ужас. Охотился на мои корабли.

— А как ты его остановил?

Никомед скорчил рожу и подмигнул.

— Было бы неучтиво рассказывать. — Он посерьезнел: только дела. — Завтра выступаю со своим отрядом. И хочу выразить озабоченность — серьезную озабоченность. Пойдем ко мне.

Киний вслед за ним стал подниматься по холму от порта. Никомед — влиятельный человек, и им пришлось пройти сквозь строй просителей, деловых партнеров, нищих всех сортов и мастей — и на это ушел целый час, который Киний не мог позволить себе потратить.

Оказавшись в комнате, украшенной отличной, хотя и малопристойной мозаикой и мрамором, Киний с чашей изысканного вина прилег на ложе. Он старался сохранять терпение — Никомед не просто один из его военачальников, но после архонта и, возможно, Клита — самый влиятельный человек в городе. Вероятно, его состояние не меньше, чем у богатых афинян.

— Что у тебя на уме? — спросил Киний.

Никомед восхищался золотым литьем на мече Киния.

— Великолепно! Ты простишь меня, если я признаюсь, что никак не ожидал, что буду тебе завидовать? Хотя я слышал об этом чудесном мече. — Никомед пожал плечами, на его лице появилось холодное выражение. — Мечи не часто переходят из рук в руки — мне нравится острый клинок, который остается у меня. Но рукоять — работа искусного мастера. Из Афин?

Киний покачал головой.

— Мастер афинский, но живет у саков.

— Стиль — великий афинский, но все эти экзотические животные… и Медуза! Или это Медея?

Киний улыбнулся.

— Подозреваю, что Медея.

— Медея? Она ведь убила своих детей, верно? — Никомед поднял бровь. — Это лицо — могу себе представить, как она убивает ребятишек. Прекрасное… но свирепое. А почему здесь Медея?

Киний покачал головой.

— Думаю, просто шутка. Так что у тебя на уме?

Никомед продолжал восхищаться мечом. Потом выпрямился.

— Клеомен объявился, — сказал он.

— Зевс вседержитель! — Киний выругался. — В Гераклее?

— Хуже. В Томисе. Переметнулся к македонянам. Я узнал сегодня утром. Архонт еще не знает.

Киний потер подбородок.

Клеомену, хотя тот и принадлежал к враждебной фракции, были известны все их намерения, во всех подробностях. Он присутствовал на всех встречах городских магнатов — ведь, в конце концов, он сам был одним из них.

— Это может дорого нам обойтись, — сказал Киний.

Никомед кивнул.

— Я уважаю твои приказы, но ведь ты высылаешь из города всех сильных командиров. Не останется никого, кому хватило бы духу противостоять архонту — или Клеомену, если тот появится. А он обязательно появится.

Киний потер подбородок и поморщился. Потом глубоко вздохнул и сказал:

— Ты прав.

— Его кельты могут перебить лучших наших людей, и тогда он закроет ворота. — Никомед выпил свое вино. — Он пять лет улучшал оборону — не хотелось бы мне брать его город.

Киний покачал головой.

— Мы вернем город в три дня.

Никомед глядел с удивлением — на его гладком лице не часто появлялось такое выражение.

— Каким образом?

Киний приподнял бровь, показывая, что хочет, чтобы Никомед догадался сам.

— Измена? — спросил Никомед, но едва сказав это, сам рассмеялся. — Конечно. Мы ведь войско. А все наши люди в городе.

Киний кивнул.

— Мне бы хотелось рассматривать это как упражнение в военной демократии. Хорошо управляемые города могут неопределенно долго выдерживать осаду, конечно, если не случится что-нибудь непредвиденное. Но непопулярное правительство продержится только до тех пор, пока кто-нибудь не откроет ворота. Обычно ждать этого долго не приходится. Тираны…

Киний ощерился.

Никомед наклонился вперед на своем ложе.

— Клянусь богами, ты его искушаешь.

Киний покачал головой.

— Я в такие игры не играю. Мне нужны воины на поле боя — хотя бы для того, чтобы показать сакам, что мы с ними. Но если архонту вздумается свалять дурака, и он начнет действовать… — Киний пожал плечами. — Я не отвечаю за чужие дурные поступки. Так меня научил мой учитель.

