Титулярный советник

Глава 20

— Да уж, княже. Те еще дела творятся.

— А?.. Чего?

Я кое-как разлепил глаза. Перевалился на бок — и чуть не полетел вниз с верхней полки. Богдан едва успел поймать меня за плечо и запихнуть обратно — поближе к стене.

— Дела, говорю, творятся. В столице… и не только в столице.

Я тряхнул головой, прогоняя остатки даже не сна, а какого-то вялого оцепенения. Даже ночью в вагоне было слишком душно и шумно, чтобы отдохнуть как следует. Так что я просто крутился под простыней где-то часов до трех ночи, то и дело переворачивая мокрую от пота подушку — и только потом кое-как вырубился.

Не заснул, а именно отключился — и то, похоже, не целиком. Все равно продолжал слышать и мерный стук колес, и осторожные шаги в проходе. И разговоры — некоторые из наших предпочли вовсе не спать, коротая путь от Москвы до Петербурга за картами. Играли в подкидного дурака: за преферанс даже с мизерными ставками Мама и Папа карал нещадно.

Лучше бы я присоединился к ним. Может, тогда хотя бы голова не гудела так, будто по ней стукнули чем-то вроде тяжеленного пыльного мешка. В общем, чувствовал я себя весьма и весьма посредственно: в глаза будто насыпали песка, а в ушах до сих пор стоял какой-то шелест слов. Только я никак не мог понять — откуда они. То ли откуда-то снизу, то ли из соседней “коробки”, где устроились картежники. То ли вовсе из странных видений, посещавших меня на стыке сна и яви.

В довершение ко всему еще и в горле пересохло так, что я едва мог сказать хоть слово.

— Вот, держи, княже. — Богдан протянул флягу, будто прочитав мои мысли. — Полегчает. Сам еле заснул — а уже вставать скоро. Почти приехали.

Чуть отдающая металлом вода уже давно успела нагреться — но все равно показалось, что за всю жизнь я не пил ничего вкуснее. Всего несколько глотков не то, чтобы вернули силы и бодрость — но хотя бы превратили меня из полуожившего трупа в некое подобие служивого человека. Вернув Богдану флягу, я чуть свесился с полки и выглянул в окно. За ним проплывали голые еще черные палки деревьев, туман и грязно-зеленая хмарь — точно та же, что началась где-то после Воронежа и не закончится до самой столицы. Ни домов, ни огней — ничего. Поезд и не думал замедляться, но снаружи уж светало.

Значит, ехать осталось недолго. Час, два — вряд ли больше.

— Слышал, что творится, да? — Богдан заерзал на полке, устраиваясь поудобнее. — В Питере.

— Ага, — кивнул я. — Попробуй тут не слышать.

Поезд из Пятигорска шел на север быстро — но дурные вести из столицы мчались навстречу еще быстрее. И ближе мы были к дому — тем хуже они становились. В Москве однокашники, выбегавшие курить на перрон, притащили в вагон такие слухи, что через полчаса Мама и Папа выписал им по десять нарядов вне очереди — а потом разогнал всю роту по углам так, что мы до самой ночи боялись разговаривать даже шепотом.

Я даже не пытался разобраться, что из того, о чем болтали юнкера, правда, а что — просто чьи-то глупые и жутковатые выдумки. До возвращения домой осталось совсем немного, а там дед непременно поделиться со мной последними новостями. И плохими, и хорошими, и теми, что никак не могут знать ни машинисты, ни солдатня, ни уж тем более продавщицы с пирожками на вокзале.

А вот Богдану, похоже, не терпелось узнать все здесь и сейчас.

— Слышал? — прошипел он, свесившись с полки в мою сторону. — В Москве расстреляли рабочих!

— Что?

— Там то ли забастовка была, то ли демонстрация какая-то. — Богдан на всякий случай еще понизил голос. — Вызвали городовых, потом солдат. И я уж не знаю, что там было, но началась стрельба. Пятнадцать убитых, почти пятьдесят раненых… Такие пироги, княже.

— Да твою ж… — поморщился я. — Чую, полетят головы.

— Это еще ничего. — Богдан махнул рукой. — Говорят, в Псковской губернии целый полк взбунтовался. Туда чуть ли не поезд жандармов отправили и…

— Кто говорит? — поинтересовался я.

— Ну… машинист один. — Уши Богдана чуть покраснели. — Сам он не видел, но у него тетка из Пскова, так она и сказала…

— Тише вы там! Давно в наряд не ходили?

С нижней полки донеслось злобное шипение Великого Змея Чингачгука. Недовольное — но уж точно не сонное. Похоже, краснокожий уже давно продрал глаза и слушал нас. И услышал достаточно.

— Да ладно тебе, индеец, — лениво отозвался Богдан. — В первый раз, что ли?

— Хватит болтать! — Чингачгук погрозил кулаком. — Тем более — ерунду всякую. Бабка на вокзале сказала — а ты на весь поезд разнесешь. Как сорока на хвосте, ей-богу!

