Только мертвые молчат

А вот как раз свободного-то столика в саду и не нашлось.

– Петруша, – он стиснул руку дочери, – я надеюсь, ты не теряешь спокойствия?

Ладонь у Петранки была потная.

– Сейчас входим. Сперва поищем свободные места в саду, потом внутри, снова возвращаемся в сад и, озираясь, проходим мимо их столика. Спокойно, словно их и в помине нет. Остальное я беру на себя.

Они повертелись в центре сада, Станчев обошел сторону, противоположную той, где устроились Арнаудовы, спросил насчет столика у официанта, и тот послал его поискать внутри заведения. Они зашли в зал, затем снова вернулись на воздух. Станчев кивнул дочери и поплелся в сторону Арнаудовых, оглядываясь по сторонам. И Арнаудов его узрел. Станчев заметил это краем глаза и захромал обратно. Если он все правильно рассчитал, то тому следовало его догнать.

Так и произошло. Он почувствовал ладонь на своем плече и обернулся.

– Никста! – ухмыляющийся Арнаудов протягивал к нему руки. – Ты ли это?

– Визирь! – неизвестно откуда на устах появилось забытое прозвище.

Они обнялись.

– Эх, живой и здоровый!

– Живой и здоровый, Гриша!

– Сколько же лет прошло?

– Много.

Рядом с ними прилежно стояла Петранка. Арнаудов поцеловал ей руку и повел их к столику. Станчев уловил сдержанность на лицах спутников Арнаудова, что было вполне естественно для компании, в которую врывается чужой, и пока его соученик договаривался с официантом еще об одном столике, он заметил, как его внимательно изучает седой мужчина. Этот Вангелов – как порой имена липнут к людям! – немного усложнит сегодняшнее дело, а может быть, оно и к лучшему. Он – либо тоже генеральный директор, либо чуток повыше, что-то в этом роде. Все это время женщины разглядывали смутившуюся Петранку. Особый интерес она вызвала у Роси своим неуместно строгим вечерним платьем, уже слегка старомодным, своими беспомощно повисшими руками… Провинциалка, вынесла приговор Роси.

Притащили столик, стулья, они расположились, заказали ужин. Арнаудов наполнил бокалы.

– За товарища… – и он запнулся.

– Станчева, – подсказал ему Никола.

– За моего соученика и земляка Николу Станчева по прозвищу Никста… И за его симпатичную дочку, ваше здоровье!

И он вкратце припомнил гимназические годы, тридцать пять лет прошло с тех пор – честно говоря, я его позабыл, но одного взгляда, одного жеста было достаточно – а, Коля? Станчев благодарно кивал, а в его памяти далекое эхо повторяло: Визирь, Визирь, Визирь…

Как и полагается в таких случаях, они взаимно осведомились: когда и какой институт оканчивали, где работают, где живут, наведываются ли в родные места и прочее, прочее. Вангеловы слушали с легкой досадой, Тина рассеянно глядела по сторонам, в отличие от своей дочери, которая изучала Петранку. От Станчева не укрылся взгляд Вангелова, когда тот узнал, что земляк Арнаудова занимает должность военного советника. С этого момента все в нем словно переменилось, и он корректно вступил в разговор.

Человек не в силах предполагать, что ему подкинет случай, лепетал оживленный Арнаудов. Кто мог предположить, что они встретятся именно в этих «Кошарах», да еще спустя столько лет. Ты не видал Большого Христо?.. Станчеву не приходилось его встречать. Григор столкнулся с ним совсем случайно на ярмарке в Пловдиве, он женился там и осел, заведует одной строительной организацией, но, несмотря на годы, он все такой же – медлительный, рассудительный, с баскетболом, разумеется, завязал…

– А ты ничуть не изменился, Коля, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

Станчев не пропустил мимо ушей народное выражение – Григор так и не стал стопроцентным городским жителем, как и он сам. А вот возбуждение Арнаудова его слегка озадачило. Насколько он помнил, Григор отличался именно обратным – сдержанностью. Вот так-то…

А причина оживленности Арнаудова была очень простой: несколько дней назад у него был день рождения – не будем упоминать даты и цифры – так вот нынешний вечер был посвящен именно этому событию. Выпалив неизбежные пожелания, Станчев пожал ему руку, они выпили до дна, при этом в душе следователя появился укор самому себе: промашка, Коля. Он запомнил уйму подробностей из досье Арнаудова, а день рождения прошляпил.

То ли из-за того, что общая беседа запиналась, то ли просто по традиции, но скоро компания разделилась на мужскую и женскую половину. Трое мужчин сдвинули свои стулья, сдвинули бокалы, Вангелов назвал имя своего знакомого, служащего в Генеральном штабе. Станчев ответил, что слышал о нем, но точек соприкосновения у них нет, несмотря на ежедневную координацию с представительством Объединенного командования. Это подействовало. Ни Арнаудов, ни Вангелов не проронили больше ни слова о его службе, чем подчеркнули не только солидность, но и такт ответственных работников. Станчеву была предоставлена возможность вести нейтральный разговор в диапазоне от перестройки центра столицы до содержания телевизионных программ. Вангелов только того и ждал:

– По мне, так на телевидении нет должного контроля, особенно с развлекательными программами. Эти кривляния, эти полуголые телеса… Так-то мы воспитываем молодежь…

Григор придерживался несколько иного мнения. Эстрада – это эстрада, всемирное явление, может быть, просто надо ее развивать. Вот со спортом у нас развитие и вправду запаздывает.

– Напротив, уж спорт суют-то во все дыры! – отрезал Вангелов. – Из спорта сделали целую империю. А работать кто будет?

Станчев сказал, что в среде молодых заметна определенная распущенность, но виновны-то в этом, в конце концов, мы, старшее поколение.

– Все это так, да не так, – возразил Вангелов. – Это смотря какое старшее… Вы, как я понял, занимаете ответственную должность. Он, – Вангелов кивнул на Арнаудова, – тоже. Моя милость в том числе. Спрашивается, разве мы несем вину за все это?

В памяти Арнаудова всплыл ученический глобус, и он вмешался:

– Что верно, то верно, в свое время мы были более собранными, старались, занимались комсомольской работой, даже танго танцевать стеснялись, а Никста?

Этого человека несет неведомо куда, подумал Станчев, и в его сознании всплыло видение выпускного вечера: он сам, распростершийся в ногах девочки, и разодетый Григор, помогающий ему подняться с пола… Спокойствие, Коля… Он выгадывал удобные мгновения и вглядывался в глаза Григора, полупрозрачные, оживленные спиртным. В них не крылось ни тени угрызений или обеспокоенности, напротив – они смотрели ясно и весело. Можно было только догадываться, какие страсти бушевали у них с Кушевой. Подобное впечатление производил и вид его широких плечей, буйной гривы, все еще упругая походка и энергичные движения. Как возможна такая скрытность при его обезоруживающей общительности? Что-то здесь неладно.

– Было дело, Визирь.

– Мне приходится часто бывать за границей, – продолжал Арнаудов, – на Востоке, на Западе, Стефан знает. И при первой возможности я стараюсь понаблюдать за жизнью там. В Союзе на меня производит впечатление серьезность молодых, чем-то зрелым тянет от них. На Западе картина пестрая, там всякого можно повидать, от хиппи и проституции до демонстраций и безработных. И при этом высокая материальная культура, даже расточительство.

– Гриша, за материальным и мы пытаемся поспеть. Рана не здесь, – снова вмешался Вангелов.

Из глубины заведения со звуками музыки появились переодевшиеся в народные костюмы оркестранты, а за ними с гиканьем и свистом выскочили статные девицы и парни – разряженные в цветастые национальные костюмы, с заученными улыбками на лицах. Хоровод начал виться между столиками, как хвост какого-то дракона, страстно зазывали кларнеты, как из подземелья гремел барабан, то здесь, то там сверкали очки в позолоченных оправах – похоже что немцы, слышались одобрительные возгласы с иностранным акцентом. Танец потянулся в их сторону, с перезвоном колыхались монетки на молодых грудях танцовщиц, взметались передники и развевались юбки, мелькали антерии[11]. Подпрыгивающая цепочка достигла их стола, и Станчев заметил на руке одной из девушек серебристый браслет. Массивный, тяжелый браслет, который он где-то уже видел… Да ведь точно, сообразил он, подобный браслет был у Кушевой, еще на нем было выгравировано большое Вэ. Визирь…

Он посмотрел на Арнаудова. Тот следил за танцующими, со скрытым интересом наблюдая за женщинами, по крайней мере так показалось Станчеву. Его взгляд переместился на Тину Арнаудову. Отставив стул, чтобы было удобней наблюдать за хороводом, она возложила свою полную руку на колени. Станчев глазам своим не поверил: чуть выше кисти блестел на свету такой же браслет, тот же самый, Анеттин. Та же форма, материал, инкрустация. Ни о чем не подозревая, Тина критическим взглядом обводила танцующих и оркестрантов, двигавшихся в такт глухим толчкам барабана. Он перевел взгляд на Арнаудова – тот хлопал в ладоши, расправив плечи и выпятив свою широкую и здоровую грудь.

Наконец хоровод и оркестр потонули в глубине ресторана, музыка захлебнулась, лишь в пространстве кружилось ее слабое эхо, но вскоре и оно заглохло. Компания снова разделилась на две группы.

– Хорошо танцевали, ловко, – выразила свое мнение Цветана Вангелова.

– Наоборот, лишь бы отметиться, – перебила ее Роси.

– Это же корчма, – примирительно отозвалась Тина.

Петранка дипломатично промолчала. Она уже подверглась подробному расспросу об ее образовании, о работе ее отца, о том, где они остановились, сколько раз купались, когда оканчивается смена. Хорошо, что она была смуглой, и при вечернем освещении был незаметен ее слабый загар. Она же сообразительно выкрутилась, сказав, что отец еще не был на пляже из-за высокого давления и сидел в комнате, а она больше лежала под зонтиком – и без того природа наградила ее темной кожей.

– А я сгораю, как ребенок, – призналась белолицая Цветана.

– И я, – присоединилась к ней Тина. – Если бы не солнцезащитные кремы, я бы уже давно коротала время в кожном отделении.

– А вы? – обратилась к Роси Петранка.

– Я? Я влезаю в море рано утром и вылезаю из него к обеду. А вы хорошо плаваете?

Петранка боялась воды.

– Какой у вас знак Зодиака?

Петранка назвала.

– Земной знак, мой антипод, – и мысли Роси моментально унеслись к Ивану. Еще начнет крутить роман с Эми, ничего себе парочка – дочь дипломата и уличный музыкант.

– Вам бы подошла учительская профессия, – не без гордости заявила Цветана, оглядывая Петранку.

– Тьфу, корпеть над тетрадками! – возроптала Роси. – Гадкая профессия.

Завязался спор о том, какая профессия может считаться подходящей для современной женщины. Цветана защищала свою – в твоих руках живой материал, будущее страны, ты их растишь и поливаешь, как молодые деревца, и какую радость испытываешь, когда видишь, что тебе что-то удалось. У Тины были более масштабные взгляды. Женщина рождена для тонких вещей, начиная с балета и музыки и кончая плетением кружевов и аптекарством. Не говоря уже о материнстве.

– Женщина – это эмансипированное чучело! – торжественно заявила Роси. – Хорошо, что у нас есть бюсты, есть что выпячивать.

И она вызывающе выгнулась.

– Я тебя не понимаю, Роси! – возмутилась ее мать.

– А моя беда знаешь в чем? В том, что я-то как раз все понимаю…

Неловкое молчание совпало со вставанием Станчева: он почувствовал, что пора прощаться. Арнаудов воспротивился, но Станчев уловил общее настроение, особенно со стороны Вангелова и Тины. К тому же, на сегодня было достаточно.

– Завтра приглашаю вас на послеобеденный кофе в шведский отель, – предложил он им.

Оказалось, что Вангеловы будут заняты, а у Тины процедуры.

– А я приду, Никста, причем с большим удовольствием, – принял его предложение Арнаудов.

Он не только меня не подозревает, но и просто не ведает забот, удивлялся Станчев при прощании. Их посадили на такси, Роси подавала руку с едва заметным книксеном, правда, он не понял, что это было – изысканное воспитание или тонкое подтрунивание.

– Слишком простоват твой соученик, Гриша, – первой взяла слово Тина, когда такси отъехало. – Ко всему прочему еще и хромой.

– Он был хорошим пареньком, хорошим и немного одиноким.

– Сегодня вечером папа в сентиментальном настроении, – заметила Роси.

– Так ему и полагается, – вмешался Вангелов. – Соученики напоминают о первой молодости, по себе знаю.

Цветана вздохнула и припомнила недавнюю встречу со своими бывшими соученицами, с трудом узнали друг друга.

– Однако он высоко забрался, – продолжила свою атаку Тина.

– Тебе-то откуда это известно? – удивился Вангелов.

– От его дочери.

– На меня она произвела приятное впечатление, заявила Цветана.

– При отсутствии остального, скромность красит человека… – ехидно подкинула Роси.

Ей было скучно в компании взрослых, она прекрасно знала их разговоры, болезни, явные, а частично и скрытые желания. Она выросла среди достатка, привыкла к расточительству и пробуждению дерзких желаний и еще более дерзких позывов, рано познакомилась с алкоголем и сексом. Поклевав там и тут, Роси со своим острым умом быстро достигла пресыщения, а с ним на нее напала и скука. В первые годы своих буйств она еще увлекалась снобизмом шумных компаний, где собиралась лишь породистая молодежь, эта вот порода опьяняла ее вином снисходительности, а в отдельные мгновения и презрения к тому серому народцу, что толпится на переполненных улицах столицы в надежде прыгнуть выше собственной задницы. Но постепенно непредвиденные встречи с необеспеченностью, болезнями и неправдой, особенно ее странная связь с Иваном, немного охладили ее пыл, и она начала замечать, что вокруг не все так просто. Одним из первых ее открытий было жизненное поражение матери, неудавшейся пианистки. Ее мать предала себя рано и, как казалось, сделала это с наслаждением, которое по силе превосходило наслаждение от игры, от очарования известности. Удивительным это казалось лишь на первый взгляд. Ведь рядом с ней неотступно присутствовал отец – двигатель благоденствия, из-за которого порой тяжело дышалось.