Никомед кивнул, глаза его горели — но потом он покачал головой.

— Он все равно сможет причинить ущерб нашей собственности. Напасть на семьи, даже отдать крепость македонцам, если решит, что для него это единственная возможность уцелеть.

Киний кивнул.

— Я думаю, он разумный человек, несмотря на срывы. Ты его недооцениваешь.

— С тобой и Мемноном он ведет себя ровнее, чем в прошлом году. Боюсь, когда вы уйдете… я многого боюсь.

Киний пригладил бороду.

— Чего ты от меня хочешь?

— Оставь здесь мой отряд. — Никомед пожал плечами. — Я присмотрю за архонтом. И смогу справиться с Клеоменом.

Голос его стал суровым.

Киний отрицательно покачал головой.

— Ах, Никомед, ты слишком много работал. Твой отряд лучший из четырех. В день битвы ты мне понадобишься.

Никомед пожал плечами.

— Я так и думал, что ты это скажешь. Ну хорошо, тогда… оставь здесь Клита.

Киний задумчиво потер щеки.

— Пожилые — из рук вон плохи в седле, зато у них лучшие кони и лучшее вооружение.

Никомед наклонился над пространством, разделяющим их ложа, и протянул Кинию его меч рукоятью вперед.

— Большинство их слишком стары для настоящего похода — но достаточно молоды, чтобы носить доспехи и присматривать за тираном.

— Вы с Клитом соперники, — осторожно сказал Киний.

Никомед встал с ложа и прошел к столу, на котором были развернуты с десяток свитков.

— Не в этом. Я предпочел бы остаться: Клит уважает архонта и подобен глине в его руках, — но положение дел он сможет сохранить.

— Тем более причин, чтобы остался он. Архонт по-прежнему мой наниматель. Он автократ, но, насколько я могу судить, до сих пор действовал в рамках законов города. Вы наделили его властью. Он ваше чудовище. — Киний потер бороду. — К тому же я опасаюсь, что ты и Клеомен — это тоже чересчур личное.

Никомед свирепо взглянул на него.

— Так и есть. Я прикончу его при первой возможности.

Киний встал.

— Когда афинское собрание проголосовало за войну с Македонией, многие были против, а теперь лежат мертвыми у Херонеи. Вот демократия.

Никомед проводил Киния до двери.

— Так ты оставишь отряд Клита?

Киний резко кивнул.

— Да.

Никомед улыбнулся, и Киний подумал, не перехитрили ли его.

— Хорошо. Аякса убьет перспектива остаться. А я никогда не видел войну на суше. Она кажется безопаснее морской.

Киний не понял, шутка ли это. С Никомедом никогда ничего нельзя было знать. В дверях, среди толпы прихлебателей, они пожали друг другу руки, и он пошел в казарму.

На третий день отряд Никомеда с большей поклажей и большим числом рабов, чем в двух предыдущих отрядах вместе взятых, выступил. Однако из всех четырех отрядов конницы этот был самым вымуштрованным. Киний с тяжелым сердцем смотрел, как они уходят: ему тоже хотелось уйти, но он должен был завершить дела с союзниками.

Филокл, Мемнон и Клит стояли с ним рядом, пока через ворота не прошли последние запасные лошади и тележки, запряженные мулами.

Мемнон по-прежнему казался на четыре ладони выше. Он повернулся к Кинию, отдал воинское приветствие — без тени сарказма — и сказал:

— С твоего разрешения, через час я вывожу своих парней.

Киний ответил приветствием — прижатой к груди ладонью.

— Мемнон, тебе не нужно мое разрешение, чтобы обучать гоплитов.

Мемнон улыбнулся.

— Я знаю. Да помогут тебе боги, если ты думал иначе. — Он показал на длинные ряды людей, ожидающих на улицах города. — Но для них это славная забава.

Филокл согласился.

— Теми, кто повинуется, повелевают, — сказал он.

Мемнон показал на него.

— Точно. Это я и имел в виду. Сократ?

Филокл покачал головой.

— Ликург Спартанский.

Мемнон ушел, продолжая смеяться.

Мемнон нашел в гоплитах Пантикапея много достойного восхищения, их фалангу он счел замечательной, а их отборная молодежь — двести атлетов в превосходной форме, эпилекты[78], — заставила его улыбнуться.

