Точка возврата

Странный аббат

В понедельник, двадцать пятого июня я проснулся с одной неприятной мыслью. Папа уже в Киеве и сегодня будет во Львове. И где-то именно во Львове торчит сумасшедший старик с обшарпанным ТТ и караулит этого самого папу. Я растолкал свою команду, всех, кроме Мухи и Артиста. Мужики протирали глаза и хмуро чертыхались.

— Подъем! — негромко рявкнул я. — Докладывайте, черти, кому что снилось!

Неделю мы прожили на квартире у художника Игоря Резниченко, друга Бороды. Сам Борода присоединился к нам во вторник, как только доктор Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем, живой и здоровый, выполнял особое поручение — сопровождал диверсионную группу, следующую в Москву. Насколько я понял из доклада Гриши, диверсанты планировали взрывы в костеле, синагоге и православной церкви. Если бы эти события произошли, а пресса устроила бы по этому поводу приличную случаю истерию, можно было ожидать любых последствий, вплоть до политического кризиса.

А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном месте, разумеется, объяснялось не этим. За дамочкой нужен был глаз да глаз, а Артист имел на нее изрядное влияние. Она умудрялась выполнять поручения и нашего прямого противника — господина Коэна, с которым, кажется, тоже поддерживала не только деловые отношения, но и мои, получая их из уст Артиста. Впрочем, и те и другие она воспринимала как личные просьбы своих возлюбленных. Так, сначала она передала Деду провокационную команду на убийство папы, а потом, в тот же день, добросовестно рассказала Артисту о том, что выполнила такое деликатное поручение. Или делала вид, что так их воспринимала. О женщины, коварство — имя вам!

Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь пол огромной гостиной. С кухни доносился заманчивый аромат — хозяйка дома, миниатюрная Оксана, орудовала у плиты. Я посмотрел на часы. Семь тридцать. В голове снова неприятно промелькнуло: папа служит частную литургию в Киеве. Расписание визита я знал наизусть. Оксана уже успела покормить детей и отправить старшего в школу, младшего — в детсад и теперь радушно приглашала к столу весь наш спецотряд. Я возился с Бородой, он упорно не желал просыпаться — засиделся далеко за полночь с Игорем Резниченко, отчаянно дискутируя на темы религии и искусства. Я тоже спал мало и на протяжении почти всей ночи, думая о своем, имел радость выслушивать доносящиеся с кухни то певческий тенор нашего хозяина, выводящий что-то вроде: «У них, у католиков, получается, что Святый Дух исходит и от Отца, и от Сына. Что же, выходит, у них два Святых Духа, что ли?!» И глухой тенор Бороды: «Это не принципиально, это все идет от того, что мы крестимся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а они — во имя Отца, Святаго Духа и Сына!» И снова тенор: «Нет, это принципиально!» Я вспомнил, что последними словами отца Андрея, когда я вслед за Голубковым выходил из нашей маленькой Спас-Заулской церковки, были именно слова об исхождении Святого Духа от Отца: «Иже от Отца исходящего, иже со Отчем и Сыном споклоняема и славима...»

И вот теперь Борода нудил, что сейчас мы все равно ничего не сможем решить. Все равно до вечера время есть, и если уж заниматься серьезными делами, то лучше предварительно выспаться как следует. Но я сходил в ванну, набрал в горсть воды и облил заспанную рожу этого засони. Он пробурчал что-то насчет фашизма и методов доктора Геббельса, но все же поднялся и поплелся умываться, безумно завидуя своему ночному собеседнику, которого добросердечная жена оставила в покое этим утром.

День требовал решительных действий, поэтому сразу после завтрака, которым нас потчевала хозяйка, я собрал совещание. Каждый должен был высказать свои соображения. Вперед всех полез Борода.

— Дед — псих, но не идиот, — сказал Андрей. — Если он собирается стрелять в папу, то будет делать это так, чтобы иметь возможность скрыться. В газетах писали, что были ролевые учения спецслужб, которые ставили перед собой очень интересную цель: защиту папы от православных фундаменталистов, которые, по мнению курии, могут забросать понтифика помидорами, что, на мой взгляд, маловероятно, поскольку помидоры еще не поспели.

— Не отвлекайся, — прервал я его лирическое отступление.

— Ну, так вот. Спецслужбы по результатам учений защитили папу от помидоров, но не смогли загородить его от снайпера.

— Не думаю, что Дед подрядится в снайперы, — задумчиво протянул Боцман.

— Почему нет?

— Ты сам говоришь, что он не идиот. Он соображает, наверное, что у него уже рука не та и глаз не тот. Потом ты же сам читал газеты. Чердаки опломбированы, канализация тоже. Через каждых десять метров — по менту. Я думаю, что, помимо всего прочего, или все, или почти все возможные директрисы выстрела будут заблокированы.

— Но не будет же он стрелять в упор?

— Почему нет? — Боцман передразнил Бороду. — С глушителем, из толпы.

— Тогда на ипподроме! — радостно воскликнул Борода. — На ипподроме будут служиться аж две службы: и во вторник, и в среду. Там, конечно, тоже будут проверять, но толпа же будет чудовищная!

Боцман выложил на стол газету, где была фотография импровизированного алтаря, установленного на львовском ипподроме.

— Вот, — сказал он. — Вот алтарь, где-то здесь сидит папа. А вот ограждение. Ближе чем на двадцать метров к нему не подобраться. Старому человеку быстро вскинуть руку, мгновенно прицелиться и точно стрельнуть с такого расстояния практически невозможно. Дед ведь не идиот, так?

— Хорошо, — сдался Борода. — Я не знаю, что предпримет Дед.

Свою версию выдвинул Боцман.

— Я тоже не знаю, что предпримет старик, — честно признался он. — Но все же предлагаю рассмотреть версию взрыва. Почему бы ему не заложить бомбу? Он ведь старый диверсант.

Боцман тут же нарвался на горячие возражения Бороды.

— По всем маршрутам папы опломбированы все канализационные люки, где он будет бомбу закладывать?

— Наш лихой дедушка на все способен, — невесело усмехнулся Док. — Впрочем, Боцман — опытный подрывник, вот ему и мерещатся повсюду взрывы.

— И все же я хотел бы пройти весь маршрут папы и проверить его на возможность закладки фугаса. Вот в тех местах, где это в принципе можно сделать, и нужно ловить Деда.

— Док, твоя версия, — продолжил я совещание.

— У Деда должен быть свой почерк. Преступника находят по почерку. Дед, конечно, не преступник, и преступления он пока не совершил. Но нам нужно вычислить его почерк заранее. Андрей, что ты знаешь о старике?

— Да ничего особенного. Ну, был он разведчиком, под видом немецкого офицера внедрялся к фашистам, специализировался на похищениях. Ну, бывало, уничтожал физически особо важных военачальников противника...

Я покачал головой:

— Не думаю, что нам это что-то дает. Уж что-что, а похитить папу ему точно не удастся. И если он даже вырядится в бундес-офицера, не думаю, чтобы его в таком виде допустили к главе Ватикана.

— Нет-нет, — возразил Док. — Тут как раз есть над чем подумать Что-то вертится в голове, но поймать никак не могу. Я, Сережа, подумаю еще, тогда скажу. Кстати, а твоя версия?

— Я вижу только один путь. Моцар подбросил Деду грубый план покушения. Не думаю, что Дед воспользуется этим планом, все-таки он профессионал, причем старый. Ни за что он не будет отрабатывать вариант, известный, кроме него, хоть еще одному человеку, тем более бабе, тем более гулящей. Но все же, по-моему, стоит сходить к этой церкви святого Юра, посмотреть, подумать. Подумать, что могло прийти в голову старику. Попробовать пройти по его следу. Короче. Боцман, Борода — вперед, по маршруту. Док, пойдем с тобой к нунциатуре, посмотрим, подумаем. Встреча в половине седьмого в аэропорту.

Пока мы отсиживались на конспиративной квартире, стараясь не появляться в городе, здесь произошли сильные изменения. Улицы наводнились бесчисленными толпами туристов и паломников, на каждом углу стоял какой-нибудь или мент, или омоновец, или еще черт знает какой службист. Пару раз нам попадались даже патрули каких-то импортных полицаев, державшихся строго и с достоинством, но без борзого гонора, свойственного ментам постсоветского пространства. Попадались и якобы праздношатающиеся в штатском, но я безошибочно распознавал в них агентов службы безопасности. На период пребывания понтифика в городе отменялась всяческая преступная жизнь, она было попросту невозможна при такой плотности ментовско-полицейско-агентурного элемента. Я порадовался, что за время битв в горах успел обрасти хоть небольшой бороденкой, — надо понимать, что описания наших рож были вызубрены наизусть если не всеми, то многими дядями как в униформах, так и в штатском. Это, в сущности, была единственная маскировка, к которой прибегли все члены моей группы. Кроме Артиста, который вынужден был поддерживать имидж героя-любовника, а значит, бриться до синевы, и Бороды, которого я с трудом заставил, наоборот, побриться.

А на Юрской горе, на бывшем патриаршем подворье, немыслимо было даже появиться человеку, слегка подозреваемому в преступных замыслах. Помимо доброго взвода крайне гордых собой ментов, здесь торчала, по крайней мере, дюжина неприметных для неопытного глаза «штатских». Правда, и богомольцев хватало — одни заранее занимали места, чтобы увидеть папский кортеж, другие шныряли в церковь и обратно. Мы заняли хорошую позицию на паперти — и с толпой сливались, и обзор имели хороший.

