Том 11. Из Багдада в Стамбул. На Тихом океане: рассказы

Глава первая ОПАСНЫЕ ЗНАКОМСТВА

Окидывая мысленным взором в часы уединения события моей жизни, каждый раз осознаю, сколь непостижимо их многообразие.

Видения холодного, застывшего Севера и раскаленного Юга, юного Запада и полного векового ужаса Востока столь ярки и убедительны, что мне приходится подчас прилагать усилия, чтобы упорядочить и отделить друг от друга все эти весьма различные образы.

Где бы я по прихоти судьбы ни оказывался, основное мое занятие составляло, с позволения сказать, собирание плодов, равным образом как материальных, так и духовных. Среди этих плодов ни один не может быть сравним со своими собратьями ни по форме, ни по цвету, ни по вкусу, не говоря уже о глубине духовного воздействия.

Но есть одно, присутствующее повсеместно; я ощущал это в норвежских фьордах и в безводной Сахаре, на Мараньоне[55] и Янцзы: всем правит великий, всемогущий, всеблагой и вездесущий Создатель, тот, кто занят не только вращением солнц в мирах, но и хранит червя, во прахе обитающего, назначает глубины морям и вершины горам, дыханием своим осеняет стебли трав и кроны пальм, глаголет нам в шуме водопада, реве бурь и огне вулкана; правит каплей, равно как и океаном, ветвью и дремучей чащей, и без чьего желания ни одна пылинка не явится зримою в лучах солнца, ни один лист не слетит с дерева и ни один волос не падет с головы человеческой.

Великая, вызывающая удивление, внушающая благоговение связь, лишь мигом единым являемая человеческому глазу в видимом своем воплощении, проходит через жизнь всего рода людского. Нет силы, способной этому противиться: все подвластны этой связи. Она соединяет разрозненные пространства, смешивает часы и столетия и являет нам Справедливость, глубины коей недоступны нашему пониманию в силу слабости последнего. Каждая былинка вызревает ее плодом; каждое деяние, направлено ли оно на отдельного человека, либо на целую нацию, предстает ростком ее благости.

Как часто ощущал я сию Справедливость, которая столь естественным, но в то же время и столь удивительным образом оказывалась следствием деяния, кое либо было забыто, либо осталось не замеченным людьми, а свершивший сие был в давние времена, а может, в дальних странах встречен Тем, о коем рек псаломщик: «Где избегну Духа твоего и где от Лиха твоего укроюсь. Взойду ль на небеса; зрю! — Ты здесь; низвергнусь в чистилище, — и здесь Ты также; сотку ль крыла из утренней лазори — лететь за море — десница твоя удержит и проведет меня».

Когда я в очередной раз оказался на родине, то посетил широко известное предприятие одной из вестфальских угольно-литейных компаний, где провел несколько дней. В день отъезда, окончив необходимые приготовления, сел в дрожки и направился на вокзал, находившийся в изрядном удалении от города.

Добравшись наконец до цели, я увидел поезд, отходивший от перрона; войдя в кассовый зал, обнаружил кассира спящим.

— Скоро ли поезд на Дюссельдорф? — спросил я контролера.

— Он только что отошел.

— Какая жалость! Когда отправляется следующий?

— Очень поздно. Через три часа пятьдесят минут.

— Стало быть, в четыре пятнадцать. В таком случае, позаботьтесь о моем багаже.

Я направился в зал ожидания, размышляя, воротиться ли мне в город или коротать время на вокзале. Едва успев устроиться поудобнее, я заметил контролера, направлявшегося ко мне.

— Прикажете купить вам билет до Дюссельдорфа?

— Буду крайне признателен. Что ж, впредь мне наука — не буду опаздывать.

Он ушел. Я огляделся: в помещении, кроме меня, находилась лишь дама, которая была настолько увлечена чтением газеты, что мое появление осталось ею не замеченным. По прошествии некоторого времени она отложила газету и взглянула на часы. Затем как бы в замешательстве поднялась и тут заметила меня.

— Pardon! Быть может, вам известно, когда ожидается поезд на Дюссельдорф?

— В четыре пятнадцать, mademoiselle.

— Quel horreur![56] За чтением я совсем забыла о времени! Что же делать?

Ее взгляд сочетал в себе некоторую нерешительность с некоторой же почтительностью.

Немного помолчав, она спросила:

— Что же, нет никакой другой возможности выбраться отсюда? Должен же быть еще какой-нибудь путь.

— Здесь столько путей, что ваши размышления относительно правильности какого-либо из них грозят стать бесконечными, да к тому же, выбрав одну из этих дорог, вы рискуете добраться до Дюссельдорфа не раньше, чем если бы потратили три часа на ожидание поезда.

— Но это ужасно!

— Вне всякого сомнения, к тому же я убедился в этом на собственном горьком опыте.

— Что вы имеете в виду?

— На этом же поезде должен был ехать и я.

Едва приметная улыбка мелькнула на ее губах.

— Мои соболезнования. Но схожесть наших злоключений меня успокаивает…

— Возможно; это заложено в характере, я бы даже сказал — в свойстве души. Схожесть судеб рождает сочувствие, кое, в свою очередь, смягчает давление обстоятельств.

— О, вы хотите сказать, что сочувствуете мне?

— Обладать этим чувством не возбраняется ни одному человеку, но, вздумай я выразить его словами, вы бы нашли их более смелыми, нежели приличествует в данных обстоятельствах.

— Известно ли вам, что женщинам импонирует смелость?

— Так же точно, как нас приводит в восхищение красота, и мы готовы добровольно отдаться ее власти.

— Неужели? В таком случае, вы могли бы считать меня красивой, а я вас смелым, и таким образом мы недурно проведем время в ожидании поезда.

— Согласен. Прошу принять мою визитную карточку.

— Благодарю. А вы примите, пожалуйста, мою.

Мы представились друг другу, после чего я предложил ей кресло. Она села.

«Адель Тресков, певица, Берлин» — было аккуратно, мелким почерком выписано на ее карточке; несомненно, только актриса была способна столь непринужденно согласиться на знакомство с мужчиною, абсолютно ей неизвестным. Мне уже не нужно было «считать» ее «красивой», ибо она была воплощением самой красоты, хотя и той надменной, призрачной красоты, которая возникает на сцене и сценой же поощряется.

Фамилия Тресков была мне достаточно хорошо знакома; она восходила к древнему княжескому роду. Истинно ли обязана она своим происхождением этому роду? По зову ли души или под гнетом обстоятельств вынуждена была пойти на сцену? Впрочем, я приметил некоторый польский акцент, с коим она говорила.

Наша беседа, едва начавшись, стала весьма оживленной и позволила раскрыть мою нечаянную знакомую как личность весьма яркую и интересную. Беседа то была полна глубокого чувства, то становилась наивно-кокетливой; мягкий незлобивый характер шуток или несколько сентиментальный тон позволял сглаживать острые углы нашей внезапной близости. Наблюдая за собеседницей, я не мог не восхищаться ее виртуозностью, когда малейшие паузы — и те были ею выдержаны, тем не менее, в ее задушевном, но вместе с тем и своенравном обаянии угадывались непорочная женственность, глубочайшая мудрость и дар нежности, что, впрочем, отнюдь не исключало таящегося в них обмана.

— Вы, насколько я могу судить, тоже музыкальны? — спросила она меня, едва наша беседа коснулась музыки.

— Ровно настолько, чтобы меня это устраивало.

— И вы владеете, к примеру, фортепиано?

— Опять же лишь для себя. До-мажор, соль-мажор, фа-мажор. Хотя, говоря между нами, с диезами и бемолями[57] мы питаем глубокую взаимную антипатию.

Она рассмеялась, кивнула.

— Охотно верю! А хотите, я докажу, что вы не отличите до-диеза от до?

— Каким же образом, желал бы я знать?

— Посредством одного предложения, которое я хотела бы вам сделать.

— В чем же оно состоит?

— Если не ошибаюсь, в нашем распоряжении еще добрых два часа?

— Вне всякого сомнения!

— Ну так вот: вчера я побывала в кафе N и в одной из верхних комнат приметила довольно-таки сносный инструмент. Не угодно ли будет прогуляться в город и немного помузицировать, или опасаетесь, что ваши руки, не предупрежденные заранее, уличат вас в бахвальстве?

Конечно же, я без колебаний принял ее предложение, сулившее мне пусть кратковременную, но забаву. Мы покинули здание вокзала и буквально через несколько минут уже входили в показавшуюся столь знакомой комнату в кафе; и новый сюжет: мы сменяем друг друга за клавиатурой.

Признаться, она относилась к тем пианистам, что вымучивают многодневно одну вещь до степени блестящего исполнения, и их исполнение являет собой лишь предел прилежания.

В один из моментов наших музицирований в комнату вошел какой-то господин, попросивший позволения где-либо присесть. Господин был высок, хорошо сложен, весьма прилично одет, лицо его внушало доверие и симпатию и позволяло составить мнение о нем достаточно приятное; к тому же я заметил полную упитанной респектабельности копилку, имевшую достаточно сносное сходство со своим четвероногим прообразом, которую он имел несомненное удовольствие держать под мышкой.

Не успела певица закончить одну из своих пьес, как за дверью послышалось:

— Фрейлейн фон Тресков!

Она обернулась, я тоже. В дверях стоял молодой господин, продолжительность пребывания коего на свете на первый взгляд могла быть приближена к тридцати годам. Его внешность с полным правом могла служить зримым воплощением словосочетания «сливки общества». Казалось, он был ошеломлен присутствием здесь этой женщины, которая, впрочем, была, как я заметил, озадачена не меньше.

— Господин асессор![58]

— Вот так оказия. Вы здесь!

— И вы! Но каким образом?

— Я следую из Берлина, и здесь у меня пересадка.

— А мне пришлось испрашивать отпуск с целью навестить мою тетку в Дорсене. Теперь же я следую обратно в Дюссельдорф и надеюсь, что следующим поездом мне удастся уехать. Впрочем, господа! Познакомьтесь же, наконец!

Асессора звали Макс Ланнерзельд. По его словам, он был страстным почитателем певицы. В этот момент к нам приблизился господин, появившийся ранее. Он, как оказалось, посчитал, что долг его, как нашего случайного соседа, требует представиться нам; кроме всего прочего, он так же, как оказалось, направлялся в Дюссельдорф. Этот скотопромышленник, именно так он определил род своих занятий, был родом из Кельна, а в данный момент следовал из Польши, где заключил ряд выгодных сделок. Выглядел он весьма компанейски, и был охотно принят в наш круг.

На столе распластался журнал, который нервно листали тонкие розовые пальцы певицы. Как бы нехотя она кинула взгляд на открытую страницу и вдруг воскликнула:

— Боже, асессор, что я вижу! Панкерт схвачен в Ганновере и посажен в тюрьму.

— Панкерт, известный игрок в три карты?

— Именно он. Прочтите сами.

Асессор взял журнал и пробежал глазами указанное место.

— Точно, он! Это дело интересует меня, помимо многого, еще и потому, что мне довелось как-то самому допрашивать его; этот тип оказался настолько изворотливым, что было абсолютно невозможно вывести его на чистую воду. Уверен, он будет вновь отпущен.

— Игрок в три карты? — спросил скотопромышленник. — Я много читал и слышал про этот сорт мошенников, однако мне не приводилось с ними встречаться. Скажите, сложно ли обучиться их ремеслу?

— И да и нет; все зависит от ловкости.

— Они предпочитают французские карты? А может, немецкие?

— Для них это абсолютно безразлично. Берутся три, иногда даже четыре карты, смотря какого уровня мастерства достиг тот или иной игрок. Он показывает одну из трех карт, затем бросает на стол все три определенным образом и просит указать искомую карту. Кто ее находит — выигрывает, в противном случае — разоряется.

— Тогда я смело могу утверждать, что угадаю, — в этом нет никакой сложности.

— Вы заблуждаетесь. Я так же смело могу уверить вас, что вы окажетесь в проигрыше.

— Ба! Я готов даже предложить пари.

— Будь я менее выдержан, согласился бы принять его. Но, к сожалению, я весьма поверхностно знаком с приемами этой игры, чтобы согласиться с вашим предложением.

— Ну, не стоит так прибедняться, асессор, — возразила певица, — я прекрасно помню вечер после одного из концертов, когда вы демонстрировали весьма забавные карточные фокусы.

— Неужели? — промышленник не желал сдаваться. — Наш брат частенько попадает в ловушку подобных мошенников, и потому не вредно хотя бы иметь представление об этом предмете. Вы-то, сударь, знаете эту игру? — обратился он ко мне.

— Нет.

— В таком случае мы все-таки попросим господина асессора дать нам некоторые пояснения. А карты сейчас будут.

Кельнера рядом не оказалось, и промышленнику пришлось самому спуститься вниз. Некоторое время спустя он уже входил в комнату с колодой карт в руках, которую торжествующе передал асессору.

— Я не могу, — последовал ответ, — игра запрещена, а в моем положении…

— Положение! — воскликнула певица, передразнивая асессора. — Насколько я понимаю, кроме нас, здесь больше никого нет; а наше желание лишь ознакомиться, я подчеркиваю — лишь ознакомиться, с правилами игры не влечет за собой никаких дурных последствий… А что касается вашего положения, можете не беспокоиться.

Она встала и подошла к дверям.

— Гарсон, нам бы не хотелось, чтобы мешали нашему уединению. Если что-нибудь понадобится, мы вас позовем.

Она захлопнула дверь и закрыла на засов.

— Весьма обязан, фрейлейн! — пробормотал асессор и взял карты.

Все происходило настолько естественно и, я бы даже сказал, невинно, что любые подозрения казались неуместными. Несмотря на это, я с каждой минутой утверждался в мнении, что имею дело с мошенниками. Дама, назвавшаяся певицей, безусловно, была сообщницей; о том, что она опаздывала на поезд в Дюссельдорф, не могло быть и речи; напротив, по словам контролера, она отнеслась к моему опозданию с большим вниманием и постаралась использовать его, в этом у меня не было сомнений. Непосредственным «исполнителем» был так называемый асессор, и в то время, как скотопромышленник разыгрывал неосведомленность, первый приложил все усилия, дабы дать этому фарсу дальнейшее развитие.

Ловкость асессора действительно поначалу могла сравниться с ловкостью новичка, поскольку и певица и промышленник постоянно отгадывали карты. В итоге последние стали делать ставки, которые, в чем, впрочем, я и не сомневался, они выигрывали.

— Не желаете ли присоединиться? — спросила меня — но нет, не певица! — сама невинность.

— Почему бы нет?

Поставив пять грошей, я один раз проиграл. Мои спутники стали неожиданно весьма азартны; ставки их начали возрастать. Усилились и насмешки над моими мизерными ставками.

Я поставил талер[59] и выиграл; остался на этой ставке и вновь выиграл; я продолжал «стоять» на одном талере, и выигрыш мой составил восемь талеров.

— Эта игра действительно в высшей степени интересна, — заметил я.

— Вам сопутствует удача, — улыбнулся асессор. — Не угодно ли продолжить?

— Ну, разумеется!

Поставив пятиталеровик, я вновь выиграл. Так продолжалось до сорока талеров.

Наконец я достал из кошелька три банкноты по пятьдесят талеров — все мое состояние, коим намеревался распоряжаться во время поездки.

— В случае моего выигрыша, я поставлю на кон и эти сто пятьдесят талеров! — возвестил я, будучи уверен, что так называемый асессор обязательно клюнет на такую крупную приманку.

Я знал, что должен был выиграть; однако, не удержавшись, бросил мимолетный взгляд на его лицо.

— Итак, вы парируете эти сорок? — спросил он.

— Да.

— Прекрасно, итого на кон ставится восемьдесят талеров.

Он добавил свои сорок и взял карты.

— Туз червей. Внимание. Где он?

— Здесь! — отвечал я, указывая на искомую карту.

Он открыл — я выиграл.

— Дьявольское везение! — раздались голоса. — Что же, теперь черед ста пятидесяти талеров!

Однако я забрал свой выигрыш и вместе с вынутыми ранее деньгами положил в кошелек.

— Не стоит лишний раз испытывать судьбу, господа, она может изменить нам. Играйте далее вы. — Тон мой был совершенно спокоен.

— Вы намереваетесь ретироваться? Вы же обещали поставить на кон сто пятьдесят талеров, а порядочный человек имеет обыкновение держать данное им слово.

— Так оно и будет, но, быть может, я сказал, когда собираюсь их поставить?

— В этом нет никакого сомнения, сейчас же, разумеется!

— К вашему сожалению, на этот счет наши мнения несколько разнятся. Безусловно, я буду вынужден, поскольку сам первым обозначил сумму ставки, поставить эти деньги, однако тогда и там, где и когда меня это более устроит; быть может, в Дюссельдорфе или в Кельне, конечно же, если вам будет угодно туда за мной последовать.

— Вы вынуждаете меня требовать, чтобы ставка была сделана сейчас же!

— Требовать? Это следует понимать, что вы мне приказываете?

— Именно так! Вы рискуете стать посмешищем!

— Интересно, кем рискуете стать вы? Впрочем…

Не дав им опомниться, я выскочил в гостиную, заперев за собою дверь.

— Хозяин!

Из-за соседнего столика поднялся и подошел ко мне невысокий мужчина.

— Вам знакомы люди, с которыми я находился в этой комнате?

— Нет.

— Это мошенники, которые хотели меня ограбить.

— Да ну? Ну-ка, ребята, посмотрим, что это за птицы!

Он кликнул еще нескольких кельнеров, распахнув дверь… Комната была пуста; лишь слегка еще покачивались створки окна.

— Сбежали? — рассмеялся хозяин и выглянул наружу. Вокруг не было ни души. — Вы что же, играли с ними?

— Да.

— Ну и как, оказались в проигрыше?

— Напротив, я выиграл.

— Вот это славно! А, впрочем, это была лишь приманка: протяни вы чуть больше, и вас обобрали бы как липку. Вы-то, как я погляжу, не здешний?

— Нет. Через четверть часа я уеду отсюда.

— Тем лучше для вас; тем более, птички-то упорхнули. Поезжайте! А уж я оповещу полицию, и можете быть уверенным — мы эту компанию из-под земли достанем.

Я внял его совету и уехал. Чуть позже мне пришла мысль, что хозяин состоял с беглецами в сговоре и старался избавиться от меня, чтобы персона моя не стала для сей достойной компании сколь-нибудь опасным препятствием.

Случай, описанию которого посвящу я дальнейшие строки, произошел примерно через месяц. Вновь оказался я в Дрездене и был настолько занят, что крайне редко выпадал мне свободный час. Стоит ли говорить, что здоровье мое было немало тем ослаблено, так что врач вынудил меня отдохнуть. (Самое меньшее — один день!) И мне не оставалось ничего другого, кроме как предпринять, дабы не быть уличенным собою же в сибаритствовании, поездку в Саксонскую Швейцарию[60].

Хотя меня и «осудили» на четыре дня отдыха, все существо мое настолько было проникнуто мыслями о работе, что, едва минул третий полдень, я уже собрался обратно. Должен заметить, что в то время я работал в типографии и именовался редактором. В привычку мою вошел ежевечерний обход всех цехов, каковой намеревался я провести и в ночь своего возвращения, несмотря на то, что суматошно проведенный в дороге день еще продолжал жить во мне.

Взяв основной ключ и пройдя через входные ворота в пристройке, я оказался во дворе, прилегающем к флигелю, в котором и располагались цеха. Далее я прошел в котельную, где, как и ожидал, не нашел никаких признаков беспорядка. Отсюда вела дверь в цех отливки стереотипов. Внимание мое привлек легкий шорох, послышавшийся за этой дверью. Я открыл ее.

Чуть ли не вся тесная, полная чада подвальная комната была освещена языками пламени, выплескивающимися из печи. Работа, без сомнения, была в разгаре; но где же отливщик?

Я начал поиски. В углу стояло несколько бочек с гипсом. Между ними и стеной я заметил чьи-то ноги.

— Выходите!

Никакого ответа. Тогда, вооружившись ведром с водой, я аккуратно вылил его содержимое за бочки.

— У-ух!

За бочками зашуршало, и человек вылез. Им оказался ученик наборщика.

— Вы?! Что вы здесь делаете?

Он отряхнулся от воды, состроив самую жалкую мину, какую мне доводилось когда-либо видеть.

— Хочу научиться литью стереотипов.

— В такое время? Как вы сюда попали?

— У меня ключ работника.

— Он отдал вам его сам?

— Нет, я его стащил, — неохотно признался он.

Молодой человек жил у работника, которому к тому же приходился племянником.

Именно это обстоятельство и позволило ему украсть этот злосчастный ключ.

— Иными словами, чтобы проникнуть сюда, вам пришлось открыть двери ключом, и, стало быть, сейчас он находится у вас. Отдайте его.

Ключ был извлечен из недр кармана и протянут мне.

— Как могло случиться, что, возымев желание освоить что-то полезное, вы не сообщили об этом мне?

— Я думал, что вы мне не разрешите.

— Почему же?

— Потому… потому что вы всегда строги со мной.

В этом он был прав; впрочем, он заслуживал еще большей строгости, поскольку был ленив и ненадежен; к тому же, несмотря на молодость и бедность, испытывал пагубную тягу к танцевальным залам и людям, чье воздействие на него иначе, как вредом, назвать нельзя.

— Неужели же и другие считают меня излишне строгим? Вы единственный, кому я не по душе; тем не менее, я буду весьма рад, если вы действительно вознамерились стать дельным человеком. Впрочем, нельзя сказать, чтобы ваш сегодняшний поступок заслуживал одобрения. Как вы собираетесь овладеть печатью со стереотипов без наставника?

— Я очень часто видел, как это делается, и решил сам хоть раз попробовать.

— Но этого недостаточно, подобное радение приведет лишь к трате материалов. Подайте вашу просьбу, и, может статься, ваши старания не окажутся тщетны. А теперь погасите огонь.

Он выполнил и это, а я между тем спросил:

— Вы уже что-нибудь сделали?

— Нет, я только собирался начать.

— И с чего же?

— С этой передовицы.

Я видел, что он лжет, поэтому откатил в сторону бочку, возле которой он стоял, и обнаружил… заготовки для визитных карточек, причем не только на мужское имя, но и на женское.

— Эта работа была заказана?

Он молчал.

— Вы заведомо мне солгали. Скажите же правду!

Кто вам сделал этот заказ?

— Один иностранец.

— Его имя?

— Эмиль Вильмарс, как здесь написано.

— Кому предназначены остальные карточки?

— Его знакомым.

— Вы что-либо еще выполняли для него?

— Нет.

Это «нет» было произнесено несколько странно, что дало мне основание для новых подозрений.

— Идемте в наборный цех!

Он стоял в замешательстве. Это укрепило мою уверенность в необходимости дальнейшего расследования.

Мы покинули цех и, пройдя котельную, оказались на лестнице, вступив на которую он принялся кашлять, причем столь громко и, я бы даже сказал, демонстративно, что мне стало ясно: скорее всего, наверху находился его сообщник, коего он вознамерился предостеречь.

— Если вы еще раз кашлянете… — угрожающе сказал я. Ведите себя абсолютно спокойно и так же абсолютно спокойно подымайтесь по лестнице!

Окнами наборный цех выходил в сад; находясь во дворе, я не мог видеть, освещены ли они; однако, уже будучи в коридоре, явственно различил шум, который был мне хорошо знаком. Он исходил от ручного пресса, когда им пользовались наборщики. Через замочную скважину пробивался тонкий луч света. Я попытался открыть дверь, но она была заперта изнутри.

— Здесь вы пользовались тем же ключом? — обратился я к ученику.

— Да, — выдохнул он, дрожа всем телом.

— У вас был оговорен с этим типом внутри какой-нибудь условный знак?

— Да.

— Какой?

— Стучать. Сначала один раз, затем два раза, а потом три.

— Вы с ним уже работали здесь до этого?

— Только вчера.

Я постучал условным стуком. Дверь открыли, и я вошел.

Послышалось какое-то восклицание, и человек, оказавшийся передо мною, отпрянул. Поначалу я полагал, что дверь мне откроет кто-то из моих наборщиков, но присмотревшись, убедился, к немалому своему удивлению, что напротив меня стоял не кто иной, как мой давешний знакомый — именно он, асессор Макс Ланнерзельд.

— Ах, добрый вечер, господин асессор! Вы явились, чтобы напомнить мне о моей ставке? — спросил я.

Он не ответил, но неожиданно схватил молоток и бросился на меня. Я попытался удержать его, но ящик, оказавшийся под ногами, помешал. Воспользовавшись этим, он нанес мне удар в голову. Но до двери ему добраться не удалось; я обхватил его и повалил. Я был ненамного сильнее его, но он обладал такой вызывающей удивление изворотливостью, что мне удалось одолеть его не иначе, как сдавив ему горло. По полу были раскиданы шнуры и бечевки; связав «асессора», я поставил его, подобно статуе, возле пресса.

Потом позвал наборщика, который, как я наивно полагал, ожидал исхода нашего поединка; однако же не получил никакого ответа. Бросился на лестницу, затем в вестибюль — никого. Внезапно я обнаружил, что мой ключ пропал. Что делать? Единственный выход из создавшегося положения — шум. Я кричал и кричал до тех пор, пока в пристройке не открылась дверь и работник не вышел во двор.

— Кто там кричит?

Я назвался и спросил его, не видел ли он своего племянника.

— Этот бездельник опять куда-то запропастился и до сих пор не являлся домой.

— Прошу вас, взгляните на входные ворота, а после откройте дверь здесь!

Некоторое время спустя он вернулся.

— Что за оказия? Ворота открыты, а в замке торчит ваш основной ключ.

Он поднялся ко мне и был немало удивлен, обнаружив пленника. Выслушав мой рассказ, он, не заботясь далее о моем попечении, выскочил вон. Я последовал за ним, заперев предварительно псевдоасессора. Ученик был застигнут дома, откуда он пытался скрыться, захватив платье, бритвенные принадлежности и наличные деньги своего дядюшки.

Работник был настолько разъярен, что сам позвонил в полицию.

Явившись, полиция забрала моего ночного противника и исчезла. Расследование показало, что господин «асессор» был польским типографским наборщиком, долгое время работавшим в Берлине. Позже он предпринял ряд поездок, назначение коих весьма туманно и не представляет для моих любезных читателей никакого интереса. Единственный важный пункт, связанный с этими поездками: в поездках его сопровождала приятельница, уроженка Польши.

Об «актрисе» более ничего не известно. В любом случае не вызывает никакого сомнения, что она, будучи предупреждена учеником наборщика, скрылась из города.

А господин «асессор» был на долгое время водворен в тюрьму…

Глава вторая В СИБИРЬ

Путь мой лежал в Москву, и тройка, в коей я теперь располагался с достаточными удобствами, уже оставила позади приветливый и милый волжский городок, название которого звучит весьма забавно: Зубцов. Ямщик, пребывая в настроении, располагающем к приветливой беседе либо к мечтаниям возвышенным и приятным, затянул песню, что так близка сердцу каждого русского:

Лошади неслись. Казалось, что в беге они превосходят самих себя; помимо этого, кучер понуждал их почти лететь, щелкал поминутно кнутом и прикрикивал:

— Но, Сивка! Но, голубка моя белая! Уж я попотчую тебя сахаром! Что, не хочешь? Так познакомишься с нагайкою! Но, Воронок! А уж тебе-то табака понюшку да овса в кормушку! Скачи, Рыжий! Скачи, душа! Уж я тебя вытру-высушу платком шелковым и напою водичкой, самой что ни на есть лучшею во всей святой Руси. Скачи, красавцы мои, скачи! Но, детушки! Но, агнцы божьи! — Он повернулся ко мне: — Господин хороший, может, остановимся вон у того постоялого двора? Пропустим стаканчик-другой?

— Что ж, останови. Я, кстати, тоже выйду, прогуляюсь.

— Добрый барин. Вот тебя люблю! А за то, что не обидел меня да водки выпить дал — так ты мне наперед как брат родной.

Взору нашему открылся постоялый двор. Кучер остановил лошадей, и в тот же миг нам навстречу выскочил хозяин. Снявши меховую шапку, которая, невзирая на летнюю жару, покоилась на его голове, Он спросил:

— Что прикажешь, барин?

— Дай-ка мне стакан молока, если, конечно, в твоем заведении таковой найдется.

— Уж молока-то у меня всегда сколько угодно, потому как благородные-то господа пьют его куда охотней водки.

Он ушел, и через некоторое время желание мое было удовлетворено.

Возле двери рослый украинец седлал чьего-то коня, причем сбруя выдавала военный характер его седока.

— Чей это конь? — спросил я.

— Знатного господина, ротмистра Семенова.

Семенов? Это имя было мне достаточно хорошо знакомо. Однажды в Дрездене я свел знакомство с неким русским офицером, назвавшимся Иваном Семеновым. Мы сразились на бильярде; Семенов был прекрасным игроком, к тому же обладал твердым честным характером; мы стали друзьями, и я дал обещание, в случае, если окажусь вдруг в Москве, навестить если не его самого, так хотя бы его мать. И вот судьба предоставляет мне возможность сдержать обещание. Но он ли это или только его однофамилец?

— И где же ротмистр? — вновь спросил я.

— Ушел на речку. Уж больно жарко, вот он и решил искупаться.

— Можешь ли показать дорогу, которой он ушел?

— Вот по этой тропинке.

Я проследовал по указанной мне тропинке, что так живописно вилась по лужайке, и вскоре дошел до прибрежных кустов. В высокой траве виднелись следы, принадлежавшие — и в этом не было никакого сомнения — Семенову. Я искренне обрадовался предстоящей встрече и ускорил шаги.

Внезапно услышал впереди короткий смешок. Остановился. Шагах в двадцати от меня стояли два человека. Я решил не выказывать каких-либо намерений первым и вначале убедиться, что один из них Семенов.

Я стоял, скрытый зеленью, в некотором отдалении от них. Передо мною, совсем рядом, находился драгунский офицер. Он был высок, изящно сложен, черты лица его были весьма резкими, а общий портрет довершали выразительные глаза. Возле него, спиной ко мне, стоял мужчина, платье которого выдавало в нем средней руки горожанина. Они вели беседу по-польски, причем казалось, что офицер несколько шепелявит, произнося букву «с».

— Не ври, бурш![62] — расслышал я. — Только благодаря мне ты сейчас на свободе. Я уплатил стражнику двести рублей.

— Возможно, но лично от меня он получил еще сотню, а так как вернуть ее мне уже не удастся, то я склонен думать, что освободил себя сам.

— Ну и как тебе удалось сбежать?

— Это тайна, которую вам, пане, знать не следует. Или, может, готовитесь на тот случай, если вас засадят за решетку?

— Заткнись, хлопче! Советую тебе не забывать, с кем имеешь дело и кто ты сам!

— Скорее всего, человек, который готов для вас на многое и еще вам послужит.

— Да, но не забывай, что я могу этого человека в любой момент погубить!

— Без того, чтобы повредить себе? Ну, не будем ссориться! О том, что я вам предан, я думаю, говорит уже то, что я ждал вас здесь три дня, подвергая себя опасности, вы скоро сами это поймете. Но я не хочу это обсуждать сейчас; поговорим лучше о нашем договоре. Итак, вам угодно, чтобы Ванда поступила к вам в услужение?

— Лишь на год, как исполнительница моих замыслов.

— Год — очень большой срок, а вы знаете, что Ванда нужна мне самому; я не знаю союзницы более преданной и отважной, чем она.

— Пятьсот рублей получишь прямо сейчас.

— О, мало, очень мало!

— И вакансия у меня на службе.

— Официально? Лакеем, денщиком или кем-нибудь еще?

— Нет, это было бы чересчур опасно. Агентом.

— Хорошо; но пятьсот рублей, тем не менее, слишком мало.

— Даю шестьсот.

— И этого мало. Согласен только на тысячу.

— Учти, шестьсот — мое последнее слово. Если тебе этого мало, то я найду другие способы, но ты не получишь ни рубля!

Вновь короткий смешок.

— Мы оба держим друг друга за горло, пане.

— Кому можно доверять больше, тебе или мне?

— Мне, так как я нахожусь в положении свидетеля: я сберег все ваши письма.

— Лайдак![63] Разве я не велел тебе уничтожить их?

— Человек жалок, пане, а вы так добры; вы простите мне эту маленькую слабость!

