Толкиен. Мир чудотворца

Глава первая Великие посвященные

В произведениях Толкиена немало героев, наделенных невероятными силами. Властители у него соперничают в могуществе с чародеями, гномами, эльфами и прочими необыкновенными персонажами. И все они вполне органично вписываются в классическое повествование; в то же время надо признать, что силы эти играют тем более важную роль, что мы имеем дело с настоящей литературой, хотя и в некотором смысле детской (во всяком случае, в этом признавался и сам Толкиен). С другой стороны, нет ничего странного в том, что в его пограничном, первозданном мире нашлось место чародеям, которого их лишила современность (только отъявленные шарлатаны и дожили до наших злополучных времен).

Между тем творчество Толкиена удачно вписывается — и в этом и есть его успех — в великий процесс переосмысления традиционных наук и возрождения духа золотого века, вступившего в противоборство с нынешним рационалистическим временем. Самые яркие образы великих посвященных представлены во «Властелине Колец»: Арагорн, Гэндальф, Том Бомбадил, Галадриэль. Герои эти наделены великими силами, которые они направляют на борьбу с Сауроном, Черным Властелином Мордора. Гэндальфу суждено достичь совершенства в чародейском искусстве, пройдя через символическое испытание смертью–воскрешением: только так он сумеет противостоять самому могущественному своему противнику.

В то же время другие герои, не наделенные магическими чарами и непосвященные, тоже достигают внутреннего совершенства и, в конце концов, обретают невероятные возможности, хотя и проходят через многие испытания, как, например, Фродо, главный хранитель Кольца, и его верный слуга Сэм. Вполне вероятно, что одна из причин большой популярности книги Толкиена кроется в огромной значимости посвящения, ибо ритуал этот возвращает нас к началу истории человечества и самым чудесным сновидениям детства.

Появление магов связано с возрождением тени Саурона. Вот как это объясняется в «Сильмариллионе»:

«Едва первые тени легли на Темнолесье, явились истари — так люди нарекли магов. Никто не знал, откуда взялись они, кроме разве что Корабела Кирдана. однако ж поведал он о том лишь Элронду да Галадриэли. А явились они из–за моря и были, как говаривали эльфы, посланниками Западных Властителей, призванными восстать против Саурона, коли тот вернется, и возродить былую доблесть в эльфах, людях и других доброхотных народах. Походили они на людей, хоть и не молодых, зато крепких телом и духом. Бремя лет будто и впрямь почти не коснулось их. Старость явно не спешила к ним…»

К тому же, добавляет Толкиен, был среди магов один, звавшийся Радагастом, — он дружил со зверьем и птицами (опять же — характерное деление на волосатых и пернатых); Саруман с Куруниром частенько наведывались к людям (дабы уберечь их от дурного влияния), а Митрандир, он же Гэндальф, хаживал к Элронду и эльфам.

Итак, первый посвященный для неискушенного читателя Толкиена — это, конечно, Гэндальф, зачинатель всех достославных дел своего времени, — по крайней мере, таковым считал его Фарамир. Это он, Гэндальф, внезапно покидает эльфов и пускается на поиски Бильбо, и он же предопределяет нелегкую участь Фродо. Вот каким предстает он в начале «Властелина Колец» перед хоббитами, почитавшими его великим затейником фейерверков и непревзойденным фокусником:

«…волосы Гэндальфа еще побелели, борода и брови отросли, лицо новыми морщинами изрезали заботы, но глаза блестели по–прежнему, и кольца дыма он пускал с обычным смаком и сноровкой».

У Гэндальфа, понятное дело, всегда при себе Магический Жезл — символ посвященного, как у гадалки — колода карт Таро. И тут уместно напомнить, что по–латыни «глупый» означает буквально «тот, кто потерял жезл», а вместе с ним — и силу разума. Гэндальф теряет свой жезл во время схватки с Барлогом — в одном из самых захватывающих эпизодов книги, к которому мы еще вернемся. Однако он теряет его не в ущерб разуму, а словно затем, чтобы подняться на новый уровень Высшего знания. С другой стороны, сломав жезл Саурона, он лишает мудрости бывшего своего учителя, предводителя Белого Магического Ордена.

Для хоббитов же Гэндальф — что строгий отец–воспитатель. Он корит Фродо за безрассудные, неосторожные выходки, а Бильбо — за неуемную жадность, потому что тот по собственной воле чуть не стал рабом Кольца Всевластья. Гэндальф несет в себе высшую ответственность, ибо знает силу и возможности всех и каждого, в том числе Саурона. Мы так никогда и не узнаем, ни сколько ему лет, ни то, как он жил и чем занимался в давнем–давнем прошлом. Был ли он когда–нибудь молод, подобно Арагорну, и как объявился в Средиземье в чародейском обличье — действительно ли нежданно–негаданно? А вот как он заводит с Фродо разговор про Кольцо:

«Могущество у него такое, что сломит любого смертного Сломит и овладеет им…»

Будучи первым, кто познал и разгадал зловещую тайну Кольца, он же первым решил и уничтожить его, отделавшись от него навеки. В разговоре про Кольцо упоминает Гэндальф и о том, что из–за него сумрак забвения овладел даже самим Саруманом:

«Он великий мудрец — первый среди магов, глава Совета. Много сокровенного открыто ему, но он возгордился своим знанием и вознесся над всеми».

Саруман попытается обратить в свою новую веру и Гэндальфа — но тщетно: Гэндальф Серый предпочтет стать его узником, только не сторонником.

Впрочем, Гэндальф и маг–то не совсем обычный: только он один среди своих собратьев–чародеев водит дружбу с хоббитами, а заодно присматривается к ним. Да он и сам этого не скрывает:

«Изучал их пока один я — и сколько изучал, столько изумлялся».

О его независимом нраве говорится еще в «Сильмариллионе»:

«Не желал он связывать себя верноподданническими узами ни с кем, кроме тех, кто направлял его (а кто именно — узнать нам доподлинно не суждено), да и крова не было у него нигде, как и не было нужды исполнять чью–либо волю»,

С самого начала Гэндальф, неутомимый распорядитель и советчик, неизменно рисковавший навлечь на себя неприязнь убеленных сединами властителей, понял, что Кольцо необходимо истребить:

«Есть только один способ: добраться до Ородруина, Роковой горы, и бросить Кольцо в ее пылающие недра».

Гэндальф нередко предстает в книге в роли вестника — потому–то он и разъезжает верхом на Светозаре, самом быстроногом скакуне: чтобы поспеть везде и всюду, с добрыми ли вестями или дурными. Чаще он появляется как «буревестник» — и там, где в нем есть насущная надобность.

Нелегко приходится Гэндальфу в горах Карадраса, когда Братство Кольца попадает в жестокую метель. Еще раньше он вызывает белопенных всадников, и те, вздыбившись могучими валами, затопляют брод и сметают напрочь Черных Всадников. Но самое серьезное испытание выпадает ему в схватке с Барлогом. Гэндальфу, по его собственному признанию, придется пройти по узкой стезе, что само по себе символично, хотя он уже порядком утомился, потратив силы на то, чтобы сдержать натиск орков с гоблинами. Вот как Толкиен вкратце описывает эту страшную стычку:

«А Гэндальф поднял Магический Жезл и, когда он засверкал, как маленькое солнце, резко, наискось, опустил его вниз, словно бы перечеркивая мост перед Барлогом. Вспыхнул сноп серебристого пламени. Магический Жезл сломался пополам, а мост под Барлогом обрушился в пропасть».

Поединок выигран — Барлог низвержен в бездну. Но, падая, грозное чудище увлекает за собой Гэндальфа, и тот только успевает крикнуть напоследок своим спутникам, чтобы они бежали прочь, пока не поздно. Те думали, что он погиб, до тех пор пока троица доблестных воителей — Леголас (лучник), Гимли (секироносец) и Арагорн (меченосец) не встретились с ним некоторое время спустя. Тогда–то читатель и узнает со слов самого Гэндальфа, какие тяготы и лишения пришлось ему пережить.

Сперва, однако, Гэндальф предупреждает трех своих друзей, которые поначалу его не узнали, что их оружие против него бессильно. Для них он вообще недосягаем, ибо во время низвержения в бездну Мории сила его возросла. И тут он разрешает все их сомнения, объявляя себя не кем иным, как Саруманом, или, по крайней мере, тем Саруманом, каким тому надлежало быть, не сойди он с пути истинного познания. Что верно, то верно: Гэндальф уже не тот, что прежде. И все же это он — Гэндальф.

Он рухнул вместе с Барлогом с моста на самое дно Морийской бездны, где до него еще никто не бывал. Там он схлестнулся с подземным чудищем и гнался за ним в мрачных глубинах, где «каменные корневища гор источены безымянными тварями». Так он очутился на Бесконечной Лестнице. На вершине этого «зиккурата»(60) Гэндальф наконец повергает Барлога и сбрасывает его к подножию горы. Однако на том мытарства его не заканчиваются:

«Но тьма объяла меня, и я блуждал в безначальном безвременье, путями, тайна которых пребудет нерушима».

Гэндальф попадает в то самое место, где, как гласит либретто Вагнера к его же опере «Парцифаль», сливаются пространство и время. Но Толкиен, в свойственной ему манере, касается свершающегося таинства будто вскользь, блестяще и тонко обрисовывая захватывающее мгновение перерождения и предоставляя читателю самому домыслить, что же сталось с Гэндальфом и что открылось его взору.

«Нагим меня возвратили в мир — ненадолго, до истечения сроков».

Он лишился старого платья — а это означает забвение, гибель его, прежнего. Гэндальф становится сродни дживе(61): он шагнул за грань жизни и смерти, вышел за врата восприятия.

«Я лежал один… Надо мною вершился звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному, слитному ропоту земного бытия…»

На выручку Гэндальфу подоспел орел Гваигир, Повелитель Ветров, — он вдруг почувствовал, что маг стал легок, как гусиное перышко, и увидел, как сквозь него просвечивает солнце. Гэндальф в определенном смысле дематериализовался. А некоторое время спустя облачился во все белое и стал вестником Владычицы эльфов Галадриэли, пославшей ему на помощь Гваигира–Ветробоя: Арагорну он возвестил, что ему тоже суждено пройти через царство мертвых, а Леголасу предрек, что он покинет Средиземье и переберется к морю. Гимли же, едва не обрушивший на него свою секиру, получил завет хранить доблесть; тогда–то гном и обещал: «С Гэндальфом я, конечно, дал маху, но уж в следующий раз рубанем кого надо на славу!»

Есть у Гэндальфа еще одна нелегкая задача — вызвать из тревожного полузабытья конунга Теодена. Войдя к нему в чертог с ясеневым посохом (ясень — священное дерево у скандинавских народов; вспомним хотя бы мировой ясень Иггдрасиль), он пробуждает его и подготавливает к славным делам. Потом Гэндальф наведывается к онтам, заключает с ними союз и таким образом предопределяет поражение Сарумана; а успевает он везде и всюду, напомним, верхом на стремительном Светозаре:

«Светозар летел… едва касаясь земли копытами, и от ужаса перед Белым Всадником враги обезумели…»

Но впереди его ждет куда более великое дело — борьба с Саруманом, падшим самодержцем Изенгарда. Саруман предлагает союз сначала Теодену, но тот отвергает его; затем — Гэндальфу, а тот в ответ только высмеивает его:

«Ах, Саруман, Саруман! Нет, Саруман, ты упустил свой жребий. Быть бы тебе придворным шутом, передразнивать царских советников — и глядишь, имел бы ты под старость лет верный кусок хлеба и колпак с бубенцами».

Потом он уже куда более серьезно требует у Сарумана ключи от крепости Ортханк и его жезл. И тут же сурово прибавляет

«Я тебе не дал разрешения уйти!.. Гляди, я уж не тот Гэндальф Серый, кого ты предал врагам. Я — Гэндальф Белый, отпущенный на поруки смертью! А ты отныне бесцветен, и я изгоняю тебя из ордена и из Светлого Совета».

С этими словами он ломает жезл Сарумана, лишая его самого магической силы.

День ото дня Гэндальф становится все сильнее: как он сам признается, «близится мое время». Отныне ему под силу противостоять самым грозным исчадьям врага и положить конец всем его злодеяниям. Но он отлично понимает, что полной победы удастся добиться только тогда, когда будет навеки покончено с Кольцом Всевластья — главным источником могущества Саурона. И потому все его могущество, как и силы Арагорна, о котором мы еще поговорим, будет нацелено на то, чтобы сбить врага с толку и дать двум хоббитам время бросить Кольцо в пылающее чрево Ородруина. Он же, Гэндальф, станет во главе воинства и поведет его на последнюю битву, а потом, узнав, что хоббиты справились с трудным делом, отправится их разыскивать на крыльях Гваигира.

Ну а что же сталось с Саруманом? Когда после победы Галадриэль и Гэндальф встречают его на своем пути, он напутствует их такими словами:

«Вы обречены, вы своими руками погубили себя. В скитаниях я буду тешиться мыслью, что, разрушив мой дом, вы низвергли свой собственный».

Саруман предрекает гибель царству эльфов и то, что вскоре им, а заодно и Гэндальфу, будет суждено покинуть Средиземье и отправиться к Серебристой Гавани. Саруман был очевидцем безуспешной войны, по крайней мере противоречащей закону круговорота жизни. И все же Саруман — один из наиболее примечательных персонажей «Властелина Колец». Он олицетворяет то, что в исламе, по словам Генона, называется «сахером» — получародеем, человеком, свернувшим с долгого пути, что ведет к Высшему знанию. Он — пример посвященного–неудачника. С другой стороны, Саруман в некотором смысле напоминает фашистского главаря, некого диктатора, убежденного, что лишь ему одному ведомо, как сокрушить силы зла (к примеру, тот же коммунизм, что в данном случае подразумевается само собой) его же собственным оружием.

Другое дело — Том Бомбадил, самый, пожалуй, неподражаемый герой Толкиена, балагур и весельчак, взявшийся невесть откуда, которым восторгается даже сам Гэндальф: не случайно у братьев по Кольцу возникает мысль именно ему отдать на хранение Кольцо, ибо он — сама святая неуязвимость. Так кто же такой Том Бомбадил, которому Толкиен к тому же посвятил целый сборник песен?

«На нем был синий кафтан, и длинная курчавая густая борода заслоняла середину кафтана; лицо — красное, как наливное яблоко, изрезанное смеховыми морщинками. В руке у него был большой лист–поднос, а в нем плавали кувшинки».

А после того, как Том Бомбадил вызволил их из цепких ветвей Старого Вяза, хоббитам уже «казалось, что лесному чародейству нет конца, что от этого дурного сна не очнуться».

Но если Гэндальф напоминает Мерлина, то Бомбадил — одного из персонажей романа Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом». Впрочем, вот как сам автор описывает своего героя:

«Подойдя поближе к тому селянину, заметил я, что голова у него как у медведя или какого иного зверя лесного: весь косматый, алоб, шириной больше двух пядей, сплошь облезлый».

