Том 1. Громокипящий кубок

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс…

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Все наслажденья и все эксцессы,

Все звезды мира и все планеты

Жемчужу гордо в свои сонеты, —

Мои сонеты — колье принцессы!

Я надеваю под взрыв оркестра,

Колье сонетов (размах измерьте!)

Да, надеваю рукой маэстро

На шею Девы. Она — Беcсмертье!

Она вне мира, она без почвы,

Без окончанья и без начала:

Ничто святое ее зачало:

Кто усомнится — уйдите прочь вы!

Она безместна и повсеместна,

Она невинна и сладкогрешна,

Да, сладкогрешна, как будто бездна,

И точно бездна — она безбрежна.

Под барабаны, под кастаньеты,

Все содроганья и все эксцессы

Жемчужу гордо в колье принцессы,

Не знавшей почвы любой планеты:

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды

По липовой аллее, упавшей на курорт,

И в солнышках зеленых лучат волособлонды

Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт:

Мореет: шинам хрустче. Бездумно и беcцельно.

Две раковины девы впитали океан.

Он плещется дессертно, — совсем мускат-люнельно, —

Струится в мозг и в глазы, по человечьи пьян:

Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!

Нет больше океана, умчавшегося в ту,

Кто носит имя моря и солнца — Эсклармонды,

Кто на земле любезно мне заменил мечту!

Гувернантка — барышня

Вносит в кабинет

В чашечках фарфоровых

Creme d'epine vinette[10].

Чашечки неполные

Девственны на вид.

В золотой печеннице

Английский бисквит.

В кабинете общество

В девять человек.

Окна в сад растворены,

В сад, где речи рек.

На березах отсветы

Неба. О, каприз! —

Волны, небо, барышня

Цвета «барбарис».

И ее сиятельство

Навела лорнет

На природу, ставшую

Creme d'epine vinette:

В букете дам Амьенскаго beau mond'a[11]

Звучнее всех рифмует с резедой

Bronze-oxide блондинка Эсклармонда,

Цветя бальзаколетнею звездой.

Она остра, как квинт-эссенца специй,

Ее бравадам нужен резонанс,

В любовники берет «господ с трапеций»

И, так сказать, смакует mesalliance:[12]

Условностям всегда бросает: «schoking!»[13]

Экстравагантно выпускает лиф,

Лорнирует базарно каждый смокинг,

Но не во всяком смокинге калиф:

Как устрицу, глотает с аппетитом

Дежурнаго огейзерную дань:

При этом всем — со вкусом носит титул,

Иной щеке даря свою ладонь.

В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи

В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:

Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.

Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.

Каждая строчка — пощечина. Голос мой — сплошь издевательство.

Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.

Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,

И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!

Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!

Тусклые Ваши Сиятельства! Во времена Северянина

Следует знать, что за Пушкиным были и Блок, и Бальмонт!

Она вошла в моторный лимузин,

Эскизя страсть в корректном кавалере,

И в хрупоте танцующих резин

Восстановила голос Кавальери.

Кто звал ее на лестнице: «Manon?»

И ножки ей в прохладном вестибюле,

Хотя она и бросила: «mais non!»[14] —

Чьи руки властно мехово обули?

Да все же он, пустой как шантеклер,

Проборчатый, офраченный картавец,

Желательный для многих кавалер,

Использованный многими красавец,

О, женщина! Зови его в турне,

Бери его, пожалуй, в будуары…

Но не води с собою на Масснэ:

Письмо Масснэ… Оно не для гитары!..

В ландо моторном, в ландо шикарном

Я проезжаю по островам,

Пьянея встречным лицом вульгарным

Среди дам просто и «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею

Когда-то раньше. Теперь не то.

Но отчего же я огневею,

Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! как безвопросно!

Как гривуазно! но всюду — боль!

В аллеях сорно, в куртинах росно,

И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? и что тут мерзость?

Бесстыж и скорбен ночной пуант.

Кому бы бросить наглее дерзость?

Кому бы нежно поправить бант?

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!

Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?

Это было на концерте в медицинском институте,

Ты сидела в вестибюле за продажею афиш.

Выскочив из ландолета, девушками окруженный,

Я стремился на эстраду, но, меня остановив,

Предложила мне программу, и, тобой завороженный,

На мгновенье задержался, созерцая твой извив.

Ты зашла ко мне в антракт (не зови его пробелом)

С тайной розой, с красной грезой, с бирюзовою грозой

Глаз восторженных и наглых. Ты была в простом и белом,

Говорила очень быстро и казалась стрекозой.

Этот день! С него — начало. Телефоны и открытки.

К начинаньям поэтессы я был очень милосерд,

И когда уже ты стала кандидаткой в фаворитки,

Ты меня сопровождала ежедневно на концерт.

А потом: Купе. Деревня. Много снега, леса. Святки.

Замороженные ночи и крещенская луна.

Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.

Валентина безрассудна! Валентина влюблена!

Все прошло, как все проходит. И простились мы неловко:

Я «обманщик», ты сердита, т. е. просто трафарет.

Валентина, плутоглазка! остроумная чертовка!

Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!

Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками

Была слегка приподнята над розовыми ушками.

Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,

И ты мне улыбалася, красивая и добрая:

Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,

Тревожила уснувшее и улыбалась розово.

И я не слышал улицы со звонами и гамами,

И сердце откликалося взволнованными гаммами.

Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,

Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.

Атласные пожатия: рождения и гибели:

Отливы: содрогания: кружения и прибыли:

Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.

Да разве тут до города с пытающими думами?!.

Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…

Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!

Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:

О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?

Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!

Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..

Я требую настойчиво, приказываю пламенно:

Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!

Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!

Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!

А мы, моя красавица, утопимся в забвении,

Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..

Лакей и сен-бернар — ах, оба баритоны! —

Встречали нас в дверях ответом на звонок.

Камелии. Ковры. Гостиной сребротоны.

Два пуфа и диван. И шесть безшумных ног.

Мы двое к ней пришли. Она была чужою.

Он знал ее, но я представлен в этот раз.

Мне сдержанный привет, и сен-бернару Джою

Уйти куда-нибудь и не мешать — приказ.

Салонный разговор, удобный для аббата,

Для доблестной ханжи и столь же для гетер.

И мы уже не мы: Альфред и Травиата.

И вот уже оркестр. И вот уже партер.

Так: входим в роли мы совсем непроизвольно.

Но режет сердце мне точеный комплимент.

Как больно говорить! Как нестерпимо больно,

Когда предвидишь вот любой, любой момент!

Все знаем наперед: и будет то, что смято

Когда-то, кем-то, как и где — не все равно ль?

И в ужасе, в тоске, — Альфред и Травиата, —

Мы шутим — как тогда! Лелея нашу боль:

Июль блестяще осенокошен.

Ах, он уходит! держи! держи!

Лежу на шелке зеленом пашен,

Вокруг — блондинки, косички ржи.

О, небо, небо! твой путь воздушен!

О, поле, поле! ты — грезы верфь!

Я онебесен! Я онездешен!

И Бог мне равен, и равен червь!

Восемь лет эту местность я знаю.

Уходил, приходил, — но всегда

В этой местности бьет ледяная

Неисчерпываемая вода.

Полноструйный родник, полнозвучный,

Мой родной, мой природный родник,

Вновь к тебе (ты не можешь наскучить)

Неотбрасываемо я приник.

И светло мне глаза оросили

Слезы гордого счастья, и я

Восклицаю: ты — символ России,

Изнедривающаяся струя!

Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью

Осветозарено и олазорено лицо твое,

Лицо незримое, отожествленное всечертно с Вечностью,

  Твое, — но чье?

В вагоне поезда, на каждой улице и в сновидении,

В театре ль, в роще ли, — везде приложится к черте черта,

Неуловимая, но ощутимая, — черта — мгновение,

  Черта — мечта!

И больно-сладостно, и вешне-радостно! Жить — изумительно

Чудесно все-таки! Ах, сразу нескольких — одну любить!

Невоплощенная! Невоплотимая! тебя пленительно

  Ждать — это жить!

Что это? — спичек коробок? —

Лучинок из берез?

И ты их не заметить мог? —

Ведь это ж грандиоз!

Бери же, чиркай и грози,

Восторжен, нагл и яр!

Ползет огонь на все стези:

В твоей руке — пожар!

Огонь! огонь, природоцап,

Высовывай язык!

Ликуй, холоп! Оцарься, раб!

Ничтожный, ты велик!

Читать тебе себя в лимонном будуаре,

Как яхту грезь, его приняв и полюбя:

Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий,

  Читать тебе себя.

Прочувствовать тебя в лиловом пеньюаре,

Дробя грядущее и прошлое, дробя

Второстепенное, и сильным быть в ударе.

Увериться, что мир сосредоточен в паре:

Лишь в нас с тобой, лишь в нас! И только для тебя,

И только о тебе, венчая взор твой царий,

  Читать тебе себя!

Я встретил у парка вчера амазонку

Под звуки бравурной раздольной мазурки.

Как кукольны формы у синей фигурки! —

Наглея восторгом, сказал я вдогонку.

Она обернулась, она посмотрела,

Слегка улыбнулась, раздетая взором,

Хлыстом помахала лукавым узором,

Мне в сердце вонзила дремучие стрелы:

А рыжая лошадь под ней гарцовала,

Упрямо топталась на месте кобыла

И право не знаю, — казалось ли, было, —

В угоду хозяйке, меня баловала:

Ты так светла в клубящемся покрове.

Твое лицо — восходный Уротал.

  В твоем дремучем чернобровье

  Мой ум устало заплутал.

Ты вся — мечта коралловых уловов.

Твои уста — факирская печать.

  В твоих очах, в очах лиловых,

  Хотел бы сердце закачать.

А где-то плачь и грохоты орудий:

Так было встарь, так вечно будет впредь

  Дай погрузиться в белогрудьи

  И упоенно умереть!

Что такое электрассонанс?

Это — молния и светлячок.

Сон и сказка. Гекзаметр и станс.

Мысль и греза. Пила и смычок.

Равнокровье и злой мезальянс.

Тайна ночи и женский зрачок.

Мирозданье — электрассонанс!

В большом и неуютном номере провинциальной гостиницы

Я лежу в бессоннице холодноватыми вечерами.

Жутко мне, жутко, что сердце скорбью навеки вынется

Из своего гнездышка — разбитое стекло в раме:

Из ресторана доносится то тихая, грустная музыка —

Какая-нибудь затасканная лунная соната,

То такая помпезная, — правда, часто кургузая, —

— Лилию оскорбляющее полнокровье граната:

И слышатся в этой музыке души всех женщин и девушек,

Когда-либо в жизни встретившихся и возможных еще в пути.

И плачется, беcслезно плачется в номерной тиши кромешной

О музыке, о девушках, обо всем, что способно цвести:

Лида, ты — беззвучная Липковская. Лида, ты — хорошенькая девушка.

Стройная, высокая, изящная, ты — сплошная хрупь, ты вся — улыбь.

Только отчего же ты недолгая? Только отчего твое во льду ушко?

Только для чего так много жемчуга? Милая, скорей его рассыпь!

Русая и белая кузиночка, не идут тебе, поверь мне ландыши;

Не идут тебе, поверь мне, лилии, — слишком ты для белаго — бела:

Маки, розы нагло — оскорбительны, а лианы вьются, как змееныши; —

Трудно обукетить лиф твой девичий, чтобы ты сама собой была.

: Папоротник в блестках изумрудовых, снег фиольно-белый и оискренный,

Пихтовые иглы эластичные — вот тебе единственный убор,

Девушке со старческой улыбкою, замкнутой, но, точно солнце, искренней,

Незаметно как-то умирающей, — как по ягоды идущей в бор:

Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;

Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;

Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю

На глазах у всех и каждого, — и опять тоска — удав.

О, безжалостница добрая! Ты, штрихующая профили

Мне чужие, но знакомые, с носом мертвенно-прямым!

Целомудренную чувственность мы зломозгло объутопили

Чем-то вечно ожидаемым и литаврово-немым:

Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!

Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!

Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,

Как орлу — в лазорь сияльную, как теченью — в водопад!

О, нестерпимо-больные места,

Где женщины, утерянные мною,

Навек во всем: в дрожании листа,

В порыве травном к солнечному зною,

В брусничных и осиновых лесах,

Во всхлипах мха — их жалобные плачи:

Как скорбно там скрипенье колеса!

Как трогательно блеянье телячье!

На севере и рощи, и луга,

И лады душ, и пьяненькие сельца —

Однообразны только для пришельца:

Для северян несхожесть их легка.

Когда-нибудь я встречу — это так! —

В таком лесу унылую старуху,

И к моему она приблизит уху

Лукавый рот. Потом за четвертак

Раcскажет мне пророчная шарманка

И их судьбе, всех жертв моих. Потом

Я лес приму, как свой последний дом:

Ты — смерть моя, случайная цыганка!

Невымученных мук, невыгроженных гроз

Так много позади, и тяжек сердца стук.

Оранжевый закат лианами оброс

  Невыкорченных мук.

Оранжевый закат! ты мой давнишний друг

Как лепеты травы, как трепеты берез,

Как щебеты мечты: Но вдруг изменишь? вдруг?

Заплакать бы обжогом ржавых слез,

В них утопить колечки змейных скук

И ждать, как ждет подпоездник колес,

  Невысмертивших мук!

Это имя мне было знакомо —

Чуть истлевшее пряное имя,

И в щекочущем чувственность дыме

Сердце было к блаженству влекомо.

Как волна — броненосцу за пену,

Как за плен — бег свободный потока,

Это имя мне мстило жестоко

За забвенье, позор, за измену:

Месть швырнула в лицо мне два кома,

Кома грязи — разврат и бескрылье.

Я кончаюсь в неясном усилье:

Это имя мне жутко-знакомо!..

Уже ночело. Я был около

Монастыря. Сквозила просека.

Окрест отгуживал от колокола.

Как вдруг собака, в роде мопсика,

Зло и неистово залаяла.

Послышались осечки хвороста,

И кто-то голосом хозяина

«Тубо!» пробаритонил просто.

Лес заветрел и вновь отгуживал

Глухую всенощную, охая.

Мне стало жутко, стало нужно

Людей, их слова. Очень плохо я

Себя почувствовал. Оглушенный,

Напуганный, я сел у озера.

Мне оставалось верст одиннадцать.

Решительность меня вдруг бросила, —

От страха я не мог подвинуться:

Заберусь на раcсвете на серебряный кедр

Любоваться оттуда на маневры эскадр.

Солнце, утро и море! Как я весело-бодр,

Точно воздух бездумен, точно мумия мудр.

Кто прославлен орлами — ах, тому не до выдр!..

Когда поблекнут георгины

Под ало-желчный лесосон,

Идите к домику Регины

Во все концы, со всех сторон.

