Только демон ночью (Часть 3)

Леонид Левин

Только демон ночью ... Часть 3

Аннотация:

Потерянна любовь, потеряна Родина, потеряна честь... Потеряно все..., но

дело сделано, как и кто погиб, за что... не волнует уже бывшего Майора.

Кем он стал? Во что превратила его жизнь... Он доживает свое перодившееся

"Я", готов содрать старую, опостылевшую шкуру и исчезнув из проклятого

подвала, возродится заново там где блеск мира богатых, что ослепил и

приворожил его. Жизнь, унижая и ломая, доказала, что основное в ней

деньги, а как они достались никого не интересующая ерунда. Главное, чтобы

имелись и побольше. Несчастный, он никогда не узнает, что только секунды

разделяли его от встречи с прошлым, с любовью, с жизнью...

Часть 3. Исскупление. Глава 29. Неопознанный.

В бюрократическом аппарате мэрии произошла очередная смена власти сопровождаемая суматошной политической компанией по привлечению голосов потенциальных избирателей. Политиканы, поддержанные строительными фирмами, лоббировали постройку дешевого жилья для малообеспеченных семей. Затем выборы успешно завершились, торопиться оказалось некуда и незачем, потянулась волокита с документацией, как водится произошла неувязка со строительной кампанией. В результате пустующие фабричные здания начали сносить значительно позже запланированного срока.

Рабочие обнаружили тело втиснутым между давно позабытыми мусорными баками в самом темном углу запущенного, предназначенного под снос заводского помещения. Прибывшая по вызову полицейская бригада отыскала совсем немного заслуживающих внимания улик. Неизвестный был одет в кожанную куртку залитую черной кровью, дорогую дизайнерского покроя рубашку светло-голубого цвета, джинсы, практически неношенные кожанные туфли. Карманы убитого тщательно выпотрошили то ли побывавшие на месте преступления воришки, то ли сами убийцы. Лицо мертвеца обгрызли крысы, губы и язык прктически отсутствовали, отчего белозубая усмешка казалась неожиданно радостной и добродушной. Горло трупа оказалось рассечено от уха до уха.

Проведенная в участке дактилоскопическая экспертиза показала, что погибший не проходил по базам данных ни одной из правоохранительных организаций, включая ФБР, СИН, агентство по борьбе с наркотиками и, естественно, само полицейское управление мегаполиса. Судя по одежде, убитый явно не относился к категории бездомных, нищих или малоимущих жителей. Мускулистые руки с изящными кистями и тонкими пальцами, целые, неисколотые вены говорили, по крайней мере внешне, о непричастности к наркотикам. Хреново!, - вздохнул полицейский следователь, закрыть дело, свалив на драку пьяных бомжей, не удастся.

Полицейскому детективу уже представлялся очередной безнадежный висяк в виде неопознанного трупа. Пока безымянного, но способного неожиданно оказаться вполне благонамеренным гражданином, приехавшим из сонного захолустного городка подразвлечься в столицу порока. Его, наверняка, ждут и хватятся раньше или позже, всполошившись отсутсвием в оффисе или за стойкой бара. Труп, не раздевая, отправили экспертам, без особой правда надежды получить интересующие следствие данные. Скорее для проформы, выполняя положенные по закону действия.

Пришла ответная почта и детектив вскрыл присланный от паталогоанатома запечатанный коричневый пакет. Вытряхнув содержимое на стол, к своему вящему удивлению, обнаружил не только заключение о причинах, времени и обстоятельствах смерти неизвестного, сами по себе довольно необычные для местной полиции, но и хранившуюся в углублении башмака, под стелькой карточку с номером почтового ящика. Стелька задралась приклеевшись к носку, когда туфель снимали с закостеневшей ноги покойного и белый кусочек картона выпорхнул из укрытия. Его подобрали с пола пинцетом и поместили в полиэтиленовый пакет.

Отложив временно в сторону первую появившуюся по делу улику, полицейский прочитал результаты экспертизы. Верилось с трудом, но на теле не нашли следов борьбы или побоев. Горло жертвы оказалось не перерублено, не рассечено, а перерезано ножом, так восточные люди режут глотки баранам, прежде чем пустить на шашлык. Судя по всему потерпевший не оказывал сопртивления, а отрешенно принял удар судьбы. Как это ему удалось - неизвестно, однако в крови не обнаружили следов наркотиков, снотворного, да и вообще никаких медицинских препаратов. До самой смерти человек обладал завидным здоровьем и находился в превосходной физической форме. Следовательно, как минимум, мог оказать убийцам сопротивление.

Косвенные данные определяли пострадавшего как выходца из стран Средней Азии, Кавказа или Ближнего Востока. Более определенно медики и коронер сказать не могли, ведь лицо оказалось бесповоротно изуродовано. Определить время убийства удалось лишь ориентировочно, в пределах двух - трех недель. Если бы не мэрия, начавшая снос старых фабричных и складских корпусов, под строительство дешевых домов, труп мог спокойно пролежать за баками до полного разложения еще не один год.

На выпавшей карточке обнаружили только отпечатки пальцев зарезанного. Полицейские оформили необходимые документы и произвели выемку содержимого из абонентного почтового ящика. Улов был, на первый взгляд, не богат. Полиэтиленовый кулек модного магазина. Внутри, в заклееном липкой лентой пластиковом футляре находилась компьютерная дискета.

В участке детектив снял с нее отпечатки пальцев, а затем вставил в в компьютер. Диск содержал обычный текстовый файл, занимающий малую часть объёма. Полицейский выбрал подходящую программу и вывел файл на экран. Сначала экран высветил английский текст, затем пошла, прерываемая абзацами и знаками препинания, череда букв неизвестного языка. Пришлось вернуться в начало файла. После пяти минут чтения, полицейский чертыхнулся и полистав записную книжку нашел нужный телефон. Еще через несколько часов дело, тело и все улики были переданы немногословным, безликим, среднего возраста людям из ФБР. Закончив с формальностями детектив облегченно вздохнул и сел писать рапорт начальству. Жить стало чуть легче. Пусть с мертвецом возятся другие. У местной полиции и своих забот хватает, так одним нераскрытым делом станет меньше.

В штаб-квартире ФБР легко определили, что основная часть файла напечатана кириллицей, на русском языке. Да собственно последнее и не составляло тайны. Начало диска давало всю необходимую информацию для прочтения остального содержимого. С этим в ФБР тоже не возникло проблем, поскольку для борьбы с советским шпионажем и наследующей ему мафией, давно и успешно функционировало соответствующее подразделение. Дискету передали в подотдел русскоязычному сотруднику. Тот распечатал текст и сел за перевод.

Не знаю, имею ли право упоминать имя Бога и его Пророка после прожитой жизни. Хотелось бы верить, что Он милостив и простит содеянное. Ведь почти все прикрывалось его святым именем и делалось во имя его.

Теперь пора подвести итоги прожитого, проанализировать ошибки и покаяться в совершенном. Покаяться - не означает раскаяться. Все делалось однозначно сознательно и осознанно. Винить если и можно, то только свой выбор, самого себя.

Надеюсь, читают написанное те кому оно предназначено, профессионалы. Хочу сразу предупредить, что в записках не содержится имен, адресов, информации, позволившей бы продвинуться в поиске тех, кого вы называете террористами. Подобная надежда беспочвенна, как мираж в пустыне. В покаянии нет места предательству. Я вам не друг и не помощник. Я - враг!

Почему же пишу именно вам, своим вчерашним, да и сегодняшним врагам? Просто больше некому. Пусть написанное поможет если не победить, а победить вы не сможете, то понять происходящее. Увидеть явления, с которыми также невозможно бороться как с землетрясениями, цунами или торнадо. Человек смертен, дела и мысли - нет. Вы проиграли. Поняли это или нет, не важно. И записки эти не от бессилия, от избытка чувств. Каюсь не перед людьми, но перед Богом. Если он ...

Почему пишу своим врагам на русском, языке своих заклятых недругов? С одной стороны, чтобы текст не читали мелкие полицейские сошки, которым он не предназначен. С другой..., что вам мой родной язык? Для него не найдешь компьютера, под старинные буквы не созданы редакторы, не переведены программы. Русский, устроит всех, тем более, что и история моего жизненного пути связана с людьми этого языка от начала и до конца.

Проклятый шурави обыграл меня. Не понял я его... Счел его человеком чести, старого закала, а он превратился в обычного современного кидалу... Вот и приходится расплачиваться за ошибки. Плата одна - жизнь. Не смог забрать чужую клади свою. Времени остаётся немного. Скоро за мной прийдут и уведут на заклание. Можно попытаться сопротивляться, но понимаю насколько это бесполезно. Только продлит агонию. В этом случае не сегодня так завтра вчерашние соратники вновь поймают меня и тогда смерть будет ужасна. Подчинюсь воле Аллаха и спокойно прийму положенное....

Ухожу, оставляя вам в наследство ужас, постоянное ожидание неотвратного. Ждите, не зная будет ли это бомба заложенная в самолет, взрыв здания, захват заложника, резня, или восстание одуревших от безделья, обкуренных бомжей. Сделал много, жаль что не прийдётся увидеть результатов. Идет незримая война... Одно наше оружие - деньги, уже сражается с вами, побеждает, покупает ваших людей, политиканов. Закрыв глаза как слепцы идут они за новым поводырем, на запах нефти, на запах раскидываемого вместо приманки золота. За деньги выполняют самую грязную и тяжелую работу, которую не можем пока открыто взять на себя. Если бы настоящие заказчики, истинные работодатели, посмели выйти из тени, показать своё настоящее лицо мир бы отшатнулся... Проще делать дело чужими руками... До поры до времени. ...

Запутано говорю? Непонятны мои намеки? Сможете понять, захотите разберетесь. Нет... значит вам не дано... Умрете в неведении.

Ваши политики прикрывают наш тыл и фланги... Но впереди идут братья по вере... Истовые, исповедывающие строгую религию предков, не принимающие новомодных искажений старинных заветов Пророка. Они безжалостны и беспощадны к неверным, но еще более безжалостны к отступникам от веры. Что взять с гяура? Можно жизнь, можно деньги... У плохого мусульманина можно отнять душу, а она бесценна... Да мы убиваем своих и не дрожит рука. Вы, мягкие, женоподобные душонки поднимаете вопль из-за десятка другого трупов... Конечно, при достойной оплате усилий вопящих. ... Даром запричитают только самые заскорузлые идеалисты, а таких, согласитесь, не так уж много... Вы начинаете по наводке наших лидеров священную войну... против своих вчерашних друзей и союзников, а мы тем временем вырезаем сотни, тысячи плохих мусульман, и ничего, пульс не учащается. Случается погибают и наши бойцы... Их могилы легко отличить по стальным пикам с цветными флажками по числу убитых врагов. Они погибают, думая, что сражаются за веру, за Аллаха, это придает им силы. Вы, наивные, видите в них борцов за независимость...

Попробуйте призвать христиан, иудеев, буддистов к священной войне с инакомыслящими. Ничего господа не выйдет, время радостного перегрызания глоток соплеменникам уже позади. Эти религии своё отвоевали, удобрили кровью почву, стали тяжелыми на подъём. Теперь пришло время Ислама.... Время талибов и вахабитов...

Так что-же, идет действительно религиозная война? Простые, наивные души! Под невидимым руководством моджахеды сражаются за Власть... нашу Власть над миром. Вы своё отправили. Хватит! ... Власть ждёт сильных, новых повелителей. ... Ваши политики ведут страны к гибели, словно неумелые пастухи стада в пропасть. Империи, созданные героями и тиранами выпадают из неловких, корявых рук свинопасов и их деток... Старые религии потеряли страсть, тела их мягки, глаза не алчны, души порочны. Вот почему мы избрали мусульман... Аллах? Если он есть то на нашей стороне. Если нет... Пусть они думают, что есть. Так всем спокойнее... И мне...

Верю ли сам в Пророка? ...

Пора, за мной пришли...

Диск содержал явные намеки на всемирную организацию. Запутанно, невнятно текст излагал основные идеи убитого террориста. Человеконенавистника. Презирающего всех и вся. Жаждущего власти. Пользующегося людьми, их верой, религией в собственных корыстных целях. Рвавшегося к неограниченной Власти, но потерпевшего фиаско и погибшего от руки сообщников. Сумбурное послание не внесло ясности в расследование. Возникли новые вопросы на которые необходимо найти ответы. По косвенным намекам, убитого за неведомое прегрешение террориста можно попытаться связать с участившимися в последнее время странными авариями самолетов. Следы вели в аэропорт.

Для достижения цели следователи ФБР работали на пределе сил и возможностей, всё и все многократно перепроверяли, проводя оперативную разработку возможных фигурантов, опросы свидетелей. В тюрьмах негласные осведомители рискуя на грани провала, провоцировали на откровенность сокамерников, наседки в мафиозных группировках выясняли возможные выходы на террористов. Но всё оказывалось бесполезно. Прочесывалось только доступное для сотрудников контразведки пространство. Все попытки заглянуть в верхние эшелоны власти глохли словно звуки в вате, не находя откликов. С другой стороны, террористкое подполье, тоже оставалось недостежимо, скрыто щитом конспирации и жестоких расправ с предателями, отделенно от жизни большинства Джимэнов религией, обычаями, повадками, одеждой и языком.

Вновь и вновь собиралась и перерабатывалась информация на работников авиакомпаний, пилотов, стюардесс, инженеров, техников. Все данные заносились в компьютерные файлы, все шире охватывая людей, пусть опосредованно, но связанных с разбившимися в океане самолетами....

Глава 29. Старые фотографии.

