Том 11. Благонамеренные речи

Комментарии

Вводная статья — Ф. Ф. Кузнецова.

Подготовка текста и текстологические разделы комментария: В. Н. Баскакова — разд. II вводной статьи, «По части женского вопроса», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Кузина Машенька», «Непочтительный Коронат», «В дружеском кругу», «В погоню за идеалами», «Тяжелый год», «Привет», и Д. М. Климовой — «К читателю», «В дороге», «Охранители», «Переписка», «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Отец и сын», «Опять в дороге», отд. «Неоконченное».

Комментарии: Т. Г. Динесман — постраничные примечания ко всем очеркам и вводные заметки к очеркам «В дороге», «Переписка», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Опять в дороге», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Непочтительный Коронат», «Благонамеренные речи. XII. Переписка», и С. А. Макашина — вводные заметки к очеркам «К читателю», «Охранители», «Столп», «Отец и сын», «По части женского вопроса», «Кузина Машенька», «В дружеском кругу», «В погоню за идеалами», «Тяжелый год», «Привет», «Приятное семейство», «Благонамеренная повесть».

Переводы иноязычного текста — Е. А. Гунста.

Гр. — «Гражданин».

Изд. 1876 — «Благонамеренные речи. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина)», тт. I и II, СПб. 1876.

Изд. 1880 — то же, СПб. 1880.

Изд. 1883 — «Благонамеренные речи. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Издание второе», СПб. 1883.

Изд. 1933–1941 — Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч. в двадцати томах, ГИХЛ. М. 1933–1941.

Макашин — С. Макашин. Салтыков-Щедрин. Биография, т. 1, издание второе, дополненное, Гослитиздат, М. 1951.

MB — «Московские ведомости».

ОЗ — «Отечественные записки».

ПВ — «Правительственный вестник».

РМ — «Русский мир».

«Салтыков в воспоминаниях» — Сборник «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина», Гослитиздат, М. 1957.

«СПб. вед.» — «Санкт-Петербургские ведомости».

Благонамеренные речи^*

Первый появившийся в печати очерк цикла «Благонамеренные речи» — «В дороге» — был написан по свежим впечатлениям поездок Салтыкова летом 1872 года в связи с делами о наследстве по селам и городам Московской, Тверской и Ярославской губерний. Салтыков с особой остротой ощутил, сколь глубоко проникли в русскую жизнь после реформы 1861 года новые, буржуазные отношения. Уже в первом по времени написания и опубликования очерке, как в завязи, намечены многие темы будущей книги: приход «новых людей» — деревенских собственников-капиталистов, кулаков, арендаторов, торговцев — как грядущих «столпов» российской действительности, социальная и нравственная выморочность дворянства, упадок духовных и нравственных основ современного общества, прикрываемый «благонамеренными речами». «Констатировать, какие бывают на свете благонамеренные речи», — это и было, по словам Салтыкова, задачей очерка, определившей необходимость его продолжения. Большинство очерков и рассказов, написанных в качестве этого продолжения и составивших новую книгу Салтыкова, имело под собой документальную основу — впечатления и наблюдения, полученные писателем во время его поездок по Московской, Тверской и Ярославской губерниям в родные места, где он улаживал дела по своим имениям с родственниками и крестьянами.

«Благонамеренные речи» формировались поначалу как публицистический, журнальный цикл. Этим объясняется как динамичность, оперативность отклика на те глубинные сдвиги и изменения, которые имели место в российской действительности конца 60-х — середины 70-х годов, так и широта жизненных наблюдений. Сфера их объемлет здесь и исключительно быстрые процессы капитализации пореформенной России, и судьбы помещичьего хозяйства после реформы 19 февраля 1861 года, и состояние народных нравов, и повседневный, обывательский провинциальный быт. Как справедливо отмечает Е. Покусаев, по своему замыслу «Благонамеренные речи» — одно из синтетических произведений Салтыкова-Щедрина[478]. От очерка к очерку «исследовал» Салтыков современный ему срез повседневной, по преимуществу провинциальной жизни на переломе 70-х годов. «Исследовательская» задача определила и специфические средства художественной изобразительности: «Благонамеренные речи» почти свободны от гиперболизации, сатирической фантасмагоричности, элементов гротеска, столь типичных для творческого метода сатирика.

В журнальной публикации этот цикл мог восприниматься недостаточно внимательным читателем как более или менее последовательное обозрение внутренней жизни страны, напоминающее хронику «Наша общественная жизнь». Такого — чисто тематического — восприятия «Благонамеренных речей» писателю было явно недостаточно. Для него была крайне важна идейная «сверхзадача», которую он преследовал в этом цикле, цельность сквозной философской мысли. Изменяя структуру цикла при подготовке его к отдельному изданию[479], Салтыков и стремился добиться необходимой ему цельности и стройности произведения, как в отношении идейного. замысла, так и в развитии мысли, в архитектонике воплощения своего замысла. В связи с отдельным изданием «Благонамеренных речей» он писал 1 ноября 1876 года П. В. Анненкову, что «взятые в совокупности, они имеют несколько другой смысл, нежели читанные урывками в журнале».

Следует отметить, что критика 70-х годов не смогла достаточно глубоко осмыслить «Благонамеренные речи». Более того, некоторые очерки цикла вызвали открытое раздражение и неприязнь либеральной печати. «К чему же, спрашивается, выводить на свет божий такие головные типы?» — спрашивал по поводу очерка «Еще переписка» рецензент газеты «Новости»[480]. «Тон очерка, — вторил ему другой, — не совсем гармонирует с формою переписки, и потому из-за корреспондирующих между собою героев слишком просвечивает сам автор»[481]. Это избитые типы, писал третий рецензент, «и — главное — такие, на которых и не стоит останавливаться серьезному сатирику»[482].

«Благонамеренные речи» были неодобрительно встречены и одним из виднейших демократических публицистов и критиков той поры Н. В. Шелгуновым, который лишь к концу жизни пересмотрел свое отношение к Салтыкову. А пока он опубликовал в журнале «Дело» (№ 10 за 1876 год) под псевдонимом Н. Языков статью «Горький смех — не легкий смех», где, в духе известного выступления Писарева («Цветы невинного юмора», 1864), заявляет, будто от сатиры Салтыкова «веет холодным барством», будто ей «недостает ясной мысли, стройного и последовательного миросозерцания».

И все-таки правда российской действительности, заключенная в «Благонамеренных речах», была столь неопровержима, что ее не могли не признавать фактически публицисты и критики, отнюдь не дружественные Салтыкову. Даже Буренин, назвавший очерк «Опять в дороге» «бойкой юмористической картинкой», делал из очерка выводы, опровергающие эту поверхностную оценку: «Кулаки и маклаки <…> оказались неизбежно руководителями общественного движения и принялись направлять современный прогресс по пути, выгодному для них. А этот путь <…> есть путь полного нравственного и социального банкротства в будущем…»[483]

Наиболее глубокую оценку «Благонамеренным речам», из современников Салтыкова, дал его сподвижник по «Отеч. запискам» Н. К. Михайловский. Отвечая оппонентам Салтыкова, не понявшим его очерка «По части женского вопроса», Михайловский в дискуссии по этому частному поводу вскрыл общую и главную идею всего произведения. «…Вы все, — писал он, — творящие облавы и травли и ратующие за семью и нравственность, — где ваша семья, где ваша нравственность? Автор «Благонамеренных речей» говорит вам, что ничего этого у вас нет. Он говорит вам больше: он говорит, что вы сами знаете, что и «без того все стоит еле живо», что и «собственность-то, семейство-то, основы-то наши <…> фью-ю!»[484]

Истинный, опасный для самодержавно-крепостнического государства смысл «Благонамеренных речей» понимала и царская цензура. Входивший в цикл очерк «Тяжелый год», напечатанный в майской книжке «Отеч. записок» за 1874 год, послужил одной из причин такой крайней цензурной меры, как уничтожение этого номера по постановлению Комитета министров.

«Благонамеренные речи» посвящены, если иметь в виду их конечную задачу, — «тайному тайных» и «святая святых» современного Салтыкову общества, его «краеугольным камням». Речь идет об основополагающих социальных понятиях («институтах»), выработанных исторически человечеством.

«Сохранили ли эти понятия тот строгий смысл, ту святость, которые придавало им человечество в то время, когда они слагались; если не сохранили, то представляется ли возможность возвратить им утраченное?» — задавал вопрос Салтыков в статье «Современные призраки», написанной еще в 1863 году.

Статья эта, как и ряд других произведений, свидетельствует, что круг идей, воплощенных в «Благонамеренных речах», волновал Салтыкова давно. Волновал он писателя и позже. Подтверждение тому — известное письмо его к Е. И. Утину от 2 января 1881 года. Оно написано по поводу трактовки последним «Круглого года» и отношения Салтыкова к «идеалам», но имеет непосредственное отношение и к «Благонамеренным речам», является своего рода авторским комментарием к ним. «…Мне кажется, — писал Салтыков Утину, — что Вы не совсем удачно выбрали «Круглый год», и потому вопрос об «идеалах» не выяснился. Мне кажется, что писатель, имеющий в виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иных идеалов, кроме тех, которые исстари волнуют человечество. А именно: свобода, равноправность и справедливость <…> Ведь семья, собственность, государство — тоже были в свое время идеалами, однако ж они, видимо, исчерпываются. Устраиваться в этих подробностях, отстаивать одни и разрушать другие — дело публицистов. Читая роман Чернышевского «Что делать?», я пришел к заключению, что ошибка его заключалась именно в том, что он чересчур задался практическими идеалами. Кто знает, будет ли оно так! И можно ли назвать указываемые в романе формы жизни окончательными? Ведь и Фурье был великий мыслитель, а вся прикладная часть его теории оказывается более или менее несостоятельною, и остаются только неумирающие общие положения. Это дало мне повод задаться более скромною миссией, а именно: спасти идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека и обратиться к тем современным «основам», во имя которых эта свобода исследования попирается. По мере сил моих и в размерах цензурного произвола это и сделано мною в «Благонамеренных речах».

Несколькими строками ниже Салтыков уточнил, что он понимает под этими современными «основами» российской действительности. В «Благонамеренных речах», по словам сатирика, он «обратился к семье, к собственности, к государству <к тому, что «тоже было в свое время идеалами»> и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет. Что, стало быть, принципы, во имя которых стесняется свобода, уже не суть принципы даже для тех, которые ими пользуются». Идея, нашедшая свое выражение в той «скромной миссии», которую взял на себя автор «Благонамеренных речей», являлась коренной, глубинной мировоззренческой идеей Салтыкова и была, как сказано, первоначально высказана им в «Современных призраках», а также в произведениях тех лет, к ним примыкающих, и прежде всего в начатом, но незавершенном цикле «Как кому угодно»[485].

«Благонамеренные речи» близки к этому не реализованному Салтыковым замыслу начала 60-х годов не только идейно, но и формально: очерк «Семейное счастье», центральный в цикле «Как кому угодно», писатель включил впоследствии в отдельное издание «Благонамеренных речей», не перепечатывая никогда цикл «Как кому угодно» целиком. Комплекс же идей, намеченных в «Современных призраках» и в незавершенном цикле «Как кому угодно», получил свое полное и всестороннее развитие в «Благонамеренных речах»[486].

Суть этого комплекса заключалась в том, что владычество призраков означало для Салтыкова безыдеальность общества и непременно предполагало, на его взгляд, «бо́льшую или ме́ньшую степень общественного растления»[487]. Это — трагедия для общества, с особой резкостью обнаруживающая себя «в те эпохи, в которые старые идеалы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарождаются»[488]. В такие эпохи никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить, и живет в силу тех самых принципов, которым оно не верит, продолжает поклоняться старым идолам.

Просветитель Салтыков, свято и искренне веривший в разум как главную руководящую силу прогресса, полагал, что нет ничего более важного, чем ниспровержение несостоятельных «идолов», этих духовных к нравственных «алтарей», являющихся главным препятствием на пути прогресса, ниспровержение силой разума, исследования, анализа, наконец — силой смеха.

Так ставил вопрос Салтыков еще в 60-х годах. В цикле «Как кому угодно» он приступил к разрешению этого центрального для него вопроса — анализу «алтарей», «краеугольных камней», вокруг которых «группируется» современное ему общество.

Видоизменение и углубление темы «краеугольных камней», как она предстала в «Благонамеренных речах», было предопределено жизнью, глубинными социальными изменениями в ней, наметившимися еще в 50-е годы и охватившими всю Россию после реформ 60-х годов. В целях защиты интересов имущих классов и оправдания социально-политического status quo представителями официальной науки были выдвинуты различные теории, среди которых видное место принадлежало теории «союзности». Сущность ее излагалась Б. Н. Чичериным в книге «История политических учений» (1869) следующим образом: «Первый союз — семейство. Оно основано на полном внутреннем согласии членов, на взаимной любви, которая составляет жизнь семейства <…> Второй союз, гражданское общество, заключает в себе совокупность всех частных отношений между людьми. Здесь основное начало — свободное лицо с его правами и интересами <…> Третий союз, церковь, воплощает в себе начало нравственно-религиозное; в нем преобладает элемент нравственного закона. Наконец, четвертый союз, государство, господствует над всеми остальными. Он представляет собою преимущественно начало власти, вследствие чего ему принадлежит верховная власть на земле»[489].

«Благонамеренные речи» были посвящены художественному исследованию реальной сути этих «союзов», декларируемых официальной идеологией в качестве «краеугольных камней» русского общества.

В очерках «Отец и сын», «По части женского вопроса», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Непочтительный Коронат» исследовался прежде всего «семейный союз» в наиболее типичных и характерных формах его существования в условиях пореформенной действительности.

В очерках «Охранители», «Переписка», «В дружеском кругу», «Тяжелый год», «В погоню за идеалами», «Привет» главное — анализ союза «гражданского» и «государственного».

Третье же направление художественного и социального исследования в «Благонамеренных речах», третья — наиболее значительная по объему и по занимаемому месту группа очерков и рассказов — «В дороге», «Опять в дороге», «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Кузина Машенька» — посвящена теме, едва намеченной в творчестве Салтыкова 60-х годов и вышедшей для него на первый план в 70-х: теме собственности[490]. В этом проявилась закономерность времени: принцип собственности к середине 70-х годов становился одним из главных «краеугольных камней» пореформенной России и выявлял себя с исключительно быстро возрастающей очевидностью. Казалось, этот принцип никак не мог быть назван «призраком» — столь реально наполнял он своим содержанием «семейный», «гражданский» и «государственный» союзы, утверждал на практике новую «нравственность» и «мораль», выступал в качестве «столпа» семейственности и государственности, опоры власти, в качестве новоявленного идеала, всеобъемлющей основы жизни. Именно поэтому исследование принципа собственности стало сквозной темой «Благонамеренных речей», которая звучала не только, скажем, в дилогии о Дерунове (очерки «Столп» и «Превращение»), но и в ряде очерков «семейного» цикла («Отец и сын», например), в очерках, посвященных «гражданскому» и «государственному» союзам («Охранители», «Переписка» и др.). Вообще деление на тематические группы очерков в «Благонамеренных речах» в достаточной степени условно, — здесь правильнее говорить о взаимопроникающих тенденциях социальной и нравственной действительности 70-х годов, они вкупе и составляли тот чадящий «идоложертвенный светильник», в котором было скрыто «существо веществ» общественного бытия России 70-х годов.

Чтобы затушить этот светильник и вознести на его место новый, надо, писал Салтыков, войти в его капище «ласково», разузнать доподлинно, кем, когда и по какому случаю возжжен этот светильник, что именно он освещает, и потом, улучивши минуту, задуть его, «ибо в мире сем не одна сущность дела роль играет, но и манера»[491].

В соответствии с этой программой Салтыков разрабатывает художественную манеру «Благонамеренных речей». Он и в самом деле входит в «капище» «ласково» и, на первый взгляд, вполне «благонамеренно», он показывает читателю основы «капища» изнутри, как человек, принадлежащий этим основам и досконально знающий их. «Рассказчик», от лица которого написаны «Благонамеренные речи», всей своей биографией и опытом жизни связан с действительностью, исследуемой в очерках. «Рассказчик» ведет повествование о поездках в родные места по делам своего имения, о впечатлениях, которые он вынес из этих поездок на родину после многолетнего отсутствия, о встречах с людьми давно знакомыми и незнакомыми. Он — здешний помещик и вместе с тем «писатель по сатирической части», известный в тех местах как автор «Благонамеренных речей». Все это заставляло воспринимать «Благонамеренные речи» как достоверный, фактический рассказ о реальных людях и реальных ситуациях, с которыми сталкивался в своих поездках Салтыков. Такое впечатление необходимо было писателю для большей убедительности и неопровержимости того социального исследования современной ему действительности, которое он вел в своих очерках.

Однако документальность «Благонамеренных речей» особого рода: ее надо воспринимать с той существенной поправкой, что «писатель по сатирической части», который в очерках выступает как автор «Благонамеренных речей», от лица которого ведется рассказ, — это и Салтыков, и вместе с тем не Салтыков. Это — «рассказчик», то есть вымышленный персонаж, далеко не идентичный по взглядам и позициям самому Салтыкову, своеобразная литературная маска. Взаимоотношения между Салтыковым и его двойником-рассказчиком вполне определенны и вместе с тем сложны. Сложность здесь — в постоянно меняющейся дистанции между ними: от полного отсутствия таковой, когда облик действительного автора «Благонамеренных речей» и его литературного alter ego сливаются, и тогда словами и интонациями «рассказчика» говорит полным голосом сам писатель, — до полного противостояния, когда рассказчик предельно далек и внутренне враждебен, неприемлем для Салтыкова и сам является объектом его иронии и сатиры. Определенность — в том, что под литературной маской «рассказчика» — то безобидного «фрондера», то «простака», то человека «среднего культурного пошиба», — мы всегда, в любом случае, ощущаем, чувствуем самого Салтыкова, его идейную позицию, его отношение к жизни и «рассказчику»[492].

Фигура «рассказчика» — благонамеренного «русского фрондера», органически принадлежащего социальной действительности, являвшейся объектом исследования и обличения писателя, — и позволяла Салтыкову осветить эту действительность «изнутри». Писатель как бы демонстрирует саморазоблачение современного ему общества, краеугольных основ его. Художественный принцип сатиры Салтыкова — и это характерно для всех очерков книги — в обнажении, а точнее — самообнажении разительного противоречия между видимостью и сущностью, между словом и делом, между внешними формами буржуазно-крепостнической действительности, выдаваемыми за истину, и подлинным содержанием ее. Самые положительные, высокие, «благонамеренные» понятия оказываются не более как системой пустых фраз и ложью. Высокие слова опровергаются, в первую голову, собственными делами тех, кто их произносит, — таков, на взгляд Салтыкова, убийственный парадокс жизни, развивающейся по законам «самоедства». Тогда какой же смысл во всех этих «благонамеренных речах»? А смысл есть, и немалый. «Благонамеренные речи» — средство «обуздания» народа, «обуздания» «простеца».

В статье «К читателю», открывающей книгу, хотя статья и не является формально введением или предисловием к ней, по существу поставлена сквозная, ведущая проблема «Благонамеренных речей». На обсуждение читателя здесь вынесены три центральных вопроса, неразрывно связанных между собой: вопрос об «обуздании», как естественной, а точнее — противоестественной атмосфере жизни России, вопрос о «лгунах», на которых держится атмосфера «обуздания», и, главный для Салтыкова, вопрос о «простеце», как предмете «обуздания», объекте этой всеобъемлющей, всепроникающей лжи.

Именно здесь, в рассуждениях о «принципе обуздания» и «лгунах», — ключ к циклу, к уяснению его конечного замысла. «Освободиться от «лгунов» — вот насущная потребность современного общества», — утверждает Салтыков. Уничтожить принцип «обуздания», разрушить, скомпрометировать, убить всю «ложь», которая под видом «основ», «устоев» и «краеугольных камней» опутывает, придавливает сознание «простеца», то есть народных масс, погружая их в пучину бессознательности, — единственный путь к освобождению народа, к спасению общества.

В защиту интересов «простеца», ради освобождения его от оков лжи, от власти «призраков», ради пробуждения в нем сознательности, гражданской, революционной активности Салтыков и подвергает беспощадному анализу всю идеологическую, духовную систему координат современного ему общества. Убежденный просветитель-демократ, свято веривший в неодолимую силу истины, знания, человеческого разума, как и все шестидесятники, он считал главной бедой истории — бессознательность народных масс, а главной виной тому — все то, что обуславливает недостаток сознательности в массах. Отсюда — просветительский пафос разоблачения всех форм и видов официальной и внеофициальной лжи и фальши «краеугольных камней», которым пронизаны «Благонамеренные речи». Отсюда — центральный вывод книги: «…Никто так не нуждается в свободе от призраков, как простец, и ничье освобождение не может так благотворно отозваться на целом обществе, как освобождение простеца».

Аморализм «благонамеренной» «морали», бездуховность ходячей «нравственности», распад элементарных бытовых, личных, семейных связей и отношений, освященных всевозможными «алтарями» и «союзами», — с этого начинает писатель исследование современных ему «благонамеренных речей». Первый, хронологически, рассказ данного цикла — «Семейное счастье», написанный, как уже указано, еще в 1863 году, посвящен «семейному союзу», — изначальному «краеугольному камню» официальной системы идеологии и нравственности. Помещица Марья Петровна Воловитинова, о семействе которой идет речь в рассказе, женщина очень почтенная: соседи знают ее за чадолюбивейшую из матерей, а местный священник ставит ее богоугодие и благонамеренность всей округе в пример. Но какое же море ненависти, зла, взаимного подсиживания и полного отчуждения под тонким покровом лицемерия и ханжества властвует в ее семье!

Это поразительное «двоегласие» Салтыков раскрывает в ряде очерков, исследующих «благонамеренную» мораль. В очерке «Еще переписка» перед читателем предстала еще одна «маменька» — Натали Проказнина и ее любезный сын, родной брат по духу Феденьке Воловитинову, Сергей Проказнин. От изображенных Салтыковым жизненных отношений пахнуло таким букетом грязи, растления и пошлости, что либеральная и реакционная критика обвинила сатирика в очернительстве и цинизме. «И откуда взял автор такую фигуру, как мадам Проказнина? где он ее видел? Откуда он взял такие уродливые отношения матери к сыну, — словом, где та натура, с которой г. Щедрин списал эти гадкие лица, которые, во всяком случае, типического не имеют ровно ничего?» — спрашивал, к примеру, в «Гражданине» автор «Заметок досужного читателя»[493].

Это были типичные для реакционной печати «благонамеренные речи». Лицемерию и ханжеству двуличной охранительной морали Салтыков посвятил очерк «По части женского вопроса». Герой этого очерка, консервативный либерал Тебеньков, «даже не либерал, а фрондер, или, выражаясь иначе: почтительно, но с независимым видом лающий русский человек», усматривает поругание «над женской стыдливостью» даже в стремлении женщин учиться в Медико-хирургической академии или слушать в университете лекции Сеченова по физиологии. Он видит в этом нарушение «приличий», — а «приличия», говорит Тебеньков, это — «краеугольный камень». У Тебенькова есть своя собственная теория разрешения женского вопроса: с его точки зрения, «женский вопрос» в светском обществе давно уже решен; дамы света «разрешили этот вопрос практически, каждая сама для себя». Разрешили его как раз по канонам морали мадам Проказниной — той самой, в которой Тебеньков, то есть публицист «Гражданина», не захотел увидеть ничего «типического». Почему? Тебеньков из «Благонамеренных речей» так отвечает на этот вопрос: «…Зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»? Зачем публично и с каким-то дурным шиком вторгаться в пределы этого царства, коль скоро мы всем этим quasi-запретным можем пользоваться под самыми удобными псевдонимами?»

Благонамеренные блюстители «общественной нравственности», утверждает Салтыков, сами не дорого ценят ее и на «основы» плюют. «Но для черни, mon cher, это неоцененнейшая вещь! — рассуждает Тебеньков. — Представь себе, что вдруг все сказали бы, что запретного нет, — ведь это было бы новое нашествие печенегов!»

В этих словах истинная подоплека «семейного союза», а точнее — всей системы благонамеренной морали. Охранители-моралисты узурпировали самую «первозданную азбуку» человеческих взаимоотношений, надругались над элементарными нормами общечеловеческой нравственности. Самую азбуку нравственности они превратили в средство обуздания народных масс; «свойства этой азбуки таковы, что для меня лично она может служить только ограждением от печенежских набегов», — признается Тебеньков.

«Обуздание» «простеца» — в этом видит Салтыков суть союзов «семейного», «гражданского» и «государственного», всех «краеугольных камней», лежащих в основании современного ему общества. Такой конкретно-исторический подход резко противоречил идеалистической концепции государства (которой сам Салтыков отдал некоторую дань — см. стр. 616) и в особенности казенной идеологии, гласящей, что если семья — «святыня», то государство — воплощение «высшей идеи правды» и справедливости. Теория надклассового характера эксплуататорского государства, стремление представить самодержавие в качестве высшего блага народа, защитника и рачителя его интересов, воплощения «правды и справедливости», было еще одной возвышенной ложью, одним из тех «краеугольных камней», которые официальные «лгуны» усердно бросали в голову «простеца».

Исследование истинного содержания государственности в условиях самодержавно-крепостнической России писатель начинает очерком «Охранители». Здесь внимание писателя привлекают «столпы» отечественной государственности самых разных рангов и масштабов, «охранители» «основ» и «устоев», — с их собратьями по духу мы встречаемся также в «Круглом годе» и в других произведениях Салтыкова.

Открывается эта выразительная галерея фигурой Сергея Иванова Колотова, сельского исправника с наружностью совершенно приличной, даже джентльменской, «бюрократа самого новейшего закала», играющего в «интересного и либерального собеседника», способного и об «основах» поговорить, и над собой поиронизировать. Но в сущности, замечает Салтыков, это был «все тот же достолюбезный Держиморда <…> Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…»

И далее следует характеристика русской бюрократии в целом, как некоей «неразрешимой психологической загадки», разгадку которой Салтыков видит в продажности и корыстолюбии русской бюрократии, в ее цинизме, в отсутствии у нее тех самых «основ», которые она была призвана внедрять и охранять. Вот почему отличительным характером русской бюрократии, пишет он, является «ироническое отношение к самой себе».

«Бюрократу новейшего закала» исправнику Колотову не стоит труда признаться, что он «карьерист», правда несколько менее счастливый, чем его непосредственный начальник. Он иронизирует не только над собой, но и над «доброхотными ревнителями» политической «благонамеренности», которых «до пропасти развелось» в деревне вследствие реакции охранительных сил на подъем движения революционных народников в 70-е годы.

Колотов представляет автору «Благонамеренных речей» двух типичных представителей местных «доброхотов» в содействии сельской политической полиции: разорившегося помещика Терпибедова и попа-расстригу, отца Арсения. Эти «представители нравственного порядка», через коих исправник «сведения о настроении умов получает», — весьма колоритные типы в салтыковской галерее охранителей государственных устоев. Это уже полные и законченные отбросы общества, не способные вызывать никакого другого чувства, кроме брезгливости.

В своей характеристике «государственного союза» в «Благонамеренных речах» Салтыков исходит все из того же противоречия между «казаться» и «быть», между субъективными декларациями о предназначении «краеугольных камней» и их объективным общественным значением, исчерпывающимся выразительным словечком «обуздание». Салтыков исследует фиктивность, призрачность декларируемых ценностей «государственного союза» и одновременно обличает истинный его смысл: политическое, нравственное и духовное закабаление страны. Оба эти аспекта «государственного союза» неразрывно связаны между собой, как содержание и функция; государственная идея в условиях самодержавно-крепостнической России выродилась в принцип «обуздания», а потому утратила свое первоначально-разумное, исторически закономерное основание. Самодержавная государственность, основанная на насилии («обуздании»), не выдерживает проверки ни разумом, ни человечностью, она антигуманна в своей основе. Разнообразные и разнокалиберные типы «охранителей» этих устоев, конкретно воплощающих идею «государственного союза», наглядно показывают выморочность и бесчеловечность этой «идеи», как она проявляет себя в царско-полицейской России.

Таковы герои очерка «Охранители», таковы же «штатский генерал» Сенечка и «дипломат» Митенька в «Семейном счастье» — «пошлец восторженный» и «пошлец непромокаемый». Таков еще один «штатский генерал», «государственный подросток» Петенька Утробин, действующий в очерке «Отец и сын». У него за душой опять-таки — ничего, кроме «небрезгливой готовности».

В очерке «Переписка» представлен еще один «пошлец» на государственной службе, проникнутый такой же «небрезгливой готовностью», — новоиспеченный товарищ прокурора Николай Батищев. В его письмах к маменьке и ответах ей раскрыта вся непритязательная внутренняя механика жизнедеятельности охранителей-пошлецов, озабоченных в первую очередь удовлетворением собственных интересов, но которым, как заявляет Николай Батищев, поручена начальством «защита государственного союза от угрожающих ему опасностей».

Апофеозом коррупции и продажности царского чиновничества, своеобразной сатирической поэмой в прозе, предметом которой Салтыков избрал хищничество, алчность и корыстолюбие провинциальной администрации, явился очерк «Тяжелый год», повествующий о неслыханном казнокрадстве в памятную всем эпоху Крымской войны. Распродажа отечества, как и положено, шла под музыку возвышенных речей о любви к этому самому отечеству и защите его. «Отечество — это святыня!» — возглашает управляющий палатой государственных имуществ Удодов, еще один представитель плеяды «столпов». Удодов, как и исправник Колотов, — «бюрократ новейшего закала», более того, «пионер».

Весь ход рассуждений этого «столпа» государственности, призванного, по существовавшим установлениям, защищать «основы» самодержавной власти, читается «от противного», как наполненный сарказмом и иронией обвинительный акт царизму. Очерк, посвященный, казалось бы, локальному явлению: казнокрадству и взяточничеству в одной из губерний в эпоху 1853–1856 годов, приобретает силу глубокого обобщения и становится грозным художественным документом, свидетельствующим о растлении основ самодержавно-крепостнического государства в целом. Именно практика русского чиновничества («Царское самодержавие есть самодержавие чиновников», — писал Ленин[494]), их нравственный облик, их жизненные принципы, все то, что Салтыков знал не умозрительно, но «своими боками», проведя на государственной службе более двадцати лет, поставило перед писателем так глубоко и остро вопросы о любви к родине, о подлинном и мнимом патриотизме, о сложной диалектике взаимоотношений между судьбами отечества и существовавшей системой государственных начал.

В «Благонамеренных речах», как это было показано выше, представлена обширная галерея «практиков» русской государственности, «столпов отечества», воплощающих в своей практической деятельности дух «государственного союза». Все эти характеры варьируют, собственно говоря, один магистральный тип эпохи, оттеняя различные его стороны. Их повторяемость призвана не только подчеркнуть массовость язв и пороков, источивших институт самодержавно-крепостнического государства, но и воссоздать некий собирательный образ «государственного человека», уничтожающего самую идею государства в том ее виде, в каком она декларировалась официальной идеологией.

В очерках «По части женского вопроса» и «В дружеском кругу» представлены характеры «столпов»-«теоретиков», так сказать — идеологов «государственного» и «гражданского» союзов — уже называвшегося «бюрократа» Тебенькова и «почвенника» Плешивцева. В этих характерах персонифицированы правительственная идеология либерального консерватизма 70-х годов и позднеславянофильская идеология, практически уже слившаяся в это время с идеологией официально-охранительной. Теоретические и политические задачи тех и других — утвердить самодержавно-помещичье status quo как нечто разумное, истинное и вечное.

Характеру Тебенькова, рельефно очерченному уже в очерке «По части женского вопроса», в очерке, названном «В дружеском кругу», отведена в известной мере служебная роль: его «западничеством» поверяется миросозерцание «почвенника» Плешивцева — главного героя очерка, «человека, всего сотканного из пламени» словоизвержений о «патриотизме», считавшемся одним из «краеугольных камней», одним из «алтарей» охранительной идеологии.

В целях выяснения истинной «подоплеки» фразеологии Плешивцева о «почве», «отчизне» и «народолюбии» Салтыков сопоставляет его систему фраз с многоглаголанием Тебенькова и подводит читателя к выводу: несмотря на их споры и пререкания «à cheval sur les principes», то есть «принципиального» характера, оба они одинаково «благонамеренные люди», оба — «консерваторы» и «охранители», опирающиеся на «одни и те же краеуголь ные камни». При всем пламенном поклонении «почве», понятие «отечества» для либерально-консервативной идеологии, так же как и для позднего русского славянофильства, стало синонимом самодержавно-крепостнического государства. Вот почему «столп современного российского либерализма» Тебеньков имеет полное право сказать «столпу» отечественного славянофильства Плешивцеву: «В сущности, мы ни по одному вопросу ни в чем существенном не расходимся <…> Мы оба требуем от масс подчинения, а во имя чего мы этого требуем — во имя ли принципов «порядка» или во имя «жизни духа» — право, это еще не суть важно <…> Тебе по сердцу «просветление», мне — «административное воздействие», но и в том и в другом случае в конце концов все-таки прозревается военная экзекуция».

Так обстоит дело еще с одним «краеугольным камнем» и «алтарем» — с идеей охранительного патриотизма, «любовью к отечеству». Этот «алтарь» опять-таки оказывается «призраком», фикцией, не только потому, что он ежечасно попирается его радетелями (вспомним «Тяжелый год»), по и потому, что чувство патриотизма полностью узурпировано «государственным союзом» и превращено в «административное подспорье». Вот почему, свидетельствует Салтыков, слова «отечество» и «государство» в департаментах «употреблялись <…> безразлично <…> чередовались друг с другом в видах избежания частых повторений одного и того же слова».

Следует подчеркнуть, что «призраком», фикцией для Салтыкова является лишь государственно-великодержавный, охранительно-шовинистический, националистический «квасной», или слепо-фанатический, «патриотизм», то есть те формы «любви к отечеству», которые возводят в «перл творения» любые недостатки и несообразности в жизни страны и всегда служат оправданием застоя, консерватизма, реакции. Подоплека подобного «патриотизма», сатирическим выразителем которого является Плешивцев, полагающий, что «для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец», выражена в очерке «Привет», где три представителя «русской культурности», три «патриота отечества» Курицын, Спальников и Постельников, следуют из-за границы в свои родные города: Навозный, Соломенный и Непросыхающий. Патриотизм их сводится, с одной стороны, к гастрономическому рефрену: «У нас ли еда или за границей?», а с другой стороны — к апологетическим декларациям по поводу «порядка», который царит в отечестве: «Будь в страхе! оглядывайся! <…> Коли по правде-то говорить, так ведь это-то настоящая свобода и есть!»

Такое «отечество» вызывает у Салтыкова неиссякаемое страдание и боль. «Меня охватывала беспредметная тоска, желание метаться, биться головой об стену. Что-то вроде бессильной злобы раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг, в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до головы, — раб, — раскрывает он в очерке «Привет» состояние мыслящего русского человека, возвращающегося из-за границы на родину. — Очевидно, сердце припоминало старую боль. Я слишком долгое время чувствовал себя чужим среди чужих и потому отвык болеть. Но нам это необходимо, нам нужна ноющая сердечная боль, и покамест это все-таки лучший (самый честный) modus vivendi из всех, который предлагает нам действительность».

Таков патриотизм Салтыкова, просветителя и демократа, «самый честный» патриотизм, который в условиях самодержавно-крепостнической России оборачивался болью за народ и отчизну, ненавистью к самодержавию.

В статье «В погоню за идеалами», где Салтыковым подводятся итоги исследования «государственного союза», с предельной ясностью обнажено противоречие между самодержавием и Россией, между государством и народом. Даже представители «дирижирующих классов», и те, отмечает Салтыков, смешивают государство одни — «с отечеством, другие — с законом, третьи — с казною, четвертые — громадное большинство — с начальством». Представители «дирижирующих классов» «на каждом шагу самым несомненным образом попирают идею государственности». Но не этот факт является, на взгляд Салтыкова, решающим свидетельством «призрачности» данной идеи. «Отношение масс к известной идее — вот единственное мерило, по которому можно судить о степени ее жизненности». Равнодушие масс к «государственному союзу» настолько глубоко и всеобъемлюще, что «трудно даже вообразить себе простолюдина, произносящего слово «государство».

Индифферентное, а то и враждебное отношение масс к «государственному союзу» характерно, по утверждению Салтыкова, не только для самодержавной России, но и для более свободной, казалось бы, буржуазно-парламентарной Европы, для эксплуататорского государства вообще. Суть парламентаризма заключается, по прозорливому замечанию Салтыкова, «в уловлении масс», в «вящем утучнении и без того тучного буржуа».

