Точка возврата (сборник)

Капитан летающего сарая

– Какое у тебя звание?

Честно говоря, я не ожидал, что этим вопросом прямо на пороге штурманской комнаты меня встретит мой командир Иннокентий Ватрушкин.

После окончания летного училища в новенькой серой летной форме и белой рубашке, наглаженный и начищенный я приехал на свой первый вылет.

– Лейтенант, – бодро ответил я, еще не понимая, к чему этот неуместный в данном случае вопрос.

– Вот что, лейтенант! – Ватрушкин сделал паузу, быстрым глазом оглядел мою форму и строго произнес:

– Если хочешь стать капитаном, больше на вылет не опаздывай!

Я машинально глянул на часы. До вылета в Жигалово, который значился в нашем задании, оставалась еще уйма времени, целых пятьдесят минут. Тем более что рейс был почтово-грузовым, есть-пить не просил и жаловаться на задержку с вылетом ни у кого причин не было.

– Это не твое время, – словно угадав мои мысли, строго произнес Ватрушкин. – На вылет надо являться за час, а тот, кто хочет стать капитаном, является за два.

Я промолчал. Хотя Ватрушкину еще не было и пятидесяти, но он был знаменит на всю Сибирь, на него показывали пальцем: он-де знал самого маршала Иосипа Броз Тито. Друзья-летчики сказали: мне повезло, что посадили летать с таким опытным командиром.

Ватрушкин был одним из немногих, кто пришел в авиацию еще во время войны пятнадцатилетним мальчишкой. Был мотористом, потом переучился и стал летчиком. Рассказывали, что во время войны бывал в Италии, в той самой авиационной части, которая спасла Тито, когда партизанский штаб в Югославии обложил немецкий спецназ.

Были у Ватрушкина взлеты, когда он командовал авиаотрядом в Киренске, были и падения, и тогда ему приходилось начинать свою летную жизнь как бы с нуля. Впрочем, начальство, уважая его боевое прошлое, с пониманием смотрело на его очевидные слабости, например, всем была известна его склонность к послеполетным фронтовым, как он сам выражался, ста граммам. Для острастки иногда ему все же грозили пальцем: мол, смотри, Михалыч, делаем последнее предупреждение. Но где найдешь такого летчика! Такие, как Ватрушкин, на дороге не валяются.

Ватрушкин был летчиком от Бога, и ему доверяли самые трудные задания. Он летал на аэрофотосъемки, садился там, где не только приземляться, но и ходить-то было опасно. Он знал все пригодные и непригодные площадки, доставлял туда врачей, вывозил больных и не считал свою работу особенной.

– Нам сказали – мы слетали, нам бы стопочку подали, – посмеиваясь, говорил он, вернувшись из очередного полета.

К нему в экипаж меня направили после того, когда его второй пилот Коля Мамушкин на оперативной точке прогулял с местной красавицей ночь, а утром пришел на вылет, как было написано в медицинском протоколе, с остаточными явлениями алкоголя. Наказание последовало незамедлительно, Мамушкина было предложено уволить. Чтобы спасти его, Ватрушкин предложил на полгода отправить Мамушкина на одну из открывшихся посадочных площадок на север области. Скрепя сердцем летное начальство пошло ему навстречу, Мамушкина вначале отправили в Карам, а затем перевели в Ченгилей.

Сделав мне втык, Ватрушкин тут же приказал лететь на грузовой склад и получить почту, а если подвернется, то и попутный груз.

– Чтоб через двадцать минут все было в самолете! – добавил он.

На складе нашу почту еще никто не загружал. И, судя по всему, не собирался этого делать. Грузчики принимали московский рейс.

– Людей у меня нет, – развела руками начальник грузового склада. – Если хочешь вылететь вовремя, грузи сам. Кстати, а вот и ваша сопровождающая.

Он показал на светловолосую девчушку, которая упаковывала парашютную сумку. На ней была синяя колоколом юбка, и, глядя, как она приседает, мне показалось, что она похожа на подпрыгивающий шарик.

– Так это, значит, вас мы повезем до Жигалова? – улыбаясь своим мыслям игриво сказал я, подождав, пока шарик отскочит от земли.

Девушка резко оглянулась. На меня глянули огромные в пол-лица глаза.

– Что значит «повезем»? – медленно произнесла она, оглядев меня с головы до ног, и я увидел, как язвительная улыбка тронула ее губы. – Возят груз, а я лечу сама!

Испортив мне настроение, она, шмыгнув носом, присела и продолжила впихивать в сумку бумажный пакет.

– Давайте помогу, – я взял пакет и, нагнувшись, открыл сумку пошире. И неожиданно увидел в нем собранный по всем правилам ранцевый парашют.

– Вы поосторожнее, там у меня специи, – сказала девушка.

– Что, решили этого кабана, – я кивнул на лежащий парашют, – замариновать? Откуда он у вас взялся?

– Мне его подарили, – уже спокойнее ответила девчушка. – Вот, везу с собой как учебное пособие.

– Вы, случаем, автомат Калашникова не везете? – не очень удачно пошутил я.

– Да если бы и везла, вам-то до этого какое дело!

Ответ превзошел мои ожидания, сопровождающая повела себя так, точно она, а не я будет распоряжаться, что везти в самолете. В ее голосе почувствовалась обида. И все же меня это не остановило, более того, я решил поставить пассажирку на место.

– Мне до всего есть дело, – стараясь придать своему голосу необходимую твердость, сказал я. – У вас, должно быть, и документы на все это есть?

Девушка выпрямилась, глаза стали узкими и сверкнули, как бритва. Мне даже показалось, что сейчас между нами произойдет короткое замыкание. Но она погасила взгляд и спокойным голосом произнесла:

– У меня нет ничего, что было бы запрещено брать на борт.

Я отметил, что она грамотно и почти профессионально сказала «борт», а не самолет, как, говорят все не имеющие отношения к авиации люди.

– И паспорт у вас при себе?

Я решил не сдаваться и сгородил очередную глупость, но понял это, когда она протянула мне паспорт; ну не милиционер же я, в конце концов!

– Анна Евстратовна Каппель, – почему-то вслух прочитал я. – Да, а, а… фамилия у вас.

– Что, и это не нравится? – спокойно, но с некоторым вызовом произнесла девушка, забирая паспорт. – Вообще-то я окончила советский пединститут. И вот, по милости нашей славной авиации, уже который день торчу здесь и пытаюсь добраться до места своего распределения. Если надо, то я могу показать вам все свои документы. И медицинскую справку, что годна к полетам. Кстати, груз прошел всю необходимую для таких случаев проверку. Везу школьные материалы и наглядные пособия.

– И какая конечная точка вашего путешествия?

– Северный полюс под названием Чикан. Прилечу, мне в районо точно укажут. Туда и поеду.

– Но в Чикан самолеты летают только зимой! – воскликнул я. – От Жигалова туда еще семь верст киселя хлебать. Ну, если, конечно, воспользоваться парашютом, тогда можно добраться и побыстрее.

– Что хочу, то и везу! – неожиданно резко и зло осадила меня будущая учительница и поставила парашютную сумку на поддон, где уже лежали гитара, школьный глобус, объемистый чемодан и еще какие-то узелки, коробки и сумки. Рядом с вещами «парашютистки», так я про себя окрестил учительницу, уже лежали затянутые в материю белые посылки и серые газетные мешки.

Препираться далее не имело смысла, весь этот бутор надо было поскорее отвезти на самолет. Свободная грузовая машина стояла метрах в двадцати от поддона, но переносить эту поклажу на себе – нет, только не это. Я глянул на себя со стороны, через пять минут парадная форма превратилась бы в костюм грузчика. И тут мне в голову пришла блестящая идея. Возле стены стоял погрузчик, я подошел, подергал рычаги. Погрузчик подал признаки жизни, и я, забравшись на сиденье, потихоньку подогнал его к нашему грузу, кое-как со скрипом загнал железные клыки под поддон и, приподняв, начал разворот в сторону грузовой машины. Погрузчик вел себя послушно, нацелившись на кузов, я дал многотонной махине ход. Она, урча и переваливаясь на неровностях, покатила вперед. Когда до кузова оставалось метра два, я начал давить на педаль тормоза, но погрузчик вдруг показал свой норов, он даже не сделал попытки затормозить. И через пару секунд он со всего маху врезался в кузов грузовой машины. С ужасом я увидел, что все посылки, все мешки и коробки посыпались на бетонный пол. Но и это не остановило набравшую скорость многотонную махину, погрузчик, словно разъяренный слон, боднул кузов машины, она тронулась с места и опрокинула стоявшую впереди тележку с московской почтой. Сделав свое черное дело, погрузчик посучил еще немного колесами и заглох.

И тут понабежал народ! Учительница начала спасать свои школьные принадлежности, я бросился помогать, машинально откладывая в памяти: гитара цела, глобус не поврежден, их спасла парашютная сумка, приняв весь удар на себя. От гнева работников грузового склада меня спасла новенькая форма и любовь народа к летчикам. А так бы точно запихали под погрузчик.

Через какое-то время я, к своему ужасу, услыхал, что грузовой терминал прикрыли по техническим причинам, о чем тут же мне по телефону пришлось доложить Ватрушкину.

Но он уже был в курсе произошедшего и сухо поинтересовался причиненным ущербом.

– Так, мелочи. Раздавил пару посылок, – быстро ответил я. – Но мне пообещали, что составят акт, там ничего бьющегося не было.

Говорил я машинально, но бодро, пытаясь скрыть размер произошедшей катастрофы.

– Хорошо, что только грузовой прикрыли, могли бы закрыть аэропорт. Тогда бы точно, башку нам открутили, – буркнул Ватрушкин. – Ты там меня жди, я сейчас подойду.

– Кто твой командир? – нацелившись ручкой в лист бумаги, строго спросила меня начальница ночной смены с поджатыми, накрашенными губами. Я понял, что сейчас на меня будет составлен протокол.

– Иннокентий Ватрушкин, – буркнул я.

– А-а! Командир, как его, ах да, вспомнила – сарая! – накрашенная неожиданно прыснула, но тут же сделала строгое лицо:

– Если бы не он, то спустила бы с тебя штаны и выпорола как следует. Чего стоишь, давай собирай свои посылки.

Она захлопнула блокнот и ушла к себе. В помощь она прислала грузчика, который больше смахивал на породистого прикормленного волкодава.

– Выходит, с Кешей летаешь, – не то спросил, не то подтвердил свой вопрос грузчик и засмеялся лающим смехом.

– С ним, – я кивнул головой.

– Повезло!

– Не понял?

– Я говорю, тебе крупно повезло.

И все равно я не понял, с чем повезло – с командиром или с тем, что я мало раздавил посылок.

Грузчик присел на поддон, достал сигарету.

– Ты не переживай. Кто из нас в детстве мимо горшка не ходил.

Я бросил взгляд на учительницу, слова грузчика выходили за пределы педагогической этики, но вполне укладывались в те рамки, которые используют мужики, обсуждая свои сугубо деловые проблемы. Грузчик почему-то посчитал, что моя случайная напарница заслужила доверительного мужского общения. Но меня покоробило, что посторонний человек приравнял мой возраст к младенчеству, не хватало еще, чтоб мне протянули соску.

– Ты не бери в голову! – грузчик неожиданно рассмеялся, кивнув на разбросанные вещи, которые собирала будущая учительница. – Это мелочи. А вот года три назад произошло такое! – грузчик вновь зашелся лающим смехом. – Три дня аэропорт не работал. Все ассенизаторские машины города были тут.

– Что, так много наделал?

– Наделал. У них в экипаже был радист. В то время в городе дрожжей днем с огнем не сыскать было, вот он и привозил откуда-то с севера дрожжи. Какая бражка, самогон без этого продукта, да и хозяйкам в стряпне без него не обойтись. Кому-то это шибко не понравилось, сообщили куда надо, и к прилету самолета милиция в аэропорт пожаловала. Но Кешины друзья успели предупредить: так, мол, и так – встречают.

Они сели и порулили к вокзалу. Но по пути чуть в сторонку свернули, туда, где общественный сортир на восемь дыр стоял. Его еще до войны соорудили и считай, что с того времени не чистили. Кеша притормозил, прикрытый самолетом радист выскочил и выбросил дрожжи в этот самый сортир.

Я увидел, как учительница усмехнулась, затем сделала попытку поднять свой чемодан. Грузчик выказал неожиданную прыть, оборвав на полуслове свой рассказ, он перехватил у нее ручку чемодана и хотел одним махом забросить его в кузов. И неожиданно опустил чемодан на землю.

– Что там? – глухо спросил он.

– Книги, – виноватым голосом сообщила «парашютистка». – Я учительница.

– Слава богу, что не пианистка! Такие тяжести будете носить, перестанете рожать, – набрав в себя воздух, сказал грузчик и, как штангист перед снарядом, выдохнув, поднял чемодан в кузов. – Так вот, милиция обыскала самолет, – продолжал он с той же улыбкой, – но ничего не нашла. А тут, как назло, – жара, каждый день за тридцать, ну все и поплыло! Что было! Начальство стометровую санитарную зону вокруг аэропорта ввело. Потом бульдозерами яму сровняли и возвели нормальный толчок.

– Выходит, не было бы счастья?