Мой закуток, кубик отделен от остального мира серыми, в рост человека стенками. Такие же клетушки тянутся вперед и назад, влево и вправо по всему гигантскому посмещению компьютерного центра. В каждой ячейке работает программист, вооруженный компьютером, монитором, принтером и мышкой, другого оружия нам не положено. В отличие от оперативных сотрудников Бюро у меня нет жетона, пистолета, наручников. Только пластиковая магнитная карточка с фотографией, обеспечивающая проход на рабочее мето, да в кафетерий. Не густо, но я рад этой работе, рад причастностью к борьбе с нарушителями закона. Возможно звучит наивно, но это действительно так. Правда и то, что слова Работа на правительство и народ Соединенных Штатов не являются для всех нас пустым звуком, вызывают гордость, сознание сопричастности к сплоченной семье настоящих парней, занимающихся важным, опасным делом. Профессиональная репутация программиста давно уже позволяет мне претендовать на гораздо большую зарплату в частном бизнесе, но я отказываюсь от лестных предложений в пользу Бюро.

Сегодня запарка, пришлось заново создавать и модифицировать разросшуюся базу данных по лицам, так или иначе причастным к таинственной гибели одного из воздушных лайнеров. Агенты потребовали расширить возможности поиска и анализа информации, обобщения по различным критериям малых групп людей. К концу рабочего дня работа уже завершена, осталось протестировать программу, просмотреть результаты и спокойно отправляться домой.

Последний поиск я провел по родному языку фигурантов. Как и предвидел, не обнаружил ни одного представителя группы риска. Для контроля, на всякий случай, впечатал русский, язык своего детства... Программа сработала и на экране монитора появилась фотография человека средних лет, усталого, изрядно потрёпанного жизнью... Мелкого служащего одной из небольших багажных компаний. Решив проверить вывод информации на принтер распечатал файл. Перед тем как отправить листок в ненасытную пасть бумагорезки, решил ещё раз взглянуть на лицо незнакомца. Краска на бумаге успела подсохнуть, не отсвечивала... Видимо человек фотографировался на пропуск, по грудь, напряженно смотрел в объектив камеры. Неожиданно я понял, что где-то уже видел это лицо, глаза... Выхватил из кармана брюк портмане, достал из отделения маленькую, переснятую с маминой, карточку отца. Постаревший, изрезанный моршинами и шрамами, но это был несомнено он.

Мать пронесла старую черно-белую фотографию сквозь все преграды и барьеры эмиграционного пути. Что ни говори, а это единственная память об отце. Вот он, в парадной военной форме, с погонами старшего лейтенанта. Таким и запомнился ей на всю жизнь. Хотя совместной жизни оказалось у них совсем ничего, всего несколько дней, да и те отравлены, опаганены бандитским отродьем. Отец на своём вертолете спас мамочку, вырвал из рук насильников, они бежали под пулями, он отстреливался... Вот и всё, что знаю о нем ... У отца не осталось даже фото на память, так всё нелепо вышло. Наверняка искал нас по всей стране, возможно и в Америку приехал за тем же. Правда вряд ли искал двоих, обо мне ведь он ничего не знал. Таких женщин как мамочка просто так, погодя не забывают и не теряют. Даже сейчас редкий мужчина пройдет не обернувшись ей в след, а в молодости...

Если человек с фотографии действительно отец, то это просто счастье, чудо, подарок судьбы. Мать до сих пор не вышла замуж, естественно, имелись у неё приятели, но ни один не смог заменить отца и потеря оказалась невосполнимой.

Надо торопиться. Нельзя откладывать дело в долгий ящик. Вот на распечатке номер телефона. От волнения дрожат пальцы и приходиться несколько раз перенабирать цифры. Долгие гудки и механический голос компьютера телефонной станции сообщает, что с сегодняшнего дня данный номер дисконнектид... Боже мой! Неужели я вновь потерял его след? Возможно он еще не переехал, не сменил квартиру, может застану если не его то соседей, узнаю новый адрес.

Рабочий день закончился. Натянув плащ и отбив карточку одним из первых я выскочил из здания. Не первый год работая в Манхеттене, я давно отказался от попыток добираться на работу на машине. Оставлял её на паркинге у трэйна, садился в вагон и спокойно читал книгу, изредка созерцая из окна медленно плетущиеся в нескончаемой пробке трафика бесконечные вереницы автомобилей.

Сегодня машина пригодилась бы, но на нет и суда нет. Жильё отца находилось в другом конце города. Прийдется добираться с пересадкой, но ничего не попишешь, это всё равно быстрее чем искать такси и торчать затем на каждом перекрестке под неумолчный стрекот счетчика. Небо затянуло тучами, стал накрапывать дождик. Поднял воротник плаща, поглубже спрятал в карман магнитный пропуск-удостоверение и решительно шагнул в сторону ближайшего подвалообразного входа в метро.

Детские воспоминания воскресили в памяти голубой, блещущий чистотой, московский метрополитен, каким видел его в последний день прибывания в Советском Союзе. Дед упросил мать, считающую часы до вылета, мечтающую оказаться поскорее в самолете, не желавшую ничего вокруг видеть и слышать, отпустить нас с ним в последний раз попрощаться с Москвой, с Россией... Мы прошли по Красной Площади вокруг Кремлевских стен, купив с рук билеты обежали залы Третьяковки, проехались под столицей в вагонах метро, выходя на особо красивых, похожих на дворцы станциях, покатались на длиннющих, увозящих глубоко под землю эскалаторах. Несколько отпущенных нам мамой часов пролетели словно один миг. ... Всё вскоре померкло, забылось... Почему только сегодня я вспомнил тот день?

В цепочке пассажиров, сбежавших по ступенькам облицованного мутноголубым кафелем туннеля добрался к турникету, сунул в щель магнитную карточку, успел добежать к последнему вагону прежде чем захлопнулись двери. Состав тронулся. Обнаружив небольшой просвет в людском месиве, протиснулся к задней, застеклённой площадке, встал около пустующей кабинки машиниста, прижавшись лицом к прохладному стеклу.

Поезд прогрохотал по мрачным, закопченным тунелям освещенным редкими, расписанными графити плафонами и выскочил на поверхность. Эстакада нависала над городом, изгибалась следуя контуру земной поверхности, пересекала улицы и каналы, проскакивала под дробный перестук колес мосты, взбиралась на засеянные домами холмы и опускалась в бывшие лощины. Синий, в серой дымке, проявлялся в стекле силуэт небоскребов деловой части города и, казалось, что дома стоят один возле другого вплотную, не оставляя промежутков для жизни людей, для машин, для трейна. Поезд оставил позади приличные кварталы высоток, университетские пригороды с аккуратными профессорскими коттеджами, спортплощадками, паркингами. Потянулись печальные автомобильные свалки, магазинчики юзаных запчастей, дешевые ресторанчики, дилерства с десятком - другим подержанных стареньких автомобилей. Бедные пригороды открывали свои неухоженные, запущенные зады, ободранные крыши, оборванные, привязанные на живую нитку проволокой, куски фальшивых панелей в лучшие годы изображавших кирпичную кладку. Эстакада проходила местами над крышами, чаще между домов. Иногда казалось, что на изгибе трассы поезд не втиснется в отведенный ему узенький просвет и въедет прямиком в дом, бесстыдно открывающий на всеобщее обозрение сквозь распахнутые настежь окна с мутными стеклами, убогое убранство дешевых комнат.... Дождь усилился и сквозь слившиеся в сплошное пятно капли стало невозможно разглядывать окружающий мир.

Рядом освободилось место, я сел и привалившись головой к стенке вагона закрыл глаза, вспоминая прошлое.

Передо мной мысленно раскрылись плотные мелованные листы фамильного альбома, объехавшего с нашей семьей полмира и воцарившегося в конце пути на полке небольшого, купленного в рассрочку домика. С этим старым, в выцветшей от старости, в голубой, бархатной обложке альбомом, связаны первые осознаные воспоминания детства.

Вот я на руках прабабушки. Старое фото в виде овала вмещало нас обоих, но её лицо почему-то потускнело, печать стала мутной, нечеткой. Плохо помню её, мал был. В памяти остались только добрые мягкие руки подсыпающие в миску ягод крыжовника, малины... Она, фактически выкормила и вынянчила меня в первые годы жизни, когда все остальные, занятые работой и учёбой убегали на целый день, оставив нас с бабкой дома на попечении огромной немецкой овчарки по имени Квинта. Собака отличалась ненавистью к кошкам и великим обжорством. Полосатые минитигры видимо делились между собой информацией о чудовищном звере за версту обходили наш дом. Благодаря Квинте даже я не представлял о существовании проворных маленьких зверушек до первого похода в школу.

Кроме того я не любил спать и есть. С годами это, правда, прошло. Но тогда мой паршивый аппетит был притчей во языцах всей семьи, дальних и близких родственников. Заставить меня открыть рот удавалось только бабке. Над столом висела чудом сохранившаяся с дореволюционных времен огромная хрустальная люстра. Бабуля лупила по хрустальным висюлькам ложкой, я в изумлении и восторге расцеплял губы и очередная ложка манной каши моментально запихивалась в рот. Однажды за бабулей забежала соседка и они, оставив меня на попечении Квинты, умчались в магазин за дефицитными консервами - Бычки в томатном соусе. Уж не помню как дотянулся я до ручки холодильника, но открыл и скормил прожорливой собаке все семейные запасы. Ух она и повеселилась! Еле дошла в свой угол и завалилась спать. Влетело нам всем троим по первое число. Но больше всех досталось бабе ... Бедная бабуля. Она тихо угасла, а я даже не понял, какую великую любовь потерял в жизни с её уходом ...

***

Серые, нечеткие фотографии большой родни прадеда. Его отца совсем маленьким парнишкой насильно забрили в солдаты, оторвали от родного гнезда, обычаев, религии. Вместе со многими другими оказался он в кантонистах, еврейских военных поселенцах, солдатах царской армии. Из кантонистов вышло много толкового народа, прославившего впоследствии Россию - адмирал Макаров, художник Репин тоже из тех корней.

Прадед Моисей в армии прижился, не сломался, не помер. Позабыл правда за время царевой службы язык и религию предков, но сохранил имя, не дал сменить фамилию и не крестился в православие, хотя вначале из-за этого туго приходилось, но потом к его упорству привыкли и оставили в покое. Солдат взрослел, мужал, воевал, участвовал в походах, отслужил двадцать пять положенных лет. По увольнении в чистую остался один как перст. Как отставному служивому солдату, дали прапрадеду в аренду маленькую мельницу на Украине. Бывший солдат освоил новое дело так же старательно и честно как военное. Селяне в начале сторонившиеся инородца, со временем полюбили чужака, доверяли без боязни выращенное зерно. Встретил Моисей в тех краях сироту, вроде себя, закохали они друг друга, да так сильно, что и не заметили как произвели на свет семнадцать душ детей... По одному в год... Без перерыва и остановок, на одном дыхании счастья.

Дальше пошли фотопортреты далеких моих предков, мужественных, стройных, сильных мужчин и красивых, нежных женщин. Мало кого из них я застал на земле. Частью род вымер в гражданскую от тифа да петлюровских сабель, других в отечественную расстреляли фашисты во рвах Харьковского Тракторного завода, выстроенного на пустыре их же трудовыми руками, третьи умерли после войны, задолго до моего рождения. Кто только не вышел из корня Моисеева... попробую вспомнить, воскресить в памяти... Люди разных судеб, характеров, профессий. Ученые и офицеры, шахтеры и инженеры, врачи, аграномы, учителя, даже православный священослужитель оказался среди родни...

***

Дед Витя, ставший заслуженным агрономом ещё перед войной, посвятивший всю жизнь кормовым травам, люцерне, доказывавший, что земля не может бесконечно, без отдыха производить хлеб, хлеб и снова хлеб, что лучше давать землице отдых, восстанавливать травами, да кормить с неё родимой скот душистым нежным питательным сеном, а не сухой ломкой соломой. Отважный человек был, не побоялся перечить самому Хрущеву. Прилюдно, на совещании показал присутствующим невежество самодовольного, малообразованного партийного божка, защитил травополье. Ух, как тот материл, костерил деда Витю! Да не на того напал, не прогнулся ученый агроном перед властью малограмотного самодура. Правда сила ум ломит - выгнали бедолагу с совещания, приехал домой, а дома то уже и нет. С работы уволили, с казенной квартиры - выставили. Хорошо еще собрали майно добрые люди, сховали в сараюшке, не дали разворовать до конца. Но не к тряпкам кинулся первым делом настырный агроном, а подался прямым ходом в лабораторию, спасать семенную, ненаглядную люцерну. Набрал семена в спасенные наволочки и мешочки сколько смог и подался к закадычному другу на Кубань. Вот там они вдвоем подальше от лысого кукурузовода и сеяли потихоньку элитное зерно, спасали культуру.

Пришло время, вернули люцерну на поля, а деда на кафедру института и во вновь обретенную квартиру, куда добрые люди помогли перетаскать из сараюшки добро... Только жена этого уже не увидела. Святая была женщина в тяжелые времена отказалась вернуться обратно на девичью, хорошую украинскую фамилию, не захотела дочке сменить национальность. Гордо ответила мужу Ты моя судьба и стыдиться мне нечего. Пусть и дочка всё знает и гордится своим отцом! Вот так...

Жизнь их любовь не раз испытывала, проверяла. В оккупацию остались жена Вити с дочкой в Харькове, ко всем бедам еще на постое двое немцев в квартире оказались. Но Бог спас. Ни соседи, ни немцы не выдали, не донесли. Хоть соседи знали наверняка, а немцы вероятно догадывались кто есть кто. Когда Красная Армия первый раз, всего на несколько дней, освободила Харьков Витя вывез на саночках семью из прифронтового города, Бои уже шли на окраинах и армейские тылы спешно покидали город.Так впрягшись в саночки и дотащил жену и дочь к своим за Донец, устроил с жильем и ушел воевать дальше. Такой отец для дочки являлся безусловно идеалом, вот и продолжила она его дело, тоже выучилась на агронома.

