- Я учительница. Постоянно живу на Кильднне. И вот мы решили там создать школьный музей Отечественной войны. Это наши первые экспонаты.
- Вот здорово: кто о чем, а вы о музее, - проговорил моряк. - В таком случае, разрешите надеяться, что и меня не забудете, пришлете билетик на открытие вашего музея?
- Без специального билета заранее приглашаю вас, - ответила учительница. - Будете самым желанным гостем!
Не удивительно, если сегодня и на Кильдине существует школьный музей боевой славы, созданный ребятами под руководством этой мужественной женщины.
В далекой гавани
Полярный… Совсем небольшой городок и вместе с тем главная база флота. Во время войны здесь все знали друг друга если не по фамилии, то в лицо. Нового человека сразу примечали. Звание у меня было небольшое - капитан, и на этом основании я считал, что на меня никто не обратит внимание. Но в один из первых дней после приезда я встретил на мосту, ведущем к Дому флота и редакции газеты «Краснофлотец», высокого плотного моряка в кожаном реглане, с адмиральской звездой на погонах. Я приветствовал неизвестного контр-адмирала и постарался проскочить (подальше от начальства!), а он тут же окликнул и вернул меня обратно:
- Вы кто такой, товарищ капитан? - спросил он.
Узнав, что я корреспондент, только что прибывший на флот, он улыбнулся:
- В таком случае пойдемте со мной обедать.
Я опешил. Как обедать? Куда? Ведь мы даже не знакомы. В первую минуту подумал: пожалуй, неловко, но тут же решил: пойду!
Член Военного совета флота Александр Андреевич Николаев привел меня в скалу, нависавшую над бухтой, где находился КП флота, и там, в небольшом салоне, мы застали командующего флотом вице-адмирала Арсения Григорьевича Головко, начальника Политуправления генерал-майора Николая Антоновича Торика и какого-то капитана первого ранга, тоже полного, с румянцем на щеках и пробивавшейся лысиной. Потом выяснилось, что он тут «подводный бог», самый компетентный специалист по вопросам подводного флота - Николай Игнатьевич Виноградов, поначалу командовавший бригадой подводных лодок, а затем работающий в штабе флота.
Появление Николаева с незнакомым капитаном никого не удивило. Оказывается, многие писатели и корреспонденты бывали гостями этого маленького салона.
Представив меня, Николаев посадил рядом. Все было так просто, непринужденно, что мне показалось, будто я всех этих людей знаю уже целую вечность.
Обед проходил очень весело. Головко шутил, тут же раздавались остроумные замечания Торика и Николаева. Чувствовалась одна дружная семья. Когда покончили с компотом, Николаев сказал мне:
- Вот и познакомились разом почти со всем командованием. Теперь с вас взятки гладки: нет необходимости представляться каждому из начальства в отдельности.
Мне пришелся по душе Александр Андреевич Николаев. Приятно было видеть его всегда невозмутимое, полное доброты лицо, умные прозорливые глаза, гладкие светлые волосы на пробор с небольшим петушиным хохолком. К нему всегда можно было обратиться по любому поводу, встретить понимание, получить дельный совет и помощь. Мне кажется, он был человек партийный - в самом высоком смысле этого слова.
Еще через несколько дней я ближе познакомился и с Головко, о котором слышал раньше на других флотах. Добрая слава пошла о нем в самом начале войны. Тут надо искать объяснение, вероятно, не только в личных качествах Головко, но и в том, что Северный флот под его командованием в самые критические дни битвы в Заполярье твердо стоял на своих рубежах, не сделав ни шагу назад. Я ограничиваюсь этими короткими строками, ибо дальше о нем еще пойдет речь, что называется, крупным планом.
…Полярный день на Севере выбивает из привычной колеи человека, приехавшего откуда-нибудь из средней полосы нашей страны. В эту пору не ощущаешь движения часовой стрелки. В три часа ночи спать не хочется. Солнце светит ослепительно, как где-нибудь в Ялте или Сухуми. Правда, полярное солнце не идет в сравнение с южным. Нередко в разгар такого солнечного дня приходится вспомнить о шинели. Однако в полярный день, равно как и в полярную ночь, не затихали бои.
Главная база Северного флота Полярный была центром боевой жизни. Отсюда уходили корабли в море, и сюда возвращались моряки после долгих, изнурительно трудных походов. И здесь же нашли приют мы - военные корреспонденты центральных газет, ТАСС и радио. В ту далекую пору ареной борьбы стали морские коммуникации. Здесь наши люди держали самый суровый экзамен, проявляя все лучшие качества и в первую очередь храбрость и решимость, волю к победе.
Обычно за короткими, лаконичными строчками сообщения Совинформбюро о потоплении нашими моряками в Баренцевом море вражеского транспорта скрывалась напряженная драматическая история поисков, атак, побед и поражений. Иногда, казалось, и успех не так и велик - местного значения. Но ведь именно из таких успехов и родилась впоследствии наша общая большая победа.
Еще в Москве я прочитал очерк о североморских подводниках, и мне особенно запомнилось имя Израиля Ильича Фисановича, одним из первых прорвавшегося во вражеский порт Петсамо. Очерк был написан вдохновенно и занимательно, так что, читая его, я представлял все перипетии умной и хитрой борьбы с врагом.
Приехав на Север, я с нетерпением ждал встречи с Фисановичем, но он долго не возвращался с моря, и в бригаде подводных лодок уже начались волнения. Лишь один человек хранил железное спокойствие. Это был прямой начальник Фисановича - командир дивизиона самых малых подводных лодок - «малюток» - Николай Иванович Морозов, крепко сбитый пожилой человек, по-юношески живой и темпераментный, любитель «потравить» - рассказать какую-нибудь забавную историю и тут же посмеяться вместе с молодыми моряками. Таких историй было у него в памяти сотни. И рассказывал он артистически, трудно было отличить, где правда, а где вымысел. А история с его рыжими усами стала ходячей легендой на флоте.
Поскольку у русских моряков существовала традиция носить усы и бороды, Николай Иванович решил отпустить усы. Он дорожил своими густыми рыжеватыми усами, сам осторожно их подстригал, не доверяя парикмахеру. Но однажды, накануне выхода в море на «малютке» вместе с Фисановичем, он посмотрел в зеркало и сказал:
- Сбрил бы их, да жалко так, за здорово живешь, с ними расставаться. А вот если утопим с тобой парочку транспортов, так и быть, в честь победы пожертвую своими усами.
- А что если утопим один транспорт? - спросил Фисанович.
- За один транспорт - один ус, - лихо подмигнул Николай Иванович.
Они ушли в поход и потопили один транспорт. Накануне возвращения в базу Николай Иванович сел брить по уговору один ус, но, видя, что получилось уродство, - тяжело вздохнул и пожертвовал вторым усом.
- А второй зачем же? - спросил Фисанович.
- Второй примите авансом. Неловко же старику с одним усом жить.
Эту веселую историю знали теперь все, от командующего и до официанток кают-компании. И когда я встретил Николая Ивановича и напомнил ему о том случае, он рассмеялся:
- Да, было такое дело…
* * *
Он продолжал острить и балагурить, хотя были все основания тревожиться о судьбе Фисановича.
- Мои птенцы не пропадают, - твердил Морозов. - И насчет Фиса не беспокойтесь. Найдет что-нибудь подходящее, тяпнет и придет домой. У нас строгие порядки: с пустыми руками являться не положено.
Морозов оказался прав: дня через два утром мне позвонили с К.П бригады подводных лодок и сообщили, что лодка Фисановича через полчаса будет в гавани.
Первый раз писатель Вениамин Александрович Каверин, с которым мы вместе жили, прервал работу на полуслове. Изменив своей обычной аккуратности, он не спрятал в папку написанные страницы, а схватил шинель, шапку и вместе со мной торопливо зашагал вниз под гору, где находилась база подводных лодок.
Там уже было полным-полно моряков, они толпились на маленьком огороженном пятачке, и, как всегда, в центре внимания находился Николай Иванович.
- Какая это победа у Фисановича? - спросил кто-то из встречающих.
- Тринадцатая. Чертова дюжина! - весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: - Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!
Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии. Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, что в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие…
Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться «малютка» Фисановича.
Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться - случилось что-то неладное…
Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.
- Неприятность, - нехотя ответил Морозов. - Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или…
Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.
В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.
В этот день в третий раз из-за облаков появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: «щукам», «эскам», подводным крейсерам…
Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.
«Малютка» находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек - и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то «убили»!» - буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.
Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:
- Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять - двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.
Во время этой церемонии мы все, не сводя глаз, смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.
Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый - неизвестно в чем душа держится, - похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: «Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте».
Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом; «Здесь курить!»
- Тебя чуть фриц не прищучил? - спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.
- Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там, за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража - бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: «Право руля!» Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение, и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту…
Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:
- Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку… Решили подождать. Слушали море… Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел - горит, погружается. После этого дал ходу - и в базу…
Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:
- С какой дистанции атаковали?
- Восемь кабельтовых.
- Угол встречи?
- Сто пять - сто десять градусов…
- Какой ход имел транспорт?
- Приблизительно восемь узлов.
Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:
- Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.
Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:
- Мне есть что-нибудь?
- Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, - растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.
Фисанович поник головой и молча отошел в сторону, Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями.
В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели знакомую фигурку.
- Ты что, Зорька, не спишь? - спросил Табенкин.
Оказывается, так друзья прозвали Фисановича, что очень шло к его юношеской внешности. Даже высокий лоб и умные выразительные глаза не делали его старше.
- Так ты почему не спишь? - повторил Табенкин.
- Время детское, - ответил Фисанович и, улыбнувшись, добавил: - Мне из Москвы целый мешок книг привезли, надо разобраться, а тут еще других дел накопилось. Вот письмо пионерам сочиняю.
Фисанович жестом руки пригласил пройти, подвел к кушетке, на которой стоял большой ящик, и принялся выкладывать из него мешочки с деревенским печеньем, расшитые шелком кисеты, тетради, бумагу, конверты.
- Смотрите, какое богатство! Что может быть дороже такого подарка? Болтались мы целую неделю, пока нашли конвой. Штормило черт знает как. Нервы у людей на пределе. А пришли - и такая радость. Это для нас награда, да еще какая!… Вот и я решил написать ребятам маленькое письмо, а получается целый доклад о подводной войне.
- Ты письмом увлекся, а другие командиры историю лодок пишут, - заметил Табенкин.
- История лодки у меня давно готова.
Фисанович вынул папку с рукописью, отпечатанной на машинке. На заглавном листе значилось: «История Краснознаменной подводной лодки М-172». Это были описания походов и побед, одержанных экипажем «малютки», начиная с дерзкого прорыва в Петсамо.
Особенно подробно рассказывалось о петсамских событиях. Эпиграфом к этой главе Фисанович избрал строки из старинной «Застольной»: «Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать». Эта фраза не случайно понравилась Фисановичу. Иронически-презрительное отношение к опасности и смерти было свойственно его натуре.
Здесь необходимо сделать отступление, чтобы читатель яснее представил и личность автора, и то, над чем он работал. Фисанович точно задался целью доказать, что даже такая небольшая история совсем маленького корабля может вызвать интерес у любого читателя. Ему хотелось написать интересную, правдивую историю лодки и ее экипажа, а не только сообщить какие-то сухие факты. Рукопись начиналась такими словами:
«Поздней осенью 1936 года по цеху судостроительного завода, загроможденного конструкциями, пробирался к стапелям высокий молодой командир. Морская форма ловко облегала его ладную фигуру. Серые глаза с интересом разглядывали выступающие контуры кораблей на стапелях, гигантские краны, напряженную и осмысленную суету строительства.
- Скажите, товарищи, где строится спецсудно? - обратился он к группе рабочих, проходивших мимо.
Один из них, высокий, худощавый, в измазанном суриком черном комбинезоне, окинул командира бойким взглядом веселых карих глаз и сказал:
- Пойдемте покажу. Я строитель этого объекта.
- А я назначен командиром корабля. Будем знакомы: старший лейтенант Логинов Иван Андреевич.
- Инженер Корсак Евгений Павлович, - представился строитель. - А вот наш механик Колчин.
Логинов на ходу обменялся рукопожатием с маленьким добродушным толстяком.
- Вот она, наша посудина, - показал Корсак на серую стальную сигару, всю в ореоле вспышек электросварки, - уже готов корпус.