Тон, которым была сказана последняя фраза, заставил меня напрячься. Где я слышал этот голос? И эта прямая, горделивая осанка мне настолько знакома, будто я ее уже однажды видел, но лицо — человек теперь стоял ко мне в профиль, — заросшее бакенбардами, с темным, цыганским отливом кожи, обрамленное длинными черными спутанными локонами, было мне абсолютно незнакомо.

— Ты их уничтожишь! — продолжал меж тем офицер.

— Возможно. Хотя, что вернее всего, я, пожалуй, продам их. Впрочем, заплатите за ангажемент Ванды тысячу рублей — и я сожгу эти письма.

— Хорошо, заплачу; но жечь их буду я сам.

— Ну, разумеется. Итак, тысячу, и сейчас!

— У меня с собой только шестьсот. Вот, возьми. Остальные получишь вечером.

— Благодарствую, пане! Что ж, по крайней мере, теперь я могу позаботиться, чтобы меня никто не узнал. И куда вы намерены отправить Ванду?

— Она останется в своем предыдущем убежище. Теперь ступай. Вот ключ от садового домика. Встретимся в час пополуночи.

— Приду, если только мне удастся пробраться в город незамеченным.

— Тебя не узнают. Ведь даже я, признаться, принял тебя вначале за чужака. Ты мог бы идти прямо в город, думаю, нет нужды в том, чтобы скрываться.

— Вначале я должен убедиться, что мне удастся пройти. Впрочем, то, что вы меня не узнали, несколько успокаивает.

Он повернулся, направляясь в мою сторону. Я увидел крупный, совсем не российский нос и большие темные глаза. Но все-таки никак не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах я видел обладателя столь отличительных примет.

Ушел и его собеседник. Я же, никем не замеченный, вернулся на постоялый двор, где наказал хозяину никому не говорить о том, что справлялся о ротмистре. Получив на водку, хозяин клятвенно заверил меня, что до конца дней своих сохранит эту тайну, а я, не дождавшись появления ротмистра, уже несся в тройке к Москве.

Услышанное дало мне повод для многих размышлений. Нет причин сомневаться в том, что я оказался невольным свидетелем тайной встречи двух мошенников, причем мошенников самого неприглядного сорта; подобным людям удается достигать в своем кругу вершин иерархии. Речь шла о своего рода работорговле — ротмистр получал, если так можно выразиться, в пользование на год смелость и преданность Ванды. Но зачем? Извлеку ли я из этих событий, нечаянным очевидцем коих я стал, какую-либо пользу для себя? Впрочем, извинением подобной моей заинтересованности могло служить — если не сказать, служило — то обстоятельство, что офицер носил фамилию моего друга.

Между тем песни ямщика лились одна за другой, и я временами ловил себя на том, что слежу за сюжетом развивающихся в них событий. Народная песня в России значит несравнимо больше, нежели в других странах. Песни русских представляются мне, образно говоря, «моментом единым развития духа». Издавна на «святой Руси» в народной поэзии отражались страдания, переживания и вся остальная гамма тех сложных и подчас не поддающихся описанию чувств, кои являются одной из составляющих «загадочной русской души».

Но вот и Москва с шестьюдесятью башнями и шестью тысячами домов. Оставив позади Маросейку, я добрался наконец-то до гостиницы «Петербург». Семейство Семеновых жило, как я знал, на этой же улице. Я послал свою визитную карточку и, не успев еще дождаться возвращения посыльного, услыхал торопливые шаги; дверь отворилась — передо мной стоял сам Иван. Заметно было, что он искренне обрадовался моему приезду.

— Возможно ли! Вы в Москве? Рад, сердечно рад! Но что же вы не пожаловали прямиком ко мне?

— Я побоялся стеснить вас.

— Полноте! Мы теперь же направимся ко мне, и я представлю вас наконец-то своей матушке!

Я последовал за ним. Москва, как мне показалось, стремится отстоять свое место в иерархическом ряду городов, кои всеми силами стараются поддерживать звание цивилизованных, подобно Петербургу. Но если в Петербурге дома, обрамляя прямые, стрелообразные улицы, стоят тесно и ровно, будто собираясь повернуться по команде в какую-либо сторону, создавая тем самым впечатление готовности в любую минуту повиноваться некоему командиру, то в Москве почти все дворцы и дома словно одержимы стремлением хотя бы для самих себя что-либо знать и ввиду этого обстоятельства образуют некое подобие крепостной стены, огораживающей центральную площадь от нескольких нерегулярно пересекающихся улиц и перспектив.

Примерно четверть всех домов Москвы вполне соответствуют вышеприведенному описанию, и дом Семенова не являлся исключением. Впрочем, это было подобие венецианского дворца, кои имеют обыкновение выглядеть несколько неудавшимися.

Иван ввел меня прямиком в комнату баронессы. Баронесса, одетая в черное, приняла меня с той изысканной простотой, что так распространена среди людей этого круга. С первого же мгновения нашего общения я понял, что она пришлась мне по сердцу. Род свой вела она от старинной польской фамилии, принадлежавшей, однако же, не к греческой, но к римской церкви, которая, впрочем, плодила и моих духовных пастырей. Ясный взгляд синих глаз, нежная белизна руки, запечатлевшая почтительное прикосновение губ моих, составили самое хорошее представление о сей достойной даме.

— Матушка, я чуть ли не силой доставил этого ужасного человека, — сказал Иван, — ты уж, пожалуйста, накажи его за то, что он оказался у нас не сразу по приезде!

— Наказание мое будет куда как примерным, — рассмеялась она. — Я, милостивый сударь, вынуждена подвергнуть вас заточению, причем весьма длительному. Предпочитаете ли вы провести его в одиночестве или вам все же милее компания?

— Я бы остановился на последнем.

— Прекрасно! В таком случае вам надлежит отбыть свое заточение в этом доме.

— Но, надеюсь, подобное наказание будет назначено мне условно?

— Может быть, все зависит от вас. А надзор мог бы осуществить сам Иван, поскольку на неделю его отпустили со службы в Петербурге.

— Выходит, — сказал Иван, — что по всем приметам вы у нас появились в доброе время. Кстати, прекрасно скрасить заточение может, по-моему, карамболь[64]. Ну как, согласны?

Что ж, он был хозяином здесь, и это, мне кажется, могло извинить его поведение: не дав переговорить с дамою и пяти минут, он уже вел меня в бильярдную.

— Поглядим, упражняетесь ли вы так же часто, как я. Впрочем, готов держать пари, что я намного превзошел вас с момента нашей последней встречи. Выбирайте кий. А может быть, вам угодно партию на троих?

— Помилуйте, кто же третий? — недоуменно огляделся я.

— Одна дама. Компаньонка моей матери, крайне порядочная, я бы даже сказал, весьма тонкая особа, честна, скромна, образованна, говорит по-русски, по-польски, по-французски и по-немецки и к тому же играет в карамболь и американку. Матушка ее высоко ценит, я тоже ею очень доволен. Я обязательно должен представить ее вам.

Он позвонил. Вошел слуга.

— Спросите фрейлейн Ванду, не согласится ли она составить нам партию.

Ванда? Это имя было мне уже знакомо. Я подошел к окну. Внизу в ворота въезжал всадник. Вглядевшись, я признал в нем того самого драгунского офицера, невольным свидетелем замыслов которого стал.

— Кто этот офицер? — спросил я Ивана.

— Кузен Казимир, — ответил он ледяным тоном.

— Может быть, позовем и его и составим партию на четверых?

— Нет. Я стараюсь как можно реже видеться с ним. Мы друг другу обоюдно несимпатичны. Но познакомьтесь, вот и фрейлейн Ванда!

Я обернулся.

— Фрейлейн Ванда Смирнова, — назвал он ее после того, как я был представлен. — Мы бы хотели… Но что с вами? Вы нездоровы?

— Нет. Pardon, господа. Небольшая слабость…

Однако это была не слабость, это был ужас, легко читаемый на ее мгновенно побледневшем лице. Эта «честная, тихая, кроткая» компаньонка была не кто иная, как Адель фон Тресков, моя певица и карточная амазонка.

Ни одним жестом не выдал я, что узнал ее, и игра началась. То, что она была неплохим игроком, видно было по технике ее игры; но сегодня, похоже, она отваживалась лишь на проходные удары. Она пребывала в видимом волнении и после первой же партии удалилась к себе.

Несколько позже мне были предоставлены три комнаты, и не успел я как следует оглядеться, как в дверь постучали.

— Войдите!

Я хотел было еще раз повторить приглашение по-немецки, но в этот момент в комнату вошла Ванда. Я встал и, не выражая какого-либо дружественного расположения к беседе, холодно посмотрел на нее.

— Сударь… — Она смешалась; но, так как никакого ответа на ее обращение не последовало, она продолжила: — Мы уже встречались однажды, не правда ли…

— Далее!..

— Мое настоящее положение вынудило меня несколько изменить свое имя и придать ему русское звучание, и…

— Адель Тресков звучит по-русски как Ванда Смирнова? Перевод представляется мне более чем вольным! Ваши волосы, насколько я понимаю, также претерпели некие преобразования…

Она опустила очи долу, некоторое время ничего не отвечала, но затем продолжила устало:

— Я позволила себе побеспокоить вас с единственной целью — спросить, намерены ли вы хранить в тайне воспоминания о нашей первой встрече?

— Я не вижу сейчас возможности отвечать на ваш вопрос, поскольку еще не успел понять, как может быть продолжена наша встреча. Adieu![65]

Было заметно, что она собиралась сказать что-то еще, но в этот момент вошел Иван.

Он был изумлен, увидев компаньонку. Она покраснела и отвернулась. Как человек отменного воспитания, он не выказал ни намека на то, о чем, должно быть, подумал. Позже он пригласил меня на прогулку в сад.

Должен признаться, что приглашение это было мною страстно ожидаемо, поскольку давало возможность сориентироваться, этот ли сад был выбран ротмистром сценой, на которой должны развернуться дальнейшие события. Сад, раскинувшийся позади дома, был охвачен стеной, где — и ошибиться я не мог — я заметил уютно укрытую в зелени калитку. Неподалеку обнаружил и беседку-полуротонду со скамейкой внутри. Увиденное утвердило меня в мысли, что именно этот сад упоминался в подслушанной мною утром беседе, и я твердо решил быть здесь этой ночью.

В конце сада приметил я уже знакомую мне фигуру ротмистра.

— Может быть, представите меня вашему кузену? — спросил я Ивана.

— Вам это угодно?

— Признаться, я не могу дать ни положительный, ни отрицательный ответ; поступим проще: я избираю указующим перстом ваше волеизъявление.

— Что ж, пойдемте, — при этих словах во взгляде его промелькнула некая настороженность.

Внезапно на одной из задних дорожек, ведущих из сада, мы повстречались с компаньонкой. Судя по всему, наше появление было для нее нежелательным.

— Это единственное, чего я не могу в ней одобрить, — вымолвил Иван.

— А именно?

— То, что она ему симпатизирует. Они музицируют, вместе читают, прогуливаются в саду, а, между тем, ей хорошо известно, что ни я, ни матушка этого не одобряем. Теперь же в довершение всех бед мы узнаем, что компаньонка попала к нам лишь благодаря — представьте! — лишь благодаря его стараниям, причем он сообщает нам об этом через третье лицо. Невольно я задумываюсь, не были ли они знакомы прежде? Впрочем, вы пришли; нас уже дожидаются. Кстати, вечером мы идем в театр.

— Но мне необходимо написать несколько писем; сделать кое-какие дела, безотлагательный характер которых заставил бы меня сожалеть, буде они отложены.

— Полноте, все зависит исключительно от вашего желания. Мама будет огорчена, если узнает, что ваше заточение каким-либо образом влияет на вашу самостоятельность.

И действительно, я писал письма до полуночи, затем прошел в сад.

Ночь выдалась на редкость темной. Просмотрев перед выходом календарь, я обнаружил, что на эту ночь приходилось новолуние; меж тем, небо было настолько укутано облаками, что ничего не было видно и в двух шагах. Я весь обратился в слух и с большими предосторожностями добрался наконец до условного места.

Примерно через три четверти часа я различил легкие шаги. Не вызывало сомнения, что принадлежали они особе женского пола; незнакомка приблизилась, села на скамью, и я узнал в ней компаньонку.

Меньше чем через минуту послышался звук открываемой калитки, и из темноты вынырнула мужская фигура. Это был тот же мужчина, коего я встретил на речке с ротмистром. С того момента, как я опознал Ванду, сомнения рассеялись и относительно этой персоны, в которой, хотя он и изменил внешность, я узнал господина асессора.

— Ванда? — послышался его тихий шепот.

— Да.

— Где ротмистр?

— Скоро подойдет.

— Ты готова говорить с ним?

— Да; я все знаю.

— И ты согласна?

— Да. Сложно было попасть в город?

— По крайней мере, легче, чем бежать из тюрьмы. Сколько он тебе обещал?

— Столько же, сколько и тебе: тысячу рублей. Однако речь идет не только о годе моей у него работы. Он хочет прямо завтра провернуть одно дельце, которое и ему и нам даст столько, что можно будет спокойно залечь на дно.

— Что же это?

— Шкатулка с драгоценностями.

— Какими?

— Сделай милость, спроси об этом у него сам. Меня несколько беспокоит другое обстоятельство, заставляющее подумывать о том, чтобы сразу же, ну, разумеется, сделав необходимые приготовления, покинуть не только Москву, но и Россию вообще.

— Какое же это обстоятельство?

— Меня узнали. Помнишь ли ты игру в три карты в Вестфалии, когда птичка упорхнула с нашим же кормом?

— Ну да. Это был писатель или кто-то в этом роде.

— Так вот, этот человек оказался сегодня в нашем доме в качестве гостя молодого барина, видел меня и узнал.

— Что ж, в таком случае, либо с ним, либо с нами!

— Я предпочту последнее, к тому же ротмистр согласен. Он заплатит нам тысячу, а помимо этого, по триста каждому, если мы завтра поможем ему.

Послышавшиеся невдалеке шаги помешали ей продолжить. Подошел ротмистр.

— Встретились? — спросил он, как только завидел пару. — Пойдемте.

Они двинулись в глубь сада. Что же предпринять? Следовать за ними? Впрочем, к чему беспокоиться? Псевдоасессор в любом случае для того, чтобы выйти из сада, воспользуется калиткой, и не исключено, что нечто интересное мне еще предстоит услышать. Я присел на край клумбы.

Было около двух часов, когда появился тот, кого я ожидал; его сопровождала Ванда.

— Итак, будь, пожалуйста, пунктуален, — услышал я, — в девять барин с гостем уйдут на парад; они это решили еще за бильярдом. Так что время вполне удобное. Баронесса будет в церкви, а я по ее поручению навещу доктора и приют для нищих. Затем я незаметно вернусь через эту калитку и впущу тебя через заднее крыльцо, откуда мы с тобой проникнем в комнату хозяйки. Ротмистр будет на службе.

— Похоже, дело действительно тонко продумано и безопасно. А не лучше ли для нас исчезнуть сразу же?

— Нет, это не подходит. Ротмистр заплатит нам только тогда, когда получит свои драгоценности. Доброй ночи!

Они распрощались и стали расходиться: он — к калитке, она — к дому. Я подождал еще некоторое время и, убедившись, что остался незамеченным, пробрался в свою комнату. Услышанное столь глубоко взволновало меня, что остаток ночи я провел, не сомкнув глаз. Едва наступило утро, я сообщил о ночном разговоре Ивану. Тот отнесся к услышанному со всей серьезностью и просил лишь ни о чем не рассказывать его матери.

— Понимая ваше состояние, я, тем не менее, осмелюсь спросить: что вы намерены предпринять? — обратился я к нему с вопросом. — Мне представляется единственно правильным оповестить полицию.

— Что ж, так и поступим: отправимся на парад, а сами меж тем наведаемся в полицейский участок.

Так и получилось. По дороге Иван сообщил мне некоторые сведения касательно своего кузена, из коих следовало, что последний, растратив все свое имущество в карточных играх, не преминул прибегнуть к поступкам, сам замысел которых уже надлежало почесть преступным, почему Иван и его матушка вынуждены были отнестись к деяниям ротмистра с осуждением и напомнить тому о необходимости блюсти честь фамилии, обладателем коей он также является.

Полицейский комиссар[66], встретивший нас с Иваном в участке, оказался добрым знакомым Ивана. Он внимательно выслушал наше сообщение и сказал:

— Не окажетесь ли вы столь любезны, чтобы описать внутреннюю планировку дома?

Получив описание, он продолжил:

— Я крайне признателен вам за безграничную откровенность… Однако не является ли господин ротмистр адъютантом генерала Мелихова?

— Вы абсолютно правы.

— Мелихов весьма могуществен. Как же вы намерены поступить с ротмистром?

— По-вашему, мы должны оставить его в покое?

— Я бы рискнул вам это посоветовать. Его план представляется мне следующим: тот, кого господин, вас сопровождающий, именует псевдоасессором, является польским подданным по имени Милослав, причем крайне опасным субъектом. Вне сомнения, он отыщет какого-нибудь ювелира, который и отправится к вашей матушке. Поскольку баронессы не будет дома, представлять ее будет компаньонка. Я предвижу небезынтересную сцену, при коей намерен присутствовать. Позвольте мне произвести некоторые приготовления; а затем я просил бы вас стать моими спутниками.

Он удалился и через некоторое время уже стоял перед нами в штатском.

— Идемте!

Внизу нас ждала закрытая повозка. Мы сели и покатили по Маросейке. Извозчик, как я отметил про себя, несколько отличался от тех мужиков на козлах, коих в достатке можно лицезреть на улицах Москвы; возможно, он также был полицейским. Он пустил лошадей шагом, как если бы ехал порожним, затем, достигнув дома Семеновых, остановил экипаж и не спеша задал лошадям корм.

Наконец появилась баронесса с компаньонкой. У дверей они расстались: одна направлялась в церковь, другая якобы к врачу. По прошествии некоторого времени мы опять заметили компаньонку. Между хозяйским и соседским домами был узкий проход, в который выходила и калитка сада. Наша повозка стояла так, что мы могли следить за калиткой. Компаньонка нырнула в проход и исчезла в калитке.

— Милослав, должно быть, уже здесь, — заметил комиссар. — Кстати, взгляните на окна ротмистра. Он наблюдает за всем, что происходит вокруг, подобно нам с вами.

Прошло около четверти часа; тут к центральным воротам подъехали дрожки, и из них вылез человек с саквояжем в руках.

— Батюшки, да ведь это же ювелир Шихавьерский! Мошенники избрали самого богатого и ловкого. Он явился сам, а это значит, что ему сделали весьма значительное предложение. Извозчик!

Последний абсолютно безучастно взял кнут и щелкнул, после чего положил кнут на место. Появился почтальон, за ним приподнято и празднично прошагал поп, следом мы увидели плотника с инструментами и широкоплечего рыбака; наконец перед нами предстали двое полицейских, у которых рядом с домом был пост.

— Ну что? — спросил Иван.

— Ротмистр в окне не показывается, скорее туда!

Рыбак остановился неподалеку, причем так, что мог обозревать все, что происходило не только перед домом, но и у заднего крыльца.

— Никого не впускать! — распорядился один из полицейских.

— Добро! — послышалось тихое в ответ. Рыбак, произнесший это, выглядел весьма решительно, и не оставалось и тени сомнения в том, что вряд ли кто-либо смог бы выйти или войти без его на то согласия.

Мы взошли по лестнице. Там стоял священник.

— Где? — спросил комиссар.

Священник указал на дверь, наполовину приоткрытую. Мы вошли. Возле другой двери, ведшей в соседнюю комнату, стояли почтальон и плотник. Они чутко прислушивались к голосам, доносившимся из соседней комнаты. Внезапно почтальон выхватил револьвер, распахнул дверь и вошел. За ним последовал плотник; мы втроем замыкали шествие.

В комнате, одетый в ливрею прислуги, хозяйничал асессор; в некотором отдалении стояла… баронесса. Занавеси были полуопущены, и в комнате царил полумрак; тем не менее не трудно было разглядеть платье и украшения, при помощи которых компаньонке удалось приобрести обличье своей хозяйки. В руке она держала небольшой изящный чемоданчик. На одном из стульев лежал ювелир; его одежда пребывала в явном беспорядке — воротничок и галстук были разорваны. Несчастный был несколько придушен.

— Доброе утро, детки! — возвестил, войдя, комиссар.

— Господин комиссар! — возопил ювелир так, что тот даже подпрыгнул. — Хвала господу, я спасен!

— Да уж, батенька, теперь-то вам нечего опасаться. И чего это вам самому вздумалось явиться сюда?

— Этот человек пришел ко мне и представил записку от своей хозяйки, баронессы Семеновой, в которой она просила меня приехать к ней с наиболее ценными алмазами; она хотела преподнести их одной своей родственнице в качестве свадебного подарка; сказавшись же больной, она не могла приехать сама. Я приехал, как было условлено, но тут на меня напали.

— И в какую же сумму оцениваются эти камни?

— Более десяти тысяч рублей.

— Это очень плохо для вас, дети мои! — обратился комиссар к нашим пленникам. — Это всем принесет лишь Сибирь. Милослав, ты весьма хитрый бродяга, но имеешь тем не менее возможность стать еще и бурлаком. Дай-ка сюда руки!

После того, как мошенник был закован, такая же участь постигла и его сообщницу. Развязка наступила, и я отправился в свою комнату. Выйдя к обеду, я застал баронессу несколько бледной и утомленной, хотя по всему было видно, что ужас, ею испытанный, постепенно переходил в разряд потрясений, уже пережитых и забываемых. Во время обеда появился и ротмистр. Он пришел, чтобы в весьма пространной речи выразить свое удивление тем, что присутствующие были способны сомневаться в нем, самом честном на свете человеке. Кровь Ивана кипела.

Он вскочил.

— Сударь, к сожалению, я вынужден дать ответ. Нам стало известно и о вашем вчерашнем сговоре на реке, и о вашем рандеву этой ночью. Нам известно также каждое слово, кое было произнесено. Подите прочь!

Ротмистр побледнел; подобного оборота он явно не ожидал. Без единого слова в свое оправдание он вышел.

После полудня пришло известие о несчастье, что с ним приключилось. Его лошадь понесла дрожки и упала вместе с ним в Москву-реку. Он погиб. Не было ли, впрочем, в этом деле и доли его сознательного участия? Кто знает…

Псевдоасессор отправился с сообщницею на пожизненное отбывание срока в Сибирь. Казалось бы, ничто не предвещало новых с ним встреч…

Глава третья «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ»[67]

Со времени описанных мною выше событий прошли годы. Жажда странствий, до времени дремавшая в одном из наиболее неосвещенных закоулков, кои, надо полагать, имеются не только в моей, но и в душах всех смертных, так вот, эта особа, пробудившись, неизвестно по какой причине, потакая, как это у нее заведено, своим прихотям, закинула меня в Америку. Причем, в чем я и убедился в итоге, это было предпринято лишь с тою целью, чтобы, пройдя на юг до Вальпараисо, а после пересев на трехмачтовик «Посейдон» капитана Роберта и пересекая на нем Мировой океан, потерпеть крушение близ рифов Помату. Любезные мои читатели уже осведомлены о том, что происходило затем в Кантоне. Им также ведомо, как я спасся.

Весьма небольшое расстояние, которое предстояло мне одолеть, дабы попасть в Гоби, равно как и то обстоятельство, что бумаги, обладателем коих я являлся, представляли для одного китайца несомненную ценность, повлияли в конечном итоге на мое решение расстаться со старыми друзьями. Итак, я распрощался со всеми и отплыл на джонке к Тяньцзиню, где, как мне было известно, одна из бухт глубоко врезалась в сушу.

Добравшись до берега и расплатившись с лодочником, я решил остановиться на ночлег. Войдя в хижину, я увидел двух людей, сидевших возле печи и пивших чай, приправленный маслом. Один из них был в одежде западных татар[68], в другом же я признал ламу по его желтой шапке.

— Мен-ду! — приветствовал я.

— А-мор! — услышал в ответ.

— Чужеземец, — дружелюбно обратился ко мне лама, — войди и выпей с нами чаю!

— Благодарю! Но я вижу, что ваш чай близится к концу. Так не лучше ли нам выпить моего?

— И где твой чай?

— А где хозяин этого ночлега, который должен мне его приготовить?

— Едва завидев тебя, он ушел за женой. Садись же и выпей нашего, а потом угостишь нас!

Я последовал приглашению и присел возле печи.

Следуя заведенному обычаю, я занял место между сидящими; каждый из них достал из-за пояса свой кисет и отсыпал мне на руку немного табаку, отчего я, не сдержавшись, чихнул. Однако я был готов к подобному приветствию и, проявляя учтивость, извлек свой кисет. Затем из сумки, которая крепилась у меня на груди, как это делают монголы, достал деревянную миску и наполнил до краев чаем.

Питье не пришлось мне по вкусу. Это был зауряднейший зеленый чай, к тому же приправленный столь прогорклым маслом, что мне стоило больших трудов сделать два-три глотка.

Вскоре появился и хозяин с женой. Оба не отличались опрятностью, но приветствовали меня, тем не менее, с искренней сердечностью. Без каких бы то ни было моих на то распоряжений появился стол, заставленный едой. Затем котел со свежезаваренным чаем, из которого мы тут же принялись наполнять наши миски.

— Откуда вы узнали, что я чужеземец? — спросил я. На мне были кожаные штаны, высокие сапоги, меховая шапка и длинный, подобно пальто, халат, какие обычно носят монголы. К тому же я совсем не предполагал быть разоблаченным как иностранец так скоро. Монгол, рассмеявшись, указал на мои винтовку и револьвер:

— Ни один та-дзе[69] не имеет такого оружия.

Лама, кивнув, добавил:

— У тебя такое же лицо, как и у Ю-Ика[70], а он пришел к нам с Запада.

— Кто этот Ю-Ик?

— Ю-Ик был большим ламой. Он пришел учить нас прекрасной вере. Он рассказывал про Господа на небесах и его Сыне, о Пресвятой Деве, которая стала Божьей матерью. Сын Господний пришел на землю, чтобы очистить нас от грехов, и вернулся затем обратно, воскрешал мертвых, исцелял больных и совершал еще много других деяний и чудес.

Лама, несомненно, повествовал о Христе и каком-то миссионере, проповедовавшем его учение. Я постарался выяснить, кто бы это мог быть:

— А где теперь этот ученый лама?

— Он пришел из земли Фрамба и имел спутника, называвшего себя Ша-Бе[71]. Я встретил их в монастыре Куп-бум. Они намеревались идти в Лхасу, но не хотели там оставаться, а должны были отправиться к цинь-чаю, наместнику китайского императора.

— Называют ли этого цинь-чая также Ки-шан?

— Да.

— Что ж, мне знакомы эти набожные и весьма ученые ламы. А их слугу звали Сандаджамба.

Лицо ламы озарилось радостной улыбкой:

— Правду сказал ты, ты знаешь их, ведь именно так звали их провожатого. Может быть, ты тоже фрамба?

— Нет, я — герма, но наша страна лежит рядом с землями фрамба, и вера наша такая же, как у них.

— Тогда ты должен нам рассказать о могучем Сыне небесного Господа, о матери его, чье имя Ма-ри, о Пе-тра и Йо-ан, которых он любил, и о Ла-за-ра, которого он спас от смерти! С какой целью путешествуешь ты?

— Мне нужно через горы Хинган и пустыню.

— По какой дороге?

— Я не знаю ни одной. Я хотел бы купить здесь лошадь и нанять проводника.

Он даже хлопнул в ладоши от радости:

— Этого тебе делать не придется, так как ты поедешь вместе с нами на одной из лошадей этого человека. Знай, что я шаби[72] великого святого из Курена, где живут свыше трех тысяч лам. Я пересек Великую пустыню, чтобы увидеть святого в Мукдене, и теперь возвращаюсь назад. Я направляюсь в Богд-уул, где в пещере живет великий святой. Это невдалеке от тех мест, коих ты желаешь достичь.

— Как зовут этого святого?

— У него нет имени, но он знаменит по обеим сторонам гор тем, что рассылает вестников собирать пожертвования, которые хочет употребить на строительство монастыря для десяти тысяч лам, а затем открыть письмена, которые представляет ему ночами Будда. Он тоже пришел с Запада. Едешь ли ты с нами?

— Да, если ты мне продашь одну из твоих лошадей, — обратился я на этот раз к монголу.

— Ты большой лама, — отвечал тот. — Я не продаю, я дарю тебе эту лошадь.

Такая удача выпадала мне в жизни достаточно редко, и я искренне обрадовался. Меня весьма заинтересовало то обстоятельство, что, встретившись с миссионерами Гуком и Габе и пообщавшись с ними, этот лама так крепко в сердце носит христианство.

— Как зовут тебя? — спросил я его.

— Называй меня Шангю.

— А тебя? — повернулся я к монголу.

— Зови меня Бар-тигр.

— В таком случае ты должен быть очень сильным и мужественным.

— Я достаточно вступал со зверьми в единоборство и тем не менее остался жив. А как нам называть тебя?

Я назвался. Лама, помолчав немного, молвил:

— Это чужое имя, оно не позволяет ничего думать о человеке, его носящем. Ты бы согласился, если бы мы стали тебя называть Батор?[73]

— К чему же сразу столь громкое имя?

— Не у тебя ли так много оружия? Не ты ли суть при этом мужествен?

Это была типично монгольская логика. Ламе положено быть ученым, поскольку каждый из многочисленной его братии написал хотя бы одну книгу, мне же — сильным, так как у меня оружие.

В числе прочего, отсутствующего у меня, я был снабжен картой и чаем, который, в чем имел возможность не раз убедиться, является неким мерилом здешней жизни, а затем, получив обещанную лошадь, был готов к отъезду.

Ката, или охранный пояс, играет в кочевой жизни монголов и тибетцев очень важную роль. Длина его приблизительно втрое превосходит ширину, цвет он имеет белый с синеватым оттенком, концы отделаны бахромой, а сам он изготавливается из шелка или подобного шелку материала. Каты бывают разные, в зависимости от состоятельности хозяина, но несомненно одно — каждый должен иметь кату, эту панацею на все случаи жизни. Выражая радость или горе, просьбу или учтивость, и во многих других случаях люди меняются катами или просто предлагают свою. Любой, самый дорогой, подарок теряет без приложения каты всякий смысл.

Итак, мы отправились в путь. Еще в юные годы я очень много читал о Великой Китайской стене, велико же было мое разочарование, когда, достигнув ее на следующий день, увидал лишь кучи мусора с торчащими обломками каменных глыб. Мои спутники пустили коней вскачь и, перебираясь через обломки, ни словом не обмолвились о великом произведении древнего зодчества.

Ближе к вечеру мы догнали большое стадо, хозяин которого был ламой.

— Мен-ду, господин мой лама! — приветствовал его Шангю.

— А-мор, господин мой брат! — ответствовал тот.

— Не угодно ли будет отведать моих угощений и провести ночь здесь?

— Если ты позволишь, мы примем твое предложение с радостью.

— Вы — мои гости!

Затем всеми были выполнены обязательные церемониальные формальности, и мы подошли к стаду.

Оно представляло удивительное зрелище. Меж рогами быков, на спинах лошадей и на хвостах овец укреплены были маленькие ветряные мельницы, на коих была начертана буддийская формула: «Ом мани падме хум» и кои пребывали в постоянном вращении от ветра и движений животных. Такие чукуры, или молитвенные мельницы, весьма распространены в буддийских странах, особенно часто они встречаются на реках и ручьях. Приводимые в движение водой, возносят они денно и нощно молитвы своих создателей. Иногда их укрепляют и на печах, и тогда лопасти вращает нагретый воздух.

Чукуры, укрепленные на животных, должны были охранять их во время стоянки.

Наконец мы расселись вокруг костра, топливом которому служил аргал[74], и стали пить чай.

Теперь настал черед нашего хозяина расспрашивать нас.

— Откуда идешь ты? — обратился он к Шангю.

— Из Мукдена.

— Очень мудро с твоей стороны, что ты посетил святой город! А куда же ты держишь путь теперь?

— На Богд-уул.

— И эти люди тоже?

— Да.

— В таком случае вам непременно надо повидать великого святого, чьим слугой и шаби я являюсь.

— Ты его шаби?

— Шаби и гонец. Я обошел земли по обе стороны гор, чтобы собрать средства для него и монастыря. Это пятое стадо, собранное мною, и теперь я веду его в Курен, где обменяю животных на золото.