Донбасская ветвь рода. Баба Груня... Смутно помню красивую даже в старости, статную, властную женщину, главу шахтерской семьи из Макеевки. Только раз и видал её, совсем малой ещё, а запомнил как повелевала сынами. Вымахали сынки, что молодые дубки, здоровые, налитые силой. Вот и нашли себе после армии работу по нраву да по вкусу, мужскую, почетную, опасную - горноспасателями в угольных шахтах. Но перед матерью робели, всё на Вы называли, уважительно. С ними и Миша приезжал, директор школы. Пришел с войны без руки, начал учительствовать, вырастил приёмную дочку. И тихий, добрый, смуглый красавец Наум...

***

Под заветной бархатной обложкой альбома продолжали жить в сохраненных мгновениях сотни лиц и глаз давно исчезнувших людей одетых в диковинные старомодные одеяния, обрамленные заломанными, пожелтевшими от времени бумажными границами бытия, иногда украшенными потускневшей позолотой золотых фирменных штампов местечковых фотоателье.

Ожила, заговорила фотография бабы Двойры, словно вновь слушала в последний раз собравшись за большим праздничным столом не разлетевшаяся еще по миру семья, рассказ о жизни... Такой долгой, простой, трагичной и одновременно героической. Правда сама она не считала собственную судьбу особенной или удивительной, скорее обычной для того времени, горькой, это да...

- Перед войной вышла я замуж за хорошего человека - директора небольшого заводика в Белоруссии. Родила дочку, а через три года, в сорок первом - сынишку. Война началась так неожиданно, так несчастно. Под утро в воскресенье бомбили нас немцы, а мы метались полусонные да раздетые по двору ничего не соображая от страха и неожиданности. Пока мужчины сообразили, поняли что происходит, собрали что под руку попало в чемодан да прибежали на вокзал там уже во всю полыхало, но железнодорожники и заводчане наши, после налета пришли в себя, подлатали рельсовое полотно, растащили разбитые вагоны, подогнали старенький маневренный паравозик-кукушку, вагоны разномастные, сели мы в поезд, но оказалось уже поздно. Отходил поезд уже под выстрелами немецких танков. Еле наши мужчины успели на подножки вскочить. ...

Ехали они однако недолго. Состав успел дойти лишь до первого разбомбленного моста и встал. Над беззащитным эшелоном беженцев роились самолеты с крестами. Опъяненные безнаказанностью, ошалелые носились железные птицы по над самой землей, едва не сшибая крыльми телеграфные столбы. Сквозь чистый, полированный плексиглаз кабин немецкие летчики видели под собой, внизу женщин и детей. Не могли не видеть... Но что предствителям высшей рассы жалкие недочеловечьи особи? Стреляли, бомбили ... Вогоны горели, взрывались, разлетались кровавыми брызгами... В суматохе Двойра с дочкой и младенцем каким-то чудом выскочили, пробились обратно в Минск, а муж не найдя семью и думая, что все погибли, переплыл реку, ушел на фронт. Где и погиб, не зная какие муки выпали на долю родных людей.

- Я одно понимала возле железной дороги - смерть. Кругом пули щелкают, взрывы землю рвут, а я детей подхватила под руки словно кулечки и бегу, бегу, так быстро словно лечу над той землею... Только и думаю себе - не останавливаться. Остановлюсь - пропадем... Так без роздыху и добежала к Минску, а там уже немцы...

Гитлеровцы согнали оставшихся в городе евреев, заклеймив желтыми щитами Давида, в несколько огороженных колючей проволокой кварталов, предварительно очистив их от русских, белоруссов, украинцев. В каждый домишко, в каждую комнатку набилась куча народа, люди теснились по углам, спали на полу. Каждый день способные работать женщины, а именно они составляли большинство среди тысяч несчастных обитателей гетто, печальной серой колонной отправлялись в город. К вечеру поредевшая колона возвращалась, солдаты спокойно, по-деловому отсортировывали и пристреливали обессилевших и тех кто пытался пронести за проволоку жалкие кусочки сьестного. Трупы оставались лежать на ночных затаившихся в страхе и ненависти улицах плоскими темными бугорками до тех пор пока специальным командам из узников не дозволялось забрать и похоронить погибших в общих безымянных могилах.

Не все оставшиеся в гетто выходили встречать уставшую рабочую колону. Многие не доживали до конца дня. Полицаи, эссэсовцы, просто бандиты охотились на людей, отсекая раз за разом от гетто ещё несколько улочек, домов, проулков, убивая всех найденных людей. Заселяли очередной очищенный от евреев кусок района понурыми, безмолвными людьми из сожженных, за близость к партизанским лесам, деревень. В лучшие дома шумно, с выпивкой и застольем вселялись семьи полицаев, не смущаясь, как должное, принимали новое, еще теплое после убитых жильё, словно Иуда тридцать сребреников.

- Я так боялась за детей, но брать с собой на работу могла только одного ребенка, второго оставляла на старика-свекра. Но что значит взять? За ручку с собой не проведешь, увидят конвойные и убьют. Просто так, со смешком, погодя, словно муху прихлопнут.... Сверхчеловеки ... Сердце кровью обливалось как прощалась уходя на работу, что тут поделаешь?

Баба Двойра была жнщина исключительно красивая, статная, высокая и сильная. Это её и спасало. Малышку прятала на своей груди, под широким пальто, что носила теперь не снимая летом и зимой. Девочка таилась словно мышка, только дышала тихонечко. Так и шли они в общих рядах по крестному пути страданий. Работа выпала ей ещё та, не всякий здоровый мужик мог выдюжить, но женщина держалась за неё ради крохотного официального пайка, ради детей и старенького мужниного отца. Работала Двойра в кузне, молотобойцем. Так работала, что мастер-немец, вначале презрительно оравший и обзывавший несчастную всеми известными ругательствами, очень скоро сменил лексикон и тональность. Помогал, подкармливал, не выдавал на расправу обнаруженного в куче наваленного в углу кузнице хлама ребёнка. В конце-концов, мастер если и принимался костерить что-то, то только проклятую войну, перевернувшую с ног на голову все привычные понятия и представления добропорядочного бюргера. Да и то вполголоса, боялся.

Как люди выживали в тех уловиях мне трудно представить даже по рассказам Двойры, но как-то жили, пытались прятаться, обманывать немцев, даже бороться. Существовало, оказывается, в гетто и своё подполье, руководимое коммунистами. Ухитрялись узнавать сводки с фронта, писать листовки, выводить людей к партизанам, портить немецкие автомашины на ремзаводе.

День ото дня, месяц за месяцем сокращалась площадь гетто, число его обитателей. Охоту на людей немцы вели планомерно, по графику, по науке. Несколько раз попадала Двойра с семьей в облавы, но Бог помогал ускользать, затаиться, выжить, перебежать на соседнюю, еще не очищаемую от евреев улицу. Труднее всего удавалось ускользать не от немцев, от своих, еврейских, полицаев. Нашлись в гетто и такие.

Однажды из тайного закутка увидела Двойра как вывели каратели из дома свёкра с грудным внуком на руках, повели было к сараюшке, да потом передумали. Выстрелом в спину убили сразу двоих, не потратили лишней пули. Не дай Бог пережить такое и не сойти с ума, сохранить ясную голову, способность жить и бороться за жизнь. Старик в последнюю секунду попытался телом прикрыть внука, да какое у усохшего от голода старца тело?

Обнаружили их полицаи, убили - немцы. Своя внутренняя еврейская полиция работала на совесть, старалась... За верную службу иудушек расстреляли напоследок, вместе с семьями. Положили в самый последний, верхний слой, на шевелящуюся, стонущую, дышашщую кровавыми пузырями массу людей. Неторопясь пристрелили... и только потом закидали яму. Подобное каратели и в белорусских деревнях делали, убивали сначала невинных людей, потом, за ненадобностью, старост да полицаев, затем - собак. Так и клали...

Но Двойра с дочкой, слава Богу, в ту яму не попали. Однажды не повели на работу колону женщин. Вместо того конвоиры заорали, приказали лезть в кузова грузовиков. Все зарыдали, закричали, заплакали понимая в какие места тее машины их повезут и для чего. Мозг Двойры работал на пределе возможностей просчитывая варианты спасения. Женщина, прижимая к себе дочку, отталкивала полицаев, принимала на спину и голову удары дубинок, но вскочила, как и рассчитала только в предпоследнюю машину и притулилась с краюшку, у самого борта.

Тупоносые, тяжелые, крытые тентами дизельные грузовики ревя моторами ползли пустынными улицами Минска. Пешеходов не видно, жители попрятались, не рискуя высунуть нос, опасаясь глазеть на проезд расстрельной колонны, не желая стать даже случайными свидетелями и соучастниками трагедии. Немцы, презирая тех кого собирались уничтожать и видя отчаяние, бесспомощность, истощенных голодом женщин, не особо утруждали себя конвойной службой. Автоматчики сидели только в кузовах первой и последней машин. Остальные прятались от холода по кабинам вместе с вольнонаемными гражданскими водителями. Те не стреляли, только возили ... Работали.

Двойра хорошо знала город. Представив мысленно маршрут собралась в комок и ждала того, единственного поворота который должен решить судьбу. Вот дорога пошла на взгорбок перед мостиком, затем крутой поворот за дом, обнесённый забором. Задняя машина отстала преодолевая подьём, передняя уже пошла на спуск. Прижав к груди дочку и приказав той молчать, что бы ни произошло, она не раздумывая, одним мощным толчком перекинула через борт своё гибкое тело, откатилась к забору, ударила что было силы в калитку. За калиткой стоял человек. Ей в очередной раз повезло, мужчина посторонился и пропустил беглецов во внутрь двора... Нет он не спас, не предложил убежище. Он просто не выдал, не закричал, не замахал всполошенно руками... Спасибо и за это, на такой поступок в тот день, на той улице, в том городе далеко не всякий бы отважился.

Ночью женщина с ребёнком, сорвав с одежды позорные желтые метки, ушла в партизанский отряд. Нашли они его не сразу. Бродили по лесу, питались корой, оставшимися с лета ягодами, поздними грибами. Плутали, но вышли к своим. Там и закончили войну, пережив карательные рейды, бомбежки, травли собаками, минометные обстрелы. Это уже оказалось не так страшно как в гетто, это - борьба, свобода...

После войны Двойра учила детей в школе, имела много наград за труд, но дороже всех мирных наград была ей партизанская медаль. ... Так и похоронили её с этой медалью на груди на тихом зеленом еврейском кладбище в чужой американской земле.

***

Дождь за окном вагона трэйна прекратился, но медленно пробегающие за стеклом неуклюжие домишки виделись расплывчато, размыто. Не понимая в чём дело я поднес руку к глазам и вытер непонятно откуда взявшиеся слезы. К чему они? Ведь еду к отцу...

Дед Янкель. ... Маленький ростом, в кургузом коричневом пиджачке, кепочке, начищенных хромовых сапогах, вечно торопящийся по своим никому неведомым делам. Чем он занимался всю жизнь теперь уже никто не расскажет. Странная у него вышла судьба, бурная. Не многие родственники знали его историю, а еще меньше говорили о ней. Стеснялись, замолкали ..... По молодости лет, в годы гражданской войны служил Янкель дровяным комиссаром, вроде бы снабжал топливом Москву, встречался с самим Лениным.

Но умом понял то, что не его это власть, чужда большевистская партия, не нужна революция. И тихонько отошел в тень.

В годы Нэпа понял вкус торгового бизнеса, да так втянулся в это дело, что выходить уже и не захотелось. Удачлив был невероятно, ни разу не попался, не сел даже когда Нэп прикрыли, а большинство нэпманов пересажали. Опять ускользнул в тень, затаился на время.

Потом официально числился в захудалой заштатной заготовительной конторке, но в другом мире, мире уважаемых людей вес и влияние имел видимо великое. Иногда ему приходилось туго и тогда бежал к братьям прятать нажитое, и вываливались бывало из газетных неопрятных пакетов пахнущих ржавой селедкой тугие пачки фунтов и долларов. Родичи чертыхались, требовали прекратить аферы, зажить спокойно хоть под конец жизни, но припрятывали, помогали дельцу. Родная кровь, куда от нее денешся. Умер Янкель, так и не успев передать никому секрета своих богатств. Единственный сын бежал от этих разговоров словно черт от ладана, другие родичи и слушать не желали. Сгнили, пропали наверное все эти пачки денег да кольца с браслетами, а может достались случайным чужим людям. Только вряд ли принесли кому-то счастье. ***

Дед Соломон пошел по инженерной линии. Как ни трудно пришлось, но ещё при царе окончил техническое училище, стал электромехаником. Завел постепенно в Кременчуге своё дело, построил на паях с бельгийцами электростанцию, заводик электротехнических изделий. Редкое для старой России это было дело. Настолько редкое, что не имел дед конкурентов. Прибыль шла хорошая, быстро разбогател, приобрел большой дом в центре города, несколько пароходов. Лично Столыпин на ярмарке в Нижнем Новгороде наградил Соломона за отличную продукцию большими серебрянными часами. Потом началась война, наступили тревожные времена, запахло революцией. Кампаньоны-бельгийцы первыми сообразили что к чему и начали сворачивать дело, предлагали и деду уехать с ними в далекую мирную Бельгию, обещали помочь перевести деньги. Куда там. Дед слыл прогрессивным человеком, ждал и верил в революцию, в очищение, свободу ... Остался... Выкупил у кампаньонов их долю... и дождался....