— Конечно, их военачальники — напыщенные ослы, — процедил он сквозь щербатые зубы.

Таким же оказался их гиппарх, высокий, худой, очень молодой человек с кислым лицом и широким лбом — обычно признаком мощного интеллекта.

— Мои войска всегда будут оставаться исключительно под моей командой, — объявил он. — Ты можешь передавать мне приказы, и я, если сочту их правильными, сам доведу их до своих людей. Мы свободные граждане, а не наемники. Я много слышал о тебе — будто ты заставляешь граждан Ольвии самих чистить своих лошадей, например. Эти глупости моих людей не касаются.

По предварительному обмену письмами Киний ожидал чего-то подобного.

— Конечно, я все буду обсуждать с тобой. Могу я устроить смотр твоим людям?

Гиппарх союзников — его звали Герон — криво улыбнулся.

— Ты можешь посмотреть на них. Устраивать смотр могу только я. Только я обращаюсь к ним. Надеюсь, я ясно выразился.

Киний сразу распознал в нем человека, которому здравый смысл заменяет ум, а страх поражения внушает отстраненное высокомерие. Такое часто встречается в небольших войсках. Киний с самого начала понял, как ему повезло с Никомедом и Клитом, — и Герон был тому доказательством.

Киний кивнул. Он нисколько не сердился, годы знакомства с заносчивостью македонских военачальников приучили его к таким вещам. Он равнодушно повернул лошадь и двинулся вдоль строя пантикапейских гиппеев.

Снаряжение гиппеев Пантикапея устарело на полстолетия. Как и гоплиты Ольвии, они пользовались тем, что досталось им от дедов: легкие льняные панцири или вообще никакой брони, маленькие лошади, легкие копья. Большинство всадников страдали лишним весом, и не менее дюжины сидели слишком близко к заду лошади — в Афине такую посадку называли «креслом»: всаднику так удобнее, зато лошади тяжелее.

Киний заметил седла, но не заметил попон. Вдобавок в отряде численностью всего в семьдесят всадников обнаружилось поразительное разнообразие лошадей.

Он улыбнулся: если бы ему пришлось осматривать гиппеев Ольвии год назад, он увидел бы то же самое. Натянув поводья, он обернулся к Герону.

— Мы вас подучим. Вам придется заняться своими доспехами, оружием и сбруей ваших коней. С тобой я буду обращаться, как с одним из своих отрядных — если ты это заслужишь. — Он подъехал ближе к Герону. — Я много лет участвую в сражениях конницы. Нынешняя кампания будет трудной. Слушайся меня — и сохранишь жизнь большинству своих людей. Пойдешь своей дорогой — ты мне не нужен.

Герон несколько секунд смотрел прямо перед собой.

— Я посоветуюсь со своими людьми, — сдержанно ответил он.

Киний кивнул.

— Тогда поживей.

Киний послал раба к Клиту, а сам провел отвратительные полчаса с конницей союзников. Он отдавал приказы, всадники принимали их мрачно или проявляли полное невежество. Их гиперет — Дион — слушался охотно. А Герон удалился — вначале отъехал на край песка, а потом к воротам.

Появился Клит во главе своего конного отряда: был день, отведенный для учений остающейся в городе конницы. Отряд въехал на ипподром, который казался пустым по сравнению с днями сбора, но эти пятьдесят всадников разительно отличались от пантикапейцев.

— Слава богам! — сказал Киний, чувствуя нечто среднее между досадой и гневом. Такую работу у него всегда выполнял Никий. Киний показал на конницу союзников. — Можешь подучить их? За две недели?

— Но ведь ты быстрее — и лучше — подготовишь их в лагере. — Клит огляделся. — А где Герон? Ты его убил?

— Нет. Он не трус. Просто очень невежествен.

Клит покачал головой.

— Он сын моего давнего конкурента. Отец его изнежил. Он чересчур мягок.

Киний пожал печами.

— Я тоже. Иногда. Послушай: им нужны доспехи и крупные лошади, как у нас. Ты здесь все это сможешь раздобыть — я нет. В лагере я пересажу их на других коней, но доспехи должны быть отсюда.

Клит почесал подбородок.

— А кто заплатит?

Киний улыбнулся.

— Позволь догадаться. Этот тощий — Герон — богат?

Клит рассмеялся.