— Кто же получит это золото? — спросил я.

— Святой. Он хранит его в своей Падме, и, как только слитков будет достаточно, начнется строительство монастыря.

— Что это — Падма?

— Его пещера, откуда вот уже тридцать лет он ни разу нам не являлся.

— Ты единственный, кто занимается подобными сборами?

— Нет. Гонцы странствуют везде, во всех землях, где чтят Будду. До начала строительства осталось совсем немного.

— Как далеко отсюда до Богд-уула?

— В три дня вы будете там и, чтя святого, станете его учениками.

— Я уже ученик святого из Курена, — заявил Шангю с гордостью, — я не могу иметь двух учителей!

— Стань же ты его учеником! — обратился сборщик ко мне.

— И у меня уже есть учитель. Он более велик, чем все ваши святые, коим вы молитесь.

— Как зовут его?

— Иисус.

— И-сус? Но я не знаю такого, хотя читал все книги.

— Разве можешь ты сказать, что выпил море, отведав лишь каплю? Миллионы молятся Иисусу, а среди них тысячи писали книги, о которых ты даже не слышал.

Он сделал серьезное лицо:

— Тогда шаби И-суса весьма ученые люди. Как называется монастырь, в котором он живет?

— Он живет в небесах над звездами и здесь, на земле, у него миллионы монастырей и храмов, в которых ему возносят молитвы.

— Это сын небесного господина, — воскликнул Шангю и поделился, причем с великим воодушевлением, тем малым, что он слышал о христианском учении. Остальные слушали с превеликим вниманием, и я в который раз убеждался, что святая миссия среди простодушных монголов снискала поле много благодатнее, нежели среди китайцев.

— Есть ли у вас такая молитва, как наша «Ом мани падме хум»? — спросил меня сборщик.

— У нас много молитв. Если угодно, я могу прочесть одну из нашей Священной книги.

— Прочти.

Я прочел им «Отче наш» и объяснил происхождение этой молитвы. Я рассказывал и рассказывал, а звезды взбирались все выше, костер погас, стало холодно, и наконец забрезжил рассвет.

Тут поднялся лама-хозяин и сказал:

— Ты говоришь языком та-дзе не очень хорошо, но речь из твоих уст течет, как вода в ручье, а религия твоя так же высока, как звезды в небе. Ночь, мною проведенная, была бессонна, но я познал господина небес и земли. Будь в Богд-ууле, пока я не вернусь туда, и тогда я смогу услышать тебя снова и все услышанное записать, чтобы потом поведать о том моим братьям!

Он укрепил на животных мельницы и поднял своих пастухов. При расставании попросил:

— Дай мне слово из своей Священной книги, чтобы душа моя в пути могла радоваться!

— Что ж, слушай: «Бог есть любовь, и кто в любви живет, пребывает тот в Боге, а Бог в нем»!

— Это очень глубокое, прекрасное слово… Дай мне еще одно!

— Бог есть душа, и кто ему молится, должен не в чукур, но в душе и бытии молиться!

— Об этом я особенно должен подумать. Будь счастлив!

Он пришпорил коня. Я знал, что заронил в сердце его искру, которая непременно вспыхнет ярким пламенем.

Чем ближе мы подъезжали к обители святого, тем оживленнее становилось движение. Поминутно, то нам навстречу, то попутно, спешили всадники. Повсюду замечал я «Ом мани падме хум». Видя старания сих несчастных постичь истинного бога, находясь на ложном пути, я понял, что сильнее всего жаждал стать миссионером, и искренне радовался, что за столь короткое время так много говорил с Шангю о религии.

— Разве не слыхал ты, как шаби говорил, что долгое время учениками у великого святого состоят восемь орос?[75] Чье же учение истинно? — спрашивал он.

— Этих орос я должен сперва увидеть. Истинный верующий никогда не станет чтить Бокте-ламу.

Шаби действительно рассказывал про русских учеников святого, и мне не терпелось увидеть их. Я не мог представить, что восемь христиан способны избрать такую стезю.

Наконец достигли мы и Богд-уула. Это был отнюдь не самый большой палаточный лагерь. Ни одна палатка не обошлась без чукур, и вся «святая гора», по названию которой именовалась и эта область, была изображена на молитвенных мельницах. Уже издалека я легко узнал и Падму — пещеру, название которой означало «Цветок лотоса».

Гора, ближе к вершине которой зияла огромная пещера, и действительно походила на огромный лотос. От пещеры протянуты были два каната. Тот, кто желал пообщаться со святым, должен был сперва подняться по одному канату на головокружительную высоту, свершить там обряд, а затем по другому канату спуститься вниз. Внизу стоял лама и давал всем желающим исчерпывающие сведения. Повсюду виднелись мельницы с начертанными на них формулами: «Ом мани падме хум». И на всем пути от лагеря до гор тянулись по земле многократно повторенные слова формулы, и сотни паломников, идущих спина в спину, бросались ниц в благоговейном экстазе молитвы. Многие из них едва влачились, тяжко дыша, сгибаясь под грузом данных ламой книг. Они принимали обет прочесть все молитвы, коими, возвращаясь, становились отягощены.

Тем не менее жизнь в лагере не замыкалась только на религиозных отправлениях. Здесь, причем с немалыми удобствами, расположились китайские лавочники и менялы; видел я и чайные, где за хорошие деньги всегда можно было купить опиум. От предоставленной мне палатки я отказался и поселился вместе с Шангю. Отдохнув от длительного пути и понаблюдав упражнения по медитации, мы отправились в одну из чайных, где людская толчея напомнила мне наши ярмарки или птичьи рынки. Усевшись на возвышении, мы принялись пить чай.

Тут ушей моих достигли звуки, приведшие меня, надо признать, в некое замешательство. То была русская речь, причем беседовали двое, сидящие как раз у нас за спиной:

— Говори по-польски! Здесь достаточно китайцев и монголов, которые абы как, но поймут русскую речь. Кто бежал с рудников, не может быть до конца спокоен…

— Это скоро кончится. И нужда кончится, лишь бы поскорее попасть в Кай-чей или в Цинь-чей, а там уже беспрепятственно можно будет пробраться в Австралию или в Америку. Я думаю, Милославу можно доверять.

— А откуда он знает монгольский?

— Он занимался с детьми надзирателя и случайно нашел учебник грамматики… Кстати, ты знаешь, что вчера старику наверх пришли по меньшей мере восемь слитков? Как раз по одному на брата. Только выдастся темная ночка, мы без труда обделаем это дельце. О лошадях можно не заботиться, запасов у нас хватит, и, если не произойдет ничего непредвиденного, мы пересечем море уже богачами.

Шангю стал собираться обратно в палатку, я же решил, хотя услышанного было более чем достаточно, задержаться, опасаясь, правда, быть разоблаченным. Однако, взглянув краем глаза на говоривших и убедившись, что они мне не знакомы, последовал за Шангю.

На улице я спросил первого встречного человека, где стоит палатка орос. Он показал. И я, сопровождаемый ламой, отправился по лагерю с целью ближе познакомиться с нравами и обычаями паломников.

Мы подвигались к формуле, по которой шли шаг за шагом люди. Один из них привлек мое внимание, благодаря кипе книг, под грузом которой была укрыта его спина. Сделав какое-то очередное движение, он обернулся. Это был… господин асессор. Да и он, заметив мое пристальное к нему внимание, разглядел, кто я. В ужасе он непроизвольно сделал шаг из слов формулы. По буддийским понятиям, это делало все его старания начисто лишенными смысла. Он вынужден был выйти из шеренги паломников, подойти к ламе, следящему за правильностью выполнения ритуальных правил, и отдать свои книги. После этого он исчез в толпе.

Находясь в местах, где был бы русский или хотя бы европейский консул, я не преминул бы обратиться к нему. Но каковы должны быть мои действия здесь? Приди я к ламе, не имея на руках доказательств, это повредило бы мне. И я решил ждать, пока необходимые доказательства сами явятся ко мне. Однако я счел своим долгом предупредить Шангю:

— Я видел орос, — сказал я ему.

— Где?

— Двоих в чайной, а одного видел ты сам, — он отдал книги. Но веруют они не в святого.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышал их речи. Они выжидают до первой темной ночи, чтобы похитить слитки.

Он изумился:

— Они говорили это?

— Да. Это воры и убийцы, бежавшие с рудников.

— Так надо сообщить обо всем ламе!

— Можешь ли ты подтвердить правдивость слов моих?

— Нет.

— В таком случае жди, сколько сможешь.

— Нет, я должен это сделать. Идем!

— Ты будешь ждать!

— Я не стану ждать, пока убьют ламу. Видишь, это Куан-Фу! Он чиновник, посланный императором для поддержания порядка и спокойствия, это видно по его бляхе. Не знаю, поможет ли он нам, но ни один лама не делает без него и шага!

Он не дал удержать себя и бросился к мандарину. Тот выслушал его весьма спокойно, а затем подозвал меня. Двое слуг, следовавших за ним, остановились невдалеке.

— Ты орос? — спросил он меня строго.

— Нет, — ответил я тоже серьезно.

— Следуйте за мною оба!

Оба полицейских, вставши по бокам, повели нас в палатку, на двери которой красовался герб императора. Там он распорядился усадить нас:

— Ты — орос, бежавший с рудников, а ты — переодетый лама, вызвавшийся ему помогать. К такому выводу я пришел. Я должен еще раз все проверить. Покуда я не вернусь, вы останетесь здесь. Если попытаетесь бежать, солдаты вас убьют.

Не желая тратить далее время на пререкание с нами, он покинул палатку. Я решил взять себя в руки, справедливо рассудив, что гнев, будучи сродни безумству, крайне нежелательный союзник в подобной ситуации.

Мы прождали около двух часов, после чего нам сказали, что Куан-Фу приглашен к орос и прибудет несколько позже.

Я понял: Милослав начинает действовать. Исход встречи я тут же с живостью представил.

Наступал вечер, и паломники должны были возвращаться с горы в лагерь. В какой-то момент слух мой — но слух внутренний! — уловил некое колебание воздуха, похожее на крик. Через паузу ему уже вторил разноголосый хор, сопровождаемый топотом и шумом. Оба солдата выскочили наружу; больше они не появлялись.

Наконец и мы выбрались наружу и увидели, что их и след простыл. Возле святой горы стоял ужасный шум.

Шангю кинулся в ту сторону, я же первым делом бросился к палатке русских.

Внутри было темно, но более темным пятном выделялась на полу человеческое тело, причем, при взгляде на неподвижную неестественность позы, я понял, что человек находился в глубоком наркотическом забытьи. Это был мандарин.

Лишь теперь отправился я к горе.

По голосам я понял, что святой обнаружил в пещере человека, пытавшегося ее ограбить. Разнесся слух, что застигнутый на месте преступления был орос. За ним последовало сообщение, что святой выкинул несчастного из пещеры и тот, упав с большой высоты, разбился насмерть.

Не прошло и минуты, а из уст в уста передавали новое известие: пропало семь лошадей, а вместе с ними остальные семь русских. Вмиг толпа разделилась в своем отношении к происходящему. Для монголов факт конокрадства затмил даже только что происшедшее событие.

Я же, предоставив верующим самим разбираться — что важнее, улучив момент, подобрался к разбившемуся. Я узнал его сразу же. Это был асессор.

Он глумился над Господом и спознался с буддистами. Пещера носила имя Падма — Цветок лотоса; он пошел от креста к Падме и от Падмы — к смерти.

Есть справедливость, коя выше человеческих стремлений и знаний!

На следующий день беглецы стали возвращаться. Но не один из них не мог вымолвить и слова; я не мог понять, что же с ними стряслось…

Глава первая ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА

На пароходе «Полуостровной и Восточной компании» из Сью я прибыл на Цейлон и поселился в Пуэн-де-Галле. Я собирался задержаться здесь недолго, поскольку основной целью моего путешествия был Бомбей, где я намеревался изучать древнюю культуру индийцев.

Но скоро мне стало ясно, что время, отведенное мною на остановку, оказалось неизмеримо короче уже проведенного здесь, и единственным моим утешением было то обстоятельство, что я сам был хозяином своего времени.

Всякий оказывающийся на благословенном острове Цейлон, теряет дар краткости, если начнет описывать красоты этой земли. Разнообразнейшая флора и фауна острова, а также этнографические корни столь интересны, что возникает желание посвятить долгие годы жизни своей их изучению.

Я стоял в башне маяка и наслаждался величественным зрелищем.

В гавани буквально толпились суда; преобладали входящие и выходящие морские корабли; среди них выделялись гигантские европейские пароходы, между которыми шныряли китайские джонки; встречались и сингальские плавучие дома. Шведские и датские траулеры, возвращающиеся из южных полярных морей, тяжелые голландские трехмачтовики с высокой старомодной кормой, английские купеческие суда, легкие французские военные корабли и стройные американские. За этой картиной открывался долгожданный причал, кромка которого выступала над водой и потому понуждала капитанов к внимательности.

Скалистые островки, давшие убежище случайным кокосовым пальмам, виднелись поверх непрестанно движущихся волн. Меж ними весьма комфортно чувствовали себя коралловые сады, в которых, довершая великолепие, резвились стайки синих и красных рыб; прожорливые акулы теснились близ берега, привлеченные разлагающимся трупом собаки, а неутомимые крабы растаскивали для каких-то своих крабьих нужд осколки скал.

Дома и хижины города спрятались под кронами пальм и фруктовых деревьев, на чистых улицах толпились люди, и каждый либо каждая из этой толпы могли дать пищу для размышлений: прогуливающиеся леди, издалека и сразу замечаемые белые дети англичан с маленькими, подвижными боннами либо худосочными лондонскими гувернантками и шоколадными кормилицами; курящие сингальские девушки и подростки, чопорные мусульмане, евреи-спекулянты, способные в любое время дня и ночи убедить вас, что именно их товар вам необходим, буддийские священники в длинных, золотом отделанных одеяниях, с чисто выбритыми головами, английские midshipmen[77] в красных куртках, живописные девушки-индианки.

И над всей этой неповторимой картиной тяжкой дланью навис аромат Юга. Солнце, восставая из пучины моря, поливало воду и землю раскаленным пурпуром, и казалось, самая поверхность моря расплавлена. Сие вкупе являло зрелище, кое возможно, не отрываясь, созерцать часами, не испытывая вместе с тем усталости.

Однако оно мало трогало сэра Джона Раффли, который расположился рядом со мной. Величественные облака, в которых, светясь и мигая, утопало небо, зеркало мерцающего моря, бальзам, низвергаемый теряющим духоту воздухом, занимательнейшее сосуществование маленьких частиц безгранично прекрасной Вселенной — все это было им безвозвратно упущено… Но почему? Бесподобный и вместе с тем абсолютно праздный вопрос! Чем, собственно, был этот самый Цейлон в глазах сэра Джона Раффли? Островом с некоторым количеством людей, зверей и птиц, окруженным со всех сторон водой, не единожды употреблявшейся для купания и питья. Чего же еще! Что стоит Галле против Гулля, Пьемонта, Портсмута, Южного Хэмптона или даже Лондона; что значит губернатор Коломбо рядом с королевой Англии, Ирландии и Шотландии — Викторией; что значит Цейлон на фоне Великобритании и ее колоний; что, вообще, способен сказать весь мир, когда есть Раффли-Касл, где сэр Джон благоволил родиться?!

Добрый, почтенный сэр Джон был англичанином in superlativ[78]. Обладатель несметных богатств, он был из породы тех молчаливых, собранных англичан, которые, объездив весь земной шар, встречая опаснейшие превратности судьбы с неизменным хладнокровием, возвращаются в итоге на родину, становятся членами престижных клубов и коротают вечера, вставляя изредка замечания по поводу пережитого. У него был сплин от сознания того, что вся его полная беспокойства жизнь обретает смысл лишь в его собственных глазах; впрочем, несмотря на все вышеизложенное, у него было доброе сердце, всегда готовое отозваться на те большие и малые приключения, кои встречались на его пути. Внутреннее волнение было сэру Джону не свойственно, что, впрочем, не мешало ему оживляться, когда речь заходила о пари. Собственно, пари были единственной его страстью, ради них он готов был совершать чудеса, выдайся ему такая возможность. Мои читатели, вероятно, помнят, что я знавал и других англичан, которые столь же неравнодушно относились к пари.

После того, как сэр Джон побывал во всех крупных странах, он приехал в Индию, генерал-губернатор которой был его родственником; сэр Джон выполнял некоторые его поручения, однажды уже бывал на Цейлоне и теперь по поручению генерал-губернатора приехал с важной миссией к губернатору острова. Мне удалось познакомиться и даже несколько сблизиться с сэром Джоном в отеле «Мадрас», причем уже в первую нашу встречу я понял, что его связи могут оказаться в высшей степени полезными. Представительство Германии не было в те времена столь могущественно, как сейчас, особенно в отдельных дальних странах, а союз с англичанином, чье правительство ревностно следит за безопасностью всех, имеющих к их стране хотя бы какое-нибудь отношение, иначе как благоразумным назвать было бы трудно. Мы сближались все больше и больше, и он, вопреки обыкновению, даже стал испытывать ко мне чуть ли не братские чувства.

Итак, мы стояли рядом, причем он поигрывал своим золотым пенсне с таким видом, словно хотел представить элементарный оптический прибор величайшим открытием мира. При нем был его неизменный зонт, который по желанию можно было преобразовать в трость, шпагу, кресло, курительную трубку и подзорную трубу. Этот уникум был преподнесен ему в качестве подарка в Лондонском клубе путешественников на Нир-стрит, 47; он не расставался с ним ни днем ни ночью и не променял бы на все сокровища мира. Эта chair-and-umbrella-pipe[79], как он называл свой зонт, была ему так же дорога, как и его великолепная быстроходная паровая яхта, стоящая сейчас в гавани; ее построили по проекту самого сэра Джона на верфях Гринока, всемирно известного судостроительного завода, поскольку он не желал быть зависимым ни от одного капитана.

Я продолжал осматривать окрестности, когда внимание мое было привлечено взводом туземных солдат, движущихся по направлению к нависшей над морем скале. При оружии, по двое шагающие солдаты, связанный по рукам мужчина, одежда которого выдавала в нем сингальца. В любом случае речь могла идти лишь об экзекуции, и, движимый любопытством, что же предпримет в подобной ситуации мой спутник, я решил вывести его из самосозерцательного состояния.

— Сэр Джон Раффли!

Он не ответил.

— Сэр Джон Раффли! — вскричал я.

— Yes![80] — блеснул он на меня золотой оправой.

— Не желаете ли взглянуть туда, сэр?

— С какой целью?

— Я полагаю, некто будет брошен в воду!

— Некто? Кто это некто? Собака? Лошадь? Человек?

— Человек, сэр Джон!

— Well[81]. Не будем мешать ему тонуть, Чарли!

И он с неменяющимся выражением лица продолжил обзор далее. Шествие, достигнув вершины скалы, остановилось. Солдаты сомкнули ряды возле связанного.

— Хотел бы я знать, какой дьявол сыграл с тем несчастным такую злую шутку, — заметил я, дабы привлечь внимание моего соседа.

— Он что-нибудь для вас сделал?

— Нет.

— Good-god[82], так дайте же ему спокойно утонуть, Чарли!

— Но обе его руки связаны!

Теперь я высказал то необходимое, что требовалось для участия сэра Джона. Каждый, хоть немного попираемый в своем праве на свободу, оказывался ему небезразличен.

— Он связан? Zounds[83], это чудовищно, это отвратительно! В старой доброй Англии такого бы не допустили!

— Вы абсолютно правы! Британцы справедливы всегда и в любых инстанциях. Варварам чужда подобная человечность. Взгляните, сколько охранников глумится над несчастным юношей.

— Где это, Чарли?

— Там, вверху, на вершине скалы.

Теперь он смотрел в ту сторону, куда я ему указывал. Я ожидал от него еще одного небрежного замечания, но сэр Джон воскликнул:

— Возможно ли!

— Что?

— То, что это Калади!

— Калади? Кто это, сэр Джон?

— Позже узнаете. А сейчас я должен удостовериться.

Он взял свой зонт, повернул несколько одному ему известных винтов, и вот уже перед нами стояла на подставке великолепная подзорная труба, в которую сэр Джон и смотрел на место предполагаемой экзекуции.

— Не угодно ли пари, Чарли? — спросил он, причем лицо его в то время, как он молча смотрел в трубу, приобретало все более напряженное выражение.

— О чем?

— О том, что этот человек не будет утоплен.

— О!

— Не правда ли, звучит несколько неправдоподобно? Тем не менее, я ставлю сто соверенов![84]

— Против кого?

— Против вас, разумеется!

— Вы же знаете, я никогда не принимаю подобные предложения.

— Well, это так. Вы замечательный малый, Чарли, но до истинного джентльмена вам еще далеко, поскольку вы всегда отказываетесь от того, чтобы получить хороший куш. Несмотря на это, я именно вам докажу, что запросто могу выиграть пари!

Он засунул в рот два пальца и издал столь сильный, пронзительный свист, что его, надо полагать, было слышно очень далеко. Без сомнения, осужденный слышал его тоже.

Был ли знаком ему сигнал англичанина? Быстрым движением он повернул втянутую в плечи голову и устремил свой взгляд на башню маяка. Раффли издал свист вновь, затем, схватив зонт, принялся размахивать им.

Ответное действие было мгновенно и поразительно. Тот, кого должны были сбросить в воду, неожиданно для всех, прорвав оцепление солдат, подбежал к краю скалы и бросился головой вперед в море.

— Вот видите, Чарли, — молвил Джон Раффли, — я выиграл!

— Этого я еще не вижу; несомненно, человек утонул сам!

— Сам утонул? Вы в своем уме?

— Другого объяснения я не вижу!

— Well, вы еще увидите! Behold[85], он вынырнул. Ну, Чарли, что вы скажете на это?

— Ей-богу, он жив! У него связаны руки, но парень плавает как рыба!

— Как рыба! Pshaw![86] Этого чересчур мало; как омар, хотите сказать! Это Калади, мой прежний слуга, лучший ныряльщик и пловец, коему нет равных на всем острове, о чем, впрочем, даже не подозревал бравый мудали[87], который его и осудил.

— Он был вашим слугой? И поэтому ему знаком ваш свист?

— Ну разумеется. Вообще же, он, видимо, причинил дьявольский вред, ведь вся эта окружная администрация старается попустительствовать туземцам, где и насколько возможно; оно и понятно, ведь они сами — исключительно сингальцы. Впрочем, он приближается!

Обычно неразговорчивый, сэр Джон был возбужден до крайности. Следя за каждым движением пловца с невольным волнением, он размахивал руками, словно желая помочь ему, поминутно снабжая меня необходимыми разъяснениями.

— Как быстро он продвигается вперед! Он отмечен среди целого народа, дьявол метил его! Прежде, чем солдаты начнут обходить залив, чтобы попасть на башню, Калади будет здесь. Я его знаю. Прошлой весной мы плавали с ним в Калина-Ганге, Калу-Ганге и даже в Мехавела-Ганге.

— Но чем он занимался до того, как стал вашим слугой?

— Калади был искуснейшим ловцом жемчуга на побережье Регомбо[88] и лишь благодаря мне попал в глубь страны. Я сразу его узнал и теперь спасу.

— Но как? Если он совершил действительно тяжкое преступление, это практически невозможно.

— Невозможно? Вы еще не знаете эту безумную страну и этот еще более безумный народ, Чарли. Я — сэр Джон Раффли из Раффли-Касл в Британии и желаю видеть мудали, который вознамерился бы судиться со мной! Взгляните, он достиг берега. Счастье, что поблизости не видно акул. Пойдемте, Чарли, пойдемте ему навстречу! Он узнал меня тоже и сейчас будет здесь.

Так и случилось. Калади выбрался на берег и быстро побежал к платформе — основанию металлической башни. Мы сбежали по лестнице и встретились с беглецом в дверях.

— Вишну хранит вас, сиди, — приветствовал он меня, задыхаясь. — Я был близок к смерти. Они хотели еще связать мне ноги и завязать глаза. Но пришел раджа, господин магараджа[89], великий и славный господин, он спасет Калади, вашего верного слугу?

— Well, я сделаю это, — промолвил Раффли, разрезая ножом бечеву, которой был опутан сингалец. — Что ты натворил?

— О, ничего, ничего, сиди, почти совсем ничего. Мой нож был острый, очень острый и немного глубоко вошел в сердце.

— Murderer![90] Гром и молния, это уже нечто большее, нежели ничего! Ты его убил?

— Да, немного.

— Кто это был?

— Один китаец.

— Всего лишь китаец? Прекрасно! И что же он тебе сделал, что ты прибег к кинжалу?

— Он пришел и хотел украсть у меня Моламу, цветок и счастье моей жизни.

— Fudge![91] Счастье твоей жизни! О глупость! Из ста тысяч случаев нелепостей девяносто девять связаны с женщиной. Любовь — величайшее зло, какое я только знаю, и могу привести миллион тому доказательств. Однако же надеюсь, что купание тебя остудит. Тебе знаком отель «Мадрас»?

— Как я могу не знать, сиди! Вы дважды жили там, еще когда я был у вас в услужении!

— Я живу там вновь. Однако сейчас сюда прибудут твои преследователи. Скройся, а через час ты сможешь меня найти в отеле.

— О милостивый господин! Как я смогу отблагодарить вас? Я опять обрел жизнь и увижу Моламу, свет очей моих. Вишну всеблагой воздаст вам за это!

— Не дрейфь, негодник, пока они тебя не нашли!

Калади спрыгнул с другой стороны платформы и вмиг скрылся в зарослях бамбука.

Это было сделано вовремя, поскольку в следующее мгновение неподалеку показались солдаты. Я, признаться, был несколько взволнован, представив, какой исход может принять сложившаяся ситуация. Раффли, напротив, встретил охранников спокойно.

— Где Калади, сбежавший от нас? — спросил старший.

— Что тебе от него нужно?

Мужчина несколько опешил от того начальственного тона, в котором был задан вопрос и которого, и это было заметно, он никак не ожидал.

— Я хочу его снова арестовать.

— Так ищи его!

— Вы знаете, где он скрывается.

— О, ты полагаешь?

Джон Раффли потеребил свои бакенбарды и рассмеялся с видом человека, коему эта перепалка доставляла истинное удовольствие.

— Да, вы знаете это, так как вы ему свистели, махали и принудили к побегу.

— Это так. И что же ты имеешь против?

— Я должен вас арестовать!

Добрый Джон Раффли от удовольствия даже зажмурился.

— Арестовать? Меня, джентльмена и пэра Британии? Здесь, на Цейлоне? Да ты повредился рассудком! Калади принадлежит мне, и я делаю с ним все, что мне заблагорассудится.

— Калади принадлежит вам? Как же так?

— Он мой слуга и совершает все, что совершает, по моему приказу. Без моего на то желания ни один человек даже волоса его коснуться не посмеет, будь то хоть мудали.

— Если он ваш слуга, почему же он не остался с вами, почему он ушел?

— Я отослал его, потому что мне это было угодно. А ты сейчас пойдешь к мудали и скажешь ему, что я хочу с ним говорить.

— Не вы будете говорить с ним, а он с вами.

— И почему же?

— Потому что я вас арестую и доставлю к нему. Того же, кого вы называете своим слугой, я обязательно найду. Пойдемте!

— Begone![92] Как бы тебе не пожалеть!

— Если вы не пойдете добровольно, я прикажу взять вас под стражу!

— Только попробуй! — Развеселившийся сэр Джон выхватил пару трехствольных пистолетов; следуя его примеру, я вынул свой револьвер.

— Вы намерены обороняться? — в ужасе воскликнул цейлонец.

— Нет, возлюбленный сын мой. Мы намерены не обороняться, а лишь немного пострелять в тебя, если ты намерен и далее докучать нам.

Наш собеседник, а это было явственно видно, пришел в крайнее замешательство. Долг граничил в нем со страхом, вызванным видом нашего оружия, и в конце концов страх возобладал.

— Как вы сказали, откуда вы, сиди?

— Из Англии.

— Из Англистана, где живет великая королева? Это действительно правда?

— Действительно.

— И вы в самом деле хотите идти к мудали?

— В самом деле.

— А вы меня не обманываете?

Лицо Раффли прямо-таки светилось от наслаждения.

— Я — магараджа из Англистана, а этот сиди еще более могущественный магараджа из Германистана. Ты умеешь читать?

— Да, — схитрил вопрошаемый: судя по выражению его лица, он не знал ни буквы. А ответил он так, чтобы поддерживать в своих подчиненных долженствующее уважение. Сэр Джон, порывшись в сумке, извлек сложенный вдвое лист бумаги. Это было меню, захваченное им ранее в отеле «Мадрас».

— Вот, читай!

Старший принял лист, осмотрел, полный почтения, со всех сторон, развернул и, придав лицу своему важность, опустил ресницы, как если бы он читал. Затем с величайшей осторожностью он сложил бумагу и подал нам.

— Вы сказали правду, сиди. Вы два магараджи из стран Заката; здесь так написано. Я могу вас отпустить, так как теперь знаю, что вы идете к мудали, чтобы извинить меня и сказать ему, что я лишь потому дал арестанту возможность убежать, что он был вашим слугой и принадлежал вам.

В глубоком поклоне он прижал руки к груди, вернулся к своему воинству, и они побрели в город. Из гавани до нас доносилась монотонная песнь. Она звучала с большого китайского судна, где пятеро матросов колдовали с якорем. Раффли поправил пенсне и с вниманием стал разглядывать корабль.

— Чарли! — сказал наконец он.

— Сэр Джон!

— Не угодно ли пари?

— Пари? О чем?

— Что капитан этой джонки либо помешался, либо плавает под двусмысленным и грязным флагом.

— Почему вы так думаете?

— Вы не моряк, и, как у любого человека, не общающегося с морем, у вас нет ни малейшего представления о подобных вещах. Видели ли вы когда-нибудь джонку с тремя мачтами?

— Нет.

— А подобный изумительный такелаж?

— Что же вы видите в нем изумительного?

— Соседство китайской и американской систем и соотношение мачт. Как вам это понравится — бизань выше грот- и фок-мачты? И необычно длинный бушприт?

— Поистине удивительно! Исходя из длины бушприта, можно говорить о плугообразной форме паруса, благодаря которой увеличивается маневренность корабля при встречном ветре, а что касается вышеупомянутой высоты мачт, так здесь мое мнение таково: создатель этого судна печется об увеличении скорости, чему обычно мало способствует неуклюжее устройство румпеля.

— Чарли, признаться, я не ожидал от вас такой осведомленности в морских вопросах. Джонка эта являет пример крайне неуклюжего подражательства американским клиперам, и я не доверил бы им для перевозки и малой толики каких бы то ни было богатств, учитывая еще высокую повторяемость штормов.

— А вооружение? Они явно преследуют какую-то цель, суть которой от меня скрыта.

— Безусловно! К тому же, насколько я понимаю, они решили бросить якорь, причем именно здесь, где корабли с трудом расходятся друг с другом. У капитана, должно быть, несколько иные, нежели мореходные, основания, чтобы сделать это. Ставлю сто соверенов, что у него в голове нечисто. Вы должны принять пари!

— Я не стану этого делать.

— Поставьте хотя бы десять фунтов против моих ста!

— И это не пойдет, сэр.

— Действительно? For shame[93], Чарли, стыдитесь! Это крайне прискорбно, что вы такой бука и не желаете сделать ставки. Поймите же, наконец: чтобы быть истинным джентльменом, просто необходимо хотя бы изредка принимать пари, и именно то, что вы не хотите этого понимать, выводит меня из себя. Видите испанский пароход? Он тоже собирается выйти в море?

— Пожалуй, нет. Видимо, он хочет взять китайца на буксир с тем, чтобы вывести его из гавани.

— All right![94] Он несколько смущен, а китаец… Кстати, может быть, вы способны различить его название?

— Нет.

— Тогда я прибегну к помощи моего зонта.

Он достал зонт, преобразовал его в подзорную трубу и направил на корабль.

— «Хай-ян це»[95]. Не иначе как кукушка накуковала им столь нелепое название! Пойдемте, Чарли. Поскольку о пари более не может быть и речи, корабль не представляет для нас никакого интереса.

Мы отправились в город к отелю «Мадрас» в надежде увидеть ожидающего нас Калади. Однако срок вышел, но он так и не появился.

— Чарли! Вы согласны на пари?

— Нет.