Советы не успели конфисковать у него дома, производства, корабли - сам всё отдал. Оставили его директором бывшего собственного заводика и он полный розовых надежд принялся за работу. Красных вскоре выбили из города петлюровцы, прошел как водится, еврейский погром и деда оставили лежать на берегу Днепра с проломленной головой и выбитыми напрочь зубами. Поленились, не добили, посчитав трупом. Но Соломон выжил, приполз ночью к семье. Петлюровцев вновь сменили красные, а знакомый дантист вставил деду зубы. Предлагал золотые, по-знакомству, но дед благоразумно отказался. Обошелся стальными, простонародными. Красных выгнали белые и контразведка арестовала деда за сотрудничество с красными. Деникинцы были поинтеллигентнее, пообразованнее, били хоть и чаще, но не очень сильно... Во всяком случае до смерти не замучили... вновь сменилась власть и белых прогнали красные. Далеко на этот раз, за море. И надолго.

Красноармейцы освободили деда из подвала деникинской контразведки и сначала всё шло на удивление хорошо. Дантист вновь вставил зубы. Золото, правда, уже не предлагал. Дед руководил своей бывшей фабрикой, рабочие его уважали, жил попрежнему в своём, теперь правда, не собственном доме. Перед отъездом из страны мама показывала мне этот дом, он и сейчас стоит в центре города. Красивый особняк с мраморными колоннами, на первом этаже ювелирный магазин.

Хорошо было недолго, в городе начались обыски, буржуев трясло ЧК, отбирало припрятанное. От ГорЧК утаить золотишко трудно, практически невозможно. Парнишки работали в этой организации всё больше свои, местные. Честные хорошие еврейские мальчики захваченные романтикой революции, с наганами, в кожанных куртках и высоких сапогах.

Жизнь пошла у семейства веселая, днями дед руководил заводиком и электростанцией, а ночи проводил под замком в подвале ЧК. Чекисты уважали деда как человека пострадавшего за советскую власть, но совсем отпустить не решались, не верили, что отдал всё нажитое добро до конца. ... Били правда не очень сильно, можно сказать совсем небольно по сравнению с петлюровцами. Дед упорно стоял на своём, мол, нет уже ничего, всё отдал. Вот даже зубы не золотые, буржуйские вставил, а простые стальные - советские. Месячишко его всего-то и помурыжили, отпустили. Другим местным буржуям повезло меньше, некоторых бдительные чекисты шлёпнули, остальных сослали в северные далекие края.

Заявился Соломон домой, а жена в обморок. Привыкла уже, что он ночи в подвале проводил и домой приходил только обедать перед отсидкой, вначале и глазам своим не поверила. После того как вновь пришла в себя и убедилась, что муж наконец действительно вернулся ночевать в семью, повела благоверного в подвал и вытащила из под разбитого навестившими семью чекистами бочонка из-под квашеной капусты пару колбасок золотых червонцев. Тут уж в обморок рухнул дед, он то истово верил будто за ним и грошика не числиться, потому так стойко и держался. Прийдя в себя, молча взял те колбаски и зашвырнул ни слова не говоря в Днепр, от греха подальше. К счастью жена ему не всё припрятанное сразу решилась показать. Оставшеся было в своё время снесено в Торгсин и спасло семью от голодной смерти во время сталинских колхозных экспериментов, голодомора.

Поняв на вечерних чекистских курсах суть новой власти, Соломон поумнел, понял, что толку не будет, решил не лезть на глаза новой власти, тихонько сменил директорский кабинет на верстак рабочего и тихонько коротал свои дни в качестве электротехника.

Глава 31. Деда.

Дед Гриша - его все звали Деда и очень любили. Он пожалуй вырос самый крепкий из братьев, хоть и родился махоньким, семимесячным. Но выходила паренька мать, вырастила. Догнал братцев и сестричек, пошел вровень, без скидок. Так же как и все проводил всю зиму на замерзшем пруду, самозабвенно, дни напролет, забывая о еде выписывал круги на смодельных, привязанных веревочками к валенкам коньках.

Раз до того накатался, что до дома еле-еле доплёлся уже в глубоких сумерках. Дверь оказалась запертой, в окнах темно, семейство спало. Дед из последних сил стал стучаться в сени, сипло взывая застуженным голосом к родителям, братьям и сестрам. Но всё казалось тщетно. Наконец, когда неугомонный конькобежец вконец сорвал голос, поднялась мать, подошла к дверям и поинтересовалась кого и по какому делу черт занес в их глушь глубокой ночью. У Гриши едва хватило сил сквозь слёзы промолвить Мама, то я Ваш сын Гриша!. На что матушка резонно возразила - Не наш ты, приблудный, наши все уже здесь! Еле уговорил пересчитать заново. Недоверчивая мамаша словам не поверила, но пошла на всякий случай пересчитать свой выводок. Со счетом у неё, по причине малограмотности, были очень большие сложности, считала и пересчитывала по головам спавшую без задних ног команду несколько раз. Наконец недостача обнаружилась и маленького страдальца запустили в теплую избу, отпоили чаем, растерли самогонкой и уложили спать. Выдрать правда выдрали, но это на следующий день.

В том же году дед полностью себя реабилитировал, вытащив из проруби брата Витю. Того коньки занесли к тонкому льду над бившим со дна ключем. Лед треснул и будущий агроном с валенками, тулупчиком и шапкой оказался в полынье. Только Гриша и заметил случившееся. Не растерялся, скинул полушубок, растянул на льду, распластался на нем и пополз к барахтающемуся из последних сил брату, перекинул тому сыромятный кожаный поясок. Витя ухватился за ремешок не только руками, но и вцепился для подстраховки зубами, а Гриша начал его тихонечко вытаскивать на более толстый лед. Лёд под ним скрепел, прогибался, шел трещинками, но младший брат всё тянул, приговаривая Держись, Витенька, держись! Он его до старости Витенькой звал, до самой смерти. Витенька хоть и оледенел весь, но держался. Когда его приволокли в дом, отогрели, отпоили горячим молоком с медом, первые слова были: Гришенька, я тебе теперь всю жизнь пенки отдавать буду! Какое у детей бедного мельника лакомство было? Одни молочные пенки. Так всю жизнь если находил пенку в какао или молоке, всегда спасителю отдавал, это смотрелось немного смешно, но очень трогательно.

Гришин призывной возраст пришелся как раз на весну девятьсот четырнадцатого года. До армии Григорий успел как следует поработать. Денег родительских едва хватило на четыре класса сельской школы. Потом паренька отправили в люди. Начинал дед поденщиком на сельхозработах, батрачил на пана, потом присмотревшись к паровой молотилке упросил поработать сначала подсобником, а постепенно и сам научился управлять столь сложным по сельским меркам аппаратом. Перед самой армией дослужился дед аж до помощника управляющего панским имением. Хотел его хозяин от армии отволынить, но куда там, Григорий, наслушавшись рассказов отца только и мечтал о солдатской славе.

Молодому солдатику-инородцу пришлось бы в армии царя-батюшки совсем туго, да открылся в нём лихой военный дар и удача отличного стрелка-снайпера. На строевом плацу, на стрельбище, в классах словесности дед всюду оказывался лучшим. Послали его в стрелковую школу, где получил за отличную стрельбу шеврон и серябрянный знак. Всё было бы замечательно, уже и пообтерся в армии, обзавелся друзьями, но началась первая мировая война. В самом начале войны стрелковую школу почему-то не тронули, потом - расформировали, а солдат разбросав по запасным батальонам и в начале осени послали на фронт.

***

Глубокой ночью перемесив ногами десятки верст российских, неухоженных, вконец раздолбанных войной дорог, маршевая рота подошла к фронту. Усталых с дороги солдат разобрали хмурые унтера и развели по отделениям. Торопились. На утро начальник дивизии назначил атаку немецких позиций. Дед ждал, когда ему выдадут пусть не снайперскую, обычную винтовку. Да куда там! На пополнение винтовок не хватило и новички получили только по малой саперной лопатке в зеленом брезентовом чехольчике.

Поутру, едва рассвело, пришли офицеры и подготовили батальон к атаке пооделенно. В голове цепочки каждого отделения должны бежать счастливые обладатили винтовок, а за ними по одному, в затылок друг другу, вновь прибывшие, прикрывая грудь и живот стальной лопаткой от немецких пуль. В случае ранения или смерти бегущего впереди, следующий за ним подбирал винтовку с патронами и занимал место в строю. Вот такая простенькая диспозиция, гениальная тактика. За солдатами двигались отделенные унтер-офицеры. За взводами - взводные. Только потом в сопровождении вестовых шли полуротные подпоручики с шашками и револьверами, вслед им, замыкая построение роты следовали сами его благородие ротный со связными.

Солдатики наскоро попили жиденького теплого чайку с сухарями, верующие причастились у полкового попика в старенькой, замаранной окопной глиной рясе. Влага оседала каплями на металле редких касок, пряжках, трехгранных штыках и затворах винтовок. Медленно поднимался серый туман, сквозь который проглядывали колья с колючей проволокой, выгон, околица далекой деревни до которой еще бежать и бежать. Офицеры сквозь зубы поругивали начальство, упускающее самые выгодные для атаки минуты, когда можно незаметно подойти вплотную к противнику в завесе туманной дымки.

Солдаты в сырых тяжелых шинелях безмолвными кучками сгрудились поотделенно в траншеях, перед нарезанными саперами в стенках ступеньками и проделанными в собственных заграждениях проходами. Некоторые тихонько шептали молитвы, осеняли себя торопливыми крестными знамениями, других била нервная дрожь, третьи молча курили в рукав самокрутки, стреляя искорками горящей махорки. До деда долетали слова ротного, оправдывающего перед офицерами задержавшего атаку начальника дивизии, мол тот ждет подхода казаков и желает провести вначале артиллерийскую подготовку.

- Какую подготовку, господа, если в артиллерийских парках снарядов почти что и нет совсем? - Произнес подпоручик из студентов, снимая пенсне и протирая стекла несвежим платком. - Мой университетский товарищ в артиллерии служит, вчера только жаловался...

- Штафирка штатская, Ваш, подпоручик, товарищ, а не кадровый офицер! Распустил слюни словно баба! Наше дело приказ выполнять, а не жилетку мочить... - Оборвал полуротного поручик. Воцарилось неловкое молчание.

- Что же Вы подпоручик в пехоту попали, а товарищ в артиллерию? Поинтересовался второй полуротный, выпускник заштатного пехотного юнкерского училища.

- Что поделаешь, друг мой заканчивал математическое отделение, а я правовед, юрист... С математикой, господа, никогда с гимназических времен в ладах не был. Какой из меня артиллерист?

- Из вас и пехотинец ... такой же... - Пробурчал ротный, кривя презрительно губу.

За позициями раздался дружный залп и над головами пехотинцев прошелестели в сторону немецких позиций снаряды полевых трёхдюймовок. Первая серия снарядов подняла столбы взрывов перед желтеющей брустверами цепочкой немецких позиций, вторая - чуть сзади.

- Как работают! Как работают, черти! Сразу в вилку взяли, немчуру! Слава тебе, Господи! - Радостно закричал ротный. Взобравшись на ступеньки и приставив к глазам бинокль он лучше всех наблюдал происходящее. Раздались новые залпы и разрывы заплясали среди расположения немцев. - Накрыли! Накрыли!

Перекрывая стрельбу трехдюймовок заворчали в воздухе чемоданы - снаряды тяжелых немецких гаубиц. Глухие тяжелые взрывы ухнули в районе позиций русских батарей. Выстрелы прекратились, но немцы продолжали методично, не жалея снарядов долбить артиллеристов. Пыль поднятая над немецкой линией понемногу улеглась, обнажив нечастые воронки, только изредка перекрывающие аккуратные бруствера.

- Это, что всё? - Ни к кому персонально не обращаясь удивленно спросил ротный.

Бывший студент промолчал, пожав обиженно плечами, второй офицер смачно сплюнул себе под сапог.

- Так точно, усё, Ваше благородие. - Рявкнул высунувшийся из землянки усатый фельдфебель, командир телефонистов. - Телефонируют из штаба батальона. Приготовиться к атаке. Казачки прибыли. Будут поддерживать на флангах.

- Ну, с Богом! Вперед за Царя и Отечество!

Засвирестели, залились сигнальные свистки офицеров и унтеров. Подпираемые задними, полезли по ступенькам наверх пехотные отделения, побежали цепочками скользя сапогами по сырой пожухлой осенней траве. Сбоку из лесочка выкатывалась, разворачивалась в лаву, топорщилась пиками казачья конница.

Немцы не стреляли, то ли накрытые успешными залпами русских артиллеристов, то ли покинувшие занимаемые позиции, то ли просто затаившиеся, подпускающие врага поближе. Одиноко и совсем неопасно колыхался в небе поднятый на троссе серый баллон аэростата с кошелкой наблюдателя. Постепенно солдаты успокоились и не слыша смертельного посвиста пуль побежали споро, весело, скатываясь в лощинку разделявшую противные стороны. Кавалеристы, в свою очередь пришпорили коней, намериваясь первыми по такому случаю ворваться в деревеньку.

По дну лощинки протекал незаметный тихий ручеек. Только в одном месте, там где пологий овражек пересекала проселочная грунтовая дорога, воду перекрывал жалкий мосток, скорее гать, составленная из уложенных рядами и сшитых хлипкими досками бревнышек. Сунувшиеся было вброд казаки остановились и начали ворочать коней к мостику, берега ручеечка оказались заболоченными, топкими. Всадники матерились, хлестали коней нагайками, били шпорами. Сотни смешались втискиваясь на узенький мостик. Под ударами десятков кованных копыт строевых горячих коней, бревна, долгие годы выдерживавшие неторопливый бег селянских малорослых трудяг-лошадок, начали расходиться, распуская по мостку щели, брызгающие фонтанами ила и воды. Заржал конек, попав неловко копытом между бревен, рванулся, скинул всадника, выскочил на другой берег хромая, болтая обломанной в бобышке ногой. Второй за ним влетел обоими передними в образовавшуюся дыру и забился, запрокинулся под ноги несущихся следом.

