Тишина

1

Это произошло однажды ночью — темной ночью души. На улице Рихсвай не было ни людей, ни машин, за закрытыми занавесками спали беззаботные родители и румяные детишки — его публика, не подозревающая о том, что Каспер Кроне бредет вот тут по холодным улицам — по своему via dolorosa,[27] окоченевший и без денег на такси, впервые за десять лет проиграв в покер.

Покер был игрой Каспера, и так было всегда. В покере есть глубина и сложность, как в музыке Баха, при уверенно сделанной ставке ритмичный розыгрыш комбинации карт продолжается примерно столько же, сколько одна из маленьких хоральных обработок. Бах мог бы стать блестящим игроком в покер, если бы не был так занят. Полторы с лишним тысячи произведении, многие из которых он без устали переписывал вплоть до самой смерти.

Касперу довелось играть в покер во всех крупных столицах, но настоящий покер для него мог быть только в районе Фредериксберг в Копенгагене, на улице Рихсвай. Там, где швейцар был не солдатом иностранного легиона и серийным убийцей, а бывшим боксером с кулаками размером с сахарную свеклу. И где все друг друга знали — словно в дачном кооперативе. И где царила сосредоточенность, словно на репетиции Симфонического оркестра Датского радио — все, как один, склонились каждый над своим нотным листом.

Но сегодня ночью он проиграл, проиграл под конец и свой «СААБ», он словно окаменел, когда отдавал ключи от машины, ему не захотелось унижаться и просить в долг на такси. В автобусе и по пути через лес он разбирал ночную игру, но не нашел никаких ошибок, непонятно, как такое могло случиться.

Когда он пересек Странвайен, то увидел, что в вагончике зажжен свет. Он приближался, обходя вагончик кругом, свет мерцал, как будто внутри что-то горело. Он уже полез было за своей трубой, когда узнал появившийся в доме звук, в ми-бемоль мажоре, — счастливый, трепещущий, самозабвенный, как первая часть «Triosonate». Он оставил трубу на месте и открыл дверь.

Клара-Мария стояла спиной к двери. Наверное, она разжигала дрова в печи и вдруг замерла перед горящим миром пляшущих огоньков. Отсветы маленьких язычков пламени мерцали на ее лице. Она не обернулась.

— Ты нашел меня, — сказала она. — Расскажи как.

— Я нарисовал окружность.

Это было утром после их первой встречи, после того как она исчезла у озера Багсверд.

Проспав лишь несколько часов, он достал двухсотпятидесятиметровый план. Циркуль Стине. Взяв то место на берегу озера, где он ее высадил, за центр, он нарисовал окружность радиусом в пять километров. Может быть, кто-то увез ее? Но она была готова к тому, чтобы идти пешком, он почувствовал это.

Ни один нормальный ребенок не захочет пройти пять километров в два часа ночи в четырехградусный мороз откуда-то с Багсверда. Она не была нормальным ребенком.

В круг попали Багсверд, Люнгбю, часть Вангеде, угол Гентофте, южная часть Вирума, Фуресёэн, Харес-ковбю, часть Гладсаксе. Было семь часов утра, он взял скрипку и стал играть начало 131-го опуса Бетховена. Он начинается как фуга в темноте, но потом движется вверх по направлению к раю. Когда рассвело и наступило время открытия учреждений, он снял телефонную трубку.

Он хотел было позвонить в Министерство по социальным вопросам, но, взяв в руки трубку и собираясь набрать номер, он вдруг услышал самого себя со стороны. Одинокий мужчина средних лет разыскивает маленьких девочек, будучи не в состоянии при этом объяснить зачем — даже самому себе. У него на руках плохая комбинация карт и прожженные противники. Он положил трубку, взял два экземпляра своего последнего компакт-диска — запись сольных партит и сонат, сделанную в церкви Св. Марии под Любеком. Потом он сел в машину и поехал в сторону Грёндальс Парквай. В цирк «Блаф». К Соне.

Когда-то Соня начинала с нуля. Каспер познакомился с ней, когда оба они были совсем молоды и работали в варьете «Сан-Суси» в Колинге и в таверне «Дамхус» у семьи Стефенсенов. С самой первой встречи он слышал, что ею что-то движет. Ее система звучала как двигатель, который не может остановиться, а продолжает работать, пока не сгорит, — тот звук, по которому отчаянные люди в этой жизни узнают друг друга. Она отчаянно стремилась к благосостоянию. Соня ушла с манежа, закончила политологический факультет, но снова вернулась в цирк. В здании на Грёндальс Парквай было три этажа, четыреста сотрудников, администрация и четыре цирка, несколько варьете и театров, букинг-агентство, рекламное бюро, решавшее такие задачи, к которым никто другой не смел подступиться со времен зазывалы Стокмара[28] в пятидесятые годы. И аудиторская контора. И все это принадлежало ей.

Она была немного старше его. Немного выше, немного тяжелее. У нее было трое детей. Прекрасный муж, умный, полный жизни — в до-мажоре, как последняя симфония Моцарта. А также любовники.

Двадцать лет назад у Сони с Каспером был роман, и с тех пор они никогда всерьез не теряли связи, и никогда и не потеряют ее, пока смерть их не разлучит. Некоторым людям Всевышняя определяет спутников жизни, у Брамса была Клара Шуман, у Моцарта — кларнетист Антон Штадлер, этакий пожизненный партнер в пачекот. Может быть, это как-то связано с тем, что люди называют любовью.

Кабинет Сони напоминал Генеральный штаб в Министерстве обороны в Ведбеке, где Касперу довелось несколько раз выступать, — военные любят клоунов. Например, с Гроком Гитлер лично встречался дважды. У Сони все было по уставу, и приказы не подлежали обсуждению. На окне лежал большой полевой бинокль: цирковая площадка Беллахой находилась прямо напротив, и Соне нравилось быть в курсе дела. На письменном столе стояли четыре телефона и остатки итальянского ланча с целой бутылкой «Брунелло». Он положил двухсотпятидесятиметровый план и компакт-диск перед ней и объяснил ситуацию.

Она повертела в руках диск.

— Ты никогда не интересовался маленькими девочками, — сказала она, — тебе нужны взрослые дамы. Так что же она такое умеет, что это? Талант? Или тут замешаны деньги?

Это не он бросил Соню, и не она его бросила. Решение возникло одновременно.

У нее была квартира на улице короля Георга. В их последнюю ночь около 2 часов его разбудила атмосфера города, казалось, что в мозгу и на сердце образовался какой-то волдырь. Каспер поднялся, напевая отрывок арпеджио из BWV4 — «Христос лежал в оковах смерти».[29] Мартинус[30] как-то заметил, что, для того чтобы выдержать жизнь в районе Фредериксберг, он вынужден был постоянно молиться.

Соня проснулась раньше него. Им обоим было чуть больше двадцати, он не мог найти нужные слова, но уже понимал, они оба понимали, что на них обрушился такой ураган, который им не одолеть.

— У нас ничего не получится, — сказала она, — скоро я захочу детей, и собаку, суку, и огонь в камине, и когда-нибудь мне понадобится, чтобы кто-нибудь подошел ко мне и выключил слуховой аппарат и сказал, что лучше слышать я уже все равно не буду.

Он встал и оделся. Она проводила его до двери, она двигалась непринужденно, когда была голой и когда была одетой, и вообще — всю жизнь.

— Раз уж ты во что-то веришь, не мог бы ты помолиться, чтобы нам помогли?

— Нельзя ни о чем просить, — объяснил он. — Во всяком случае, просить, чтобы дали другие ноты. Только о том, чтобы сыграть как можно лучше те, что у тебя есть.

Это была достойная прощальная реплика, сопровождавшая эффектный уход со сцены, и со слезами на глазах он отправился в ночь — все это напоминало арию из сцены прощания Вотана с Брунгильдой. Потом наступил следующий день, и он обнаружил, что, единожды возникнув, любовь не тает с восходом солнца и падением занавеса, нет, она продолжается. Теперь уже прошло двадцать лет, и некоторым образом радость от того, что существует Соня, и печаль от того, что более между ними ничего не может быть, не ослабели.

Он положил руки на лежащую перед ним карту города.

— Я всегда что-то искал, — сказал он.

— У нее это есть?

Он покачал головой.

— Ей девять лет. Но она что-то знает. О том, где это можно найти.

Она больше ни о чем не стала спрашивать. Подвинула к себе один из телефонов, дала ему наушники, чтобы он мог слушать вместе с ней. Достала из ящика стопку зеленых книг.

— Справочники Мострупа, нам нужен Копенгагенский амт.

Она листала справочник и записывала, говоря по телефону. Внутри окружности на плане оказалось два интерната.

— Мы не может прямо позвонить туда — это частная информация. С нами даже не будут разговаривать. Нам надо действовать через Управление по социальным вопросам и здравоохранению. Есть у нас какая-нибудь легенда?

Он прислушался: если необходимо солгать, то вдохновение появляется оттуда же, откуда и идеи для выступления на манеже — из внешнего космоса.

— Мы — после представления — нашли маленькую сумочку. Из парчи. С перышками. Маленькие девочки обожают такие сумочки. Представление было благотворительным. Для интернатов. На сумочке написано «Клара-Мария». Мы хотели бы вернуть ее владелице. Хотелось бы узнать, где она живет.

Она набрала номер. Дама на другом конце провода была доброжелательна. Каспер слышал ее сочувствие — к детям и взрослым. Уже в который раз он ощутил сильное желание оказаться в мире, где гораздо больше руководящих должностей занимали бы женщины. День был жаркий, у женщины, с которой беседовала Соня, было открыто окно.

— Очень жаль, — сказала она. — Всего сорок семь детей. И среди них нет Клары-Марии. А может быть, она живет в приемной семье?

На Сонином листке Каспер написал «заведующая столовой».

— Там должна быть заведующая столовой.

— Тогда это может быть что-то вроде семейного интерната. Сейчас я дам вам телефоны организаций, которые работают с приемными семьями.