— Но выслушайте сперва то, что я думаю. Я утверждаю, что с этим дьяволом опять стряслось что-то, и ставлю на спор пятьдесят фунтов.

— К сожалению, я не могу поддержать пари, поскольку полностью разделяю ваше мнение, сэр Джон. Если бы все было в порядке, он бы уже давно поджидал нас.

— Well! Вы, что касаемо пари, однажды уже проявили себя полнейшим и неисправимейшим невеждою. Истинный джентльмен обязательно согласился бы на мое предложение, хотя б его мнение полностью совпадало с моим. Я жду еще пять минут. Если он и тогда не появится, мы пройдемся… rush[96], что там происходит?

На улице, где подсвечиваемая фонарями и лампами открытых веранд, царила темнота вечера, стоял невообразимый шум. Громкие, тревожные выкрики, топот бегущей толпы. Мы бросились к выходу. И успели к тому моменту, когда мимо промчался человек, спасающийся, как я понял, от преследования. Раффли, как выяснилось, в спешке уронил пенсне, и теперь оно висело на шнурке.

— Чарли!

— Сэр Джон!

— Вы узнали этого человека?

— Нет.

— В таком случае, я более проницателен.

— И кто же это?

— Калади! Да, это точно он. Его опять ловят и хотят схватить.

— Скорее всего, это не он.

— Почему же?

— Потому что он искал бы убежища у нас!

— Pshaw! Добрый малый избавил нас от встречи со своими преследователями.

— Это значило бы вновь испытывать вашу доброту, коей он уже успел воспользоваться. Он же знает, что речь идет о его жизни.

— Его жизни? С чего вы взяли? Не будьте ребенком, Чарли! Калади не только искусный пловец, но еще и замечательный бегун. На этот раз он не даст им поймать себя. Тем не менее, ему еще потребуется моя помощь, поэтому я должен сейчас же отправиться к мудали. Вы не откажетесь сопровождать меня?

— Разумеется!

Мы возвратились в комнату, чтобы забрать наши шляпы и зонт сэра Джона, но в ту же секунду дверь распахнулась и на пороге возник Калади.

— Прости, сиди, — тяжело дыша, проговорил он, — что я пришел позже, чем мы договаривались.

— Тебя заметили?

— Да, сиди. Чтобы пробраться к вам, мне пришлось идти по улицам, где меня проводили связанным. Меня узнали и хотели поймать.

— Well, мой мальчик. Но тебя не догнали.

— Нет. Я прыгнул в воду, чтобы, обогнув город, садами пробраться к отелю. Они потеряли меня из виду, а уж здесь-то искать меня им и в голову не придет.

— All right! Теперь присядь и дождись, когда твое дыхание вновь станет ровным. Видите, Чарли, я был прав! Они его не догнали. Он способный парень, преданный и мужественный, чего я бы не смог сказать об остальном сингальском сброде. И уже за это он мне нравится.

— Сиди, вы — добрейший из магараджей! — воскликнул Калади.

— Помолчи! Акулы давно бы сожрали меня, если бы ты не спас меня. Вы должны знать, Чарли, что как-то я предпринял поездку на своей паровой яхте вокруг этого острова. Я шел на косу Регомбо и стоял, опершись на руль. На беду, мы не знали фарватера и сели на мель. От толчка я полетел в воду.

— Машина, разумеется, была тут же остановлена?

— Попробовали бы вы остановить машину, Чарли! Поскольку я был капитаном, а штурман был чертовски занят, не оказалось никого, кто бы отдал распоряжение машинисту. Главное, никто не заметил моего падения. Hist[97], я говорю — никто, но это неправда, поскольку этот бравый малый видел это. В тот момент он, тяжело нагруженный раковинами, как раз поднимался на поверхность после трехминутного пребывания под водой. Увидев меня барахтающимся в волнах, он бросил весь свой улов, поплыл ко мне. Расстояние между нами было значительным, а я, хотя и не новичок в море, признаться, чувствовал себя отвратительно, так что он подоспел вовремя. На яхте же, наконец, заметили случившееся и спустили лодку… Теперь, Калади, ты останешься здесь ждать нас. Вы же, Чарли, проводите меня к мудали.

Мы заперли сингальца и отправились.

Перед жилищем чиновника торчали слуги. Великий мудали имел для каждого случая отдельного слугу.

— Вы хотите пройти к великому мудали? — спросил один из них.

— Несомненно.

— Тогда приходите завтра. Сегодня уже слишком поздно.

Раффли отвел вопрошавшего в сторону.

— Sheep, глупец. Делай что тебе сказано!

В мгновение ока мы были окружены. Кто-то даже выражал готовность схватить нас. Сэр Джон, нацепивши пенсне, выхватил зонт и нанес им удар по лицу близстоящего, так что тот отлетел на несколько метров.

Это привело окружающих в состояние, я бы сказал, почтительного уважения, что позволило нам наконец-то войти.

— Видите, Чарли, что значит мой универсальный зонт? Подобного нет на Земле, — дружелюбно рассмеялся англичанин. — Быть может, я смогу доказать вам это сегодня же вечером.

Миновав веранду, мы оказались в передней, стены которой не доходили до потолка и не препятствовали доступу свежего воздуха. Подобное строительство весьма распространено в Галле. В передней на циновках сидели двое слуг, при нашем появлении они вскочили и задали тот же вопрос:

— Вы хотите пройти к великому мудали?

— Да.

— Вечером он не принимает. Кто вас впустил?

— Мы, если угодно, вошли сами.

— Уходите и приходите завтра!

— Нехорошо так поступать, мой мальчик!

Без дальнейших церемоний Раффли шагнул к двери, ведшей в следующую комнату, но слуги уже стояли перед ним.

— Стой! Вход воспрещен. Ступай назад!

— Well! Пойдемте, мальчики!

Он схватил одного правой, другого левой рукой, потащил к выходу и выкинул за дверь. Послышался страшный крик, но Раффли остался к нему абсолютно равнодушен. Он надел пенсне и взял меня под руку:

— Пойдемте, Чарли, иначе мудали спрячется и подумает, чего доброго, что его хотят выселить.

Мы вступили в следующий покой. Здесь стены были сооружены из бамбука и убраны пальмовыми листьями.

Посреди комнаты на шнуре, привязанном к крестовине, висела лампа, матово высвечивая дорогой персидский ковер, на котором восседал тот, кого мы искали. Он сидел, скрестив ноги в позе, которую турки именуют rahat otturmak, то есть покой членов. Маленький худой чиновник был с ног до головы убран золотым шелком, а его большие, устремленные на нас глаза, удивленно-испуганные, говорили, что шум, нами учиненный, он услышал, а приход наш его явно не обрадовал.

— Good day[98], сэр! — приветствовал Джон Раффли по-английски, хотя знал, что имеет дело с местным уроженцем.

Тот ответил на приветствие Джона, на мой немой поклон, затем спросил:

— Что вам угодно?

— Присесть! — просто заметил англичанин и, сев справа от мудали, сделал мне знак занять левую сторону. Я последовал его примеру, после чего сэр Джон продолжил:

— Ты — мудрый мудали, чей суд грозит любому из свершивших грех в Галле?

— Да.

— Как твое имя?

— Оривана-оно-Явомбо.

— Well, ты носишь гордое и звучное имя; но я говорю тебе, Оривана-оно-Явомбо, что недолго тебе осталось быть мудали!

Чиновник насторожился.

— Что ты говоришь? Я тебя не понимаю.

— Скажи, кому принадлежит этот остров?

— Великой королеве из Англистана.

— А кто тебе дал эту должность?

— Губернатор, который является слугой нашей могущественной повелительницы.

— Может ли он отнять ее у тебя?

— Да, если это будет ему угодно.

— Так знай, это будет ему угодно.

— Почему?

— Ты посягнул на собственность тех, кто волен тебе приказывать.

— Берегись, франк! Уста твои говорят неправду о верном сыне великой королевы.

— Знакомо ли тебе имя Калади?

— Оно мне знакомо. Калади уже дважды избегал смерти, но мои люди все равно его поймают.

— Какое ты имеешь право его преследовать?

— Он убил человека.

— Он убил всего лишь китайца. Ты знал убитого?

— Это был человек с джонки «Хай-ян це». Он увел возлюбленную Калади, и тот его зарезал. Капитан джонки приходил ко мне и требовал справедливости.

— Well, все именно так, как я и думал: ты посягаешь на мою собственность. Калади не принадлежит тебе, поскольку он мой слуга.

— О! Так ты тот самый англичанин, который способствовал его побегу?

— Да, тот самый.

— Так я тебя ждал. Я должен тебя наказать, если ты не докажешь, что Калади действительно был твоим слугой в тот момент, когда прыгнул в волны.

Раффли рассмеялся. Затем он полез в сумку и вынул оттуда свои пистолеты.

— Я говорю: Калади был моим слугой. Ты веришь в это?

— Докажи!

— Итак, ты не веришь! Well, в таком случае, я буду говорить с тобой как джентльмен! Ты знаешь, кто такие джентльмены?

— Скажи мне это!

— Люди, которые стреляются с каждым, кто им не верит. Вот, бери пистолет. Считаю до трех и стреляю; ты соответственно поступаешь так же. Внимание! Раз… два… тр…

— Стой! — вскричал мудали. — Что я тебе сделал, что ты меня хочешь убить?

— Ты не поверил мне, и поэтому один из нас должен умереть…

— Я верю всему, что ты сказал! Забери свое оружие!

— Ты веришь, что Калади мой слуга?

— Верю, верю, я знаю это совершенно точно. Я сейчас же отдам приказ вернуть погоню и не причинять ему вреда.

— Это не обязательно. Он сейчас находится у меня.

— Где ты живешь?

— В отеле «Мадрас».

— А как твое имя?

— Джон Раффли.

— Джон Раффли, родственник генерал-губернатора? — вскричал мудали, крайне озадаченный.

— All right, это я.

— Я ждал тебя и искал, но не мог найти.

— Зачем?

— Я получил письмо от губернатора. Он написал, что ты приезжаешь.

Сэр Джон вытащил из конверта письмо и стал читать. Широкая улыбка растянула его рот от уха до уха.

— Чарли!

— Сэр Джон!

— Вы когда-нибудь видели слона?

— Скольконогого?

Он рассмеялся моему замечанию.

— Но еще ни разу не охотились.

— О нет, разве лишь на севере Калахари и еще кое-где, сэр Джон.

— Damn![99] Я рассчитывал доставить вам удовольствие, но вижу, что мои старания тщетны! Вы охотились на слонов с винтовкой?

— Конечно.

— В таком случае, охота с загонщиками не будет вам интересна.

— Ошибаетесь: мне еще ни разу не доводилось видеть ничего подобного.

— Well; я получил от губернатора приглашение. Поедете со мною?

— Разумеется!

— А ты будешь меня сопровождать? — обратился он к мудали.

Тот, склонившись чуть ли не до пола, отвечал:

— Ты оказываешь мне великую честь, о магараджа! Дай мне час времени, и я буду в твоей свите.

— А Калади?

— Свободен.

— Что ж, будь счастлив!

— Будь счастлив!

Чиновник, проводив нас до дверей, подал знак шестерым факельщикам, коим долженствовало сопровождать нас.

Челядь, вначале не впускавшая нас, была немало изумлена тем, как провожал нас хозяин.

Дома нас ожидал Калади, томимый неясными предчувствиями.

— Ну как, сиди? — спросил он. — Вы говорили с мудали?

— Да. Ты свободен.

— Сиди, благодарю вас! Я…

— Тише! Жизнь за жизнь. Ты спас мне мою, а я возвращаю тебе твою. Ты останешься со мной, пока я буду на Цейлоне?

— Я не покину тебя, пока ты сам не прогонишь меня!

— Well, тогда будь готов ехать в Курунегалу, где мы будем ловить слонов.

— Слонов? Тогда нам потребуется много народу, мужчин, женщин, детей. А могу я взять с собой Моламу, цветок души моей?

— Что ж, возьми!

— Тысяча благодарностей! Вы полны добра, как роса облаков, и любви, как звезды ночи. Вишну хранит вас, вас и магараджу из Германистана. Я отдам вам жизнь, только потребуйте!

Глава вторая ОХОТА НА СЛОНОВ

Цейлон, именуемый англичанами Силон, у древних индийцев назывался Силандив, у греков же — Тапробан[100]. Коренные жители дали острову имя Сингал. Остров отделен от материка проливом, ширина которого составляет шестьдесят морских миль. Цейлон нередко называют Мальтой Индийского океана, благодаря его крайне выгодному в стратегическом отношении положению.

Остров стал известнейшей из английских колоний и находится в ведении одного-единственного губернатора. Все чиновники целиком и полностью зависят от Англии, но в то же время численность белого населения острова едва ли достигает семи тысяч человек.

Местные жители в своих религиозных пристрастиях тяготеют к буддизму; в их крови есть примесь крови малайцев, индусов, яванцев, мавров, португальцев и даже мозамбикских и мадагаскарских негров. Нет-нет, да и мелькнет китайская физиономия, причем хозяев оной здесь не жалуют. Вообще же китайцев частенько называют евреями Востока. Следует заметить, что китаец так же хитер, как и умен, так же энергичен, как и бессовестен. Издавна малайские морские разбойники на своих быстроходных судах отваживались совершать вылазки вплоть до Андаманских и Никобарских островов и бросать вызов хорошо оснащенным европейским кораблям.

Их главарем стал китайский капитан, эмигрировавший из страны и, как рассказывали, укрывшийся на одном из островов в Индийском океане. Он собрал банду флибустьеров, которая стала представлять немалую опасность, особенно для небольших судов. «Яндзой», то есть морской черт, — так называли корсаров жители Южно-Китайского моря, и, по всем слухам, было имя это вполне справедливо, поскольку по отношению к своим пленникам они вели себя, как истинные черти.

Об этом-то я и думал, проснувшись на следующее утро и вспоминая китайское судно, столь необычным образом занявшее гавань. Человек с джонки посягнул на возлюбленную Калади — судно должно иметь на борту людей, доставляемых туда насильно. Уже почти шесть месяцев не прекращался северо-восточный муссон, в это время парусному судну крайне затруднительно, а подчас и невозможно держать курс на норд-ост. Могла бы джонка при своеобразии ее мачт и парусов держаться этого курса?

Мне представлялось вполне вероятным, что у них был замысел укрыться от муссона за западным берегом острова. Но что они будут делать там, куда не заходил еще ни один китайский корабль? «Дзик, дзик, дзик!» — раздалось внезапно звонко и живо под зеркалом. Зверьком, отвлекшим меня от моих мыслей, оказался геккон. Было похоже, что, возвращаясь с ночной охоты и с трудом пытаясь отыскать вход в собственное жилище, он не забывает тем не менее и о моем присутствии, восстанавливая таким образом некий статус-кво в деле распределения главенствующих позиций в доме. Для человека несведущего геккон — явление чрезвычайное, даже, я бы сказал, отнюдь не домашнее. Однако эта маленькая, юркая ящерка вхожа в каждое жилище — днем она скрывается в щелях стен, а ночью выходит на охоту на спящих насекомых. Поскольку геккон — животное ночное, зрачки его вертикально вытянуты и расширяются лишь в темноте. Благодаря тому, что на лапах его есть присоски, геккон свободно передвигается вверх-вниз по стенам и потолку.

Я встал с постели и начал одеваться. Едва закончив, услыхал, как Раффли зовет меня. Войдя в его комнату, я застал его пьющим чай, при полном параде.

— Good morning[101], Чарли! — приветствовал он меня. — Будьте готовы, скоро едем. Я уже предупредил мудали и оповестил своего штурмана условным сигналом. — При этих словах он указал на шарф, вывешенный, подобно флагу, из окна.

Мы не успели закончить завтрак, как дверь растворилась и в комнату вошел мужчина, весь облик которого выдавал в нем моряка. Он был длинным и тощим, у него была прямая осанка и медлительный, вразвалочку шаг; довершали портрет умные, маленькие глаза, остро и независимо поблескивающие над большим прямым носом.

— Welcome[102], Том! — сказал Раффли. — Как обстоят дела с яхтой?

— All right, сэр! На палубе все подправили, и она теперь в порядке.

— Угля хватит?

— Yes, сэр, хватит, чтобы дойти до Японии.

— Провизия и боеприпасы?

— Ни в чем нет недостатка. Впрочем, что касается провианта, то он может еще потребоваться, боеприпасы же практически не расходовались. Со времен нашей аферы в Мексиканском заливе, где немного поджарили торговцев черным деревом, мы не сделали ни единого выстрела. Наша «Долговязая Харриет» торчит на палубе, как жена Лота, которая, уж не помню, почему превратилась в соляной столп[103]. Черт побери! Я старый артиллерист, сэр; дайте мне возможность хотя бы еще раз услышать, как ворчит моя «Харриет», иначе от скуки я выпрыгну из собственной кожи!

Раффли рассмеялся:

— Терпение, старый медведь, тебе еще представится возможность сбыть с рук нелегкий груз.

— Здесь это невозможно, сэр. Мне не терпится выйти в море как можно скорее. Будь моя воля, я бы уже давным-давно поднял якорь и бороздил море!

— Well, Том! Так поднимай же якорь!

— Возможно ли, сэр?

— Вполне. Я отправляюсь сегодня экипажем в Коломбо и не желал бы оставлять судно здесь. Как можно скорее выходите в море, чтобы в гавани Коломбо я смог бы вас отыскать.

— Прекрасно, сэр Раффли. Как далеко это находится?

— Семьдесят миль.

— В таком случае я брошу якорь, когда вы туда прибудете. Это должно быть сегодня вечером?

— Думаю, да.

Штурман попрощался и вышел. Затем пришел посыльный мудали. Чиновник просил не отказать воспользоваться его экипажем, что, конечно же, было принято. Затем явился Калади — пожелать доброго утра.

— Ты разговаривал с Моламой? — спросил его англичанин.

— Да, сиди.

— Она поедет с нами?

— Я рассказал ей о двух магараджах, как они великодушны и могущественны, и она поедет, чтобы прислуживать вам.

— Что на это сказал ее отец?

— У Моламы нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры; у нее есть лишь я.

— Тогда ступай к ней. Через час мы выезжаем и ждем вас в жилище мудали.

— А мудали не схватит меня?

— Я бы ему этого не советовал. А теперь иди.

Взглянув на гавань, мы поняли, что на яхте начали разводить пары. Столб черного дыма заволок корму, паруса были поставлены, якорь поднят, и в тот момент, когда мы покидали отель, маленькое, суженное к килю судно пришло в движение, чтобы идти курсом на столицу Цейлона — Коломбо.

Прибыв к мудали, мы оказались встреченными изысканнейшими закусками. Затем подали два в Англии купленных экипажа, каждый их которых был запряжен шестеркой лошадей превосходной индийской породы. Первая предполагалась для Раффли и меня, вторая — для мудали. Калади и Моламе также был предоставлен экипаж.

По индийскому обычаю, перед домом стояла добрая сотня слуг: кули, гонцы, повара, так что любому встречному становилось ясно — ему выпала честь созерцать высокопоставленных вельмож.

Мы покинули Галле и добрались до Коломбо по ухоженной дороге, по сторонам которой тянулся нескончаемый ряд деревень; как игрушечные смотрелись дома, выглядывающие из буйной южной зелени. Ни один из уголков мира не способен сравниться с этой землей по богатству и разнообразию растительности. Типичнейшее дерево этой местности — папайя, которое обладает стройным, высоким и регулярно омолаживающимся стволом; на вершине, подобно зонту, произрастают длинные блестящие листья и масса солнцем напоенных плодов. Надо жить в этих широтах, чтобы понять первозданную красоту первых утренних часов в тропиках. Как чист и ароматен был воздух! Сколь незнакомым голосам отзывались сердца, сколь неизъяснимые предчувствия таили они! Было нечто Многозначительное и Могущественное в том отпечатке, который мир тропиков оставляет в душе, и возможно было представить вереницу многих лет отшельничества в этих райских местах…

Поездка наша протекала весьма быстро и счастливо. Уже на изрядном расстоянии от Коломбо тесные ряды более обустроенных, нежели виденные нами ранее, домов и отдельные европейские строения говорили о том, что мы приближаемся к столице. Плантации кокосовых пальм сменялись коричными садами правительства. Эти кустарники, плоды которых во многом способствуют торговле, имеют обыкновенно высоту от четырех до пяти футов, цветом и формой листьев похожи на сирийские. Улица с каждым шагом оживала все более и более: обширное предместье Коломбо производило впечатление города. Наконец мы достигли знаменитого, почитаемого сингальцами дерева баньян[104].

В Коломбо мы прибыли на закате. Затем переговорили с представителем губернатора, чтобы понять, кто наделен полномочиями определить нас в правительственную резиденцию. Там уже для нас было приготовлено все, что после дороги можно было пожелать: прохладные комнаты, блестящая купальня, покой и пища. После обеда мы с Раффли отправились на побережье, где обычно собирался высший свет Коломбо; кто-то прибыл в экипажах, кто-то верхом, многие прогуливались, радуясь прохладному морскому бризу.

Радом с дорогой, на эспланаде, часть гарнизона, состоящая из коренных жителей, под командованием офицера-англичанина производила свои экзерсисы; подобными упражнениями можно было заниматься лишь в прохладные утренние или вечерние часы. Мы опустились на одну из скамеек. В кратких тропических сумерках море, казалось, разговаривало с нами… Как причудливо вспыхивали и менялись мои мысли! Колеблющееся марево моря, город, форт, пальмы, плоды которых шевелились под ветром ночи, — я должен был осознать, что я не во сне, что я действительно нахожусь на Цейлоне. Прошлое, пережитое, грядущее, а также образы фантазии объединялись в некое самоценное, полусознательное бытие…

Уже было глубоко за полночь и взвод, звеня оружием, не спеша возвратился в город, когда мы подошли к резиденции. В дверях стоял Том.

— С прибытием, сэр! — приветствовал он.

— Well, мой мальчик, но где же яхта? Я, несмотря на все поиски, не обнаружил ее.

— За скалами, рядом с гаванью, сэр. Меня не пустил ветер, сэр, не говоря уже о начавшемся шторме. Я видел, как трехмачтовик был разбит, подобно садовой скамейке.

— Well done![105] Что нового на борту?

— Ничего. Но я сделал кое-какие наблюдения, о которых должен сообщить вам, сэр.

— Какие же?

— Вы видели китайцев, которые вчера покинули гавань?

— Yes.

— Их устройство и такелаж удивили меня. К тому же я не мог понять, куда этот парень намеревается податься, поскольку ему противостоял северо-восточный муссон. Потом мне пришло в голову, что за последнее время в «черном городе» Галле, где живут лишь коренные жители, пропало порядком девушек. Я подобрался к китайцу и увидел некоторых сингалок у него на борту!

— Охотники за девушками? Pshaw!

— Да, это похитители девушек, сэр! В трактире мне рассказали кое-что: это китайский пират, он совершает набеги на побережье и увозит девушек, которые потом должны становиться женами его людей.

— Весьма возможно, но мне это не подходит!

— Мне тоже, сэр, но этот пират попался мне совершенно случайно… Я увидел сингалок на борту «Хай-ян це» и знал совершенно точно, что они уже больше никогда не попадут на землю. Потом я подумал о вашем Калади, чью зазнобу пытался увести человек с джонки, а сегодня…

— Сегодня? — переспросил Раффли, приходя в состояние крайнего возбуждения.

— Это было в полдень; море несколько штормило, а я шел без машины; к тому же я зарифил паруса[106], так что заметить нас было нелегко. Тут я увидел перед собой китайца. Он поставил все паруса и шел по волнам ventre-a-terre[107], как хорошая лошадь при травле лисы. Правда, до яхты он не дорос; я его настиг, и он заметил меня лишь тогда, когда я был в четверти мили от него. И кое-что мне удалось разглядеть в трубу.

— Что же?

— Он решил проветрить помещение и, кроме всех люков, открыл еще восемь отверстий, в которых я разглядел пушки. А еще я заметил четыре женские комнаты, которые, едва яхта приблизилась, превратились в подсобные помещения.

— Ты с ними разговаривал?

— Конечно!

— Что он ответил?

— Джонка «Хай-ян це» направляется в Чилав.

— Это была ложь! Что делать китайцу в Чилаве? Вчера он снялся настолько легко, что было ясно — груза у него нет, а в Чилаве нечего и думать о том, чтобы пополнить запасы. Парень становится мне интересен, и я бы не отказался понаблюдать за ним.

— С яхты?

— Конечно. Мы идем отсюда через Канди в Курунегалу до берега изобилующей крокодилами реки, которую сингальцы называют Кимбу-Оя. Обратный путь я собираюсь проделать на ялике по реке, которая выведет нас к Чилаву. Там нас должна ждать яхта, и, пока мы будем плыть, у тебя будет время присмотреть, что же нужно китайцу.

— Когда вы будете в Чилаве, сэр?

— Точно не знаю.

— Well. Есть ли у вас еще распоряжения?

— Нет, можешь идти!

На другое утро мы совершили поездку в Канди, столицу острова и резиденцию местного короля[108].

Удаленность Канди от Коломбо исчисляется восемнадцатью часами пути.

Дорога, тянущаяся из Галле с севера, поворачивает возле Коломбо на восток. Рисовые плантации, сменившие кокосовые пальмы, радовали сочной зеленью. Позже мы увидели заросли арехи и суривы, среди пышной листвы которых желтели цветы. Хлебные деревья перемежались плантациями кофе, сахарного тростника и индиго.

Вокруг нас кипела жизнь; слоны покорно несли своих седоков или работали по обочинам дороги, огибавшей гору Кадуганнава. С вершины горы нам открывалась панорама, с красотой которой вряд ли сравнятся даже европейские Альпы. Державные скалы, горные вершины, водопады и звенящие ручьи — все это утопало в мягком, золотистом свете. Окрестности Канди сравнимы лишь с райским садом. Растительность, плоды и цветы сплетены в затейливые узоры: талиутовое дерево, мирту и лавр, полные блеска, золотом распустившиеся подсолнухи и буйно раскинувшиеся бальзамины…

А в центре этого волшебства — обезьяны, которые, крича, перелетают с ветки на ветку; попугаи и другие птицы, крылья и хвосты которых выглядят, как цветы средь густых зарослей. Нигде больше, ни в одном из закоулков мира, не найти бабочек более богатой раскраски, нежели на Цейлоне.

Внезапно сбоку показывается гигантская, с роскошно инкрустированной кожей змея, греющаяся на солнце, а то и слон, поигрывая мускулистым хоботом, промарширует, спугнув какого-нибудь леопарда, поджидающего добычу.

В Канди мы приехали лишь вечером. Здесь нас уже ожидало многочисленное общество: губернатор, крупные чиновники и весь офицерский корпус в полном составе, от полковника до молоденького лейтенанта. Не было недостатка ни в еде, ни в питье, ни в шутках, ни в танцах, так что вечерние часы пролетели, как минуты. Следующим вечером вся компания двинулась в направлении Курунегалы, именуемой сингальцами Курунай-Галла.

Курунегала, одна из древнейших столиц острова, с 1319 по 1347 год была резиденцией местной королевы. Дворец в настоящее время занимают чиновники высшего корпуса. Новый город состоит из бунгало европейских чиновников, каждое из которых окружено садом, из двух-трех улиц, обжитых пришельцами из Голландии и арабами, и, наконец, базара, где местные жители торгуют рисом и плодами курри. Прелесть этой местности — в необъяснимой красоте ее ландшафта.

Курунегала расположилась в тени гигантской гнейсовой скалы, которая, будучи местами вымыта дождями, а кое-где оглажена ветрами, очертаниями своими стала напоминать фигуру лежащего слона.

Поэтому эту скалу называют Ойта-Гала, то есть «скала бивня». Впрочем, Ойта-Гала замыкает собою длинную вереницу ей подобных «скульптур», кои под влиянием атмосферы обрели свои формы, а вместе с ними и названия «кротовой», «змеиной», «тигровой», «рыбьей», «орлиной». Впечатление, производимое этими каменными массами на сингальцев, так велико, что, к примеру, в старых документах находят строки, призывающие общины существовать «так долго, как светят солнце и луна, и так долго, как живут Ойта-Гала и Анда-Гала», иными словами — веки вечные. Курунегала — Мекка буддистов; со всех, даже самых удаленных уголков острова тянутся они сюда, чтобы посетить храм на вершине скалы, куда из долины ведут крутые тропы и высеченные из камня ступени. Здесь находится главная святыня верующих — запечатленный в граните отпечаток ступни, подобно «святому следу» на пике Адама[109].

Эти скалы беспрестанно излучают зной, и жара в Курунегале стоит невыносимая. Даже вечера не приносят прохлады, а ночи крайне коротки. Случается, что реки и ручьи пересыхают, и тогда, бывает, дикие животные приходят в город, чтобы напиться из колодцев.

Земля же, невзирая на иссушающий зной, плодоносит: рис, хлопок и фрукты произрастают здесь в изобилии. Все пригорки, по которым, можно пройтись плугом, покрыты пышной растительностью, и везде видны бурями поваленные леса, в которых нет-нет, да и мелькнет тень слона или какого-либо другого зверя.

Уже давно известно, что слоны используются на тех работах, где требуется соединить силу с рассудительностью. Когда этих ручных животных не хватает, сразу же организуется на них охота, которая привлекает не только загонщиков, но и жителей удаленных селений, мечтающих принять участие в этом волнительном действе. На этот раз вновь возникла потребность в слонах, и председатель департамента гражданской инженерии исхлопотал у губернатора разрешение на их отлов. Последний не преминул воспользоваться случаем вставить в списки участников свою кандидатуру и пригласить сэра Джона, выказав тем самым свое уважение к нему.

Все было готово к нашему приему, и, едва прибыв в Курунегалу, мы выехали в местечко, отстоящее от города миль на двадцать.

Компания наша выглядела по-восточному экзотично. Губернатор, его штаб и домочадцы образовывали длинное шествие, эскортом коему служили прислуга, конюхи и посыльные. Дам несли в паланкинах, а юных участников будущего действа — на штангированных стульях, верх которых был закрыт листьями талиутовой пальмы. После того как палимая солнцем земля осталась позади, отряд вступил в лес, под сень вековых деревьев, кроны которых были украшены гирляндами вьюнков и орхидей.

Молчание, царящее в джунглях, лишь изредка прерывалось гудением насекомых да хлопаньем крыльев пролетающих попугаев. Выйдя на берег бурей выплесканной реки, мы оказались перед строем домов, специально для нашей компании приготовленных. Эти прохладные и приветливые жилища состояли из свай и крыши из пальмовых ветвей и побегов лимона; помимо игровых и спальных комнат, здесь были также кухни, столовые и конюшни — все было выстроено местными жителями в считанные дни. Что касается выбора места охоты, то позиция, занимаемая нами, была такова: мы находились на одной из дорог, облюбованных животными в их ежедневных походах за водой и кормом. Необходима была также близость реки. Крайне тщательно была замаскирована изгородь, особенно с той стороны, откуда могли появиться слоны. Постройки для слонов возводились из стволов деревьев до двенадцати дюймов в диаметре, они загонялись на три фута в землю и высились еще на двенадцать-пятнадцать футов; пространство между ними было настолько обширно, что мог пройти человек. Эти вертикальные сваи крепились между собой поперечными балками, которые были связаны лианами или, как их еще называют, «канатами джунглей».

На верхушках крепких и близко к ограде стоящих деревьев для всей компании была сооружена трибуна, откуда мы могли наблюдать за ходом событий. Подобная охота обычно протекает так: как только лагерь готов, загонщики начинают гнать слонов. Подчас им приходится делать крюк на многие мили окрест, дабы окружить нужное количество животных. Причем необходимо иметь терпение, чтобы не обеспокоить слонов. По природе своей слоны крайне миролюбивы, я бы даже сказал, скромны, и загонщики используют эту скромность, чтобы направить слона в нужную сторону.

Постепенно большая часть стада собирается в одном ареале, который окружают наблюдатели, день за днем тесня слонов к изгороди. Если же слоны теряют от этого самообладание, прибегают к более действенным мерам. Разводят на расстоянии десяти шагов огонь по всей линии загона, количество загонщиков увеличивается, так что подчас их бывает от четырех до пяти тысяч. К тому же у них принято организовывать патрули, в чьи обязанности входит проверка — каждый ли занимает свое место. Подобные предосторожности приводят к тому, что, возжелай слоны сбиться с заданного направления, немедля на данный участок прибывает подкрепление, и слонов загоняют обратно. В конце концов слоны оказываются настолько близко к ограде, что кордон загонщиков выстраивается по обе стороны лагеря, и, как только круг диаметром около двух английских миль смыкается, слоны оказываются отрезанными от внешнего мира, а загонщики ждут сигнала к конечному загону. В подобной подготовке проходит нередко месяц.