Ударили немецкие пулеметы, забили ровные сухие винтовочные залпы. Немногие выскочившие наверх казаки, пригнувшись в седлах и выставив перед собой тонкие пики, кинулись в отчаянную, смертельную, заранее обреченную на неуспех атаку. На несколько минут им удалось отвлечь на себя огонь противника. Спустившиеся в лощину пехотинцы сгрудились перед ручьем, не зная, что предпринять, ожидая команды. Потерь они пока не понесли так как первый удар немцев пришелся на клубящийся у переправы ворох людей и коней.

- Вперед! Вперед! Бога душу мать! За Веру, Царя и Отечество! Вперед! - Орали отделенные пихая солдат в воду. Серая крупа - безответная русская пехтура безропотно подтыкала полы шинелей за поясные ремни, крестилась, кряхтела, ругалась, но лезла в стылую жижу, продиралась сквозь осоку и камыш, боязливо прислушиваясь к посвисту и курлыканью пролетавших пока поверх голов пуль.

Увидав, что пехота пошла вброд, казачьи офицеры собрали под огнём разрозненые сотни и отскочив от заваленного трупами людей и конскими тушами мостка сунулись в болотистую низину дальше по оврагу. Почва худо-бедно держала людей, но лошади начали проваливаться, вязнуть. Над немецкими позициями зачастили дымки выстрелов, ударила шрапнелью полевая артиллерия. Огонь был мгновенно перенесен на новое скопление кавалерии. Вряд ли из них уцелела бы даже малая часть, но ожили неожиданно русские трёхдюймовки, зачастили очередями, нащупывая вражеские огневые позиции. Прикрыли своих и обреченно смолкли вдруг одна за другой.

Воспользовавшись минутной передышкой казаки развернули коней и потянулись обратно к леску. Склон, казавшийся пологим и безопасным при спуске оказался при отступлении дорогой смерти для многих, раскрывая перед немцами как на ладони медленный бег усталых, роняющих хлопья пены лошадей, спины карабкающихся вверх, упирающихся в стремена всадников, просто ползущих на карачках, потерявших коней, спешенных людей.

- Что же наши стрелять перестали?

- Чего-чего, снаряды вышли. Слыхал, что их благородия говорили?

- Ох молчи, браток, молчи... И так тошно!

Пехоту никто не возвращал, и она, следуя последнему полученному приказу упрямо продиралась вперёд, выходила передовыми отделениями к прикрывающим немецкие траншеи рядам колючей проволоки.

- Ура! Ура! В штыки ребятушки! - Закричали, засвистели унтера и младшие офицеры. Вытянув сабли из ножен пробежали путаясь сапогами в мокрых хлюпающих полах шинелей полуротные, не удержавшиеся по молодому, дурному задору за спинами нижних чинов. Рванулись вперёд за червлеными темляками и георгиевской славой.

Спотыкнулся, завалился на бегу мелко перебирая ногами правовед, выронил саблю и упал в луговую траву, раскинув крестом руки. Пропал, будто и небыло его никогда. Прямо перед Гришей ничком свалился бежавший впереди солдатик, потеряв картуз, воткнув перед падением, словно играя в ножики, винтовку трегранным штыком в землю по самое цевьё и тихо прильнул к земле простреленной головой. Сунув за пояс лопатку, дед стянул через голову упавшего ненужный тому матерчатый патронташ с несколькими обоймами, подхватил винтовку и побежал к колючке.

Возле заграждения суетился оставшийся подпоручик, рубил проволоку шашкой, рассыпая искры, скрежеща клинком о металл.

- Не рубить надо, вашбродь! - Заорал бородатый унтер. - Шинелями, шинелями её закидывай братцы!

На заграждение полетели серые шинели. Через них полезли солдаты. Кто перелазил, а кто и оставался висеть тяжелым серым кулем. Под напором человеческих тел колья не выдержали и повалились пропуская в проходы заметно поредевшие цепочки отделений.

- Ура! Вали ребята! Бей!

Оставившая на кольях серые шинели, зеленея гимнастерками, пехота неравными группками пролезала в проделанные проходы, растекалась, перла на бруствер. Пулеметы смолкли и среди хлопков немецких манлихеров зачастили выстрелы русских трёхлинеек. Деда спокойно, словно на стрельбище выпустил с колена оставшуюся от погибшего владельца в винтовке обойму в мелькающие над бруствером шишаки немецких касок и спрыгнул в траншею.

Близоруко выпучив бесцветные глаза, протянув вперёд руку с пистолетом, вывалился из хода сообщения толстый, налитой жиром немец, с кайзеровскими усами под толстым носом, с витыми серябряными погончиками на плечах тесного мышиного цвета мундирчика. Крича что-то своё распяленным черным ртом толстяк стрелял раз за разом. Рука сжимающая пистолет смешно дергалась, подскакивала после каждого выстрела. Дед видел как ходит затвор, выкидывая кувыркающиеся в воздухе желтые цилиндрики медных гильз, как впыхивает огнём черная дырка ствола.

Врага нужно было убить. Но одно дело стрелять в мишени, в прыгающие шишаки касок, предметы неодушевленные, мало ассоциирующиеся с человеческим телом, налитой жизнью плотью. Другое дело убить человека, пусть даже чужого, делающего какие-то странные телодвижения, пытающегося уничтожить тебя самого. Боли и страха не было, замедленно словно во сне, в перерыве между двумя выстрелами немца дед поднял винтовку и нажал спусковой курок. Боек звонко цокнул по пустому патроннику. Немец снова выстрелил и пистолет, потешно дернув затвором, выкинул очередной цилиндрик гильзы.

- Прямым коли! Нерусскую твою мать! - Раздался откуда то с поднебесной высоты фельдфебельский рев. - Раз! Два!

Вымуштрованные мышцы немедленно исполнили приказ. На Раз! штык с хрустом вошел в серый мундирчик. На Два сдернутое со стального трегранника тело снопом свалилось на дно окопа, зацарапало беспомощно ногтями скрюченных рук глину и затихло. Только мерно раскачивалось на тонком черном шнурке спавшее в горячке боя пенсне.

Отдельные выстрелы ещё щелкали в разных концах траншеи, но основное дело было сделано. Оставшиеся в живых немцы удирали к окраинным домам, откуда поверх их голов уже сыпали очередями сумевшие отойти первыми в суматохе боя пулеметные рассчеты.

Немецкая траншея оказалась чисто обшита по стенкам съемными, потемневшими от дождя и времени, березовыми щитами, блиндажи попросторнее, почище российских. Теперь по всей её длине бродили уцелевшие в бою русские пехотинцы, да несколько чудом выживших в утренней атаке спешенных казаков, прикинувшихся мертвыми и отлежавшихся в траве за тушами побитых коней. Из офицеров в живых не осталось никого и на занятой позиции командовал фельдфебель, так вовремя прооравший деду уставную команду.

Григорий так и стоял опершись на винтовку около трупа приколотого врага. Потом к горлу подошла неудержимая волна тошноты, и ему пришлось отвернуться, чтобы не запачкать лежащего перед ним человека. Когда всё закончилось и спазмы стихли, дед обнаружил возле тела сидящего на корточках рыжего чубатого казака, деловито выковыривающего из неживой руки пистолет.

- Что, земеля, плохо? Небось первый раз? То ничего, быват. Попрывыкнишь...

Закончив с пистолетом, казак снял кабуру с пояса, споро обшарил корманы мертвеца. Переложил всё найденное в свой мешок и затянул горловину узлом.

- Целее будет. Ему уже не трэба.

В руках у казака осталась коробка табака.

- Бери, солдатик, законная добыча. Мы то все одно больше свой, самосаженный, домашний употребляеем. Нам барское баловство не к чему.

- Не курю я... - Начал дед.

- Вот и закуришь! - Оборвал казак. Сунул в холодную потную ладонь пачку и пошел дальше по траншее, внимательно осматривая лежащие тела. Станичник словно в воду глядел - дед стал завзятым курильщиком.

Казалось, что прошло всего несколько минут с того момента как пехота, поднятая свистками в атаку, карабкалась по ступенькам траншеи. Поэтому, Гриша страшно удивился опустившимся сумеркам. Неожиданно почувствовал голод и понял, что уже вечер, что целый день не ел, что выжил в первом бою. В отличие от других дед не скинул шинелку на колючке, она уже оказалась повалена пока он стрелял по засевшим за бруствером немцам. Потому может и выжил. Потерявший с носа пенсне близорукий офицер видел перед собой не светлое пятно гимнастерки, а нечто серое, неясное на фоне траншейной стенки. Так и садил в белый свет как в копеечку. Две пули засели в березке, одна, последняя - в шинели, между проймой и рукавом.

В вечерней темноте на высотку пробился связной, за ним санитары с носилками. Приказ, адрессованный старшему по чину среди занявших высоту был короток. Дед узнал его первым, потому как лично читал оказавшемуся малограмотным фельдфебелю. Под покровом темноты вынести всех раненных и убитых, а затем отойти самим на старые позиции. Другим частям не сопутствовал успех. Понесённые потери слишком велики. Наступление отменяется.

После возвращения на исходные позиции винтовок хватило уже на всех. В роте вновь оказался некомплект солдат, унтеров и офицеров. Гришу, как одного из немногих грамотных солдат, ротный, так и не двинувшийся во время неудачной атаки дальше ручейка, назначил к себе писарем. Пришлось составлять списки убывших по смерти и ранению, вести журнал боевых приказов, раскладку довольствия.

На фронте наступило временное затишье. Обе стороны не имели достаточно сил для наступления, потому закапывались в землю, возводили укрепления, наращивали новые ряды проволочных заграждений. В один из тихих дней позднего бабьего лета в роту на обозной телеге привезли солдатские посылки. По существовавшим в старой армии правилам, вскрывать доставленное должен был сам получатель, а досматривать содержимое входило в обязанности полуротного или фельдфебеля. После злополучной атаки все подпоручики выбыли из строя, кто навеки, кто в госпиталь и посылки взялся проверять лично ротный.

В очередь с другими солдатами Гришу вызвали в занимаемую командиром землянку. Первое, что бросилось ему в глаза это обшитый серым селянским рядном посылочный ящик, стоящий на дощатом, поставленном на сколоченных из горбыля козлах, столе. Сердце ёкнуло. Неужто домашние собрали из своего небогатого достатка? Рядом со столом, развалясь на раскладном офицерском стуле сидел в расстегнутом на безволосой, гладкокожей груди кителе ротный, позади вытянулся фельдфебель.

- Вот, жидок, посылка тебе пришла. Открывай, посмотрим что за кошер матка прислала.

За всю недолгую армейскую жизнь деда первый раз вот так запросто, походя оскорбили. Кровь бросилась в голову, но сдержался, помня назубок дисциплинарный устав, только зубы сжал. Подошел к столу и взрезал обшивку протянутым фельдфебелем трофейным немецким плоским штыком, поддел фанерную крышку ящичка и откинул в сторону.

- Что-то не шибко тебя любит твой кагал! Где же знаменитая фаршированный рибка? Нежний варений курочка? - Ерничая, говоря с утрированным еврейским акцентом поручик залез в ящик и принялся давить, мять толстыми пальцами с жесткими рыжими волосками кулечки и пакетики. Из разорванной серой дешевой бумаги посыпались крошки и обломки домашних сухарей, незамысловатых пряников.

- О, маца, раз-цаца! - Вскрикнул поручик.

- Никак нет, вашбродь, сухари ржаные! - Поправил фельдфебель. Он стоял, отворотя покрасневшее каменное лицо от солдата.

- Рыбка то есть, вот она родная! - Офицер выудил со дна ящика связку сушеной плотвички и красноперок, наловленных меньшой детворой с мельничной запруды.

- Возьму пожалуй к пивку, попробую нерусскую еду. Вот и медок, к чайку. Не солдатская это еда. Баловство! Правильно, фельдфебель?

- Не могу знать, вашбродь! ... Никогда ... не пробовал!

- Ну и дурак, братец! ... Эй, ты, забирай свои сухари... - Рявкнул ротный.

- Сами ешьте, Ваше благородие! - Отрезал дед и повернувшись через левое плечо вышел наружу.

- Стоять! Назад! Под арест его! - Донеслось из занавешенной брезентом дыры входа в блиндаж.

Деда разоружили, отняли ремень и под конвоем отправили на гауптвахту. Дело однако обошлось дисциплинарным взысканием, хотя комроты настаивал на суде военного требунала за неподчинение приказу в боевых условиях, а это уже пахло не столько тюрьмой, сколько расстрелом. Командир полка подошел к делу по-человечески, сам опросил присутсвовавшего при случившемся фельдфебеля, узнал подробности истории с посылкой. Полковник поинтересовался поведением проштрафившегося солдата в бою, ему доложили о заколотом немецком лейтенанте. Признать неправоту своего офицера полковник естественно не мог, не существовало подобного в императорской армии, но и потакать самодуру не желал. Велел наказать властью комроты. Тот и наказал, на полную катушку - поставил на три часа под ружьё.

Стоять под ружьем не мёд и в мирное время. В ранец загружают кирпичи, через плечо скатку шинели, саперную лапатку на пояс, винтовка лежит на плече, опираясь прикладом на ладонь согнутой в локте руки. Солдат стоит по стойке смирно не смея пошевелиться, смахнуть пот, переступить затекшей ногой. Рядом унтер, следящий за экзекуцией. Как увидел нарушение, добавляет время. Не отстоял день, стой другой. Без еды, без перерыва.

Война добавила свои новшества. Поручик ставил солдат не просто в траншее, а на бруствере, на виду немцев. Расстояние между позициями оставалось довольно велико для прицельного огня, но среди немцев всегда находились любители пострелять по неподвижным живым мишеням. Сам отец командир сидел в блиндаже, доверив отделённым унтерам проверять исполнение наказания. Те, надо отдать им должное, не зверствовали, не придирались, то ли по-человечески жалели невинные жертвы самодура, то ли помнили о предстоящих боях, где в отличии от поручика шли в атаку вместе с солдатами и запросто могли схлопотать случайную пулю в спину. Стояли солдатушки без дополнительного штрафного времени, но назначенные три часа - отдай и не дури, тут уж и унтера ничего поделать не могли.

