Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Анна Сабашникова. В час Химеры

«У меня немного страстей и немного пороков; но и те, и другие доведены до крайности. <…> Настоящая страсть не признает пользы, не признает никакой выгоды, никаких преимуществ. Она живет, как искусство, сама ради себя. Искусство ради искусства, доблесть ради доблести, храбрость ради храбрости, любовь ради любви, опьянение ради опьянения, наслаждение ради наслаждения. <…> Я всегда жил против всего и против всех, утверждая, подтверждая и превознося себя самого… Я играл с судьбой, играл с событиями, с гримасами случая, со сфинксами и с химерами». Так на склоне лет писал о себе Габриэле Д’Аннунцио. В этих словах, как и во всем его творчестве, как и в самой его жизни, предельная откровенность сочетается с актерством и самолюбованием. Он весь был соткан из противоречий, ибо никогда и ни в чем не знал меры. Его поэтический гений породил удивительные по чистоте и гармоничности строки и, вместе с тем, образцы вычурного стиля, иной раз явно отдающего дурным вкусом. Его политические взгляды находили отклики в душе ультралевых и ультраправых. Он упивался светской жизнью, а потом уединялся на какой-нибудь вилле, испытывая подлинный восторг от слияния с природой. Безудержная храбрость, сделавшая его национальным героем, граничила с необузданным авантюризмом, вызывавшим снисходительные улыбки. Он был властителем дум не одного поколения, а умер всеми забытый, хотя и вознесенный до небес режимом Муссолини. И, что неизбежно Для столь неординарной личности, в реакции на него современников и ближайших потомков также наблюдался некоторый перекос: порой его превозносили за риторику и демагогию, обходя вниманием проявления истинного таланта, и боготворили им же самим созданный образ, не замечая подлинной личности. А в результате та же риторика и то же позерство в восприятии следующего поколения вызвали отторжение и стойкую ассоциацию имени Д’Аннунцио с идеологией фашизма.

В России судьба наследия Д’Аннунцио оказалась еще более драматичной. В начале прошлого века он был необычайно популярен в литературной и театральной среде, близкой символизму, и очень скоро стал ключевой фигурой декаданса. Его переводили Балтрушайтис, Брюсов и Вячеслав Иванов, о нем писали Луначарский, Венгерова, Осоргин, Левинсон, его ставили Евреинов, Ленский, Мейерхольд, а над декорациями к спектаклям работали Серов, Бакст, Добужинский, Билибин. Потом у нас произошла Октябрьская революция, а Д’Аннунцио тем временем был провозглашен национальным гением фашистской Италии. Понятно, что при таком положении дел ни о каких изданиях на русском языке не могло быть и речи: декадентов в Советском Союзе никогда не жаловали, что уж говорить об авторе, состоявшем в личной переписке с Муссолини. В последние десятилетия интерес к творчеству Д’Аннунцио оживился, хотя вокруг его имени по-прежнему больше легенд, чем фактов, а творчество его знали скорее понаслышке.

Теперь, когда по прошествии целого столетия с того рубежа веков появилась, наконец, возможность взглянуть на жизнь и творчество Д’Аннунцио непредвзято, можно видеть, насколько и то и другое отражает дух переломной эпохи, отринувшей «золотую середину» и начавшей выражать невыразимое, совмещать несовместимое, метаться из крайности в крайность в поисках нового эстетического идеала.

Габриэле Д’Аннунцио родился 12 марта 1863 года в городе Пескара, на Адриатическом побережье Абруцци — южной провинции недавно объединившегося Итальянского королевства, и был третьим из пяти детей в семье Франческо Паоло Рапаньетта Д’Аннунцио и Луизы де Бенедиктис. С самого детства мальчик выделялся среди сверстников явной одаренностью и непомерным честолюбием. Отец рано обратил внимание на незаурядные способности сына и всерьез задумался о его образовании. В результате в 1874 году одиннадцатилетний Габриэле отправляется учиться в Прато, в престижный колледж Чиконьини. Оказавшись в Тоскане, он первым делом стремится избавиться от акцента родной провинции и за считанные месяцы овладевает правильной тосканской речью не хуже новых приятелей из Сиены и Флоренции. По окончании первого года он — лучший в классе, и так будет всегда, честолюбивый юноша никогда не позволит никому и ни в чем себя обойти. При этом в удовольствиях он себе отнюдь не отказывает: волочится за горничными, взахлеб читает запрещенные книги, пишет стихи и мечтает о любви и славе. А ночами — упорно учится. «Я чувствую, как у меня в душе и в голове впервые затрепетал огонь приближающейся молодости, — пишет он другу в 1879 году. — В сердце прочно обосновалась неуемная жажда знаний и славы, которая часто вгоняет меня в черную, мучительную меланхолию и заставляет плакать: я не выношу никакого гнета… страстный любитель нового Искусства и красивых женщин…» Из колледжа Д’Аннунцио выходит два года спустя, имея диплом с отличием, опубликованный сборник стихов «Primo Vere» (вызвавший негодование профессуры колледжа, посчитавшей стихи непристойными) и твердое намерение завоевать мир.

Начинается взрослая жизнь поэта. Жизнь, которую Д’Аннунцио сознательно от начала и до конца строил как произведение искусства. Вспоминая, как в возрасте 14 лет он поцеловал девушку в музее перед бронзовой Химерой, Д’Аннунцио писал: «Великое, исполненное страсти событие так и осталось для меня часом Химеры, ведь именно тогда жизнь моя начала быть моим искусством, а мое искусство начало быть моей жизнью».

Конечно же, Д’Аннунцио едет в столицу. Поступает в университет, однако занятий не посещает. Светская жизнь Рима захватывает его целиком, он блистает в салонах, делает долги, покоряет сердца, сотрудничает в светских и интеллектуальных журналах. Второй сборник стихов («Новая песнь») приносит ему литературную известность, критики поговаривают о восхождении новой звезды на поэтическом небосводе. В 1883 году он без памяти влюбляется в герцогиню Марию Ардуэн, фактически похищает ее у родителей, не желавших видеть в провинциальном неимущем поэте потенциального жениха для своей дочери, упивается разразившимся скандалом, спешно венчается и уезжает с женой в Пескару, подальше от шума и кредиторов. Некоторое время он счастлив, однако уже через год начинает тяготиться семейными узами и снова пускается во все тяжкие. Брак худо-бедно протянулся четыре года, за которые у Д’Аннунцио родились трое детей.