У меня на языке вертелся вопрос, почему начальница смены грузового склада назвала Ватрушкина командиром сарая, но не решился, не та обстановка, чтобы заводить разговор на эту тему.

– А у нас все через задницу доходит, – философски подытожил грузчик и, присев на поддон, достал пачку папирос. Было видно – ликвидировать почтовый завал он не торопился.

Поблескивая своей кожаной курткой, подошел Ватрушкин, и мне показалось, что с его приходом в сумрачный темный склад заглянуло солнце, тут же откуда-то понабежали женщины, окружили моего командира, защебетали. Иннокентий Михайлович, как и подобает знатному жениху, начал их обнимать, впрочем, вскоре я убедился, что он ни на секунду не забывал целей своего визита на склад.

– Мои любимые и дорогие! – рассыпая синь своих глаз, с улыбкой говорил Ватрушкин. – Грех свой признаем, и за непредвиденную работу обязуемся привезти вам рыбки. И всего, что вы пожелаете.

– Мы многое чего можем пожелать! – смеялись женщины.

– Не сомневайтесь – исполним. Чего недоделаю сам, то попрошу вот этого лейтенанта.

– Да он еще, поди, нецелованный!

– Вот вы ему провозку и дадите.

Меня подставляли самым наглым образом, я краснел и потел, но приходилось терпеть – сам виноват, какие тут могут быть обиды. Краем глаза я видел, что учительница, посмеиваясь, с сочувствием смотрит в мою сторону.

Появление Ватрушкина сделало свое дело, через несколько минут уже не только мой ленивый, но разговорчивый волкодав, но и вся смена собирала посылки и газетные пачки.

Произошло чудо: завал исчез, и мы, почти по расписанию, взлетели и, набирая высоту, отвернув подрагивающий мотор от города, взяли курс на север. Через минуту, открутив голову Веселой горе, винт нашего самолета начал сжевывать Кудинскую долину, на которой, как и тысячу лет назад, буряты пасли скот. Минут через двадцать на капот наползла Усть-Орда.

Почему-то я вспомнил Золотую Орду и, взвесив в себе терзавшие меня мысли, подумал: то разорение, которое пришло с монголами на Русь, было конечно же несравнимым с тем, которое произошло по моей вине на грузовом складе.

«И на том утешимся», – сказал я себе и развернул свои мысли в другую сторону. А они перепрыгнули к другим, более поздним временам, я припомнил, что по тому пути, который связывал Иркутск с Леной и вдоль которого шел наш самолет, началось освоение Якутии. Да чего там Якутии, по этой дороге шло приращение России, по ней добрую сотню лет снабжалась вся Русская Америка. Позже этот путь был хорошо освоен ссыльными, которых направляли сюда на поселение. Все это я вычитал в книгах, когда начал готовиться к полетам по северным трассам.

Минуты через две после пролета Усть-Орды Ватрушкин, выкурив очередную папиросу, решил подремать.

– Если что, толкни меня, – сказал он и, подперев ладонью голову, прикрыл глаза.

Я покрепче взял штурвал и почувствовал, как неведомое досель горделивое чувство охватило меня с головы до ног: уже не в тренировочном полете, а в самом что ни на есть настоящем рейсе мне доверили вести самолет. Краем глаза, сличая карту с пролетаемой местностью, я про себя отметил, что вскоре должно показаться озеро, а за ним будут Ользоны.

Время от времени я нет-нет да и поглядывал в грузовую кабину, где, впялив лицо в боковой иллюминатор, сидела Анна Евстратовна. Поймав ее взгляд, я махнул рукой, приглашая в кабину. Она не стала кочевряжиться, встала с плоского металлического сиденья и подошла к кабинному проходу.

И тут дремавший до сей поры мой командир приоткрыл глаза. Он оглядел пассажирку, затем молча достал стопорящую рули красную металлическую струбцину, засунул ее учителке за спину и предложил сесть. Она с некоторой опаской и растерянностью выполнила его просьбу. Я, зная, что труба не лучшее средство для долгого сидения, начал крутить головой, чтобы найти что-то наподобие сиделки. И тут Ватрушкин, опередив мои мысли, достал из сумки толстый регламент и быстрым, почти неуловимым движением засунул его под попу учительницы. Я даже восхитился, как он молниеносно проделал эту операцию и как она быстро поняла, что от нее требуется, почти синхронно приподняла со струбцины свое легкое тело. Почти неуловимо она глазами поблагодарила Ватрушкина, а он чуть заметным кивком ответил и, закурив очередную папиросу, начал расспрашивать, кто она такая и зачем летит в северные края.

Позже я не раз стану свидетелем того, как совсем посторонние люди будут открывать Ватрушкину свою душу, свои незамысловатые тайны, рассказывать и доверять то, чего хранили в себе за семью печатями.

Учителка быстро разговорилась, и уже через какое-то время мы знали про нее все.

Оказалось, что отец у нее был военным летчиком, а мать учительницей и всю свою жизнь они мотались по разным гарнизонам, вплоть до того момента, когда у нее не стало отца. К нашему несказанному удивлению, она хотела стать летчицей, еще в школе записалась в парашютный кружок, участвовала в соревнованиях и совершила более ста прыжков. Мое лицо вытянулось в морковку, и нос нашего самолета пополз в сторону от выбранного курса, что вызвало быструю реакцию командира, – он шуранул ногой и установил самолет на заданный курс.

– Всю жизнь мечтала, но пилотом так и не стала, – с грустью в голосе поведала Анна Евстратовна. – Девушек в летное не берут. Пришлось поступать на исторический.

Когда пролетали Ангу, Ватрушкин, ткнув пальцем в стекло кабины, сказал, что в этом селе родился будущий патриарх всея Руси Иннокентий Вениаминов.

– Я туда летал, старики рассказывали, – добавил он для точности.

– Он был митрополитом Московским и Коломенским, – поправила его учительница. – В России в то время был синодальный период, и патриаршество было упразднено. Но вы правы, то положение, которое занимал Иннокентий, по сути, было патриаршим.

Нос самолета вновь повело в сторону, но я вовремя спохватился, таких тонкостей церковной жизни в летном училище не преподавали, там учили одному: четко и правильно держать курс. «Ну ладно, историки должны это знать, но откуда Ватрушкин знает?» – подумал я. Нет, непрост был мой командир, совсем непрост!

– А вон и Верхоленск! – через несколько минут он ткнул пальцем в стекло кабины. – Посмотрите, какая красивая церковь.

Анна Евстратовна привстала и стала внимательно рассматривать поселок.

– Моя мама здесь родилась, – сообщила она. – А я здесь никогда не была.

– Так надо было сюда попроситься, – сказал Ватрушкин.

– Но это другой район, я не знала.

– А вот скажи мне, дружок, – командир неожиданно повернулся ко мне. – Если у тебя нет компаса, как можно, глядя на церковь, определить стороны света?

От неожиданности я вспотел, надо же, учинил мне экзамен при постороннем человеке.

– Можно определить по кресту, – ответила за меня учительница. – Помимо большой перекладины на кресте есть нижняя малая. Верхний конец ее всегда указывает направление на север.

– Верно, – заметил Ватрушкин. – Если есть солнце, то сторону света можно определить по часам.

– Еще по деревьям, – наконец-то я пришел в себя.

– Весной по снегу, – добавила учительница.

От навигации командир перешел к астронавигации, похвалил казаков-землепроходцев, которые без компасов и моторов дошли до Восточного моря, так в России в старину называли Тихий океан.

Пока командир вел светскую беседу с пассажиркой, я запросил погоду Жигалова. Сводка оказалась неутешительной: к нашему прилету ожидалось усиление ветра до штормового. И самым неприятным было то, что он дул поперек посадочной полосы. Для нашего самолета предельно допустимой нормой было восемь метров в секунду. Но фактически сила его была одиннадцать, с порывами до пятнадцати метров. Я тут же сказал об этом Ватрушкину.

Нужно было принимать решение – следовать в Жигалово или уходить на запасной аэродром. Запасным у нас была Усть-Орда, которую мы пролетели час назад. Был еще Качуг, но он еще с утра был закрыт по технической причине, там ремонтировали полосу. Был еще вариант лететь до Осетрова, но туда могло не хватить бензина.

– Следуем к вам, – сообщил Ватрушкин свое решение жигаловскому диспетчеру. – К прилету прошу сделать контрольный замер ветра.

И Ватрушкин, и диспетчер понимали, что вся связь пишется на магнитофон, и, зная это обстоятельство, они оба делали поправку на это неприятное техническое новшество, которое в случае чего могло стать непоправимой уликой.

Через несколько минут Жигалово вновь вызвало нас на связь. Голос у диспетчера стал другим, более жестким и встревоженным:

– Ветер усиливается, ваше решение?

– О-о-о! Сам Ваня Брюханов поднялся на вышку, – протянул Ватрушкин и достал свежую папиросу.

– Следую к вам, сделайте еще раз контрольный замер, – доложил он. – И еще свяжитесь со столовой. Пусть к нашему прилету приготовят свежих пельменей.

– Уже сделали, семнадцать метров!

– Хорошо. К вам на точку выйду через десять минут, – прикурив папиросу, сказал Ватрушкин. Повернувшись к Анне Евстратовне, он попросил ее спуститься в пассажирскую кабину и пристегнуться покрепче ремнями.

– Это начальник аэропорта Ваня Брюханов, – объяснил мне Ватрушкин. – Он знает, что мне надо восемь, я думаю, мы договоримся.

– Но с ветром вряд ли, – заметил я. – Он-то нас не слышит.

– Пожуем, увидим.

Через десять минут мы были над Жигаловом. Было видно, что на земле действительно сильный ветер, полосатый конус на аэродроме стоял колом, макушки деревьев клонило к земле, а на улицах поднимались клубы пыли.

– Сделайте контрольный замер, – попросил Ватрушкин.

– Пятнадцать метров, – спустя некоторое время сообщил Брюханов.

– Вот видите, уже сбавил, – спокойным голосом сказал Ватрушкин. – Я сделаю кружок, а вы сходите на полосу. Судя по всему, ветер стихает.

Вместо ответа в наушниках раздалось что-то нечленораздельное.

Минут через пять, когда Ватрушкин вновь запросил погоду, Брюханов уже с сердцем в голосе выдавил:

– Ветер одиннадцать метров. Советую уходить на запасной.

– Он, видите ли, советует! Не страна, а дом советов, – прокомментировал Ватрушкин. И, выждав еще пару секунд, попросил: – Вы еще раз замерьте. А мы постараемся угадать между порывами.

В наушниках вновь произошло какое-то клокотание, через секунду все стихло и все же через пару минут выдохнуло:

– Ветер восемь метров, – Брюханов на секунду умолк, чтобы тут же добавить: – Но очень си-и-льный!

Ватрушкин показал мне большой палец и быстро начал снижение. Бороться с боковым ветром он не стал, а посадил взбрыкивающий от ветра самолет поперек полосы. Пробега как такового не было – едва коснувшись земли, самолет встал как вкопанный. Но это ощущение было секундным, мне показалось, что ветер опрокинет нас на крыло. Самолет начало корежить и наклонять, было такое ощущение, что уже без помощи мотора он может самостоятельно подняться в воздух или, чего доброго, его как щепку унесет в овраг. Но Брюханов быстро организовал всех мужиков, кто был на аэродроме, и они, повиснув на крыльях, помогли нам доползти до стоянки. Самолет тут же пришвартовали, зачехлили. И тут наконец-то я разглядел Брюханова. Был он крепок и высок ростом, на лице выделялся крупный нос. Он подошел к крылу, погрозил кулаком Ватрушкину, но уже через минуту они, два крепких, но уже поседевших хлопца, обнимались прямо у дверей самолета.

Освободившись от своих прямых пилотских обязанностей, я схватил чемодан Анны Евстратовны, в другую руку, для равновесия, взял парашютную сумку и тут же, вспомнив грузчика, чертыхнулся про себя и поволок увесистую поклажу к самолетной двери. Ватрушкин, глянув на мой новенький летный костюм, улыбнулся.

– Ты уж извини, но погрузчиков сюда еще не завезли, – перекрывая ветер, сказал он. – И грузчиков здесь еще долго не будет.

Вот так, аккуратно, но со значением, Ватрушкин припомнил мне грузовой склад. Я молча проглотил пилюлю.

Много позже до меня дошло: он хотел предупредить, что за всеми пассажирами багаж не наносишься и разгружать и загружать почту, груз в маленьких аэропортах придется самому и что моя новенькая, точно для кино, форма вскоре покроется пятнами и мне придется то и дело отмывать и очищать ее бензином. А пассажиры и пассажирки будут помнить меня только до той минуты, как я поставлю на землю чемоданы и они, подхватив их, тут же забудут, с кем летели, кто нес поклажу, побегут себе по своим делам дальше.

Мои размышления и впечатления прервал налетевший ветер, он сорвал с головы новенькую летную фуражку и покатил по траве. Я едва успел догнать ее, и тут с аэродромной вышки все тот же порывистый ветер чуть ли не в насмешку мне донес модную в то время югославскую песню из кинофильма «Любовь и мода», которая была больше известна как «Маленькая девочка»

Мне пришлось еще раз возвратиться к самолету и, преодолевая порывистый ветер, перетаскать вещи Анны Евстратовны к деревянному зданию жигаловского аэровокзала. Анна Евстратовна решила сходить в районо, чтобы сообщить, что она прибыла и готова ехать, куда ей укажут. А нам оставалось готовиться к ночевке, погода испортилась окончательно, и лететь куда-то или возвращаться на базу нам запретили.