— Разнесу, не разнесу — а дело пахнет керосином, мой краснокожий друг. — Богдан ничуть не обиделся. — Как бы еще и нас прямо с поезда в строй не отправили.

— А нас-то почему? — проворчал кто-то из-за стенки. — Будто государыне гвардии мало. И жандармов в Питере, говорят, столько, что уже от синих мундиров в глазах рябит.

Похоже, наш разговор привлек куда больше внимания, чем казалось поначалу. Но Богдана было уже не остановить.

— Почему? — переспросил он. — А ты сам-то подумай, друже.

Ответа мы так и не услышали — только снизу сердито засопел Чингачгук. Не знаю, что бы сказали на все это наши еще неделю или две назад — но теперь опасения Богдана наверняка понимал каждый.

А кто-то пожалуй, даже разделял.

Пары дней в дороге хватило. Каждый перегон, каждая техническая остановка или пересадка. Даже с пятиминутных перекуров на перроне приносили свежие новости. И пусть не меньше половины слухов наверняка были всего лишь слухами — остальные слишком уж походили на правду.

Где-то за Уралом застрелили губернатора. Солдаты-изменники в Севастополе перебили офицеров и исчезли, прихватив с собой чуть ли не весь арсенал из части и десять единиц полковой артиллерии. Заводы в Москве и столице почти встали из-за забастовок. Кто-то поджег усадьбу то ли князя, то ли графа под Тверью. Наследники древнейших родов в спешке уезжают в Европу, и даже в столице на окраинах Одаренным лучше не выходить из дома после наступления темноты.

Одному Богу известно, что из всего этого переврали, приукрасили — а то и выдумали целиком. Но кое-что мы успели почувствовать и на своей шкуре: на технической остановке перед Москвой одному из второкурсников едва не пробили голову брошенным из кустов обломком кирпича. Просто так, без причины — то ли за военную форму, то ли за юнкерские погоны.

В общем, все вокруг мало напоминало относительное спокойствие, из которого мы уезжали на учения. Уж не знаю, как бы объяснил это дед, но по всему выходило, что его карательные меры зимой привели совсем не к тому результату, на который рассчитывали древние князья. Вместо того, чтобы вырвать измену и бунт под корень, они только сжали пружину.

Которая вот-вот распрямится со звоном — и ударит.

Если следом за народниками на улицы Питера выйдут просто недовольные, за ними потянутся и простые рабочие, и горожане, уставшие от всего этого бардака. А потом — их семьи, которым станет просто-напросто страшно оставаться дома. И ни гвардейские полки, ни даже жандармы уже не справятся. Придется привлекать регулярную армию. Таких же обычных людей без Дара, как и те, что выйдут на очередную демонстрацию. А если измена уже проникла в войска так глубоко, что не дотянулись даже руки Третьего отделения — кто знает, сколько солдат в решающий момент просто-напросто дезертирует — или вовсе окажется по ту сторону баррикад, прихватив казенное оружие.

И если случится так, если родовитая знать продолжит бежать из страны — то рано или поздно встать на защиту короны придется юнкерам — младшим отпрыскам графских и княжеских семей. Бастардам, обычным Одаренным без титула. И тем, кто даже без магии решит до последнего выполнять приказы ее величества.

Просто потому, что делать все это будет больше некому.

— Ну, ты тоже не загибай, ладно? — Я с трудом подавил желание швырнуть в Богдана чем-нибудь тяжелым. — Мало ли что там болтают?..

— Болтают? Болта-а-ают! А это что, по-твоему? — Богдан достал откуда-то из-под матраса сложенный вчетверо листок. — Тоже все придумали?

Газета. “Санкт-Петербургские ведомости” — и свежая, дата стоит вчерашняя. Уж не знаю, каким чудом она так быстро оказалась то ли Москве, то ли где-то в Бологом. И как Богдан умудрился ее купить или выменять… Может, просто стащил, не выдержав мук любопытства.

И в чем-то я его даже понимал: и заголовок, и фотография на первом развороте смотрелись одновременно жутковато, грозно и интригующе.

— Империя на пороге войны? — вполголоса прочитал я.

Да уж, если о таком пишет не какой-нибудь желтый “Вечерний Петербург”, а одно из самых уважаемых столичных изданий — видимо, дела действительно идут так себе.

Впрочем, сомнительных вопросов, слухов и даже того, что послужило этим самым слухам причиной, авторы статьи почти не касались — или касались осторожно, вскользь. Ни одного упоминания о народовольцах я, во всяком случае, не нашел. И даже столичные аресты и забастовки описывались скорее как что-то обыденное.

Куда больше внимания статья уделяла событиям за границей — и уж там газетчики дали себе волю. Упомянули если не всех европейских монархов, то половину — уж точно. И начали с османского султана, который объявил мобилизацию армии. Никаких объяснений тому, понятное дело, не давалось — но намеков было предостаточно. Как и будто бы случайных параллелей с событиями чуть ли не полувековой давности.