В 1889 году выходит в свет первый роман Д’Аннунцио «Наслаждение». Герой романа скроен по той же мерке, что и автор, вернее, тот образ, что он старательно создает себе в глазах современников: рафинированный интеллектуал, занятый исключительно услаждением собственных чувств. Слава поэта неизменно растет, его бурные романы и драматические расставания становятся притчей во языцех в светских кругах, о нем ходят самые невероятные слухи. Поэт купается в роскоши, тешит свой изысканный вкус дорогими безделушками, между тем как долги неумолимо растут и достигают астрономических размеров. Престижные издательства одну за другой публикуют его книги: несколько сборников стихов, новеллы, романы «Джованни Эпископо» (1891), «Невинный» (1892), «Триумф смерти» (1894), «Девы скал» (1895).

«Мир должен убедиться, что я способен на все». Не довольствуясь громкой славой модного литератора и светского льва, Д’Аннунцио решает поучаствовать в политике: в 1897 году он баллотируется в Парламент, выступая с весьма своеобразной программой «политики красоты». «У нас больше нет времени для спокойного сна в тени лавров и миртов. Интеллектуалы, объединив свои силы, должны, исполнившись воинственного духа, выступить на стороне рассудка против варварских орд», — обращается поэт к избирателям. Пользуясь поддержкой правых, он добивается успеха, однако, будучи избранным, тут же переходит на ультралевые позиции. На новых выборах в 1900 году «политик красоты» терпит поражение.

Конец 90-х — время самого нашумевшего романа Д’Аннунцио: он покоряет сердце великой итальянской актрисы Элеоноры Дузе. Их союз, продлившийся в общей сложности, с расставаниями и возвращениями, около восьми лет, был не только историей страстной любви — это было еще и слияние двух творческих душ в едином служении искусству. Встреча с актрисой побудила поэта обратиться к театру. Правда, в первой постановке его первой трагедии «Мертвый город» (1896, поставлена в 1898 году в Париже) играла Сара Бернар, зато следующие пьесы написаны специально для Дузе: «Сон весеннего утра» (1897), «Джоконда» (1899), «Франческа да Римини» (1901) и другие. Публика, взахлеб зачитывавшаяся стихами и прозой Д’Аннунцио, к его драматургии отнеслась поначалу более чем сдержанно: поэтика его театра оказалась слишком непривычной и непонятной. Однако Элеонору Дузе хотели видеть на сцене все, и в Европе, и в Америке. Актриса подписывала контракт, только если в рамках турне игрались пьесы Д’Аннунцио, и постепенно приучила зрителя к новой драматургии. Премьера лучшей пьесы Д’Аннунцио «Дочь Йорио» (1904), состоявшаяся, когда любовь поэта и актрисы была уже на исходе, принесла автору вполне заслуженный успех.

В начале XX века имя Д’Аннунцио гремит по всей Европе, и когда в 1910 году он приезжает в Париж, интеллектуальные круги французской столицы встречают его восторженно. Собственно, во Францию он устремился по следам своей новой возлюбленной, русской по происхождению графини Наталии Голубевой, однако увеселительная поездка обернулась добровольным изгнанием, продлившимся пять лет. Вернуться на родину поэту не давало катастрофическое положение с долгами. Итак, Париж рукоплещет Д’Аннунцио, его охотно переводят и издают, он принят во всех элитарных салонах, знаком с самыми выдающимися людьми современности. Теперь он пишет не только по-итальянски, но и по-французски. Знаменитая танцовщица Ида Рубинштейн, также пережившая увлечение итальянским поэтом, вводит его в театральные круги, организует постановки его французских пьес и, естественно, сама выступает в главных ролях: мистерия-оратория «Мученичество святого Себастьяна» была положена на музыку Клодом Дебюсси и поставлена в парижском театре Шатле с хореографией Фокина и декорациями Льва Бакста (1911). Через два года опять же при участии Иды Рубинштейн, Фокина и Бакста драму «Пизанелла» ставит в Париже Всеволод Мейерхольд.

Меду тем изысканная и утонченная Belle epoque доживает последние дни. Начинается Первая мировая война. Италия — член Тройственного союза — поначалу воевать не торопится. В стране кипят политические страсти, патриоты-ирредентисты требуют борьбы с Австрийской империей и возвращения Италии Южного Тироля и части побережья Далмации. Общественное мнение все больше склоняется в пользу вступления Италии в войну на стороне Антанты. Д’Аннунцио полностью разделяет воинственно-патриотические настроения и 3 мая 1915 года возвращается в Италию. Пятидесятидвухлетний писатель полон решимости сражаться за родину и сразу после объявления войны Австрии отправляется в действующую армию. Сначала служит на флоте, участвует в вылазках торпедных катеров, потом переходит в авиацию, сбрасывает бомбы на города противника, совершает чудеса храбрости. Рафинированный сибарит превращается в бесстрашного воина, гордость итальянской поэзии становится национальным героем. В сражениях он теряет один глаз, приобретает множество боевых наград и пламенную любовь соотечественников.

Однако самый дерзкий поступок Д’Аннунцио-воин совершает уже после окончания войны. Не согласный с решениями Парижской мирной конференции, он собирает отряд легионеров и в сентябре 1919 года организует экспедицию по захвату города Фьюме (современная Риека) — порта на побережье Далмации, переданного новообразованному государству Югославия. Население Фьюме, на восемьдесят процентов состоявшее из итальянцев, ратовало за присоединение города к Италии и легионеров встретило восторженно. Фьюме провозглашается независимым государством, а «герой моря и неба» его главой. «Сегодня истинная Италия — это Фьюме. Это место чести для нашего сознания, того великого латинского сознания, из которого единственно и вышли подлинно свободные люди прошлых веков и продолжают появляться сегодня», — пишет комендант Д’Аннунцио. Авантюра продлилась целых пятнадцать месяцев, после чего 2 января 1921 года город был взят правительственными войсками.