Вот и этот вечер, с этим старым пнем Вангеловым и его обрюзгшей учительницей, отупевшей в окружении своих питомиц – деревьев, растущих из диких корней, о которых та не имела ни малейшего представления. Роси знала, что ее родители превосходят Вангеловых, но здесь действовали другие магниты, что посильнее генетических. Как-то вечером она наблюдала, как ее мать перебирала свои драгоценности, по большей части импортные. Напротив нее разинуло свою черно-белую пасть пианино, явно, мать перед этим играла какую-нибудь прелюдию или импровиз, ах, ох – утеха для души, память о потерянной технике пальцев и кистей… Мама, спросила она ее, ведь мы довольно богатые люди, не так ли?.. Мать притворилась, что плохо ее расслышала. По крайней мере, это притворство было написано на ее лице, Роси повторила свой вопрос… Ну и что? – сказала мать… Ничего. И все это на две зарплаты?.. Что ты хочешь сказать? – оскалилась на нее мать. Этот оскал был ей известен, это был знак слабости и нечистой совести… Я хочу сказать… сказать… скажем, ты еще любишь папу?.. Мать смутилась, это она хорошо запомнила… Разумеется, – прозвучало в ответ. Ох, уж это слово, это вводное слово – «разумеется»! По чему разумеется, дорогая родительница, по драгоценностям, по этому дому, по ночным разговорам-расчетам, сценариям, программам? Закрывайте хотя бы дверь спальни, если не догадываетесь, что я могу вас слышать…

Роси не заметила, как они расплатились с официантом, как накинули на плечи куртки и жилетки их предводители и остальная свита. Настал черед вечернего моциона, сдобренного прекрасно ей известными разговорами. Плетясь за старшими, она испытывала огромное желание одним резким взмахом руки расшвырять их всех в разные стороны…

Послеобеденное солнце разогнало посетителей шикарного кафе, кого в тень, кого под вентиляторы. Богатый интерьер заметно портили инновации местного происхождения – неприхотливые занавесочки на окнах, какой-нибудь облупившийся цветочный горшок, приютившийся на фаянсовом блюдце с отбитым краем. Закрыв глаза на пыльные ковровые дорожки, на прожженную окурками пластиковую мебель, на нашествие с Ближнего Востока – паранджи, белые платья до пят, темноволосые рубенсовские ангелочки, шныряющие вокруг закутанных матерей и пузатеньких папочек, – можно было четко ощутить высокий класс заведения и такой же высокий уровень цен в нем.

Станчев и Арнаудов устроились за столиком под двойной тенью от зонтика и от восточной стены отеля. Пили виски, ворошили прошлое – разные случаи, учителей, соучеников, прозвища, сельские истории. Станчев предоставлял больше говорить Арнаудову, свежему после сна и утреннего пляжа, выветривших вчерашний хмель. Арнаудов казался более сдержанным, правда, изредка оживлялся и начинал смеяться и жестикулировать, вспоминая о былом. Станчеву виделся прежний Григор, подтянутый и дисциплинированный гимназист. Значит, может играть, дьявол.

Григор же почти не играл. Он радовался встрече с Николой, она вносила легкое разнообразие в монотонные дни отдыха, возвращала его в молодость. Украдкой наблюдая за ним, Станчев еще раз отметил про себя его чистые, без следов усталости и тревоги глаза. Григор излучал физическое и душевное здоровье, что было редкостью среди мужчин его возраста, и это не только удивляло, но и слегка смущало: неужели этот человек может быть замешан в убийстве и при этом так прекрасно владеет собой, что никому и в голову не придет заподозрить его в подобном? И Станчев мучительно направлял ход разговора. Вчера Григор между прочим заметил, что часто ездит по свету. Если так, то надо признаться, Никола ему чуток завидует. С тех пор, как он очутился у военных, это ему заказано, вполне понятно почему. Григор ему посочувствовал: однако старший советник в Представительстве – это не шутка, не то что его внешняя торговля, мелкие заказы, а сделки и того помельче.

– Мелкие? – удивился Станчев.

– Мелкие, потому как крупные расхватывают крупные рыбы…

– Неужели мы такие бедные, Визирь? – не поверил Станчев.

Арнаудов сказал, что бедными нас не назовешь, а вот торговать не умеем – у нас нет солидных связей, кредиторов, да и своих людей не хватает… Экспертов?.. Экспертов, торговцев, экспедиторов, да и юристов тоже. Международное торговое право получило такое развитие, так рвануло вперед, что о договорах, неустойках и страховках даже не стоит и говорить.

– Впрочем, ты юрист и поймешь меня с полуслова. Я пытаюсь следить за техническими новинками, но то, что происходит сейчас, это наводнение, Никста, технологическое наводнение. Ко всему прочему юрист у меня слабенький, спустили мне его «на парашюте», часто с ним бываем на ножах…

Станчев сказал, что эта скользкая материя ему плохо знакома, ведь он занимается только своим делом. Слово за слово, и добрались до начальства – известного у Григора и засекреченного у Николы. Григор похвалил одних, пожурил других, аккуратно подбирая слова, останавливаясь больше на характерах, чем на поведении. Дипломат, отметил про себя Станчев и припомнил одного высокопоставленного товарища, который в частной беседе слезно жаловался на наших внешних торговцев. Григор должен был его знать.

Это был рискованный момент. Станчев знал, что Арнаудов не состоит в близких отношениях с упомянутым государственным деятелем, но предполагал, что тот должен проявить интерес. И Григор клюнул на эту приманку. Он не был с ним знаком лично, но на совещаниях приходилось сталкиваться – серьезный мужик, осведомленный и деловой.

– Мы с ним давно дружны, – вырвалось у Станчева, который и вправду был знаком с этим деятелем, но не получил разрешения его вмешивать, – может, как-нибудь познакомлю вас.

– Буду рад, – не смог скрыть своего удовольствия Григор.

Он заказал двойное виски и особый ароматизированный кофе.

– Никста, знаешь, о чем я сейчас думаю… Вот как выходит, больше тридцати лет живем в одном городе, практически не так далеко друг от друга, работаем в центре, а ни разу не столкнулись! Скажи, разве это не козни судьбы?.. И знаешь, вчера я так обрадовался, когда тебя увидел, что моментально вспомнил твою кличку.

– И я, Гриша. Я совсем запамятовал наши прозвища – и свое, и твое, а еще были Страшила, Мендо, Эфто – да-а, разлетелись, как подросшие птенцы, а страна у нас – вся с ладонь…

Арнаудов не отреагировал на сравнение. Не читает поэзию, сообразил Станчев, интересно, а что он читает. Григор интересовался тремя видами печатного слова: газетами, экономическими бюллетенями, технической документацией, на остальное времени не хватало. А Никола? Станчев насчитал также три вида: военные бюллетени, юридическая литература и немного поэзии.

– Поэзия… Ты, если не грешу, увлекался ею еще в гимназии – или все же ошибаюсь?

Он ошибался – Станчев тоже не бог весть как часто окунался в поэзию, но сейчас это не имело значения. А Григор решил похвастаться:

– Я вот все больше музыку слушаю. Регулярно поглощаю ее в компании жены и дочери, облегчает душу.

– У тебя занятная дочка, Гриша. Глядит из-под бровей и оценивает, кто чего стоит.

– Спасибо за комплимент, твоя тоже симпатяга – скромница, похожа на тебя.

Скорее на свою мать, вздохнул про себя Станчев, а спросил совсем о другом: часто ли тот выбирается в село. Григор ответил, что с тех пор, как умерли его родители, а тому уже десять лет, нога его не ступала на родную землю.

– Что так?

– Что мне там делать, Коля? Родственников-то, конечно, много, но дом я продал, и честно тебе скажу, не тянет меня туда, к тому же нет ни малейшего желания выполнять чьи бы там ни было заказы. Наши люди в этих вещах не знают меры, каждый считает, что ты ему должен.

Станчеву были известны некоторые маршруты Григора, и он прикинул, что тот был не совсем искренен. Но это была довольно деликатная сфера.

– А я часто наведываюсь к родным, люблю побродить по нашим местам, расположиться под открытым небом, в тишине. Это может показаться тебе порядком старомодным…

Григор не видел в этом ничего старомодного, даже напротив, но вот Тина, его жена, – городской человек, да и Розалина тоже, в селе они чувствуют себя неловко, так что ездить он может только сам, а где время взять… Вот если бы сговориться вдвоем, это было бы дело, с удовольствием вырвался бы на денек-другой – босиком по полю, если только выдержат их изнеженные пятки. Станчев отметил это выражение, довольно непривычно звучавшее в устах городского жителя такого ранга. Он остался доволен встречей, первые впечатления постепенно оформлялись, и все было до неожиданности в норме. Вчера после душа он поделился с Петранкой своими наблюдениями, сделанными за столом. Со своей стороны она сказала, что, по ее мнению, Арнаудов – порядочный человек, не прикидывается, не играет роли. Вот второй, этот Вангелов, стреляный воробей, внимательно разглядывал их. Так же, как и молодая Арнаудова. Высоко летает, остра на язык, да и котелок у нее варит…

Станчев не знал, что Петранка вспоминает о разговоре с Роси, состоявшемся под шумок за столом и в зале… Вы ведь протестанты, не так ли? – сходу ошарашила ее Роси. – Признайтесь, в этом нет ничего дурного… Какие протестанты? – не сообразила Петранка. Мы не религиозны, мой отец – коммунист… Роси снисходительно усмехнулась, блеснув хищными мелкими зубками… Я не в том смысле, в другом, психологическом. Мы, например, католики – идея плюс польза, польза плюс идея. Что, не верите?.. Петранка уловила намек, но была опережена… Есть люди – неисправимые идеалисты, они верят вопреки всему… Вопреки чему?.. Ну, вопреки изменениям условий, наступлению интересов, которое означает отступление идей и их скорый крах… Крах?! – озадаченно воскликнула Петранка… Хорошо, пусть не крах, если вас пугает само слово, пусть будет лишь отступление. Вы не согласны со мной?.. Это не отступление, а скорее усложнение, как и водится на практике, – после небольшого раздумья ответила Петранка. Роси не была согласна, за исключением последней мысли – идея сильная, но именно на уровне идеи, как мираж. Начнешь ее воплощать в жизнь, она и растворится в интересе и, к сожалению, быстро потонет в нем. Но стойте, стойте, это совсем не печально, напротив, в этом чувствуется жизнь, ведь жизнь не идея, она ее порождает и погребает, когда бурно, когда незаметно, жизнь непобедима, моя милая, мы, женщины, ощущаем это, чувствуем, я надеюсь, это-то вы не будете отрицать… Это философские вопросы, возразила Петранка и уловила тонкую насмешку в глазах своей собеседницы… Хорошо, сказала Роси, предположим, что они относятся к сфере философии. И что из того, что? В конце концов на каждый из них имеется свой ответ, на одни – утешительный, на другие – нет, но для жизни все это безразлично, да, да, вижу, вы со мной не согласны…

Петранка взяла себя в руки и не торопилась с ответом. Я пытаюсь вас понять, промолвила она… Тогда давайте попробуем плясать от печки. Вы изучаете экономику, если я правильно поняла, а я вожусь с музыкой. Иными словами, вы стремитесь преобразить мир материально, а я, скажем, пытаюсь облагородить его. Та-ак. Но какой экономической системе оказалось по силам решение этого вопроса? Ни одной. Богатые остаются богатыми, а бедные – бедными, даже если и на время они меняются местами. Та же картина наблюдается и в духовной сфере. Моцарта никогда не будут исполнять на эстраде или на пирушках, разве что на немецких. Моцарт велик и вместе с тем ничтожен, потому как он – закрытая система, нуждающаяся в консерваториях и филармониях, в зажиточной публике, для которой будущее нотариально заверено, а прошлое является торжественным воспоминанием. Вы заметили, что я перешла на высокий слог? – Петранка заметила это. – Моя мысль в том, что в самых общих чертах, глобально, как модно сейчас говорить, все вещи предопределены, вы не согласны со мной, ведь так?.. Нет, ответила Петранка, я не согласна, потому как кто же это их предопределил, бог или какая-то неведомая нам сила? В жизни все решаем мы с вами, каждое поколение для себя, кто как может… Но я как раз об этом и говорю, милочка моя… Не об этом, а совсем о другом… Хорошо, махнула рукой Роси, но вам не кажется, что в этих потугах царит однообразие, скука какая-то, ужасная тоска?.. Все зависит от того, что мы понимаем под словом «скука», сказала Петранка… Да-а, вздохнула Роси, вы и вправду протестантка. В этот миг она припомнила фразу Томы, адресованную Ивану. Нет, это не упрек, может быть, так лучше, может быть, в такой позиции сокрыт глубокий смысл, так как…

Роси не успела закончить свою мысль, так как в этот момент вмешалась ее мать и разговор наедине прекратился. Известное время Петранка находилась под воздействием рассуждений высокомерной пианистки, но затем ее увлекла общая беседа. Сейчас, улегшись в кровать, она была готова поделиться с отцом содержанием этого странного разговора, поспорить с Роси заочно, рассчитывая на отцовскую помощь, но Станчев неожиданно сообщил, что завтра они отправляются в Созополь. Арнаудову он собирался сказать, что его срочно вызвали в Софию. Покойной ночи.

– Покойной, папка, – тихо отозвалась из темноты дочка.

Это обращение его разнеживало. Он был болезненно привязан к Петранке, особенно после смерти Жечки. Эта привязанность вошла в его плоть и кровь, подумал он, вытягиваясь в кровати. А что еще нужно такому человеку, как он…

– Гриша, – сказал он Арнаудову после паузы, что еще требуется человеку, кроме доброго слова и честного взгляда?

Арнаудов попытался скрыть удивление, вызванное неожиданными словами: не перебрал ли случайно его бывший соученик?

– Ты прав, Никста, что еще?

Они долго глядели друг на друга и улыбались.