Разоблачение буржуазного государства в «Благонамеренных речах» служит, в конечном счете, и ответу на главенствующий вопрос о сущности «государственного союза» современной ему России. Не имея цензурной возможности до конца высказаться о социальной природе Российского государства, писатель обращается к республиканской Франции, стране несравненно более демократической, чем царская Россия. И оказывается, что государство там находится «на откупу у буржуазии», более того, является «единственным убежищем» буржуа против «разнузданности страстей», поскольку «ограждает его собственность», «охраняет его предприятия против завистливых притязаний одичалых масс и, в случае надобности, встанет за него горой».

Комплекс идей о природе собственнического, буржуазного государства, выраженный Салтыковым в статье «В погоню за идеалами», является результатом многолетнего осмысления им этой проблемы. В письме к Некрасову от 1/13 апреля 1876 года, препровождая «В погоню за идеалами» в редакцию «Отеч. записок», Салтыков оговаривался, что статья эта «не вполне цензурна по сюжету», и сообщал: «…Я написал ее, потому что так было нужно по ходу моих идей».

Казалось бы, само название статьи подчеркивает, что она обращена вовне: автор направился в погоню за идеалами в государства буржуазно-демократической Европы, однако не нашел идеала государственности и в этой «земле обетованной» русского либерализма.

На самом деле статья эта в не меньшей степени обращена и внутрь: в ней — ответы на нарождающиеся вопросы российской действительности. Вопрос о буржуазии и государстве и в самом деле с неумолимостью вставал перед Салтыковым «по ходу» его идей, по логике осмысления тех новых процессов и явлений, которые были вызваны к жизни реформами 60-х годов. Реформы эти, как известно, обусловили превращение России из феодально-крепостнической в буржуазную монархию.

Не только «семейный», но и «государственный» союз все органичнее срастался с буржуазной собственностью. Российское, как и французское, государство, при всем различии форм правления, главным своим «краеугольным камнем» с некоторых пор также полагало защиту собственности, заботу о том, чтобы «буржуа был сыт, стоял во главе и благодушествовал». В России появился новый государственный «столп» — Осип Дерунов и «кандидат в столпы» — Антон Стрелов, «сокративший» старого генерала помещика Утробина. То, что в 60-е годы только предчувствовалось, в 70-е стало фактом: помимо семейного, общественного и государственного «союзов», а точнее — вкупе с ними, «краеугольным камнем» российского бытия стал «союз» собственности. Он был «новым словом» эпохи, сквозной и всеобьемлющей idée fixe времени и по справедливости стал центральным объектом исследования в «Благонамеренных речах».

Уже очерк «В дороге», первый по времени публикации из цикла «Благонамеренных речей», воплощал ту качественно новую нравственную атмосферу, которая постепенно и незаметно копилась в жизни страны после «великих реформ». Количество как бы перешло в новое качество: «до какой степени все изменилось кругом!» За беглыми впечатлениями путешественника, дорожными наблюдениями, случайными встречами, беседами с ямщиком, трактирщиками и нечаянными попутчиками таится глубокое и выношенное, трагическое для Салтыкова знание: в жизнь вошли и ею правят, обделывают свои дела «новые люди» (они же и краеугольные камни) — маклаки, кулаки, сводчики, кабатчики, закладчики и пр. Они утвердили свои «благонамеренные речи», жизненные принципы, нравственность и мораль.

Устанавливаемая новым «дирижирующим классом» «мораль» означает для Салтыкова насилье и извращение естественной, нормальной человеческой природы, естественных, нормальных отношений между людьми. Писатель показывает, как анормальность объявляется нормой, а норма общечеловеческого поведения приравнивается к ненормальности, — эти-то социальные и нравственные сдвиги в обществе и фиксирует с мгновенной чуткостью народный язык. И вот уже всякий элементарно честный человек в России — «прост, ах, как прост». Чтобы у читателя не оставалось и тени сомнения в том, что несправедливость, эксплуатация и мошенничество стали всеобъемлющей нормой жизни, Салтыков обрушивает на него все новую и новую информацию о том, как где-то кто-то кого-то «нагрел», «объегорил», «объехал», «обманул». И зловещим нарастающим рефреном звучит в очерке: «Ах, прост! Ах, дурак… А дураков учить надо…» Со всех сторон обступают писателя такого рода «благонамеренные речи».

Острота и трезвость социального видения действительности помогли Салтыкову одному из первых с такой пронзительностью рассмотреть в жизни и запечатлеть в своем творчестве этот качественно новый исторический процесс: торжество буржуазного хищничества, пришедшего на смену хищничеству крепостническому. Но потому-то он и оставался, по ленинскому определению, писателем «старой» народнической демократии»[495], что в этом переломном социальном процессе Салтыков видел только егомрачную, трагедийную, хищническую сторону. В пору «Благонамеренных речей», а, с некоторыми оговорками, и позже, он не находил в развитии буржуазных отношений в России залогов к ее будущему обновлению и воспринимал обуржуазивание страны лишь как дальнейшее углубление народной беды.

Трагизм мироощущения Салтыкова 70-х годов с необыкновенной силой звучит в символическом пейзаже «Са́ваны, са́ваны, са́ваны!..», открывающем очерк «Кузина Машенька» — один из центральных очерков, где разрабатывается тема судьбы дворянско-помещичьей России в новых условиях. Эта тема неотделима для Салтыкова от темы развивающегося буржуазного хищничества, от Деруновых, Разуваевых и Антонов Стреловых, силою денег и деловой хваткой экспроприирующих помещичьи Монрепо. Уже очерк «В дороге» наполнен выразительными деталями этого разорения местными хищниками помещичьих гнезд: помещики «задаром», «за бесценок» спускают им свои рощи, леса, земли, имения; «на всем печать забвения и сиротливости». И другие очерки, рассказы и статьи «Благонамеренных речей» насыщены подобного рода информацией, с документальной точностью раскрывающей масштабы и напор капитализации России.

«По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам. Очень уж оплошали вы», — деланно соболезнует рассказчику, приехавшему «кончать» со своим родным гнездом Чемезовом, местный воротила Осип Дерунов. Грустная история распродажи Чемезова, где, по словам дворового человека Лукьяныча, «куда ни плюнь, все на пусто попадешь», позволила автору во всей красе, в обилии бытовых и психологических подробностей развернуть ту «любостяжательную драму», которой он стал «очевидцем и участником». Драма эта разворачивается в очерках «Столп», «Кандидат в столпы», «Опять в дороге». Рассказчик — лицо, в данном случае, страдательное — надевает здесь личину «разини», «слюнтяя», «дурака» — из тех самых, кого «облапошивают». Он своими боками постигает «жестокие, неумолимые нравы» этой «загадочной, запутанной среды», где закон борьбы за существование доведен до форм «поразительной простоты».

В названных очерках проходит ставшая сразу же классической галерея «столпов» стяжательства, «сноровистых и хищных людей», поедающих ближнего, озабоченных одним: как бы урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру… Исследуются все их нехитрые и в то же время до крайности хитрые приемы обмана и надувательства, когда «несовершеннолетнего выдадут- за совершеннолетнего, каторжника за столпа, глухонемого за витию, явного прелюбодея за ревнителя семейных добродетелей». Низменная борьба и столь же низменная ненависть сотрясают основы общества, ведут жизнь, по мнению Салтыкова, к полному опустошению и нравственной выморочности.

Наивно думать, будто это ощущение трагической безысходности навевают на Салтыкова разоренные и вымороченные дворянские гнезда. Ненавидевший крепостничество Салтыков в ряде своих произведений, в том числе и в «Благонамеренных речах», запечатлел историческую обреченность русского дворянства, его антинародную, бесчеловечную суть. В очерке «Отец и сын» дана полная история жизни и гибели крепостника и солдафона, старого генерала Утробина.

Антошка-христопродавец, Антошка-кабатчик, Антошка-прасол, еще в недавнем прошлом — Антон «Стрела», стрелой летавший по базару на побегушках у купцов-толстосумов, а ныне — Антон Валерьянов Стрелов и был тот «homo novus <новый человек>, выброшенный волнами современной русской цивилизации на поверхность житейского моря», который надломил, погубил, проглотил генерала Утробина. И если иметь в виду самый процесс постепенного заглатывания кабатчиком Антошкой Стреловым генерала и экс-губернатора Павла Петровича Утробина, исследованный и воспроизведенный писателем с холодной точностью аналитика, то эта ситуация, с точки зрения Салтыкова, отнюдь не трагическая, а скорее — трагикомическая. Однако, если смотреть не в прошлое, но в будущее, не с точки зрения генерала Утробина, а с точки зрения народной, торжество этого плотоядного homo novus оборачивается, на взгляд Салтыкова, подлинной трагедией. Старое варварство пожирается новым варварством. И выживают на этом ристалище только те, кто принимает новую варварскую веру. Это молодой генерал Петенька Утробин, который мгновенно нашел общий язык с Антоном Стреловым и, подделав векселя на двадцать тысяч рублей, заложил, кабатчику не только остаток земли, но и жизнь своего отца. Это — «березниковская барыня», фарфоровая куколка кузина Машенька, которая вместе со своим мужем «благонамеренным рыбарем» Филофеем Промптовым душит крестьян по всем законам капиталистической эксплуатации, не уступая в алчности и беззастенчивости Стреловым и Деруновым.

Таким образом, не уходящая в небытие патриархальная помещичья Русь, но именно то новое, буржуазное, что шло ей на смену, что властно утверждало себя на путях капиталистических отношений — вторжение «чумазых» во все области русской жизни, — вызывало у Салтыкова острое, щемящее чувство беды.

Вот откуда пронзительное: «Са́ваны, са́ваны, са́ваны… Са́ваны и стоны…» «Жестокие нравы! Загадочный, запутанный мир!» — снова и снова повторяет Салтыков.

Писатель стремится постичь эту загадку, порожденную новым, пореформенным временем, идти вглубь, к характерам, выражающим время, к социальным отношениям, формирующим эти нравы и характеры.

Он пристально вглядывается в новоявленных столпов общества — в Антона Стрелова и Пантелея Егорова, Федора Чурилина по прозвищу Заяц, который пока еще только «кандидат в столпы», и Осипа Иваныча Дерунова, превратившегося уже в «столпа» общегосударственного масштаба, в незыблемую опору существующего порядка вещей, — вглядывается, с тем чтобы найти наконец ответ на вопрос: какова природа этого нового общественного явления, вызванного к жизни эпохой реформ 60-х годов и претендующего на руководящее положение в русском обществе?

Исследуемые Салтыковым характеры как бы списаны с натуры, взяты непосредственно из действительности. Всей своей очерковой манерой, столь типичной для «Благонамеренных речей», строго реалистичной и в портрете, и в описаниях, и в бытовых деталях, и в психологических подробностях, лишенных обычных для Салтыкова элементов гротеска и фантасмагории, писатель подчеркивает жизненную реальность этих фигур, как бы документальность изображения. Он находится в положении первооткрывателя — ему важно пока что рассмотреть и описать этот открытый им жизненный тип, запечатлеть его хотя бы эскизно, но с максимумом достоверных подробностей. В конечном счете и расторопный Заяц, и Антон Стрелов, и Пантелей Егоров, и наиболее полно, глубоко разработанный Салтыковым образ Осипа Дерунова — лишь мало разнящиеся друг от друга ипостаси этого нового социального типа, утвердившегося в русской действительности па переломе 70-х годов, русского буржуа эпохи первоначального накопления, аморального, бескультурного, бесчеловечного хищника, ради денег способного на все.

Первое, что поражает Салтыкова в этом новом герое, — полная и абсолютная безнравственность, не останавливающаяся перед любым мошенничеством и даже преступлением, если оно не «грозит Сибирью» и ведет к обогащению. Обогащение Осипа Дерунова начинается с того, что он «проезжего купца обворовал»; Пантелей Егоров, «из шельмов шельма», местного купца Мосягина «жену соблазнил и вместе будто бы они в ту пору дурманом его опоили и капиталом его завладели»; Антон Стрелов с помощью обмана и поддельных векселей имением генерала Утробина завладел, и т. д.

Писатель демонстрирует удивительный динамизм методов обогащения, их стремительную и наглядную эволюцию, когда «с исчезновением старозаветной обстановки» исчезала и «прежняя загадочность; выжимание гроша втихомолку сменилось наглым вожделением грабежа».

Он показывает, как одновременно с этим менялся и облик воротил. Разительна метаморфоза, случившаяся, например, с Осипом Ивановичем Деруновым.

Фигура эта — крупнейшее достижение писателя в типологии «Благонамеренных речей», наиболее значительное художественное олицетворение зарождающейся пореформенной буржуазии. Деруновский тип, показанный Салтыковым в эволюции и развитии, свидетельствует, что в критике буржуазного предпринимательства писатель не ограничивается морально-психологическим аспектом, но поднимается до социально-исторической критики капитализма. Буржуазный аморализм, с точки зрения Салтыкова, не причина, но следствие капиталистической погони за наживой.

Осип Дерунов в начале своего жизненного пути выступает как деловитый и умный мещанин, оборотистый, но не лишенный приятности хозяин-приобретатель. Отмена крепостного права создала необходимые социально-экономические условия для его возвышения, превратила его в «столпа». Путь наживы и приобретательства, на который он вступил, и определил его нравственность, точнее — безнравственность, полный аморализм. Не безнравственность сделала Дерунова буржуазным хищником, а буржуазное хищничество сделало его безнравственным. Этот вывод чрезвычайно важен для салтыковской критики капитализма. В своем отношении к капитализму Салтыков был не просто морализатором, осуждающим безнравственность буржуазии, но и социологом, выявлявшим истинную взаимосвязь буржуазного, хищнического сознания и принципа частной собственности[496].

Салтыкова волнует и другой аспект: взаимоотношение хищничества и власти. Метаморфозы, превращения Осипа Дерунова показывают, как этот цинический и безнравственный человек, не брезгавший любой «уголовщиной», как-то незаметно, вдруг стал силой общегосударственной, опорой власти, ее «столпом». Он держит «монополь» не только на винокуренные заводы и кабаки, но и на «благонамеренные речи»; он первый охранитель «устоев», «основ», «краеугольных камней». А государственные «устои», «основы» и «краеугольные камни» охраняют его.

«Теперь Дерунов — опора и столп, — резюмирует писатель. — Авторитеты уважает, собственность чтит, насчет семейного союза нимало не сомневается».

Его любимое занятие — плести «благонамеренные речи», выдавать себл за «радетеля» семьи, отечества и народа, причем, когда «народ», крестьяне, мужики отказываются продавать ему хлеб по назначенной им же грабительской цене, в его голосе появляется благонамеренно-полицейский металл: «Бунтовать не позволено!»

А когда «простак-рассказчик» искренне сомневается: «— Да какой же это бунт, Осип Иваныч?» — «А по-твоему, барин, не бунт! — вразумляет Дерунов наивного «простака». — Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну, как у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет! Помирать, что ли, армии-то! По-твоему, это не бунт!»

Так соединились между собой в России 70-х годов «государственный союз» и «союз собственности». Салтыков остро ощущает всю органичность и неразрывность этих уз: именно собственники, с их последовательной и абсолютной аморальностью, выступают теперь в роли первых охранителей «семейного» и «государственного» союзов, моральных и общественных основ. Что же касается государственного союза, то его предназначение собственники видят в первую очередь в охране их корыстных интересов, в охране их собственности.

В жизнь пришли новые «столпы» семьи и государственности, они пытаются гальванизировать и использовать в своих целях все ветхозаветные «основы» и «краеугольные камни», все то, что уже давно стало «призраками».

«Краеугольные камни» — о них Осип Дерунов «денно и нощно» думает. И как мила ему, близка, понятна, необходима атмосфера «обуздания» народа, растления его души; как радуется он тому, что «строгонько нонче насчет этих чтениев стало. Насчет вина свободно, а насчет чтениев строго. За ум взялись».

Не «чтениев» самих по себе боится Дерунов, он боится разбуженной мысли — самостоятельной, критической, последовательной, которая одна, по мнению Салтыкова, способна сокрушить «призраки», обнаружить истинную суть «краеугольных камней» и «благонамеренных речей», которыми прикрывает свою безнравственность и хищничество Дерунов.

Салтыков чутко уловил историческую особенность русской буржуазии, которая никогда не выступала революционно и была не в состоянии дать миру новые, самостоятельные духовные начала и идеологические концепции. Мирно врастая в феодально-крепостнический режим, она брала напрокат созданные им мифы и фетиши, обогатив ветхую «теорию союзов» лишь некоторыми вариациями одной идеи — идеи собственности.

«Собственность — это краеугольный камень всякого благоустроенного общества-с», — заявляет в очерке «Опять в дороге» один из идеологов кубышки. Впрочем, содержание очерка, равно как и «Благонамеренных речей» в целом, убеждает, что в действительной практике жизни и этот «краеугольный камень» самими же собственниками упраздняется и попирается, что в том мире, где «стригут, бреют и кровь отворяют», где не знают иных слов, кроме «урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру», — «принцип собственности, в смысле общественной основы, играет здесь самую жалкую, почти призрачную роль». Ибо собственность, хоть она и объявляется «краеугольным камнем» «столповой морали», если и не кража, то «нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство, еще более тревожное, нежели настоящая кража».

Писатель всматривается в новоявленных «столпов» отечества, казалось бы призванных вдохнуть в «краеугольные камни» новую истину, новую жизнь, — и обнаруживает лишь углубление прежнего противоречия между «видимым» и «сущим», между внешними формами жизнедеятельности и их подлинным существом. Он поверяет «новых людей» своего времени высокой просветительской мерой разума, добра и человечности, он внимательно исследует уровень и качество их нравственности, а точнее — безнравственности, не только ради обличения капитализма, но и ради истины общественного прогресса, — и приходит к самым неутешительным выводам.

Как уже сказано, с его просветительской точки зрения новые, буржуазные тенденции и веяния, которые он явственно видит в России 70-х годов, никаких залогов исторической истины в себе не несут. Напротив, человечество на этом пути, по убеждению Салтыкова, все больше и больше отдаляется от своего идеала: «свободы, равноправности и справедливости».

Исторически Салтыков не имел возможности выйти за пределы того понимания капитализма, которое было свойственно «старому русскому народничеству», к которому он принадлежал. В своей критике тенденций буржуазного развития страны он исходил не из научного понимания истории, но из абстрактного гуманистического идеала утопического социализма и убеждений принципиального демократа, отрицающего все формы социального угнетения. Он верил, что придет время, когда «изноет и мироедский период»[497], но в нем самом не видел никаких залогов к тому.

Вот почему процесс капитализации страны он воспринял, как народную трагедию, — ничуть не менее страшную, чем трагедия крепостничества. Он не видел иной разницы между хищничеством ветхим и новым, кроме чисто количественного различия между ними, как «гнусностью меньшей» и «гнусностью сугубой». В развитии капитализма он видел не «прогресс», но лишь последующее усугубление все тех же безнравственных, хищных начал, которые лежали и в основе крепостничества. Усугубление это показано в классических фигурах Деруновых, Стреловых и Разуваевых, окончательно и полностью демонстрирующих своими взглядами и деятельностью исчерпанность всех ветхих «основ» и «принципов». В их обличий противоречие между «видимостью» и «сущностью» жизни в пределах официальных «основ» достигло своего апогея: «Нужды нет, что эти люди воруют самым наглым образом, — они краеугольный камень собственности; нужды нет, что они верят в наговоренные пояса, — они краеугольный камень религии; нужды нет, что семейная жизнь их есть не что иное, как сплошной разврат, — они краеугольный камень семейства; нужды нет, что своими действиями они непрерывно подрывают основы общества, — в них, и в них одних усматривается краеугольный камень общественного спокойствия»[498].

Салтыков писал свои «Благонамеренные речи», дабы обнажить этот катастрофический парадокс времени, убедить читателя в неопровержимости его, заставить задуматься о поисках выхода. Всем огромным фактическим материалом своей книги, точнее — всей действительностью 70-х годов, составлявшей предмет художественного исследования в данном цикле очерков, Салтыков заставлял читателя задумываться над основаниями жизни. Обозрев весь жизненный путь Дерунова, его нравственные нормы и жизненные принципы, писатель подводит читателя к естественному и неопровержимому итогу: «С невыносимою болью в сердце я должен был сказать себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не может быть столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского государства…»

Круг замкнулся. И это был — в полном смысле слова заколдованный, проклятый круг. «Краеугольные камни», «основы», на которых покоилось русское общество, весь комплекс идей, заложенных в его основание, были, на взгляд Салтыкова, неистинны. Единственной реальной функцией всех этих «краеугольных камней», «основ» и «союзов» оставалось «обуздание» «простеца», оболванивание народных масс, дабы держать их «в узде». И только слепота и бессознательность народа, того самого «простеца», трудом которого держится земля, делают возможным существование этого безумного и бесчеловечного мира, отрицающего самого себя.

Салтыков с болью пишет о тяжелом экономическом и нравственном положении крестьянства в пореформенную эпоху, когда на него навалился двойной гнет. Для кузин Машенек, Деруновых, Тебеньковых крестьянство по-прежнему — «хамское племя», «непросвещенная чернь», «печенеги», «бунтовщики». Для Салтыкова крестьянин — единственная и главная производительная сила русской земли. Ему как бы «от бога назначено, чтобы завсегда в труде время проводить».

Трагедия народа — не только в непосильном труде и варварской эксплуатации со стороны старых и новых «столпов» общества. Трагедия его, выраженная Салтыковым в знаменитой концепции «глуповцев», — в неразвитости его самосознания, в его забитости, невежестве, темноте. Тяжелый экономический гнет, вся система «призраков», «краеугольных камней» мешают прозрению «простеца», затуманивают его сознание. Мы не встретим на страницах «Благонамеренных речей» ни одного крестьянского характера, который свидетельствовал бы о пробуждающейся социальной, революционной энергии народных масс. Таково было убеждение Салтыкова, которое он пронес через все 60-е и 70-е годы, — «общественная забитость» народных масс превратила русский народ в того самого «простеца», который даже не попытался разорвать «узду», надетую на него «дирижирующими классами». Всем своим творчеством писатель предостерегал от каких бы то ни было иллюзий в отношении революционных возможностей того реального крестьянина, которого он видел, знал, исследовал в пореформенную эпоху.

Такова была позиция просветителя и революционного демократа, тосковавшего из-за отсутствия революционности в массах великорусского населения, видевшего смысл собственной жизни и деятельности в том, чтобы по мере сил своих помогать народу «выйти из состояния бессознательности». В этом, а не в прямых, практических призывах к народной революции, условия для которой, на взгляд Салтыкова, пока еще не созрели, проявляется революционно-демократический идеал писателя.

Чтобы разбудить народ — нужно время и труд «без всякого расчета» на немедленные «практические последствия», труд революционно-просветительский, конечная цель которого — освобождение простеца от «призраков», от придавивших его сознание мифов, фетишей, «краеугольных камней». А для этого необходимо «серьезно анализировать основы насущного положения вещей и обратиться к основам иным»[499]. Так Салтыков осмыслял собственные задачи — социального, политического писателя.

Это не значит, что он с предубеждением относится к революционному подвигу, рассчитывающему на немедленные «практические последствия». В рассказе «Непочтительный Коронат» он с уважением и симпатией пишет о молодых людях, чье слово не расходится с делом, о тех, кто «принимают радикальные решения и приводят их в исполнение. Придет молодой человек (родственники у меня между ними есть <подчеркивает Щедрин>), скажет: «…прощайте! я на днях туда нырну, откуда одна дорога: в то место, где Макар телят не гонял!» <…> Сказал, что нырну, и нырнул; а через несколько месяцев, слышу, вынырнул, и именно в том месте, где Макар телят не гонял. Словом, исполнил в точности: стремительно, быстро, без колебаний». Всем последующим подтекстом Салтыков показывает, что «нырнул» этот молодой его «родственник» в революционную деятельность: «Он, молодой-то человек, давно уж порешил, что ему там лучше — благороднее! — а нам, старцам <то есть либеральным русским «фрондерам» из «поколения сороковых годов», от лица которых ведется рассказ>, все думается: Ах! да ведь он там погибнет!» Эта ироническая реакция рассказчика на подвиг революционного самопожертвования, реакция «страстного соболезнования к гибнущему, которым вообще отличается сердобольная и не позабывшая принципов гуманности половина поколения сороковых годов», выявляет истинное, исполненное самого высокого уважения и понимания, отношение самого Салтыкова к «геройству». Да, он не ждет скорых практических результатов, но не считает «геройство» бессмысленным. Для него «смысл подвига. высокого» по-прежнему заключается «в его преемственности и повторяемости», в том, что примером своим он возбуждает в людях «горячую жажду деятельности».

В рассказе «Непочтительный Коронат» он заостряет внимание читателя на нравственной, идейной основе «подвига высокого»: молодые люди идут в революцию не просто «так»: «..ли с того ни с сего, взял да и удрал или нырнул; <…> в них это мало-помалу накапливается <…> Накопится, назреет, и вдруг бац! — удеру, нырну, исчезну… И как скажет, так и сделает». Копится, зреет-что? Да прежде всего понимание всей ложности, бесчеловечности существующего правопорядка, неистинности самих «основ насущного положения вещей».

Отчужденность Короната от благонамеренных «основ» и «краеугольных камней», подчеркивает Салтыков, «обдуманная, сознательная». Правда, его конфликт с современным ему прогнившим обществом — пока что семейно-бытовой: Коронат не может продолжать свое образование по юридической части, он в «Медицинскую академию» хочет. Но важно уже само требование свободы выбора, свободы распоряжаться собственной судьбой, важна мотивировка его нового выбора. Коронат хочет быть медиком, потому что «в корень бытия проникнуть желает». Он стремится вырваться «из омута и <…> остаться честным», он не хочет оставаться в «доме терпимости», именуемом современным ему обществом, и уж тем более не хочет заниматься тем, что его родственник, судебный следователь, юрист, полагающий свою профессию «самой священной» из всех, именует «самозащитой» общества «против современного направления умов-с».

Коронат — из числа тех молодых людей, которые противопоставили себя не только семейным, но и государственным «устоям», он — на пути к «основам иным». Весь контекст рассказа заставляет нас поверить, что в своем нравственном развитии Коронат идет к тем, кто «голодную свободу» предпочел «дому терпимости», кто «принимает самые радикальные решения и приводит их в исполнение».

«Благонамеренные речи», обнажая главенствующие противоречия пореформенного общества в целом, вырабатывали ненависть к ложным «основам» жизни и готовность к «порыву высокому», революционизировали общественное сознание страны, воспитывали борцов. В этом и заключались, в конечном счете, «практические последствия», та немалая польза, которую принесло это произведение Салтыкова — одно из центральных в его творчестве — русскому народу, русскому освободительному движению.

Замысел нового произведения, под названием «Благонамеренные речи», в привычной для Салтыкова структуре цикла или сборника отдельных очерков и рассказов, можно датировать лишь предположительно. Вероятнее всего, он возник летом или в начале осени 1872 года. Очерк в октябрьской книжке «Отеч. записок» этого года под заглавием «Благонамеренные речи. (Из путевых заметок)» явился первым звеном начатой новой работы, опубликованным пока без порядкового номера, что, впрочем, характерно для Салтыкова, который, как правило, первые очерки своих циклов печатал без номерного обозначения («Ташкентцы приготовительного класса», «Дневник провинциала в Петербурге» и др.). Но уже в январе, а затем в апреле 1873 года в «Отеч. записках» появились еще два очерка, рубрика — «Благонамеренные речи» и нумерация которых, учитывающая б качестве первого номера очерк, напечатанный в октябре 1872 года, указывали, что писатель продолжал начатое произведение именно в рамках цикла. Это было подтверждено и авторским примечанием к апрельской публикации, в котором сообщалось, что публикуемая глава «составляет предисловие к «Благонамеренным речам» (глава эта вошла в окончательную композицию цикла под заглавием «К читателю»).

Появление нового замысла именно в это время (лето — осень 1872 года) вполне закономерно, если учесть, что первые этапы работы над ним совпали с завершением трех крупных произведений писателя: «Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге», «Помпадуры и помпадурши». Работая над ними, Салтыков лишь время от времени обращался к «Благонамеренным речам», изредка печатая отдельные очерки (в 1872 — один, в 1873 — четыре). Основная же часть «Благонамеренных речей» была написана в 1874–1876 годах. При этом предпоследние шесть очерков, включая и те четыре, которые вошли потом в роман «Господа Головлевы», были написаны за границей, куда Салтыков уехал по требованию врачей в апреле 1875 года и где пробыл (в Германии и Франции) почти четырнадцать месяцев.

В письмах из-за границы к Некрасову Салтыков неоднократно сообщал о своем намерении в ближайшее время закончить «Благонамеренные речи». «Мне несколько уж прискучили «Благонамеренные речи», — писал он 8 октября 1875 года, посылая Некрасову очерк «Семейный суд», — но в этом году я непременно их кончу. Останется еще один рассказ — и больше не будет. С будущего года пойдет посвежее и, вероятно, я сам ходчее буду писать. На слишком продолжительное время одной и той же работой задаваться больше не стану, а думаю листов на 15, не больше». Месяц спустя, 10 ноября 1875 года, Салтыков еще раз подтвердил, что «Благонамеренные речи» он закончит до начала 1876 года: «Я желаю в этом году покончить с «Благонамеренными речами» и с 1876 года начать новое». Однако предположения писателя не сбылись, работа затянулась: последний очерк — «Привет» — был написан в июне 1876 года, уже после возвращения Салтыкова из-за границы.

В соответствии с первоначальным замыслом серия очерков, или, вернее сказать, рассказов, посвященных истории семейства помещиков Головлевых, входила в цикл «Благонамеренные речи». Однако, уже почти закончив работу над циклом, Салтыков 15 мая 1876 года писал Некрасову: «Жаль, что я эти рассказы в «Благонамеренные речи» вклеил; нужно было бы печатать их под особой рубрикой: «Эпизоды из истории одного семейства». Я под этой рубрикой и думаю издать их в декабре особой книгой — листов 16–17 будет…» Действительно, летом 1876 года при подготовке первого отдельного издания «Благонамеренных речей» писатель исключил из цикла «головлевские рассказы» («Семейный суд», «По-родственному», «Семейные итоги», «Перед выморочностью») и в дальнейшем, в 1878–1880 годах, разрабатывал эту тему в рамках самостоятельного произведения, следы связи которого с циклом «Благонамеренные речи» остались в тексте последнего (например, беглая зарисовка головлевского семейства в рассказе «Непочтительный Коронат»). В приводимой таблице, отражающей последовательность журнальной публикации «Благонамеренных речей», связь эта сохранена, и «головлевские рассказы», входившие в цикл, занимают в ней соответствующие им места[501].

Нарушение нумерации очерков (отсутствие одиннадцатого очерка и появление двух тринадцатых) возникло, по-видимому, в результате ошибки автора, оставшейся незамеченной ни им самим, ни редакцией. Подтверждением этого служит автограф рассказа «Семейный суд» с проставленной рукой Салтыкова цифрой XIII, в то время как очерк должен был пройти в «Отеч. записках» с цифрой XVI.

Первое отдельное издание «Благонамеренных речей» в двух томах было подготовлено Салтыковым сразу же после публикации в «Отеч. записках» последних очерков и рассказов цикла. Оно вышло в свет 9 сентября 1876 года (см. письмо Салтыкова к Некрасову от 11 сентября 1876 года). Писатель изменил состав и композицию цикла, дал очеркам и рассказам, печатавшимся под римскими цифрами, заглавия, а некоторые из старых заглавий переменил на новые; наконец, провел дополнительную работу над текстом, устранив при этом некоторые цензурные купюры.

Состав издания 1876 года и других отдельных изданий отличается от журнальной публикации включением рассказа «Семейное счастье», написанного и опубликованного более десяти лет тому назад в составе цикла «Как кому угодно» (впервые: «Современник», 1863, № 8), как выше уже сказано, и исключением очерков «головлевского цикла».

В композиционном отношении издание 1876 года и последующие отличаются от журнальной публикации цикла изменением в последовательности очерков и рассказов, перегруппировкой произведений по тематическому принципу, сопровождавшейся, как сказано, изменением заглавий. Изменения эти были вызваны стремлением автора заострить внимание на основных проблемах, рассмотрению которых посвящены «Благонамеренные речи» (принцип государственности, собственности, семейственности), яснее выразить замысел автора, который «обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет»[503].

В издании 1876 года Салтыков, как уже сказано, поместил в качестве предисловия ко всему циклу очерк «К читателю», следовавший в журнальной публикации третьим и уже тогда оформленный в качестве вступления, что и подчеркивалось писателем в специальном авторском примечании. Вслед за вступительной главой были размещены семнадцать очерков в последовательности, в дальнейшем уже не менявшейся.

Вот эта последовательность с указанием разбивки очерков и рассказов цикла на два тома в изданиях 1876 и 1880 годов и обозначением (арабские цифры в скобках) места очерков и рассказов в журнальной публикации:

Том I

Том II

При жизни писателя «Благонамеренные речи» издавались отдельно три раза. Первые два издания (1876, 1880) — в двух томах, третье (1883) — в одном томе. Издание 1880 года появилось в свет без указания, что оно является вторым, каким оно было на самом деле, а издание 1883 в результате этого оказалось помеченным вторым, в то время как оно было в действительности третьим.

Редактированием текстов Салтыков занимался, по существу, только при подготовке первого издания, где была проведена значительная стилистическая правка, сделаны сокращения и устранены некоторые цензурные купюры в «Непочтительном Коронате» и «Тяжелом годе» (см. примечания к ним), издания же 1880 и 1883 годов были выпущены в свет со столь незначительными изменениями в тексте, что трудно установить, произведены ли они автором или корректорами, наблюдавшими за этими изданиями. Сказанное относится и к нумерации очерков: в прижизненных публикациях отдельных изданий она отсутствует, появляясь лишь в пятом томе сочинений, вышедшем после смерти писателя, что не дает оснований для ее сохранения в настоящем издании, так как введена она была скорее всего не самим Салтыковым, а редакторами посмертного издания его сочинений.

В настоящем издании «Благонамеренные речи» печатаются по тексту издания 1883 года с исправлением ошибок и опечаток по всем прижизненным изданиям и сохранившимся рукописям и с устранением цензурных купюр и искажений в рассказе «Непочтительный Коронат» и статье «В погоню за идеалами». Исключение составляет очерк «Тяжелый год», который публикуется в его первоначальной редакции по тексту уничтоженного номера «Отеч. записок» (1875, № 5). В отдельных изданиях, в том числе и в издании 1883 года, этот рассказ представлен в редакции, приспособленной к требованиям цензуры и первоначально опубликованной в газете «Новое время» (1876, №№ 112–114).

В разделе «Неоконченное» помещаются три произведения. Первое из них — незаконченный очерк «Благонамеренные речи. XII. Переписка» является отброшенным продолжением опубликованного в декабре 1873 года очерка «Благонамеренные речи. V. Переписка». В этом же разделе печатается начало неосуществленного очерка или рассказа «Приятное семейство. (К вопросу о «Благонамеренных речах»)» и незаконченная «Благонамеренная повесть».

Первоначально Салтыков намеревался ввести в цикл также и рассказ «Сон в летнюю ночь», о чем свидетельствует заглавие (потом зачеркнутое) в наборной рукописи рассказа: «Благонамеренные речи. XIV». Но в № 8 «Отеч. записок» за 1875 год рассказ был напечатан без обозначения его принадлежности к «Благонамеренным речам» и потом включался в книгу «Сказки и рассказы» 1878 года, а затем в «Сборник. Рассказы, очерки, сказки», издававшуюся в 1881 и 1883 годах (см. т. 12 наст. изд.).

Все сохранившиеся рукописи произведений данного тома находятся в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

К читателю^*

Впервые — ОЗ, 1873, № 4 (вып. в свет 8 апр.), стр. 521–536, под заглавием «Благонамеренные речи. III», с примечанием: «Глава эта составляет предисловие к «Благонамеренным речам». Авт.».

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке статьи для изд. 1876 ей было дано заглавие «К читателю», а в текст было внесено несколько добавлений. В частности, в абзаце «Убеждать теоретиков…» на стр. 14 появились характеристики лгунов: «(лгуны-лицемеры)» и «(лгуны-фанатики)».

Более значительным изменениям текст статьи подвергся при подготовке для изд. 1880.

На стр. 7–8 наименование рассказчика «русский Гамбетга» было заменено на «русский фрондёр». Об авторе повествования как «русском Гамбетте» речь шла во втором очерке цикла первопечатной публикации (в отдельном издании — «По части женского вопроса»), предшествовавшем статье; изменение последовательности очерков в отдельном издании сделало слова о «русском Гамбетте» в настоящей статье не совсем понятными, что, по-видимому, и вызвало замену.