– Вот что, не в службу, а в дружбу, – когда мы уже разместились в пилотской гостинице, сказал мне Ватрушкин, – сбегай до магазина. Это тот, что в судоверфи. Командир протянул мне двадцать пять рублей. – Надо обмыть твой первый полет. Возьми коньяк. – На какое-то мгновение командир призадумался. – Две бутылки мало, три много. – Ватрушкин махнул рукой. – Вот что, бери пять. Не хватит, так останется. И сними свой парадный костюм. Лучше надень мою куртку. Увидят тебя жигаловские, подумают, что это Муслим Магомаев к ним прилетел.

Сравнение со знаменитым певцом мне польстило. Магомаев был тогда у всех на устах. И то, что командир предложил взять его куртку, своей предусмотрительностью сразило меня окончательно. Действительно, могут не понять: летчик, да еще молоденький, затаривается спиртным. А в куртке – другое дело: и покупателям, если такие будут, понятно, что берет коньяк бывалый летун.

– Да я вообще-то не пью, – заметил я.

– Что так? Больной? Или подлюка? – Ватрушкин как-то по-новому оглядел меня: – Пить не будешь, капитаном не станешь. Но насильно заставлять не буду. Как говорится: вольному воля.

– Спасенному – рай, – в тон поддакнул я. – А еще мой отец говорил: бешеному – поле, ходячему – путь.

– Лежачему – кнут, а бестолковому – хомут! – засмеялся Ватрушкин. – Тот, который на нас надевают.

– Считается не тот, который надевают, а тот, который мы надеваем на себя сами, – буркнул я.

– Уже и закукарекал, – удивленно протянул Ватрушкин. – Тебе бы надо на филолога, а ты в летчики! Ну что, идешь?

– А у меня есть выбор? Конечно, иду, даже не иду, а лечу.

– Вот и ладненько! Если увидишь там папиросы «Герцеговина Флор», возьми пару пачек. В городе их днем с огнем не сыщешь, а здесь бывают, должно быть, в память о тех временах, когда в этих краях в ссылке был соратник Сталина Валериан Куйбышев.

– Здесь еще бывал Радищев, – вспомнил я. – Который написал «Путешествие из Петербурга в Москву». И проездом Чернышевский.

Реакция командира оказалось мгновенной.

– «Что делать»? – прищурившись, спросил себя Ватрушкин. – Вот что прикажешь делать мне? Был у меня уже такой же филолог, фамилия у него была Тимохов. Любил играть в карты и филонить. Чем это завершилось? А тем, что сам себя сослал на Колыму. Дальше было некуда. Может статься, что и тебя могут в этот самый Чикан отправить, к Анне Евстратовне. Скоро туда откроются полеты, и там наверняка потребуется человек.

В Чикан мне совсем не хотелось. Я понял, что Ватрушкина начала раздражать моя говорливость. И не мой первый полет он хотел обмыть, а, скорее всего, снять то напряжение, которое еще с самого утра создал ему я. Вновь перед моими глазами встал почтовый завал, и, судя по словам командира, еще предстоял разбор, который не сулил мне ничего хорошего. Чего доброго, могут и сослать.

И я пошел в незнакомый мне северный поселок.

«Надо же, он даже знает, что в этих местах бывал Куйбышев, – размышлял я над последними словами Ватрушкина, – вообще-то забавный старикан. Но надо с ним ладить. Не то и вправду сошлет в Чикан. Тогда точно – не видать левого сиденья как своих ушей».

Удивительно состояние молодости. Как волна, накатило плохое настроение и тут же откатило. Через пару минут я уже с другим чувством посматривал на рубленые столетние деревянные дома, на одиноко сидящих на лавочках людей. Сколько событий прошло, и сколько разных людей проезжало мимо этих высоких гор, обступивших Лену. Жигаловские дома спокойно смотрели на очередного залетевшего в их края летуна.

Тихо про себя я стал напевать песню на стихи Есенина.

На улице все же было пустовато и ветрено. Но натянутая почти на самые уши летная фуражка крепко сидела на голове, а на ногах были не кандалы, а уже посеревшие от пыли тупоносые башмаки. И все же мне было приятно идти по улице в летной форме, ощущать на себе не какую-нибудь, а настоящую кожаную командирскую куртку. Появись я в ней на Барабе, уж точно было бы разговоров. Но до командирской куртки мне еще пылить и пылить. А здесь даже собаки с ленцой поглядывали на мою видавшую виды брезентовую, из-под самолетных формуляров сумку, которую Ватрушкин сунул в последний момент, чтоб скрыть цель моего похода в магазин.

Много позже, вспоминая свои первые летные дни, я приду к одному простому выводу: впечатления от второго полета никогда не станут первыми; все сольется в один рейс, с этими длинными, по нескольку дней задержками в разных аэропортах, а взлеты и посадки, которые происходили без спешки и по расписанию, станут тем же обыденным делом, например, как открытие и закрытие многочисленных дверей в нашей повседневной жизни.

В магазине, который располагался около судоверфи, была, судя по всему, обычная очередь, которая никуда не спешила. Я оглядел прилавки магазина, но ни водки, ни коньяка не увидел. Был питьевой спирт, папиросы «Казбек», «Беломорканал», «Прибой». Еще я увидел, что здесь можно купить белую нейлоновую рубашку. Они лежали нетронутой стопкой, и меня это удивило – в городе их днем с огнем не найдешь, а здесь лежат, бери – не хочу.

Позже Ватрушкин, используя ненормативную лексику, что с ним бывало крайне редко, объяснит, что деревенские быстро расчухали: в жару рубашка липнет к телу, и даже ее, как нам тогда казалось, несомненное достоинство – взял, постирал в холодной воде, встряхнул и надел – у них вызывало смех – не рубашка, а липкая резина.

– И я с ними согласен! – подытожил командир.

Еще раз подивившись увиденным, я пристроился в конец очереди.

«Не хватит, так останется», с улыбкой вспомнил я, поглядывая на безыскусные этикетки. И тут на меня из очереди знакомо глянули где-то уже виданные глаза. Анна Каппель! Так и есть – она. Вот уж кого-кого, но ее я не ожидал увидеть здесь. Она кивнула: мол, подходи и становись рядом.

Брать спирт на ее глазах было неудобно, но деваться некуда, и я с постным выражением лица сгрузил бутылки в брезент. Не объяснять же прилюдно, что выполняю ответственное задание, что у меня сегодня первый полет, кроме того, только что, почти на ее глазах, мы совершили сложную посадку, за которую командиру и мне, как его помощнику, могли запросто вырезать талоны нарушения, а их-то в пилотском было всего два, после чего можно смело ехать в деревню и пасти скот. Нет, я объяснять ничего не стал, лишь задал дежурный вопрос:

– Как ваши дела?

– Дела у прокурора, – улыбнувшись, сказала Анна Евстратовна. – В районо уже никого нет, придется ждать. Вот стою, надо что-то купить перекусить.

– Да, дела хуже прокурорских, – пробормотал я и, подумав секунду, добавил: – Вот что, давай-ка пойдем в аэропорт. Поужинаем в столовой. Здесь, кроме тушенки и рыбных консервов, брать нечего.

– Как же нечего, а это, – Анна кивнула на мою авоську.

– Командир сказал, что сегодня у него юбилейный полет. Хороший повод.

– Я уже поняла. А вот у меня настроение – хуже не придумаешь.

– А чего тут думать! – сказал я. – Все равно твои манатки в аэропорту. Будем делать погоду.

Я уже знал, в таких случаях не надо уговаривать, надо брать инициативу в свои руки. Сработало!

Когда мы вернулись в аэропорт, начался дождь. Крупные капли, шелестя, ударили по крайним, высоким листьям, затем с шумом набежали и начали долбить заборы, крыши домов, деревянные тротуары. Мы с Анной Евстратовной едва успели вбежать в пустой аэровокзал, как за нами зашумело, зашуршало, точно кто-то большой и невидимый принялся жарить на огромной сковороде свое жарево.

В столовой уже был накрыт для нас стол. На белой скатерти стояли граненые стаканы, на тарелках парили заказанные еще с воздуха пельмени. Кроме того, были красная рыба, огурцы и помидоры. И что-то еще шкворчало у поварихи на огромной сковороде.

Уже много позже я открою для себя, что подобное внимание к летчикам больше почти нигде не встречал; бывало, на сельхозработах приходилось спать без простыней на матрацах, которые сами набивали соломой, готовить себе ужин из тушенки или обходиться одним чаем. Здесь же по одному столу чувствовалось: в Жигалове к летчикам относились с должным уважением; накормят и спать уложат, и поднимут когда надо.

Я подошел к Ватрушкину и коротко доложил обстановку: мол, так и так, наша парашютистка попала в аварийную ситуацию. И ей нужна помощь.

– Зови ее сюда, – распорядился командир. – Тем более здесь есть представитель местной власти. – Ватрушкин кивнул на сидящего рядом начальника аэропорта Брюханова.

– Иван, выручай! – попросил Ватрушкин Брюханова. – Не в службу, а в дружбу. Девушке надо в Чикан. Она учительница и едет туда по распределению.

– Да, действительно добраться туда непросто, дорога размыта, – почесав затылок, сказал Брюханов. – Неделю шли дожди. Автобус не ходит. Сейчас туда можно добраться на попутном лесовозе.

– Надо что-то придумать, – сказал Ватрушкин. – Негоже бросать человека на полдороге.

– Ну разве что отправить на лесопатрульном вертолете, – подумав немного, ответил Брюханов. – Или спустить на парашюте. Но это если вертолетчики согласятся. У них Чикана в задании нет.

– Так пусть нарисуют, – засмеялся Ватрушкин.

– Вы сказали про парашют, – неожиданно сказала Анна Евстратовна. – У меня есть с собой парашют.

– Парашют?! – Брюханов озадаченно посмотрел на необычную пассажирку. – Что, уже и с парашютом начали летать? Забавно! А кто мне потом передачи в тюрьму будет носить?

– У нее действительно есть в багаже парашют, – я решил проявить свою осведомленность.

– Зачем ей в медвежьем краю парашют? – удивился Брюханов. – Все видел, и как медведь в самолет забирался, и как свиньи по воздуху летали. Кеша помнишь?

– Лучше не вспоминай, – вздохнул Ватрушкин.

– Я буду проводить военно-патриотические занятия, – сказала Анна Евстратовна.

– Все было, но чтоб прыгали медведи! – пытался перевести разговор в шутку Брюханов.

– Я не медведь, – заметила Анна Евстратовна. – Скажите прыгнуть, я прыгну!

– Представляете: учительница спускается в таежный поселок на парашюте, – рассмеялся Брюханов. – Можно писать очерк в районную газету.

– Парашют я везу, чтоб не медведей, а детей учить, – начала объяснять Анна Евстратовна. – К тому же он старенький, списанный.

– Понял, чтобы пацанва начала с кедров прыгать, – засмеялся Брюханов. – Да вы, милая, хоть представляете, куда едете?

– Думаю, что да!

– Ну если знаете, тогда прошу к столу, – после некоторой паузы перевел разговор Брюханов. – Ночевать вам, милая, все равно придется здесь, в пилотской у меня есть свободная комната. Чтоб запомнили, северяне умеют встречать и провожать гостей. А вы, собственно, уже и не гостья, а наш человек, который не забывает, что надо не только учить, но и воспитывать настоящих мужиков.

Глянув на стол, Анна исчезла, но не прошло и минуты, как она появилась с бутылкой вина.

– Мне сказали, что у вас сегодня юбилейный полет. Мне эту бутылку подарили перед вылетом. Я полагала, что открою ее коллегам по приезде на место, но раз такой случай…

– Ну, вы это зря! Мы больше привычны к этому, – Ватрушкин постучал пальцем по бутылке со спиртом.

– Надо же, запасливая, – протянул Брюханов. – И вино хорошее, «Кокур», аж из самой Массандры. Ты, Кеша, посмотри! Сколько медалей. Наверное, за каждого сбитого наповал вручали. Ты вот что, бутылочку эту спрячь. С коллегами в Чикане откроешь. Там она будет к месту, а здесь мы спирт по широте разводим. Какая у нас – шестидесятая? Значит, воды будет всего сорок. Микитишь? И вообще, я сейчас позвоню начальнику районо, пусть они тебя у нас оставят. Зачем тащиться в глухомань? Мы тебе здесь и жениха подыщем.

– Зачем искать, у меня есть! – сказала Анна.

– Что, он тоже прыгает с парашютом? – спросил я.

– Нет, у него аэрофобия. Сейчас он работает в театре и учится на режиссерском.

– Что, это он срежиссировал вашу поездку в наши края? – поинтересовался Брюханов.

– Нет, я сама. – дрогнувшим голосом начала Анна Евстратовна. – Я уже давно самостоятельный человек и делаю то, что считаю нужным.