Надо ли говорить, что Деда в толпе не было. Зато мои наблюдения дали интересный и несколько неожиданный результат. Менты в форме вели себя так, как им и положено, нагло-деловито. Они больше занимались организацией людских потоков, чем предотвращением покушений или иных инцидентов. Впрочем, большего они и не умели. Зато штатские, по-моему, явно нервничали. Надо сказать, что вели они себя грамотно, распределились по всей площади, чтобы иметь не только полный обзор, но и возможность видеть лица практически всех прибывающих богомольцев. Я пронаблюдал, кстати, весьма любопытную и поучительную сцену. В потоке паломников случился дедок, отдаленно напоминавший Николая Ивановича, это был, по-видимому, простой крестьянин, напяливший на себя по торжественному случаю мешковатый костюм из грубой ткани, в его руки въелась земля, и они были черны. Плюс рожа и походка абсолютно выдавали святого землепашца. Если бы наш Дед преобразился в такого мужичка, я бы признал его непревзойденным актером всех времен и народов. Так вот, тут же «штатский», контролировавший входные ворота, буркнул что-то в свой лацкан, а с крыльца нунциатуры слетел его коллега, пристроился к старичку, пошарил вокруг того полиэтиленовым пакетом, в котором, надо понимать, был металлоискатель, отвалил, пнул ближайшего мента и указал на подозрительного старца. Мент тут же бросил распоряжаться в толпе, озаботился, шнырнул к дедку и со всей возможной корректностью, хотя и с официальным видом проверил у него документы. Штатский при проверке крутился рядом, чтобы иметь возможность тоже заглянуть в показанную ксиву. После этого мент, явно разочарованный, что ему не дают заниматься таким приятным делом, как орать на прибывающих паломников, остался пасти деда, а штатский понесся в нунциатуру, очевидно, звонить, проверять полученные паспортные данные. Что и говорить, дело было поставлено серьезно. Думаю, нашего Деда здесь в принципе быть не могло...

Проторчав на этом пятачке десять минут, поняв, что на данных рубежах стрельба по папе не предвидится, и решив, что хватит проверять невнимательность агентов, знающих наши описания, а скорее всего, и носящих у сердца наши фотороботы, мы скромно удалились в уютный сквер между корпусами политехнического института и присели на скамейку. Док закурил и погрузился в глубокие и, судя по тому, как он нещадно высасывал из сигареты свой противный дым, тяжелые думы. Вторую сигарету он закурил без малейшего перерыва после первой. Чтобы отвлечь друга от активного угробления собственного здоровья, я начал разговор. Разговор этот я начал еще и потому, что знал по опыту: рассуждение вслух лучше вытаскивает на поверхность сознания смутные мысли. А у Дока, очевидно, и вертелись какие-то неясные соображения по поводу тактики и стратегии Деда.

— Что-то вырисовывается? — спросил я его.

— Только в общих чертах. Весь вопрос в костюме.

— Костюме?

— Да, конечно! Ну подумай, Николай Иванович — прирожденный актер. Для того чтобы сыграть, скажем, немецкого унтера, нужно либо и быть этим унтером, либо, подметив основные манеры, повадки, лексикон этих самых унтеров, скопировать их с максимальной точностью и ни разу не промахнуться. Для этого нужно вжиться в образ, а это доступно только людям, владеющим даром перевоплощения. Таким, как хотя бы наш Семен. Ты помнишь, как старик сыграл дворника, когда брал Зайшлого? Его «дворник» не вызвал подозрений ни у самого «генерала», ни у прохожих, ни у охраны обменника. Вот мне и кажется, что костюмированное представление персонажа и будет почерком Николая Ивановича. Андрей хоть и сам человек искусства, но проявил здесь узость, решив, что старик может сыграть только немецкого оккупанта. Я проанализировал и считаю, что он может сыграть кого угодно или почти кого угодно.

— Почему «почти»?

— По-видимому, ему нужно знать антураж. Ну, дворников он в жизни насмотрелся, знает, как ведет себя типичный дворник, и скопировать дворницкие повадки для него не составило труда. И вот теперь вопрос: в каком облачении он попробует приблизиться к папе?

— А зачем ему в этом случае вообще что-то изображать? Будет такая разношерстная толпа, что в ней ничего не стоит затеряться в любом виде.

— Нет, не годится. Сквозь толпу трудно пробиться на рубеж выстрела. Это раз. В толпе будут кишмя кишеть агенты в штатском. Это два. Между толпой и папой будет все же известная дистанция. Это три. Серые господа в штатском, как ты мог убедиться, снабжены металлоискателями, а у Николая Ивановича нет ничего, кроме большого черного пистолета, от которого металлоискатель воет как сигнализация машины «ауди» в три часа ночи. Это, наконец, четыре.

— Значит, ты считаешь, что Дед попытается втесаться непосредственно в эскорт?

— Вот именно. Вся логика за это. Но в каком костюме, в каком виде?

— А нам-то какая разница? Мы-то его в любом виде узнаем.

— Не скажи. Боцман ведь не узнал его в костюме дворника, а у Боцмана глаз достаточно цепкий. Кроме того, чем больше мы будем знать о планах капитана, тем больше шансов будет его остановить.

— Хорошо. И что, у тебя есть хоть одна версия?

— Четкой нет, есть варианты. К сожалению, мы слишком мало знаем о старике. Надо учитывать, во-первых, что он старик. Значит, добра молодца он ни в каком случае изображать не будет. Должно выполняться еще одно условие. Старик должен неплохо знать типаж, который собирается изобразить. Вот тут-то мы и попадаем в тупик. Ну, положим, он может прикинуться пожилым чиновником. Но тогда ему пришлось бы внедриться в какую-нибудь делегацию, что, конечно, исключено. В советское время он бы нацепил ордена и его бы, возможно, пропустили, куда ему нужно. Это, разумеется, тоже отпадает. Конечно, он мог бы...

Но Док не успел договорить. Направляясь к нам, по скверу шел длинный сутулый нескладный человек, размахивая, как мельница, громадными руками, креня голову, да и весь корпус, и хитрюще ухмыляясь. Он старательно делал вид, что идет не к нам, а мимо, но при этом пристально в меня всматривался. Наконец он распознал сквозь бороду мои незабвенные черты, ухмыльнулся совсем уж хитро, прямо заговорщически, и решительно приблизился. Сбросил с плеча на лавку какой-то тюк, присел рядом, наклонился и хрипло прошептал мне на ухо:

— Смерть фашистам!

— Смерть! — дал я отзыв, а Док дико вытаращился.

— Если враг не сдается, его уничтожают!

— Согласен.

— Я знаю все!

— Что именно?

— Враг разгромлен в его логове!

Да уж, наша тихая операция в Карпатах все же вызвала в городе определенный резонанс. Док продолжал дико таращиться.

— Сергей Тяньшанский, — представил я ему подсевшего. — Химик, подрывник и революционер-бомбист.

Но химик не заметил иронии. Он, озираясь по сторонам, разворачивал тюк. При этом он подозрительно косился на Дока и вопрошающе смотрел на меня.

— Это мой коллега, — успокоил я Тяньшанского, — у меня от него секретов нет.

Тогда Сергей, не обнаружив вокруг нас любопытных глаз, вынул из тюка явное взрывное устройство, выглядевшее самопально, но вполне зловеще.

— Смерть фашистам и попам! — глухо прохрипел он.

— А попы-то тут при чем? — поинтересовался Док.

— Религия — опиум для народа! — Химик явно предпочитал изъясняться лозунгами.

— Сергей, — как можно деликатнее спросил я — я вообще старался обращаться с ним, как с миной, впрочем, он и был человеком-миной, — скажи конкретно, что ты затеял?

Придурок чуть не влез носом мне в ухо и зашептал, дыша горячо:

— Плюю на папу! Он приехал для захвата! На воздух папу!

— Скажи, пожалуйста, ты это сам придумал или тебя надоумил кто?

— Сам! Папа — на воздух, и всем будет ясно, что Бога нет!

— Ты атеист?

— Я материалист-дарвинист!

— Хорошо. Но только вот что. Наше задание в городе не окончено. Мы на нелегальном положении, за нами следят. К сожалению, если в ближайшие три дня в городе произойдет нечто экстраординарное, нам будет грозить провал.

Тяньшанский был явно озадачен, и я пошел ва-банк:

— Так что папу взорвешь в следующий раз.

— Да? — Химик был расстроен. Но тут же добавил: — Я на проспекте живу. Приходит ко мне фашист и говорит, что во время, пока ихний главный поп, то есть папа, будет во Львове, мне нельзя даже подходить к своему собственному окну! Представляете? Если подойду, меня снайпер фашистский снимет! Видали? Пусть попробует! Это я папу сниму!

— Увы, но это полностью сорвет всю нашу работу.

— Правда? — Серега, видимо, все же склонялся к тому, чтобы подчиниться воле подпольного обкома.

— Безусловно. Это приказ. Бомбу — разобрать и уничтожить как опасную улику. Впрочем, нет. Давай-ка ее лучше сюда, я, кажется, придумал, на что она еще может сгодиться.

— Да, да, пожалуйста... Я тогда пойду. А вы возьмите вот это, раз вы конспирируетесь...