- Быстро… А крепко ли? - поинтересовался Логинов.
- Строит лучшая бригада сварщиков на заводе, - чуть обиделся Корсак. - Варят на совесть…»
Фисанович в ту пору еще не был командиром «малютки», но все связанное с ее рождением знал до мельчайших деталей.
И вот лодка построена, прошла все положенные испытания и уходит служить на Север. Фисанович ведет рассказ дальше:
«Над Ленинградом тускло просвечивал золоченый купол Исаакиевского собора. Все свободные от вахты были наверху. В ушах еще отдавались прощальные звуки оркестра и напутственные пожелания оставшихся друзей:
- Прощай, Рамбов! Теперь на айсберги к белым медведям будем увольняться…
…Проходили под мостами. Неторопливо-деловитая ленинградская публика задерживалась, разглядывая необычные корабли… Девушки перебегали на другую сторону моста и махали вслед платками. От лодок отвечали, поднимая над головой фуражки и бескозырки. Прощайте, милые ленинградцы, приветливые, простые, спокойные. Прощай, город великого Ильича, колыбель русского флота, колыбель революции и Советской власти! Прощай, родная Балтика! На норд!»
По пути на Север множество деталей, не запечатленных на страницах вахтенного журнала, запомнились автору. Он подмечает, что «полированный водой и временем ленинградский гранит сменила майская зелень рощ и пашен», видит «замшелые равелины Шлиссельбургской крепости». Может быть, последним провожатым подводников была «древняя часовенка на крутом холме, живописная, как палехский рисунок». А там Беломорско-Балтийский канал, затем Белое море исподволь начало проявлять свои особенности: «Внимание любителей рыбной ловли привлекли невиданные на Балтике пикша и блиноподобная одноглазая камбала. Наступила короткая северная ночь, но не темнело. Незнакомые на Балтике приливно-отливные явления преподносили неприятные сюрпризы. При очередном отливе лодка чуть было не повисла у причала на туго выбранных швартовых».
И вот Заполярье. Первые учебные плавания и, наконец, война. Все боевые походы лодки описаны мастерски, с острыми драматическими коллизиями.
В ходе войны, урывками между походами, писалась история «малютки». Писалась свободно, раскованно, с тем чтобы, если ей доведется увидеть свет, - она не пылилась на книжных полках, а была бы в «непрерывном обращении», приобщала молодежь к трудной, почетной службе на подводном флоте{2}.
Читая рукопись, мы с Кавериным обратили внимание на то, что вместе с героизмом людей Фисанович не постеснялся описать и неприглядные стороны войны.
- Что же, война - не праздник, не парад, как иногда изображают ее наши уважаемые писатели. - Он с иронией глянул в нашу сторону. - Помните, как Толстой писал в «Севастопольских рассказах». - Фисанович взял с полки книгу, быстро нашел нужное место и прочитал вслух: - «…Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти…» Прав был старик, - продолжал он. - Война - это работа, притом тяжелая, грязная работа. Идешь в море - не спишь, не моешься, обрастаешь бородой, терпишь всякие неприятности. Немца долбанешь - хорошо, если скроешься. А если тебя заметили, только успевай вывертываться из-под бомб…
- Разве непременно вы должны наблюдать потопление? - с любопытством спросил Каверин.
- Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.
- Страшно было? - продолжал допытываться Каверин.
- Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность.
- Что выручает вас в минуты опасности?
- Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.
На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого кудрявого мальчугана.
- Мой Тарас… - с грустью произнес Фисанович. - В Харькове застряли… Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан - пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас - я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: «Товарищ командир, это за вашего Тараса!» Тут бы порадоваться - ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло…
Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.
- Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, - говорил Фисанович. - Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз - метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера… Помощник говорит: «Давай атакуем хоть мелочь». А я думаю: «На такую мишень жаль торпеды тратить». Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: «Иди докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!»
Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:
- Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри - лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то… А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишете, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников.
В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.
Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:
- Друзья! С добрым утром…
Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:
- В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю…
Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться…
Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки будущего.
Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин в романе «Два капитана». В центре стола, рядом с седовласым Головко, восседал наш Зорька - молодой, бедовый, очень похожий на школьника.
Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками… Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из «Евгения Онегина».
Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.
Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его «Строевая подводная» была признана лучшей, «принята на вооружение» и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках:
Любимые, встречайте нас с цветами,
И хоть на свете вы нам всех милей,
Но нет нам тверже почвы под ногами,
Чем палубы подводных кораблей.
Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался веселым до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.
Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.
- Зайди ко мне, что-то увидишь, - сказал он, не останавливаясь.
Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.
- Вот мои пропавшие. Познакомься, - радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. - Вот они, мои дорогие, - продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.
Я взял на руки мальчугана и пошутил:
- Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.
На лице женщины появилась слабая улыбка.
- А что за повесть такая? - спросила она. - Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.
И она рассказала обо всем пережитом за два года в оккупированном фашистами Харькове.
* * *
Перечитывал свой дневник, и сердце сжималось от боли: Фисанович не дожил до победы.
Приехав в Полярный, мы прошли по улице имени Фисановича и не узнали города, настолько он раздался вширь и застроился.
В одном из музеев боевой славы в Заполярье я снова увидел знакомое лицо с лучистыми глазами и прочитал строки письма, написанного женой героя Еленой Андреевной, обращенного к молодым подводникам. Она свято хранит память не только о своем муже, но и обо всех его товарищах, что отдали жизнь за нашу победу.
Решил, не откладывая, написать Елене Андреевне. И вскоре получил теплое письмо, из которого узнал, что она инженер-кораблестроитель, многие годы работала в конструкторском бюро. А ее сын Тарас поначалу решил стать врачом, окончил медицинский институт, у него появился интерес к несколько необычной области, только одним краем связанной с медициной. Он задался целью разработать собственную конструкцию протезов для людей, лишившихся рук. Идея благороднейшая! Но для этого мало знать медицину, потребовалось стать еще и конструктором. И вот Тарас поступает в Ленинградский политехнический институт. Сейчас он кандидат медицинских наук. Работает над этой проблемой. И я верю, что ученый сделает свой вклад в науку и многие люди от души скажут ему спасибо.
Колышкин, Лунин, Шумихин…
Бригада подводных лодок была в Полярном, можно сказать, земной осью, вокруг которой вращалась вся жизнь маленького городка. И, конечно, мы, журналисты, наведывались туда каждый день и были в курсе если не всех, то очень многих событий. Провожали корабли в море. Ждали их возвращения, участвовали во встречах на пирсе. Когда лодка входила в гавань, с нетерпением ждали традиционных выстрелов. Сколько раз пальнут - столько потопили кораблей. А у командира базы Морденко в сараюшке уже визжали поросята. Вечером, тупорылые, с тонкой коричневой корочкой, они подавались на стол в кают-компании.
Каждому из нас хотелось найти какой-то оригинальный, неповторимый материал, узнать какую-нибудь историю, о чем еще никто не написал.
И все- таки мы все на бригаде -гости, а хозяева, если не считать офицеров штаба бригады, беспрерывно меняются. Одни экипажи уходят в море, другие возвращаются из походов, «отмываются», спят до потери сознания, а после основательного отдыха идут в Дом флота на спектакли, концерты, кино или просто посидеть в ресторане, в теплой дружеской компании. Звенят бокалы, слышатся заздравные тосты. Пьют за победы прошлые и, главным образом, за будущие, ибо все живут завтрашним днем в ожидании нашей общей большой Победы. Ради нее через несколько дней снова пойдут они в море на бой, возможно, на свой последний бой, после чего уже за этот столик никогда не сядут. Об этом вслух не говорят, но так нередко случается…
Еще недавно бывал тут Магомед Гаджиев - яркая, одаренная личность, двенадцатилетним мальчуганом из дагестанского аула он участвовал в гражданской войне. Стало быть, с малолетства воин. Здесь, на Севере, командовал он дивизионом подводных лодок. Каждый его бой - это было новаторство и дерзание. Точными торпедными ударами и метким огнем артиллерии он пускал на дно немецкие корабли. Он точно родился для моря и в море остался навсегда… Теперь он стал человеком из легенды - это о нем написал поэму «Керим» Александр Жаров, которая выдержала строгую проверку временем и до сих пор исполняется с подмостков сцены, по радио и телевидению…
Помимо того что знакомства с героями интересны сами по себе, - они нужны для работы. И эта мысль всегда подспудно живет в сознании корреспондента. И всегда есть потребность что-то написать об этих людях, сделать о них какое-то, хотя бы маленькое, открытие. Но тут не ограничишься одной случайной встречей, одним разговором. Как бурав входит в землю, нужно войти в их жизнь, заслужить доверие, подружиться. И хотя на войне теплые доверительные отношения завязывались довольно быстро, но все равно требовалось какое-то время. Оно исчислялось не днями, а неделями и месяцами если не общей жизни в одном кубрике, то частых встреч, близкого общения. Если с такими товарищами устанавливались добрые отношения, то можно считать, что это твой надежный актив.
* * *
5 марта 1943 года в газете «Краснофлотец» появился очерк «Когда рвутся глубинные бомбы». Иные литературные шедевры не идут в сравнение с точными документальными рассказами участников войны. Так было и на сей раз. Не писатель, не журналист, а один из членов экипажа подводного корабля - сигнальщик старшина второй статьи Виктор Семенов, тот, кто все отлитое в газетных строках видел своими глазами и пережил своим сердцем, написал этот правдивый и потому впечатляющий очерк.
Вскоре я с Семеновым познакомился. Высокий, худощавый старшина, участник восемнадцати боевых походов, свидетель потопления двенадцати немецких транспортов, открыл мне секрет, о котором знали немногие. Оказывается, до призыва на флот, работая на текстильном комбинате в Московской области, он изредка писал в районную газету. Он показал толстый альбом с вырезками из газет. Я листал страницы, читал его статьи, очерки, написанные не вполне профессионально, но взволнованные, правдивые, и все больше проникался уважением к моему собеседнику.
- Война прервала мое любимое занятие, - сказал он. - Долго перо в руки не брал. Поход за походом. Не до писанины было. А однажды мм такое пережили, что, наверно, никому не снилось. Возвращаемся домой, и ребята говорят: «Жаль, нет с нами корреспондента. Написал бы, как в пасть к дьяволу залезли». Я промолчал. Думаю, придем домой, попробую написать в «Краснофлотец». Написал. Напечатали. А потом редакция стала теребить - давай еще. Вот и пошло…
- Что же было в этом походе, что вас так взволновало? - заинтересовался я.
Семенов пригладил русые волосы, откинулся на спинку стула и сказал:
- Может, сегодня такое и не в диковинку. Потому не первый год воюем и много всего повидали. А тогда, с непривычки, было страшновато… Находились мы на позиции. Немцев подстерегали. Во время зарядки получили донесение летчиков - идет конвой курсом в порт Петсамо. Ну, мы, понятно, обрадовались, погрузились и полным ходом ему наперехват. А тут, как на грех, туман. Корабли-то и проскочили незамеченными. Другой командир, может, сказал бы: «Черт с ними, других найдем». А наш пустился вдогонку. Догнать мы их не догнали. Тогда решили прорываться в самый порт и тюкнуть их у причала. Вот тут-то и началось… У входа там была поставлена противолодочная сеть. Ворота на короткое время открываются, пока идут корабли, и снова закрываются. Мы прождали несколько часов, пока не появился какой-то буксиришко. За ним в кильватерной струе мы незаметно проникли в гавань. Транспорта уже были там и разгружались. Мы выпустили торпеды, услышали взрывы, командир приподнял перископ: оба транспорта горели… Теперь самое главное было, как можно скорее унести ноги… А тут немецкая батарея открыла огонь, стреляла ныряющими снарядами, и катера пошли бросать бомбы. Наша «малютка» дрожала, вот-вот рассыпется. Кое-как мы добрались до выхода, а там опять злополучная сеть вроде ловушки. Командир решил, что, если создастся безвыходное положение, бросим гранаты в снарядный погреб - и конец всему… Но с нами был флагманский штурман бригады подплава Михаил Минаевич Семенов; он вспомнил про приливы и отливы, заглянул в лоцию и определил - скоро будет очередной прилив, вода поднимется на два с лишним метра, и мы сможем проскочить над сетью. Так оно и случилось. Благодаря его находчивости мы и спаслись…
Рассказ Семенова произвел на меня большое впечатление, и я решил, что эту историю стоит осветить на страницах «Правды». Но дело сравнительно давнее. Надо найти приемлемую форму подачи такого материала. Возможно, не специально об этом писать, а в какой-то большой обобщающей статье уделить этому походу побольше места.