— Как Крез.

Киний покачал головой.

— Хотел бы я, чтобы все мои сложности решались так же легко. Скажи ему, я оставлю его гиппархом — даже извинюсь, — если он заплатит. В противном случае отправь его домой и назначь другого. Диас кажется достаточно опытным.

Клит кивнул.

— Дион. Диас — это трубач. Да, он подходит. Ему не хватает только благородства рождения.

Он помахал своему другу Патроклу, и тот подъехал. В седле он выглядел на десять лет моложе.

— Что случилось?

Клит показал на людей из Пантикапея.

— Я знал, что, когда нас оставили в городе, мы слишком легко отделались. Теперь нам придется учить их.

Патрокл презрительно, как ветеран новичков-любителей, осмотрел всадников. Это заставило Киния улыбнуться.

— Попробуем, — сказал Патрокл.

До отъезда Киний еще только раз встретился с архонтом. Архонт упорно дурачился, передразнивая по очереди то македонцев, то Киния. Он был пьян. Киния он обвинил в том, что тот хочет захватить город, и заставил поклясться, что Киний будет его защищать. Потом потребовал, чтобы Киний поклялся, что не будет свергать архонта.

Киний поклялся.

И со временем получил разрешение удалиться.

— Ты не можешь быть таким наивным, — сказал Филокл, услышав эту историю. Они наконец выехали — вдвоем, с Ателием в роли лазутчика.

— Он был жалок, — сказал Киний.

Филокл покачал головой.

— Обрати внимание, как он заставил тебя обороняться. Заставил поклясться. А сам не клялся.

Киний целую стадию ехал молча. Потом покачал головой.

— Ты прав.

— Конечно, — согласился Филокл. Он улыбнулся. — Тем не менее ты не смог наделать бед. Возможно, ты выиграл еще пару недель доверия. Мои люди в крепости говорят, что он боится убийцы — персидские дворы кишат ими.

Киний снова какое-то время ехал молча, потом сказал:

— Я боюсь архонта и боюсь за него.

— Он бесполезен, склонен к самоуничижению и предаст нас. Ты готов к этому? — спросил Филокл.

— У нас есть войско. Давай побьем Зоприона. Об архонте будем тревожиться потом. Разве ты советуешь другое?

Киний отпил воды. Осмотрел травяное море. Где-то там, за изгибом Эвксина, движется Зоприон — в сорока или пятидесяти днях отсюда.

Только представить себе — каждый день, в который он сдерживает Зоприона, это еще один день жизни. Почти забавно.

— А Медея знает? — спросил Филокл.

— Что? — переспросил Киний, оторванный от размышлений.

— Госпожа Страянка. Мы зовем ее Медеей. Она знает про твой сон?

Киний помотал головой.

— Я считал, это ты придумал. Ты ведь ходил к золотых дел мастеру?

Филокл улыбнулся.

— Я ни при чем.

— Ах вы мерзавцы! Нет, она не знает. По крайней мере я ей не говорил. — Киний посмотрел на горизонт. Ему очень хотелось к ней — ехать день и ночь, пока не доберется до лагеря. Боги, какое зрелое поведение для полководца! Он протянул руку к меху с водой и сказал: — Кам Бакка и царь запретили нам… быть вместе.

Филокл в явном смущении отвернулся.

— Знаю.

— Знаешь?

Киний поперхнулся.

— Это обсуждали, — сказал Филокл. Он поерзал, его движения выражали крайнее замешательство. — Со мной советовались.

— Арес и Афродита! — воскликнул Киний.

Филокл повесил голову.

— Ты ни на кого больше не глядишь. — Он смотрел на равнину. — Она отказалась говорить с тобой. Царь изнемогает от любви к ней. Вы втроем… — Он вздохнул. — Вы втроем своей любовью угрожаете войне.

С трезвостью человека, которому осталось жить сорок дней, Киний не поддался гневу.

— Возможно, ты прав.

Филокл посмотрел на него, выискивая признаки гнева.

— Ты это понимаешь?

— Вероятно. Солон[79], помнится, однажды сочинил стихи — я их не прочту наизусть, но там говорилось, что он считал себя правым, а все остальные граждане города ошибались. — Киний улыбнулся. — Ты, Никий, Кам Бакка — едва ли вы все ошибаетесь. — Его улыбка стала шире. — Даже сейчас мне хочется вонзить пятки в бока лошади и скакать к ней в лагерь. Всего стадий назад я думал об этом.

