То памятное утро

Джек из Аризоны преклоняет колена

По-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец сделал свое дело, вернее, выполнил свой долг. Он рассчитался с бандитами, державшими в страхе всю округу. Эти негодяи украли у старика фермера единственную дочь, красавицу Мейбл, и требовали за нее двадцать тысяч долларов выкупа. Наличность убитого горем отца исчислялась жалкой суммой: его урожай сгубила засуха. А банки не выдают ссуды на украденных девушек. Джек из Аризоны заблаговременно изловил молодого гангстера, прозванного Барышней, и выбил из него, где тот прячет пленницу.

И что вы думаете? Мейбл, как оказалось, томится в одной из комнат провинциального салуна. А кто же босс? Ни за что не догадаетесь! Владелец салуна, Толстяк! Полдня стрельбы и акробатических трюков — и вот уже Джек из Аризоны хозяин положения. Под конец бесславной игры вероломный подручный босса решает обесчестить Мейбл (если уж денежки все равно тю-тю!). С мерзавцем расправляется единственный благородный бандит, Испанец, он делает все, чтобы предотвратить бесчестье. И предотвращает — убив Одноглазого Билла. Но сам тоже гибнет. Каков же конец истории? Юная леди Мейбл отдает свою изящную руку Джеку — навечно. Прибежавший на шум шериф тем временем конфискует разбросанные по полу бандитские пистолеты, и его избирают на следующий срок.

А крестьянский паренек из Алшочери вырезает из куска деревяшки кольт и несколько дней таскает его под курткой.

Так что же все-таки произошло с удалым и веселым всадником из аризонских степей?

В субботу после обеда Янчи Чанаки уже стоял в очереди перед исповедальней в кестхейской приходской церкви, известной под названием Большой Храм. Скамьи в эту пору дня были пусты, лишь кое-где молились сгорбленные старушки. Янчи они были знакомы; впрочем, старухи все на одно лицо, так что даже какая-нибудь незнакомая бабка могла показаться ему знакомой.

Очередь двигалась еле-еле, по всему выходило, что в исповедальне сидит придирчивый и въедливый священник и им скоро не освободиться. Все стояли, сцепив под подбородком руки, и как будто молились, иногда слышался вздох, шарканье обувки по полу. Мужчин почти не было — несколько стариков в счет не шли.

Притащились, бедняги, исповедаться, потому что теперь жены взяли над ними верх и иначе им не заполучить свои ежедневные пол-литра вина или утреннюю порцию палинки.

Ну а где же мужчины помоложе? На фронте, а те, кого еще не забрали, в корчме, сегодня как-никак суббота. Его преподобие в прошлый раз опять сетовал, что мужская половина нынешней молодежи не почитает церковь как должно, не ходит к исповеди, не причащается, а толчется вместо этого в притонах разврата, пьет, играет, сквернословит, забыв о господе… А ведь трудовому человеку тоже отпущено время, чтобы позаботиться о своей душе и обратиться с покаянием к милосердному создателю…

Слова проповеди красиво разлетались по Большому Храму, заполняли огромное внутреннее пространство и как будто и в самом деле отдавались в душах. Человек на коленях или даже во весь рост казался здесь таким крошечным, толпа людей такой ничтожной под могучими сводами! Янчи любил ходить сюда, а не к кармелитам, хотя их церковь была по дороге. Но там внутри были беленые голые стены, их нагота лишь кое-где оживлялась изображениями святых, и Янчи даже не помнил, какие стекла — цветные или прозрачные — вставлены в высокие, узкие окна. Эта белизна нагоняла на него тоску.

А уж о службе и говорить нечего! Стены не усиливали слова священника до призывного клича, а, наоборот, приглушали их, поглощая зычные голоса даже самых горластых монахов. Напрасно они сражались с бездушным пространством их понимали только те, кто сидел рядом. Месса все время прерывалась, латынь священника, подстегиваемая злополучным органом, бестолково схлестывалась с латынью кантора. Но если вдруг кто-то ронял молитвенник, то раздавался такой гулкий стук, как от удара топора.

Не только Янчи, но и большинство жителей округи чувствовали себя здесь неуютно.

Однажды Янчи был в этой церкви с отцом. Не прошло и четверти часа, как Чанаки устремился с сыном вон.

— Оно и видно, что церковь новая, — сказал он на улице. — И кто ее только строил, даже попеть как следует нельзя. Дядя Йошка Мадяри и то сделал бы лучше.