Там же в середине абзаца «Во-первых, скажите…», в фразе «Что должен я…» выражение «гамбеттовская решимость» заменено выражением «потрясательная решимость».

Был сделан ряд сокращений. Приводим четыре из них по тексту изд. 1876, совпадающих с текстом ОЗ.

К стр. 8–9. После абзаца «Во-первых, скажите…»:

К стр. 9-10. В начале абзаца «Я родился…», в фразе «Все относящееся до обуздания…», вместо слов «совершенно достаточно, чтоб объяснить то равнодушие, с которым я отношусь к обуздывателыюй среде»:

К стр. 12. В конце абзаца «Лицемерные лгуны…», вместо слов «при случае — разбойники, при случае — карманные воришки»:

К стр. 20. В начале абзаца «От этого происходит…», вместо слов «социологическая или позитивная теория» в ОЗ и изд. 1876 читалось: «социалистическая или позитивная теория»[505].

Точная дата написания статьи неизвестна. Несомненно, однако, что она возникла незадолго до своего появления в печати — в феврале или, вероятнее, в марте 1873 года. Возможно, что поводом к написанию этой теоретико- и проблемно-публицистической статьи послужила полемика, возникшая вокруг предыдущего очерка — «По части женского вопроса» (см. стр. 592–594). Критика не поняла принципиального смысла этого выступления, в котором писатель отрицал пользу рассмотрения отдельных социальных вопросов, в данном случае — «женского вопроса», «особняком», вне связи их с общественно-политической системой. Это непонимание и заставило, по-видимому, Салтыкова не только обратиться к Михайловскому с просьбой о критической статье, но и самого предпринять специальное обращение «К читателю», которое и было определено в журнальном тексте как «предисловие» ко всему произведению. Главным назначением «обращения» было помочь читателю соотнести содержание отдельных очерков и рассказов цикла с его общей и главной задачей — разоблачением такого фетиша, или «призрака», охранительной идеологии, как «благонамеренность», и всех производных от него понятий. Поскольку Салтыкову пришлось говорить о вещах, находившихся под сугубым цензурным, а отчасти и общественным табу, текст «К читателю» оказался наиболее «эзоповским» из всех очерков и рассказов цикла.

Все главные вопросы, поставленные в статье, сходятся, в «теоретическом» отношении, как радиусы к своему центру, к одной из главнейших проблем салтыковской концепции современной ему русской жизни — к проблеме «обуздания», то есть насилия.

Характеристика «принципа обуздания» в статье по внешности универсальна: «Я родился в атмосфере обуздания <…> От ранних лет детства я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании <…> Все относящееся до обуздания вошло <…> в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский русский пейзаж» и т. д. Однако для правильного понимания конкретно-исторического содержания и границ данного определения следует помнить, что, как всегда у Салтыкова, оно относится лишь к тем современным ему «институтам», формам и направлениям идеологической жизни, которые критиковались и отвергались им, но не затрагивает демократических и других прогрессивных явлений данной сферы.

«Обуздание» отграничивается Салтыковым от другого «принципа» русской общественно-политической жизни — «подтягивания». И там и тут речь идет о принуждении. Однако содержание этих понятий «совсем не равносильно». «Подтягивание» — государственно-полицейская система борьбы царизма с противниками режима: административно-судебные преследования, гласный и негласный надзор органов политического контроля самодержавия и т. д. «Обуздание» — обозначение всех форм и видов консервативно-охранительной идеологии: от афоризмов «народной мудрости» и положений «обычного права», закрепивших в себе отрицательные стороны жизни масс в условиях векового бесправия («с сильным не борись» и т. п.), до официальных и неофициальных, светских и церковно-религиозных, философско-исторических и художественных теорий и практических норм, которые прямо или косвенно содействовали воспитанию народа и общества в направлении пассивности, бессознательности и слепого подчинения авторитетам. Лишь в рамках такого широкоохватного понимания предложенного писателем образа уясняется то место в статье, где говорится: «Миросозерцание громадного большинства людей всё сплошь зиждется на принципе «обуздания». Это «громадное большинство людей» Салтыков имеет в виду и там, где он говорит о «простеце» — одном из многих в его творчестве собирательных образов «среднего человека», человека массы. «Простец» — главный «герой обуздания» (страдательный), его объект и жертва. Он «несет на своих плечах все практические применения этого принципа». Именно для «простеца», в целях помочь ему освободиться от «ига обуздания», и «необходимы те разъяснения», ради которых написана статья «К читателю».

Одним из зодчих в созидании «принципа обуздания» является история. Но этот принцип «живуч»; в полной мере он действует и в современности. Около него «ютятся и кормятся» легионы людей, для которых «обуздание» представляет «отправную точку» всей их деятельности. Салтыков называет этих людей лгунами — называет так прежде всего вследствие ложности самой «отправной точки» их сознания и поступков. «Лгунов», ревнителей и практиков «обуздания», Салтыков разделяет на два «сорта»: лицемерных, сознательно лгущих, и искренних, фанатических.

«Лицемерные лгуны» — это практики и прагматисты «обуздания». Они не верят ни в какие «основы» и «краеугольные камни», но славословят их и опираются на них ради своекорыстия. Таковы почти все «герои» «Благонамеренных речей», так же, впрочем, как и других произведений Салтыкова: чиновничество, относящееся к государству, как к «расхожему пирогу»; нарождающаяся российская буржуазия, прикрывающая свое хищничество «священным принципом собственности» и т. д.

«Лгуны искренние» — теоретики «обуздания», создатели реакционных утопий, не останавливающиеся «не только перед насилием, но и перед пустотою», подобно Угрюм-Бурчееву из «Истории одного города». Поводом для размышлений Салтыкова об этих «чудищах» в сфере современной ему русской духовной жизни послужили такие деятели реакционно-консервативной идеологии, как К. Леонтьев, предлагавший «подморозить развитие России», Н. Безобразов, Н. Данилевский, Д. Толстой и др.

В свою «систематизацию» идеологической жизни и ее представителей Салтыков взодит не только подлинных теоретиков и деятелей принципа обуздания, но и «пустоплясов», то есть фразеров «всех партий и лагерей», опирающихся на тот же принцип. Писатель останавливается на трех разновидностях идеологических «пустоплясов», каждая из которых является широким типологическим обобщением и восходит к конкретно-историческому материалу эпохи. Аристократ, мечтающий о том, что «хорошо бы обуздать мужика», — не примирившееся с утратой крепостного права дворянство-помещичество. Демократ, возражающий, что «мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует <…> обуздать дворянское вольномыслие», — славянофильские и «почвеннические» направления, идеализировавшие царистские и патриархальные элементы в народной психологии и быту. Педагог, выражающий мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужик — почва, но следует обуздать «науку», — все формы и виды авторитарно-патерической идеологии, враждебной подлинному просвещению, от «теории официальной народности» («казенной народности», как ее называл Чернышевский) до воскресных проповедей сельского батюшки в тысячах церквей России.

Прибегая к своему излюбленному приему — стиранию внутренних различий между изображаемыми общественными явлениями при всем разнообразии их внешней «номенклатуры», — Салтыков показывает связь всех обозначенных им идеологических направлений с «принципом обуздания».

Обличение реакции и консервативно-реакционных идеологий ведется Салтыковым в полемике с либералами — «теоретиками пенкоснимательства», — подменяющими борьбу за большие общественные идеалы, за «ревизию самого принципа обуздания» крохоборчеством по поводу множества «частных вопросов». Перечень их в статье насквозь злободневен (см. далее в постраничных примечаниях), что придавало в восприятии читателей-современников публицистическую остроту проблемно-теоретическим суждениям Салтыкова.

Положение мое, как русского фрондёра… — Далее перечисляется ряд характерных форм и проявлений общественной активности либеральной интеллигенции 70-х годов. Салтыков представляет эту деятельность как крохоборческую и совершенно бесперспективную, поскольку она не подчинена программе «коренного переустройства жизненных форм». Перечень дан в сатирико-ироническом ключе и содержит ряд намеков на конкретные факты и явления текущей общественной жизни, например на «бесполезную», с точки зрения Салтыкова, деятельность «Общества распространения полезных книг», и т. п.

«Благие начинания» — один из фразеологических штампов официозной и либеральной публицистики (применительно к правительственным реформам 60-х годов), часто используемый Салтыковым в целях ее же критики и сатирического обличения. Ср. также на стр. 8 «дело обновления».

…вроде, например, земских учреждений… — См. очерки «Новый Нарцисс…» и восьмое «Письмо о провинции» (т. 7 наст. изд.).

Везде <…> слышу: что вы! куда вы! да имейте же терпение! — В 60-х годах либеральная печать обвиняла революционную демократию в «торопливости», то есть в стремлении перестроить общественный порядок революционным путем (см. стр. 51 и 589 в т. 6, стр. 7, 422 и 545 в т. 7 наст. изд.). В начале 70-х годов призывы «идти вперед» «тихо, стройно» относились уже к деятельности самих либералов-реформаторов: «К реформам основным надо поставить точку, ибо нужна пауза, пауза для того, чтобы дать жизни сложиться…» (Гр., 1872, № 2, 10 января, стр. 42).

…агитировать страну по вопросу о необходимости ясного закона о потравах? — Один из злободневных откликов данной статьи. Штрафы за потраву помещичьих земель, предусмотренные законом 1861 года, открывали помещикам дополнительные возможности обирания крестьян (см. прим. к стр. 220–222). В 1872 году Петербургское собрание сельских хозяев, поддержанное либеральной прессой, дебатировало вопрос об упорядочении системы взимания этих штрафов (см. ОЗ, 1873, № 1, отд. I, стр. 52), игнорируя грабительскую сущность самого закона.

…ежели потравы, могут быть устранены без агитации <…> то отчего же не «подождать»? — Еще один сатирический выпад Салтыкова против «каплуньей мудрости» русского либерализма, полагающего, «что стоит только погодить, чтобы получить желаемое» (ср. стр. 318 в т. 6 наст. изд., стр. 308 и 628 в т. 7, стр. 179 в т. 8). В 80-е годы, в «Современной идиллии» (т. 15 наст. изд.), появится знаменитое словечко «годить», ставшее крылатым.

…что́ либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских повинностях присутствий… — В связи с земской реформой 1864 года в либеральной печати широко обсуждался вопрос о способах взыскания земских повинностей — денежных и натуральных. Обязательные повинности, покрывавшие расходы государственного значения, находились в ведении «особых о земских повинностях присутствий»; местными, которые шли на содержание учреждений губернского масштаба, распоряжались земские управы.

Стоит только припомнить сказки о «почве» со всею свитою условных форм общежития, союзов и проч… — Предлагается «припомнить» ожесточенные споры демократической критики 60-х годов, в том числе и самого Салтыкова, с «почвенниками» — представителями литературно-общественного направления, тесно связанного с деятельностью Ф. Достоевского, Ап. Григорьева, Н. Страхова и других писателей, группировавшихся вокруг журналов братьев Достоевских «Время» и «Эпоха». Вместе с тем слова об «условных формах общежития, союзов и проч.» имеют также в виду славянофилов с их идеализацией патриархальных форм народной жизни, в частности общины, а также взгляды Б. Чичерина и его сторонников. Согласно этим взглядам государство представляло собою надклассовую организацию «общественных союзов» — семьи, собственности, церкви и др. (Б. Н. Чичерин. Несколько слов о современных вопросах, М. 1862, стр. 150–151). Подробнее об отношении Салтыкова к «союзности» см. на стр. 625 и 686 в т. 6 наст. изд.

…переложения земских повинностей из натуральных в денежные… — С конца 60-х годов многие земства обсуждали вопрос о переводе натуральных повинностей в денежные; в ряде уездов Тверской, Харьковской и других губерний это было осуществлено в форме передачи на откупа «подводной повинности». «Отеч. записки» отмечали, что новая форма взыскания не изменяет грабительской сути натуральных повинностей, которые по-прежнему ложились исключительно на крестьянство (ОЗ, 1869, № 12, отд. I, стр. 460).

…о переименовании земских судов в полицейские управления <…> передача следственной части от становых приставов к судебным следователям… — Земские суды были преобразованы в полицейские управления в 1862 году, а должность судебных следователей введена в 1860 году. Меры по преобразованию полиции, намеченные в 1869 году, сводились главным образом к переименованию существующих должностей (см. «СПб. вед.», 1873, № 99, 12 апреля).

Я совсем не отрицатель. — Салтыков отвечает здесь не только от лица «рассказчика» (см. об этом образе во вводной статье), но и от своего собственного имени, на предъявлявшиеся ему в либеральной печати обвинения, что своей сатирической критикой крестьянской, земской, судебной и других реформ он «отрицает» их прогрессивность и тем самым «бьет по своим».

…вопрос о всеобщей военной повинности… — оживленно дебатировался в периодике в начале 70-х годов, в 1874 году всесословная воинская повинность была утверждена (ранее, с 1762 года, дворяне были освобождены от обязательной военной службы).

…вопрос об устройстве земских больниц… — Организация земской медицины была одной из острых проблем провинциальной жизни и широко обсуждалась в печати (см., например, «СПб. вед.», 1873, №№ 42, 65, 69, 11 февраля, 7 и 11 марта). Постановка медицинского обслуживания народа всецело зависела от инициативы местного земства (см. ОЗ, 1872, № 4, стр. 251).

Артельные сыроварни. — См. стр. 747–748 в т. 10; ср. также рецензию на роман Н. Витнякова «Русские демократы» в т. 9 наст. изд.

«Пур ле жанс» — для слуг (франц. pour les gens).

Антреметтёры — здесь: сводники (от франц. entremetteur — посредник).

Безумная работа данаид — бесплодный труд. По греческой мифологии, дочери царя Даная (данаиды) в наказание за убийство своих мужей должны были в подземном мире вечно наливать воду в бездонную бочку.

…о дешевейших способах околки льда… — Этот вопрос, регулярно дебатировавшийся в газетах соответствующего времени года (см., например, «СПб. вед.», 1873, № 73, 15 марта), не раз приводится в сочинениях Салтыкова как пример мелкотравчатости либеральной печати, подчиненности ее «частным вопросам».

…«плоть немощна» <…> «враг силен»… — Евангельское выражение «дух бодр, плоть же немощна» (Матфей, XXVI, 41) вместе с добавлением «враг силен» стало поговоркой. Салтыков использует ее в качестве образца тех афоризмов «ходячей мудрости», «уличной философии», которые в системе «обуздания» противостоят «вмешательству разума в дела мира сего» и оправдывают «бессознательность, случайность и произвол» (см. стр. 61–62 в т. 9 наст. изд.).

…простец <…> представляет собою лучшую anima vilis, на которой может осуществляться закон борьбы за существование… — Речь идет о теориях, оправдывающих социальное неравенство. Дарвиновский закон борьбы за существование переносила на историю человечества «органическая школа» Г. Спенсера с ее социологической теорией, отождествлявшей закономерности биологического и социального развития и рассматривавшей общество как цельный «социальный организм», в котором естественный отбор отвел каждому классу постоянное место. Буржуазное хищничество в сочетании с унаследованными от крепостничества способами угнетения и «обдирания» народа Салтыков называл «дарвинизмом, только переложенным на русские нравы…» («Хищники» из «Признаков времени», т. 7 наст. изд.). «Отеч. записки» систематически выступали с критикой «социологической теории» Спенсера (см., например, статьи Михайловского: «Что такое прогресс?» — 1869, №№ 2, 9, 11; «Теория Дарвина и общественная наука» — 1870, №№ 1, 3, 1871, № 1; «Идеалы человечества и естественный ход вещей» — 1873, № 2; «Лит. и журн. заметки» — 1873, № 4). Позитивная теория исходила из невозможности познания причинности явлений и признавала существующий порядок как данный и неизменный. Теологическая теория — эзоповское обозначение религии. Экономическая теория — взгляды буржуазных экономистов, проповедовавших «гармонию между трудом и капиталом» (Ф. Бастиа), с целью «согласовать, — по словам К. Маркса, — политическую экономию капитала с притязаниями пролетариата» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, стр. 17).

В дороге^*

Впервые— ОЗ, 1872, № 10 (вып. в свет 17 окт.), стр. 387–408, под заглавием «Благонамеренные речи. (Из путевых заметок)».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Очерк «В дороге» написан в августе — сентябре 1872 года под непосредственным впечатлением летних поездок Салтыкова. (Подробнее см. ниже.)

В изд. 1876 очерку было дано заглавие «В дороге», а название города, обозначенного в журнальной публикации буквой П., заменено буквой Р. (см. стр. 21 и 30). При подготовке всех трех отдельных изданий «Благонамеренных речей» автор вносил в текст очерка мелкие стилистические поправки.

В 1872 году Салтыкову, проводившему, как обычно, летние месяцы в подмосковном имении Витеневе (недалеко от Пушкино, упоминаемого в очерке), пришлось много ездить по Тверской и Ярославской губерниям, а также в Москву. Причина поездок — болезнь, а затем и смерть 7 июля 1872 года брата Сергея Евграфовича, в общем владении с которым Салтыкову принадлежало имение Заозерье Угличского уезда Ярославской губернии. Девятого июля Салтыков выехал из Витенева как для того, чтобы присутствовать при похоронах брата, так и для устройства общих с покойным дел, которые тот оставил «в величайшем беспорядке»[506]. Поездки продолжались до конца июля. За это время Салтыков побывал (в некоторых случаях по два и по три раза) в имениях брата Дмитрия Евграфавича — Спасском, вдовы Сергея Евграфовича — Воронцове, брата Ильи Евграфовича — Цедилове, затем в Заозерье, Угличе, Ярославле, Ростове, а также в Карабихе у Некрасова.

Путевые впечатления дали Салтыкову богатый материал для создания обобщающей картины социальных, экономических и нравственных сдвигов в жизни пореформенной России, и прежде всего русской деревни. Салтыков вводит в свой очерк ряд биографических сведений и конкретных данных — от сообщения о цели поездки и встреченных затруднениях до личных наблюдений над экономикой и социальной психологией обитателей Угличского и Ростовского уездов и непосредственных — «визуальных» — описаний мест, которые посетил его рассказчик. При этом, однако, Салтыков совершенно свободно использует «документальный» материал, подчиняя его задаче художественно-публицистического обобщения, а не дневниково-автобиографического повествования. Так, последовательность и направление поездок «рассказчика», за исключением нескольких частностей, не соответствуют итинерарию Салтыкова лета 1872 года. Топонимика очерка сочетает в себе подлинные и вымышленные географические названия, приводимые как полностью, так и буквенными обозначениями. Названы реальные станции по Ярославской железной дороге — Александровская, Троицкий Посад, Пушкино. В городе Р легко угадывается Ростов, а в «озере Р» — озеро Неро; исторические реминисценции напоминают об Угличе — земле, которую «некогда попирали стопы благочестивых царей и благоверных цариц русских». Но место «М***», куда поехал «рассказчик», где у него были «дела по имению» и где ему «ничто <…> не удалось», — авторское обобщение. «М***» первого абзаца следует рассматривать как синтезированное обозначение всех тех, упомянутых выше мест — имений, сел, городов, в которых побывал Салтыков с целью устройства «дел по имению» и где ему, действительно, почти ничего «не удалось». Однако слова в третьем абзаце очерка: «Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком» — раскрываются биографическим комментарием как обозначение пути, проделанного Салтыковым от Углича до Ростова.

В очерке «В дороге» эскизно намечены сюжеты ряда последующих очерков цикла. Вступление России на путь капиталистического развития изображается в двух аспектах: упадок деревни после реформы 1861 года, разрушившей «прежнюю политическую экономию» помещиков, и буржуазное хищничество, которое в деревне делает первые шаги, а в городах и промышленных районах уже набирает силу.

Соответственно строится и композиция очерка. Вначале рассказчик едет на лошадях по проселкам уездной России, видит последствия крушения «старых столпов» и первые, осторожные шаги буржуа-предпринимателя.

Разоренные «дворянские гнезда», помещики, жаждущие от них избавиться, немцы-колонисты, скупающие за бесценок земли и леса, «модный припев» о том, что «слаб стал народ», — все это наметки тем и образов, получивших глубокую художественную разработку в последующих рассказах и очерках: «Отец и сын», «Столп», «Кандидат в столпы», «Опять в дороге», «Кузина Машенька».

Во второй части очерка сельские проселки и губернские тракты, тарантас и лошади сменяются железной дорогой; рассказчик едет через подмосковные промышленные районы. На фоне этих «признаков времени» предстает в полный рост буржуазное предпринимательство, попирающее все подлинные нравственные ценности и провозглашающее хищнические девизы: «уж очень вы просты», «дураков учить надо». Проблематика, обозначенная здесь в очерковом жанре, воплотится скоро в цельных образах Дерунова, Стрелова, Зайца, Хрисашки и других приобретателей буржуазной складки.

…дела по имению <…> оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или такую уклончивость, которая не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство… — Здесь, как и в ряде других мест «Благонамеренных речей», Салтыков вводит в повествование эпизоды автобиографического характера. После смерти брата (см. выше) Салтыкову было необходимо решить вопрос с другими сонаследниками о дальнейшей судьбе Заозерья. Как сказано, это ярославское имение находилось в общем владении Михаила Евграфовича и Сергея Евграфовича, но управлялось последним единолично и, как оказалось, весьма бесхозяйственно. Сонаследниками Салтыкова были его братья Дмитрий Евграфович, Илья Евграфович и вдова умершего Л. М. Салтыкова (рожд. Ломакина). Первая же встреча сонаследников выявила расхождения между ними. Особенно резко разошлись в своих требованиях Дмитрий Евграфович и Михаил Евграфович. М. Е. Салтыков претендовал на половину всего имения и сверх того на одну треть (за исключением седьмой вдовьей части) из остальной половины. Дмитрий Евграфович требовал, чтобы к М. Е. Салтыкову перешли только прилегающие к богатому торговому Заозерью безземельные деревни, указанные в отдельной записи 1859 года на его часть, в случае раздела, и треть из остального имения. (Сведения даны на основании собственноручной записки Салтыкова о своем споре по Заозерскому именью, составленной в октябре. 1873 года для присяжного поверенного И. С. Сухоручкина. Текст документа был сообщен в 1934 году А. Н. Вершинским С. А. Макашину.) Этот спор явился тем яблоком раздора, который превратился вскоре в семейную драму, сильно омрачившую жизнь и работу М. Е. Салтыкова (подробнее об этом см. в письмах Салтыкова за 1872–1873 годы).

…с тех пор, как помещики <…> запели: На реках вавилонских — тамо седохом и плакахом… — То есть со времени 19 февраля 1861 года. Сожаления помещиков о крепостном праве выражены цитатой из Библии — плач пленных иудеев по утраченной родине (Псалтирь, 136).

…народ «стал слаб» <…> «немец нас одолел!» — Упадок в стране сельского хозяйства констатировали в 1872 году все периодические издания (ср. «СПб. вед.», №№ 42 и 154, 11 февраля и 8 июня; РМ, № 45, 17 февраля; «Новое время», №№ 38 и 58, 8 февраля и 1 марта; Гр. № 7, 14 февраля, стр. 227–228; «Беседа», № 9, отд. 1, стр. 332–336). Замалчивая социально-экономические корни этого явления, либерально-консервативная печать выдвигала в качестве одной из главных его причин распространение пьянства среди крестьян (см. прим. к стр. 27–28). В этой связи на страницах газет часто встречались характеристики, сатирически использованные в салтыковском очерке: «ослабели», «народ слаб», «народ <…> будет становиться все слабее» (ср. «СПб. вед.», 1873, № 32, 1 февраля; Гр., 1872, № 7, 14 февраля, стр. 227; 1873, № 3, 15 января, стр. 64). Другой причиной считалось увеличение еврейского и иностранного элемента в среде землевладельцев (РМ, 1872, №№ 80 и 219, 28 марта и 24 августа; «СПб. вед.», 1872, №№ 98 и 225, 9 апреля и 18 августа), что также нашло отражение в комментируемом очерке. После реформы многие помещичьи имения перешли в руки арендаторов и скупщиков, особенно из немецких колонистов (этому способствовали «Правила об устройстве поселян-собственников» от 4 июля 1871 года, приравнивавшие колонистов к коренному населению и расширявшие права иностранцев — предпринимателей и землевладельцев; см. ПВ, 1871, № 171, 20 июля; ср. «Беседа», 1872, № 1, отд. II, стр. 127–128; № 9 — отд. I, стр. 318–323). Однако это было частное явление, и повышенное внимание к нему заслоняло вопрос о социальной природе появившегося в деревне «нового человека» — буржуа.

Салтыков объясняет упадок сельского хозяйства в пореформенные годы с принципиально иных позиций: у русского крестьянина, только что переставшего (юридически) быть крепостным рабом, нет исторического опыта свободного предпринимательства (см. стр. 28: «мужик <…> политико-экономической игры в спрос и предложение не понимает…»), его сознание и опыт придавлены памятью о вековом бесправии (см. стр. 26: «…тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно, не чищивали?»). На те же причины указывали и другие публицисты «Отеч. записок» (см. № 9 за 1872 год, отд. II, стр. 158), отмечая одновременно природную «способность русского крестьянина к самостоятельному, добропорядочному и разумному хозяйству» (там же, № 4, отд. II, стр. 293).

Трифонычи, Сидорычи — салтыковское обозначение дворян-помещиков.

Крестьян-то он в казну отдал. — Согласно Положениям 19 февраля 1861 года, при переходе на выкуп помещик получал с крестьян 20% стоимости отходивших к ним наделов, остальные 80% ему выплачивало государство — выкупную ссуду, которую крестьяне должны были погасить в течение 49 лет. В счет ссуды помещику выдавались выкупные свидетельства — ценные бумаги твердой стоимости, обменивавшиеся в банке на деньги. Сроки перехода на выкуп устанавливались по обоюдному согласию помещика и крестьян мировыми посредниками. Помещик мог получить выкупную ссуду и не достигнув соглашения, но тогда его право на крестьянские платежи переходило «казне», то есть государству. Непосильное бремя выкупных платежей обычно заставляло крестьян оттягивать сроки перехода на выкуп и оставаться на положении «временнообязанных». Помещики, которых разоряла система хозяйства, построенная на труде «временнообязанных», стремились ускорить выкуп и часто «отдавали крестьян в казну». В 1872 году «Моск. ведомости» писали: «В последние два года <…> выкуп идет преимущественно по требованию помещиков, обязательно для крестьян. Число соглашений весьма незначительно, из 12 675 <…> сделок только 1120 состоялись по соглашению сторон» (№ 123, 18 мая).

Клочочки. — См. прим. к стр. 104.

Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! — Речь, возможно, идет о Николо-Улейминском монастыре в одиннадцати верстах от Углича, по Ростовской дороге. В четырех верстах от него находилась писчебумажная фабрика Вышилова; видимо, она и послужила Салтыкову поводом для рассуждений о владельце «фабрички» «Адаме Абрамовиче».

…кто невинно падшим объявился… — См. прим. к стр. 38.

Пеун — петух (тверск. и костр.).

Это выдумали клеветники русского народа <…> противники ныне действующей акцизной системы. — Акцизная система разрешала частное производство и продажу вина по приобретении патента. Подробнее см. на стр. 571–572 в т. 3 и стр. 508 в т. 7 наст. изд. Дебаты о причинах распространения пьянства не прекращались в русской печати конца 60-х — начала 70-х годов. В 1868 году «всероссийское пьянство» и «распущенность» послужили Салтыкову поводом для написания шестого «Письма о провинции» (т. 7 наст. изд.). В период работы над очерком «В дороге» специальные статьи этому вопросу посвятили «СПб. ведомости», «Гражданин», «Русск. мир», «Бирж, ведомости», «Беседа» и многие другие. Утверждая, что народ «гибнет в этой пучине пьянства и разврата» (РМ, № 238, 15 сентября), что «пьянство составляет у нас своего рода эпидемию, общественное бедствие» (Гр., № 18, 4 сентября), многие газеты обвиняли в этом акцизную систему, быстро умножавшую число кабаков. (Подобное объяснение распространения алкоголизма Салтыков высмеял в вышеупомянутом «Письме о провинции» — см. стр. 247 и 612 в т. 7 наст. изд.) «СПб. ведомости» (№ 226, 19 августа), «Гражданин» (№ 12, 20 марта, стр. 404) и «Русск. мир» (№№ 30 и 106, 1 февраля и 26 апреля) требовали ограничить количество питейных заведений. «Бирж, ведомости» (№ 256, 21 сентября) и «Беседа» (№№ 5, отд. I, стр. 217–236 и 8, отд. I, стр. 215–222) настаивали на передаче акцизного дела под контроль земства; выдвигались предложения запретить кабаки вблизи мельниц, волостных правлений и других «бойких мест». Исходным моментом требований такого рода было убеждение, что «русский человек <…> не может противостоять искушению» (РМ,№ 90, 7 апреля). Вопрос о распространении пьянства неизбежно переходил из нравственной сферы в социально-экономическую, — подобные рассуждения давали повод утверждать, «что простой народ <…> слишком рано освобожден у нас от опеки высших классов <…> что необходимо ограничить народное самоуправление и усилить надзор над низшими классами» («Заря», 1871, № 4, отд. I, стр. 164), намекая таким образом на преждевременность реформ 60-х годов. (Нападкам на реформы со стороны реакционеров Салтыков специально дал отповедь в статье «Литература на обеде», т. 9 наст. изд.) Салтыков и другие публицисты «Отеч. записок» неоднократно обращались к этой проблеме, неизменно подчеркивая ее социальное значение (ср.: <Н. А. Демерт>, «Внутр. обозрение» — 1872, № 2, отд. И, стр. 191–192; А. Н. Энгельгардт, Из деревни — 1872, № 6, отд. II, стр. 164–165; С. Приклонский, Общественные питейные заведения — 1872, № 12).

«Уехал на теплые воды» помещик… — В 1872 году «Отеч. записки» писали: «За десять лет мы <…> пришли к небывалому ни в одной стране заключению, что вольнонаемный труд не окупает затраченного на производство сельскохозяйственных работ капитала!» Неспособные наладить буржуазно-товарное хозяйство помещики «отдают свои земли в аренду, хотя бы и по низкой цене, а сами проживают по городам в России и за границей» (<Н. А. Демерт>, «Внутр. обозрение», № 2, отд. II, стр. 184, 185. Ср. также: А. Н. Энгельгардт, Из деревни — 1872, № 5, отд. II, стр. 33; № 6, отд. II, стр. 163, 179; «Совр. обозр.», № 8, стр. 230–231). Ряд статей посвятила «эмиграции помещиков» газета «Русск. мир» (1872, №№ 172, 174, 196; 6, 8 и 31 июля).

…сам Иван Федорович Шпонька — и тот залюбуется ими! — Герой рассказа Гоголя «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» ведет разговор о признаках хорошо выкормленных индеек.

Сибирка — старинная одежда: короткий сборчатый кафтан со стоячим воротником. Ее носили купцы и приказчики.

Дурак! <…> наглый панегирик мошенничеству, присваивающему себе наименование ума. — Любопытно, что рядом с очерком Салтыкова в «Отеч. записках» была напечатана статья А. Щапова «О развитии высших человеческих чувств. Мысли сибиряка при взгляде на нравственные чувства в стремления сибирского общества». «Практическое евангелие этого мира <…> состоит в приобретении денег», — писал Щапов. — «Гуманность, честность и справедливость <…> кажутся глупостью, простофильством, исключительными свойствами и отличительными признаками дураков <…> «Дураков надо учить», — говорят сибиряки, то есть надо того обирать, кто добр, милосерд и благотворителен, у того надо красть, кто плохо кладет деньги <…> того надо обманывать и осмеивать, кто справедлив и честен» (1872, № 10, отд. I, стр. 469, 477, 481).

…сейчас бы его к мировому — и шабаш! а в ту пору — ступай за сорок верст в полицейское управление. — По реформе 1864 года мировые судьи должны были жить в пределах подчиненного им небольшого участка и разбирать дела несложного судопроизводства. Ранее такими делами ведали уездные полицейские управления («уездный суд»), располагавшиеся в соответствующих уездных городах.

…старого покроя стряпчий… — Стряпчие — до судебной реформы 1864 года — частные ходатаи по судебным делам. После реформы их функции перешли к адвокатам, а стряпчими стали называться поверенные при коммерческих судах.

…задумал он в ту пору невинно падшим себя объявить <…> покуда конкурс <…> его, голубчика, в яму! — Невинно падший — банкрот. Коммерческий суд давал заключение о несостоятельности банкрота, налагал запрет на его имущество и объявлял конкурс — то есть торги, распродажу имущества в пользу кредиторов; сам должник до конкурса подвергался аресту. Снисходительность законодательства к «невинно падшим» вызвала широкое распространение фиктивных банкротств ради избавления от платежей по кредитам: «Торговая несостоятельность сделалась у нас за последнее время таким обычным явлением <…> что пользование ею обратилось в простую, как бы законом освященную операцию» («Беседа», 1872, № 11, отд. I, стр. 253). В 1872 году готовился проект нового устава торгового судопроизводства, и газеты требовали изменения законоположений «о торговой несостоятельности» (РМ, № 137, 29 мая, № 145, 9 июня, № 157, 21 июня; «Голос», № 75, 14 июля; «СПб. вед.», №№ 278–280, 10–12 октября).

Охранители^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 9 (вып. в свет 29 сент.), стр. 233–264, под заглавием «Благонамеренные речи. X».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Предыдущий очерк — в отдельном издании названный «В дружеском кругу» — появился в № 3 «Отеч. записок» за 1874 год под номером VIII. Обозначение «Охранителей» номером X давало читателям понять, что до них не дошел девятый очерк «Благонамеренных речей» — им был

«Тяжелый год», уничтоженный цензурой в составе сожженного пятого номера журнала за 1874 год.

В изд. 1876 очерку было дано заглавие «Охранители» и зашифровка названия села буквой Л. заменена буквой Л. (стр. 42–43 наст. тома).

Остальные разночтения во всех трех отдельных прижизненных изданиях носят характер незначительной стилистической правки.

Перенесение очерка в отдельном издании на третье место по сравнению с фактическим девятым местом в журнальной публикации породило некоторые текстовые и сюжетные неувязки. В частности, критика исправником Колотовым позиции «рассказчика» (стр. 43 наст. тома) была более понятна и уместна, когда очерк следовал за рядом других — «По части женского вопроса», «Столп», «В дружеском кругу», — достаточно выяснивших отношение автора к семье, собственности и государству. История «неблагонадежного» помещика Анпетова также была предварительно подробно изложена в рассказе «Отец и сын».

Весна и лето 1874 года были вершиной и одновременно началом упадка «хождения в народ» — движения разночинной интеллигенции, преимущественно молодежи, в деревню с целью просвещения и революционной пропаганды среди народа. Это широкое движение, которое, главным образом, и знаменовало наступление в России второго демократического подъема — начала 70-х годов, — вызвало со стороны правительства и консервативных кругов общества усиление охранительных настроений и расширение репрессий. Летом 1874 года начались массовые аресты пропагандистов. К концу года было арестовано и привлечено к дознанию более тысячи человек, многие из них по доносам добровольных сельских «соглядатаев».

Очерк «Охранители» писался в конце лета 1874 года. Люди и силы, охраняющие на местах, в деревне, существующий «порядок вещей» от натиска наступившего «смутного времени», представлены Салтыковым в реалистических, почти лишенных карикатурно-сатирического заострения, образах. Это воплощающий полицейскую власть исправник Колотов (хотя и бюрократ «самого новейшего закала», но по сути все тот же дореформенный Держиморда), и неофициальные помощники — доброхоты этой власти, опора реакции и контрреволюции в деревне: прогоревший помещик Терпибедов, трактирщик-кабатчик с уголовным прошлым Пантелей Егоров и «запрещенный поп», кляузник и ябедник отец Арсений. Этим образам, олицетворяющим «силы порядка» и «благонамеренность», противостоят «неблагонамеренные» фигуры помещика Анпетова, занявшегося не свойственным дворянскому званию делом личного физического участия в обработке земли, земского деятеля Парначева, проводника артельного труда, в частности сыроварения. Все это были характерные явления и фигуры в жизни русской деревни 70-х годов. Салтыкову они были известны и по личным наблюдениям (поездки в Тверскую и Ярославскую губернии, летняя жизнь в подмосковном Витеневе), и по литературным источникам (в частности, печатавшимся в «Отеч. записках» «письмам» А. Н. Энгельгардта «Из деревни», его статьям об артельных сыроварнях и др.).

В сем омуте, где с вами я… — Из «Евгения Онегина» (гл. VI, строфа XLVI) Пушкина.

Торговое село Л. — Судя по следующему дальше указанию, что от «села Л.» до имения автора «Благонамеренных речей» (речь идет о Заозерье) «верст двадцать», Салтыков вспомнил тут о селе и пристани Колотово, от названия которого он произвел фамилию своего исправника.