Серега сунул мне в руки свой тюк.

— Что здесь?

— Это поповская одежа. Ну, ряса, как у ксендза. В таком виде я мог бы пробраться к папе, а вы, то есть кто-то один из вас сможет законспирироваться. Сейчас уже в городе полно ксендзов, если надеть рясу, то не будет никаких подозрений.

Когда Серега говорил это, его лицо казалось умным и грустным. Вполне осмысленным. Но вдруг оно вновь преобразилось, исказилось ухмылкой привычного идиота.

— Я пойду, — сказал он. — Смерть фашистам!

— Смерть! — поддержал я химика в его идиотизме.

— Смерть! — поддержал и Док и, когда Серега походкой шпиона из худших комедий удалился, спросил меня: — Это что за взрослый ребенок?

— Хорош ребенок! Как бы то ни было, поздравляю нас всех, Док! Только что мы предотвратили одну из попыток покушения на папу. Интересно, сколько в этом городе сумасшедших, вынашивающих террористические планы? Был один. Теперь оказалось — двое. Может, есть еще? Боюсь, что, если мы даже остановим Деда, все едино, папу нам не уберечь. Он обречен. Да, я тебе не ответил! Это Серега Тяньшанский, одноклассник Бороды, химик, псих. Он нас аммоналом снабдил. Спасибо ему.

— Спасибо ему за вот это, — Док указал на тюк. — Подсказал.

— Ты думаешь?

— Мелькала в голове такая мысль. Но только я ее отбрасывал все время. Николай Иванович ведь не католик. Откуда ему знать повадки ксендзов? Но теперь я подумал: все же он полвека живет здесь, может, и видел несколько раз католических попов, особенно в последнее время. А кстати, жена! Жена у него была полька! Возможно, и не верующая, но опять же почему не допустить, что он бывал с ней в костеле во время праздников! Подумай, что может быть лучше рясы, если ты хочешь попробовать приблизиться к папе?

— Твоя правда. И ничего лучше рясы не придумаешь, чтобы контролировать ситуацию. Артист нам сыграет такого ксендза, что папа его тут же произведет в кардиналы. Он в театральном учился, французский знает. Французы — католики, так что сойдет. Пошли звонить.

Артиста мы вынимали из его логова с помощью нехитрого конспиративного трюка. Не было никакой уверенности, что Ларисин телефон не прослушивается. Поэтому я звонил, трубку брала хозяйка, я звал к телефону кого попало, получал ответ, что здесь такие не живут, извинялся, и после этого отправлялся к месту встречи, которое назначал Артисту заранее. Лариса, зная меня по голосу, сообщала Артисту о звонке.

Артист приплелся, нет, даже притащился на рандеву не то что не в духе, он был не в себе.

— Где Борода? — спросил он с яростью, вместо того чтобы поздороваться.

— Мы увидим его вечером в аэропорту.

— Ладно, — злобно прорычал Артист и после этого замкнулся.

Я стал втолковывать ему, что от него требуется, что он должен будет, вырядившись ксендзом, держаться постоянно поблизости от папы и глядеть в оба, не появится ли на горизонте Дед с большим черным пистолетом. Но Семен слушал невнимательно, был погружен в себя, отвечал односложно и, кажется, автоматически.

— Что с тобой? — спросил я.

— Все в порядке, — буркнул Артист.

У меня, честно говоря, не было настроения приводить Семена в чувство. Устал я работать психотерапевтом в ходе данной операции. Я зло сообщил ему, что до вечера он свободен, пусть побродит где-нибудь в парке на окраине, чтоб не попадаться никому на глаза, и заодно проветрит мозги. Странно, но он не стал пререкаться, ему попросту было не до нас. Он повернулся и пошел.

Минут пять мы стояли молча. Я даже несколько растерялся. Артист, на которого я как раз возлагал все надежды, выбыл из игры в последний момент. До прилета папы оставались считанные часы. Молчание прервал Док.

— Не расстраивайся, командир, — сказал он. — Давай рясу, будет у нас ксендз. А тебе, равно как и всем остальным, несмотря на бородатость, лучше всего будет покинуть город. Я думаю, тебя наши взрослые дети в любом виде узнают, а тогда...

— Где ты возьмешь ксендза?

— Сам оденусь.

— Ты ж даже не знаешь, как креститься по-ихнему!

— Отчего же? На Кубе насмотрелся на католическую братию. Так что попробую вжиться в образ.

— А язык? На каком языке говорить-то будешь? Не по-русски же!

— А я буду молчаливым ксендзом. Но в случае чего, и язык найдется. Не переживай. И если ты намерен геройствовать и не оставлять друга одного — знаю я тебя, никуда ты не уедешь, — то прошу: держись от папского кортежа подальше. Извини, но ты мне будешь только мешать. Это касается и остальных. Все, я пошел переодеваться. В любом случае нам всем лучше быть порознь. Так что встретимся в Москве.

Если утром мало что выдавало перенасыщенность города людьми — ну, ментов много, ну, шляются по улицам группки туристов, — то к вечеру вся скрытая масса народа выявилась, выплеснулась и громадной гусеницей протянулась по всему папскому маршруту. Пробиться в аэропорт оказалось несколько труднее, чем хотелось бы. Но Борода предусмотрительно назначил точку встречи не в самом порту, а на опушке примыкавшего к нему лесопарка. Там народу не было. Борода с Боцманом пришли раньше, я их заметил издалека. Борода курил, Боцман что-то ему мудро втолковывал. При моем появлении Боцман переключился на меня, причем с явным облегчением — заполучил наконец более просвещенного собеседника.

— Маршрут мы проверили, — доложил Боцман, — в особенности точки, где папа будет выгружаться из папамобиля. Город хороший. Для снайпера. Я десяток мест прикинул, из которых выстрел в принципе возможен. Но повторяю, для снайпера. Пистолетный выстрел я исключаю практически. Не отвергаю бомбометание. Но в этом случае вероятность поражения цели, то есть папы, крайне невелика. Это может попробовать безумец, но не профессионал. Мое мнение: контролировать папу по всем маршрутам перемещений и невозможно, и бессмысленно.

— А мне кажется, — даже как-то обиженно вставил Борода, — что можно при желании стрельнуть и из пистолета. Мы должны всю дорогу следовать за кортежем, тогда, может, и напоремся на Деда.

— Дилетантов попрошу помолчать! — уже раздраженно прервал его Боцман. — Ты не видел, я видел. Стрельба из пистолета невозможна.

Я не успел сообщить ребятам о нашей с Доком разработке, как появился Артист. Он подлетел к нам как вихрь и сразу ухватил Бороду за грудки.

— Ты?! Ты?! — невнятно бормотал он. Намечалась, кажется, дуэль на любовной почве, причем участь Бороды, на мой взгляд, в этом случае была бы предрешена. Боцман, похоже, тоже пожалел художника, мы с ним одновременно, не сговариваясь, нежно прихватили Артиста за плечи. Нетренированный Борода с едва зажившей дыркой в левом боку был слишком уж недостойным противником для спецназовца, пусть даже крайне чем-то обиженного. Я взял на себя роль арбитра.

— В чем дело?

Но Артист, хоть и отлип от Бороды, даже не обратил на меня ни малейшего внимания. Он говорил, вернее, орал только Бороде:

— Это ты рассказал Светлане о Ларисе?!

— Господи, — облегченно вздохнул перепугавшийся было Борода. — Да нет же, конечно. Мне-то что? Я уж смирился...

— В чем дело, Семен?! — повторил я более решительно и непосредственно в ухо разъяренному Артисту.

Тот, кажется, начал приходить в себя.

— Свете кто-то рассказал, что я все это время живу у Ларисы...

— Но это ведь так оно и есть, — заметил Боцман.

— Мне эта шлюха ни на черта не нужна! Я же по вашему заданию, для дела у нее ошиваюсь!

Я хотел было заметить, что он, Артист, всегда умеет совмещать выполнение задания с насыщенной интимной жизнью, но решил не подливать масла в огонь.

— Нет, это не я, — тем временем уверенно и отчетливо говорил Борода. — Я все же предпочитаю играть по правилам. Ты лучше вот что скажи: Лариса ходила к ней в больницу?

— Не знаю, — раздраженно проворчал Артист. — Впрочем, кажется, ходила. Да, точно, ходила навестить.

— Вот и насвистела ей там о своих победах, — усмехнулся Борода. — Это в ее стиле. Это чтобы Света не мнила, что она привлекательней и обаятельней самой Ларисы. Сто процентов гарантии даю, что это ее работа.

— Сам-то небось только и рад! — все еще ярился Артист.

— Семен! — резко оборвал его Боцман, а я лишь сильнее стиснул ему плечо.

— Ладно, простите, ребята. — Артист так же легко, как и вспыхнул, пошел на примирение. — Я погорячился. Я не прав.

— Да мне-то что... — Борода пожал плечами, хотя, мне кажется, неожиданный разрыв Светы с Артистом был ему на руку и в действительности он был ему рад.