Чудище это похоже на всех зверей сразу:

«глазищи как у совы, нос как у кошки, пасть волчья, а клыки что у кабана — острые, коричневые…»

Вот он, истый «Повелитель зверей» — дикарь, посредник между зверьем и людьми. Порой жертвенность подобных существ нужна для оживления мира и укрощения сил природы; но в данном случае «Повелитель зверей» всего лишь по–дружески указывает Ивейну дорогу к источнику. Памятуя о символическом значении источника, мы, очевидно, должны обратиться к толкованию магической сущности «дикаря», следуя за рассуждениями Фулканелли в его «Философских храмах»:

«Великий шут есть не кто иной, как мудрец, ибо опорой ему служит Мудрость… Так и дитя природы: он — Просвещенный, озаренный духовным светом и потому прозревший».

Обычный шут, в общем–то, тот же дикарь, наделенный, по мнению Фулканелли, философской мудростью.

И тут Бомбадил очень напоминает повелителя зверей Кретьена де Труа. К тому же, он еще и лесной владыка. Как отзывается о нем его супруга, таинственная красавица Золотинка, «ему подвластны леса и воды, холмы и долы… Том Бомбадил — всем хозяевам хозяин. Он знает наперечет все неведомые тропы, разгуливает по лесу и пляшет на холмах средь бела дня и темной ночи, никто и ни в чем ему не помеха».

Сам Бомбадил тоже говорит о себе загадками:

«Том из древней были: Том, земля и небеса здесь издревле были. Раньше рек, лесов и трав, прежде первых ливней, раньше первых бед и засух, страхов и насилий был здесь Том Бомбадил — и всегда здесь был он. Все на памяти у Тома: появление Дивных [эльфов], возрождение Смертных [людей], войны, стоны над могилами… Впрочем, это все вчера — смерти и умертвия, ужас Тьмы и Черный Мрак…»

Подобно Древню, Бомбадил — существо первозданное, возникшее в самом начале мироздания; существо, сохранившее в себе великую первородную силу, которой завидует даже Гэндальф. Бомбадил сродни фавну, лесному духу из «In illo tempore» — тех стародавних времен, когда мир был еще совсем юн. Потому–то он и хранитель леса, дикий дух, защитник природы и мира, каким был он еще до прихода в мир людей.

Напоминает Бомбадил и Зеленого человека, таинственного дикаря, схожего в чем–то с зеленым охотником из «Белоснежки» или зеленым рыцарем, испытывающим сэра Гавейна. Он сродни и духу земли, на которого уповают крестьяне, — духу плодородия. Зеленый цвет — цвет растительного царства, воды и пробуждения жизни. И «зеленый» Бомбадил в определенном, символическом, смысле — то же, что и Робин Гуд, выводящий из Шервудского леса заплутавших путников, или знаменитый исламский святой аль–Хидр, живое воплощение Провидения, указующего путь истинный заблудшим богомольцам. Он заслужил право на бессмертие, омывшись в источнике, и обрел магическую силу, о которой мы еще поговорим.

Помимо всего прочего, Бомбадил еще и певец. И тут небезынтересно вспомнить Нерваля:

«Юные девы водили на лужайке хоровод и пели старинные песни, которые переняли от своих матушек… Я был единственным юношей в их хороводе… И тут приметил я среди них высокую светловолосую красавицу — звали ее Адрианной. С того самого мгновения мною овладел тайный трепет… Адрианна пела одну из своих песен, исполненных печали и любви; то была песнь о разнесчастной принцессе, заключенной в замковую башню по воле отца в наказание за то, что смела полюбить».

Песни — это духовные узы, связывающие нас с прошлым. Старинные песни у Нерваля служат путеводными нитями нашей памяти, протянувшимися в поднебесье времен, давно минувших, где, по выражению Бодлера, расцвела красота.

У Толкиена, коротко говоря, песни подразделяются на три вида: эльфийские баллады — печально–ностальгические, воспевающие стародавние времена и канувших в Лету героев; удалые, жизнерадостные хоббитские песенки, в которых воздается хвала добрым напиткам и знатным яствам и славится развеселая жизнь дружного народца; и, наконец, песня Бомбадилова, воспевающая природу _t и таящая в себе некие тайны. Вот, к примеру, какой песенке учит хоббитов Бомбадил, дабы в случае нужды они могли его кликнуть на помощь:

«Песня звонкая, лети к Тому Бомбадилу, Отыщи его в пути, где бы ни бродил он! Догони и приведи из далекой дали! Помоги нам, Бомбадил, мы в беду попали!»

Первое появление Тома Бомбадила тоже сопровождается песней и пляской:

«Поспешайте, малыши! Подступает вечер! Том отправится вперед и засветит свечи».

Песня эта предостерегательно–поучительная:

«Не пугайтесь черных вязов и змеистых веток — Поспешайте без боязни вы за мною следом!»

Разумеется, кому–то песни и стихи Толкиена могут не понравиться. Но не стоит забывать, что большинство из нас читает их в переводе, да и потом английские критики изрядно постарались, чтобы выставить песенно–поэтическую часть творчества Толкиена не в самом выгодном свете. Сам же Толкиен любил напевать разные песенки, к тому же речь у него была довольно скорая, и под конец жизни он многое наговаривал на диктофон. Да, он любил и музыку, и песни, будто следуя пословице: «Всяк поющий творит молитву дважды».

Что же до Бомбадила, то каким бы древним он ни был, ему совсем не одиноко: ведь в своем «медвежьем углу» живет он с красавицей Золотинкой:

«О тростинка стройная! Дочь реки пречистой! Камышинка в озере! Трель струи речистой! О весна, весна и лето, и сестрица света! О капель под звонким ветром и улыбка лета!»

Чуть погодя хоббиты услышат чарующее пение самой Золотинки, и Толкиен говорит о нем уже без всяких загадок:

«И сквозь мерный шум дождя откуда–то сверху — наверно, с ближнего холма — послышался голос Золотинки, чистый и переливчатый. Слова уплывали от слуха, но понятно было, что песня ее полнится осенним половодьем, как певучая повесть реки, звенящая всепобеждающей жизнью от горных истоков до морского далекого устья. Подойдя к окну, Фродо очарованно внимал струистому пению и радовался дождливому дню, нежданной задержке. Надо было идти дальше, надо было спешить — но не сегодня».

Золотинка с Бомбадилом живут в истинно сказочном мире, где речь льется звонкой песней, как было в далекую–далекую Предначальную Эпоху, когда звучала великая музыка, которую играли Айнур с Эру. И хоббиты вдруг представили себе это совершенно отчетливо:

«Их испуганный слух отворила совсем иная повесть — о временах незапамятных и непонятных, когда мир был просторнее и море плескалось у западных берегов, будто совсем рядом; а Том все брел и брел в прошлое, под древними звездами звучал его напев — были тогда эльфы, а больше никого не было».

Теперь–то понятны слова Гэндальфа, которые он произносит почти в самом конце книги:

«Словом, я вас вот–вот покину. Я хочу толком поговорить с Бомбадилом, а то за две тысячи лет как–то не удосужился. Говорят, кому на месте не сидится, тот добра не наживет. Я на месте не сидел, отдыха не знал, а он жил себе и жил в своих лесных угодьях. Вот и посмотрим, сравним: нам есть что рассказать друг другу».

Тот же Гэндальф сказал Элронду, когда тот пожалел было, что не позвал к себе на Совет Бомбадила, «древнего, как море, Безотчего Отца Заповедных Земель»:

«…над ним не властно Кольцо Врага. Йарвен [так эльфы звали Бомбадила] сам себе хозяин и властелин… Он замкнулся в своем Заповедном Крае, очертив зримые лишь ему границы…»

Бомбадил — живое воплощение аристотелева счастья: он принадлежит к числу самодовлеющих личностей. Этот лесной дикарь и его жена–нимфа будто создали себе отдельный сказочный мир в огромном и без того изумительном мире Толкиена. Оттого образ Тома Бомбадила поражает, быть может, даже больше, чем другие, не менее замечательные герои, — и этим он от них, собственно, и отличается.

Наша галерея посвященных была бы не полной, обойди мы вниманием еще одного героя — вернее, героиню. Женские образы тем более восхитительны и во «Властелине Колец», и в «Сильмариллионе», что они редки. В предыдущих главах мы уже упоминали про Лучиэнь, Варду и Йаванну — героинь на редкость сильных. Но во «Властелине Колец» перед нами предстает прекрасная бессмертная эльфийская Владычица Галадриэль, близкая по духу Гэндальфу. Она, подобно Мелиан в Дориате, читает будущее в своих владениях — Лориэне.

Галадриэль прежде всего ясновидящая; высокая, статная златокудркая красавица, она чем–то походила на своего величественного супруга:

«Возраст по лицам Владык не угадывался, и только глаза, глубокие, словно море, но острые, как лучи Вечерней Звезды, говорили об их глубочайшей памяти и опыте древнейших мудрецов Средиземья».

Галадриэль, которую гном Гимли полюбит всем сердцем, едва ли не как истая ревнительница платонизма(62), поправляет даже своего царственного супруга Келеборна, когда тот позволяет себе назвать Гэндальфа глупцом, ибо он увлек своих друзей в зловещие недра Мории:

«Гэндальф Серый никогда не совершал безумных поступков, а тем, кого он вел через Морию, были неизвестны все его замыслы».

Галадриэль, оказывается, связывают с Гэндальфом особо доверительные узы, как и с орлом Гваигиром, которого она отправляет на выручку попавшему в беду Гэндальфу. Она же внимательно приглядывается ко всем братьям по Кольцу, и особенно к Фродо:

«Потом, словно связывая хранителей воедино, Владычица медленно обвела их взглядом — они не могли пошевелиться, пока она сама не опустила глаза».

Много позднее Галадриэль признается Гэндальфу, что самым слабым звеном в связке, объединившей братьев, был вспыльчивый Боромир, который из–за своей горячности едва не погубил все дело, да и самого Фродо.

Прогуливаясь по дивному Лориэнскому лесу, очарованный Сэм рассказывает Фродо о странных ощущениях, которые он испытал, ступив в сей благодатнейший эльфийский край и сравнив здешних эльфов с тамошними — раздел ьскими:

«Здешние привязаны к своей Благословении вроде как мы с вами к нашей Хоббитании. Они ли переделали по себе свою землю, или она их к себе приспособила, этого я вам сказать не могу, а только их край как раз им под стать. Они ведь не хотят никаких перемен, а тут и захочешь, так ничего не изменишь. У них даже завтра никогда не бывает: просыпаешься утром — опять сегодня… И магии ихней я ни разу не видел…»

Затем Галадриэль подвергает обоих хоббитов испытанию своим магическим зеркалом, словно предвидя, что на их–то плечи и ляжет самое тяжкое бремя, которое не сравнить с тяготами остальных братьев по Кольцу:

«Перед вами Зеркало Владычицы Лориэна. Я привела вас к нему для того, чтобы вы, если у вас достанет решимости, заглянули за грань обыденного зримого».

И что же они в нем увидят? Сэм — грядущие беды для Хоббитании в образе содрогающихся под ударами топора вековых деревьев… Ну а глазам Фродо явилось куда более тревожное видение:

«Но зеркальная чаша вдруг опять почернела — словно черная дыра в бесконечную пустоту, — и, всплыв из тьмы на поверхность зеркала, к Фродо медленно приблизился Глаз… Фродо с ужасом смотрел на Глаз, не в силах вскрикнуть или пошевелиться… Стеклянисто–глянцевое яблоко Глаза… ворочалось в тесной глазнице зеркала, и Фродо, скованный леденящим ужасом, понимал, что Глаз, обшаривая мир, силится разглядеть и Хранителя Кольца… Кольцо, ставшее неимоверно тяжелым, туго натягивало тонкую цепочку, и шея хоббита клонилась вниз… Глаз, постепенно тускнея, утонул, а в зеркале отразились вечерние звезды».

Наконец, Галадриэль сбрасывает маску:

«Не надо пугаться. Но знай — не песни и лютни менестрелей и даже не стрелы эльфийских воинов ограждают Лориэн от Черного Властелина. Ибо, когда он думает об эльфах, мне открываются все его замыслы, и я могу их вовремя обезвредить, а ему в мои мысли проникнуть не удается».

Могущество царственной Галадриэли и правда столь велико, что с помощью бриллиантового эльфийского Кольца Нэньи она может с легкостью отвратить вездесущее Око Врага. Знает она и о том, что дни ее сочтены:

«И от твоей [Фродо] удачи — или неудачи — зависит судьба Благословенного Края. Ибо, если ты погибнешь в пути, магия Средиземья падет перед лиходейством, а если сумеешь исполнить свой долг, мир подчинится всевластному Времени, а мы уйдем из Благословенного Края или станем, как и вы, смертными, добровольно сдавшись новому властелину, от которого не спасешь даже память о прошлом».

И тут Галадриэль преображается, становясь похожей, как чудится Фродо, на истую Валие:

«Она подняла к небу левую руку, и Кольцо Нэнья вдруг ярко вспыхнуло, и Фродо испуганно отступил назад, ибо увидел ту самую Властительницу, о которой только что говорила Галадриэль, — ослепительно прекрасную и устрашающе грозную».

А уже через мгновение–другое она вновь представляется хоббиту «неизменно юной и вечно прекрасной жительницей давно ушедшего прошлого». Она поняла, что настал и ее черед:

«Я прошла испытание. Я уйду за море и останусь Галадриэлью…»

На прощание Галадриэль делает братьям по Кольцу разные подарки. Сэму, дабы тот не чувствовал себя обделенным, она дарит шкатулку с землей, «благословленной на щедрое плодородие в любых краях Средиземного мира»; и это — помимо личного благословения, которое она дает всем и каждому из братьев. Фродо она преподносит фиал, дабы тот озарял путь его в глухих сумрачных краях, через которые ему суждено пройти. Как провозвестница мира и счастья, прекрасная Галадриэль оделяет истинно рыцарским даром Гимли, а перед тем гном под действием ее чар теряет свойственную ему надменность и, став вдруг на диво кротким и учтивым, обращается к ней с такими словами:

«Я ничего не прошу, Владычица… Если же говорить о несбыточных желаниях… то я пожелал бы получить в подарок прядь волос Владычицы Лориэна. Гномы умеют ценить драгоценности, а в сравнении с твоими волосами, Владычица, золото кажется ржавым железом! Не гневайся — я ведь ни о чем не прошу…»

Просьба гнома кажется Галадриэли дерзкой и вместе с тем возвышенной, в самом что ни на есть средневековом понимании этого слова, и она отрезает от своих золотых волос локон и передает гному «в память о дружбе с эльфами Лориэна».

И вот путники покидают Лориэн.

«Гимли плакал, ничуть не таясь».

Ибо такое понятие, как память, гном воспринимает совсем иначе, нежели эльфы. Память для него — совсем не то, чего желает сердце:

«Для эльфов прошлое вечно продолжается, и память у них — как живая жизнь; а мы вспоминаем о том, что ушло, и наша память подернута холодком…».