…вы на все эти «признаки времени» не шутя прогневаны. — Исправник дает понять, что знаком также с книгой Салтыкова «Признаки времени» (т. 7 наст. изд.).

…сказывал <…> консервативные сказки <…> мечтал об английских лордах и правящих сословиях… — Речь идет о сторонниках английской политической системы среди публицистов дворянского лагеря в России 60-х годов, в частности о Каткове (см. по указателю имен в тт. 3, 4, 6 и 8 наст. изд.). Далее Салтыков использует в пародийном плане терминологию и стиль официальных правительственных документов. Например, в «Высочайшем рескрипте, данном на имя председателя Комитета министров кн. Гагарина» от 13 мая 1866 года, указывалось на существование «превратных <…> суждений о действиях или намерениях правительства» («Сев. почта», 1866, № 102, 14 мая); «превратное толкование газетных известий» вменялось в вину «Отеч. запискам» в объявленном им предостережении (ОЗ, 1872, № 8); о «неспокойствии умов» тревожился митрополит Филарет (см. прим. к стр. 83); doctrines les plus détestables — пародийный перевод термина «вредные лжеучения», который был введен в обиход царским рескриптом от 13 мая 1866 года («Сев. почта», 1866, № 102, 14 мая), в 1871 году фигурировал в речи прокурора на «нечаевском процессе» (ПВ, 1871, № 163, 10 июля).

…Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. — Указание на дореформенную службу — ссылку Салтыкова в Вятке. Подробнее см. Макашин, стр. 299–483.

Я всегда чувствовал слабость к русской бюрократии, и именно за то, что она всегда представляла собой, в моих глазах, какую-то неразрешимую психологическую загадку. — Эти и следующие за ними иронические слова выражают одно из самых серьезных и глубоких наблюдений Салтыкова над миром российского чиновничества, в котором он провел почти четверть века и который знал так глубоко. Салтыков был убежден в неверности, зыбкости, «призрачности» государственного аппарата самодержавной власти, несмотря на все «физическое» (политическое) могущество этой власти. У «слуг царя и отечества», рядовых, а зачастую и руководящих, писатель видел служение только собственным интересам и своекорыстию, а не государственным идеалам и принципам.

Сквозник-Дмухановский — городничий из гоголевского «Ревизора», начальник Держиморды.

…это своего рода habeas corpus. — Иронический намек на положение личности в условиях политического бесправия при самодержавии и хищничество его полицейского аппарата. Возникновение термина английского законодательства habeas corpus, обозначающего гарантии личной свободы, исторически связано с парламентским биллем 1679 года, направленным против произвольных арестов и неограниченных сроков заключения противников монархии.

…Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нех учредить. — Намек на дело о «сибирских сепаратистах» (см. стр. 576 в т. 7 наст. изд.) или на «кружок сибиряков», привлекавшихся по «нечаевскому делу» (см. стр. 782 в т. 10). Порто-франко — портовые города, свободные от таможенного надзора.

Соглядатай-француз <…> не полезет в заговор <…> русский соглядатай <…> сам напишет прокламацию. — Возможно, намек на В. Костомарова, предавшего Михайлова и Чернышевского: он втерся к ним в доверие, показав отпечатанное в тайной домашней типографии свое антиправительственное стихотворение.

…созрели мы или не созрели… — В 1859 году Е. И. Ламанский на одном из диспутов заявил, что для публичного обсуждения общественных вопросов «мы еще не созрели». Эту фразу подхватила демократическая журналистика, высмеивавшая рассуждения консервативной печати о «незрелости» русского общества, неподготовленности к реформам (см., например, РМ, 1872, № 227, 3 сентября).

…Анпетов пригласил нескольких крестьян <…> Это почти что «droit au travail»! — Доходы в артели Анпетова распределяются в соответствии с программой французских социалистов-утопистов по осуществлению «союза труда и капитала», в котором накопления делаются за счет эксплуатации труда капиталом. Салтыков показывает, что устроенная Анпетовым «артель» является капиталистической (см. Р. Левита. Общественно-экономические взгляды Салтыкова-Щедрина, Калуга, 1961, стр. 212–213). «Droit au travail» — пункт «Декларации прав человека и гражданина» Великой французской революции конца XVIII века, внесенный при якобинской диктатуре.

Некако — как-то, как будто (церковнослав.).

…у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. — В комедии «Бедная невеста».

…у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». — В очерке «Столп» (см. стр. 110), который в журнальной публикации предшествовал «Охранителям».

…в моей к-ской резиденции… — то есть в Калязине.

«Miserere». — Здесь: ария из оперы Дж. Верди «Трубадур» (1853), написанная на латинский текст 50-го псалма царя Давида (Библия).

…служил дворянским заседателем <…> до появления становых приставов… — то есть до 1837 года, когда земский суд (уездная полиция) был реорганизован и выборные должности дворянских заседателей заменены становыми приставами, назначавшимися губернатором.

…дразнили <…> фофаном… — то есть простофилей, дураком, разиней. Это словечко использовано Салтыковым в четвертом «Письме о провинции» (т. 7 наст. изд.) для обличения бессознательности и социальной пассивности.

…не опоздай он к секретарю <…> ничего бы этого не было. — То есть Терпибедова не отдали бы под суд, успей он дать взятку.

…запрещенный поп-с. — Запрещение отправлять церковную службу и требы (временно или с отрешением от должности) налагалось на духовных лиц церковным судом за преступления по должности или за клевету.

…вене-зиси! — иди сюда! (франц. venez-ici!).

Только прежде я ее Монрепо́ прозывал, а нынче Монсуфрансом зову <…> иерей-то, называет это благорастворением воздухов! — Монрепо — мой отдых (франц. mon repos); использовано Салтыковым в «Убежище Монрепо» (1878–1879; т. 13 наст. изд.). Монсуфранс — мое страдание (искаж. франц. ma souffrance). «Благорастворение воздухов» — выражение из молитвы «О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временах мирных…». Употребляется в значениях: тишина и спокойствие; чудесная погода.

…перметте бонжур! — Позвольте, здравствуйте! (франц. permettez, bonjour!).

В терпении хотим стяжать души наши.. — перифраз евангельского текста: «Терпением вашим спасайте души ваши» (Лука, XXI, 19).

Долгогривые — они ведь… примеры-то эти были! — Намек на то, что из духовного сословия — долгогривые — вышел ряд деятелей революционной демократии, в частности Чернышевский и Добролюбов.

…пошлость <…> вызывает <…> поползновения к прозелитизму <…> Требует, чтоб разум покорился ее убеждениям. — Прозелитизм — подражание, усвоение. О взаимоотношениях передовой мысли и литературы с «уличной философией» пошлости см. в статье «Насущные потребности литературы» (т. 9 наст. изд.).

…я вредным идеям не обучался-с. В университетах не бывал-с! — В освободительном движении 60-70-х годов активное участие принимало, в частности, студенчество: в университетах неоднократно имели место студенческие волнения; в основном из студентов состояла нечаевская заговорщическая организация 1869 года «Народная расправа»; студенты играли значительную роль в кружке Долгушина, процесс которого слушался в июле 1874 года.

…варите сыры — и недоимкам вашим конец <…> Теперича у нас молоко-то робята хлебают, а тогда оно, значит, за недоимки пойдет? — На страницах «Отеч. записок» против фетишизации артельных сыроварен либеральными земцами, как и Парначев, «под выгодой понимавшими только рубли, которые крестьянин отнесет в волость для уплаты повинностей», выступал Энгельгардт (ОЗ, 1872, № 2, отд. II, стр. 145. Ср. рец. на роман Н. Витнякова «Русские демократы», т. 9 наст. изд.).

…кассы… когда ж это видано? — Ссудно-сберегательные кассы наряду с другими хозяйственными и финансовыми ассоциациями в начале 70-х годов широко распространились в рабочей среде благодаря народнической интеллигенции. «Отеч. записки» иронически относились к надеждам, возлагавшимся на подобные организации (см., например, ОЗ, 1872, № 2, отд. II, стр. 178).

Купцы обсчитывают и обмеривают, чиновники — притесняют <…> Потому, что школы нет. — Салтыков пародирует рассуждения либеральной печати, объяснявшей бедственное положение крестьянства пьянством (см. прим. к стр. 22) и невежеством. Подобные рассуждения высмеивались «Отеч. записками»: «…Везде повторяется <…> народу учиться негде — потому он и бедствует» <…> школ, говорят, у народа нет, потому он и пьянствует» (1873, № 10, отд. II, стр. 268). Вместе с тем «Отеч. записки» писали и о необходимости развития народного образования, подчеркивая неспособность земств, ведавших народными школами, решить эту проблему (см. например, № 8 за 1873 год, отд. II, стр. 239–263).

Коль славен…это значит, в Сионе-с! — «Коль славен наш господь в Сионе…» — одни из христианских, в том числе и православных гимнов. В царской России имел также значение государственного национального гимна наравне с «Боже царя храни…».

Переписка^*

Впервые — ОЗ, 1873, № 12 (вып. в свет 15 дек.), стр. 631–644, под заглавием «Благонамеренные речи. V. Переписка», со словами «С подлинным верно» перед заключавшей текст подписью «Н. Щедрин».

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке изд. 1876 автор сделал одно существенное сокращение в самохарактеристике Батищева. Приводим вариант ОЗ.

К стр. 91, после абзаца «P. S. Вы положительно несправедливы…»:

Остальные разночтения во всех трех прижизненных изданиях не выходят за пределы мелкой стилистической и орфографической правки.

Сатирическая критика «благонамеренности» и «благонамеренных речей» дается в очерке «Переписка» на материале деятельности новых судебных учреждений, введенных реформой 1864 года. Отмена сословных судов, установление института присяжных поверенных (адвокатов) и присяжных заседателей, гласный и состязательный характер судопроизводства, независимость суда от администрации — все это преподносилось в официальных заявлениях, а также в либеральной печати, как введение в русскую жизнь гарантий законности. Очерк Салтыкова не оставлял места для подобных иллюзий. С точки зрения официальной новое правосудие было «орудием для определения всех нравственных или политических отношений граждан друг к другу и к государству»[507]. Салтыков показывает, что на деле — это новые орудия подтягивания и обуздания в руках «лгунов-лицемеров» и новый источник обогащения для рыцарей «легкой наживы».

В центре очерка — фигура Батищева — образ прокурорской власти и Ерофеева — образ нового сословия, присяжных поверенных, адвокатуры. Прокуроры — «излюбленные люди закона» — представляли идею государственности и защищали «государственный союз»; адвокаты совмещали в своей деятельности «элементы публичный и частный», прокурор находился на «казенной службе» и получал жалованье. Вознаграждение труда адвокатов формально определялось таксою, но практически зависело от договоренности с клиентом. Все эти стороны нового устройства судебного дела сатирически освещены в очерке.

Появление в «Переписке» фигур Батищева и Ерофеева подготовлено образами Нагорнова и Тонкачева из «Господ ташкентцев» («Ташкентцы приготовительного класса»; т. 10 наст. изд.).

Главное внимание писатель уделяет Батищеву и его прокурорскому усердию в раскрытии дела о «тайном обществе», которое он расследует с таким рвением не потому, что озабочен защитой «основ» и «краеугольных камней», а потому, что надеется продвинуть этим делом свою служебную карьеру.

Ко времени создания «Переписки» судебная практика России знала только один открытый политический процесс — «нечаевскоедело», на котором Салтыков присутствовал и о котором писал[508]. Материалы процесса, так же как и высказывания по поводу его печати — «Моск. ведомостей», «Зари», и «Голоса», — нашли сатирическое отражение в ряде мест очерка. Например, речь прокурора В. А. Половцева — государственного обвинителя на процессе — расценивалась в печати как образцовый пример исполнения прокурорских обязанностей «в самом строгом смысле их определяющего закона»[509]. Салтыков же ядовито высмеял мнимую объективность прокурора.

Очерк содержит и ряд других злободневных откликов на борьбу самодержавия с революционным движением, набравшим как раз в это время новую силу, но и терпевшим неизбежные поражения. К осени 1873 года относится разгром кружка «долгушинцев», первые аресты «чайковцев» и др.

Что касается Ерофеева, то при всей эскизности в зарисовке этой фигуры она ярко представляет тип «адвоката-лихача»[510], продажного «откупщика трибуны»[511] с характерными для пореформенного суда баснословными гонорарами. Среди «хищников» новой буржуазной интеллигенции адвокатура считалась одним из лучших занятий, ибо «цивическим стремлениям она удовлетворяет, да и материальные блага дает в изобилии и с изумительной легкостью. Соединение двух таких выгодных условий влечет к этому занятию сердца как прогрессивных юношей, так равно и мужей, искушенных опытом»[512]. К изображению этой категории «деятелей русской земли» Салтыков обращался неоднократно[513].

…казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть один из прекраснейших уделов… — Судебной реформой 1864 года в сенате были образованы, «в качестве верховного кассационного суда, два кассационных департамента — один для уголовных, другой для гражданских дел» («Судебные уставы 20 ноября 1864 года», «Учреждения судебных установлений», ст. 114). Чиновники этих департаментов («сенаторы»), получавшие весьма значительный оклад, назначались из числа высших чинов прокурорского надзора (там же, ст. 208).

Клеппер — очень дорогая порода выездных лошадей.

Не потому должен быть наказан преступник, что этого требует безопасность общества или величие закона, но потому, что об этомвопиет сама злая воля… — Сатирически критикуется одно из главных положений идеалистической философии права и буржуазного уголовного законодательства: «преступление есть <…> проявление злой человеческой воли». Возможно, что в следующем затем рассуждении о «преступлении» и «наказании» Салтыков отчасти имел в виду и Достоевского, утверждавшего в «Дневнике писателя» за 1873 год, в связи с частыми фактами оправдания подсудимых присяжными: «…Строгим наказанием, острогом и каторгой вы, может быть, половину спасли бы из них. Облегчили бы их, а не отяготили» (Гр., 1873, № 2, 8 января, стр. 35). С этим утверждением полемизировал Михайловский на страницах «Отеч. записок» (1873, № 2, отд. II, «Лит. и жури, заметки», стр. 337).

…объявил себя специалистом по части скопцов <…> и получил сорок тысяч. — Принадлежность к секте скопцов каралась каторгой как изуверство и посягательство на официальное православие. В начале 70-х годов правительство начало активно преследовать умножившиеся тайные общины скопцов, видя в них «правильно организованные тайные общества <…> лучший образчик русской организации» (РМ, 1872, № 84, 1 апреля). В 1872–1873 годах в Москве, Петербурге и Калуге слушались крупные процессы по делам целых скопческих общин (см. РМ, 1872, №№ 84, 104 и 171, 1 апреля, 24 апреля и 5 июля; 1873, №№ 43 и 51, 15 и 26 февраля; MB, 1873, №№ 28–30, 1–4 февраля; «СПб. вед.», 1873, № 55, 25 февраля). Подобные дела «каждый раз открывали в России обильные золотоносные струи» для адвокатов (РМ, 1872, № 84, 1 апреля), поскольку скопчество было особенно распространено среди купцов и коммерсантов и сопровождалось круговой порукой.

«La fille de Dominique» — водевиль П. Левассора.

…неси сей крест с смирением <…> и ни один волос <…> не упадет без воли того, который заранее все знает… — «Благонамеренные» сентенции Надежды Батищевой построены на заветах христианской морали, заимствованных из Библии (ср.: «отвергни себя и возьми крест свой» — Матфей, XVI, 24; «ни один волос его не упадет» — третья кн. Царств, I, 52; «бог <…> знает все» — Иоанн, III, 20, и др.).

…je crois que le knout ferait bien mieux leurs affaires! — Сентенции «братца» Батищевой и ее собственные насчет пользы кнута — по-видимому, сатирическая реплика на скандальные выводы комиссии, в 1872 году изучавшей деятельность волостных судов, в частности вопрос о целесообразности отмены телесных наказаний для крестьян: комиссия пришла к выводу, что розги — «самое выгодное и удобное из всех наказаний» (ОЗ, 1872, № 10, отд. II, «Наша обществ. жизнь», стр. 238). Соединение проповеди кнута с молитвой («все упование мое…» — см. «Молитвослов», СПб. 1907, стр. 10, 27, 44, 57 и др.) — возможно, намек на митрополита Филарета, одного из составителей текста Манифеста 19 февраля и автора «Записки о телесных наказаниях с христианской точки зрения» (1861), в которой эти наказания оправдывались ссылками на Священное писание.

…«Общество для предвкушения гармоний будущего» <…> — цель его заключается в «непрерывном созерцании гармоний будущего и в терпеливом перенесении бедствий настоящего». — Это шутливо-обобщенное название народнически-социалистических групп и кружков пользовалось большой популярностью среди революционеров 70-80-х годов. Далее пародируется речь прокурора В. А. Половцева, обвинителя на «нечаевском процессе», заявившего, что любой вид организации — студенческий кружок, артель или общество взаимопомощи — угрожает существующему порядку, ибо «распространение полезных, научных и по преимуществу практических сведений» было лишь «официальной, внешней» целью, «внутренняя же, настоящая» заключалась в распространении «лжеучений коммунизма и социализма» (ПВ, 1871, № 163, 10 июля).

Позвольте мне называть этих людей не злоумышленниками, а заблуждающимися! <…> в свое время <…> вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… — Прокурор Половцев в начале своей речи на «нечаевском процессе» заявил, что студенческие кружки «не имеют в себе ничего противузаконного» и существование их «вполне невинно», а затем стал утверждать, будто самый факт существования кружков представляет опасность, что их «невредные» участники, «сами того не замечая, мало-помалу делаются людьми все более и более вредными и опасными», от деятельности «предосудительной» переходят к деятельности, «прямо предусмотренной законом» (ПВ,1871, № 163, 10 июля).

…горших злоумышленников не было <…> они паче душегубов и воров… — Именно такое обвинение адресовала в связи с «нечаевским процессом» реакционная и либеральная печать русской революционной демократии: «С кем в родстве эта революционная партия <…> Кто в русском народе ей пособники и союзники <…> Грабители и жулики <…> Жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма, они по крайней мере не выдают себя благовестителями и не употребляют софизмов для разврата незрелых умов» (MB, 1871, № 161, 25 июля). Аналогичную точку зрения высказывал «Голос» (1871, № 183, 4 июля).

…по меняльным рядам ходит и от изуродованных людей поживы ищет! — Меняльные лавки занимались разменом денег и мелкими банковскими операциями. Среди менял было много скопцов (РМ, 1872, № 84, 1 апреля).

…теперь у меня <…> уже восемьдесят три человека обвиняемых. — Намек на «нечаевское дело», где фигурировало 83 подсудимых, из которых только одиннадцати предъявлено было обвинение в «злоумышлении против государства»; в итоге, по признанию самого прокурора, оказалось всего «лишь четыре, можно сказать, пять подсудимых, привлекаемых собственно по этому делу» (ПВ, 1871, № 156, 2 июля и № 163, 10 июля).

Люди, которые <…> могли бы претендовать на титул благодетелей человечества <…> ничего, кроме справедливой кары закона… — Либеральная печать в особенную заслугу прокурору Половцеву ставила его «объективность»: он «счел возможным выставить не только темные, но к светлые стороны характера даже тех <…> на которых он призывал наиболее строгую кару суда. Этот прием придавал особенный вес его обвинению…» («Заря», 1871, № 7, «Из совр. хроники», стр. 40).

…как прозорлив был покойный преосвященный… — О «прозорливости», то есть, в данном случае, об общественной позиции, Московского митрополита Филарета дает представление его письмо Александру II («Выписка из письма московского священнослужителя в Петербург, декабря 17 дня 1861», М. 1862). Герцен оценил это обращение как «дикий вопль изуверства, бледнеющего перед мыслью, перед человеческой волей и взывающего к гонениям и казням. В этом преступном и безумном писании — донос на литературу, на журналы, на общественное мнение…» («Колокол», 1862, л. 133, 15 мая).

«Вы фарисеи и лицемеры <…>». Все в духе пророка Илии. — Филаретов пользуется библейскими образами: фарисеи — члены древнеиудейской религиозной секты, отличавшейся фанатизмом и лицемерием; Исав, старший сын патриарха Исаака, продал младшему брату право первородства за горшок чечевичной похлебки; в львиный ров был брошен пророк Даниил за обличения безнравственности царя и его приближенных; сиренская прелесть — обольщение, соблазн; и крадете, и убиваете, и клянетесь лживо — заповеди Моисея, нарушение которых считалось смертным грехом, гласили: «не укради, не убий, не клянись лживо»; жрете Ваалу — поклоняетесь идолам (жрети — приносить жертву богу). Ваал — языческий бог, изображавшийся в виде тельца; поклонение ему означало забвение высших нравственных принципов во имя корысти и стяжательства; Илия—библейский пророк, обличавший разврат соплеменников и предвещавший им возмездие.

…даже многие высокопоставленные лица! — Это открытие Батищева и предупреждения маменьки об опасностях, которыми оно чревато (см. стр. 86–87), — сатирический выпад против «Моск. ведомостей», которые простерли свою «обвинительную мономанию» (см. стр. 523 в т. 9 наст. изд.) вплоть до правительственных сфер: «Ми видели злых заговорщиков на местах влиятельных и ответственных, и никто не поручится, чтоб и в сию минуту в рядах людей, призванных охранять спокойствие государства, не было тайных врагов его или пособников врагам» (MB, 1870, № 4, 6 января). За эти намеки газете было объявлено предостережение (MB, 1870, № 8, 11 января).

…под «безопасностью» они разумели <…> воспрещение полиции входить в обывательские квартиры! — Пресловутая «законность» нового суда не охраняла граждан от произвола полиции. Например, в декабре 1873 года студент П. Т. Попов был приговорен к тюремному заключению за оскорбление жандармского офицера при производстве обыска. «Оскорбление» выразилось в требовании предъявить ордер па обыск (MB, 1873, № 313, 12 декабря).

Коммеморативный — памятный, напоминающий (франц. commémoratif).

…взглянуть «La fille de m-me Angot»… — Герой Салтыкова в курсе новинок каскадного мира: оперетта Ш. Лекока «Дочь мадам Анго» впервые была поставлена в Петербургском Михайловском театре в сезон 1873 года («Петерб. листок», 1873, № 202, 14 октября). См. прим. к стр. 116.

Саккос — облачение православного архиерея во время богослужения.

Предики — проповеди (от лат. praedico).

Есть люди высшие, средние и низшие — и сообразно с сим опыты. — Выпад против Чичерина, разделявшего общество на три класса — высший, средний и низший — со строго разграниченными функциями: для высшего— в первую очередь умственная деятельность и в особенности управление государством, для низшего — физический труд и повиновение высшему (Б. Н. Чичерин. О народном представительстве, М. 1866, стр. 410–420).

…они <…> требовали миллион четыреста тысяч голов… — Это «требование» вновь отсылает читателя к материалам «нечаевского процесса» (см. стр. 738 в т. 10 наст. изд.).

…выписывали «Труды Вольно-экономического общества» <…> чтоб по поводу их затевать недозволенные сборища… — Сатирический образ, реальная подоплека которого кроется в характере деятельности большинства кружков революционной молодежи начала 70-х годов. Например, известная группа, или общество, «чайковцев» начала свою деятельность с организации тайных кружков саморазвития и с распространения среди интеллигенции, как в Петербурге так и по всей России, произведений научной, публицистической и художественной литературы, отвечавшей ее пропагандистским целям (Ш. М. Левин. Общественное движение в России в 60-70-е годы XIX века, М. 1958, стр. 355). Подавляющее большинство распространенной литературы было легальными изданиями, вышедшими под контролем царской цензуры (произведения Чернышевского, Добролюбова, Писарева и др.). Сатирически заостренным указанием на это обстоятельство и является ссылка на «Труды Вольно-экономического общества» — печатные издания общества хотя и носили либеральный характер, но были весьма далеки от революционности.

…покуда не сдадут меня <…> в архив, членом белозерского окружного суда <…> судить белозерских снетков. — То есть спровадят в захолустье под предлогом служебного перевода. Обозначенная здесь перспектива «судить белозерских снетков» получила впоследствии разработку в знаменитых сценах суда над пискарем в «Современной идиллии».

Кюмюлировать — совмещать (франц. cumuler).

Столп^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 1 (вып. в свет 21 янв.), стр. 239–268, под заглавием «Благонамеренные речи. VI».

Заглавие «Столп» дано в изд. 1876.

Сохранилась наборная рукопись ОЗ, во многих местах правленная автором. Приводим шесть вариантов первоначального слоя рукописи.

К стр. 110. История «кандауровского барина» начиналась и продолжалась иначе: вместо абзаца «Кандауровского барина чуть-чуть не увезли-с» было «Кандауровского барина увезли».

На той же стр., в абзацах «Неизвестно-с…» и «Поступков не было…», вместо «господин становой» было «господин исправник».

Там же, в абзаце «Поступков не было…», после слов «а ни с кем не знакомится, книжки читает», было «— Увезли-с».

В том же абзаце текст «так и ожидали, что увезут! <…> и айда в Петербург-с!» вставлен позднее.

К стр. 114, после абзаца «— Какая красота!..»: Я еще ребенком помню, как Прохор Лукьяныч… (см. текст варианта ниже).

К стр. 117, после абзаца «И этот-то щеголь…»

Сличение рукописи с первопечатным текстом обнаруживает, что в не дошедшей до нас корректуре автором была сделана небольшая правка текста.

«Столп» — первый из двух рассказов в «Благонамеренных речах» (второй— «Превращение»), посвященный Осипу Дерунову, одной из наиболее ярких и завершенных фигур в салтыковской галерее сельской и провинциальной буржуазии — «чумазых», — быстро поднимавшейся на дрожжах послереформенного экономического развития из среды зажиточного крестьянства и уездного мещанства.

В рассказе художественно обобщены воспоминания и впечатления Салтыкова, связанные во многом с собственной биографией и относящиеся к местам и людям Тверской губернии, известным ему с детских лет. Как всегда, однако, у писателя «свое» перемешано в рассказе с «чужим», «а в то же время дано место и вымыслу» (из прим. Салтыкова к началу «Пошехонской старины»; т. 17 наст. изд.).

Описывая в самом начале рассказа «родовое наше имение Чемезово», слывшее в былые годы «золотым дном», Салтыков вспоминает о старинном центре родовой вотчины своих отцов и дедов, селе Спас-Угол Калязинского уезда, где он родился и где прошли его детские годы. Но несколько дальше в том же рассказе, а также в рассказе «Кандидат в столпы», там, где возникает и получает разработку тема «ликвидации» Чемезова, под этим же названием обобщаются воспоминания и впечатления Салтыкова, связанные с другим имением и его судьбой, весьма характерной для общего процесса распада дворянско-помещичьего хозяйства. «Строительный материал» рассказа в этой его части, так же как и в рассказе «Кандидат в столпы», во многом заимствован из истории того имения обширной салтыковской вотчины, которое принадлежало в былые годы Анне Васильевне и Марье Васильевне Салтыковым — теткам писателя. В это небольшое имение того же Калязинского уезда Тверской губернии, что и Спас-Угол (в 35 верстах от него), входили деревня Новинки, где был обветшалый «господский дом», сельцо Мышкино и лесная дача Филипцево. Под названием «Уголок» это имение «тетенек-сестриц» описано в гл. VII «Пошехонской старины».

С личными воспоминаниями Салтыкова связана также фигура старика Лукьяныча в комментируемом рассказе. Имя старосты Новинок Прохора Лукьянова упоминается в хозяйственных бумагах отца Салтыкова, Евграфа Васильевича[514]. В первоначальном слое рукописи рассказа «Столп» к характеристике Лукьяныча относились следующие открыто автобиографические строки, потом зачеркнутые и не попавшие в печать, но впоследствии развернутые в упомянутой гл. VII «Пошехонской старины»:

(Место это следовало в рукописи за абзацем на стр. 114 «Какая красота…».)

В 1859 году имение Новинки перешло в общее владение Михаила Евграфовича и Сергея Евграфовича Салтыковых. В 1861 году крестьяне деревни Новинки были переведены на выкуп. Оставшаяся же после выкупа в распоряжении владельцев земля, кроме лесной дачи, пустоши Филипцево (100 десятин), была «продана крестьянину той же деревни Софрону Осипову с товарищами…». Впоследствии и Филипцево было описано и продано с аукционного торга за неуплату Михаилом Евграфовичем долга матери. Чтобы «дача» не пошла за бесценок на торгах, ее купил за 2800 рублей и затем продал за 5000 рублей брат, Сергей Евграфович. Этими двумя продажами земельные владения Салтыкова и его брата, находившиеся в Тверской губернии и принадлежавшие к родовой вотчине, были полностью ликвидированы. Они перешли в руки местной сельской буржуазии, состоявшей из бывших крепостных крестьян помещиков Салтыковых.

Приведенная справка, сведения для которой заимствованы из собственноручной записки Салтыкова о своих имениях[515], показывает, как близко следует местами Салтыков в своем рассказе за фактами имущественной биографии своей семьи и собственной. Даже цифра, которую Дерунов называет за предлагаемую ему помещиком землю — «пять тысяч», — в точности соответствует той, за которую была продана пустошь Филипцево, упоминаемая под этим своим названием в рассказе «Кандидат в столпы».

Имя «героя» рассказа — Осип — явно взято от отчества упомянутого выше Софрона Осипова, покупщика земель Салтыкова. Фамилия же Дерунов, столь соответствующая хищнической природе этого персонажа, заимствована, по-видимому, со страниц «Отеч. записок». Она принадлежала некоему провинциальному публицисту и не раз упоминалась Михайловским в его «Литературных и журнальных заметках» как раз в то время, когда Салтыков работал над «Благонамеренными речами»[516].

Свободно соединяет в своем рассказе Салтыков и другие «материалы», восходящие как к воспоминаниям его детства и юности, так и к недавним поездкам в родные места[517]. Так, топонимическое сокращение Т ***, обозначающее место, где у Дерунова был постоялый двор, на котором останавливался в годы своего учения в столицах, при поездке на каникулы, автор повествования, раскрывается реально-биографическим комментарием на основе анализа салтыковских описаний и характеристик одновременно как богатое торговое село Талдом и уездный город Калязин. Оба эти пункта находились поблизости от Спас-Угла. Через Талдом Салтыков ездил на каникулы домой из Москвы, в годы ученья в тамошнем Дворянском институте. В годы же пребывания в Царскосельском лицее путь Салтыкова из Петербурга в Спас-Угол — «несколько дней тряской и бессонной дороги» — проходил через Тверь и Калязин.

Приведенные и другие возможные здесь справки биографического комментария устанавливают реальные источники начатой Салтыковым работы по созданию галереи образов новых «столпов» русской жизни и вместе с тем показывают широту и глубину художественно-публицистического обобщения этих источников.

Современники сразу же оценили типичность и социальную содержательность образа Дерунова. Известный криминалист профессор А. П. Чебышев-Дмитриев отмечал, что в рассказе «Столп» Салтыков «мастерской кистью» вывел «кулака-мещанина» в ранге «охранителя и столпа»[518]. А несколько позднее К. Арсеньев писал: «Чтобы понять вполне значение Дерунова, необходимо припомнить, что этот образ создан в 1873 году, когда «столпы» только что нарождались в действительности, когда свежеиспеченное сословие «мироедов», крупных и мелких, начинало лишь расправлять свои крылья и не успело еще сделаться предметом всестороннего изучения. Г-ну Салтыкову удалось заглянуть в процесс образования типа, финансировать его черты в самый момент их зарождения <…> Мы видим здесь с поразительною ясностью, каким образом сатира может прийти на помощь социологии, указать ей путь и тему для исследования»[519].

…преосвященный <…> в К — не обедню служил… — Здесь: К-н — Калягин и его Троицкий монастырь. Колокольня монастыря была высокая, оказавшись ныне в зоне затопления, служит маяком на Угличском водохранилище.

…сигнации были, а теперьче на серебро счет пошел… — Финансовая реформа 1839 года устанавливала серебряный рубль в качестве государственной денежной единицы взамен ассигнации: 1 р. серебром приравнивался к 3 р. 50 к. ассигнациями.

Песьи мухи — мухи, появляющиеся в самую жаркую пору лета, в так называемые «песьи дни».

…я воспитывался в одном из тех редких в то время заведений, где действительно телесное наказание допускалось лишь в самых исключительных случаях. — Салтыков имеет здесь в виду Царскосельский лицей, а не Московский дворянский институт: в последнем сечение воспитанников практиковалось довольно часто.

Одворичное сено — собранное на одворичной земле, то есть прилежащей к деревне.

…перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных… — Ср. с этим в «Истории одного города» названия глав: «Соломенный город» и «Голодный город».

…прежде был городничий <…> теперь <…> в городские головы выбран отставной корнет. — Городская реформа 1870 года заменила прежние сословные городские думы всесословными городскими учреждениями местного самоуправления, административно назначавшегося городничего — выборным городским головою. Реформа, построенная на принципе имущественного ценза выборных городской думы, имела целью поднять хозяйство городов путем привлечения в самоуправление преимущественно местной торговой и финансовой буржуазии — купцов и зажиточных мещан. Но вначале по традиции в городские головы нередко избирались дворяне, метонимически обозначенные в тексте Салтыкова словом отставной корнет.

…судит <…> отставной поручик… — Речь идет о мировом суде, учрежденном в 1864 году. Мировой судья избирался уездным земским собранием из числа лиц, обладавших имущественным и образовательным цензом — практически, в то время, из дворян-помещиков.

Красненькая — десятирублевая ассигнация, розового цвета.

Сибирка. — См. прим. к стр. 33.

Дельцы — здесь: приказчики.

Вино вам предоставлено было одним курить <…> Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. — С 1791 года винокурение составляло монополию дворянства. После 1861 года, когда производство зерна в помещичьих хозяйствах резко сократилось, а для найма рабочих потребовался капитал, винокурение стало убыточным для помещиков. Его прибрала к рукам местная буржуазия, как один из выгоднейших способов приложения капитала. Мещане и купцы по закону не имели права владеть винокуренными заводами и арендовали их.

Белоус — полевой сорняк.

…земля — обрезки кое-какие <…> А у тебя разве дача? — В ходе проведения крестьянской реформы, при составлении уставных грамот, определявших размежевание помещичьих и крестьянских земель, помещики старались взять себе лучшие земли в разных местах имения. В результате многие помещичьи имения потеряли свою цельность и состояли из отдельных участков, перемежавшихся с крестьянской землей. Дача — термин межевого законодательства: земельный участок самостоятельной ценности (лесная дача, земельная дача).

…пишут: сенов не родилось, скот выпал. — Ср. письмо крестьян Заозерья от 10 сентября 1872 года к И. Е. Салтыкову: «С 1864 года почти ежегодно свирепствуют скотские падежи и неурожаи <…> в 1870 году у всех крестьян выпал рогатый скот, в 1871 году неудовлетворительный урожай хлеба, с нынешнего году опять скотский падеж» (изд. 1933–1941, т. 18, стр. 449).

Миткалевая фабрика — хлопчатобумажная фабрика.

Снял, вишь, о/селезную дорогу <…> Сибирь, думаю. — Конец 60-х — начало 70-х годов был в России периодом громадного подъема железнодорожного строительства, сопровождавшегося громадным же размахом акционерного ажиотажа вокруг этого строительства и преступными махинациями многих акционеров (ср. стр. 146, 166 и прим. к ним).

Леса извели — уголь явился. — Отклик на историю с каменноугольными копями, открытыми в 1873 году в с. Чулкове, близ Скопина: помещик, владевший землей, где был обнаружен уголь, сдал ее в аренду каменноугольной компании за большие проценты с прибылей (MB, 1873, № 60, 11 марта, и стр. 265 и 716 в т. 10 наст. изд.). В том же году страну охватила каменноугольная лихорадка: вздорожание английского угля побудило русскую буржуазию начать широкую разработку отечественных запасов (там же, № 55, 6 марта и № 163, 1 июля).

…не воспитывался в коммерческом… — то есть в Коммерческом училище.

…не чикуновские ли приказчики наехали? — Чикуновы — заозерские крестьяне, на глазах у Салтыкова ставшие купцами (А. Прямков. Салтыков-Щедрин в Ярославском крае, Ярославль, 1954, стр. 40).

Разве не обвиняли фабриканты своих рабочих в бунте за то, что они соглашались работать <…> под условием увеличения заработной платы! — Намек на стачку на Невской бумагопрядильной мануфактуре 22 мая 1870 года — первую массовую забастовку в России, когда забастовало 800 человек, потребовав повышения заработной платы и возвращения незаконных штрафов; 63 участника стачки были арестованы и отданы под суд по обвинению в политической агитации (см. «СПб. вед.», 1870, №№ 147, 156, 161, 162, 30 мая, 9, 14 и 15 июня). Во время работы Салтыкова над рассказом забастовали рабочие серпуховской фабрики Третьяковых (см. там же, 1873, № 353, 22 декабря).