Так оно и получилось. Перезнакомившись со многими подводниками, я добрался и до командира бригады Героя Советского Союза капитана первого ранга Ивана Александровича Колышкина - человека на редкость скромного, обаятельного, бесстрашного воина и умного, тактичного воспитателя, которого отцом родным считала молодежь. Прежде чем возглавить бригаду, он сам много плавал в качестве командира дивизиона «малюток», на лодке Фисановича совершил самый первый прорыв в Петсамо и как бы проложил дорогу остальным.
Его все хорошо знали, и мне казалось, что его статья в «Правде» прозвучит…
Связавшись с редакцией и получив «добро», явился я к Ивану Александровичу с таким предложением. Он задумался, потер лоб и ответил:
- Можно. Если вы поможете…
Я обрадовался такому откровению и сказал, что готов все сделать, лишь бы получилась хорошая статья. О чем она, это было ясно: боевые действия подводного флота. И ясно, что разговор пойдет о людях, создавших славу Северному флоту. Но этого мало. К тому времени редакция требовала материалы, характеризующие не только героизм, мужество, находчивость, но требовалось обобщить боевой опыт и, по возможности, раскрыть то, что помогает людям одерживать победы. На это нас ориентировала редакция, и с этого начался мой разговор с Колышкиным.
Иван Александрович все прекрасно понимал.
- Нужен опыт, который пригодится другим флотам, сказал он. - У нас накопилось много такого, что опрокидывает традиционное представление о действиях подводных лодок. Например, считалось, что первое условие успеха подводников - скрытность подхода к цели, а наши командиры лодок не менее успешно выполняли задания, действуя в надводном положении, ведя артиллерийский бой с надводными кораблями.
Он ссылался на Магомеда Гаджиева, которого уже не было в живых, но помнились его дерзкие атаки артиллерией и торпедами.
- Отсюда задача, - продолжал Колышкин, - постоянно держать в готовности артиллерию, иметь хорошо обученные и натренированные расчеты.
Видя, как я старательно записываю его мысли, Иван Александрович говорил медленно, обдумывая каждое свое слово.
- Все-таки артиллерия артиллерией, а торпеда остается главным оружием подводников, - пояснил он. - Торпедная атака - один из самых скоротечных видов морского боя. Она длится несколько секунд, и именно ради этих секунд мы долгие дни и даже недели мотаемся в море, терпим всяческие невзгоды и лишения. Отсюда ясно, каждый экипаж должен иметь высокую боевую выучку. Самая незначительная ошибка одного может повлечь за собой срыв атаки, а то и гибель корабля.
Тут Иван Александрович напряг память и рассказал о походе, в котором он был в качестве обеспечивающего. Командир приказал: «Срочное погружение», - молодой краснофлотец, впервые участвовавший в походе, замешкался и в тот же миг не открыл клапан вентиляции. Образовался смертельно опасный крен.
- А вокруг нас рвутся глубинные бомбы. Можете представить положение?! Только находчивость и самообладание других моряков спасли нас от гибели…
Я не отрывал карандаш от бумаги и чувствовал, что это уже пишется статья Колышкина. Так оно и было на самом деле. Придя домой, я все переписал начисто. Мне оставалось подкрепить эти мысли яркими примерами, и я позвонил по телефону Ивану Александровичу. Он посоветовал: «Опишите историю прорыва в Петсамо, которую вы уже слышали из уст Семенова, и заодно познакомьтесь с еще одним просто замечательным старшиной, нашим первоклассным специалистом Шумихиным. Вот его тоже включите в статью».
То был акустик подводной лодки М-172. Я также быстро его разыскал, и сразу мне понравился этот юноша, - ему не было еще и двадцати лет, - на редкость приветливый, общительный, жизнелюбивый. У меня до сих пор перед глазами его лицо с высоким лбом мыслителя, веселые глаза, пленительная улыбка…
Знакомство наше началось с этой статьи, а превратилось в большую дружбу. Несмотря на разницу в десять лет, было нечто такое, что нас объединяло, - это интерес к литературе.
Толя окончил педагогическое училище и успел поработать по специальности.
В новом кирпичном здании ветлужской средней школы он обучал ребятишек, собиравшихся сюда из многих колхозов района. Долгие зимние вечера сидел молодой педагог с красным карандашом в руках за проверкой тоненьких ученических тетрадей. С увлечением объяснял у школьной доски очередную тему, не замечая даже, что весь перепачкан мелом. Он любил эти уроки. Это была его жизнь, его творчество.
И вот ветлужский учитель попал в начале войны на Северный флот, в экипаж подводной лодки Фисановича. На подводном флоте много специальностей. Он выбрал самую трудную - акустику.
- У нас нет приборов точнее ушей Шумихина, - шутил Фисанович.
Толя мог спать под ритмичный стук дизелей, но, как только в лодке водворялась тишина, сразу же просыпался, и его уши улавливали малейший звук моря. Он безошибочно различал вдалеке различные типы кораблей. По высокому металлическому тембру шума винтов угадывал подводную лодку, по чавканью - транспорт, по воркованью - сторожевой катер.
С таким умелым помощником, как Шумихин, Фисанович с успехом находил, атаковывал вражеские корабли и почти никогда не возвращался «с пустыми руками».
Все рассказанное здесь я узнал от самого Фисановича. Но лишь небольшая часть рассказанного им вошла в статью Ивана Александровича, опубликованную очень кстати в ту пору, когда в сводках Совинформбюро то и дело сообщалось о потоплении вражеских кораблей в Баренцевом море.
Мне трудно сознавать, что нет больше Зорьки и нет Толи Шумихина. Он тоже погиб в расцвете молодой, только еще начинающейся жизни, оставив письма и страницы из дневника, которые невозможно читать без волнения:
«Мама и все родные. Началась великая историческая война, которая должна решить судьбу мира. Держитесь крепче друг за друга. Главное - мужество. Больше выдержки, хладнокровия. Мы победим. Мы обязательно победим…»
* * *
«У меня жизнь по-прежнему боевая. Часто выходим в море. Трудно, конечно. Но унывать некогда. Да и кому пожалуешься? Ведь лишений на всех поровну…
Я не был рожден для моря. Но сейчас уже привык к качке, к бомбежкам, выполняю свои обязанности как положено…
На днях весь личный состав нашей лодки был представлен к наградам. Я получил орден Красного Знамени. Конечно, гордимся, но хвастать пока нечем. Мы знаем, что от нас Родина ждет еще больших успехов. Уверен, что оправдаем эти надежды, ибо каждый из нас люто ненавидит фашистов…»
* * *
«Дорогая мама!… Сегодня мой боевой товарищ Митрофан Пешков получил от своей 65-летней матери письмо. Старушка жила в Воронеже. Но вот пришли враги в ее, как и других, погнали в немецкий тыл… Она пишет, что шла пешком сотню километров. Немцы издевались над женщинами, били их резиновыми палками. Сейчас она в Курской области. Хорошие люди нашлись, приютили ее, кормят. А самим тоже есть нечего. Поэтому я хочу попросить вас вот о чем. Если сможете, соберите посылочку для матери товарища.
Я ему пока ничего не скажу. Но если мы будем помогать друг другу, то фашистам нас не сломить!…»
* * *
«Здравствуй, Нюра, милая моя сестренка!
Я жив и здоров. Воюю. В последнем походе мы потопили большой немецкий транспорт, который охраняли пять кораблей. Но эта победа досталась нам нелегко. Был полный штиль. Вода - как зеркало. Фашисты заметили нас и начали преследование… Мы были перед лицом смерти, но решили не сдаваться до тех пор, пока есть хоть маленькая возможность для борьбы. И победили (об этом походе писала «Правда» за 29 мая 1943 года. Прочитай статью маме и всем родным{3}).
У некоторых моих товарищей появилась седина. Это ничего. Это почетная седина. Думаю, что девушки таких будут любить не меньше, а больше.
Иногда думаешь, что ждет тебя каждую минуту, и грустно становится. Ведь я так мало еще пожил!… Но вспомнишь, какую жизнь готовят нам фашисты, и ярость закипает в сердце. И хочется крикнуть на весь мир: «Врете, изверги, нас не одолеть, потому что мы знаем, за что поставили на карту свои жизни!»
Я борюсь и верю, что останусь жив, что приду к вам с победой, припаду к родной земле и, не стыдясь своих слез, поцелую ее. А пока вы, сестренки, поцелуйте за меня маму и ждите. Я приду!»
* * *
«…Потомки будут завидовать мне и моим сверстникам, потому что не им, а нам пришлось под градом бомб и снарядов отражать удары душителей свободы; не им, а нам пришлось не раз встречаться со смертью, утверждая на земле справедливость.
Бой во имя грядущего - вот счастье юности нашей.
Я верю, что придет такое время, когда матери не будут, тосковать о своих сыновьях, когда сыновья не будут умирать с горькой мыслью о том, что они не стали отцами, когда отцы не будут в час безвременной смерти думать о том, что их дети останутся сиротами…»
Атаки Щедрина
Я перелистываю комплекты «Правды», нахожу там свои корреспонденции и вспоминаю, как они рождались и почему я писал об этом, а не о чем-то другом.
«Иногда за двумя строчками сообщения Совинформбюро о потоплении вражеского транспорта в Баренцевом море скрывается очень напряженная драматическая история поисков, атак, героических дел экипажа подводного корабля». Так начинался мой очерк «Подводники» о питомцах командира дивизиона «малюток», как называли его, «малюточного деда», Николая Ивановича Морозова, которые действовали «скоростными» методами, уходили в море, а через сутки возвращались с победой. Я писал о Фисановиче, Шумихине и боцмане Николае Тихоненко, который был правой рукой командира «малютки», обладая не только высокой профессиональной выучкой, но еще и огромным чутьем, без слов понимал он командира корабля, артистически действовал на рулях глубины, держал заданную глубину, не давал лодке после залпа хотя бы на миг обнаружить рубку и тем самым навести противника на свой след…
Кончался очерк, пожалуй, излишне торжественно: «Возвращение… Несколько дней отдыха на берегу, и снова холодное бурное море, далекий и трудный поход - навстречу борьбе, опасностям, новым победам».
Сейчас я бы так не написал, ибо далеко не каждый поход кончался победой. А если победа доставалась, то очень дорогой ценой…
Уместно спросить: почему боцман Тихоненко стал одним из героев моего очерка? Быть может, он особо пришелся мне по душе? Бывает, конечно, и такое, человек, встретившийся на войне, вызывает много симпатий, и хочется о нем написать. В данном случае были другие соображения. Как личность Тихоненко не представлял ничего особенного, но пользовался на бригаде доброй славой за то, что был отменным мастером. А мастерство, чего бы оно ни касалось, всегда заслуживает похвалы.
Читаю другую свою корреспонденцию, появившуюся в ту же пору «Атаки подводника Щедрина». Сегодня Героя Советского Союза вице-адмирала Григория Ивановича Щедрина знает весь флот. Он автор книги военных мемуаров, долгое время был редактором «Морского сборника», теперь в отставке. А тогда капитан третьего ранга - командир подводной лодки - пришел с Тихого океана в составе дивизиона под командованием моего старого балтийского друга Героя Советского Союза Александра Владимировича Трипольского, о ком я не раз писал в финскую войну.
Степенный, скромный, даже стеснительный, Щедрин скоро обратил на себя внимание. Писатели, журналисты быстро распознали в нем человека, отличающегося широтой мышления, начитанностью, природной интеллигентностью. Все, начиная с внешнего вида, умения держать себя в обществе, точно он прошел школу дипломатического этикета, выгодно отличало его от многих.
Тихоокеанцы прошли путь в 17300 миль, побывав в Америке, Англии, Исландии. И хотя путь этот был чреват опасностью, войны как таковой они еще не знали, за исключением комдива Трипольского, который начал в финскую войну и в сорок первом прошел с боями через Таллин и Ленинград.
Во время похода с Дальнего Востока на Север Щедрин урывал время и вел дневник. При нашем знакомстве он извлек толстую тетрадь и со щедростью душевной вручил мне:
- Возьмите, может, пригодится для работы.