Идите к домику Регины

По всем дорогам и тропам,

Бросайте на пути рябины,

Дабы назад вернуться вам.

Бросайте на пути рябины:

Все ваши скрестятся пути,

И вам, искателям Регины,

Назад дороги не найти.

Бело лиловеет шорох колокольчий —

  Веселится летоветр;

Мы проходим полем, мило полумолча.

  На твоей головке — фетр,

А на теле шелк зеленый, и — босая.

Обрываешь тихо листик и, бросая

  Мелкие кусочки,

Смеешься, осолнечив лоб.

Стада голубых антилоп

Покрыли травы, покрыли кочки:

Но дьяконья падчерица,

Изгибаясь, как ящерица,

Нарушает иллюзию:

Какое беззаконье!

— Если хочешь в Андалузию,

Не езди в Пошехонье…

Улыбаясь, мы идем на рельсы;

  Телеграфная проволока

  Загудела;

Грозовеет облако, —

  К буре дело.

Попробуй тут, рассвирелься!..

Овеев желание грезовым парусом,

Сверкая устовым колье,

Графиня ударила веером страусовым

Опешенного шевалье.

Оркестромелодия реяла розово

Над белобархатом фойэ.

Графиня с грацией стрекозовой

Кусала шеколад-кайэ.

Сновала рассеянно блесткая публика

Из декольтэ и фрачных фалд.

А завтра в рецензии светскою рубрикой

Отметится шикарный гвалт.

Ожили снова желанья:

Воспоминаний папирус

Снова ветреет, как парус,

И в бирюзе умиленья

Призрак слияния вырос.

Блекло-сафировый ирис

Вяло поет новолунье,

Льется душа снова через, —

  Слова желанья.

Мысли, как сон, испарились

В прямости жизненных линий;

Долго со Злом мы боролись,

Отдых найдем в Аполлоне.

Снова сердца разгорелись,

  Слова желанья!

Одиночила в комнате девушка.

Взволновали ее звуки флейты, —

Голос юноши в них: Голос, чей ты?

О, застынь в напряженной мечте ушко!

Чья-то тень на колени к ней падает, —

Из окна апельсинная ветка.

«Разорвал кто-то платье мне метко»,

Грезит девушка с тайной отрадою:

Так Вы изволите надеяться, что Вам меня удастся встретить

Уж если не в гостиной шелковой, так в жесткой камере судьи?

Какая все же Вы наивная! Считаю долгом Вам заметить:

Боюсь, Вы дело проиграете, и что же ждет Вас впереди?..

Конечно, с Вашею энергией, Вы за инстанцией инстанцию:

Съезд мировой, затем суд округа, потом палата и сенат.

Но только знаете, любезная, не лучше ль съездить Вам на станцию,

И там купить билет до Гатчины, спросив в буфете лимонад.

Он охладит Ваш гнев тропический, и Вы, войдя в вагон упруго,

Быть может, проведете весело в дороге следуемый час.

И, может быть, среди чиновников Вы повстречаете экс-друга,

Который — будем же надеяться! — не поколотит вовсе Вас!..

Приехав к месту назначения, Вы с ним отправитесь в гостиницу.

Он, после шницеля с анчоусом, Вам даст: Малагу-Аликант!

Вам будет весело и радостно, Вы будете, как именинница,

Ах, при уменьи, можно выявить и в проституции талант!..

Зачем же мне Вы угрожаете и обещаете отместки?

Зачем так нагло Вы хватаетесь за правосудия набат?

Так не надейтесь же, сударыня, что я послушаюсь повестки

И деньги дам на пропитание двоякосмысленных ребят!

Я — прислуга со всеми удобствами —

Получаю пятнадцать рублей,

Не ворую, не пью и не злобствую

И самой инженерши честней.

Дело в том, что жена инженерская

Норовит обсчитать муженька.

Я над нею труню (я, ведь, дерзкая!)

И словесно даю ей пинка.

Но со мною она хладнокровная, —

Сквозь пять пальцев глядит на меня:

Я ношу бильедушки любовные.

От нее, а потом — для нее.

Что касается мужа господского —

Очень добр господин инженер:

«Не люблю, — говорить, — ультра-скотского

Вот, супруги своей — например»:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В результатах мы скоро поладили, —

Вот уж месяц, как муж и жена.

Получаю конфекты, материи

И филипповские пирожки,

И — на зависть кухарки Гликерии,

Господина Надсона стишки.

Я давно рассчитала и взвесила,

Что удобная должность, ей-ей:

Тут и сытно, и сладко, и весело,

Да вдобавок пятнадцать рублей!

На искусственном острове крутобрегого озера

Кто видал замок с башнями? кто к нему подплывал?

Или позднею осенью, только гладь подморозило,

Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал?

Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого

Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?

Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,

И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт?

Кто насмешливо каялся? кто возмездия требовал?

Превратился кто в филина? кто — в летучую мышь?

Полно, полно, то было ли? может быть, вовсе не было?..

Завуалилось озеро, зашептался камыш.

Как блекло ткал лиловый колокольчик

Линялую от луни звукоткань!

Над ним лунел вуалевый эольчик

И, камешки кидая в воду: «кань»,

Чуть шепотал устами, как коральчик:

Он был оно: ни девочка, ни мальчик.

На озере дрожал электробот.

Все слушали поэта — экстазера

И в луносне тонули от забот.

Но призраками Серого Мизэра

Шарахнулся пугающий набат, —

И в отблесках пылающего замка

Умолк поэт, как жалкий акробат:

— Царица Жизнь воспитана, как хамка!

Обстругав ножом ольховый прутик,

Сделав из него свистящий хлыстик,

Королева встала на распутье

Двух аллей. И в девственном батисте

Белолильной феей замерла.

Вот пошла к избушке столяра,

Где лежали дети в скарлатине,

Где всегда отточенный рубанок

Для гробов, для мебели, для санок.

Вот и пруд, олунен и отинен,

Вот и дом, огрустен и отьмен.

— Кто стучит? — спросил столяр Семен.

«Королева»: шепчет королева.

Прохрипели рыжие засовы.

Закричали в отдаленье совы.

Вспомнилась весенняя новелла:

В ясенях отданье столяру.

Он впустил. Взглянула — как стрелу,

Прямо в глаз любовника метнула.

И пошла к отряпенной кроватке.

Смерть и Жизнь над ней бросали ставки.

Было душно, холодно и лунно.

Столяриха билась на полу

И кричала: «дайте мне пилу»!

Соны качеля, белесо ночело.

Лес печалел в белосне.

Тюли эоля качала Марчелла:

— Грустно весенне усни! —

Точно ребенка, Марчелла качала

Грезы, меня и весну.

Вот пробесшумела там одичало

Глуше затишия мышь.

Крылья дымели, как саван истлевший.

— Сердце! тебя не поймешь,

Лед запылавший!

Я — поэт: я хочу в бирюзовые очи лилии белой.

  Ее сердце запело: Ее сердце крылато: Но

  Стебель есть у нее. Перерублю, и

Белый лебедь раскрыл бирюзовые очи. Очи лилии

  Лебедь раскрыл. Его сердце запело. Его сердце

  Крылато! Лебедь рвется в Эфир к облакам —

  К белым лилиям неба, к лебедям небес!

Небесная бирюза — очи облак. Небо запело!.. Небо

  Крылато!.. Небо хочет в меня: я — поэт!

Голубые голуби на просторной палубе.

А дождинки капали, — голуби их попили.