…на цугундер… — на расправу (от нем. zu Hundert — к сотне <палочных ударов>).

Занадельная земля — оставшаяся у помещика после выделения крестьянских наделов (см. выше прим. к стр. 104).

И вот я ехал «кончать». — См. очерк «Кандидат в столпы».

«Собрание иностранных романов» — «самый дешевый журнал для легкого чтения в России», по определению «Моск. ведомостей» (1873, № 6, 10 января). Печатал переводы главным образом с французского н английского.

…Поль де Кока читаю <…> Даже Баркова наизусть знает… — Увлечение романами Поль де Кока и стихами Баркова, а также кафешантанными театрами Берга и Егарева, увеселительным заведением Излера «Минеральные воды» («Минерашки»), опереттами Оффенбаха и Лекока, цирком, танцклассами и шансонетками является в салтыковской сатире одною из примет для обозначения безыдейности и благонамеренности.

Навозный. — Ср. о нем в «Помпадуре борьбы…» из «Помпадуров и помпадурш» в т. 8 наст. изд.

Кандидат в столпы^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 2 (вып. в свет 18 февр.), стр. 485–507, под заглавием «Благонамеренные речи. VII. (Продолжение той же материи)».

Заглавие «Кандидат в столпы» было дано рассказу в изд. 1876.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Разночтения во всех трех отдельных прижизненных изданиях незначительны и относятся только к мелкой стилистической правке.

Рассказ «Кандидат в столпы» по своему сюжету непосредственно продолжает рассказ «Столп». Связь обоих рассказов Салтыков подчеркнул в журнальной публикации, где второй из них имеет подзаголовок: «Продолжение той же материи» и ссылку: «См. предыдущий № «Отеч. зап.». Еще более выявляет эту связь названия, данные обоим рассказам в отдельном издании.

Сюжет рассказа в основе своей автобиографичен: Чемезово во многом напоминает доставшееся Салтыкову по разделу 1859 года имение Новинки — и историю «ликвидации» этого имения (см. комментарий к рассказу «Столп»). Но Чемезово вместе с тем, и это главное, — типичный образ заброшенного после реформы помещичьего имения, ставшего объектом борьбы новоявленных хищников. Подобно городу Т*** в рассказе «Столп», Чемезово представляет собой ту почву, на которой закладывали основу своего процветания будущие деруновы, где выкристаллизовывались многочисленные «оттенки любостяжания». Один из этих оттенков демонстрирует «кандидат в столпы» — «Заяц из Долгихи», посредник-маклер по устройству сделок между помещиками и покупщиками их земель — фигура новая в русской деревне. Здесь это эпизодическая фигура, в рассказе «Отец и сын» она будет показана в полный рост в образе другого «кандидата в столпы» — Стрелова. Центральная трагическая тема рассказа «Кандидат в столпы» — повседневное, ставшее «простым обрядом», потрясание общественных основ, прикрываемое «благонамеренными речами» «столповой морали».

Горе «дуракам»! — Салтыков напоминает читателю лейтмотив «благонамеренных речей», с которых начал цикл (см. «В дороге»).

Горе «карасям», дремлющим в неведении, что <-..> их назначение <…> служить кормом для щук… — На тему этой «благонамеренной» сентенции Салтыков в 1884 году напишет сказку «Карась-идеалист» (т. 15 наст. изд.).

…нужно принадлежать к числу семи мудрецов… — Полулегендарные мудрецы Древней Греции, жившие в VII–VI веках до н. э. и излагавшие свои мысли в кратких образных изречениях (гномах).

…я нахожу своего противника вооруженным прекраснейшим шасспо, а сам нападаю на него с кремневым ружьем, у которого <…> вместо кремня <…> чурочка. — Шасспо — нарезное ружье, изобретенное в 1866 году французским рабочим и названное так по его имени. Чурочка вместо кремня — отзвук событий периода Крымской войны, когда подрядчики и интенданты-хищники поставляли и такие ружья.

«Куплю я себе подмосковную!» <…> На проданный мне лес любуюсь, но войти в него не могу: чужой! — Автобиографический факт, связанный с покупкой Салтыковым в конце 1861 года подмосковного имения Витенево. Подробнее см.: «Салтыков в воспоминаниях», стр. 651 и 835.

Памятны мне «крепостные дела» в Московской гражданской палате. — «Крепостные дела». — До введения нотариального положения 1866 года так назывались юридические акты о переходе вещных прав на недвижимость (купчие, закладные и др.). Акты эти совершались «у крепостных дел», которые находились при палатах гражданского суда (до судебной реформы 1864 года — высшее губернское учреждение по имущественным делам). В автобиографическом плане Салтыков вспоминает здесь о покупке имения Витенево. Покупка оформлялась в Московской гражданской палате. Описание этого учреждения — один из множества примеров уловления Салтыковым «политики в быте», о чем писал Горький.

Здесь стригут и бреют и кровь отворяют! — Обычная надпись у входа в цирюльню.

Жемчуг бурмицкий — отборный крупный жемчуг правильной формы и чистой воды.

Это косвенный налог на ваше невежество! — Цитируются рассуждения адвоката — персонажа очерка «Опять в дороге», в журнальной публикации предшествовавшего «Кандидату…» (см. стр. 238 и след.).

…в Филшщево съездим, лес посмотрим… — О Филипцеве см. во вводной части примечаний к рассказу «Столп».

Зрелище этих богатств поколебало и меня <…> Но ведь <…> надобно беспокоиться… — Аналогичную картину рисовал Энгельгардт в очерках «Из деревни»: «Владельцы лесов, помещики, поправили свои дела. Дрова дадут возможность продержаться еще десяток лет <…> те же, которые поблагоразумнее, продав леса, купят билетики и будут жить процентами, убедившись, что не господское совсем дело заниматься хозяйством» (ОЗ, 1872, № 6, отд. II, стр. 180).

Смотрят, уставив брады, да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! — «Сердцеведцев», то есть штатных и добровольных осведомителей политической полиции в пореформенной деревне, Салтыков сравнивает с боярами допетровской Руси, которые заботились только о своих привилегиях и попусту сидели в Думе, «брады свои уставя», потому что «многие из них грамоте не ученые и не студерованные» (Г. Котошихин. О России в царствование Алексия Михайловича…, СПб. 1840, стр. 19).

Моветон — дурной тон (франц. mauvais ton).

…пошла писать губерния. — Так сказано в гоголевских «Мертвых душах» (т. I, гл. VIII) о провинциальном бале у губернатора. Салтыков употребляет это ставшее крылатым выражение в эзоповском смысле: посыпались доносы местных «сердцеведцев».

…и в Р., и в К., и в Т. — Биографический комментарий раскрывает эти инициалы как относящиеся к Ростову, Калязину и Талдому.

…невинно падшим объявлялся! — См. прим. к стр. 38.

Превращение^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 4 (вып. в свет 25 апр.), стр. 337–364, под заглавием «Благонамеренные речи. XV».

Рукописи и корректуры не сохранились.

В изд. 1876 рассказу было дано заглавие «Превращение», к фамилии адвоката Легкомысленного добавлено имя Евгений.

Разночтения в текстах всех трех отдельных прижизненных изданий незначительны.

«Превращение» в порядке написания и первопечатной публикации «Благонамеренных речей» заключало серию очерков и рассказов, посвященных исследованию «собственнического союза»: «В дороге», «Опять в дороге», «Столп», «Кандидат в столпы», «Кузина Машенька», «Отец и сын». Среда пореформенных сельских и провинциальных толстосумов служила одним из источников формирования крупных дельцов начала 70-х годов, О типичности «превращения» Дерунова свидетельствует судьба Губонина, выкупившегося в 1860 году из крепостных и вышедшего «чуть ли не из-за стойки питейного заведения» в «богатыри железнодорожного эпоса»[520]. «Отеч. записки» приводили губонинское «превращение» как пример того, что, «высасывая понемножку, кулак из крестьян может наконец развернуться, повести дело на широкую ногу», а «при ведении дела на широкую ногу грязная, грубая сторона операции высасывания не бросается так в глаза»[521]. Вместе с тем «отвлеченный грабеж» «превратившихся» деруновых все больше приобретал характер тунеядства, хищничества, лишался всяких признаков «труда», «дела». Откровенный рассказ Зачатиевского в конце «Превращения» об уголовных деяниях Дерунова возвращает нас к финалу рассказа «Столп» с его выводом: «Дерунов не столп».

К. — Биографический комментарий устанавливает в данном случае связь этого сокращения с Калязином, уездным городом Тверской губернии (см. также «к-скиий помещик» и др.). В очерке «Отец и сын» Калязин и Углич — уездные города, связанные с биографией Салтыкова— упомянуты под своими полными названиями (см. стр. 213).

…об концессии хлопотать… — о концессии на строительство железной дороги. «Концессионному» ажиотажу в этой области посвящены многие страницы в «Дневнике провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд.).

…сама с «калегвардами» разговаривать осталась. — Кавалергарды («калегварды») — офицеры кавалерийского гвардейского полка, принадлежали к самым знатным фамилиям, несли службу в царском дворце. Но в салтыковской сатире слово «кавалергарды» используется часто, как и в данном случае, для общего обозначения петербургской «золотой молодежи», преимущественно военной, — полностью безыдейной, пошлой, интересующейся только женщинами и вином.

…ведь вы по смешной части! — «Писателем по смешной части» представляло себе Салтыкова обывательское общественное мнение. При всей своей нелюбви к публичным выступлениям по личному поводу Салтыков не раз протестовал в своих сочинениях против столь глубокого непонимания его творчества.

Как по морю по Хвалынскому… — одна из самых распространенных хороводных песен.

…а еще под хивинца хотите идти! — то есть участвовать в военных операциях в Средней Азии. Подробнее см. в «Господах ташкентцах» и в комментариях к ним в т. 10 наст. изд.

…позаимствоваться некоторыми подробностями из оперы «Фра-Диаволо»… — Либретто этой оперы Ф. Обера написано на основе легенд о калабрийском разбойнике Фра-Дьяволо. В 1873 году отрывки из нее ставились в Петербурге немецкой труппой («СПб. вед.», 1873, № 99, 12 апреля).

Происшествие в Абруццских горах. (Посвящается русским беллетристам…) — Пародия на модные очерки путешествий в страны, считавшиеся романтическими, — в Испанию, Италию, Грецию, а в России — на Кавказ или в Крым. Описания не тронутых цивилизацией уголков, необычайные приключения и страшные рассказы о разбойниках составляли обязательные атрибуты этих очерков. Сюжет Салтыков заимствовал из «Приключения в Калабрии» («Une aventure de Calabre») французского писателя-памфлетиста П.-Л. Курье, где путешествующий по Калабрии автор ночует в крестьянской хижине и принимает ничего не подозревающих хозяев за разбойников. Рассказ включался во все французские хрестоматии, и читатели Салтыкова знали его со школьной скамьи. Однако главный объект пародии — не сочинение Курье, а путевые очерки Евгения Салиаса «Испания» («Русск. вестник», 1874, №№ 4, 6, 9) и «Очерки Крьша» Евгения Маркова (СПб. 1872). Как и обоих этих литераторов, одного из персонажей салтыковской пародии также зовут Евгением; его фамилия — Легкомысленный — и профессия — адвокат — намекают на статью Маркова «Софисты XIX века» о «нравственном достоинстве адвокатуры» («Голос», 1875, №№ 36 и 37, 5 и 6 февраля): она отличалась развязностью тона и неосведомленностью автора. Начало салтыковского «Происшествия…» пародирует окончание «Испании» Евгения Салиаса, где он рассказывает, как в поисках «чего-нибудь интересного» «предпринял опять путешествие по диким местам» Испании, откуда вынес романтическую историю о бандите Хаиме («Русск. вестник», 1874, № 9, стр. 48–49, 60–65). Последующая часть — пародия на XIII главу («Ночь в облаках») очерков Маркова с ее грозой в горах, «ночным нападением» и рассказами об Алиме-разбойнике. Называя подобных литераторов «русскими Дюма-фисами» (Дюма-сыновьями), Салтыков намекает на сходство их творений с описанием путешествий по России и Кавказу Александра Дюма-отца («De Paris à Astracan»), полным нелепостей и курьезов.

…поступок гимназиста Полозова! — В 1872 году в Харькове проходил судебный процесс над юношами из состоятельных семейств — Полозовым и Эдельбергом, которые, начитавшись романов о разбойниках, решили сами стать разбойниками и убили извозчика, чтобы испытать себя, Подробнее см. на стр. 769 в т. 10 наст. изд.

…один <…> спел «La chatouilleuse». Другие <…> порицали, находя <…> что, например, Шнайдерша <…> в «Dites-lui»… — «La chatouilleuse» — фривольная песенка из репертуара гастролировавшей в Петербурге французской шансонетки Жюдик. «Dites-lui» — ария героини из оперетты Оффенбаха «Герцогиня Герольштейнская». Исполнение этой арии французской актрисой Шнейдер, гастролировавшей с 1871 года в петербургском театре Буфф, сопровождалось, по отзывам печати, «вакхическими движениями совершенно разнузданной женской природы» («СПб. вед.», 1872, № 23, 23 января).

…«генерал» <…> нашедший приют около концессионеров. — Фигура генерала-концессионера была в высшей степени типична для описываемого времени: «разные грандиозные предприятия в форме акционерных «обществ» влекли разоренных реформой дворян как средство, которое «наполнит их <…> опустевшие после уничтожения крепостного права карманы…» (ОЗ, 1872, № 4, отд. II, стр. 281). Ср. в рассказе «Столп» стр. 107.

…цель брюссельских конференций. — Представьте <…> население старается всячески повредить победоносному врагу… — На брюссельской конференции европейских государств по вопросам международного военного права (созвана в 1874 году по инициативе России) была принята декларация, объявлявшая все формы народной войны против оккупантов «негуманными». Рассуждения о «цели брюссельских конференций» вслед за упоминанием об усмирении генералом «мятежных семендяевцев» приобретают тем самым особый смысл.

Никитинские болота — одно из названий родных Салтыкову мест. Примыкали к селу Спас-Угол.

Грека-то видите <…> — воротило и есть… — Среди петербургских финансовых тузов было немало греков, в частности — концессионеров.

Отец и сын^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 3 (вып. в свет 21 марта), стр. 5-54, под заглавием «Благонамеренные речи. XIV».

Заглавие «Отец и сын» было дано очерку в изд. 1876.

Рукописи и корректуры не сохранились.

Разночтения во всех трех отдельных прижизненных изданиях незначительны.

Место действия описываемых в очерке событий открыто отнесено к родному Салтыкову Калязинскому уезду Тверской губернии. На материале личных наблюдений писатель рисует характерную для пореформенного времени картину смены на селе, в деревне «хозяев жизни». Он создает одни из наиболее ярких своих образов, персонифицирующих этот исторический процесс: старого генерала — помещика Утробина и противостоящего ему нового молодого хищника — «homo novus» — Антошки Стрелова. С не меньшей характерностью, хотя и более эскизно, нарисована фигура молодого генерала Петеньки Утробина — представителя высшей бюрократии из дворянства, приспособляющейся ко всем поворотам правительственной политики и входящей в «деловые» (в данном случае преступные) отношения с новой буржуазией.

На севере диком… — Неточная цитата из стихотворения Лермонтова «Сосна».

Снятся консервативные начала… — Перечисляются характеристические элементы разных направлений в идеологии дворянства — его сны — от философии консервативного status quo, охраняемого государственно-административным стражем («Сидорова коза» и «Mакар, телят не гоняющий»), до характерной для дворянской оппозиционности 50-60-х годов, в частности для Каткова, политической англомании.

…член губернского земского собрания, в которых Токвиль, как известно, пользуется славой почти народного писателя… — Французский историк А. Токвиль пользовался у русских дворянских либералов, оказывавших преобладающее влияние на деятельность земства, особенно в первое десятилетие после земской реформы 1864 года, репутацией передового теоретика (см. по указателю имен в т. 10 наст. изд.). Подлинный характер позиций Токвиля и его русских поклонников, под «либерализмом» которых «скрывается обскурантизм», выявил еще Чернышевский в статье 1859 года «Г-н Чичерин как публицист» (Полн. собр. соч., т. V, М. 1950, стр. 666).

…выписал <…> для губернской типографии новый шрифт. — Автоирония: в бытность свою тверским и рязанским вице-губернатором Салтыков сделал то же самое.

…почтить Утробина <…> выбором в предводители <…> но генерал, еще полный воспоминаний о <…> губернаторстве <…> отклонял <…> эту честь. — Салтыков иронизирует над традиционной «враждой» между губернаторами как блюстителями интересов центральной власти и предводителями дворянства как представителями «вольности дворянской».

…будет «только так». — В марте 1856 года Александр II заявил московскому дворянству о необходимости отмены крепостного права (см. стр. 563 в т. 4 наст. изд.). Был образован комитет для подготовки проекта реформы. В 1856–1857 годах деятельность его была засекречена и печать не имела права касаться крестьянского вопроса. Среди дворянства, вначале взволнованного разноречивыми слухами, постепенно росло убеждение, что реформа не будет осуществлена. Ср. стр. 576 в т. 3 наст. изд.

…как в древности были господа и рабы, так и <…> имеют остаться… — Ссылка на библейскую притчу о Симе, Хаме и Яфете (Бытие, IX, 18–29).

…в конце 1857 года уже сделан был первый таг к разрешению крестьянского вопроса. — Имеются в виду рескрипты Александра II генерал-губернатору Западного края В. Назимову и санкт-петербургскому генерал-губернатору П. Игнатьеву, в которых впервые было публично заявлено о начавшейся подготовке крестьянской реформы. Подробнее см. на стр. 543 в т. 5 наст. изд.

…лучшее теперь <…>—переселить крестьян на неудобную землю… — Царские рескрипты предусматривали освобождение крестьян с выкупом земли, и помещики стремились оставить за собой лучшие и ближние земли.

Но в январе 1858 года отовсюду посыпались адресы, а следующим летом уже было приступлено к выборам членов комитета… — В конце 1857 года Нижегородское дворянское собрание обратилось к Александру II с просьбой — адресом — о разрешении начать подготовку реформы в своей губернии. В январе 1858 года под давлением правительства аналогичный адрес подало московское дворянство, затем дворяне остальных губерний, и для подготовки реформы были образованы выборные губернские дворянские комитеты «по улучшению быта» помещичьих крестьян.

…Утробин <…> предостерегал от излишеств и от имени большинства представил проект, который начинался словами «но ежели» и кончался словом «однако». — Намеки (здесь и далее) на содержание генеральского проекта достаточно определенно указывают, что он был одним из сугубо крепостнических, отвергнутых правительством «не выгоревших» «контрпрожектов».

Как прожектер, он был послан от большинства в комиссии в качестве эксперта. — В 1859 году при Главном комитете по крестьянскому делу были образованы две Редакционные комиссии для рассмотрения проектов реформы, выработанные на местах. К их работе привлекались на правах экспертов «опытные помещики», зарекомендовавшие себя составлением проектов, предложений и т. п.

Минерашки. — См. прим. к стр. 116.

…вел ожесточенную полемику с мировым посредником <…> подвергал себя <…> «совместному сидению» с <…> Гришкой <…> который никак не хотел отслужить заповедные два года. — С отменой личной зависимости крестьяне были уравнены с помещиками в юридических правах и конфликты между ними, при переходе на выкуп, разбирались у мировых посредников при участии обеих сторон (см. стр. 608 и 599 в т. 7 наст. изд.). Заповедные два года. — Для введения в действие Положения о крестьянской реформе был установлен двухгодичный срок. Подробнее см. на стр. 578 в т. 3 и 558 в т. 5.

…понадобились подручные <…> всякого звания шлющимся людям, вдруг вспомнившим изречение… — Здесь и далее (стр. 187) под шлющимися людьми (Салтыков использует термин петровского законодательства) подразумеваются как разорившиеся дворяне-помещики, так и целая армия разночинцев деловой складки. Все они ринулись на широко открывшуюся в 60-е — 70-е годы «арену промышленной деятельности». Приводимое ниже выражение «земля наша велика и обильна» (из летописной легенды о призвании варягов на Русь) — по-видимому, намек на ту роль «новых варягов», которую собираются играть шлющиеся люди (ср. рассказ «Гегемониев» из «Невинных рассказов», т. 3 наст. изд.).

Улисс (Одиссей) — герой «Одиссеи» Гомера.

Обрезки, уставная грамота. — См. прим. к стр. 104.

Оброки шли туго; земля <…> требовала затрат. — Поступление оброков от временнообязанных крестьян помещику в ряде мест фактически прекратилось: «…Извольте получить оброк с человека, который ест пушной хлеб, который кусок чистого ржаного хлеба несет в гостинец детям…» (А. Н. Энгельгардт. Из деревни. — ОЗ, 1872, № 5, отд. II, стр. 35–36). Обработка земли барщинным трудом при отсутствии средств внеэкономического принуждения стала невыгодной, а вольнонаемный труд требовал затраты капиталов (см. прим. к стр. 28).

Земельная дача. — См. прим. к стр. 104.

…явились пресловутые беспорядки 1862 года. — Речь идет о петербургских майских пожарах 1862 года. Обывательские слухи и выступления в печати, инспирированные правительством, обвиняли в поджогах студентов-«нигилистов» и революционеров (см. стр. 603 в т. 5, стр. 576 в т. 6, стр. 562 в т. 7 наст. изд.).

…в Москве вырабатывается проект исследования корней и нитей. — Имеются в виду выступления «Русск. вестника» и особенно «Моск. ведомостей»: их передовые постоянно твердили об «измене», о ее «корнях и нитях» по всей стране; это подстегивало правительственную реакцию и развязывало «террор оторопелой трусости» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, изд-во АН СССР, M 1959, стр. 199). Намерение отставного генерала «дерзать», подготовка «к какой-то важной миссии» — намек на надежды крепостников получить высокие государственные посты в связи с изменением курса правительственной политики и отстранением от должностей многих крупных чиновников, пользовавшихся репутацией либералов. Название сочинения генерала Утробина — «О повреждении нравов» — рассчитано на ассоциацию с известной сатирой кн. М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России» (1786–1789), разоблачавшей нравы двора Екатерины II. Запрещенная в России, эта сатира ходила в списках и позднее была издана за границей Герценом («Князь Щербатов и А. Радищев», Лондон, 1858).

…месторождение нигилизма <…> в Москве, на Цветном бульваре <…> в гостинице «Крым», в <…> отделении <…> «Ад»… — Намек на революционно-народнический кружок Ишутина 1863–1866 годов: кружок собирался в гостинице «Крым» на Цветном бульваре. «Адом» назывались одно из отделений этой гостиницы и оперативно-террористическая группа ишутинцев, в которую входил Д. В. Каракозов.

…предтечи <нигилизма> <…> в редакции некоторого повременного издания, впоследствии принесшего в том раскаяние. — Насмешка над «Русским вестником» и его издателем Катковым, который начал свой путь в лагере либерализма, но вскоре стал вдохновителем реакции.

…подобно древнему козлу очищения… — Речь идет о библейском козле отпущения, на которого по древнееврейскому обряду первосвященник возлагал грехи народа и изгонял его в пустыню (Левит, XVI, 21–22).

Не Анпетов важен, а тот яд, который он разливает! — См. прим. к стр. 50–51.

«Пасите овцы ваша» — выражение, восходящее к Евангелию (Иоанн. XXI, 16).

Некако — как-то, как будто (церковноелав.).

…об отце лжи <…> один из ревностнейших аггелов его. — Отец лжи — сатана (Иоанн, VIII, 44), аггел — злой дух, приспешник сатаны.

Кортомить — арендовать.

…ни обола… — ни копейки (^обол — древнегреческая мелкая монета).

…объявили в ближайшем будущем свободную продажу вина. — Положением от 4 июля 1861 года откупная система заменялась акцизной, разрешавшей частное производство и продажу вина. См. также стр. 571–572 в т. 3 и стр. 598 в т. 7 наст. изд.

Петров день. — В этот день — 29 июня ст. ст. — в Средней России начинался сенокос.

«Сгною подлецов во временнообязанных <…> выкуп <…> «по требованию одного владельца»… — См. прим. к стр. 22.

Бель-ом — красавец-мужчина (франц. bel homme).

…с оника. — Сразу же (карточный термин).

…в театре Берга <…> в танцклассе Кессених… — См. прим. к стр. 116.

«Уж сколько раз твердили миру» — из басни Крылова «Ворона и лисица».

Savoir vivre. — См. очерк «Наш savoir vivre» из «Признаков времени» (т. 7 наст. изд.).

В 1860–1861 <…> прогрессист <…> В 186* году — прямо объявил себя консерватором. — Под 186* подразумевается 1866 год и разгул реакции после покушения Каракозова на Александра II (см. очерк «Они же» из «Господ ташкентцев» в т. 10 наст. изд.).

Какое необходимо образование… — Этот и следующие два «государственных вопроса» — сатирические отклики на подготовку и проведение реформы среднего образования в 1871 году (см. стр. 573 и 667 в т. 7, стр. 518 в т. 8 и стр. 702 в т. 10 наст. изд.).

Дар сердцеведения — то есть полицейское чутье на политическую «неблагонадежность» (см. очерк «Охранители»).

Кокодессы — прожигатели жизни (от франц. cocodès).

Выкупные свидетельства сбывались… — См. прим. к стр. 22.

«Раб лукавый! <…> куда ты зарыл <…> талант?» — Ссылка на евангельскую притчу о рабе, зарывшем в землю «талант» (монету, данную господином) вместо того, чтобы приумножить ее своими стараниями (Матфей, XXV, 23–26).

Опять в дороге^*

Впервые — ОЗ, 1873, № 10 (вып. в свет 17 окт.), стр. 583–620, под заглавием «Благонамеренные речи. IV. (Опять в дороге)».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Очерк имел в журнальной публикации следующее примечание: «См. «Отеч. зап.» № 10, 1872 г., №№ 1 и 4 1873 г. В первой из этих статей описываются путевые впечатления; настоящая статья посвящается тому же предмету» (Салтыков ссылается на очерки «В дороге», «По части женского вопроса» и «К читателю»).

При подготовке очерка к изд. 1876 Салтыков внес в текст ряд небольших изменений и дополнений. В частности, на стр. 235 и 238, в начале абзацев «В воздухе чуется…» и «Публика в каюте…», Село «Р.» было заменено им на село «К.» (возможно, исправление опечатки).

Во всех трех отдельных изданиях в изобилии проводилась мелкая стилистическая правка.

В очерке «Опять в дороге» отразились впечатления Салтыкова от новой поездки в места, которые были «свидетелями» его детства. По делу о наследстве, оставшемся после смерти брата Сергея Евграфовича (см. прим. к очерку «В дороге»), Салтыков побывал в мае 1873 года у матери в Ермолино Тверской губернии и в своем Заозерье, а также в Угличе Ярославской губернии. Вернулся он в Петербург через Кимры и Тверь, совершив, таким образом, часть пути по Волге.

Как указал сам Салтыков в примечании к журнальной публикации очерка, он посвящен тому же «предмету», как и очерк 1872 года «В дороге». «Предмет» этот — характеристика главнейших процессов, происходивших в пореформенной деревне. Тема упадка помещичьего землевладения развертывается в картину «ликвидации» «дворянских гнезд» и бегства их владельцев. Тема появления в деревне «homonovus» — «нового человека» рождает образ деревенского хищника-кулака Хрисашки Полушкина. Этот образ еще эскизен, но им открывается (если рассматривать очерки «Благонамеренных речей» в хронологической последовательности) знаменитая салтыковская галерея портретов деревенской буржуазии, новоявленных «столпов общества».

Обе темы «проходят» на фоне сурово-реалистических зарисовок тяжелых и темных сторон народно-крестьянского быта, утратившего с отменой крепостного права старые формы и не выработавшего еще новых. В заключительной части очерка в тематику «благонамеренных» речей и начинаний вводится еще один «институт» складывающейся буржуазной России — гласное судопроизводство и адвокатура (см. очерк «Переписка» в основном разделе наст. тома и в разделе Неоконченное).

Из отзывов критики известный интерес представляет оценка очерка, данная Бурениным. По его мнению, сцена у перевоза «отзывается скандалом», а очерк в целом — всего лишь «бойкая юмористическая картинка». Однако эта «картинка» «производит <…> очень тяжелое впечатление <…> Кулачество и маклачество внезапно <…> народились во всеоружии из недр крепостного права и смело выступили на поприще «возрождающейся» жизни…»[522]

…в семицкий четверг девки венки завивали… — Семик — народный праздник, связанный с поминовением умерших; отмечался на седьмой неделе после Пасхи. Один из его обрядов — завивание венков.

Троицын день — церковный праздник на пятидесятый день после Пасхи.

…кипела млгком и медом. — Выражение из Библии (Исход, III, 8).

…как уставную-то грамоту писал <…> дача-то и вышла У него клочьями… — См. прим. к стр. 104.

Коли я около самой ихней околицы землю отрежу, так им и курицы некуда будет выпустить! <…> Я штрафов с мужиков наберу! — О результатах размежевания помещичьих и крестьянских земель в родном Салтыкову Калязинском уезде «Вестник Европы» писал: «Крестьянин со всех сторон, как тисками, был сжат помещичьей землей и за каждый лишний шаг скотины и даже курицы платил штраф…» (1869, № 5, стр. 356). Сам Салтыков наблюдал эту картину там же в имениях братьев: крестьяне Ильи Салтыкова отказывались подписать уставную грамоту, а крестьяне Дмитрия Салтыкова жаловались: «Помещик до того обрезал землю вокруг нашего селения, что невозможно выпустить ни лошади, ни коровы, ни прочего домашнего скота, даже птиц…» (Н. Журавлев. М. Е. Салтыков (Щедрин) в Тверской губернии, Калинин, 1939, стр. 104). Выражение «Курицы будет некуда выпустить» встречается в «Плодах просвещения» Толстого (д. I, я. 26 и далее).

…«какие, говорит, это праведные суды, это притоны разбойничьи!»… — О «неслыханно демократических приемах» разбирательства тяжб между помещиками и крестьянами в мировых судах см. на стр. 599 в т. 7 наст. изд. Суды праведные — намек на формулу царского манифеста 19 марта 1856 года: «правда и милость да царствуют в судах» («СПб. вед.», 1856, № 65, 21 марта), повторенную в высочайшем указе, утверждавшем судебную реформу 1864 года (там же, 1864, № 271, 23 ноября).

…литки с ними пьет. — Литки — спрыски, магарычи, запивки, попойки при купле и продаже (В. Даль. Толковый словарь…).

Французская болезнь — сифилис. О распространении его в деревнях и бессилии земского здравоохранения неоднократно писали «Отеч. записки» (см., например, ОЗ, 1872, № 4, отд. II, стр. 257–258; см. также «Вестник Европы», 1869, № 5, стр. 360; «СПб. вед.», 1873, № 278, 9 октября).

…таинственная подоплека, то искомое «новое слово» <…> писано и читано столько умильных речей? — Полемический выпад против «почвенничества», славянофильства и других идеологических течений, выдвигавших тезис о том, что России предназначено сказать в истории новое слово (выражение Ап. Григорьева) — обновить своей патриархальной самобытностью «прогнивший западный мир». Подробнее см. на стр. 532 в т. 5 и стр. 678 в т. 10 наст. изд.

Аматёр — любитель, почитатель (франц. amateur).

…бери у него все: и жену его, и вола его, и осла его… — Перифраз десятой из Моисеевых заповедей: «Не желай жены ближнего твоего <…> ни вола его, ни осла его..» (Библия, Исход, XX, 17).

Фармазон — вольнодумец (искаж. франкмасон).

«Школы, мол, устраивать надо!» — См. прим. к стр. 69.

Всё одно, что в Москве на Дербеновке… — Речь идет о Дербеновском переулке вблизи Сретенки, там находились публичные дома самого низкого пошиба.

…фамилия <…> древняя <…> Еще дедушки его кантонистами были. — Насмешка над дворянско-генеалогическими претензиями военной бюрократии. Иные из ее представителей по своей социальной природе были близки «столпам» деруновского типа. О политическом смысле образа кантониста и кантонистском энциклопедизме см. на стр. 314–323 и 631 в т. 7 наст. изд.

…торговое село К. — Кимры, крупное торговое село, центр старинного сапожного производства на левом берегу Верхней Волги. Пароходное сообщение связывало Кимры с Тверью. Салтыков возвращался из Заозерья через Кимры в том случае, если заезжал в Спас-Угол или Ермолино; непосредственно из Заозерья в Тверь ездили через Калязин.

От самого Селижарова… — то есть с самых верховий Волги.

…варшавский сапог перебил дорогу вашему… — Один из злободневных откликов на характерный для эпохи развития капиталистического производства процесс: фабричный «варшавский сапог» вытеснял традиционную продукцию кустарей-обувщиков Талдомского и Кимрского уездов Тверской губернии, имевшую выход на мировые рынки.

Николин день — праздновался 9 мая и 6 декабря ст. стиля.

Мокряги — деревня в двенадцати верстах от Спас-Угла, входила в вотчину Салтыковых.

…от адвоката так и отдавало внутренним ликованием. — Салтыковский адвокат является типом «адвоката-лихача» («Дело», 1872, № 4, отд. II, стр. 70), точнее же сказать — адвоката-хищника, определившимся в ходе громких гражданских процессов начала 70-х годов (дело Мясниковых — см. стр. 723–724, 748 и 787 в т. 10 наст. изд., дело Овсянникова и процессы скопцов — см. прим. к стр. 378 и 74 в наст. томе, и др.). Рассуждение о «свободе воззрений на гражданскую истину» пародирует своекорыстное толкование гражданских и нравственных категорий в новом гласном судоговорении с участием адвокатов и присяжных заседателей. В адвокатской практике широко употреблялось, например, понятие «Общественная совесть», о котором обозреватель «Дела» писал: «…Одна общественная группа будет считать совестливым то, что другая найдет бессовестным <…> для одной совести ничего не значит сказать да там, где внутреннее сознание говорит нет» («Дело», 1872, № 3, отд. II, стр. 155). Приводимые ниже примеры «дел по завещаниям» также являются художественным обобщением реальных фактов адвокатской практики (см., например, MB, 1873, № 36, 10 февраля).

Tout se lie, tout s’enchaîne dans ce monde. — По-видимому, неточная цитата из труда швейцарского философа Ш. Бонне «La contemplation de la nature» (1764), которую, однако, Салтыков считал принадлежащей Ламартину (см. стр. 120 и 506 в т. 8, стр. 612 и 808 в т. 10 наст. изд.).

Конкубинат — незаконное сожительство (от лат. concubinatus).

Перед нами два выражения: «владение» и «собственность». Чтобы определить их, нам стоит только заглянуть вот в эту книгу… — Речь идет о десятом томе «Свода законов Росс, имп.» (СПб. 1857), а в нем о статьях 513–540 «Свода законов гражданских»: «О праве владения и пользования, отдельном от права собственности».

Аттенция — внимание (от франц. attention).

В «нашей уважаемой газете» <…> говорится: «с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться…» — Очередные насмешки над либеральной печатью, половинчатостью, оппортунизмом, мелкотемьем ее выступлений, в частности газеты «СПб. ведомости» (см. стр. 781 в т. 10 наст. изд.).

По части женского вопроса^*

Впервые — ОЗ,1873, № 1 (вып. в свет 22 янв.), стр. 1-32, под заглавием «Благонамеренные речи. II».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Очерк имел в журнальной публикации примечание к заглавию: «См. «Отеч. зап.» 1872 г. № 10» (то есть очерк «В дороге», не имевший порядкового номера).

При подготовке изд. 1876 очерку было дано заглавие «По части женского вопроса», текст подвергся незначительной стилистической правке (в первой части очерка) и в последующих изданиях уже не менялся.

Женский вопрос — вопрос о равноправии женщин — возник в России в обстановке общественного и революционного движения конца 50-х — начала 60-х годов. Внимание к нему общественности и печати вновь обострилось в начале 70-х годов в связи с новым демократическим подъемом в стране. Помимо ряда журнальных и газетных выступлений, женскому вопросу был посвящен ряд книг и брошюр: например, Николая Соловьева «Милль, Конт и Бокль о женском вопросе» (М. 1870), и др. Много внимания уделяли «женскому вопросу» как раз в последние месяцы 1872 года, когда Салтыков писал свои очерк, «Отеч. записки». Так, в ноябрьском номере была напечатана статья Бёмерта «Женщины в Цюрихском университете», а в декабрьском номере остановился на этом вопросе в обозрении «Наши общественные дела» Н. А. Демерт. Он писал, что «так называемый женский вопрос — едва ли не самый главный и живой в настоящее время», что «в наши дни» совершается «великое переселение женского пола из глухих захолустьев во все те пункты, где есть хоть какая-нибудь возможность чему-нибудь научиться дельному». «В Москве, — отмечал он, — на днях только открылись высшие курсы для женщин…»[523] Действительно, осенью 1872 года в Москве были открыты Высшие женские курсы профессора В. И. Герье, а в Петербурге — Женские врачебные курсы при Медико-хирургической академии (не раз упоминаемые Салтыковым в настоящем очерке). Эти успехи в движении за высшее женское образование вызвали озлобление в консервативно-реакционной печати и преувеличенные, подчас, восторги — в либеральной.