Я взял тетрадь, обещав познакомиться и через несколько дней вернуть. Засел дома и с интересом читал страницу за страницей. В строках, написанных его рукой, то старательно неторопливо, а то кратко и лаконично фиксировалось не только где были, что видели, но свое личное восприятие, что придавало дневнику характер ценного человеческого документа. С разрешения автора я не только прочитал его, но и сделал для себя кое-какие выписки. И теперь, спустя тридцать лет, читая их, вижу, что они ничуть не устарели, по-прежнему представляют незаурядный интерес…
Пока лодки, совершившие дальний переход, ремонтировались, командиры кораблей знакомились с новой обстановкой. По моим наблюдениям, они чувствовали себя в неловком положении, встречая на каждом шагу заслуженных воинов с боевыми орденами и Золотыми Звездами на груди, и наверняка думали: «А как-то сложится наша судьба, выдержим ли боевой экзамен?!»
Моя встреча с Трипольским была самой дружественной, и он, не скрывая, говорил, что у него одно желание, чтобы тихоокеанцы в предстоящих походах проявили высокие боевые качества и опыт североморцев пошел бы им на пользу. А познакомившись со Щедриным, и я стал, можно сказать, его персональным болельщиком. Мне хотелось, чтобы это имя по заслугам появилось на страницах «Правды». Однако лодка продолжала ремонтироваться. Прошло немало времени, прежде чем Г. И. Щедрин отправился в первый боевой поход и одержал свою первую победу.
Лиха беда - начало. Но и в последующие походы Гриша Щедрин ни разу не возвращался без результатов. Все задачи, поставленные командованием, он выполнял образцово и за очень короткий срок проявил себя тактически грамотным, умелым командиром, встал в один ряд с северянами, имена которых не сходили со страниц газет.
И хотя он начинал воевать в самое неблагоприятное время года - в разгар полярного дня, когда ночью светло как и днем и очень трудно соблюсти скрытность, он и в этих условиях искусно проводил атаки.
Теперь с полным правом я мог написать о нем и его дружном и слаженном экипаже. Корреспонденция «Атаки подводника Щедрина» была о нем своеобразным дебютом. Впервые это имя появилось на страницах «Правды». Корреспонденция начиналась так: «Как ни сложны и коварны условия полярного дня, подводники Севера не ослабляют борьбу на важнейших коммуникациях противника.
…Гул орудийного выстрела прорезал тишину маленького заполярного городка. Это подводная лодка вернулась с победой. Вице-адмирал Головко тут же на пирсе вручил командиру корабля капитану третьего ранга Г. И. Щедрину заслуженную награду - орден Красного Знамени. В нынешнем году Щедрин награжден вторым орденом…»
Дальше рассказывалось о том, как протекал поход и какой ценой достаются победы.
В тот день «Правда» открыла еще одно имя командира подводной лодки С-56 Щедрина, а к концу войны рядом с орденами Красного Знамени у него на груди засияла Золотая Звезда, и он вошел в плеяду выдающихся героев войны на море.
* * *
Жизнь свела меня и с другими интересными людьми, в том числе с уже упоминавшимся комиссаром подводной лодки капитаном третьего ранга Я. Табенкиным. О нем похвально отзывался член Военного совета Николаев, говорил: «Табенкин хорошо знает службу и умеет работать с людьми». И в самом деле. Он много плавал, редко бывал на берегу. Изловить его было не так-то просто. И все же мы познакомились. Поначалу он показался мне хмурым, замкнутым, «не контактным». Но недаром говорится, внешность обманчива. В данном случае эта пословица полностью оправдалась во все последующие встречи. Он постепенно раскрывался в ином качестве, как человек серьезный и вместе с тем общительный, обладающий большой душевной щедростью.
Между нами установились деловые контакты, которые вскоре переросли в большую, настоящую дружбу, продолжающуюся и по сей день, хотя он далеко от меня - в Севастополе.
Интересны были его взгляды на политработу. Он был ярый противник формализма и казенщины.
- К сожалению, нет строгих критериев, измеряющих эффективность нашего труда, - говорил он. - Политработа достигает цели, если воспитывает силу духа, высокий моральный потенциал, необходимый на войне так же, как исправное оружие.
Беседы с ним были поучительны. Я знал, что он не только декларирует свои мысли, но и с успехом проводит их на практике, за что одним из первых среди политработников удостоен высокой награды - ордена Ленина.
- Можно без конца проводить беседы о примерности и агитировать за это в «Боевых листках», а люди все равно будут разболтанными, - объяснял он.
- Что же главное в воспитании? - спрашивал я.
- Пример коммунистов и комсомольцев. Они - наша главная сила, и если они будут являться живым примером сознательного отношения к делу, а в минуты опасности сохранять выдержку, хладнокровие и действовать бесстрашно, как того требует боевой устав, то и другие будут на них равняться. Ничто больше, чем сила примера, не может влиять на моряков, - утверждал он.
Как достигается примерность, на сей счет были у Табенкина свои соображения…
Однажды, когда завершалась наша очередная беседа, я сказал:
- Старик! (Так почему-то на Севере друзья обращались друг к другу, и это считалось признаком самого большого доверия.) А нельзя ли обо всем, что ты мне рассказываешь, написать в «Правду»?
- Если нужно, напишу, - решительно ответил он, должно быть подозревая, что рано или поздно я к нему обращусь с таким предложением.
И он написал. Статья Табенкина «Коммунисты-подводники в боевом походе» появилась в «Правде» и вызвала отклики с других флотов, присланные в редакцию на имя автора. Читая их, Табенкин говорил:
- Что значит «Правда»! Я никогда не думал, что моя небольшая статейка может иметь какой-то резонанс…
* * *
И еще одно имя не раз фигурировало на страницах «Правды». Имя, не нуждающееся ни в каких рекомендациях, ибо эта личность историческая, и любой, кто берется сегодня писать о подводниках Севера - беллетрист, мемуарист или военно-морской историк - не пройдет мимо этого имени, не оставит его в тени.
Николай Александрович Лунин!
О нем шла разноречивая молва. Говорили, что человек он сложный, капризный, захваленный и перехваленный - и потому страдает зазнайством. «Обрежет, и больше не сунешься», - предупреждали меня собратья по перу. Однако все мнения сходились на том, что моряк он отменный, можно сказать, божьей милостью…
Увидев его впервые, - мрачноватого, недоступного, не слишком приятного в общении, - и зная, что при виде журналистского блокнота и карандаша он может прийти в ярость, я долгое время не решался к нему подойти и представиться. Ходил вокруг да около, смотрел, «принюхивался», ждал удобного случая для знакомства. Время уходило, а фортуна мне явно не улыбалась.
Тогда я решил посоветоваться с членом Военного совета, хотя понимал, что, если даже он позвонит Лунину и прикажет меня принять, ничего хорошего из этой принудительной встречи не получится. И все же я посвятил Николаева в свои заботы. Он слушал меня и соглашался. «Да, непросто разговорить Лунина». В его глазах читалось сочувствие, но вдруг в них блеснул огонек, и я понял, что решение найдено. Действительно, Александр Андреевич тут же изложил мне свой план: он приглашает Лунина к себе в гости и знакомит со мной, не открывая сразу, кто я и что мне от него нужно.
- Вы только не бросайтесь прежде времени в атаку с традиционными вопросами, а то все испортите, - предупредил Николаев.
«Операция» эта состоялась. В назначенный час в квартиру члена Военного совета явился Лунин, как всегда суровый и недоступный. При виде гостеприимного хозяина он все же потеплел, вежливо улыбнулся, поблагодарил за приглашение и вошел в комнату, где стоял скромно сервированный столик. Глядя на меня подозрительно, он спросил: «Вы, наверно, корреспондент?» Пришлось сознаться.
- Я с корреспондентами дел не имею, - наотрез заявил он. И, немножко помедлив, снизошел до мотивировки: - Поймал тут кто-то из вашего брата моего сигнальщика, побеседовал с ним и такую чепуху написал - только для «Крокодила». С тех пор наша дружба врозь.
- Учтите! - подхватил Александр Андреевич, обращаясь ко мне поучающим тоном: - Командира обходить нельзя. Даже при получении самой маленькой информации о боевом походе.
Домашняя обстановка располагает к дружеской, откровенной беседе. Александр Андреевич, человек общительный, наделенный чувством юмора, умел поддержать любой разговор. А в данном случае встретились люди, у которых всегда есть общий язык. Ведь Николаев-то тоже был из подводников. Службу он прошел «насквозь и даже глубже», начиная с учебного отряда подплава имени Кирова, где получил специальность дизелиста, потом много плавал, прежде чем попасть в Военно-политическую академию. Он знал на лодках каждый уголок, мог с завязанными глазами пройти по отсекам и сказать, где какой механизм. И хотя давно масштаб его работы стал совсем иным, он всегда гордился своей принадлежностью к подводному флоту.
Разговор у них с Луниным катился по накатанной дорожке. Я прислушивался. Лунин рассказывал разные истории о своих походах. Александр Андреевич слушал не перебивая и потом высказывал по всякому поводу свое вполне компетентное суждение, к которому Лунин (я это заметил!) относился вполне уважительно.
Во всяком случае, когда мы поднимались и благодарили хозяина за гостеприимство, я почувствовал, что лед тронулся. Выйдя вместе со мной и прощаясь, Лунин сказал:
- Приходите. Поговорим. Только, в самом деле, не начинайте с сигнальщика. Поймите меня правильно. Я не принижаю своих людей. Сигнальщик у нас геройский парень, мы в море рядом на мостике, он не однажды спасал нас от опасности. Но все-таки командир корабля знает то, что не знает ни один специалист порознь. Он может лучше оценить действия в целом.
После знакомства с Луниным для меня объяснимее становились и его резкость, гордыня и то, что принимали за зазнайство, высокомерие.
Я понял многое. И понял правильно. Да, он был в ореоле славы, его снимали для газет, кино, взахлеб описывали в очерках. А он откровенно признался, что ему претит эта слава, вызывая чувство внутреннего протеста и даже некоторой неуверенности в себе: ведь после очередной похвалы от него ждали чего-то нового, еще большего. Конечно, прибавлялись к этому и свойства трудного, отнюдь не симпатичного для окружающих характера. Ко всему сказывалась усталость, которую все переносили по-разному. Ведь подводный крейсер, на котором плавал Лунин, проводил в море по три-четыре недели на самых дальних коммуникациях противника, что требовало предельного напряжения, многих бессонных ночей. И, вернувшись домой, он после всех положенных докладов и отчетов спешил в баню, а потом заваливался в кровать на несколько суток. В это время домогательства всех посторонних, в том числе и корреспондентов, приводили его прямо-таки в бешенство…
Во время наших встреч на плавбазе разговоры с Луниным не носили характера интервью: блокнот из кармана даже не вынимался. Я старался запомнить все, что услышал. А рассказывал Лунин мастерски. В том, что он говорил и как говорил, чувствовались гибкость ума и наблюдательность.
По возвращении домой я многое старательно записывал. Записи эти и сейчас не утратили интереса. В чем-то они помогают пролить свет и на те обстоятельства, которые сказывались на формировании неуживчивого характера Николая Александровича, что, наверное, особенно немаловажно помнить сейчас, когда его уже нет в живых.
Вот хотя бы его первый боевой поход, когда он еще плавал на «щуке» - подводной лодке Щ-241. Встреча с немецкими кораблями, которую все так долго ждали, состоялась. Но пока он делал расчеты на атаку, маневрировал, вражеские корабли оказались вне досягаемости его торпед. Так ни с чем и вернулись домой.
И сразу пошли разговоры: «Конечно, Совторгфлот, что от него ждать? (А он в прошлом был штурманом на судах торгового флота.) Только швартоваться и может. Ему бы буксиром командовать - в самый раз». Другие пророчили: «На Военном совете спуску не будет. Признают трусом и пустят налево…»
Тревожно было на душе у Лунина, ох как тревожно! И все же он держался с достоинством, даже с некоторым вызовом и в то же время не искал себе оправданий, готовый ко всему, что сулит судьба.
В назначенный час он явился на заседание Военного совета. В руках - вахтенный журнал, карты, свернутые в трубку, и схема маневрирования. Увидев хмурые, сосредоточенные лица Головко, Николаева, других начальников, он убедился, что разговор будет не из приятных.