Гном делает важное замечание: по его разумению, для эльфов память что вторая жизнь — та же платоновская возможность возрождаться в воспоминаниях, тогда как для гномов память — то, что кануло безвозвратно. Да и сам Толкиен вслед за тем прибавляет, что ни одному из братьев по Кольцу никогда не будет суждено снова увидеть Лориэн, куда из соображений безопасности их ввели с завязанными глазами.

«Весны и лета давно миновали для нас, — молвит Галадриэль, — и если кому и будет суждено вновь увидеть их на земле, то лишь в воспоминаниях».

Как много позже Гимли скажет Эомеру, плененному красотою Арвен, дочери Элронда и супруги Арагорна, «ты выбрал закатную прелесть, меня же пленила утренняя. И сердце мое говорит, что утро — не наша участь, что мы видим утро в последний раз».

Утро для гнома подобно Востоку — Первородному Краю, о котором ему остается только мечтать, ибо он уже никогда не возродится таким, каким был в благословенные времена, на заре мира.

Последний посвященный, о котором мы поговорим в этой главе, — Арагорн, нуменорский королевич, потомок великого рода. Арагорн тот самый герой, чей титул вынесен в название 3–го тома «Властелина Колец», и не случайно. Арагорн больше чем воитель: он — посвященный кшатрия, государь–чудотворец, человек, презревший смерть и дерзнувший пройти все круги ада, дабы с честью исполнить предначертанное ему судьбой.

Однако сперва Арагорн предстает перед нами отнюдь не в блистательном ореоле, а в обличье Бродяжника, — именно так прозвали его хоббиты–пригоряне. Высокий и смуглый — этого, по словам Толкиена, уже довольно, чтобы вызывать подозрения у всех и каждого. Да и его видавший виды плащ не внушает доверия хоббитам, особенно Сэму, который то и дело пытается, пусть и неловко, удержать своего хозяина от общения с больно уж странным, мрачным чужеземцем (кстати, точно так же оплошает он и при встрече с Фарамиром, усомнившись в его добрых намерениях). И только Гэндальф считает его величайшим охотником и Следопытом всех времен. Арагорн, однако, почти всегда выглядит изнуренным и усталым; да он и не скрывает, что стар, хотя с виду и молод По средиземским меркам в то время, о котором идет речь в книге, ему восемьдесят семь лет.

Впрочем, довольно скоро хоббиты узнают все его достоинства. Он на редкость целеустремленный и знает почти все уголки Средиземья как свои пять пальцев. Арагорн спасает жизнь Фродо, залечивая его смертельную рану, ибо он, ко всему прочему, еще и великий целитель. Он один из немногих, кому ведомы живительные свойства растений, в особенности целемы:

«Здесь у нас, на севере, мало кто слышал о целеме — разве что Следопыты. Они ее ищут и находят возле древних стойбищ».

Злоключения, постигшие братьев по Кольцу в начале 2–го тома, в частности после исчезновения Гэндальфа, а также годы и усталость ложатся на плечи Арагорна, казалось бы, непомерным бременем. Но, когда надо, ему достает сил отогнать прочь невзгоды и горести — и преобразиться. Так, принимая прощальный дар от Галадриэли, Арагорн вдруг обретает величие у всех на глазах:

«Он сбросил с плеч, как почудилось Фродо, тяжелый груз многолетних скитаний по самым гибельным Глухоманным землям».

Или вот еще:

«Фродо оглянулся и увидел Бродяжника — однако не сразу его узнал. Ибо перед ним стоял не Бродяжник — усталый скиталец дикого Глухоманья, — а прекрасный, молодой и могучий витязь. Непоколебимо и гордо, с поднятой головою и небрежно откинутым назад капюшоном возвышался он на корме лориэнской лодки… — государь, возвращающийся в свои владения».

Ну а когда на голову ему надевают королевскую корону, его и вовсе трудно узнать:

«Когда же Арагорн поднялся с колен, все замерли, словно впервые узрели его. Он возвышался как древний нуменорский властитель из тех, что приплыли по Морю; казалось, за плечами его несчетные годы, и все же он был во цвете лет; мудростью сияло его чело, могучи были его целительные длани, и свет снизошел на него свыше».

Время Арагорна приходит в 3–м томе книги. Он глядит на ортханский Палантир, оброненный Гнилоустом, и понимает: с ним ему не страшен и сам Черный Властелин.

«Я… сумел подчинить Камень своей воле… Да… Враг видел меня, но не в том обличье, в каком ты видишь меня сейчас… Он был, по–моему, страшно поражен тем, что я объявился среди живых, ибо доныне он обо мне не знал… И вот как раз когда начинают сбываться его черные замыслы, вдруг он воочию видит наследника Исилдура и тот самый меч: я обнажил перед ним заново откованный клинок».

Арагорн намекает на Андрил — тот самый, что сродни Экскалибуру из легенд об Артуре. Меч этот перековали эльфы Элронда, и носитель его обретает истинно царское величие. Арагорн же как раз и воплощает образ «явившегося властителя», о котором говорится во всех величайших европейских традициях: именно такими властителями были Фридрих Барбаросса(63) и Людовик Святой(64).

В обстановке смутного времени Арагорн у Толкиена предстает как restitutor orbis terrarum(65), которому предначертано свыше покончить с вековым хаосом и Царством Тьмы. В этом и есть его главное предназначение. Арагорн проходит через Сумрачные Врата, и,

«вдохновленные его могучей волей, следовали за ним дунаданцы, а кони их так любили своих хозяев, что не убоялись даже замогильного ужаса, ибо надежны были сердца людей, которые их вели».

Затем все происходит, как в шестой песни «Энеиды» Вергилия:

«Мертвые следуют за нами, — сказал Леголас. — Я вижу тени всадников, тусклые стяги, как клочья тумана, копья, точно заиндевелый кустарник. Они следуют за нами».

Обращаясь к проклятым призракам, Арагорн вопрошает:

«Клятвопреступники, зачем вы пришли? — Чтобы исполнить клятву и обрести покой».

Спустившись в недра мироздания, Арагорн исполнил одно из самых главных своих предначертаний. Однако, чтобы стать властителем, как ему было предсказано, в нем должны были признать и чудотворца. Склонившись над умирающим Фарамиром, старая знахарка Иорета причитает:

«Ах, если бы Государь воротился к нам в Гондор — были же когда–то у нас Государи! Есть ведь старинное речение: «В руках Государя целебная сила». Так и распознается истинный Государь», — в точности как и французский король «распознавался» по тому, что излечивал от золотухи.

Позднее Арагорн признается своим друзьям:

«По–древнему я зовусь Элессар, Эльфийский Берилл, и еще Энвинъятар, Обновитель».

Арагорн подобен владетелю Грааля, чаши из животворно–целительного камня. Он снимает с груди зеленый самоцвет, подарок Галадриэли, подносит его к Фарамиру, дабы исцелить того от ран. Впрочем, врачует он и с помощью чудодейственных листьев целемы. И вот «у всех посветлело на душе: пахнуло росистым утром в том лазурном краю, о котором даже сияние зеленой весны — лишь бледное напоминание».

Таким образом Арагорн исцеляет трех раненых — Фарамира, Эовин (тайно влюбленную в него) и Мерри. Фарамир и Эовин получили ранения не только от врага, но и от самой судьбы, — и только любовь и преданность вернет обоих к жизни.

Вот тогда–то Арагорна действительно признают Государем:

«У входа в Палаты собрались люди — поглядеть на Арагорна, и толпа следовала за ним; когда же он отужинал, его обступили с просьбами вылечить раненых, увечных или тех, кого поразила Черная Немочь… Весь город облетел слух: «Поистине явился Государь». И его нарекли Эльфийским Бериллом, ибо зеленый самоцвет сиял у него на груди. Так и случилось, что предсказанное ему при рождении имя избрал для него сам народ».

Иначе говоря, по словам Эомера, все происходит, точно в сказке, потому что уж больно не походит на явь:

«Люди смотрели на него и думали — неужто приснилось им явление Государя?»

И тут Мерри произносит слова, которые в устах хоббита звучат довольно странно:

«Хорошо, конечно, любить то, что тебе и так дано, с чего–то все начинается, и укорениться надо, благо земля у нас в Хоббитании тучная. Но в жизни–то, оказывается, есть высоты и глубины: какой–нибудь старик садовник про них ведать не ведает, но потому и садовничает, что его оберегают внешние силы и те, кто с ними в согласии».

Впрочем, Мерри, со свойственной ему хоббитской проницательностью, постиг непостижимое — «глубину» и «высоту» того, ради чего боролись посвященные.

Глава вторая Странствия, скитания и цели

Средневековый мир пребывал в постоянном движении. В те времена не было ни государственных рубежей, ни территорий в современном понимании. А значит, не было надобности и в паспортах и визах. Да и к чему они в мире, который жил по законам движения и странствий.

Первыми странниками были неутомимые трубадуры и рыцари. Они странствовали в поисках друг друга, как в «Валлийце Персивале» или «Ланселоте», а когда в конце концов находили, то непременно с кем–нибудь сражались, если выпадал случай. Они без устали преодолевали препятствия, в том числе и неодолимые — Кипящий источник и особенно Гибельный престол возле Круглого стола, на который если кто и мог воссесть, так, пожалуй, только Избранник небес Галаад.

Как отмечал кто–то из хронистов XII века, «неуемной породы нормандцы» блуждали по лесам да большим и малым дорогам. Но были в те времена и отважные купцы и крестьяне, распахивавшие новь (кстати, по–своему — в символическом смысле — распахивали новь и странствующие рыцари), корчевавшие леса под пашни. Наконец, были паломники, ходившие в Компостелу(66), Рим или Иерусалим, а также их собратья по дальним странствиям рыцари–крестоносцы. Но только избранным из избранных было под силу преодолевать бурные стремнины. В самом деле, «завоевание Великого Мира зачастую представляется в виде мореплавания, потому–то лодка и считалась издревле символом католической церкви» (Ле–Гофф).

Лодка и стала тем самым кораблем, на котором Юлиан Милосердный(67), подобно новоявленному Христофору(68), унес Христа.

Странствие несет в себе духовный и символический смысл во всех традициях. Странствия Гильгамеша(69), Геракла, Синдбада, Ибн Аль–Араби(70) или Данте — это прежде всего духовные поиски, в которые устремляются истинные искатели приключений — люди в становлении, сильные и энергичные, готовые к преодолению любых препятствий ради достижения своих целей. И все это — своеобразные уровни посвящения, и у каждого из них свое название, например: сошествие в ад, плавание к далеким западным островам (например, к Аваллону(71) — согласно кельтской традиции) или к Северу мира, проникновение в некое зачарованное место или заколдованный замок, поединок с чудовищем вроде Цербера, стерегущего запретный вход. В мусульманской традиции существует Великий Путь, или шариат(72), который проходят все люди, — он выражается в соблюдении пяти основных религиозных правил (молитва, подаяние, паломничество…), — а также тарика(73).

Тарика — это «тропа», узкая стезя, по которой могут пройти лишь немногие. Каждая тарика ведет в одно–единственное место, где совершается перерождение «первозданного состояния», выраженное символически в высшем центре — своеобразном Монсальвате, как в музыкальной драме Вагнера «Парцифаль». Очевидное символическое значение заключено и в рыцарских странствиях: ведь каждое из них — то же посвящение. Сетанта, первое имя Кухулина(74), на бретонском языке значит «бредущий». То же самое означает, правда, по–гречески, и имя кельтского бога войны и красноречия Огмия. А алхимики усматривали определенную связь между «путем, проторенной дорогой… и сурьмяной рудой, или стибиумом… при том что греки называли серноокись природной сурьмы «стиби»; а стибия и есть дорога, путь, стезя, которой идет, к примеру, исследователь или паломник», — пишет Фулканелли в «Философских храмах».

Таким образом, странствие наделено важным смыслом, ибо оно предшествует получению заветного плода поиска. Впрочем, рыцари уже сами по себе были предрасположены к странствиям и скитаниям, одиночным или совместным. В скитаниях же рыцарь проходил различные символические этапы — дремучие леса, полноводные реки и бурные потоки, «острова», туманы, мосты и даже погосты. Об этих–то этапах у нас и пойдет разговор.

Истории Толкиена, какие ни возьми, прославились во многом благодаря походам, блужданиям и описаниям природы диковинных краев. Все это очень напоминает странствия–посвящения, во время которых герои проходят через самые ужасные испытания. Неспешные передвижения в пространстве, суровая природа, штурмы крепостей — все это важнейшие события, которые в определенное время обретают порядок, наделенный особым смыслом. При этом в необходимости странствий ощущается некая тайная воля. Именно она ввергает в труднейшие испытания героев Толкиена — будь то Берен, Бильбо или Фродо, — выводя каждого из них, если угодно, на свою дорогу в Дамаск(75). Это тем более замечательно, что сам Толкиен никогда не был завзятым путешественником, а если и странствовал, то разве что в воображении. Как мы уже видели, в традиционной литературе путь–дорога имеет важный символический смысл — она влечет всех странствующих рыцарей, будь то Персиваль или Дон Кихот, вперед и вперед, к некоему посвящению через череду испытаний.

То же самое и с героями Толкиена: Бильбо пускается в путешествие, чтобы отыскать сокровища дракона, Фродо — чтобы раз и навсегда избавиться от проклятого Кольца, а Берен — чтобы снова обрести Сильмариллы, спрятанные в Морготе. Но достичь намеченных целей можно, только пройдя свой путь до конца, причем путь этот приходится описывать подробно и, порой, довольно монотонно. Впрочем, как раз во время своих долгих блужданий Сэм и Фродо начинают мало–помалу постигать своенравную логику истории и причины столь медленного продвижения к цели.

Пространность и, главное, точность описаний у Толкиена не просто удивляет, а поражает: «Остаток дня они карабкались по осыпям. Нашли ущелье, которое вывело их в долину, пролегавшую на юго–восток, в самом подходящем направлении; но под вечер путь им преградил скалистый хребет, выщербленный, на фоне небесной темени, точно обломанная пила. Либо назад, неизвестно куда, либо уж, куда ни шло, вперед».

Выражаясь словами Рембо, редкого писателя можно назвать ясновидцем. Толкиен же не только ясно видит, но и ярко проживает то, о чем пишет со свойственной ему поразительной наблюдательностью. Точность, с какой Бальзак описывал внутреннее убранство домов или парижские улицы, сродни четкости, с какой Толкиен живописует змеящиеся по земле дороги и тропы, уходящие под землю пещеры или вздыбливающиеся на пути героев неодолимые горные кряжи.

А вот другое описание пейзажа, встающего у нас перед глазами с поразительной ясностью. Во время перехода через Ородруин:

«Сэм взглянул налево — и ужаснулся, увидев башню на Кирит–Унголе во всем ее сокрытом могуществе. Рог над гребнем Изгарных [гор] был всего лишь ее верхним отростком, а с востока в ней было три яруса; и ее бастионы, внизу огромные, кверху все уже и уже, обращены были на севере–и юго–восток».

Далее следуют еще несколько страниц описаний, поражающих настолько, что невольно спрашиваешь себя, действительно ли Толкиен видел воочию то, что описывает, или все это вырисовывалось в его воображении. Кстати, о рисунках: Толкиен действительно сделал немало иллюстраций к приключениям своих героев.