Очерк «По части женского вопроса» является прямым выступлением Салтыкова в этой полемике. Писатель занял в ней, как всегда, свою позицию. Не отрицая, разумеется, необходимости борьбы за просвещение и образование женщин, а также за эмансипацию их от неравноправия с мужчинами в сфере морали и семейных отношений, Салтыков скептически относился к постановке всех этих вопросов «особняком», сурово осуждал элементы легкомыслия и фривольности в трактовке этих тем в либерально-консервативной печати.

Для Салтыкова «женский вопрос» был неотделим от «вопроса мужского» и — шире — «того извечного вопроса об общечеловеческих идеалах, которые держат в тревоге человечество». Другими словами, Салтыков трактовал «женский вопрос» как вопрос социальный и усматривал возможность решения его в стране, парализованной политическим бесправием, лишь на путях общей борьбы за «коренное изменение жизненных форм».

Из всех очерков и рассказов, входящих в «Благонамеренные речи», выступление «По части женского вопроса» привлекло наибольшее внимание печати. Вокруг очерка возникла острая дискуссия. Не поняв или не захотев понять принципиальной позиции Салтыкова, либеральная пресса «обиделась за женщин»; реакционная готова была приветствовать автора чуть ли не как своего союзника. Даже критик еще прогрессивного тогда «Нового времени» недоумевал: «…Сочувствует он <Щедрин> женскому вопросу, или нет?»[524]

В виду такой путаницы мнений Салтыков просил Михайловского выступить с разъяснением авторской позиции. Статья Михайловского появилась в мартовском номере «Отеч. Записок» 1873 года и может рассматриваться как своего рода автокомментарий к очерку. «Статья эта[525] привела многих в недоуменье, — писал Михайловский. — Автор пользуется известностью, имеющею в глазах читающего мира совершенно определенный характер. И вдруг этот человек пишет статью, в которой можно усмотреть отрицательное отношение к так называемому женскому вопросу, то есть к одному из пресловутых вопросов, наипаче подвергающихся травлям и облавам. Как не возликовать недругам женского вопроса и как не воскорбеть его друзьям!» Далее Михайловский раскрыл — первым из критиков — основную и глубокую идею всего цикла «Благонамеренных речей»[526], «Теперешние сторонники женского вопроса, — писал Михайловский, критикуя вслед за Салтыковым элементы буржуазного феминизма в русском женском движении, — стремятся доказать, что женщины вполне способны ко всем тем профессиям, которые доселе находились в исключительном заведовании мужчин, и, следовательно, имеют право стоять с ними рядом». Такое одностороннее решение вопроса, доказывал Михайловский, не удовлетворяет Салтыкова. «Другое дело, — продолжает критик, растолковывая эзоповский смысл салтыковского очерка, — если бы женский вопрос не был изолирован, если бы женщины внесли с собой, например, новые формы сочетания труда, новые политические или иные принципы. Тогда, я понимаю, доезжачие[527] имели бы резоны доезжать женский вопрос, а люди известного образа мыслей[528] класть в него всю душу свою. Но ничего такого мы не видим», — иронически и эзоповски раскрывает Михайловский в заключение суть того направления, которое хотел бы придать женскому вопросу Салтыков[529].

Полемический шум вокруг очерка «По части женского вопроса» объяснялся также и тем, что обсуждение этого вопроса Салтыков построил в острой полемике с либералами. «По части женского вопроса» — одно из наиболее ядовитых выступлений писателя против российского либерализма в разных его идеологических и практических направлениях, персонифицированных в фигурах «рассказчика» — «русского фрондера» или «русского Гамбетты» (дворянско-буржуазный либерализм) и Тебенькова — «столпа русского либерализма» (направление правительственного, или «бюрократического» либерализма). Подробнее см. на стр. 525, 527–528. Этим образам «противостоит» фигура «князя Ивана Семеныча», символизирующая более жесткий и репрессивный курс правительственной политики.

Хоть бы позволили в Медико-хирургическую академию поступать! <…> О, Суслова! — Женщин не принимали в высшие учебные заведения; программы Женских врачебных и Высших женских курсов, открытых в 1872 году, были в то время элементарны и не могли дать серьезного специального образования. Труд интеллигентных женщин использовался частными предпринимателями — в книжных магазинах, типографиях и т. п. На государственную службу женщина впервые была допущена в 1863 году в качестве кассира железной дороги («Совр.», 1863, № 5, отд. II, стр. 200), в 1864 году женщинам разрешили работать на телеграфе (утверждено в 1871 году). В доказательство способности женщины к самостоятельной деятельности часто приводился пример Н. П. Сусловой, окончившей в 1867 году Цюрихский университет и ставшей первой русской женщиной-врачом.

Я либерал, а между «своими» слыву даже «красным» <…> я Гамбетта, переложенный на русские нравы! — Кличка «красный» восходит к концу 50-х годов, когда «выскочки» из «партии красных», то есть сторонники крестьянской реформы, противопоставлялись «нашим», помещичье-крепостнической части дворянства (см. стр. 614 в т. 6, стр. 498 в т. 8 наст. изд. и ОЗ, 1869, № 10, отд. I, стр. 371). Репутация «русского Гамбетты» указывает на западноевропейские закономерности в развитии либерализма, выразившиеся в карьере этого французского политического и государственного деятеля, проделавшего путь от лидера левого крыла республиканской оппозиции в годы Второй империи до идеолога и проводника политики буржуазного оппортунизма в годы Третьей республики. Салтыков относился к Гамбетте крайне отрицательно и высмеивал его в очерках «За рубежом» (т. 14 наст. изд.).

В сороковых годах <…> аплодировал Грановскому… — Далее Салтыков прослеживает эволюцию дворянского либерализма, обозначая ее вехами не крестьянско-демократического движения, а вызванными им реформами 60-х годов и сопутствующими явлениями: «гласность», «устность», «мировые посредники», «вольный труд», «независимость суда» и т. д.

…когда все уже совершилось и желать больше нечего… — Очередная салтыковская отповедь либеральным славословиям по поводу реформ 60-х годов. См., например, высказывание «Русск. мира»: «…Настоящее время, когда все процветает и благоденствует, когда великие начала положены в основу нашей жизни, когда все преисполнено счастья и остается только употреблять всевозможные усилия к удержанию нашего настоящего благополучия…» (1872, № 225, 1 сентября).

…домашние Руэры… — то есть деятели охранительно-консервативной партии, по имени Эжена Руэра, одного из вождей бонапартистов, сенатора и президента Государственного совета в империи Наполеона III.

Диатриба — обличительная речь с едкими личными выпадами (от греч. diatribē).

Я мог бы еще поправить свою репутацию… — В следующем далее сатирическом пассаже высмеивается лжефрондерство либералов и разоблачается их готовность демонстрировать свою лояльность в любой подходящей к требованию политического момента форме «благонамеренных речей» и поведения. «Параша Сибирячка» — верноподданническая драма Н. А. Полевого, которую «Отеч. записки» относили к числу «старых, испытанных, ультранародных и безукоризненно патриотических пьес» (ОЗ, 1872, № 11, отд. II, стр. 140). «С белыми Борей власами» — первая строка оды Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока». Монолог «Неизвестного» и передовые для «Старейшей Российской Пенкоснимательницы» — сатирические стрелы в адрес фельетонов Суворина в «СПб. ведомостях», писавшихся от первого лица и печатавшихся за подписью «Незнакомец», а также передовиц этой газеты, прославлявших «законодательную мудрость» правительства, в частности судебные и земские учреждения (см., например, 1872, №№ 222, 259, 261, 320, 15 августа, 21 и 23 сентября, 21 ноября). «Неподходящие стихи» — слова из арии Париса в оперетте Оффенбаха «Прекрасная Елена» (см. прим. к стр. 116).

…не прочь от «святого»… — то есть от религии.

Фрондер, или <…> почтительно, но с независимым видом лающий русский человек. — В дореволюционных радикально-демократических кругах этот салтыковский фразеологизм получил значение политической пословицы для определения русских либералов.

…выдаст сто один том «Трудов»… — Ср. стр. 7 и прим. к ней.

…согнуть в бараний рог, стереть с лица земли, вырвать вон скорнем, зашвырнуть туда, куда Макар телят не гонял… — Эзоповские синонимы щедринской сатиры для обозначения политических репрессий самодержавной власти по отношению к противникам режима. Ср. стр. 170.

…«гнуть в бараний рог» — est une expression de national garde, à peu près vide de sens? — Национальная гвардия, впервые созданная во Франции Лафайетом в качестве революционной силы, была реорганизована Наполеоном III в период Второй империи и превратилась в охранительно-реакционную силу, что и имеет в виду Салтыков.

Франклин, например, имел очень многие и очень вредные заблуждения, но <…> был человек небесполезный… — «Вредные заблуждения» Б. Франклина — его демократические и республиканские убеждения и борьба за отмену рабства негров; «полезность» — его естественнонаучные работы, в частности изобретение громоотвода.

…голоса <…> как у актрис в Александринке! <…> Паска говорит — вот это голос! — Александрийский театр в Петербурге считался демократическим, Михайловский — аристократическим. Паска играла во французской труппе Михайловского театра в 1870–1874 годах.

Мясниковское дело — известный уголовный процесс 70-х годов. См. по указателю имен в т. 10 наст. изд. о братьях А. и И. Мясниковых.

«Кто похитит <…> или истребит» <…> «если вследствие составления <…> иной бумаги»… — В сатирических целях Салтыков цитирует по памяти, неточно, «Свод законов Росс, имп.» (т. XV, СПб. 1857, кн. I, «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных», разд. XII — «О преступлениях и проступках против собственности частных лиц», ст. 2240, 2242; разд. IV — «О преступлениях и проступках против порядка управления», ст. 338).

Татерсаль — место продажи лошадей и экипажей.

Вы по природе переводчицы… — то есть, в данном случае, исполнители чужих, а не собственных замыслов.

Эскамотировать — незаметно снять (от франц. escamoter).

…не могу допустить аркебузирования <…> Но <…> должен сказать себе: да, это люди неблагонамеренные! — Аркебузировать — расстреливать (от франц. arquebuser). Это высказывание отсылает читателя к «Дневнику провинциала…» (т. 10 наст. изд.), к «проекту о расстрелянии» «всех не согласно мыслящих», предложенному ветлужским помещиком Поскудниковым. Либерал Тебеньков хотя и оговаривает свое несогласие с проектом дворянского реака и «зубра», но «внутренно» солидаризируется с ним в определении «инакомыслящих» как «людей неблагонамеренных». Вскоре он готов «будет и аркебузировать» (стр. 269).

…подкапываться под драгоценнейшее достояние женщины <…> под священнейшие основы общества — это благонамеренность? — Здесь и далее (стр. 266–267 и 274–275) рассуждения Тебенькова пародируют статьи кн. Мещерского, яростного противника женской эмансипации, утверждавшего, что «женский вопрос» составляет угрозу семье и нравственности, а «в опасности для семьи» заключена «опасность для всего государства» (Гр., 1872, № 5, 31 января, стр. 188; см. также №№ 9, 10, 19, 29, 31 и 33, 28 февраля, 6 марта, 11 сентября, 20 ноября, 4 и 18 декабря).

Подчиненность женщины <…> как говорит Милль… — Подразумевается его книга «The Subjection of Women» (1869) — «Подчиненность женщин», — в которой Милль выступал за экономическое и политическое равноправие женщины; в 1869–1871 годах была трижды переведена на русский язык и выдержала пять изданий.

…это, как говорит поэт, «Лад и Лада»… — Далее пародируется антинигилистическая сатира А. К. Толстого «Баллада с тенденцией» («Русск. вестник», 1871, № 10), в которой образы и лексика древнерусского фольклора (Лад и Лада — символы любви и согласия) искусственно сочетаются со злобой дня: «два Лада», гуляя в роще, рассуждают о борьбе с нигилизмом.

La critique est aisée, mais l’art est difficile — ставшая поговоркой реплика из комедии «Le glorieux» Ф. Детуша («Гордец»; акт II, сцена 5). У Детуша: «…et l’art est difficile».

…je m’en lave les mains! — Крылатое выражение, восходящее к Евангелию (Матфей, XXVII, 24).

Вот ты ждал к празднику через плечо… — то есть ждал награждения орденом св. Анны или св. Станислава первой степени, которые носились на ленте, надевавшейся через плечо.

Менандр Прелестное <…> в «Старейшей Русской Пенкоснимательнице»! — Одни из главнейших в щедринской сатире образов либерала-литератора и либеральной печати, отчасти связанные прототипически с В. Ф. Коршем и его газетой «СПб. ведомости».

…мысль об обязательном посеве картофеля <…> «картофельные войны»? — См. стр. 545 в т. 7, гл. «Войны за просвещение» в «Истории одного города» и стр. 571 в т. 8 наст. изд.

Pas trop de zèle, messieurs <…>, surtout pas trop de zèle! — Крылатое выражение, восходящее к совету Талейрана молодым дипломатам; «Pas trop de zèle!» — «Не усердствуйте!» Ср. стр. 84, прим. к ней и стр. 90.

…божий бичи… — выражение из Библии (Кн. пророка Исайи, X, 5, 26).

…«в минуту жизни грустную»… — Из стихотворения Лермонтова «Молитва» (у Лермонтова: «трудную»).

Если безделица отойдет на второй план <…> не будет и романа! — «Безделица» — любовные отношения и легкомысленное, фривольное истолкование любви в жизни и в литературе. См. об этом в статье «Новаторы особого рода» и в рецензиях на «Бродящие силы» Авенариуса и «Мещанскую семью» Авдеева в т. 9 наст. изд.

Оспоривайте русское происхождение Микулы Селяниновича… — Намек на В. Стасова, доказывавшего иностранное происхождение русского героического эпоса. Подробнее см. на стр. 759 и 760 в т. 10 наст. изд.

…протестовать на манер «Belle Hélène». — То есть обманывать мужа, как героиня этой оперетты Оффенбаха. См. прим. к стр. 116.

Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры — что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? — Перечисляются знаменитые гетеры древности.

…первозданная Таутова азбука… — древнейшая письменность, якобы созданная египетским богом Таутом. Здесь — символ созданных человечеством главнейших, формально всеми признаваемых, но реально не существующих в дисгармоничном классовом обществе принципов социальной нравственности.

…посещать театр Берга. — См. прим. к стр. 116.

Палладиум — охрана, защита (лат. palladium).

…печенеги перестали быть номадами, их нечего опасаться. У них есть оседлость, есть дом, поле, домашняя утварь <…> печенег смирен, покуда ему ничего не дают. — Одна из сатирических формулировок послереформенной правительственной политики в отношении «освобожденных» от крепостного права крестьянских масс (это и есть «печенеги», переставшие быть «номадами», то есть кочевниками, лишенными земли и хозяйства). Реформа 1861 года признавалась правящими классами и правительством вполне достаточной, хотя она не разрешила ни одной из коренных нужд народа.

Парюра — драгоценное украшение (от франц. parure).

…выслушиваем курс физиологии <…> который г. Сеченов прочтет нам. — Сеченов преподавал в Петербургской медико-хирургической академии в 1860–1870 годах и тогда же вне ее стен читал публичные лекции, из которых особенно большой успех в кругах демократической молодежи имел курс лекций, прочтенный в Петербургском клубе художников в 1869 году. У Салтыкова имя Сеченова символизирует передовую материалистическую науку.

Толерировать — терпеть (от франц. tolérer).

…наше время — не время широких задач! — Один из фразеологизмов послереформенной либеральной печати, превращенный Салтыковым в формулу сатирической критики российского либерализма и его политики «умеренности и аккуратности». См. стр. 755 в т. 10 наст. изд.

…фредонировали: «J’ai un pied qui r’mue!» — Строки песенки «Вино и танец» из репертуара Луизы Филиппо. Фредонировать — напевать (от франц. fredonner).

…против елисеевских окон… — то есть против окон гастрономического магазина Елисеева.

Семейное счастье^*

Впервые — «Совр.», 1863, № 8 (ценз. разр. 7 сент.), стр. 570–598, в качестве второй части незавершенного цикла «Как кому угодно» (см. стр. 410–435 в т. 6 наст. изд.).

Сохранилась черновая рукопись рассказа.

При подготовке очерка для изд. 1876 Салтыков сделал в первопечатном тексте несколько небольших сокращений.

Тексты последующих изданий идентичны первому.

По тексту черновой рукописи цикла «Как кому угодно» устраняются (так же как и в томе 6 наст. изд.) прошедшие через публикацию в «Совр.» и все три прижизненных отдельных издания «Благонамеренных речей» цензурные искажения: 1. Цензурная замена — вместо «батюшке» и «батюшка» (начало стр. 296 наст. тома, фраза «Подсказывала ей…») в указанных случаях печаталось «дьячку» и «дьячок». 2. Цензурный пропуск слов «с какими-то чудодейственными орлами на вершине» (стр. 297, конец абзаца «Ко всему этому…»).

Предмет рассмотрения в «Семейном счастье» тот же, что и в исключенных из цикла «Благонамеренные речи» «головлевских» главах (см. стр. 544), — семья, традиционные устои которой оказываются мнимыми («призрачными»), давно разъединенными собственническим своекорыстием, прикрытым «благонамеренной» моралью. Особенно пристально Салтыков исследует здесь «психологию лицемерия» и те «условия, которые предоставляют ему широкий простор, пышный расцвет и влияние на жизнь» 1.

Комментарий к рассказу и примечания к отдельным местам его текста см. на стр. 683–686 в т. 6 наст. изд. и на стр. 527 в наст. томе.

Еще переписка^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 10 (вып. в свет 23 окт.), стр. 265–294, под заглавием «Благонамеренные речи. XII. Переписка», со словами «С подлинным верно» перед подписью «Н. Щедрин».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Очерк написан во второй половине августа — сентябре 1874 года: «бегство Базена», о котором говорится в очерке, имело место 10 августа. (Примечание Салтыкова на стр. 319 — «Писано до получения известия о бегстве Базена» — относится не к очерку, а к одному из писем Проказниной.)

Заглавие «Еще переписка» дано в изд. 1876.

Журнальный текст отличается от текста отдельных изданий несколькими незначительными разночтениями.

В настоящем очерке Салтыков продолжает разрабатывать тему распада «семейного союза», опошления основы этого «союза» — любви, низводимой в теории и на практике до культа «безделицы». Сталкиваются и тем самым разоблачаются две системы «благонамеренных речей» — откровенно цинических у сына и завуалированно цинических у матери.

Вместе с тем «Еще переписка» — первый очерк «Благонамеренных речей», в котором Салтыков обращается к сатирической критике Франции Луи Бонапарта — Наполеона III. Политический быт Второй империи наиболее полно соответствует тому кредо буржуазного общества, которое, по оценке Виктора Гюго, сводилось к формуле: «Управлять— значит наслаждаться жизнью»[530].

В наполеоновской Франции Натали Проказнина усваивает вместе с распущенностью в сфере личного быта также и элементы бонапартистской политической идеологии — понятие о пользе сочетания общественной демагогии с полицейскими репрессиями в деле защиты «краеугольных камней» режима. Уроки и поучения до предела безнравственной матери, проповедующей «прелюбодеяние» и «перепрелюбодеяние» под лозунгом «любовь— это святыня», развивает и практикует ее сын, новопроизведенный офицер Сергей Проказнин, жизненный девиз которого определяется словами: «хватай, лови, пей, ешь и веселись!»

Типическое значение этого образа и его политическую сущность раскрыл Михайловский: Проказнин, писал он, «выступает уже в качестве воинствующего элемента. Весь начиненный разными гнусностями, невежественный и развращенный до мозга костей, каждым своим шагом попирающий всяческие «основы», он объявляет, однако, войну каким-то врагам этих самых основ, и — кто знает? — может быть, на его долю выпадет широкая практическая деятельность в этом направлении. Он будет требовать драконовских мероприятий в ограждение святости семьи и в то же время растлевать и попирать эту самую семью всеми возможными способами, и при этом ему и в голову не придет, что тут есть какое-то противоречие»[531].

«L’amour — ce n’est que ça!» — Из фривольной песенки «L’amour» из репертуара Филиппо, достигавшей на сцене, по отзыву современников, «крайних пределов озорничества, вульгарности и грязи» («Дело», 1872, № 11, «Петерб. театры», стр. 50).

…отсылал в полицию для «наказания на теле» (сюда еще не «вольность»…). — Телесные наказания без суда были отменены в армии указом от 17 апреля 1863 года.

…ремонтировался хорошенькими женщинами. — Ремонт — пополнение кавалерийского полка лошадьми.

Чизльгёрстский философ — ироническое прозвище Наполеона III, обосновавшегося после низложения в поместье Чизлгёрст под Лондоном. Он вел там нарочито скромный образ жизни, выставляя напоказ свою «нищету» и демонстрируя «примирение» с постигшей его участью. На самом деле «Чизлгёрстский мученик», как называли его бонапартисты, имел миллионные счета в банках и не терял надежды на реставрацию империи («Спб. вед», 1872, № 11, 13 января). Тот же иронический смысл имеет наименование «la résignée de Chizzlhurst la belle Eugénie» (стр. 325) в отношении супруги низложенного Наполеона III — Евгении де Монтихо.

Она не хуже любой Camille de Lyon… — Актрису театра Берга (см. прим. к стр. 116) Камиллу де Лион печатно величали «представительницей петербургского деми-монда» (РМ, 1872, № 11, 13 января).

Вежетировать — прозябать (от франц. végéter).

Clichy — парижская тюрьма Клиши.

…Villemessant <…> сказал: «Vous êtes une sainte!..» — Вильмессан в роли судьи в вопросах нравственности — сатирический выпад в адрес буржуазной печати. Богатейший газетчик-предприниматель, владелец «Фигаро» Вильмессан отличался крайней беспринципностью, спекулировал на политической конъюнктуре и делал ставку на самые низменные вкусы читателей, в частности на интерес обывателя к закулисно-скандальной стороне светской жизни.

…чизльгёрстский философ околел! <…> Седанский герой-с… — Наполеон III умер 9 января 1873 года. Седанский герой — насмешки над его капитуляцией после неудачных попыток выйти с армией из окружения под Седаном во время финала франко-прусской войны.

Сперва Морни <…> наконец ОН! <…> «Ah! j’ai un pied qui r’mue» — мотив кадрили, которая тогда решила мою участь. — ОН! — Наполеон III. Это многократно повторяющееся в очерке восклицание пародирует название и строку из стихотворения Гюго «Lui» (1827), посвященного Наполеону I: «Toujours lui! Lui partout!» (Всегда он! Повсюду он!) Сатирическая ситуация, созданная Салтыковым, как всегда, была реалистична в своей основе. Так, например, упоминаемый Морни, будучи послом в России, женился на русской княжне и позднее поддерживал связи с русскими, приезжавшими в Париж; обстоятельства встречи Проказниной с императором вполне отвечают описаниям придворных нравов в книге Мериме «Письма к неизвестной» (P. Mérimée. Lettres à une inconnue, Paris, 1873); связь приезжей русской помещицы с Наполеоном III — явление, весьма характерное для нравов французского двора Второй империи, «где в роли фавориток сменяли друг друга дочери и жены честолюбивых чиновников, элегантные содержанки, политические шпионки, знатные иностранки и девушки из народа» (Vicomte de Beaumont-Vassy. Mémoires secrètes du XlX-me siècle, Paris, 1874, p. 371). О «J’aiunpied» см. прим. к стр. 284.

…Базен <…> на каком-то острове… — Маршал Базен, капитулировавший под Мецем, был осужден на двадцатилетнее заключение, которое отбывал на острове Св. Маргариты у южных берегов Франции.

Мальтретировать — пренебрегать, быть грубым (от франц. maltraiter).

Иньобильно — гнусно (от франц. ignoble).

Tout pour le peuple et par le peuple! — один из демагогических лозунгов Наполеона III (образцы их приводит Гюго в памфлете «Наполеон Малый», 1852). В 1874 году бонапартисты распространяли фотографию принца Наполеона, на которой была напечатана эта фраза (ОЗ, 1874, № 3, отд. II, стр. 140).

…говорят о фенианском вопросе, об интернационале, о старокатоликах etc… — Об оживившейся борьбе Ирландии за независимость, возглавлявшейся «Союзом фениев», о деятельности I Интернационала, о преследовании католиков в Эльзас-Лотарингии постоянно писали газеты в 1874 году.

La belle êchauffourée du 2 décembre. — Переворот 2 декабря 1852 года, когда президент Луи Наполеон Бонапарт объявил себя императором Наполеоном III.

…он смешал le chevalier de Bayard с le chevalier de Faublas! — Невежественный Butor «спутал» французского средневекового рыцаря «без страха и упрека» с персонажем эротического романа Луве де Кувре «Приключения кавалера Фоблаза».

Hациональгард — офицер Национальной гвардии Второй империи. Офицерский корпус garde nationale назначался в этот период самим императором. Ср. в наст. томе стр. 258 и прим. к ней.

Мы — позитивисты (il me semble avoir lu quelque part ce mot), мы знаем, что time is money… — Позитивная философия Огюста Конта вызывала пристальный интерес русского общества в начале 70-х годов. Невежественный Проказнин перекладывает одно из определений этого мировоззрения — «практическая философия» — на язык буржуазно-обывательской морали, девизом которой служит здесь изречение Б. Франклина «время — деньги», ставшее поговоркой «деловых людей».

La fille de m-me Angot». — См. прим. к стр. 85 и 116.

«Вихрь полунощный, летит богатырь». — Из оды Державина «На взятие Варшавы».

«Оставим астрономам доказывать» — начальные слова приветственной речи архиепископа Георгия Кониского, обращенной к Екатерине II по случаю ее прибытия в Могилев (Мстиславль) в 1787 году. Эта речь считалась образцом ораторского искусства и изучалась на уроках риторики, в частности в Царскосельском лицее. Неоднократно употребляется Салтыковым как эзопово обозначение верноподданнической политической «мудрости». См. в предыдущих томах по указателю имен.

Кто же не знает, что главный город Греции был Солон? — Проказнин путает Солона с Салониками, крупным портом Древней Греции.

…tout jusqu’à l’oubli du 7-me commandement inclusivement. — Седьмая заповедь Моисея гласит: «Не прелюбодействуй» (Библия, Исход, XX, 14).

Брюскировать — грубо обходиться (от франц. brusquer).

Гамбетте готовится сюрприз <…> Все веселы, бодры, готовы… — После смерти Наполеона III бонапартисты заявили о правах на престол его сына, получившего имя Наполеона и титул «императорского принца» (prince impérial). Ko дню совершеннолетия принца — 16 марта 1874 года — в Чизлгёрст съехались бившие министры Наполеона III, офицеры его армии, и состоялась «мнимая национальная манифестация», организованная «с самой бессовестною крикливостью» (ОЗ, 1874, № 4, отд. II, стр. 293), которая возбудила надежды бонапартистов на реставрацию (Гамбетте готовится сюрприз).

…смирился ли Plon — Plon? — Здесь и ниже в данном абзаце речь идет о бонапартистах и их интригах. Plon — Plon — прозвище Жозефа Бонапарта (кузен Наполеона III), основателя новобонапартистской партии, оппозиционной к «партии Чизлгёрста» (ОЗ, 1874, № 7, стр. 84). Отказавшись присутствовать на манифестации 16 марта 1874 года, он окончательно «подтвердил разрыв между двумя ветвями фамилии Бонапартов» (ОЗ, 1874, № 4, стр. 296). Арененберг — замок Наполеона III в Швейцарии, гнездо бонапартистских интриг: здесь, например, в августе 1874 года бывшая императрица Евгения принимала бежавшего из заключения Базена (ОЗ, 1874, № 9, отд. I, стр. 74). Генерал Флери — после падения Второй империи жил в Чизлгёрсте; его маршировка «à côté de l’Ecolier de Woolwich» — рядом с принцем Наполеоном, имела место, видимо, на одном из парадов в Вульвичском артиллерийском училище, где учился принц. Бонапартисты подчеркивали, что занятый «исключительно своими учебными занятиями», принц готовится к будущему положению императора (ОЗ, 1874, № 3, стр. 142). Casse-têtes и sorties de bal — здесь обозначают полицию: кастеты были на вооружении полицейских, плащи-накидки (или пелерины) входили в их униформу.

…les fines reparties de Jocrisse dans le «Jeu du hazard et de l’amour». — Жокрисс — традиционный персонаж французского комического театра XVIII–XIX веков, глуповатый слуга, который своими нелепыми выходками ставит господина в неловкое положение. Однако в комедии Мариво (ее точное название: «Le jeu de l’Amour et de Hazard» — «Игра любви и случая») этого персонажа нет.

…не можешь говорить <…> не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля? — Это популярное двухтомное пособие по грамматике («Nouvelle grammaire française») выдержало в XIX веке более шестидесяти изданий.

…Базен бежал? <…> И должен был долгое время плыть?! — Жена Базена и ее племянник Рюль подготовили побег, и 10 августа 1874 года Базен бежал. Романтическими подробностями бегства были полны все газеты. Обозреватель «Отеч. записок» Клод Франк считал их сильно преувеличенными, указывая, что бегству способствовали послабления в тюремном режиме (ОЗ, 1874, № 9, отд. II, стр. 70–72).

…гарбуз получил? — По украинскому обычаю, в случае отказа жениху сватам выставляли тыкву (гарбуз).

…Sainte-Croix (celui qui a donné le soufflet à Gambetta). — Слух о пощечине, полученной Гамбеттой, по-видимому, не соответствует действительности.

Closerie des lilas — увеселительное заведение в Париже на бульваре Монпарнас; впоследствии — известное литературно-артистическое кафе, существующее и поныне.

Кузина Машенька^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 1 (вып. в свет 22 янв.), стр. 145–178, под заглавием «Благонамеренные речи. XIII».

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке очерка к изд. 1876 Салтыков дал ему заглавие «Кузина Машенька», сделал несколько незначительных сокращений и снял примечание к абзацу «— Были покупатели. Дерунов охотился. Бородавкина Заяц привозил смотреть…» (стр. 361 наст. тома): «См. №№ 1 и 2 «Отеч. зап.» за 1874 год» (то есть рассказы, получившие в изд. 1876 заглавия «Столп» и «Кандидат в столпы»).

«Кузина Машенька» принадлежит к числу наиболее художественно разработанных очерков в «Благонамеренных речах». Созданный здесь образ девушки-«куколки» из дворянского гнезда, «превратившейся» в помещицу-кулака и хищника, является своего рода «женской» параллелью к образу Осипа Дерунова и к истории его «превращения» из мелкого деревенского хищника в крупного дельца-капиталиста. Завершающей полноты своего развития образ «кузины Машеньки» достигнет в следующем рассказе — о «непочтительном Коронате».

Ряд мест очерка связан с личными впечатлениями Салтыкова от родных ему мест. Таково, например, сурово-мрачное, «надрывающее сердце» описание русского зимнего пейзажа, которым начинается очерк. Описание это передает общий характер восприятия Салтыковым тяжелого положения русской деревни в пореформенные годы («Са́ваны и стоны…»)[532]. В личном же плане оно связано с поездкой Салтыкова в декабре 1874 года на похороны своей матери, О. М. Салтыковой, что, возможно, и подсказало непосредственно образ «савана» для изображения лежащих на полях снегов. Из других мест текста, в которых обнаруживается использование автобиографического материала, следует указать на «справку» о Промптове: «Был в Т. советником губернского правления…» (стр. 369). Тут, несомненно, речь идет о Тверском губернском правлении, которое в качестве местного вице-губернатора возглавлял в 1860–1861 годах сам Салтыков.

В завершающих очерк «благонамеренных речах» Промптова особый интерес представляют его сентенции об отношении реакционно-охранительных сил общества и самодержавной власти к литературе социального критицизма и сатирического обличения: «Дело писателей — изображать, а дело правительства — их воздерживать». «…Сатирами заниматься никто не препятствует. Вот только касаться — этого, действительно, нельзя», и др. Сентенции эти имели, разумеется, прямое отношение и к писательскому опыту самого Салтыкова.

Старик Лукьяныч… — См. рассказы «Столп» и «Кандидат в столпы».

…изречение: «Любяй наказует». — Восходит к Библии (Откровение Иоанна Богослова, 111,19).

Кончать надо… — Биографический комментарий, связанный с продажей имения, см. в прим. к рассказам «Столп» и «Кандидат в столпы».

…тоской казенной палаты <…> в губернском городе Т. — Подразумевается Тверь и тамошняя казенная палата.

…научила «нас возвышающим обманам». — Из стихотворения Пушкина «Герой» («Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман»).

…среди долины ровныя… — первая строка песни А. Ф. Мерзлякова, ставшей народной и называемой по этой начальной строке.

…христианство-то прямо указывает на птиц небесных! — Евангельская реминисценция: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут <…> и отец ваш небесный питает их» (Матфей, VI, 26).

…вольную продажу вина вдруг открыли <…> откупа уничтожили... — См. прим. к стр. 27–28 и 103.

«Дурные поступки сами в себе заключают свое осуждение». — См. прим. к стр. 73.

…тогда сочинение это вышло… «Les misérables»… — «Отверженные» Гюго вышли в 1862 году.

…как уставные грамоты составляли <…> мои-то <…> жаловаться ходили! — См. прим. к стр. 104 и 220–222.

Истину царям с улыбкой говорить… — Из «Памятника» Державина (у Державина: «И истину…»).

Фонтанель — нагноение, искусственно созданное в лечебных целях.

…Кантемира <…> Петр Алексеич из Молдавии вывезти изволил. — Отец А. Д. Кантемира, молдавский господарь Д. К. Кантемир, заключил тайный договор с Петром I о совместной борьбе за освобождение Молдавии от турецкого ига и после неудачного Прутского похода Петра (1711) перешел в Россию с семьей и несколькими тысячами подданных.

И вот простой рыбарь… — Здесь: в евангельском значении — простой, неученый человек (Матфей, IV, 19).

Непочтительный Коронат^*

Впервые — ОЗ, 1875, № 11 (вып. в свет 19 нояб.), стр. 231–266, под заглавием «Благонамеренные речи. XVI. Непочтительный Коронат», с примечанием: «Автор покорнейше просит читателей припомнить «Благонамеренные речи» (XIII), помещенные в «Отеч. зап.» за настоящий год под № 1» (то есть очерк, позже получивший заглавие «Кузина Машенька»).

Сохранилось начало наборной рукописи, обрывающееся словами «…иметь хоть какие-нибудь средства, чтоб» (конец абзаца «— Но я еще лучше…», см. стр. 379 наст. тома).

Рукопись «Непочтительного Короната» была выслана Салтыковым в контору «Отеч. записок» 29 октября/10 ноября 1875 года. Сохранившееся ее начало отличается от журнального текста несколькими вариантами. Кроме незначительных стилистических поправок и вычерков, существенный интерес представляет фраза, вписанная Салтыковым на полях рядом с абзацем «И все-таки повторяю…» (стр. 377 наст. тома) и самим же Салтыковым зачеркнутая:

Подчеркнутое Салтыковым слово «оно» является эзоповским обозначением коренного социально-политического переустройства России. Вследствие этого сделанный вычерк был осмыслен в изд. 1933–1941, как акт самоцензуры, и вычеркнутая фраза была введена в основной текст. При этом, однако, не было учтено, что начатая Салтыковым правка не была, по-видимому, доведена до конца. Вписанная фраза разрывала текст, являлась логически и художественно неорганичной и могла быть тут же зачеркнута автором по этой причине[533]. В настоящем издании зачеркнутая вставка в основной текст «Непочтительного Короната» не вводится и приведена в качестве варианта.

Наблюдавший за «Отеч. записками» цензор Лебедев при неофициальном просмотре 11 номера журнала потребовал купюр в тексте рассказа, о чем Некрасов сообщил, очевидно, Салтыкову. «Этот Лебедев, должно быть, глубокий мерзавец. Но что он нашел выпустить в «Непочтительном Коронате» — просто не понимаю», — возмущался Салтыков в письме к Некрасову от 25 ноября/7 декабря 1875 года.