Дядя Йошка тоже был крестьянином из Алшочери, но иногда он тайком подряжался строить сараи. Тайком, потому что у него не было разрешения заниматься ремеслом. Все уважали его за золотые руки.

А что еще возмутило Габора Чанаки? Справа и слева от входа в церковь кармелитов протянулись столики торговцев священной утварью. Изображения святых: маленькие, средние и побольше, четки, кресты, молитвенники, освященные букетики цветов, разноцветные свечи, подсвечники…

— Ты только посмотри… Перед Большим Храмом такого не бывает! Господин аббат никогда не позволит.

Отец Янчи, хотя и не бывал на исповеди и не причащался со дня свадьбы, в церковь все же ходил. Он любил петь. Тогда и Янчи пристраивался рядом с ним в толпе мужчин, его тело, подхваченное плотными волнами мужских голосов, становилось почти невесомым. Сам он не пел, да и не смог бы, распираемый гордостью и восторгом. Он ликовал, различая в льющемся потоке песнопения родные голоса односельчан: дяди Петера Цираки, Иштвана Сакая, Антала Надя… В такие минуты его охватывало благоговейное чувство, сердце рвалось из груди, не было мочи ни вдохнуть, ни выдохнуть. На отца он старался не смотреть. Он и так слышал его хрипловатое пение, оно и оттуда, с высоты его роста, вливало в Янчи силы.

Вот чем был до сих пор для Янчи играющий всеми цветами радуги старый Большой Храм. А теперь он стоит здесь, дожидаясь своей очереди, чтобы получить ежемесячное отпущение грехов. В школе требуют. Он огляделся. И вдруг впился взглядом в чье-то лицо.

В очереди перед исповедальней напротив Янчи увидел девочку, и с этого мгновения он уже больше никого и ничего не видел. Одну только Катицу Шабьян. Вот и Катица пришла исповедаться. Какие такие грехи могут быть у одиннадцатилетней девочки? Янчи двенадцать, его грехов хватило почти на целый тетрадный листок. Но мальчишки — это другое дело. Или они просто чаще впадают в соблазн? Их подстерегает больше бед, больше опасностей.

Ну а потом Янчи вписал и такие грехи, которые он не то чтобы совершил, но при случае мог бы совершить.

Ведь дурное намерение все равно что самый настоящий грех.

Катица Шабьян стоит в очереди напротив, голова благочестиво опущена. Интересно, заметила ли она его краешком глаза или нет?

У Янчи становится горько во рту: ну а если даже и заметила, что из этого? Он два раза хотел ее поцеловать, но она оба раза увернулась — это, видите ли. «смертный грех»!

А сама стоит в очереди перед исповедальней.

Янчи вскинул голову: вспомнился Джек из Аризоны, и на душе потеплело. Настоящий ковбой в таких случаях не медлит. Настало время действовать!

Послушать мать, так каштаны он украл и должен в том покаяться, а ведь его вся деревня засмеет, узнай кто-нибудь про эти собранные в траве каштаны и про исповедь. Какое же это воровство? За настоящее воровство ему бы такую взбучку задали!

Ну а Катица? Может, она целовалась с Фери Капитанем? Может, это и есть ее грех? «Смертный грех»!

На днях Янчи увидел издалека, как Катица играет, хохочет с Фери в саду, и сразу же позабыл о своем утреннем торжестве: он один из всего класса знал имя того отважного воина, который стащил за собой с зубца крепостной стены в Нандорфехерваре вскарабкавшегося наверх турка с полумесяцем. «Титус Дугович!» — выкрикнул он, словно вместе с ним срываясь в бездну славы и едва замечая одобрительные кивки учителя Надьмихая. И куда все это улетучилось, чуть только он увидел, как Катица носится с Фери Капитанем, а этот противный мальчишка одну ее и догоняет, хотя другая девочка скачет рядом совершенно без толку, а Фери даже шагу в ее сторону не сделает! Янчи превращается в средневекового героя Титуса Дуговича. Вот он шагает по сельской дороге, а его почему-то не замечают или не хотят замечать… Да, одно дело Нандорфехервар и совсем другое — Алшочери!

Вот тебе раз: любовное томление в очереди перед исповедальней? Джек из Аризоны набрал в грудь побольше воздуха. Он не может ждать далее. Собравшись с духом, он вышел из очереди, чтобы пересечь церковь. Его бил озноб, но он смело направился к длинной цепочке людей. Встал в конец. Катица была довольно далеко, почти в самом начале. Скоро она скроется в исповедальне.