Каспер узнал звук открытого окна на другом конце провода. Это был звук Глострупа. Он встал и заглянул через Сонино плечо. Управление по социальным вопросам и здравоохранению находилось в здании администрации амта в Глострупе.

— Десять номеров! — воскликнула Соня.

— Четырнадцать тысяч детей живут в различных заведениях. А еще я дам вам полный список всех школ-интернатов, ведь они находятся в подчинении разных муниципалитетов, и их трудно найти.

В течение четверти часа Соня листала справочники, звонила, записывала. Каспер замер. Наконец она повесила трубку. Отодвинула телефоны.

— Восемьсот детей. Живущих в двух интернатах, восемнадцати приемных семьях, трех школах-интернатах и детской больнице. И нигде нет Клары-Марии.

— А может, это какой-то неизвестный нам тип учреждения? И оно числится в какой-то другой рубрике?

Она позвонила в администрацию амта. Поговорила с женщиной. Повесила трубку.

— Все частные учреждения получают дотацию от амта или, во всяком случае, находятся под надзором амта. Поэтому в амте есть их список. Единственным исключением являются учреждения, которые — особенно после 11 сентября — считаются возможной мишенью для террористов. Информация об их телефонах и адресах — только в полиции. Но она полагает, что в нашем районе таких нет.

Каспер встал. Они сделали все, что могли. Затем он снова сел.

— Попробуй позвонить в полицию.

Соня позвонила, это был номер полицейской префектуры. Ее три раза переключали и наконец соединили с женщиной ее же возраста. В голосе женщины была какая-то тайна, впрочем, у кого ее нет? Она сожалеет, в указанном районе подобных учреждений полицией не зарегистрировано. У нее тоже было открыто окно. Она повесила трубку.

Соня проводила его до двери, кабинет ее был так велик, что путь этот превращался в пешую прогулку. Она отдала ему его почту, одно из писем было в конверте с прозрачным окошком. Он открыл его с некоторым отвращением — подсознательное имеет обыкновение приходить к нам по почте, и зачастую в конверте с окошком. Письмо оказалось от Максимилиана, это был листок формата А4 с именем какой-то женщины и каким-то адресом. Сначала Каспер, ничего не понимая, повертел в руках конверт. На конверте был штамп главпочтамта на улице Бернторфгаде и дата отправки. Потом он сообразил. Максимилиану удалось получить информацию из Центрального реестра транспортных средств. Он надел очки: выписка была из базы данных одной из крупных страховых компаний, теперь она тоже имела доступ в Центральный реестр, а также в базу данных Налогового управления. После снятия ограничений на использование всех крупных реестров в датском национальном самосознании возникла какая-то большая интимность — еще немного, и все мы будем знать все друг о друге.

Максимилиану, должно быть, пришлось съездить на главпочтамт, чтобы Каспер как можно быстрее получил письмо. Он прочитал имя.

— Андреа Финк, — произнес он. — Нам это имя что-нибудь говорит?

Лицо Сони стало безучастным.

— Это имя той женщины, — сказала она. — Из полиции. Мы только что с ней беседовали.

Он отошел назад к столу, сел, надел наушники.

— Наша новая легенда, — сказал он. — Мы женаты. Мир не доверяет одиноким.

Соня набрала номер.

— Это снова я. Мой муж тоже тут со мной у телефона. Клару-Марию мы нигде не нашли.

— И что вы хотите от меня в связи с этим?

Тайна ее была трагичной, в до-миноре, что никак не было связано с детьми, детей у нее не было — перфекционизм ля-минора не смягчился. С возрастом человек включает в себя тональность, лежащую выше на квинтовом круге, — это акустический ответ на то, что мы называем созреванием. Что-то в ней затормозило этот процесс.

— Мы с женой поговорили с ней, — сказал Каспер. — После представления. Она произвела глубокое впечатление на нас обоих. И на наших троих детей.

Соня прикрыла глаза. Среди крупных игроков в покер мало женщин. Какой женщине захочется, вот как сейчас, блефовать, объявляя флеш-рояль. Перед противником, который принимает все за чистую монету. Имея на руках комбинацию, которая жиже бульона из кубиков.

— У нас, — продолжал Каспер, — у всех пяти членов семьи появилась, может быть, совершенно безумная идея — что мы могли бы стать для нее новой семьей.

Сначала в трубке возникло молчание. Он настроился на шум транспорта, доносящийся из открытого окна. Перед окном у нее была какая-то водная поверхность, ближе, чем у полицейской префектуры. Невдалеке от нее машины двигались через какой-то мост, нет, через два моста. Проехала машина с сиреной, перемещение звука согласно эффекту Доплера позволило ему составить представление о длине ближайшего из мостов. Это вполне мог быть Книппельсбро. Женщина откашлялась.

— Наши правила, — сообщила она, — в отношении любых организаций определяются тем, как мы оцениваем возможную опасность. Если речь, например, идет о детях дипломатов, то применяются особые меры предосторожности.

— Я клоун, — сказал он. — Я что, говорю как террорист?

— Я не знаю, как говорят террористы. Известно, что Нерон любил цирк. И Гелиогабал тоже.

— А можно нам к вам заехать? — спросил он. — Чтобы вы смогли в живую оценить нашу благонамеренность?

— Перезвоните мне завтра.

Она повесила трубку.

Он взял лист бумаги, достал ручку. Нарисовал мост Книппельсбро. Мост Лангебро. Королевскую библиотеку, Национальный музей, «Черный бриллиант».[31] Он поставил крестик рядом с министерским зданием на Кристиане Брюгге. Подвинул листок к Соне.

— Что за здание здесь у полицейских?

В ней стали слышны нотки беспокойства.

— Разведывательное управление полиции, — ответила она. — Большая часть находится напротив полицейского участка Гладсаксе. Но какая-то часть управления — на острове Слотсхольм. Они утверждают планы безопасности цирков. Для гала-представлений. Которые посещают члены королевской семьи и правительства.

Он взял с окна полевой бинокль. Нашел коричневую упаковочную бумагу и скотч и запаковал один из дисков. Соня ни о чем его не спрашивала.

— Поезжай туда без меня, — сказала она. — Я больше не выступаю на манеже.

Он уже направился к выходу, но она встала перед ним.

— У меня есть больше, чем у тебя, — начала объяснять она. — Дети. Дом. Порядок в счетах. Больше любви. Получать удовлетворение от обычной жизни у тебя не очень-то получается. С твоими устремлениями. Поэтому иногда я завидую тебе.

Она обняла его.

Прикосновение не может помочь, мы все равно никогда не будем вместе. Но все-таки…

2

Он припарковался за зданием Биржи. Как только он вышел из машины, город окружил его звуковой стеной. Никакой гармонии, никаких концентрических волн, никакого акустического центра. Полтора миллиона человек — каждый со своим нескоординированным рефреном.

Он обогнул Кристиане Брюгге, перед зданием были закрытые стеклянные ворота с переговорным устройством. Ему казалось, что, когда он был маленьким, всегда было легко попасть к любому человеку и в любую инстанцию. А потом свободный вход запретили, и теперь все мы следим друг за другом. Или же он что-то не так запомнил. После сорока мы все стараемся покрыть позолотой свои воспоминания.

За воротами находилась застекленная будка с охранником в штатском; как бы ему хотелось, чтобы у него был напарник: стоящая перед ним задача явно не годилась для сольного номера. Он прошел вдоль канала Фредериксхольм, пересек дворик Риксдага,[32] прошел мимо собственного автомобиля и повернул назад. Рядом с Военным музеем и скульптурой «Истедский лев» находился детский сад. За калиткой стоял мальчик лет пяти-шести.

— Ты куда идешь? — спросил мальчик.

— Иду согреть замерзшего ангела.

В глазах мальчика вспыхнули цветные огоньки.

— А можно мне с тобой?

Дети звучат занятно. Мир редко лишает их открытости, пока им не исполнится семь-восемь лет. Каспер оглядел Кристиане Брюгге — на набережной не было ни души.

— Взрослые будут искать тебя.

— Все только что ушли на тихий час. Одного меня тут оставили.

Его собственная система и система мальчика соприкоснулись. И тем не менее. В выборе партнеров надо быть особенно осмотрительным.

— А вдруг я какой-нибудь извращенец?

— Они другие, — ответил мальчик. — Ко мне однажды приставал маньяк.

Каспер перегнулся через изгородь и поднял мальчика.

Он нажал на кнопку у двери, откуда-то из-за множества слоев стекла его попросили предъявить удостоверение личности. Он сделал вид, что устройство сломалось, поднял мальчика на руки и показал на него — присутствие детей отбрасывает на взрослых легитимизирующий отсвет. Дверь зажужжала, и они оказались внутри. Каспер посадил мальчика на стойку.

— Это сын Андреа Финк, — заявил он. — У него высокая температура. Мы в детском саду подозреваем, что это мышиный тиф. Мы позвонили Андреа и договорились, что сразу же привезем его.

Служащий за стойкой отодвинул свой стул назад — подальше от источника заразы. Ситуация была неопределенной, все могло повернуться как угодно. За спиной у охранника висел список сотрудников, кабинет Андреа Финк был на четвертом этаже.

— Я хочу к маме, — заныл мальчик. — Мне жарко. Мне плохо. Меня сейчас вырвет.

Охранник потянулся за телефонной трубкой. Каспер покачал головой.

— У нее сейчас важное совещание. Им лучше не мешать. Она попросила нас подняться прямо к ней, она к нам выйдет.

Он постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Женщина, сидящая за письменным столом, была удивлена, но спокойна. Помещение никак не соответствовало его представлениям о том, как должен выглядеть кабинет в разведывательном управлении, — оно было большим и приветливым. На полу стояла пальма высотой в человеческий рост. Окрашенные в белый цвет стены чуть заметно отливали розовым. На письменном столе стояла фигурка Будды. Он посадил мальчика на стол, рядом с фигуркой и телефоном. Когда он сажал мальчика, его пальцы нащупали телефонный провод и выдернули его. Если охранник из застекленной будки захочет сейчас позвонить, то ему никто не ответит.