Или вот еще пример изумительного описания скитаний у Толкиена:

«В стылый предутренний час они прыгали по мшистым кочкам, а ручей забулькал на последней россыпи каменных обломков и канул в ржавое озерцо. Шелестели и перешептывались сухие камыши, хотя в воздухе не было ни дуновения.

И впереди, и по обе руки простирались в тусклом свете неоглядные топи и хляби. Тяжелые испарения стелились над темными смрадными мочажинами. Их удушливое зловоние стояло в холодном воздухе. Далеко впереди, на юге, высились утесистые стены Мордора, словно черный вал грозовых туч над туманным морем».

Подобная символика пространства, объединяющая дороги и болота, горы и туманные дали, таит в себе важный духовно–нравственный смысл. Продвижение по зловещему Мордорскому краю становится медленным и на редкость тяжким. И краткое тому объяснение приводится в самом начале, когда герои только–только пускаются в долгое странствие:

«Безотрадные это были места, и продвигались они медленно и уныло. Верховой Фродо тоскливо оглядывал понурившихся друзей — даже Бродяжник казался мрачным и угрюмым».

Бродяжник — так обитатели Пригорья окрестили величайшего из Следопытов своего времени, как отзывался о нем Гэндальф. А звание Следопыта в мире Толкиена кое–что да значит: оно сродни титулу посвященного. Бродяжник–Следопыт подобен тому же Персивалю: он будто рожден, чтобы преодолевать всевозможные препятствия и невзгоды. Но порой и ему случается терпеть неудачи на тернистом пути странствий, а заодно с ним — и его спутникам. Так, например, в начале горного перехода им не удалось одолеть перевал: «Карадрас их сломал». Он встретил их снежным бураном и камнепадами, будто гора и впрямь обладала разумом и действовала по чьему–то злодейскому умыслу. Как замечает с горечью Гэндальф, враг далеко простер свою руку. Стоило, однако, путникам повернуть вспять, как, замечает Толкиен, все вокруг резко изменилось:

«Но гора, казалось, и сама успокоилась, как бы удовлетворенная отступлением пришельцев: начавшийся было камнепад иссяк, а тучи, закрывавшие перевал, рассеялись».

Но после тщетного штурма Карадраса братья по Кольцу готовятся спуститься в преисподнюю, в прямом и переносном смысле, — недра Мории. В этом зловещем месте обитают лишь призраки погибших гномов, пытавшихся отстоять в кровопролитной схватке с подземными чудовищами и орками добытые ими сокровища Подгорного царства:

Впрочем, не всегда тяжек и тернист путь странников — порой он легок и приятен. Когда они входят в Кветлориэн, их окружают изумительные красоты и безмятежные островки покоя, пока что не тронутые грозной волной неумолимого океана времени. И путникам чудится, будто они попали в мир, которого уже давно нет, где все только еще готовится к пробуждению, в мир, которого еще ни разу не коснулась тень. Тут–то они и открыли для себя истинные loca amoena, благословенные земли, воспетые многими поэтами задолго до Толкиена. После долгого перехода путники «наконец увидели высокий фонтан, подсвеченный оливково–зелеными фонариками. За фонтаном, на самой вершине холма, рос особенно могучий ясень с матово–серебряной бархатистой корой и шелковой шелестящей золотой листвой…»

Путники взбираются на макушку чудо–дерева, олицетворяющего Axis mundi — Ось мира, соединяющую людей и небеса, или, в данном случае — эльфов с их богами. Затем Фродо попадает в овальный зал:

«…с изумрудным полом, лазоревым потолком и бирюзовыми стенами, зал казался драгоценным камнем, внутри которого застыло мгновение вечно длящейся волшебной жизни»

Среди этой возвышенной, в прямом и переносном смысле, обстановки возникает мир поистине сказочный, но легко уязвимый, обреченный на гибель после ухода эльфов в Серебристую Гавань. Мир этот словно из какой–то волшебной географии, о которой сохранились лишь ностальгические воспоминания. Так что география Толкиена тоже исполнена символики: деревья, цветы, леса, дороги и тропы, горы и ущелья — все это составляющие духовного мира, внутреннего красочного зрелища, которое захватывает читателя, увлекая его за собой, как если бы он и сам был неутомимым путешественником. И удача Толкиена как раз в том и заключается, что он обращает читателя в очарованного странника, непосредственного участника одного из самых невероятных путешествий–посвящений в истории литературы.

Толкиена вряд ли можно считать британцем по духу; любовь к водным просторам, особенно к морю, выдает в нем чистокровного англосакса, хотя он не был ни великим путешественником, ни мореплавателем. Но именно на морских просторах суждено снискать себе славу самому, пожалуй, значительному и знаменитому герою Толкиена — Эарендилу, получеловеку–полуэльфу, заслужившему прощение Валар за неблаговидные дела людей, из–за которых вce обитатели Средиземья оказались ввергнутыми в войну Великого Гнева, истинно священную войну против Моргота, всемирного Черного Врага.

Любовь к морю, озерам и рекам проходит через все творчество Толкиена, хотя наиболее ярко и определенно она выражена и обоснована в «Сильмариллионе», особенно в описании бога вод Ульмо, чье могущество «первое после Манве, главного Властителя, Владыки мира и Повелителя всех обитателей его».

Толкиен сразу обращает внимание на то, что Ульмо одинок, как одинока судьба самого автора, да и всей Великобритании. Одиночество даже являет собой одну из его сущностей:

«Он редко бывал на Совете Валар, ибо мысль его и без того могла объять всю Арду целиком, да и в крове ему не было никакой надобности»

Ульмо бестелесен, однако же в воинственном обличье своем он грозен, «точно громадный вал, готовый того и гляди обрушиться на берег; чело его венчает черный шлем, отороченный пеною морской и кольчужным воротом, искрящимся серебром». «Глас его гулок, подобен рокоту, исходящему из самой бездны океана, который лишь он один и созерцает».

Между тем, Ульмо отведена роль куда более важная, чем другим Валар:

«Любит он и эльфов, и людей и никогда не оставлял ни тех, ни других».

И все же Ульмо больше помогает советами эльфам; он же упреждает Тургона, дабы тот озаботился судьбой Гондолина. Ульмо олицетворяет спасение, грядущее с запада, откуда, если допустить подобную аналогию, пришло оно однажды для Западной Европы, в частности для Великобритании, во время двух мировых войн, чему Толкиен был непосредственным или косвенным свидетелем.

У Ульмо всегда под рукой огромные рога из белого перламутра, Улумури, и трубный их глас разносится повсюду, навевая воспоминания о былом. Говоря об Ульмо, нельзя не вспомнить знаменитую строку Бодлера:

«Свободный человек, всегда любить ты будешь море!..»

Толкиен при каждом удобном случае вспоминает море и музыку вод, которой внемлют и люди, и эльфы. Необоримый зов моря и ускорил исход эльфов из Средиземья. Тот же самый зов венчает и эпопею братьев по Кольцу.

Впрочем, Ульмо повелевает не только морем, но и озерами и реками, играя воистину всеобъемлющую роль в судьбе обитателей Арды.

«Ибо моря, озера, реки, источники и ручьи — все ему подвластно, и не случайно эльфы говорят, будто дух Ульмо струится в жилах мироздания»

Ульмо в некотором смысле управляет нервной системой Арды, через которую проходят все импульсы от земных раздражителей:

«Ему, сокрытому в глубинах вод, ведомы, однако, все нужды и горести Арды — от него–то про них и узнает великий Манве».

Ульмо своего рода единственный deus non otiosus — единственный истинно деятельный бог: он, не ведая покоя, вбирает в себя вести от всех водных источников, оказываясь, таким образом, самым близким к эльфам и людям среди богов. В 3–м томе «Властелина Колец» наследник древнейшего королевского рода Арагорн приносит своим сподвижникам благую весть о победе на воде. Не менее захватывает воображение и спуск братьев по Кольцу в лодках по широкому величавому Андуину, несущему свои_воды в Мордор (и в Минас–Тирит).

Так что не будет преувеличением сказать, что великая борьба во «Властелине Колец» разворачивается на фоне неоглядного водного пространства. Вода служит символом чистоты, радости и здоровья — если она струится по эльфийским землям. Но хрустальные источники вод могут в мгновение ока превратиться в затхлые болота, как это в недобрый час случилось с ручьями, реками и озерами Хоббитании. Впрочем, и в загрязнении хоббитанских водоемов Саруманом и его приспешниками есть нечто духовно–символическое: ведь по–латыни «загрязнение» означает засорение разума дурными видениями и мыслями. И коварство, и контр–посвящение через осквернение чистых водных источников есть одно из тяжких испытаний, через которое тоже нужно пройти. И первое, за что берутся четверо хоббитов по возвращении в родные края, — это очищение водных источников от занесенной скверны. То же самое и в зловещем Мордоре: Сэм с Фродо остерегаются пить тамошнюю воду, дабы не отравиться, памятуя о том, что даже мерзкие орки, не брезгующие никакой падалью, мрут от нее как мухи.

Одно из величайших странствий, о которых поведал нам Толкиен, — это поход нолдор на северно главе с Феанором. Поначалу это «великое переселение» напоминает об Исходе сынов Израилевых в Землю обетованную под водительством Моисея или о миграциях северных народов. Переселение это стало причиной немилости Валар, ввергшей Феанора в исступленную ярость: с этим он никак не мог примириться. И вот он, подобно Моисею, говорит:

«Останемся ли мы здесь сидеть сложа руки, чтобы засим обратиться в призраков и витать среди туманов, проливая напрасные слезы в остывшее море? Или же тронемся в путь и вновь обретем землю родную?.. Ну же! И да останутся в граде сем лишь слабые духом!»

Силясь поднять нолдор, он будто вторит Ницше:

«Какая славная цель зовет нас вперед, хоть путь к ней долог и тернист! Сорвите же с себя оковы нерешимости! Распрощайтесь с легкой долей! С бессильными распрощайтесь! И с благами прошлыми! Ибо все богатства обретем мы сызнова…»

В исступленном восторге сбившегося с пути истинного воителя Феанор произносит страшную клятву, но перед тем, силясь поднять дух воинства своего, он изрекает:

«Путь наш лежит, куда не ходил и Ороме, и стойкости нашей позавидует даже Тулкас: мы не прекратим охоты. К Моргогу, на край света — вот куда лежит наш путь! И попутчиками нам будут гнев и борьба, но мы все превозможем и победим, и Сильмариллы снова будут наши. И тогда станем мы единоличными владетелями чистого неугасимого светоча и властителями Арды и будем возрождать радость и красоту. И никаким чужеземцам уже не быть нашими гонителями!»

Наконец, после пламенной речи своего предводителя, нолдор очертя голову пускаются в великий поход; хотя они и разделились в пути, всем им, однако, не терпится увидеть «новые, неведомые земли». И все же что двигало нолдор? Вероятно, утрата былого status quo(76): ибо для них она была горше потери Сильмариллов и важнее ненависти к Морготу. В Валиноре нолдор жили счастливо и в достатке. Но, как объявил Феанор своему народу и вестнику Манве, «через бури и невзгоды обретем мы счастье или, по крайней мере, свободу». Подобная демоническая или прометеевская страсть к свободе и предопределяет участь охваченных фанатизмом народов, ибо вверить свою судьбу пророку — легче легкого. И уж кому–кому, а нам с вами это хорошо известно: ведь в нашем прошлом, в XX веке, лжемессий и лжепророков хватало, и мы отлично помним, во что они в конце концов ввергли мир.

Так и здесь, в братоубийственной войне, разразившейся в Алквалонде, нолдор столкнулись со своими былыми друзьями — телери, морскими эльфами, а потом для нолдор ужасающим бременем стало Северное пророчество, обещавшее им страшные беды среди снегов и льдов. В перерождении Феанора Валар усматривают худшее из деяний Моргота. Исстхпленнаяярость уходит из Феанора вместе с жизнью, и тело его тотчас сжимается в комок, потому что кроме гнева в нем уже ничего не оставалось.

Пути героев Толкиена пролегают большей частью через глухие лесные чащобы. Лес для Толкиена — это целый народ: деревья подобны людям, живым существам, притом говорящим. Деревья — истинные светочи, дивные, творения, наделенные первородной магической силой, которая нередко служит во благо людям и эльфам.

И самый знаменитый из этих духовных древесных героев, конечно, Древень, он же Фангорн. Он — один из самых древних обитателей Средиземья — во всяком случае, во «Властелине Колец». Он — Повелитель онтов, наделенных тайной всесокрушающей силой, и, раз ожив, сила эта сметет Сарумана вместе с подручными ему полчищами орков. Фангорн, древний лес, подобно легендарному Мирквуду (Темнолесью), слывет живым и подвижным, а порой и враждебным. И в этом смысле Толкиен словно воссоздает знаменитую сцену из шекспировского «Макбета», когда главный герой — Макбет вдруг видит, как на него надвигается Дунсинанский лес, чтобы уничтожить. Впрочем, Толкиен, сказать по чести, не любил Шекспира, да и упомянутая сцена в «Макбете» ему не нравилась. Сам же Шекспир создал ее под явным влиянием кельтской легенды «Кад Годно» — «Битва деревьев». Известные кельтологи Кристиан Гийонварк и Франсуаза Леру приводят в этой связи следующий отрывок из кельтского эпоса:

А вот как описывает своих героев–онтов Толкиен:

«Они были разные, как деревья одной породы, но разного возраста и по–разному возросшие, или совсем уж несхожие, как бук и береза, дуб и ель. Были старые онты, бородатые и заскорузлые, точно могучие многовековые деревья (и все же по виду намного моложе Древня), были статные и благообразные пожилые исполины, но ни одного молодого, никакой поросли».

До поры до времени таинственный онтский народец пребывал в вековой спячке, оставаясь безучастным к судьбам прочих обитателей Средиземья, в том числе и братьев–скитальцев по Кольцу. По словам того же Древня, кое–кто из онтов «совсем уж одеревенел» (вот вам образ, вполне достойный многих наших «переродившихся» современников); да и потом, с уходом онтиц они, говорит Древень, просто «сгинули» — онтское племя оказалось обреченным на вымирание. Словом, перед нами — своеобразное безмятежное монашеское братство. Вот, к примеру, как выглядит в воображении Толкиена один из лесных собратьев:

«Листвень заспался, совсем, можно сказать, одеревенел; все лето стоит и дремлет, травой оброс по колено. И весь в листьях, лица не видать. Зимой он, бывало, встрепенется, да теперь уж и зимой шелохнуться лень».

А вот какая участь постигла другого члена «лесного братства» — Вскорня:

«Орки его ранили, родичей перебили, от любимых деревьев и пней не осталось».

В довершение Древень с горечью прибавляет: «Нет, я, видать, проморгал. Запустил я свои дела. Хватит!»