И, неожиданно улыбнувшись, продекламировала:

– Хорошие стихи, – похвалил Брюханов. – Вот что, дочка, ты его перетаскивай сюда. И ему здесь место найдем. Интеллигенции у нас маловато, ты и сама это поймешь.

– Уже поняла.

– Да, здесь люди попроще, погрубее, – сказал Ватрушкин, поглядывая на Анну с какой-то непонятной для меня грустью. – Но они, если полюбят, уже никогда тебя не предадут. Вы сидите, а я пойду, покурю на свежем воздухе, – неожиданно сказал он и, поднявшись из-за стола, двинулся к выходу.

Я знал, что Ватрушкин был одинок, жена ушла от него, а вот другую не заводил, хотя, наверное, мог, у женщин он пользовался неизменным вниманием. Мой командир был худощав и крепок, настоящий мужик, про таких говорят: глянет своими небесными глазами и может взять женскую душу с одного захода.

– А знаешь, мил человек, что твой командир был когда-то и моим командиром, – повернувшись ко мне, сказал Брюханов. – И было это в славном городе Киренске. Михалыч там руководил летным отрядом. Это еще в пятидесятых было. Хотя высшего образования у него для такой высокой должности не было, но было, как говорится, хорошее среднее соображение. Ну и, конечно, война! Недаром тем, кто был на фронте, год за три шел. И вообще он человек исторический.

– Да ну, преувеличиваете! – протянул я.

– Вот тебе и да ну, – усмехнулся Брюханов. – Знать надо, с кем сидишь рядом. Так я о чем хотел рассказать? Михалыч – человек, как бы это вам сказать, который до всего пытается дойти сам. Расскажу один случай. Начала к нам в аэропорты приходить новая техника. Поначалу Михалыч не очень-то доверял ей. А тут привезли обзорный радиолокатор. Установили на горе. Ватрушкин решил в деле посмотреть и пощупать возможности новой, всевидящей, как говорили и писали, техники. Как это положено, заказал облет. Сам сел в кабину и полетел с проверкой. Взлетели, значит, и пошли по кругу. Кеша начал запрашивать у диспетчера место и положение самолета. Тот смотрит на экран локатора и дает: высота шестьсот, удаление двенадцать. Кеша через форточку посмотрит на землю и на высотомер.

– Верно!

Диспетчер по собственной инициативе подсказал, что сейчас они выполняют третий разворот.

– Верно, – подтвердил Михалыч, прикуривая очередную папиросу. Но не успокоился и решил еще раз перепроверить:

– А что я сейчас делаю?

– Курите, Иннокентий Михайлович, курите! – последовал ответ.

– Надо же! – изумленно протянул Михалыч. – До чего дошла техника, все видят, – тут Брюханов расхохотался, – даже самая последняя собака в Киренске знала: застать Ватрушкина без папиросы – все равно что увидеть Лену без воды.

– А между порывами ветра ему часто разрешаете посадку? – поинтересовался я.

– На этот случай смотри раздел руководства по летной эксплуатации, полеты в особых случаях, – нахмурившись, ответил Брюханов.

– Я смотрел, там об этом ничего не сказано.

– А ты посмотри в дополнениях, – с нажимом ответил Брюханов. – Там черным по белому написано: действуй по обстановке. В переводе на наш язык – соображай! – Брюханов поднял вверх указательный палец. Как хороший актер, он выдержал паузу.

– Расскажу еще один эпизод. Ты слушай-слушай, авось пригодится! И не лезь с дурацкими вопросами. – Было видно, что Брюханову явно не понравился мой вопрос про боковой ветер. И мне самому не понравился, посадка-то была на грани фола. Но начальник аэропорта не стал ставить меня на место: чего, мол, возьмешь с сопляка.

– В пятьдесят шестом в Киренск пришло пополнение. В их числе был и я, молодой, честолюбивый вам скажу, дальше некуда. Скорее-скорее в небо, а потом на большой лайнер. Такие у меня были мысли. Но по всем документам, прежде чем возить пассажиров, нам надо было налетать сто часов с грузом. А груза на складе нет. Сидим в доме отдыха, в карты играем, денег нет, что дальше будет – неизвестно.

Вот и начали с ближайших озер потаскивать домашних уток. Жители деревни нажаловались Ватрушкину: мол, нехорошо поступают ваши летуны.

И Михалыч неожиданно нагрянул к нам в гости. Мы сидим за столом, а на печи ведро с утятиной, а на столе графин с гамырой. Увидав высокое начальство, вскочили, вытянулись во фрунт.

– Включите радио. Нет, вы включите и послушайте! – загремел Ватрушкин. – Такая сложная международная обстановка, а вы здесь пьянствуете! Вы же все офицеры запаса. Первый выстрел – и в бой. А вы тут в запой!

– Так полетов нет, и денег тю-тю! – начали оправдываться мы. – Где же мы налетаем эти злосчастные сто часов, если на складе нет груза. Тут не только запьешь, но от безделья подохнешь!

И тут взгляд Ватрушкина наткнулся на лежащего в кровати летчика, фамилия у него была Тимохов. Тот как лежал, так и продолжает лежать, не обращая внимания на визит высокого гостя.

– Послушай, дружок, ты это чего? – повысил голос Ватрушкин. – А если бы сейчас война?

– Иннокентий Михайлович, – приоткрыв один глаз, ответил Тимохов, – если война, то я бы тогда надел каску и спал в ней.

– Ну, спи-спи, мы это учтем, когда будем составлять наряд – мрачно сказал Ватрушкин и, взяв со стола графин, понюхал, сморщился и вылил гамыру в помойное ведро.

– И вам не стыдно пить такую дрянь! – вновь загремел он. – Вы же летчики! На вас люди равняются.

Мы стояли, как остолбенелые, надо же так упасть в глазах командира.

– Так по Сеньке и шапка, – философски заметил Тимохов. – Употребляем то, что доступно. Мы же с маршалом Тито дружбу не водили.

И тут с Ватрушкиным что-то произошло, он прибрал живот, достал из кармана четвертную и уже другим, распорядительным голосом обратился к Тимохову:

– За то, что вспомнил про Тито – спасибо! Хватит, дружок, койку давить, слетай в магазин и купи коньяку. – Тут Михалыч сделал паузу и произнес: – Одну мало, две много…

– Возьми три. Не хватит, так останется! – воскликнул я.

– Молодец, выучил, – похвалил меня Брюханов. – Оглядел, значит, нас Михалыч и уже другим, командирским голосом рявкнул:

– Слушайте мой приказ! Еще раз местные пожалуются, отберу пилотские и пешком отправлю в Иркутск. А с завтрашнего дня будете возить свиней. Думаю, справитесь. Свиньи не люди, о них в воздушном кодексе ничего не сказано. Зарегистрируем, как груз. Вот вам и работа, вот вам и грузовые полеты.

И начали мы развозить свиней по колхозам и леспромхозам. Возили их в Сурово, Коношаново, Знаменку. И Иннокентий Михайлович сам сел возить свиней. И подложили эти самые свиньи свинью Михалычу, – вздохнув, подытожил Брюханов. – Этот филолог, Тимохов, поленился как следует связать свиней перед взлетом. А они в воздухе взбесились, порвали веревки и начали носиться по самолету. А в каждом хряке пудов по десять было. Самолет то на дыбы, то в пике. Хорошо, Кеша, приказал своему горе-помощнику открыть дверь. Ну, боровки, естественно, без парашютов, – тут Брюханов скосил глаза на Анну Евстратовну, – как из стайки, сиганули в бездну.

– Это же библейский сюжет! – воскликнула Анна Евстратовна. – Как только бесы вселились в стадо, свиньи взбесились, завизжали и бросились с высоты в воду.

– Ты, дочка, права, визг стоял на всю округу, – подтвердил Брюханов. – Потом начались разборки, стали проверять, кто разрешил возить и почему. На одной из таких партийных разборок кто-то возьми и заяви:

– Ну и что, что фронтовик! У него не самолет, а сарай, из которого свиньи прыгают, куда хотят.

– И имя вам – легион, – ответил Михалыч партийцу.

А у того глаза из орбит, начал стращать, что сделает все, чтобы лишить Михалыча пилотского. Михалыч не стерпел, взял и врезал «другану» в лоб. Его судили, дали условный срок.

– Жалко, – неожиданно всхлипнула Анна Евстратовна.

– У них выхода не было.

– У свиней?

– Да я не о том! Жалко Иннокентия Михайловича.

– Я же говорил, он мужик с характером. Таким всегда тяжело.

– А вы еще хотели про медведя рассказать. Который в самолет залез, – неожиданно вспомнила учительница.

– Там все очень просто, – махнул рукой Брюханов. – Охотники убили медведицу. А у нее осталось двое медвежат. Одного они предложили нам: мол, отвезите в зверинец. А мы тогда работали на аэрофотосъемке. Поселили медвежонка у себя. Особенно мишка любил сгущенку. Мы улетим, он ждет нас в пилотской. Но, как только заслышит звук мотора, бежит встречать самолет. Михалыч ему из своих запасов обязательно баночку сгущенки давал. А потом мы улетели в город, и медвежонок ушел в тайгу. Года через два мы прилетели и остались на ночевку. Утром прибегает техник, глаза по плошке. Кричит: медведь забрался в кабину самолета. Ну, мы с ружьями на стоянку. Точно – медведь! Выпрыгнул из кабины и к Михалычу. Тот самый, но повзрослевший. Пришел по старой памяти за сгущенкой. Мы его хотели взять в полет и опустить в тайгу на парашюте. Шучу! У мишки бы разрыв сердца мог случиться. Но скажу честно, летчики не слишком жалуют тряпку. Ну, извини – парашют. А уж тем более медведи. С ними мы летали, только когда бросали парашютистов, в других случаях – никогда. У нас говорили: лучше нырять с парашютом, чем прыгать с аквалангом. Сколько лет уже прошло, но я с содроганием помню свой первый прыжок.

Прыгали мы на По-2. Был такой самолет. Левая рука пилота вверх. Приготовиться! Сердце, что колокол на пожаре! Переносишь ногу через борт, спускаешься на крыло и по команде «Пошел!» – под углом сорок пять градусов отталкиваешься и летишь в бездну. Эти несколько секунд остаются с тобой навсегда. А тут проделать это сто раз! Умереть, да и только! Позвольте поцеловать вашу руку.

Но Анна Евстратовна не позволила, она смущенно захлопала глазами и беспомощно оглянулась на меня. Я решил прийти ей на помощь.

– Сегодняшняя посадка мне тоже запомнится надолго, – громко сказал я.

– Сильно болтало, – подтвердила Анна.

– А вот мы здесь болтаем уже больше часа, – глянув на часы, заторопился Брюханов.

– И все же расскажите, – попросила Анна Евстратовна.

– Хорошо, расскажу. – Брюханов хитровато улыбнулся. – Было это в том же Киренске. Однажды захожу на посадку, а на полосе туман. Видимость ноль. – Брюханов сделал паузу. – Первый раз я промахнулся. Захожу второй раз. А у меня перед глазами горят красные лампочки критического остатка топлива. Я напряг всю свою волю, все умение и посадил самолет. Иннокентий Михайлович прибежал к самолету, решил поблагодарить меня за успешную и героическую посадку. Протягивает мне для рукопожатия руку, – Брюханов поднял над столом свою руку-лопату, – а я ее из-за тумана не вижу.

Анна оценила очередную байку Брюханова, долго смеялась.

– Вот на этой ноте закончим. Завтра рано вставать. Ты не огорчайся, отправим тебя, – сказал он Анне Евстратовне. – А к осени, думаю, откроем рейсы в Сурово, Коношаново, Чикан и Чингилей.

Утром в пилотской раздался стук. Приехал директор зверосовхоза – крепкий молодой парень с широким восточным лицом. «Скорее всего, из эвенков или якутов», – подумал я. На нем, вопреки утверждениям Ватрушкина о нелюбви местных к новомодным новинкам, была белая нейлоновая рубашка и черный костюм. «Должно быть, чтобы все видели – начальник!» – усмехнулся я и даже подумал, что он выглядел как жених, который приехал за невестой, чтобы отвести ее в загс.

– Ну, кого здесь надо забрать? – громко спросил он, увидев Брюханова. – А то мне позвонили из районо, сказали, Петр Митрич, встреть учительницу.

– Запоздал маленько, мы решили ее оставить у себя, – пошутил Ватрушкин.

– Раз вам она так понравилась, значит, и нам подойдет, – легко и просто в тон Ватрушкину рассмеялся директор. – У вас стюардесс, должно быть, хватает.

– Такой нет, – сказал Ватрушкин.

– Не все вам, но и нам что-то достанется.

Переговорив еще о чем-то с Ватрушкиным, Петр Митриевич погрузил в машину вещи Анны Евстратовны, и она, помахав нам рукой, села в кабину.

– Если что, ты обращайся, – сказал ей Брюханов. – Меня в Жигалове все знают. Даже собаки. Надо будет в город, всегда отправим.

– А ты взял у нее адрес? – поинтересовался у меня Ватрушкин, когда машина отъехала от аэропорта.

– А то как же! Северный полюс. Деревня Чикан, – отшутился я.