Филокл улыбнулся.

— Ее острие засело глубоко. Теперь я понимаю, почему — она больше любой другой женщины варваров похожа на спартанку. — Он взял мех с водой. — Это эрос или агапе?[80] Ты спал с ней?

— Ты похож на прыщавого подростка, который расспрашивает о первой победе.

— Нет, я философ, который хочет разобраться в происходящем.

— Вот уж действительно, «девушка в золотых сандалиях ударила меня сочной гроздью винограда любви», — припомнил Киний афинскую песню времен своей молодости. — А когда двум командующим конницей найти время и уединение, чтобы заняться любовью? — Он левой рукой погладил рукоять нового меча. — Пусть даже она меня хочет. Если б она не прислала меч, я бы решил, что отвратителен ей. Но все равно — возможно, это просто дар гостю.

Филокл улыбнулся.

— Возможно. — Он посмотрел в сторону. — Спартанцы во время походов отлично справляются с такими вещами. Даже спартиаты.

— Ба, да вы там все мужчины. Просто берете того, с кем укрываетесь одним плащом.

Киний приподнял бровь.

Спартанец ответил:

— А твоя амазонка женщина? Я хочу сказать, помимо строения тела. Она не больше женщина, чем Кам Бакка — мужчина.

Киний почувствовал, как жарко вспыхнуло его лицо.

— Думаю, она женщина, — сказал он.

— Собираешься поселиться с ней на верхнем этаже собственного дома[81] и растить детей? — спросил Филокл. — Судя по тому, что я видел у саков, я лучше понимаю Медею. Рождена для свободы — такой женщине жизнь в Фивах все равно что рабство. Жестокие Руки. Ты знаешь, что ее так называют?

— Это название клана, — ответил Киний.

— Она отсекает своим жертвам головы — и без удара милосердия. — Филокл повесил мех с водой. — Я не против Страянки. Я только хочу, чтобы ты понял: она никогда не станет женой — греческой женой.

— А нужна ли мне греческая жена? — спросил Киний.

— Может, и нет, — сказал Филокл. — Но если ты передумаешь, она может стать жестоким врагом. Настоящая Медея.

Киний отвернулся, помахал Ателию и подавился — смехом и слезами:

— К счастью, к тому времени я буду мертв.

Едва показался лагерь союзников, Киний остановил лошадь и стал смотреть. За рекой, насколько хватал глаз, от невысокого холма севернее брода до большой излучины на юге — всюду темнели табуны лошадей. Он поступил так, как учил его учитель. Сделал глубокий вдох, послал лошадь вперед и мысленно разделил все пространство на квадраты. Определил приблизительный размер одного квадрата и принялся считать лошадей в нем, получил ответ и умножил его на примерное число квадратов; он считал на ходу и, когда его лошадь уже взбивала ногами воду брода, покачал головой — он получил невероятное число.

Ателий провел их к кибитке царя. Хозяйство царя, его личный «клан», располагалось в лагере на холме к северу от брода; здесь кольцом, словно крепость, стояли пятьдесят тяжелых повозок. Возок царя был в центре. Под холмом паслись в разнородном смешении стада лошадей, коз и быков.

Киний поздоровался с Матраксом, стоявшим среди знатных саков. Матракс быстро заговорил — слишком быстро, чтобы Киний его понял, хотя теперь он достаточно знал сакский язык, чтобы понять: набег прошел успешно.

— Переправа уничтожена, — перевел Ателий. — Лодки сожжены, город сожжен. Все лошади целы.

Киний поморщился. Несмотря на то, что прошлым летом в Антифилии нелюбезно обошлись с его колонной, он не ожидал, что весь город будет принесен в жертву войне.

Матракс улыбнулся. Он что-то сказал, и Киний уловил в его фразе только «детское дерьмо».

Ателий сказал:

— Господин говорит: «Я жег города, когда ты был еще ребенком».

Киний нахмурился: он догадывался, что на самом деле сказал сак; Матракс в ответ улыбнулся ему.

Филокл у него за спиной хмыкнул.

— Тиран поднимает голову.

Спешиваясь, Киний оглянулся.