— Меня зовут Каспер Кроне, — сказал он. — Это я вам звонил, спрашивал про Клару-Марию.

Женщина положила две раскрытые книги друг на друга и сдвинула их. Лицо ее стало отчужденным. Температура в помещении упала — до тех значений, когда уже необходимы шапка и варежки.

— Я навела о вас справки, — сказала она. — Вы не женаты. И у вас нет детей.

Часть ее сознания не могла оторваться от открытых книг. Ему важно было заглянуть туда. Он взял мальчика на руки. Погладил пальцем фигурку Будды.

— Одно из наставлений Будды, — продолжал он, — которое я очень люблю, говорит нам, что все живые существа были матерями друг друга. В прежних жизнях. И снова будут. Я продолжил эту мысль. Это должно означать, что все мы были любовниками и любовницами друг друга. И снова будем ими. И мы с вами также.

Она начала розоветь, едва заметно, под стать стенам.

— Не знаю, как вы вошли сюда, — проговорила она. — Но теперь уходите.

Выйдя из кабинета, он поставил мальчика на пол и опустился перед ним на колени.

— Ты можешь выманить ее оттуда? — спросил он. — И подержать здесь некоторое время?

Мальчик открыл дверь. Каспер стоял на коленях за дверью.

— Я хочу писать, — сказал мальчик. — Папа ушел без меня. Я сейчас описаюсь.

Женщина не двигалась.

— Можно я пописаю в горшок с цветами?

Каспер услышал, как он расстегивает молнию на штанишках. Женщина отодвинула стул.

— Я отведу тебя в туалет.

Они исчезли в конце коридора. Каспер проскользнул внутрь.

Книги, которые она сдвинула, оказались подробным атласом Копенгагена и каким-то справочником вроде адресной книги.

Позади письменного стола стояли маленький сканер и ксерокс, они были включены. Он скопировал оба разворота, сложил копии и засунул их в карман. Где-то в туалете спустили воду. Он вышел в коридор и пошел навстречу женщине и ребенку. Женщина была бледна. Он взял мальчика за руку и пошел к лестнице.

— Я позвоню, чтобы вас проводили к выходу, — сказала она.

Дверь в ее кабинет закрылась.

Каспер подмигнул мальчику. Приложил палец к губам. Вылез из ботинок и, пройдя на цыпочках в носках по паркету-ёлочке, приложил ухо к ее двери.

Она набирала какой-то номер телефона. У каждой цифры есть своя высота тона, очень тонкий слух смог бы различить и номер, который она набирала, и голос, который ответил ей на другом конце провода. Его слух был неспособен на это.

Но он услышал ее шепот.

— Он был здесь, — прошептала она. — Только что ушел.

Ей что-то ответили.

— Есть в нем что-то опереточное, — продолжала она. — Этакий герой-любовник. Я его выгнала. Он убрался отсюда.

Каспер на цыпочках вернулся к мальчику. Надел ботинки.

Охранник из стеклянной будки стоял у них за спиной. Каспер поднял мальчика на руки. Стеклянные ворота открылись автоматически.

Они были на свободе, город звучал лучше, чем раньше, — может быть, мы на самом деле всегда слышим только наше собственное настроение?

— Почему ты не пошел на тихий час? — спросил Каспер.

— Я не могу лежать тихо, — ответил мальчик.

— Почему не можешь?

— Не знаю. Они пытаются понять почему. Может быть, я DAMP.[33] Или у меня вода в голове.

Некоторые дети — никакие и не дети вовсе, они настоящие старички. Каспер впервые услышал это двадцать лет назад. Некоторые дети — какие-то древние души, покрытые тонким лаком инфантильности. Этому мальчику было, по меньшей мере, двенадцать веков, он звучал подобно лучшим творениям Баха. Каспер поднял его и поставил за ограду.

— Ты был хорош, — сказал он. — Для пятилетнего. С водой в голове.

— Шестилетнего, — поправил мальчик. — Мне уже шесть. И хвалить детей — это правильно. Но наличные тоже не повредят.

Глаза у него были черные, возможно, от жизненного опыта. Не было ни одного дня за последние двадцать лет — за исключением, пожалуй, тех трех месяцев со Стине, — когда Касперу хотя бы на минуту не захотелось бы все бросить. Снять со счета все деньги. Уехать на острова Фиджи. Пристраститься к опиуму. Исполнить на музыкальной шкатулке сонату для виолончели и раствориться на берегу моря.

Вот такие глаза, как эти, заставляли его продолжать. Они всегда были рядом. Среди публики, в нем самом. Глаза Стине иногда тоже бывали такими.

Он порылся в карманах, денег не было, только авторучка. Он протянул ее над калиткой.

На приборном щитке в машине он разложил две ксерокопии. На карте было видно озеро Багсверд, озеро Люнгбю, южная часть Фуресёэн. На второй копии было более сорока адресов, только один из них относился к почтовому отделению изображенного на карте района, и он был записан не полностью: «третья линия, 2800 Люнгбю», — рядом был также номер телефона. Не было названия организации, улицы или номера дома. Он позвонил в справочную с мобильного телефона, номер не был зарегистрирован. Он проверил по своей собственной карте Крака, рядом с названиями «линии 1–3» значились координаты, но названия у них не было. Сначала он ничего не разглядел на карте, потом заметил три тончайшие полоски. Он открыл дверь машины и поднял книгу к солнечному свету. После сорокалетнего юбилея дом престарелых и лупа с каждым днем становятся все ближе и ближе. Линии 1–3 оказались тремя параллельными тропами в лесном районе между озерами Багсверд и Фуресёэн.

Он взял дрова, которые Клара-Мария по-прежнему держала в руках, и закрыл дверцу печи. Она села на диван. Он рассказал ей о Соне, о посещении острова Слотсхольм. О женщине из разведывательного управления. Она сидела неподвижно, поглощенная рассказом.

— А сестры? — спросила она.

— Я поехал прямо туда, — сказал он. — И пошел по карте.

3

Он оставил машину у Нюборггорд, взял Сонин бинокль и завернутый в бумагу компакт-диск и пошел вдоль берега озера. На табличках с номерами дорожек для лодочных гонок была свежая краска. Он бывал здесь и раньше, в лучшие годы, дважды. Когда-то он — вместе с королевой — открывал выставку цирковых картин в выставочном зале «Софиенхольм». В другой раз он давал сигнал к старту международной регаты.

Третья линия оказалась посыпанной гравием дорожкой к северу от «Софиенхольма» — что-то вроде пожарного проезда, вырубленного в холме, чтобы пожарным машинам было проще въезжать в гору. С обеих сторон поднимались крутые склоны — из встречной машины его бы неизбежно заметили. Он углубился в лес и нашел звериную тропу над проездом.

На карте он обратил внимание на три полуострова, на каждом из которых были какие-то постройки, но отсюда их было не видно — заслоняли деревья. Приблизившись к третьему из них, он перебрался через канаву, положил куртку на землю и пополз к краю обрыва.

Во рту пересохло от страха. Он не смог бы объяснить, в чем дело, но во всей окружающей его звуковой картине была какая-то нереальность. Он напряг слух до предела — ни один из звуков не подтверждал его беспокойство. К востоку находилась резиденция премьер-министра — на огромном открытом участке. За спиной у него было озеро Фуресёэн, за ним заповедные леса Северной Зеландии с их популяцией уток, раскормленных и окольцованных, разгуливающих по постриженным лужайкам. Перед ним было озеро, за ним — район частных одноэтажных домов. Еще дальше — компактный поселок с невысокими строениями. Все пребывало в состоянии покоя. Вокруг него, в радиусе пяти километров, жили и дышали в этот момент двадцать тысяч человек, уверенные в том, что район Багсверд и Дания — райские утолки, и если уж кто и должен умереть, так это точно не они.

Он подполз к самому краю.

Перед ним была большая вилла, построенная около века назад. Пристройки были современными, невысокими, белыми, прямоугольными. До него доносилось низкое гудение маленькой трансформаторной подстанции, где-то под землей вибрировал большой газовый котел. Над небольшим хозяйственным корпусом возвышалась дымовая труба, что свидетельствовало о наличии аварийного генератора, — похоже было, что здесь находится что-то вроде больницы.

Страх усилился. Казалось, что еще немного — и вся эта безмятежная картина начнет меняться, еще чуть-чуть — и произойдет скачок на октаву, а затем все распадется на части.

Справа в поле зрения играла группа детей. Он почувствовал, что все как-то будет связано с ними.

Волосы встали дыбом у него на голове. Он не мог определить, как звучит каждый ребенок отдельно, слышал только общую звуковую картину. Она была совершенно гармонична.

Они создали некое подобие семьи или, может, какие-то родоплеменные отношения. На доске, лежащей на двух козлах, были расставлены маленькие мисочки, сделанные из чего-то, похожего на глину. В песке была вырыта яма. Все одиннадцать детей были чем-то заняты. Вокруг не было ни одного взрослого. Игра проходила без правил и без определенного плана — это была чистая импровизация.

Он наблюдал то, что в принципе невозможно. И ни один другой человек не понял бы этого, за исключением, может быть, Стине. Да и неизвестно, удалось ли бы ей понять.

Игра — это проявление интерференции. Двое играющих детей создают сбалансированную бинарную оппозицию. Трое детей — это более неопределенное, но и более динамичное созвучие. Четверо детей поляризуются, создавая две единицы, более стабильные, чем треугольник. Пять — это опять неопределенное количество, шесть — это обычно наибольшее количество детей, способных играть в импровизированную игру, никак не структурированную преобладающим среди них лидером. Семерых детей, играющих сбалансированно и равноправно, Каспер видел только один раз — это были дети артистов, которые ездили с цирком все лето, дело было в конце сезона, дети знали, что скоро расстанутся, и сама игра продолжалась менее часа. Если задействовано более семи детей, то требуются правила, которые устанавливают и помогают соблюдать какие-то взрослые, как, например, при игре в футбол.