Запоздало, но все же я успел уловить в его голосе неизвестные мне ранее нотки, что дало повод предположить: моему командиру Анна Евстратовна пришлась по душе. Но чем?

Позже через кабину нашего самолета пройдут сотни людей. Войдут, посидят пару часов и выйдут. А вот Анна Евстратовна запомнилась. И дело даже не в первом моем полете.

Постепенно я начал привыкать к своей работе: чтобы экономить время, приходилось самому разгружать и загружать самолет, отчитываться за почту и посылки, питаться неизвестно где и чем придется, все на ходу, все на лету. И большой пилотской зарплаты, как это считали мои знакомые, тоже не было, хорошо, что выдали добротную летную спецодежду, она выручала во многих случаях, не надо было тратиться на нейлоновые рубашки и костюмы.

Но такие мелочи и неудобства совсем не огорчали, главное, я – летчик! На мое место хотели бы попасть многие, но именно я вытянул счастливый билет.

Особенно мне нравились полеты ранним утром, когда земля еще спала и самолет шел без единого толчка, как по хорошо укатанному асфальту, нравилось, что, пребывая в хорошем расположении духа, командир продолжал читать мне лекции.

– Всю работу в полете выполняет мотор, – уже набрав высоту и прикуривая очередную папиросу, не спеша начинал Ватрушкин.

«Очень тонкое замечание», – думал я про себя. Но уже не высовывался, а спокойно продолжал крутить штурвал.

– Не ты крутишь коленвал, а это он, трудяга, вращает винт, тянет нас вперед, – продолжал Ватрушкин свою мысль. – А те твои движения и навыки в пилотировании – поднять самолет от земли, отвернуть, удержать на курсе, где убавить, а где прибавить мощность мотору, – всему этому тебя научили еще в училище. Здесь перед тобой другая задача: безопасно долететь, посадить, выгрузить и загрузить самолет. Существует еще одна работа, невидимая и неслышная, – Ватрушкин стучал пальцем по лбу, – она происходит вот здесь, когда ты свой предстоящий полет должен увидеть, продумать, выстроить и предусмотреть все кочки, все овраги, всю дорогу, то есть учесть погоду, ветер, облачность, размеры площадок, на которые придется садиться, знать необходимое радиообеспечение, которым оснащена трасса. И даже знать, где будешь обедать и ужинать. Научишься брать с собой термос, бутерброды – на голодный желудок много не налетаешь. Да и гастрит заработаешь. Хорошо, когда пассажирский рейс – они вошли и вышли, а если рейс почтовый или грузовой и светлого времени в обрез, то ты уже не только летчик, но и грузчик, и кладовщик одновременно. – Тут я согласно кивал головой, приходилось иногда за минуты перебросить тонну груза.

– Кроме того, второй пилот несет ответственность за сохранность груза, и именно тебя начнут таскать, если что потеряется, – сквозь шум мотора долетал до меня голос командира. Почему-то мне казалось, что этими словами он напоминает мне про случай на складе, когда я опрокинул телегу с почтой. Но тогда Ватрушкин сделал все, чтобы меня не наказали, и я на собственном опыта уяснил, что инициатива – наказуема.

– Это еще не все: на оперативных точках порой приходится самому заправлять самолет, а тут надо держать ухо востро, что за бензин в бочках, нет ли в нем воды и грязи, – продолжал наставлять меня Ватрушкин. – И если остаешься на ночевку, то приходится быть и охранником. Вот такая наша работа. Но кто это знает? Тебя встречают и провожают по одежке и ценят за то, что ты – летчик, король неба. Свою работу надо делать с твердостью и надежностью – без крика и суеты. Принял командирское решение взлетать – взлетай! Запомни: суетливый летчик вызывает раздражение, а бегущий – панику. Микитишь?

Я кивал головой – микичу! Ватрушкин говорил обыденные вещи, и мне казалось, что делает он все это, чтобы заполнить паузу между взлетом и посадкой.

– Вон видишь поляну, там можно сесть в случае отказа двигателя, – говорил он, ткнув пальцем в стекло, – на эту площадку лучше садиться в горку, а то, не дай бог, откажут тормоза, тогда точно будешь в овраге. Без нужды не лазь в облака, в них и летом можешь поймать лед на крылья.

А при заходе на посадку Ватрушкин учил меня правильно строить расчет на посадку в случае отказа двигателя, бывало, показывал полет на минимальной скорости с выпущенными предкрылками, когда нас внизу, на дороге, точно стоячих обгоняли машины. Еще были советы, как определить на земле ветер, когда сам подбираешь для посадки площадку. Иногда для интереса он показывал посадку, после которой самолет почти без пробега останавливался, как вкопанный. С юморком Ватрушкин рассказывал, как еще на По-2 садился на баржу, когда надо было, спасая людей, срочно доставить на посудину врача. Мне нравилось, как Ватрушкин закуривает в кабине, втыкает коробок между тумблерами и, откинувшись, смотрит куда-то в одну известную ему точку. Запах папирос внушал мне неведомое доселе спокойствие и уют, если такое вообще возможно в маленькой и тесной кабине.

Я долго не мог привыкнуть, что буквально через час после вылета из Иркутска, с его шумом и суетой, попадаешь в совершенно иную, тихую и размеренную, жизнь далекого таежного поселка. У меня было такое ощущение, что самолет – как машина времени, откручивает дни и года в ту или иную сторону, бывало, сядешь, например в Караме, а там все, как сто, и двести лет назад; тут же, неподалеку от посадочной площадки, пасутся коровы, едва откроешь дверь самолета, как в кабину врывался запах свежескошенной травы, и тебя начинали атаковать оводы. Обычно первыми самолет встречали местные лайки, а неподалеку уже толпились встречающие и провожающие. Они с интересом смотрели на тех, кто прилетел, что привез, чтобы через несколько минут эта новость обсуждалась по всему поселку. Северяне привыкли жить оседло, и любая поездка, новый человек вызывали у них живейший интерес.

На этих маленьких таежных аэродромах к летчикам было свое, особое отношение. А старых пилотяг, как иногда они сами подшучивали, летающих сараев, знали наперечет. Про Ватрушкина и говорить было нечего, там он уже давно был своим человеком. Но и для меня, вчерашнего курсанта, нашлась своя ниша. Поскольку дело с посылками и иными передачами приходилось иметь мне, то и обратная связь осуществлялась через меня. Бывало, передашь из города посылку, тебе суют полмешка рыбы или кусок сохатины. Ты начинаешь шарить по карманам, чтобы рассчитаться, а тебе говорят: да чего ты суетишься, у нас этого добра полно, нам будет приятно, если ты возьмешь и угостишь кого-то.

В одном из полетов я наконец-то познакомился с Колей Мамушкиным, проступок которого позволил мне занять то место, которое до того было отведено ему. Мы прилетели по санзаданию в Чингилей и, поскольку врач уехал к больному, остались ждать, пока он проведет консультацию и поставит диагноз.

Отбывающий на площадке ссылку бывший второй пилот Ватрушкина Коля Мамушкин, невысокого роста, с уже наметившимся животиком паренек, поздоровался с Ватрушкиным, затем подошел ко мне.

– Давай знакомиться, – сказал он, протягивая руку. – Мы с тобой вроде бы как из одного экипажа. – Мамушкин кивнул в строну Ватрушкина.

Подъехал «газик», и на нем вместе с врачом Ватрушкин уехал в деревню. Мамушкин сказал, чтобы я запер самолет, затем подозвал кого-то из местных ребят и распорядился, чтобы они охраняли самолет. Он повел меня к ближайшему ручью, где, по его выражению, смородина висела ведрами. И это было правдой, я быстро наполнил ягодой летную фуражку. Но это было еще не все, пытаясь загладить свою вину перед Ватрушкиным, Коля приготовил нам по куску сохатины. По его словам, он задружился здесь с директором зверосовхоза, и тот в свободное время берет его с собой на охоту. И совсем недавно они добыли сохатого. Поскольку холодильника у него не было, Коля решил угостить мясом нас. Когда я попробовал приподнять мешок с подношением, то едва оторвал его от земли.

Уже в обратном полете в город я отсыпал собранные ягоды врачу, и тот сказал, что такой вкусной и запашистой ягоды он не пробовал никогда в своей жизни.

Надо отметить, что натуральный обмен между летчиками и местными жителями был поставлен на широкую ногу; осенью из северных деревень и поселков везли ягоду и орехи, а из города летчики везли охотничьи припасы, сети, запчасти для лодок и катеров. Бывало, что заказывали лекарства, но, по рассказам Ватрушкина, деревенские болели меньше, чем городские.

– Да им и некогда, смотри, сколько у них работы! – подчеркивал он.

Но и в этот, я бы сказал, обособленный мир проникала обратная сторона цивилизации. На рыбе сильно не разживешься, а вот на пушнине – вполне. Собирая смородину, я попросил Колю Мамушкина достать мне ондатровые шкурки на шапку, и тот, нахмурившись, поведал, что сделать это будет непросто, поскольку начальник местных воздушных линий Ефим Жабин обложил площадки и малые таежные аэродромы своеобразным ясаком. Вот и приходится ему, чтобы сократить срок наказания и получить положительную характеристику, прискакивать перед ним, выменивать у охотников за спирт пушнину и передавать ее Ефиму.

«Вот это да! – подумал я. – Все, как и сотню лет назад. Есть хозяин, есть и приказчик. Только все в ином виде».

– Ты возьми выходные и прилетай ко мне, – сказал Мамушкин. – Есть у меня человек, через него, думаю, твою просьбу и порешаем. Заодно поохотимся и ягод пособираем. Будет тебе на шапку и чем друзей угостить. Билет брать не надо, свои же привезут и отвезут.

Я так и сделал, взял выходные и прилетел в Чингилей. Свою вынужденную ссылку Мамушкин коротал в стареньком, еще, наверное, оставшемся со времен Радищева домике. Видимо, зверосовхоз не рассчитывал на длительное пребывание в этих краях авиации, насмотрелись на разных перелетных птиц и решили: работа начальника площадки сезонная, чего тратиться, пусть сам обустраивает свое житье-бытье. И Коля решил не напрягаться, сегодня здесь, завтра в другом месте. Всю обстановку в доме, где обитал Мамушкин, можно было пересчитать по пальцам: стол, кровать, пара табуреток, умывальник, помойное ведро. На вбитых в стену гвоздях висели куртка, дождевик, в углу ружье и рыболовные снасти.

Только теперь я догадался, какой участи я избежал. Вся работа Мамушкина заключалась в том, чтобы вовремя перед посадкой самолета разогнать с посадочной полосы коров и в амбарной книге зафиксировать время посадки, номер борта и фамилию командира.

– С такими обязанностями справился бы не только Радищев, но и отбывавший в этих местах Троцкий, – пошутил Коля, заваривая чай. – Тот хоть газеты читал, а у меня и времени на это нет. Но здесь, в школьной библиотеке, попался мне большой энциклопедический словарь. Нашел в нем троих Бабушкиных. Один – ученый, другой – революционер, третий – полярный летчик. И ни одного Мамушкина!

– В следующем издании ты будешь первым, – пошутил я.

– Ты намекаешь, что эту посадочную площадку моим именем назовут, – улыбнулся Мамушкин. – Скажут: первым, кто отбывал здесь ссылку, был Коля Мамушкин. Что я здесь открыл? Большого ума не надо, чтобы понять, самолет как раз для таких медвежьих углов. Падая с неба на эти площадки, мы на минуту прикасались к земле и поднимались обратно. Для деревенских же мы, вернее вы, – Коля кивнул в мою сторону, – были и остаетесь небожителями. Они считают, что для летчиков открыты иные дали. Летчики могут войти сюда и тут же выйти, выпорхнуть на волю, а вот таким, как я, приходится перемалывать один на один и зимнюю скуку, и дожди, и жару, которая в иные дни бывает, как в Сахаре. Впрочем, то мой взгляд, мои представления об этих, забытых Богом местах.

Нарубив охотничьим ножом огурцы и открыв банку с тушенкой, Коля откуда-то из-под стола достал бутылку спирта, разлил в стаканы.

– Ну что, за твой приезд, – сказал он.

– Да я в общем-то не пью.

– Что, больной? – знакомо спросил меня Мамушкин. – Ты это брось! Пить не будешь, командиром не станешь. А я себе не отказываю. Можно сказать – спасаюсь. Тут от скуки подохнуть можно. Если бы не тайга и рыбалка, ушел бы в партизаны. А вон и мой друган. – Коля выпил спирт и пошел к двери на шум подъезжающего мотоцикла. Я вышел следом и увидел знакомого мне эвенка, который приезжал в Жигалово за Анной Евстратовной.

– О-о-о! Знакомые лица. Митрич, – сказал он, протягивая мне руку. Еще раз оглядев меня с головы до ног, он вернулся к мотоциклу и, порывшись, достал резиновые сапоги.

– Возьми. В такой обудке, как твоя, можно только по городским асфальтам ходить. А здесь тайга. Возьми и переобуйся. – Он снова вернулся к мотоциклу и принес мне толстые вязаные шерстяные носки.

– Надень, не то ноги собьёшь. И вместо полетов попадешь к доктору.