На просторной палубе голубые голуби

Все дождинки попили, а дождинки капали.

В двадцать лет он так нашустрил:

Проституток всех осестрил,

Астры звездил, звезды астрил,

Погреба перереестрил.

Оставалось только — выстрел.

Воробьи на дорожке шустрятся.

Зеленеют кудри кротекуса.

Привезли из Остэндэ устрицы

И стерлядей из Череповца.

— Послушайте, вы, с салфеткою,

Накройте мне стол под липою;

И еще я вам посоветую

Не стоять каменной глыбою,

А угостить меня рыбою,

Артишоками и спаржей.

Вы поняли? — «Помилуйте, даже

   Очень

  И буду точен».

Я, разлоконив волосы русые,

Ухватила Петьку за ушко,

В него шепнула: «тебя я скусаю»:

И выпила бокал Клико.

Успокоив его, благоматного,

Я дала ему морковки и чайку

И, закричавши: «Всего приятного!»,

Махнула серной по лужку.

Муж приехал с последним автобусом —

Будничный, потертый манекен:

Я застонала, и перед образом

Молила участи Кармен!..

Не опоздайте к увертюре:

Сегодня ведь «Mignon» сама!

Как чаровательны, Тома,

Твои лазоревые бури!

«Mignon»!.. она со мной везде:

И в бледнопалевых гостиных,

И на форелевых стремнинах,

И в сновиденьях, и в труде.

Ищу ли женщину, с тоской

Смотрюсь ли в давнее былое,

Кляну ль позорное и злое, —

«Mignon»!.. она везде со мной!

И если мыслю и живу,

Молясь без устали Мадонне,

То лишь благодаря «Миньоне» —

Грезовиденью наяву:

Но ты едва ли виноват,

Ея бесчисленный хулитель:

Нет, не твоя она обитель:

О, Арнольдсон! о, Боронат!

Когда проезжает конница

Мимо дома с красною крышей,

В кухне дрожит иконница,

Сколоченная блаженным Гришей:

И тогда я его мучаю

Насмешкою над дребезжаньем:

Убегает. И над гремучею

Речкою льет рыданья.

И хотя по благочестию

Нет равного ему в городе,

Он злится, хочет мести,

Мгновенно себя очортив:

Художники! бойтесь «мещанок»:

Они обездарят ваш дар

Своею врожденною сонью,

Своим организмом шарманок;

Они запесочат пожар

В душе, где закон — Беззаконье.

Страшитесь и дев апатичных,

С улыбкой безлучно-стальной,

С лицом, постоянным как мрамор:

Их лики, из псевдо-античных,

Душе вашей бально-больной

Грозят безпросыпным кошмаром.

Они не прощают ошибок,

Они презирают порыв,

Считают его неприличьем,

«Явленьем дурного пошиба»:

А гений — в глазах их — нарыв,

Наполненный гнойным величьем!..

Изящная, среднего роста

С головкою bronze-oxide,

Она — воплощение тоста.

Mais non, regardez, regardez![17]

Пикантная, среднего роста,

Она — героиня Додэ.

Поклонников много, — их до ста.

Mais non, regardez, regardez!

Но женщина среднего роста

Бывает высокой en deux[18]:

И надо сознаться, что просто, —

Mais non, regardez, regardez!

— Нет, положительно искусство измельчало,

Не смейте спорить, граф, упрямый человек!

Но пунктам разберем, и с самого начала;

Начнем с поэзии: она полна калек.

Хотя бы Фофанов: пропойца и бродяга,

А критика ему дала поэта роль:

Поэт! хорош поэт!.. ходячая малага!..

И в жилах у него не кровь, а алкоголь.

Как вы сказали, граф? до пьянства нет нам дела?

И что критиковать мы можем только труд?

Так знайте ж, книг его я даже не смотрела:

Не интересно мне!.. тем более, что тут

Навряд ли вы нашли б занятные сюжеты,

Изысканных людей привычки, нравы, вкус,

Блестящие балы, алмазы, эполеты, —

О, я убеждена, что пишет он «en russe»[19].

Естественно, что нам, взращенным на Шекспире,

Аристократам мысли, чувства и идей,

Неинтересен он, бряцающий на лире

Руками пьяными, безвольный раб страстей.

Ах, да не спорьте вы! поэзией кабацкой

Не увлекусь я, граф, нет, тысячу раз «нет»!

Талантливым не может быть поэт

С фамилией — pardon! — такой: дурацкой.

И как одет! Mon Dieu![20] Он прямо хулиган!..

Вчера мы с Полем ехали по парку,

Плетется он навстречу, — грязен, пьян;

Кого же воспоет такой мужлан?.. кухарку?!..

Смазные сапоги, оборванный тулуп,

Какая-то ужасная папаха:

Сам говорит с собой: взгляд страшен, нагл и туп:

Поверите? — я чуть не умерла от страха.

Не говорите мне: «он пьет от неудач»!

Мне, право, дела нет до истинной причины.

И если плачет он, смешон мне этот плач:

Сантиментальничать ли создан мужчина

Без положенья в обществе, без чина?!.

Месяц гладит камыши

Сквозь сирени шалаши…

Все — душа, и ни души.

Все — мечта, все — божество,

Вечной тайны волшебство,

Вечной жизни торжество.

Лес — как сказочный камыш,

А камыш, как лес-малыш.

Тишь — как жизнь, и жизнь — как тишь.

Колыхается туман —

Как мечты моей обман,

Как минувшего роман…

Как душиста, хороша

Белых яблонь пороша…

Ни души, — и все душа!

О, греза дивная, мне сердца не тирань! —

Воспоминания о прожитом так живы.

Я на Квантун хочу, в мой милый Да-Лянь-Вань

На воды желтые Корейского залива.

Я в шлюпке жизненной разбился о бурун,

И сердце чувствует развязку роковую…

Я по тебе грущу, унылый мой Квантун,

И, Море Желтое, я по тебе тоскую!..

Запад

Погас…

Роса

Поддалась…

Тихо

В полях…

Ива —

Голяк…

Ветрится

Куст…

Зебрится

Хруст…

Ломок

Ледок…

Громок

Гудок…

Во мгле

Полотно

И склепа

Пятно…

В протяжных стонах самовара

Я слышал стон ее души.

Что было скрыто в песне пара —

В протяжных стонах самовара?

Венчалась ли она в глуши,

Иль умирала дочь Тамара?

Как знать! Но в воплях самовара

Я слышал вопль ее души.

Тому назад всего два года

На этом самом берегу

Два сердца в страсти без исхода,

Дрожали, затаив тоску, —

Два женских сердца… Этой дрожью

Трепещет берег до сих пор…

…Я прихожу подъять свой взор

На море, и у гор подножья

Послушать благостную дрожь,

Потосковать душой пустынной

Вновь о вине своей невинной,

Где правду скрашивала ложь…

Я нежно хотел бы уснуть,

  Уснуть, — не проснуться…

Далеко-далеко уйти,

  Уйти, — не вернуться…

Хотел бы ее целовать,

  Почти не целуя:

Словами, ведь, грубо сказать,

  Как тонко люблю я…

Ни страсти хочу, ни огня,

  И боли слиянья,

Чтоб телом к ней в тело войти,

  Войти без страданья…

Хочу я не тела ее,

  Но лишь через тело

Прочувствовать душу могу

  Всецело…

Мои стихи — туманный сон.

Он оставляет впечатление…

Пусть даже мне неясен он, —

Он пробуждает вдохновение…

О люди, дети мелких смут,

Ваш Бог — действительность угрюмая.