Однако любовные многоугольники внутри моей команды интересовали меня ровно постольку, поскольку могли помешать оперативной работе и временно (а я надеялся, что временно) повредить умственным и физическим способностям моих бойцов. С другой стороны, вся наша работа теперь сводилась к тому, чтобы поменьше светиться, но при этом не терять контроля над ситуацией. А для этого мне, Боцману и Бороде лучше всего было пересидеть проклятый визит на квартире у Резниченок, а Артисту, ничего не поделаешь, следовало продолжать самый тесный контакт с Ларисой. К такому приказу он отнесся резко отрицательно, заявил, что, дескать, видеть ее теперь не может и он за себя не отвечает. Словом, впервые я видел, чтобы такое творилось с нашим Артистом. Пора, пора бы юноше жениться, да и успокоиться. Но только разве ж такого женишь! В конце концов, ему пришлось смириться со своей участью и отправиться к Ларисе. А мне оставалось надеяться, что в какой-то степени она его утешит.

С точки, выбранной Бородой, подлет и посадка папского самолета были прекрасно видны. Толпа гудела. Нам было слышно, как папа появился из здания аэропорта, — это сопровождалось уже не гулом, а воем толпы. Наконец, папу загрузили в папамобиль и повезли в город. Я приказал Боцману и Бороде порознь возвращаться на нашу конспиративную квартиру, только Боцман по дороге должен был выполнить одно мое нетрудное поручение. А сам я не выдержал, решил хоть со стороны, но проследить за перемещением понтифика.

Я уже неплохо знал город. Я вырулил на улицы, не обремененные следованием кортежа, поймал тачку и двинул окольными путями к парку культуры, где папа, непосредственно по прибытии, должен был встретиться с западноукраинским духовенством. По моим прикидкам это, собственно, и было самое опасное место. К папе с приветствиями должны были подходить многочисленные делегации самого разного рода, как то: студенты, школьники, попы, руководители города и области, прочие. Если, допустим, Док успел затесаться в делегацию поповскую, то почему бы и Деду не втереться в какую-нибудь делегацию старческую.

Площади в парке были подготовлены наспех, не то что, скажем, на ипподроме. На ипподроме для паломников устроены своего рода загоны, там должны дежурить и менты, и даже врачи, об армии распорядителей нечего и говорить. Да к тому же для того, чтобы попасть в загон, нужно пройти металлоконтроль. В парке же подойти чуть не вплотную к папе мог любой достаточно наглый желающий. Я, например, протиснулся довольно-таки близко. Из ТТ, положим, стрельнуть было бы трудновато, но, скажем, из «стечкина» можно было бы и удачу попытать.

Первым, разумеется, приветствовало папу духовенство. Ксендзов хватало. С речью выступил только один, говорил по-украински в микрофон и, к счастью, довольно кратко. Потом уж все священники подходили к папе индивидуально, благословлялись и говорили ему каждый по паре слов в обстановке, так сказать, интимной. Какой-то кардинал строго следил, чтобы верующие не слишком грузили престарелого понтифика. Впрочем, один какой-то ксендз в рясе задержался дольше других. Папа сам спросил его о чем-то, и тот ответил. Папа спросил еще, и тот ответил снова, несмотря на строгие брови кардинала. Когда наконец ксендз, получив сверх отпускаемой нормы второе благословение, отошел, я с изумлением узнал в нем Дока. О чем и на каком языке Док мог так относительно долго беседовать с папой римским, было для меня неразрешимой загадкой. Я изумился, но и успокоился: Док внедряется в ближайшее окружение папы. Уж если он проделал это, то вполне можно надеяться, что он выполнит и оставшуюся часть своей миссии.

Потом какие-то студенты распевали религиозные гимны, школьники что-то дарили, чиновники преподавали народной массе уроки грубейшего подхалимажа. К счастью, никакой стариковской делегации на папу не наслали.

Потом понтифика снова погрузили в его стеклянный колесный саркофаг и плавно повезли в бывшие патриаршие палаты. Там я тоже оказался на пару минут раньше кортежа. Вообще-то Деда мы здесь не ждали, но все же я предпочитал смотреть в оба. Все прошло спокойно. Док, кажется, уже числился как лицо, особо приближенное к понтифику, даже бдительный злой кардинал смотрел на него почти дружески. Док не развлекал больше святейшего отца занимательными беседами, но терся в непосредственной близости. Впрочем, он не нагличал, держался скромно, выглядел как подчиненный, отличенный начальством, но в то же время знающий свое место. Папа помахал рукой, покачал посохом, и его увезли в палаты. Вроде бы на сегодня больше мероприятий не намечалось, и я отправился домой. Боцман уже был там, уже вернулся.

— Как? — спросил я его.

— Порядок.

Я взял Бороду и потащил его на улицу. Там, дойдя до ближайшего киоска «Торгпресс» (вроде нашей бывшей «Союзпечати») и приобретя телефонную карту, мы отправились на поиски удобно расположенного таксофона.

— Сейчас позвонишь в милицию, — сказал я Бороде, едва мы увидели одиноко стоящую телефонную будку, — и сообщишь, что в здании ЦУМа заложена бомба.

— Какого именно, у нас их два?

Это был хороший вопрос. Боцман был проинструктирован заложить невключенную бомбу в ЦУМе. Он это сделал. Но какой именно ЦУМ попался ему раньше, я не знал.

— В обоих, — ответил я Бороде после некоторого раздумья. — Пусть побегают. Будешь смотреть на часы во время разговора. Тридцать секунд — и вешаешь трубку. Есть платок?

— Зачем?

— Руку обернуть.

— Найдется.

Борода набрал 02 и прогнусавил на местном диалекте нечто, на мой взгляд, совершенно невразумительное. И тридцати секунд не понадобилось ему, пятнадцатью обошелся. Наконец, он бросил трубку, и мы поспешили скрыться в переулках подальше от засвеченного автомата.

— Что ты им сказал? — спросил я, когда мы отошли на безопасное расстояние.

— Все, как надо, что заминированы оба ЦУМа.

— Реакция была?

— Вроде да. Стали переспрашивать, ну, я повторил. Хотели спросить, кто говорит, я трубу и положил. Только я не совсем понимаю, зачем все это нужно.

— Ничего особенного, мы просто делаем попытку сократить визит. Сейчас поедем куда-нибудь подальше отсюда и задублируем звонок.

В итоге мы позвонили в милицию трижды и все с разных концов города. Мне показалось, что этого сверхдостаточно, чтобы всполошить местные органы. И действительно, хватило. Результаты нашего усердия мы пожинали на следующий день, сидя у телевизора.

Резниченки торчали в другой комнате, мы смотрели утренние новости Киевского телевидения, Борода переводил. Диктор сообщил, что накануне вечером некто неизвестный трижды позвонил в милицию и сообщил, что заминировано здание ЦУМа во Львове. Всю ночь милиция доблестно переворачивала универмаг кверху дном, но ничего не нашла. Корреспондент в прямом эфире пересказывал подробности этого события на фоне большого магазина. Были видны озабоченные менты и толпа зевак. Боцман вытаращил глаза.

— В чем дело? — спросил я его.

— Да я ж не в тот ЦУМ закладывал!

— А! В трехэтажный, — догадался Борода. — Но я ведь им говорил, что оба заминированы!

Вырисовывалась веселенькая перспективка снова метаться по городу и звонить. Но для начала я решил все же наведаться в тот самый трехэтажный ЦУМ. Оказалось, что киевский журналюга проявил банальную недобросовестность, дав в эфир картинку только одного ЦУМа, тогда как кверху дном был перевернут и второй. В него уже пускали покупателей, но в залах торчало множество усталых и злых ментов.

Я покосился на Боцмана. Он кивнул, приглашая следовать за ним. Подвел нас к отделу, торгующему ублюдками. А как прикажете называть современный отдел игрушек? До революции игрушечные магазины торговали ангелочками, после революции, когда ангелы от России отлетели, перешли на кукол-мальчиков и кукол-девочек. Ну, еще на всяких медвежат. Теперь детям предлагают развлекаться натуральными чертяками с рогами, разве только на ногах у них колеса вместо копыт. Борода, толкнув меня локтем и кивнув на типичного представителя преисподней, шепнул:

— Представляешь такую картинку: просыпаешься с бодунища, и тут перед глазами такое! Сразу подумаешь: все, хана, допился до белочки!

Мы с Бородой ужасались, а Боцман тем временем не терялся. Пока продавщица по его просьбе лазила снимать с полки какое-то чудовище, он сунул руку за витрину и незаметным движением вынул из-под пестрых коробок химикову бомбу. Боцман сунул ее за пазуху и вопросительно посмотрел на меня. Секунду поколебавшись, я незаметным кивком дал команду отхода.

Несмотря на то что город был переполнен людьми, как метро в час пик, мы шли по практически безлюдному переулку одной из тех тайных троп, которые здесь знал только Борода. Боцман посмеивался и качал головой:

— Все спецслужбы мира! Не догадались! Поднять две коробки! В игрушечном отделе! Ну не мог же я положить эту адскую машинку прямо на пол в центре торгового зала!

Его просто душил смех.

Мне было не до смеха. Если бы местные милиция и тайная полиция обнаружили наш сюрприз, то, может быть, папу в тревожном порядке эвакуировали бы из города в тихий и безопасный Ватикан. Но они ничего не обнаружили. Перезакладывать нашу бомбочку было все же несколько рискованно. Да и пока мы занимались бы такого рода провокациями, мог выползти из своей норы Дед и приступить к осуществлению своего безумного замысла. Время было дорого. Бороду, которого в городе, кажется, знала каждая собака, я отправил домой, строго-настрого приказав ему сидеть безвылазно до поступления особой команды. Мы же с Боцманом прогулялись до окраины, где пристроили бомбу в вонючую сточную канаву.