Дед отстоял под пулями первым, пронесло слава Богу, хоть страху натерпелся. Н е успел спуститься в траншею и размять затекшие ноги как его благородие велел забрать осквернённую посылку с давленными сухарями и пряниками. Вяленную рыбу изволил откушать самостоятельно, туда же и медок пошел. Есть оставшееся содержимое дед сам не стал, угостил желающих из солдат взвода.

Прошло время. Сменялись люди в роте. Кого убивало, других ранило, кантузило. За убылью офицерского состава полка, ни разу не водивший людей в атаку ротный, пошел на повышение, стал батальонным командиром. Деда, к великому того удивлению, он забрал с собой из роты в штаб батальона. Назначил для начала связным. В первом же бою новоиспеченный штабс-капитан в который раз показал норов - приказал доставлять донесения в роты не по траншеям да ходам сообщения, а поверху, под пулями. Дед смолчал, деваться всё равно было некуда, бегал весь день, если уж очень жутко становилось - ползал по пластунски, где удавалось передвигался короткими перебежками. Увидев под вечер, в конце боя деда живым батальонный по обыкновению грубо выматерился и провозгласил:

- Твоё счастье жидок. Живи раз повезло. Батальонным писарем назначаю.

Писарь из деда получился отличный, старательный, с красивым почерком. Вел он не только всю штабную документацию, но научился со временем рисовать кроки, отмечать на картах расположение воинских частей, позиции пулеметов, орудий, проволочные заграждения. Так и постигал на практике военное искусство. Штабс-капитан его материл изредка, но особо не изгалялся, понимая полезность для батальона, а следовательно, свою личную немалую от такого положения дел выгоду. Строевым же солдатикам от него доставалось полной мерой. Серую скотинку, что православных, что евреев, что мусульман их благородие за людей не почитал. Желая выслужиться всегда выставлял батальон на трудные, кровавые, рискованные дела, но спину свою от солдатской пули берёг и шел самым последним, хоронясь за цепями. Вместо него с приказами да распоряжениями во время боя бегал дед. Постепеннно батальонные офицеры привыкли к нему, прислушивались к дельным советам, уважали.

Чем дольше длилась война, тем реже батальонный рисковал отходить слишком далеко от добротной штабной землянки, там пил, жрал, спал. По прежнему рьяно, матерясь, не стеснясь присутствия других офицеров проверял содержимое скудных солдатских посылок, отбирая без зазрения совести, что повкуснее. Толстел, нагуливал жиркок, краснел лоснящейся рожей. Развлекался, ставя бессловесное серое солдатское быдло за малейшие проступки под ружьё и даже ставки делал, подстрелят или нет немцы очередного несчастного. Солдаты командира тихо ненавидели, роптали, сидя по траншеям, но сделать ничего не могли. Шла война и расправа с бунтовщиками была весьма жестокой. Полевой суд и расстрел. Всё сразу, в один день.

Потихоньку подошел семнадцатый год. Сначала февраль. Заметенному снегом полку он принес мало перемен. Полк номерной, солдатский, крестьянский, забитый, поголовно неграмотный. Революция, так революция, присматривались, приглядывались поначалу. Бузить не торопились. Всё вроде шло по старому. Только вместо привычных благородий офицеры официально именовались просто господами. Постепенно пошли разговоры про землю, про политику, про партии. Что за партии, никто толком не знал. Не оказалось в полку поначалу партейцев. Но постепеннно добрались, раскачегарили тихую серую заводь.

Летом семнадцатого года русская армия наконец оказалась как никогда прежде хорошо вооружена и экипирована. Всего доставили союзники вдоволь, снарядов, патронов, сапог, хлеба, винтовок, пушек, аэропланов и броневиков. Исчезло только главное - дисциплина, боевой дух и воля к победе. В июльское несчастливое наступление из траншей выскочили только младшие офицеры - скороспелые прапорщики военного времени, далеко не все унтера, да некоторые солдаты из георгиевских кавалеров. Среди них и Гриша, к тому времени старший унтер-офицер и георгиевский кавалер. Георгиевский белый крестик и георгиевская медаль вручили ему солдатские, выдаваемые по решению солдатского сообщества лучшим из своего числа. Ввели такое после Февральской революции. Нижние чины честно и беспристрастно разбирались кто более достоин награды. Только тому и давали. Здесь блат не проходил.

В атаку поднимались несколько раз, да всё одни и те же. И вновь возвращались обратно. Обходилось правда без потерь, уж слишком тщательно, не скаредничая обрабатывала каждый раз перед атакой русская артиллерия окопы противника. Теперь немцам настало время экономить снаряды и патроны, но всё равно солдаты не желали покидать насиженные, хорошо оборудованные позиции ради призрачной идеи захвата неведомых проливов или поддержки до победного конца весьма смутно понимаемой Антаты.

В передовых порядках батальона наконец появился выведенный из себя, злой как черт, размахивающий наганом командир, получивший по телефону нагоняй от полковника. От многолетнего, малоподвижного и относительно спокойного образа жизни он раздался, отрастил брюхо. Китель английского сукна не сходился на талии, из-под брюк выбивался лоскут белой исподней рубахи. Губы ещё жирно лоснились от прерванного столь неделикатно обеда.

- Канальи! Под суд отдам, подлецы! Позорить меня? А ну вперёд, в атаку! Марш! Марш! Господа офицеры, извольте лично вести людей в бой. Кто заволынит пристрелю!

Солдаты по годам вбитой муштрой привычке подчинились, затолпились у штурмовых ступенек. Засвистели офицерские свистки, заорали унтера. Атака может и удалась бы, да переборщил батальонный, не учел какой год идет, а может проспал все события последнего времени в своем блиндаже, под четырьмя крепкими накатами. Увидев молоденького, тщедушного солдатика прижавшегося к стенке траншеи, он схватил его своими похожими на окорока ручищами и вышвырнул вместе с винтовкой на бруствер. Надо же такому случиться. Неслышимая за громом русской канонады свистнула одна из немногих немецких пуль и солдатик кулем свалился на голову штабс-капитану, заливая своего убийцу кровью из простеленной головы.

- Экая падаль! Трус! Скотина! Собаке - собачья и смерть! А ну вперед бездельники, вашу мать! - Заорал взбешенный батальонный и ткнул вывалившуюся из мертвых рук винтовку с примкнутым трехгранным штыком стоящему возле него деду. Тот давно уже ходил вместо винтовки с тяжелым солдатским револьвером в кобуре из толстой кожи на поясе.

Коротким, коли! Раз! Два! - прозвучало в мозгу и Григорий всадил штык в белое пятно на толстом брюхе, чуть повыше портупейного ремня. Штабс- капитан удивленно охнул, выпучил глаза и схватился руками за ствол винтовки, но напрасно, через мгновение ещё несколько солдатских штыков с мокрым хряпом воткнулись в жирную тушу. Солдаты поднатужились и словно сноп на вилах перекинули тело через бруствер.

В тот день ни один из полков дивизии не пошел в атаку на смешанные с грязью немецкие позиции. Летнее наступление захлебнулось не успев начаться. В батальонном рапорте о дневных потерях значились двое, батальонный командир и безымянный рядовой, прибывший с маршевой ротой за день до наступления. Разбираться со смертью штабс-капитана в полку не стали, уж больно одиозной фигурой слыл покойный. Только полковник прошипел вслед увозившей тело обозной двуколке: Доигрался, дурак! ... Прости, меня Господи., снял фуражку и перекрестил высокий облысевший за время войны лоб.

Армия стремительно разваливалась, разлагалась, окончательно и бесповоротно. Солдаты дружно голосовали за мир ногами. Ушел и дед, забрав винтовку, патроны и наган с кабурой. ... На всякий случай. ***

Большевики, не в силах сдержать напор кайзеровской армады, заключили похабный Брестский мир. Немцы пришли на Украину с ордунгом, показательными виселицами, назидательными порками, расстрелами, конфискациями. ... За ними - сечевики Скоропатьского, гайдамаки Петлюры с еврейскими погромами, всеобщими поборами, ночными обысками, шомполами и расстрелами. Выгоняя жевто-блакитных шли красные с мобилизацией, конфискацией, реквизицией и ЧК. Переодически из лесов налетали Зеленые, дезертиры и мелкие атаманчики с умыканием последнего селянского добра, .... Ну и конечно же, махновцы с тачанками, пьяными набегами, грабежами, насилиями и расстрелами. ... Тех вновь сменяли белогвардейцы-деникинцы с шомполами, возвращением помещиков, конфискациями, расстрелами... Расстрел оказался универсальным, широко применяемым независимо от национальной и партийной принадлежности средством просвещения темной народной массы чудом сохранившейся на несчастной земле.

Дед по-перву просто сидел на мельнице, не очень четко понимая закрутившуюся вокруг кутерьму. Но после визитов белых, зеленых и жевто-блакитных вкупе с немцами, оставил ограбленную до нитки мельницу, ушел в Червоную Армию, прикрыв исполосованную задницу крестьянскими портками, а голову соломенным брилем. Беляки лупить георгиевского кавалера постеснялись, а петлюровцы таки выпороли, добиваясь открытия тайных запасов. Ничего так падлюки и не нашли, правда утащили вояки под шумок военную форму и сапоги. Счастье еще, что не обнаружили надежно захованных наград и оружия.

Так Григорий и выбрал из всех колеров - красный, жизнь подсказала. В зарождающейся Украинской Червоной Армии дед оказался восстребован, мало там нашлось поначалу людей способных читать карты, писать приказы, руководить войсками, а он эту науку самоучкой постиг за годы мировой войны. Вот и стал замначальника штаба конной бригады. Мог начальником стать, выше расти, да не торопился в большевики записываться, числился всю гражданскую в сочувствующих беспартийных.

Долгих три года бригада то наступала, въезжая под звуки духового оркестра в освобожденные от деникинцев, петлюровцев, махновцев села, местечки и городки, то отступала, выкатываясь впопыхах тревожных сборов из жилого тепла изб да домишек под натиском отчаянной махновской вольницы, петлюровских синежупанных полков, сичевиков или спаянных великой, лютой, холодной, спокойной ненавистью к красным, затянутых в английские френчи с русскими трехцветными шевронами у плеча, белых офицерских батальонов.

Обездоленная страна не смогла бесконечно выносить ярмо опустошения гражданской войны. Земля молила о пощаде, о зерне. О скорейшей победе какой-то одной силы. ... О мире.

Чересполосица и неразбериха гражданской войны, сумятица в лозунгах и призывах творила подчас весьма авантюрные ситуации. То атаманы с красными дружно били немцев, то вместе с зелеными пинали красных и белых, не успевал селялнин почесать всердцах потылицю как уже Махно оказывался красным комдивом и получал орден от Реввоенсовета. Дикий атаман Григорьев - прослыл красным, глядишь - уже стал опять зеленый, а потом и совсем мертвый. Вот-вот одесский воровской атаман Беня Крик собирал урок на подмогу Красной Армии, не проходит и месяца - красные шлепают Беню у стенки вместе с большинством его урок за отказ воевать на фронте. А тут опять Махно объявляется, уже и не красный совсем, а черный - стопроцентный идейный анархист, борец за крестьянскую безвластную республику. ***

Штаб хоть и кавалерийской бригады - все равно штаб. Это эскадроны легки на подъем. Пропоет труба тревогу - не пройдет и десятка минут уже выскакивают первые всадники за околицу села. Червоному казаку собираться, что босому разуваться. Ноги в сапоги, зипун чи старенькую шинельку на плечи, за спину мешок, на пояс саблю, за спину винтовку, седло на коня, подпруги подтянул, уздечку накинул, шенкеля вставил, всё - готов к походу и бою.

Так уж во всех армиях получается, что штабы отступают раньше, а в наступление идут позже боевых частей. Это нормально. При нормальной войне. Но в гражданскую войну, да ещё с махновцами это весьма и весьма рискованно. Махновцы появлялись стремительно, налетали с визгом, стельбой, взрывами гранат и исчезали, словно сквозь землю проваливались. Тут уж красным медлить не приходилось. Гонялись за врагом - только пар от коней и людей шел. В такой войне неповоротливые тылы, склады да большие штабы излишества. Тылы в бригаде имелись, но их за собой в боях не таскали, обходились тем запасом, что во вьюках.

Штаб - дело другое. Совсем без штаба войску обойтись нельзя - карты, донесения, приказы в военном деле вещь обязательная. Потому из штабных сформировали группу на конях да тачанках с минимумом всего самого необходимого. Но и того набралось более чем достаточно. Секретная часть с парой железных ящиков полных бумаг, две пишущие машинки да при них граммотные дамочки сему премудрому ремеслу обученные. Карты в свитках и папках, цветные карандаши, запасы чернил и перьев, бумаги на довольствие, казна... Да и сами штабные все-же, едрена мать, почище рядовых конников, некоторые из бывших благородий, спать привыкли раздевшись, не говоря уже о дамочках... Такую команду за десять минут не поднимишь и на тачанки вместе с Ундервудами, ящиками и чернильницами не рассадишь.

Начальник штаба, из луганских рабочих больше верил глазам, а не картам, потому помаялся-помаялся, плюнул с горя и скинув всю рутинную работу по оформлению карт и составлению боевых донесений на деда, скакал на коне рядом с командиром бригады, махал шашкой, посылая по необходимости время от времени вестового с приказами своим подчиненным. А штаб... штабу только и оставалось, что догонять свои эскадроны под малой охраной полувзвода выздоравливающих раненных, оставленных лекарем при бригаде, да латанного-перелатанного пулемета Максим с двумя лентами.