Когда вся наша компания собралась в столовой, где тоже была обустроена импровизированная трибуна, губернатор дал сигнал подготовиться: с минуты на минуту должен был начаться финальный акт. Под нами стояли и мирно жевали листья прирученные слоны, коим вменялось в обязанность оказывать помощь при гоне. Еще четыре стада, общей численностью более семидесяти голов, были привязаны неподалеку от нас, в джунглях. Установилась такая тишина, что, вздумай кто-либо из слонов сорвать листок с дерева, звук тотчас же разнесся и был бы услышан далеко вокруг.

Едва лишь раздался свисток губернатора, картина изменилась до неузнаваемости; грянул тысячеголосый хор, затрещали выстрелы и барабаны. Этот спектакль начался на самых отдаленных участках окруженной территории — слоны неминуемо должны были быть вспугнутыми. Загонщики оставались внешне спокойными, пока то или иное животное не оказывалось перед ними; тогда с криком и шумом они направляли слонов дальше. Наконец, сучья и кусты затрещали в непосредственной близи от нас. Из кустарника вылетел слон, а за ним — увлекаемое стадо.

Он заметил вход, и показалось, что в нем зародилось, подозрение. Он развернулся и бросился в чащу. Шум раздался снова, и вновь заметались слоны, тем не менее они всякий раз обходили загон стороной. Это побудило местного чиновника, ответственного за один ряд загонщиков, подойти к губернатору и извиниться. Несомненно, вожак слонов уже попадал в схожую ситуацию, и посему ему удается избегнуть загона. Поскольку стадо возбуждено до крайности, а гон днем осуществлять много тяжелее, нежели ночью, когда огонь и факелы оказывают двойное действие, нельзя ли удовлетворить просьбу охотников и отложить преследование до вечера. Губернатор согласился и отдал распоряжение запастись факелами.

— Чарли, — сказал Раффли, едва дело приняло такой оборот.

— Сэр Джон?

— До вечера у нас еще масса времени.

— Весьма верное замечание. Как же мы его проведем?

— Я полагаю, мы возьмем оружие и пройдемся немного по лесу!

— Абсолютно с вами согласен!

— Калади! Ты пойдешь с нами. Ты хороший сторож и можешь взять мою винтовку. Где Молама?

— На кухне.

— Она должна прийти и сторожить мою комнату. Я оставлю мой драгоценный зонт, и посему внимание должно быть удесятерено.

Мы распрощались с губернатором и зашагали, сопровождаемые преданными сингальцами. Калади возглавил нашу вылазку. Мы продвигались по дну пересохшей реки, которая вела нас к Кимбу-Ое. Эта река была полна водой, и на берегах ее собиралось много диких зверей. Ожидая возможного нападения, мы были готовы открыть огонь в любую минуту. Уже два часа мы шли в почти кромешной темноте леса, как вдруг услыхали трубный зов слона.

— Чарли, слон, возможно, одиночка! — сказал Раффли.

Одиночкой именуют животное, которое — вследствие злобности характера — не может ужиться с себе подобными, и вынуждено вести уединенный образ жизни.

— Будем брать?

— Разумеется! Go on![110]

Мы тихо двинулись меж деревьев в ту сторону, откуда раздавался звук.

Слон, без сомнения, пребывал в исключительном волнении, что заставляло его брать столь высокие ноты. Наконец мы приблизились к нему достаточно близко и поняли причину его беспокойства. На дереве сидел леопард, прижавшись к ветке, а внизу стоял старый слон, издававший трубные звуки и пытавшийся дотянуться до хищника хоботом.

— Чарли, возьмите на себя кошку, а слона предоставьте мне! — решил Раффли.

Его занимали, в первую очередь, роскошные бивни гиганта. Я занял позицию, грянул выстрел. Леопард выгнулся, вцепившись в ветку, в следующее мгновение меня охватила необъяснимая тишина, так что мне показалось даже, будто я слышал, как когти царапнули по стволу, затем зверь рухнул на землю. В тот же миг прозвучал выстрел сэра Джона. Слон обернулся в нашу сторону, пуля засела у него в голове рядом с ухом.

— Так слона не убить, сэр Джон, — крикнул я. — Назад, нам необходимо скрыться!

Винтовка Раффли была однозарядной, второй заряд моей был с дробью.

Я прыгнул, едва завидев слона с высоко поднятым хоботом, обратно в заросли. Сэр Джон проделал то же самое, тем не менее один из нас непременно был бы для остальных утрачен, когда бы Калади не сохранил остатки мужества.

Он остался спокойно стоять и, как только слон оказался прямо перед ним, выстрелил. Пуля, несомненно, поразила область сердца, но, естественно, не вошла достаточно глубоко.

Теперь гнев дважды раненного животного не знал границ.

Он бросился на Калади, чтобы растоптать его, но мужественный сингалец, отбросив ружье, выхватил нож, прыгнул на одну из передних ног слона и, уцепившись, воткнул клинок с такой силой, что кожа покрылась пятнами крови.

— Най-я! — раздался торжествующий клич Калади.

Я, услышав клич, выскочил из своего укрытия и увидел слона, стоявшего на трех ногах и испускавшего стоны. Он пытался схватить Калади. Я вновь занял позицию и прицелился в то место на голове слона, откуда начинается хобот. Легкий щелчок спускового курка — огромное животное стало спокойным, как от удара, а затем, немного наклоняясь, начало падать, подминая под себя близрастущие заросли.

— О, это был выстрел! — воскликнул Раффли.

— Well, но я хотел бы выпросить у вас слоновую кость. Тем не менее он ваш, и кошка в придачу!

— Что мне делать с его бивнями? Возьмите их себе, ради Бога!

— Это мне не нравится! Трофеи, которые я приношу с охоты, должны быть помечены лишь моей пулей. Мы снимем с леопарда шкуру, а слона оставим пока здесь. Завтра я пришлю сюда наших людей. Пойдемте, мне необходимо иметь в активе еще один выстрел.

Было уже далеко за полдень, когда мы продолжили охоту.

Дойдя до несколько обмелевшей реки, мы вошли в воду и двигались дальше по течению с четверть часа, как вдруг я заметил, поскольку шел первым, следы многих ног, ведшие с берега в лес.

— Стоп, здесь прошли люди!

— Здесь? — переспросил Раффли.

— Да. Оставайтесь на местах, чтобы не перепутать след.

— Посчитайте-ка, сколько их здесь было!

— Два… три… пять… шесть…

— Шесть? Что понадобилось в этом лесу шестерым людям? Мне это не нравится.

— Семь… — продолжал я счет, — девять… десять… двенадцать… тринадцать!

— Тринадцать? Да, теплая компания! Что вы на это скажете, Чарли?

Пенсне от удивления покачивалось у него на носу, рот был выжидательно приоткрыт, а на меня через стекла был устремлен такой взгляд, как если бы от меня зависело принятие решения государственной важности.

— Сперва я бы хотел услышать ваше мнение, сэр Джон!

— Pshaw! Я мог бы порассказать вам о море, но что касаемо суши, тут уже вы мастер. Кто побывал в стольких уголках земного шара, как вы, знает, наверное, как важны порой такие следы, и поэтому учится их распознавать и разгадывать.

— Это мужчины. Один китаец и двенадцать сингальцев, хотя, возможно, это были малайцы.

— Bless me![111] Откуда вы это знаете?

— Двенадцать человек шли босиком, а величина отстояния большого пальца от ступни указывает на малайцев. Тринадцатый был обут в кожаные сандалии, которыми может пользоваться только китаец.

— Откуда они пришли и что им здесь нужно?

— Что им здесь нужно, мы сможем узнать, лишь последовав за ними, а первое, думаю, скоро выяснится.

Я двинулся по следам. Отпечатки долго вились возле реки. Я обследовал берег у воды, мои спутники — берег по верху. Поиски наши продолжались еще приблизительно десять минут, пока я не обнаружил лодку, привязанную и заботливо укрытую ветками.

— Стойте! Здесь они высадились. Вероятно, они шли вверх по течению. Лодка укрыта. Не исключено, что где-то здесь находится и вторая лодка. Так и есть!

— Укрыты? Две лодки? И нет дозора? Это подозрительно, — высказал свои соображения англичанин. — Кто идет честной дорогой, не нуждается в том, чтобы скрывать свой транспорт, а выставляет охрану. Я сейчас к вам спущусь, Чарли!

— Да, конечно! Мне тоже кажется, что тут дело нечисто… Кто ведает, каким черным замыслам должна послужить эта лодка?

— Необходимо их отыскать!

Лодки были, если не принимать во внимание весла, в них оставленные, пусты, но неуловимые знаки говорили, что какие-то сведения получить можно.

— Что же мы предпримем, Чарли?

— Гм! Лодки нам не принадлежат…

— Но если они призваны служить дурным намерениям?

— У нас есть тому доказательства?

— Нет, но у меня есть непреодолимое желание сделать эти лодки дырявыми, так как я уверен, что эти тринадцать негодяев имеют в мыслях лишь низменное.

— Что бы вы сказали, если бы по возвращении обнаружили лодки, вам принадлежащие, поврежденными?

— В любом случае, я не стал бы злиться, а поймал бы человека, это совершившего, и попросту пустил ему пулю в лоб.

— Выглядит весьма по-вашему.

— Well! Оставим лодки как они есть! Это дело и так заняло у нас время, и уже стемнело. По-моему, следует возвращаться, дабы не утруждать губернатора ожиданием!

Мы повернули обратно.

Сразу по возвращении разошлись по своим комнатам с тем, чтобы получше осмыслить увиденное. Внезапно я услышал, как англичанин, комната которого располагалась рядом с моею, зовет:

— Калади! — Тот появился сейчас же. — Где Молама?

— Я не знаю, я не видел ее с тех пор, как мы вернулись.

— А где мой зонт?

— Что?

— Зонт-трость! Он пропал, я его не вижу, а ведь поручил его заботам Моламы!

— Я найду Моламу и принесу ваш зонт, сиди!

Несколько минут спустя я вошел к Раффли:

— Пойдемте!

— Нет. Пропал мой зонт. Желаю знать, где он находится.

— Но губернатор просил нас прийти как можно скорее, так как он не может долее сдерживать загонщиков.

— Мне все равно! Я хочу получить мой зонт. Что стоят все загонщики и слоны против моего патентованного зонта! Калади, Калади, мошенник, где только шляется этот человек?

Крик был услышан, сингалец пришел бледный, с испуганным лицом:

— Сиди, ты зовешь опять?

— Куда ты ее дел?

— Моламу?

— Моламу? Зачем мне Молама? Кто такая Молама и что я должен сделать с этой ветреной Моламой? Я говорю о моей chair-and-umbrella-pipe!

— Она у Моламы.

— Ах так? И где же?

— Этого я не знаю, сиди!

— Ты этого не знаешь? Парень, если мой зонт пропал, ты увидишь, что с тобой будет! Где девчонка?

— Этого я не знаю, но я это узнаю. Я спрашивал и слышал, что пришла толпа молодых девушек и стала звать Моламу с собой в лес. Она пошла и взяла зонт с собою, потому что обещала вам хранить его.

Разговор был прерван появлением второго посыльного от губернатора, который просил без промедления прийти на трибуну. Раффли обещал, а затем вновь обернулся к Калади:

— Не из уважения к моему распоряжению взяла она его с собой, а из тщеславия. Очень уж ей хотелось показаться с ним. А теперь ступай и найди мне мой зонт, иначе случится нечто, что тебе и этой Моламе крайне не понравится!

Сингалец выскочил из комнаты. Мы поднялись на трибуну в тот самый момент, когда загон вступал в конечную стадию.

Сцена была интереснейшей. Трепетные огни выступали из темноты, освещая собравшиеся вкруг них группы, а дым окутывал листву деревьев. Все сохраняли молчание, лишь изредка нарушаемое зуммером мошкары.

Но вот тишину прорезал одинокий удар по барабану — это являлось сигналом к возобновлению охоты. Охотники с криками и воплями образовали круг. Сухие ветви и листья были зажжены от костра дозорных, они взметнулись к небу факелами, и с трех сторон образовалась огненная линия.

Вожак стада помедлил какое-то мгновение, а затем бросился в открытые ворота загона, увлекая за собой остальных слонов.

Внезапно вкруг загона все вспыхнуло тысячами огней, единым пожаром, и к нему вышли охотники. В следующий миг слоны, казалось, осознали все, что произошло, и бросились к выходу, но он был закрыт. Велик был их ужас. С неимоверной скоростью метались они по загону, находя его со всех сторон объятым пламенем; попытавшись форсировать изгородь, они натыкались на те же факелы и рогатины дозорных.

Наконец они собрались единой группой, как если бы собирались держать совет, и вдруг ринулись в одном направлении. Казалось, их грузные тела сметут все на своем пути, но огонь взметнулся выше, грянули залпы, и они вернулись, внезапно успокоенные, на прежнее место в центр загона.

Наиболее сильное впечатление эта сцена произвела на ручных слонов. При первом же приближении несущегося стада они заволновались. Так, двое слонов, стоящих в непосредственной близости от происходящего, посмотрели друг на друга и побрели в сторону усиливающегося шума. Когда же стадо было уже в загоне, один из них хоботом вырвал дерево, оказавшееся у него на пути.

Так прошел час. Пойманные слоны бродили по загону, пытаясь разломать изгородь и оглашая окрестности оглушительными криками и стонами.

Их попытки вырваться на свободу с каждой минутой становились все слабее и слабее. Загонщики начали готовиться к ночному дозору. Команды, стоящие вокруг ограды, были усилены, а в костры добавили дров, чтобы поддерживать огонь до восхода солнца. Так как до завтрашнего утра ничего не должно было произойти, мы вернулись к себе в комнаты.

Первым же вопросом англичанина по возвращении был вопрос о Калади. Никто, как оказалось, сингальца не видел, и Раффли пришел в ярость.

— Чарли!

— Сэр!

— Не угодно ли пари?

— О чем?

— Что тринадцать мошенников разгуливают с моей chair-and-umbrella-pipe!

— Не могу в это поверить.

— Вы принимаете пари?

— Вы же знаете, что я никогда не спорю!

— И тем не менее. Вы храбрый товарищ и славный малый, но, как джентльмен, я не смогу представить вас ни одному истинному англичанину. Вы еще горько пожалеете, что отвергали каждое пари. Сказать с уверенностью, что те две спрятанные лодки связаны с моей потерей, я не могу, но тем не менее предчувствие говорит мне, что это именно так, а если я что-то предчувствую, это обычно сбывается.

— Вы решаете сейчас задачу со многими неизвестными, сэр, и я полагаю, что… А вот и Калади!

И действительно, вошел он. Волосы висели клочьями, платье было порвано, пот заливал лицо.

— Сиди! — вскричал он с выражением величайшего страха на лице, падая ниц.

— Что случилось?

— Вы — магараджа, которому никто не в силах сопротивляться; вы один можете мне помочь!

— Какую помощь ты ожидаешь?

— Молама похищена, Молама, свет моих очей, звезда моей жизни!

— Молама похищена? Смерть и поругание на головы жуликам! А мой зонт, где же он?

— Тоже там!

— Где?

— Не знаю!

— Кто же в таком случае сказал, что она похищена?

— Девушки, которые сбежали.

— Девушки… а, так это все-таки правда: где замешана дьявольщина, там замешана женщина! Кем они были похищены?

— Разбойниками.

— Ну да, разумеется, но кто были эти разбойники?

— Один китаец и двенадцать малайцев.

— Гром и молния! Чарли!

— Сэр Джон!

— Вы видите, что пари я выиграл?

— По крайней мере, выглядит именно так.

— Это не выглядит так, это действительно так, и теперь меня вновь терзает некое предчувствие. Расскажи все подробно, Калади!

— Я побежал, — начал тот, — по лагерю, спрашивал о Моламе, потому что слышал, что она пошла с несколькими девушками в лес собирать цветы. Дальше я ничего не смог узнать, пока не пришел туда, где собралось много мужчин и женщин. Они обступили двух девушек, которые рассказали, что в лесу на них напали. Им удалось бежать, другие же были захвачены бандитами. Молама была с ними, и зонтик у нее был с собой. Сиди, верни мне ее, я буду благодарить тебя, насколько хватит моей жизни!

— Чарли, — позвал меня англичанин, не отвечая сингальцу.

— Сэр Джон!

— Вы слышали, что рассказывал мне штурман?

— Конечно!

— Вы знаете, кто эти разбойники?

— Пираты, которые ищут себе жен, а потом заточают их на острове.

— Я думаю так же. Мы предполагали спускаться по Кимбу-Ое, а потому в одном месте уже стоит весьма сносная лодка. Калади, ты скоро увидишь свою Моламу!

— Сиди, вы…

— Довольно! Чарли, попрощайтесь с губернатором; через час мы выступаем! Пусть делают со слонами все, что им заблагорассудится, но мою chair-and-umbrella-pipe я должен получить назад. И я найду этих мошенников, хотя бы мне пришлось трижды обежать землю…

Глава третья ОХОТА НА ПИРАТОВ

Стоит пойманным слонам провести первую ночь в загоне, их сопротивление оказывается сломленным; они становятся спокойными, покорными и готовыми принимать все, что может выпасть на их долю. Огни погашены, изгородь постепенно окружают юноши и мужчины, вооруженные рогатинами и очищенными прутьями.

Остается довершить превращение слонов из диких в абсолютно домашних. Канаты и петли уже приготовлены; на некотором расстоянии от всех располагается группа туземцев, племя которых всеми презираемо и членам которого запрещено касаться мертвых животных. Они держат наготове тонкие, но очень прочные силки, свитые из свежих ветвей.

Туземцы, охраняющие вход, отходят в сторону, их сменяют сторожа, коих на Цейлоне именуют поннекалла, ведущие двух прирученных ранее слонов. Перед ними — петельщики, готовые, стоя возле ограды, помочь ввести первого слона. Это честь, оказываемая за особые заслуги.

Если слон-приманка достаточно натренирован, он входит со сторожем на спине; и петельщики идут впереди с видом величайшего безразличия. Слон, тоже с независимым видом, как будто он прогуливается в некотором удалении от пойманного стада, изредка останавливается и подбрасывает пленникам бушель травы или пригоршню листвы. Когда же, наконец, он приближается к стаду, вперед выступает вожак и поднятым хоботом ощупывает голову пришельца, не уделяя при этом ни малейшего внимания находящимся рядом людям. После того, как знакомство состоится, ручной слон следует за вожаком и встает рядом с ним. Петельщики уже приготовились, и стоит дикому животному хотя бы едва поднять ногу, как на ней оказывается петля силка. Петельщики тотчас же отскакивают назад, а на площадку вступают один или два новых прирученных слона с тем, чтобы изолировать захваченного и подвести его к деревьям, где он и будет привязан.

Подобным образом будет побежден каждый слон. Причем, пока прирученные пришельцы находятся рядом, каждый пленник пребывает в спокойствии, но стоит лишь первым отойти, как он прилагает все усилия, чтобы освободиться. Он пытается хоботом разорвать канат или развязать узлы. Подняв мощный хобот, издает трубные звуки, а затем внезапно ложится наземь, и кажется, что он пытается зарыть свой хобот.

Этот спектакль продолжается долгие часы, даруя победу то одной, то другой стороне, но исход, конечно, один — бедное животное, связанное и привязанное к деревьям, смиряется.

В сменяемых картинах зримо проявляется многообразие темпераментов животных. Некоторые покоряются тихо, другие в гневе, со страшною силой обрушиваются на землю. Третьи изливают свою ярость на каждое дерево, на каждое растение, попадающееся на пути. Одни не издавали в борьбе ни звука, другие же трубили, затем издавали короткий, я бы сказал, крик и, до конца изнуренные, вытрубливали свое горе в прогретый воздух. Некоторые ложились на землю, не выказывая признаков какого-либо отчаяния, кроме слез, крупными каплями скатывающихся по щекам.

В промежутках между схватками слоны рыхлили передними ногами теплую землю, а затем, захватывая ее хоботом, пригоршнями обсыпали себя; потом, засунув в пасть кончик хобота, извлекали из слюнных желез некоторое количество влаги, коей и опрыскивали свою кожу…

Я настроился запоминать все картины в мельчайших подробностях; и потому был весьма огорчен, когда похищение девушек принудило нас к спешному отъезду.

Транспортабельное каноэ, предоставленное в наше распоряжение, возлегало теперь на плечах шестерых мужчин; кули несли нашу поклажу, провиант и боезапасы, а замыкали шествие Раффли, я и Калади.

Первый, веря своим предчувствиям, был абсолютно убежден, что разбойники — это, собственно, команда с «Хай-ян це»; он шел впереди, уверенный в том, что капитан джонки и есть тот самый пират, о котором ходит столько мрачных слухов.

Губернатор, выказывавший при расставании крайнюю неохоту отпускать нас, решил послать с нами многочисленную охрану. Мы отказались, упросив предоставить поимку негодяев лишь нам.

— В таком случае возьмите факелы и ищите место, где было совершено нападение, — посоветовал губернатор. — И тогда будет легко отыскать их следы.

— В этом нет никакой надобности, сэр! — отвечал Раффли. — Где они прошли, мы уже знаем, а то, что мы их встретим, так же верно, как и то, что я здесь стою. Или, быть может, вы согласны на пари?

Губернатор рассмеялся:

— Я ставлю сто фунтов, что вы их не найдете, если не станете следовать моим рекомендациям.

— Я же ставлю пятьсот фунтов против, сэр. Этот господин является свидетелем нашего соглашения, если, конечно же, он не желает сам сделать ставку. Я должен их найти, иначе как я могу появиться в Лондонском клубе путешественников без моей chair-and-umbrella-pipe, которой мошенники меня лишили! Goon, Чарли, вперед!

Ночь была темная, но с помощью факелов мы вскоре достигли того места, где обнаружили лодки.

— Видите, что я был прав? — вскричал Раффли, указывая на уже пустое место. — Если бы мы продырявили эти лодки, нам бы не составило большого труда схватить этих мерзавцев и вернуть Моламу и мой зонт!

— Все не так плохо, сэр! Быть может, нам все-таки повезет, и мы заполучим ваш зонт обратно, — успокоил я его.

Каноэ было спущено на воду и нагружено поклажей.

Затем Раффли, я, Калади и два гребца, отменно знавших реку, взошли в лодку. Остальные отправились обратно; факелы были укреплены на носу и на корме лодки, после чего наше ночное путешествие началось.

Река была неглубокая, но быстрое течение несло маленькую лодку со скоростью парохода; в то же время мы не забывали осматривать берег. Так прошла ночь, и с наступлением утра мы затушили факелы. Река из-за впадения в нее множества ручейков и речек стала шире, больше появилось судов. Ближе к полудню мы достигли Чилава; следов разбойников, однако ж, не обнаружили.

В гавани стояла наша паровая яхта. Мы подплыли к ней и поднялись на борт.

Штурман замер в приветствии на трапе; легкое постукивание, раздававшееся из машинного отделения, говорило, что унтер-офицер, ответственный за машину, подготовил ее к действиям, самым незамедлительным.

— Огонь под котлом? — был первый вопрос Раффли.

— Yes, сэр!

— Видели «Хай-ян це»?

— Yes.

— Где?

— От Коломбо держался рядом вплоть до острова Кальпетти. Правда, затем я вынужден был повернуть сюда, чтобы принять вас на борт. Китаец бросил якорь здесь же и отправил две лодки вверх по реке.

— А! Они вернулись?

— Уже с восходом.

— Что они привезли?

— Не знаю, они нарастили борта.

— Джонка затем подняла якорь?

— Да.

— В каком направлении они отправились?

— Прямо на север. Я шел за ними более часа и убедился, что парни выбрали скользкую дорожку. Если бы они пошли на юг, у меня было бы подозрение, что… что…

— Ну, что…

— Что возможно единственное. Едва я вернулся, пришла барка с известием, что на острове Карайтиву[112] позавчера вечером совершено преступление. Поздним вечером у побережья легло в дрейф судно, откуда были спущены три лодки с какими-то дикими типами, которые напали на контору и украли все деньги и драгоценности.

— Кто были эти люди?

— Малайцы, предводительствуемые китайцем.

— А судно?

— В темноте узнать было трудно, но даже неточное описание совпадает с «Хай-ян це».

— Это они!

— Китаец продолжит путь на север?

— Это маскарад! Он повернет и будет держать курс на юг, в этом можешь быть уверен, Том. Китаец — умный малый, это он доказал еще тогда, у Карайтивы, когда, несмотря на встречные ветры и опасность бури, просто дрейфовал, вместо того, чтобы встать на якорь. Такой маневр простителен лишь янки, которым никогда не придет в голову, пригоден ли корабль для путешествия в бурю. Возьми вещи из каноэ, Том, и прикажи выходить из гавани. Мы идем на запад.

— На запад? Но почему? — удивленно спросил Том.

— Потому, — коротко ответил Раффли.

Его предчувствия были бы сейчас, начни он о них говорить, попросту не поняты.

Наши вещи были погружены из каноэ на яхту, и оба гребца, выполнив свою задачу, тотчас же отчалили. Затем заскрипел якорный ворот, громыхнула цепь, и маленькое, стройное судно устремилось между стоявшими в гавани судами к выходу.

Как только мы оказались в открытом море, ко мне подошел Раффли.

— Вы знаете, Чарли, почему я решил плыть на запад?

— Вы хотите перерезать китайцу курс, в то время как он повернет с севера на юг.

— Так вы тоже обуяны моими предчувствиями?

— Возможно. Вначале я сомневался, но после всего, что видел и слышал, я записал китайца в пираты. То, что мы его преследуем, разумеется само собой, но можем ли мы это делать в одиночку?

— Вы боитесь, Чарли?

— Pshaw!

— Ну, итак? Мы возьмем джонку сами. Если, идя со скоростью шестьдесят узлов, мы их не встретим, значит, мои расчеты были неверны. В таком случае мы будем вынуждены перелечь на юг.

— Собственно, в этом случае наш разрыв составит примерно пять часов, наверстать их нам будет крайне тяжело.

— Вы действительно полагаете, что я стану предпринимать что-либо ошибочное? «Хай-ян це» не сможет слишком удалиться от берега, а в его курсе не может быть никаких сомнений.

— Китаец будет огибать остров с востока…

— И все-таки пойдет на юг, поскольку на севере ему придется туго из-за северо-восточного муссона.

— А потом возьмет курс на восток, — возразил я в запальчивости.

— На восток? Не думаю. Он должен идти на северо-восток, в каковом направлении, вне всякого сомнения, находится его гнездо.

— Вы забываете о муссоне, сэр, который будет дуть ему прямо в лицо. Он пойдет на восток, а потом сделает левый поворот на север.

— Very well[113], Чарли, я вижу, что в морских вопросах вы не абсолютнейший профан.

— Вы думаете? В таком случае мой совет — не уходить далеко на запад, сократить отрыв, поскольку мы идем прямо к Галле, который он обойдет стороной; далее надо пройти прямо на мыс Сандер-Хед, затем на Тангаллу и Хамбантоту и ждать у восьмидесятого градуса.

— Вы — светлая голова, Чарли! Я начинаю подумывать о том, что в вас таятся очень хорошие задатки морского офицера. Вы абсолютно правы, и я не премину последовать вашему совету. Идемте!

Мы прошли на ют, где Том стоял в рубке за штурвалом.

— Курс ост-зюйд-ост, Том!

— Well, сэр; но это же означает, что мы идем прямиком на Галле!

— Не прямиком, а лишь рядом. Как обстоят дела с «Долговязой Харриет», Том?

— Как они должны обстоять, сэр? — в свою очередь, спросил тот. — Полностью вычищена, впрочем, можете проверить сами, — указал он на сверкающий ствол корабельной пушки, укрепленной на кормовой палубе. — Но что значат блеск и чистота, когда нет настоящей работы? Если в ближайшее же время не представится возможность дать ядру потанцевать, я не поставлю и пенни за последующие выстрелы из Харриет; она могла заржаветь!

— Твоему горю можно помочь, мой мальчик! Заряди-ка ее, но холостым!

— Вы серьезно, сэр?

— Абсолютно! — кивнул Раффли.

Штурман закрепил руль и поспешил к своей пушке.

Стоило видеть, с какой радостью он загонял снаряд и какая счастливая улыбка озарила его лицо.

— Ожидается бой? — меж тем спросил он.

— Возможно!

— Блестяще, сэр! Я думаю, не может и речи быть о каких-то выстрелах, когда начнет говорить моя Харриет.

— Но как же быть в таком случае с управлением? Управление и канонирство — вещи несовместимые.

— О, здесь есть выход. Билл еще не свихнулся окончательно и прекрасно может управлять кораблем по команде. Можете его проверить.

— А в бою, когда скорости и точность решают многое?

— И тогда тоже.

— Пусть будет так!

Незаметно подкрался вечер с яркими южными звездами. Путешествие наше протекало спокойно, и, когда на следующее утро мы поднялись на палубу, то увидели Тангаллу. Сбоку, с подветренной стороны, дымил французский пароход. Мы сбавили обороты, но и он, заметив нас, замедлил ход. Его капитан, стоя на шканцах[114] и пользуясь безветрием, спросил, не прибегая к помощи рупора, но приложив ко рту ладони:

— Эй! Что это за пароход?

— Паровая яхта «Ласточка» из Лондона.

— Кто капитан?

— Частное судно. Лорда Джона Раффли, если вам угодно!

— О, спасибо!

— А ваш корабль?

— Пароход «Бутане» из Бреста, капитан Жардэн, идем через Баттикалоа[115] и Тринкомали[116] в Калькутту. А вы?

— Каботажное плавание. Вам, случайно, не встречалось китайское судно?

— А как же! Джонка «Хай-ян це» капитана Ли Дзона следовала на острова Баньяк[117].

— Вы его проверяли?

— Нет, у меня на то нет полномочий. Adieu и счастливого плавания!

Француз вновь дал полный ход и, дымя, удалился. Мы же не прибавляли скорости, так как знали, что китаец рядом; решено было держаться того же курса, идя на уменьшенной скорости; вскоре мы достигли Хамбантоту и принялись курсировать вдоль берега.

Кругом пестрели паруса; они принадлежали судам, следующим из Тринкомали и Батикалоа либо из Японии, Китая и Индии. Суда, принимая помощь пассата, должны были идти на запад. Они нас не интересовали: в любом случае, искомого судна средь них не было. Бравая яхта скользила, легко передвигаясь по водной глади. Раффли приказал поставить все паруса и был даже несколько удивлен тою скоростью, с коей мы шли, невзирая на муссон.

На этот раз Раффли подозвал Калади:

— Ты хочешь вернуть себе Моламу?

— Сиди, если я ее потеряю, я умру!

— Well! У тебя хорошее зрение?

— Оно остро, как у сокола!

— Тогда ступай к фок-мачте и окинь острым взором корабли, чей курс мы пересекаем. Китаец должен быть где-то среди них, если я не ошибаюсь.

Как кошка вскарабкался отважный сингалец на мачту и стал пристально вглядываться. Действия Раффли показались мне не совсем правильными; я был вынужден спросить:

— Как вы намерены поступить, сэр Джон?

— Я не понимаю вас.

— Я имею в виду, где вы предполагаете ждать китайца?

— Там, где вы мне посоветовали.

— В таком случае, он ускользнет от вас.

— Ого! И почему же?

— Я не думаю, чтобы на данный момент он находился столь близко от побережья, как мы предполагали. Если у него в запасе есть еще возможность совершить побег, он станет дожидаться ночи. Поэтому он лишь сказал французу, что держит курс на острова Баньяк; но это направление в любом случае лишь финт: он пойдет дальше на север. Если я прав в своем утверждении, он нас избежит.

— Чарли, похоже, ваши знания и мудрость проявляют себя лишь потому, что я однажды похвалил вас. «Хай-ян це» идет точно курсом француза прямо нам в руки.

Он так же мог быть прав; я решил повременить с ответом.

Теперь на вахте стоял матрос Билл, а Том готов был сделать все, чтобы заговорила его Харриет. К сожалению, вторая половина вечера близилась к завершению, а парусов джонки так и не было видно. Только тогда Раффли осознал, что я был прав.