Едва только Док, найдя укромное местечко в том же лесопарке подле аэропорта, переоблачился в рясу, он почувствовал себя человеком первого сорта. Католическому духовенству, по крайней мере на время визита папы, горожане оказывали просто-таки подобострастные знаки внимания. На ближайшие два дня ему предстояло напрочь забыть родной русский язык, по возможности не изъясняться на этом запретном наречии даже во сне. На вооружении у Дока были вообще-то два языка. Во-первых, проходя подготовку среди кубинских коммандос, он сносно овладел испанским. Правда, это был не совсем испанский — это был кубинский диалект общего латиноамериканского, опять же диалекта испанского. Это значило, что он может выдавать себя исключительно за кубинского патера. Но как раз этого делать было нельзя. Немногочисленное кубинское духовенство сплошь выпускалось духовными академиями Испании, и уж на чистом языке Сервантеса эти священнослужители изъяснялись без запинки.

Но помимо регионального испанского, Док, как медик, еще неплохо владел мертвой латынью. Можно было в принципе придумать себе национальность настолько экзотическую, что среди многочисленных паломников не нашлось бы ни одного «соотечественника». Но риск, что таковой по закону подлости найдется, все же был слишком велик. Док решил, что он все же будет латиносом, но не испанского, а, скажем, немецкого происхождения. В случае чего пару фраз по-немецки он смог бы родить. Но тогда Куба отпадала, откуда на Кубе взяться немцу? Оставалась единственная латиноамериканская страна, о которой Док хоть что-то знал — Парагвай. Кубинские товарищи много рассказывали ему, как они в качестве наемников при поддержке местных индейцев племени гуарани отбивали у аргентинцев серебряные рудники в окрестностях Байа-Негро. Вскоре легенда была готова. Итак, Док, на самом деле он патер Мартин, немец по происхождению, в Парагвае живший не в испанских провинциях, примыкающих к Асунсьону, а в местах, населенных гуарани. Оставалось надеяться, что экзамен на этом языке все же сдавать не придется. А за свою латынь, международный язык медиков и католиков, Док был, в общем, спокоен. Легенда получалась шаткая, но вполне сносная. На подготовку лучшей все равно не было времени.

В аэропорту творилось невероятное столпотворение. При том, что замаскированного Дока старались не толкать, у него не всегда была возможность двигаться туда, куда ему надо. Тем не менее он все же пробился к группе лиц, одетых, как и он сам, во все черное. Несколько ближайших прелатов учтиво поклонились, Док отвесил несколько ответных поклонов, отметив, что в целом его появление не вызвало никаких эмоций. Ну, приплелся еще один патер, ну и что? Теперь Доку оставалось только обезьянничать: смотреть, что делают его «коллеги», и делать все точно так же.

Из боковых ворот выкатили папамобиль, караул вздрогнул по команде, и из здания аэровокзала появилась свита, окружающая маленького человечка в огромной тиаре. Собственно, благодаря этой тиаре и возвышающемуся вровень с ней посоху с распятием и можно было догадаться, где именно находится Иоанн Павел Второй.

К папе в ноги бросились официальные лица, какие-то галичаночки с хлебом-солью, детский хор запел псалом, а группа священников, к которой примкнул Док, только сложила руки и склонила головы. Словом, как раз прямые-то подчиненные папы и держались с наибольшим достоинством. Но встреча в аэропорту получилась скомканной. Усталый старик Войтыла снабдил весь собравшийся народ пастырским благословением, погрузился в свой стеклянный саркофаг на колесиках и покатил в город.

Ура! Для ксендзов, прибывших во Львов для встречи с понтификом, власти предусмотрели два «Икаруса». Священники грузились в предоставленный транспорт чинно, уступая друг другу место в зависимости от сана. Док понятия не имел, какому сану соответствует его одежка, но оказалось, что примерно среднему, потому что несколько попов, не задумываясь, вошли первыми, а остальные, очевидно ординарные патеры, учтиво посторонились, делая Доку приглашающие жесты. В чужом монастыре логичным было следование соответствующему уставу, и Док, опять же слегка кивнув головой, вошел в автобус. Здесь при входе стоял монашек и беззастенчиво прозванивал всех прибывших металлоискателем. Духовенство не противилось. Но вот что странно: Дока монашек прозванивать не стал, наоборот, потупил взгляд и что-то шепнул, спрятав металлоискатель за спину. Док, уже видевший, как ксендзы благословляют прихожан и мелкую монашескую братию, сотворил соотвествующий жест и на всякий случай снисходительно улыбнулся этому таможеннику в подряснике.

Место рядом с ним занял крупный священник, смуглый, с крючковатым носом, и заговорил (о ужас!) по-испански. Почему он решил, что Док поймет его испанский? «Неужели, — усмехнулся Док, — я так старательно настраивал себя изъясняться на ломаном испанском, что это стало видно даже со стороны?» Испанский же поп, глядя на Дока, высказал одобрение по поводу того, что восстановили орден иезуитов, что без ордена вся Католическая матерь-церковь была как бы лишившейся любимейшего из сыновей, испанцы, как известно, в душе все поэты. Мало того что добытое у ненормального Тяньшанского облачение оказалось принадлежащим какому-то церковному сановнику, так оно еще было иезуитским! Вот почему Дока не прозванивали! Где полоумный химик раздобыл рясу, было загадкой века. Док кивнул в ответ соседу, давая понять, что он все прекрасно понял, а отвечал на латыни: потому, мол, орден и вернулся, что, пока его не было, развелось среди католиков слишком много швали и пора ее выметать поганой метлой. После этого разговорчивый сангвиник-испанец сделался замкнутым и нелюдимым и погрузился в черную меланхолию.

«Икарус» медленно полз в самой гуще процессии. В окне Док видел чудовищную толпу, вытянувшуюся вдоль всего маршрута за предусмотрительно расставленными заслонами из людей в штатском и ментов. Док, когда еще садился в автобус, рассмотрел всех, кто оказался среди его попутчиков, и рассмотрел внимательно. Деда среди них не было. Оставался, правда, второй автобус — он набирал пассажиров чуть поодаль, и Доку не удалось разглядеть всех, кто в него садился. Ну не мог же он вертеть головой во все стороны, нося столь высокий (не ясно, правда, какой именно) сан.

Док вообще-то должен был радоваться, что он без малейших проблем втерся в самую гущу событий и теперь все время будет вертеться где-то возле папы. Но не было у него спокойно на сердце. Что-то слишком много в этом городе сумасшедших, покушающихся на папу. И если слабовольного Тяньшанского Пастуху удалось остановить всего лишь проявлением более сильной воли, то как еще сложится с Дедом, которому самому воли было не занимать? То, что старик может случайно оброненную фразу принять за приказ командира и, наоборот, приказ пропустить мимо ушей, это Док уже знал. Поэтому и было у него опасение, что Дед, если даже найти его и приказать ему убираться к чертовой матери подальше от папы, все же будет выполнять изначальную установку на убийство. Мало ли, вдруг у него в голове слетел какой-нибудь винтик и теперь старик решил положить жизнь, вернее, ее остаток на то, чтобы грохнуть несчастного папу?

Зато в парке культуры Доку предоставилась возможность рассмотреть всех католических священников, примкнувших к папской кавалькаде. Деда среди них не было. С одной стороны, это было хорошо, — значит, Дед, по крайней мере пока, не имеет возможности приблизиться к папе. Но в то же время Док предпочел бы уже обнаружить Деда, а то возникало подозрение, что вся разрабатываемая им версия является ошибкой и Дед появится с той стороны, откуда его никто не ждет. В любом случае теперь нужно было следовать за папой по пятам и при этом держать ухо востро.

Кардинал Амвросий Ружичковский, земляк и ближайший наперсник Иоанна Павла, следовал за своим патроном повсюду вот уже тридцать с лишним лет. Теперь он, второе лицо ордена иезуитов, возглавлял службу охраны понтифика. Он лично отбирал братьев ордена для внедрения как в свиту, так и вообще, чтоб торчали в толпе, контролировали ситуацию. Это все были молодые мужики, крепкие, со знанием единоборств и с навыками оперативной работы. Рясы и епитрахили скрывали мощные торсы, иногда и шрамы. Кардинал еще в Риме распорядился, чтобы в каждом автобусе со священниками, которые будут сопровождать папу, находилось по одному монаху ордена. И вдруг на тебе — в парке для приветствий папе выходит из автобуса непредусмотренный и незнакомый аббат! Кто такой, почему не знаю? Впрочем, аббат был типичным иезуитом нового времени: стройный, крепко сложенный, с лицом, выдающим в нем воина, да и с выправкой такой, что любой кадровый полковник мог бы позавидовать. Очевидно, у этого аббата, как и у большинства сегодняшних иезуитов, за плечами был если не Французский легион, то офицерство в одной из католических стран. Но все же этот человек был незнаком кардиналу и тем уже подозрителен. Когда аббат подошел к Иоанну Павлу для приветствия и благословения, Амвросий Ружичковский весь внутренне напрягся. Удивительно, но и сам папа как-то выделил странного аббата из общей массы духовенства.

— Откуда приехал, сын мой? — слабым голосом спросил он по латыни, как обычно он обращался ко всем своим подчиненным, страны происхождения которых не знал. Это потом он, практически полный полиглот, переходил на любой язык, имеющий хождение в мире.