Но Джек из Аризоны тут как тут, стоит в конце очереди, и уж он-то заставит священника разговориться. Целовалась ли Катица и с кем? Зачем бы иначе ей стоять здесь, в Большом Храме, перед дверью в исповедальню? Только затем, чтобы предстать перед его преподобием и освободиться от грехов. Если она целовалась с Фери Капитанем, то это вдвойне смертный грех. Потому что она знала, на что идет, и все-таки?..

Эта очередь тоже довольно длинная. И где-то будет Катица Шабьян, когда дойдет его черед! А ведь Янчи, то есть Джек из Аризоны, хотел не просто потолковать со священником. Янчи, вернее, Джек из Аризоны хотел выяснить все до конца.

Впрочем, эта очередь движется быстро. Наверное, тот священник постарее будет.

С тех пор как Янчи прочитал приключения Джека из Аризоны, он носил под курткой — на перевязи через плечо — вырезанный из дерева кольт. Время от времени он брал на мушку кого-нибудь из приятелей. А что, если нацелить сейчас кольт на священника, чтобы тот признался, в чем исповедовалась Катица, целовалась она с кем-нибудь или нет? Янчи сразу сообразил, что его план никуда не годится: во-первых, кольт деревянный, но, будь он даже настоящий, Янчи не стал бы стрелять. Джек из Аризоны не стреляет в священников, да и не так уж часто он с ними встречается. Во-вторых, священник вышвырнул бы его из исповедальни и для пущей острастки сообщил бы в школу. А там уж, конечно, и мать обо всем прознала бы.

Бр-р-р! Даже и подумать страшно!

Катица, верно, уже вошла в исповедальню. Янчи пробежал взглядом по очереди: да, наверняка, нигде не видно ее каштановой макушки. Может, как раз сейчас она нашептывает священнику про поцелуи.

Эх, хорошо бы сидеть на месте священника!

Какое наказание он наложит на Катицу? Да, честно говоря, никакого. Ну чего он добьется, заставив ее двадцать или тридцать раз прочитать «Отче наш» и столько же раз «Богородицу»? В этом был бы толк, если б она после стала целоваться только с ним, с Янчи. И не просто так, а чтоб ей хотелось с ним целоваться. Да, конечно, думал Янчи, обязательно чтобы хотелось.

Когда он открыл глаза, девочка как раз выходила из исповедальни, опустив голову и молитвенно сложив руки. Она направилась к выходу. Янчи то замирал, то начинал переминаться с ноги на ногу. Катица исчезнет, уйдет домой, пока он своей очереди дождется.

А ему сегодня же нужно с ней поговорить!

Он забыл и про шапку каштанов, и про тетрадный листок, куда переписал другие свои грехи за последний месяц. Нельзя упускать Катицу из виду. А то он так и будет страдать в неведении.

Он должен все узнать.

Катица в освещенном проеме дверей уже опустилась на колено и крестилась, когда Янчи, решившись, вышел из очереди и двинулся к выходу, чтобы последовать за девочкой. Он возьмет на себя любой грех, главное — не упустить ее.

На секунду Янчи охватил страх, что сейчас кто-нибудь из стоящих в очереди взрослых окликнет его. А что, ведь его все видят, еще подумают, что он сбегает с исповеди. Никто и ничто, однако, не могло бы его заставить сейчас вернуться.

В дверях он преклонил колена и перекрестился, об этом он все-таки помнил. Потом вышел на улицу. Досужая городская публика, как водится по субботам, уже роилась на главной площади. Маленькая, юркая фигурка Катицы едва не затерялась среди гуляющих.

Янчи нагнал девочку в самом начале улицы Хайду. По этой улице можно было дойти до базарной площади, а уже оттуда маленькими улочками пробираться к дому — до ближайшей горной деревни. По ту сторону базарной площади над приземистыми окраинными домишками высоко вздымалась церковь кармелитов, слишком высоко.

Катица, словно чувствуя, что Янчи идет за ней, прибавила шагу. Нет, она не чувствовала, она знала! Но все-таки Янчи настиг ее у мастерской жестянщика Тимота.

— Привет. А я тебя видел, — сказал он. Только на эти несуразные слова его и хватило.

— Конечно видел. Ты же сзади стоял.

— Ага, значит, ты меня тоже видела! — радостно вскричал Янчи.

— Как же тебя можно было не увидеть, если ты только и делал, что расхаживал взад-вперед по церкви.

— Я к вам перешел, потому что тебя заметил.

— В церкви не на меня нужно глядеть, а на бога, — поучительным тоном произнесла девочка.

— Бога нельзя увидеть.