– Завтра уезжаю в Софию, срочно вызывают, – сообщил Станчев, не отводя взгляда. Арнаудов снова удивился, сказал, что сожалеет, потому как рассчитывал, что они проведут эти дни вместе. Станчев виновато пожал плечами: что поделаешь…

Обменялись домашними телефонами, договорились встретиться сначала у Арнаудовых, а потом уже у Николы. Пожали друг другу руки, Григор по-дружески посоветовал Николе не гнать машину. Станчев успокоил его, сославшись на свой опыт, к тому же он никогда не превышает скорости. Он провел взглядом удаляющуюся атлетическую фигуру Григора. В летних брюках и белой рубашке с короткими рукавами он был похож на спортивного тренера.

На следующий день они отправились в Созополь. Как и ожидалось, компания не распалась, друзья Петранки позаботились о ней, и Станчеву ничего не оставалось, как выпить с ними по чашечке кофе, перекинуться из учтивости несколькими фразами и взять курс на село. По пути он, вопреки своей привычке, не включал радио, не обращал внимания на проносившиеся мимо пейзажи, но тем не менее так и не смог сосредоточиться как следует. Мысль его витала между Арнаудовыми и друзьями дочери, среди которых выделялся высокий Наско, возможно, будущий его зять. Этот парень был сиротой из провинции, жил на содержании у своего дядьки, шахтера из Фракии. Станчев несколько раз сталкивался с этим Наско у себя дома, знакомство было достаточно беглым, а Петранка предпочитала о нем не распространяться. Он производил впечатление парня с уравновешенным характером, неразговорчивого, лицо – приятное. Пил мало, во всяком случае в присутствии Станчева, много дымил сигареты без фильтра второго сорта, имел привычку без надобности щупать пальцами кончик носа. Наско учился вместе с Петранкой, был старше ее на три года, но выглядел совсем юнцом, вероятно, из-за своих светлых волос. Станчеву было также известно, что его отец погиб в завале на открытом руднике, где работал вместе со своим братом, а мать его умерла позднее. Оценивая остальную честную компанию, Станчев приходил к утешительному выводу – все они казались одного поля ягодами, и по одежке, и по манерам. Только вот этот организованный парный выезд был ему не по душе. Он знал, что означают такие компании, с одной стороны, не хотел верить в худшее, с другой же, допускал все, что угодно. Изменились нравы, черт бы их побрал, на его глазах изменились, даже не верится. Да и его Петранка, казалось, не составляет исключения, а ему бы хотелось, чтоб дело обстояло именно так. Сам он не имел сердечных тайн от своей дочери – если не считать мимолетных флиртов, на которые изредка поддавался. Он знал, что в силу возвращающегося недуга одиночеству суждено стать его естественным состоянием, хотя ему и приходилось быть свидетелем удивительных историй с хромыми людьми. Важнее было то, что как вдовец он отказался от соблазнительных перемен, от так называемого разнообразия, страстей и любовных приключений – они были ему чужды, да и времени на них не хватало, отведенного лишь для себя времени. На второй год после смерти Жечки у него завязались близкие отношения с одной овдовевшей сослуживицей, несколько месяцев они тешились взаимностью, но Петранка постепенно взрослела, и он понял, что так продолжаться не может. Его сотрудница жила со своими детьми, так что встречаться им приходилось у него дома, в вечном страхе быть «уличенными». А на брак он не мог решиться, этот шаг перевернул бы всю его жизнь, лишил бы возможности бывать с собою наедине и, прежде всего, сказался бы на их отношениях с Петранкой, которыми он дорожил больше всего. И, побежденный, он отступил.

Арнаудов так бы не повел себя – он бы снял какой-нибудь чердак, какую-нибудь квартирку, как, вероятно, и поступил в случае с Кушевой, ведь они не встречались у нее дома, изображал бы перед женой занятость, не знаю что еще… Впрочем, Тина не выглядела наивной, скорее она играла роль светской дамы, смирившейся с положением, определяемым рангом и именем своего мужа. Отношения Григора с Кушевой длились долго, это не подлежало сомнению. Потом вмешался этот разбойник Балчев, дело дошло до кризиса с абортом, и тут снова появился Григор. Стоп, Коля. Здесь абсолютной уверенности быть не может, ведь ты располагаешь лишь косвенными данными: совпадение гибели Кушевой с возвращением Григора из Варны, конечно, серьезное совпадение, а помимо этого лишь их поездки в город Ф. – этакое служебное совпадение. Все остальные следы относятся к первому периоду, даже если предположить, что существовал и второй.

Похоже, он и вправду существовал, так как из последней справки стало ясно, что оба бывали в Ф. по поводу одних и тех же сделок, а это уже трудно назвать совпадением, да к тому же случайным. Кушева ездила туда в качестве эксперта, после нее прибывал Григор, чтобы поставить подпись. Не могли они не знать о поездках друг друга. Спрашивается: на какой основе они сблизились снова – на интимной или на деловой? А может быть, на интимно-деловой или делово-интимной. Если на первом месте были интимные отношения, то естественно было организовать совместное посещение Ф., хотя не стоит сбрасывать со счетов и предусмотрительность Григора, вот и командировки у них не совпадали по времени. Выходит, преобладал деловой подход, хотя одно другому не мешает, даже наоборот. Если в ход пошел расчет, то на такой риск могли отважиться лишь близкие люди, знающие друг друга до корней волос, выкрадывающие у жизни мгновения без оглядки…

Стоп, Коля… Но на что примерно мог бы рассчитывать Григор? На направляемые им мнения Кушевой как эксперта, это раз. Но она же специалист по технологиям, а не по оборудованию, хотя Балчев и твердит, что одно с другим связано. Помимо этого, согласно справке, Кушева была не ведущим экспертом, а довольно скромным ассистентом, притом новичком. Скорее она могла выступать в роли осведомителя, доверенного лица, которое сообщало бы Григору о состоянии технических переговоров, оценивало предложения. Кушева не ездила во Францию, но, несомненно, была знакома с предложениями французской фирмы, так как требовалось оценить и ее немецкого соперника. Где-то здесь должна быть зацепка…

Незаметно он миновал легкий и почти безлюдный участок горной трассы, скоро предстоял спуск в долину, а там взгляду и мысли предстояло рассеяться. Он подобрался к самому важному вопросу, от которого зависело все остальное: во имя чего Григор мог решиться на крайность и способен ли он был это совершить. С тех пор, как Станчев напал на след, этот вопрос не выходил у него из головы. Именно он толкал его на встречу с Григором, заставлял выдумывать эти легенды и разыгрывать спектакли в надежде выйти на психологический, неосязаемый след, на неожиданное наблюдение, которое, дай боже, станет оправданием, снимет вину, и тогда отпадет надобность в унизительных допросах. Сейчас стало ясно, что это ему не удалось. Ну-ка, логика, помогай… Григор не мог решиться на такое из-за раздела комиссионных, для него это слишком элементарно, даже глупо. Ревность? Почти исключено. Может быть, угрозы со стороны Анетты, но в чем они могли заключаться? По служебной линии она не могла ему угрожать, разве что шантаж, но это особое дело. Может быть, она испугалась и отказалась от дальнейшего опасного сотрудничества. И если они разругались, то в пылу она могла намекнуть на возможность выдачи. Но одних намеков для таких вещей мало, они должны были бы глубоко погрязнуть во взаимном подозрении и ненависти. А Кушева не могла не знать, что при всех смягчающих вину обстоятельствах ее бы ожидал солидный срок заключения.

Он с трудом вписался в крутой поворот – прозевал предупреждающий знак. Есть и другая возможность: Григор мог предложить ей бежать, а она не решилась. Тогда, охваченный тяжелыми сомнениями, он решается посягнуть на единственного свидетеля.

Стоп, стоп, Коля! Хоть так, хоть сяк, а отработанной версии у тебя нет. Неужели тебе придется вернуться к самому началу и свести дело к случайному несчастью, автомобильной катастрофе? Ведь Кушева могла быть в машине одна. Лишь присутствие Григора перечеркивает эту возможность – тогда получается, что катастрофа могла быть и подстроена.

Станчев выехал на равнину и включил радио.

Вечер он провел за трапезой у двоюродного брата, в окружении его домочадцев. Столы ломились, но Станчев здорово устал и быстро начал клевать носом. Утром проснулся поздно. Дом словно вымер, взрослые разбежались на работу, дети – на игрища. Станчев обнаружил оставленный ему завтрак и записку с извинением, что хозяева не могли составить ему компанию, но на обед они обязательно соберутся вместе. От записки веяло уважением к его милости в сочетании с той неопошленной учтивостью в отношениях между близкими людьми, которую большие города уже давно перемололи в пыль. Станчев позавтракал и направился через все село к реке. На протяжении километра она вилась по веселой долине, бывшей истинным раем для овощей. Особым полноводьем она не отличалась, лишь весной да в период осенних дождей река показывала свой норов, рушила плотины и маленькие дамбы, заливала пойму и бурлила на излучинах. Большею частью русло заросло лозой, лишь в некоторых местах виднелась водная гладь, главным образом на быстрине. В двух местах вода перекатывалась через пороги, под которыми дремали развалины старых мельниц, пригодные лишь для детских игр и для киносъемок, посвященных уже изжившему себя патриархальному селу.

Оно и вправду отошло в мир иной. Станчев шагал между выстроившимися шеренгами новыми двухэтажными кирпичными домами, с побелкой и без оной, с балконами, с гаражами, некоторые еще только строились. Дома были втиснуты в тесные дворы с немногочисленными обитателями – одинокий поросенок, пара клеток с птицей, две-три овцы. Некоторые улицы были заасфальтированы, другие же тонули в зарослях бузины и чертополоха, в которых копошились куры. Далеко внизу, на перекрестке, натужно взревела машина и исчезла в клубах пыли. Вокруг не было ни души.

Станчев прошагал мимо старой школы, уже давно закрытой и превращенной в склад, остановился под акацией, огляделся вокруг. Здесь прошли его детские годы, здесь учитель Тотю знакомил их с азами… И он подумал о Дешке. Она жила за школой, куда он и свернул. Дешкина хибарка, обвалившаяся, с выгнувшейся крышей, зияла пустыми глазницами окон. Рядом с домом, в тени, на привязи пасся ослик, он навострил уши и, как показалось Станчеву, следил за его ковылянием.

Дешка, Дешка… – что-то оборвалось в его душе. Он знал, каков был ее конец – проглотила целую пригоршню таблеток, без видимой причины, должно быть, так и записали в следственном протоколе: самоубийство при невыясненных обстоятельствах. С тех пор прошли годы, он ее позабыл, но бывали минуты, когда ее узкое лицо, тонкие руки и костлявые лодыжки внезапно оживали перед глазами, а с ними на него обрушивался ворох воспоминаний. Не смог он привлечь ее в свое время, уберечь ее. Невыясненные обстоятельства… Под пристальным взглядом длинноухого он стал заметнее волочить ногу, известны они мне лучше всех выясненных, самых выясненных… А вера в бога ей не помогла, это факт.

– Добрый тебе день…

Станчев удивился, услышав приветствие, и лишь сейчас заметил высохшую старушку, всю согнутую артритами, сгорбившуюся на скамейке под диким орехом. Под вязом, поправил он себя.

– Добрый день, бабушка.

Старушка осведомилась, кто он и кого ищет, но не смогла припомнить его родителей.

– Должно быть, ты из верхнего села, дитя мое.

Станчев кивнул.

– А кем же ты Дешке приходишься?

– Учились вместе.

– Так, значит… А ты, верно, хромаешь? Хоть и неподготовленный к такому повороту, Станчев объяснил, что к чему.

– А я подумала – катистрофа. Таперича молодые легко ломают кости.

Станчев спросил, сколько ей лет.

– К зиме должно стукнуть девяносто год, ежели господь не приберет. Из Пчеларовых я, коли слыхал.

– Сама живешь?

– А-а, где там сама, просто весь народ на работе. Такой их век – работать.

– А есть ли у тебя внуки, правнуки?

– Есть, куда им деться… Только всех по городам разнесло. Вот сын только остался здесь, с жонкой… А чего спрашиваешь?

Станчев замялся.

– Бабушка, а неизвестно тебе, почему Дешка наложила на себя руки?

Старушка помолчала.

– Судьба ее, Дешкина, была нелегкая… Отец пил – не просыхал, лупил их, как скотину, чуть не до смерти, да и мать ее вскорости отправилась на тот свет, бедолага, оставила на Дешку братца меньшого. Одно время услыхали, что явился к Дешке свататься жених, сущий разбойник из другого села, творил невесть чево, а потом его, как ветром, сдуло, так-то… Проводили мы Дешку, истинную святую, прямо с иконы спустилась в гроб… А ты не священник, часом, будешь?.. Только что без бороды и рясы…

– Почему священник, бабушка? Разве Дешка верующей была?

– У-у, таких верущих, как она, в селе и не было никогда… Страдалица чистая, как не быть верующей… А ты точно священник?

Станчев распрощался со старушкой и направился к верхней мельнице. Она стояла неподалеку – это его несчастье с падением произошло как раз у нижней, с тех пор туда не ступала его нога. Но пройдя половину пути, петлявшего среди налившихся колосьев пшеницы, он неожиданно свернул на развилке и со стучащим сердцем остановился под ивами, склонившимися над развалинами мельницы. Его взгляд описал медленную дугу, но так и не обнаружил злокозненного дерева. Той ивы не было. На ее месте вперемешку с ракитой и камышом росли молодые тополя. Срубили ее, подумал он, или сама рухнула, ивы не живут долго.

Только сейчас он услышал журчание воды в желобе из прогнивших, замшелых досок. Синевато-прозрачная в тени ив, она стекала вниз и пенилась в заводи. Поляна была обильно удобрена овечьим навозом, наверху, в ветвях дерева, одиноко торчало покинутое гнездо. Станчев разулся, закатал штанины и опустил ноги в воду. По его телу пробежал озноб, мимо сердца ко лбу, истома охватила его, и он повалился на спину, не вытаскивая ноги из воды. Сквозь ветки синело бездонное небо, от которого веяло необъяснимой нежностью. Подобную, только горькую нежность излучала Дешка. Где она теперь – неужели там, наверху? Хорошо сказала старуха: прямо с иконы спустилась в гроб. И еще верно сказала – насчет страдания и веры. Точно, бабка, точно так. В жизни столько страданий, что одной решимости мало, нужно еще терпение. А самые чувствительные не выдерживают.