Перед ним не было взрослых. В группе не было доминирующего звука. Он видел одиннадцать детей. И игра при этом была абсолютно гармоничной.

Он отложил бинокль. Без него ему было не видно лиц, но он хотел воспринимать детей как можно более непосредственно. Большинству из них было от девяти до двенадцати лет. Двое из них были африканцами, трое или четверо — азиатами, двое или трое предположительно с Ближнего Востока. Он слышал отдельные английские фразы, но слышал также и язык, который вполне мог быть арабским, — дети говорили на разных языках.

Звучание их было по-младенчески мягким, полностью открытым, подобно тому, что доносится из детского манежа в яслях. И одновременно оно было невероятно интенсивным, его почувствовали бы в самых дальних рядах футбольного стадиона — на Каспера словно подул сильный ветер. Он столкнулся с тем же явлением, которое наблюдал и у Клары-Марии, — у него не было никаких сомнений. И даже отдаленно он не мог представить, с чем он столкнулся.

Природа обычно звучит довольно сухо — из-за отсутствия вертикальных поверхностей. В природе нет никакой поперечной составляющей, никакой звуковой энергии горизонтального плана. Сцена, разворачивающаяся перед его глазами, была исключением, возможно, из-за деревьев, возможно, из-за зданий, но он слышал все чрезвычайно отчетливо. И то, что он услышал, заставило встать дыбом каждый волосок на его голове.

Обычно звук, который мы слышим, — это прямой сигнал от источника звука плюс бесконечное, в принципе, число отражений от окружающих предметов. Но со звуками, доносящимися с той стороны, где находились дети, происходило что-то иное.

Дети играли на деревянной террасе, выходящей на лужайку, на террасу вышла женщина в синей форме медсестры. Дети увидели, что она вышла, и внезапно остановились.

Наблюдательные. Согласованные. Не теряющие при этом возникшей между ними интерференции. Ему никогда не случалось видеть, чтобы дети останавливались подобным образом. Он почувствовал, как меняется их звучание. Он увидел, как женщина подняла руку и открыла рот, чтобы позвать их.

Затем наступила тишина.

Женщина на террасе по-прежнему стояла, подняв руку и слегка приоткрыв рот, совершенно неподвижно.

Эта была такая неподвижность, какой Каспер прежде не видел никогда. Она стояла не как восковая кукла. Не как французский мим. Она стояла так, как будто при показе фильма сломался проектор и вот на экране застыл отдельный кадр.

Перед лестницей на лужайке росла вьющаяся степная роза, ей нужен был еще один сезон, чтобы добраться до террасы. Ее листики должны были колебаться на легком ветерке — но они были неподвижны.

Позади детей возвышались буки, окрашенные только что распустившимися листьями, — они тоже были неподвижны.

Но вдруг дети задвигались. Сначала ему показалось, что это может все изменить, но этого не произошло. Это только усилило ощущение нереальности. Они обернулись одновременно, словно танцоры, следующие строгой хореографии, взглянули друг на друга и возобновили игру — как ни в чем не бывало. Но их передвижения никак не повлияли на женщину — она так и осталась стоять на месте. Листья так и не шелохнулись. На крыше над террасой виднелся вывод газового котла — труба из нержавеющей стали, над которой поднималась тонкая струйка. Облачко пара замерло, зависнув над коньком крыши, оно никуда не двигалось.

На стене дома висели часы, огромные, как на железнодорожной станции, — черные цифры на белой поверхности, красная секундная стрелка. Стрелка была неподвижна.

Каспер сосредоточил внимание на озере, там впереди он увидел ярко переливающуюся мелкую рябь на поверхности воды. Значит, то, что он наблюдал здесь, было ограничено этим пространством — ведь там, вдали, вода находилась в движении.

Он хотел повернуть руку, чтобы взглянуть на свои собственные часы, ничто не мешало ему это сделать, но все его движения были невероятно замедленными — взаимоотношение между сознанием и телом как-то изменилось. Над ним и перед ним находился некий сектор, в котором листва не шевелилась. Сектор этот был сферическим.

Он попытался настроиться на звук. Слух его не работал. Он попробовал снова. Слух выключился. Ничего не было слышно. Стояла тишина.

Дети издавали обычные звуки, физические звуки, как и все дети, как и все люди. Но за этими звуками открывался какой-то другой диапазон. Диапазон, который простирался до тишины. В этой тишине системы детей взаимодействовали — это Каспер определенно слышал.

Это было какое-то очень тесное взаимодействие. Но в нем не было той пасторальности, которая присутствует в буклетах Свидетелей Иеговы, где лев пасется вместе с ягненком в парке, похожем на парк во Фредериксберге. Это было взаимодействие в какой-то чрезвычайно интенсивной среде.

Обычный физический звук беден энергией, это минимальные изменения обычного атмосферного давления. Даже симфонический оркестр в сто человек, впадающий в экстаз в напряженном фрагменте из Вагнера, не производит за час достаточно энергии, чтобы согреть чашку кофе.

Но с находящимися перед ним детьми все было иначе. Они распространяли особую тишину в сферическом пространстве метров в пятьдесят диаметром. Внутри этого пространства, как начал понимать Каспер, прекращалась звуковая организация действительности во времени и пространстве.

Дети перестали играть. Не прозвучало никакого сигнала, но вдруг все выпрямились и вышли из роли, в безмолвном, синхронном осознании того, что все закончилось. Женщина, стоящая на террасе, открыла наконец рот и позвала их — нежно, ласково. Листья розы зашевелились, листва бука затрепетала, белое облачко над коньком крыши продолжило свой вертикальный подъем в небо.

Каспер отметил гудение во всем теле, боль, которая остается, когда проходит наркоз, сильный страх оттого, что так вот запросто можно сойти с ума. Он почувствовал, что помочился в штаны от страха.

Дети куда-то направились, не произошло ничего сверхъестественного — просто он что-то не то услышал, наверное, у него были галлюцинации. Один ребенок, девочка, остановился, она на что-то смотрела, оказалось, на висевшие на стене часы.

Пока она и Каспер смотрели на циферблат, красная секундная стрелка начала двигаться, сначала рывками, потом быстрее. За ней сдвинулась и минутная стрелка.

Девочка догнала остальных. Каспер закрыл ладонями глаза. И не вставал, пока дыхание не пришло в норму.

Если бы он находился где-нибудь в комфортной обстановке, то немедленно снял бы брюки, но в сложившейся ситуации он не счел такую демонстрацию уместной, а просто повязал куртку спереди — все равно что передник горничной.

Потом он подошел к воротам.

Они были закрыты, у входа было переговорное устройство и звонок, он наклонился к нему.

Прошла минута, затем она вышла. Эта была та женщина с террасы. Стоя рядом с ней, он слышал, что она не обычная медсестра. Звучание ее было молодым, ей было, наверное, лет двадцать пять. Но звук был напряженным.

Он протянул компакт-диск между прутьями решетки в воротах.

— Там, кажется, написано: Клара-Мария, — сказал он.

Она действительно была не старше, чем казалась. Она взяла диск, лучше бы ей этого не делать, не надо ничего брать от чужих людей, особенно от великих клоунов. Сей факт, а также ее неуверенность помогли ему узнать то, что он хотел узнать. Что Клара-Мария находится или когда-то находилась где-то тут, за этими воротами.

— У нас есть абонементный почтовый ящик, — сказала она, — мы сами забираем почту.

— Я из курьерской службы, — сообщил он. — Мы доставляем посылки до самых дверей и передаем прямо в руки адресата.

Он повернулся и пошел прочь. За первым же поворотом он побежал по склону вверх, назад к тому месту, где он до этого лежал, бросился на живот и подполз к краю обрыва.

Она шла к дому, шла, как будто была одурманена. Дверь открылась, вышла другая женщина, она тоже была в форме. Африканка, высокого роста. Они о чем-то поговорили, ему не было слышно о чем — из-за стука своего сердца, — африканка взяла компакт-диск.

Диск был основательно упакован, скотч был таким, какой используют на почте, он мог бы выдержать вес мужчины. Африканка взялась за бумагу и сняла обертку так, как очищают банан. Она посмотрела на обложку. Посмотрела в ту сторону, где он исчез. Она стояла, словно тотемный столб. Он не смог услышать и следов беспокойства в ее системе.

4

Прошло три недели, прежде чем они появились у него.

В ту весну он работал в цирке Бенневайс, в самом здании цирка. Когда она пришла, он снимал грим в зеленой уборной.

Зеленая уборная была уборной Ривеля. Уборной Грока. Бустера Ларсена, когда он выступал в роли Августа. В ней гримировался Тарди. Каллас. Биргит Нильсен. Ирене Папас.[34] Если бы Кастанеда что-нибудь понимал в опере, он назвал бы ее музыкальным power spot.[35] Даже копенгагенский муниципалитет действовал с крайней осмотрительностью, когда, получив в восьмидесятых годах это здание в собственность, проводил реконструкцию.

В этом помещении сохранились и вибрации Стине.

Она часто ходила с ним на представления, за три месяца она, наверное, посмотрела их более двадцати. После окончания она спускалась к нему в уборную. Стояла позади него в темноте, не говоря ни слова, пока он снимал грим. И иногда вдруг, ни с того ни с сего, без всякого предупреждения подходила к нему, закрывала ладонями его глаза и притягивала его к себе.

Сначала ему все время казалось, что вот сейчас она запачкает пашмину кремом-пудрой и гримировочной массой и ткань не отстирается, а потом он перестал об этом думать. Именно этому он среди прочего начал у нее учиться — переставать думать, позволять себе отключаться, он уже почти понял, как это делается. И вдруг она исчезла.

И вот она снова была здесь. Для человека, обладающего такой звуковой памятью, как у него, нет никакой разницы между прошлым и настоящим. Это и было самым болезненным: ощущение утраты никогда не затихнет, все трагично, но одновременно и удивительно трогательно — в тот день, когда он будет умирать, ему будет точно так же плохо, как и сейчас, — или даже хуже.