— Тиран?

Спартанец спешился и потер икры.

— Разве я не говорил это десятки раз? Война — вот самый страшный тиран, сколько бы ты ему ни жертвовал, это ведет только к новым требованиям. Сколько человек погибло в Антифилии?

Киний вздохнул.

— Это война.

Филокл кивнул.

— Да. Война. Причем только начало.

Киний рассмешил царя вопросом, все ли собрались здесь.

— В лучшем случае десятая часть моей силы. У меня тоже есть вожди посильнее и послабее. Своя Ольвия и свой Пантикапей, если хочешь.

Киний показал на равнину под холмом.

— Я насчитал не меньше десяти тысяч лошадей.

Сатракс кивнул.

— Не меньше. Это царские табуны. Я не самый великий из сакских царей, но и не самый малый. И табуны кланов Стоящей Лошади, Терпеливых Волков и Человека Под Деревом. — Он посмотрел на равнину. — К середине лета мы съедим всю траву отсюда до храма речного бога выше по течению и должны будем откочевать. — Он пожал плечами. — Но к тому времени начнет поступать зерно.

Киний покачал головой.

— Сколько лошадей!

— Киний, — сказал царь, — бедный сак, который плохо охотится и не снискал славу воина, владеет четырьмя лошадьми. То же самое — бедная женщина. Тот, у кого меньше четырех лошадей, не уживается в клане, потому что не может наравне со всеми охотиться или передвигаться. У богатого воина сто лошадей. У царя — тысяча.

Киний, которому принадлежало четыре лошади, присвистнул.

Царь повернулся к Ателию.

— А ты? Сколько у тебя лошадей?

Ателий с явной гордостью ответил:

— Со мной шесть лошадей, и еще две остались в конюшне в Ольвии. Я заберу еще больше лошадей у македонцев и тогда женюсь.

Сатракс повернулся к Кинию.

— Когда ты с ним встретился, у него не было лошадей — я прав?

Киний улыбнулся Ателию.

— Я тебя понял.

Царь сказал:

— Ты для него хороший вождь. Теперь у него есть лошади. Жадные вожди забирают всю добычу себе. Хорошие заботятся, чтобы у каждого была доля.

Киний кивнул.

— У нас так же. Ты знаешь «Илиаду»?

— Слышал. Странная история — никогда не понимал, кто в ней должен мне понравиться. Ахилл кажется мне чудовищем. Но я тебя понимаю: вся «Илиада» о несправедливом распределении добычи.

Кинию, которого с детства учили видеть в Ахилле воплощение всех мужских достоинств, пришлось умолчать о своем восхищении им. Царь может показаться настоящим греком, хоть носит штаны и шапку-капюшон, но когда он на безупречном греческом высказывает такие мнения, сразу становится ясно, какой это в сущности чужак.

Царь заметил его смущение и рассмеялся.

— Я знаю — вы им восхищаетесь. Вы, греки, так много и часто сердитесь, что, возможно, Ахилл и есть ваш образец для подражания. Но к чему столько гнева? А теперь расскажи, что собирается делать ваш архонт.

— Он был само согласие, господин. Гоплиты выступят с новой луной. Диодор должен был объяснить, почему один отряд оставили.

— Он объяснил. А также выбрал для тебя место стоянки. Иди туда, поговорим позже.

Война сделала царя более властным. Киний заметил, что у него теперь более многочисленная свита и в окружении больше женщин. И гадал, что это может предвещать.

Диодор встретил его объятием и чашей вина.

— Надеюсь, тебе понравится наш лагерь, — сказал он.

Он занял отрог холма сразу к югу от царского стана; этот отрог, точно каменный полуостров, вдавался в глубокую реку севернее брода. Палатки ольвийских воинов стояли аккуратным квадратом, с линией для лошадей и еще одной — для костров, а за кострами темнел ряд ям — уборные. Словно из учебника — математическое упражнение, ставшее явью. Диодор показал на другой квадрат со стороной примерно в стадий, к северу от холма, обозначенный прочными кольями и почти без сакских лошадей.

— Это для гоплитов, когда они придут.

— Отлично, — похвалил Киний.

Он прошелся вдоль костров, здоровался с теми, кого знал, пожимал руки и купался в их радости от встречи с ним.

В центре лагеря стояла крытая повозка.