Ему велели доложить о походе. Он доложил. Посыпались придирчивые вопросы, на которые он отвечал невозмутимо и обстоятельно, хотя внутри все содрогалось от волнения.
Самый острый вопрос задал Головко:
- Как вы расцениваете результаты своего похода? Трусость это или неудача?
При слове «трусость» Лунин едва сдержал себя. Обида и негодование рвались наружу. Но произнес он спокойно и твердо:
- Я решительно отметаю ваши подозрения, товарищ командующий. Что угодно - неумение справиться с неожиданностью, неуверенность в расчетах, но только не трусость. Лучше смерть принять, чем услышать здесь слова «трус», «изменник». Ведь это одно и то же…
Разбирали подробно, въедливо все, что было связано с походом и особенно с неудачной атакой. Десятки глаз дотошно изучали документы, кальку маневрирования. И, наконец, итог подвел командующий:
- Я не допускаю мысли, чтобы такой командир, как Лунин, мог струсить. В данном случае мы расплачиваемся за недостатки боевой подготовки мирного времени.
Он говорил о многом, чему не учили людей и что от них потребовалось теперь. Навсегда запомнил Лунин последние слова командующего, обращенные лично к нему:
- Военный совет вам верит. Надеемся, вы учтете свои ошибки и больше их не повторите. Вы остаетесь командовать кораблем. Готовьтесь к новому походу.
И вот за один из походов Лунин потопил три фашистских судна. Потом еще и еще… За недолгий срок он пустил на дно семь вражеских кораблей и был представлен к званию Героя Советского Союза.
А потом, в июле 1942 года, во время печально известной истории с конвоем PQ-17, который английское командование лишило прикрытия, бросив транспорты на произвол судьбы, настал воистину звездный час Лунина. Он вывел К-21 в атаку на линкор «Тирпиц», спешивший в сопровождении других кораблей разделаться с беззащитными союзными транспортами. И если до сих пор нельзя с абсолютной точностью утверждать, побывали две лунинские торпеды в борту «Тирпица» или нет, то бесспорно одно: атака, несмотря на все сложности, состоялась. Атака была замечена противником. И это заставило его отказаться от операции по окончательному разгрому конвоя - линкор вернулся в свою базу.
Да, что там ни говори, но этот сложный, нелегкий человек - Николай Александрович Лунин - был настоящим подводным асом. Сегодня об его делах рассказывают в аудиториях военно-морских училищ, и можно представить себе благоговение выпускников, когда они впервые попадают в Полярный и видят на причале рыбку К-21 - этот вещественный памятник войны на море.
Мало осталось в живых подводников с знаменитой лунинской «катюши». А кто есть - вдруг даст о себе знать. Так, большой и приятной неожиданностью было для меня получить письмо от инженера-механика лодки, инженера-капитана первого ранга в отставке Владимира Юльевича Брамана из Ленинграда, которого Лунин не только уважал, но и считал для себя единственным авторитетом. Это тот Браман, что в, момент пожара на лодке бросился в горящий отсек, приказал себя загерметезировать и вместе с небольшой горсткой моряков боролся с огнем. Они спасли корабль, и боевой поход продолжался…
Так и Владимир Юльевич тоже живет воспоминаниями о прошлом, с шуткой, юмором называя себя, выражаясь на современном языке, «плавающим» или «играющим» тренером молодых инженеров-механиков на подводном флоте, замечает: «Только у нас была игра не с шайбой и не за «мат королю». У нас была игра со смертью, кто окажется опытнее, хитрее, лучше подготовленным - мы или немецкие фашисты, - тот и оказывался победителем. А игра была с серьезным и опасным противником. Мы разгромили не придурков, а первоклассную военную машину с гнилым нутром. Грош была бы нам цена, если бы мы побили дураков.
Я несколько лет после войны пробыл в Германии и хорошо изучил их военно-морской флот, особенно подводный. Немцы были сильны организованностью, педантичностью, хорошей техникой, крепкой, но палочной дисциплиной - в этом была их органическая слабость. Я несколько лет изо дня в день обедал в Лейпциге в отеле «Fьrstenhof» по комендантским талонам вместе со своим шофером - кубанским казаком Сашей Сулимой, рядовым солдатом - за одним столом. Как-то раз после обеда, когда Сулима, выйдя из-за стола, получив от меня распоряжение, козырнул, повернулся кругом и ушел к машине, ко мне подошел кельнер-немец и сказал: «Я долго наблюдаю за вами и много думал, почему русские нас разбили. И вот теперь понял: вы разбили нас потому, что в немецкой армии шофер-солдат никогда не мог сидеть и обедать рядом с капитаном, а вы сидите и обедаете вместе со своим шофером. В России солдат и офицер - друзья, а у нас они враги. Солдаты боятся офицера вермахта, а вас солдаты уважают. Вот почему вы разбили Гитлера…»
Владимир Юльевич подтверждает, что в этих довольно наивных рассуждениях немца все же есть доля правды и в подтверждение тому рассказывает, как совсем недавно собрались на свой очередной сбор братья по оружию и была такая теплая, душевная атмосфера, что никому и в голову бы не пришло подчеркивать, кто был с погонами и крупными звездочками на них, а кто «гвардии рядовой» - и в бою, и в долгих изнурительных походах, и теперь, спустя три с лишним десятилетия, - это была и остается одна дружная семья советских подводников.
Сафонов и сафоновцы
Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов. Начал он войну старшим лейтенантом, командиром эскадрильи. Первый самолет сбил 24 июня. А через три месяца на груди капитана Сафонова появилась Звезда Героя.
Я не застал в живых Бориса Феоктистовича Сафонова. Но все разговоры с летчиками начинались с упоминания о нем. Вполне естественно, что раньше всего мне захотелось побывать в полку, который называли сафоновским.
В один из зимних дней я добрался до аэродрома истребительной авиации и оказался в землянке, настолько занесенной снегом, что с трудом открылась дверь. Эта землянка мало чем отличалась от тысяч таких же фронтовых землянок: простые железные койки, застеленные серыми одеялами, возле них тумбочки, табуретки, штабные телефоны, лампочка, бросающая бледный свет, и железная печка-времянка. Казалось бы, ничего примечательного. Но одно то, что это землянка сафоновского полка, что здесь жил, спал, радовался и грустил Борис Сафонов, для меня многое значило…
С портрета на стене смотрел человек с мужественным, вдохновенным лицом. На тумбочке лежали его книги и рядом - вещи, принадлежавшие ему и бережно хранимые летчиками. И по тому, как они осторожно дотрагивались до коричневого шлема и поношенных летных перчаток Сафонова, я понял, что эти вещи представляют для них самые драгоценные реликвии. Казалось, ни время, ни снежные бураны не замели его следов.
Скупой, сдержанный и отчасти грустный рассказ бывшего комиссара эскадрильи Сафонова - Петра Александровича Редкова - помог мне представить облик командира, товарища и друга летчиков, который на протяжении дня появлялся повсюду - на командном пункте, на старте, в столовой, в общежитии. Обремененный множеством забот, Сафонов все же находил время почти для каждого человека. С одним просто и дружески поздоровается, другого остановит и строго пожурит, а третьего спросит на ходу: «Как дела?» - и, увидев на лице довольную улыбку, сам радостно улыбнется. Большое доброе сердце билось у него в груди, и тепло его сердца передавалось всем окружающим, от ближайшего соратника - Редкова - до авиационных техников и мотористов, которых он в шутку называл: «Наши телохранители».
Он покорял людей своей скромностью и простотой. О его летно-боевых качествах и говорить не приходится. Он искал встречи с противником, а если собьет самолет и вернется на аэродром, то с нетерпением ходит возле бензозаправщика. Как только техник доложит: «Машина готова», - Сафонов уже из кабины командует: «К запуску!» Минута-другая - и его «ястребок» уносится в небо.
«Мистер Сафонов показывает, на какие чудеса способны русские люди!» - писали корреспонденты английских газет - случайные очевидцы воздушных боев на Севере.
* * *
Под впечатлением встреч с летчиками Северного флота я написал корреспонденцию «След героя». Не трудно догадаться, в ней речь шла о преемственности традиций, о Борисе Феоктистовиче Сафонове, проложившем след, по которому пошли его многочисленные ученики. Прошлое сплеталось с настоящим в один крепкий узел. Я приводил самые последние примеры мастерства и героизма наших летчиков, в частности воздушный бой над Мурманском на высоте семь тысяч метров. Летчики Виктор Кукитный и Алексей Пелипенко дрались с двумя «мессершмиттами» и обоих «мессеров» сбили, о чем быстро донесли посты воздушного наблюдения. Но эти факты выглядели довольно привычно, буднично. Ведь такие или им подобные события происходили в авиации изо дня в день, и о тех уже много писалось.
Мне явно не хватало какого-то яркого эпизода, который позволил бы по-новому осветить эту хорошо знакомую тему.
И, как всегда, неожиданно представился такой случай.
…Дверь в землянку распахнулась, и на пороге выросла хорошо знакомая фигура Петра Александровича Редкова. Вид у него был радостный, лицо светилось, нетрудно было догадаться - произошло что-то необычайно важное.
- Наши срубили фашистского аса, - громко и почти торжественно объявил он.
Не на все мои вопросы он смог ответить. Тогда я набросил шинель и поспешил на аэродром. Хотелось поскорее узнать подробности.
Дорожка, вытоптанная в снегу, привела меня на командный пункт полка. И здесь я впервые встретил одного из любимых учеников Сафонова - Героя Советского Союза Петра Сгибнева, о котором до этого наслушался разных историй. Молодой человек, комсомолец, держался вполне солидно, как и подобает командиру сафоновского полка, хотя ему было всего двадцать два года. В этом возрасте командовать гвардейским полком дано не каждому. И не только девятнадцать сбитых фашистских самолетов числилось у него в активе. По отзывам летчиков, он был образцом собранности и умелой организации на земле и в воздухе.
Он десятки раз принимал участие в воздушных боях вместе с Сафоновым, а затем без него, используя его тактические приемы. Не обошлось без участия Сгибнева и в данном случае. Возвращаясь с боевого задания, он услышал по радио голоса своих ребят, дравшихся с «мессерами» над своим аэродромом на высоте шесть тысяч метров. Он набрал семь тысяч метров и поспешил к ним на помощь. Подлетает, глянул вниз, а там полосатый немецкий истребитель, знакомый по многим встречам. Сгибнев пошел на него в атаку. Разрядил весь боезапас, подбил его, и тот спиралью пошел на снижение, а тут вовремя подоспел молодой летчик Николай Бокий. Преследовал «полосатого» и добил его окончательно…
Но, видать, немец - летчик опытный: свой поврежденный самолет посадил на озеро, недалеко от линии фронта.
Сгибнев заметил это место и, еще находясь в полете, дал по радио приказание на аэродром приготовить связной самолет ПО-2, не раз прилетавший на выручку летчикам, совершившим где-то вынужденную посадку.
Приземлившись, он тут же пересел в кабину ПО-2, взял с собой техника по вооружению Бориса Соболевского, и они полетели к месту посадки фашистского самолета.
Сели на том же самом озере, в ста метрах от «полосатого». Выбрались из кабины и, вынув из кобуры пистолеты, держа на взводе курки, проваливаясь в снегу, приблизились к немецкому истребителю «Мессершмитт-109». Осмотрели его со всех сторон, потом забрались в кабину. Кабина оказалась пуста. Только на сиденье лежал парашют, и на сумке его была прикреплена медная дощечка с фамилией: Мюллер.
- Так это тот самый Мюллер! - воскликнул Сгибнев.
По данным нашей разведки, оба знали, что здесь на Севере в составе 5-го военно-воздушного флота «Норд» находится отряд, носящий название, говорящее само за себя, - «Дойчландс штольц» («Гордость Германии»), и королем воздуха наречен Рудольф Мюллер - кавалер высшей награды империи - рыцарского креста, который вручил ему сам Гитлер…
- Куда же он делся, проклятый?! - произнес Соболевский.
- Не торопитесь. Сейчас определим, - отозвался Сгибнев, сидевший в кабине, обозревая приборы и все остальное, чем был начинен новейший немецкий истребитель.
Соболевский набрел на след лыжни, уходившей к сопкам, и по этому поводу выразил удивление:
- Неужели они летают с лыжами?