Попив чаю, мы кое-как уселись в его трехколесный мотоцикл «Урал» и по дороге, которую и дорогой было назвать сложно – пробитая и раздолбанная лесовозами, она напоминала залитые стоячей водой бесконечные грязные канавы, – разрывая ревом мотора деревенскую тишину, то и дело подпрыгивая на ухабах, мы потелепались за околицу.

Через час Митрич привез нас на старую гарь. То, что здесь когда-то бушевал пожар, выдавали все еще торчащие во все стороны с давними следами огня обугленные сухостоины и многочисленные уже заросшие мхом валежины.

– Вот здесь и остановимся, – сказал Митрич.

Точно с лесного оленя, он ловко соскочил с мотоцикла и принялся выгружать ведра, кастрюли, котелки и начал обустраивать табор. Чтобы не выглядеть гастролирующим туристом, я начал таскать к мотоциклу сухие лежащие на земле ветки.

– Ты побереги силы, – сказал Митрич. – Я сейчас свалю вон ту сосну, и нам хватит дров на всю ночь.

Он достал из мешка бензопилу, запустил ее с одного раза и ловко подпилил стоящую неподалеку сухостоину. Когда она, ухнув, упала на землю, он тут же, за несколько минут, распластал ее на мелкие чурки. Пока Митрич налаживал костер, мы с Мамушкиным пошли смотреть ягоду. Ее оказалось столько, что я, оглядев ближние полянки, остановился как вкопанный. Покрытые мхом кочки была черны от брусники. Тут же рядом была и черника.

– Я тебе говорил, ведрами стоит! – похвастался Мамушкин, доставая металлический, сработанный местным умельцем совок для сбора ягод.

– Комбайн, – я решил не отставать и продемонстрировал привычное для деревенского слуха название совка.

– Микитишь! – со знакомыми интонациями похвалил меня Мамушкин.

– Давайте, мужики, работайте, – крикнул нам Митрич. – Как у нас говорят: ешь – потей, работай – зябни, на ходу маленько спи. А мне ехать надо. Начальство должно из района пожаловать. А к вечеру я к вам вернусь, только не заблудитесь.

– Да с ориентировкой у нас в полном порядке, – засмеялся Мамушкин. – Или мы не летчики!

– Летчики, но не таежники, – улыбнулся Митрич. – Это в небе вам все знакомо, а здесь профессор я.

Митрич развел костер, вскипятил нам в котелке чай и укатил обратно в Чингилей.

К вечеру мы набили ягодой все, что мы взяли с собой, – картонные коробки, ведра и кастрюли. Когда солнце опустилось к ближайшей горе, усталый и довольный удачно складывающимся днем, я от избытка чувств устало завалился на спину в мягкий мох и стал смотреть на вечернее безоблачное небо, которое сизыми заплатками проглядывало сквозь наросшие после пожара березки. Отсюда, с земли, небо казалось далеким, немым, незначительным и, я бы сказал, крохотным. И нельзя было даже подумать, что оттуда, сверху, тайга и все, что ее населяет, все эти запахи, шорохи, перестук дятлов, посвист пролетающих птиц, шевеление листвы, существует как бы само по себе, без видимой связи с тем, что стояло над всем этим едва слышным человеческим ухом оркестром. Там же вверху, в прозрачности и необъятности, тоже шла своя невидимая взгляду жизнь, текли воздушные реки, вздымались ввысь многокилометровые вихри, зарождались и уходили за горизонт облака и менялись краски. Я знал, что были там свои горы и распадки, это хорошо ощущалось на самолете, который, бывало, без видимых причин бросало из стороны в сторону, а в иной раз разбушевавшаяся стихия готова была скинуть, как надоедливую железную птичку, в тайгу, прямо на вот эти лиственные колья.

Откуда-то из-за ближайшей горы неожиданно появился коршун, перед сном он, должно быть, делал контрольный облет своих лесных угодий, и сразу же небо приобрело свою, казалось бы, потерянную связь с окружающим земным миром, я знал, он хорошо видит нас, возможно, стережет, и, прослеживая его полет, мне стало тепло от одной мысли, что неслышно скользящий над нашими головами лесной собрат, пока мы отдыхаем, делает за нас воздушную работу.

– Завтра надо попросить Митрича заехать в Чикан купить сигарет. В Чингилее одна махорка осталась, – сказал Мамушкин.

И я неожиданно для себя припомнил, что в Чиканской школе работает знакомая учительница, Анна Евстратовна.

– Так она теперь не в Чикане, а у нас в Чингилее преподает, – сообщил Мамушкин. – Здесь такая штука приключилась. Накануне учебного года уехал в город в больницу учитель. Хотели возить ребят в Жигалово, но Анна Евстратовна попросила поехать в Чингилей. Других не нашлось, здесь все учителя приросли к своим домам. И она поехала. Теперь здесь все на ней. Скажу тебе, отличная училка! Ягодка! Школьный театр организовала, и они уже к эвенкам съездили. Боюсь только, что долго здесь не удержится, заберут в район или город. Охотников, шоферов в деревне полно, а вот такая – одна. Кстати, Митрич у нее вроде сторожа. Никого к ней на пушечный выстрел не подпускает. Все уже знают – втрескался. Но держит дистанцию. Когда Аннушка, так ее теперь все кличут, сюда приехала, то ее здесь не ждали. Мужики все в тайге, а у женщин своих хлопот полно. Стала она печь растапливать, а дрова сырые, не разгораются. И тут мимо Митрич ехал. Увидел, что учителка с сырыми чурками возится, завел трактор и приволок из леса пару сушин, распилил, наколол. С тех пор и она к нему питает особые чувства. Но дистанцию держит. У нее, говорят, городской ухажер есть.

Я слушал Мамушкина, и в душе у меня бродили какие-то непонятные, но ревнивые чувства. Конечно же, летая, я вспоминал Анну Евстратовну, как-никак она была моей первой пассажиркой. Из рассказа Мамушкина выходило, что мы из рук в руки передали ее на попечение Митричу. А уж он-то, я это уже успел оценить, умел быть заботливым и, судя по всему, надежным человеком. Вот с тем, городским, о котором она сообщила нам еще в Жигалове, я ее не мог представить, а вот к этому тунгусу Митричу – приревновал.

Митрич приехал поздно, привез рыбу, несколько крупных ленков, и мы сварили уху. Кроме ленков Митрич привез спальные мешки, и я, вспомнив, как он назвал себя лесным профессором, согласился: Митрич не только заботливый, но и предусмотрительный. По мнению Ватрушкина, это было главным качеством, которое отличает настоящего пилота от летуна. Действительно, с таким человеком не пропадешь. В разговоре у вечернего костра Митрич признался нам, что хотел стать летчиком и даже ездил поступать, но не прошел медкомиссию. И в конце сказал одну фразу, которая как вспышка уже по-новому осветила всю мою нынешнюю работу.

– Для того чтобы любить небо, не обязательно быть летчиком. И вообще, умные люди говорят: то, что сделано с любовью, и стоит долго и помнится всю жизнь.

После таких слов говорить больше не хотелось. Я забрался в спальник и, поразмышляв над словами Митрича, уснул сном хорошо поработавшего человека.

А утром, загрузив мотоцикл коробками и ведрами с ягодой, Митрич повез нас в Чингилей. Когда въехали в село, я попросил его подвезти нас к школе.

– Мне нужно повидаться со старой знакомой, – сказал я.

– С Анной Евстратовной, – догадался Митрич. – Это мы запросто. Но у нее сейчас уроки. Может, чуть попозже.

– Ничего, мы на минутку.

Митрич подъехал к деревянной, срубленной из вековых лесин школе и попросил бегающих во дворе девочек позвать Анну Евстратовну.

– Скажите, что к ней гости из города.

Девочки быстрыми глазами оглядели меня, прыснули и скрылись в школе.

Анна Евстратовна вышла в строгом сером костюме и в модных туфлях, что сразу бросилось мне в глаза, потому что ходить в них по улице после прошедших дождей было бы безумием. Увидев меня, Анна Евстратовна обрадовалась, сказала, что не ожидала, и, когда я начал мямлить, что заехал на минутку, она тут же настояла, чтобы я обязательно подождал, она сейчас закончит урок, и мы должны пообедать у нее.

Жила она здесь же, при школе, в пристрое, который, судя по свежим бревнам, был приделан совсем недавно.

– А вы зайдите, там не заперто, я сейчас подойду, – сказала она.

И мы зашли, но только с Мамушкиным. Митрич, сославшись на срочную работу, уехал по своим делам. Конечно, это было не жилье Мамушкина, у Анны Евстратовны все прибрано, чисто, крашеный пол, на столе – стопки тетрадей, на этажерке и полках – книги. И свежий пропитанный смолью и хвоей воздух.

Я еще раз осмотрел комнату, ну где же здесь можно было разложить парашют, его можно было показывать в разобранном виде только на школьном дворе или на аэродроме.

Коля нашел у Анны Евстратовны кастрюлю, наполнил ее ягодой, затем сходил в огород и подкопал картошку.

– Ну, чего расселся, давай будем чистить! – скомандовал он.

И мы начали чистить. Искоса я оглядывал комнату – так вот куда занесла ее учительская судьба! Через окно в комнату заглядывал кусочек неба, а далее был виден край деревенского поля, и, насколько хватало глаз, стояла тайга. А на столе небольшие часы отсчитывали свое и наше время. Оно неумолимо летело с такой скоростью, что даже и на самолете не угонишься.

Действительно, Анна пришла скоро, не вошла, а влетела, увидев, что мы заняты домашней работой, похвалила и, быстро переодевшись, придала нашим действиям ту осмысленность и законченность, которую может сделать только женщина.

Между делом она рассказывала, как ее здесь встретили, как быстро за пару дней соорудили вот этот пристрой.

– Побелили, покрасили, принесли новые табуретки и даже где-то разыскали барское кресло, перетянули его бараньей шкурой, а на пол под ноги бросили медвежью шкуру. Меня так и подмывало спросить про сырые чурки, но она и сама рассказала, как она боролась с вязкой, сырой древесиной, пытаясь растопить печь.

На это самое кресло она усадила меня, чтобы я чувствовал себя, как в кабине самолета. За столом, в свою очередь, я предложил ей помощь на тот случай, если потребуется что-то передать в город: отвезти, привезти посылку или ее саму в Иркутск. Она с улыбкой глянула на меня и сказала, что хотела бы передать в город работы учеников на конкурс.

– Нет проблем, передам, – бодрым голосом заверил я.

Она достала папочку и передала мне. Вместе с нею она передала пакет.

– А это вам с Иннокентием Михайловичем, – сказала она.

– Что это? – спросил я.

– Ондатровые шкурки, двенадцать штук, как раз на две шапки.

– Да ты что, я не могу и не буду брать такие подарки, – нахмурившись, сказал я.

– Ты меня обидишь, – ответила Анна. – Я была вам так благодарна!

– Бери, бери! – сказал Мамушкин. – Охотники здесь сдают их по пятьдесят копеек за штуку.

– Я их не покупала, мне принесли, сказали: сшейте себе шапку. Здесь такие холода!

– Они правы, здесь действительно холодно, – заметил я.

Мысли мои пошли зигзагами: взять, подумает, летчики все такие, берут и даже спасибо не говорят. Откажусь – обидится. Еще в детстве мама меня учила: не бери чужого. Взял – потерял. Отдал – приобрел. И тут до меня дошло. Должно быть, шкурки ей принес Митрич.

– Я не люблю меховые шапки. Мне нравятся платки, – сказала Анна.

– Нет, – твердым голосом сказал я. – Ты, пожалуйста, не обижайся. Мне Коля, – я кивнул на Мамушкина, – уже достал. – Мамушкин недоуменно глянул на меня, но я посмотрел на него долгим взглядом и он прикрыл уже раскрытый от возмущения рот.

На обратном пути к его обители Мамушкин выматерил меня, затем сказал, что к ноябрьским праздникам из тайги начнут выходить охотники и тогда он точно пришлет мне шкурки. За сданную пушнину государство платило охотникам гроши, и она уходила на сторону; в основном передавали или продавали в город; одним надо было устроить своих родственников в больницу, другим нужен был мотоцикл или лодочный мотор.

– А ты зря не взял, обидел девушку, – сказал Мамушкин. – Хочешь, я тебе соболей на шапку достану? Ты мне – пива, а я тебе – соболей. Идет?

– Я же не Чернышевский, – засмеялся я. – Это, говорят, он любил прохаживаться по Вилюйску в собольей шапке. Мне бы что-то попроще.

Была в нашей работе особая статья. О ней говорили мало, а если и говорили, то мимоходом, те дрожжи, которые вез радист Ватрушкина, не были чем-то особенным и из ряда вон выходящим событием. Многое чего приходилось возить летчикам. Так повелось, где-то чего-то много, а кому-то постоянно недостает.

Утром перед вылетом, у входа в стартовый здравпункт, нас поджидали разного рода ходоки. Одни просили привезти с Байкала рыбу, другие – орехи, ягоды, третьи – тушенку, гречку, тот же спирт и говорили, что просим не за себя и не для себя. Выяснялось, что у одного намечалась свадьба, у другого – именины или крестины, третьему надо было что-то нести в больницу. Поводов нагрузить, сделав заказ, было множество. Конечно, все то, что было в их просьбах, можно было найти на рынке, но там было дорого, а Ватрушкин, бывало, совсем не брал с них денег.