— Кто заслуживает, тот видит.

— А ты откуда знаешь, ты что, видела?

— Тебе какое дело? Я не обязана перед тобой отчитываться, — ответила Катица. Ее каблучки быстро-быстро постукивали по городской мостовой. Голова была гордо вскинута.

А Янчи так хотелось заглянуть ей прямо в лицо, глаза в глаза.

— Ну а другому сказала бы?

— Не твое дело!

Улица Хайду осталась позади, дальше шла базарная площадь и некрасивая, как ни посмотри, церковь кармелитов. Янчи прыгал возле девочки, деревянный кольт бил по боку. Ну а Джек из Аризоны? Скачет где-то вдали на Черной Молнии, жаль, что его почти не видно в облаке пыли. Может, даже это какой-то другой ковбой на неизвестной лошади.

Теперь спросила Катица:

— Ты уже исповедался?

— Да.

— Так быстро? И даже меня успел догнать?

Янчи промолчал.

— Врешь, Чанаки! Ты не исповедался.

— Нет, исповедался, — уперся Янчи, а про себя с горечью думал: «Ну зачем я вру? Я за тобой побежал!» Но как сказать об этом Катице?

— И причащаться завтра будешь? — продолжала девочка.

— Конечно буду, — дрогнувшим голосом произнес он.

— Гореть тебе в аду.

Янчи потемнел от гнева. Поддал ногой брошенное кем-то маленькое яблоко; как бы выкрутиться?

— Целоваться я, во всяком случае, не целовался.

Катица быстро, ядовито ответила:

— Есть и другие грехи. Врал, например. Мне вот только что.

— Ну тогда из исповедальни и выходить не нужно.

— Разве нельзя жить без вранья?

Янчи остановился.

— Если ты такая честная, — сказал он, — тогда сознайся, целовалась ты с Фери Капитанем или нет? Ну скажи! Прямо мне в глаза!

— Ах ты свинья! — зашипела девочка. — Тебе-то какое дело!

— А священнику призналась?

— Да ты… ты…

И Катица почти бегом припустилась по улице. Янчи следом.

— Значит, целуемся, потом каемся, к причастию ходим, так, что ли?

Он замедлил шаг. Этого не следовало говорить. Катица скоро затерялась среди прохожих. А Янчи поправил деревянный кольт, сдвинул его совсем набок, потому что тот бил в пах. На глаза мальчику опять попалась церковь кармелитов.

«Тут тоже можно исповедаться», — подумал он. Эта девчонка, эта глупая Катица, наверняка растрезвонит по всей деревне, что Янчи Чанаки причащался не исповедавшись, и слух этот в два счета дойдет до матери, а уж она, не раздумывая, поколотит его. Ну да ему все равно. Он сейчас исповедается у кармелитов, но как доказать это матери? Как помешать слухам? Ему бы только сплетни остановить, а порку он переживет. Подумаешь, какое дело невиновного бьют. Может, так даже лучше: по крайней мере узнаешь, на что ты способен. Мать набросится на него с кулаками, а он будет смотреть ей прямо в глаза, твердо, не отворачиваясь ни на миг, но без слез и как бы спрашивая: «Что ты делаешь, мама?» От этого она еще больше разозлится и будет бить его, пока рука не устанет. Или вдруг откуда-нибудь появится отец и освободит его. В уголке плачет бедная бабушка. Нет, совсем не больно, когда тебя бьют ни за что. Пусть лучше бьют, чем жалеют.

В церкви кармелитов тоже было пустынно, лишь несколько человек молились кое-где на лавках. Янчи с трудом отыскал взглядом исповедальни. Из одной как раз выходила женщина в платке. Мальчик тотчас же поспешил туда, открыл легкую дверцу.

— Хвала господу, — поздоровался он и опустился на колени перед отгораживающей исповедника изящной решеткой.

— Во веки веков, аминь, — произнес неторопливый старческий голос. — В чем покаешься, дитя мое?