- Точно так, - пояснил Сгибнев. - В каждом самолете пара лыж.
- Где же они помещаются?
- Ты думаешь, у них обыкновенные лыжа? Ничего подобного. Короткие, портативные, много места не занимают…
Как опытные следопыты, оба изучали лыжню, проложенную по свежему снегу. Потом вернулись к истребителю, Сгибнев прихватил парашют Мюллера, и, поднявшись в воздух, они скоро вернулись домой.
Я слышал, как Сгибнев докладывал об осмотре фашистского истребителя командующему ВВС генерал-лейтенанту Александру Харитоновичу Андрееву. Я незаметно записывал рассказ Сгибнева.
В тот же день это стало настоящей сенсацией. «Сбит Мюллер - крупный фашистский ас, кавалер рыцарского креста. По частям 14-й армии, по флоту, по всем постам воздушного наблюдения было передано оповещение о сбитом немецком летчике, который пытается уйти. Указан район его посадки - несколько десятков километров от линии фронта.
Можно представить мое состояние: в такой момент оказаться, что называется, в гуще событий и иметь возможность следить, как они будут развиваться. Не найти более достойного окончания и завершения моей корреспонденции, которую я по телеграфу еще раньше передал в Москву, предупредив редакцию, - окончание задерживается в силу некоторых непредвиденных обстоятельств. Что это за обстоятельства, я, конечно, не указал, пока не будет полная ясность.
Я спешил в бухту на командный пункт Военно-Воздушных Сил Северного флота, располагавшийся на горе. В узеньком коридорчике, обшитом листами фанеры, встретил майора Лещинского - знакомого по блокаде Ленинграда, с которым не раз имел дело на аэродромах балтийской авиации.
- Слышали новость? - спросил он, протягивая руку.
- Насчет Мюллера?
- Вот именно! Ведь он же был частым гостем в наших краях, собирался вызвать лучшего советского аса, предложить воздушный бой без зениток. Драться напоказ, один на один. И вот вам апофеоз…
Любопытная деталь, о которой я узнал впервые.
- Только бы его поймать живьем. Тогда мы утрем нос гитлеровцам и получим много ценных сведений, - сказал Лещинский на прощание и куда-то исчез.
Командующий ВВС тоже не представлял исключения в атмосфере всеобщего ажиотажа. И он был одержим мыслью: как бы не упустить Мюллера.
- Да, крупная птица попала в наши сети, - сказал он. - За ним идет погоня. Поначалу это были бойцы с ближайшего поста СНИС. Теперь к ним присоединились разведчики с собакой. Ничего, догонят, скоро с ним Познакомимся…
Я попросил разрешения позвонить в редакцию «Правды» и сообщить об этом событии. Александр Харитонович сказал: «Пожалуйста», - снял трубку и приказал вызвать Москву. Через несколько минут я рассказывал своему начальнику Лазарю Бронтману историю с Мюллером и даже на расстоянии ощущал его желание поскорее получить такого рода материалы.
- Как только все прояснится, немедленно вызывайте нас и продиктуйте стенографистке, - с энтузиазмом произнес он.
Его слова еще больше меня подхлестнули. Я совершенно потерял покой и более суток, в течение которых продолжалась погоня, не уходил с командного пункта ВВС, прислушиваясь к каждому телефонному звонку, каждому слову, сказанному по этому поводу.
Картина постепенно прояснялась. Участники погони докладывали, что найдены ракетница и ракеты, брошенные летчиком. Следующее донесение гласило: «Нашли меховую куртку». И наконец нагнали самого Мюллера. Ему уже все было безразлично; пройдя тридцать километров, он вымотался до основания, и, хотя до линии фронта оставался совсем пустяк, он на все наплевал, решив, что самое главное - выжить. При появлении наших бойцов с собакой бросил пистолет в снег, поднял руки и послушно следовал до ближайшего поста СНИС, откуда его доставили в Мурманск.
Естественно, я помчался туда. Повидать его сразу не удалось. Он отдыхал, и его покой работники разведотдела старательно оберегали от нашествия разного рода представителей, и в том числе корреспондентов. Только сутки спустя увидел я этого белобрысого парня. Это был здоровяк, что называется, кровь с молоком. Выглядел он бодро, с интересом рассматривая окружающих, охотно отвечал на вопросы, особенно касающиеся его личности и его боевых доблестей.
- Ваш летчик сбил меня искусно, - признался Мюллер.
- Какую цель преследовали вы, сражаясь с нами? - спросил сотрудник разведотдела.
- Я с детства спортсмен. Сбивать самолеты было для меня спортом, охотой. Сначала я гонялся за числом сбитых машин. Потом эта горячка прошла, и я воевал в силу инерции…
- Что же с вами произошло? Почему в вашем голосе такое разочарование? - спрашивают его.
- Я устал, и нет той веры в победу, которая нас окрыляла.
- С каких же пор вы утратили эту веру?
- После Сталинграда, - понурив голову, объясняет он.
Мюллер сидел на стуле в сером форменном френче. Клок ткани, вырванный на груди, привлек внимание сотрудника разведотдела.
- Где ваш рыцарский крест? - спросили его.
- Я затоптал его в снег, он мне больше не нужен. После посадки я хотел застрелиться.
- Что же вам помешало?
- Я подумал: кончится война, наступят другие времена, наши народы помирятся, будут жить в дружбе - и я смогу стать полезным человеком в новой Германии.
Он говорил об этом откровенно, с верой, что так должно быть. И хотя было бы странно, неестественно выражать какие-либо симпатии к воздушному разбойнику, сеявшему смерть на нашей земле, но вместе с тем его дальновидные мысли вызвали интерес и даже уважение. В нем ощущался моральный надлом и поиски нового, более честного пути в жизни…
После того как я увидел Мюллера и побывал на одном из первых его допросов, мне казалось, что главное сделано. Теперь важно быстро все написать и передать в редакцию. Здесь же, в Мурманске, я направился к секретарю обкома партии М. И. Старостину, рассказал о своих делах и попросил разрешения воспользоваться правительственным телефоном. Время перевалило за вторую половину дня, и я мог едва успеть написать конец своей большой корреспонденции в расчете на то, что она попадет в номер.
Мне отвели свободную комнату, и, разложив свои записи, я начал работать. Часа через полтора все было готово, и я, держа в руках несколько страничек, написанных от руки, прочитал все это Максиму Ивановичу. Внимательно выслушав, он сказал:
- Передавайте скорее, завтра это прозвучит с силой разорвавшейся бомбы!
Тут же была вызвана Москва, тут же стенографистка записала продиктованный кусок, тут же подошел к телефону ликующий заместитель начальника военного отдела «Правды» Лазарь Бронтман и, еще не прочитав материалы, похвалил меня за оперативность.
Я вернулся в Полярный в прекрасном настроении, с сознанием выполненного долга и залег спать. Ночью меня поднял телефонный звонок.
- Вас срочно вызывает командующий флотом, - сообщал какой-то незнакомый голос.
Я быстро оделся, спустился с горки вниз и, войдя в штаб флота, встретил адъютанта командующего. Казалось, специально ожидая меня, он нетерпеливым голосом произнес: «Быстрее к комфлотом».
Я вошел в кабинет Арсения Григорьевича Головко. О я сидел, склонившись над столом, и что-то писал. Подняв седую голову и не здороваясь, он сердито сказал:
- Ну и задали вы нам работу. Кто вам разрешил писать о Мюллере? Из Москвы запрашивают, давал ли я разрешение на публикацию материала. Я не давал. Каким способом он попал в Москву?
Упавшим голосом я стал объяснять, как все было. Головко слушал меня не перебивая и после долгого молчания сказал:
- А там знаете какая каша заварилась? Вплоть до Генерального штаба… Ведь Мюллер не рядовой летчик. Знаменитость, его портреты не сходили со страниц «Фелькише беобахтер», по ряду соображений нам не следует торопиться с сообщением о том, что он в плену.
Встав и пройдя по кабинету, Арсений Григорьевич добавил:
- Москва требует от меня объяснений. А что я скажу, если вашего материала в глаза не видел?
- Сообщите, что я во всем виноват, - сказал я.
- Безусловно, виноваты, - сурово произнес Головко. - Но не только вы виноваты, и мы мало занимаемся корреспондентами, плохо контролируем их работу.
Расстались мы уже под утро. Арсений Григорьевич заверил меня, что в данном случае как-нибудь выйдет из положения, но сказал, что пусть для меня эта история послужит уроком.
И действительно, я получил предметный урок, убедившись на своем горьком опыте, что иногда поспешность журналиста может пойти во вред общему делу. Больше таких эпизодов в моей жизни не повторялось.
Остается сказать, что стало с материалами о боевых делах истребителей, переданными в редакцию заранее. Они появились в «Правде» - и о бое Алексея Пелипенко и Виктора Кукитного, и о выдающемся боевом мастерстве Петра Сгибнева. Не было ни слова лишь о самом знаменитом бое, трофеем которого стал Рудольф Мюллер.
Хотя первый блин вышел у меня комом, зато последующая моя работа в авиации приносила желанные плоды. В эту пору в сводках Совинформбюро все чаще упоминались действия на морских коммуникациях противника не только подводников, но и летчиков. По утрам самолеты-разведчики отправлялись на поиск кораблей противника, а обнаружив их, радировали командованию. И тут же вылетали для ударов бомбардировщики, и больше всего торпедоносцы из эскадрильи капитана Г. Д. Поповича и, как правило, во главе с ним…
На войне любая маленькая победа добывается с риском для жизни. Но мне кажется, ничто не идет в сравнение с опасностью, какой подвергались наши торпедоносцы; эти мгновения, когда они, выйдя в атаку, неслись низко над морем, навстречу тысячам смертей, равняются целой жизни…
Попович, Громов, Балашов, Киселев… Они были своего рода первооткрывателями у нас на Севере молодого рода оружия - торпедоносной авиации. При этом они не довольствовались тем, что есть, а находились в непрерывном поиске новых форм и методов борьбы с противником на море.
…Я пришел к ним в обычный будничный день, когда боевых вылетов не было. Но было другое.
Возле умывальника за утренним туалетом я застал высокого, добродушного, немного мешковатого капитана Поповича, он был явно сконфужен тем, что уже далеко за полдень, а он только что проснулся.
- Не удивляйтесь, - сказал Григорий Данилович. - Сегодня мы в восьмом часу закончили тренировочный полет. Готовимся к ответственному заданию. Полет будет далекий и трудный…
За короткое время знакомства с Поповичем я впервые видел его таким веселым, с мальчишеским задором, что было не свойственно ни его возрасту, ни характеру. Когда я об этом откровенно сказал, у него в глазах блеснули веселые искорки.
- А знаете, в чем дело? Мне дают отпуск на шестьдесят суток. Поеду в Москву, оттуда - на Дальний Восток к семье.
- Когда едете?
- Осталось немного, провести вот этот самый полет, и все будет в порядке.
В комнату вошли летчики Громов и Балашов.
- С вас причитается, товарищ командир. Говорят, что вам разрешен отпуск.
Попович рассмеялся:
- Теперь от вас зависит. Потопим что-нибудь - поедем. А не выйдет - будем сидеть дома.
По дороге в столовую Попович пожаловался, что несколько дней назад его не выпустили в воздух. Он уже сидел в самолете и был готов лететь для нанесения удара по конвою. Вперед пошел разведчик. Один вовсе не вернулся, должно быть, сбили истребители. Второго тоже атаковали много раз. Прилетел весь израненный.
Попович прекрасно понимал опасность предстоящего рейса, но говорил об этом как о самом заурядном, будничном деле. К тому же шутил:
- Вот когда узнаете, что мы вылетели, приезжайте, обеспечим мировым интервью…
После ужина мы вскакиваем в кузов грузовика и едем на аэродром. Когда я впервые видел этот аэродром зимой, он показался мне очень большим. Тогда лежал снег, сопки сравнялись с полем. Теперь я разглядел аэродром получше. Оказалось, что он не такой огромный.
Поднимая столбы пыли, на взлетную полосу вырулили маленькие боевые машины.
Мы подошли к этим самолетам. Издали на фюзеляжах я увидел три, четыре и пять красных звезд.
В кабине одной из машин в полной готовности сидел сухопарый, загорелый старший лейтенант Харламов. Он охотно показал мне самолет и рассказал, что несколько дней назад в неравном бою наши сбили восемь «мессершмиттов», потеряв одну машину.