Пусть сна поэта не поймут, —

Его почувствуют, не думая…

Там, где нежно колокольчики звенят

  И при вздохе ветерка поет фарфор,

Еду я, восторгом искренним объят,

  Между бархатных полей и резких гор.

Еду полем. Там китайцы сеют рис;

  Трудолюбьем дышат лица. Небеса

Ярко сини. Поезд с горки сходит вниз.

  Провожают нас раскосые глаза.

Деревушка. Из сырца вокруг стена.

  Там за ней фанзы приземисты, низки.

Жизнь скромна, тиха, убога, но ясна —

  Без тумана русской будничной тоски.

Пасть раскрыл свою, на нас смотря, дракон,

  Что из красной глины слеплен на фанзе.

Я смеюсь: мне грозный вид его смешон.

  Село солнце, спит трава в сырой росе.

Клубится дым при солнце зимнем,

Несется в дебри паровоз;

Причудлив он в хитоне дымном,

В хитоне смутном, как хаос.

Снег лиловатого оттенка

Пылит под небом голубым.

Вдали темнеет леса стенка,

А дым — как снег, и снег — как дым.

Умерла она в пору августа,

Когда зелень трав и дубрав густа,

Когда в воздухе вкус малиновый,

Когда ночь дрожит в тьме осиновой.

Умерла она, ясно ведая,

Что такое смерть, храбро следуя

За давнишними пожеланьями

Молодой уснуть, с колебаньями

Незнакомая… И правдивая,

И невинная, и красивая!..

Умерла она, сделав грустно нам…

К ней путем идем, болью устланным,

На могилу к ней, одинокую,

Как она была, на далекую…

Там помолимся о душе ее:

— Да прославится имя твое!

В моей душе — твоих строфа уст,

И от строфы бесплотных уст

Преображаюсь, словно Фауст, —

И звук любви уже не пуст.

Как в Маргариту юный Зибель —

В твой стих влюблен я без границ,

Но ждать его не может гибель:

Ведь ты — царица из цариц!

Я люблю сердечно, безрассудно,

Безотчетно всю, как есть, тебя!

Но за что люблю, я знаю смутно,

А верней — совсем не знаю я.

Как тебя целую! как милую!

Ты со мной — смеюсь, а нет — грущу…

Оттого тебя ведь и люблю я,

Что любви причины не ищу!..

…То ненависть пытается любить,

Или любовь хотела б ненавидеть?..

Минувшее я жажду возвратить,

Но, возвратив, боюсь ее обидеть,

Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,

Как доброты у смерти… Заклеймен

Я совестью, и мне ли зла бояться,

Поправшему любви своей закон!

Но грешники — безгрешны покаяньем,

Вернуть любовь — прощение вернуть.

Но как боюсь я сердце обмануть

Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? не зависть ли? сгубить

Себя легко, и свет небес не видеть…

Что ж это: зло старается любить,

Или любовь мечтает ненавидеть?..

Я погружу в букет душистый

Лицо и душу погружу.

И лес ресниц твоих пушистый,

Пушистый лес воображу.

Я озарял его, сжигая

Доверья хрупкие костры…

О, дорогая-дорогая

С душой любовницы-сестры!

Но то ушло, пришло другое…

Того, что было, не спасти…

О, дорогое-дорогое,

Мое далекое, прости!

Прости и ты, мой ангел чистый,

Краса и гордость бытия!

Бросаю жизнь в букет душистый,

И захлебнусь в букете я!

Я люблю тебя нежнее

  Белой лилии,

Я пою тебя волшебней

  Сказок фей.

Я беру тебя в аллее

  Весь — воскрылие,

В поэтическом молебне

  Чародей.

К груди грудь, во взоры взоры!

  Вешней лени я

Не осилю — ах, нет мочи, —

  Я в плену.

Мне мерещатся озера

  Из томления.

В них все глубже, все жесточе

  Я тону.

Постарела труженица-мельница

На горе стоит, как богодельница;

Под горою барышня-бездельница

Целый день заводит граммофон

На балконе дачи; скучно барышне:

Надоел в саду густой боярышник,

А в гостиной бронза и плафон.

Я смотрю, вооруженный… лупою:

Граммофон трубой своею глупою

Голосит, вульгаря и хрипя,

Что-то нудно-пошлое, а дачница,

В чем другом, но в пошлости удачница,

Ерзает на стуле, им скрипя…

Крылья дряхлой мельницы поломаны,

Но дрожат, в обиде, внемля гомону

Механизма, прочного до ужаса,

И пластинкам, точным до тоски…

Ветра ждет заброшенная мельница,

Чтоб рвануться с места и, обрушася,

Раздавить ту дачу, где бездельница

С нервами березовой доски…

От жары и «музыки» удар меня,

Я боюсь, вдруг хватит, и — увы!..

Уваженье к мельнице, сударыня

Здесь она хозяйка, а не вы!

Мне тайно верится, что ты ко мне придешь,

Старушка-девушка, согбенная в позоре

И взором бархатя затепленные зори,

Мне тайно верится — ты бодро расцветешь.

Мне тайно верится — ты все еще грустишь

О том, что сказано, о том, что не успето…

О, разберись в пыли истлевшего букета:

Один бы лепесток! — и ты меня простишь,

    Мне свято верится!..

Я пить люблю, пить много, вкусно,

Сливаясь пламенно с вином.

Но размышляю об одном

И не могу решить искусно.

Да, мудрено решить мне это

(И в этом вся моя вина!):

Поэт ли хочет грез вина,

Вино ли просит грез поэта?

Спи-усни, дитя-Миньона,

  Улыбаяся шутя…

Спи-усни без слез, без стона,

  Утомленное дитя.

Замок спит, и спят озера,

  Позабудь скитаний дни,

С голубой надеждой взора

  Незабудкою усни.

Сердце, знавшее уроны,

  Зачаруй в уютном сне, —

И растает грусть Миньоны,

  Как снежинка по весне.

Часто вы мне грезитесь фиалкой —

Этим нежным, ласковым цветком;

Иногда — таинственной русалкой,

Воплощенной грезящим умом.

Иногда — принцессой кроткой, хрупкой,

Милосердной даже к комару;

И всегда — свободною голубкой,

Ввысь летящей к правде и добру!

Ее глаза, глаза газели,

Синеют в усиках ресниц.

Она опустит очи ниц,

И щеки вдруг зарозовели.

В устах змеящийся укус,

Лицо меняет безпрестанно.

И волосы, длиннее стана,

Немного приторны на вкус.

Безкрылой похоти раба,

Она приниженно кичлива.

Эскиз готов. Пошлоречива

Моей натурщицы судьба.

«От Солнца я веду свой род!»

Сказала доблестная Саба.

В краю банана, змей и краба

Жил впечатлительный народ.

Царь слов обратно не берет,

Когда звучат слова не слабо…

«От Солнца я веду свой род!»

Сказала доблестная Саба.

Всегда венец! Всегда вперед! —

Вот лозунг знойнаго араба.

Но в небе грянула гроза бы,

Когда бы смел воскликнуть «крот»:

— От Солнца я веду свой род!

Твои горячие кораллы

Коснулись бледного чела,

Как сладострастная пчела, —

И вот в душе звучат хораллы.

Моя тоска меня карала,

И я не пел, и петь не мог.

Но ты сняла с души забрало

И с песни рыцарской — замок.