На ее звучание накладывался какой-то чужой пентатонный звукоряд, похожий на звук барабана из диких джунглей, и глубокое дыхание, напоминающее о кузнечных мехах в Этнографическом музее. Это не было похоже на Стине — и он явно был не один.

Он обернулся — перед ним стояла африканка. Она стояла там, где прежде всегда стояла Стине, — в темноте, у самой двери.

Она была грациозна, как фотомодель. Огромна, как гребец. На ней был дорогой деловой костюм, делающий ее похожей на председателя какого-нибудь правления при исполнении обязанностей.

Без стука распахнулась дверь, это был Мадсен, он был не в себе. Женщина отступила назад в темноту.

Мадсен был ростом под два метра и шириной с пианино, он отвечал за безопасность в здании цирка в течение двадцати лет, предотвращая проникновение внутрь любого чужеродного элемента. Если бы Макбету удалось заполучить Мадсена, то еще неизвестно, смог бы к нему незаметно пробраться призрак Банко.

Лицо его было белым, как у Пьеро, а мизинец и безымянный палец левой руки были отставлены в сторону, как будто он держал в руке бокал шампанского.

— Она их сломала, — кричал он. — Эта чернокожая. Она хотела поговорить с тобой. Я сказал, что она может все тебе передать. Я хотел выпроводить ее. Она где-то здесь в здании.

— Я запру дверь, — успокоил его Каспер.

Дверь закрылась. Он запер ее. Они с женщиной посмотрели друг другу в глаза.

— У нас есть магнитофонные записи, — сказала она. — И вашего звонка нам, и двух звонков в Полицейское разведывательное управление. У нас есть свидетели вашего посещения острова Слотсхольмен. У нас есть хорошие юристы. Самое меньшее, что вас ждет, — это запрет на появление там. Мы передадим все записи прессе. Они произведут сильное впечатление. На девять десятых вашей публики — детей и их родителей.

— Она сама пришла ко мне, — сказал он.

Она его не слышала. Вот в чем недостаток тотемных столбов — коммуникация направлена только в одну сторону.

— Вы напишете записку, — продолжала она. — Прямо сейчас. Адресованную Кларе-Марии. Вы напишете ей, что вам предложили работу, вы вынуждены уехать, вас долго не будет, может быть, целый год. Но что вы постараетесь поддерживать с ней связь. После этого вы будете держаться от нее подальше. Навсегда. К всеобщему удовольствию.

Он взял большой поздравительный конверт с подноса, написал то, что она требовала на обратной стороне — помадой. Протянул конверт женщине.

— В кино, — сказал он, — женщины засовывают такие надушенные записочки в бюстгальтер. Может быть, вам помочь?

Это была попытка приоткрыть ее систему, чтобы появилась возможность вслушаться. У него ничего не получилось. Она лишь задумчиво посмотрела на него. Взглядом, каким лесоруб с бензопилой отмечает те деревья, которые собирается валить.

Он открыл ей дверь, показал, где выход, и пошел за ней.

Она шла, как плывет морской конек в тридцатиградусной морской воде, в такт только ей одной слышному ритму мамбо.

— Что с этими детьми? — спросил он. — Что за способности такие?

Она не отвечала, он открыл пожарную дверь, выходящую на Студиестрэде.

— Почему вы все это говорили мне здесь? — спросил он. — Почему не дома?

Она сделала жест, который охватывал рестораны, «Палас», машины, едущие по бульвару X. К. Андерсена. Поток людей, направляющихся к ночным развлечениям.

— Именно здесь, — заметила она, — можно почувствовать, как это будет — оказаться на первой странице утренних газет с обвинением в педофилии.

— А зачем ломать пальцы Мадсену? — спросил он.

— Они не сломаны, — ответила она.

Она посмотрела на свои руки. Они были больше рук Каспера, это были руки пианистки, каждая из них могла бы взять октаву — плюс уменьшенную квинту.

— Мелкие уловки, без которых не обойтись, — пояснила она. — Если черная женщина хочет выжить. В мире белых мужчин.

В последующие три недели он пребывал в состоянии близком к ступору, полностью присутствуя только на манеже. На третьей неделе он пришел в себя в тот миг, когда направлялся в магазин, чтобы купить телевизор. Тогда он понял, насколько все серьезно. У Юнга где-то написано, что самый быстрый путь к психозу лежит через телевидение. Он вернулся домой.

Как раз в периоды депрессии важно не забывать о своих здоровых увлечениях. В тот же вечер он отправился на Рихсвай. И проиграл в покер. Несколько часов спустя он стоял перед тихой девочкой.

5

— Ко мне приходила одна женщина, — сказал он. — Африканка.

— Сестра Глория?

— Это имя ей не подходит, — заметил он. — Оно означает «слава».

— А что такое слава?

— Это бывает, когда ты сделал что-нибудь хорошее. Она ничего хорошего не сделала. Она заставила меня солгать. Написать тебе, что я собираюсь уехать.

— Я ей не поверила, — сказала Клара-Мария. — Я ее насквозь вижу.

Она посмотрела ему в глаза. Это был взгляд, который проникал через все преграды: череп, мозг, вагончик. Звучание девочки изменилось, окружающий мир стал куда-то исчезать, волосы встали дыбом на его голове — и вот все прошло, все опять было по-прежнему.

— Я хочу есть, — сказала она.

Он приготовил ей ужин.

Он научился этому у Стине. Как-то раз он сидел на стуле, там, где сейчас сидела Клара-Мария, а Стине стояла у конфорок, они к этому моменту знали друг друга две недели, и тут она вдруг сказала:

— Тебе надо научиться этому.

Сначала он не понял, что она имела в виду.

— Ты так никогда и не уехал от родителей, — сказала она, — ты так и остался жить в трейлере, у тебя есть женщины, которые готовят тебе еду. Ты все время заставляешь свою мать подниматься из могилы и браться за кастрюли. На сей раз так не выйдет.

Он встал и сделал шаг по направлению к ней. Она положила руки на крышку большого сотейника, который принесла с собой в один из первых дней. Пять килограммов чугуна плюс полкило овощей в масле температурой двести градусов. Он отступил назад, повернулся, отошел от нее как можно дальше, но все равно между ними было не более пяти метров. Еще немного — и он собрал бы вещи и отправился в аэропорт, но неожиданно в глазах у него потемнело. Он начал молиться. О том, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, о том, чтобы Всевышняя вычеркнула ее из либретто. Но это ни к чему не привело — в подобных случаях ему никогда не удавалось добиться, чтобы его молитва была услышана.

Пелена спала, он стоял, уткнувшись носом в книжную полку, перед его глазами оказалось собрание сочинений Киркегора — своего рода фуга на тему о том, что никто из нас не хочет вслушиваться в самого себя, потому что звук, который можно услышать, — совершенно инфернальный.

Он обернулся и взглянул на нее. Киркегор никогда бы не осмелился приблизиться к ней ближе чем на эти пять метров. Но с тех пор все изменилось. Может, конечно, и не в лучшую сторону.

Он вернулся к столу и встал рядом с ней. Она положила перед ним несколько земляных груш. И жесткую щетку.

Для Клары-Марии он нарезал овощи: морковь, сельдерей и порей, добавил немного бульона, потом зелень. Они со Стине готовили еду в молчании, Стине понимала, что у него не оставалось никаких сил на разговоры, — ему и так приходилось многое преодолевать. Не очень-то приятно почувствовать себя учеником в тот момент, когда кажется, что больше никогда уже не будешь ходить в школу. Ужас при мысли, что публика увидит его в переднике — Каспера Кроне, единственного артиста, которому не удалось найти женщину, согласную готовить ему еду.

Иногда она все-таки что-нибудь произносила. Коротко. Какие-то основные правила, которые он запомнил навсегда.

— Глубина вкуса и запаха, — сообщала она, — возникает только тогда, когда используешь свежие пряные травы.

На следующий день он положил большой пластмассовый поднос на свое «Фазиоли» и заставил его горшочками с кориандром, зеленым и фиолетовым базиликом, греческим тимьяном, обычной и широколистной петрушкой, укропом, шнит-луком, лимонной травой, майораном. Казалось, что на пианино надели большой зеленый парик, — так было и сейчас, спустя целую вечность после ее исчезновения. Холодильник у него по-прежнему был набит продуктами. Это стало своего рода мантрой — покупать то, что покупала она. Возможно, кто-нибудь мог бы усмотреть в этом какой-то навязчивый ритуал. Для него же это было чем-то вроде молитвы, попыткой найти путь к ее голограмме.

Он провел руками по зеленым листикам и приник к ним лицом.

Сидящая на стуле девочка не сводила с него глаз.

— Та дама, — спросила она, — та женщина, она так делала?

Он кивнул. Стине всегда и везде нужно было почувствовать запах. Ей ко всему надо было прикоснуться губами. К пряным травам, тканям, его коже, его волосам, цветам. Даже ноты она подносила к лицу.

Он положил немного масла в макароны, накрыл стол, налил из крана воды в графин. Из холодильника он достал стеклянную банку, сверху в ней лежали три яйца, под ними — рис. В рисе хранились три больших белых трюфеля. Стине обожала трюфели. «С трюфелями только одна проблема, — объясняла она, — их аромат, он моментально улетучивается, как самые летучие углеводороды. Если ты будешь их так хранить, они за несколько дней пропитают своим запахом рис, запах просочится и сквозь скорлупки яиц. Но трюфели сохранят насыщенный вкус».

Говоря это, она укладывала все в банку, он следил за движениями ее рук, аккуратными, чрезвычайно точными. И одновременно в них была сила и уверенность ремесленника. Такая, с какой столяр касается дерева, слесарь — металла. Рихтер — клавиатуры.

Он раскрошил кусочек трюфеля над макаронами.

— Что ты хотел от меня? — спросила девочка. — Зачем ты меня искал?