По требованию Лебедева в журнальном тексте рассказа были сделаны два больших изъятия в сцене общего разговора в гостиной Промптовых. Было исключено все связанное с поимкой Добрецовым «шайки подмётчиков»: с абзаца «— Павел Федорыч шайку…» по абзац «— Выходит, стало быть…» (стр. 398–399 наст. тома) — и обмен мнениями между рассказчиком и Добрецовым относительно защиты общества от «вредных поползновений» с абзаца «— Но ведь такого рода…» по абзац «— И это-с. Вообще, юрист…» (стр. 402–403 наст. тома). Изъятое заменили многоточиями.

Салтыков, получив вышедшую книжку журнала с «Коронатом», писал Некрасову 30 ноября/12 декабря: «Коронат» меня довольно-таки обидел. Я не говорю уже об выпусках, сделанных по требованию сукина сына Лебедева, но меня очень тронуло то, что редакция не потрудилась согласовать эти пропуски с последующим изложением. Ссылка, сделанная в заключении рассказа на слова Машеньки, выпущенные вверху, просто обожгла меня». (Ср. с «…неверно нынче очень!» по «…никто этого нынче не знает!», стр. 399 наст. тома, и предпоследний абзац рассказа, стр. 407).

При подготовке рассказа для изд. 1876 Салтыков устранил оба цензурные изъятия и сделал большое число мелких стилистических поправок. Стилистическая правка проводилась автором и при подготовке рассказа для изд. 1880.

Рассказ о «непочтительном Коронате» написан и напечатан на исходе второго года «расцвета действенного народничества» — «хождения в народ»[534], когда на это движение обрушалась вся мощь полицейской машины самодержавия и оно было разгромлено. В это время в разных кругах и кружках русского общества усиленно обсуждались итоги движения и все относящиеся к нему вопросы. Среди них немалое место занимал вопрос о «вымывании» из консервативно-патриархальных дворянских и разночинских семей революционно настроенной молодежи. Демократический подъем 70-х годов расширил и углубил проблему «отцов и детей», поставленную 60-ми годами. Существовало много русских семей, в которых «дети» выбирали свои пути и рвали с «отцами». Изображению одного из таких типичных для эпохи конфликтов и выяснению позиции, которую должно занимать поколение «отцов» по отношению к решениям «детей», и посвящен рассказ «Непочтительный Коронат».

Рассказ получил высокую оценку Тургенева, который писал Салтыкову 25 ноября / 7 декабря 1875 года: «Коронат хорош, как все, что вы пишете…» Со стороны же Достоевского рассказ вызвал полемическое выступление. Размышляя о судьбах молодежи, Достоевский писал в январском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год, цитируя Салтыкова: «Уверяют печатно <…> что они много думают. «Думает-думает про себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил». Я убежден, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит и если чего захочет, то утробно, а не сознательно…»[535] В этой оценке сказалось глубокое различие во взглядах Салтыкова и Достоевского на молодых участников демократического протеста и оппозиции. Исполненное глубокой серьезности и уважения отношение к подвигам и революционному «самоотвержению» молодежи Достоевский рассматривает как «подлизывание к юношеству»[536], будто бы страдающему «уродливой оторванностью от всего насущного и реального»[537].

В последующем Салтыков не раз касался вопроса, поставленного в «Непочтительном Коронате», и специально посвятил разработке его рассказы «Чужую беду руками разведу» и «Дворянские мелодии» (1877, по поводу тургеневской «Нови»), «Больное место» (1879) и др.

Прошло лет шесть <…> как я <…> посетил родное Чемезово… — Здесь и дальше имеется ряд хронологических неувязок в изложении «событий» внутри рассказа «Непочтительный Коронат» и между этим рассказом и предшествующим ему — «Кузиной Машенькой». См., например, на стр. 389 уже другое указание: «Лет восемь тому назад…» и др.

…определился в заведение по «юридистической» части <…>— А я, дядя, в Медицинскую академию хочу! — Судебная реформа 1864 года дала возможность, с помощью юридического образования, получить профессию адвоката — одну из наиболее характерных и излюбленных профессий складывающейся в России новой, буржуазной интеллигенции. Медицинская академия (точное название — Санкт-Петербургская Медико-хирургическая академия), напротив того, была одним из центров притяжения демократических сил и служила в 60-70-е годы форумом оппозиционных выступлений и революционного движения студенчества.

…родственники у меня между ними есть… — Здесь и дальше речь идет о молодых участниках революционного движения и об ожидающих их судьбах: аресте, ссылке, эмиграции.

…женский вопрос, с точки зрения Фонарного переулка, разрешают! — В Фонарном переулке находились публичные дома и бани Воронина с «семейными номерами» по существу того же назначения.

И сделался бы Коронатушка адвокатом… — Об адвокатах — «откупщиках трибуны» см. в очерке «Переписка». Далее Салтыков упоминает два громких судебных процесса 70-х годов: 1) мясниковское дело — процесс братьев Мясниковых, обвинявшихся в подделке духовного завещания купца Беляева (см. по указателю имен в т. 10 наст. изд.) и 2) дело о поджоге овсянниковской мельницы с целью получения арендатором страховой премии. Последнее «дело» слушалось в Петербурге 25 ноября — 6 декабря 1875 года. Участвовавший в процессе адвокат Языков просил на одном из заседаний отложить разбирательство ввиду своей болезни («он — в обморок») и был заменен адвокатом Потехиным (ПВ, 1875, №№ 271 и 272, 4 и 5 декабря). Выкликать — вызывать свидетелей.

…в том самом Чемезове, с которым я уже столько раз знакомил читателя. Я остановился у Лукъяныча… — См. «Столп» и «Кандидат в столпы».

…первый холерный год… — 1830, когда Европейскую Россию охватила эпидемия холеры, возобновлявшаяся и в последующие годы.

«Достойная» — молитва «Достойно есть…», важнейшая часть литургии (христианской обедни), перед освящением честны́х даров.

Проскомидия — начальная часть литургии.

…целую шайку подмётчиков изловил! — В 1874–1875 годах правительство предприняло расправу с народническими кружками. Деятельность Павла Федоровича (см. стр. 398–399) — пример охранительного усердия, благодаря которому полицейские акции против непосредственных участников «хождения в народ» переросли в волну преследования всех инакомыслящих и неблагонамеренных («охуждающих»). Подмётчики — распространители «подметных писем», то есть прокламаций.

…солгал я «по-родственному». — Реминисценция из очерка «По-родственному», первоначально входившего в «Благонамеренные речи» (подробнее см. на стр. 544 вводной статьи). С «головлевскими» очерками связывают «Непочтительного Короната» также и «Головлята» (см. стр. 396 и далее).

Вот Хам: что ему было за то, что отца родного осудил! И до сих пор хамское-то племя… только недавно милость им дана! — Машенька ссылается на библейскую легенду о праотце Ное и его непочтительном сыне Хаме (Бытие, IX, 18–29) и говорит о крестьянской реформе.

…уловлял вселенную в качестве судебного следователя — то есть выискивал неблагонадежных.

Анпетов. — См. очерки «Охранители» и «Отец и сын».

«Ach, mein Ueber Augustin!» — издавна бытовавший в России немецкий вальс.

Следствие будет мертво, если в него не вложен дух жив <…> Было известно под именем «корней и нитей»? — Намек на жандармское рвение чиновников следственной части и на крайнюю предвзятость обвинителей в политических процессах 70-х годов. Подробнее см. в очерке «Переписка» и комментарии к нему. «Дух жив» (или «дух жизни») — библейское выражение (Бытие, II, 7; Посл. к римлянам, VIII, 2, 10). О «корнях и нитях» см. в прим. к стр. 187.

Ектений — название ряда молитвенных прошений, составлявших часть православного богослужения. В одну из ектений, которая имеется тут в виду, входит моление «о государе и доме его».

Егорьев день — праздновался 23 апреля ст. ст.

…финиссе… лессе! — перестаньте… оставьте! (франц. finissez… laissez!) Из песенки «La chatouilleuse» (см. прим. к стр. 154–155).

Афонский устав. — Гора Афон в Греции была средоточием мужских православных монастырей с особенно строгим уставом.

В дружеском кругу^*

Впервые — ОЗ, 1874, № 3 (вып. в свет 19 марта), стр. 207–232, под заглавием «Благонамеренные речи. VIII».

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке очерка для изд. 1876 Салтыков дал ему заглавие «В дружеском кругу», провел стилистическую правку и исключил в конце очерка фрагмент с «— Так что, например, болгары, сербы…» по «…собственная состоятельность» (стр. 431 наст. тома). Изъятие это было сделано, по-видимому, из цензурных опасений, связанных с обострением положения на Балканах: в 1875 году в Боснии, Герцеговине и Болгарии были подавлены восстания против турецкого ига, в 1876 году было подавлено новое восстание в Болгарии и началась война Сербии и Черногории (с участием русских добровольцев) против Турции. Все это сильно ухудшило русско-турецкие отношения (через год началась война).

При подготовке очерка для изд. 1880 Салтыков сделал незначительные стилистические поправки. В изд. 1883 очерк перепечатывался без изменений.

Главным «предметом» настоящего очерка является критика еще одной из «благонамеренных речей» — о «любви к отечеству».

Прибегая к своим обычным приемам — диалогическому развитию сюжета и обнажению единой сущности явлений при внешне различных их признаках, — Салтыков сталкивает в споре о патриотизме представителей двух «общественных направлений» — Тебенькова (уже известного читателю по очерку «По части женского вопроса») и Плешивцева.

Первый — «западник» и «государственник»; второй — «почвенник», выразитель «русской точки зрения». «Беспощадная полемика», которую ведут друг с другом Тебеньков и Плешивцев по каждому вопросу, заканчивается их обоюдным признанием, что «в сущности, мы ни по одному вопросу ни в чем существенном не расходимся». Реально-исторический комментарий раскрывает фигуру Тебенькова как сатирическую персонификацию всех направлений и оттенков так называемой государственной, или юридической, школы в русской историографии и — шире-в русской идейной жизни 60-70-х годов. Школа эта наиболее ярко была представлена в трудах Чичерина, Кавелина и Сергеевича. Фигура Плешивцева сатирически олицетворяет националистические направления в русских идеологических системах — теорию официальной народности Уварова и Погодина, «почвенничество» Ап. Григорьева и Достоевского, позднее славянофильство И. Аксакова и Самарина и др. Сигналом для узнавания спорящих сторон (при единстве их в защите самодержавной государственности) служат употребляемые ими «диалектические особенности». В качестве этих «особенностей» приводятся терминологические и фразеологические штампы рассматриваемых идеологических систем и направлений, используемые для их же осмеяния и заклеймения: с одной стороны — «порядок», «административное воздействие», «дисциплина» и пр., с другой стороны — «почва», «гниль» (Запада), «подоплека», «любви действо», «жизнь духа» и «дух жизни» и пр.

Поводом для спора Тебенькова с Плешивцевым о «любви к отечеству» служит протест эльзасского депутата Тейча в германском рейхстаге против насильственного отторжения Эльзаса и Лотарингии от Франции. Истинный патриотизм Тейча противопоставляется Салтыковым как мнимому «отечестволюбию» Тебенькова и Плещивцева, так и тому лжепатриотизму, которым немецкая плутократия оправдывала политику Бисмарка, «железом и кровью» создававшего Германскую империю.

Начальные страницы очерка представляют автобиографический интерес. В них введены воспоминания и оценки Салтыкова, относящиеся к годам его пребывания в Царскосельском (с 1844 — Александровском) лицее, к первому времени по выходе из «заведения», к моменту столкновения с миром «практической деятельности» в Вятке и к периоду «либеральной весны» середины и конца 50-х годов. (Подробнее см. Макашин, стр. 118 и след.)

…начальство везде искало «людей» <…> сквозь пальцы смотрело на <…> убеждения. — В период политики «правительственного либерализма» второй половины 50-х годов в правящих кругах одним из рычагов «обновления России» считалось внедрение на руководящие посты в центральном государственном аппарате и в провинции молодых людей, образованных, честных, энергичных и исполнительных. Эта политика привела к тому, что в либеральном «обновлении» России принимали участие люди самых различных убеждений (в том числе — социалистических, как сам Салтыков или ряд будущих деятелей «Земли и воли»). Ирония и автоирония направлены здесь, по-видимому, на тот политический принцип, который был сформулирован Салтыковым в 1862 году в проекте объявления об издании журнала «Русская правда»: «Как бы ни были различны и даже взаимно противоположны наши руководящие принципы, но дело, нам предстоящее, — для всех одно» (см. т. 18 наст. изд.).

Мундирные дни — дни больших церковных праздников и так называемые «царские дни» (именины государя, годовщины его коронации и др.), когда высшие чиновники были обязаны являться на торжественные богослужения, а потом на приемы к властям, в парадных мундирах.

Благонравен ли русский мужик? Привязан ли он к <…> основам <…> Какую дозу свободы может он вынести… — Перечисляются некоторые из «вопросов», вставших перед правительством нового царя, Александра II, в связи с вынужденной после крымского поражения необходимостью заняться вплотную подготовкой отмены крепостного права и другими реформами. Характером и содержанием ответов, которые даются на эти «нешуточные вопросы» молодыми людьми из высшего дворянства, прослужившими в провинции несколько лет и призванными властью к «обновительной деятельности», Салтыков показывает как поверхностность знания этими людьми народной жизни, так и формально-бюрократическое существо их информации, сообщаемой в рамках «подчиненной искренности». Эти «ответы» — «благонравен», «привязан», «обеспечен», «способен и достоин» — пародируют канцелярские формы аттестации чиновников в их послужных или формулярных списках. Таким афористическим приемом Салтыков указывает на бюрократический, «мундирный» характер подготовки правительством крестьянской и других реформ.

«Пур ле жанс» — для слуг (от франц. pour les gens).

Предки Тебенькова <…> один был спальником, другой чашником <…> Дед <Плешивцева> послан <…> Потемкиным за <…> севрюжиной <…> «Первые дружинники — вот мои предки, — говорит <Тебеньков>…» <…> «Первые излюбленные люди — вот мои предки, — говорит <Плешивцев>» — Одно из многих в салтыковской сатире мест, где высмеиваются генеалогические легенды русских аристократических родов, большею частью дворянско-служилого, а не княжеско-боярского происхождения. Дружинники — в удельно-княжеской Руси — отряды воинов, во главе которых стоял князь, ближайшая опора его власти; явились основой формирования класса русских феодалов. Излюбленные люди — старорусское название лиц, выбранных на какую-либо общественную должность. Здесь — участники земских соборов — сословно-представительных учреждений России XVI–XVII веков; главную роль в соборах играли представители служилого, то есть дворянского класса. Первый Романов — Михаил Федорович — был избран на российский престол Земским собором (1613).

Тебеньков стоит на почве государственной религии <…> Плешивцев <…> видит в последней не «подспорье» <…> а основание <…> Жалеет о временах патриархов. — Точка зрения Тебенькова совпадает с официальной, суть которой Чичерин формулировал следующим образом: «Действуя на душу, религия воздерживает своеволие и внушает человеку уважение к высшим требованиям власти и порядка. Поэтому религия в обществе должна быть почитаема и церковь должна пользоваться надлежащею защитою государства» (Б. Н. Чичерин. О народном представительстве, М. 1866, стр. 470). Плешивцев разделяет славянофильски-почвенническую концепцию русского народного характера, согласно которой религиозное чувство определяет такие черты, как «смирение» и «преданность» монархической власти Времена патриархов — XVI–XVII века, когда русская церковь, возглавляемая патриархом, оказывала в его лице значительное влияние на политику монархии. Петр I, заменив правление патриарха Синодом, уничтожил доминирующую роль церкви.

Но не страха ради иудейска… — реминисценция евангельского текста «ученик Иисуса, но тайный — из страха от Иудеев» (Иоанн, XIX, 38), ставшая поговоркой: ради страха иудейска, то есть из страха перед власть имущими.

A Provins, trou-la-la!.. — песенка из репертуара популярной в Петербурге шансонетки Альфонсин. См. по указателю имен в т. 10 наст. изд.

…требование устава благоустройства и благочиния… — Полицейский раздел в «Своде законов Росс, имп.» (тт. XI–XV) назывался: «Законы государственного благоустройства и благочиния».

…речь одного из эльзас-лотарингских депутатов, Тейтча… — 17 февраля 1874 года депутаты Эльзас-Лотарингии потребовали в рейхстаге, чтобы население этих провинций, «присоединенное без его согласия к составу Германской империи <…> было приглашено высказаться по поводу этого присоединения». 18 февраля эльзасский депутат Тейч выступил по этому поводу, ссылаясь на патриотические чувства, которые «влекут его соотечественников к их общей родине». Речь его прерывалась насмешливыми репликами депутатов и призывами к порядку со стороны президента («СПб. вед.», 1874, №№ 40 и 41, 9/21 и 11/23 февраля; РМ, 1874, № 40, 12/24 февраля).

…общее à tous les coeurs bien nés свойство любить свое отечество. — Выражение из трагедии Вольтера «Танкред» (действ. III, явл. 1), многократно используемое в салтыковской сатире для разоблачения лжепатриотизма правящих классов (см. Макашин, стр. 106).

Они скорее готовы примириться с архиепископом Ресом… — После речи Тейча эльзасский депутат епископ Рес заявил под «шумное одобрение рейхстага», в котором большинство составляли депутаты-протестанты, что католики Эльзас-Лотарингии не намерены оспаривать франкфуртский трактат 1871 года (по которому эти провинции отошли к Германии). Возмущение избирателей вынудило Реса объяснить свое заявление в рейхстаге намерением добиться от правительства уступок в пользу католической церкви («СПб. вед.», 1874, № 41, 11/23 февраля; РМ,1874, №№ 40 и 49, 12/24 февраля и 21 февраля/5 марта).

Чистые сердцем — евангельское выражение (Матфей, V, 8).

«Да будет забвенна десница моя, ежели забуду тебя, Иерусалиме!» — Из библейского псалма (Псалтирь, CXXXVI, 5).

«На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом». — Из того же псалма (CXXXVI, 1).

…Бисмарк, освежающий разгоряченную <…> голову насмешкою, почерпнутою из устава о благоустройстве… — 8/20 февраля 1874 года Бисмарк заявил в рейхстаге, что запрещение католической газеты «Germania» вызвано «нравственными и политическими интересами империи» (РМ, 1874, № 41, 13 февраля; MB, 1874, № 39, 14 февраля).

Превратные толкования. — См. прим. к стр. 44.

С канканчиком-с, с польдекоковщиной-с <…> в танцклассе у Марцинкевича… — См. прим. к стр. 116.

Уплатили пять миллиардов немцу… — Контрибуция после поражения Франции в войне 1870–1871 годов.

«Жизни духа, духа жизни»! — Восходящая к Евангелию (Посл. к римл., VIII, 2) славянофильская формула религиозно-нравственного чувства. См. стр. 611–612 в т. 6 наст. изд. Ср. также прим. к стр. 402-4ОЗ и 187 в наст. томе.

…Эльзас <…> Лотарингия были когда-то немецкими провинциями? — Эльзас и Лотарингия в XVI–XVII веках были объектами борьбы Франции и империи Габсбургов; окончательно вошли в состав Франции после Тридцатилетней войны (1618–1648).

Шасспо. — См. прим. к стр. 123.

Александринка. — См. прим. к стр. 259.

Вспомни лурдские богомолья, вспомни парэ-ле-мониальское посвящение Иисусову сердцу! — Подразумеваются демонстративные акции монархического большинства французского Национального собрания, связанные с падением республиканско-консервативного правительства Тьера 24 мая 1873 года: пилигримство в Лурд и благодарственные моления в Парэ-ле-Мониале. Подробнее см. на стр. 516 в т. 8 наст. изд.

Благодарю — не ожидал! — Крылатое выражение, пущенное в 60-х годах В. А. Соллогубом; встречается в стихах П. А. Вяземского.

Вспомни удельный период <…> Тверь, Новгород, Псков… — Подразумеваются распри удельных князей в XII–XV и войны Москвы в XV–XVI веках за подчинение Тверского княжества, Новгорода и Пскова.

…это своего рода дарвинизм… — См. прим. к стр. 19–20.

…обсуждают новый закон о книгопечатании, предпринимают реорганизацию армий и флотов… — Эти законопроекты германский рейхстаг обсуждал в феврале 1874 года.

Ведь географические границы — дело наживное! Ведь таким образом Ветлуга, Малмыж, Чебоксары… — В контексте спора о «любви к отечеству» в зависимости от его меняющихся «географических» (собственно же государственных) границ эта незаконченная фраза напоминает, что и реки Ветлуга, и города Малмыж и Чебоксары вошли в состав России в XVI веке, после взятия Иваном Грозным Казани и ликвидации Казанского ханства.

В погоню за идеалами^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 4 (вып. в свет 23 апр.), стр. 553–572, под заглавием «Благонамеренные речи. В погоню за идеалами».

Сохранилась наборная рукопись.

Замысел статьи «В погоню за идеалами» возник у Салтыкова уже после того, как он посчитал «Благонамеренные речи» завершенными: «С «Благонамеренными речами» покончил, — писал Салтыков из Ниццы Анненкову в Баден-Баден 20 ноября/2 декабря 1875 года. — Знаю, что много бы нужно еще сказать, да ведь и кончить когда-нибудь надо. Вот насчет государственности и национальности надо бы что-нибудь еще сказать, благо Франция — прекраснейший пример под глазами. Как ее распинают эти сукины дети в Национальном собранье! Так поедом и едят. Вот и чужая сторона, а сердце по ней надрывается. Где такое собрание истинных извергов найдешь! И все-таки не отчаиваешься: отсюда, а не от инуду правда будет. Может быть, я об этой государственности и напишу что-нибудь, да только не теперь».

Статья «В погоню за идеалами» написана в Ницце, не раньше конца февраля и не позже марта 1876 года: в ней говорится о предвыборной борьбе и победе республиканцев на выборах 20 февраля во Франции. 1/13 апреля Салтыков писал Некрасову: «Посылаю Вам <…> небольшую статью <…> Не знаю, напечатаете ли Вы ее: во-первых, она не вполне цензурна по сюжету и, во-вторых, довольно скучна. Вы удивитесь, конечно, что сам автор так отзывается о своей статье, но я написал ее, потому что так было нужно по ходу моих идей <…> Может быть, Вы, зная современные обстоятельства, найдете, что можно напечатать. Что касается дс меня, то я совсем на этот счет спутался, хотя всем организмом чувствую, что близко время, когда я и опять встану на стезю».

Опасения Салтыкова оказались на этот раз напрасными. Рукописный текст во всем совпадает с печатным, за исключением одной фразы: в середине обзаца «Повторяю: покуда низменные…» (стр. 447 наст. тома), после слов «…за тем все отношения его к государству…», фраза «как и у нас» отсутствует в журнальной публикации и всех последующих прижизненных изданиях (вероятно, по цензурным причинам). Впервые фраза «как и у нас» восстановлена в изд. 1933–1941.

Статья «В погоню за идеалами» посвящена той разновидности «благонамеренных речей», которые произносились в современном Салтыкову обществе о государстве. «…Вопрос о государстве, — указывал В. И. Ленин, — есть один из самых сложных, трудных и едва ли не более всего запутанных буржуазными учеными, писателями и философами»[538]. Салтыков не раз касался этого вопроса как на страницах «Благонамеренных речей» (см. очерки «В дружеском кругу» и «Тяжелый год»), так и в других произведениях, особенно в цикле «Круглый год». Но определить с полной ясностью, как решался им вопрос о государстве, особенно трудный для изложения в подцензурной печати, нелегко. Размышления писателя на эту тему противоречивы. Круг их не замкнут.

Салтыков был чужд анархическому мировоззрению. Он признавал государство в качестве необходимого «общего строя вещей». Неясность понятий о государстве и отсутствие «живого чувства государственности» являлись в его глазах глубоко отрицательными показателями гражданской незрелости масс и общества. Но теоретические определения, которые давал писатель понятию «государство», опирались на представления, усвоенные им из рационалистической и социально-этической идеологии просветителей и утопических социалистов.

В комментируемой статье, как и в ряде других своих произведений, Салтыков повторяет положения о том, что государство осуществляет «высшую идею правды» и «вне государства нет ни справедливости, ни обеспеченности, ни цивилизации». Идеалистический характер таких формулировок очевиден. Понятие государства определяется вне его осмысления в качестве исторической категории, которой оно является, вне связей с экономическим строем общества и борьбой антагонистических (классовых) интересов в нем. Важно, однако, подчеркнуть, что комментируемые формулировки относятся к обобщениям Салтыкова в области теории государства и трактуют не о том, что есть, то том, что должно быть.

Когда же Салтыков обращается к конкретным явлениям в жизни современных ему государств, он поднимается до удивительно ясного понимания существа дела, очень близко подходя к определению классовой сущности рассматриваемых фактов. Именно таков художественно-публицистический анализ, которому подвергнута в комментируемой статье государственность объединенной в 1871 году на прусско-милитаристской основе монархической Германии, французской «республики без республиканцев» и, в более завуалированной (по цензурным причинам) форме, царского самодержавия. «В погоню за идеалами», вместе с книгой «За рубежом», принадлежит к высшим, в данной области, достижениям русской общественной мысли на ее домарксистском этапе.

Используемые в статье факты и наблюдения, относящиеся к общественно-политической жизни «заправской Европы», в значительной мере взяты Салтыковым из личного опыта: более года, с начала апреля 1875 года до конца мая 1876, он провел, с лечебными целями, за границей, в Баден-Бадене, Париже и Ницце.

Была горькая година… — Крымская война 1854–1856 годов (см. «Тяжелый год»).

…не имели никакого понятия ни о ключах от храма гроба господня, ни об устьях Дуная… — то есть о внешних поводах Крымской войны, одним из которых был отказ турецкого правительства признать права православной церкви на обладание «святыми местами» в Палестине, в том числе Храмом св. гроба господня в Иерусалиме (отсюда выражение «ключи от гроба господня»). Подлинной причиной войны было стремление России получить выход из Черного моря в Средиземное через Дарданеллы и укрепиться на Ближнем Востоке и на Балканах. Военные действия начались на подступах к Балканам, в районе устья Дуная.

А о казне-матушке даже пословица <…> доказывает <…> ее долготерпение. — По-видимому, подразумевается пословица: «Казна — не убогая вдовица: ее не оберешь» (В. Даль. Пословицы русского народа).

Очищение окладных листов — уплата окладных сборов (налогов).

…альпийское побережье Средиземного моря, Шлезвиг и, наконец, Эльзас и Лотарингию <…> Кишат людьми, которые <…> не могут понять, почему они обязаны с такого-то момента считать своим государством Францию, а не Италию, Германию, а не Данию и не Францию. — Альпийское побережье — Савойя и Ницца; с 1720 года входили в состав Сардинского королевства, в 1860 году переданы Франции в обмен на Ломбардию. Шлезвиг и Гольштейн — датские провинции, присоединенные к Пруссии в результате войн 1864–1866 годов по Пражскому миру, обязавшему страну-победительницу провести плебисцит о присоединении в тех землях Шлезвига, где преобладали датчане. Невыполнение этого решения вызвало там активное недовольство. О судьбе Эльзаса и Лотарингии см. в очерке «В дружеском кругу».

…исключение составляет Ташкент, но и то не потому, чтобы там. идеи о государстве были очень ясны, но потому, что правда, осуществлявшаяся в лице автобачей, не в пример менее доброкачественна, нежели правда, олицетворением которой явились русские уездные исправники. — Завоевание Россией Средней Азии в XIX веке имело для нее двоякие последствия. С одной стороны, оно означало превращение среднеазиатских ханств в колонии царской империи, с другой — приобщало народы и экономику феодальных ханств, где существовало еще рабство, к более высокому социально-экономическому строю. В комментируемом тексте Салтыков имеет в виду второе из указанных исторических последствий присоединения Средней Азии к России. Слова «в лице автобачей» имеют в виду, в ее нарицательном обобщении, фигуру кокандского сановника Абдурахмана Афтобачи, одного из руководителей Кокандского восстания 1874–1876 годов. Восстание это было направлено не только против хана, но и против царизма, подавление восстания привело к ликвидации Кокандского ханства.

Покуда люди жили «без тоски, без думы роковой»… — Строка из стихотворения А. Майкова «Fortunata» используется здесь для характеристики общественно-политического застоя в царствование Николая I.

…сепаратисты говорили <…> Но вот консерваторы первые заметили <…> что-то неладное и, разумеется, приписали это интригам злонамеренных людей. — Речь идет об усилении в пореформенный период сепаратистских тенденций на Украине, в Прибалтике, Молдавии, Сибири и особенно в Польше и о систематических выступлениях против «сепаратизма» Каткова в «Моск. ведомостях» и Аксакова в «Дне», об изображении авторами «антинигилистических» произведений действий революционеров как следствия злонамеренных происков агентов «польской интриги». Ср. стр. 624 и 661 в т. 6 наст. изд.

Княжна Оболдуй-Тараканова. — См. о кн. Оболдуй-Щетина-Ферлакур «Четвертую параллель» в «Господах ташкентцах» (т. 10 наст. изд.).

…е Писании-то сказано: имущему прибавится, а у неимущего и последнее отнимется! — «Почтенная старушка» в прямом смысле понимает иносказательный евангельский текст: «Всякому имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Матфей, XXV, 29).

Шифр — здесь: брошь или бант с вензелевым изображением имени императрицы, награда успешно окончившим институт благородных девиц.

Департамент препон — одно из многих в салтыковской сатире названий, указывающих на бюрократический характер государственных учреждений царизма.

«О мерах к пресечению распространения идей между инородцами, населяющими Мамадышский уезд». — Эта докладная записка Горохова, особенно ее заключительные строки (стр. 441), напоминает проект шефа жандармов Шувалова по поводу искоренения «дурного духа» в Поволжье, уже подвергавшийся сатирическим нападкам Салтыкова (см. стр. 390 и 652 в т. 7 наст. изд.). Мамадышский уезд Казанской губернии — одно из самых глухих захолустий старой России.

L’amour — qu^,est<-ce>que… — См. прим. к стр. 311.

Кормилица Домна — реальное лицо в биографии Салтыкова (см. Макашин, стр. 47–48).

…женщины <…> из ребра Адамова? — Ссылка на библейский миф (Бытие, II, 22).

…южная Германия — больное место империи, созданной войной 1870-71 г… — Прусское правительство и печать оправдывали политику насильственного объединения Германии необходимостью обороны страны от ее «наследственного врага» — Франции (участвовавшей в многочисленных войнах против Германии в XVI–XIX веках). Для окончательного объединения Германии — в Северогерманский федеративный союз 1867 года не вошли государства южной Германии (Баден, Бавария, Вюртемберг, Гессен-Дармштадт) — Бисмарк спровоцировал в 1870 году войну с Францией. Перед лицом военной угрозы южные государства присоединились к Союзу и была провозглашена Германская империя под гегемонией Пруссии. Во избежание сепаратистских тенденций — партикуляризма — за отдельными государствами-членами сохранились прежнее государственное устройство и самостоятельность внутренней политики (в пределах общеимперского законодательства). Однако сепаратизм давал себя сильно чувствовать, особенно в южных государствах и присоединенных после той же войны Эльзасе и Лотарингии.

Шаумбург-Липпе — одно из карликовых германских государств (княжеств).

…ожидание добычи, в виде пяти миллиардов. — Такова была сумма контрибуции, полученной Германией от Франции.

Да, все политическое существование современной Германии представляет <…> борьбу с партикуляризмом, борьбу с католицизмом, борьбу с социалистическими порываниями… — Правительственный курс на создание военизированной империи подвергался нападкам и справа и слева. Партикуляризм поддерживала католическая церковь, так как Бисмарк стремился ограничить ее влияние. Социал-демократическая партия выступала против милитаризма и аннексий. Влияние этой партии быстро возрастало вместе с ростом численности рабочего класса и его самосознания, что тревожило правящие круги. 9 февраля 1876 года Бисмарк в рейхстаге обрушился с нападками на социал-демократов, его выступление излагали многие русские газеты (см. «СПб. вед.», 1876, № 33, 2/14 февраля).

Гелертер — ученый (нем. Gelehrter).

«Wacht uni Rhein», «Kriegers Morgenlied» — немецкие шовинистические песни.

…легитимисты, орлеанисты и бонапартисты… — Легитимисты— сторонники «легитимной» (законной — от франц. légitime) монархии Бурбонов. Орлеанисты — приверженцы потомков Луи-Филиппа Орлеанского. В 1873 году обе партии объединились, образовав большинство в Национальном собрании. Бонапартисты отстаивали права на престол сына Наполеона III.

…скандалы <…> канувшего в вечность Национального собрания… — Ожесточенная борьба монархистов с республиканцами ознаменовала деятельность Национального собрания созыва 1871–1875 годов, занимавшегося выработкой форм правления во Франции. На этот период падают: отставка премьер-министра Тьера, смена кабинетов, попытки реставрации монархии, разногласия при обсуждении конституции, принятой большинством в один голос, и т. п.

…ударились в коммуну… — Имеется в виду Парижская коммуна 1871 года. Об отношении к ней Салтыкова см. в гл. V «Итогов» и комментарии в т. 7 наст. изд.

…Франция была покрыта целою сетью комитетов, которых цель заключалась в уловлении масс. — Выборы в Национальное собрание происходили 20 февраля 1876 года. Для организации предвыборной кампании партии создали свои комитеты, например «легитимистский выборный комитет», бонапартистский «комитет национальных консерваторов», «комитет консервативного союза Франции», «католический избирательный комитет» и др. (ОЗ, 1876, № 3; Людовик, «Хроника парижской жизни», стр. 62–64).

Тяжелый год^*

В первоначальной редакции впервые — ОЗ, 1874, № 5, стр. 245–268, под заглавием «Благонамеренные речи. IX». По постановлению Комитета министров от 30 июля 1874 года книжка журнала была запрещена и 2 сентября уничтожена. В цензурной, смягченной редакции впервые — «Новое время», 1876, № 112, 22 июня/4 июля, № 113, 23 июня/5 июля, № 114, 24 июня/6 июля, под заглавием «Тяжелый год. (С лишком за двадцать лет назад)».

Рукописи и корректуры не сохранились.

В цензорском отзыве о майской книжке «Отеч. записок» в числе наиболее опасных статей была названа очередная глава «Благонамеренных речей»:

Уничтоженный номер «Отеч. записок» в настоящее время является библиографической редкостью: известны лишь четыре его экземпляра, хранящиеся в фондах советских библиотек[540].

Два года Салтыков, по-видимому, не предпринимал попыток провести запрещенный очерк в печать. В 1876 году А. С. Суворин, занимавший тогда умеренно-либеральные позиции, стал издателем газеты «Новое время» и обратился с предложением принять в ней участие к ряду писателей, в том числе к Салтыкову. Суворину было известно, что у Салтыкова имеются произведения, выброшенные цензурой из «Отеч. записок», и он, посоветовавшись предварительно с Некрасовым, предложил Салтыкову, находившемуся в то время за границей, напечатать их в «Новом времени». 25 февраля/8 марта 1876 года Салтыков сообщал Некрасову из Ниццы: «Суворин и Лихачев обращались ко мне по поводу «Нового времени» и писали, что Вы будете об этом тоже писать. Просят «Экскурсии» да еще сожженные «Благонамеренные речи». Я — не прочь. Только что из этого выйдет?»

Получив девятую главу «Благонамеренных речей», Суворин, вопреки ожиданиям Салтыкова, «бросился с нею к цензорам, которые и сказали ему, что лучше обождать»[541]. Однако месяц спустя эта глава в качестве самостоятельного очерка «Тяжелый год. (С лишком за двадцать лет назад)» все же появилась в «Новом времени», но, как уже сказано, в значительно смягченной редакции. Документальные данные, на основании которых можно было бы установить время переработки очерка (до передачи Суворину или по совету Суворина после его обращения к цензорам) и степень участил в ней писателя, отсутствуют. Можно лишь предположить, что переработка производилась в два этапа: сначала были изменены места, упомянутые в отзыве цензора о майской книжке «Отеч. записок», а после консультаций Суворина с цензорами, наблюдавшими за «Новым временем», — все остальное. Возможно, что некоторые изменения были внесены Сувориным, но Салтыков имел возможность ознакомиться с ними, так как незадолго до печатания очерка в газете вернулся из-за границы в Петербург, где пробыл около недели перед отъездом в деревню.

Не вполне ясным остается вопрос относительно первоначального авторского заглавия очерка. В письме к Некрасову от 11/23 мая 1876 года Салтыков называет очерк «Страшный год», а не «Тяжелый год». Под этим же заглавием очерк упоминается в 1899 году и Михайловским в статье «Памяти Салтыкова»[542]. Однако через все остальные издания «Благонамеренных речей» прошло заглавие первоначальной публикации очерка: «Тяжелый год».