Без жизни жизнь и сон без сна

Теперь окончены. Весна

Моей любви поет и трелит…

Спеши вдыхать весны цветок,

Спеши! И радости поток

Нас захлестнет, но не разделит!

Грустила ночь. При чахлом свете лампы

Мечтала Ванда, кутаясь в печаль;

Ей грезился дурман блестящей рампы,

Ей звуков захотелось, — и рояль

Ее дразнил прелюдией из «Цампы»

Она встает, отбрасывая шаль,

И медленно подходит к пианино

Будить его от грезящаго сплина.

А ночь глядит в растворенную дверь,

Вся трепеща и прислонясь к веранде…

Как девушка взволнована теперь!

Как дышит ночь душисто в душу Ванды!

Мотив живит… И если б вечный зверь

Его услышал, если б зверской банде

Он прозвучал, — растроганное зло,

Хотя б на миг, любовью мысль зажгло.

…О, чаровница-музыка, тебе

Крылю восторг, пылаю фимиамы!

О власти мысль внушаешь ты рабе,

Ребенка устремляешь к сердцу мамы,

Туманишь зло, зовешь любовь к себе

И браку душ поешь эпиталамы.

Тебе дано пороки побороть,

Гармония, души моей Господь…

Властитель умирал. Льстецов придворных стая

Ждала его конца, сдувая с горностая

Одежды короля пылинки, между тем,

Как втайне думала: «когда ж ты будешь нем?»

Их нетерпение заметно королю

И он сказал, съев ломтик апельсина:

— О, верные рабы! Для вас обижу сына:

Я вам отдам престол, я сердце к вам крылю! —

И только он умолк, — в разнузданности дикой

Взревели голоса, сверкнули палаши.

И вскоре не было у ложа ни души, —

Лишь двадцать мертвых тел лежало пред владыкой.

Ваши милые мелодии,

Где воспели вы наш сад,

Как волшебные рапсодии —

Души многих вдохновят.

Так любовна и так красочна,

Друг мой, ваша акварель;

Целомудренна и сказочна,

Как на севере апрель.

Если снова на свободе я

Заберусь в мой старый сад,

Приезжайте, — и мелодии

Ваши снова зазвучат!

Ты шел дорогою проезжей,

И был твой шаг трудолюбив.

А я парил в лазури вещей,

Весь мир в осколки раздробив!

Ты робко пел и робко шел ты,

Боясь прохожих обогнать…

Лист зеленел, потом стал желтый, —

Зазеленеет ли? — Как знать!

Ты изменил Луне и Нимфе,

Изменой поругав сердца…

Но пусть шалаш твой на Олимпе —

Напротив моего дворца!

Я родился в мае, в месяце весеннем,

  Звонком и веселом,

  Шумном и душистом,

И сказали розы; «Мы тебя оденем

  Светлым ореолом —

  Как молитва, чистым».

Улыбнулось солнце, солнце засверкало,

  Ласковым приветом

  Чествуя рожденье;

Солнце загорелось, запылало ало

  И зажгло поэтом

  С искрой вдохновенья!

Разодет цветами с детской колыбели,

  Я запел соловкой

  Радостно и звонко,

Запечатлевая мир, где все скорбели,

  Юною головкой

  И душой ребенка.

Время шло, — и солнце потускнело в тучах,

  Лаской не блестело,

  Злоба песнь косила;

Опадали розы при ветрах летучих,

  Истомилось тело,

  Притупилась сила.

Время шло… И радость дней моих весенних

  Растопилась в слезах,

  Сердцу не внимая;

И теперь я плачу, плачу на коленях

  О погибших грезах,

  Об измене мая!

В детстве слышал я ночами

Звуки странного мотива.

Инструмент, мне неизвестный,

Издавал их так красиво.

Кто играл? на чем? — не знаю;

Все покрыто тайною мглою;

Только помню, что те звуки

Власть имели надо мною.

Их мотив был так чарующ,

Так возвышен, полон ласок;

Вместе с тем печален, страшен —

Описать его нет красок.

Я боялся этих звуков,

Их таинственнаго свойства,

Но когда я их не слышал,

Я был полон беспокойства.

Я любил, когда незримый

Музыкант играл ночами;

Я лежал в оцепененьи

С удивленными очами;

Я лежал в своей кроватке,

Щуря глазки и, дыханье

Затаив, ловил так жадно

Их гармонию рыданья.

Звуков больше я не слышу.

Что они мне предвещали?

Счастье ль в мире равнодушья

Или горе и печали?

Не нашел себе я счастья, —

Звуки горе мне напели:

Я боялся их недаром

С безмятежной колыбели.

А любил я их, мне мнится,

Потому, что эти звуки

Мне сулили счастье в смерти,

На земле напев лишь муки.

Знает кто? быть может, струны

Пели мне слова Завета:

«Кто страдает в царстве мрака,

Насладится в царстве света».

Струи лунные,

Среброструнные,

Поэтичные,

Грустью нежные, —

Словно сказка вы

Льетесь, ласковы,

Мелодичные

Безмятежные.

Бледно-палевы,

Вдруг упали вы

С неба синего;

Льетесь струями

Со святынь его

Поцелуями.

Скорбь сияния…

Свет страдания…

Лейтесь, вечные,

Бесприютные —

Как сердечные

Слезы жаркие!..

Вы, бескровные,

Лейтесь ровные, —

Счастьем мутные,

Горем яркие…

Как эта грустная обитель,

Твое сердечко опустело.

Любовь, как ясный небожитель,

В нем больше жить не захотела.

И вот глаза твои тоскливы,

Как эта грустная обитель.

Они угрюмы и пугливы,

Когда увидят белый китель.

Я понимаю: обольститель

Убил любовь в тебе изменой,

Как эта грустная обитель

Вступает в бой с морскою пеной!

Дитя, взгляни: волна обратно

Бежит покорно. Так Спаситель

Тебя хранит, — ты благодатна,

Как эта грустная обитель.

С новолетьем мира горя —

С новым горем впереди!

Ах, ни счастья, ни отрады,

Ни сочувствия не жди!

Проследи печальным оком

Миновавшие года:

Не дождался от них счастья, —

Не дождешься никогда.

А с какою ты надеждой

Им судьбу свою вверял,

Верил в сбыточность мечтаний

И надеялся, и ждал.

Не ищи в унылой тундре

Ароматных ярких роз, —

Не ищи любви и счастья

В мире муки, в мире слез.

Не дождался — не дождешься,

Боль была и есть в груди…

С новолетьем мира скорби —

С новой скорбью впереди!..

Все те же краски, те же типы

В деревьях, птицах и цветах:

Как век назад — сегодня липы,

Как век вперед — любовь в мечтах.

Строй мирозданья одинаков,

Почти разгадан, скуп и плоск.

Но есть значение без знаков,

Есть знак, расплывчатый как воск.

…То будет впредь, то было встарь…

Он полюбил Мечту, рожденную мечтою,

И первую любовь, заворожен святою

Своей избранницей, принес ей на алтарь.

Но полюсом дышал ее далекий взор,

От веянья его увяли в сердце розы,

В глазах замерзли слезы…

И треснул форм Мечты безжизненный фарфор!

Фарфоровые грезы! —

Полна чарующих разочарований

  Весна в лесу:

Крестьянку в ало-синем сарафане

  На полосу

Хлебов, вчера посеянных, жду в полдень,

    Но —

И сыро, и темно,

И день так холоден…

Цветы не думают о людях,

Но люди грезят о цветах…

Цветы не видят в человеке

Того, что видит он в цветке…

Цветы людей не убивают —

Цветы садов, цветы полей…

А люди их срывают часто!