– Как пришло, так и ушло, – говорил он. – Богаче уже не стану, а бедным никогда не буду.

Чаще всего всю эту непредвиденную, левую работу он поручал мне, и я, не нарушая сложившихся традиций, брал передачи, посылки и разносил их по разным адресам. Хочешь стать командиром – терпи, говорил я самому себе. Но история с заказом Мамушкина имела продолжение. Однажды Ватрушкин, выслушав очередной, оформленный в привычные причитания, заказ, неожиданно для меня протянул ходоку десятку.

– Не в службу, а в дружбу, – с улыбкой сказал он. – Пока мы летаем, ты съезди на пивзавод и купи пива.

– Ты чо, Михалыч, охренел! – пожевав от удивления губами, буркнул тот. – Туда надо ехать на двух автобусах. Да и времени у меня нет.

– Но сюда-то приехать нашел время, – сухо заметил Ватрушкин. – Вот что, дорогой, у нас кроме ваших заказов своих дел полно. А вот он, – тут Ватрушкин показал на меня глазами, – каждый день ездит на работу на двух автобусах. Утром – сюда, а вечером – обратно, на дорогу полдня. И ничего – ездит. Бывает, и пиво возит. А еще ваши заказы развозит.

– Ну и летчики пошли, шаг лишний боитесь сделать, – надулся заказчик.

– Ты это мне или себе? – поинтересовался Ватрушкин и уже другим, непривычным для меня голосом добавил: – Вали отсюда и чтоб я тебя больше здесь не видел!

На моей памяти это был единственный случай, обычно Ватрушкин никому не отказывал, Не только брал и привозил, но и частенько на своей «Победе» развозил гостинцы и заказы по домам. А после и меня подвозил домой; из аэропорта добираться до Жилкино, где я жил в ту пору, мне действительно приходилось на двух автобусах.

Через некоторое время моя новенькая форма потеряла былой лоск, как бы притерлась к самолету, ко всему, что окружало полеты, я сам уже стал иным, и не глядел на себя со стороны. И когда входил в автобус, на меня уже не оборачивались, не смотрели как на белую ворону. В конечном счете все стало на свое место и мое каждодневное приземление в другие миры, в иную жизнь, уже не казались чем-то особенными, ожидание увидеть неизведанные ранее земли отошло в прошлое, а рассказы и авиационные байки на промежуточных ночевках стали неким сопутствующим гарниром обычной летной жизни. Они перешли в мою собственную жизнь и стали как бы продолжением моей биографии, моей жизни.

Как-то в один в один из осенних дней мы вновь прилетели в Чингилей по санзаданию, надо было срочно вывести пострадавшего при пожаре мальчишку в город. На площадке было непривычно много народа. Не сразу я разглядел среди провожавших Анну Евстратовну. Она как бы слилась с окружающей местностью, деревенский румянец на щеках, приталенная овчинная тужурка. Выдал ее модный, завязанный галстуком платок на шее. И еще резиновые сапоги на ногах, асфальта в Чингилее не предполагалось на ближайшие сотню лет, а вот дожди шли там регулярно. Она подошла к Ватрушкину и стала что-то оживленно ему объяснять. Оказалось, что пострадал ее ученик, пожар случился ночью, погибла бабушка, а у него множественные ожоги, теперь вся надежда на самолет.

Мимоходом она представляла нам своих учеников и пригласила Ватрушкина в школу, сказав, что для такой встречи она соберет не только школьников, но и родителей.

– Вы лучше его пригласите, – кивнув на меня, ответил Ватрушкин.

– А я вас не разделяю, – ответила Анна Естратовна. – Для меня вы одно целое. Как семья. Давайте назовем это встречей с экипажем.

И вскоре такой случай нам представился.

Перед ноябрьскими праздниками нас поставили в план лететь в Чингилей. Напросился или, наоборот, организовал тот полет Ватрушкин. Мне было все равно куда лететь, но я все же отметил, что в Чингилей Ватрушкин летает с особым удовольствием. И причина была понятна, обычно там нас встречала Анна Евстратовна.

Но едва мы пришли в диспетчерскую, как Ватрушкину позвонили с местных авиалиний.

– Вас тут домогаются артисты. Скандалят. Вы с ними разберитесь.

Разбираться Ватрушкин послал меня.

Выяснилось, что в Жигаловский район по приглашению администрации на гастроли летят артисты из филармонии. А скандал произошел из-за реквизита. Его оказалось много, и диспетчер побоялась, что он не поместится в самолете.

– Оформляйте через грузовой склад! – потребовала она.

Но артисты взбунтовались: они посчитали, что это их личные вещи и они могут, не оплачивая, взять с собой в самолет.

Руководитель группы заявил, что обо всем они договорились с начальником аэропорта Брюхановым и попросили связать их с Ватрушкиным.

– Нам сказали, что он отвечает за нашу доставку в Жигалово.

Когда я подошел в диспетчерскую, то неожиданно обнаружил, что уже встречался с руководителем ансамбля, им оказался друг Анны Евстратовны Вениамин Казимирский, которому она через меня передавала документы на конкурс.

Осмотрев вещи артистов, я решил, что оформлять через склад – только время терять, по моим прикидкам, реквизит входил в самолет, но загружать его надо было быстро, для полета в Чингилей нам могло не хватить светлого времени.

Но, пока загружали вещи в автобус, пока выносили и вносили вещи необычных пассажиров, ушло еще с час. Самое интересное, что артисты решили, что всю черновую работу должна делать служба аэропорта. А поскольку они – артисты, то их место в буфете.

Присланный мне в подмогу уже знакомый волкодав поглядел на шумливых пассажиров, на их выкрики: не так берете, не так несете, плюнул и, послав куда подальше, отбыл на свой склад.

Кое-как, с грехом пополам, мы все же загрузили весь артистический бутор, усадили уже подвыпивших артистов на жесткие металлические сиденья и поднялись в воздух. Если в городе на солнечных местах еще подтаивало, то за последними домами уже лежал снег. Темной шерсткой выделялся лес, в который огромными белыми лоскутами вдавались поля, справа в стороне Байкала поднимались к небу горы. Самолет шел параллельно им по уже не один раз протоптанной воздушной дороге.

Казимирский оказался разговорчивым парнем.

– Ну что, вперед и с песнями! – сказал он, притулившись в кабинном проходе на том самом месте, где сидела Анна Евстратовна, когда мы летели с ней в Жигалово. Но почему-то Ватрушкин не предложил ему сесть на струбцину, выкурив очередную папиросу, он, по своему обыкновению, решил подремать.

– Да, сложная у вас работенка, – сказал Вениамин, оглядывая кабину. – Один на один с этим белым безмолвием. – Он кивнул на землю. – Как это там в песне? «Может быть, дотянет последние мили мой надежный друг и товарищ мотор». Одна надежда на него, ведь так?

Я, вспомнив слова Ватрушкина о трудяге-коленвале, согласно кивнул, как там работают крылья и расчалки, меня интересовал мало. Действительно, двигатель, громкий и неутомимый, порою из-за его грохота и поговорить было сложно, всегда оставался для летчиков настоящим другом и помощником.

– Вот ты мне скажи, почему летчикам не выдают парашюты, – начал дергать меня за плечо Вениамин.

– Я выпрыгну, а ты останешься, – с улыбкой ответил я. – Что мне потом делать?

– Да, верно, помирать, так вместе, – согласился Казимирский. – Хочешь, расскажу анекдот про парашютистов? Летят. Вдруг один встает и идет к двери. Сосед останавливает: «Ты же без парашюта!» Ему в ответ: «Ну и что, это же учебный прыжок».

Он хохотнул, а я подумал: «Чего только не наслушаешься в полетах». Пользуясь тем, что я знаком с его подружкой, Вениамин решил избрать меня временным поверенным в своих давних переживаниях.

– Когда-то я тоже хотел стать летчиком и даже ходил на занятия в аэроклуб, – продолжил Вениамин. – И там насмотрелся такого!

Чего он там насмотрелся, мне было неведомо, почему-то вспомнился диагноз, который поставила ему Анна. Аэрофобия! Поразмыслив немного, я подумал, что говорит он много и возбужденно потому, что выпил перед полетом, так делают многие, чтобы спрятать свой страх. Думаю, он и в проход встал, чтобы не смотреть на землю.

Неожиданно Ватрушкин приоткрыл глаза:

– Послушай, а у тебя случаем нет спичек, – обратился он ко мне. – Я забыл свои.

Вениамин услужливо протянул Ватрушкину зажигалку.

– Значит, так, зачислили нас, усадили за столы, – продолжил Казимирский. – И начали гонять. Ну, я и заяви: нас принимали, как здоровых, а спрашивают, как умных. Меня взяли и отчислили.

– Вот что, дорогой, иди и сядь на место. Не дай бог, болтанет, – спокойным голосом сказал Ватрушкин. – А парашютов у нас действительно нет.

Казимирский оказался понятливым, подняв руки, он быстрым голосом проговорил:

– Все, все, понял – ухожу с горизонта.

Спустившись в грузовую кабину, он, подмигнув мне, уселся на свое место и на всякий случай демонстративно пристегнулся ремнями.

В Чингилее нас встречало полпоселка. Впервые сюда прилетели артисты аж из самого Иркутска. Был здесь и Брюханов. Он сказал, что договорился с Иркутском и мы будем возить артистов по району, а сегодня здесь намечены концерт и ночевка.

Концерт должен был состояться в школе. Анна Евстратовна, узнав, что прилетел Ватрушкин, попросила выступить его перед школьниками. И Ватрушкин согласился.

Я думал, что он начнет рассказывать о нашей работе, но он начал свою речь с того, что ему приятно бывать в таких вот отдаленных поселках.

– Основными скрепами, которые удерживают вот такие, как ваша, отдаленные деревни от вымирания и одичания, являются, – тут Ватрушкин начал загибать пальцы, – наличие работы, связь, я имею в виду транспорт, самолеты, машины. И сельские учителя. Лишится деревня хотя бы одной составляющей, и жизнь здесь станет ущербной и неполной, а может вообще сойти на нет. Немецкий канцлер Бисмарк говорил, что победа над Австрией была победой прусского школьного учителя. Он имел в виду наличие в Пруссии всеобщего школьного образования, которое позволило готовить квалифицированные кадры для армии. Продолжая его мысль, могу утверждать: наша победа над Германией была бы невозможна без школьного учителя. Давайте возьмем самолет. Можно управлять им, не имея образования? Давайте, как в цирке, посадим в кабину медведя. Думаете, найдутся охотники полететь на этом самолете? Вряд ли. А во время войны были подготовлены десятки тысяч технически грамотных летчиков. И кто их готовил? Учителя. И эти парни и девчонки побили фашистских асов.

Далее Ватрушкин рассказал, как во время войны они спасли маршала Иосипа Броз Тито.

– В сорок четвертом нашу часть отправили на авиабазу в Бари, – тут он подошел к висевшей на стене карте и ткнул пальцем в сапог Апеннинского полуострова. – Кто мне ответит, какая здесь находится страна?

– Италия! – хором закричали ученики.

– Молодцы! – похвалил Ватрушкин. – Ставлю пять вашей учительнице. Так вот, оттуда мы летали к югославским партизанам. – Палец Ватрушкина скользнул вправо поперек Адриатического моря. – Кроме нас на аэродроме базировались англичане, американцы. Наши летчики были привычны к полетам с подбором на маленькие горные и такие же, как у вас, площадки. Мы летаем, американцы и англичане сидят и ждут, когда им подготовят хорошие аэродромы югославские партизаны. Более того, они не верили, что мы туда летаем. Тогда Шорников купил на базаре плетеные корзины и, слетав к партизанам в Боснию, привез в них снег. Эти корзины мы поставили около английских самолетов: мол, посмотрите, снег есть только на Балканах. А позже Шорников вывез на самолете главу партизан Иосипа Броз Тито, которого немцы уже видели в своих руках. Можете представить, как после всего этого американцы и англичане смотрели на нас.

Я сидел в классе, вместе со всеми слушал Ватрушкина, смотрел на географическую карту, которая висела на стене, вспоминал свое школьное время. В моей жизни было несколько учителей, которые определили всю мою жизнь. Самая первая, еще в начальной школе, Клавдия Степановна, затем физик Петр Георгиевич, которого мы называли Сметаной. И конечно же преподаватель истории Анна Константиновна. Это она учила нас видеть себя и мир с большой высоты не только в пространстве, но и во времени. И вот теперь рядом со мной оказался Ватрушкин. Каждый день он садился со мной, образно говоря, за одну школьную парту. Перемещаясь от одного аэродрома к другому, он ненавязчиво подсказывал и показывал то, что позже станет и для меня привычным делом. Разлетаясь утром с базового аэродрома, мы, что пчелы, собирали пыльцу со всех сельских северных аэродромов и везли в город взяток. Наш неуклюжий и внешне похожий на деревенский валенок кукурузник, поднявшийся из прошлой, казалось бы, другой, доисторической, жизни, тащил нас вперед, в другие миры.