Во всех прижизненных изданиях, кроме «Отеч. записок», вслед за заглавием очерка следовал подзаголовок в скобках: «С лишком за двадцать лет назад» — в «Новом времени» и «За двадцать лет назад» — в отдельных изданиях. В настоящем издании, как и в изд. 1933–1941, подзаголовок рассматривается как цензурное наращение и не сохраняется. Он был понятен в условиях того исторического момента, когда очерк печатался в «Новом времени» и в изд. 1876: шла подготовка русско-турецкой войны 1877–1878 годов, уже тысячи русских добровольцев отправились в Сербию и сражались там. Но в последующих изданиях «Благонамеренных речей», в 80-е годы, подзаголовок потерял смысл, вступив в противоречие с хронологией содержания очерка. Очевидно, подзаголовок сохранялся в этих последующих изданиях механически.

Для публикации в «Новом времени» в текст очерка был введен — Салтыковым или Сувориным — ряд цензурных смягчений: «ссыльные» заменены «опальными», «политические» превращены в «так называемых «политических» (стр. 451 наст. тома, абзац «Я жил тогда…»), выпущены фраза о «строгих временах» и сравнение «патриарха» с ощипанной курицей (та же стр., середина абзаца «Патриарх у нас…»); в письме графини вместо «министра» появился «двоюродный братец мой», вместо «на пари проиграл» — «обещал» (в изд. 1876–1883 годов — «за любовь обещал»), вместо «проигранного места» — «обещанное за любовь» (стр. 452, абзац «И попал он…»); выброшена реплика вице-губернатора о «патриархе» («Рыбой берет!..», та же стр.); «сосланные» заменены «удаленными», «неблагонадежные элементы» — «благонадежными элементами», «жандармский полковник» — «полициймейстером» (стр. 453, абзац «В те времена…»); слова «жандармский полковник старался вникнуть» выброшены (стр. 459, абзац «Речь эта…»); «неограниченная монархия» заменена «Россией», «республика» — «Соединенными Штатами», слова «Это республика, воплощенная в одном лице» выброшены, фраза с «Конечно, ни одна страна…» по «…заатлантических друзей»)!» заменена другой: «А мы — все это выставим и двинем!» (стр. 464–465, абзац «— Я понимаю…»); выброшены слова: «…и переименовывалось в соответствующий военный чин» (стр. 467, абзац «Кто не мог…») и слова «За веру, за царя и отечество!» (стр. 468, абзац «— Молодцы, ребята!»), и др.

Летом 1876 года, при подготовке первого отдельного издания «Благонамеренных речей», Салтыков ввел «Тяжелый год» в этот цикл, устранив из очерка некоторые искажения и выпуски, сделанные при газетной публикации. Вновь появился в тексте фрагмент о «строгих временах» и сравнение «патриарха» с «ощипанной курицей», были восстановлены отзывы вице-губернатора о «патриархе» и др. Однако места, отмеченные в цензорском рапорте, по-прежнему оставались в искаженном по цензурным соображениям виде. Через все издания прошли «опальные», «двоюродный братец», до неузнаваемости изуродованным осталось и ядовитейшее рассуждение о самодержавии и республике.

Учитывая многочисленность и существенность исправлений, сделанных по цензурным соображениям, очерк в настоящем издании печатается по тексту «Отеч. записок» (с учетом мелких стилистических улучшений, произведенных Салтыковым в отдельных изданиях цикла).

Очерк «Тяжелый год» посвящен теме о патриотизме подлинном и патриотизме мнимом, прикрывающем «благонамеренными речами» о любви к отечеству самое низменное своекорыстие — социальное и личное.

В основу очерка легли непосредственные впечатления писателя от «великой ополченской драмы» «скорбной поры» Крымской войны. Формирование ополчения, сопровождавшееся «неслыханнейшей оргией» казнокрадства, мошенничества и взяточничества, Салтыков наблюдал в 1854–1855 годах в Вятке. Несколько позже, по возвращении в Петербург, проводя в 1856 году в качестве чиновника особых поручений министерства внутренних дел ревизию делопроизводства Тверского и Владимирского комитетов ополчения, Салтыков ознакомился с казнокрадством, маскируемым заботами о нуждах отечества-«святыни». Дошедшие до нас цитаты из «Записки» Салтыкова о ревизии показывают, что полученные во время нее впечатления также вошли в «строительный материал» очерка[543]. Вместе с тем уже ушедшие в прошлое (для 70-х годов) факты периода Крымской войны осмыслены в очерке в свете «новейших поучений о патриотизме», преподанных событиями франко-прусской войны 1870–1871 годов.

Очерк «Тяжелый год» — одно из главнейших выступлений Салтыкова на тему о патриотизме. Об автобиографическом материале и значении очерка см. Макашин, стр. 433–436.

Губерния наша была не дворянская, и потому в ней не могли иметь место шумные демонстрации. — В Вятской губернии, населенной государственными крестьянами, не было помещичьих имений и ее не затронули шумные изъявления дворянского «патриотизма» первых месяцев Крымской войны.

Акциденции — термин Петровского времени, означавший узаконенные тогда добровольные даяния челобитчиков приказным, которые не получали казенного жалованья. Акциденции были уничтожены при Екатерине II. Здесь этот термин обозначает всякого рода взятки и поборы.

Еще узы ему бог не разрешил! — То есть не дал нравственной свободы. Перифраз строки псалма из Псалтири (CXV, 7).

…уездный лекарь Погудин, человек ума острого и прозорливого… — В этом образе отражены некоторые черты характера и поведения вятского врача Н. В. Ионина, с которым Салтыков был дружески связан в годы своей ссылки. См. «Салтыков в воспоминаниях», стр. 551 и 809–810.

…ни о «внутренних врагах», ни о «неблагонадежных элементах» тогда даже в помине не было. — Фразеологизмы охранительно-реакционной публицистики, введенные в обиход в условиях подъема революционно-демократического движения 60-х годов Катковым и В. Безобразовым (Г. Джаншиев. Из эпохи великих реформ, М. 1893, стр. 287) и подхваченные руководителями внутренней политики царизма. Ср. стр. 307–314 и 627 в т. 7, стр. 173 в т. 8 наст. изд.

…были только махальные. — Сведения с театра военных действий шли в столицу посредством «ручного телеграфа», употреблявшегося на флоте: расставленные в пределах прямой видимости махальные передавали депеши условными жестами.

…загадочность газетных реляций. То держится Севастополь, то сдан… — В начале Севастопольской обороны в западноевропейских газетах появились сообщения о взятии Севастополя. Их опровергала русская печать (см. «СПб. вед.», 1854, №№ 218–220, 30 сентября — 3 октября). Противоречивы были и другие сообщения о ходе военных действий (см. «Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя». Ред. Н. Дубровин, вып. III, СПб. 1872, стр. 204–210).

Швальня — портняжная.

…кто остался победителем при Черной… — Подразумевается неудавшееся наступление русских при речке Черной под Севастополем 16 августа 1855 года.

…наборы почти не перемежались. — В армию было призвано около миллиона человек (И. В. Бестужев. Крымская война, М. 1956, стр. 160).

Происходила великая драма, местом действия которой было рекрутское присутствие <…> объектом — податное сословие… — Воинскую — рекрутскую — повинность отбывали тогда лишь представители сословий, плативших в казну подушную подать (или соответствующую ей), то есть практически крестьяне и мещане.

«Начальник края». — В «Своде законов Росс. имп.» губернаторы именовались «начальниками губерний» (т. II, СПб. 1857, ч. 1, ст. 357 и далее).

Пришел наконец и манифест. — Манифест, объявлявший призыв в народное ополчение, был подписан царем 29 января 1855 года, в ополчение вступило свыше 364 000 человек (И. В. Бестужев. Крымская война, М. 1956, стр. 162).

Чиновники «посторонних ведомств» — то есть всех ведомств, не входивших в систему министерства внутренних дел. Здесь, в первую очередь, имеются в виду губернские учреждения, осуществлявшие хозяйственное обеспечение рекрутских наборов — казенная палата и палата государственных имуществ. Учреждения эти подчинялись непосредственно министерствам финансов и государственных имуществ; власть губернатора по отношению к ним ограничивалась лишь правом надзора («Свод законов Росс. имп.», т. II, СПб. 1857, ч. 1, ст. 558, 1098, 1321). Обвинение в следовании принципу разделения властей и в административном сепаратизме — намек губернатора на попытку чиновников этих палат использовать особое положение своих ведомств для лишения его доли барышей от организации ополчения. Ср. также стр. 628 в т. 7 наст. изд. Упоминание «про старших», о которых «не в той мере помнят, в какой по закону помнить надлежит», — намек на предписанное законом создание для рекрутских наборов губернских комитетов в составе председателя казенной палаты, управляющего палатой государственных имуществ и предводителя дворянства под председательством губернатора («Свод законов Росс, имп.», т. II, ч. 1, СПб. 1857, ст. 352, 486).

И придут нецыи… — Hецые — некие (церковнослав.). Далее — текст обычной вывески над входом в цирюльню.

Пионер — в салтыковской сатире одно из определений молодой, более цивилизованной генерации провинциальной бюрократии, шедшей на смену темному «гоголевскому» чиновничеству николаевской эпохи.

Если б я был женщина-романист… — Ниже пародируется, по-видимому, стиль повестей Кохановской.

Тамбурмажор — главный полковой барабанщик; всегда был высокого роста и шагал перед строем.

Ess-bouquet — название дорогих французских духов.

…в особенности дорого было в этих «записках» — это полное совпадение их с тем общеопекательным тоном, который господствовал в то время в одной части петербургского бюрократического мира! — Накануне крестьянской реформы среди славянофильски настроенных кругов бюрократии была распространена тенденция к «опекательным» установлениям по отношению к народу. Она ярко выразилась в широко ходившей в 1856 году записке Самарина «О крепостном состоянии и о переходе из него к гражданской свободе», где цитируется ряд проектов, доказывающих необходимость опеки над крестьянами «для предупреждения мотовства», «для предупреждения безрассудных браков» и прочих «безрассудств», к которым якобы склонны крестьяне (Ю. Ф. Самарин. Соч., т. II, М. 1878, стр. 53). «Опекательная тенденция» определила, в частности, направление чиновничьей деятельности В. Даля, которая была известна Салтыкову (см. стр. 537–538 в т. 2 наст. изд.). Рассуждения и «записки» Удодова (стр. 463–464) пародируют подобные «опекательные» настроения и прожекты — см., например, заключительные строки изложения его «записки», конец абзаца «И он читал мне…».

Это как-то напоминало Ипполита Маркелыча Удушьева, о котором <…> отзывался Репетилов. — Вероятно, подразумеваются строки из монолога Репетилова в грибоедовском «Горе от ума» (действ. IV, явл. 4). начинающиеся словами; «Но если гения прикажете назвать: // Удушьев Ипполит Маркелыч!!!» и кончающиеся: «…сам плачет, и мы все рыдаем». (Последнее относится уже к Толстому-«Американцу».)

Наш народ — дитя… — Изложенная далее административио-«опекательная» философия пионера Удодова роднит его с «просвещенным» бюрократом-«озорником» из «Губернских очерков» (см. стр. 259–266 и 537–538 в т. 2 наст. изд.). Обычное право — освященные традициями и обычаями нормы поведения; см. стр. 622 в т. 7 наст. изд. Фиск — государственная казна; здесь — чиновники, ведающие взиманием повинностей.

…уже в то время провидел «заатлантических друзей». — Под этим именем в русской печати фигурировала американская дипломатическая миссия, прибывшая в Петербург 25 июля 1866 года выразить «сочувствие» в связи с покушением Каракозова (см. стр. 775 в т. 10 наст. изд.).

Фома неверующий! — Выражение, восходящее к Евангелию (Иоанн, XX, 24–29).

Привет^*

Впервые — ОЗ, 1876, № 6 (вып. в свет 21 июня), стр. 459–476, под заглавием «Благонамеренные речи. Привет».

Рукописи и корректуры не сохранились.

Публикация очерка в ОЗ привлекла внимание цензора. Но донесение цензора в Путербургский цензурный комитет было составлено в умеренных тонах, и комитет остановился на мягкой мере — неофициальном сообщении об очерке «Привет» начальнику Главного управления по делам печати[544].

При подготовке очерка для изд. 1876 в рассуждениях рассказчика в начале очерка (стр. 474–475 наст. тома) были произведены некоторые изменения, вызванные, возможно, необходимостью устранить цензурные замены и изъятия: слово «склав» (от нем. Sklave или франц. esclave) повсюду заменено на «раб», в конце абзаца «Мне было стыдно…» (стр. 474 наст. тома), обрывавшегося в ОЗ словами «…всем существом своим понял», появилась фраза: «что он весь, с ног до головы, — раб». По всему тексту была проведена также мелкая стилистическая правка.

В изд. 1880 и изд. 1883 очерк перепечатывался без изменений.

Завершающий «Благонамеренные речи» очерк «Привет» написан Салтыковым сразу по возвращении на родину после почти четырнадцатимесячного пребывания за границей, но, по-видимому, все же не в Петербурге, где писатель провел всего неделю, с 30 мая по 8 июня 1876 года, в хлопотах по множеству накопившихся дел, а в Витеневе, куда он приехал 10 июня.

Название очерка — иронично и двузначно. Это и привет писателя родине после длительной разлуки с нею, это и «привет», которым официальная Россия — жандармы и таможенная полиция — встречают на границе возвращающихся домой соотечественников, ожидающих этой встречи, как «Страшного суда».

Вводная часть очерка — одно из многих высказываний Салтыкова, передающих трагическую осложненность его патриотизма, его любви к России. Салтыков был далек от иллюзий и оптимизма по отношению к современной ему буржуазной Европе. Но в равной мере ему были чужды непонимание или идеализация огромной отсталости царской России от развитых стран Запада. Как всегда, в центре внимания Салтыкова находились сопоставления и наблюдения в сфере социальной психологии и гражданского самосознания. Настроения «рассказчика», возвращающегося из чужой стороны домой, к своим, передаются в очерке такими словами: «Мне было стыдно <…> Не страшно было, а именно стыдно <…> Что-то вроде бессильной злобы раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг, в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до головы, — раб». Эти слова заставляют вспомнить другие и очень близкие им из «Пролога» Чернышевского: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы», которые Ленин назвал словами «настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения»[545].

Чтобы приглушить настроения «тоски» и «стыда» перед встречей с «известностью неизвестности» существования по пословице «все мы под богом ходим», «рассказчик» погружается в «мелочи обыденной, чередовой жизни», в разговоры спутников, «благонамеренность речей» которых заключается в том, что они посвящены преимущественно «кулинарным воспоминаниям» насчет еды «у нас» и «за границей». Эти разговоры «представителей русской культурности» в очерке «Привет» — один из блестящих образцов применения Салтыковым его известного принципа: отражение политики в быте.

По теме и по содержанию очерк «Привет», заключающий цикл, теснейшим образом связан с замыслом другого большого, но лишь начатого и незаконченного цикла 1875–1876 годов — «Культурные люди», или «Книга о праздношатающихся» (т. 12 наст. изд.).

…один <…> ехал из Парижа; другой <…> из Ниццы; третий <…> из Баден-Бадена, в соответствующие города: Навозный, Соломенный и Непросыхающий. — В первом ряду названы места пребывания Салтыкова в 1875–1876 годах. Во втором — символические обозначения русской провинции (см. о городе Навозном на стр. 514 и 519 в т. 8 наст. изд., о Соломенном городе — в «Истории одного города» там же).

Пактрэгеры, дистманы — носильщики, посыльные (от нем. Packträger, Dienstmann).

Даже фамилия у него была совсем не культурная — Курицын, тогда как Василий Иваныч был Спальников, а Павел Матвеич — Постельников. — Фамилия Курицын связывается с кличкой «куроцап», которую Салтыков не раз присваивал чинам дореформенной уездной полиции. Фамилии Спальников и Постельников — намекают на служило-дворянское происхождение.

Сам покойный Михаила Петрович мне сказывал <…> Вот она где, наша Русь православная, была! — То есть М. П. Погодин. Он умер 8 декабря 1876 года. В русской и зарубежной историографии конца 60-х — начала 70-х годов велась широкая полемика по поводу происхождения и первоначального обитания славянских племен. Погодин утверждал, что славянские племена пришли в Восточную Европу с Запада, где память о них сохранилась в географических названиях: «…В северной и средней Германии все собственные имена славянские показывают <…> что прежде немцев в этих местах жили славяне: Стрелиц, Шверин, Росток, Кролевец, Гданск…» (М. П. Погодин. Польский вопрос. Собрание рассуждений, записок и замечаний, М. 1867, стр. 131).

Тюрбо — рыба калкан (франц. turbot).

Соль, барбю — камбала (франц. sole, barbue).

Антреме — приправы к жаркому (франц. entremets).

Буйль-абесс — рыбная похлебка с чесноком и пряностями (франц. bouilleabaisse).

Мещанин во дворянстве — «герой» одноименной комедии Мольера.

Пуле — цыпленок (франц. poulet).

Жарден даклиматасьон — зоологический сад в Париже (франц. jardin d’acclimation).

Пулярка — откормленный цыпленок (от франц. poularde).

Савёр — вкус (франц. saveur).

Филе де-каннетон — филе утенка (франц. filet de caneton).

Пердро — молодая куропатка (франц. perdreau).

…так любовно, как будто блудного сына обрели. — Евангельская реминисценция (Лука, XV, 11–32).

..во время осады… — В 1871 году франко-прусские войска осадили Париж, чтобы расправиться с Коммуной.

Лапен — кролик (франц. lapin).

…лямуру или ляшозу <…> Мак-Магонша лямуру не любит <…> Кабы <…> как при Евгении… — Лямур, ляшоз — любовь, кое-что (франц. l’amour, la chose), здесь — то же, что «клубничка», «безделица» (см. стр. 634 в т. 5 и стр. 475 в т. 9 наст. изд.). Мак-Магонша — жена президента республики Мак-Магона; Евгения — жена Наполеона III. Распущенность нравов, отличавшая правящую верхушку Второй империи (см. очерк «Еще переписка»), сменилась известной строгостью, определявшейся клерикальной ориентацией Мак-Магона. Об иностранцах, изучавших Париж с точки зрения «милой безделицы», см. на стр. 245 в т. 8 наст. изд.

Же лоннёр—имею честь (франц. j’ai l’honneur).

…амнистию обсуждали. — 17 мая 1876 года французская палата депутатов отклонила проект закона об амнистии участникам Парижской коммуны («СПб. вед.», 1876, №№ 127 и 133, 9/21 и 15/27 мая). Салтыков, по-видимому, присутствовал на этом заседании. См. гл. IV «За рубежом» (т. 14 наст. изд.).

…придет Наполеон <…> — в Кайенну ушлют. — Несмотря на победу республиканцев на выборах во Франции (см. стр. 450 и 615), бонапартисты не теряли надежды на реставрацию и выдвигали принца Наполеона как законного претендента на престол. Кайенна — город во Французской Гвиане (Южная Америка), место ссылки политических заключенных, в частности многих коммунаров.

…турки-то тоже конституции запросили! — В мае 1876 года в Стамбуле состоялись манифестации с требованиями конституции.

…его в окру́гу гонят <…> голоса́ подавать надо! — Во время избирательной кампании во Франции предвыборные «комитеты» (см. прим. к стр. 450) добивались максимального участия избирателей в голосовании с целью обеспечить большинство голосов своим партиям.

Разве с подводой выгонят… — Согласно земской «подводной» повинности каждая деревня была обязана выставлять определенное количество подвод для разъездов должностных лиц.

…в пастухи определят, вместе с Макаром телят пасти велят. — То есть подвергнут ссылке или высылке.

Неоконченное^*

Все материалы данного отдела не публиковались при жизни Салтыкова, не датированы им и не использовались при написании какого-либо из очерков «Благонамеренных речей».

Благонамеренные речи. XII. Переписка^*

Впервые было опубликовано Вл. Кранихфельдом в журнале «Рубикон», 1914, № 6, стр. 11–16, по не дошедшей до нас рукописи, представляющей собой более краткую редакцию настоящего отрывка[546]. От известных в настоящее время других текстов публикация Кранихфельда отличается рядом сокращений и обрывается словами «…вот обстановка, в которой живет «libre penseur»» (абзац «Когда он остепенится…», стр. 501 наст. тома). В статье Кранихфельда «Адвокатура в сатире Щедрина», предпосланной публикации, сообщалось: «Под названием «Переписка» в рукописях Салтыкова находятся два варианта, которых нет в печати. Как к первому, так и ко второму варианту автором сделано примечание, в котором «покорнейше просят читателя припомнить «Переписку», напечатанную в «Отечественных записках» № 12 за 1873 год».

Более полная редакция настоящего отрывка была опубликована H. H. Пенчковским в Литературно-художественном сборнике «Красной панорамы», Л. 1928, сентябрь, стр. 44–49, по другой не дошедшей до нас рукописи. Во вступительной заметке публикатора «Неопубликованный очерк М. Е. Салтыкова» сообщалось: «Статья написана на четырех страницах писчего листа, особенно неразборчиво даже для салтыковеких рукописей, с множеством вносок и вставок…»

В настоящее время известна черновая рукопись отрывка[547]. Текст ее начинается словами «Я в восторге, милая маменька. Я только теперь понял, что такое жизнь…» (ср. стр. 493 наст. тома) и заканчивается фразой «Затем следует бесконечная цепь адвокатов-гостей», следующей за словами «…непременное отягчение участи обвиняемого» (ср. конец абзаца «Разновидность «серьезного любовника»…», стр. 499 наст. тома). К заглавию сделано подстрочное примечание: «Покорнейше прошу читателей припомнить «Переписку», напечатанную в 12-м № «Отеч. зап.» за 1873 год. Авт.».

В настоящем издании текст печатается по публикации H. H. Пенчковского, сделанной по более тщательно отработанной в стилистическом отношении рукописи, которая, по всей вероятности, является наиболее поздним вариантом отрывка.

Приводим два варианта черновой рукописи.

К стр. 495–496, конец абзаца «Непосредственно за «благородными отцами»…», вместо слов «Пробовали пристроить <…> фальшивыми векселями»:

К стр. 496, в начале абзаца «Адвокат-«паук»…», вместо слов «Но кроме того <…> юридическим сводничеством»:

Настоящий отрывок является началом очерка, задуманного как продолжение первого очерка «Переписка». Об этом свидетельствует содержание отрывка, в частности упоминание о Ерофееве (фигурирует в первой «Переписке»), и подстрочное примечание в публикации Кранихфельда и в черновой рукописи (см. выше). Судя по порядковой нумерации очерка, он готовился для октябрьской книжки ОЗ 1874 года, но был заменен другим очерком с тем же заглавием (в отдельных изданиях — «Еще переписка»). Замысел — критика адвокатуры — частично воплощен в создававшемся в это же время цикле «В среде умеренности и аккуратности» (см. категории «бродяг» и «не помнящих родства людей» в «Господах Молчалиных»).

Конкурсный председатель — руководитель конкурса (см. прим. к стр. 38).

Дисконт — учет векселей.

…нечто подобное встречалось <…> в типе Расплюева («Свадьба Кречинского») <…> Глова («Игроки»)… — персонажи комедий Сухово-Кобылина и Гоголя.

…незримые слезы сквозь видимый миру смех. — Реминисценция из гоголевских «Мертвых душ» (т. I, гл. VII).

…в цирке и в «Буффе» <…> это почти что кавалергард. — См. прим. к стр. 116 и 147.

Приятное семейство (К вопросу о «Благонамеренных речах»)^*

Впервые опубликовано в 1931 году Н. В. Яковлевым в «Новом мире», № 7, стр. 185–187, по тексту сохранившейся рукописи. В настоящем издании печатается по тому же источнику.

Когда именно Салтыков задумал и начал писать «Приятное семейство», почему работа была брошена в самом начале, сведений нет. Подзаголовок рассказа позволяет как будто бы отнести замысел к 1872–1876 годам, когда писались и печатались «Благонамеренные речи». По содержанию же комментируемый текст опирается на впечатления, полученные Салтыковым в 1865–1866 годах, во время жизни и службы в Пензе, и связан с двумя другими замыслами писателя, также возникшими на материале пензенских впечатлений: с «Очерками города Брюхова» (1865) и рассказом «Испорченные дети» (1869).

Первый замысел остался неосуществленным. Однако выразительное название несозданного, но начинавшего складываться в творческом сознании Салтыкова произведения (см. письмо к Анненкову от 2 марта 1865 года), не оставляет сомнения, что «Очерки города Брюхова» стали бы еще одним осуществлением характерного для салтыковской сатирической критики приема: в культе еды, в поклонении Мамону вскрывался бы социально-политический аспект. Нечто близкое к этому замыслу встречаем и в «Приятном семействе»: «В П***, — читаем в начатом рассказе, — вас сразу ошибает запах еды, и вы делаетесь невольно поборником какой-то особенной религии, которую можно назвать религией еды». Приезжий в П*** скоро не выдерживает натиска и всеобщности этого «культа», «сдается» и восклицает: «Мамон, я твой! я твой — навсегда!»

С Пензой же связывают комментируемый отрывок рассказа и его первые строки — о распространении «пагубных, потрясших Западную Европу идей», которые «с особенною силой действовали между воспитанниками местной гимназии» (чуть ниже она названа «П-ской гимназией»). Тут речь идет о внимании, проявленном органами политической полиции к пензенской гимназии в связи, с одной стороны, с инцидентом 1864 года, когда гимназист шестого класса Н. Кузнецов дал пощечину директору, реакционеру и обскуранту — Р. Шарбе, а с другой стороны, в связи с тем, что стрелявший в 1866 году в Александра II Каракозов был воспитанником пензенской гимназии, так же как ряд членов революционного кружка, к которому принадлежал Каракозов, в том числе и руководитель кружка — Ишутин. Эти намеки на злободневные политические события 60-х годов введены и в упомянутый рассказ «Испорченные дети» (т. 7 наст. изд.).

На связь с Пензой указывает еще одна деталь: в рассказе говорится, что город П*** «был сплошь населен отставными корнетами». В «Дневнике провинциала…» и его незаконченном продолжении «В больнице для умалишенных» «отставные корнеты» раскрываются как «пензенские корнеты».

Какое место Салтыков предполагал отвести рассказу — если бы закончил его — в общей композиции «Благонамеренных речей», неясно. Судя по названию, рассказ предназначался для критики «семейственного союза».

…выписывали вина прямо от Рауля и от Депре, а консервы от Елисеева. — Французские вина фирмы Рауля в Петербурге и Депре в Москве считались лучшими, как и гастрономические товары братьев Елисеевых, имевших магазины в обеих столицах.

…о чем ни Борелям, ни Дюссо и во сне не снилось. — Фешенебельные петербургские рестораны Бореля и Дюссо славились своей французской кухней и считались «любимыми ресторанами великосветских денди» (Вл. Михневич. Петербург весь на ладони, СПб. 1874, стр. 486).

…поражает двухпудовым осетром <…> из С***… — по-видимому, из Сызрани.

Благонамеренная повесть. Вступление^*

Впервые опубликовано в 1914 году В. П. Кранихфельдом в «Русск. ведомостях», № 97, 27 апреля, и в том же году — М. К. Лемке (анонимно) в «Вестнике Европы», № 5, стр. 25–34. Источник текста обеих публикаций один и тот же — беловая рукопись (с некоторой авторской правкой) из архива M. M. Стасюлевича, находившаяся ранее в Музее Революции СССР в Москве, а ныне в Пушкинском доме в Ленинграде.

Девятого марта 1875 года тяжело заболевший Салтыков, направляемый врачами на лечение в Баден-Баден, обратился к находившемуся там П. В. Анненкову с письмом. В нем помимо ряда деловых просьб высказывалась радость по поводу скорого свидания и намечались темы предстоящих бесед, в том числе о важной и остро взволновавшей Салтыкова литературной новости — начавшемся в «Русском вестнике» печатании толстовской «Анны Карениной».

«Обо всем переговорим при свидании», — писал Салтыков и продолжал: «Вероятно, Вы <…> читали роман Толстого о наилучшем устройстве быта детор<одных> частей. Меня это волнует ужасно. Ужасно думать, что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях <…> Мне кажется это подло и безнравственно».

Состоялся ли предполагавшийся обмен мнениями с Анненковым по поводу «Анны Карениной», сведений нет. Здоровье Салтыкова по приезде в Баден-Баден настолько ухудшилось, что врачи опасались за жизнь его.

Оправившись несколько от болезни, Салтыков возобновил литературную работу и написал в июне — июле 1875 года рассказ «Сон в летнюю ночь», первоначально предназначенный им для «Благонамеренных речей» (потом вошел в «Сборник», том 12 наст. изд.). На полях черновой рукописи рассказа, оставшейся у него, Салтыков сделал (когда именно — неизвестно) ряд конспективных записей, намечавших образы и ситуации задуманного нового произведения, «Книги о праздношатающихся» (другие названия — «Дни за днями за границей» и «Культурные люди»). Текст одной из записей таков: «Литератор. Повесть о влюбленном быке». Расшифровку записи и раскрытие ее связей с ближайшими творческими замыслами Салтыкова находим в письме к тому же Анненкову из Ниццы от 20 ноября/2 декабря 1875 года. Сообщая, что в «Книге о праздношатающихся», к писанию которой он приступил, будет «многое множество лиц», Салтыков назвал среди них и «литератора, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Влюбленный бык».

На основании приведенных свидетельств незаконченную «Благонамеренную повесть» нередко трактуют как пародию на «Анну Каренину» и делают отсюда соответствующие выводы. Но это неверно, хотя связь между возникновением замысла «Благонамеренной повести» и резко отрицательным восприятием Салтыковым первых глав романа Толстого очевидна.

Чтобы правильно понять замысел начатой, но, по-видимому, сразу же и брошенной «Благонамеренной повести», необходимо привести в ясность ряд обстоятельств, относящихся к цитированным высказываниям Салтыкова в письмах к Анненкову, и сопоставить эти обстоятельства с хроникой его работ и творческих планов 1875 года.

Прежде всего следует установить, что отзыв Салтыкова об «Анне Карениной» как о романе, построенном «на одних половых побуждениях», относится отнюдь не ко всему роману, далеко тогда и не законченному, а лишь к его первой части и к половине второй (гл. 1-10), появившимся в №№ 1 и 2 «Русского вестника» за 1875 год. Уже того, что было напечатано в № 3 — окончания второй части, — Салтыков в тот момент не читал и не знал: письмо к Анненкову датировано 9 марта, а № 3 «Русского вестника» вышел в 1875 году 31 марта. В названных начальных частях и главах романа он еще не превратился полностью из семейно-любовного (жанр, в котором был задуман) в философско-общественный и злободневно-публицистический. «Роман по началу, — пишет Б. М. Эйхенбаум, — кажется сделанным по европейскому образцу: чем-то вроде сочетаний традиций английского семейного романа и французского «адюльтерного»[549]. «Изображение страсти во всей ее прелести и во всем ничтожестве»[550] преобладает в первых частях и именно с этой стороны и была воспринята большинством современников начавшаяся публикация романа.

Суждение Салтыкова о начале романа определялось его принципиальной эстетической позицией — созданным им учением о новом общественном романе, построенном не на традиционном главенстве любовной интриги, а на возвышении социально-философско-политической проблематики и материала[551]. Вместе с тем резкость и грубость отзыва Салтыкова находят объяснение не только в силе и страстности приверженности писателя к своей общественно-эстетической концепции, но и в его болезни. Она обострила до предела присущую Салтыкову бурную и гневную раздражительность. «Надо скорее уехать из Петербурга, — писал он тому же Анненкову 26 марта 1875 года, — где постоянно нахожусь в раздраженном состоянии».

Работа над «Благонамеренной повестью» была предпринята, по-видимому, летом 1875 года в Баден-Бадене под воздействием незаглохшего еще импульса, полученного от чтения начала «Анны Карениной» в Петербурге. Продолжение романа в №№ 3 и 4 «Русского вестника» появилось в дни и недели критического состояния здоровья Салтыкова, и вряд ли он тогда ознакомился с этим продолжением. А затем в публикации романа наступил перерыв до февраля 1876 года.

Салтыков успел написать для «Благонамеренной повести» только «Вступление» и две главки (третья лишь обозначена заглавной цифрой) «Из записок солощего быка» под заглавием «Мои любовные радости и любовные страдания». «Вступление» посвящено прежде всего аргументации необходимости рассмотрения среди других форм и явлений «благонамеренного миросозерцания» также и «благонамеренного искусства». Но главное содержание «Вступления» составляет развитие взглядов Салтыкова на общественный роман, полемически заостренное против монополии «любовной интриги». В «записках солощего быка» Салтыков переводит развитие этой же темы из теоретико-публицистического ключа в художественный, гротескно-сатирический, но тут же и обрывает начатую новую разработку. Несколько позже и уже, как сказано, в связи не с «Благонамеренными речами», а с «Книгой о праздношатающихся», замышлявшейся в манере «Записок Пикквикского клуба» Диккенса, Салтыков вновь обратился к мысли подвергнуть сатирической критике традиции любовного романа в «Анне Карениной». Эту критику он намеревался осуществить теперь не в острогротескной форме «записок солощего быка», а в форме менее карикатурной и жесткой. С этой целью и была задумана фигура «литератора, который в подражание «Анне Карениной» пишет повесть «Влюбленный бык».

Идентифицировать оба означенных замысла, хотя и связанных друг е другом, нет оснований, а главное, нет оснований рассматривать начатую и брошенную «Благонамеренную повесть» и вовсе неосуществленный замысел о «подражании «Анне Карениной», как пародию на роман Толстого. В написанном начале «Благонамеренной повести» налицо теоретический и сатирический спор Салтыкова с Толстым по поводу традиций любовного романа в «Анне Карениной», но нет никаких элементов пародии на это произведение.

Оба замысла Салтыкова остались неосуществленными. Нужно думать, что еще до возобновления печатания «Анны Карениной» Салтыков сам убедился, что его заостренное болезненной раздражительностью импульсивно-резкое восприятие только что начатой публикации нового романа Толстого было односторонне и необъективно. Салтыков отказался от обоих замыслов сатирической критики «Анны Карениной» и никогда не возвращался к ним.

Об отношении Салтыкова к Толстому и его творчеству см. в салтыковских письмах и комментариях к ним в тт. 19–20 наст. изд.

…деятельности, которой образцы представляют художники Тютрюмов и Микешин, может быть беспрепятственно усвоено название благонамеренной. — Живописец Н. Л. Тютрюмов увлекался изображением обнаженной женской натуры, приобрел известность картинами «Отдых вакханки» и «Нимфа перед купанием». Скульптор М. О. Микешин, автор монументальных памятников тысячелетию России в Новгороде, Екатерине II в Петербурге, Александру II в Ростове-на-Дону и др., воспринимался Салтыковым в качестве официозного художника.

…«для звуков сладких и молитв». — Из стихотворения Пушкина «Чернь» («Поэт и толпа»).

Некоторые писатели <…> ухитряются сочетать любовь с сыроварением <…> тут же приплетают артельное начало и вопрос о допущении женщин к слушанию медицинских курсов. — Речь идет о романистах вроде Н. Витнякова, автора романа «Русские демократы» (см. рец. в т. 9 наст. изд.).

Заставьте философа-физиолога препираться с философом-спиритуалистом <…> спиритуалист <…> скажет: <…> нечто есть! — Философ-физиолог — материалист. Философ-спиритуалист — идеалист. Нечто — душа, поидеалистическим представлениям существующая вне зависимости от материальной субстанции тела.

Шепот, робкое дыханье… — стихотворение Фета.

«L’amour — ce n’est que ça». — См. прим. к стр. 311.

Бланш Гандон. — Имя этой французской шансонетки Салтыков часто использует как нарицательное для обозначения демонстративного бесстыдства.

Deux coqs vivaient en paix, une poule survint, // Et voici la guerre allumée… — Из басни Лафонтена «Les deux coqs» («Два петуха»). У Лафонтена: «…Et voilà…».

Зимний сад г. Егарева. — См. прим. к стр. 116.

…угол Вознесенской и Мещанской… — Мещанские улицы, примыкавшие к Вознесенскому проспекту, были средоточием публичных домов.

Из записок солощего быка. — Солощий — сластена, охочий, жадный до чего-либо (В. Даль. Толковый словарь…).

…медаль с надписью «за полезное». — Такой медалью награждались лица мещанского сословия за «особые заслуги» перед государством.

Воспитание я получил домашнее, то есть не классическое и не реальное. — О классическом и реальном образовании см. стр. 573 и 667 в т. 7, стр. 518 в т. 8 и стр. 702 в т. 10 наст. изд.

…имел довольно верные сведения об афинских вечерах <…> из романа «Жертва вечерняя». — То есть романа П. Д. Боборыкина. См. статью «Новаторы особого рода» в т. 9 наст. изд.