Досталось и главе Британского Содружества, и американскому президенту, чуть ли не открыто призывавшему поднять вопрос об очередном переделе колониальных земель. А германский кайзер Вильгельм и вовсе получил под конец статьи целый здоровенный абзац.

В отличие от многих, он единственный высказался однозначно в пользу российской короны и лично ее величества Екатерины Александровны. И не ограничился словами, а отправил в Петербург на двухмесячную стоянку броненосный крейсер “Бисмарк”. Целью визита грозной боевой машины, конечно же, называли совместные учения и обмен опытом между моряками, но истинную причину понимал любой, кто умел хоть немного читать между строк.

— Вот так дура, да? — негромко проговорил Богдан, ткнув длинным пальцем в фотографию. — У нас таких пока не делают…

Почти двести метров от носа до кормы и сколько-то там тонн водоизмещения, указанные в статье, мне мало о чем говорили, но выглядел “Бисмарк”, и правда, внушительно. Даже на черно-белой фотографии. Крейсер пришвартовался у Адмиралтейской набережной, прямо рядом с Зимним — и, похоже, собирался оставаться там, сколько потребуется.

Уж не для того ли, чтобы его пушки держали под прицелом и мост, и набережную, и даже Дворцовую площадь?

Германских вояк отправили помочь ее величеству — случись что. Но почему-то все равно становилось не по себе. Даже почти всемогущий родовой Дар, который я имел неплохие шансы отрастить на Источнике чуть ли не по первый магический класс включительно, смотрелся…

Смотрелся как-то блекло на фоне орудий запредельного калибра, нескольких сотен человек экипажа и толстенной стали по всему корпусу. Если статья не врала, “Бисмарк” действительно был почти неуязвимым.

Куда там панцеру — броня такая, что никаким Кладенцом не прорежешь.

Завершался титульный разворот “Ведомостей” прямой цитатой из заявления кайзера, обещавшего “царственной сестре и подруге на российском престоле искреннюю преданность, всестороннюю поддержку, помощь и защиту от любого врага — как внешнего, так и внутреннего”. Выглядело все это обнадеживающе, но особого облегчения после статьи почему-то не приносило.

И дед, и Багратион рассказывали мне немало — может быть, даже куда больше, чем полагалось знать юноше, только перешагнувшему порог совершеннолетия. Но политика международного уровня пока еще оставалась для меня темным лесом — в той или иной степени. Я без труда догадался, что османы наверняка пожелают припомнить былые обиды и даже развязать войну — не случайно же заголовок газеты звучал грозным предупреждением. И если случится подобное, многие державы наверняка не смогут остаться в стороне… Или не захотят.

— Ну чего, княже, начитался? — Богдан, уже успевший спрыгнуть с полки вниз, ткнул меня кулаком в бок. — Собирайся давай — почти приехали.

Действительно — поезд уже замедлял ход, а за окном мелькали серые заборы и кирпичные трубы столичной окраины. Похоже, я нырнул в чтение газеты по самые уши. И, вынырнув, вдруг обнаружил, что валяюсь на верхней полке в одном исподнем, в том время как все остальные уже почти приготовились высаживаться. Кто-то из господ юнкеров еще возился с рюкзаками, кто-то подтягивал ремни — но большинство уже сидели на нижних полках одетые, как на утренний смотр на учениях.

— Да твою ж… — простонал я.

И спрыгнул в проход. К счастью, сборы заняли немного — минут десять от силы. До того, как поезд остановился на Николаевском вокзале, я успел сбегать в уборную, кое-как привести себя в порядок и даже перехватить пару глотков невесть откуда взявшегося у кого-то во фляге крепкого кофе с сахаром. И вывалился на перрон уже почти человеком.

Столица встретила меня мелким дождем и холодом, который тут же забрался под кое-как застегнутый китель. Всего двое суток назад мы уезжали из южного тепла, но в родном Питере конец апреля выдался, похоже, так себе: серым, блеклым, туманным и каким-то неспокойным.

В силу положения мне редко приходилось пользоваться общественным транспортом, так что знать наверняка я не мог никак — и все же что-то подсказывало: раньше лица у людей на вокзале вряд ли были такими хмурыми. Нет, ничего особенного не происходило — по крайней мере, вокруг. Народ шел куда-то, кто-то тянул тележки, кто-то спешил — а некоторые, наоборот, неторопливо курили на перроне. Но ощущение тревоги буквально висело в воздухе вместе с характерным и уже успевшим стать привычным запахом железной дороги.

И только сухонького старичка в пенсне все это будто и вовсе не касалось. Он сидел на лавке прямо напротив нашего вагона и крошил голубям батон, то и дело потирая замерзший красный нос рукавом не по погоде тонкого задрипанного пиджачка. И ни холод, ни толпа высыпавших на перрон юнкеров, ни люди вокруг его, похоже, не волновали ничуть: старичок буквально являл собой образец неспешного покоя и умиротворения. Маленький, несуразный и неприметный настолько, что, пожалуй, даже казался неуместным здесь, среди суеты вокзала.

Совершенно не похожий на древнего Одаренного запредельного класса силы.