— Чарли, я думаю, парень от нас ушел!

— Я так не думаю.

— Вы полагаете, что он еще рядом с нами?

— Нет, он, скорее всего, уже далеко от нас.

— Как — где — что-о? — вскричал сэр Джон, удивленный до крайности, и пенсне его совершило скачок с переносицы на кончик носа. — Это же моя мысль; он далеко от нас, а, следовательно, он от нас ускользнул.

— Он далеко от нас, поскольку мы дали ему уйти, но он скоро вернется, поскольку скоро стемнеет.

— Почему вы так решили?

— Курс на острова Баньяк пирату пришлось бы держать много дольше, поплыви он вместе с французом; то, что китаец пошел севернее, доказывает, что у него были другие мысли и цели.

— Чарли, весьма возможно, что вы не ошибаетесь. Что же тогда нам предпринять?

— Отплыть подальше от побережья вплоть до Пальмиры[118]; на обратном пути мы непременно встретим китайца.

— Хотя я сегодня и совершил ошибку, тем не менее я собираюсь ее исправить, следуя вашим советам.

Теперь мы шли на север, и, если бы ни одно происшествие, мы, заняв каюты, долго бы не покидали их. В полночь, когда все приготовления к отдыху были завершены, нас вдруг позвали наверх. Перед нами стоял штурман.

— Мы находимся на широте Пальмиры, сэр, — сообщил он.

— Какова долгота?

— Восемьдесят один; я забрал несколько восточнее, чтобы обратный путь не был сложным.

— И это правильно. Поворачивай!

Судно описало дугу и взяло курс на юго-запад.

Теперь муссон трепал ванты, машина работала в полную силу, и мы летели так, что пена клочьями охватывала нос и проносилась по палубе.

Калади все еще пребывал на мачте; поиск, а точнее сказать, высматривание вовсе не утомляло его.

Раффли укрепил на юте два подвесных мата, и мы устроились на палубе, постоянно всматриваясь в непроглядную ночь. Муссон принес с собой проливной дождь — большая редкость в этих краях, и мы наслаждались им, но в то же время нас мучило желание поскорее настигнуть китайца.

— Чарли!

— Сэр Джон!

— Не угодно ли пари?

— Гм! О чем же?

— Что мой зонт утрачен. Этот бессовестный жулик ускользнул от нас.

— Я не буду спорить, хотя и считаю, что выиграю пари.

— В вас еще теплится надежда?

— Еще теплится. Мы прошли сейчас Баттикалоа. До настоящего момента мы и не ждали, что встретим пиратов; китаец был в безопасности, плавая в облюбованных водах между этим местом и Тринкомали. Подождите еще полчаса, а затем…

— Чарли, если вы окажетесь правы, я стану считать вас настоящим человеком, хотя вы никогда не соглашаетесь на пари. Для меня крайне важно получить назад мою umbrella-pipe; без нее мне нечего и думать о том, чтобы заявляться в Англию!

— Я полагаю, самое большее — через час вы вновь будете обладать ею.

— Well! Но эта Молама будет помнить мой зонт веки вечные! — проворчал он себе под нос.

Едва успело пройти полчаса, как сверху раздался крик:

— Огонь, прямо на запад!

— Как далеко отсюда? — спросил Раффли.

— Не будет и трех миль.

— Что за огонь?

— Должно быть, на берегу.

В то время, как звучали эти вопросы и ответы, я по вантам подобрался к Калади.

— Покажи-ка трубу!

Труба была отличной. Я различал целый ряд горящих домов и толпу людей, собравшихся перед пожарищем. Потом перевел трубу несколько правее и увидел нескольких мужчин, которые тащили куда-то женщин.

— Хай-хо! — закричал я вниз на палубу. — Там ограблена и разрушена какая-то деревня.

— Китайцы?

— Возможно. Мы слишком далеко, чтобы видеть что-либо отчетливо.

— Быстро паруса на рифы! Всем приготовиться! — скомандовал Раффли. — Машинист, малый ход; рулевой, поворачивай с востока на запад!

В мгновение ока паруса были убраны, и в прибрежные воды яхта вошла плавно и спокойно. Чем ближе подходили мы к берегу, тем ярче играли блики на лицах столпившихся на палубе. Небеса алели все сильнее, и вскоре языки пламени были различимы невооруженным глазом.

При помощи трубы я мог без труда разглядывать все, что творилось на берегу, но в данный момент я больше всего хотел отыскать корабль, команда которого совершила это нападение. Тщательно осматривал я простор моря, и не напрасно, — действительно, по тому курсу, которым мы шли, стояло судно.

— Хай-хо! Корабль на горизонте! — сообщил я.

— Где? — спросил Раффли.

— Прямо перед нашим носом.

— Он проходит мимо? Каким курсом?

— Мне кажется, он на якоре.

— Well, тогда он от нас не уйдет. Чей он?

— Сложно сказать; впрочем, судно выглядит совершенно как «Хай-ян це»!

— Гром и молния! Веди туда, рулевой, веди туда и стань у него с подветренной стороны!

Едва мы подошли к кораблю ближе, как узнали в нем китайскую джонку, а по весьма хорошо нам знакомому такелажу поняли, что перед нами «Хай-ян це».

— Том, картечью заряжай! — скомандовал Раффли.

Стало быть, он намеревался не добиваться спуска флага стрельбой, а переходить в атаку. Я, как мог, быстро спустился на палубу и подбежал к нему.

— Сэр Джон Раффли!

— Чарли!

— Вы действительно хотите атаковать китайца?

— Конечно! Команда на берегу, а мне просто не терпится получить назад мой зонт. Пара человек, которые, быть может, есть на борту, не кажутся мне достаточно весомой причиной для промедления.

— Безусловно, но мы еще не замечены с джонки, поскольку борта яхты не так высоки. Так почему бы нам не подобраться незаметно к китайцу и не завладеть им?

— Вы вновь правы, Чарли. Стоп, машина! Рулевой, разворот!

Яхта стала замедлять ход и описывать весьма сложные фигуры, чтобы подойти к китайцу абсолютно беззвучно. Раффли обернулся ко мне:

— Я прикажу спустить лодку!

— Нет, сэр Джон. Посмотрите в трубу. На борту всего два человека, тем не менее этого достаточно, чтобы поддерживать дрейф. Я сейчас же поплыву с Калади и заставлю их замолчать.

— Что ж, подходит; но такой ли вы хороший пловец, Чарли?

— Отсюда я доплыву спокойно. Калади!

— Сиди! — отозвался тот с мачты.

— Спускайся!

Он не заставил себя долго ждать.

— Хочешь ли увидеть свою Моламу так скоро, как только это возможно?

— Сиди, пусти меня! Я предам всех, кто есть на палубе, своему кинжалу!

— Мы пойдем вместе, — сказал я.

— Но что потом? — спросил Раффли.

— С нами ничего не случится; подобный случай нельзя упускать. Как только мы завладеем кораблем, светом фонаря дадим вам знать об этом, и тогда от вас потребуется одно — поспешить к нам. Все остальное подразумевается само собою.

— Хорошо! Тогда не задерживайтесь.

— Принесите мне мое оружие, — попросил я; затем сложил свою одежду, взял нож и поплыл.

Калади последовал за мною незамедлительно. Он был превосходнейший пловец и постоянно держался близ меня. Чем ближе подкрадывались мы к врагу, тем осторожнее становились. Опасаясь, как бы нас не заметили, мы держались глубоко в воде, что, естественно, затрудняло плавание, и все же мы счастливо достигли борта джонки. Двое находившиеся в джонке, стояли у борта, обращенного к берегу, и потому нас не заметили. С одного из бортов свисал канат, почти касаясь воды привязанным к нему ведром. Я зажал нож зубами, схватил канат и стал карабкаться вверх. Едва я забрался на борт, подъем начал Калади. Мы постояли некоторое время на палубе, обратившись в слух. Абсолютно точно — на борту, кроме тех двоих, никого нет. Мы могли приступать.

— Вперед, Калади!

Подобно тени проскользнул сингалец, не слышимый и не видимый никем, кроме меня. В следующее мгновение он очутился около стоящих на палубе и, схватив одного левой рукой за волосы, правой вонзил ему нож меж лопаток настолько глубоко, что острая сталь прошла сквозь сердце.

Издав лишь тихий стон, тот упал. Второго человека пленил я, но у меня были причины его не убивать.

— Веревки! — крикнул я Калади.

Тот произвел мгновенное обследование, быстро обнаружил их, после чего мы связали нашего пленника; я приставил нож к его груди.

— Ты понимаешь малайский, Калади?

— Немного, сиди.

— Спроси его, есть ли еще кто-либо на борту!

— Нет, — ответил пленный.

— Сколько человек сошло на берег?

— Двадцать три.

— Хорошо, поставь его к мачте и привяжи покрепче.

Я подошел к сигнальному ящику, достал оттуда желтый фонарь, зажег фитиль и повесил на флагштоке. Знак был замечен, и яхта подошла, чтобы встать с «Хай-ян це» борт о борт.

— All right? — спросил Раффли.

— Все отлично, сэр. Заходите сюда, а яхте стоит пока отплыть, чтобы ее не заметили раньше времени.

Я передал управление Раффли. Тот распорядился переправить с яхты еще двух мужчин. Теперь нас было пятеро, тогда как бандитов было двадцать три, и мысль о том, что нам удастся спастись, представлялась в высшей степени абсурдной.

— Где же Молама? Теперь я могу ее искать? — спросил Калади.

— Постой! — приказал ему Раффли. — От берега отошла первая лодка, и на палубе нам понадобятся все руки.

В лодке, о которой говорил сэр Джон, сидели женщины и девушки, а гребли шесть матросов. Они приблизились к судну и крикнули. Калади коротко ответил, и трап начал опускаться. В то время, как один из мужчин остался сидеть в лодке и приглядывал за пленницами, пятеро поднялись на борт. Их изумление и быстрота наших действий позволили без какого-либо шума спустить всех пятерых за борт. Калади спрыгнул в лодку, чтобы расправиться с шестым. Это ему удалось, но в ту же секунду женщины в ужасе ринулись на корабль. Они не понимали ни слова, но все же спокойный голос Раффли вскоре привел их в чувство. Вторую лодку, пришвартовавшуюся к первой, постигла та же участь, с той лишь разницей, что бандиты не были убиты, а лишь связаны. Мы решились на это, поскольку третья и последняя лодка была еще далеко.

Обе освободившиеся лодки отвели к другому борту джонки. Наконец, приблизилась и третья; в ней должен был находиться главарь. Он взошел по трапу первым и вид имел геркулесовый, к тому же был до зубов обвешан оружием. Впрочем, действия по отношению к нему не отличались от обхождения с остальными: Раффли закинул обе руки его за шею, а Калади связал по рукам и ногам. Со следовавшими за ним пиратами произошло то же; теперь мы были полноправными хозяевами судна.

— Фонари зажечь! — приказал Раффли, и скоро на палубе стало светло.

Пленники были помещены в одну из кают, к ним была приставлена усиленная охрана, после чего мы отправились на обследование трюма. В нем содержались обильные и, в чем не было никакого сомнения, наворованные запасы корицы, риса, табака, эбенового дерева и… похищенные женщины. Среди них были и те, которых увезли из Галле, и, конечно же, Молама, «цветок жизни». Радость свидания ее и Калади описывать не берусь, впрочем, как и не берусь описывать те выражения, в коих на великих магараджей из Англистана и Германистана изливалась их благодарность.

Похищенные этой ночью женщины, осознав, что все уже позади, излили свою благодарность в рыданиях. Они рассказали нам о случившемся. Мужчины при нападении убежали, пираты же связывали женщин вместе, сколько им удавалось, и уводили с собой; после чего предали огню убогие хижины деревни.

Очень скоро Раффли положил конец оглушительному изъявлению радости. После того, как веревки с женщин были сняты, он приказал им отправляться обратно на берег. Они исполнили это крайне быстро, причем особый восторг вызвало в них то обстоятельство, что лодки переходили в их полное распоряжение.

С наступлением утра мы произвели необходимые работы, а затем отправились в каюту плененного капитана. Первая же вещь, которая буквально с порога привлекла наше внимание, был зонт Раффли, о котором его владелец так и не спросил Моламу.

— О, wonderful[119], моя chair-and-umbrella-pipe! — вскричал англичанин, подпрыгнув, подобно чертику из табакерки.

Затем он обратился ко мне, глядя прямо в глаза и подняв вверх три пальца правой руки:

— Чарли!

— Сэр Джон Раффли!

— Клянусь всеми китайскими бандитами и морскими разбойниками, что не спущу с этой роскошной umbrella-pipe глаз, пока не вернусь вновь в Лондонский клуб путешественников на Нир-стрит, 47!

Я, придав лицу всю серьезность, на которую был способен в эту минуту, ответствовал:

— А я обещаю сопутствовать вам денно и нощно в охране этой дорогой pipe, пока земля вертится и облака движутся!

— Well! Теперь неплохо и оглядеться.

Маленькая комната была обставлена с восточной роскошью, но особое любопытство вызывал выполненный из меди ларец, который мы открыли кинжалом. В нем была незначительная сумма денег и несколько жемчужин, кои, безусловно, были похищены на острове Каретиву.

Теперь пленников поместили в трюм; джонка, на которой подняли часть парусов, была взята яхтой на буксир; затем, держа курс на юго-восток, мы обошли Хамбантоту, Тангаллу и мыс Сандер-Хед с его знаменитыми развалинами храма и прибыли ближе к вечеру в Галле, где наши приключения вызвали всеобщий восторг. По сути, это было беспрецедентно, когда частное судно вступает в борьбу с превосходящими по численности girl-robber и пленяет их, не произведя при этом ни единого выстрела.

В ту пору с охоты на слонов вернулся и мудали; от удивления он не мог произнести ни слова. Англичанин передал ему разбойников для наказания и судно для сохранения, пока губернатор самолично не осмотрит его и не сделает заключения о правах владельцев.

Несколько пристыженный чиновник проявил исключительное внимание к нашим персонам и просил Раффли рассказать королеве Англии о его доброте, мудрости и справедливости. Последний с улыбкой обещал ему это, но в то же время бросил на него из-за пенсне взгляд, в коем таилось нечто другое, нежели осознание мудрости и справедливости мудали.

Калади и Молама получили от счастливого обладателя потерянного зонта такие богатые подарки, что решили часть этих средств потратить на свою свадьбу. Мы также были приглашены.

Позже прибыл губернатор Коломбо с целью осмотреть «Хай-ян це». Он разыскал нас в отеле «Мадрас», где мы к тому времени еще пребывали, и выразил свою признательность за ту энергию, с коей маленькая яхта пресекла действия пиратов.

Затем, порывшись в сумке, он вынул портмоне:

— А здесь сто фунтов, которые вы выиграли, сэр; я проиграл этот спор.

Раффли невозмутимо положил деньги в свою сумку и спросил меня:

— Теперь вы видите, Чарли, как порой славно бывает заключить небольшое пари?

— Вижу, но тем не менее не собираюсь никогда участвовать в подобном.

— Ну конечно! Вы славный малый, Чарли, но если вы ни…

— Остановитесь! Не вы ли вчера говорили мне, что будете считать меня настоящим мужчиной, если мое мнение окажется правильным? Я оказался прав, и вы получили свой зонт назад! Итак?

— Yes, вы действительно настоящий мужчина, это так; но все же не истинный джентльмен, поскольку чураетесь пари, что не присуще настоящему спортсмену. Я вас люблю и жалею от всего сердца. Сделайте одолжение, это вовсе не так тяжело, как вам кажется. У вас есть к тому все задатки, стоит лишь захотеть!..

Глава первая КВИМБО

Одним из выдающихся типажей, коих немало приходилось мне встречать во время путешествий, остается вне сомнений, кафр-басуто[120] Квимбо, бывший, как и хаджи Халеф Омар, сопровождавший меня в странах Востока, спутником моим по Южной Африке. Было в этих людях, столь разных, что-то общее, и в душе моей не было иных чувств, к ним относящихся, кроме любви и радости, как, в свою очередь, у них по отношению ко мне.

Квимбо являл собою, особенно когда сопровождал меня верхом, крайне необычную, я бы даже сказал, необычную до фантасмагоричности, и вместе с тем забавную фигуру. Помимо ситцевого передника, обернутого вокруг чресел, никакой другой одежды у него не было; кроме того он смазывал свое темное мускулистое тело жиром, что предохраняло кожу от укусов насекомых, но и заставляло меня держаться от него на расстоянии не меньше, чем пятьдесят шагов.

Наиболее достойным внимания был вид его волос. Посредством ежедневного, годами длящегося втирания сока акаций он склеил волосы в некую компактную массу, которая придала его прическе сходство с двумя подошвами друг к другу склоненных домашних туфель, пятки которых образовывали угол, в то время как полости для ног были нацелены вверх и служили хранилищем важных для Квимбо мелочей. Растянутые на заре юности мочки ушей он по утрам сворачивал и в каждое из отверстий вставлял по одной из своих табакерок.

Помимо этого, в крыльях носа он носил массивные кольца, а изобретением его собственного эстетического гения являлся широкий ремень из подошвенной кожи, затянутый вокруг шеи, на коем была укреплена пара бубенцов; ежедневно Квимбо снимал их, чистил и водворял на место. Бубенцы при каждом движении хозяина издавали звуки, которые не только вызывали во мне крайнее отвращение, но и могли стать для нас опасными, поскольку мы находились под пристальным наблюдением недругов, которые могли угадывать наше приближение задолго до нашего появления. Я уговаривал Квимбо если не снять бубенцы вовсе, так хотя бы изъять из них языки, и то, что после длительной и упорной борьбы он уступил, говорит о его явном расположении ко мне.

Не менее своеобразной была и его речь. Он весьма сносно изъяснялся на ломаном голландском, но привитые с родным языком прищелкивания и причмокивания делали его речь похожей на стук дятла — столь дробные фразы сыпались у него изо рта. Да и рот его — сколь велик и широк был он! Увлекался ли Квимбо в разговоре, смеялся ли, улыбка, обнажая ряды белых зубов, пересекала его лицо, пролегая от уха до уха, а само лицо в эти минуты напоминало скорее физиономию некоего четвероногого, нежели человека.

Но вряд ли бы кто решился сказать ему об этом, поскольку он был чрезмерно тщеславен и тяготел не просто к красивому, но к красоте высшего ранга. Говоря о своей персоне, он именовал себя не иначе как «прекрасный», «добрый», «мужественный Квимбо». Несомненно, в суждениях своих о красоте он заблуждался, но душевной добротой природа его не обидела. В мужественность его, в коей, признаться, я сначала крайне сомневался, я уверовал чуть позже.

Квимбо был неустрашим, и если речь шла об опасности, которая могла мне угрожать, он, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Я любил его всем сердцем и желал ему лишь добра, но, к сожалению, не смог помочь в трудную для него минуту.

Образно говоря, Квимбо потерял сердце; оно принадлежало красивой простодушной девушке, которую нашел один бур в Калахари еще ребенком, взял с собою и назвал Митье. Как часто слышал я вылетающие из уст кафра блаженно звучащие слова:

— Митье должна стать женой прекрасного, доброго, мужественного Квимбо, потому что Квимбо женится на красивой, юной, прекрасной Митье!

Но ему предстояло познать, что даже прекрасному, доброму, мужественному человеку, если он — кафр, доступно далеко не все, чего бы он желал. Митье стала женой молодого бура, Квимбо вынужден был от нее отказаться.

Я не знал, как утешить беднягу, к тому же подошло время мне уезжать. При расставании со мной он плакал, а лучше сказать, был оскален больше обычного. Внезапно его осенило: вынув из правой мочки табакерку, он протянул ее мне со словами:

— Дорогой добрый минхер[121] едет домой; Квимбо плачет много больших слез, потому что Квимбо не может ехать с ним, но Квимбо дает ему коробку, чтобы минхер думал о бедном, добром, прекрасном, мужественном Квимбо!

Я, конечно же, принял подарок, чтобы не расстраивать беднягу. Я был уверен, что никогда больше мне не доведется увидеть мочку, из коей эта табакерка была извлечена. Несмотря на это, мне выпала честь увидеть, причем не только эту правую, но и левую мочку, а в качестве дополнения к ним еще и всего Квимбо, и притом не здесь, в стране буров, кафров и готтентотов, но где?..

Вернемся в то время, когда мы привели «Хай-ян це» в Галле и вместе со взятыми в плен пиратами передали мудали. Мы дождались приезда губернатора Коломбо и наконец побывали на свадьбе Калади и Моламы; на протяжении всех описанных ранее событий я умышленно обходил вниманием один эпизод, освещением которого и собираюсь занять внимание моих любезных читателей.

Само собой разумеется, команду «Хай-ян це» должно было наказать; вопрос состоял в том, по какому праву наказывать.

На Цейлоне действует один свод законов — равно как для европейцев, так и для коренного населения, однако существуют особые положения для тамилов[122], которые, к слову сказать, называют свой кодекс «Савалами», и для канди[123]. Справедливости ради следует отметить, что основой для общего свода законов служат староголландские правовые источники. По английскому законодательству разбираться могут лишь вопросы судоходного и торгового, я бы даже сказал, коммерческого характера. Надо ли судить похитителей женщин по английским или по староголландским законам?

Этот вопрос был важен для чиновников, но не для Раффли и меня; нас он попросту не интересовал.

Мудали же не мог принять какого-либо решения; однако в ожидании губернатора он вынужден был заботиться о том, чтобы преступники не улизнули. Он разыскал нас в отеле «Мадрас» в надежде получить совет от Раффли. Единственное, на что мудали мог решиться, — это посадить преступников на джонку и приставить к ним усиленную охрану. Раффли ничего не сказал на этот счет, однако вел себя так, будто визит к нему мудали с просьбой о помощи — вещь сама собой разумеющаяся. Помедлив немного, он обернулся ко мне:

— Чарли!

— Сэр! — в тон ему откликнулся я.

— Что вы об этом думаете?

— Ничего.

— Гм! Но у вас должны же быть какие-то соображения.

— Сперва я должен выяснить, какие здесь тюрьмы.

— Они не годятся!

— В таком случае абсолютно ясно, что парней необходимо поместить на корабль, разумеется, под усиленной охраной.

— Well! Я тоже так думаю.

Мудали встал, низко поклонился и вышел, пригласив нас вечером навестить его. Англичанин, придя в одно из своих иронических расположений духа, спросил:

— Что вы скажете об этом человек, Чарли?

— Он считает вас персоной куда более значительной, нежели сам.

— Я хотел бы ему посоветовать именно это! Но у вас, видимо, мнение на этот счет несколько другое.

— Я думаю о вас абсолютно так же, как и вы обо мне.

— Хорошо сказано, очень хорошо! Надо полагать, вы будете рассуждать так же здраво и тогда, когда услышите то, что я сейчас предложу.

— Я весь внимание, сэр!

— Вы намерены отсюда следовать в Суэц, а потом домой?

— Нет, в Бомбей.

— Из этого ничего не выйдет!

— О?

— Абсолютно ничего! Я приехал оттуда и не желаю так быстро попасть обратно. Что вам искать там без меня?

— То же, что и везде. Мой план ведет меня туда!

— Ваш план! Превыше всего — план! Какой разумный человек составляет планы? И к тому же такие! Берите крепости, коль они на пути! Вы — исключительный товарищ, каких я еще не встречал. Вы впитываете в себя все нелепости и ошибки, вы полны ими, но вам необходимо быть хорошим, добрым, чтобы хотеть или не хотеть. Я вас пока от себя не отпускаю!

— Вы думаете, меня удастся удержать?

— Yes!

— Каким же образом?

— Гм! Не угодно ли пари?

— Нет. Я никогда не спорю.

— Немыслимо! Сперва дождитесь, когда я вам скажу, какое пари подразумеваю! Я ставлю сто фунтов на то, что вы останетесь со мной. Скажите же, что вы поставите против?

— Ничего.

— Невозможный человек! Это пари я непременно бы выиграл! Вы поедете, Чарли?

— Куда?

Он вскинул голову так, что даже пенсне подпрыгнуло у него на носу, посмотрел через стекла куда-то мимо меня и вымолвил лишь одно слово, но с какой-то необычайной интонацией:

— Ябадиу!

Это слово не оказало бы должного воздействия на кого-либо, но только не на меня; тем не менее я спросил, старясь придать голосу безразличный тон:

— И дальше?

— Что дальше? Каков вопрос! Неужели же вам не ведомо, что означает «Ябадиу»?

— Это старое название Явы. Еще во времена Птолемея остров называли так.

— Правильно! Итак, Ява! Ну и что вы теперь скажете?

— Вы хотите ехать туда, сэр?

— Хочу ли я? Не знаю, кто бы мне мог это запретить. А есть ли человек, который бы имел право запретить это вам?

— Нет.

— Итак, договорились: мы отправляемся на Яву!

— Тише едешь — дальше будешь, сэр Джон. Если никто и не вправе вмешиваться, все же есть один, кто должен дать согласие.

— Кто же это?

— Я сам!

— Pshaw! Ни о чем не спрашивайте! Хотел бы я знать, что вы имеете против! У вас нет желания?

— Желание есть, но время, время!

— Не говорите о времени! Такой путешественник, как вы, всегда располагает временем. А что касаемо остального, о чем вы думаете, то вплоть до самой малости, вплоть до булавки, вы будете моим гостем!

— Не об этом я сейчас думаю.

— О чем же?

— О том, что поездка на Яву отдалит меня от родины вне всякой меры.

— Этой мыслью вы не можете гордиться, Чарли; все пути ведут в Рим, а для вас должно быть очевидным, что с запада ли, с востока ли, через Африку либо через Америку, но вы попадете в свое гнездо. Я крайне удивляюсь, что… — Он не договорил.

Снаружи раздались музыка и песни, и к нам вошел старший из слуг, который сообщил, что нам необходимо спуститься на веранду, поскольку нас хотят видеть.

— Кто хочет нас видеть? — удивленно спросил Раффли.

— Люди, пришедшие ради вас, чтобы вас чествовать и благодарить.

— За что?

— Девушки, которых вы спасли, шествуют по городу.

Раффли, лицо которого приняло несколько загадочное выражение, поправил пенсне и спросил:

— Мы тоже должны пройти со всеми по городу?

— Ваша светлость, кто должен был об этом думать? — с этими словами испуганный служащий выскочил за дверь.

Раффли, смеясь, кивнул мне:

— Well, что ж, посмотрим! Но прежде я скажу вам, что твердо решил рассчитывать на ваше участие в поездке. Для подготовки мне нужно три дня; именно столько я даю вам, чтобы вы наконец решили. Но берегитесь, если не захотите участвовать!

Снаружи в свете факелов стояли девушки, богато украшенные цветами. При виде нас раздались крики приветствий, гремела музыка. Так продолжалось долгое время.

Вскоре мы нанесли визит мудали. Там узнали, что лейтенант из местных с десятью солдатами отправился на джонку охранять злоумышленников. Я спросил, достаточно ли солдат. Но мудали успокоил, сказав, что преступники крепко связаны. Поскольку предыдущая ночь выдалась бессонной, мы оставались в гостях, насколько это позволяли приличия, а затем отправились спать.

Встали мы на следующее утро лишь тогда, когда нас разбудили. Мудали вновь выразил желание говорить с нами. Это могло оказаться чем-то важным. И все же, стоило мне подумать, насколько почтительно этот человек относится к нам, я сразу же говорил себе, что подобный прием не мог быть таким, не будь Раффли родственником губернатора.

Мудали выглядел крайне серьезным и торжественным, и тем более неожиданным прозвучал его вопрос, обращенный к англичанину:

— Сэр, где живут духи?

Раффли, чье лицо от удивления вытянулось и пенсне привычно запрыгало на носу, посмотрел на вопрошающего, почесал затылок, а затем ответил:

— Духи?.. Гм! Духи?..

— Да, духи, — кивнул мудали.

— А какие? Ведь духи бывают разные.

— Разные?

— Да. К примеру, духи жизни, духи вина, ну и так далее…

— Сэр, я не шучу. Я имею в виду настоящих духов.

— Настоящих? Гм! Вроде привидений?

— Это абсолютно безразлично, дух это или привидение.

На этот раз я опять явился свидетелем того, как на лице сэра Джона появилось более ироническое, нежели просто шутливое, выражение:

— Это не безразлично. Человек может отогнать духа, но с привидением уже, увы, ничего сделать нельзя. Неужели в прошлую ночь нас посетило привидение?

— Да!

— Где?

— На джонке!

— На китайском судне?

— Да.

— И вы в это верите?

— Да, я верю в это.

— А я — нет. Привидений, в основном, не бывает, а если какому-то вашему солдату очень захотелось увидеть что-то подобное, то либо он действительно видел это, либо у этого привидения есть и мясо и кости, — готов спорить на тысячу, на пять тысяч фунтов! Не может ли идти речь о попытке пленников освободиться?

— Нет.

— Нет? Но это мог быть лишь кто-то из заключенных, поскольку, кроме них и солдат, на корабле больше никого не было.

— Это не был ни один из них. Преступники крепко связаны и не могут освободиться; это было нечто другое, это был дух.

Он сказал это так убедительно, что Раффли перестал чесать затылок и повернулся ко мне:

— Чарли!

— Сэр?

— Существуют ли духи?

— Да.

— А привидения?

— Нет. А был ли кто-нибудь, кто это видел? — Последний мой вопрос был обращен уже к мудали.

— Часовые.

— Один из них или их было несколько?

— Все. Лейтенанта я вызвал сюда, если вам угодно, он расскажет все сам.

Я встал и впустил этого человека. Он не был похож на труса, но все его предки воспитывались в подобных суевериях. Он должен был все рассказать.

Полночь, как известно, во всех частях света и у всех народов является часом духов, а в эту полночь на джонке поднялся сильный ветер и появился дух.

— Откуда он пришел? — спросил я.

— Этого никто не знает, он был там.

— Как долго вы его наблюдали?

— Всею лишь несколько минут.

— Куда он направился после этого?

— Мы не видели, он пропал!

— Как он выглядел?

— Ужасно! Наши сердца дрогнули.

— Ужасно? Что ты имеешь в виду? Опиши его подробнее.

— Этого я не могу. Кто может описать духа?

— Он выглядел как зверь?

— Нет.

— Как человек?

— Нет.

— В обличье кого он явился вам?

— Ни в одном из тех, что мне известны.

Предосторожности ради я задал еще несколько вопросов.

— Сегодня никто из заключенных не отсутствовал?

— Нет, сэр.

— Все привязаны крепко?

— Да.

— Стало быть, ни один не убежал и все привязаны крепко?

— Да, сэр.

Я посмотрел на Раффли, а он — на меня; мы громко захохотали.

— Не смейтесь, милорды! — боязливо вскричал мудали.

— Духи, с которыми мы имеем дело, не будут мстить, поскольку они сами весьма рады, если с ними ничего не случится, — отвечал Раффли. — Впрочем, мы с вами прогуляемся туда и обследуем все более тщательно. Чарли, пойдете со мною?

— С удовольствием! — откликнулся я.

— У вас есть соображения, кто может быть этим духом?

— Пока еще нет.

— Может быть, все-таки пари?

— Нет, увольте.

— Но вы же можете выиграть! Я став…

— Не ставьте ничего, сэр, — прервал я его, — я никогда не спорю.

— Да, это беда, это ваша настоящая беда… Несомненно, вы избегаете сегодняшней ставки именно потому, что речь идет о духе!

Позавтракав, мы отправились в гавань, а оттуда на джонку. Вчерашнюю охрану к тому времени еще не сменили; поэтому мы увидели всех участников ночных событий. К сожалению, некоторые из них знали не больше, чем мы сами. Мы поняли, что о призраке они больше слышали… Естественно, в первую очередь мы спустились в трюм, чтобы увидеть преступников. Их путы оказались в полном порядке; ни один, будь у него такое желание, не смог бы освободиться сам, без посторонней помощи.

Однако на следующее утро мудали оповестил нас, что в полночь духа видели еще раз. На этот раз он был замечен офицером новой смены караула, и теперь очевидец ожидал нас. Хронология событий в точности совпадала со вчерашней. Вначале поднялся ветер, а потом появился дух, чью внешность так и не удалось рассмотреть, а потому, как и вчера, описание не состоялось.

— Это действительно был ветер? — спросил я.