— Царь подарил тебе, — сказал Диодор.

От колес до толстых боковых досок повозка была выкрашена в синий цвет. Войлок крыши темно-синий, ярмо, рассчитанное на четырех быков, тоже синее. Сзади к войлочному клапану вели ступеньки.

Киний передал лошадь рабу и заглянул внутрь. Кибитка маленькая — в ширину чуть больше роста человека и вдвое длиннее. Внутри ложе, прикрепленное к стене и накрытое покрывалом — опять войлок с изображениями оленей, лошадей и грифонов, — и низкий стол. Пол устлан толстым слоем сакских ковров и подушек.

— Я позволил себе в первые ночи проверить крепость этого ложа, — сказал Диодор. Он улыбнулся. — Просто чтобы убедиться, как это.

— Ну и как?

— Отлично. Хочется тут и остаться. Клянусь богами, Киний, я рад, что ты приехал. Если когда-то мне казалось, что я легко заменю тебя, я ошибался. Тысячи кризисов ежедневно…

Его перебил Эвмен, пожав руку Кинию, он повернулся к Диодору.

— Нам сказали, что сегодня мы получим зерно для боевых коней. Где его получить?

Диодор обеими руками показал на Киния.

— Добро пожаловать на греческую Излучину, гиппарх, — сказал он. — Теперь ты начальник.

Он сделал вид, будто снимает с плеч и взваливает на плечи Киния огромную тяжесть, и Эвмен, Филокл и Ателий рассмеялись.

Киний улыбнулся.

— Диодор, где распределяют зерно?

— Понятия не имею, — ответил тот.

— Так иди узнай, — все с той же улыбкой сказал Киний.

Диодор покачал головой.

— Почему я сам не додумался?

Первая неделя Киния в лагере на Большой Излучине стала непрерывным унижением. Его люди, почти достигшие совершенства благодаря непрерывным зимним занятиям и продолжавшие напряженно упражняться в лагере, были не хуже любого когда-либо существовавшего отряда греческой конницы. Саки оказывались неизмеримо лучше.

Киний видел саков в состязаниях, видел, как они стремительно несутся по равнине, стреляя для удовольствия. Но он никогда не видел, чтобы сотня воинов вместе с лежащими рядом лошадьми оставалась совершенно невидимой, пока вожак не свистнет в костяной свисток: не успеет свист стихнуть, а все сто воинов уже подняли своих лошадей и сидят в седлах. Это был лишь один из приемов, которыми пользовались саки, богоравные наездники, и Киний теперь прекрасно понимал, почему поэты древности считали их кентаврами.

На второй день вернулась с охоты Страянка с десятком воинов. Она холодно взглянула на него и предложила состязание в метании копий.

— Я готовилась, — сказала она по-гречески.

Он выступил почти так же хорошо, как в первый раз, поразив мишени-щиты пятью из шести копий; последнее копье прошло на ладонь выше. Страянка проскакала расстояние до целей быстрее и ни разу не промахнулась. Глаза ее сверкали, когда она сошла с кобылы.

— Вот так! — сказала она.

«Я пять лет упражнялся, чтобы так метать», — подумал Киний. Но он скрыл разочарование и поздравил ее.

Она улыбнулась.

— Проигравший должен одарить победителя, — заявила она.

Киний отправился к своей повозке и вернулся со своим первым мечом, добычей из Экбатаны, клинок которого починил. И протянул меч ей.

Ателий заговорил, Страянка ответила. Они перебросились несколькими фразами, пока Страянка вертела оружие в руках.

— Ты делаешь дары, как вождь, — сказала она по-гречески, — как царь. Я видела тебя во сне, Киниакс.

— А я тебя. Я ношу твой дар, — сказал Киний, и ее глаза устремились к рукояти его меча.

— Хорошо! — сказала она.

Махнула плетью своим спутникам, те сели верхом и, крича и стреляя, поскакали по траве.

— Милая женушка! — сказал Филокл.

— Почему мне никогда не приходило в голову, ухаживая, дарить мечи? — спросил в пространство Никомед.

— Вам что, нечем заняться? — полюбопытствовал Киний.

На четвертый день в лагерь прибыл клан Черной Лошади — тысяча воинов в доспехах и восемь тысяч лошадей. Киний впервые увидел знатных скифов в военном облачении.