Припомнились ему их вечерние беседы под скалой Чукой. Он ей рассказывал о Рэмсе, о борьбе, а что слышал в ответ? Что она рождена не для этого, что борьба – это что-то трудное и опасное, ты, Коля, хромаешь, и тебе нужно быть очень осторожным, чтобы не озвереть в этой твоей борьбе, чтобы остаться справедливым… Что-то в этом роде сказала, без околичностей, как маленькая сельская пророчица. А был ли он справедлив?

Мучительный вопрос, может быть, самый мучительный. Чувство справедливости заложено в каждом человеке, но оно выражается скорее как социальное требование. Когда же приходит час продемонстрировать собственную справедливость, человек часто сгибается, лишь самые достойные выдерживают. Справедливость – это не только гордая потребность, она предполагает и равновесие между претензиями к другим и взыскательностью к самому себе. Потому-то люди, скажем, более щедры, чем справедливы. И это применимо к народам, к идеям… Станчев поднял взгляд в небесную синь, и в голове его отчетливо прозвучали слова: нравственность погибнет тогда, когда мы перестанем рожать, растить и беречь своих донкихотов. О санчопансах природа и жизнь сами заботятся. Дон Кихот – это сама справедливость, Санчо – это польза… Надо поделиться этой мыслью с Михой…

На обратном пути он заглянул на кладбище, посидел у могилок родителей, нашел и Дешкину, заросшую бурьяном, с покосившимся деревянным крестом, на котором с трудом можно было прочитать ее имя. Он прополол сорную траву, насколько это было возможно, и вернулся домой в самую жару, уставший и взмокший.

После обеда прилег и погрузился в глубокий сон. Ему снилось то Дешкино лицо, просвечивавшее сквозь залитые закатом кусты под Чукой, то он падал с обломившегося сука ивы, а старушка в черном крестилась и причитала: «Быть этому мальчонке священником, священник из него выйдет справный…» Станчев ворочался на кровати, весь мокрый от пота, но вместо того, чтобы проснуться, снова карабкался на иву, а снизу ему кричали, чтоб он слезал, слезал, но он все равно продолжал ползти вверх, к самой верхушке, над которой сияло Дешкино лицо, мокрое от небесной росы. Маленький Никола жмурился от яркого солнца, лодыжка ужасно затрудняла его движения, словно закованная в гипс, а Дешка ему кивала и умоляла сделать последнее усилие, чтобы добраться до раскачивающейся верхушки старого дерева. С пересохшим горлом он добрался до самой верхней ветки, и именно в то мгновение, когда она не выдержала и хрустнула, он ощутил, как его подхватывает слабая, очень нежная ладонь, почувствовал в себе необыкновенную легкость, словно стал бесплотным, ну-ка, Кольчо, шепнул ему Дешкин голос, и они оба встали на ноги, молодые, ловкие, от гипса на лодыжке не осталось и следа. Пойдем, сказала Дешка и первая сделала шаг. Они шли по самому небу, ужасно мягкому куполу, их головы были обернуты к земле, но мир внизу не перевернулся. Никола шагал, испытывая неописуемое удовольствие, с легкостью жеребенка, левая нога, потом правая – ах, какая благодать, какое счастье для человека ходить вот так, без усилия и боли, не спотыкаясь и не выгибаясь… Рядом с ним неслышно ступала босоногая Дешка в своей ситцевой юбчонке. Смотри, смотри, шептала она, слабо сжимая его ладонь…

Вечером Станчев не уступил мольбам озадаченных хозяев и на ночь глядя отправился в путь.

Анетта и Григор лежали в постели в мастерской художника, друга Арнаудова, расположенной на последнем этаже кооперативного дома в центре города. Мастерская тонула в грязи и беспорядке, но в ней имелись все коммунальные удобства, выгодным было и ее месторасположение: дом находился на тихой улочке, поблизости не было никаких учреждений и торговых точек, движение было слабым и в основном пешеходным. Плохо было лишь то, что приходилось считаться с графиком художника, довольно непредсказуемым, как и сам характер маэстро. В гостиной, в прихожей, в спальне валялись картины, холсты, рамы, старые чемоданы, громоздились этажерки с пыльными журналами и пожелтевшими газетами, кухня месяцами не знала веника. Поначалу Анетта испытывала брезгливость, но постепенно смирилась. Стала приносить и менять постельное белье, выделила на кухне шкафчик для посуды и приборов, каждый раз вылизывала и дезинфицировала ванную.

В тот вечер Григор принес фрукты и бутылку виски, и после ужина они расположились по-римски – голышом, обернутые в накрахмаленные простыни, в головах были поставлены ваза с фруктами и ведерко со льдом. По радио какая-то далекая станция передавала джаз. Они пили, запуская пальцы в виноградные гроздья, рассеянно прислушиваясь к воплям саксофонов.

– Ужасно хочется попутешествовать с тобой, – проронила Анетта. – Куда-нибудь в Европу, по маленьким городкам. Увы, это невозможно.

– Все возможно, Ани. Анетта горько усмехнулась. – Утешитель мой, вещай, лги мне красиво…

Григор поцеловал ее.

– Не могу без тебя, понимаешь? Знаю, что это безнадежно, но все равно не могу. А годы летят, ты об этом не задумывался?

Григор целовал ее, растравляя в ней ощущение злой доли.

– Дома без устали меня поучают – поступи так, веди себя этак… А я шатаюсь с тобой по чужим домам и чердакам, зарабатываю пенсию для кукушки с прошлым…

Губы Григора застыли на впадинке у ключицы, она резко отпрянула и поднялась на колени.

– Не слушай меня, я говорю глупости… Ничего мне не надо, хочу только тебя!

Григор уткнулся лицом в подушку и не отзывался.

– Ты меня слышишь?

Григор не шелохнулся.

– Что с тобой? Ты слышишь меня?

Выдержав паузу, он притворно ленивым движением завел руку за голову.

– Ани, выслушай меня внимательно. Мне требуется твоя помощь в одном очень важном деле… – он сделал паузу. – Нужно внести вклады на кодовый счет.

– В сберкассу?

– В заграничный банк.

Она присела на пятки, механически растирая бедра.

– Где это?

Григор назвал город.

– Твой счет?

– Мой. Свой ты откроешь сама.

Дрожащей рукой Анетта потрогала его лоб. Он был холодным.

– У тебя случайно нет температуры?

– Я говорю серьезно.

Мысль Анетты работала молниеносно.

– А почему ты не сделаешь это сам?

– Сейчас я не могу тебе этого сказать.

– Гриша, давай не будем валять дурака – ты меня что, за ребенка считаешь?

– Люди моего ранга всегда находятся под наблюдением, несмышленыш ты мой.

Она рассмеялась:

– Могут поймать цыпленочка, голенького… – она потерла лоб и, наклонив голову, тихо спросила: – Так ты решил мной пожертвовать?

Она ожидала, что он ее приголубит, но Григор даже не пошелохнулся.

– Технологи вне подозрения, подозревают торговцев, Ани.

В храме, добавила про себя Анетта, а вслух сказала:

– Я должна знать все – все, ты это понимаешь?

– Я же сказал – когда придет время.

Его тон одновременно и раздражал, и сковывал ее.

– И чем же я заслужила… эту честь?

– Ты забываешь о своей информированности. Только сейчас она сообразила, зачем ему понадобилось между прочим расспрашивать ее о ходе технических переговоров. Раньше она объясняла это профессиональным любопытством, ну, возможно, – интересом.

– Значит, не хочешь мне говорить?

– Пойми – пока не время.

– Странно… Ты не искренен, зато щедр.

Промолвив это, она сразу же пожалела – теперь он наверняка обидится. Но Григор оставался невозмутим.

– Сейчас могу сказать тебе одно: надеюсь, что наступит день, когда ты меня поймешь.

Анетта уловила намек.

– Ты никогда на это не отважишься – прости за откровенность.

– Ты прощена, Ани.

Ей не приходилось видеть его настолько уверенным и настолько бесчувственным. И снова она не сдержалась:

– Ты наивен, мой мальчик. Ты не допускаешь, что я могу тебя выдать?

– Ну и что?

– Ты – опасный человек, Гриша…

Никуда она не денется – согласится, прикидывал Григор, он обмозговал не один вариант разговора и его последствий, одним из которых было предательство. Но в это он не верил.

– Ани, – сказал он, посмотрев ей прямо в глаза, – сегодня решающий день в нашей жизни, в судьбе нас обоих.

Он приподнялся и взял оставленную рядом с кроватью коробку, которую Анетта раньше не заметила. Вынул из нее завернутую в марлю иголку, потер заранее приготовленной ваткой безымянный палец своей руки и рассчитанным взмахом проколол его. Появилась алая капля, которая быстро набухала.

– Пей, – и он поднес палец к ее лицу.

Анетта инстинктивно отпрянула.

– Пей, Ани, у меня чистая кровь.

И он прижал свой палец к ее губам, заметив, как расширились ее зрачки.

– Гри…

Ее голос оборвался, в следующее мгновение Анетта почувствовала на языке соленый вкус его теплой крови. Она принялась сосать в беспамятстве, внутри у нее все оборвалось. Григор подождал, затем взял ее послушный безымянный палец, проколол его и торжественно поднес к своим губам. Анетта пожирала глазами его чистое темя с поредевшими волосами, лысеющий овал расширялся к затылку. Она испытывала ощущение, что ее кровь вытекает, силы покидают ее, она вся проваливается в какую-то бездну.

– Нет! – она вырвала из его рта свой палец: впервые в жизни Анетта по-настоящему испугалась, по телу пробежала дрожь. Сперва мелкая, в основном по коже, затем озноб перекинулся на мышцы, руки, ноги. Она силилась что-то сказать, но зубы ее стучали. Григор не стал дожидаться, пока она придет в себя, кинулся на нее и грубо, до садизма, овладел ею…

На заре она первой очнулась ото сна. Огляделась, мучительно припоминая, где она находится. Рядом спал Григор, по привычке закинув руку за голову. На пальце темнело засохшее коричневое пятнышко. Она посмотрела и на свой безымянный палец. На нем тоже была маленькая точка, прикосновение к которой вызывало боль. Воспоминание о пережитом нахлынуло на нее и подхватило ее, как мутный поток. Ей никогда не приходилось просыпаться в настолько неуютной комнате да еще в такое отвратительно тусклое утро, проникавшее снаружи сквозь обвисшие занавески. Отовсюду выползала противная ноябрьская промозглость, смешанная с колючей мглой.

Первой мыслью, пришедшей ей в голову, было одеться и бесшумно исчезнуть. И она вперила взор в спящего Григора. Лишь сейчас она почувствовала боль. Все ее тело ныло, даже самые интимные закутки, непощаженные Григором. Темноглазый зверь… – пронеслось в ее голове, – бежать, подальше, подальше…

Одежда валилась из рук – никуда не сбежишь, эта кровь не была случайной. И она снова уставилась в лицо Григора. Бледно-розовое, припухшее от сна, с пробивающейся щетиной, нижняя челюсть слегка выдвинута. Деревенщина, подумала она, кто знает, что бурлит в его крови.

Она подняла платье и начала натягивать его, не отрывая взгляда от Григора. Однако он почуял неладное. Приоткрыл один глаз, другой же остался прижат к подушке. Веки медленно раздвинулись, и зрачок смотрел прямо на нее.

– Ты куда?

– Ухожу.

– Почему?

Анетта не выдержала:

– Отвернись, убери этот глаз, прошу тебя, прошу…

Григор не пошевелился.

– Ты что задумала?

– Ничего я не задумала.

– Ты что задумала? – властно повторил он.

– Я ухожу.

Она продолжала медленно одеваться, ожидая, что он вскочит, остановит ее. Но он повел себя так, как она не подозревала: опустил веко, и глаз его омертвел.

– Так, значит, – послышалось из подушки, – пока я спал, ты отреклась, старая блудница… Что, отправляешься меня сдавать куда следует? Шагай.