Воспользовавшись дремотой онтов, полчища Сарумановых орков кинулись вырубать леса почем зря — а ведь когда–то Саруман был онтам другом. И только с появлением двух невысокликов хоббитов — Пиппина и Мерри онты очнулись от безвременной спячки и, воспрянув духом, выступили в поход, дабы «Изенгард окутала ночь». Воспряв, онты стали прежними, какими были до великой дремоты; именно они сокрушают стены Изенгарда, точно твердь эта была сложена не из крепкого гранита, а из пыльного крошева: ибо «мы — кость от кости самой земли», — подмечает Древень–Фангорн.

Стоило воспрянуть одному онту, помимо Древня, — Брегаладу, как за ним в считанные мгновения встали и другие. И тотчас подхватили песню:

Древень посадил двух хоббитов себе на плечи, и те «торжествующе оглядывали шагавшую вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому, монотонному напеву».

Конечно, говорит чуть погодя Древень, быть может, это последний поход онтов и последняя их песня — одно утешение: пусть они все погибнут, но хоть другим помогут. Но несмотря ни на что, онты победят, вот только великой радости это им не принесет: подобно всем остальным диковинным существам Толкиена, онты обречены кануть во мрак времени — безвозвратно.

А вот как описана кельтская «битва деревьев», которой Толкиен некоторое время спустя придал поистине легендарный размах:

«Неужели Фангорн очнулся от вековечной дремы и выслал на горный хребет древесное воинство?.. Но… серые громады шествовали вверх по склону, разнося глухой шум, гудение ветра в бесчисленных ветвях. Онты всходили на гребень и давно уже не пели».

Онты возникают из небытия будто в укор нолдор, канувшим в небытие по вине сбившего их с пути истинного лжепророка Феанора: их поход на Изенгард — во имя всеобщей свободы для Средиземья, избавления от злых колдовских чар, наложивших скверну на все сущее, в том числе и на деревья. Это поход во имя возрождения мира, тем более что возрождать его в борьбе собрались не кто–нибудь, а древнейшие обитатели этого самого мира — те, что восстали против распространения зла, осевшего в Мордоре и Изенгарде, и — добавил бы за нас Толкиен — прогресса.

Страсти постепенно накаляются, но Толкиен время от времени разряжает чересчур напряженную обстановку, сложившуюся на огромной сцене, где разыгрывается величайшая трагедия времени. К примеру, время от времени, подобно dei ex machina(77), появляются орлы, чтобы выручить попавших в беду героев. Так случается с Гэндальфом, на выручку которому всегда спешит Повелитель Ветров Гваигир:

«И прилетел Гваигир–Ветробой; он меня поднял и понес неведомо куда. — Ты поистине друг в беде, а я — твое вечное бремя… — Был ты когда–то бременем… но нынче ты не таков. Лебединое перышко несу я в своих когтях. Солнечные лучи пронизывают тебя».

Орел по–своему ощущает разительную перемену, духовную и физическую, произошедшую с Гэндальфом: тот стал воздушным и более духовным. В другой раз там же, во «Властелине Колец» Гваигир выручает хоббитов, затерявшихся на Огнедышащей Горе. Гваигир — потомок Торондора, который много–много лун тому назад, в «Сильмариллионе», спас Лучиэнь и Берена, вырвав их из когтей Моргота. Точно так же и в «Хоббите» орлы прилетают на помощь Бильбо и тринадцати гномам.

У нас еще будет время поговорить о символическом значении орла, а пока следует отметить только, что орлы играют далеко не последнюю роль в мире Толкиена, точнее, в его истории, нередко меняя ее неумолимый ход. И тут мы вправе спросить, почему орлы не вмешиваются в этот самый ход истории еще чаще, дабы ускорить его? Ведь они могли бы без лишних проволочек переправить Фродо прямиком к клокочущему жерлу зловещей Горы, избавив наконец мир от неисчислимых бед. Но Гваигир этого не сделал — и Фродо, Сэму и товарищам, чтобы уничтожить Кольцо, приходится преодолевать всевозможные испытания, ощущая рядом присутствие вездесущего Ужаса. Интересно, задавал ли хоть один читатель такой вопрос самому Толкиену?

Как бы то ни было, Хэмфри Карпентер в «Биографии Толкиена» сообщает, что однажды, в 1950–х годах, кто–то из издателей предложил адаптировать, вернее, сократить объем произведений Толкиена, изменив образ действия и взаимоотношения героев в пространстве повествования, буквально переложив значительную часть их духовного бремени, да и самих героев, на крылья орлов! Нетрудно себе представить, что подобная адаптация разрушила бы порядок и размеренность повествования даже во «Властелине Колец»: в таком случае не было бы никаких странствий, поскольку интрига завершилась бы, едва начавшись, — буквально с несколькими взмахами орлиных крыльев. Вот почему орлы возникают в сюжетах Толкиена не так часто, как, быть может, хотелось бы, — лишь в самые критические мгновения, когда их присутствие не только необходимо, но и оправдано, чтобы вывести повествование на более высокий уровень.

В мире Толкиена существует еще одна форма странствий — погоня. В начале «Двух Твердынь» мы становимся очевидцами самой настоящей гонки с преследованием. В роли преследуемых здесь выступают орки, на сей раз удивительно проворные и ловкие, а в роли преследователей — несравненные сыны разных племен, вооруженные каждый своим излюбленным оружием: Арагорн–человек и вооружен мечом; Гимли — гном, ни на миг не расстающийся со своею секирой; Леголас — эльф–лучник. Троим отважным героям предстоит преодолеть, как мы потом узнаем, сорок пять лиг — сто восемьдесят километров — за каких–нибудь четыре дня. Правда, для этого им приходится изрядно попотеть, особенно Гимли. Эльфу Леголасу не привыкать: он легок и быстр как ветер; Арагорн тоже не лыком шит: как–никак лучший из следопытов. А вот Гимли то и дело вопрошает, а не собираются ли орки сделать привал; потом начинает тревожиться, а не собьются ли они со следа в ночной тьме. Затем он говорит, что ноги его бежали бы куда быстрее, будь у него на душе не так тяжело.

И тут становится очевидной оборотная сторона странствий, далеко не самая привлекательная (как, впрочем, и в случае жуткого перехода Сэма и Фродо через Мордор в компании с Горлумом, когда путниками мешает продвигаться вперед некая незримая сила). Как подмечает Толкиен, гномы крепки как скала и в труде, и в скитаниях, но нескончаемая гонка изматывает до предела, тем более что надежда вызволить двух друзей–хоббитов из орочьих лап тает прямо на глазах. Пожалуй, один только Леголас сохраняет бодрость духа и тела; к тому же, только он и может в буквальном смысле спать на ходу — «забываться сном, недоступным людям или гномам, — эльфийским мечтанием о нездешних краях».

Гимли начинает роптать, поминая недобрым словом Гэндальфа — не все, мол, предвидел, не все предугадал, хотя и прослыл прозорливым, — при том, что преследователи уверены: маг, добрый их друг и товарищ, канул безвозвратно. И вот, когда они втроем добираются наконец до опушки Фангорна, Гимли ворчит: что еще остается делать — только умереть с голоду в этом дремучем лесу…

Другой многотрудный переход выпадает на долю Фродо и Сэма — они совершают его вместе с Горлумом по извилистым тропам, затерянным в землях Саурона. Места эти нехоженые, окутанные зловещим мраком, и, кажется, троим путникам их ни за что не одолеть. Но величайшая литературная заслуга Толкиена как раз в том и заключается, что описанию этого нескончаемого перехода он отвел в своей книге добрых триста страниц. При том острый глаз наблюдателя ни разу его не подвел —даже не верится, что все это он видел не в реальной жизни, а в собственном воображении. Возьмем несколько примеров, напомнив для начала тот, что уже был приведен выше:

«В стылый предутренний час они прыгали по мшистым кочкам, а ручей забулькал на последней россыпи каменных обломков, и канул в ржавое озерцо. Шелестели и перешептывались сухие камыши, хотя в воздухе не было ни дуновения.

И впереди, и по обе руки простирались в тусклом свете неоглядные топи и хляби. Тяжелые испарения стелились над темными смрадными мочажинами. Их удушливое зловоние стояло в холодном воздухе. Далеко впереди, на юге, высились утесистые стены Мордора, словно черный вал грозовых туч над туманным морем»

И так — на протяжении многих–многих страниц. Все это еще больше убеждает наших хоббитов, что они и впрямь забрели в самые гиблые края во всем свете. Правда и то, что их поход, в сравнении с ратными подвигами Пиппина и Мерри, дело на редкость неблагодарное и изнурительное. Из них троих больше всего достается Фродо: он смертельно устал и почти всю дорогу плетется в хвосте, покуда спутники его выбирают верную стезю в лабиринте едва различимых троп. А между тем кругом простирается сплошная топь: «окна, заводи, озерца, раскисшие русла речушек… Это было нудно и утомительно. Зима с ее мертвенным, цепким холодом еще не отступилась от здешнего захолустья».

Даже сноровистый Горлум порой теряется — не может отыскать верную дорогу. Так, постепенно «они забрели в самую глубь Гиблых, или Мертвецких, Болот, и было уже темновато». Дальше Толкиен дает еще одно описание обрывистых стен Мордора. Путники уже брели по безотрадной, сумрачной бугристой равнине, больше похожей на неоглядное заброшенное кладбище, — символ долгого, мучительного сошествия в преисподнюю, внешние пределы которой обозначились в виде Мертвецких Болот.

Пришествие в Мордор характеризуется в начале главы 3 тома 4 своеобразной фонетической поляризацией:

«С запада Мордор ограждает сумрачная цепь Эфель–Дуата… а с севера — пепельно–серый, обветренный хребет Эред–Литуи..»

Далее Толкиен упоминает скорбные равнины Литлада и Горгорота — последнее название созвучно с библейской Голгофой, — Ущелье Привидений Кирит–Горгор и, наконец, Клыки Мордора. Ну а за всем этим громоздится крепость Барад–Дур…

К мытарствам двух хоббитов и Горлума мы еще вернемся — в главе «Изысканный ужас». В самом деле, далеко не всякий писатель смог бы так мастерски создать обстановку страха, перерастающего в леденящий ужас, вызванный будто не самим автором, а природой, словно она внезапно переродилась, сделавшись в одночасье до омерзения неприглядной. Это тем более ощутимо на фоне loca amoena — дивных, благих мест, что встречались нашим странникам на их долгом пути. Приведем здесь примечательные в этой связи слова Фродо:

«Он [Бильбо] часто повторял, что на свете всего одна Дорога, что она как большая река: истоки ее у каждой двери, и любая тропка — ее проток».

Фродо пока еще не улавливает до конца смысл дядюшкиных слов: ведь он еще только в начале своего пути и пока только раз столкнулся с одним из Черных Всадников. Но он уже предчувствует чарующую магию Дороги, ибо для него она становится сродни Судьбе. И если в нашем мире все дороги ведут в Рим, то в мире Толкиена, они непременно ведут к Кольцу.

Loca amoena (напомним — дивные места), через которые пролегает путь героев «Властелина Колец», заключают в себе важную символику — она имеет прямое отношение к риторической традиции, восходящей к тем стародавним временам, когда странствующие поэты состязались меж собой в красноречии — вернее, в умении живописать чарующую прелесть природы. История живописания подобных loca amoena начинается с легенд о короле Артуре, вдохновлявших многих писателей и поэтов, очарованных Средневековьем и героической рыцарской эпохой.

Страсть к приключениям неумолимо влечет рыцарей, сподвижников Артура, в отрадные уголки, где они переживают самые возвышенные чувства, которые можно испытать разве что в священные мгновения Богоявления. Традиционная литература всегда опиралась на религиозные традиции, в которых воспеваются райские кущи, благоухающие диковинными цветами сады наслаждений, порожденные в человеческом сознании ностальгическими воспоминаниями о первозданной чистоте потерянного рая (чтобы это себе представить, достаточно обратиться к трудам Мирчи Элиаде). В романах артуровского цикла, в частности тех, что вышли из–под пера Кретьена де Труа, описания подобных благодатных мест встечаются сплошь и рядом.

Вот что говорил по этому же поводу Роберт Курциус, большой знаток темы «locus amoenus» в западной литературной традиции:

«Из всех живописаний природы, воспетой Гомером, его последователи позаимствовали несколько сюжетов, ставших со временем основой великой традиции: край вечной весны, где после смерти нам суждено вкушать нескончаемое блаженство; чарующий пейзаж, сочетающий в себе деревья, водные источники и лужайки, диковинные лесные чаши; цветочные ковры–поляны. Начиная с Овидия поэзия зиждется на риторике. Описание пейзажей становится у него и его последователей упражнением в изысканности и утонченности… при том, что у самого Овидия каноническая тема блаженного леса претерпевает всевозможные изменения: к примеру, если у него где–нибудь встречается роща, то она не просто стоит — а вдруг вырастает перед нашим взором».

Однако давайте вновь обратимся к Толкиену и посмотрим, как он описывает, или, точнее, создает совершенную действительность — с деревьями, реками и лесами. Возьмем, для примера, эпизод, кода Сэм выводит своего хозяина Фродо, оправившегося после смертельного ранения, на прогулку по эльфийскому Разделу:

«Они миновали множество переходов, спустились по нескольким пологим лестницам и вышли в огромный тенистый парк, разбитый на высоком берегу реки… В долине за рекой уже сгущались сумерки, но далекие пики восточных гор еще освещало заходящее солнце. Предвечерний сумрак был прозрачным и теплым, звучно шумел отдаленный водопад, а воздух был напоен ароматами цветов, запахом трав и свежей листвы, как будто здесь, в парке у Элронда, остановилось на отдых отступающее лето».

Дивный сад, шумящий водопад, деревья и цветы — все это и есть составляющие элементы locus amoenus.

И вот чудный Раздол того и гляди накроет грозная Тьма. Loca amoena подобны звездам, меркнущим под покровом сумеречных туч. Раздол — одна из последних «светлых обителей», пока еще не тронутых неумолимо надвигающимся Черным воинством, подвластным Саурону. К числу последних loca amoena относится и маленькая Хоббитания. Впрочем, вот какой разговор обо всем этом ведут Фродо и Гэндальф — первый спрашивает, а второй, стало быть, отвечает:

«А Раздол? А эльфы? Над ними–то он (Саурон — перев.) не властен? — Сейчас — нет. Но если ему удастся покорить весь мир, не устоят и эльфы. Многие эльфы — хотя отнюдь не все — страшатся воинства Черного Властелина, им приходится отступать перед его могуществом… однако он уже никогда не сумеет заставить их подчиниться или заключить с ними союз. Мало того, здесь, в Разделе, до сих пор живут его главные противники, почти такие же могучие, как он, — я говорю о Преображающихся эльфах, древних владыках Эльдара–Заморского. Они не боятся Призраков Кольца, ибо рождены в Благословенной Земле, а поэтому им доступен и Призрачный Мир».