А люди часто губят их!

Порою люди их лелеют,

Но не для них, а для себя…

В цветах находят «развлеченье»,

Души не видят у цветов…

Нет тяжелее и позорней,

Судьбы доступнаго цветка!

Но есть цветы с иным уделом:

Есть ядовитые цветы!..

Их счастье в том, что их расцвета

Не потревожит человек…

Янтарно-гитарныя пчелы

Напевно доили азалии,

Огимнив душисто-веселый

Свой труд в изумрудной Вассалии.

В березовом вечернем уголке

С тобою мы на липовой скамейке.

И сердце бьется зайчиком в силке.

Олуненные тени, точно змейки,

То по песку, то по густой аллейке

В березово-жасминном уголке.

Жасмин — мой друг, мой верный фаворит:

Он одышал, дитя, твое сердечко, —

Оно теперь душисто говорит,

Оно стрекочет нежно, как кузнечик.

Да освятится палевый наш вечер

И ты, жасмин, цветущий фаворит!

Помнишь, Женя? — это было в мае,

Года два, мой друг, тому назад.

Если ты забыла, дорогая,

Не забыл, быть может, старый сад.

Вечерело. Мы вдыхали струи

Ветерка, обнявшего сирень.

Что за речи! что за поцелуи!

Что за чудный, незабвенный день!

Подойдя задумчиво к сирени,

Ты роскошный сделала букет

И сказала: Вот тебе от Жени,

Получай, возлюбленный поэт!

Засмеялась ласково и нежно,

Я пьянел, вдыхая аромат.

Ты взглянула в очи мне прилежно,

Прошептав: Мне грустно, милый брат…

Вздрогнул я, склонился на колени,

Я тебя, голубку, утешал

И тебе, моей любимой Жене,

Губки, глазки, ручки целовал.

…Мы расстались: мы с тобой «не пара»,

Как сказали «добрые друзья».

Но нельзя забыть признаний жара

И тебя нельзя забыть, нельзя!

И нельзя забыть былого тени,

Эти раз любившие сердца,

Этот вздох, душистый вздох сирени,

Эти ласки, ласки без конца!

До сих пор, тревожа и волнуя

Душу мне, палят мои уста

Эти, только наши, поцелуи

Под охраной нашего куста.

О, когда б вернулись чувства мая,

Чувства наша светлые назад!

Помнишь, Женя? помнишь, дорогая?

Если ты забыла, помнит сад.

Сердце мое, этот колос по осени,

Сжато серпом бессердечия ближнего,

Сжато во имя духовнаго голода,

В славу нетленных устоев Всевышнего.

Пусть же слепые жнецы, бессознательно

Сжавшие сердце мне многолюбивое,

Им напитаются с мысленным отблеском

Радуги ясной, сулящей счастливое.

Убийцей жизни, мысли пробужденья,

Порывов светлых, воздуха и грез —

Преступным городом — убийцей вдохновенья —

Ползу среди ударов и угроз.

Ползу без направленья, без сознанья,

Без чувств, без глаз, без слуха и без сил…

И шумом города смеется мне Молчанье

Мертвее, безнадежнее могил.

Что такое — греза? Что такое — греза?

Это мысль о розе. Но еще не роза…

Что такое — греза? Что такое — греза?

Это бархатисто-нежная мимоза…

Что такое — греза? Что такое — грезы?

Это серафима блещущие слезы!

Счастье жизни — в искрах алых;

В просветленьях мимолетных,

В грезах ярких, но бесплотных

И в твоих очах усталых.

Горе — в вечности пороков,

В постоянном с ними споре,

В осмеянии пророков

И в исканьях счастья — горе.

Мне что-то холодно… А в комнате тепло:

Плита натоплена, как сердце нежной лаской.

Я очарован сна загадочною сказкой,

Но все же холодно, а в комнате тепло.

Рассудок замер. Скорбь целует мне чело.

Таинственная связь грозит своей развязкой,

Всегда мне холодно… другим всегда тепло!..

Я исчервлен теплом, как сердце — едкой лаской…

В кустах белоснежных черемух

Принцесса веселая Мая

Уснула, с отрадой внимая

Весеннему щебету птиц,

И видит во сне голубая

Принцесса веселая Мая:

Пирует в лазурных хоромах,

В сияньи восторженных лиц,

  Ее любимец давних лет

  Царевич пылкий Триолет!

Звезда любви — звездой погаснет,

И где вы, светлые мечты!

И нет любви, и больше вас нет…

Зачем, судьба, куешь меч ты?

Лишь ты одно блестишь, страданье,

Своей нетленной красотой

В людской улыбке и рыданьи

Неугасимою звездой

В апреле природа все юнее,

  Но осенью боле пригожа.

Царица осенняя, — Юния, —

  На Врубеля Музу похожа…

Царица осенняя, — Юния, —

  Как лилия, золотокрыла…

Чем ночь лиловее и луннее,

  Тем шире глаза пораскрыла…

Ее сестра — ее портрет,

  Ее портрет живой!

Пускай ее со мною нет,

  Ее сестра со мной!

Я жду чарующего сна,

  Надежду затая.

Пусть больше не моя она,

  Ее сестра — моя!

Уважать — это вовсе не значит любить,

А любя, уважаешь невольно!

Если чувства захочешь в слова воплотить —

Воплощать никогда не довольно!

Загляни ж мне в глаза, чтоб любовь углубить,

Загляни бархатисто-фиольно…

Говорить — это вовсе не значит — любить,

А по взгляду узнаешь невольно!..

В живой уют зеленых кружев

Вошел я в мае всей душой.

Я жаждал счастье обнаружить,

Я верил… Было хорошо.

Тебя искал — везде, повсюду,

А парк внимательно следил…

Я все шептал: «Приди… укутай…

Я верю… устаю… приди…»

Но ты не так же, нет! а как же?

Да очень просто: ты не так,

Не так, как я: ты — в экипажах,

А мне болезнен каждый шаг…

Звезда горит звезде,

Волне журчит волна.

Но в ней, чего нигде:

Она собой полна!

Заплачет, — блещет смех.

Смеется, — слышен плач.

И грех ее — не грех,

И смерть ей не палач…

Пускай звезда к звезде!

Пускай к волне волна!

В ней нет, что есть везде,

И в этом — вся она!

Зовут вас одинаково, но, Боже,

Как обе вы различны! — у одной

Каштановые волосы; характер

Весенний, героический; в глазах

Чертята прыгают, чертята смеха,

И давят ангела неутолимой скорби.

Вот первая из вас, и ты — вдали.

Вторая — анемичная блондинка,

Конфузливая, ровная; в лице

Упорная и прозная забота;

В губах — наивность, чувственность, лукавь…

И ты — со мной. Вы обе, это — я.

Вы поселились весной в Нидерландах,

Бодро и жизненно пишете мне.

Вы на оплесканных морем верандах,

Я же в колосьях при ветхом гумне.

Милый! но Вы не ошиблись, что волны

И за моим нарастают окном:

Только не море, — то ветрятся клены —

Волны зеленые, — поле с овсом.

Вам — о полянах — на море Немецком,

Мне же в полях — о просторе морском:

В сердце поэта, — и мудром, и детском, —

Неумертвима тоска о ином…

Я в ранней юности любил Эмара,

Очарование его рассказов.