По-мертвецки сомкнутые веки парализовали ее волю. Она всхлипнула и рухнула рядом с Григором…

Так жизнь Анетты превратилась в полное безумие. Спустя два месяца, почти в канун рождественских праздников, она сидела в номере отеля, с отупением уставившись на подернутые инеем крыши домов и не решаясь сдвинуться с места. А время операции приближалось, нужно было позвонить из уличного телефона-автомата, произнести пароль: «Есть ли у вас аспирин „Байер“ в порошках?», затем сесть на автобус и отправиться по указанному Григором адресу. Там ее должна была встретить пожилая женщина с собранными в пучок волосами и сказать отзыв: «Аспирин „Байер“ в порошках уже давно не выпускается, но я могу заказать для вас», – после чего передать ей объемистый пакет. В центр Анетта должна была вернуться на другом номере автобуса, ни в коем случае не на такси, добраться до такой-то штрассе, вестибюль банка облицован зеленоватым мрамором и украшен пальмами и кактусами, шестое окошко слева. Да, темные очки, ей следовало их надеть еще на улице, только не перед входом в банк, учтиво кивнуть служащему в окошке и заполнить код, ничего более. Свой счет она потом оформит отдельно, а деньги внесет, когда будет работать другая смена. Григор в деталях описал процедуру. И никаких записей, даже на клочках бумаги, все нужно выучить наизусть. Когда они встречались в мастерской, он периодически внезапно спрашивал ее то код, то номер телефона или адрес и номера автобусов. Одна малейшая неточность, одна ошибка, и все пропало…

Вдали одиноко торчал купол собора, он излучал что-то возвышенное и тревожное. Надо пойти помолиться, лихорадочно думала Анетта, повторяя про себя, как перед экзаменом, цифры, адрес, пароль. Все эти недели, которые прошли с тех пор, как Григор напал на нее из засады и заставил вкусить его крови, она была словно не в себе: что бы ни делала, где бы ни находилась, мысль о случившемся в ту ночь преследовала ее, как беда, так низко нависшая над ней, что уже не было времени для спасения. Не могла или не желала спасаться? Когда они встречались с Григором на этом проклятом чердаке, сама того не желая, она пасовала перед его волевым голосом, в котором таилась угроза. Григор убеждал ее, что дело простое и безопасное, что деньги – это не подкуп, а плата за долголетнее сотрудничество и сделки с фирмой, что он честен по отношению к себе самому и своему отечеству, которое страдает от протестантских ограничений. Те, говорил он, кто ни черта не петрят, могут располагать всем, а мы с тобой, специалисты, рабочие лошадки – мы не можем, ведь так? Нам приходится затягивать ремни, считать пфеннинги, чтобы товарищам хватило… Нет, Анетта, Григор Арнаудов толковее и способнее их, без него им не обойтись, а ежели так, то мы справимся сами. В конце концов, мы не свою корову доим, а получаем заслуженное вознаграждение со стороны…

Анетта слушала его, и перед ней представал совсем новый Григор, бизнесмен с миллионными чеками, шеф корпораций и банков, колесящий по миру со своим «дипломатом», набитым проектами головокружительных сделок… Если бог даст нам время, продолжал он, мы найдем с тобой приют не только на софийских чердаках, но и в шикарных отелях. Одни в окружении умеренной роскоши и разумных капризов. Ты молода и соблазнительна, ты – моя, но, возможно, надо тебе почаще напоминать, что молодость не вечна, что жизнь нам дается один раз…

Было что-то расплывчатое и увлекающее в его словах, она это чувствовала и поддавалась соблазну. Мысль о совместных путешествиях по Европе, по известным городам и курортам распаляла ее воображение, подогревала желания. В конце концов риск был оправдан, а Григор был королем просчитанного риска, безупречной организации. Никто другой не мог бы так выразиться: умеренная роскошь и разумные капризы, – да дело не только в словах. Вот только эти суммы…

Ночами, под тяжестью дневной усталости, она подвергала иному разбору слова Григора. Несмотря на все более явное презрение к отечественным порядкам – о чем она недавно даже и не могла предположить – он никогда бы не рискнул порвать со всем, он не был авантюристом, крупная авантюра была ему не по плечу. Он думал прежде всего о себе и сознавал лишь собственную правоту. Не бывать никаким совместным поездкам, ни на какие курорты, все было очень просто: каждый сам за себя, всему свой черед. Лично он обставит все так, как и описывает. Но ее это не коснется – ей перепадут лишь жалкие крохи, плата за риск и доверие. На эти крохи она сможет посещать более изысканные рестораны и магазины и ломать голову, как удачно минуть таможенный контроль в софийском аэропорту.

Остальное – это мансарда с виски и Григоровым похрапыванием после насыщения плоти. Гриша, Гриша…

И все же, несмотря на все сомнения, то ли отзвук, то ли луч надежды все же таился в ее душе, и ей не удавалось от него избавиться. А Григор продолжал метать отравленные стрелы, словно забывая о ее присутствии… Мне, говорил он, приходится подстраиваться к этой власти, однако другого пути нет, товарищи жмут крепко. Они хотят остаться в истории, из кожи лезут вон, пришпоривают народ и время, но оно – ретивый конь, и никому пока не удавалось его объездить, особенно если этот конь железный…

И этот человек пользуется доверием, удивлялась Анетта… Гриша, говорила она вслух, при всем при этом ты имел от них только выгоду, а что говорить обо мне?.. Сдалась мне их выгода, когда я не могу взять того, что мне причитается!.. Но у тебя есть все, чего еще тебе надобно?.. Не разыгрывай из себя наивную девочку, а если ты такова, то терпи. Терпи, Ани, и слушай старших…

Анетта посмотрела на свои золотые часики. Утреннее заседание окончилось раньше обычного, все разбежались, она сказала коллегам, что отправляется в отель, после чего побродит по городу, а в четыре снова будет здесь. Значит, нужно было уложиться до четырех. Накануне, как ей советовал Григор, она перед ужином проделала путь к дому по данному ей адресу и обратно к банку на двух автобусах, запомнила их расписание, засекла время и примерила очки. Оправа была немного широка для нее и все время сползала с носа – еще одно неудобство.

Собор напротив вздымал свой конусообразный нос – нет, не время сейчас для молитв, к тому же его просто в обрез. Она перекрестилась и побежала к метро. Шумный город ее поглотил, она ничего не замечала вокруг – ни празднично наряженных улиц, ни сияющих витрин, ни ревущего транспорта, ни толпы. Не заметила, как вышла из метро, как села в автобус, как сошла на остановке. Она оглянулась и вздрогнула: улочки с нужным ей домом не было и в помине. Вместо него торчало огромное здание из стекла и металла, рядом с ним начинался парк. Анетта принялась беспомощно озираться и сообразила, что перепутала остановку. И пока она прикидывала, что предпринять, рядом с ней заскрипели тормоза. Она села в автобус, внимательно следила за проносившимися мимо улочками и домами, пока наконец с облегчением не обнаружила знакомый переулок.

Но как только она ступила на землю, ноги ее подкосились: она забыла номер счета… Проклятые цифры, надо было их записать, а потом сжечь бумажку. Она стала пытаться припомнить его цифра по цифре. Ничего не получалось. В ее взбунтовавшейся памяти возникали всевозможные сочетания, она запуталась и совсем отчаялась: даже если она его и вспомнит, о полной уверенности не могло быть и речи. Мимо нее прошел молодой парнишка с гитарой на плече. Он оглядел ее и с улыбкой на губах двинул дальше. Этот паренек и эта улыбка будут стоять перед ее глазами после обеда, на заседании в фирме, когда, несмотря на все свои попытки быть внимательной, она так и не сможет сосредоточиться…

Предательский пот выступил под мышками, за ушами. Она подняла глаза вверх и уперлась взглядом в подвешенное расписание автобусов. Увидев первую же цифру, она моментально припомнила код. Анетта закрыла глаза, повторила его про себя один раз, другой, машинально достала блокнотик и записала его. Она сперва подумала вырвать листок, но вместо этого записала на нем и номер телефона, и слова пароля. Оглянулась – на остановке не было ни души. Робким шагом она направилась к повороту.

В три с минутами из последних сил она нажала кнопку в лифте, добралась до своего номера и кинулась ничком на двуспальную кровать. Коленом ударилась о деревянную раму, но не ощутила боли: дыхание ее было прерывистым, что-то болезненно пульсировало в солнечном сплетении. Слава богу, слава богу, шептали ее пересохшие, потрескавшиеся губы.

В следующее мгновение ее, как током, ударило: записка. Она вырвала листок из блокнота, пошла в ванную и подожгла его. На дне умывальника осела мелкая зола. Несколько раз она пускала воду, пока не осталось лишь нескольких черных пылинок. Черт бы их побрал! И она неожиданно распрямилась, так что позвоночник затрещал по всей своей длине. Ах, Гриша, Гриша, почему ты сейчас не рядом… Вечером она пригласила двух своих сотрудников отужинать вместе, много пила и танцевала, при этом прижималась к своим партнерам больше принятого, чем приводила в замешательство неграмотные мужские сердца.

В последний свободный день она зашла в какую-то киношку, посмотрела безвкусную любовную историю – что ведал этот несчастный режиссеришка, надо было с ней посоветоваться, прежде чем впрягаться снимать фильм о любви. Она вышла из зала, не дожидаясь конца сеанса, по дороге наведалась в парочку дневных баров, где приняла довольно солидные дозы кампари. Этот напиток разливал свою густую горечь по всему ее телу и придавал ему лишние силы. Venena A, venena В, повторяла она про себя, пока не исчерпались ее жалкие «авуары». В сравнении с теми, закодированными, они просто вызывали смех…

Два дня спустя, не произнося ни слова, прямо с порога мастерской она кинулась в объятья Григора. Не снимая одежды, они плюхнулись в постель, она шептала ему на ухо о прошедшей операции, сдобряя свой рассказ ненужными подробностями, описала свои страхи, опустошение после удачного завершения, но умолчала о записной книжке и кампари. Григор слушал внимательно. Анетта справилась с блеском, он так ей и сказал:

– Для новичка это было блестяще, Анетта, поздравляю тебя…

Их губы застыли в поцелуе.

– Без тебя я погибну… – промолвила она.

И в этот крайне неподходящий момент она расстегнула свою кофточку, освободила грудь от лифчика и полезла рукой под мышку. Григор в недоумении следил за ней, и пока он снимал рубашку, в его руке оказался крохотный ощерившийся банковский ордер. На нем машина настучала ряд знакомых цифр, а ниже, под строчкой из иксов, отчетливо проступала сумма, с двумя нулями после десятичной запятой.

– Как ты сумела? – изумился он, все еще не веря своим глазам. – Где ты его спрятала?

Анетта продемонстрировала ему вшитый кармашек на лифчике. Дома она его распорола.

– Ты сумасшедшая! – Григор обхватил ее руками. – Милый мой человечек…

Анетта дышала ему в ноздри.

– Больше чтоб такого не повторялось, ты слышишь? Никогда! – он принялся медленно ее раздевать. – Ты слышишь?

– Слышу…

Анетта израсходовала все свои телесные и психические силы, Григор моментально ощутил ее вялость: ему уже приходилось сталкиваться с подобным один или два раза, после стрессовых ситуаций. И со скрытым облегчением он подумал, что, должно быть, оно и к лучшему…

Но тут Анетта внезапно пришла в себя:

– Как я понимаю, Гриша, это не подарок и даже не комиссионные… Довольно странно.

– С этой фирмой я сотрудничаю десятый год, Ани, разве этого не достаточно?

– Нет.

– Почему?

– Потому. Когда размер подарка переходит всякие границы, он и называться начинает иначе.

Григор положил руку на ее голое плечо.

– Ты мне нравишься – именно такая.

Она повернулась к нему спиной.

Их второй медовый месяц оказался скоротечным. Встречи стали реже, порой интервалы достигали недельного срока. Григор оправдывался капризами своего друга, мол, тот в последнее время дневал и ночевал в мастерской, к тому же находился в преддверии развода. Хотя это была неправда, просто он осторожничал. С тех пор, как Анетта вернулась из Ф., он запретил ей связываться с ним по телефону. Теперь звонил он сам, реже, чем раньше, из телефона-автомата, разговор был коротким, без всяких излишеств, он даже не называл в трубку ее имя. Как ты? Здоровье? А работа? Я в порядке, пашу. Нет, ничего нового – так же, как у тебя. Завтра после шести там. Чао.

В первые мгновения Анетта радостно дрожала, но это были всего лишь мгновения. Своим женским нюхом она уже учуяла перемену. Мы когда-нибудь вырвемся из кошмара этих паролей? – спрашивала она себя, стоя перед зеркалом. На нее испытующе глядели два карих глаза. Что он задумал – использовать ее в роли курьера за щедрые подачки, а в паузах между делом – в роли сексуальной мишени? Или снова на него напали старые страхи, выдаваемые за предусмотрительность? Конечно же, такие крупные суммы не могут быть подарками – Григор бесстыдно ей лгал. Но чем же они были и неужели он докатился до такого? Ее охватывал смертельный ужас, перед которым рушились все желания, все страсти. Этот ужас проникал в поры ее кожи, и она чувствовала, что он может полностью овладеть ею. Ко всему прочему Григор заметно к ней охладел, и все это после мрачного города Ф. Как он мог? – спрашивала она себя и тянулась рукой к бутылке…

В минуты их близости, полупьяная, имитируя в постели страсть, она растворялась в холодных водах безразличия: он меня не замечает, дышит ровно, он – обычный сексуальный робот…

Порой она пыталась его разговорить.

– Гриша, с нами что-то происходит, ты не чувствуешь?

Григор смотрел на нее с удивлением.

– Что стряслось, милая?

– Какая-то тайная перемена.

– Не понимаю тебя.

– Сдается мне, что раньше мы разыгрывали чувства, а теперь – страсть.

– Ты ведешь себя подозрительно – прости, что я говорю тебе это как упрек.

– А как иначе ты мог бы это сказать?

– Оставь софистику.

– А ты – неискренность.

– Я – неискренен? После всего, что было?

Анетта вскочила.

– А что было, Григор, что?

– Ани, что с тобой происходит?

Это была капля, переполнившая чашу.

– К чертям собачьим! – завопила Анетта. – К чертям все твои коды и бан…

Григор грубо закрыл ей рот ладонью, она чуть было не задохнулась.

– Дура! Как ты смеешь…

Она медленно повалилась на постель, а Григор наблюдал за ней откуда-то сверху. Она напоминала живую развалину, и ему даже стало ее жаль. Но гнев победил жалость. Эта сладострастница еще выкинет ему какой-нибудь номер…

– Ани, – произнес он уже тихо, – ты словно не можешь понять простых вещей. Прошу тебя – подумай, поставь себя на мое место.

Анетта молчала, скорчившись в неловкой позе.

– Тебе прекрасно известно, что значит номенклатурный кадр – ведь известно, не так ли? Я не могу делать все, что мне в голову взбредет, я не свободный человек – как это ты не можешь понять!

Анетта продолжала молчать.

– Поднимись, прошу тебя, я не могу видеть тебя в этой жалкой позе… Хорошо, я сделаю все, что в моих силах, попытаюсь подыскать другую квартиру, хотя это адски трудно… И поговорю с этим алкоголиком, Сандевым, я обещаю тебе. Но и ты пообещай мне, что будешь разумной, – обещаешь?

Анетта легла ничком, уткнувшись лицом в подушку.

Время шло, а их отношения не улучшались. Как и прежде, встречались они в мастерской художника. Григор бубнил, что не может подыскать подходящую квартиру, после знакомой увертюры их беседа перекидывалась на унылое каждодневье и выливалась в обмен впечатлениями о просмотренных телепрограммах. Григор видел, что Анетта похудела, на лице появились морщинки, особенно это было заметно, когда она наносила мало грима. И она начинает стареть, думал он, и страдать из-за этого. Баба – ничего не попишешь!..