— Из Парагвая, отче, — на латыни же ответил аббат. — Я проповедую Слово Божье среди народа гуарани вот уже двадцать лет.

— На каком же языке вы, сын мой, общаетесь с паствой? — поинтересовался папа.

— Увы, отче, — ответствовал аббат, — на язык гуарани пока что священные тексты не переведены. Я учу свою паству латыни и все службы веду на этом прекрасном языке...

— Это замечательно! — восхитился Иоанн Павел. — Когда традиционно католический мир забывает латынь и переходит при отправлении богослужений на свои национальные языки, новый для Бога народ сразу получает Божье Слово в том виде, в каком его принесли в Рим апостолы Петр и Павел! Благословляю тебя на служение Господу, сын мой!

Аббат прочувствованно поцеловал руку понтифика, а кардинал Амвросий успокоился: так вот откуда прибыл этот странный иезуит, аж из Парагвая! Надо будет поговорить с ним, похоже, это интересный человек! В самом деле, как там обстоят дела в католической миссии в Парагвае?

До вечера Док таскался как привязанный за папским кортежем. Ездил и куда-то в пригород, в какой-то новоиспеченный католический монастырь на папскую трапезу. Наконец, процессия вернулась в город, папа на прощание сделал пастве ручкой и отправился спать в бывшие патриаршие, а ныне митрополичьи палаты. Дед за все это время никак себя не проявил.

Док побаивался, что для священников забронированы места в гостинице, а там, конечно, понадобится предъявлять документы (которые Док предусмотрительно сдал на хранение Пастуху). Но нет, обошлось. Их снова загрузили в автобусы и повезли в тот самый новоиспеченный монастырь, кажется, сестер-кларисок, в котором трапезовали. Там Доку в соответствии с его аббатским саном выделили отдельную келью с позолоченным распятием на стене и с Евангелием на резном аналое дорогого дерева. Пока Дока вели к келье по коридорам, он заметил, что сестры-клариски были главным образом жуткие старухи, тощие, костистые, с бесцветными глазами, но попадались и молодки, смотрящиеся в своих черно-белых прикидах даже соблазнительно. И Док подумал, что это хорошо, что ксендзом переоделся он, а не Артист. А ну как тут не удержался и сделал ночную вылазку в духе Казаковы? Хорошо еще, если бы он по счастью попал к молоденькой монашке, слишком рано покинувшей суетный мир. Может быть, тогда и осталось бы втуне внезапное нарушение целибата, то бишь обета безбрачия, со стороны отдельно взятого темпераментного патера. А что, если бы Артист по ошибке вломился к одной из старух? Ее вопли были бы слышны, наверное, и папе в нунциатуре, и Господу Богу на небесах.

Весь следующий день, двадцать шестое июня, Док болтался в папской свите, усиленно делая вид, что после того, как папа отметил его кратким разговором, он имеет полное право торчать вблизи святейшего. К девяти утра отправились на ипподром. Там мероприятие было долгим и донельзя массовым. Тысяч тридцать народу собралось. Док так и зыркал по толпе из-под полуопущенных век, но Деда не было. Обедать опять ездили к сестрам-кларискам. Дед никак себя не проявил. Вернулись в митрополичьи палаты, где у папы была сиеста. Ни при входе папы в палаты, ни при выходе не было никаких происшествий, хоть отдаленно напоминавших попытку покушения. После пяти поехали куда-то на окраину, где папа, следуя укоренившейся привычке, благословлял какую-то стройку. Кажется, чего-то вроде семинарии. Дед молчал. От семинарии, которую только-только начали строить, отправились к слегка недостроенному храму Рождества Богородицы в районе Сихова, с которым сравнительно недавно совсем с другой стороны имел возможность познакомиться Муха. И уже с Сихова вся вереница снова завернула лыжи в пригородный монастырь — ужинать. Похоже, Дед, похерил свои кровожадные планы, оставил папу в покое и перешел к какой-либо иной, возможно, более мирной деятельности.

Весь день окружающие священники, видя на Доке иезуитские атрибуты, не слишком лезли в разговоры, вернее сказать, вовсе не лезли. Сам же Док лишь ломал голову над тем, что же именно в нем выдавало принадлежность к этому ордену. То ли синяя шапочка, тогда как у остальных она была сиренево-фиолетовой, то ли покрой рясы, который, кажется, тоже был нестандартным. В любом случае нелюбопытство окружения Дока вполне устраивало. Кроме того, к вечеру в свите папы остались лишь единицы из тех пресвитеров, что встречали его вчера в аэропорту. Наверное, решили поисследовать город на предмет чего-нибудь экзотического. Например, украинской горилки с перцем. Так что и приставать к Доку с ненужными расспросами было почти некому. Но расслабляться было рано. Предстоял вечер дня сегодняшнего и почти весь день завтрашний. А это масса времени и для того, чтобы где-то проколоться, и для того, чтобы Дед успел попытаться осуществить свои опасные и нежелательные планы.

Прокол чуть не произошел после ужина. Кстати, подавали за ужином и вино из монастырских подвалов, и вино неплохое. Так что в бытовом плане Доку жаловаться было не на что: его и кормили, и поили, и спать ему мягко стелили. Едва окончилась трапеза, к Доку подошел тот самый кардинал, который, Док запомнил, вначале смотрел на самозваного аббата весьма подозрительно и, что хуже, как опять же запомнил Док, весьма проницательно. Но все же на этот раз кардинал не хмурил бровей, а, напротив, улыбался ласково и, приближаясь, делал Доку знак рукой, чтобы тот не вставал навстречу. Док все же поднялся со скамьи.

— Именем Иисуса, — по-латыни приветствовал Дока кардинал иезуитским паролем.

А Док не знал, не помнил отзыва на этот пароль. Но он уже успел насмотреться, как обычно ксендз меньшего ранга приветствует ксендза ранга более высокого. Он склонил голову и сложил руки в надежде, что и такая разновидность приветствия сойдет. Сошла.

— На каком языке мне можно будет поговорить с вами? — любезно поинтересовался кардинал, который, очевидно, не желая отставать от своего патрона, тоже был полиглотом.

— На латыни, — скромно ответствовал Док, — или на гуарани, — здесь он решил, что небольшая доля юмора в общении двух коллег даже по такой ответственной работе, как служение Богу, не повредит. И тут же добавил, отрабатывая свою шаткую, но единственную легенду: — Немецкий, язык детства, я почти забыл, а на испанском говорить приходится хорошо, если раз в год. Так что и этим языком, увы, я не владею в совершенстве.

Кардинал Ружичковский не ошибся, увидев в странном иезуитском аббате интересного человека.

Ну неудивительно ли, что человек не может толком общаться ни на одном языке, включая, кстати, и латынь. У аббата был крайне странный выговор: если католическое духовенство говорило на этом языке мягко, плавно, по аналогии с ближайшими к латыни современными языками — испанским и итальянским, то аббат Мартин говорил так, как изъясняются медики, произнося диагнозы и выписывая рецепты — рублено, резко. Впрочем, это могло объясняться тем, что аббат был немцем по происхождению.

Аббат признался-таки, что до поступления в орден он служил в армии. В Парагвайской народной армии. Он даже воевал когда-то против аргентинцев. Там вообще, как узнал любопытный кардинал, постоянно шли стычки на границе из-за контроля над серебряными рудниками. А вот теперь он проповедует среди местных аборигенов, населяющих болота Ла-Платы и холмы Гран-Чако. Народ дикий и плохо воспринимающий Истину. Они поклоняются божку Вицлипуцли, которого считают могущественнее христианского Бога, однако все же они заходят в единственный на всей огромной территории к юго-западу от Байа-Негро храм аббата Мартина, чтобы воздать жертвы и Иисусу Христу, которого, безусловно, ставят много ниже Вицлипуцли, но с которым тоже на всякий случай не желают портить отношений. Кубинские коммандос, приглашенные правительством Парагвая, занесли в эти дикие и редконаселенные места еще и культ вуду, так что отцу Мартину приходится прикладывать невероятные усилия для охраны поголовья своих кур, едва ли не единственного источника пропитания. Каждое полнолуние дикие и кровожадные гуарани совершают налет на прицерковное хозяйство, чтобы украсть и принести в жертву идолищу хохлаток и пеструшек. Нет, аббат не сердится на несчастных кубинцев. Ведь многие из них, несмотря на жизнь под властью коммунистического диктатора, не отошли от истинной католической веры. Да, там среди вудуистов встречались и верные сыны нашей Церкви! Их пребывание в селище Кузнетски Мост на берегу речушки Негро-Линка, где несет свою миссию патер Мартин, было подлинным праздником. Вместе так хорошо было петь псалмы и хоралы!

Но есть у аббата и победы на духовном фронте. Около семидесяти гуарани полностью оставили поклонение языческим божкам и приняли святое крещение. Это начало католизации Западного Парагвая, которое было начато предшественником аббата Мартина, ныне покойным аббатом Йоганом, тоже, как и сам аббат Мартин, немцем, вернее, австрийцем по происхождению. Так уж получилось, что службу там тащит немецкая династия аббатов. Вот.

Кардинала до слез растрогал рассказ этого сурового, но простодушного и открытого священника, который несет свет Евангелия в столь диких местах: кто не знает, как трудно выращивать колоски истинной веры на неплодородной почве язычества. До глубокой ночи кардинал, плача, молил Господа о помощи несчастному аббату во всех его начинаниях.