Принявшись сбивчиво перечислять свои грехи, Янчи, однако, видел из-под полуопущенных ресниц, что в исповедальне сидит пожилой толстый монах, на нем очки в золотой оправе, и он время от времени согласно кивает головой в ответ на его неуверенные слова. Но как ни понуждало к серьезности святое место, Янчи чуть не расхохотался, глядя на чудно, в кружок, подстриженные волосы монаха, на его лысую макушку, а ведь он уже не был несмышленым мальчишкой. Он чувствовал себя совсем взрослым. И все-таки, когда старый монах принимался покачивать своей тяжелой, смешно остриженной головой, Янчи разбирал смех, он даже запинаться перестал. Он раз пять-шесть перечитал после обеда спрятанный в кармане листок, и теперь, когда прошла робость, грехи один за другим всплывали в памяти, и он поочередно перечислял их. Врал, говорил непристойности, сквернословил. Желал зла ближним. Дразнился…

Тяжелая голова монаха мерно кивала, иногда он направлял сияние своих очков на Янчи, и тогда раздавался вопрос:

— Ты сделал это умышленно? Чтобы навредить? Ты хотел обидеть того, о ком говоришь? Ты совершил это во гневе или обдумал все заранее?

Янчи откровенно отвечал на все вопросы. Наконец он выдохнул:

— И еще, ваше преподобие, я украл.

— Что?

— Каштаны.

— Значит, садовые каштаны, да? Сколько?

— Одну шапку, — сказал Янчи и просунул свою круглую, как у знаменитого князя Бочкаи, шапку в щель. Монах взял ее в руки, повертел.

— Больше полкило сюда не влезет, — проговорил он. — Филлеров на семьдесят — восемьдесят. Знаешь ли ты, сын мой, что смертный грех начинается с одного пенге?

Янчи так и застыл на коленях. Откуда этот старый кармелит знает, сколько стоят каштаны? Ведь монахи не ходят по рынкам. А он все равно знает!

— Ты согрешил, сын мой, но это простительный грех. Смотри не поступай так, когда вырастешь, потому что и шапка твоя к тому времени станет больше. А ведь вор до тех пор не уберется восвояси, пока не наполнит свой мешок.

«А что, если сказать, что я эти каштаны не сорвал, а подобрал в траве под деревом? Попросту нашел». Но Янчи решил не искушать доброго монаха подобным вопросом и промолчал. Тогда как найденные каштаны…

— Других грехов у тебя нет, сын мой?

Янчи готов был ответить, что нет, в его ушах уже звучали слова священника, отпускающего ему грехи, и он представлял, как во искупление их будет сорок или пятьдесят раз читать «Отче наш». Но что-то заставило его произнести, совершенно неожиданно:

— Еще я целовался, ваше преподобие.

— Как так? Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— С кем целовался? С девочкой?

— С девочкой.

— А ей сколько лет?

Всем известно, сколько лет Катице Шабьян.

— Одиннадцать, — сказал Янчи.

— Берегись, сын мой, так легко можно впасть в грех сладострастия. Словом… Вы только целовались?

— Да.

— Будь чистосердечен, сын мой.

— Только целовались, ваше преподобие, — подтвердил Янчи и изо всех сил постарался представить лицо Катицы. — Только целовались.

— Это тоже не дозволяется. Ты поступил бы так снова?

— Да, — вымолвил Янчи едва шевелящимися губами.

Они встретились с полнолицым священником взглядами. Через изящно выделанную решетку монах оторопело изучал мальчика своими голубыми глазами, даже золотистое сияние очков поблекло.

— Ах, сын мой, сын мой.

Потом взгляд старого священника стал прежним.

— Ты совершил большой грех, дитя мое. Подожди лет десять. Если ты не разлюбишь эту девочку, возьми ее в жены и тогда можешь целоваться, господь только порадуется на вас.

Срок в десять лет показался Янчи недостижимым, но он все-таки кивнул:

— Хорошо, ваше преподобие.

— Прочитай перед причастием тридцать… да, тридцать раз «Отче наш» и «Богородице, дево, радуйся», а потом каждый вечер по десять раз то и другое. Постоянное общение с богом отвратит тебя от дурного. Душа у тебя чистая.

Он медленно перекрестил коленопреклоненного мальчика и начал бормотать отпущение грехов. Янчи, пошатываясь, вышел из исповедальни, он чуть не плакал.

«Душа у тебя чистая!»

Ах, если бы еще разок встретиться с этим старым монахом! Поговорить с ним!

Однако выйдя на улицу, в быстро сгущающиеся осенние сумерки, Янчи отрезвел. Он только теперь почувствовал, что деревянный кольт все это время давил ему на ребро. Подтолкнул его под курткой вперед. То ли выбросить по дороге, то ли нянькаться с ним и дальше? На тропинке, ведущей к деревне, у него будет время решить, возвращаться ему домой как Янчи Чанаки или войти во двор как Джек из Аризоны. Как Джек из Аризоны, который сразу после полудня уехал с ранчо в город, где с ним ничего не произошло, с ним, по-девичьи стройным, но мускулистым незнакомцем.