Анетта и вправду изменилась – ее мышцы размякли, на висках появились первые предательские седые волоски. Спала она урывками, в снах царила зловещая неразбериха, центральное место в них отводилось Григору, появлялся и дом на Блюменгассе, щелкали невидимые фотоаппараты. С Григором она еще сдерживала себя, а дома наедине с собой напивалась, иногда в стельку, до гадливости. Родителям почти не звонила, они сами связывались с ней, тогда она успокаивала их, обещала навестить, но все не хватало времени. Однажды отец подловил ее пьяной, телефон не мог скрыть этого. Кушеву никак не удавалось выпытать причину подобного состояния дочери по телефону, и однажды он лично заявился в столицу. Анетта приняла его холодно, ужинали в молчании, неожиданно зазвонил телефон, и она вздрогнула: только Григора тут не хватало.

Но это был Бадемов, ее недавний знакомый, за которого она ухватилась, как за спасительную соломинку. Григора она предпочитала не ставить в известность об этой странной связи: с Бадемовым она чувствовала себя не только в безопасности, она просто ощущала себя маленькой, юной девочкой, которая приходит на корт смотреть теннис, катается с добрым дядей на машине, ест мороженое и болтает, что придет в голову. Бадемов сообщил о перемене времени матча, поглядеть который они договорились, и пожелал ей покойной ночи. Милый, его ночь и вправду должна быть легкой…

Как она и ожидала, отец ударился в поучения. Наконец-то она попала на подходящую службу, ее ценят, ей доверяют – посылают то на Восток, то на Запад, даже как-то не верится. По его словам чувствовалось, что он доволен, наверно, прорезалась отцовская гордость, но была в них и тревога – ему было неизвестно, какую цену ей пришлось заплатить за этот неожиданный успех, кто знал, какие мухи жужжали в его провинциальной голове… Но только она должна уяснить себе, что от прежней жизни не должно остаться и следа… Какой прежней жизни? – встрепенулась Анетта, на что ты намекаешь?.. Ни на что особенное он не намекал, только вот взять эту выпивку, даже такую, как сегодня вечером, – вот с этим надо непременно кончать. Молодая женщина во внешней торговле… и позволяет себе надираться, это просто недопустимо!.. Анетта возразила, что на работе она никогда не берет в рот ни капли, ни в Болгарии, ни в заграничных командировках. Даже на банкетах… А дома – это совсем другое дело. Кушев провел рукой по своим седым волосам: стоит только начать, дитя мое, а потом будет ой-как трудно нажать на тормоза. Засекут ее один раз, другой, кто-нибудь доложит наверх, подмахнет бумагу, и ее вышвырнут. Он не говорил матери о том их разговоре по телефону, к тому же старуха совсем плоха, ей предстоит операция.

Это известие было для Анетты неожиданностью: ее мать почти не болела, ничем не злоупотребляла, вела праведную жизнь. И вот тебе на – операция, к тому же серьезная, пойди-пойми эту природу… Она подробно расспросила отца о болезни, намекнула, что они зря не спохватились и не поставили ее в известность вовремя, иначе можно было попробовать лекарства. Старый Кушев по привычке оглядывал гостиную, замечал новые предметы. Да, дочка его не бедствует, вот если бы только не эта выпивка… Из-за матери встревожилась, собирается брать отпуск. Неужели старухе подвалит счастье порадоваться ей…

Операция прошла тяжело, сомнения подтвердились, врачи не скрывали этого от Анетты. Она утешила отца и села на ночной поезд в столицу, пообещав вернуться в отпуск дня на два – на три, перед тем как мать будут выписывать из больницы. В ее душе клубился хаос: та, которая ее родила, покидала этот свет, может быть, это случится скоро, а может, через несколько месяцев или через год. Не могла она себе этого представить. Да еще помучается, несчастная, будет таять и сохнуть, пока ее не опустят в гроб, нет, господи, не надо… Не надо так рано, погоди, пока кое-что образуется, дай ей вырваться из капкана Григора, успокоиться и зажить как прежде. Упершись лбом в оконное стекло, Анетта мысленно клялась, что заберет стариков к себе, хотя бы на время – погоди, судьба, окажи мне такую услугу…

Наутро Григор сухо ответил в трубку, что через считанные минуты отправляется на совещание на море, должен вернуться через пару дней. Анетта настаивала на встрече в любом удобном для него месте. Она не знала, что будет ему говорить, голова ее трещала, но ею владело одно-единственное желание – встретиться сегодня, без отлагательств. Григор отказался: просто никакой возможности не было, он опаздывал, к тому же, был не один. Анетта была почти уверена, что он врал, но поделать ничего не могла. Почувствовав ее состояние, Григор немного смягчился и пообещал уделить ей уйму времени по возвращении. Однако она не желала ждать. Как раз тогда ее мать выпишут из больницы и ей нужно будет встречать ее дома. Анетта предложила подскочить от родителей в Варну, пока Григор будет там. Прижатый к стенке и озадаченный, Григор сообразил, что бесы снова обуяли Анетту. В Варне он будет занят под завязку, к чему такая поспешность, почему они не могут встретиться после того, как оба вернутся в Софию. Через двадцать дней? – не поверила своим ушам Анетта… Что такое двадцать дней, боже милостивый… (Он решил не соглашаться на встречу нигде, кроме мастерской, и в третий раз спросил, не случилось ли чего). Анетта ответила, что чувствует себя одиноко, просто хочет его увидеть, выпить по чашечке кофе. Откуда взялось на его голову это чудовище в женском обличье, начинал закипать он, но сдержался и сказал: хорошо, Ани, когда ты возвращаешься домой?.. Анетта назвала дату… С включенными фарами? (Анетта предпочитала водить машину ночью). В таком случае он предлагает встретиться где-нибудь по пути, например, на двадцатом километре южного шоссе, перед въездом в село, сразу после моста, вспоминаешь где? В этот же день Григор будет ехать с моря, приблизительно около семи, кто прибудет первым, тот ждет. Сейчас, если им даже удастся встретиться, то мельком. Чао.

Трубка тревожно загудела.

На следующий день после своего возвращения Станчев явился на доклад к Досеву. Досев наблюдал за сморщенным Николой со снисходительной ноткой: его откровенность вернулась на свой обычный уровень. Следователь подробно описывал произошедшее на берегу моря, делился своими впечатлениями от Арнаудова, признавал фактический провал операции «Сближение».

– Признаюсь, – произнес он в конце, – вся эта затея не продвинула разъяснения дел ни в одну, ни в другую сторону. По крайней мере, для меня…

– И для меня, Коля! – забубнил Досев. – Дожили до профессионального юмора, ничего не поделаешь…

Станчев глядел уныло.

– Знаешь, что самое паршивое? То, что после твоего общения со своим пресловутым земляком придется возложить допрос на плечи другого. Другого, Коля…

Следователь инстинктивно сжался, словно его ударили в живот. Только это не… Ему очень хотелось сказать, что ничего не переменилось, что он готов именно сейчас, с учетом этих вызванных им самим моральных осложнений, допрашивать Григора, мобилизовав весь свой опыт, все свое понимание чести и достоинства. Но такое заявление лишь подлило бы масла в огонь.

– Вам решать, Тодор.

– Будем решать, как разжевать все это, куда мы денемся… Значит, твои подозрения не упрочились, ведь так?

Станчев посмотрел на него затравленным взглядом.

– Как держался Вангелов?

– Нормально.

Досев вынул список друзей Арнаудова, всех – людей с положением.

– Такое окружение не случайно. Или это камуфляж, или организованная защита, а может, и то, и другое. Надо было начинать отсюда, товарищ следователь.

Станчев знал этот список почти наизусть. Но что бы это дало? Ничего. Начальство просто мстило. – Думай, Коля, предлагай.

Никола нащупал в кармане замусоленный трамвайный талон, давно собирался его вышвырнуть, да все откладывал.

– Я думаю, что, помимо наблюдения за Арнаудовым, надо предпринять еще один тщательный обыск в квартире Кушевой.

В ушах его ясно прозвучал голос Михова: женский дом – это как женское сердце, чего там только нет. Осмотрите каждую вещь, вспорите все подкладки.

– Третий обыск? – поморщился Досев.

Станчев настаивал дать ему последнюю возможность.

– Опять уклоняешься… – огрызнулся Досев, но все же пошел на попятную и уселся рассчитывать схему наблюдения, которую, собственно, должен был предложить следователь.

Два дня переворачивали вверх дном квартиру Кушевой. Как и раньше, никаких подтверждений чужих посещений не обнаружили, за исключением следов на замке с внешней стороны. Сняли их, хотя и сочли, что это какие-то случайные посягательства. В строгом порядке перерыли всё – мебель, шкафчики, постельное белье, гардероб, кухню, кладовку, прощупали каждую вещь, распороли все сумки, чемоданы, подушки, портьеры, разобрали по винтику все электроприборы – и все без толку.

Дело клонилось к вечеру, пили второй или третий кофе, в то время как один из сотрудников снова зарылся в платяной шкаф, и тут из спальни послышался его голос:

– Шеф, можно вас на минутку?

Лейтенант стоял, уставившись на игольник, висевший на внутренней стороне дверцы шкафа. Подушечка была распорота.

– Потрогайте здесь, – лейтенант указывал на игольник.

Станчев надавил на иглу и почувствовал, как она проткнула что-то, похожее на картон. Они аккуратно разорвали игольник. Оказалось, что между обшивкой и подушечкой было двойное дно. Мелкий ручной шов был виртуозно вспорот. Показался согнутый пополам кусочек глянцевой бумаги. На нем бледным карандашом было написано два ряда цифр, один под другим. Напротив первого стояло крупное число, напротив второго – поменьше. Станчев воззрился на слабые следы карандаша и едва не ахнул: под первым числом совсем бледно проступали буквы – Виз… Он так разволновался, что даже не заметил маленьких цифр в нижнем углу бумажки. Рядом с ними в скобках покоилась буква Ф.

Бумажку сфотографировали и приготовили для отправки на экспертизу. Похоже на номера счетов, рассуждал следователь, силясь скрыть свое волнение. Напротив – суммы, первая, возможно, относится к Григору – Визирю… Он только сейчас поглядел на нижний ряд цифр, по числу они не совпадали с верхними. Или телефон в Ф., или шифр.

– Так, ребятки, один из вас остается здесь и ждет моего звонка, Кирчев…

– Есть!

– Влахов двигается со мной в управление.

Он набрал телефонный номер, секретарша доложила, что портфель начальника еще на столе.

Через полчаса Станчев и Досев с лупой разглядывали бумажку.

– Банковские шифры, – подтвердил Досев. – А Визирь, говоришь, это его прозвище.

– Сто раз вспоминали о нем, сидя в «Кошарах».

– Да-а, ошибки быть не может, – Досев заметил что-то на отдельном листе. – Ее пай – около пяти процентов. Немало.

– Для любовницы немало, но если учитывать риск, то довольно скромно.

– Если учитывать риск, говоришь… Если мы на верном пути, то выходит, что Кушева вносила, а сом шевелил своими визирьскими усами в подполье… – Досев поглядел на нижний ряд цифр. – Сдается мне, это телефонный номер, возможно, явка.

– И мне тоже сдается, надо запросить информацию.

Досев встал, вынул из книжного шкафа, из-за книг, литровую бутылку из-под лимонада, наполненную желтоватой ракией.

– Закуски нет. Конечно, нехорошо нарушать порядок, но это дело стоит обмыть, по глоточку. За твой успех и чтоб от нашего пьянства не осталось следов, здоровье!

– Твое здоровье, Тодор.

Их губы растянулись в улыбках: Досев улыбался нижними углами губ, Станчев по-заячьи оскалил зубы.

– Сближение, говоришь? Честное слово, не лежала у меня к этому душа.

– Знаю.

– А что тебя подтолкнуло на этот обыск?

Николу потянуло сказать, чья в этом заслуга, но он смекнул, что начальство может воспринять его поведение как разглашение тайны следствия. Будь жив и здоров, Миха… И его мысли перескочили на Григора. Вот что значит судьба – еще пару часов назад она держала его под своим крылышком, а сейчас… Он представил Григора в белой рубашке и светлых брюках, свежего, улыбающегося, даже не верится. Эх, Визирь, Визирь… На душе его слегка помрачнело. Предстоят допросы, процесс, тяжелый приговор. Если не расплетется другая веревочка…

– Надо доложить Самому, – отозвался Досев. – Что мы ему предложим?

– Есть два варианта: либо допрос после экспертизы листка, либо наблюдение с выяснением полной информации о его поездках и связях.

– Спугнем мы зверя, но что-то другого мне не приходит в голову… Ах да, надо не забыть предупредить погранзаставы, у этого Визиря наверняка есть заграничный паспорт.

Он поднял трубку телефона.

– А что ты думаешь по поводу предварительного обыска, пока он на море? – предложил Станчев.

– Не перегибай палку… Если у нашего дорогуши есть сеть, то это будет им сигналом.

Спустя два дня они отправились с докладом к генералу. Человек в возрасте, в очках с сильными диоптриями, он принял их радушно, но чаем поить не собирался. Значит, начальство торопится. Генерал пролистал бумаги в папке. Банковские шифры были идентифицированы, телефон оказался домашний, какой-то Ганс Шлюге из Ф. Вероятнее всего, вклады делались во время командировок Кушевой. Далее следовал список болгарских служащих, сотрудничавших с фирмой, краткие характеристики представителей фирмы, занимавшихся переговорами с объединением, перечень контактов Арнаудова, служебные характеристики и аттестации Григора, список его заграничных поездок, в том числе и частных.

– Так, – генерал поправил очки. – И что вы предлагаете?

Чтобы перестраховаться, Досев предложил два варианта.

– Два варианта, говорите. Вы так стараетесь, что остается только один… Но, товарищи, куда вы так торопитесь, к чему этот галоп.

Оба опустили головы.

– Вы же себя выдаете, собирая весь этот ворох бумаг!

– Материалы получены согласно установленному порядку, товарищ генерал.

– Порядку… Арнаудов взят под наблюдение?

Досев ответил утвердительно.

– Будете просить у прокурора разрешение на арест только с моего ведома. И никаких проверок и обысков. Выполняйте!

Досев поднялся, а Станчев по-прежнему продолжал сидеть. Генерал вопросительно посмотрел на него.