И вот рядом с ним здесь в Чингилее стояла маленькая, ладненькая Анна Евстратовна, которая рядом с ним совсем не походила на учительницу, встретив в коридоре, ее можно было признать за старшеклассницу. Но едва она начала говорить, как в классе наступала прозрачная, я бы даже сказал, благоговейная тишина. Что она знала такого, что ее слушали с таким вниманием? Историю? Ее знали и другие. Возможно, даже не хуже ее. А если разобраться, она была моей ровесницей. Но сегодня я был всего лишь вторым пилотом, дело которого – не мешать левому, держать ноги нейтрально и ждать зарплату. И мне еще учиться и учиться, пока доверят самолет и пассажиров.

Затем начался концерт. Вениамин со своими артистами спели несколько песен. Пели хорошо, с душой. Их долго не отпускали. А в конце, по просьбе Анны Евстратовны, артисты исполнили ее любимую «Маленькую девочку», которую они посвятили нашему экипажу:

Здесь же, в школе, нам был приготовлен ужин, да такой, что мы открыли рот, едва вошли в учительскую. На столе была рыба соленая, копченая, мясо пареное, вареное, жареное. Кроме того, картошка, соленые грузди, пельмени, брусника со сгущенкой. Было приятно смотреть за хлопотами Анны Евстратовны. Ей помогала деревенская интеллигенция: фельдшер местного здравпункта, почтальон и жена директора леспромхоза. Всем этим действом руководил Митрич. Он же предложил выпить за здоровье приехавших артистов, за приехавшую представительницу районо, за большого авиационного начальника Ивана Брюханова и конечно же за Анну Евстратовну. Не забыли и нас.

– Редко вы к нам прилетаете, – обращаясь к артистам, сказал Брюханов.

– Но метко, – пошутил Вениамин. – Прилетели и угодили прямо за стол. Я вот что хочу сказать. Самое устойчивое представление о прошедшей жизни – это мифы. Например, создали миф, что ссыльным здесь плохо жилось. Ну, комары, они и в Питере комары. Морозы, они у печки хорошо переносятся. У создателя Ревтрибунала Льва Троцкого, он, как вам известно, тоже отбывал ссылку в этих краях, насчет картошки дров поджарить, – тут Вениамин кивнул на стол, – тоже губа была не дура. И вообще, вожди наши любили поесть. Мне давно хотелось своими глазами посмотреть, где и как отбывал ссылку Лев Давыдович. Думаю, с тех пор здесь мало что изменилось. Разве что появился самолет. Убери его – та же картина.

– Мой дед был родом из Тутуры, – сказал Брюханов. – Когда я спрашивал про ссыльных, он говорил – дармоеды. Жили на всем государственном. Это потом их стали выдавать страдальцами за народ. А этот народ вкалывал с утра до ночи, жалел этих бедолаг и нес им, бедненьким, все, что заработал своим горбом. Пожили здесь, отдохнули – и в бега. Кто в Лондон, кто в Швейцарию.

– Но их можно понять, – заметил Вениамин. – Цивилизованный человек должен жить в своей среде. Я все время хотел понять революционную интеллигенцию, которая пошла в народ. И чего добились? Да ничего. Многие из них потом бомбистами стали.

Слушали Вениамина молча, иногда дипломатично кивали, и только: мало ли чего наговорит залетевший артист.

– Со стороны так, наверное, оно и должно, – перебил Вениамина Митрич. – Медведи должны быть с медведями, бурундуки с бурундуками. Это их среда. И вообще, сколько людей, столько и мнений. А справедливость, как и везде, имеет одно неуловимое, но определяющее свойство: подлаживаться под покупателя и служить тому, у кого больше прав. Диалектика!

Поняв, что разговор может повернуться в нежелательную для него сторону, Вениамин прекратил поминать ссыльных, поскольку они здесь жили по принуждению, а сидящие за столом – по собственной воле и никогда не жаловались, находя в житье-бытье свои выгоды и краски.

Но Митрич уже завелся. Скинув с себя пиджак и выказав всем свою ослепительно белую нейлоновую рубашку, которая подчеркивала, что и здесь знают толк в моде, он глянул в упор на Вениамина своими глазами-щелочками.

Но тут поднялась Анна Евстратовна.

– Петр Дмитриевич! – ласковым и примиряющим голосом обратилась она к директору. – Мы сегодня собрались по другому поводу. Давайте отложим уроки диалектического материализма на завтра. А сегодня будем общаться.

– Нет, не отложим! Вот что я вам, дорогие гости, хочу сказать, – глухим голосом продолжил Митрич. – До войны в наших краях жило двадцать пять тысяч. Более трех тысяч здоровых мужиков и парней ушло на фронт. Обратно не вернулось и половины. А сколько еще было выбито в Гражданскую? Ныне каждый год на учебу в город уезжают сотни, и сюда, как с фронта, почти не возвращаются.

И тут мой командир вновь удивил не только меня, но заезжих артистов и всех, кто был приглашен на ужин. Он встал, высокий, красивый, и спокойным голосом, так, как он обычно вел в воздухе связь, начал читать стихи. Я их слышал впервые.

Присутствующий на ужине Мамушкин сказал, что Михалыч читал так, будто устанавливал радиосвязь с далекими мирами.

Ватрушкин замолчал, в учительской повисла тишина. Молчание сломал Митрич.

– Вы верно сказали, – директор кивнул в сторону Ватрушкина, – нас спасает лес, тайга. Вырубим его, здесь будет пустыня. Кому захочется жить в пустыне? Никому.

Спасибо Аннушке, не побоялась, приехала в нашу глушь. Всем показала, что жить интересно можно везде.

– Петр Дмитриевич, я не знаю, как вас отблагодарить, – улыбнувшись, сказала Анна Евстратовна. – Такой теплоты, как здесь, я не встречала и, видимо, никогда не встречу. Я слушала вас и подумала: есть еще одна, но, может быть, главная составляющая, та, что нас сохраняет, охраняет и скрепляет государство. Это родной язык. Спасибо Иннокентию Михайловичу, что он вспомнил Анну Андреевну Ахматову. В сорок втором она написала еще такие стоки:

Перед тем как идти к Митричу – он пригласил нас переночевать у него, – Ватрушкин поинтересовался у Анны, проводит ли она уроки по парашютной подготовке.

– Сюда я летела, мне виделось одно, – с какой-то грустной улыбкой ответила она. – Вот приеду и переверну этот медвежий угол. «Я опущу кусочек неба на эти серые дома». А он сам взял меня в оборот. Здесь на меня опустилось само небо. Все, как в затяжном прыжке. От нас недалеко в тайге живут эвенки. Деревня называется Вершина Тутуры. Туда на зиму свозят детей, считая, что там их нужно не только учить читать и писать, но и приобщить к благам цивилизации. Так вот они, как могут, сопротивляются той цивилизации, которую мы всеми силами им навязываем. Хотят жить по тем законам, по которым жили их предки. И все эти дезодоранты, духи, машины, мягкие кресла и диваны, телевидение и прочие блага они с удовольствием поменяют на хороший карабин и собаку.

– А парашют у меня стащили. Так, из баловства. Соседский мальчишка Пашка – тунгус. Так его здесь все называют. Вообще они чужого не берут. Взять чужое – большой грех. Но его кто-то подзудил: ткани там много, возьмем кусок, и будет у нас костюм для охоты. На снегу его совсем не видно. Ну, попортили мне учебное пособие, но натолкнули на хорошую мысль. Я решила разрезать парашют и сшить из него спортивные костюмы. Когда сделали выкройку и прикинули, то получилось, что хватит на целую команду. Мы собираемся на районную спартакиаду школьников. Оказалось, что здесь все лыжники и стрелки. Ну, словом, охотники.

– А запасной-то хоть остался?

– Запаска осталась, – Анна улыбнулась. – Даже если я очень захочу отсюда выпрыгнуть, то обратного хода нет. Ни запасного, ни какого-то иного. Меня отсюда попросту не отпустят.

– Это почему же?

– Да в нее вселился бес, – влез в разговор Вениамин. – Одних сюда ссылали, а ты себя сама закопала.

– Веня, концерт окончен, – спокойным голосом остановила его Анна Евстратовна. – Сколько можно? Притормози!

– Нет, вы видели! – усмехнулся артист. – Я бросил все, чтобы приехать и поддержать ее. Человеку свойственно двигаться вперед. Вот у летчиков есть хороший девиз: летать быстрее, дальше и выше всех. Я правильно говорю? Как там в песне? Все выше и выше, и выше!

– Ты говоришь, запасной у тебя остался, – сказал Ватрушкин. – Так отдай ему.

– Это еще зачем? – не понял Вениамин.

– Веня, я себя не закопала, я живу, – засмеялась Анна Евстратовна. – Живу нормальной жизнью. Костюмы шью, мне весь поселок помогает, детей учу. Чтобы понять меня, одного концерта мало. Надо здесь жить, а не прилетать.

Утром мы перелетели в Жигалово, затем в Сурово, Коношаново. Везде были встречи, концерты, а потом мы вернулись в Жигалово. Там Брюханов передал Ватрушкину радиограмму, нас срочно вызывали на базу. Тогда мне казалось, что мы расстаемся ненадолго. Несколько раз уже с другим командиром я прилетал в Чингилей, но Анну Евстратовну почему-то не встречал. Года через два, когда закрыли леспромхоз, посадочную площадку в Чингилее прикрыли, думали до весны, а оказалось – навсегда.

Позже, уже летая командиром на больших самолетах, возвращаясь с севера домой, с большой высоты я пытался найти в холодной и немой тайге крохотные огоньки Жигалова, и уже отталкиваясь от них по прямой, как еще в школьные времена, отталкиваясь от звезд Большой Медведицы по внешней стороне ковша, искал Полярную звезду, так и здесь я искал огоньки Чингилея. Иногда находил, но чаще всего ответом мне была пугающая пустота.

Уже тогда было ясно, что малую авиацию добивают, она подверглась такому разорению, после которого на восстановление понадобятся годы; все посадочные площадки и аэродромы зарастали кустарником и травой, а самолеты были пущены на слом. Коля Мамушкин на мой вопрос, как же теперь добираются люди до Жигалова, ответил, что до Чикана и Жигалова можно добраться на машине и что на месте Чингилея остался всего один дом.

– Это Ватрушкин любил летать туда и делал все, чтобы площадку не закрывали, – сказал Мамушкин. – И меня туда похлопотал, спасибо, я успел застать патриархальную таежную Русь, ту, которая была и которой уже никогда не будет. А Брюханов помер вскорости после того, как перестали летать в Жигалово самолеты, – поведал Коля. – Васька Довгаль видел его в поликлинике. Брюханов похвастал, что был у врача, давление сто двадцать на семьдесят, и пошутил, что ему с таким давлением можно и в космонавты.

– А через два дня в автобусе ему стало плохо. Успели только довезти до больницы.

Эти подробности я знал. Знал я и то, что Мамушкин так и не стал восстанавливаться на летной работе, после Чингилея его перевели работать в Киренск. Там он и застрял. Но говорить на эту тему не хотелось, чего ворошить прошлое. Уже прощаясь, Мамушкин добавил:

– Наша Аннушка, ну помнишь ту учителку, она, представь себе, уехала. Ты думаешь, к этому артисту? Нет! Кстати, у нее, говорят, от того артиста ребенок родился.

– Казимирский, – припомнил я.

– Аннушка Капелюшка, так ее прозвали в Жигалове, уехала не с ним, а с Митричем. Говорят, у них еще двое сыновей родились. Двоиняшки. Вот и пойми этих женщин. Диалектика! – Мамушкин поднял вверх указательный палец. – Пришел, привез сухих дров, растопил печь. И взял в полон! Много ли женщине надо?

– Ну, ты не скажи, им, как и всем, хочется многого, – сказал я, пораженный неожиданной новостью.

– Кстати, крестным отцом у них стал наш командир летающего сарая, – не замечая моих слов, продолжил Мамушкин. – За ним это прозвище прилипло, не оторвешь. Он после ухода на пенсию преподавателем в учебно-тренировочном отряде работал. Мамушкин неожиданно хохотнул: – Мне говорили, он и там рассказывал молодым летунам, как спасал Тито. Да, чуть не забыл сказать самого главного. Аннушка про тебя часто спрашивала, интересовалась, как складывается твоя летная судьба. Стал ли ты капитаном? Кстати, если говорить о ней, то она была настоящей учителкой, без всяких там но. Ее в Чингилее, да и в самом Жигалове еще долго вспоминали. Но кого бы она сейчас там учила? Медведей или бурундуков. Народу там совсем не осталось. Разъехались кто куда. Я недавно приезжал туда. Да, заброшенные избы стоят. А вот мой сарай остался. Я в нем переночевал, вспомнил, как мы с тобой по ягоды ездили. Встретил я там охотника – Пуляева, он там до сих пор белку и соболя промышляет. Так он мне сказал, что летную площадку до сих пор Мамушкинской называют. Еще он сказал, что хочет церковь там поставить. Как в Сурове. Приехал какой-то парень из Якутии и на месте родной исчезнувшей деревни поставил церковь.

– Оставил след на земле, – засмеялся я.

– Да, оставил, но вокруг все поросло бурьяном. Все! – с неожиданной злостью сказал Мамушкин. Нет главного – людей. Эх, Россея-матушка! Умом ее не понять. Даже с помощью диалектики.