Он сел за стол. Она сидела напротив. Они начали есть. Она ела крайне сосредоточенно, ему были слышны процессы роста в ее теле, строительство ткани, будущее программирование гормональной системы — это еще впереди, но уже началось. Тарелка была пуста, она облизала вилку, облизала нож, вытерла тарелку последним куском хлеба, тарелка стала белой и блестящей — ее вполне можно было бы поставить к чистым.

— Люди — источник шума, — стал объяснять он. — Их тело создает шум. Их мысли тоже. Их чувства. Мы все шумим. У меня прекрасный слух, можно сказать, почти как у животных, с самого детства — это не очень-то весело, ведь свой слух отключить нельзя. Проще всего, когда люди спят. Поэтому сам я часто не сплю по ночам. Тогда в мире тише всего. Но шум никогда не исчезает полностью — я часто прислушивался к людям, которые спят.

— А к той даме?

— И к ней тоже. Когда люди спят, то слышен звук, который, вероятно, доносится из снов, ну это все равно что убрать весь оркестр и оставить только одну тоненькую флейту, представляешь?

Она кивнула.

— Даже смерть создает шум, — сказал он, — мне случалось быть рядом, по крайней мере, с десятью людьми, когда они умирали. Даже когда они испускали последний вздох, не становилось тихо, все продолжалось, человек не умирает, когда он умирает.

Он вслушивался в нее, пока говорил. Когда он упомянул о смерти, ничто в ней не изменилось.

Он сканировал то, что было поблизости. Ветер на улице, едва слышное трение резины колес о покрытие на площадке. Шелест откидного верха «лотуса элиз», он все еще не заплатил регистрационный налог, это было слышно по звуку — жестяному позвякиванию транзитных номеров. Он слышал поскрипывание вагонки на стенах. Легкие щелчки пылающих в камине грабовых поленьев.

За всем этим был слышен какой-то домашний звук. Ария из «Гольдберг-вариаций».

Он всегда смотрел на семью иначе, чем обычно смотрят люди, — он слышал ее сбалансированную интенсивность. Все равно что «Гольдберг-вариаций» — с такой музыкой никогда не уснешь. На самом деле семья нужна не для ощущения надежности, повторяемости или предсказуемости. Семья нужна для того, чтобы иногда вдруг не надо было защищаться, надевать маску, что-то учитывать, — представьте себе, вдруг все снимают противошумные наушники, наступает тишина, можно услышать всех такими, какие они есть. Вот почему Бах поспешил обзавестись женой и достаточным для камерного оркестра количеством детей.

Может быть, это такая шутка Всевышней, что именно он, Каспер Кроне, это услышал. Он, кому так и не удалось создать семью.

— Пока люди живы, это не прекращается ни на секунду, — сказал он. — Но твой организм устроен иначе. Время от времени наступает пауза. Время от времени ты совсем затихаешь. Мне бы очень хотелось узнать почему. И как это происходит. Я искал эту тишину. Всю жизнь.

Выражение ее лица стало безучастным. Возможно, он все-таки ошибся в ней. Глаза ее были пустыми. Два хвостика. Кривые ноги. Она была похожа на любую другую девочку девяти лет.

— А если завести беруши? — спросила она.

— Все равно будет шум. Шум от тела, шум от того, что люди думают. От того, что я сам думаю. Та тишина, которую я ищу, совсем другая. Это тишина за всем этим шумом. Та тишина, которая была до того, как Всевышняя поставила первый компакт-диск.

Ее лицо было более безучастным, чем это возможно.

— Это все? — спросила она.

— Ты о чем?

— О еде.

Он положил ей еще.

— Жаль, — сказала она, — что ты не можешь встретиться с Синей Дамой.

Он повез ее домой на «лотусе элиз». Улицу Скодсборгвай он узнавал только по указателям, все вокруг было пустынно, лесные опушки были тихими, белыми и застывшими от холода — весна достала из рукава сибирскую ночь.

— Правда, я хорошо выгляжу в спортивной машине? — спросила она.

В машине было тепло. Климат-контроль звучал как огонь в чугунной печке, двигатель играл «Гольдберг-вариации», ему не хотелось ее высаживать, он бы ехал и ехал вместе с нею — сколь угодно долго. Впервые в жизни он хотя бы приблизительно понял, что может чувствовать человек, у которого есть ребенок.

— Тебе нравится вести машину, — заметила она.

— Никаких телефонов. Тишина. Никто меня не найдет. Едешь куда хочешь. Никаких границ. На край земли. Может, поедем?

— Это тебе только кажется, — сказала она, — на самом деле это невозможно. Ты никуда не можешь уехать от своих договоров. От денег, ты увяз в деньгах. И от тех людей, которые тебе нравятся. Их немного. Та женщина. Твой отец. Может, еще один-два человека. Не густо. В твоем-то возрасте. Но тем не менее…

На минуту ему стало страшно, что он не справится с управлением. Он ничего не рассказывал ей о Максимилиане. Он ничем не заслужил такую резкость. От ребенка. Он стал молиться. Чтобы хватило сил не влепить ей затрещину.

Молитва его была услышана, гнев прошел. Но музыка исчезла.

— Я тебя проверяла, — объяснила она. — Смотрела, сколько ты можешь вытерпеть.

Он остановился там, где начинался пожарный подъезд, подморозило уже так сильно, что он чувствовал холод сквозь подошвы ботинок. У девочки же был, очевидно, какой-то другой метаболизм: она шла в тонкой кофточке так, как будто носила с собой лето.

Здание было темным, даже наружное освещение было выключено. Только в двух окнах на фронтоне виллы горел свет.

— Они тут все закрыли, — сообщила она, — подсади меня.

— Кто такая Синяя Дама? — спросил он.

Она покачала головой:

— Ты вообще меня, наверное, больше не увидишь. Я приходила, чтобы попрощаться.

У него перехватило дыхание. Она встала на его сложенные руки, оттолкнулась — она была легкой, как перышко, — и, взлетев в воздух, словно бабочка, невесомо приземлилась на другой стороне.

Он встал на колени. Их лица были совсем близко. Но каждое со своей стороны ограды.

— Ты видел, как я летаю? — спросила она.

Он кивнул.

— Мне вообще-то очень бы хотелось взять тебя с собой. Полетать. В космос. Ты можешь помочь мне стать астронавтом?

— Нет проблем!

Они смотрели друг на друга. Потом ее лицо дрогнуло. Улыбка началась около губ, потом захватила все лицо, потом всю голову, потом остальное тело.

— Ты даже не смог бы перебраться через эту ограду, — констатировала она.

Потом она снова стала серьезной.

— Вот странно, — сказала она. — Ты так близко от нее. Она сидит там за окнами. Там, где свет. Она одна не спит в это время. Это ее комната. Так близко. А ты все равно никогда с ней не встретишься.

Она просунула пальчики между прутьями ограды и коснулась его лица.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Приятных снов.

И исчезла.

После ее ухода он некоторое время стоял у забора. Ночь была тихой. На морозе все затвердевает и затихает. Стине когда-то объяснила ему почему: все звукоотражающие поверхности становятся одновременно твердыми и эластичными, как лед и стекло. Отсюда и коан морозных ночей: все можно услышать — и при этом нет ни одного звука.

Он помолился о том, чтобы ему был дан какой-нибудь знак. Никакого знака ему дано не было. Может быть, когда хочешь связаться с Всевышней, то получается как с мобильными телефонами. Не всегда есть связь.

Он ухватился за прутья ограды. И прыгнул. Как гиббон.

6

Ему не встретилось ни одного препятствия. Та дверь, за ручку которой он взялся, была не заперта, а коридор за ней был освещен. Он прошел мимо огромной кухни с профессиональным оборудованием. Мимо тихого лифта, спавшего в стеклянной шахте. Под потолком на токоведущих шинах висели модульные светильники, но они были выключены — помещение освещалось свечами, стоящими в нишах на расстоянии нескольких метров друг от друга.

В конце коридора темнела дверь. Он отворил ее, не постучав.

Это оказалась комната, находящаяся в торце здания. За письменным столом, перед темными окнами, сидела старшая медсестра — только что из операционной, все еще в синем фартуке и в белом колпаке.

— Я как раз читаю ваши бумаги, — сказала она. — Вам дадут, по меньшей мере, три года. Как ни крути. Вы не то чтобы сели между двух стульев. Вы сели прямо в пропасть.

Тональность ее была си-минор.

Бах выбрал си-минор для своей знаменитой мессы. Бетховен тоже использовал си-минор. В последней части «Missa Solemnis».[36] Однажды он написал, что всякий раз, когда ему случалось сталкиваться с Гёте, он слышал его в ре-мажоре — параллельной тональности. Си-минор — он глубокий. Драматичный, интравертный, одухотворенный. Синеватый, граничащий с черным. Сидящая перед ним женщина была темно-синей. И не только из-за одежды — все ее существо было темно-синим. Это был цвет морской воды в глубоком месте. Он никогда прежде с ней не встречался.

— Испания никогда не станет Европой, — заявила она. — Европа заканчивается в Пиренеях. Испания — это Ближний Восток. Налоговое законодательство опирается на Пятую книгу Моисея. В общей сложности пять миллионов песет — это грубое уклонение от уплаты налогов, за это полагается два года. А если к этому прибавить закрытие ваших оффшорных счетов в Гибралтаре? Наши юристы считают, что о вас уже сейчас должны были заявить в полицию и что вас уже вызвали на предварительное слушание дела в суд Торремолиноса.

— Где я нахожусь? — спросил он.

— В Приюте Рабий. В женском монастыре. Мы — Орден молящихся сестер. Главный монастырь находится в Аудебо. Материнский монастырь — в Александрии.

Каспер был уверен, что монахини должны обитать на юге Европы. От кирхи Марии в Мюнхене и варьете в городе Плен — и далее на юг. Там, где религия похожа на цирк. Просторные приделы, разодетая публика, ладан, ярко освещенная сцена, шпрехшталмейстер в белом с золотом, каждый вечер — аншлаг. А датская Церковь ютится где-то на задворках.