– Товарищ генерал, разрешите задержать его при особых обстоятельствах, – Станчев пригнулся и подробно рассказал о своем плане, изложенном накануне перед Досевым.

– На месте преступления, а?! Классика! – развеселившись, воскликнул генерал.

Станчев мял в кармане остатки трамвайного талона, Досев уставился в фанерное покрытие генеральского стола.

– Что, Досев, разрешим ему?

Полковник пожал плечами.

– По замыслу возражений нет, исполнение отработать как вариант. Повторяю, слежка за Арнаудовым должна вестись мастерски. Брать его у моря только в крайнем случае. Вы свободны.

В коридоре Досев смерил своего подчиненного злым взглядом и, не произнеся ни слова, повернулся и зашагал прочь.

Давненько Станчев не испытывал подобного волнения перед операцией. Арнаудов вернулся с моря несколько дней назад, но наблюдение не дало никаких результатов: никаких новых контактов замечено не было, никто ему не звонил, никто его не разыскивал. Да и настроение Григора свидетельствовало о внутреннем спокойствии.

Было решено задержать его раньше намеченного срока по той простой причине, что ему предстояла поездка за границу. Досев со Станчевым отправились к генералу, познакомили его со своими выкладками, и предложение следователя с мелкими поправками было принято.

Накануне, в пятницу, Никола позвонил Григору, поприветствовал его с возвращением, они разговорились. Между прочим зашла речь о субботе, Станчев поинтересовался, не рыболов ли его земляк. Григор не испытывал особого пристрастия к рыбной ловле, но когда узнал, что в выезде будет участвовать член Верховного суда, фигура влиятельная, то с радостью принял приглашение. Поутру оборудованная, как рыболовный траулер, «лада» с тремя мужчинами в кабине выехала по направлению к небольшой речушке, не пользовавшейся известностью среди знатоков. За ней последовала и служебная «волга».

Арнаудов устроился на переднем сидении, Михов – на заднем. Они успели познакомиться, угостившись кофейком в порядком вычищенной и прибранной гостиной Станчева. По дороге заправились бензином, эта акция была предусмотрена сценарием, болтали о чем попало. Загоревший и отдохнувший, Арнаудов отлично выглядел субботним утром, рассказывал рыболовную историю, произошедшую у его родного села, а с тех пор, как ни крути, как ни верти, он не держал в руках удочки, если не считать одного приключения в Сухуми, когда он чуть было не попал в рыбацкие сети. После этого до петухов пили с грузинами, а те божественно пели на четыре голоса. Видно, серьезная рыбалка сорвалась, мягким голосом подкинул Михов, а Григор с беззаботностью непосвященного добавил, что на сей раз она лишь предстоит.

Машина выехала на подбалканскую дорогу, Станчев и Михов наблюдали за своим попутчиком – не вздрогнет ли. Григор не проявлял никаких признаков беспокойства, наоборот, рассеянно поглядывал в окошко, вертел ручку радиоприемника, подавал непринужденные реплики. И в душе Николы невольно зашевелилось сомнение: может, они нахомутали со всеми этими уликами?

Проехали поворот на первое село, на второе, перевалили через возвышенность, слева открылась узкая долина, пролетел и третий поворот, вдалеке замаячил мост. Станчев переключил скорость, чтобы краем глаза поглядеть на Григора. Тот совершенно спокойно, даже мечтательно поглядывал на горные вершины. Мост, по которому проезжал грузовик, был уже совсем близко. Триста, двести, сто, пятьдесят метров, машина резко свернула вправо, накренилась и застыла на шедшей под уклон поляне, метрах в десяти от оврага.

Наступила мертвая тишина. Все трое сидели в машине, не смея ни шелохнуться, ни слова промолвить. В этом и была ошибка. Вместо того, чтобы растеряться, как предполагалось по сценарию, Григор невинно спросил:

– Что случилось, поломка?

– Почему поломка? Приехали. Что, место не нравится?

Григор заметно осел на сидении, схватился за ремень и прикрыл глаза: его охватили тяжкие сомнения.

– Узнаешь это место? – спросил Станчев. Григор не ответил, он осел еще ниже, и рука стала инстинктивно нащупывать замок ремня.

– Визирь!

Первое, что увидел Григор, открыв глаза, была фотография Анетты. Следователь немного криво держал ее в руке, и Анетта глядела на Григора чуть искоса. Брови… – неизвестно почему пронеслось в голове Арнаудова, машина опасно качнулась…

– Не я… не я это… – застонал он, тараща глаза. – Произошло несчастье… она сама…

На его лбу выступил обильный пот, лицо стало цвета мела, ни кровинки, рука конвульсивно дергалась. Станчев повернулся к нему лицом, Михов наблюдал за стонущим Григором сбоку.

А Григор метался на сидении, запутавшись в ремнях, и хриплым голосом цедил: встретились случайно, он ехал из Варны, она – домой, именно здесь, болтали по-приятельски, она по невниманию отпустила тормоз, вот этот… и машина тронулась, он перепугался, не мог нащупать ручной, инерция вышвырнула его через дверь, вот через эту… машина рухнула в овраг, а он бросился прочь, не разбирая дороги…

На последних словах он совсем захрипел. В уголках губ появилась слюна.

– Как бежал? – спросил Станчев.

– На машине, на своей…

– Где она стояла?

– У дороги.

Он неожиданно начал икать.

– Неправда, Арнаудов.

– Правда, Никс…

– Меня зовут Станчев. Где ты оставил машину?

– У земляной насыпи, Станчев, товарищ…

– Припомни хорошенько, это очень важно. И оставь в покое этот ремень!

Арнаудов с усилием убрал дрожащую руку с ремня.

– Почему ты не вытащил Кушеву?

– Испугался…

– И не остановил попутную машину?

– Не было машин.

– Куда поехал?

– Домой.

– В котором часу прибыл?

– Н-не помню…

Сейчас я тебе напомню, промолвил про себя Станчев.

– Почему ничего не сказал на КПП, где тебя останавливали?

– Ничего не соображал…

– Ключи от машины были на щитке?

– Может быть… не помню.

– А как платил за номер в Варне, помнишь? Почему сорвался раньше времени и несся к этой поляне?

Григор еще больше сжался.

– Я тебе отвечу: чтобы встретиться с Кушевой. Так было дело?

– Может быть…

– Путевой лист заполнил задним числом. И этого не помнишь?

– Упустил, потому и…

Следователь и судья переглянулись.

– Какие отношения были у вас с Кушевой?

– Интимные… ничего более…

– Что значит «ничего более»?

– Ну… вы понимаете…

– Что еще может быть – более? – настаивал Станчев.

– Можно глоток воды?

Ему дали напиться из термоса.

– Почему вы встретились именно здесь?

– Мы давно не виделись, а она уезжала надолго…

– Любовное свидание в таком открытом месте?

– Я же говорил, это произошло случайно…

– Арнаудов, ты только что признался, что о встрече было уговорено заранее. Что же из этого правда?

– И то, и другое…

– Чем вы занимались в машине?

– Разговаривали.

– Сколько времени?

– Около часа, а может быть, и больше.

– О чем конкретно шел разговор?

– Мы соскучились друг по другу… Анетта говорила о больной матери.

– Арнаудов, спрашиваю тебя без шуток: о чем вы беседовали столько времени?

– Станчев, я устал…

– Задаю тебе последний вопрос: о чем вы говорили на этом месте? Спорили, ругались, договаривались о чем-то?

– Я уже сказал, ничего другого не было.

Михов кивнул, что означало: давай в открытую. Того же мнения придерживался и следователь. Он засунул руку в карман куртки и вытащил оттуда листок с банковскими кодами.

– Эта вещь тебе знакома?

Все еще ни о чем не подозревая, Григор воззрился на клочок бумаги. Зрачки его расширились, затем глаза закатились, он осел на сторону, голова упала на грудь. Подбежали ребята из «волги», подняли его и оказали первую помощь. Арнаудов лежал, запрокинув голову, пульс резко упал.

– Ничего страшного, он же здоров, как бык, – сказал лейтенант Влахов, убирая пальцы с запястья Григора.

Станчев отдал приказ обыскать Арнаудова, сам же направился переговорить по радиосвязи с Досевым… Взяли мы его, доложил Станчев, сопротивления не оказал. Разыгрывает интимный вариант с провалами в памяти. Увидел шифры, потерял сознание… Да, все записывается, продолжаю… Понятно, прижмем его.

Он вернулся к «ладе», у которой дежурил Влахов. Михов вышел вперед и заглянул через кусты в овраг. Все вокруг зеленело, но при внимательном осмотре еще можно было заметить колею, оставленную машиной Кушевой. Размяли ноги, закурили, поджидая, пока Арнаудов придет в себя.

– Слабаком оказался твой земляк, – сказал Михов. – Я думал, что у него защита будет получше.

– Но все же пытается увильнуть.

– Надо было его прижимать в темпе, вроде бы тебе все известно.

– Словно его предали?

– Словно он предан, пойман, раскрыт.

Станчев глубоко затянулся.

– Поверишь ли, столько лет работаю, а все равно каждый раз противно мне это, тошнит.

– Верю, Коля.

Влахов подал сигнал, и они вернулись к машине. Арнаудов пришел в себя, но взгляд его все еще блуждал. Двери автомобиля были распахнуты настежь, и это страшно действовало на нервы.

– Продолжим, – сказал следователь. – Арнаудов, ты меня слышишь?

Арнаудов вяло повернул голову.

– Предупреждаю тебя, что допрос записывается на пленку и любая попытка запутать следствие осложнит твое положение… Итак, суммы были переведены фирмой на твое имя, а ты уступил пять процентов Кушевой как плату за риск при внесении денег в банк. Кушева добровольно согласилась или под давлением?

Арнаудов уставился в одну точку, левая щека подрагивала от нервного тика. Следователь повторил свой вопрос.

– И то, и другое, – глухо ответил Арнаудов.

– Она вносила деньги во время своих командировок?

– Да.

– Два раза?

Арнаудов кивнул.

– Почему дважды?

– Такое было условие.

– Поставленное фирмой?

– Да.

– Кто договаривался с тобой, когда, где и о каких услугах? Только точно!

Арнаудов, запинаясь, сообщил два имени, год, место. О характере услуг промолчал, и Станчев повторил вопрос.

– Предоставление сведений о конкурентах и обеспечение сделок, – выдавил из себя Арнаудов.

– А особые условия?

На лице Арнаудова появилось недоумение:

– Какие такие – особые?

– Секретная экономическая информация, которую ты передавал.

– Не передавал я никакой секретной информации.

– Как тогда ты обеспечивал сделки?

– Помогал устранить конкурентов.

– А кто тебе помогал?

– Кушева.

– Кушева – мелкая рыбешка. Кто еще?

– Инженер Братоев и доктор Тасков.

– Письменно?

– Нет, устным образом.

– Они знали, кому предназначена переданная ими информация?

– Я их не ставил в известность.

– Где вы беседовали?

– На работе.

– Как тебе помогала Кушева?

– Рассказывала мне о ходе экспертизы и оценках.

– Она была связана с фирмой?

– Нет.

– Что послужило поводом для вашей тайной встречи здесь?

Арнаудов не ответил.

– О чем вы говорили целый час на этой поляне? Только точно!

– Станчев, это личные, интимные дела, не надо…

– Подследственный Арнаудов, я сам могу тебе сказать, о чем вы здесь говорили. Могу поведать тебе и много других ваших тайн, например, номер телефона на Блюменгассе, 3, пароль, систему явок… Начинать?

Арнаудов уперся затылком в спинку сиденья и прикрыл глаза.

– С Анеттой мы знакомы давно, мы сошлись, потом расстались… Два года тому назад снова сблизились. Она – сложный человек, эмоциональный… Была. С трудом приняла мое предложение, а потом испугалась…

– Из-за чего?

– Подозревала, что за ней ведется слежка, что в Ф. ее фотографировали, вообще…

– Она хотела выйти из игры?

– Что-то подобное. Говорила, что по ночам ее мучат кошмары, дурные предчувствия.

– Психический кризис?

– Да, психический.

– И предложила вернуть свой пай?

Арнаудов вздрогнул:

– Значит, она…

– И ты принял?

– Нет, пытался ее переубедить.

– Во имя чего?

– Во имя пережитого, во имя будущего…

– Заграничные планы?

– Да нет, не заграничные, просто так.

– До следующего вклада.

– Я не получал новых предложений.

– То есть работал авансом.

– Это была награда.

Станчев и Михов усмехнулись.

– Хорошая награда – целое состояние. И что произошло потом в машине?

Арнаудов снова попросил воды.

– Анетта непрерывно плакала, говорила, что она несчастна, что ее никто не любит, а только используют как женщину… то есть я использую ее как женщину и курьера, а годы летят, так и прокукует она всю жизнь… Так сильно она никогда не плакала, и я решил ее утешить, началась возня, мы отстегнули ремни, а тут машина тронулась, мы перепугались и…

Арнаудов не окончил, нахлынула тишина. Станчев глядел на неподвижные стрелки на приборном щитке, посматривал на замершего Арнаудова и думал, что в этот момент и в машине, и в Григоре совсем не прощупывался пульс, они были мертвы. Однако он ошибался. В тот миг, когда Григор кончил исповедоваться, он внезапно ощутил легкость тела и ясность ума. Она меня предала, мерзавка, решил он без колебания, а они проворонили нас в ту ночь, потом спохватились, остановили меня якобы для дорожной проверки, а уж после подослали этого хромого Иуду, чтобы подсластить агонию. Я конченый человек… Его кадык задрожал, в памяти, как на кинопленке, проносились сцены из детства, беззаботные, невинные, мелькнули Тина и Роси, возникла Анетта, голая, неудержимая. И Григора буквально начало трясти от переполнявшей его злобы. Он с проклятиями обрушился на нее, уже покойницу, и снова потерял сознание…

– Се человек, ессе homo, – изрек Михов, пока лейтенант приводил в чувство отключившегося Арнаудова. – Гордое, но в то же время жалкое существо. И так тому быть…

Станчев не ответил. Он безуспешно пытался смахнуть с плеча несуществующую пылинку. Ему казалось, что он весь налился тяжестью, по коже ползали невидимые насекомые – знакомое состояние. Эх, Визирь, Визирь, где же мы завершим наше сближение, откладывавшееся тридцать лет. Жалко…

Две машины тронулись в сторону столицы.