Закончилась героическая страница жизни Габриэле Д’Аннунцио. Подавленный, выброшенный на периферию исторического процесса писатель покупает виллу на берегу озера Гарда и возводит там грандиозный памятник себе, своему прошлому и своей эпохе, громко названный им Vittoriale degli italiani, что можно перевести как Мемориал победы итальянского народа. Неописуемая роскошь, причудливые изыски в декадентском вкусе, множество экзотических безделушек, а также подлинных произведений искусства и ценных книг, а ко всему этому — торпедный катер и аэроплан, на которых Д’Аннунцио совершал свои легендарные подвиги, — все это окружало стареющего поэта на протяжении последних семнадцати лет жизни.

А между тем Италия изменилась до неузнаваемости, к власти пришел фашизм. Д’Аннунцио познакомился с Муссолини еще в начале 1919 года. Тогда знаменитый литератор, герой войны, идол воинственно настроенной молодежи смотрел на молодого и дерзкого политика свысока. А тот конкурента побаивался. Когда один оказался у власти, а другой — в Витториале, формально они считались друзьями и переписывались чуть ли не каждый день. Дуче даровал поэту княжеский титул, создал национальную комиссию по изданию его собрания сочинений, всячески превозносил его заслуги перед отечеством, однако выпускать его из Витториале не собирался и постепенно под видом особой заботы окружил его агентами спецслужб. Впрочем, Д’Аннунцио никуда больше не стремился: ему, с юных лет стремившемуся превратить свою жизнь в образец торжествующей Красоты, в новой, отнюдь не эстетичной действительности места не было.

Умер Д’Аннунцио у себя в Витториале 1 марта 1938 года, совсем немного не дожив до своего семидесятипятилетия.

Начало литературной деятельности Д’Аннунцио приходится на 80-е годы XIX столетия, когда в Европе активизируется поиск новых форм художественного выражения, в большей степени отвечающих быстро меняющейся действительности. Уже в середине века на смену восторгам и разочарованиям первых десятилетий приходит период скромных, но действенных идеалов (викторианская эпоха в Англии, Вторая империя во Франции) и в обществе берут верх прочные буржуазные добродетели и принципы развивающегося капитализма. Экономический взлет, технический прогресс, быстрый рост крупных городов — все это изменило облик наиболее развитых европейских стран до неузнаваемости. Ощущая гнет индустриального мира, видя, как огромные безликие толпы заполоняют разрастающиеся метрополии, как эстетическая сфера вытесняется неумолимым прагматизмом, художник понимает, что его идеалы под угрозой, и ищет спасения в «башне из слоновой кости». Искусство, литература отдаляются от практической жизни, художник перестает вмешиваться в вопросы морали, политики, социальных отношений. «Единственное, что требуется от литературы, — пишет известный немецкий исследователь Э. Ауэрбах, — выполнять стилистические задачи, с чувственно-впечатляющей наглядностью изображать любые предметы — вещи внешнего мира, комплексы ощущений, конструкции фантазии, выражать их в новой форме, еще не наскучившей, к тому же раскрывающей своеобразие автора». А так как повседневность пошла и уныла, взор художника обращается к считавшимся ранее периферийными аспектам жизни, и развивается эстетический интерес к сфере безобразного, патологического, ужасного.

Первым течением, выразившим подобные настроения, был натурализм. Влияние Флобера, Гонкуров, Золя на новую европейскую литературу трудно переоценить. Итальянским вариантом натурализма стал веризм, теоретически обоснованный Луиджи Капуаной и в полную силу воплотившийся в творчестве Джованни Верги. В отличие от французов, сделавших материалом своего «исследования» в первую очередь жизнь городской буржуазии, Верга сосредоточил внимание на нравах сицилийской деревни, с неумолимой достоверностью описав тяготы сельской жизни и создав целый ряд ярких, запоминающихся образов. В 80-е годы слава сицилийского автора была в зените, однако к концу столетия в Италии, как и везде, натурализм постепенно сходит на нет. Кризис позитивизма и растущее отвращение интеллектуалов к повседневности привели к тому, что интерес к беспристрастному воспроизведению действительности продержался недолго.

Иное эстетическое кредо исповедовали поэты и художники, видевшие в явленной реальности лишь набор знаков, свидетельствующих об иных, запредельных, истинах, о некоем сокровенном знании, доступном лишь избранным. Способность ощущать «всемирную аналогию», улавливать скрытые от глаз «соответствия» (термины Ш. Бодлера), интуитивно постигать смысл символов провозглашается отличительной чертой художника, творца, тем самым исключительным даром, что возвышает его над толпой. Так, сначала во Франции, а потом и в других странах зародился символизм, во многом определивший развитие европейской литературы на рубеже веков.

В Италии ситуация осложнялась тем, что страна лишь совсем недавно обрела национальное единство. Почти сто лет лучшие умы были одержимы идеей национального объединения, однако эйфория от осуществления давней мечты итальянцев была недолгой. Бурное развитие капитализма в отсталой Италии обострило социальные противоречия и привело человека к отчуждению и потере ценностных ориентиров еще в большей степени, чем в других странах. Это, разумеется, не могло не отразиться и на литературном процессе. Тесная связь с идеологией Рисорджименто определила особый, ангажированный характер итальянского романтизма и предопределила его быстрое увядание после объединения Италии. В новых условиях стало очевидно, что самое мощное течение в итальянской литературе XIX века исчерпало себя и идеологически, и эстетически. Антиромантический пафос объединял такие разные литературные явления последней трети столетия, как «скапильятура», Джозуэ Кардуччи и веризм. В творчестве миланских литераторов, называвших себя «растрепанными» (scapigliati), впервые в итальянской литературе проявились декадентские настроения, которые были подхвачены молодыми бунтарями из французской поэзии. Однако в Италии, где романтики, увлеченные общественно-политической борьбой, никогда не тянулись за голубым цветком и не томились по запредельному, декаданс и символизм не были генетически связаны с национальной традицией. Этим во многом объясняется специфика итальянского декаданса, крупнейшим представителем которого был Габриэле Д’Аннунцио.

Писать стихи Д’Аннунцио начинает еще в колледже, и в 1879 году отец финансирует издание первого сборника Габриэле «Primo Vere». Пока это только проба пера, попытка овладеть поэтическим словом, облечь личные переживания в стихотворную форму. Юный Д’Аннунцио откровенно подражает самому знаменитому поэту того времени — Джозуэ Кардуччи. У него он заимствует и приемы, и мотивы, а порой даже целые фразы. Однако при всей подражательности в этих юношеских стихах уже акцентируются темы, получившие развитие в дальнейшем творчестве поэта: упоение жизнью в ее чувственных проявлениях, неуемная потребность в любви и наслаждение природой.

Второй поэтический сборник Д’Аннунцио «Новая песнь» вышел три года спустя, когда молодой поэт уже жил в Риме. Тираж разошелся мгновенно, критики отмечали художественную зрелость стихов, автор даже удостоился похвалы самого Кардуччи. Но особенно восторженно книгу встретили молодые читатели, уловившие в ней нечто поистине новое, удивительно созвучное их чаяниям и настроениям. С формальной точки зрения, стихи «Новой песни» еще во многом подражательны, но в них уже в полной мере выразилась яркая индивидуальность поэта. Центральное место в сборнике, как и во всей последующей лирике Д’Аннунцио, занимает любовь. Она пульсирует в каждой мысли, каждом ощущении лирического героя, переполняет ликованием его душу, заставляет безудержно радоваться жизни, молодости и, конечно же, природе. Причем природа — не безучастный фон, она воздействует на душу человека, приводит в возбуждение все его чувства, приобщает его к своим древним тайнам. Д’Аннунцио так упивается описаниями природы, что иногда ему отказывает чувство меры. Как заметил один из критиков, «свет его пейзажей столь ослепителен, что, когда читаешь, хочется надеть темные очки». Такое исступление, неумеренность, чрезмерность во всем будут характерными чертами творчества Д’Аннунцио и за редким исключением навсегда останутся неизменным продолжением достоинств его неповторимого стиля.

Почти одновременно с «Новой песнью» Д’Аннунцио публикует сборник новелл «Девственная земля», где пишет о нравах, суевериях, страстях и пейзажах своей родной провинции Абруцци. В этом жанре он будет работать несколько лет и выпустит в свет еще два сборника — «Книга дев» (1884) и «Святой Пантелеймон» (1886). Позже большая часть этих новелл в слегка переработанном виде войдет в сборник «Пескарские новеллы», опубликованный в 1902 году.

Если в поэзии непререкаемым авторитетом для молодого Д’Аннунцио был Кардуччи, то в новеллах он с самого начала ориентируется на крупнейшего итальянского писателя того времени — Джованни Вергу и пишет в русле веризма. О творчестве сицилийского автора в рассказах Д’Аннунцио напоминает и само обращение к сельской тематике, и яркие, рельефно очерченные несколькими крупными мазками характеры, и трагическая безысходность сюжетных коллизий. Иной раз кажется, что отдельные образы и сюжетные ситуации просто перекочевали из сборника Верги «Жизнь полей» в «Девственную землю». Многое в рассказах Д’Аннунцио свидетельствует и о знакомстве автора с французскими натуралистами, причем влияние последних со временем усиливается, и в двух последних сборниках можно без труда уловить мотивы, созвучные новеллам Мопассана и Флобера. Как бы то ни было, Д’Аннунцио-новеллист следует принципам веризма. Он пишет «с натуры», «dal vero», не жалея красок ни на прекрасные описания лунной ночи, ни на отвратительные физиологические подробности, поскольку считает и то и другое неотъемлемыми чертами изображаемой реальности. Он подчеркивает животную природу человека и создает персонажей, которые пребывают во власти инстинктов, действующих помимо их воли, определяющих их поступки, а иной раз толкающих на преступление. От одного сборника к другому натуралистский подход к литературе как к «эксперименту» становится все более осознанным и проработанным.

И все же, даже подражая, Д’Аннунцио остается самим собой, и в новеллах постоянно чувствуется его неповторимое творческое «я». Ярко выраженное лирическое начало постоянно выдает присутствие автора и вступает в противоречие с объективностью беспристрастного натуралиста. Персонажи Д’Аннунцио, эти простые люди, вскормленные той же почвой, что и сам писатель, дышащие тем же воздухом и созерцающие то же море, не несут на себе бремени судьбы и не ощущают неизбывного трагизма бытия, как это свойственно многим персонажам Верги. Их любовь, их жизнь — это часть окружающей природы, их сердца бьются в унисон с природными ритмами, и радостное ощущение полноты жизни, отмеченное нами в стихах Д’Аннунцио, становится определяющим и в новеллах. В этом смысле показателен рассказ «Девственная земля», давший название сборнику. В нем практически нет фабулы: просто влюбленные пастух и пастушка дают волю своей страсти «под палящими лучами июльского солнца». Весь рассказ построен на описании цветов, звуков, запахов, вторящих ощущениям юноши, предвкушающего свидание. Правда, таких безмятежных картин естественного человеческого счастья в первом сборнике немного, а в последующих — и того меньше. Чаще животная страсть влечет за собой преступление и смерть. Но вся образность Д’Аннунцио и в этих случаях строится на сравнениях с природными явлениями и игре эмпирических ощущений. Часто это помогает лишний раз подчеркнуть звериную сущность человеческой натуры. И здесь сказывается еще одна особенность веризма Д’Аннунцио: в отличие от Верги и французов, он практически полностью игнорирует социальные и психологические составляющие поведения человека, сводя его животную сущность к одной лишь похоти. Самый яркий в этом отношении рассказ из первого сборника — «Люди-звери», где героиня отдается свекру «в слепых приступах вожделения», между тем как муж умирает от тифа и по дому ходит маленькая, ничего не понимающая дочка.

В более поздних рассказах тема всепоглощающей страсти получает дальнейшее развитие, обрастает целым рядом характерных нюансов и литературных ассоциаций. Однако не во всех новеллах страсть занимает центральное место. Иногда в сюжете есть лишь воспоминание о былой любви, как в истории о Чинчиннато, удивительно трогательном рассказе о безумном старике, или в новелле «Возвращение Турленданы» (кстати, сюжетно перекликающейся с новеллой Мопассана «Возвращение»). А порой автора занимают совсем другие темы, в частности всякого рода патологии, уродство и болезнь («Ладзаро», «Квашня», «Орсола»), или безудержный фанатизм, сопровождаемый массовой жестокостью и жаждой крови («Святой Пантелеймон», «Герой»), И всегда отличительной чертой новеллистики Д’Аннунцио остаются красочность, эмоциональная насыщенность описаний, импрессионистическая чуткость в воспроизведении природы, вещного мира, быта, нравов и страстей человеческих. Довольно частые заимствования образов и сюжетов носят у него чисто поверхностный характер: его не интересует ни моральная, ни социальная подоплека событий, он никогда не идет вглубь, его сила — в мастерском, удивительно тонком художественном воплощении чувственно воспринимаемой реальности.

К концу 80-х «пескарский» цикл близится к завершению, а вместе с ним заканчивается и ранний, веристский, период творчества Д’Аннунцио. В 1889 году выходит первый из трех романов, объединенных общим заголовком «Романы Розы» (в даннунцианской символике роза означает сладострастие) — «Наслаждение». Автобиографический характер романа бросается в глаза: мысли, чувства, увлечения и поступки героя — все выдает его удивительную близость автору. Андреа Сперелли — утонченный интеллектуал, поэт и художник, купающийся в роскоши и светских развлечениях и, конечно же, покоритель дамских сердец. Он искренне верит в свою исключительность, начисто отметает какие бы то ни было моральные препоны и превыше всего в жизни ставит услаждение собственных чувств. «Он не брезгал никаким притворством, никакой ложью. Большая часть его силы заключалась в лицемерии». Или: «Он утратил всю волю и всю нравственность. Воля, отрекаясь, уступила скипетр инстинктам, эстетическое чувство заменило чувство нравственное». Говоря так о своем герое, автор вроде бы старается отстраниться и судить его со стороны. И все же отстранения не получается: давая развернутые описания предметов и пейзажей, окружающих Андреа Сперелли, передавая тончайшие нюансы его ощущений, рассказывая, как он читает стихи или смотрит на картину, Д’Аннунцио то и дело вольно или невольно упивается его мировосприятием и находит ему оправдание в общем для них поклонении Красоте. «Люди мысли, воспитанные на культе Красоты, всегда, даже при крайней извращенности, сохраняют известную порядочность. Понятие Красоты есть, так сказать, ось внутреннего существа их, к которой тяготеют все их страсти».

Дань Красоте Д’Аннунцио в «Наслаждении» отдает в полной мере. В его описаниях даже самый обычный предмет зачастую преображается и выглядит изысканным и прекрасным благодаря особому освещению или мастерски подмеченной детали. Особенно хороши зарисовки Рима: сады и парки, барочные фасады церквей, роскошные дворцы, журчащие фонтаны, Рим в лучах солнца, Рим в лунном свете, Рим под снегом — все это создает неповторимую эмоционально насыщенную атмосферу, в которой разворачивается действие романа. Не меньшее значение имеют описания природы, однако здесь автор иной раз настолько увлекается стремлением растворить ощущения героя в пейзаже, заставить их вторить друг другу, что теряет чувство меры и впадает в излишнюю риторику.

Андреа Сперелли открывает череду alter-ego Д’Аннунцио, его автопортретов, не столько писанных с натуры, сколько обыгрывающих, дополняющих и развивающих тот миф о себе самом, который писатель выстраивал всю жизнь. Образ рафинированного светского льва дополняется чертами, которыми мечтал обладать автор, но волею судеб оказался обделен: он богат и знатен, он высок ростом, он не только пишет, но и рисует. Но главное не это. Один из заветов, полученных Андреа Сперелли от отца, гласил: «Необходимо созидать свою жизнь, как создается произведение искусства». Как мы помним, тем же принципом руководствовался и сам автор. И получается, что его герои отражают не столько самого Д’Аннунцио, сколько его представление о себе, тот образ, над которым он старательно трудится в данный момент. Возможно, именно этим объясняется постоянно присутствующий в романе диссонанс между откровенным любованием героем, слишком напоминающем самолюбование, и попыткой судить его объективно и отстраненно. Нарцисс эпохи декаданса любуется уже не собственным отражением, а отражением своего автопортрета.

Те же отношения автора и героя будут характерны и для последующих романов Д’Аннунцио. Второй «роман Розы» был опубликован в 1892 году, он называется «Невинный». Его написанию предшествовало знакомство Д’Аннунцио с творчеством Достоевского и Толстого. И снова, как в ранних стихах, как в новеллистике, литературное увлечение повлекло за собой и прямое цитирование, и заимствование образов и ситуаций. Под влиянием Достоевского Д’Аннунцио еще до «Невинного» написал небольшую повесть «Джованни Эпископо», где сделал героем «маленького человека». Однако мотивы «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых» и даже очевидное сходство темы и композиции повести с «Кроткой» лишь подчеркивают глубинное различие двух писателей. Ни нравственная, ни социальная проблематика Д’Аннунцио по-прежнему не интересует; мастерски воспроизводя почерпнутую у Достоевского форму внутреннего монолога, тонко выстраивая психологический рисунок, итальянский автор заставляет своего героя убедиться в существовании непреодолимой роковой силы, вечно ставящей его в зависимость от своих и чужих животных инстинктов и обрекающей на вечное унижение. Даже убийство, совершенное Джованни Эпископо в состоянии исступления, не может вывести его из порочного круга и влечет за собой отчаяние и смерть.

В романе «Невинный», также написанном под впечатлением русской литературы, Д’Аннунцио предоставляет развивать тему вины и моральной ответственности своему любимому герою, которого на сей раз зовут Туллио Эрмиль. Так же, как Андреа Сперелли, он ставит себя выше общепринятых нравственных норм и живет в свое удовольствие, постоянно изменяя любящей его жене Джулиане. Когда же с новой силой вспыхнувшая страсть побуждает его вернуться и начать все сначала, выясняется, что Джулиана также повинна в измене. Великодушно простив жену, Туллио не может преодолеть ненависти к ребенку, рожденному от другого, и в конце концов убивает его. Весь роман — это исповедь Туллио Эрмиля, ощутившего неодолимую потребность признаться в содеянном. «Явиться к судье, сказать ему: „Я совершил преступление <…>“ — Не могу и не хочу. Людское правосудие не касается меня. А между тем надо, чтобы я обвинил себя, чтобы я признался… Кому?»

В сущности герой все тот же, что и в других романах Д’Аннунцио, однако только в «Невинном» тезис о вседозволенности для избранных натур оказывается если не опровергнутым, то сильно поколебленным им же самим испытываемыми терзаниями, очень напоминающими угрызения совести. Конечно, в его рассказе больше стремления найти себе оправдание, чем подлинного раскаяния; конечно, и после преступления он не признает ни людского, ни Божьего суда. И все же он действительно страдает. Измена Джулианы полностью опрокидывает его стройную эгоцентрическую картину мира — он уже наказан, уже чувствует, что даже в рамках его собственной морали ему придется простить. Он мучается оттого, что этого оказывается недостаточно, и решается на убийство, желая во что бы то ни стало вернуть былое равновесие, однако, зайдя слишком далеко, лишь усугубляет свои страдания.

Тонкий и безжалостный самоанализ, на котором строится роман, постоянно пересекается в «Невинном» с толстовскими мотивами. Туллио с женой читают «Войну и мир» и вместе размышляют о словах старика масона: «Что вы сделали из своей жизни?»; брат Туллио находит себя в сельском труде; и наконец, мертвое личико невинной жертвы напоминает герою немой вопрос княгини Болконской: «Ах, что же это вы со мной сделали?» Как бы ни пытался Туллио Эрмиль поставить себя выше добра и зла, он то и дело вспоминает о существовании высоких нравственных идеалов, на фоне которых его собственные представления выглядят особенно чудовищными. Если страдающий Андреа Сперелли был больше похож на обиженного ребенка, которого лишили лакомства, то Туллио Эрмиль страдает всерьез — от осознания несостоятельности всей своей концепции бытия.

К слову сказать, Лукино Висконти в одноименном фильме смещает акценты и наделяет Туллио Эрмиля чертами более поздних героев Д’Аннунцио, окончательно уверовавших в собственную свободу от каких бы то ни было нравственных норм. В киноверсии Джулиана действительно любит другого, а Туллио движет прежде всего уязвленное самолюбие и жажда мести.

В третьем «романе Розы» «Торжество смерти» (1894) все тот же герой подается в иной перспективе. Джорджо Ауриспа не менее сенсуален и эгоистичен, чем его предшественники, однако для него страстная любовь к женщине становится не источником наслаждений, а силой в высшей степени разрушительной. Подобно наваждению, она парализует его ум и волю и побуждает искать спасения в самоубийстве. Его мучительный самоанализ принимает форму «переливов чувств и мыслей» и не дает ответа ни на один из терзающих его вопросов. Герой оказывается не в силах ни преодолеть разлад с действительностью, ни предотвратить распад собственной личности. Ни возвращение на родную землю, ни религия не в силах воспрепятствовать «торжеству смерти», однако в мечтах он возлагает надежды на «энергию аристократов духа» как единственную альтернативу неминуемой гибели. «Где он, повелитель, свободный от ярма ложной нравственности, решивший подняться выше добра и зла, ибо сущность человека выше всех второстепенных атрибутов?»

Конечно же, этот образ возникает под влиянием Ницше, которым в то время зачитывалась вся интеллектуальная Европа. Д’Аннунцио «прислушивается к тому, что говорил Заратустра» и наделяет героя своих следующих произведений чертами сверхчеловека. Отныне это уже не просто «свободная личность», наслаждающаяся любовью, искусством и красотой, отныне это деятельный и волевой «аристократ духа», чье предназначение — напомнить народу об эстетическом превосходстве латинской расы над варварами и вернуть Италии величие Древнего Рима. Так на почве ницшеанских идей и безудержного национализма, охватившего большую часть итальянской интеллигенции, когда стало ясно, что идеалы Рисорджименто преданы навсегда, рождается даннунцианский миф о сверхчеловеке, во многом определивший его литературную судьбу. Тогда, на рубеже веков, этот миф сделал Д’Аннунцио властителем дум целого поколения, позже был взят на вооружение фашистами, нуждавшимися в цветистой риторике и ярких образах, а в послевоенной Италии он же обусловил более чем сдержанное отношение к творчеству писателя.

Художественное воплощение образ сверхчеловека находит в трех последних романах и в драматургии Д’Аннунцио. Тогда же, в последние годы XIX и самом начале нового столетия, меняется и его поэтика. От былого натурализма остается импрессионистическая тонкость в восприятии природы, вещей и произведений искусства; к изысканной живописности, изначально присущей стилю Д’Аннунцио, добавляются тончайшие модуляции звуков, ради передачи которых автор виртуозно использует музыкальные возможности итальянского языка. Описание фонтанов старого замка из романа «Девы скал» или Венеции из «Огня» — это маленькие шедевры, непревзойденные образцы стиля. В остальном же эти романы программно нереалистичны: изображение действительности уступает место символистским абстракциям, очертания образов размываются в множественности смыслов. Особенно это характерно для романа «Девы скал» (1895), герой которого, одержимый своим сверхчеловеческим мессианством, пребывает где-то между реальностью и фантазией в окружении трех божественных принцесс на лоне стилизованной природы.

Цикл «романов Лилии» (символ чистоты), открытый «Девами скал», так и остался незавершенным, так как в пору союза с Элеонорой Дузе Д’Аннунцио писал в основном для театра. Из нового цикла «романов Граната» также был написан только один — «Огонь» (1900). Гранат у Д’Аннунцио символизирует изобилие и царственность, огонь — неодолимую силу созидания и разрушения. Этими символическими атрибутами наделен Стелио Эффрена — новое авторское alter-ego, поэт, гений, живущий ради того, чтобы «творить с радостью». То, о чем только мечтал Андреа Сперелли, чье скромное художественное дарование еще не позволяло превратить собственную жизнь в подлинный шедевр, Стелио Эффрене удалось сполна: «Достигнув осуществления в своей личности тесного слияния искусства и жизни, он открыл на дне своей души источник неиссякаемой гармонии. Он достиг способности беспрерывно поддерживать в своем уме таинственное состояние, рождающее произведения красоты, и мгновенно преображать в идеальные образы мимолетные впечатления своей богатой жизни».

Сюжет романа — это любовь Стелио и Фоскарины, великой трагической актрисы, в образе которой явственно проступают черты Элеоноры Дузе (безжалостно говоря об ее увядающей красоте, Д’Аннунцио шокировал даже своих почитателей, однако сама Дузе восприняла роман спокойно). Боготворя Стелио, Фоскарина приносит на алтарь его гениальности и свою жизнь, и свое искусство. Он же принимает дар как должное, ибо нет ничего на свете выше творческого созидания. Однако чтобы «творить с радостью», ему необходима новизна ощущений, а потому очень скоро актриса понимает, что любовь их обречена. Лейтмотивом звучит тема времени, неумолимо уничтожающего земную красоту, что лишний раз подчеркивает нетленность красоты рукотворной, по сравнению с которой чувства, жизнь и даже смерть не имеют значения.

По сюжету Фоскарине в романе отводится вспомогательная роль. Однако тонкость психологического рисунка, изысканность описаний внешнего облика, виртуозно передаваемые созвучия между душевными состояниями актрисы и окружающей атмосферой (будь то зал дворца дожей, венецианская лагуна или лабиринт на старой вилле) — все это делает героиню «Огня» самым ярким и запоминающимся женским образом в прозе Д’Аннунцио.

После «Огня» Д’Аннунцио отошел от жанра романа, как раньше перестал писать новеллы. Правда, через десять лет он сделает еще одну попытку облечь в форму романа новую модификацию своего сверхчеловека и напишет «Может быть — да, может быть — нет». Героем нового произведения — в полном соответствии с овладевшим самим автором увлечением — он сделает авиатора. Однако пышная риторика «латинского Икара» выглядит здесь уже несколько приевшейся и обветшалой, а бурное кипение страстей так и не достигает подлинно драматического напряжения. Цельный роман у Д’Аннунцио, достигшего к этому моменту высочайшего художественного уровня как поэт и драматург, больше не получается. Дальнейшая его проза носит фрагментарный, подчеркнуто лирический характер либо наполняется публицистическим пафосом.

К драматургии Д’Аннунцио обратился будучи уже сложившимся литератором, в чьем творчестве все отчетливее проступала эстетика символизма. Театр как универсальное, всеобъемлющее искусство, таящее в себе неизмеримые возможности воздействия на массы, обладающее уникальной способностью соединять в себе несколько смыслов, стал для него подлинным открытием. В немалой степени формированию поэтики Д’Аннунцио-драматурга способствовало знакомство с творчеством Рихарда Вагнера. Мистическая концепция искусства, универсальный характер музыкальной драмы Вагнера, соединение музыки и поэзии в целях передачи глубинного смысла природы и человеческой души — весь этот комплекс идей немецкого композитора решающим образом повлиял на развитие европейской драматургии, переживавшей на рубеже веков период радикального обновления. Особенно ухватились за новую эстетику символисты: синтез слова и музыки как нельзя более отвечал ключевому для них принципу суггестивности художественного языка.

В русле символистской драмы развивалось и драматургическое творчество Д’Аннунцио. «Мое желание — изобрести новую форму, следуя лишь моему инстинкту и моему гению, как это делали греки, когда создавали чудное, неподражаемое здание красоты — свою драму», — так устами героя романа «Огонь» сформулировал он свое стремление. Он начал с двух одноактных пьес «Сон весеннего утра» и «Сон осеннего вечера» (1897), которые определил как «трагические поэмы». Первая полнокровная трагедия «Мертвый город» была поставлена в Париже в 1898 году с Сарой Бернар в главной роли. В «идеальной атмосфере», где «обнаруживается соприкосновение с самыми тайными силами окружающего», вне всякой связи с реальностью и моралью герои драмы через трагический катарсис приходят к весьма своеобразно понимаемому очищению. Как и большинство символистских пьес, «Мертвый город» статичен, действие заменяется диалогами, вернее, даже чередой монологов, где каждый персонаж излагает свои идеи, исполненные символического смысла. Хорошо знакомые нам мотивы творчества Д’Аннунцио — вседозволенность для избранных и любовь как средство достижения красоты — облекаются в формы символистского театра.

В том же ключе строятся и следующие драмы Д’Аннунцио. Сюжет «Джоконды» (1899) всецело организуется вокруг проблемы любви и творчества. Психологически необъяснимые поступки героев в символической перспективе выстраиваются в вполне цельную композицию: вечно и непреходяще одно лишь искусство, в жертву которому можно и должно принести и земную любовь, и бренную человеческую красоту. Художник, наделенный высшим даром, не должен останавливаться ни перед чем ради исполнения своего предназначения. В «Славе» (1899) тема сверхчеловека переносится в политическую плоскость: все подчинено борьбе за власть ради утверждения величия Рима и «латинской мощи». Лирическое начало, определявшее тональность предыдущих пьес, здесь вытесняется громкой риторикой, граничащей с демагогией, что существенно снижает художественный уровень произведения.

Зато «Франческа да Римини» (1901), трагическая «поэма крови и сладострастия», — снова о любви, причем на сей раз без всякого сверхчеловеческого контекста. Взяв за основу хорошо известный сюжет пятой песни Дантова «Ада», Д’Аннунцио показал историю грешной, но чистой любви Паоло и Франчески на «историческом», а скорее обобщенно-архаизированном фоне средневековых битв, интриг, жестокости и страстей. Здесь автору удается создать образец «поэтического театра», о котором они мечтали вместе с Элеонорой Дузе. Обворожительный образ влюбленной и страдающей Франчески, неодолимая сила любви, волею судеб оказавшейся преступной, идиллические моменты близости героев и трагическое осознание обреченности — все это передано средствами высокой поэзии, по интонации напоминающей полотна прерафаэлитов. Животные инстинкты, похоть, грубая сила — все то, что было сюжетообразующим в новеллистике Д’Аннунцио, теперь характеризует окружение Паоло и Франчески и по-романтически контрастно оттеняет возвышенный характер их чувства.

Вершина драматургического творчества Д’Аннунцио — это «пасторальная трагедия» в стихах «Дочь Йорио» (1904), без которой панорама европейской новой драмы рубежа веков выглядела бы неполной. Пьеса возвращает нас к «девственной земле» Абруцци, где первородные инстинкты соседствуют с безотчетным мистическим страхом, а глубокое религиозное чувство — с суевериями и фанатичной жестокостью. Исключительная яркость образов, накал страстей, верность в обрисовке народных традиций и деревенских нравов — все это напоминает о том, что у истоков литературного творчества автора стояла поэтика веризма. Однако здесь мотивы новеллистики Д’Аннунцио получают принципиально иную аранжировку. История возвышенной, целомудренной любви грешной дочери колдуна Йорио Милы и пастуха Алиджи, завершающаяся самопожертвованием героини, развивается в условносредневековой атмосфере, вне всякой связи с реальным историческим временем. Поступки действующих лиц определяются не психологией, не характерами и не обстоятельствами — персонажи движимы силами высшего порядка, о которых мы догадываемся по разбросанным по всему тексту символическим намекам и аллюзиям. Иногда эти силы низменны, как похоть, или примитивны, как коллективные суеверия и страхи, управляющие действиями толпы, а иногда возвышенны, как в случае Алиджи, мистически прозревающего провиденциальный смысл охватившего его чувства, и особенно Милы, во искупление собственных грехов отрекающейся от земного счастья и восходящей на костер за чужое преступление. В результате сюжет пьесы приобретает значение универсальной мистерии в полном соответствии с принципами символистской драматургии. Однако если символистский театр по преимуществу был «театром молчания», где действие сводилось к минимуму (как, впрочем, и в более ранних пьесах Д’Аннунцио), то сюжет «Дочери Йорио» необычайно динамичен и держит зрителя в постоянном напряжении, что подтверждают множество удачных постановок и успех, неизменно сопутствовавший представлениям пьесы в разных странах.

Писать пьесы Д’Аннунцио продолжал и позже, то возвращаясь к теме сверхчеловека («Сильнее любви», 1907; «Корабль», 1908), то экспериментируя в поисках синтеза слова, музыки и танца («Мученичество Святого Себастьяна», 1911 — на французском языке), однако подняться до уровня «Дочери Йорио» ему больше ни разу не удавалось.

Свой творческий путь Д’Аннунцио начал как поэт-лирик и стихи писал всю жизнь. К сожалению, за пределами Италии его лирику знают хуже всего, между тем как на родине он вошел в историю литературы прежде всего как поэт. Еще в 10-е годы XX столетия русский литератор и журналист Михаил Осоргин сетовал, что самое лучшее из написанного Д’Аннунцио недоступно русскому читателю из-за отсутствия переводов. Как это ни прискорбно, за сто лет ситуация не изменилась, и лирика одного из самых крупных итальянских поэтов Нового времени еще ждет своего переводчика.

Следом за двумя юношескими поэтическими сборниками Д’Аннунцио публикует «Изоттео» (1885–1888), «Химеру» и «Римские элегии» (1887–1891), «Интермеццо» (1884–1894), «Райскую поэму» (1891–1892) и наконец, лучшее свое лирическое творение — «Лауды», сборник, состоящий из четырех книг, третья из которых, «Алкиона» (1904; так в греческой мифологии звали одну из Плеяд, звезда же, названная ее именем, по-русски звучит как Альциона), по праву считается одной из вершин итальянской поэзии. В стихах «Алкионы» изначально свойственное Д’Аннунцио чувство природы, его удивительно тонкое восприятие нюансов цвета, звука, настроения обретают совершенную форму выражения, свободную от какой бы то ни было риторики. Зачарованный природой поэт внимает ее первозданным ритмам, проникает в ее сокровенные тайны, ощущает себя самого и свою возлюбленную частью природного мира, преображенного творческой фантазией в мир мифов и грез. Именно в «Алкионе» Д’Аннунцио удается достичь той самой гармонии формы и содержания, к которой он стремился всю жизнь. Верленовский принцип «музыки прежде всего» становится не просто приемом, но самой сутью таких стихотворений, как «Дождь в сосновой роще», где весь строй стиха, метрика, рифмы, ассонансы призваны передать шумовые эффекты усиливающегося дождя, постепенно преображающего все вокруг и погружающего поэта и его возлюбленную в состояние мистического восторга.

Стихи, проза, пьесы — все основные художественные произведения Д’Аннунцио были написаны до Первой мировой войны. В военные годы из-под его пера выходили лишь пылкие воззвания и публицистические очерки, а позже, в Витториале, он писал фрагменты, дневники, воспоминания и шлифовал свои более ранние тексты.

В историю литературы Д’Аннунцио вошел как один из самых ярких представителей декаданса, и хотя жить ему было отпущено дольше, имя его навсегда осталось связано с эпохой рубежа веков. И личность его, и творчество были ярчайшим выражением изломов, крайностей и противоречий того времени. Среди созданного им есть несколько подлинных шедевров. Есть и такое, что возмущает, шокирует, раздражает. Что-то слишком вычурно, что-то откровенно неудачно. Но нет ничего среднего, тривиального. Он избегал середины, нормы, равновесия, как избегал правильных форм, пропорций и симметрии расцветший тогда же стиль модерн. Он служил Красоте и оставил после себя живое воплощение эстетических идеалов своей изысканной, тревожной, болезненно-прекрасной эпохи.