Она заговорила с ним так, как будто услышала его мысли.

— В Дании существует от сорока до пятидесяти женских монашеских орденов. Орден цистерцианок — в замке Соструп. Монастыри ордена Клариссы в Рандерсе и Оденсе. Орден бенедиктинок, сестер святой Лиобы, — во Фредериксберге и Ордрупе. Кармелитский монастырь в Хиллерёде. Община блаженств в Брёндерслеве и в Орхусе. Младшие сестры Иисуса в монастыре Эм. И на улице Вестерброгаде. Сестры Фоколер на островах Мён и Лангеланд. Харизматки на Борнхольме и в Орхусе. Миссионерки любви на Нёрребро. Сестры Драгоценной Крови Христовой в Биркерёде. Говорят, что Господь Бог сам не знает счета монашеским объединениям. Три монастыря Восточной церкви в Росте-де, Гислинге и Бломмерслюсте. Восточная церковь существует в Дании с 1866 года. С тех пор как Дагмара, дочь Кристиана IX, вышла замуж за великого князя, а с 1881 года — российского императора Александра Ш. Церковь Александра Невского на улице Бредгаде именно тогда и была построена.

— И все они, — поинтересовался он, — эксперты в испанском уголовном праве?

— На Коста-дель-Соль у нас шесть монастырей. Детские больницы. Консультации для нелегальных иммигрантов из Марокко. У нас есть свои юристы в администрации Торремолиноса. Мы сотрудничаем с Католической церковью. С патриархатом в Париже.

Ей было, должно быть, под семьдесят, но в ее облике сохранились и прежние отрезки ее жизни. Сквозь худобу и резкие морщины проглядывала живость более молодой женщины. В движениях — импульсивность ребенка.

— Дети, — спросил он, — что в них такого особенного? И в девочке, Кларе-Марии?

— А что отметили вы, — спросила она, — когда сидели напротив нее?

— В ней есть тишина. И в других детях тоже. В какие-то моменты их звучание полностью пропадает. Так не бывает ни у одного нормального ребенка. Ни у одного нормального человека.

Она встала и начала расхаживать взад и вперед. Он не мог уловить ее звучание, оно было недоступно, ему не хватало акустического «пароля».

— Я крестила почти тысячу детей, — сказала она. — А что, если некоторые дети рождаются с талантом приближаться к Богу быстрее, чем другие?

Он молчал.

— А вдруг Клара-Мария такой ребенок? — предположила она. — И может быть, еще кто-нибудь из этих детей.

Он понял, почему она двигается. Это был избыток энергии. Не обычный избыток, не обычное мышечное беспокойство, нечто другое. Вокруг нее была легкая вибрация, как вокруг трансформаторной станции. Словно она была трубой органа, как будто в ней присутствовала стоячая волна.

— Мы хотели рассказать вам об этом, — объяснила она. — Не так уж часто к нам приходят люди извне, которые сами что-то поняли. Но ничего из этого не получится. Не обижайтесь на меня за это. Но вы — скверная карта. Против вас готовится налоговое дело в Дании. В Испании вас ждет повестка в суд. Ситуация безнадежна. Еще мгновение — и вас не будет.

— Я подам апелляцию, — возразил он. — В суд второй инстанции в Гранаде. Пройдет несколько лет, прежде чем дело дойдет до суда.

— Они обвинят вас в том, что вы пытались дать взятку. Налоговой инспекции Торремолиноса. Дела о коррупции рассматриваются в первую очередь. После громких скандалов девяностых годов. Наши юристы считают, что к лету вы уже получите свой приговор.

Он молчал. Добавить было нечего.

— Безнадежная ситуация, — продолжала она. — И тем не менее не исключено, что можно найти выход. Мы обсудили этот вопрос. Сестры говорят, что они вас знают. У них нет большего желания, чем помочь великому художнику. А что, если какие-то силы внутри Церкви будут ходатайствовать за вас? Если бы мы могли перенести судебный процесс из Гранады в Верховный суд в Мадриде? В Мадриде не принимают решение о сроке заключения. Но там принимают окончательное решение по вопросу о виновности подсудимого. Если бы патриарх из Парижа направил ходатайство о вашем помиловании в Мадрид. У короля есть право помилования. Если бы мы могли предоставить документацию, свидетельствующую о том, что вы отдали значительную часть неуплаченных денег нашим монастырям. Если бы мы ходатайствовали за вас.

Благодарность переполнила его. Навстречу ему от этого совершенно чужого ему человека струилось нечто вроде той христианской любви к ближнему, которой были исполнены кантаты.

Он встал на колени и коснулся лбом ее руки. Возможно, старомодно. Но тому, чья любовь спонтанна, все равно, как все это выглядит со стороны.

— Думаю, мы так и сделаем, — сказала она. — Есть только одно маленькое одолжение, о котором мы вас попросим. Взамен.

Он застыл. Медленно поднялся и, отступив назад, сел на стул.

— В чем дело? — спросила она.

— Да это мои глубинные травмы.

— Мы с сестрами, — продолжала она, — ни от кого не зависим. Но теперь нам понадобилась помощь.

— Любовь никогда не бывает безоговорочной, — заметил он. — Всегда где-нибудь что-нибудь написано петитом.

— Мы волнуемся за детей, — сказала она.

— Год назад, — продолжала она, — исчезла одна из наших послушниц из светского ордена, сестра Лила, она вместе со мной занималась детьми. Ее затащили в машину, завязали ей глаза и увезли. В течение двух дней про нее ничего не было известно. Оказалось, что ее связали и истязали. Били. Расспрашивали о детях. Через два дня ее отвезли на пустырь Амагер Фэллед и бросили там. Она до сих пор не пришла в себя после случившегося. В том, что вы называете отсутствием звучания, скрывается целый ряд талантов. Мы боимся, что кто-нибудь попытается использовать их.

— А полиция? — спросил он.

— Они в курсе дела. Считается, что Приют может подвергнуться террористическому нападению. Это означает, что существует план на случай, если что-нибудь произойдет. И что есть патрульная машина, которая проезжает мимо наших ворот два раза в неделю. Большего они для нас сделать не могут. Их можно понять. Ведь нет никаких конкретных улик.

— Откуда эти дети?

— Из семей, которые связаны со светским орденом в разных частях света, где Восточная церковь имеет давнюю традицию: Иерусалим, Эфиопия, Австралия. Кое-где на Востоке. Франция. Семьи не дают никаких обязательств и не носят никакой особой одежды. Они сами принимают решение, насколько близкой будет их связь с монастырем.

— Что здесь делают дети?

Она выглянула в окно. Словно ждала, что Всевышняя будет ей суфлировать.

— Мы могли бы назвать это тренировочным лагерем, — сказала она. — Своего рода международной воскресной школой. Мы собираем их раз в год. На этот раз все уже закончилось. Мы опасаемся за следующий год.

Он пытался услышать в ней что-нибудь помимо голоса. Вот сейчас голос ее был хриплым, грубым, словно крупный щебень на транспортере в каменоломне. И авторитетным. Это был голос для произнесения окончательных решений, благословений или проклятий. Ему не удавалось услышать, что скрывается за ним.

— Мы представляем собой современный монастырь. Мы вполне готовы ко всяким неожиданностям. Действительно, к самому неожиданному. Но не к такому.

— Вам нужна охрана, — сказал он. — Давайте я найду вам кого-нибудь.

Она обошла вокруг письменного стола, пододвинула к нему стул и села. Она оказалась очень близко от него, ему захотелось отодвинуться. Но сигналы от мозга к мышцам проходили как-то плохо.

— Это незаурядные дети, — сказала она. — Но и преступники — тоже не самые обыкновенные люди. Мы не знаем, что именно нас ждет. Но это будет что-то серьезное.

Ему удалось отодвинуть стул назад.

— Я артист, — сказал он. — Мне нужно думать о своей публике, у меня есть колоссальный долг. У меня контракты на полгода вперед. За границей.

Он не знал, услышала ли она его.

— Мы в Восточной церкви работаем с ролевыми моделями, — сказала она. — Это то, чем являются святые. По образцу Спасителя они были рождены, чтобы бродить среди грешников и разбойников. На Востоке их называют бодхисатвы. Нам здесь как раз нужен свой святой. Что-то вроде подобия святого. Человек, который пойдет на контакт с этими людьми. Кто бы они ни были. И сможет как-то изменить всю эту ситуацию. Стать посредником между нами и официальной властью. Вот что нам нужно.

Он отодвинул стул еще немного назад.

— Вам нужен полицейский стукач, — сказал он. — Я — цирковой артист, много работающий за границей. К тому времени я уже буду в турне на Лазурном берегу.

— Да, но не в том случае, если вы расторгнете невыполненные контракты. Тогда вы будете опозорены. Публично. Вы будете похожи на падшего ангела. И тогда, возможно, эти люди попробуют использовать вас. Кто бы они ни были. Ведь всем известно, что у вас есть подход к детям.

Обстановка была вполне домашней. Словно в «Гольдберг-вариациях». Она говорила так, как будто они были знакомы много лет. Словно она его старшая сестра. Абсолютно искренно.

— Крупные сети варьете в Испании, — продолжал он. — И на Лазурном берегу. Они в этом случае предъявят требования о возмещении убытков.

— На огромную сумму, — согласилась она.

— Меня занесут в черный список, — сказал он.

— Почти во всем мире.

Они посмеялись.

— И тогда я отправляюсь сюда, — сказал он. — Предположим, прошел год. Я убил свою карьеру.

— Это убийство из сострадания. Она все равно уже умирает. Лучшая часть вашей натуры сама ищет чего-то более глубокого.

— Итак, у меня нет больше будущего. Против меня заведены дела в Дании и в Испании. И тут я приезжаю сюда. И что тогда?

— Вы ожидаете. Мы сами придем к вам. Или Клара-Мария. Она увлечена вами. Я была вместе с ней в цирке, когда она впервые увидела вас. Мы с трудом увели ее домой. Вы будете рядом. Когда понадобитесь. Вы будете выглядеть как настоящий банкрот. И они свяжутся с вами. Возможно, мы найдем способ указать им на вас.