Далее Гэндальф с горечью замечает:

«Словом, в Разделе отыщутся силы, способные на время сдержать врага, — да и в других местах такие силы есть, даже у вас, в мирной Хоббитании. Но если течение событий не изменится, свободные земли превратятся в островки, окруженные океаном Черного воинства — его собирает Властелин Мордора…»

Слово «островки» представляет для нас интерес постольку, поскольку на кельтском языке оно означает труднодоступные места, таящие нечто сокровенно–первозданное, сокрытое от мира живых людей. Но, даже невзирая на грядущую угрозу, как в данном случае, Фродо забывает про жестокие битвы и всецело отдается счастливой прогулке одинокого мечтателя…

«На другой день, проснувшись с рассветом, Фродо, превосходно отдохнувший и бодрый, решил прогуляться по берегу Бруинена. Когда он оделся и вышел в парк, из–за отдаленной горной гряды встало огромное, но неяркое солнце, в воздухе серебрились осенние паутинки, на листьях мерцали капельки росы, а над речкой таяла предрассветная дымка. Сэм молча шагал с ним рядом.., удивленно разглядывая далекие горы, покрытые сверкающими снежными шапками».

Во время паузы в повествовании о странствиях locus amoenus источает покой, наполненный таинственными звуками, которые навевают нам, читателям, воспоминания о благодатных библейских местах, чарующих островах кельтского мира или толкиеновского Валинора:

«Солнечное утро разгоралось в день, под берегом мерно шумела река, небо звенело птичьими трелями, и Фродо показалось, что его злоключения, так же как разговоры о грозной туче, встающей над миром, приснились ему — слишком спокойным, ясным и ласковым было это осеннее утро…»

Locus amoenus предстает здесь как некий образ, возникший из внутреннего мира мудреца, который достиг высшего блаженства, сумев полностью абстрагироваться от мира внешнего. Нечто подобное можно наблюдать и в «Сильмариллионе» — во время сотворения Гондолина, Потайного Града, или Дориата, Потайного царства. Эти возвышенные оплоты не так–то просто обнаружить, а осквернить — и подавно. Однако по законам Скончания Веков и круговорота жизни и смерти они обречены. Все имеет свой конец, говорит Толкиен, и утешение, хоть и мало–мальское, лишь в том, что все имеет продолжительность:

«Долгим был срок Гондорского королевства на юге; а в иное время ослепительным своим блеском оно навевало воспоминания о могущественном Нуменоре до его падения».

Ступив в Лориэн, Леголас замечает:

«Лихолесские эльфы не бывали в Лориэне много десятилетий.., но, как я слышал, наши сородичи успешно сдерживают Завесу Тьмы, хотя их владения сильно уменьшились».

Потайной духовный центр — неизменный объект внимания эзотерической литературы; не случайно тот же Генон посвящает этому целую главу в своей книге «Властелин мира». Лориэн заключен в незримые охраняемые пределы, подобно Гондолину и Дориату. И сохранился он, как мы дальше узнаем, благодаря Галадриэли: как ни силится проникнуть в него враг — все тщетно. Один из таких пределов — Нимродэль: хотя эту речку местами можно перейти вброд, Черным Всадникам это не под силу.

«Это Белогривка [по–эльфийски Нимродэль]! — воскликнул Леголас. — О ней сложено немало песен, и мы, северные лесные эльфы, до сих пор поем их, не в силах забыть вспененные гривы ее водопадов, радужные днем и синеватые ночью… Но некогда обжитые берега Белогривки давно пустеют. Белый мост разрушен, а эльфы оттеснены орками на восток… Я спущусь к воде, ибо говорят, что эта река исцеляет грусть и снимает усталость…»

Следом за ним и «Фродо вступил в прохладную воду… и ощутил, что уныние, грусть, усталость, память о потерях и страх перед будущим, как по волшебству, оставили его».

Locus amoenus — понятие географически–временное, но при том и магическое. Оно предполагает переход в иной мир и иное время, как в случае с кельтскими Силами(78). Во всяком случае, так происходит с Фродо:

«Еще над Ворожеей ему вдруг почудилось, что он уходит из сегодняшнего мира, как будто шаткий мостик был перекинут через три эпохи и вел к минувшим Предначальным Дням. В Стэрре это странное ощущение усилилось… и Фродо не мог отделаться от мысли, что вокруг него оживает прошлое. В Разделе все напоминало о прошлом, а здесь [в Лориэне] оно было живым и реальным».

И то верно: в Лориэне, где все было пропитано благодатным прошлым, путник словно переступал незримую грань и оказывался в ином временном пространстве. Должно быть, такое же чувство испытал и сам Толкиен, когда впервые попал в Венецию. Но, увы, с приходом в Лориэн мытарства для его героев не закончились — как, впрочем, и радости:

«Фродо… взволнованно огляделся. Хранители [братья по Кольцу] стояли на огромном лугу. Слева от них возвышался холм, покрытый ярко–изумрудной травой. Холм венчала двойная диадема из высоких и, видимо, древних деревьев, а в центре росло еще одно дерево, громадное даже среди этих гигантов. Это был мэллорн — исполинский ясень — с белой дэлонью в золотистой листве. Внутреннее кольцо древесной диадемы образовали тоже исполинские ясени, а внешнее — неизвестные хоббитам деревья с необыкновенно стройными белыми стволами и строго шарообразными кронами, но без листьев. Изумрудные склоны округлого холма пестрели серебристыми, как зимние звезды, и синими, словно крохотные омуты, цветами, а над холмом, в бездонной голубизне неба, сияло ясное послеполуденное солнце».

В этом благодатном краю, достойном, как в Каббале(79), самых высших берахот(80), герои, конечно же, и сами преображаются:

«У подножия кургана они увидели Арагорна, молчаливого и неподвижного, как ясень Эмроса; в руке он держал серебристый цветок, а глаза его светились памятью о счастье. Фродо понял, что их проводник переживает какое–то светлое мгновение, вечно длящееся в неизменности Лориэна».

В конце «Властелина Колец» Арагорн становится участником и вовсе невероятных событий:

«…Гэндальф быстро зашагал по белым плитам двора. Поодаль на ярко–зеленом лугу искрился Фонтан в лучах утреннего солнца, и поникло над водой иссохшее дерево, скорбно роняя капли с голых обломков ветвей в прозрачное озерцо».

Речь идет об умирающем Древе жизни, которое надобно во что бы то ни стало оживить, дабы избавить землю от оскудения. Первые, кто проникается к нему заботой, — Арагорн и Гэндальф, о чем Сэм догадается лишь много позже, когда и сам возьмется оживлять деревья, поникшие в оскверненной Хоббитании.

«Древо в Фонтанном Дворе по–прежнему иссохшее, ни почки нет на нем. Увижу ли я верный залог обновления?

— Отведи глаза от цветущего края и взгляни на голые холодные скалы! — велел Гэндальф.

Арагорн… увидел посреди пустоши одинокое деревце. Он взобрался к нему: да, деревце, едва ли трехфутовое, возле заснеженной наледи… И Арагорн воскликнул:

— Йе! Утувьенес! Я нашел его! Это же отпрыск Древнейшего древа!..»

И Гэндальф вторит ему:

«— Воистину так: это сеянец прекрасного Нимлота, порожденного Галатилионом, отпрыском многоименного Телпериона, Древнейшего из Древ… Да, тысячу лет пролежало оно, сокрытое в земле, подобно тому, как потомки Элендила таились в северных краях… Арагорн бережно потрогал деревце, а оно на диво легко отделилось от земли.. и Арагорн отнес его во двор цитадели… У фонтана Арагорн посадил юное деревце, и оно принялось как нельзя лучше; к началу июня оно было все в цвету.

— Залог верный, — молвил Арагорн, — и, стало быть, недалек лучший день в моей жизни».

Ибо расцветшее дерево означает конец оскудению земли и скитаниям достославнейшего из земных правителей. И тут следует еще раз подчеркнуть великое значение символа дерева.

За долгие–долгие века до того, как Фродо, Арагорн и Гэндальф оказались вовлеченными в великие дела своего времени, другие герои пытались спасти деревья от гибельной скверны, пустившей корни в Нуменоре:

«Когда Амандил прознал о коварных замыслах Саурона… говорил он с Элендилом и сыновьями его и поведал им историю Валинорских Дерев… и совершил подвиг, снискав себе за то славу превеликую. Переодевшись, один явился он в Царские Сады, куда подданным вход бы заказан, подошел к Древу… и сорвал с него плод… Однако ж потом Правитель уступил Саурону: срубил он Белое Древо и отступился так от веры отцов своих… Элендил сделал все, как наказывал ему отец… Было так Семь Каменьев, дар эльдар, и струг Исилдура унес младое еще Древо, росток прекрасного Нимлота».

Благодаря тому спасенному плоду

«…на землю снова пришла весна, Наследник Исилдура взошел на престол Гондора и Арнора, и дунаданцы вернули себе былые могущество и славу. И вновь расцвело в садах Минас–Арнора Белое Древо, и все благодаря ростку, что Митрандир сыскал средь заснеженных взгорий Миндоллуина, сверкающего чистой белизной над Градом Гондорским. А раз ожило Древо, стало быть, сохранилась в сердцах правителей и память о днях минувших».

Глава третья Предметы и драгоценности

Подобно силам природы, рукотворные предметы также имеют свою символику в творчестве Толкиена — точнее, в его героико–средневековом мире, где превращения, творимые человеком с природой, есть не что иное, как преобразования (как в случае с головкой эфеса меча, о чем мы еще поговорим), а не разрушения. Давайте же подробнее остановимся на плодах трудов рук человеческих. Хотя, как пишет о символике средневековых предметов историк и культуролог Жак Рибар, «нелегко выбрать то единственное, что помогло бы нам оценить все несметное богатство и многообразие средневековых предметов».

Символический смысл оружия истолковывается, в частности, в романах артуровского цикла, заметно повлиявших на все творчество Толкиена. Так, например, в «Ланселоте» треугольный или четырехугольный щит толкуется как надежный оплот, равно как и знак принадлежности к тому или иному рыцарскому ордену, и даже к определенной «даме сердца». Щит Ганбо(81) украшен гербом, «отображающим храбрость рыцаря». На щитах Каратака(82) и Алардина(83), персонажей «Сказания о Каратаке», изображены «ползущие зеленые львята» и «алые пасти с орлами, несущими белую мантию».

Другое защитное средство — кольчуга, названная в «Ланселоте» «оплотной стеной» рыцаря. Кольчуги на воинах буквально трещали по швам от сокрушительных ударов, а щиты раскалывались в щепки. Но и тогда рыцари продолжали сражаться, и разбитые доспехи им уже заменяла доблесть, презирающая смерть. Так что кольчуга служила защитой скорее символической.

Шлем означал, что «рыцаря, в него облаченного, должны были видеть все те, кто замыслил осквернить Святую церковь».

Однако шлем может принести и погибель: так, в «Поисках Грааля» рыцари в шлемах, обознавшись, обнажают мечи и бросаются друг на друга. В «Сильмариллионе» огромный незадачливый Турин водружает шишак на голову дракона, который предрекает ему битву с великим драконом Глаурунгом, посланцем Моргота. В конце концов, он одолевает дракона, но тот успевает предопределить и его собственную смерть, вернее самоубийство, погубив Ниниэль, несчастную жену Турина.

Атакующего оружия больше, да и символика его побогаче. Как писал Юлиус Эвола в своем «Протесте против современного мира», «в Средние века было написано великое множество трактатов, где каждый вид оружия и каждый рыцарский доспех имел свое символическое толкование — духовное и этическое… клинок меча символизирует душу рыцаря», и это, среди прочего, объясняет, почему холодное оружие ковалось в глубокой тайне. Так что теперь понятно, какое значение имел для Арагорна меч Андрил, перекованный эльфийскими кузнецами. Меч, разумеется, «из всех видов оружия самое почетное и благородное».

У каждой стороны лезвия меча свое предназначение: первая сторона разит «всякого, кто смеет оспаривать божественную сущность Спасителя нашего», а вторая «карает всякого, кто восстал против рода человеческого»; острие же клинка «означает повиновение, ибо всем должно повиноваться рыцарю».

Меч служит главным символом власти, а значит, он должен быть красив, под стать ножнам и головке эфеса, украшенной символическими драгоценными камнями:

«Меч сей был красоты изумительной и отливал радужным сиянием: головка эфеса — из цельного камня, лучившегося всеми цветами земными, и каждый цвет — с особым переливом… рукоять — из половин туловища двух разных зверей: змеи и рыбы» («В поисках Грааля»).

Меч — это и средоточие тайного знания металлов и драгоценных камней; предназначен он лишь избранному и готов в мгновение ока сразить любого, кто неподобающе попробует им завладеть; «всякий осквернитель либо падет от него, либо навек покалечится».

Миф о сломанном и перекованном мече символизирует поруганное и возрожденное владычество — ту же королевскую власть; то же относится и к мечу, который Артур выдернул из крыльца: это означает обретение новой земли и сокрытых в ней драгоценных камней, равно как и власти, заключенной символически в металле клинка. Королевская власть есть камень, и на нем зиждется королевство… Наконец, подобно индуистской ваджре(84), меч символизирует молнию, солнечное сияние и речь.

Не менее важную роль в легендах о Граале играет и копье. В древнейшей кельтской исторической традиции оно сочетается с блюдом, на котором лежит отсеченная голова. И с копья стекает кровь. Кельтский дротик габулга, подобно копью, означает молнию; как божественный талисман ассоциируется он и с котлом Дагды(85).

Знаменитый герой Кухулин выучился владеть копьем во время своего посвящения в воители у Скатах(86). Копье пронзает и ранит — но и излечивает тоже, как и змея, несущая двойную символику. В этом смысле копье сравнимо с розой, впитывающей «росу небесную», что стекает с него. Дротик, незаменимый на охоте, служит главным оружием Персивалю: он пронзает им око и мозг первого своего противника.

Подобно деревьям, копье представляет собой Axis mundi, олицетворяющую связь земли с небом. А древесный сок сродни крови, стекающей с копья.

Магическую роль копья, наконец, подчеркивает и Фулканелли в «Философских храмах». Так, вспоминая поступок центуриона Лонгина, он пишет, что «тот сыграл в Страсти Господа нашего Иисуса Христа такую же роль, что и святые Михаил с Георгием; то же содеяли в языческой традиции Кадм, Персей и Ясон(87). Лонгин пронзает копьем бок Христу подобно тому, как небесные воины(88) и греческие герои сражают драконов. Этот своего рода символический поступок призван возыметь счастливые последствия».

В другом месте тот же автор поясняет нам роль «твердых активных предметов, заключающих в себе мужское начало»: к ним относятся жезл, посох, скипетр, древко копья или дротика.

Рассмотрим теперь другие виды оружия, столь же важные: к примеру, секира, которой у Толкиена мастерски орудует гном Гимли, исправно служит и Бландену Корнуэльскому, доблестному герою бретонского цикла. Секирой вооружен и скандинавский бог войны Тор, мечущий громы и молнии. Бог силы Тулкас тоже вооружен секирой (или молотом), которой он разит Моргота. Лук и стрелы также незаменимы на охоте. Уже известный нам Вольфрам фон Эшенбах, намеренно уклоняясь от главной темы повествования, сравнивает этот прием с натяжением тетивы лука: таким образом он идет к цели не прямым путем, а обходным.