- На вертикальных скоростях мы особенно задаем им жару, - сказал летчик.
Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту взвились две красные ракеты. Летчик крикнул технику:
- К запуску!
Через несколько секунд я глазами проводил его в воздухе.
Я давно не был на аэродроме и, может быть, поэтому остро воспринимал его жизнь, обращая внимание на множество деталей. Кроме бензозаправщиков, по полю двигались автомобили с цистернами и поливали песок какой-то темной жидкостью. Оказывается, это было новое средство против пыли. Оно действует много дней, и поэтому аэродром теперь не нужно поливать из шлангов.
В землянке эскадрильи демонстрировали кинофильм «Подруги». Часть летчиков находилась в кино, а часть играла в волейбол на площадке. Все смеялись над неуклюжими движениями долговязого стрелка-радиста Бородина. На полторы головы выше своих товарищей, в меховых унтах и в меховой куртке, он, весь потный, носился за мячом по всему полю.
У крайнего бомбардировщика-торпедоносца возился с гайками и ключами маленький человек в синем комбинезоне и морской фуражке, старательно закрепляя торпеду - длинную металлическую сигару с красным наконечником. Это означало, что торпеда учебная. А рядом, на стеллаже, блестящая, слегка покрытая смазкой, лежала боевая торпеда. Над аэродромом проплывали стаи штурмовиков, вихрем проносились «аэрокобры», медленно и чинно утюжили небо связные самолеты ПО-2. И вдруг над лесом повис в воздухе какой-то незнакомый самолет. Кто-то насмешливо крикнул:
- «Чемодан» летит!
Долго мы смотрели, как четырехмоторное чудовище делало круги, заходило на посадку.
Но вот заглохли моторы, открылся люк, спустились лесенки, и, как горох, посыпались люди, мешки, ящики, чемоданы. Целое подразделение краснофлотцев со всем вооружением и имуществом прилетело на этом самолете.
Я несколько иронически отозвался об этой машине, но летчик Громов с серьезным видом меня остановил:
- Прошу не издеваться над «стариком», ТБ-три десять лет назад считался нашим лучшим бомбардировщиком, возил танки, парашютные десанты сбрасывал. Могучая машина!…
В тоне Громова звучало глубокое уважение к этому заслуженному самолету.
Ярко светило солнце, и поэтому я потерял представление о времени. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что сейчас два часа ночи. Кто-то меня схватил сзади и крепко сжал руками. Я вывернулся и увидел перед собой ухмыляющегося до ушей маленького рыжего майора Ределя, с которым в одном вагоне и в одном купе приехал на Север.
- Вы все еще здесь? Я за это время побывал и на Балтике, и на Черном море. По моему проекту штатную машину переоборудовали под торпедоносец, и я теперь занимаюсь обучением летчиков. Сейчас полечу, увидите!
Попович, Балашов, Агафонов вышли из землянки в меховых унтах и направились к самолетам. Вскоре загрохотали моторы, и они взлетели. За ними взлетел и Редель. Под плоскостью его самолета виднелись две учебные торпеды.
Тройка Поповича стала набирать высоту, а Редель пошел прямо на залив.
- Здесь вы ничего не увидите, - сказал командир полка. - Поедемте к заливу, там будет самое интересное.
Мы сели в легковую машину и помчались к пристани. Когда мы выскочили на пристань, Редель на бреющем полете показался из-за гребня сопки. По заливу ходил одинокий тральщик - мишень для учебных атак.
Редель делал несколько заходов на него то с носа, то с кормы. Но тральщик маневрировал и нарушал расчеты летчика. Наконец Редель подкрался к нему так незаметно, что даже мы, пристально наблюдавшие всю эту картину, увидели самолет в последний момент, когда он уже сбросил торпеду и отвесно пошел на высоту.
Торпеда в первый миг как будто утонула, но через мгновение брызнули два столба воды и ясно обозначился белый бурун. Одна торпеда пошла на корабль, другая - совсем в противоположном направлении. Должно быть, механизмы не сработали.
Тем временем тройка Поповича была уже высоко. Делая над заливом последний заход, самолеты сбросили ракеты в знак предупреждения перед атакой.
Прошло еще несколько минут, самолеты казались маленькими, как спичечные головки. Мы не видели, когда оторвались торпеды. Высоко повисли три белых парашюта, и на них стремительно спускались на воду металлические сигары. Все торпеды почти одновременно упали в воду - две рядом, одна поодаль - и спиралью закрутились по воде. Как тральщик ни маневрировал, две торпеды все же ударились в его борт. Это была проверка нового способа высотного торпедометания - менее уязвимого для летчиков и с наибольшим шансом попадания в цель.
Мы возвращались с группой летчиков, наблюдавших за самолетами с палубы тральщика. Они с восхищением отзывались об этой учебной атаке.
Мы достигли аэродрома, когда Попович, Балашов и Агафонов были уже на земле. Они внимательно слушали рассказ летчика, прибывшего с корабля, чертили на земле схему и показывали путь торпеды. Попович и его друзья не скрывали своего удовлетворения тем, что новый метод боевого использования торпеды на поверку себя оправдал…
- На какую высоту вы поднимались? - спросил я Поповича.
- Четыре тысячи метров.
- С кислородом?
- Нет, что вы! Правда, трудно было. Руку поднимешь, ногой пошевелишь - как будто тяжелый груз поднимаешь.
А командир полка добавил:
- В мирное время мы столько не учились, сколько учимся во время войны. Раньше в плохую погоду вовсе не летали, а теперь ждем ее с нетерпением.
В столовой - маленьком деревянном домике - нетерпеливо поджидали летчиков. Девушки-официантки в белых передниках приветливо встречали Поповича, Балашова, Агафонова и, судя по всему, вместе с ними переживали радость первой удачи.
Садясь за стол, Попович весело потирал руки:
- Кажется, дело выйдет. Отпуск состоится.
Последующие дни принесли обильную пищу для моих корреспонденций, появившихся на страницах «Правды».
Началось с утреннего звонка из штаба ВВС. Мне рекомендовали поспешить в дивизию полковника Кидалинского, сообщив, что там ожидается «большой день».
Огромный аэродром походил на московский аэропорт. Стройными рядами, вытянувшись в одну линию, стояли бомбардировщики, торпедоносцы, истребители. Наблюдалось необычайное оживление: у самолетов трудились техники, механики, оружейники. В штабе также все были поглощены работой. Николай Михайлович Кидалинский рассказал, что уже ходили на немецкий конвой в районе Сюльте-фиорда наши торпедоносцы во главе с капитаном Поповичем. Утопили три транспорта общим водоизмещением двадцать четыре тысячи тонн. Есть фотоснимки. Сейчас продолжается операция по разгрому этого же конвоя. Уже слетали Громов и Шкаруба.
Полковник вышел со мной на летное поле и подошел к самолету Громова. Хозяин самолета стоял рядом, и на лице его еще не улеглось нервное возбуждение. Мы стали считать пробоины в фюзеляже. Их оказалось больше сотни. Громов вынул из кармана осколок снаряда.
- Вот чем нас потчевали. Но будьте уверены, наше угощение было для немцев хуже горчицы.
- Смотрите, наши опять идут туда! - сказал Николай Михайлович.
На старт выруливала девятка бомбардировщиков.
Прошло порядочно времени. Все нервничали, ожидая возвращения самолетов. Наконец из облаков вырвалась первая тройка. Самолеты сели и стали отруливать на свое место. Техники словно чувствовали, что с одной машиной случилось неладное. Они бросились к ней и по металлической стремянке забрались на крыло. Пришлось долго повозиться, чтобы снять колпак. Замки заклинило осколками зенитных снарядов, и летчик-капитан никак не мог выбраться на плоскость.
Наконец колпак стянули, и летчик спрыгнул на крыло. На лице его виднелись порезы, губы дрожали, в нем чувствовалась какая-то растерянность. Он сказал:
- Там полно «мессершмиттов», и нас вовсю клевали, я еле ноги унес. Штурман Пудов убит…
Из люка нижней кабины вынесли тело штурмана. Руки Пудова болтались как плети. Но глаза были открыты, и казалось, что он смотрит на нас. Его положили на землю, врач, расстегнув комбинезон, проверил пульс и сказал:
- Мертв!
Летчики стояли с понурыми головами. Командир части посмотрел на часы и спросил:
- Кто в готовности?
- Агафонов!
- Дайте ему старт по тому же маршруту, с тем же заданием.
Взвилась ракета. Снова загудели моторы. Три торпедоносца вырулили на старт и ушли в воздух.
Я подумал о том, с каким чувством идут в бой летчики. Вероятно, они волнуются, им страшно. Спросил об этом полковника Кидалинского. Он жестко произнес:
- Они воины, им бояться не полагается.
И тут же добавил:
- Конечно, все люди, все человека, и все испытывают страх, но на то и воля у бойца, чтобы преодолеть этот страх, взять себя в руки.
Мы пошли в столовую. За столиком в уединении сидели два летчика. Один из них был герой дня - истребитель Антонец, летавший утром на прикрытие первой группы торпедоносцев. Он сбил над караваном немецкий самолет. За обедом ему подали стопку водки.
- Это кому? - спросил он.
- Вам. За сбитого фрица, - ответила девушка-официантка.
- А нам? - разочарованно спросили еще два летчика.
- А вам за что? - спросила девушка.
- Мы наблюдали, как фрицы летели в воду.
- Ну и сейчас будете наблюдателями, - бойко отрезала девушка под общий хохот.
Мы обедали быстро, боясь прозевать возвращение Агафонова. Когда мы вернулись на аэродром, уже смеркалось. Небо заволокло тучами, посыпал густой снег. Время полета истекало, и все очень волновались. Но вот наконец послышался нарастающий гул - и из-за леса показались самолеты.
- Агафонов… А вот второй, а вот третий!
Техники кричали и прыгали, как дети.
Они хлопали рукавицами и от избытка радости начали бороться друг с другом. Но все были неприятно изумлены, когда увидели, что последний самолет принес торпеду обратно.
Агафонов сел раньше всех, вышел из кабины и направился к полковнику Кидалинскому с рапортом:
- Задание выполнено. В районе Варде обнаружил и атаковал два транспорта противника водоизмещением десять - двенадцать тысяч тонн. При отходе наблюдал взрывы.
- Хорошо. Где остальные члены экипажа? - спросил полковник.
Штурман и стрелок-радист выдвинулись вперед.
- Что наблюдали? - продолжал полковник.
- - Сперва ужасающий зенитный огонь. Восемь береговых батарей из сопок били залпами. Торпеду сбросили с восьмисот метров и тут же справа заметили немецкий самолет. Он нас не видел и шел своим курсом. А может быть, видел, но боялся подойти.
- А вы, стрелок-радист, что видели?
- Я видел столб воды. Командир сказал: «Смотрите, взрыв». Я сказал: «Нет, это еще не взрыв». Но через минуту-две вырвался большой столб дыма и поднялся к небу. Тогда я сказал: «Вот это действительно взрыв».
К полковнику подошли еще два экипажа.
Последним подошел с виноватым видом командир самолета, вернувшегося с торпедой.
- Разрешите доложить. Механизмы не сработали, нажимал на аварийный рычаг, ничего не вышло.
Полковник, не глядя на него, обратился к инженеру:
- Никого к самолету не подпускать, создать комиссию и немедленно выяснить, в чем дело.
Поздно ночью я возвратился на командный пункт ВВС Северного флота. В небольшом помещении десятки телефонов, микрофонов, динамики. Над картами и схемами склонился майор Некрасов. Он поспешил меня обрадовать:
- За эти два дня потоплено шесть транспортов, два транспорта повреждены, сбито два немецких самолета, потоплен катер и другой катер поврежден.
В момент ударов по транспортам вся масса нашей истребительной авиации была брошена наперехват истребителей противника.
Я встретил командующего ВВС. У него было сердитое лицо. Взглянув строго на меня, он спросил:
- Не собираетесь ли писать о капитане, водившем девятку бомбардировщиков?
Я ответил:
- Собираюсь, - и с восторгом добавил: - Это была геройская работа.
Генерал объяснил, что произошло: К. не выдержал маршрут, стал заходить на конвой не с моря, а со стороны берега, нарвался на огонь зениток и береговой батареи. Летчики пошли на цель, сбросили бомбы и повредили крупный немецкий транспорт. Два самолета загорелись от прямых попаданий, остальные ушли. Один самолет дотянул до Рыбачьего и там совершил посадку. Другой погиб над конвоем.