— О, очень внезапный, — отвечал лейтенант.

— Вы его чувствовали?

— Очень хорошо.

— Откуда появился дух?

— Я не знаю, он там был.

— А куда он ушел?

— Не могу сказать, он пропал.

— Вы видели, что он двигался?

— Да, сэр!

— В таком случае вы должны знать, в каком месте судна он находился.

— Он дошел до грот-мачты.

— С какой стороны?

— Этого я не видел.

— Вы либо не открывали глаз, либо страх затмил их. Мы пойдем, чтобы еще раз проследить всю эту историю с привидением.

Так мы и поступили, но нашли все то же, что и вчера. Перебирая корзины с провизией, наваленные возле грот-мачты, и пытаясь каким-то, мне самому неведомым, образом связать их с привидением, и не видя ровно никакой связи, я распалялся все более и более. Гнев мой не был направлен ни на это злосчастное привидение, ни тем более на злосчастных сингальцев, а на самого себя: ранее я решал и более сложные, запутанные вопросы, а в этой ситуации чувствовал себя совершенно беспомощным. Не было ни единой сколь-нибудь здравой мысли по этому поводу.

Придя вечером домой, Раффли, всю обратную дорогу насвистывавший что-то весьма насмешливое, обратился ко мне:

— Мне вас крайне жаль, Чарли. Призрак с корабля переместился прямиком в вашу голову. Я, к примеру, отнюдь не удивлюсь, если вы внезапно начнете чувствовать сильный ветер!

— Вольно вам смеяться! А меня крайне сердит то, что я до сих пор не могу найти никаких следов.

— Неужели же никаких?

— Можно предположить, что у вас есть какие-либо мысли по этому поводу?

— Всего лишь одна, но какая! Привидение приходит с берега.

— А я полагаю, что оно находится внутри джонки.

— Хотите пари? Я ставлю сто гиней[124] на то, что я прав. А вы поставьте десять золотых.

— Для споров и пари у меня нет денег. К тому же сегодня вечером привидение будет поймано!

— И кто же его схватит?

— Я.

— Вы? И вы пойдете на джонку один?

— Вы желаете составить мне компанию, сэр?

— Конечно, конечно! Сознайтесь, что вы — необыкновенный человек. Вы должны были родиться в Раффли-Касл!

— Вашим старшим братом? А как же ваши титул и герб?

— Они мне не нужны! Вот охота на привидение — это да!

— Кстати, на грот-мачте я обнаружил следы. Это был зверь или…

— Или, — перебил он меня, — человек, который вознамерился освободить пленных. Впрочем, Чарли, мне пришла одна мысль: а что, если вся эта история лишь шутка, причем шутка одного из солдат?

— Ни один из них не заступал в караул дважды.

— Значит, в каждой смене свой шутник.

— Сингальцы для этого слишком набожны и почитают духов. Привидение — это не шутка, и поэтому стоит отнестись к нему так же серьезно.

— Будем ли говорить об этом мудали?

— Безусловно. Без его разрешения нам на джонку не попасть.

— Признаться, когда мне чего-то хочется, я это делаю и без каких-то там разрешений. Впрочем, как вам будет угодно.

Мудали, услыхав о нашей затее, дал моментальное согласие, объявив нам, правда, под большим секретом, что новая смена караула откровенно напугана.

— Если бы они знали, что вы собираетесь туда, они бы вздохнули свободнее, — сказал он.

На часах было около двенадцати вечера, когда мы взошли на палубу джонки.

На юте уже было сооружено некое подобие шкафа, кое предназначалось для лейтенанта; лишь там он чувствовал себя в безопасности. Для нас с Раффли встал вопрос, где же нам располагаться для наблюдения. Сэр Джон придерживался мысли, что привидение приходит с берега, а следовательно, взбирается по якорной цепи, поэтому там он и обосновался. Мне же необходимо было одновременно обозревать трюмные люки и грот-мачту. Посему после недолгих размышлений я устроился в рубке.

Ночь выдалась светлая. Несмотря на то, что луны не было, то тут, то там в просветы между белыми завесами облаков проглядывали звезды.

С церкви, укрытой туманом, пробило двенадцать — час духов настал; я весь обратился в слух. Прошло пять минут, затем еще пять. Неужели не придет? Вдруг — что это? Легкий хлопок у переднего люка. Я был прав — парень попался!

В два прыжка достигнув люка и даже не успев как следует разглядеть «привидение», я повалил его и заломил ему руки за спину, приговаривая:

— В последний раз ты появляешься на этом корабле! Где же твой ветер, с которым ты приходишь?

Внезапно из-под меня прозвучал приглушенный, но такой знакомый голос:

— Хай-хо! В вас вселился дьявол? Дайте мне воздуха!

Гром и молния, это был мой англичанин! Я помог ему подняться, после чего спросил:

— Что вы там искали?

— Мне в голову пришла мысль, верно ли я выбрал место для наблюдения. Затем я обнаружил здесь эту коробку, под которую и пытался… — он не договорил.

Внезапно со стороны заднего люка раздался пронзительный и вместе с тем глухой свист. При всей суеверности сингальцев неудивительно, что они его принимали за ветер.

— Это призрак, Чарли, быстрее! — закричал Раффли и бросился вперед, но, споткнувшись об опрокинутую корзину, растянулся на палубе. Не дав себе ни малейшей передышки, он тут же вскочил и почти нырнул в люк. Будучи от него на приличном расстоянии, я мог только крикнуть:

— Держи его!

— Уже поймал! — отвечал англичанин. — All devils[125], держи его! Он ушел.

В неверном свете звезд я увидел, как «дух» поспешил к переднему люку, и вдруг услышал ломаную голландскую речь:

— Лови прекрасного, доброго, мужественного Квимбо, если сможешь!

«Прекрасный, добрый, мужественный Квимбо» — я стоял как громом пораженный! Ужели я в бурском поселении на Виттерумберге в Южной Африке? Или на китайском судне в Галле? Я узнал голос моего бравого кафра-басуто, несмотря на вереницу лет, прошедших с момента нашей последней встречи.

Квимбо скрылся; тут я заметил лорда, закрывающего лицо руками.

— Что с вами, сэр? — спросил я его.

— Он громыхнул, как в литавры!

— А вы слышали то, что он кричал?

— Слышал? Да у меня голова раскалывается!

— Сегодня у вас неудача, сэр, большая неудача!

— Но, во всяком случае, мы теперь знаем, что имеем дело не с духом, а с живым человеком. А не угодно ли пари? — спросил он, поднимая с палубы какой-то предмет.

Это была дыня, фунтов на восемь.

— О чем?

— Что я надену ее на голову этому духу.

— Я не буду спорить.

— Почему?

— Вы можете проиграть.

— Я, вот увидите, встречу его вновь и надену ему эту дыню прямо на голову.

— Вы не сделаете этого! Вы ведь не захотите портить голову одному из моих друзей?

— Что вы говорите?!

— Да, он — мой верный слуга, кафр-басуто, сопровождавший меня по стране буров. К тому же он не способен стать разбойником.

— Но, Чарли, коим образом кафр из Южной Африки попал в компанию с восточноазиатскими разбойниками?

— Это мы узнаем от него. А теперь нам необходимо его найти.

— Нам нужен свет.

— Его мы найдем в каюте капитана. Кстати, мне кажется, нам стоит пойти и навестить нашу охрану.

Когда мы подошли, лейтенант спросил:

— Милорды, дух исчез?

— Нет, он еще здесь.

— Он не растворился в воздухе?

— Он и не растворится, поскольку это живой человек, несчастный человек, которого похитители женщин принуждали жить у них на судне.

После того, как, позаимствовав огня в капитанской каюте, мы спустились в трюм, то, кроме арестантов, никого не обнаружили. Мы отправились в балластовый отсек — там тоже никого не было, но я увидел, что балласт состоит из песка. Пока я обдумывал про себя это открытие, ко мне подошел Раффли:

— Чарли, вы знаете, кто ваш друг? Он призрак! Этот Квимбо, как вы его называете, исчез бесследно… Предлагаю пари!

— Нет, я не буду спорить. И, кроме всего, мне будет крайне неприятно брать у вас деньги, сэр Джон.

— И как же, хотел бы я знать, вы собираетесь выиграть?

— Я просто знаю, где он.

— Где же?

— Скажите, вы ничего не замечаете?

— Нет, песок ровный.

— Да, ровный, но справа; слева же, смотрите, — некое возвышение с отверстием. Кроме того, что вы видите в углу?

— Дыни.

— Правильно! Квимбо необходимо было есть и пить, и по ночам он выходил на палубу, чтобы запастись провизией. И для маскировки он выбрал образ духа.

Я позвал:

— Квимбо, выходи!

Никакого ответа.

— Квимбо, тебе ничего не сделают!

Вновь тишина. Прошло столько лет, возможно, Квимбо успел забыть мой голос…

— Это я, добрый дорогой Германия, с которым ты был у бура Ван хет Рура.

Квимбо, как правило, не различал национальной принадлежности человека и называл англичанина Англией, немца — Германией, а француза — Францией.

Но вот песок пришел в движение, и из глубин раздался голос, приглушенный толщей балласта:

— Дорогой добрый Германия, получивший коробку от красивого, доброго, мужественного Квимбо?

— Да.

— Mijn tijd, mijn tijd![126] Красивый, добрый, смелый Квимбо сейчас же выйдет из песка!

Его явление сопровождалось неимоверным количеством прыжков, криков, верчений на месте, лобызаний, так что в скором времени мне пришлось призвать Квимбо к благоразумию, поскольку я опасался, и скорее всего небезосновательно, оказаться задушенным.

— Квимбо, я тоже рад нашей встрече! Но я крайне изумлен, что вижу тебя здесь, на пиратском корабле!

— О, Квимбо не вор, он просто был в услужении у похитителей женщин. Квимбо был пойман пиратами и должен был чистить корабль и прислуживать капитану.

— Что ж, все это ты мне расскажешь наверху.

— Наверху? Но там солдаты! Они схватят доброго, мужественного Квимбо!

— Ты под моей защитой.

— Значит, Квимбо свободен?

— Да.

— И может идти в Басутоленд?

— Да.

— Или идти или ехать в Чилачап?

— А что это?

— Красивый город, где живет минхер Бонтвернер.

— А где находится этот город?

— На далеком-далеком прекрасном острове Сераю.

— Сераю? Сэр Джон, может быть, вам знакомо это название?

— Нет, — отвечал англичанин, почесывая затылок.

— И мне не знакомо… Впрочем, стойте! Сераю — это река.

— Да, Сераю — река, много воды, — подтвердил Квимбо.

— Вот именно, Сераю — река на острове Ява. А Чилачап — портовый город на южном побережье. Вы только подумайте, сэр Джон! Этот кафр успел побывать даже на Яве! Квимбо, ты непременно должен обо всем рассказать нам наверху.

— Не лучше ли будет пойти в отель? — спросил Раффли.

— Нет, возможно, мы получим какие-либо сведения о пиратах, и мне не хотелось бы уходить с корабля.

Когда мы проходили мимо связанных пиратов, капитан прошипел какое-то проклятие; относилось ли оно к Квимбо либо к тому, что мы его нашли, не знаю.

Войдя в каюту капитана, которую мы избрали как наиболее удобную, Квимбо сразу же попросил накормить его. Насытившись, он начал рассказывать — но как! Не делая пауз, смысловых и интонационных выделений, употребляя за пять минут столько выражений из родного языка да еще из голландского, сколько другой не вспомнил бы и за день. Несколько наших попыток заставить говорить его медленнее ни к чему не привели, поскольку Квимбо никак не мог понять, почему «добрые, дорогие господа» не понимают то, что он говорит.

Внезапно меня осенило:

— Послушай, мы действительно не понимаем, что ты говоришь. Лучше я буду задавать вопросы, а ты — отвечать на них.

— Да! — кивнул он, полностью со мною согласный.

— Тогда расскажи, что ты делал после того, как мы с тобой расстались.

— Несчастный Квимбо не хотел жить с людьми, которые отняли у него Митье, и ушел в Кейптаун, где минхер Бонтвернер нашел умного, мужественного Квимбо и Квимбо стал его слугой.

— Он нанял тебя как слугу? В таком случае ты должен знать, кем был твой минхер?

Не успел Квимбо ответить, как Раффли сказал:

— Когда-то в Кейптауне знавал я одного Бонтвернера, холостого торговца алмазами; у него еще был старший брат… Может быть, его имеет в виду Квимбо?

— Квимбо, чем занимался минхер Бонтвернер?

— Торговал алмазами и другими драгоценными камнями.

— А была ли у него жена?

— Нет, жены не было; и у старшего брата не было жены. А потом минхер узнал, что в Чилачапе умер его брат, и поехал туда. Он взял деньги брата, сел вместе с Квимбо на корабль и поехал обратно в Кейптаун. Но по дороге корабль окружили лодки, разбойники убили капитана и матросов, а минхера Бонтвернера и Квимбо увезли на остров, где они были пленниками разбойников.

— Как называется это место?

— Ху-Няо.

— Ху-Няо? Гм! Это китайское название и означает «птица-тигр». Это остров?

— Нет.

— Материк?

— Нет.

— Может быть, полуостров?

— Да, это полуостров. И там сейчас находится минхер Бонтвернер. Он пишет письма, потому что разбойники хотят еще больше денег.

— А куда он пишет?

— В Чилачап.

— А кому?

— Минхер не говорил это Квимбо.

У меня было к Квимбо еще много вопросов, но меня перебил Раффли:

— Оставьте пока вашего Квимбо в покое, Чарли! Он все равно не даст точных сведений. Он, как бы это лучше сказать, настоящий «Квимбо».

— Но, сэр, я хотел бы знать, где…

— Где держат минхера Бонтвернера?

— Да.

— Это нужно узнать не у Квимбо.

— У кого же в таком случае? Может, вам известен кто-либо, к кому можно обратиться?

— Да.

— И кто же?

— Похитители женщин.

— Pshaw! Они ничего не скажут!

— Уверяю вас, что если подойти к этому с должным вниманием, то в течение одного допроса все станет известно. Единственно, о чем бы я хотел просить вас, предоставить это дело мне.

— С удовольствием, хотя, признаться честно, я в этом сомневаюсь.

— И почему же? Неужели вы полагаете, что страх смерти не способен развязать этим людям языки?

— Христианам — возможно. Но мы имеем дело с людьми, для которых вера, совесть, надежда и страх не имеют значения.

— Что ж, увидим.

Мы вошли к арестованным; Квимбо оставили в капитанской каюте. Но какие бы вопросы ни задавал Раффли пиратам, ответов не последовало. Раффли начал выходить из себя:

— О, варвары!

— Мне кажется, сэр Джон, нам надо действовать по-другому.

— Как же?

— Нужно узнать, куда приходят ответы на письма Бонтвернера.

— Как же вы это узнаете?

— Следите за глазами капитана, пока я буду с ним разговаривать.

Я подсел к капитану и начал говорить по-китайски:

— Ты не хотел бы сказать свое имя?

Он не ответил.

— А также я бы хотел узнать, где вы прячете минхера Бонтвернера.

Снова тишина.

— Твое молчание ничего не значит, — продолжал меж тем я. — Мы и так освободим его, когда приплывем в Ху-Няо.

Я умышленно выделил это китайское название. Капитан ничего не ответил, но в глазах его мелькнули искорки злорадного смеха.

— А, впрочем, я оговорился, я хотел сказать «Ху-Цяо».

Сознательно поменяв в названии одну букву, я добился того, что во взгляде капитана, все еще хранившего молчание, просквозил испуг.

Выйдя от арестованных, Раффли спросил меня:

— И чего вы добились этими вопросами?

— А смотрели ли вы на выражение лица капитана?

— Да. Вначале он улыбался, как бы сознавая свое превосходство над вами, но потом испугался.

— Абсолютно верно! Дело в том, что я сомневался, что слово, сказанное Квимбо и означающее буквально «птица-тигр», истинное название этого места. Так оно и вышло: Квимбо неправильно запомнил слово «Ху-Цяо», которое означает «Мост Тигра».

— Допустим. Но где в таком случае лежит этот полуостров?

— Где-то на побережье Суматры. Необходимо его найти.

— Каким же образом, смею вас спросить? Объехать всю Суматру и у жителей каждого полуострова спрашивать его название?

— Я полагаю, мы могли бы воспользоваться картами пиратов.

— Well, но я думаю, что этим можно заняться завтра.

Квимбо был переселен в отель, где ему, без сомнения, было гораздо приятнее, чем в трюме.

На следующее утро мы едва успели приступить к первому завтраку, как появился мудали, горя нетерпением узнать развязку всей этой истории. Раффли, поведав ему обстоятельства «дела о привидении», не удержался, чтобы не отпустить пару едких замечаний в адрес охраны и его, мудали, персоны. Последний, приняв крайне важное выражение лица, потребовал немедленно выдать ему Квимбо ввиду того, что он должен быть наказан дважды. Я просто рассмеялся, а Раффли посмотрел на чиновника весьма удивленно:

— Наказан дважды? Вот как?

— Он напугал солдат; кроме того, он обнаружен на пиратском судне и, следовательно, тоже является разбойником.

Сэр Джон перебил сингальца:

— Что с вами? Вы помните, кто я?

— Вы — родственник генерал-губернатора.

— Чудесно. А этот джентльмен, сидящий рядом?

— Ваш друг.

— Прекрасно. Ну а Квимбо?

— Он… Он… — Он запнулся.

Раффли договорил за него:

— Квимбо — слуга этого джентльмена. Что из этого следует? Можете вы это сказать?

— Нет, — признался сингалец, явно обескураженный начальственным тоном Раффли.

— Это же и ребенку ясно! Здесь сидят родственник генерал-губернатора, и его друг, и слуга его друга. А из этого следует, что Квимбо — слуга генерал-губернатора.

Мудали не отвечал, покачивая недоверчиво головою.

— Как? Вы не верите? Я полагаю, что вы считаете себя джентльменом, и именно как с джентльменом буду с вами разговаривать. Чарли, принесите мои пистолеты!

Тут сингалец вскричал:

— Подождите, я верю вам!

— И в то, что Квимбо не разбойник, а честный человек?

— Да!

— В таком случае я бы посоветовал вам сделать вид, будто на корабле не было обнаружено никакого кафра по имени Квимбо.

— Почему?

— Потому что вы же сами считали его привидением. Если, конечно же, вам угодно, я могу рассказать обо всем генерал-губернатору, когда он приедет, либо можете рассказать ему сами.

— Мы ничего ему не скажем. Кстати, губернатор прибудет сегодня. Он приедет, чтобы вершить суд.

Приехавши, губернатор выслушал рассказ Раффли о Бонтвернере и распорядился объявить пиратам, что тот, кто сообщит необходимые сведения о Мосте Тигра, избегнет смертного приговора. Ни один из них не выдал секрет, и вечером все они висели на рее.

Мы же, полагаясь теперь на самих себя, обратились к картам. Труды оказались напрасными, поскольку ни на одной карте мы не нашли названия Ху-Цяо.

Я пробовал экзаменовать Квимбо — может быть, он запомнил направление, но Квимбо сказал, что ничего не знает, поскольку все время сидел, запертый в трюме.

В то же время мы вспомнили, что видели в капитанской каюте еще какие-то карты, не принятые нами во внимание. Ими оказались штурманские карты Никобарских островов; тщательность, с которой эти карты были нарисованы, натолкнула меня на мысль о кроющемся в них тайном смысле.

На следующий день, упомянув в разговоре Никобарские острова, я услышал в ответ:

— Никобар? Квимбо знает Никобар!

Тут мне пришло в голову, что на Никобарских островах проживают малайцы, и я решил выяснить, знакомы ли Квимбо малайские названия:

— Не видел ли ты остров, который называют Пуло-Сембилан?[127]

На лице его отразились проблески воспоминания, и он ответил, радостно кивая:

— Билан… Билан… Квимбо уже видел; Билан — много островов в большой воде. Корабль стоял возле островов… Билан…

— А у какого из островов?

— Квимбо не знает.

Тут я принялся медленно, делая паузы, перечислять ему все острова. Он слушал меня с напряженным вниманием. Лишь, когда я дошел до названия Теланджанг[128], лицо его прояснилось:

— Тел… Тел… Ланджанг… Ланджанг… О, этот остров Квимбо видел!

— А можешь ты вспомнить, почему корабль стоял там? Та Ци там живет.

— А кто он?

— Та Ци разбойник, большой, сильный великан.

— Та Ци был в джонке, когда на вас с минхером Бонтвернером напали и пересадили на пиратский корабль?

— Да, Та Ци был там.

— А почему ты решил, что Та Ци живет на Теланджанге?

— Он там сошел.

— Он брал с собою какие-нибудь вещи?

— Взял с собой бочку… две бочки… много бочек.

— А с берега на корабль что-нибудь передавали?

— Дыни, кокосы, фрукты, все, что на корабле едят.

— А теперь я задам тебе вопрос, который для меня крайне важен. Этот Та Ци был на корабле, когда тебя приняли на Мосту Тигра. Значит, он знает, где находится остров с таким названием?

— Та Ци стоял там, он все знает.

— Хорошо, а какую роль он играл на корабле? У него есть звание?

— Когда капитан его звал, он говорил «теу».

— Теу? В таком случае, он — офицер. Можешь ты сказать, сопровождал ли он вас на Мост Тигра?

— Он сошел с корабля и шел на Мост Тигра.

— Он видел твоего господина Бонтвернера?

— Он видел его и даже говорил с ним.

— О чем?

— Квимбо не слышал, далеко стоял.

— Жаль! А теперь скажи-ка, является ли капитан командующим всем на полуострове?

— Нет, командующий — Линь Дао.

— Его имя означает «Повелевающий Меч», в то время как Та Ци переводится как «Великое Мужество». Поскольку все имена подобного толка обычно связываются с личными качествами их обладателей, не лишне было бы отнестись к нему с особой осторожностью.

Последние слова были обращены к лорду, который, хотя и сохранял молчание, принимал тем не менее в нашем разговоре самое деятельное участие. Сделав пренебрежительный жест, он заметил:

— Мне нечего опасаться. Может быть, вы, Чарли?

— Излишний вопрос!

Я попытался выяснить у Квимбо еще некоторые детали, но, к сожалению, запас знаний этого достойного представителя африканской братии был исчерпан. Потерпев фиаско, я обратился к Раффли:

— По крайней мере, мы теперь располагаем кое-какими сведениями, которые возможно принять в качестве отправной точки. Этот Линь Дао — несомненно, верховнокомандующий этой шайки и проживает он на Мосту Тигра. Та Ци, если можно так выразиться, является кастеляном на Теланджанге, куда в первую очередь нам и следует отправиться, чтобы выяснить, где же находится этот полуостров.

— Гм! Заключим пари?

— Нет.

— Сперва послушайте. Я готов поставить пятьдесят, даже сто фунтов на то, что он нам ничего не расскажет.

— Спорьте лучше с Квимбо, сэр!

— Вы что же, вправду считаете, что мне пристало спорить с кафром? Нет, вы действительно хотите ехать со мной и освободить минхера Бонтвернера?

— Да, и я верю в удачу!

— Прекрасно! Когда же мы выступаем?

— Завтра поутру, с отливом.

— Яхта готова уже сейчас.

— Подобное предприятие не терпит спешки, необходимо подготовиться.

— Ну, что ж… А ваш Квимбо едет тоже?

Квимбо ответил за меня:

— О, прекрасный, добрый, мужественный Квимбо едет с вами! Он освободит минхера Бонтвернер и убьет всех Китай, Малай и всех пиратов.

Глава вторая ТА ЦИ

Группа Никобарских островов расположена приблизительно вдоль 93-го градуса восточной долготы, южнее Андаманских островов и к северо-западу от Суматры. Климат островов приближается к тропическому; однако сама атмосфера с полным правом может считаться нездоровой, поскольку, а при отливах это еще заметнее, заросли мангровых деревьев вкупе с обширными болотами, раскинувшимися вдоль побережья, рождают лихорадку, коя не щадит даже местных жителей.

По этой причине, после ряда неудачных попыток колонизовать эту местность, англичане в 1869 году решили устроить здесь колонию для преступников, которая находилась бы в ведении губернатора Андаманских островов. Основную массу высылаемых сюда преступников составляют сипаи[129].

Что касается природы Никобаров, ни один человек, не будучи мастером кисти или карандаша, не способен передать, хотя бы отдаленно, ту девственную нетронутость ее, то разнообразие животных и растений, которое поражает при первом же знакомстве с Никобарами.

Среди растительности выделяется пандан. Как и пальма, пандан относится к растениям с однодольными плодами. Временами мне кажется, что это — растение эпохи сотворения мира…

Такие леса — явление весьма обычное на побережье тропических морей; все берега покрыты зарослями, а море несет свои воды, изредка пошевеливая волнами, ожидая прилива.

Из-за труднопроходимости джунглей дома коренных жителей, стоят ли они обособленно или образовывают лежащие рядом деревни, располагаются в непосредственной близости от взморья.

Колония содержит около ста заключенных и находится на острове Каморта. В основном это люди, осужденные пожизненно, хотя изредка встречаются и приговоренные к очень длительному сроку.

Как и предполагалось, минхер Бонтвернер отправил в Чилачап на острове Ява письмо, и без особых сложностей мне удалось заполучить интересовавшие меня сведения относительного того, куда должен быть отправлен ответ.

Это место становилось точкой отсчета в наших поисках дороги на Мост Тигра. Помимо этого существовал еще Та Ци, который знал, где лежит Мост Тигра; но скажет ли он нам об этом?

Мы уже достигли прохода Десятого Градуса, отделяющего Никобарские острова от Андаманских, но к мысли, хоть сколько-нибудь здравой, никто из нас еще не пришел.

— Готов биться об заклад, — сказал Раффли, — что из этого парня не удастся вытянуть ни единого слова.

— Не остается ничего, как ждать случая. У меня пока мыслей нет.

— У меня тоже. К тому же, как подумаешь о сложности с языками…

— О каких сложностях идет речь? Та Ци — китаец.

— Вы хотите сказать, что будете разговаривать с ним на его родном языке? Хорошо, допустим, но перед этим необходимо попросту найти его.

— Так что же? Люди, которые там живут…

— Называются никобарцы, — закончил за меня Раффли. — Вы поймете их язык?

— Гм! Никобарцы — это смесь малайцев и бурмейцев, поэтому маловероятно, что меня с моим малайским и индийским могут понять.

— Я, признаться, владею языком так же… Быть может, лучше спросить нашего Махабу?

Махаба был приятелем нашего прежнего приятеля Калади, на чьей свадьбе, собственно, мы и познакомились. За долгое время плавания матросом он хорошо узнал индийские и китайские моря и обладал поистине энциклопедическими познаниями в малайском и индийском языках. На вопрос Раффли сингалец ответил, что остров Теланджанг ему знаком, а с тамошними людьми очень просто можно будет договориться.

Прошло какое-то время, и мы услышали возглас Махабы, выражающий крайнее удивление:

— Сагиб, лодка!

— Какая?

— Андаманская!

— Что ж, посмотрим… — Раффли извлек подзорную трубу и некоторое время смотрел вдаль, потом изрек:

— Это две узкие лодки, соединенные меж собою бортами. Они, похоже, собираются подплыть к нам.

— Не пускай их, сагиб, не пускай!

— Почему же?

— Это бедные черти, которые гребут на свою свободу.

— Я тебя не понимаю.

Я понял, наконец, о чем идет речь, и объяснил англичанину:

— Несомненно, это беглые каторжники.

— Беглые каторжники? Они бегут с Андаманских островов?

— Безусловно.

— Они хотят попасть на Никобарские?

— Я тоже так думаю.

— Тогда они не беглецы.

— Отчего же?

— На Никобарах их, безусловно, схватят. Тот, кто действительно бежит с Андаман, держит курс прямо на север, на материк.

— Сомневаюсь. Через столь людные места? Это слишком опасно. Лучше всего двигаться в сторону северной оконечности Суматры.

— Тогда они попадутся на Никобарах.

— Нет, если они умны и осторожны. Чиновник есть лишь на Каморте. Если беглецы минуют этот остров, они будут спасены.

— Гм! Вы так полагаете? Беглые каторжники? Но я — англичанин, и мой долг — схватить этих молодчиков.

По приказу лорда руль переложили влево, и яхта, продвинувшись на два корпуса, оказалась вблизи беглецов.

Теперь мы могли хорошо разглядеть их. Все их одеяние составляли длинные, до щиколоток, рубахи с неизвестным мне знаком на рукавах.

— О, отделение Острова Гадюк, куда ссылают самых опасных! — проговорил лорд. Затем, перегнувшись через мостик, он обратился по-английски к гребцам, со страхом взирающим на него: — Откуда вы, ребята?

— С малого Андамана, сэр! — отвечал один из них на том же языке.

— И куда же?

— На Каморту, к родственнику на похороны.

— Ну что ж, поднимайтесь на борт, и я вас подвезу.

— Мы не можем, сагиб!

— Почему?

— Мы — люди ничтожные…

— А я — англичанин, который всякому, кто не принимает его приглашений, посылает пулю в лоб!

— Мы не можем, сагиб! Нам это не позволяет наша каста!

— Ваша каста? Я вот дам сейчас команду, и вы вместе со своей лодкой окажетесь под моей яхтой.

— Сагиб, я оговорился, мы направляемся на Теланджанг.

— К кому же? У нас там есть знакомые! — вскричал я, не сдержавшись.

— К Та Ци, китайцу, самому значительному человеку на всем острове.

— И это он, ваш родственник, которого вы должны похоронить?

— Нет, мы будем у него жить.

— Хорошо, отвезем вас на Теланджанг. Быстро на борт, если не желаете оказаться под яхтой!

Еще несколько секунд они пребывали в замешательстве, затем нехотя поднялись на яхту. Взявши их лодку на буксир, мы двинулись дальше.

Сэр Джон отозвал меня в сторону:

— Это исключительное везение, что они следуют на Теланджанг.

— И притом к нашему китайцу! — добавил я.

— Это действительно судьба!

— Возможно. По всей видимости, он нанимает беглых каторжников для джонок. В случае побега к нему всегда можно обратиться.

— Скорее всего. Пойду спрошу.

— Постойте, вы куда? — не сдержавшись, вскричал я, хватая лорда за рукав.

— Ну, разумеется, к каторжанам.

— Чтобы задать им этот вопрос?

— Да.

— Это будет ошибкой, так как они не скажут вам ровным счетом ничего.

— Я прикажу сечь их, пока не сознаются!

— К чему такая жестокость? Есть способы более гуманные.

— И какие же, например?

— Я их подслушаю.

— Pshaw! Выслеживать и подслушивать — этим вы занимаетесь охотно! Не забывайте, что вы не находитесь ни в лесу, ни в прерии!

— Что же тут такого? Разве здесь нельзя подслушивать?

— Well; но вам не удастся ничего выяснить.

— Сэр, все гораздо проще, нежели вы можете себе представить, Дело в том, что им захочется обсудить свое положение, но, пока рядом с ними Махаба, они этого сделать не смогут. Я предлагаю спустить их в трюм, предварительно связав. Несомненно, в чем-нибудь они проговорятся.

— Хорошо, но куда же вы спрячетесь?

— Я подберусь к баку[130] и спрячусь между резервуарами для воды; единственное, что необходимо учесть, — там не должно быть света.

— Well; пойдемте. Я буду зеленым новичком, если вам удастся что-либо узнать!

Сэр Джон направился к беглецам и, заговорив с ними, заставил их повернуться ко мне спиной. Я смог беспрепятственно пробраться к люку и, не будучи ими замеченным, нырнул в трюм. Там я пробрался к резервуару с питьевой водой и, затаившись, принялся ждать.

Через несколько минут появились каторжники под конвоем сэра Джона и матроса. Их связали по ногам и рукам и, оставив, ушли.

Я придвинулся к ним настолько, что свободно мог слышать все, о чем они говорили. Мне способствовала удача: оба беглеца изъяснялись на жаргоне, используемом каждым моряком и крайне схожим с лингва франка[131] средиземноморских гаваней.

— Мы одни?

— Здесь никого, и мы можем поговорить.

— Что нам это даст? Болтовней не освободишься.

— Разговоры становятся бессмысленными лишь тогда, когда не остается ни одного шанса на свободу. А у меня еще есть надежда.

— Неужели?