Моей фантазии, рабе экстазов,

Дороже многого семья омара…

Дороже многого душе фантаста

Вы, краснокожие, и вы, пампассы!

Все наши фабрики и все лампасы

За вас отдал бы я, как груз балласта.

Все дети города больны, курносы,

Бездушны женщины, мужчины грубы,

Вампиры в смокингах, в пальто инкубы…

Бежим, мечта моя, бежим в льяносы!

Грезить и плакать —

Плакать и грезить…

Больно и сонно,

Темень и склякоть…

Как пустозвонно

Пробило десять…

Плакать и грезить —

Грезить и плакать…

Знаком ли ты с щемящею тоской

Унылых дней без проблесков, без ласки.

Крылатых грез тускнеют краски,

  И ты — один!.. чужой!

И к бездне роковой ведет тебя стезя…

А можно б счастье знать, волшебнее чар юга!..

  Но, где искать тебя, подруга?

    И можно б, — да нельзя!..

Скромнее будь в желаньях,

И воцарится мир:

Яд зависти к страданьям

Влечет ненастный мир.

О, зависть ненавистна

И рушит города…

Рай шепчет укоризну,

Ад манит в ворота.

Она заводит войны

И славу топчет в грязь,

И дерзко, и спокойно

Права клеймит, смеясь.

И материнской муки

Причиною она.

Поменьше грез от скуки,

И станет тишина.

Ее вниманье, как зефир,

  Коснулось струн души несчастного

  И в ощущении прекрасного

Забыл, что я, как правда, сир…

Забилось доброе во мне,

  Запело ласковыми струнами;

  Я опьянел мечтами юными

И впечатленьями вполне.

Грустят со мною вечера…

  Как хороши мои мучения!

  В душе — горячее течение,

В душе — счастливая пора…

Увижу ль Вас, я Вами околдован,

В мечтах ли Вы, я грезой упоен.

Ах, знали б Вы, как ум мой очарован,

Когда Вы посещаете мой сон.

  Владычица мной скованной короны.

  Простите эти бледные штрихи:

  Изящны Вы — как музыка «Миньоны»,

  Как Мирры Лохвицкой стихи!

Леса сосновые. Дорога палевая.

Сижу я в ельнике, костер распаливая.

Сижу до вечера, дрова обтесывая…

Шуршит зеленая листва березовая…

Пчела сердитая над муравейниками,

Над мухоморами и над репейниками,

Жужжит и кружится, злом обессиленная.

Деревья хвойные. Дорогая глиняная.

Каждый раз, дитя, когда увижу

  Твоего отца,

Я люблю тебя и ненавижу

  Без конца:

О тебе он мне напоминанье,

  О тебе укор…

И твоя любовь, твое страданье —

  Мой позор!

Грежу: пред мною Балтийские воды,

Цвета лазури, все в искрах — брильянтах,

Сердце в мелодиях, страстных варьянтах,

Счастья, прощенья, любви и свободы.

Разум мой ясен, светлы мои мысли;

Все ощущенья невинны и скромны.

Счастлив бедняга гонимый, бездомный…

В дали вечерней — земля. Остров? мыс ли?

Видишь? Что это? там, кажется, люди?

Значит, там есть идеалу преграда?

О, мне не надо людей! мне не надо!

О, не будите страданий вы груди!

Здесь так спокойно, пустынно и дико;

Но, умоляю, еще хоть минуту…

Если виновен, простите вину ту

Лишь на мгновенье… Без жалоб, без крика

После готов пострадать за мгновенье…

Здесь наберусь я любви всеобильной…

С духом подъятым и с верой всесильной

После прощу вам за ваши ж мученья!

Плыву рекой, играющей и быстрой,

В таких крутых лесистых берегах,

Плыву один, и вспыхнувшею искрой

Блестит любовь минутная в мечтах.

Я поражен и слов не нахожу я

Изобразить мой ужас, мой восторг,

Что страсть во мне проснулась и, бушуя,

С рассудком вновь вступает в знойный торг!..

О неужель былые увлеченья

И их финал — мучительный кошмар —

Не загасили веру в наслажденье

И страсть мою — как буря, как пожар!

Но все равно: он выше размышленья,

В душе моей сверкнувший светлый луч!

Его ловлю и, если вновь паденье,

Пускай паду, достигнув новых круч.

Случалось вам, я думаю, не раз

Любить на миг спокойное мерцанье

И задушевность незнакомых глаз,

В которых нечто вроде состраданья

Ласкало вас; и будь счастливец вы,

Или гонимый жизнию бродяга, —

Вам радостно… Не так ли для травы

Мила росы сочувственная влага?

Идет весна, поет весна,

Умы дыханьем кружит. —

Природа в миг пробуждена!

Звенит весна! шумит весна!

Весной никто не тужит!

Весною радость всем дана!

Живет весна — живит весна,

Весь мир дыханьем кружит!

Бегут ручьи, бурлят ручьи!

Играют, пляшут воды!

Купает солнце в них лучи!

Спешат, шумят, бурлят ручьи,

Как радостные годы.

И под лучами, как мечи,

Лед рубят бешено ручьи,

Ревут, бушуют воды!

Чаруют, трелят соловьи,

Плывут струи сирени…

Тревожит душу зов любви,

Сирень, весна и соловьи…

Мечты о страстном плене…

Нет сна… желание в крови…

Она — в мечтах… Ах, соловьи!

Ах, томный бред сирени!

Вокруг — все жизнь, любовь и свет,

Веселье, смех и розы!

Поет восторженно поэт

Весну, любовь, и жизнь, и свет,

Живительные грозы,

И то поет, чего и нет!..

Простим ему — так весел свет,

Так мелодичны розы!..

Как сладко дышится

В вечернем воздухе,

Когда колышатся

В нем нежных роз духи!

Как высь оранжева!

Как даль лазорева!

Забудьте горе Вы,

Придите раньше Вы,

Над чистым озером

В кустах акации

Я стану грез пером

Писать варьяции

И петь элегии,

Романсы пылкие

Без Вac — как в ссылке я,

При Вас же — в неге я.

Чего ж Вы медлите

В румянце золота?

Иль страсть исполота,

Слова не бред ли те?

Луны луч палевый

Пробрался. Перепел

В листве эмалевой

Росу всю перепил.

С тоской сердечною

Отдамся музе я,

Со мной иллюзии,

Вы, мифы вечные.

Как нервно молнии

Сверкают змеями.

Пойду аллеями,

Поеду в челне я

По волнам озера

Топить бессилие…

Как жизнь без роз сера!

О если б крылия!

Орлом по сини я

Проплыл чудесною

Мечтой, уныние

Проклявши тесное.

Но лживы роз духи —

Мои иллюзии,

Души контузии —

Больней на воздухе.

Высь стала сумрачна,

Даль фиолетова,

И вот от этого

Душа от дум мрачна.

Все тише в пульсе я

Считаю маятник,

В груди конвульсии, —

И счастью — памятник!

Я помню: день смеялся блеском

Июльских солнечных лучей.

Форель заигрывала плеском,

Как дева — ласкою очей.

Лес щебетал в расцветшем гуле,

И вот пришли ко мне певцы,

Они запели об июле,

И песнь неслась во все концы.

Своею песней разукрасив

Плотину, мельницу и парк, —

Уехал милый Афанасьев

Из-под ветвей зеленых арк.

И вслед за ним вечерним часом,

Под звуки гимна моего,

Ушел отмеченный Парнасом

Мой незабвенный Комифо[22].