Мне стало не по себе. Еще несколько минут назад я был убежден, что К. проявил потрясающую волю и мужество: у него убили штурмана, а он все-таки вернулся.
- Я вижу, что для вас это большая неожиданность, - продолжал генерал. - Ну ничего, поживете у нас и научитесь понимать, где истинный героизм.
* * *
На этом моя поездка в авиацию закончилась, но связь с летчиками продолжалась. Григорий Данилович Попович, честно заработав себе отпуск, побывал на Дальнем Востоке, вернулся и продолжал летать. А выкроив свободный денек, появлялся в Полярном у меня дома, рассказывал много интересного о себе и своих товарищах.
Иногда мы вместе отправлялись к летчикам, и каждый день, проведенный в их обществе, приносил новые впечатления, которые отливались в газетные строки. Теперь, перелистывая комплекты «Правды», читая свои корреспонденции, я точно снова вижу картины тех давних дней.
«…Начинало светать… Из конца в конец аэродрома разъезжали бензозаправщики. У одного из самолетов под плоскостями подвешивались фугасные бомбы, к другому осторожно подвозили на тележках продолговатые, отливающие серебристым блеском торпеды.
Техник Липушкин строго и придирчиво осматривает свое хозяйство, а тем временем в землянках собрались летчики во главе с капитаном Поповичем. И вот они отправляются к машинам. Буквально в последний миг оружейники, нырнув под фюзеляж, вынимают из торпеды чеку, и самолеты уходят в воздух».
А дальше уже со слов Григория Даниловича Поповича:
«Море. Они находят караван. Их встречают ураганным огнем, но летчики упрямо идут на цель. Капитан Попович, за ним Киселев, Глушков, Дубинец. У каждого своя цель. Первым атакует ведущий. Торпеда, сброшенная в воду, стремительно мчится к борту транспорта. Теперь очередь за капитаном Киселевым. Он ведет машину низко над свинцовыми волнами. Вот оторвалась и его торпеда. Самолет сразу вырвался вперед сквозь густую завесу зенитного огня, проскальзывает между двумя транспортами, кажется, вырвался на простор, а там барражирует двухместный разведчик - «хейнкель» - охотник за подводными лодками. Несколько точных очередей, и «хейнкель», объятый пламенем, падает в воду…»
Эта корреспонденция появилась вместе с сообщением Совинформбюро: «В Баренцевом море нашей авиацией потоплены три транспорта противника общим водоизмещением 6 тысяч тонн» - и была как бы иллюстрацией этих двух строк.
Нет в живых Героя Советского Союза Поповича: после войны, вернувшись к своей семье на Дальний Восток, он умер своей смертью уже в мирные дни. Нет и его многих боевых товарищей, но их след так же, как след, проложенный Сафоновым, остался, и этой дорогой идут сегодня молодые лейтенанты, капитаны, майоры нашей могучей ракетной авиации.
Мои корреспонденции и очерки той поры носили информационный характер, были зарисовками жизни и боевой работы. Но уже тогда требовались серьезные обобщения боевого опыта, которые были по плечу лишь специалистам, знатокам своего дела. К их числу принадлежал работавший в то время в штабе Северного флота капитан второго ранга Степан Андреевич Валявский. Он был высокообразованным и всесведущим. Замкнутый по натуре, он обычно сторонился корреспондентов. Но если удавалось к нему «прорваться», то можно было узнать много интересного для себя и для газеты.
Получив из редакции задание - организовать большую статью о торпедоносной авиации, я, естественно, направился к нему. Степан Андреевич, как всегда, был занят, загружен и перегружен, но все же удалось его уговорить.
- Хорошо, попробую, - сказал Валявский.
Если в большинстве случаев приходилось помогать, авторам или даже писать за них, то в данном случае все было иначе.
Он мне не звонил, и я ему не напоминал, зная, что, если уж Валявский сказал «попробую», значит, дело будет сделано. И действительно, в один из дней он сообщил, что статья готова. Я немедленно явился в штаб и получил из рук в руки восемь страничек, напечатанных на машинке. Я пробежал их глазами и убедился, что это то самое, что нам нужно. Он объяснял, почему Баренцево море стало ареной борьбы: «…на севере Норвегии и Финляндии нет железных дорог. Пользуясь двумя шоссейными дорогами, фашистское командование не может обеспечить снабжение своей приморской армии… Таким образом, боеспособность немецких войск в огромной степени зависит от морских перевозок. Морем же немцы перевозят различное. сырье для военной промышленности, в частности никелевую руду, имеющую для Германии исключительное значение…»
Он писал, что преимущество самолетов-торпедоносцев перед кораблями в быстроходности: «Часто корабли не успевают догнать или перехватить обнаруженные разведкой караваны или отдельные суда противника, а торпедоносцы могут наблюдать и обнаруживать противника с большого расстояния, сами оставаясь незамеченными». И наконец: «Бомбы поражают обычно надводную часть корабля, и последствия их взрывов не так гибельны, как взрывы торпед, поражающих у корабля его подводную часть».
Но «условия для боевой деятельности торпедоносцев на Севере очень сложны ввиду многих особенностей северного театра, - писал он. - Здесь быстро меняется погода, В ясный, солнечный день внезапно налетают плотные снежные заряды или появляется туман. Резкая разница бывает на совсем смежных участках моря и побережья… Караваны противника идут либо узкими, затрудняющими атаку торпедоносцев фиордами, либо вдоль высоких скалистых берегов - от фиорда к фиорду под прикрытием береговых батарей и авиации».
Нарисовав картину сложных природных и иных условий северного театра, он задает вопрос: что же это за профессия - летчик-торпедоносец? И отвечает так: «Человек, в котором сочетается точный расчет, холодный рассудок и бесстрашие с решительностью, отвагой и горячим порывом любой ценой добиться победы в неравной схватке со своим более мощным по вооружению противником». Он развивает эту тему дальше, иллюстрируя ее примерами из боевой практики. Тут пришлись кстати и факты, накопленные мной за время пребывания в авиации. Появились знакомые имена - Попович, Балашов, Агафонов и другие уже известные мастера торпедных атак.
Капитан второго ранга Валявский впервые развивал тему взаимодействия торпедоносцев с бомбардировщиками, штурмовиками, истребителями. Словом, ценнейший опыт, накопленный воинами Северного флота, был им передан серьезно и вместе с тем живо, занимательно. Его статья буквально через несколько дней появилась на страницах «Правды» и получила в редакции высокую оценку. Этот пример наглядно показывает, что корреспондент, как бы он ни был любознателен, оперативен, не может заменить специалиста, чье слово всегда весомо и авторитетно.
Навстречу конвою…
А у нас в Полярном жизнь шла своим чередом. Ранним утром я проснулся от продолжительного телефонного звонка. Катер уходит на торжество поднятия гвардейского флага на миноносце «Гремящий». Корабль провел десятки конвоев союзников, не раз сбивал немецкие самолеты и удостоен гвардейского звания.
- Наконец и мой корабль гвардейский! - радостно восклицает Николай Николаевич Панов, поэт и прозаик, не раз совершавший походы на «Гремящем» и крепко подружившийся с его командой. В ту пору он, корреспондент газеты «Краснофлотец», был по уши в текучке. Не хватало времени даже выспаться, не то чтобы создавать эпические произведения. Зато после войны он написал прекрасную поэму «Баренцево море», повести «Боцман с «Тумана», «Повесть о двух кораблях», «Колокола громкого боя», роман «Море, корабль и ты», которые любимы моряками и по сей день состоят «на вооружении» нашего флота.
Ночью шел снег, и вершины сопок, недавно очистившиеся от снега, снова оделись в белую шубу. Командир бригады миноносцев, молодой и представительный капитан первого ранга П. Колчин, встречает нас с Пановым на пирсе. В его походке и жестах чувствуется сноровка настоящего моряка. Он сам садится за руль катера-лимузина, дает газ, и катер стремглав вылетает из гавани.
Подходим к борту миноносца. Команда в парадной форме. У офицеров парадные тужурки, белые манжеты, черные галстуки, кортики…
Праздник праздником, а зенитчики стоят у орудий и пулеметов и почти не отрываются от биноклей.
Короткие звонки. Сигнал большого сбора. На палубах строятся краснофлотцы. В торжественной тишине выносят гвардейский флаг. Приняв флаг, командир корабля несет его вдоль всего строя, преклоняет колено, вслед за командиром все моряки преклоняют колено и произносят слова клятвы: «…жизнью своей клянемся никогда не отступать перед врагом, мы готовы принять смерть, но не запятнать честь гвардейцев».
- На гвардейский флаг и гюйс - смирно!
Флаг с оранжево-черной гвардейской лентой взвивается над кораблем.
Торжество продолжается до поздней ночи, а утром «Гремящий» выходит в море провожать английские корабли.
Отлучка из главной базы даже на короткий срок всегда сопряжена с каким-то риском. Что-то там произошло, а ты прохлопал. Вот и на сей раз звоню в Полярный. Мой товарищ, тоже корреспондент, приехавший несколько дней назад из Москвы, еще не знает наших порядков.
- Я слышал четыре выстрела, - сообщает он. - Говорят, лодка пришла!
Я спорю, доказываю - такого еще не бывало, чтобы за один поход было потоплено четыре корабля.
- Скорее всего, взрывают гранит и строят новое убежище, - объясняю ему.
Нет, он настаивает на своем; из других источников сообщают: действительно, вернулась лодка с четырьмя победами.
Я бегу в военный порт и с первым же попутным буксиром прибываю на бригаду подплава. Встречаю журналистов и фоторепортеров. Они свое сделали и посмеиваются надо мной, дескать, проспал все на свете. Что ж, приходится в этом признаться…
Памятуя урок Лунина, первым долгом пытаюсь найти командира лодки С-101 капитана третьего ранга Павла Ильича Егорова. Оказывается, ушел на доклад в штаб флота.
В каюте командира я застал маленького черноглазого штурмана старшего лейтенанта Михаила Чуприкова и других офицеров. Они несколько суток не спали, но встреча с берегом - всегда большая радость, и тут уж не до сна, они полны деятельности - разбирают почту за месяц, чинят обмундирование, пишут письма. Пришел к ним кассир с ведомостью и выдает деньги.
- Ваши заработанные, - обращается он к Чуприкову, вручая пачку купюр.
- Не совсем так, не заработанные, а завоеванные, - смеясь, поправляет его штурман.
Чуприков рассказывает о походе:
- Дул острый норд-вест, когда лодка пришла на позицию и погрузилась. Ветер усиливался. Накатом волны заливало перископ. Всю ночь штормило. Когда лодка всплыла на подзарядку, вахтенных окатывало с головы до ног. Командир осведомлялся: «Ну как, все живы?» - «Живы», - отозвался сигнальщик, стоя по пояс в воде.
Наутро лодка подошла к немецкому берегу, и, как водится, все началось с того, что акустик услышал шумы винтов. Командир решил подвсплыть, увидел в перископ самолет и мачты корабля. Немецкий конвой состоял из трех транспортов и десяти кораблей охранения. Лодка атаковала транспорт, послышались взрывы, а через минут пять вокруг лодки стали рваться глубинные бомбы. Вражеские корабли преследовали нас шесть часов. Мы уже были готовы ко всему: в отсеках разложили аварийный инструмент. Ждали, вот-вот корабль получит пробоину. Но счастливо обошлось… Как только кончилось преследование, мы зарядили торпедные аппараты - и снова на позицию.
Два дня продолжали настойчивый поиск. В этот раз, как назло, был полный штиль, и момент всплытия под перископ был для нас очень опасным. Однако и второй раз по шумам винтов мы нашли вражеские корабли и очутились в самой середине конвоя. Тут случилась беда. Немецкий сторожевой корабль обнаружил нас еще до атаки и ходил переменными курсами, останавливался, должно быть, акустик слушал нас, но бомб на нас не сбрасывали. Командир лодки решил рискнуть, атаковать вслепую. По шуму винтов был выбран корабль, и, не поднимая перископа, только по расчетам, мы выпустили торпеду. Взрыв донесся до отсеков. Лодка пошла прочь. Нас бомбили недолго, мы дали полный ход и скрылись от преследования.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги