Том 1. Стихотворения. Повести. Марьон Делорм

Будь то Урганда иль Моргана, —

Но я люблю, когда во сне,

Вся из прозрачного тумана,

Склоняет фея стебель стана

Ко мне в полночной тишине.

Под лютни рокот соловьиный

Она поет мне песни те,

Что встарь сложили паладины, —

И я вас вижу, исполины,

В могучей вашей красоте.

Она за все, что есть святого,

Велит сражаться до конца,

Велит сжимать в руке суровой

Меч рыцаря, к боям готовый,

И арфу звучную певца.

В глуши, где я брожу часами,

Она, мой вездесущий друг,

Своими нежными руками

Луч света превращает в пламя

И в голос превращает звук.

Она, укрывшись в речке горной,

О чем-то шепчет мне тайком,

И белый аист, ей покорный,

Со шпиля колокольни черной

Меня приветствует крылом.

Она у печки раскаленной

Сидит со мною в поздний час,

Когда на нас из тьмы бездонной

Глядит, мигая утомленно,

Звезды зеленоватый глаз.

Влечет видений хороводы,

Когда блуждаю меж руин,

И эхо сотрясает своды,

Как будто там грохочут воды,

Подобные волнам стремнин.

Когда в ночи томят заботы,

Она, незрима и легка,

Приносит мне покой дремоты,

И слышу я то шум охоты,

То зов далекого рожка.

Будь то Урганда иль Моргана,

Но я люблю, когда во сне,

Вся из прозрачного тумана,

Склоняет фея стебель стана

Ко мне в полночной тишине.

Старый бургграф с сенешалем у гроба

Оба.

«Готфрид святой, ты для нас господин

Один.

В наших лесах уже нету былого

Лова;

Если охотничьих дашь нам побед, —

Обет

Ныне даю почитать твои мощи.

Мощи

Дай своему, о лежащий в гробу,

Рабу!

Рог подарю тебе кости слоновой.

Новый

Склеп возведу с драгоценной плитой

Литой.

Будет у гроба всегда для поминок

Инок;

Сам средь монашьих паду власяниц

Я ниц!»

В склепе сыром выступает из мрака

Рака.

Знает бургграф, что избавит обет

От бед.

Солнце на небе высоко пылает.

Лает

Свора борзых: их не кормят псари

С зари.

«Паж, пусть печется получше о конях

Конюх.

Всыпать в кошель не забыл ты монет?»

«О нет!»

«Полно вам, бросьте вы карты и кости,

Гости!

Выберет каждый немедля пусть лук

У слуг.

Вас в своем замке задумал собрать я,

Братья,

Чтоб вам охотничье сердце рожок

Ожег!»

Чаши и кубки выносят на блюде

Люди.

Вот поварята и повар седой

С едой.

Графу ременный стянул наколенник

Ленник;

Паж поправляет алмазный аграф,

А граф

В рог затрубил, созывая отважных:

Важных

Графов имперских и бедных дворян.

Он рьян!

С башни графиня рукой белоснежной

Нежной

Машет лукаво. Вокруг госпожи —

Пажи.

Мост на цепях опустили драбанты.

Банты

Ветер срывает с беретов и грив,

Игрив.

Мчитесь, спасаясь от рыцарской длани,

Лани!

Бойтесь, косули, тугой тетивы

И вы!

Скачут охотники. Вдруг — к их смятенью —

Тенью

Стройный олень промелькнул, где кусты

Густы.

«Гончих спустите по красному зверю!

Верю —

Псы нам покажут свою быстроту!

Ату!

Ловчие, вы удивитесь награде!

Ради

Дичи такой ничего, сенешаль,

Не жаль!

Нимфа, владычица мира лесного,

Снова

Мы в твоем царстве. Не будь к нам строга, —

Рога

Зверя своим волхвованием тайным

Дай нам!

Дай, мать охотников, дай, сестра фей,

Трофей!»

Вихрем несется скакун андалузский.

Узкий

Бархатный душит бургграфа камзол.

Он зол.

Графские псы самому королю бы

Любы.

Дать может волку-грабителю бой

Любой.

Мощны их лапы, свирепы их морды.

Орды

Мчат, чтоб, оскаливши бешено пасть,

Напасть.

Рощи, прощайте! Прощайте, лужайки!

Шайке

Яростной нужно оленя сгубить

Убить.

Мчится олень, свою резвость удвоя.

Воя,

Псы настигают... Отстали на пядь

Опять.

Граф разъярен. Он скакать велит слугам

Лугом.

Сам же он лесом несется, гоня

Коня.

Мнут на лугах скакуны Калатравы

Травы.

Топчет охота, гремя и пыля,

Поля.

Тяжко храпят от безумной погони

Кони.

Вот покатился с конем паладин

Один.

Лес! Беглецу путь открой ты к спасенью!

Сенью

Свежих ветвей, где царит соловей,

Овей!

Гончих собак поредела густая

Стая:

Сбились иные, почуяв лису

В лесу.

Рыщут они средь кустов и бурьяна

Рьяно.

Скоро они след, оставленный тут,

Найдут.

Зверь убегает от стаи рычащей

Чащей.

Рвут ему сучья бока и живот.

И вот —

Озеро видит в лесу он дремучем.

Мучим

Жаждою, жадно пьет воду олень.

О, лень!

Здесь ты царила: склонялись, ленивы,

Ивы,

Речка, прозрачная, как из стекла,

Текла...

Лай, улюлюканье, криков и смеха

Эхо, —

Где лишь услышать могли шелест вы

Листвы.

Лес оглашен звуком рога знакомым.

Комом

Сжался олень: его ужас прожег.

Прыжок, —

Ив расступились зеленые своды.

В воды

Прянул олень. Водоем здесь глубок.

Клубок

Псов, потерявших от ярости разум,

Разом —

В воду за ним... Это смерти порог.

О рог!

Эхо разносит звук рога победный.

Бедный

Зверь, это гибели грозный пророк!

О рог!

Видишь ли ты, что тебя окружили,

Или

Ищешь еще ты к спасенью дорог?

О рог!

Руки тверды у стрелка и жестоко

Око.

Целит в тебя он, стянув лук тугой

Дугой.

К берегу зверь подплывает усталый.

Алой

Кровью окрашен, травы стал покров

Багров.

К стонам их жертвы охотников глухо

Ухо.

Что же, толпа палачей, обнажи

Ножи!

Кто же вонзит ему в сердце кинжала

Жало?

Первым по праву, бургграф-государь,

Ударь!

Вам будет знатный, с бургграфом кто дружен,

Ужин.

Ждет уже в замке, сеньор и вассал,

Вас зал.

Будут о подвигах петь менестрели.

Трели

Флейт и гобоев там будут греметь

И медь.

Но торжествует убийца твой рано:

Рана

И у него — его честь сражена.

Жена,

С мужем скучая суровым и старым

Даром

Время не тратит. Смеются над ним

Одним

Двое: графиня и юноша вместе.

Мести

Радуйся, бедный олень: у врага —

Рога!

Зара в прелести ленивой

Шаловливо

Раскачалась в гамаке

Над бассейном с влагой чистой,

Серебристой,

Взятой в горном ручейке.

С гамака склонясь к холодной

Глади водной,

Как над зеркалом живым,

Дева с тайным изумленьем

Отраженьем

Восхищается своим.

Каждый раз, как челн послушный

Свой воздушный

Совершает легкий путь,

Возникают на мгновенье

В отраженье

Ножка белая и грудь.

Осторожно, но отважно

Холод влажный

Зара ножкою толкнет:

Отраженье покачнется —

Засмеется

Зара, чуя холод вод.

Спрячься под листвою темной,

Гость нескромный!

Омовенье совершив,

Выйдет Зара молодая,

Вся нагая,

Грудь ладонями прикрыв.

Как прекрасное виденье,

Остановится, — но вдруг

На мгновенье

Затрепещет влажным телом —

И несмело

Озирается вокруг.

Вот она стоит под ивой

И пугливо

Ловит слухом ветерок.

Пролетит ли шмель над нею, —

Вспыхнет, рдея,

Как гранатовый цветок.

Видишь все, что закрывало

Покрывало.

В голубых ее глазах

Словно искры пробегают, —

Так играют

Звезды в синих небесах.

Отряхнулась, и, как слезы

С листьев розы,

Дождь по телу побежал,

Словно жемчуг драгоценный

На колена

С белой шеи вдруг упал.

Но ленивица лукава

И забавы

Не желает прерывать.

Над водой прозрачной рея,

Все быстрее

Начинает напевать:

«Если б я была султаншей

Или ханшей,

Я не мылась бы в пруде,

А в купальне золоченой,

Возле трона,

В амброй пахнущей воде.

В сетке шелковой, атласной

Ежечасно

Я летала бы, как пух,

На тахтах спала богатых,

В ароматах,

Чтоб захватывало дух.

В ручейке с волною зыбкой

Юркой рыбкой

Я б резвилась поутру,

Не боясь, что кто-то может

Потревожить,

Подсмотреть мою игру.

Пусть рискует головою,

Кто со мною

Познакомиться готов, —

Встретит сабли стражей черных,

Мне покорных,

И свирепых гайдуков!

Я смогу без наставлений

В милой лени

Бросить где-нибудь в углу

Пару вышитых сандалий,

Чтоб лежали

Вместе с платьем на полу».

Так, по-царски наслаждаясь,

Колыхаясь

Над водою взад-вперед,

Попрыгунья позабыла

Быстрокрылый

Вечный времени полет.

Ливень брызг она небрежно

Ножкой нежной

Посылает на песок,

Где свернулся змейкой черной

Весь узорный

Позабытый поясок.

Между тем ее подружки

Друг за дружкой

Направляются в поля:

Вот их ветреная стая,

Пробегая,

Песню завела, шаля.

И летит через ограды

Винограда

Вместе с песенкой упрек:

«Стыдно девушке ленивой,

Нерадивой,

Что не встала к жатве в срок!»

Меж черных скал холма крутого,

Ты видишь, — роща залегла;

Она топорщится сурово,

Как завиток руна густого

Между крутых рогов козла.

Там, в темноте сырой и мглистой,

Таятся тигры, там рычат

Шакал и леопард пятнистый,

Гиены выводок нечистый

И львица, спрятавшая львят.

Там чудища — отрядом целым:

Там василиск, мечтая, ждет,

Лежит бревном оцепенелым

Удав и рядом — с тучным телом,

С огромным брюхом — бегемот.

Там змеи, грифы с шеей голой

И павианов мерзкий круг —

Свистят, шипят, жужжат, как пчелы,

И лопоухий слон тяжелый

Ломает на ходу бамбук.

Там каждой место есть химере;

В лесу — рев, топот, вой и скок:

Кишат бесчисленные звери,

И слышен рык в любой пещере,

В любом кусте горит зрачок.

Но я смелей пошел бы в горы,

В лес этот дикий, в эту даль,

Чем к ней, чьи безмятежны взоры,

Чей добр и нежен лепет скорый, —

Чем к этой Рыжей Нурмагаль!

Порт сонный,

Ночной,

Плененный

Стеной;

Безмолвны,

Спят волны, —

И полный

Покой.

Странный ропот

Взвился вдруг.

Ночи шепот,

Мрака звук,

Точно пенье

И моленье

Душ, в кипенье

Вечных мук.

Звук новый льется,

Бренчит звонок:

То пляс уродца,

Веселый скок.

Он мрак дурачит,

В волнах маячит,

По гребням скачет,

Встав на носок.

Громче рокот шумный,

Смутных гулов хор,

То звонит безумно

Проклятый собор.

То толпы смятенной

Грохот непреклонный,

Что во тьме бездонной

Разбудил простор.

О боже! Голос гроба!

То джинны!.. Адский вой!

Бежим скорее оба

По лестнице крутой!

Фонарь мой загасило,

И тень через перила

Метнулась и застыла

На потолке змеей.

Стая джиннов! В небе мглистом

Заклубясь, на всем скаку

Тисы рвут свирепым свистом,

Кувыркаясь на суку.

Этих тварей рой летучий,

Пролетая тесной кучей,

Кажется зловещей тучей

С беглой молньей на боку.

Химер, вампиров и драконов

Слетелись мерзкие полки.

Дрожат от воплей и от стонов

Старинных комнат потолки.

Все балки, стен и крыш основы

Сломаться каждый миг готовы,

И двери ржавые засовы

Из камня рвут свои крюки.

Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы!

Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув,

Вдруг рушится на дом с безумной силой.

Все бьют крылом, вонзают в стены клюв.

Дом весь дрожит, качается и стонет,

И кажется, что вихрь его наклонит,

И оторвет, и, точно лист, погонит,

Помчит его, в свой черный смерч втянув.

Пророк! Укрой меня рукою

Твоей от демонов ночных, —

И я главой паду седою

У алтарей твоих святых.

Дай, чтобы стены крепки были,

Противостали адской силе,

Дай, чтобы когти черных крылий

Сломились у окон моих!

Пролетели! Стаей черной

Вьются там, на берегу,

Не пробив стены упорной,

Не поддавшейся врагу.

Воздух все же полон праха,

Цепь еще звенит с размаха,

И дубы дрожат от страха,

Вихрем согнуты в дугу!

Шум крыл нетопыриных

В просторах без границ,

В распахнутых равнинах

Слабее писка птиц;

Иль кажется: цикада

Стрекочет в недрах сада

Или крупинки града

Скользят вдоль черепиц.

Этот лепет слабый,

Точно ветерок;

Так, когда арабы

Трубят в дальний рог, —

Дали, все безвестней,

Млеют нежной песней,

И дитя чудесней

Грезит долгий срок.

Исчадий ада

Быстрей полет:

Вернуться надо

Под адский свод;

Звучанье роя

Сейчас такое,

Как звук прибоя

Незримых вод.

Ропот смутен,

Ослабев;

Бесприютен

Волн напев;

То — о грешной

В тьме кромешной

Плач утешный

Чистых дев.

Мрак слышит

Ночной,

Как дышит

Прибой,

И вскоре

В просторе

И в море

Покой.

Оставь меня сейчас. Тревожный и туманный,

Подернут небосвод какой-то дымкой странной,

Огромный красный диск на западе исчез,

Но в желтизне листвы еще таится пламя:

В дни поздней осени, под солнцем и дождями,

Как будто ржавчиной покрылся темный лес.

За мною по углам роится мгла густая,

А я задумчиво смотрю в окно, мечтая

О том, чтоб там, вдали, где горизонт померк,

Внезапно засиял восточный город алый

И красотой своей нежданной, небывалой

Туманы разорвал, как яркий фейерверк.

Пусть он появится и пусть в мой стих печальный

Вдохнет былую жизнь и пыл первоначальный,

Пусть волшебством своим зажжет огонь в глазах,

Пусть, ослепительно прекрасен и украшен

Сияньем золотым дворцов и стройных башен,

Он медленно горит в лиловых небесах.

Впустите всех детей. О, кто сказать посмеет,

Что резвый детский смех лазурный шар развеет,

Мной сотворенный в тишине?

Друзья, кто вам сказал, что игры их и крики

Тревожат гордых муз божественные лики?

Бегите, малыши, ко мне!

Резвитесь вкруг меня, кричите и пляшите!

Мне взор ваш заблестит, как в полдень луч в зените,

Ваш голос труд мой усладит.

Ведь в мире, где живем без радости и света,

Лишь детский звонкий смех, звуча в душе поэта,

Глубинный хор не заглушит.

Гонители детей! Вам разве неизвестно,

Что каждый, в хоровод детей войдя чудесный,

Душой становится нежней?

Иль мните, что боюсь увидеть пред собою

Сквозь творческие сны, где кровь течет рекою,

Головки светлые детей?

Сознайтесь! Может быть, настолько вы безумны,

Что вам теперь милей, чем этот гомон шумный,

Дом опустелый и немой?

Детей моих отнять?! Осудит жалость это, —

Улыбка детская нужна душе поэта,

Как светоч темноте ночной.

Не говорите мне, что крик детей веселый

Наитий заглушит священные глаголы,

Что песню шепчет тишина...

Ах! что мне, муза, дар поэзии и слава!

Бессмертье ваше — тлен, тщеславная забава, —

Простая радость мне нужна.

И я не жду добра от жребия такого, —

Зачем мне вечно петь для отзвука пустого,

И для тщеславных петь забав,

И горечь пить одну, и скуку, и томленье,

И искупать весь день ночные сновиденья,

Могиле славу завещав!

Куда милее мне в кругу семейном радость,

Веселье детское и мирной жизни сладость;

Пусть слава и стихи мои

Исчезнут, смущены домашней кутерьмою,

Как перед школьников ватагой озорною

Взлетают к небу воробьи!

О нет! Среди детей ничто не увядает,

И лютик, радуясь, быстрее раскрывает

Свой золотистый лепесток,

Свежей баллады слог, и на крылах могучих

Взмывают оды ввысь, парят в гремящих тучах

Отряды величавых строк.

Стихи средь детских игр — и звонче и нетленней,

Благоуханный гимн цветет, как сад весенний,

А вы, что умерли душой,

Поверьте мне, друзья, стихам на этом свете

Поэзию дают резвящиеся дети,

Как зори поят луг росой.

Сбегайтесь, дети! Вам — и дом и сад зеленый!

Ломайте и полы, и стены, и балконы!

И вечером и по утрам

Носитесь радостно, как полевые пчелы,

Помчится песнь моя и с ней мой дух веселый

По вашим молодым следам!

Есть нежные сердца, к житейскому глухие,

Им сродны голоса и звуки золотые,

Те, что услышаны в тиши,

Обрывки яркие симфонии могучей,

В ней гул морских валов и листьев рой летучий,

Святая музыка души.

Каков бы ни был мир грядущих поколений

И нужно ль вспоминать, или искать забвений,

Карает иль прощает бог, —

Я жить хочу всегда с моей мечтой на свете,

Но только в доме том, где обитают дети,

Чтоб гомон их я слышать мог.

И если ту страну увижу в жизни снова,

Страну, чье возлюбил я царственное слово,

Чьи скалы радуют меня,

Где в детстве видел я полки Наполеона,

Сады Валенсии и крепости Леона,

Испания — страна моя!

О, если посещу я снова край старинный,

Где римский акведук протянут над долиной

Где древни призраки дворцов, —

Пусть вновь везут меня под сводом золоченым

Повозок, что всегда полны сребристым звоном

Веселых круглых бубенцов.

Порой, когда все спит, я с радостной душою

Сижу под сенью звезд, горящих надо мною,

Прислушаться хочу к небесным голосам;

Мне времени полет не внятен быстротечный,

И я, взволнованный, гляжу на праздник вечный,

Что небо для земли свершает по ночам.

Я верую тогда, что сонмом звезд горящим

Одна моя душа согрета в мире спящем,

Что мне лишь одному понять их суждено,

Что здесь я не пришлец угрюмый, молчаливый,

А царь таинственный всей ночи горделивой,

Что только для меня и небо зажжено.

Друзья, скажу еще два слова — и потом

Без грусти навсегда закрою этот том.

Похвалят ли его или начнут глумиться?

Не все ль равно ключу, куда струя помчится?

И мне, глядящему в грядущие года,

Не все ли мне равно, в какую даль, куда

Дыханье осени умчит остатки лета —

И сорванный листок, и вольный стих поэта?

Да, я пока еще в расцвете лет и сил.

Хотя раздумья плуг уже избороздил

Морщинами мой лоб, горячий и усталый, —

Желаний я еще изведаю немало,

Немало потружусь. В мой краткий срок земной

Неполных тридцать раз встречался я с весной.

Я временем своим рожден, и заблужденья

В минувшие года туманили мне зренье.

Теперь, когда совсем повязка спала с глаз,

Свобода, родина, я верю только в вас!

Я угнетение глубоко ненавижу,

Поэтому, когда я слышу или вижу,

Что где-то на земле судьбу свою клянет

Кровавым королем истерзанный народ;

Что смертоносными турецкими ножами

Убита Греция, покинутая нами;

Что некогда живой, веселый Лисабон

На медленную смерть тираном обречен;

Что над Ирландией распятой — ворон вьется;

Что в лапах герцога, хрипя, Модена бьется;

Что Дрезден борется с ничтожным королем;

Что сызнова Мадрид объят глубоким сном;

Что крепко заперта Германия в темницу;

Что Вена скипетром, как палицей, грозится

И жертвой падает венецианский лев,

А все кругом молчат, от страха онемев;

Что в дрему погружен Неаполь; что Альбани

Катона заменил; что властвует в Милане

Тупой, бессмысленный австрийский произвол;

Что под ярмом бредет бельгийский лев, как вол;

Что царский ставленник над мертвою Варшавой

Творит жестокую, постыдную расправу

И гробовой покров затаптывает в грязь,

Над телом девственным кощунственно глумясь, —

Тогда я грозно шлю проклятия владыкам,

Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком.

Я знаю, что поэт — их судия святой,

Что муза гневная могучею рукой

Их может пригвоздить негодованьем к трону,

В ошейник превратив позорную корону,

Что огненным клеймом отметить может их

На веки вечные поэта вольный стих!

Да, муза посвятить себя должна народу!

И забываю я любовь, семью, природу,

И появляется, всесильна и грозна,

У лиры медная, гремящая струна!

Как легко мы забыли, Канарис, тебя!

Мчится время, про новую славу трубя...

Так актер заставляет рыдать иль смеяться,

Словно бог вдохновляет простого паяца.

Так, явившись в революционные дни,

Люди подвигом дышат, — гиганты они,

Но, швыряя светильник свой, яркий иль чадный,

Все уходят во тьму чередой беспощадной.

Имена их померкнут в мельканье сует.

И пока не является сильный поэт,

Создающий вселенную словом единым,

Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, —

Их не помнит никто, а толпа, что вчера,

Повстречав их на площади, выла «ура»,

Если кто-нибудь те имена произносит,

«Ты о ком говоришь?» — удивленная, спросит.

Мы забыли тебя. Твоя слава прошла.

Есть у нас пошумней и крупнее дела,

Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья

Для твоей затерявшейся в памяти тени.

По складам буржуа твое имя прочтет.

Твой Мемнон онемел. Солнце не рассветет.

Мы недавно кричали: «О слава! О греки!

О Афины!» — Мы лили чернильные реки

В честь героя Канариса, в честь божества.

Опускается занавес, — ладно! Едва

Отпылало для нас твое славное дело,

Имя стерлось, другое умом завладело.

Нет ни греков-героев, ни лавров для них.

Мы нашли на востоке героев иных.

Не послужит тебе ежедневно хвалами

Стоязыких газет бестолковое пламя.

Ведь циклопу печати который уж раз

Одиссей выжигает единственный глаз.

Просыпалась печать, что ни утро, бывало,

И крушила все то, что вчера создавала,

Вновь державной десницей ковала успех,

Справедливому делу — железный доспех.

Мы забыли!

Но это тебя не коснулось.

Снова даль пред тобою, моряк, развернулась.

У тебя есть корабль и ночная звезда,

Есть и ветер, попутный и добрый всегда,

Есть надежда на случай и на приключенье

Да к далеким путям молодое влеченье,

К вечной смене причалов, событий и мест.

Есть веселый отъезд и веселый приезд,

Чувство гордой свободы и жизни тревожной.

Там, на парусном бриге с оснасткой надежной,

Ты узнаешь излучины синих дорог.

И пускай же в какой-то негаданный срок

Океан, разгрызающий скалы и стены,

Убаюкает бриг белой кипенью пены,

И пускай ураган, накликающий тьму,

Взмахом молнийных крыльев ударит в корму!

У тебя остаются и небо и море,

Молодые орлы, что парят на просторе,

Беззакатное солнце на весь круглый год,

Беспредельные дали, родной небосвод.

Остается язык, несказанно певучий,

Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, —

Адриатики вечной живой водоем,

Где Гомер или Данте поют о своем.

Остается сокровище также иное,

Боевой ятаган, да ружье нарезное,

Да штаны из холста, да еще тебе дан

Красный бархатный, золотом шитый кафтан.

Мчится бриг, рассекает он пенную влагу,

Гордый близостью к славному архипелагу.

Остается тебе, удивительный грек,

Разгадать за туманами мраморный брег

Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам,

Да крестьянку, лениво бредущую с возом,

Погоняя прутом своих кротких быков,

Словно вышла она из далеких веков,

Дочь Гомера, дитя великанов, богиня,

Что изваяна на барельефах в Эгине.

С тростинкой хрупкою надежды наши схожи,

Дитя мое, в руках господних наши дни,

Всей нашей жизни нить в суровой власти божьей,

Прервется нить, — и где веселия огни?

Ведь колыбель и смерти ложе, —

От века на земле сродни.

Я некогда впивал душою ослепленной

Чистейшие лучи моих грядущих дней,

Звезду на небесах, над морем Альциону

И пламенный цветок среди лесных теней.

Виденья этой грезы сонной

Исчезли из души моей.

И если близ тебя, дитя, рыдает кто-то,

Не спрашивай его, зачем он слезы льет, —

Ведь плакать радостно, когда томит забота,

Когда несчастного жестокий рок гнетет.

Слеза всегда смывает что-то

И утешение несет.

Вас сколько, моряки, вас сколько, капитаны,

Что плыли весело в неведомые страны,

В тех далях голубых осталось навсегда!

Исчезло сколько вас — жестокий, грустный жребий!

В бездонной глубине, при беспросветном небе,

Навек вас погребла незрячая вода!

Как часто путь назад не мог найти к отчизне

Весь экипаж судна! Страницы многих жизней

Шторм вырывал и их бросал по волнам вмиг!

Вовек нам не узнать судьбы их в мгле туманной.

Но каждая волна неслась с добычей бранной:

Матроса та влекла, а та — разбитый бриг.

И никому не знать, что сталось с вашим телом,

Несчастные! Оно, по сумрачным пределам

Влачася, черепом о грани камней бьет.

А сколько умерло, единой грезой живших,

Отцов и матерей, часами стороживших

На берегу возврат того, кто не придет!

Порой по вечерам ведут о вас беседы,

Присев на якорях, и юноши и деды

И ваши имена опять твердят, смешав

Со смехом, с песнями, с рассказами о шквале

И с поцелуем тех, кого не целовали, —

Тогда как спите вы в лесу подводных трав.

Мечтают: «Где они? На острове безвестном,

Быть может, царствуют, расставшись с кругом тесным

Для лучших стран?» Потом — и имена в туман

Уходят, как тела ушли на дно бесследно,

И Время стелет тень над вашей тенью бледной, —

Забвенье темное на темный океан.

Вас забывают все — с тем, чтоб не вспомнить снова:

Свой плуг есть у того, свой челн есть у другого!

И только в ночь, когда шторм правит торжество,

Порой еще твердит о вас вдова седая,

Устав вас ожидать и пепел разгребая

Пустого очага и сердца своего.

Когда же и ее закроет смерть ресницы,

Вас некому назвать! — ни камню у гробницы

На узком кладбище, пугающем мечту,

Ни иве, что листы роняет над могилой,

Ни даже песенке, наивной и унылой,

Что нищий пропоет на сгорбленном мосту!

Где все, погибшие под голос непогоды?

О, много горестных у вас рассказов, воды

(Им внемлют матери, колена преклонив!),

Их вы поете нам, взнося свой вал мятежный, —

И потому у вас все песни безнадежны,

Когда вы катите к нам вечером прилив!

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,

Кто предречет,

Направит колесо к невзгоде или к счастью

Свой оборот?

И что затаено в твоей руке бесстрастной,

Незримый рок?

Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной

Сверкнет восток?

В туманном будущем смесились два удела —

Добро и зло.

Придет ли Аустерлиц? Империя созрела

Для Ватерло.

Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду

Священных стен.

Мой дар изгнанника, души моей лампаду,

Прими взамен.

И так как в этот час тебе нужны все руки

На всякий труд,

Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки

Грозят вот тут;

И так как то, к чему стремились наши деды,

Наш век попрал;

И так как смерть равна для всех, а для победы

Никто не мал;

И так как произвол встает денницей черной,

Объемля твердь,

И нам дано избрать душою непокорной

Честь или смерть;

И так как льется кровь, и так как пламя блещет,

Зовя к борьбе,

И малодушие бледнеет и трепещет, —

Спешу к тебе!

Когда насильники на нас идут походом

И давят нас,

Не власти я хочу, но быть с моим народом

В опасный час.

Когда враги пришли на нашей ниве кровной

Тебя топтать,

Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,

Отчизна-мать!

Кляня их полчища с их черными орлами,

Спесь их дружин,

Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями,

Твой верный сын.

Благоговейно чтя твое святое горе,

Твою беду,

К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,

Я припаду.

Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен

Твоей судьбе,

Я думал и мечтал, в изгнании затерян,

Лишь о тебе.

Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова

В семье своей,

И, под зловещий смех разгула площадного

Тупых людей,

Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,

Боготворя

Непобедимый лик отчизны, на котором

Горит заря.

В былые дни безумств, где радостно блистает

Кто сердцем пуст,

Как будто, пламенем охваченный, сгорает

Иссохший куст,

Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,

Шальной богач,

Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой

Своих удач,

Когда в твоих стенах гремели бубны пира

И звонкий рог,

Я из тебя ушел, как некогда из Тира

Ушел пророк.

Когда Лютецию преобразил в Гоморру

Ее тиран,

Угрюмый, я бежал к пустынному простору,

На океан.

Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,

Твой смутный бред,

В ответ на этот блеск, и пение, и хохот

Я молвил: нет!

Но в час, когда к тебе вторгается Аттила

С своей ордой,

Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —

Я снова твой!

О родина, когда тебя влачат во прахе,

О мать моя,

В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,

Хочу и я.

И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,

Разит картечь,

Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя

Иль мертвым лечь.

О Франция, когда надежда новой жизни

Горит во мгле,

Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,

В твоей земле!

Простерта Франция немая.

Тиран ступил на горло ей.

Но, вольный голос понимая,

Она трепещет тем сильней.

Изгнанник в темный час отлива

Под пляску звезд и плеск волны

Заговорил неторопливо,

И все слова его ясны.

Они полны угроз растущих,

Сверкают утренним лучом,

Как руки, вытянуты в тучах

И боевым разят мечом.

И затрепещет мрамор белый,

И горы ужас сокрушит,

И лес листвою оробелой

В ночную пору зашуршит.

Пусть медью звонкой громыхая

Вспугнут стервятников слова,

Пусть зашумит в ответ сухая

На диких кладбищах трава.

И те слова: позор насилью!

Измене мерзостной позор!

Они недаром возгласили

Для стольких душ военный сбор.

Они, как вихри грозовые,

Над человечеством парят.

И, если крепко спят живые,

Пусть мертвые заговорят!

С тех пор, как справедливость пала,

И преступленье власть забрало,

И попраны права людей,

И смелые молчат упорно,

А на столбах — указ позорный,

Бесчестье родины моей;

Республика отцовской славы,

О Пантеон золотоглавый,

Встающий в синей вышине!

С тех пор, как вор стыда не знает,

Империю провозглашает

В афишах на твоей стене;

С тех пор, как стали все бездушны

И только ползают послушно,

Забыв и совесть, и закон,

И все прекрасное на свете,

И то, что скажут наши дети,

И тех, кто пал и погребен, —

С тех пор люблю тебя, изгнанье!

Венчай мне голову, страданье!

О бедность гордая, привет!

Пусть ветер бьет в мой дом убогий

И траур сядет на пороге,

Как спутник горести и бед.

Себя несчастьем проверяю

И, улыбаясь, вас встречаю

В тени безвестности, любя,

Честь, вера, скромность обихода,

Тебя, изгнанница свобода,

И, верность ссыльная, тебя!

Люблю тебя, уединенный

Джерсейский остров, защищенный

Британским старым вольным львом,

И черных вод твоих приливы,

И пашущий морские нивы

Корабль, и след за кораблем.

Люблю смотреть, о глубь морская,

Как чайка, жемчуг отряхая,

В тебе купает край крыла,

Исчезнет под волной огромной

И вынырнет из пасти темной,

Как чистый дух из бездны зла.

Люблю твой пик остроконечный,

Где внемлю песне моря вечной

(Ее, как совесть, не унять),

И кажется, в пучине мглистой

Не волны бьют о брег скалистый,

А над убитым плачет мать.

Безмерный океан с тобою схож, народ!

И кротким может быть и грозным облик вод;

В нем есть величие покоя и движенья;

Его смиряет луч и зыблет дуновенье;

Он — то гармония, то хриплый рев и гром;

Чудовища живут в раздолье голубом;

В нем созревает смерч; в нем тайные пучины,

Откуда и смельчак не выплыл ни единый;

На нем как щепочка любой колосс земли;

Как ты — насильников, крушит он корабли;

Как разум над тобой, над ним маяк сверкает;

Он бог весть почему — то губит, то ласкает;

Его прибой — на слух как будто стук мечей —

Зловещим грохотом звучит во тьме ночей,

И мнится, океан, — как ты, людское море, —

Сегодня зарычав, все разворотит вскоре,

Меча на берег вал, как бы металл меча;

Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща;

Его огромный диск, его лазурь густая

Полночных звезд полны, как зеркало блистая;

В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит;

Он, расколов утес, травинку пощадит;

Как ты, к вершинам он порою пеной прянет;

Но он, — заметь, народ! — вовеки не обманет

Того, кто с берега, задумчив и пытлив,

Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

Его величие блистало

Пятнадцать лет;

Его победа поднимала

На свой лафет;

Сверкал в его глубоком взгляде

Рок королей.

Ты ж обезьяной скачешь сзади,

Пигмей, пигмей!

Наполеон, спокойно-бледный,

Сам в битву шел;

За ним сквозь канонаду медный

Летел орел;

И он ступил на мост Аркольский

Пятой своей.

Вот деньги — грабь их лапой скользкой,

Пигмей, пигмей!

Столицы с ним от страсти млели;

Рукой побед

Он разрывал их цитадели —

Как бы корсет.

Сдались его веселой силе

Сто крепостей!

А у тебя лишь девки были,

Пигмей, пигмей!

Он шел, таинственный прохожий,

Сквозь гул времен,

Держа и гром, и лавр, и вожжи

Земных племен.

Он пьян был небывалой славой

Под звон мечей.

Вот кровь: смочи твой рот кровавый,

Пигмей, пигмей!

Когда он пал и отдал миру

Былой покой,

Сам океан в его порфиру

Плеснул волной,

И он исчез, как дух громадный

Среди зыбей.

А ты в грязи утонешь смрадной,

Пигмей, пигмей!

Убита совесть! Он, довольный черным делом,

С усмешкой торжества склонился к мертвецу.

Кощунственно глумясь над бездыханным телом,

Он оскорбляет труп ударом по лицу.

Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,

Судья ждет подкупов, священник — синекур,

И бога своего, как некогда Иуда,

В Париже в наши дни вновь продает Сибур.

Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне

Избранник господа и курии святой».

Когда они поют, меж набожных ладоней

Нетрудно разглядеть зажатый золотой.

На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,

Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.

Державу он схватил одною хищной лапой,

Сжимает он в другой палаческий топор.

Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый

Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;

От власти опьянев, он пурпур нашей славы

Постыдно запятнал блевотиной своей.

Но если мой народ в бессовестном обмане

Погрязнет, — может быть, и это впереди, —

И если, отказав в приюте, англичане

Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»

Когда отринут все, чтоб угодить тирану;

Когда помчит судьба меня, как лист сухой;

Когда скитаться я от двери к двери стану

С изодранной в клочки, как рубище, душой;

Когда пески пустынь и в небесах светила —

Все будет против нас, отверженных гоня;

Когда, предав, как все, трусливая могила

Откажется укрыть от недугов меня, —

Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!

Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.

Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —

Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!

Соратники мои мы цели величавой,

Республике верны, и наша крепнет связь.

Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,

Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.

Во вретище своем, под пеплом униженья,

Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.

Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,

Когда тебя сведут в тюремный каземат.

К позорному столбу вас пригвождаю ныне,

Продажные вожди обманутой толпы!

Я верен вам навек, опальные святыни,

Вы — стойкости моей гранитные столпы.

О Франция! Пока в восторге самовластья

Кривляется злодей со свитой подлецов,

Тебя мне не видать, край горести и счастья,

Гнездо моей любви и склеп моих отцов.

Не видеть берегов мне Франции любимой;

Тяжка моя печаль, но так велит мне долг.

Я на чужой земле, бездомный и гонимый,

Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.

Изгнание свое я с мужеством приемлю,

Хоть не видать ему ни края, ни конца,

И если силы зла всю завоюют землю

И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!

Меж тысячи бойцов — я непоколебим;

В десятке смельчаков я стану в строй десятым;

Останется один — клянусь, я буду им!

Благодарю, поэт, ты лар моих почтил!

Так к земнородному нисходит гость небесный.

И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил,

Стою, заворожен их музыкой чудесной.

Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел!

Туман угасших чувств прозрачен для поэта.

Очами он ослеп, но духом он прозрел,

И тьма его полна немеркнущего света.

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника; он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: — Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполнившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя еще ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в немую синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;

Теперь — я человек; я — Данте Алигьери.

Когда клонился Рим к закату своему,

Готовясь отойти в небытие, во тьму,

Вослед за царствами Востока;

Когда он цезарей устал сажать на трон,

Когда, пресыщенный, стал равнодушен он

Ко всем неистовствам порока;

Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб

И, гордый некогда, склонился, словно раб,

Перед распутным властелином;

Когда на склоне дней стал евнухом титан,

Когда он, золотом, вином и кровью пьян,

Сменил Катона Тигеллином, —

Тогда в сердца людей вселился черный страх,

А указующий на небеса монах

В пустыню звал сестер и братий.

И шли столетия, а обреченный мир

Безрадостно справлял свой нечестивый пир

Среди стенаний и проклятий».

И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,

Чревоугодие, как траурная тень,

Окутали земные дали;

Семь черных демонов во тьме глухой ночи

Парили над землей, и в тучах их мечи

Подобно молниям сверкали.

Один лишь Ювенал, суров, неумолим,

Восстал как судия и на развратный Рим

Обрушил свой глагол железный.

Вот статуя его. Взглянул он на Содом —

И в ужасе застыл, встав соляным столпом

Над разверзающейся бездной.

Скупая, чахлая, иссохшая земля,

Где люди трудятся, сердец не веселя,

Чтоб получить в обмен на кротость и упорство

Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;

Навеки заперты среди бесплодных нив

Большие города, что, руки заломив,

Ждут милосердия и мира, жаждут веры;

Там нищий и богач надменны выше меры;

Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,

Казнит невинного и лучшего, как встарь;

А там снега вершин за маревом туманным,

Где стыд и правота живут в ладу с карманом;

Любая из страстей рождает столько бед,

И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;

Там — засуха и зной, тут — северная вьюга;

Там океаны рвут добычу друг у друга,

Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;

Материки дрожат, тревожатся в дыму,

И с чадным факелом рычит война повсюду,

И, села превратив в пылающую груду,

Народы к гибели стремятся чередой...

И это на небе становится звездой!

Колоколен ли перепевы,

От набата ль гудит земля...

Нет мне дела до королевы,

Нет мне дела до короля.

Позабыл я, покаюсь ныне,

Горделив ли сеньора вид,

И кюре наш — он по-латыни

Иль по-гречески говорит.

Слез иль смеха пора настала,

Или гнездам пришел сезон,

Только вот что верно, пожалуй, —

Только верно, что я влюблен.

Ах, о чем я, Жанна, мечтаю?

О прелестной ножке твоей,

Что, как птичка, легко мелькая,

Перепрыгнуть спешит ручей.

Ах, о чем я вздыхаю, Жанна?

Да о том, что, как приворот,

Незаметная нить неустанно

К вам в усадьбу меня влечет.

Что пугает меня ужасно?

То, что в сердце бедном моем

Создаешь ты и полдень ясный,

И ненастную ночь с дождем.

И еще мне забавно стало —

Что на юбке пестрой твоей

Незаметный цветочек малый

Мне небесных светил милей.

Бал. Сельский бал. Войдем в палатку,

Усмешку прочь стерев с лица;

А голос музыки украдкой

Уже волнует нам сердца.

О ужас! День еще в разгаре,

А здесь — галоп во весь карьер.

С Мадлон — отнюдь не робкой — в паре

Отнюдь не сонный пляшет Пьер.

Глядим, как жарятся каштаны,

Как пиво пенное течет,

Как пирожки горой румяной

Веселый соблазняют рот.

Приходит вечер. Прочь заботы!

Обед на травке полевой...

И каждый нежен отчего-то,

И каждый — молодец лихой!

Тенист зеленый свод дубравы,

Белеют скатерти под ним.

Честны невинные забавы,

А небосклон необозрим!

Народ Америки, свободный властелин,

Твои вершины — Пенн, и Фультон, и Франклин.

Республиканских зорь высокое сиянье,

Ты именем своим прикроешь злодеянье?

Чтоб натравить Берлин солдатский на Париж,

Ты славишь ясный день, но тьме благотворишь

И хочешь превратить свободу в ренегата.

Вот, значит, для чего на палубе фрегата

Когда-то протянул вам руку Лафайет!

Распространяя ночь, вы тушите рассвет.

Как! Громко возглашать, что выше правды — сила?

Что звон тупых мечей она благословила,

И был ошибкою труд двадцати веков,

И вся история — работа червяков,

И молодой народ стал себялюбцем лютым.

Нет бесконечности, нет связи с абсолютом.

Кто палку взял, тот прав, он вам необходим.

Свобода, право, долг рассеялись, как дым.

И будущего нет, и обезглавлен разум,

И мудрость не зовет своим благим приказом.

Книг не писал Вольтер, законов не дал бог —

Раз прусский офицер кладет на стол сапог!

А ты, чья виселица высится во мраке,

У грани двух миров, в их разъяренной драке,

Джон Браун, ты, чья кровь уроком нам была,

Ты, гневный мученик, ты, страстотерпец зла,

Восстань, задушенный, из темноты могильной

И отхлещи в лицо своей веревкой мыльной

Того, по чьей вине историк скажет так:

— Свобода Франции с отрядом братских шпаг

На помощь к вам пришла в далекую годину.

Затем Америка ей нож воткнула в спину...

Пускай любой дикарь пустынных берегов,

Гурон, скальпирующий собственных врагов,

Кровавого вождя германцев почитает.

Что ж, краснокожий прав, он сам о том мечтает

И на свирепый бой глядит во все глаза:

Деревьям нравятся дремучие леса.

Но если человек был воплощеньем права

И героическая колумбийцев слава

Не меркла в памяти Европы целый век;

И если ползает свободный человек

Пред грязным призраком минувшего на брюхе,

И нагло раздает парижской славе плюхи,

И, императору открыв свою страну,

Он наводнил во всю длину и ширину

Ее тирадами, предательством и ложью,

И изнасиловал ее на гнусном ложе,

И видит целый мир, как в беге колесниц

Пред кесарем его страна простерлась ниц, —

Пускай же сдвинутся великие надгробья,

И кости затрещат во тьме, в земной утробе,

И павшие борцы подавят тяжкий стон.

Костюшко задрожит! Спартак забудет сон!

Воспрянет Джефферсон! И Мэдисон восстанет!

И Джексон руки в ночь ужасную протянет!

И закричит Адамс! И, разучившись спать,

Линкольн почувствует, что он убит опять!

Так возмутись, народ! Восстань грозой мятежной!

Ты знаешь, как тебя люблю я братски нежно,

Но об Америке сегодня слезы лью,

О ней, теряющей былую честь свою,

Чье знамя звездное сияло вашим дедам.

Гнал Вашингтон коня к блистательным победам

И пригоршнями искр осыпал синий шелк

В свидетельство того, что выполнил свой долг.

Взошел его посев, расцвел он нивой звездной.

Я плачу. Кончено. Об этом думать поздно.

Загублен звездный стяг и омрачен навек.

Так будь же проклят тот несчастный человек,

Который замарал ручищею кровавой

Сиянье звездное старинной вашей славы!

Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет,

Ничто не вечно. Все изменит.

Ты расплываешься, и незакатный свет

Всю землю сумраком оденет.

Мой вечер наступил в час утра твоего.

О, как любили мы друг друга!

Да, человек творит и верит в торжество

Непрочно сделанного круга.

Да, человек живет, не мешкает в пути.

И вот у спуска рокового

Внезапно чувствует, как холодна в горсти

Щепотка пепла гробового.

Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал

В чужих морях, с разбитой жизнью,

Прощенья не просил и милости не ждал:

Бог отнял у меня отчизну.

И вот последнее — вы двое, сын и дочь, —

Одни остались мне сегодня.

Все дальше я иду, все безнадежней ночь.

Бог у меня любимых отнял.

Со мною рядом шли вы оба в трудный час

По всем дорогам бесприютным;

Мать пред кончиною благословила вас,

Я воспитал в изгнанье трудном.

Подобно Иову, я, наконец, отверг

Неравный спор и бесполезный.

И то, что принял я за восхожденье вверх,

На деле оказалось бездной.

Осталась истина. Пускай она слепа.

Я и слепую принимаю.

Осталась горькая, но гордая тропа —

По крайней мере хоть прямая.

Рокочет барабан, склоняются знамена,

И от Бастилии до сумрачного склона

Того холма, где спят прошедшие века

Под кипарисами, шумящими слегка,

Стоит, в печальное раздумье погруженный,

Двумя шпалерами народ вооруженный.

Меж ними движутся отец и мертвый сын.

Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;

Другой — старик; ему стесняет грудь рыданье;

И легионы им салютуют в молчанье.

Как в нежности своей величествен народ!

О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,

Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,

Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,

И оргию царей смутит твой грозный лик.

О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,

Когда печаль простых людей тобою чтима.

Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,

Что в Спарте есть душа и что над всей землей

Париж возвысился своею добротой!

Герой и праведник, народ не бранной славой —

Любовью победил.

О, город величавый,

Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,

Внимала жадному рычанью мятежа.

Разверзлась пред тобой зловещая могила,

Что не один народ великий поглотила,

И восхищался он, чей сын лежал в гробу,

Увидя, что опять готов ты на борьбу,

Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.

Старик, он был отец и сын одновременно:

Он городу был сын, а мертвецу — отец.

Пусть юный, доблестный и пламенный боец,

Стоящий в этот миг у гробового входа,

Всегда в себе несет бессмертный дух народа!

Его ты дал ему, народ, в прощальный час.

Пускай душа борца не позабудет нас

И, бороздя эфир свободными крылами,

Священную войну продолжит вместе с нами.

Кто на земле был прав, тот прав и в небесах.

Умершие, как мы, участвуют в боях

И мечут в мир свои невидимые стрелы

То ради доброго, то ради злого дела.

Мертвец — всегда меж нас. Усопший и живой

Равно идут путем, начертанным судьбой.

Могила — не конец, а только продолженье;

Смерть — не падение, а взлет и возвышенье.

Мы поднимаемся, как птица к небесам,

Туда, где новый долг приуготован нам,

Где польза и добро сольют свои усилья;

Утрачивая тень, мы обретаем крылья!

О сын мой, Франции отдай себя сполна

В пучинах той любви, что «богом» названа!

Не засыпает дух в конце пути земного,

Свой труд в иных мирах он продолжает снова,

Но делает его прекрасней во сто крат.

Мы только ставим цель, а небеса творят.

По смерти станем мы сильнее, больше, шире:

Атлеты на земле — архангелы в эфире,

Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы,

Но в бесконечности растем свободно мы.

Освободив себя от плотского обличья,

Душа является во всем своем величье.

Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети!

В могилу без границ бестрепетно взлети!

Будь Франции слугой, затем что пред тобою

Теперь раздернут мрак, нависший над страною,

Что истина идет за вечностью вослед,

Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.

За баррикадами, на улице пустой,

Омытой кровью жертв, и грешной и святой,

Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.

«Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» —

«Что ж! — капитан решил — Конец для всех — расстрел.

Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел

На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.

Внезапно он сказал, отваги не утратив:

«Позвольте матери часы мне отнести!» —

«Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти,

Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана».

И возвратиться он поклялся капитану.

«Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!»

Расхохотался взвод над бегством паренька.

С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.

Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный

Предстал им, гордости суровой не тая,

Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»

И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,

Смешал добро со злом, с героем подлеца, —

Что двинуло тебя сражаться до конца?

Невинная душа была душой прекрасной.

Два шага сделал ты над бездною ужасной:

Шаг к матери один и на расстрел — второй.

Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.

К ответственности звать тебя никто не вправе.

Но утренним лучам, ребяческой забаве,

Всей жизни будущей, свободе и весне —

Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.

И слава вечная тебя поцеловала.

В античной Греции поклонники, бывало,

На меди резали героев имена,

И прославляли их земные племена.

Парижский сорванец, и ты из той породы!

И там, где синие под солнцем блещут воды,

Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.

И дева юная, свой опустив кувшин

И мощных буйволов забыв у водопоя,

Смущенно издали следила б за тобою.

Утром — спросонья

Я слышу голоса. Сквозь веки брезжит свет.

Звон колокола. Крик купающихся: — Нет,

Сюда нельзя! Назад! — плеск, хохот молодежи.

Щебечет птичка, с ней щебечет Жанна тоже.

Мой Жорж ее к себе зовет. Пропел петух.

Стук, грохот мостовой. Жужжанье летних мух.

Певучий звон косы, срезавшей дерн росистый.

Вдали военный марш. Смех чей-то серебристый.

На крыше — маляра тяжелый, грузный шаг.

Шум гавани. Свистки машин: то верный знак,

Что утро началось. На набережной говор.

Над рынком гул стоит. С торговкой спорит повар.

В далеких кузницах гром молотка растет, —

И, день приветствуя, мой реполов поет,

И пароход пыхтит, волнам бурливым вторя.

В окне звенит комар. В лицо мне дышит море.

На боевой оснастке флота

Сверкает наша позолота.

Над прозеленью волн крутых

Разгуливает ветер шалый.

Природа с тенью свет смешала

В несчетных бликах золотых.

Шквал бешено и прихотливо

Ломает линию прилива.

Случайность на море царит.

Куда ни глянь — игра повсюду.

Подобен призрачному чуду

Наш раззолоченный бушприт.

Волна грозит ему изменой,

Но блещет золото надменно —

Изделье нашей мастерской.

Оно само мишень для молний,

Но взор вперяет, гнева полный,

В седой туман, в простор морской.

Король взимает дань двойную.

Султан, несчетных жен ревнуя,

Добычи новой не лишен, —

Сегодня на галдящем рынке

Рабынь скупил он по старинке,

Всех без разбора, нагишом.

Белы или чернее сажи,

Красавицы на распродаже.

Все, из каких угодно стран,

Товаром станут окаянным.

Так входят в сделку с океаном

Работорговец и тиран.

У деспота и урагана,

У молнии и ятагана

Хозяйство исподволь растет.

Здесь отдыха ни у кого нет:

Шторм непрестанно волны гонит,

Царь подданных своих гнетет.

А мы любым владыкам служим,

Поем, трудясь над их оружьем.

Эмир, в глазах твоих свинец, —

Меж тем как в песне нашей честной,

Как в гнездышке, в листве древесной,

Трепещет маленький птенец.

Природа-мать спокойно дышит

И колыбель свою колышет

И пестует чужих детей.

Пусть наша песня дальше льется,

А в ней невольно отдается

И гул громов, и стон смертей.

Мы лавры с пальмами подарим

Владычественным государям, —

Но им не задержать зато

Ни звездного круговращенья,

Ни штормового возмущенья, —

Там не подвластно им ничто.

Богат цветеньем знойный полдень,

Он женской прелестью наполнен, —

Здесь вечный праздник, вечный смех,

Там от борзых бегут олени...

Но мир вблизи и в отдаленье

Ханжей отпугивает всех.

И если надобно султанам

Жить в опьяненье непрестанном,

Пускай выходят из игры

В разгар грехов, в цвету желаний.

Но есть в лесу у каждой лани

Темно-зеленых мхов ковры.

Любой подъем с пареньем связан.

Любой огонь затлеть обязан.

Могила ищет старика.

Над пляской волн, над пеньем бури,

Над зыбким зеркалом лазури

Ползут часы, летят века.

Красавицы ныряют в волны.

Хмельным броженьем, жженьем полный,

Мир очарован сам собой.

Сверкает море в лунных бликах.

Так отражен на смертных ликах

Небесный купол голубой.

На золотых бортах галерных

Ты шесть десятков весел мерных

Движенью вечному обрек.

Они легко взлетают к высям.

Но каждый взмах весла зависим

От каторжников четырех.

Она еще дитя. Ее ведет дуэнья.

Сжав розу в пальчиках, глядит без удивленья,

Глядит бессмысленно. На что?.. Вот водоем,

Дробящий в зеркале таинственном своем

Седые пинии. Вот лебеди белеют.

Вот волны зыбкие в полудремоте млеют.

Вот светом залитой большой цветущий сад.

И нежный ангелок бросает взгляд назад.

Там высятся дворцы — седые исполины.

Там синева озер, блестящие павлины

И лани, пьющие в озерах. И дитя

Любуется на все, с дуэньей проходя.

При виде грации, трепещущей несмело,

Как будто и трава нежней зазеленела

И превращается в чистейший изумруд,

Дельфины брызгами сапфирными плюют.

А девочка с цветка отвесть не может взора.

На юбке кружевной тончайшего узора

Меж складок прячется расшитый арабеск,

И сыплет золото свой флорентийский блеск.

А роза лепестки меж тем раскрыла сразу.

Раздвинутый бутон — как маленькая ваза,

И ваза хрупкую ручонку тяготит.

И, губы вытянув, ребенок вновь глядит

И морщится слегка, вдыхая благовонье.

И роза яркая в пурпуровой короне

Закрыла розовое личико собой.

И роза и дитя — как в дымке голубой.

И глаз колеблется, не видит грани зыбкой

Меж розовым цветком и розовой улыбкой.

И синие глаза ребенка все синей.

Вся красота весны, вся прелесть мира в ней,

В больших ее глазах и в имени Марии.

Смотри на девочку и сердце подари ей!

Но пятилетняя, бросая взгляд вокруг,

Свое владычество почувствовала вдруг.

Струится светотень, лазурь сверкает ярко.

Закат, пылающий великолепной аркой,

Склоняет перед ней багряные лучи.

У ног ее журчат незримые ключи.

И в средоточии всей видимой вселенной

Она ведет себя и чванно и надменно.

Любое из существ пред нею спину гнет.

Есть у нее Брабант. Но скоро день придет,

Когда вся Фландрия к ногам инфанты ляжет,

Когда Сардинии она молчать прикажет.

И слабое дитя, гуляя по земле,

Тень власти будущей проносит на челе.

И каждый шаг ее ведет к ступеням трона.

В руках ее цветок, в мечтах ее корона.

И выражает взгляд младенца: «Все — мое!»

И каждый в ужасе невольном от нее.

И если кто-нибудь взгляд на дитя уронит,

Чтобы ее спасти, хотя бы пальцем тронет, —

Рта не раскроет он и шагу не шагнет,

Как тотчас пред собой увидит эшафот.

А у нее сейчас есть лишь одна забота —

Держать в руке цветок, дойти до поворота

Аллеи стриженой и повернуть назад.

Вечерним золотом горит роскошный сад,

И в гнездах на ветвях стихает щебетанье.

Богиням мраморным как будто грустно втайне,

Как будто боязно, что ночь уже близка.

Ни звука резкого вокруг, ни огонька.

И вечер близится, скрывая мглой растущей

И пташку на ветвях, и солнышко за тучей.

Смеется девочка и смотрит на цветок...

А между тем угрюм и набожен чертог.

Там каждый шпиль похож на пастырскую митру,

Там, за цветным стеклом, невидимый и хитрый,

Какой-то призрак есть. Он бродит по дворцу,

И тень зловещая змеится по лицу.

Порою целый день, безмолвный и недвижный,

Стоит он у окна в тревоге непостижной.

Он в черное одет. Его землистый лик

Жесток и чопорен. Он страшен и велик.

Прижавшись лбом к стеклу, о чем-то он мечтает,

И тень его в лучах заката вырастает,

И шаг его похож на колокольный звон.

Он мог бы смертью быть, не будь монархом он.

Вот он бредет, и вся империя трепещет.

И если б видел ты, как взор усталый блещет,

Когда он бодрствует, прижав плечо к стене,

Ты смог бы разглядеть в глазах, на самом дне,

Не милое дитя, не парк в зеркальных водах,

Не солнца низкого передвечерний отдых,

Не птиц, порхающих среди густых ветвей, —

Нет, в мертвенных глазах из-под густых бровей,

В их мрачной скрытности, в их черством честолюбье,

На самом дне зрачков, как в океанской глуби,

Ты мог бы разгадать, чем этот призрак полн:

Он видит корабли среди взметенных волн,

Лохмотья пенных брызг, и в полуночи звездной

Он видит паруса, подобно туче грозной.

Там, за туманами, есть остров меловой,

Услышавший раскат грозы над головой.

Встают пред королем все новые виденья.

Вся суша, все моря, весь мир — его владенья.

И только власть и смерть увидев пред собой,

Непобедимую армаду шлет он в бой.

И вот плывет она, плывет по глади пенной,

И завтра вызовет смятенье во вселенной.

Король следит за ней с недобрым торжеством,

Сосредоточенный в решенье роковом.

Король Филипп Второй воистину был страшен.

Его Эскуриал в ограде острых башен

Казался чудищем для всех племен и стран.

Не знала Библия, не выдумал Коран

Такого образа для воплощенья злобы.

Служил подножьем мир лишь для его особы.

Он жил невидимый, и странные лучи

Немого ужаса распространял в ночи.

Дрожали многие при виде слуг дворцовых,

Настолько самый звук шагов его свинцовых

В смятенье подданных несчастных приводил.

В соседстве с божеством и сонмами светил

Он нависал своей уродливой державой

Над человечеством, как винт давильни ржавой.

Сжав Индию в руке, Америку держа,

Владея Африкой, Европу сторожа,

Одну лишь Англию он изучал с опаской.

Но он молчал о том. Он не дружил с оглаской.

Он воздвигал свой трон из козней и засад.

Его сообщником был полуночный ад,

И мрак служил конем для всадника ночного,

Он вечно в трауре: у божества земного

Пожизненная скорбь — пожизненный удел.

Сфинкс молчаливых уст раздвинуть не хотел

Для всемогущего бесцельно красноречье,

Улыбка не нужна. От смеха он далече.

Железные уста весельем не кривят,

Зарею утренней не освещают ад.

И если он порой из столбняка выходит,

То рядом с палачом по подземельям бродит.

Вот отблеском костров безумный взгляд сверкнул, —

Он сам их разложил и сам же их раздул.

Он страшен для людей, для мысли и для права.

Святоша и слуга святейшего конклава,

Он дьявол, властвующий именем Христа.

Его упорная унылая мечта

В низинах ползала, как скользкая гадюка.

В Эскуриале гнет, в Аранхуэсе скука,

Безлюдье в Бургосе. Где ни найдет он кров,

Там места нет шутам, нет праздничных пиров, —

Измены вместо игр, костры взамен веселья,

И замыслы его полночные висели,

Висела мысль его, как саван гробовой,

Над каждой молодой и дерзкой головой.

Когда молился он, ворчали громы глухо.

Когда он побеждал, везде росла разруха.

Когда он раздвигал туман бессонных грез,

«Мы задыхаемся», — из края в край неслось,

И цепенело все, и пряталось глубоко

От жутких этих глаз, сверлящих издалека.

Карл Пятый коршун был, Филипп Второй — сова.

В обычном трауре, в минуты торжества

Он высится, как страж неведомой судьбины,

Недвижный и сухой. Очей его глубины

Зияют отсветом пещерной пустоты.

Легонько дрогнули костлявые персты,

Чтоб мраку дать приказ и сделать росчерк зыбкий.

Но что за чудеса! Подобие улыбки

Непроницаемой уста кривит ему.

Он видит сквозь туман, сквозь тучи и сквозь тьму

Свой флот, отстроенный и мощно оснащенный,

Заветную мечту он видит воплощенной —

И воспарил над ней высоко в небеса.

Послушен океан. Надуты паруса.

Непобедимая снаряжена армада

И держит курс вперед. И все идет, как надо.

Порядок шахматный ровняют корабли.

Лес вознесенных мачт, прочерченных вдали,

Покрыл морскую ширь решеткой, как на плане.

Свирепые валы смиряются заранее.

К причалу корабли течением влечет.

Куда ни глянь — везде им помощь и почет.

Все глаже гладь воды, все тише плеск прибоя,

И море пенится, жемчужно-голубое.

Галеры на подбор. На скамьи для гребцов

И Эско и Адур прислали храбрецов.

Сто рослых штурманов, два зорких полководца.

Германия прислать орудия клянется.

Там сотня бригантин. Сто галиотов тут.

Неаполь, Кадис, Лисабон приказа ждут.

Филипп склоняется. Что значит расстоянье!

Не только видит он, но слышит в океане.

Вот, ринувшись к бортам, завыли в рупора.

Сигнальные флажки взвиваются с утра.

Вот адмирал, склонясь к плечу пажа, смеется.

Дробь барабанная. Свистки. И раздается

Сигнал: «На абордаж!» По вражеским бортам

Залп! Вопли раненых. И снова залп! А там —

Что это? Крылья птиц иль паруса белеют?

Иль башни рушатся и в дымных тучах тлеют?

Крепчает дикий шторм. В разгаре грозный бой.

Все движется пред ним на сцене голубой.

Страшна улыбка уст его землисто-серых.

Сто тысяч храбрых шпаг на ста его галерах.

Вампир оскалился. Он голод утолил,

Позором Англии себя развеселил.

Кто выручит ее? Мир порохом наполнив,

Победу празднуя, он машет связкой молний.

Кто вырвет молнии из этой пятерни?

Он выше Цезаря. Куда там ни взгляни,

Все ждет его суда, все ждет его удара —

От Ганга берегов до башен Гибралтара.

Он скажет: «Я хочу!» — и так тому и быть.

Он за волосы взял победу, чтоб добыть

Ширь океанскую без края, без преграды

Для устрашающей, для праведной армады.

И распахнулся мир! И развернулся путь!

Достаточно ему мизинцем шевельнуть,

Чтоб дальше ринулись плавучие драконы.

Да, он есть властелин единственный, исконный!

Пусть прозвучат ему стоустые хвалы!

Султан Бей-Шифразил, преемник Абдуллы,

Построивший мечеть священную в Каире,

На камне вырезал: «Аллах царит в эфире, —

Я правлю на земле». Для всех веков и стран

Лгут одинаково насильник и тиран.

То, что сказал султан, король подумал втайне.

А между тем бассейн еще хранит блистанье.

Инфанта-девочка целует свой цветок,

Любуется, смеясь, на каждый лепесток.

Но легкий ветерок, чуть слышный, незаметный,

Подул негаданно, запел в листве несметной,

Он воду зарябил, и шевелит тростник,

И легким трепетом в огромный парк проник,

И дерево встряхнул, и, словно ненароком,

Коснулся девочки крылом своим широким,

Дохнул на личико, еще дохнул, — и вот

Шесть алых лепестков плывут по глади вод...

Остался девочке лишь стебель острых терний.

И нагибается она к воде вечерней.

Ей страшно. Как понять, куда цветок исчез?

Так смотрим мы порой на темный свод небес.

Оцепенелые, ждем приближенья бури...

Бассейн волнуется. Он полон был лазури,

Сверкал, как золото, — и, сразу почернев,

Кипит и пенится. В нем пробудился гнев!

И роза бедная рассыпалась и тонет.

Намокли лепестки. Их ветер дальше гонит,

И вертит медленно, и тянет их на дно.

Их участь решена. Мгновение одно —

И вот пришел конец корабликам несчастным.

Дуэнья хмурится и с видом безучастным

Ребенку говорит: «Власть ваша велика.

Все вам принадлежит — все, кроме ветерка».

Гомер поэтом был. И в эти времена

Всем миром правила владычица-война.

Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин,

Что смерти доблестной и славной он достоин.

Что боги лучшего тогда могли послать,

Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать,

Иль гроб прославленный у врат Лакедемона?

На подвиг отрок шел за отчие законы,

Спеша опередить других идущих в бой,

Им угрожавший всем кончиной роковой.

Но смерть со славою, как дивный дар, манила,

Улисс угадывал за прялкою Ахилла,

Тот платье девичье, рыча, с себя срывал,

И восклицали все: «Пред нами вождь предстал!»

Ахилла грозный лик средь рокового боя

Стал маской царственной для каждого героя.

Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил,

И коршун яростный над музою кружил,

В сражении за ней он следовал повсюду,

И пела муза та лишь тел безгласных груду.

Тигрица-божество, ты, воплощенье зла,

Ты черной тучею над Грецией плыла;

В глухом отчаянье ты к небесам взывала,

Твердя: «Убей, убей, умри, убей — все мало!»

И конь чудовищный ярился под тобой.

По ветру волосы — ты врезывалась в бой

Героев, и богов могучих, и титанов.

Ты зажигала ад в рядах враждебных станов,

Герою меч дала, сумела научить,

Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить.

Меж тем как смертное копье еще свистело,

И кровь бойца лилась, и остывало тело,

И череп урною могильною зиял,

И дротик плащ ночной богини разрывал,

И черная змея на грудь ее всползала,

И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала, —

Был голос музы той неумолим и строг,

И обагряла кровь у губ прекрасных рог.

Палатки, башни, дым, изрубленные латы,

И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый,

И вихорь колесниц, и труб военных вой —

Все было в стройный гимн превращено тобой.

А ныне муза — мир... И стан ее воздушный

Объятьем не теснит, сверкая, панцирь душный.

Поэт кричит войне: «Умри ты, злая тень!»

И манит за собой людей в цветущий день.

И из его стихов, везде звучащих звонко,

Блестя, слеза падет на розу, на ребенка;

Из окрыленных строф звезд возникает рой,

И почки на ветвях уже шумят листвой,

И все его мечты — как свет зари прекрасной;

Поют его уста и ласково и ясно.

Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой,

Ты, злое прошлое. Покончено с тобой!

Уже в могиле ты. Известно людям стало:

Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала,

Истлели; и войны мы больше не хотим;

И братьям помогать мы примемся своим,

Чтоб подлость искупить, содеянную нами.

Свою судьбу творим своими же руками.

И вот, изгнанник, я без устали тружусь,

Чтоб человек сказал: «Я больше не боюсь.

Надежды полон я, не помню мрачной бури.

Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури».

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,

И старый мир, над ним свой утверждая гнет,

Стоял средневековой башней.

Но возмущения поднялся грозный вал,

Железный сжав кулак, народ-титан восстал,

Удар — и рухнул мир вчерашний!

И Революция в крестьянских башмаках,

Ступая тяжело, с дубиною в руках,

Пришла, раздвинув строй столетий,

Сияя торжеством, от ран кровоточа...

Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, —

И грянул Девяносто Третий!

Словечко модное содержит ваш жаргон;

Вы оглашаете им Ганг и Орегон,

Оно звучит везде — от Нила до Тибета:

Цивилизация... Что значит слово это?

Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир.

Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир,

На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя»,

Приносите ему вы лихорадку злую.

Спугнув с лесных озер задумчивых дриад,

Природы девственной вы топчете наряд;

Несчастных дикарей из хижин выгоняя,

Преследуете вы, как будто гончих стая,

Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету;

Всю первозданную земную красоту

Хотите истребить, чтоб завладел пустыней

Ущербный человек с безмерною гордыней.

Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;

Иною наготой он безобразно гол;

Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,

Не солнцу служит он, но слитку золотому.

Свободным мнит себя — и продает рабов:

Свобода требует невольничьих торгов!

Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями:

«Сметем мы шалаши, заменим их дворцами.

Мы человечеству несем с собою свет!

Вот наши города — чего в них только нет:

Отели, поезда, театры, парки, доки...

Так что же из того, что мы порой жестоки?»

Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!»

И, осквернив леса, священные холмы,

Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне,

Спускаете собак за неграми в погоне.

Здесь львом был человек — червем стал ныне он.

А древний томагавк револьвером сменен.

Взгляни, вон кузница, и там — два силача

В багровых отсветах пылающего горна.

Как искры сыплются! Не плющат ли сплеча

Два демона звезду на наковальне черной?

Над чем же трудятся два мрачных кузнеца?

То гордый ли клинок иль скромный лемех плуга?

Прислушивается к их молоту округа:

Он пробуждает дух и веселит сердца.

Куют ли меч они или куют орало,

Железо мирное иль боевую сталь, —

Они работают! Над ними солнце встало,

Раскинулась вокруг сияющая даль.