Первые сто воинов — свита вождя — были в кольчугах от плеч до колен, в тяжелых кожаных плащах с бронзовыми и железными пластинами, нашитыми внахлест, как чешуя или черепица. У самых богатых такие же доспехи прикрывали грудь коней; на головах греческие шлемы, закрывающие все лицо, с огромными султанами.

Каждый из этой сотни ехал на вороном коне. Они были великолепны: и вооружение, и лошади не хуже, чем у лучших персидских всадников. У каждого в горите лук, тяжелое копье и пара легких копий.

Никий, стоя рядом с Кинием, горько сказал:

— Во имя Аида, а мы-то им зачем?

Страянка с нетерпением ждала, когда с родных пастбищ на западе прибудут остальные воины ее клана Жестокие Руки. Они запаздывали, и каждым день опоздания шел в ущерб ее достоинству. Так говорила ее свита, то же говорил и Ателий.

Они прибыли на шестой день после приезда Киния и выглядели не очень хорошо — табуны были не меньше, чем у других кланов, но всадники казались усталыми, и за ними тянулся обоз: повозки с ранеными и женщинами.

Страянка час разговаривала со своими людьми, а затем царь созвал всех вождей в свой лагерь.

— Зоприон послал гетов жечь синдов, — сказала Страянка. — Моим людям пришлось защищать их в тяжелом бою, и мой танист[82] решил прийти сюда на встречу и не сражаться в одиночку.

Царь мрачно кивнул.

— Кайракс хороший человек. Но твои люди устали, и у вас много раненых.

Страянка нахмурилась.

— Мы можем сегодня же вечером отправиться назад.

Матракс покачал головой.

— Если бы твои люди вовремя явились на сбор, мы бы ничего не узнали, — сказал он. — Они приняли удар на себя, а твои земледельцы платят кровью и огнем — но мы предупреждены.

Эвмен наскоро переводил речи Матракса, а Киний после недели, проведенной в лагере, и своих снов о дереве понимал их еще до перевода.

Языковая преграда в войске разрушалась — медленно.

— Мы должны нанести ответный удар, — сказала Страянка.

Все саки поддерживали ее, даже царь. Киний дал им возможность выговориться, потом вмешался.

— Зоприон с помощью гетов хочет оценить вашу силу и проверить — если ему повезет, и он вас одурачит, — можно ли запугать вас настолько, что вы для защиты своих земледельцев разделите войско на части.

— Проклятые геты, — сказал Ателий, и эти его слова не потребовали перевода.

— Поистине проклятые, — согласился Киний. Он старался не смотреть в глаза Страянке. — Они знают, где найти ваших крестьян. Знают, как охотиться на вас, — да? И если их послал Зоприон, они разъедутся широкой дугой на север — вероятно, все их силы — и доберутся до стен вашего города. А многие ли из ваших вождей остались защищать его и не поехали сюда на сбор? Кроме того. Зоприону не нужно кормить гетов, они же прикрывают его войско от ваших набегов. — Киний помолчал. — Умная стратегия.

Киний также знал, что это стратегия человека, которому известны все планы саков — от Клеомена. В животе у него заурчало.

Сатракс потер виски.

— Почему мы не предвидели это? — спросил он у Кам Бакки.

Та покачала головой.

— Ты знаешь, что открывается меньше, чем остается скрытым.

— Хорошо, — сказал царь. — Так что же делать?

Матракс и Страянка заговорили одновременно. И сказали одно и то же:

— Сражаться.

— Ты не согласен? — спросил царь у Киния.

Киний помолчал, собираясь с мыслями. Он помнил слова Кам Бакки, и из них у него родилась мысль.

— Согласен, — сказал он. — Будем сражаться. — Он глубоко вздохнул. — Если действовать быстро и решительно, итог даст нам вернуться к первоначальному замыслу — при этом с преимуществом. Зоприон храбр — но тоже мог допустить ошибку.

И он быстро заговорил, объясняя свою мысль.

— Ммм, — произнес Матракс.

— Ему понравилось, — сказал Ателий.

Замысел Киния победил. Но Кинию не понравились колебания царя и его частый обмен взглядами со Страянкой. На протяжении следующих десяти дней у него было много возможностей задуматься о том, что это могло означать.