Ко всему прочему, в сказаниях лук и стрелы имеют эротическую символику, подобную разящим стрелам Купидона, самого, пожалуй, популярного персонажа живописных полотен эпохи Возрождения. В этой связи Жак Рибар вспоминает «Поэму о Гигемаре», где главный герой пускает стрелу в белую лань, а стрела рикошетом возвращается к стрелку, нанося ему символическую рану, которую если что и может излечить, то только любовь. При всем том, однако, не стоит забывать главное: в Средние века ничто не могло сравниться с рукопашной схваткой. В отличие от лука, палица, грозное оружие кельтского бога Дагды, символизирует гром и молнию, будучи сродни индуистской ваджре или греческому трезубцу, несущими столь же многозначную символику: гром, Ось мира…

Во «Властелине Колец» речь идет о Кольце Всевластья; в «Сильмариллионе» — о трех драгоценных камнях Сильмариллах, ограненных Феанором; в «Хоббите» — об охоте за сокровищами. Другими словами, драгоценности так–же играют важную роль в творчестве Толкиена: они — движущая сила и первопричина всех его историй.

Раскручивая свои сюжеты вокруг драгоценностей, Толкиен всего лишь продолжает вечную сказачно–легендарную традицию, включающую в себя, среди прочего, и «Песнь о Нибелунгах», где также говорится о чудесном золотом кольце, и сказание про кольцо Гига(89), подобное кольцу–невидимке, которое нашел Бильбо, и многие другие легенды и предания, превозносящие магическое значение «особенных» драгоценностей.

Упомянув о традиционной роли драгоценностей, нельзя не сказать и об их традиционной символике. В тайном знании украшение, например драгоценный камень в оправе из чистого, неблекнущего золота, становится носителем и выразителем первозданной силы, исходящей из земных недр, что, иначе говоря, символизирует возрастающее желание. Таким образом, украшения и драгоценные камни, которые почти во всех мифах и легендах связаны с драконом или змеем, заключают в себе тайну бессмертия — не чудесного, а самого что ни на есть земного, связанного с недрами земного мира. Поэтому страсти, что неизменно разгораются вокруг них, а также самозабвенное преклонение перед ними, всегда исполнены драматизма. Благодаря драгоценным камням и оправе из драгоценного же металла украшения символизируют эзотерическое, сокровенное знание. В то же самое время украшение, то есть ограненный и оправленный камень, — это продукт труда ювелира дел и заказчика. Именно так действует и союз души, знания и силы; в свою очередь, украшение наделяет всеми этими качествами человека, который его носит, и даже общество, которое почитает драгоценность как святыню.

Словом «символ» (symbolon) на греческом языке не случайно обозначается кольцо, разделенное на две половины, которые должны воссоединиться. В «Словаре символов» можно, в частности, прочесть следующее:

«Кольцо символизирует крепкую привязанность, верность, добровольное согласие… Оервые христиане носили кольца, и Климент Александрийский(90) советовал христианам носить на оправе своего кольца изображение голубки, рыбы или якоря… В эзотерическом плане кольцо обладает чудодейственными силами. Кольцо — это пояс, оберегающий некое место и хранящий сокровище или тайну. Завладеть кольцом означает в определенном смысле отворить дверь, ведущую в замок, пещеру или рай и т. д. Надеть кольцо на себя или кого–нибудь, или принять его от кого–нибудь — значит оберечь себя или кого–нибудь, или принять чей–то дар как единственное в своем роде сокровище, или оделить таким же даром кого–нибудь».

Но самое главное заключается, пожалуй, в том, что кольцо — это знак признательности, «символ могущества или уз, которые ничто не в силах разорвать, даже если кольцо теряется или забывается где–нибудь на долгом пути».

Но вернемся, однако, к Толкиену и к его Кольцу. Согласно легенде, Соломон был обязан своим могуществом именно кольцу.

«Арабы сказывали, будто однажды пометил он печаткой того самого кольца всех бесов, собрав их вместе чудесным заговором, и те сделались его рабами. А после некий неистовый гений похитил Соломоново кольцо, дабы завладеть силой его. Однако же Бог повелел ему бросить кольцо в море, дабы оно вновь вернулось к Соломону».

Исчезновение проклятого кольца — своего рода традиция в подобных легендах.

По времени и традиции нам ближе кольцо Нибелунгов, хотя Толкиен не любил, когда «его» Кольцо Всевластья сравнивали с «сокровищем» изначальных хранителей легендарного клада. И все же мы попытаемся сравнить эти два кольца, благо между «Песнью о Нибелунгах» и «Властелином Колец» есть немало общего.

Кольцо Нибелунгов было залогом их могущества. В данном случае оно символизирует узы, подвластные человеческой воле и связующие человека с природой: кольцо на руке дает человеку власть над природой, хотя при этом оно порабощает его страстью к этой самой власти, что несет человеку неимоверные беды и страдания. Уверовавший в свою власть, человек ощущает крепкую связь с золотым кольцом, поскольку оно ставит его в зависимость от всех его желаний и страстей. Таким образом, кольцо олицетворяет одновременно волю, силу и власть. Но бог Вотан, не желавший, чтобы тот, кого он породил, лишил его власти над ним, отбирает у человека кольцо. Вслед за тем Зигрфрид и Брунгильда(91), дочь бога, выбросят кольцо в реку [Рейн] в знак отрешения от могущества и избавление мира от великой напасти во имя торжества любви. Итак, Кольцо занимает главное место среди других драгоценностей в творчестве Толкиена. Судьба Хоббитании и ее обитателей, равно как и исход Третьей Эпохи, предопределяются с того самого мгновения, как только Бильбо случайно находит Кольцо:

«Так он довольно долго ползал и шарил руками, надеясь найти хоть какой–нибудь ориентир, и вдруг нащупал что–то холодное и гладкое Оказалось — металлическое колечко. Бильбо его машинально подобрал, не подозревая, что этот случайный поступок станет поворотным пунктом в его жизни. Подобрав, он так же машинально сунул его в карман, ибо в данный момент оно ему было ни к чему…»

Дальше следует знаменитая игра в загадки–отгадки, и все вокруг того же Кольца, хотя сами игроки — Бильбо и Горлум этого пока не сознают. Как тут не вспомнить историю Эдипа и сфинкса. Первая загадка — насчет зубов, вторая — про ветер, за ними следуют другие загадки — про солнце, темноту, яйца, рыбу, время… и, наконец, про то самое Кольцо: Бильбо просит Горлума отгадать, что у него в кармане. Игра эта, надо заметить, не простая: ей суждено определить судьбу всего Средиземья. В другой раз, уже во «Властелине Колец», не менее сложную «загадку» пытается разгадать Гэндальф, чтобы проникнуть вместе со спутниками в подземелья Мории. Гэндальфу нужно отгадать ключевое слово, поскольку

«Западные ворота Морийского государства Дарина открывает заветное заклинание — «друг»».

На то, чтобы отгадать это самое заветное слово — «друг» и войти в ворота Мории, даже всеведающему магу Гэндальфу нужно время. Ну а что до Бильбо, то «…хоббит знал, что игра в загадки — священная и очень древняя, и даже лиходеи в ней не смеют жульничать»

Горлуму, как всякому азартному игроку, невдомек, что он ведь может и проиграть. И он проигрывает…

А вот что мы узнаем о злополучном Кольце и других сокровищах гномов в том же «Властелине Колец»:

«Бильбо слыл невероятным богачом… Только самые мудрые старики сомневались в том, что вся круча изрыта подземными ходами, а ходы забиты сокровищами».

Затем следует разговор Гэндальфа с Фродо про Кольцо. Так Фродо узнает, что «могущество у него такое, что сломит любого смертного. Сломит и овладеет им…»

Чуть погодя Гэндальф дает хоббиту разгадку:

А то Кольцо, что у Фродо, растолковывает изрядно струхнувшему хоббиту маг, — «Кольцо Всеаластья, которому покорны остальные двенадцать».

Много веков назад это единственное в своем роде Кольцо потерял Черный Властелин — Саурон, и могущество его заметно ослабло. И теперь он желает заполучить его обратно любой ценой, только допустить этого никак нельзя. Тогда Гэндальф раскрывает Фродо заветную тайну всех Колец, и здесь Толкиен еще раз подчеркивает свою нелюбовь к людям, с их малодушием и необоримой спесью, ибо Смертные, то есть люди, первыми оказались во власти злых чар:

«Три прекраснейших Кольца эльфы от него [Саурона] укрыли: рука его их не коснулась и не осквернила. Семь Колец было у гномов; три он добыл, остальные истребили драконы. Девять он раздал людям, величавым и гордым, чтобы поработить их. Давным–давно превратились они в Кольценосцев–призраков, в Прислужников Мрака, его страшных вассалов. Давным–давно… да, очень давно не видывали на земле Девятерых. Но кто знает? Мрак опять разрастается, возможно, появятся и они, исчадия мрака…»

После легендарной битвы «сын Элендила Исилдур отсек Саурону палец вместе с Кольцом и взял Кольцо себе. И сгинул Саурон, и духу его в Средиземье не стало, и минули несчетные века…»

Потом Кольцо досталось Горлуму, а за ним, как известно всем читателям Толкиена, владельцем его волею судеб стал Бильбо:

«…это случилось наперекор воле врага. Видно, так уж было суждено, чтобы Кольцо нашел не кто–нибудь, а именно Бильбо».

Узнав же, к ужасу своему, что Горлум доводится дальним сродственником хоббитам, Фродо задумывается, а не проще ли выкинуть Кольцо или спрятать в каком–нибудь укромном месте, где его уж наверняка никто не найдет. Но у Гэндальфа на это есть готовый ответ:

«Выкинуть его можно только по безрассудству. Магические Кольца не пропадают бесследно: со временем они возвращаются в мир, и мало ли кто их найдет, сам подумай. Ведь Кольцо может попасть в руки врага…»

К тому же, добавляет Гэндальф, хотя и было раньше поверье, что «Магические Кольца плавятся в драконовом огне, но теперешние драконы — жалкие твари…»

А посему «есть только один способ: добраться до Ородруина, Роковой горы, и бросить Кольцо в ее пылающие недра…»

Ну а вот что Толкиен рассказывает в «Сильмариллионе» о происхождении Кольца Всевластья:

«Эрегионские нолдор внимали Саурону, и он многому их научил, ибо велики были познания его. В оные же времена блистали умением и Восточно–Эдильские кузнецы, превзошедшие в мастерстве самих себя: недолго думая, выковали они Кольца Всевластья. Саурон приглядывал за ними и ведал про все их дела, ибо желал он привязать к себе эльфов крепкими узами. Эльфы выковали много Колец, а Саурон в тайне от них отковал одно — Единственное, коему были подвластны все остальные… и когда надевал он Единственное Кольцо, то узнавал обо всем, что творилось с другими Кольцами, — так видел он и направлял мысли их владельцев».

Потом Саурон отдал «семь Колец гномам и девять — людям, и те, как всегда, первыми покорились воле его».

Но девятерых обладателей Колец постигла незавидная участь, ибо превратились они в Кольценосцев–призраков:

«И стали они ко времени оному могущественными властителями, чародеями и воителями и снискали себе славу и богатства — себе на горе. Возомнили они, будто жить им отныне вечно, только вот жизнь оказалась для них уж больно тягостной, невыносимой: скитались они по белу свету, незримые для других, даже при солнце… и так вот, один за другим сделались рабами Колец, кои носили, оказавшись при том во власти Единственного Кольца, — того, что было у Саурона… и вошли они в Царство Мрака. И обратились в назгулов — Призраков Кольца, самых чудовищных прислужников врага. Ночь была им спутницей, и смерть вопияла их устами».

Зато с гномами Саурону пришлось нелегко. Что верно, то верно: «на диво своенравными оказались гномы, непокорными, ибо было им невмочь, когда над ними кто–то властвовал; сами же они были крепки духом, и никакие силы не могли обратить их в призраков».

Об отношении же гномов к золоту довольно любопытное примечание делает Фулканелли:

«они — хранители земных тайн и секретных свойств минералов. Гном служит проводником, помогающим находить вещи, распознавать их и приводить в единую систему».

Но куда более хитроумно в той же эзотерической традиции толкуется символическое значение дракона:

«Дракон служит иероглифическим изображением твердого минерального вещества, с которого должно начинать Творение… Призвание дракона — неусыпно стеречь дивное место, где мудрецы хранят тайные свои сокровища».

Под «мудрецами», возможно, подразумеваются рыцари… А что до грозного обличья и такого же драконьего нрава, тот же Фулканелли видит тому причины в следующем:

«Они вполне соответствуют особенностям, свойствам и возможностям основания»,

— то есть первичного минерала, лежащего в основе великого алхимического творчества. То же относится к грубому драконьему нраву:

«Кристаллическое по строению своему основание сродни чешуйчатой шкуре дракона».

Наконец, Фулканелли напоминает о двойственном происхождении дракона — порожденного огнедышащим Тифоном(92) и коварной Ехидной(93). Соединив в теле своем твердость минерала и «воспламеняемость» серы, дракон заключает в себе и довольно сложную символику.

В «Сильмариллионе» Толкиен уделяет не меньше внимания Сильмариллам. Вначале великий искусник Феанор «задумался, как сделать навек неугасимым сияние Дерев… И пустился он в долгие тайные поиски, вложив в них все свои знания и силы, и все умение свое, и сотворил Сильмариллы… С виду походили они на кристаллы, однако же были тверже алмазов, и никакие силы в Арде не могли ни раздробить их, ни омрачить их блеска… Феанор придал их пламенному блеску удивительное сияние двух Валинорских Дерев, и сделалось оно в них неугасимым, хотя сами Дерева угасли и уж давно как зачахли».

Звездная богиня Варда «освятила Сильмариллы, дабы в будущем ни плоть смертного, ни чья–либо нечестивая рука, ни чье–либо лиходейство не коснулось их, не заклеймившись гибельным заклятием».

Когда Мелкор загубил Древо жизни и Древо света, Лаурелин и Тельперион, Валар так и не смогли вернуть их к жизни. И тогда богиня Йаванна, Повелительница растений, возгласила:

«Сияние Дерев померкло, отныне живо оно лишь в Сильмариллах Феаноровых. Сколь же прозорлив он! Ибо даже самым могущественным из созданий Илуватара под силу совершить только одно–единственное великое дело, одно и единственное. Я одарила мир сиянием Дерев, однако ж возродить их для мира сызнова мне уже не по силам. Будь у меня хоть мало–мальская искорка от этого дивного светоча, я вдохнула бы в Древа новую жизнь, покуда тлен не тронул корни их. И покончено было бы тогда со злом, и бессильной стала бы лютая ненависть Мелкора».

Однако Феанор, в чьем сердце любовь к Сильмариллам переросла в алчность, возненавидел Валар и отказался отдать хотя бы один Сильмарилл. Ибо единственным его желанием было оставить Сильмариллы при себе.

«И завела тогда Ниенна песнь, исполненную всеобщей печали по оскверненной Арде».