— Вы поцелуете меня поцелуем Иуды?

— Мы просто посмотрим в вашем направлении. Возможно, они появятся. А может быть, и нет. Главное, чтобы вы были поблизости. Когда мы попросим о помощи.

— О какой помощи?

Она покачала головой.

— Я игуменья. Это то же самое, что аббатиса. И иногда я становлюсь старицей, наставницей. Но все это! Это не моя епархия. Однако сестры в вас верят.

— А потом?

— Существует два варианта. Мы действует в соответствии с планом. Ходатайство. Прошение о помиловании. Финансовая поддержка для уплаты вашего штрафа из нашего каритативного фонда. Будут использованы все возможности. Белорусский митрополит напишет в датское Министерство юстиции. Вы приносите извинения. Заключается соглашение. Вы проводите турне с опозданием. Вы снова на сцене.

— А другой вариант?

— Что всех усилий будет недостаточно. Ни варьете, ни гасиенда,[37] ни Налоговое управление не хотят заключать соглашение. В итоге вы попадете в Алаурин-эль-Гранде на пять лет.

Она больше не улыбалась.

— А когда я буду там сидеть, — поинтересовался он, — как же я буду объяснять себе долгими зимними андалузскими ночами, ради чего все это?

— Ради тишины, — ответила она. — Все это ради тишины.

Она проводила его к выходу, он был благодарен ей, сам бы он не смог найти дорогу. Он потерял ориентацию, внешнюю и внутреннюю.

Они прошли через огромную кухню, миновали буфетную. Свечи были заменены и получили подкрепление от луны.

— Терраса, — сказала она. — Столовая.

Она открыла дверь, за ней оказался монастырский сад. Он звучал так, что даже сейчас, при восьми градусах мороза, хотелось усесться на каменную скамью и никуда не уходить.

Сад был окружен четырьмя зданиями, четвертое было церковью, миниатюрной и аккуратной, похожей скорее на дачный домик. В плане церковь представляла собой крест, в центре возвышался сверкающий в лунном свете купол-луковка.

Он прислушался к пейзажу, все было проникнуто трепетной заботой.

— Это часть тренировки, — объяснила она. — Пытаешься привнести Божественное в повседневность. Вот сад. Его надо поддерживать в порядке. Некоторые молятся, даже когда сидят в уборной.

Он почувствовал, как нарастает какое-то сильное внутреннее стремление. Оно явно происходило из его собственного сердца, но оказалось таким всеобъемлющим, что немедленно распространилось и на весь окружающий мир. И преобразовалось в диссонансное беспокойство.

— Я искал, — сказал он, — большую часть своей жизни — тишину. Внутри самого себя и среди людей. Я знаю, что она существует. Я сам никогда не был посвящен в это, но я знаю, что она существует. В вас она есть. Вот вы стоите там, ваш голос идет из тишины, я слышу это. И девочка, Клара-Мария, она тоже что-то про это знает. Я хочу туда. Иначе я сойду с ума.

Она слушала его. Он чувствовал, как его колени слегка ударяются одно о другое.

— Наверное, это правда, — сказала она. — То, что вы сойдете с ума. Если не попадете туда.

Она закрыла дверь, они пошли к выходу. Он на шаг отстал от нее. Он был просто парализован от гнева. Она была христианкой. И не произнесла ни одного милосердного слова. Не благословила его. Не поцеловала в щеку.

И тем не менее он был вынужден прислушиваться к ее телу. Она шла так, как танцевала Екатерина Гордеева. Чувствуя радость от движения, как двенадцатилетний ребенок. Екатерина Гордеева участвовала в ледовом номере Государственного цирка, в оба его московских сезона. Однако идущая перед ним женщина двигалась с какой-то иной легкостью. Как будто она находилась не в самом теле, а вокруг него. Он прислушивался к движениям тел всю свою жизнь и никогда не слышал ничего подобного.

— Африканка, — произнес он. — Она угрожала мне. Говорила, чтобы я держался подальше.

— Мне всегда казалось, что как в театральном мире, так и в цирке принято устраивать прослушивание. Чтобы выбрать тех, кому это действительно надо.

Он резко остановился. Тело его занемело. И тем не менее он заставил свой голос урчать, словно голос сиамского кота.

— Чтобы стать аббатисой, — заметил он, — надо, должно быть, заслужить очень высокую степень доверия.

Она обернулась к нему. Бывало, что он, сидя в кафе где-нибудь на юге Европы, прислушивался к проходившим мимо монашкам. От макушки до сердца в них звучал преимущественно Монтеверди. Но ниже они были зашнурованы. Эта женщина представляла собой совершенно другое явление.

— Это в идеале, — заметила она. — А на самом деле все мы маленькие люди.

— Тогда мне придется попросить вас изложить все это в письменном виде, — сказал он. — Все. Про митрополита и патриарха. Про ходатайство и пять миллионов.

Они снова оказались в угловой комнате, она писала быстро и сосредоточенно, отошла в соседнюю комнату, зажужжал ксерокс, она вернулась, протянула ему документ, он прочитал и поставил свою подпись. За свою жизнь ему случалось подписывать много контрактов, но такого у него не было никогда.

— Вы мне верите? — спросила она.

Он кивнул.

Она придержала дверь. Протянула ему руку. Он пожал ее. Некоторое время они стояли в дверях.

Звуки вокруг них начали меняться. Сначала они стали яснее. Он услышал свое собственное тело, ее тело. Он зарегистрировал едва слышный шепот электроники, находящейся в режиме ожидания. Он слышал здание — вечное, едва заметное оседание камня и бетона. Вибрации спящих людей.

Он услышал, как звуки гармонизируются. Складываются в общую тональность. Он был свидетелем какой-то оркестровки.

Он больше не слышал основного тона женщины. Он взглянул на нее. Она стала бесцветной. Он знал, что они стоят, выпрямившись, и вместе движутся, через все духовые трубы и резонирующие корпуса инструментов, туда, куда ему всегда хотелось, — к тишине.

Тоска и страх возникли внезапно, словно удар в литавры. Он чуть было не закричал. В тот же миг все вернулось на свои места.

Он прислонился к стене. Прошло какое-то время, прежде чем он смог заговорить.

— Год — это большой срок, — сказал он. — Вы можете забыть о нашем договоре.

— А может быть, мы будет помнить о нем, — возразила она.

— А может быть, вы ошибаетесь. Никто не преследует детей. В этом случае я погублю свою жизнь.

— Великих, мужчин и женщин, — сказала она, — всегда отличало то, что они, когда доходило до дела, готовы были поставить все на один номер рулетки. Номер Спасителя. И без всякой гарантии, что он выпадет.

Окружающее вертелось перед глазами Каспера, словно карусель — монастырская карусель.

— Это будет длинный год, — сказал он. — И не самый легкий в моей жизни. Вы можете дать какой-нибудь совет?

Она посмотрела на него:

— Вы когда-нибудь пытались молиться о чем-нибудь?

— Я не молился, я требовал. Большую часть своей жизни.

— Вот почему вы не продвинулись дальше.

От гнева у него снова перехватило дыхание.

Звучание ее преобразовалось в «Гольдберг-вариации». Стало почти семейным. Он почувствовал, что нравится ей. А нравился он немногим, может быть, единицам. Он чувствовал это в Кларе-Марии. В Стине. В людях, которые могли терпеть шум его системы. И не просто терпеть.

Любовь делает людей равноправными. На минуту они оказались на одной ступени.

— Кому мне молиться? — спросил он. — Кто сказал, что там кто-то есть, кто сказал, что вселенная не просто одна большая шарманка?

— Может быть, и не надо молиться кому-то одному. Матери-пустынницы говорили, что Бог не имеет формы, цвета или материального выражения. Может быть, молитва — это не когда ты молишься кому-нибудь. Возможно, это деятельный способ от всего отказаться. Возможно, вам потребуется именно это — от всего отказаться, не опустившись при этом на дно. Она открыла дверь.

— Текст, в принципе, может быть каким угодно, — добавила она, — лишь бы он исходил из сердца. Например, это могла бы быть одна из кантат Баха.

Он почувствовал какое-то движение. За его спиной стояла африканка.

Она проводила его к выходу и открыла ворота. Здесь он обернулся и окинул взглядом все здание.

— Флигель для гостей, — сказала африканка.

Дом был трехэтажным, он насчитал по семь окон на этаже, у каждого маленький балкон.

— Гостеприимно, — сказал он.

— Philoxenia. В любви к чужестранцам таится любовь ко Христу.

Он пошел по направлению к Фредериксдальсвай. Она стояла, глядя ему вслед — в открытые ворота.

Он слышал ее звучание, слышал, как она реагирует на него. Она провожала его взглядом, и внутри нее возникал звук, похожий на звучание человека, который стоит у рулетки и после «Rien ne va plus»[38] прикидывает свои шансы, прекрасно при этом понимая, что, раз это рулетка, они в любом случае ниже пятидесяти процентов.

А может, все это была игра его воображения, в морозные лунные ночи мир имеет обыкновение с легкостью превращаться в экран, на котором каждый из нас прокручивает свое собственное домашнее видео. Он подошел к машине, он всегда воспринимал свой автомобиль как пусть и удаленную, но все же вполне уютную часть своей гостиной — с двумя креслами и диваном.

Но даже когда он доехал до Клампенборга, и в машине стало тепло, и на дорогах появились другие полуночники, он по-прежнему слышал — от сидений, от двигателя, кузова, от других машин и домов за окном — совершенно простую и одновременно невероятно сложную тему из «Гольдберг-вариаций». Такую, какой она бывает, когда ты уже дошел в вариациях до какой-то точки и начинаешь понимать, что теперь уже невозможно бросить, теперь Бах овладел тобой, теперь ты вынужден продолжать, — и уже не имеет никакого значения, куда это приведет.