Григор Арнаудов пришел в себя, как только они въехали в город. До тех пор он лишь чувствовал, что они движутся, слышал какие-то приглушенные голоса, доносившиеся из радио. Голова была тяжелой, виски сжимали обручи, внезапное давление которых опрокинуло его в бездну, но кто нацепил их ему на голову и зачем они его стискивали, понять он был не в силах.

Булыжник мостовой растряс его, скорость упала, и он начал ориентироваться. Точно, они въехали в столицу, по сторонам мелькали дома, кажется, они направляются к центру, но тут машина свернула в переулок, начался сложный лабиринт улочек, и пока он пытался сообразить, где они, автомобиль юркнул во двор. Ему помогли выйти из машины, под руки провели по лестнице, двери, казалось, сами распахнулись, и в наступившей темноте он даже не заметил, как на его кистях защелкнулись наручники. Поначалу он не понял, что произошло, но когда безуспешно попытался почесать шею, где почувствовал внезапный зуд, то моментально пришел к выводу, что с ним покончено.

Ему не запомнился ни маршрут по коридорам, ни его сопровождающие, ни дверь камеры, в которую его ввели и заперли снаружи. Звук поворота ключа в скважине и резко нахлынувшая тишина окончательно привели его в чувство: он дико оглядел голые стены, металлическую решетку на окне, одинокую кровать. Да, это был арест… Перед глазами замелькали лица Станчева, Анетты, появилась Роси, проплыла жена, его плечи задрожали, и он разрыдался.

Когда истерика кончилась, на душе у него полегчало, обручи на висках ослабли. Арест, снова пронеслось в его голове, им все известно об Анетте, о вкладах…

От этой мысли он завалился на спину. Взгляд его уткнулся в давно не беленный потолок, пошарил по стенам, запутался в оконной решетке, и веки сами собой опустились. Мягкий мрак привнес немного спокойствия, он чувствовал, как высыхают слезы на его щеках. Появилась Анетта, только ее лицо, неподвижное, глаза глядели испытующе. Он знал его до мелочей, знал каждую морщинку, каждую ямочку. Лицо медленно росло, глаза сосредоточенно смотрели перед собой, и объектом их пристального внимания был он сам, Григор. Неужели она жива… И в следующее мгновение его губы зашептали тяжелые, липкие слова: шлюха, продажная тварь, предательница…

Ругань приободрила его, мысль заработала продуктивнее. Откуда дознался этот иуда Станчев о его связи с Анеттой, неужели за ними следили? И почему его прижали так поздно, почему выжидали? Но самое главное – как они докопались до вкладов, если о них знали только он сам да Анетта?.. Ну и, конечно, в банке и, вероятно, тамошние секретные службы. Анетта упоминала о какой-то слежке, о тайном фотографировании – вдруг они стали жертвой соглашения разведслужб, мерзкого размена человеческими судьбами?

Вопросы множились, а ответа не находилось ни на один. Нет, не логично, глупо предавать его той стороне, ни смысла, ни выгоды – они получали от него ценную информацию, приносившую серьезную пользу. Анетта об этом не знала, никто не знал, система передачи была организована безупречно, уже столько времени…

Свесившаяся с кровати нога затекла, но Григор не мог сообразить, откуда идет боль, и не подымал ее с пола. Иуда Станчев намекнул ему об особой информации, но это была уловка, прощупывание почвы, иначе они бы не привезли его на поляну. Спокойствие, Григор, немного спокойствия. Разыскивая убийцу, они наткнулись на вклады. Но как они до них добрались – как? Неужели они проследили за Анеттой, или она сама…

И мысль об Анеттином предательстве снова парализовала его. Прижали эту гусыню к стенке, она и наделала в штанишки, выложила им все коды, телефоны, адреса. А потом очумела от страха и сознания собственной вины и пошла на попятную – начала жаловаться на галлюцинации, кошмары, настаивать на срочной встрече, плакаться мне в жилетку и молить о выходе из игры… Вот, шлюха прожженная, откуда ты взялась на мою голову, как я мог тебе довериться…

Тормоз проклятый – он всему виной. Если бы Анетта поставила машину на ручник, если бы он не кинулся ее утешать, какое к черту утешение, идиот, завалил бы ее кверху ножками и конец, и пошла к чертям собачьим со своими соплями… Но машина тронулась так внезапно, так легко набрала инерцию, что он даже не успел дернуть за ручной тормоз – одно движение левой руки, и он был бы спасен…

В смятении Григор и вправду не смог обнаружить ручной тормоз, вместо него дергал за рычаг коробки передач, естественно, без толку, Анетта верещала за рулем, а машина все настойчивее сползала к оврагу, и он не выдержал и выпал через открытую дверь. Сколько времени он бежал по обочине шоссе, через насыпь, через канавы – он не помнил, не мог вспомнить даже, слышал ли он грохот взрыва. Добрался до спрятанной у сельского пути «волги» и плюхнулся на сиденье. Слава богу, что в то время по шоссе не проехало ни одной машины, как будто движение было перекрыто. Выехав на асфальт, он заметил отсвет пожара в овраге, повернул машину на восток, но когда подъезжал к селу, передумал и рванул по направлению к столице. Проезжая мимо поляны, он выжал газ до предела и зажмурил глаза, рискуя врезаться в парапет моста. Вел машину автоматически, с пустой головой и замершим сердцем. И только когда его остановили у поста на окружной дороге, он осознал свою фатальную ошибку: сам отдался им в рученьки…

В город вкатил тихонько-тихонько, ему никогда не приходилось тащиться так медленно. Ничего не соображал, скованный пронзившим его до костей ужасом. И когда он позвонил в дверь дома, Тина в первый момент не узнала его: так переменилось его лицо. Сочинил историю о том, что стал свидетелем автомобильной катастрофы, чудом его не помяли, плел, как помогал пострадавшим, слава богу, не было жертв, потом влез в ванную и более получаса с пустой головой мок под душем. Теплая вода стекала по затылку, по плечам и груди, по ногам, и Григор испытывал чувство, что он мертвец – стоячий мертвец.

Начались недели непрерывного страха, густого, ежеминутно разжигаемого неизвестностью: что сталось с Анеттой в овраге, погибла ли она, почему его остановили у поста ГАИ, почему его не вызывают на допрос, найдены ли какие-нибудь отпечатки, следы? Покоя не давали проклятые вопросы и еще более мерзкие видения. Он не смел позвонить ни домой Анетте, ни на ее работу, боялся оказаться рядом с ее домом, пугался своей тени. А надо было ходить на службу, изображать спокойствие, повсюду разыгрывать естественность поведения – и дома, и перед секретаршей.

В конце недели он случайно узнал о гибели Анетты от одного ее коллеги по службе, понял, что ее нашли мертвой в овраге, никаких свидетелей, никаких виновников. Однако вместо того, чтобы рассеяться, страхи, казалось, усилились: ему приходилось слышать о коварстве следственных органов, о их методах выжидания и тайного наблюдения, – и он решил держаться из последних сил, мобилизовать свою волю и не подавать ни малейшего повода для подозрений, все же им не было известно об их связи, да ни черта они не знали, по всей вероятности, проверка была делом гаишников..

Он не слышал, как открылась дверь.

– Гражданин Арнаудов, – пробубнил с порога милиционер, презрительно глядя на него сверху вниз, – встать и за мной! Пошевелись.

Первый раз в жизни Григор захотел убить человека и тем самым приблизить смерть.

Никогда ранее дом Арнаудовых не погружался в такую густую тишину, как в этот субботний вечер. Беда собрала Розалину и Екатерину на кухне, у традиционного семейного очага, хотя сейчас горела лишь неоновая лампа над мойкой. Перевалило за десять, все было ясно, впрочем, далеко не все, до них дошла лишь ошеломляющая весть об аресте Григора. К половине десятого его все еще не было, и охваченная тягостными предчувствиями Тина позвонила Станчевым. Ей уже мерещилась катастрофа, несчастный случай, бог весть что – сегодняшнее запаздывание Григора непонятно почему вселяло в нее загадочную тревогу.

К телефону подошла Петранка, выдержала паузу перед тем, как позвать отца, и с колотящимся сердцем Тина спросила, почему Григор не вернулся. Станчев тоже выждал мгновение – Тина почувствовала эту паузу – и глухим голосом ответил, что, к сожалению, Григор не вернется ни в этот вечер, ни в последующие. Он просит товарища Арнаудову не волноваться, но ее супруг задержан. Тина качнулась, прижав трубку к уху, и упавшим голосом спросила, как это задержан, кем? – хотя уже поняла, что имеет в виду Станчев. Органами милиции, сказал Станчев, но пока еще рано говорить о чем-либо конкретно. И добавил, что Григор жив и здоров, его содержат в хороших условиях, но, пока все выяснится, он должен быть изолирован, таковы законы ведения следствия. Тина продолжала покачиваться, но постепенно овладела собой и спросила, откуда это известно Станчеву и почему она ни о чем не знает… Официально ее известят завтра, таков уж порядок, а у него сведения из первых рук, можно ему верить. Пытаясь превозмочь потрясение и растущее возмущение, Тина заговорила, запинаясь: это неслыханно, да отдает ли он себе отчет в том, что говорит… К сожалению, товарищ Арнаудова, по крайней мере на данный момент именно мне поручено вести следствие…

Неоновая лампа ровно мерцала над сверкающим никелем мойки и мертвящим светом озаряла безукоризненную чистоту вокруг, вымытую и составленную в ряд посуду и приборы. Скрытая за металлической лентой производства фирмы Шнайдер, лампа излучала резкую полосу света и разрезала кухню на две части, тем самым усиливая и без того тягостную атмосферу.

Немного придя в себя после шока, Тина принялась судорожно вертеть телефонный диск. Первым делом Томанову, другу Григора и высокопоставленной фигуре. Его не было дома, но по тону жены она поняла, что им ничего неизвестно о случившемся. Это немного ободрило ее. Она набрала номер следующего в иерархии, Чендова. Он был явно изумлен и пообещал навести справки. Тина уловила в его тоне холодок и даже забыла поблагодарить. Затем позвонила Вангеловым. Они также ничего не знали, а на нее произвело впечатление, что голос Стефана ни на йоту не изменился. Он спросил ее о подробностях, посопел и сказал, что дело серьезное, но раньше, чем сам не удостоверится, как и что, утверждать ничего не может. Сейчас он свяжется с кем следует и перезвонит, пусть Тина ждет у телефона.

Минут через двадцать раздался звонок, и медленно, делая паузы между словами, Вангелов поведал, до чего он дознался, неважно где и как. Да, верно, Григор задержан на основании ордера прокурора, но это еще не беда. Плохо то, что перед этим он был под подозрением и наблюдением, и ведется следствие – да, Тина, ты должна принять этот факт с должным мужеством и терпением. Присев на кушетку, Тина вроде бы и слышала его голос, но в то же время слова, казалось, не достигали ее слуха. Рядом переминалась с ноги на ногу Роси и нервно грызла ногти… Я ошарашен не меньше твоего, продолжил Вангелов, но не имею ни малейшего представления о характере следствия, да и не у кого разузнать, все это дела секретные. Будем надеяться, что Григор не сильно проштрафился… Стефан, о чем ты говоришь… – всхлипнула Тина… Говорю то, что знаю, ошибки нет, дорогая Тина, нет…

– Мама… и ты этому веришь? – спросила Роси, впервые в жизни закурив перед матерью.

Тина ее не слышала, не замечала и сигареты. Ее мысли блуждали в прошлом, она просеивала в памяти все пережитое с Григором, все мало-мальски значимые события. Начинали они скромно, экономно, но постепенно встали на ноги, особенно после отправки на заработки в чужие земли, как любил шутить Григор. Последние годы они уже жили на широкую ногу, доходы текли ручьями и сливались в реку – зарплаты, внушительные премиальные, командировки за рубеж, гонорары и подарки, продажа дома в селе. Тина никогда не занималась подсчетами, это было парафией Григора, и она верила его педантичной точности, хотя некоторые вещи были для нее неожиданными, например, строительство и благоустройство дачи. Стефан сказал, что положение Григора серьезное, может, он поддался соблазну? Немыслимо это…

– Почему ты не отвечаешь? – огрызнулась Роси.

– Что тебе ответить, Роси, какое это имеет значение?..

– По-твоему, вина не имеет никакого значения?

– Не понимаю, о какой вине ты говоришь.

Роси налила в стакан виски, бросила лед, но пить не стала.

– И его ждет суд, так? Но за что?!

– Не кричи. Если бы я сама знала, непременно сообщила бы тебе.

Роси отпила глоток и затянулась сигаретой.

– Странно… Ты не знаешь, дядя Стефан, Чендовы тоже ничего не ведают, а хромое ничтожество, сопровождаемое юной протестанткой, знает… Вы что, разыгрываете театральное представление для малолетних?

Тина бросила на дочь косой взгляд.

– В этом представлении участвуешь и ты, моя дорогая. Думаешь, я не понимаю, какую жизнь ты ведешь?

– И какую же жизнь я веду?

– Такую же, как твой отец!

Роси на мгновенье притихла.

– Видишь ли, мама… Может быть, я и не унаследовала ваши добродетели, но вот пороки – это в полной мере! Только не надо изображать из себя святую!

Тина вскочила на ноги.

– Я тебе запрещаю разговаривать со мной в таком тоне! Не тебе меня судить в этой жизни!

– Зачем же тогда ты хнычешь и стучишься во все двери?

– Ты – чудовище…

– Возможно… Только знай, что хромой провинциал не случайно оказался на море.

– Что ты этим хочешь сказать?

Роси закурила новую сигарету.

– Если помнишь, я однажды тебя спросила, но ты уже, наверно, забыла… Спросила тебя по поводу всего этого, понимаешь? Можно ли все это приобрести на две зарплаты?

– Ты прекрасно знаешь, что и у меня, и у отца есть побочные заработки.