Однажды под вечер деда привел штабную колонну в небольшое сельцо. Все селянские дома уже оказались заняты ставшими раньше на постой кавалеристами. Командир бригады разместился на первом этаже стоявшего несколько на отшибе, разграбленного и пустовавшего с революции помещечьего майетка. Только штабные разместились на втором этаже в бывшем панском доме, как прискакали верховые с эстафетой. Дело ясное - тревога и по коням. Появился шанс застать махновцев врасплох, на ночлеге в соседнем селе. Командир возьми да пожалей штабных. Сидите, мол, на месте, а к утру мы за вами так и так вернемся. Да и сами на дневку станем, пора уже дать людям и коням отдых, привести себя в порядок. С тем и умчался.

На второй этаж вела деревянная лестница в два пролета, разделенных площадкой на которой в лучшие времена встречала гостей пальма в кадке и висело большое зеркало в тяжелой резной раме. Пальма давно засохла, выдернутая походя из кадки праведной рукой крестьянского бунтаря, а зеркало, не подошедшее для хаты по причине изрядных габаритов было на всякий случай расколото, то ли в приступе революционного гнева, то ли, чтобы кому другому не досталось, а может просто из молодечества и озорства. Крыша поместья изрядно прохудилась без присмотра, но в дождь вода заливала в основном лестницу и это никого из временных постояльцев не волновало. А так как чаще всего останавливались в здании военные люди всех воюющих сторон, то паркет к третьему году гражданской войны оказался сожжен, обои ободраны, все подьемное - вынесено, вывезено и украдено.

Штабные работнички поначалу обрадовались уходу бригады и решили занять под ночлег первый этаж, но деда как толкнуло что-то. Приказал без разговоров тащить все, включая Ундервуды, железные ящики, дамочек и чернила наверх, а пулемет снять с тачанки и поставить на втором этаже перед лестницей. Выставил охрану часового и подчаска, назначил смену. Люди в охране временно прикомандированные, только долечивались и отправлялись снова в строй, потому все при своих конях. За коней вчерашние селяне переживали больше чем за себя, вот и упросили деда ночевать в тачанках, да на сене. Он спорить не стал - дело ваше, главное караул сменяйте вовремя.

Среди ночи на смену красным в село примчались согнанные бригадой с насиженного места махновцы. Разведка у них работала не хуже бригадной. Враз донесла, что красные ушли по тревоге из села. Те дожидаться незваных гостей не стали, поднялись и резонно рассчитали, что самое безопасное место - то соседнее сельцо откуда толко-только умчалась красная конница.

Вкатились махновцы в село без разведки, все разом. Часовые, надо отдать им должное, не спали, услышали топот, подняли народ. Бойцы полувзвода заняли было оборону, а штабники потащили по лестнице первый из железных ящиков. Под тяжестью людей, железа и секретов три года гнившее дерево первой же ступеньки жалобно захрустело, охнуло и развалилось. Ящик выскользнул из рук писарей и рухнул вниз увлекая за собой в облаках древесной трухи и пыли остатки пролетов и столбы опоры. Люди успели отскочить обратно на этаж.

В зальце влетел подчасок. Проорал только: Махно рядом! и выскочил к лошадям.

- Все штабные - в коридор! Залечь, занять оборону и не дышать. Чтоб не было слышно и видно. - Заорал дед столпившимся перед провалом писарям и машинисткам. - Женщин - в самую дальнюю комнату!

- Что ж нам робить? - Спохватился стоявший внизу возле груды деревяшек начальник штабной охраны.

- По коням, быстрей уводи околицей людей, тачанки и наших лошадей. От всего махновского войска вам никак не отбиться, постреляй для порядку, но не шибко, не останавливаясь. Поторопись алюр три креста к бригаде, пусть идут на выручку. ... Мы наверху затаимся, может сюда не полезут. Давай!

Полувзводный выскочил черным ходом и не прошло и минуты как тачанки затарахтели со двора, сопровождаемые дробным стуком копыт. Махновцы видать поздно заметили бегство красных. По селу поднялась стрельба, визг, топот погони. Дед расположил писарей, вооруженных карабинами и револьверами в глубине коридора второго этажа, а сам вместе с двумя штабными военспецами, бывшими фронтовыми офицерами, залег возле пулемета, держа под прицелом торчащий обломками край лестницы. Все погрузилось в темноту. Никто не проронил ни звука. Затаились и ждали...

Распахнулась от удара сапога дверь и в залу первого этажа с карабинами и обрезами наперевес темными силуэтами вошли несколько человек в селянских свитках и папахах.

- Запалы вогню, Пэтро, бо ничого не бачу.

Защелкало кресало и по стенам побежали тусклые блики от красного огня зажигалки.

- Никого. Вбиглы красножопи...

Через некоторое время в здание ввалилась толпа разгоряченных погоней, усталых, голодных и злых словно черти махновцев. Из их разговоров затаившиеся наверху люди поняли, что основной массе конвойцев удалось пользуясь темнотой оторваться от погони, но несколько человек подстрелили и посекли шашками, в плен не взяли. По повязкам на телах убитых решили, что спугнули заночевавший в селе лазарет и очень расстроились, упустив тачанки с неприменным медицинским спиртом и стриженными сладкими медсестричками. Попробывали было полезть на второй этаж, но обнаружив вместо летницы обломки гнилого дерева, решили, что ничего интересного там не найдут, без лестницы наверх всеравно не залезть, поэтому лучше отложить все дела на утро, потому как на дворе ночь, а проклятые красные согнали с насиженного места не дав выспаться. Натаскали со двора охапки сена, повалились и захрапели. Правда охрану выставить не забыли и меняли ее четко, словно регулярное войско.

Под утро захлопали выстрелы, разнесся в сером предрассветном мареве звук кавалерийской трубы и эскадроны бригады пошли в атаку на село. Тут и дед с пулеметом оказался кстати, добавил огонька. Из окон второго этажа по отступавшей махновской вольнице постреляли как могли из своих стволов и осмелевшие, приободрившиеся писаря. Только дамочки, прильнув к ундервудам, дрожали по углам, зажав нежные ушки розовыми ладошками.

Комбриг опять остался недоволен, хоть и пощипали батьку здорово, но вновь махновцам удалось выскользнуть, вывести основные силы из под удара красной конницы. Хорошо, хоть свой штаб выручили.

Воевали как могли и умели. Но скоро Москве эта волына надоела. Взялись за батьку Махно всерьез, собрали войска, Первую Конную Буденного, красных курсантов и разогнали да порубали основные силы Махно, а сам батька больной и пораненный перебежал румынскую границу. Гражданская война закончилась.

Так или иначе, но красные победили. По тем или иным причинам, но в них поверило, за ними пошло большинство народа, их корни оказались крепче и глубже, ряды сплоченнее, воля сильнее, военное руководство - профессиональнее. Канули, пропали в прошлом стальные шеренги добровольческих офицерских полков, пулеметные тачанки анархистов, широкие будто Черное море шаровары петлюровцев. Стихли перестрелки. Пришел на разоренную украинскую землю какой-никакой, а мир.

Плохи ли, хороши ли были большевики, рассудит история, сравнивая их замыслы, обещания, мечты с результатами свершенного и содеянного, но также с деяниями самодержавных предшественников и демократических наследователей. Так объективнее. Бог им судья, безбожникам.

Перед дедом в Красной Армии разворачивались неплохие перспективы военной карьеры, но уж очень потянуло учиться. Если при царе-батюшке всё техническое образование деда логически заканчивалось на сельском локомобиле, а карьера завершалась на должности механика при сем чуде технической цивилизации, то Советская власть выдала шанс на высшее образование. Новая жизнь требовала, растила свои, молодые, верные кадры техничекой интеллигенции для индустриализации страны. Открывала перед вчерашними малограмотными крестьянскими и рабочими парубками и девчатами двери недоступных прежде институтов и университетов. Пропала, сгинула на время и для евреев процентная норма позорище сначала старой царской, а потом и новой, советской, системы.

Путь в науку для большинства таких как дед в те годы лежал через рабфаки рабочие факультеты, где вчерашние красноармейцы и командиры, рабочие и крестьяне пополняли до приемлемого уровня знания, вынесенные из начальных классов да коридоров. Сдавшие выпускные экзамены рабфака, зачислялись на первый курс университетов, институтов и техникумов.

Дед упросил комбрига Квитко отпустить его на занятия вечернего рабфака. Тот подумал-подумал и согласился. Но так вот сразу терять толкового штабного командира не очень уж и приятно, потому поставил свои жесткие условия. С утра до вечера Григорий готовил себе замену, обучал новичка всему, что познал за долгие годы империалистической и гражданской войн, а вечером прямо со службы верхом на коне, на пару с коноводом отправлялся на рабфак. Красноармеец забирал коня и отправлялся в казарму, чтобы утром вместе с подседланным конем ждать краскома возле городской квартиры.

Среди рабфаковцев люди попадались разные, большинство училось, круто билось с собственной темнотой, необразованностью, постигало азы ученых премудростей, превозмогало себя, видя впереди радостную светлую цель. Другие, барственно поплевывали, пересмеивали старорежимных профессоров, кичились пролетарской незапятнаностью, этаким первородством новоиспеченного гегемона. Запуганные революцией, гражданской войной и всей новой, непонятной жизнью преподаватели рабфака честно отработывали свой пайковый хлеб, старались передать ученикам знания, объясняли, помогали, но труд сей зачастую оказывался далеко нелегким и неблагодарным. За полгода - год требовалось вколотить в необразованные непривычные к умственному труду головы рабфаковцев гимназическую программу точных наук. Предполагалась усиленная самостоятельная работа учеников, но ведь все они днями работали или как дед служили в Армии.

Дед выдюжил, не сломался, пусть спать доводилось по три - четыре часа в сутки. Объединившись еще с тремя такими же одержимыми знаниями парнями они после занятий оставались делать домашнии задания, коллективно прояснять сложные моменты, а совсем уж непонятное - просто зазубривать, откладывая осмысливание на потом, до лучших времен.

В один из таких вечеров встретил дед в библиотеке студентку-медичку Мусеньку. Тоненькую, стройную, с высокой грудью, матовой нежной кожей, с гордо вскинутой точеной головкой увенчанной короной блестящих черных волос, словно сошедшую с виденной однажды в журнале картины грузинской княжны. Мусенька происходила из богатой респектабельной семьи, закончила с золотой медалью классическую гимназию и вначале, наслушавшись всяких страстей от родителей и друзей, здорово побаивалась неотесанных увальней рабфаковцев. Дед долго не решался подойти к буржуазной гордячке, пока случай не помог. Однажды Мусенька набрала в библиотеке столько учебных пособий, что чудовищная стопа книг вывалилась из тонкой ручки и рассыпала богатства мировой медицинской мысли по давно не чищенному паркету библиотечного пола. Один толстенный том, распушив страницы подлетел к сапогу деда и застыл, отражаясь в надраенном до зеркального блеска хромовом голенище.

Молодой краском поднял книгу и с легким полупоклоном вручил Мусеньке. Как оказалось вместе с сердцем, навсегда. Мусенька робко взглянула в карие глаза деда ... и приняла дар. Они поженились и стали на всю жизнь неразлучны в радости и горе. Рука об руку преодолевали все выпадающие на их долю испытания и невзгоды.

Дед отлично выдержал выпускные экзамены, распрощался с кавалерийской бригадой, спорол с военной формы командирские знаки различия и превратился в рядового студента бывшего Императорского Технологического Института. Старая профессура органически не признавала новый контингент студентов, однако, побаиваясь победившего хама, вслух не выражала свои истинные чувства и лишь исподтишка пакостила, тираня на экзаменах, заваливая на зачетах, едко высмеивая каждый промах краснопузых на лекциях.

Не переваривало новых соучеников и старое, кондовое, сохранившееся с дореволюционных времен студенчество. Старые старались во всем отличаться от красных, носили форменные, хорошего сукна студенчесие тужурки с блестящими гербовыми пуговицами, погончики со споротыми императорскими вензелями, фуражки со старорежимными кантами. Некоторые рабфаковцы поддавались на провокации, перли с кулаками в драки, заводили идеологические споры. Только не дед. Постарше других, многое повидавший, семейный, он не лез в бутылку по мелочам, не обращал внимания на придирки, просто делал свое дело как всегда лучше всех. Мусенька как могла помогала, объясняла сложные термины, переводила статьи с немецкого. Её положение было особо сложное, с одной стороны старые признавая своей осуждали за мезальянс; с другой товарищи - относились с изрядной долей предвзятого недоверия.

Времена наступили трудные, голодные, холодные. Оставшись без казенной квартиры, командирского пайка, коня и вестового дед понял, что молодая студенческая семья долго не протянет на более чем скромной студенческой стипендии. Жизнь однако приучила его не пассовать перед трудностями, искать и находить решение в различных жизненных ситуациях. Как ни сложно было в те времена найти приработок, но ему это удалось. Устроился механиком на... шоколадной фабрике. Одной из немногих работающих в медленно приходящем в себя, оживающем после гражданской войны городе. Фабрика получила заказ от немецкой фирмы на производство плиточного шоколада, работала в три смены, вот в ночную смену и взяли деда на работу.

Только утряслось с работой, новая напасть. Некий стукачок-доброволец из отвергнутых Мусенькой ухажеров донес в ректорат Медицинского Института о буржуйском происхождении студентки. Там не стали долго разбираться и быстренько отчислили молодую женщину. Только через год восстановилась она на учебе с помощью комбрига, как жена прошедшего войну красного командира. Доучилась и стала дипломированным врачем.

Дед решил не отставать от молодой жены и последние два курса окончил за один год. На удивление профессуре и сокурсникам. Не просто отсидел, отучился, но один из немногих закончил институт с красным дипломом, с отлично защищенным проектом на звание инженера-технолога.