Наутро у Дока слегка шумело в голове — отвечая кардиналу на его навязчивые вопросы, он прихлебывал винцо, услужливо подливаемое в пустеющий бокал средних лет монахиней с добрым усталым лицом. Пожалуй, без вина Доку не удалось бы так стройно и ясно рассказать свою на ходу сочиняемую легенду. А подъем был ранний — в половине восьмого папа должен был служить частную литургию в митрополичьих палатах, и, поскольку Док разыгрывал из себя человека крайне набожного, монахи, по его же просьбе, разбудили в половине шестого: от монастыря до палат был добрый час езды.

Теперь уж автобус, приписанный к приезжим ксендзам, шел в город почти пустой. Большинство патеров, основательно изучив город накануне, сегодня отлеживалось по кельям.

И снова завертелось. Десять ноль-ноль. Снова ипподром, но на этот раз папа служил обедню по-византийски. Час. Возвращение в палаты. Тринадцать пятнадцать. Обед в палатах. Масса священников, но одетых по-иному — униаты. Док просто выедал их лица глазами, все искал Деда, но Деда или не было, или он так страшно замаскировался, что узнать его было невозможно. После обеда папа лег прикорнуть, а Док получил часовую передышку. Пока папа спит, проникнуть к нему невозможно.

Теперь начинало казаться, что либо Дед успокоился с покушением, либо его планы оказались расстроены. Оставались всего две возможности увидеть понтифика на людях, подобраться к нему поближе и пальнуть из пистолета. В пять папа должен был прощаться с католиками и униатами Западной Украины в церкви святого Юра, а в шесть пятнадцать еще раз прощаться с ними в аэропорту. Да, Док ошибся. Дед не стал переодеваться католическим попом, проникать в свиту, подбираться к папе на расстояние вытянутой руки и бить наверняка. Если он и попытается стрелять, то либо из толпы в храме, либо на площади храма, либо, наконец, в аэропорту. Док знал, что толпа контролируется с двух позиций. С одной стороны, сам Док глазеет на народные массы как бы глазами папы. С другой стороны, в толпе рыщут неугомонные Пастух и Боцман, — их лица мелькали несколько раз. Док их заметил, и это при том, что они всячески старались не светиться. Вот ведь гады! Просил же их покинуть город в экстренном порядке, не мелькать, так нет же! Чувство товарищества им не дает наслаждаться безопасностью, когда друг рискует на всю катушку. А их позиция наблюдения как раз самая поганая, хоть они и видят всех тех, кто пробирается поближе к папе со спины. Но что под таким углом можно увидеть? Да ничего, особенно если Дед устроил маскарад. Мало ли в кого он вырядится на этот раз.

А Док, стоя все время чуть ли не у плеча Иоанна Павла, видел, можно сказать, все лица паломников, приблизившихся на рискованное расстояние. Он скользил взглядом по всем, по абсолютно всем лицам, периодически цепляясь за нос, глаза или лоб какого-нибудь старика, если они хоть чуть напоминали ему о Николае Ивановиче. Такое лицо Док рассматривал пристально и анализировал: нет ли на нем грима, нет ли парика; смотрел, какой овал, какой разрез глаз, не может ли это быть Дед. Но снова и снова оказывалось, что нет, это простой старик католик. Или униат. Не Дед. Не Николай Иванович. И вроде бы то нос попадется характерный, дедовский — прямой, как стрелка, греческий. То те же глаза — голубые, умные, чуть прищуренные. Но при тщательном рассмотрении оказывалось не то. То складки на лбу иные, а их загримировать почти невозможно, то ухо лопухом, тогда как у Деда уши аккуратные, прижатые к голове. То скулы жесткие торчат шире ушей, а такие скулы не приклеишь.

В то же время Док сознавал, что, если ребята не оставляют наблюдения и не подают ему знаков — отбой, мол, все, дескать, в порядке, значит, ситуация не разрешена, Дед не обнаружен, не остановлен, не обезврежен. Выстрел, роковой для папы римского и, как ни странно, для России, может прозвучать в любой момент.

У Дока был час на то, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Он вышел из нунциатуры на наводненную паломниками площадь, обошел толпу, зашел за собор, отыскал укромный безлюдный уголок и закурил. Но город, особенно поблизости от тех мест, где обретался папа, в принципе не мог содержать укромных уголков. Док успел лишь сделать мерные затяжки, как рядом появились двое. Двое в гражданском, но не без выправки. Док решил, что ксендзам хоть и нельзя жениться, но курить все-таки можно, и продолжал курить с таким видом, будто это самое обычное для иезуитского аббата занятие. Один из двоих сперва покосился на Дока, затем все же подошел и обратился по-украински:

— Панэ, вы нэ скажэтэ, яка зараз годына?

Док улыбнулся как можно добродушнее и как можно глупее развел руками. Тот, кто спрашивал время, тоже улыбнулся, но тут же отвернулся и, казалось, забыл о Доке. Он заговорил со своим товарищем быстро, по-украински (теперь считалось, что поп с сигаретой все равно ни черта не понимает):

— Ничего не возьму в толк. Проклятого старика нигде нет. Но он появится, я точно знаю, что появится. Я уже и не рад, что мы связались с этим идиотом, даже начинаю бояться, что он, чего доброго, перехитрит нас и доберется до папы раньше, нежели мы поймаем его за руку.

Второй отвечал:

— Да, вы правы, пан. Мне вот что кажется. Этот старый кагэбэшник мог все перепутать и попытаться совершить свою акцию не во время первого появления папы у церкви святого Юра, а во время последнего. То есть сегодня в пятом часу. Мне тоже не нравится, что мы до сих пор не обнаружили никаких следов этого русского. Я считаю, что от нашей идеи следует отказаться, пока не поздно. Нужно срочно давать сигнал, куда надо, чтобы в программу визита внесли изменения.

— Да, пусть папа прощается с украинцами где-нибудь в другом месте. Например, на Сихове.

— Нет, Сихов не подходит. Все-таки этот пункт был в изначальной программе. Нужно отправить папу в такое место, которое вообще не было предусмотрено в программе. Русский не успеет подготовить покушения в такого рода месте.

— В таком случае чем плох катедральный костел?

— Да. Это выход. С одной стороны, папа там не должен был появляться, значит, там и бомбу никто не подложил. С другой стороны, это ведь главный католический храм региона. Годится. Приступайте.

Хотя некоторые слова и не были понятны Доку, смысл подслушанного разговора был ему абсолютно ясен. Вот и встретился со своими невидимыми врагами. Не то чтобы приятная встреча, но, уж конечно, полезная. До этого момента Док как-то не задумывался над тем, что ведь и Николай Иванович страшно рискует, что все спецслужбы только и ждут его появления... Стоит ему мелькнуть в поле зрения, как его тут же вяжут, отбирают старый добрый боевой ТТ, волокут в холодную, судят, сажают. Надолго. На всю жизнь... Но пока, кстати, все происходит даже забавно. Старый отставник морочит голову громадному количеству молодых натасканных людей. Из этого можно сделать косвенный вывод, что если уж Дед спланировал покушение, то разработал его так, что все эти многочисленные спецслужбы однозначно остаются с носом. Если старика не остановит Док — его никто не остановит.

Еще Док подумал, что хорошо было бы посовещаться с Пастухом. Тот всегда умел найти единственно правильное решение. А то теперь вот какая ерунда получается: маршрут папы сейчас, конечно, изменят. Папу поволокут в самый центр, в готический собор. Спецслужбы как раз расслабятся — ведь для того, чтобы им расслабиться, маршрут и меняется. Получается, что у Деда достаточно много шансов не только стрельнуть в папу, но и скрыться после выстрела. И тут Дока осенило. А что, если Николай Иванович только и ждал момента, когда противник, опасаясь его выхода, изменит маршрут. Правда, это только в том случае, если Дед знал, что спецслужбам известно о готовящемся покушении. А он мог об этом лишь предполагать, так как приказ шел через ненадежную Ларису. Так куда потащат папу вместо церкви святого Юра? Конечно же в катедральный! А там папашку уже ждет дедушка! Вот ведь здорово. Так что же это получается? По-настоящему рискуют только они — Пастух, Боцман и сам Док? Ну, Док вроде бы поменьше. А вот Пастух с Боцманом только тем и занимаются, что светятся. Хорошо еще, что Артиста с Бородой куда-то сплавили. Выходит, лучше всего было бы всем нашим смыться куда подальше, а Дед, что ж, пусть себе покушается, его проблемы, раз он так славно все распланировал. Остается только дать знак ребятам, что все о'кей, что они могут линять куда подальше.

Когда папа восстал ото сна, аббат Мартин был уже на боевом посту. Он присутствовал при погрузке Иоанна Павла в папамобиль, шел рядом. На этот раз папу грузили крайне оперативно, несколько монахов-иезуитов плотно блокировали его своими спинами от толпы. Всех, даже ксендзов, оттеснили в сторонку. Аббат Мартин только потому и оказался сам в группе блокирующих, что сам был иезуитом. Суровые монахи молча посторонились, впуская его в кольцо. Но, даже будучи занят таким важным делом, как прикрытие папской особы, аббат все же успел сделать еще одно важное, хоть и незаметное дело. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним со стороны, то мог бы заметить, что патер, словно бы узнав кого-то в толпе паломников, улыбнулся этому узнанному как-то странно-многозначительно. Он даже будто бы беззвучно проговорил какое-то слово с тем расчетом, чтобы тот, кому это слово предназначалось, мог прочесть его смысл по губам. Немое слово сопровождалось кратким, скупым, едва заметным, но жестким жестом. Если бы наблюдатель знал русский язык, он, возможно, смог бы прочесть по губам аббата это слово. Это слово было «отбой». Догадливый наблюдатель мог бы понять, что и жест дублировал это же слово «отбой». Впрочем, все это мог заметить только крайне наблюдательный человек.

Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили программу, а просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры. Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному костелу. Были и в рясах, и в подрясниками гражданские. На сами спецслужбы кардинал не слишком надеялся. Раз они пошли на изменение маршрута, значит, источник опасности не устранен и они этим изменением всего-навсего упрощают работу себе. А если кто-то упростил себе работу, то после этого он обычно расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь никак нельзя, его внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.

В костеле было вроде бы и людно, но значительную часть присутствующих составляли католические священники и монахи. Многие из них были иезуитами. Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как серна, почуявшая опасность. Не успокаивало его даже обилие в храме собственных агентов. Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об источнике опасности не сказали ни слова. Понятное дело, чего-то где-то напортачили, а то и сами же нахимичили и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют в молчанку. Не успокаивал и хорал, мастерски исполняемый на органе молодым, но очень перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не успокаивало даже то, что на входе в собор стояли двое самых расторопных братьев иезуитов и тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а в то же время знаешь, что удар готовится? Было только одно обстоятельство, которое странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал не мог даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой ситуации. Может быть, только потому, что любому человеку хочется хоть на что-то опереться, когда все опоры вылетают из-под ног. В трех шагах от кардинала и в пяти от папы стоял на этот раз почему-то суровый и как бы погруженный в себя странный аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих событий — кардинал хотел было поделиться со своим новым другом своими тревогами, но не успел. Едва папа при помощи прислуживающих монахов был пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья, Мартин неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата тоже не было. Появился он позже, сумрачный, озабоченный, легко проскользнул сквозь толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие к нему, привычно расцепили кольцо, и вот он занял свое место в свите и стоит, думает о чем-то.

Стандартная процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом обряде — чисто формально, исповедал только одного ксендза. Правда, довольно странного. Везло что-то в последнее время кардиналу на странных патеров. Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же время он говорил на прекрасном немецком баварского диалекта, а никак не на австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в последние часы обостренно подозрительным, спросил старца об этом. Но тот, не задумываясь, ответил, что его преосвященство конечно же прав. Что он, отец Себастьян Браун, действительно родился и провел юность в Пассау, как раз между Мюнхеном и Линцем. Но его семья всегда была католической и тяготилась протестантским окружением. А когда началась война, они переселились в Австрию, где Браун и стал священником. Таким образом, все было толково и убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь пошла как по маслу. Ну какие могли быть долги перед Богом у старика священника? Конечно, по немощи он порой несколько сокращал чин литургии. Ну, понятно, опять же по старости, не мог уже читать большие и зажигательные проповеди. И как и все ксендзы, периодически ссорился и ругался со своим служкой и кантором.

Духовенство прощалось с папой. Священнослужители подходили к нему вереницей и, целуя руку, получали высочайшее благословение. Каким-то образом аббат Мартин в этой своего рода очереди оказался как раз за старым патером из Линца. «Странное тяготеет к странному», — подумал почему-то кардинал, но тут же вспомнил, что Мартин тоже ведь немец. Кстати, знает ли он, что перед ним стоит его земляк? Оказалось, что либо знал заранее, либо догадался по каким-то неуловимым приметам, потому что он, возвышаясь над стариком за счет роста, нагнулся вдруг и что-то быстро прошептал тому на ухо. Скорее всего, по-немецки. Старик не вздрогнул, но от неожиданности замер на миг. Но тут же оправился и шагнул вперед на полшага, потому что вереница продвигалась. Оба странных немца, не живущих в Германии, благополучно благословились у папы и отошли в сторонку.

Однако пора было и в аэропорт. Иоанн Павел произнес краткое слово прощания, ответное слово сказали представители местного духовенства и городские власти, и вот публика дает дорогу, а папу в кресле везут к выходу. По сути, это был самый опасный момент, так как нигде больше толпа не могла быть так близко к ничем не защищенному папе. Но почему-то Амвросию Ружичковскому казалось, что нет больше никакой угрозы и опасности нет никакой — все миновало. Он проверил себя: не боюсь? И почувствовал ответ из глубины души: нет, не боюсь. Интуиция никогда не подводила кардинала. Он оглянулся на своего брата иезуита, на аббата Мартина, на того, кто, кажется, все же каким-то образом прознал об угрозе, нависшей над папой, и он, именно он, теперь кардинал в этом не сомневался, принял, как достойный член ордена, свои меры и эту угрозу предотвратил. Но аббата, а равно его пожилого земляка и след простыл.

Но другие видели их в это время на улице. Люди удивленно смотрели на двух ксендзов, торопливо шагавших по бульвару. Один из них, помоложе, задавал шустрый темп, второй, старый, напрочь седой, еле за ним поспевал. Из-за того, что по бульвару они не шли, а неслись, никому из прохожих не удавалось уловить ни обрывков их разговора, ни даже языка, на котором, казалось, молодой распекал старого. А молодой шипел на старого по-русски:

— Что за дела, Николай Иванович?! Если я сказал вам отставить задание, значит, надо отставить, а не лезть за пистолетом!

— Да я не за пистолетом вовсе лез, — оправдывался старый, — я штаны поправлял. Ты ж так резко мне скомандовал, что порты с меня чуть не слетели.

— Можно подумать, что вы меня раньше не заметили!

— Я тебя заметил еще в аэропорте, в первый день. И за тебя испугался.

— За меня бояться нечего.

— Как же! Ты цельных двое суток внедренным был. Как тебя не раскусили, этого я понять не могу. Не похож ты на аббата. Вырядился еще в старшого попа, а как они ходят, как говорят, и не знаешь!

— Вы очень-то знаете!

— Верно. И я не знаю. Да только я внедрялся на час. За час кто бы меня раскусил?

— Пистолет-то как пронесли?

— Я его заранее припрятал за исповедальней. Когда папа в церкви, разве ж пронесешь?

— Где вы торчали все это время?

— А вот это уж мое дело, этого я и старшому вашему не скажу.

Потом странных ксендзов видели в районе Кульпаркова, возле железной дороги, в месте безлюдном, хотя и не столь далеком от центра города. У них при себе была большая сумка, из которой они доставали носильные вещи гражданского покроя. Возможно, собирались переодеваться. Но видел-то их, собственно, только один человек. Это был автослесарь Калиниченко из ближайшего гаражного кооператива, он шел домой после выходного, проведенного вместе со своими коллегами. Но поскольку Калиниченко, воспользовавшись тем, что все дни пребывания папы во Львове были объявлены выходными, вот уже третий день беспробудно пил (до этого он пил просто много), он принял служителей Бога за чертей. Прикинув расстояние до чертей и определив его как значительное, а также сделав поправку на двоение в глазах и вычислив, что чертей всего только двое, он решил, что белая горячка пока еще не подступила близко.

— Но как вы узнали, что папу повезут в готический? — Все не унимался младший, все допрашивая старшего.

— А вот ты сам подумай. Сперва старшой ваш, Сергей, говорит мне, что папу надобно, мол, убить. Но так говорит, чтоб другие и не поняли. Ладно, я жду, но я готов. Потом Дмитрий звонит и говорит: выполняйте. А что «выполняйте», не говорит. Но я-то понимаю. А потом Лариска вдруг ни с того ни сего дает мне инструкцию, и не только про то, что я должен сделать, но и как. Ага, думаю, уловила суть, стерва, доложила своим хозяевам, получила у них инструкцию и мне подсовывает. То, что она на два фронта работает, это я давно понял. Но, думаю, я вам задам пфейферу вашим же оружием. Они мне что сказали? Чтоб я папу гробил возле церкви святого Юра в первый же день. Ясно, что там будет засада и в первый день, и в последний. Но к последнему дню они уже будут бояться, что я их обойду, и повезут папу прощаться в другое место. Куда? Понятно, в катедру. Больше некуда, это главная церква у католиков. Так я туда пистолет пристроил, еще когда папа и вовсе не приехал и когда никто не думал, что его в эту катедру приволокут, а значит, и обыскивать помещение не будут.

— Ну вы просто Штирлиц!

— Нет, дорогой мой, я не Штирлиц. Штирлица выдумали, а я — вот он, весь перед тобой!

— Когда пушку подкладывали, что, тоже по-немецки ксендзу исповедовались?

— Ну нет, конечно! По-польски. Только пришлось легенду соорудить, что, мол, я поляк московский. С польским у меня не очень. А в немецком я ас! Только чуть накладка не вышла. В школе разведки меня натаскивали на баварский диалект, там у нас немец-учитель из-под Мюнхена был. Мне тогда и легенду подходящую сочинили. А немцы-то как раз все сплошь лютера! Да ничего, выкрутился.

...После этого никто больше не видел ни престарелого отца Брауна, ни странного аббата Мартина, и никто не принимал их больше за чертей. Они исчезли, будто никогда и не существовали в природе.