Затем мы узнаем, что Мелкор похищает Сильмариллы и нарекает себя Властелином Мира.

Подобно сокровищам «Золота Рейна» у Вагнера, Сильмариллы у Толкиена тоже принесут неисчислимые беды нолдор, Феанору и всем его потомкам, поклявшимся любой ценой вернуть себе Сильмариллы, окажись они в чужих руках. Сыновья Феанора повели себя заносчиво даже перед Валар, сокрушившими Моргота:

«Маэдрос с Маглором отказались последовать за Эонве и проявили готовность исполнить клятву. За Сильмариллы они и правда были готовы не пощадить живота своего — их не устрашило даже победоносное Валинорское воинство — и восстать против всего мира… В ответ же им было сказано, что они лишаются права на творение отца своего по причине бессчетных кровавых злодеяний, учиненных ими под действием клятвы, ибо именно они повинны в гибели Диора и разрушении гаваней».

И все же братьям удается заполучить обратно два Сильмарилла, вот только те обожгли руки; и тогда один из братьев в сердцах выбросил свой Сильмарилл в глубокую расщелину, а второй швырнул свой в море, и тот упокоился на дне морском. Третий же Сильмарилл остался у Эарендила, парившего в поднебесье. Таким образом, три бесценных камня обрели каждый свое место в трех мирах — в воздухе, в море и на земле.

В Предначальную Эпоху, задолго до того, как были сотворены Сильмариллы, и даже до того, как появились деревья, Валар задумали изваять два величавых столпа:

«Поскольку огонь был укрощен и погребен в глубинах первозданных гор, нужен был свет. По просьбе Йаванны Ауле перенес в середину морей два гигантских светильника, сотворенных им собственноручно, дабы озаряли они сиянием своим все Средиземье. Варда наполнила их лучезарным веществом, Манве засветил их, а Валар водрузили их на громадные столпы, возросшие выше самых величественных гор. Один столп высился на севере, и нарекли его Иллуином, а другой, Ормал, — на юге, и озарили светильники Валар сиянием своим всю землю, и все засверкало ярким блеском, словно день длился вечно».

Столпы — символы опоры, несущей оси, на которой удерживается конструкция. Столп от основания до вершины символизирует и Древо жизни: основание — это корни, стержень — ствол, а вершина — лиственная крона. В кельтских традициях колонна или столб также символизируют ось мира и Древо жизни. И с ними часто сравнивают воинов.

Столпы, служащие, ко всему прочему, оплотом знаний, символизируют и узы между небом и землей, знаменуя почтение человека к божеству и одновременно обожествление самого человека из числа самых выдающихся людей. С другой стороны, столп символизирует запретную грань, за которую человеку нельзя переступать, ибо ни власть, ни покровительство Бога за нею не распространяются. Наконец, столп служит символом Богоявления: ведь Бог, как известно из Библии, может являться человеку в виде огненного столпа.

Однако с божественным присутсвием, служащим опорой мироздания, никак не может смириться разрушитель Мелкор:

«Уверовав в незыблемость своей цитадели и верность союзников своих, обрушился он на Иллуин и Ормал силой великой и сокрушил столпы вместе со светильниками. От страшного удара при падении громадных столпов разверзлась твердь земная, и светильники выплеснули на берега морские всепоглощающий пламень… так закатилась весна Арды».

Фигурируют столпы и во «Властелине Колец»:

«Это Каменные Гиганты, великие витязи Нуменорского королевства», — поясняет своим спутникам Арагорн. Дальше Толкиен описывает их так:

«Немые, но грозные, древние, но могучие, в каменных, растрескавшихся от времени шлемах, смотрели они, чуть сощурившись, на север, предостерегающе подняв левую руку вверх и сжимая в правой боевой топор».

Чтобы ободрить хоббитов, попритихших в эльфийской лодке, Арагорн добавляет:

«Долгие годы мечтал я увидеть Каменных Гигантов — Исилдура с Анарионом. Своему потомку Элессару Эльфийскому, сыну Араторна из рода Элендила, они помогут… Не бойтесь. Здесь нам ничто не угрожает».

Толкиен, заметим, с большим почтением относится к искусству рукотворчества. У его героев–мастеровых есть создатель и покровитель — бог Ауле. Это он породил гномов и обучил нолдор, искуснейших среди эльфов. Благодаря Финроду гномы берутся сотворить редкую вещицу — Наугламир, Гномье Ожерелье.

«В златом их ожерелье, украшенном бессчетными валинорскими самоцветами, была заключена сила могучая, передававшаяся всякому, его надевшему; однако ж было оно не тяжелее льняной нити и при том обладало свойством пленять и завораживать всякого изумительной своею красотой».

Впрочем, и эльфы были искусными ювелирами и зодчими–ваятелями. Например, Менегротский чертог в Тинголе, или Граде Гондолине, воздвиг Тургон Неврастиец. Телери же строили дивные струги, как, например, Корабел Кирдан во «Властелине Колец». Там же, во «Властелине Колец», эльфы строят и лодки — средство общения с Внешним Миром; как признаются своим гостям сами эльфы, они вкладывают любовь души и сердца во все, что делают своими руками, и любовь эта служит залогом совершенства каждой эльфийской поделки. И тут на память приходят путлибы, знаменитые эльфийские хлебцы, не раз спасавшие от голода хоббитов во время их долгих скитаний; или веревки, сослужившие добрую службу Сэму с Фродо. Одним из величайших эльфийских творений по праву считается Вингилот:

«Большая дружба связала Эарендила с Корабелом Кирданом, обитавшим на острове Валар… С его–то помощью Эарендил и соорудил себе Вингилот, Цвет Белопенный, прекраснейший из стругов, что когда–либо были воспеты в легендах. Весла его были точно маков цвет, борта сверкали ослепительной белизной, словно Нимбретильские березы, а паруса отливали лунным серебром…»

На своем чудесном струге Эарендил является к Валар:

«Он будто застыл на носу Вингилота со сверкающим во лбу Сильмариллом, и чем ближе был он к Западному Краю, чем ярче тот сиял. Мудрецы говорят, что благодаря сему благословенному камню они и могли плавать по неведомым водам… Так прибыли они к Зачарованным Островам, но не коснулись отважных мореходов чары их: благополучно прошли они и по Морю Мрака, обойдя стороной непроглядные туманы, и узрели Тол Эрессеа, Одинокий Остров, но долго там не задержались и наконец бросили якорь в гавани Эльдамарской».

Вингилот затем благословили Валар, и с их благословения дивный струг обрел способность проникать в иные миры.

«Они направили его по–над Валинором к заокраинным пределам мироздания. И вошел он во Врата Ночи и воспарил в океаны небесные. Чуден был сей струг, ибо испускал он струи пламени яркого и чистого. На носу струга неизменно восседал Эарендил Мореход, осыпанный сверкающей драгоценной пылью, и во лбу у него сиял Сильмарилл. В струге своем ходил он в заокраинные дали, коих не достигал даже свет звезд, однако ж чаше его можно было видеть по вечерам или по утрам, в ореоле восходящего или закатного солнца, когда возвращался он в Валинор из странствий к окраинам мироздания».

Другие предметы в мире Толкиена обладают магическими свойствами и величием, как, например, Палантиры, о которых идет речь и в «Сильмариллионе», и во «Властелине Колец». Так, по словам Толкиена, главное свойство этих Камней в том, что с их помощью можно заглянуть далеко–далеко — во времени и пространстве. Но чаще всего они показывают то, что происходит с другими Камнями, ибо между ними существует незримая связь; при всем том, однако, тот, кто обладает большой силой воли и разума, может научиться управлять их взглядом. Во «Властелине Колец» это удается разве что Арагорну, который, в отличие от любопытного не в меру Пиппина, относится к ним весьма осторожно и бережно. Пиппин же, проигнорировав очередное предупреждение Гэндальфа, пробует найти одной из этих хрупких «стеклянных безделушек» свое применение. И тут…

«Сначала шар был темный, янтарно–черный, сверкающий в лунных лучах, потом медаенно засветился изнутри, впиваясь в его глаза, неотвратимо притягивая их. Шар вспыхнул… это в нем закрутился огненно–багровый вихрь — и вдруг погас Хоббит ахнул, застонал и попробовал оторваться от шара, но только скрючился, сжимая его обеими руками».

Потом Пиппин оцепенел и без чувств упал наземь. Ему оказалось не под силу совладать со Зрячим Камнем.

Еще один важный символ — кубок, или чаша, та самая, которую в «Хоббите» сторожит дракон Смауг. Чаша, по выражению культуролога Мари–Мадлен Дави, символизирует

«Деву, подобную, согласно Песни песней(94), «запретному саду» и «запечатанному источнику». В мольбах своих Дева причитает о духовной чаше, почтенной чаше, исполненной благоговения».

Такое же сходство между чашей, источником и кубком подчеркивает и Рене Генон: он, в частности, уточняет, что «у древних египтян чаша обозначалась иероглифом в виде сердца — жизненного центра человека».

В своих же «Заметках о христианской эзотерике» Генон пишет, что «чаша, подобно сердцу и Граалю, предназначена для хранения эликсира бессмертия, упоминающегося во всех традициях».

И все же главный символ в «Хоббите» — Аркенстон, или краеугольный камень. Арагорн носит на шее зеленый камень, вызывающий в памяти Грааль, тем более что, по Генону, чаша Грааля была вырезана из изумруда.

Но Арагорн ценит превыше всего перекованный у Элронда меч Андрил: он не расстается с ним ни на мгновение и зарекается сложить его лишь после победы в решающей битве с врагом. А царь гномов Торин столь же высоко ценит таинственный Аркенстон, то возникающий, то исчезающий на протяжении всего произведения Толкиена. Как бы то ни было, камень этот заключает в себе очевидную духовную символику. Понятие краеугольного камня, возрожденное в масонстве, на самом деле олицетворяет вершину, то есть буквально — замок свода. Это — венчающий, или венценосный камень, символизирующий Христа, сошедшего с Небес для исполнения Закона Божьего и пророчеств. С другой стороны, обтесанный, отшлифованный камень, по Мейстеру Экхарту, символизирует знание. В масонской символике ограненный или кубический камень, к тому же, служит знаком равновесия и завершенности: он вполне соответствует символике алхимической соли.

Между понятиями Грааля как чаши и Грааля как камня нет никакого различия, ибо и то и другое относится к пище духовно–преходящей. В евангелии дьявол желает увидеть, как камень обратится в хлеб. У кельтов камень Лиа Фаль, кроме того, символизирует власть, «центр», «средоточие», пуп земли, расположенный в Таре. Но Кухулин разбивает его своим мечом, потому что камень безмолвствует, когда герой желает с ним говорить. Это очень напоминает историю с «гибельным престолом», на который невозбранно усаживается Галаад. В «Парцифале» же появляется Высший, или Священный камень, сродни тому, что Иаков в Бытии кладет себе под голову: это, как сказал бы Малларме(95), «бесшумная глыба, низвергшаяся из гибельного мрака»; камень этот озаряет («Светит он дальше, чем на шесть далеких лье») и, главное, питает.

«Благодаря чудесным свойствам камня сего, — прибавляет Вольфрам фон Эшенбах, — феникс сгорел и обратился в пепел; но из пепла возрождается жизнь… Камень сей дает человеку такую силу, что кости его и плоть вновь молодеют, обретая невиданную крепость».

Однако речь в данном случае идет о возрождении физическом, а не духовном. Вот уж действительно странно, и даже парадоксально: Вольфрам, излюбленный автор толкователей «символики» Грааля, и славит возрождение тела, а не духа при соприкосновении с «драгоценным камнем». Хотя, впрочем, физическая сила всего лишь образ, тем более что в рыцарскую эпоху без нее никак нельзя было обойтись. Еше одно чудесное свойство камня заключается в том, что он питает Так, например, святой Бернар(96) писал в своем 106–м Послании:

«Неужто вы полагаете, будто нельзя испить меда из камня или взять масла от крепчайшей скшш? Но не с гор ли струится живительная влага? Не с холмов ли льются молоко и мед? Не долины ли колосятся пшеницею? Мне еще столько надобно сказать вам…»

Вот только готовы ли мы слушать?..

Грааль создает и воссоздает мир: рядом с ним в изобилии водятся дичь и рыба; он сплачивает вокруг себя своих хранителей, объединившихся в доблестное «рыцарское братство». И свидетельство тому — «перечень имен всех, кому было предначертано совершить сие всеблагое странствие; имена же те увековечены на одной из его граней».

Помимо всего прочего, Грааль символизирует книгу, сродни головке эфеса меча, где «все» написано. — все, что имеет значение с точки зрения метаистории… Наконец, не стоит сбрасывать со счетов символическое значение падающих камней. В Библии камень рассматривается как Божья обитель; и не случайно Сатана просит Христа превратить камень в хлеб, доказав тем самым, что и то, и другое есть одно и то же. А в книге «В поисках Грааля» можно прочесть и такое:

«В слове «камень» должно видеть и другое значение… ибо у камня из камня возникает и та влага, что питает великое Черемное море(97) ..»

И тут снова возникает понятие «бесшумной глыбы, низвергшейся из гибельного мрака», священного камня–изголовья, связующего нас с высшим центром.

Что же до упомянутого выше Аркенстона, он еще нарывается Сердцем Горы, будучи одновременно и сердцем Торина Это — краеугольный камень, оплот великой горы, тоже своего рода Грааль, хранящий тайны мироздания.

Немалое значение имеют у Толкиена и другие предметы, например, оружие, предназначенное каждому герою–воителю: перекованный эльфийский меч предназначен Арагорну, ибо с ним тот обретает законное право на престол; секира — гному Гимли, потому что она служит символом его силы, несокрушимой и поистине хтонической, то есть рожденной в самых недрах земных; лук — легкому и стремительному Леголасу, чьи меткие стрелы поражают цели, невидимые человеческому глазу.

При всем том Толкиен не уделяет, или почти не уделяет внимания облачению своих героев, за исключением, быть может, упоминания о знаменитых эльфийских плащах да мифриловой кольчуге Бильбо, прочной и невесомой, которая не раз спасает жизнь Фродо. Впрочем, упоминает он и про пояс, что Галадриэль подарила Боромиру, в сердце которого она угадала неугасимый огонь и необоримую страсть завладеть Кольцом. Как будто «опоясав» его, Владычица Лориэна хотела усмирить в нем пагубный жар, расплавивший узы, которые до поры до времени накрепко связывают Братство Кольца.

Кстати, о Кольцах. Толкиен упоминает еще три магических Кольца, одним из которых владеет Галадриэль:

«Нарья, Нэнья и Вилья — Кольца Огня, Воды и Воздуха, с рубинами, бриллиантами и сапфирами, — их–то и жаждет заполучить Саурон больше всего, ибо над тем, кто наденет их, не властно ни время, ни тяготы мирские».

В целом же все предметы у Толкиена имеют двойное предназначение: будь то творения эльфов или людей, они таят в себе и худшие, и лучшие свойства каждого народа и посему влияют на судьбы Валар, эльфов, гномов и людей — словом, всех обитателей Средиземья.