Новая власть доверяла таким как он, еще бы - выходец из бедной трудовой семьи, бывший солдат, красноармеец, красный командир. Страна выходила из разрухи гражданской войны, восстанавливала железные дороги, заводы, фабрики, флот. Для возрождающегося из небытия Красного флота строились новые корабли, катера, подводные лодки. Заказ на проектирование и поставку дизелей для подводных лодок достался итльянцам, запросившим вполне доступную цену за небольшую партию движков. Весь фокус заключался в том, что по условию договора все изделия должны собираться русскими рабочими под руководством исключительно итальянских инженеров, ими же установлены, опробованы и запущены в строй. На долю покупателей оставалось только несложное техническое обслуживание и мелкий текущий ремонт двигателей. Всё остальное в течении гарантийного срока брали на себя поставщики. То что произойдет после его окончания - их нисколько не волновало.

Никакой технологической документации и чертежей покупка не предполагала. Наоборот, всё должно, по замыслу продовцов, оставаться тайной для русских. Вот почему одним из основных условий контракта являлось абсолютная непричастность красных инженеров и техников к сборке двигателей. Им запрещалось даже находиться в цехе, где монтировались из прибывающих из-за границы деталей и опробывались движки. Таковы жесткие условия контракта. Но большевики не считались с глупостями такими как условия контракта, считая их буржуазными предрассудками. Главное - Стране Советов нужны свои, отчественные двигатели. Вот Партия и поставила перед заводом задачу выкрасть любыми способами чертежи и секреты дизельных двигателей, а затем, прогнав иноземцев, наладить собственное производство. Просто и дешево.

Под видом малограмотных рабочих руководство завода направило на сборку вчерашних рабфаковцев, выпускников института. Дед оказался в их числе. Итальянцы дотошно проверяли работу русских, внимательно следили за ними, запрещали иметь при себе измерительные инструменты, карандаши, бумагу. Аборигенам доверяли только гаечные ключи, отвертки, молотки. Дирекция завода вынужденно соглашалась со всеми требованиями зарубежных партнеров, только бы не задерживались сроки вступления в строй подводных кораблей. В течение дня рабочие не выходили из здания даже на перерыв. Одна беда, в цеху не оказалось работающего туалета и тут уж, ничего не поделаешь, приходилось выпускать работяг за пределы контролируемой зоны. Попав один только раз в общий туалет иностранцы запросили пардону и для них пришлось возвести рядом с цехом отдельный деревянный домик, в который, в свою очередь не допускались русские..

Питание рабочим приносили из заводской столовой в больших жестяных бидонах. В первый день еду предложили и иностранным спецам, те попробывали и вежливо отказались от кислых щей да прелой каши. Ели свои бутерброды, составленные из покупаемых в лавках Торгсина продуктов, презрительно косясь на грязных, одетых в заплатанные лохмотья местных работяг, хлебающих из мятых мисок годящееся только на корм скоту варево. Отведав заводскую пищу итальянцы уже не удивлялись частым отлучкам несчастных аборигенов в туалет. А зря. Туалет тот оказался весьма хитрым. За перегородкой открывался тщательно охраняемый ход в помещение, куда пускали далеко не всех.

Подкладка замасленных рабочих спецовок была снабжена специальными мерительными меточками с одной стороны и гладким куском белой ткани покрытой ровным слоем типографской краски с другой. Молодые инженера снимали таким образом размеры деталей, а сложную конфигурацию отпечатывали плотно прислоняясь к поверхности полой тужурки. Рабочие специального отдела через загаженный туалет забегали в неприметное зданьице и проскочив коридорчик оказывались в светлом помещении с кульманами и чертежниками в белых халатах. За считанные минуты на ватмане по памяти делались наброски, а затем уже создавались рабочие чертежи изделий. Теперь этакое называется промышленным шпионажем, но в тридцатые годы именовали трудовым подвигом. Не успели итальянцы покинуть пределы СССР как завод приступил к массовому выпуску дизелей. Задание Партии выполнили в срок. А не выполнили - на Соловках места хватило бы всем.

Время рвалось вперед... Сложное время. Прошла по стране коллективизация оставив позади миллионы умерших голодной смертью, осиротевших. Своих детей Бог молодой паре не дал, но подняли, выходили в голодмор девочку, удочерили и она отвечала им всю жизнь за тепло и любовь, заботой и лаской. Григория оценили как инженера, доверяли ему сложные производственные задания, зачастую связанные с риском лишиться головы в случае неудачи, от которых другие инженеры под разными предлогами благоразумно отказывались. Звали деда в Партию, но тут уж сам волынил как мог. Кое что в коммунистах ему всё больше и больше не нравилось. Да и спокойней жилось беспартийному во времена ежевых рукавиц, повальных партийных чисток и политических процессов.

В годы войны Мусенька стала военврачем, но с дочкой не рассталась. Упросила, умолила начальство, да так и возила с собой по госпиталям и санитарным поездам. Девочка не чуралась никакой работы, помогала выхаживать раненных, кормила, поила, меняла повязки, читала письма из дому и писала ответы родным.

Сам дед в это время строил Танкоград на Урале. Так уж случилось, что однажды пришлось работать на одной стройке с заключенными Гулаговских лагерей, среди которых неожиданно обнаружилось довольно много бывших соучеников по рабфаку и коллег по работе. Заключенные трудились без выходных, по двенадцать и больше часов ежедневно под строгой охраной, переговорить с ними, перекинуться словом, помочь куском хлеба вначале никак не удавалось. Самое удивительное произошло когда один из расконвоированных зеков, грязный, ободранный подсобник развозивший по бригадам жидкий, еле теплый суп в ржавых бидонах по морозному, огражденному колючей проволокой заводскому двору, заторопился вдруг и пошел рядом.

- Не узнаете, Гриша?

- Не признаю, честно говоря. Помогите, может вспомню.

- Сосед Ваш... бывший, ... по лестничной площадке. Мусенька детишек, жену мою лечила.

- Капитан..!!?? - Вскрикнул было дед, вспомнив бравого, с румянцем вполщеки капитана гозбезопасности, начальника особого отдела одного из номерных заводов на котором пришлось работь в тридцатые годы.

- Тише! Тише! Умоляю Вас! Был капитан, да весь вышел. Заключенный я, заключенный....

- Как же так? ...

- А вот так... То других по анонимкам да по доносам сажал, а потом и меня не миновала чаша сия. .... - Помолчал, задышал тяжело, хрипло, изо всех сил налегая грудью на бечевочную упряжь санок с огромным помятым бидоном. Дед понял как тяжело тащить изможденному человеку груз, попытался помочь..

- Да Вы что? Помогать врагу народа! ... Отойдите и делайти вид, что незнакомы со мной, что просто по пути случайно оказались. Да мы так и так сейчас разойдемся. Одно хочу сказать. И на Вас писали доносы, но я им хода не довал. Рвал и выкидывал... С одной стороны знал Вас хорошо, с другой, жена ваша детишек лечила, а посади Вас... с ней тоже бы пришлось распрощаться. Спасибо ей передайте .... Да, некоторые из доносчиков тоже здесь, на соседних нарах парятся... Вот и всё, прощайте. Наверное в этой жизни больше не свидимся.

Дед сунул руку в карман полушубка, наткнулся на пачку папирос, ничего другого с собой не было, быстро оглянулся по сторонам и ткнул пачку в карман лагерного бушлата. Больше ничем помочь не мог.

Только позже, уже ночью, на снимаемой кварире дошло до него сказанное зеком. Так и не заснул тогда, курил папиросу за папиросой до самого рассвета. Вот оказывается какая цена свободы, счастья - соседство с особистом, жена-врач, а ведь могло сложиться совсем по-другому и таскал бы тогда он в драном лагерном бушлате вместе с бывшими сокурсниками и коллегами железные болванки по покрытому снежными завалами заводскому двору. Выходит и зеки в большинстве своем никакие не враги народа, а невинные и оболганные жертвы доносов, а может сами - вольные или невольные доносчики.

Близился момент пуска завода. Дело оставалось за монтажом прибывшего из Америки огромного портального крана, необходимого для сборки танков. Все детали крана, упакованные в ящиках с английскими надписями уже высились в возведенном среди пустыря здании нового цеха. Не хватало только документации. Судьба распорядилась так, что детали крана и сопровождающие документы шли морем из далекой Америки в Советский Союз на разных пароходах. Металл послали раньше, а документы и чертежи задержались в связи с трудностью квалифицированного перевода с английского языка на русский. Первый конвой проскочил из Рейкьявика в Мурманск без потерь, а второму не повезло, одним из первых затонуло под немецкими бомбами судно с заботливо переведенной документацией.

Деда вызвали к Директору завода. Рядом стояли Парторг ЦК - человек лично ответственный перед Сталиным за пуск предприятия и начальник заводского НКВД. Разговор произошел короткий.

- До пуска осталось ровно тридцать дней. Документация утеряна, на ее восстановление и повторную доставку уйдет не меньше четырех месяцев. Фронт не может ждать. Танки нужны сегодня, завтра будет поздно. Страна ставит перед тобой, Григорий Моисеевич, трудную, но почетную задачу - собрать, смонтировать и пустить кран. На всё - тридцать дней. Управишься - орден, нет... ты знаешь время военное, ... суровое...

- Не управитесь, расстреляем. - Уточнил Начальник НКВД.

- Запомни, Гриша, в твових руках не только собственная жизнь, не только судьба жены и дочки, но и ... наши жизни... За строительством пристально следит сам товарищ Сталин, - добавил Парторг ЦК. - Требуй все, что считаешь нужным, дадим лучших людей, питание, но собери этот чертов кран. Прикинь потребности и возвращайся через час. Мы ждем.

Ровно через шестьдесят минут дед стоял в кабинете со списком в руках. Сначала он перечислил необходимые для монтажа инструменты, приспособления, механизмы. Затем перешел ко второму пункту и зачитал список фамилий.

- Но это же враги народа! Заключенные! - Всполошился Директор завода.

- Это квалифицированные инженеры и техники, которых знаю лично и в знаниях которых не сомневаюсь. - Ответил дед. - Они мне нужны для производства монтажа, наладки и пуска, для руководства рабочими. Другие - не справятся.

- Ты представляешь, что говоришь? А если саботаж, диверсия? - вспыхнул чекист. - Да и как заключенные могут руководить вольными рабочими? Кто их будет слушать?

- Отвечаю за них лично, - Повторил дед. - Гарантировать успех могу только с этой бригадой. Уверен в каждом из них... как в себе. А вот вопросы беспрекословного подчинения - на Вашей совести.

- Я согласен. - Подвел черту Парторг. - Но они ... могут выставить свои условия...

- Думаю эти условия не будут чрезмерны.

- Надеюсь...

Еще через час восемь оборванных, исхудавших людей, испуганно жались в центре директорского кабинета, внезапно сорванных с земляных работ, где под леденящий душу вой ночной пурги долбали кирками неподдатливую землю.

Дед коротко объяснил ситуацию с краном.

- Я никого не заставляю и не неволю, кто не верит в благополучный исход дела, может отказаться и уйти. За остальных я поручусь перед органами безопасности и партией. Можете посоветоваться. У вас есть пять минут.

- Мы согласны. Но, что лично нам сулит успешное завершение столь авантюрного монтажа? - Спросил вышедший через минуту из группы заключенных человек.

- Что, вы хотите услышать? Досрочное освобождение? Пересмотр дел? Это не в нашей власти. - Честно признался Начальник НКВД.

- Мы слышали, что некоторых заключенных посылают на фронт, искупать свою вину кровью. Мы не знаем за собой вины, но просим отправить на фронт.

- Заключенные искупают вину в штрафных батальонах, где выжить весьма проблематично. - Уточнил Парторг ЦК. - Вы это знаете?

- Знаем, но просьба остается в силе.

За столом директора, склонились три головы и только изредка долетало до стоящих в центре комнаты Пятьдесят восьмая статья! Политические! Какие в жопу политические! Главное - План... Фронт... Танки...

- Считайте, что ваше желание удовлетворено. Работать и жить всё это время прийдется в цехе. Там же и спать. Поставим кровати. Дадим белье.... Питание обеспечим по ударным нормам. Чай ... Курево ... Только не подведите. ... Тогда стенка. ***

Люди работали без перерывов и перекуров. Только полностью обессилив, покидали рабочее место, медленно засыпая жевали пищу, самую лучшую, приносимую из директорской столовой, выкуривали папиросу, валились нераздеваясь на койку и забывались коротким сном, чтобы немного отдохнув вновь

вскочить и включится в бешенный ритм монтажа. Сначала инженеры распаковали прибывшие ящики и составили полный список имеющегося, набросали рабочие чертежи, наметили план сборки. Но совершенно неожиданно обнаружились непонятные странные детали. То ли запасные, то ли лишниие, то ли случайно попавшие, то ли не восстребованные из-за отсутствия документации.

Дед еще раз проверил планы и чертежи, поразмыслил и приказал начать сборку. Монтаж крана завершили за двадцать восемь дней. Два оставшихся дня все девять инженеров проверяли и перепроверяли расчеты, просматривали выкладки. До хрипоты спорили, словно на давно забытых мирных планерках. Все вроде оказывалось правильным, обоснованным с инженерной точки зрения, но смущали лишние детали.

Наступил последний день. В простенке цеха стоял положив руку на кабуру револьвера пришедший первым Начальник НКВД. Заключенные инженеры сидели на неубранных из цеха койках, жадно докуривали возможно последние в жизни папиросы. Григорий стоял под многотонной махиной крана. В стекляную кабинку, украдкой перекрестившись, полез по сваренной из металлических прутьев лесенке машинист. Вот он уселся на кожаное сидение и повернул лицо к начальству ожидая приказа. Гриша достал из кармана пачку с последней папиросой, примял бумажную гильзу, сжал мунштук зубами. Прикурил. Затянулся глубоко и взмахом руки дал приказ на пуск.