— Да. Эти английские псы везут нас на Каморту, так что у нас еще есть время. Ты знаешь мои зубы; я перегрызу тебе веревки, а потом ты развяжешь меня, и в темноте мы прыгнем за борт и спасемся вплавь.

— Вплавь? Но у меня же на ногах цепь!

— Я помогу тебе. А потом мы доберемся до Теланджанга и встретимся с Та Ци, он примет нас в пираты и возьмет к себе в команду.

— Но я же ничего не понимаю в морском деле.

— Всему можно научиться.

— А ты знаешь, как найти Та Ци?

— Да; мы найдем его по мачтам. Жители Никобар обозначают каждое место, где они собираются поселиться, бамбуковыми шестами, на верхушках которых укрепляют связки плодов кокоса. Шесты Та Ци мы сможем увидеть в западной части острова; если плыть в том направлении, то увидишь три шеста разной длины между кораллов. А теперь давай-ка примемся за дело.

Посчитав, что услышанного мною было более чем достаточно, я развернулся и, соблюдая все меры предосторожности, пробрался к лестнице, а затем и поднялся на палубу.

Завидев меня, сэр Джон тотчас же подошел.

— Ну как? Удалось что-нибудь выяснить?

— Да.

— Что?

— Прежде скажите, сэр Джон, есть ли у вас железные тросы?

— Yes!

— Так свяжите этих двух тросами; они хотят перегрызть ремни.

— О! У этого сорта людей зубы всегда в порядке.

Он подозвал Квимбо и велел ему принести тросы, после чего мы спустились в трюм к каторжникам.

Сняв уже наполовину перегрызенные ремни и обратившись к тому, кто похвалялся своими зубами, я сказал:

— Я знаю твои зубы; а еще я знаю твои мысли. Кроме того, я знаю, что в Каморте мы передадим вас властям. А пока я попрошу вас оказать мне маленькую любезность и отдать мне ваши рубашки.

Арестанты молчали; зато на меня накинулся сэр Джон:

— Эти рубашки? Вы серьезно?

— Да.

— Но зачем?

— Чтобы поймать Та Ци.

— Но рубашки? Какую роль должны выполнить они?

— Если вас не затруднит, давайте поднимемся на палубу либо в вашу каюту. Здесь не место для подобных разговоров.

— Well; но мне кажется, что у вас в голове вновь все смешалось!

Войдя в каюту, он обрушился на стул, затем положил ноги на другой.

— Чарли, не желаете заключить пари?

— О чем?

— То, что вы себе напридумывали, на самом деле — величайшая глупость.

— Я не собираюсь спорить.

— Почему?

— Потому что в ближайшее время вы сами сможете убедиться в том, что вам, прими я ваше предложение, грозило бы поражение.

— Неслыханно! Ну скажите на милость, зачем вам понадобились эти рубашки?

— Чтобы их надеть.

— Неужели же нельзя обойтись без этого?

— Прежде всего, ответьте мне, пожалуйста, есть ли у вас старая пробка?

— А зачем, ради всего святого?!

— Чтобы поджечь, а затем намазать сажей открытые участки кожи.

— Господи! Да говорите же яснее!

— Я намереваюсь, одевшись в эти рубашки с Махабой и намазавшись жженой пробкой, явиться к Та Ци и поймать его.

Тут он вскочил на ноги.

— Да, да, да, навеки лишь да! Но, ради небес, скажите, как вам в голову пришла мысль явиться к Та Ци под личиной каторжан?

Я рассказал ему все, что слышал, будучи спрятанным за баком.

— Но это же дьявольски опасно!

— В этом нет ни малейшего намека на опасность.

— Вы не понимаете! Вы один из тех крикунов, которые абсолютно не задумываются ни о здоровье, ни, тем паче, о жизни. Я вам сейчас расскажу, как надо действовать, и тогда вы будете вынуждены со мною согласиться.

— И как же?

— Мы приходим к Теланджангу, разыскиваем этого Та Ци и заставляем его сказать, где находится Мост Тигра.

— Как же вы хотите его заставить?

— Ну, сперва добром, а если он не согласится, ему всыпят как следует.

— Но вы же сами говорили, что из этих китайцев и клещами ничего не вытянуть!

— Да поймите же вы, наконец, что с тех пор, как мы с вами познакомились, мне крайне не хочется знакомиться с вашим трупом. Впрочем, мне не остается ничего более, как умыть руки!

Весьма рассерженный, он около часа ходил взад-вперед по палубе, упорно меня не замечая; затем подошел и, положив мне руку на плечо, спросил:

— Вы уверены, что маскарад с переодеванием будет удачным?

— Да.

— Квимбо уже обработал рубашки. Когда вы собираетесь отплыть?

— Завтра. Сегодня нам предстоит зайти в Каморту и сдать беглецов.

— Вы полагаете, мы в состоянии схватить Та Ци?

— Да.

— Однако, если вы все у него узнаете — это будет уже излишне.

— Но мы должны его обезопасить!

— К чему? Он же не сможет нам более навредить.

— Если он увидит, что я, все у него узнав, возвращаюсь на яхту, разве он не предпримет все от него зависящее, чтобы помешать нам?

— Но он не успеет ни догнать нас, ни опередить, дабы предупредить сообщников на Мосту Тигра.

— Это так, но нам не известно, чем воспользуется эта банда, чтобы обезопасить себя. Нет, мы должны пленить Та Ци и доставить его на корабль.

— Если вам это удастся, я скажу, что это мастерство высшего ранга! Когда вы намерены заняться раскрашиванием?

— У меня будет время после ужина. А цепь я надену завтра утром.

— Какую цепь?

— Которая была на одном из беглецов.

— Вы считаете, что это необходимо?

— Я думаю, вы согласитесь, что китаец гораздо скорее сочтет меня за беглого, если я явлюсь к нему в таком обличье.

— Хочется верить. А что же делать мне?

— Вам нужно подойти к восточному побережью острова, встать на якорь против того места, где торчат три бамбуковых шеста, и ждать.

— Что ж, поступайте так, как решили!

Я стал заниматься приготовлениями. Меня весьма обрадовала готовность Махабы сопровождать меня. Я проинструктировал его настолько, насколько это представлялось возможным.

Еще засветло приблизились мы к Каморте, холмистому острову с пышной растительностью, со всех сторон его окружали коралловые рифы. Вообще же остров этот своим спокойствием являл зримый контраст с остальными гаванями Индийского океана.

Невдалеке от побережья мы увидели свайные жилища никобарцев, а далее за ними открывались постройки колонии.

Мы бросили якорь и в этот момент увидели группу людей, несших через вязкий ил к воде легкую лодку и человека. Дойдя до воды, они опустили лодку, усадили в нее человека и, сев сами, принялись грести в нашу сторону.

Некоторое время спустя человек стоял у нас на палубе. Это был англичанин, комендант колонии. Удостоверившись, что на борту нет больных, он разрешил нам пристать к берегу. Но чтобы не заразиться лихорадкой, нам было предложено на ночь оставаться на яхте.

Узнав, что привело нас на остров, он проявил любезность и готов был принять беглых каторжан незамедлительно. Затем на вопрос, известно ли ему имя Та Ци, он ответил:

— Безусловно. Та Ци — купец, живущий на Теланджанге, а поскольку он единственный, кто снабжает нас всем необходимым, мы делаем для него известные послабления.

— Он честный человек?

— Конечно, если позволительно говорить о честности применительно к таким людям, как китайцы.

— А где он живет на Теланджанге?

— На северной оконечности.

— А на западном, там, где стоят три шеста?

— Там хижина одного старого аборигена. Но вы, видимо, уже бывали здесь раньше?

— Нет, мне поведали об этом, сами того не зная, наши каторжане. Кстати сказать, Та Ци — вовсе не честный человек, каким вы себе его представляете.

— Это заблуждение, сэр!

— Нет, и я вам это докажу.

Теперь лишь я сообщил чиновнику обо всем, что мне удалось подслушать. Последний, несмотря на все удивление, поверил мне и, кроме того, выразил желание теперь же выслать лодку с сипаями к Теланджангу с тем, чтобы схватить Та Ци.

Разумеется, мы отговорили его, объяснив, каким образом собираемся заполучить разбойника. Чиновник был с нами абсолютно согласен и, захватив арестантов, уехал на берег.

С наступлением вечера мы с Квимбо занялись тем, что стали закрашивать мне руки, ноги и лицо жженой пробкой. Закончив, Квимбо с удовлетворением истинного художника, завершившего очередной шедевр, осмотрел меня с ног до головы.

— О добрый, бравый Германия, ты красив, как прекрасный, добрый, мужественный Квимбо! Минхер Германия теперь как кафр-басуто!

Расточая восторги по поводу того, сколь многими достоинствами художника обладает он и сколь многими прелестями стал обладать я благодаря его стараниям, Квимбо сокрушался лишь о том, что его не берут с собой; мне тоже было крайне жаль. Однако это было небезопасно: китаец и кафр непременно узнали бы друг друга.

В предрассветном тумане следующего утра мы снялись с якоря и вышли из гавани. Взяли курс на Батти-Малв и, как только попали в течение, спустили лодку.

— Удачи! — крикнул на прощение Раффли, и мы погребли.

Течение было сильным, и мы почти не прилагали усилий. Махаба, рассмеявшись, обратился ко мне:

— Сагиб, вы точь-в-точь как настоящий сингалец; у китайца не будет никаких сомнений.

— Не сингалец, а арабский моряк, как договорились; не забывай об этом!

Примерно через час взору нашему предстала северная оконечность Теланджанга. На берегу стояла группа людей, которые нас скоро заметили; некоторое время они наблюдали за нами, а затем один из них, выделявшийся фигурою и ростом, побежал в сторону западного побережья.

— Это, наверное, Та Ци, — предположил Махаба.

— Видимо.

— Нам предстоит с ними бороться?

— Скорее всего нет, по крайней мере, тебе — нет.

На случай борьбы у меня, не считая ножа, заткнутого за веревку, которая выполняла роль пояса, не было никакого оружия.

Вскоре мы вышли из течения и, завидев мачты, налегли на весла. На берегу стояла хижина на сваях, возле которой застыли, наблюдая за нами, двое мужчин; один был среднего роста, другой же высок и широк в плечах.

— Китаец и старый никобарец, ему должна принадлежать хижина, — сказал я. — Эй, остановите нас!

Это не требовало больших усилий, поскольку был час прилива, несшего нас к берегу. Мужчины же не только подошли к воде, но, снявши обувь, вброд добрели до нас и отбуксировали к берегу. Махаба выпрыгнул из лодки, я же, обремененный тяжелой цепью, вылезал дольше.

Китаец и впрямь оказался Голиафом. Он вывел нас на сухой берег, а затем сказал:

— Я Та Ци. Я нужен вам?

— Да. Спаси нас! — ответил я.

— Охотно, потому что я вижу, что вы с Острова Гадюк, а там — наши лучшие люди. Вас кто-нибудь видел?

— Нет.

— Хорошо, идемте!

Старик ушел в свою хижину. Та Ци повел нас по одному ему известной тропинке в джунглях. Перед мангровыми зарослями он остановился, раздвинул ветки, и мы увидели ступени, по которым и спустились, очутившись в глубокой четырехугольной шахте.

Та Ци, выслушав наши рассказы о себе, принес нам одежду, еду и даже бутылку рома. После того, как я рассказал, что был владельцем арабского доу[132], Та Ци, принявшийся расписывать достоинства пиратства, сказал:

— Ты командовал доу, был моряком, и Линь Дао даст тебе джонку.

— Линь Дао? А кто это?

— Наш адмирал и духовный правитель.

— Он и кораблем сам командует?

— Теперь уже нет. Он живет в Ху-Цяо.

Вот оно, заветное название! Теперь скорее второй вопрос:

— Ху-Цяо? А где это?

Я бросил мимолетный взгляд. Получу ли ответ на этот, столь важный для нас, вопрос?

— Напротив острова Мансиллар[133] в бухте Тапанули.

Слава Богу: он попался! Тем не менее, сдержавшись, я продолжил:

— Тапанули — это на юго-западном побережье Суматры?

— Да. Я вижу, ты отличный моряк. Когда вернется «Хай-ян це», он возьмет вас с собой на Мост Тигра, где у великого Линь Дао вы получите должности.

— «Хай-ян це»? — переспросил я, застигнутый врасплох.

— Ну да.

— Китайская джонка, которую еще называли Girls-Robbers?

— Да.

— Она не вернется.

— Почему?

— Джонку захватил один англичанин, а затем вся команда, включая капитана, была повешена там, на Цейлоне.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел все собственными глазами.

— Ты? А я думал, ты сидел на Острове Гадюк.

— Всего два дня, как нас туда перевели из Галле.

— И они все были повешены, все?

— Нет, один кафр по имени Квимбо был прощен.

— Квимбо! Проклятый Квимбо! Теперь уже нет сомнения в том, что это был наш «Хай-ян це». Появился бы этот англичанин здесь!

— Что ты в таком случае предпринял бы?

— Я бы отомстил, я бы страшно отомстил!

— Но ты один. Что ты, один, можешь сделать против целого корабля?

— Один? — расхохотался он. — Подожди лишь день, и ты увидишь, что я не настолько одинок, как ты думаешь. Мне нужно лишь…

Он не договорил. У входа стоял старый никобарец, чья хижина была на побережье, и кричал:

— Та Ци, выйди! Появился маленький пароход, который следует вокруг острова.

Китаец выскочил наружу; мы последовали за ним. Я с удивлением вскрикнул и обратился к китайцу, указывая на яхту:

— Взгляни, Та Ци! Это тот самый англичанин, который взял «Хай-ян це».

Он посмотрел мне в глаза и спросил:

— А ты не ошибаешься? Это точно он?

— Эту яхту я никогда не забуду.

Та Ци бросил на яхту взгляд и процедил сквозь зубы:

— Если у меня был бы человек, который смог бы управлять этой яхтой! О, тогда, тогда!..

— Что тогда? — спросил я.

— Я передавил бы всех, кто там находится, а потом отвел бы пароход к Линь Дао, на Мост Тигра. Как бы мы использовали такое судно!

— Так возьми пароход, если сможешь! Я разбираюсь в подобных машинах.

— Ты… ты серьезно?

— Да.

— И сможешь отвести пароход на Мост Тигра??

— С легкостью.

— Так идем, идем! Я буду следить за ним, а когда наступит ночь, соберу своих людей, и мы захватим его.

Через некоторое время яхта подошла к западному побережью и бросила якорь.

— Судно стоит, стоит! — ликовал китаец. — Я сейчас же поплыву туда и предложу им фрукты.

— Возьми меня с собой! — предложил я.

— Тебя? А тебе туда зачем?

— Я должен посмотреть на машину, точно ли она такая, какою я способен управлять.

— Тогда пошли! Пусть этот пес англичанин только пустит нас на борт.

Мы погрузили две корзины с фруктами на лодку и поплыли. Едва приблизились к яхте, как лорд перегнулся через мостик и спросил:

— Лодка, эй! Что у вас?

— Фрукты, — ответил Та Ци, — фрукты, свежие фрукты против лихорадки.

— Поднимайтесь на борт!

Лицо Раффли светилось от удовольствия, но китаец не заметил этого. Он радовался, что удалось попасть на яхту. Каково же было его изумление, когда англичанин, не ответив на приветствие, строго спросил:

— Тебя зовут Та Ци?

— Да, — ответил китаец враждебно.

— И тебя на «Хай-ян це» называли тсу?

— Тсу? Я не понимаю вас!

— И имя Линь Дао ты тоже не слышал?

— Я не понимаю, почему вы произносите имена и названия, которые я ни разу не слышал! О… О… Квимбо!

«Добрый, мужественный» кафр-басуто прятался во время разговора в трюме, и теперь из люка торчала его голова.

— Здесь Та Ци, большой, сильный разбойник из Китай! А здесь — смелый Квимбо. Знаешь другого Квимбо? Хе-хе!..

Китаец выглядел подавленным. Былое присутствие духа оставило его, и он стоял, уставившись на Квимбо выпученными глазами, открыв от удивления рот.

— Почему ты открыл пасть и не отвечать? Квимбо даст удар голове, и пасть опять закроется.

Сильный удар по голове — и китаец рухнул на палубу…

Глава третья ЛИНЬ ДАО

Огромный китаец возлежал у наших ног.

— Thunder — storm[134], какой удар! — закричал лорд. — Но кто мог ожидать от Квимбо такого?

Квимбо, все это слышавший, просто надулся от гордости.

— Почему не ждал от Квимбо? Квимбо красивый, смелый, умный герой; Квимбо не боялся, если даже не такой большой, высокий и широкий, как Китай. Хорошо Квимбо знает свое дело?

— Да, свое дело ты знаешь отлично, но я хотел бы надеяться, что ты не убил его вовсе.

Нагнувшись к китайцу, я осмотрел его и нашел, что ничего страшного с ним не произошло. Та Ци подняли и приняли к мачте.

— Теперь снимаемся с якоря и идем на Каморту! — приказал лорд штурману.

— Я хотел бы предложить еще некоторое время побыть здесь, — обратился я к Раффли.

— Зачем?

— У китайца здесь были подручные, с которыми он собирался напасть на яхту и умертвить команду.

— Сейчас-то они нам на что?

— Их необходимо отыскать и обезвредить.

— Они нас больше не касаются. Я не полицейский и не комендант колонии. Сэр Джон Раффли не желает собирать этому господину его жуликов.

— Надо полагать! Но на острове остались припасы.

— Расскажите об этом управляющему Каморты; а я имею все, что мне нужно, плачу за все, что имею, и не намерен обогащаться тем, что прошло через руки пиратов.

Я, не отвечая, с улыбкой смотрел на него; он наклонился ко мне:

— Почему вы так на меня смотрите, Чарли? Неужели я в чем-то ошибаюсь?

— Вы полагаете, что я выполнил все удачно?

— Yes. Но мне хотелось бы услышать, о чем вы разговаривали с китайцем.

— Но теперь-то вы видите, что проиграли бы пари?

— Оставьте меня с пари в покое, а лучше расскажите, как обстоят дела.

— Прекрасно! Я знаю, где находится Мост Тигра, сэр.

— О! И где же?

— На северо-западном побережье Суматры, рядом с островом Мансиллар в бухте Тапанули.

— Напротив большого острова Пуло-Риа, или, как его еще называют, Ниас?

— Северо-восточнее, между ним и материком.

— Выяснили еще что-нибудь?

— К сожалению, не удалось.

— Тем не менее, вы — выдающийся человек и отлично знаете свое дело. Но не будем терять понапрасну время; нам необходимо сперва зайти на Каморту, сдать там Та Ци, пополнить запасы угля, а затем отправляться на Суматру.

Яхта снялась с якоря и от северо-западного угла острова устремилась на юг. В это время очнулся Та Ци. Несколько замутненными после удара глазами он смотрел то на меня, то на Раффли.

— Предатель! — прошипел он. — Я укрыл тебя, а ты так подло помогаешь этому англичанину!

— Ты ошибаешься, — отвечал я, — я тоже вхожу в команду этой яхты. Я же был и тогда, как мы взяли «Хай-ян це».

Он бросил проклятие и закрыл глаза, от стыда ли, от презрения ли к нам — нам это было безразлично.

Что касается Махабы, то он пребывал во время вышеописанных событий на берегу. Завидя, что китаец повержен, он взял еще одну лодку и подплыл к нам. Его лодку вместе с первой привязали к яхте, поскольку мне пришла мысль, что лодки эти, возможно, пригодятся нам впоследствии.

Подойдя к Каморте, мы бросили якорь, и Раффли дал сигнал. Прибыл комендант, записал в протокол нашу с Та Ци беседу и, забрав последнего, уехал, пообещав на прощание прислать нам столько угля, сколько способно принять наше судно, что вскорости и было выполнено.

На рассвете мы вышли из гавани и взяли курс на Мост Тигра.

Итак, Ху-Цяо следует искать в бухте Тапанули! Будь я не настолько убежден в том, что китаец сказал правду, я бы ни за что не поверил, что в этой бухте возможно присутствие пиратского притона, столь оживленно было кругом. Тем не менее моя уверенность в правильности выбранного маршрута крепла; у Раффли же, напротив, усиливались предчувствия самого фатального характера. Едва по левому борту возник, наконец, Пуло-си-Малу, а носом мы наполовину развернулись к бухте Тапанули, он не выдержал:

— Чарли, не угодно ли пари?

— О чем?

— Что наш приход сюда окажется безрезультатным. Лично я в этом убежден.

— А я говорю, что мы достигнем цели.

— Well! Итак, вы принимаете пари?

— Да.

Раффли подскочил на месте и вскричал:

— Это чудо, настоящее чудо! Но я рад тому, что в скором времени из вас, может статься, получится-таки джентльмен. Итак, я утверждаю, что мы пришли сюда напрасно.

— А я утверждаю, что мы достигнем своей цели.

— Сколько же мы поставим?

— А как вы думаете?

— Сто фунтов?

— Этого мало.

— Мало? Сколько же тогда?

— Тысяча.

— Ты… ты… ты…

Он осоловело посмотрел на меня. Еще ни разу в жизни ему не приходилось сталкиваться с чем-то подобным.

— Да, тысячу фунтов, — кивнул я с видом, как если бы речь шла о пятимарочной купюре.

— Но вы понимаете, что для вас это не пустяки?!

— Конечно.

— И у вас есть деньги?

— Нет.

— Нет? Good god! И тем не менее ставите эту сумму?

— Разумеется!

— Как это возможно?

— Вы мне их одолжите.

— Я одолжу… одолжу… одолжу вам…

Он запнулся и стал смотреть на меня, словно я представлял величайшую в мире тайну. Я принялся объяснять ему:

— Вы столько раз склоняли меня к пари, причем всегда обещали ссудить мне требуемую сумму. Так стоит ли удивляться, что именно сейчас я обращаюсь к вам с подобной просьбой?

Он рассмеялся.

— Ах, вот что! Увы, я попался; но для вас это не будет значить ровным счетом ничего, поскольку это пари я выиграю. А против вашей тысячи я поставлю две. Согласны?

— Нет.

— Нет? Что же вы имеете против того, чтобы я увеличил ставку вдвое?

— Ничего, но я хочу выиграть не деньги.

— А что же?

— Одну вещь, которую мне очень хотелось бы иметь. Но поставите ли вы ее на кон?

— И что это за вещь?

— Ваша chair-and-umbrella-pipe, сэр.

Я сказал это насколько можно дружелюбнее, будто я говорил о пустяке. Раффли же, тем не менее, вскричал:

— Мой зонт?! Zounds! Вы с ума сошли, Чарли? Я должен его ставить и им рисковать?

— Но вы же уверены в своей победе, сэр Джон Раффли!

— Я ставлю две тысячи; в противном случае из пари ничего не выйдет.

— Вы не шутите?

— Нет, я абсолютно серьезен.

— О! Мне жаль вас, сэр Джон, мне очень жаль вас!

— Жаль? И почему же?

— Потому что вы столько раз говорили мне, что истинный джентльмен никогда не отказывается от пари.

— Я отказываюсь не от пари, а отказываюсь ставить на мой зонт!

— Это софистика! Вы отказываетесь от ставки, а значит, пари долее продолжаться не может.

Он отвернулся от меня, отошел к левому борту и некоторое время молча вышагивал из стороны в сторону. Затем подошел ко мне вновь.

— Да поможет мне небо! Это правильно, и вы абсолютно правы; как джентльмен, я должен принять пари; но если я его проиграю, я никогда уже не смогу появиться в клубе и увидеть своих друзей. Вы отвратительный человек!

— Зато наконец полноценный джентльмен, который понимает, что значит пари!

Весьма огорченный, он ушел на корму. Конечно же, у меня и в мыслях не было лишать его любимой pipe; но я намеревался преподать ему урок по части того, что никогда не следует столь опрометчиво предлагать каждому пари.

Между тем взору нашему открылся остров Пуло-си-Малу, после чего мы взяли курс на юго-восток. Слева, вдалеке от нас, виднелись острова Баньяк, а по правому борту — небольшие острова, предваряющие северное побережье Пуло-Риа. Мы приближались к бухте Тапанули.

Для чужеземца пройти меж островами Баньяк и Пуло-Риа — задача непростая, здесь много мелких островов, что значительно усложняет фарватер; посему в этих местах необходимо брать лоцмана.

Лоцман был вскоре найден; им стал чистокровный малаец, говоривший меж тем на голландском и английском языках. Он договорился с Раффли об оплате и, взобравшись вместе с ним к штурману, стал указывать путь.

Я же отправился на нос и отдался созерцанию открывшегося передо мной вида. Какой роскошной явилась мне растительность Суматры! На память стало приходить все, что я когда-либо читал о Суматре, особенно о зверях, к охоте предназначенных, коих на этом острове имеется в избытке: орангутаны, слоны, два вида носорогов, дымчатые пантеры, а в предпочтении всем — королевский тигр, столь же сильный, опасный и ужасный, как и индийский его собрат.

Мы вошли в бухту, где в этот час не было ни единого европейского судна; напротив, она все больше полнилась малайскими прау[135] и лодками. Яхта описала полукруг и направилась не к материку, а к острову Мансиллар, располагающемуся перед бухтой, чему я, впрочем, не удивился, поскольку не был знаком с местными обычаями.

Настал вечер; солнце уже почти полностью скрылось, когда лоцман сел в свою лодку, которая была привязана к яхте, и уплыл. Тут я заметил, что ко мне подходит лорд. С момента заключения нашего пари он казался крайне расстроенным; теперь же, судя по всему, был доволен. Подойдя, он состроил важную мину и произнес:

— Чарли, угодно вам заключить пари?

— О чем?

— О том, что вы не получите ни тысячу фунтов, ни мой зонт.

— И почему же?

— Здесь нет никакого Ху-Цяо; соответственно, нет и Моста Тигра. Кстати, китайца по имени Линь Дао здесь тоже нет.

— От кого вы это узнали?

— От лоцмана.

— От давешнего?!

— Ну конечно! Но что с вами?

— Что со мной! Вы сами не понимаете, какой дали промах?

— Послушайте, Чарли, вам не кажется, что вы несколько более грубы, нежели позволяют прили…

Я перебил его:

— Если я и говорю несколько громче и резче, чем вам того хотелось бы, то вы должны меня извинить; меня вынуждает к этому то, что прежде, чем мы успели бросить якорь, вы уже все погубили!

— Докажите!

— Какие же вам нужны доказательства?! Мы имеем дело с преступником, который далёко не обычный человек и, уж по крайней мере, заправляет всем на этом побережье и на близлежащих островах. Во всяком случае, не вызывает сомнения, что здесь у него масса сообщников и подручных. А теперь скажите, сэр Джон, неужели я не прав?

Он дернул себя за правое ухо и пробормотал:

— Скверная история!..

— Будет гораздо лучше, если впредь вы не будете что-либо предпринимать, не посоветовавшись со мною.

— Вы правы, Чарли, абсолютно правы!

— Предположим, что лоцман состоит с Линь Дао в сговоре; следовательно, первым делом он поспешит к китайцу и обо всем ему расскажет. Что же предпримет китаец?

— Что?

— Догадается или не догадается он о наших намерениях, в любом случае он внесет некоторые изменения в наши планы.

— Вы полагаете, он способен посягнуть на наши жизни?

— Во всяком случае, не исключаю этого. Поэтому сегодня вечером нам необходимо оставаться на борту. А завтра мы совершим поездку по бухте.

— Зачем?

— Чтобы отыскать Мост Тигра. Квимбо там был и, я думаю, должен его узнать.

— Но ведь опять придется брать лоцмана.

— На этот раз мы возьмем не лоцмана, а другого человека, знающего фарватер. Предоставьте это мне.

Вскоре возле яхты появилась лодка с торговцами. Мы купили провизию, не пустив, однако, никого на палубу — продукты нам передали в корзине, туда же мы положили деньги.

Ночью выставили охрану, но никаких действий против нас замечено не было. Днем лорд выказал намерение сойти на берег, дабы перед поездкой по бухте выполнить все формальности; через некоторое время он вернулся с голландским портовым чиновником. Гребцы чиновника остались в лодке, сам же он поднялся на палубу в сопровождении китайца, что, впрочем, не вызвало никаких подозрений, поскольку на Зондских островах китайцев встречается великое множество. К тому же, как мы слышали, он был писарем чиновника.

С предельным вниманием следил я за поведением обоих мужчин, но не заметил ничего предосудительного; один лишь раз на лице китайца промелькнуло нечто подобное тени изумления, когда он увидел Квимбо, что, впрочем, могло объясняться тем, что он никогда не видел кафра.

После того, как чиновник с писцом удалились, я сел в лодку и поплыл вдоль берега, чтобы найти проводника. Выбор мой пал на одного старого рыбака, который знал все побережье от Пуло-Риа вплоть до Падана.

Мы с лордом устроились в носовой части палубы, а рядом с нами стоял Квимбо, который должен был, увидев Мост Тигра, тотчас сообщить нам об этом. Однако у «красивого, доброго, сильного басуто» оказалась весьма скверная память, и, к какому бы берегу мы ни приближались, он тотчас принимался кричать:

— Вот Мост Тигра; Квимбо знает абсолютно точно!

К сожалению, мы вообще не знали, как выглядит этот мост.

— А вы не думаете, что проиграли мне пари? — спросил меня сэр Джон. — Та Ци обманул вас.

— Не думаю.

— Но мы уже обыскали все побережье, Мост Тигра до сих пор не обнаружен.

— Вы ошибаетесь. Еще не все.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду реку, столь широкую, что Квимбо легко мог перепутать остров в бухте с островом на реке.

— Вы полагаете, что необходимо на яхте отправиться по реке?

— Нет. Яхта на реке очень заметна. Поэтому мы с Квимбо поедем на лодке.

— Я поеду с вами?

— Нет.

— Нет? Хотите сами пожать все лавры? И вся опасность падает на вас одного?

— О каких лаврах изволите вы говорить? Мы собираемся провести лишь разведку; вам же необходимо оставаться на яхте, поскольку за ней непременно будет вестись наблюдение.

— Well; поступайте, как решили!

Мы еще не осмотрели всю бухту, когда нам встретилась лодка, этакий плавучий магазин одежды и всяких мелочей. Я купил саронги[136] и малайскую соломенную шляпу, с тем чтобы меня с берега не принимали за европейца.

Мы с Квимбо пересели в лодку и поплыли, в то время как яхта проследовала далее, чтобы встать на якорь.

Через некоторое время Квимбо в сильном волнении указал на левый берег реки и произнес:

— О, минхер, дорогой, добрый минхер, здесь уже скоро Мост Тигра.

Можно представить мою радость! Сделав над собой усилие, я спросил по возможности спокойнее:

— Как далеко отсюда находится мост?

— Красивый, добрый Квимбо не знает; дорогой Германия, греби дальше; Квимбо скажет.

Прошло полчаса. Никем не замеченные, мы плыли дальше. Вдруг вдали показался мост, соединяющий правый и левый берега. Был ли этот мост деревянным или каменным, сказать трудно, поскольку его полностью укрывала зелень, которая по китайскому обычаю была подстрижена и являла изображение двух тигров, уткнувшихся мордами друг в друга. Квимбо воздел руки к нему и воскликнул:

— Здесь, здесь Мост Тигра! Здесь жилище разбойников, где был спрятан Квимбо и…

— Тише, тише! — прервал я его. — Ни один человек не должен слышать, о чем мы говорим. Ты был на этом острове?

— Да, Квимбо был здесь.

— Где находится жилище китайца?

— На берегу.

— Но ничего же не видно!

— С острова через мост идет путь к дому; большой путь через заросли.

— Из чего сделан дом?

— Из бамбука.

— А другого пути нет?

— Квимбо не знает другой путь.

— Хорошо; теперь тише! Ложись на дно.

Мы были уже в непосредственной близости от острова. Я решил не проплывать под мостом, а выбрал другой берег. Здесь, среди островных кустарников, обнаружил открытое место, где из воды торчали сваи; это была пристань, местные жители не причаливали сразу к берегу, а приставали к острову, оставляли свои лодки, затем шли через мост к своим домам; почему — я не знал.

Мы доплыли до того места, где река делала изгиб, и с острова, а тем более с моста, нас невозможно было увидеть. Затем я причалил к левому берегу; мы вытащили лодку и забросали ее травой, после чего я велел Квимбо оставаться на берегу и ждать моего прихода.

— Нет, прекрасный, добрый Квимбо не ждет здесь; очень много тигров.

— Ладно, идем, но более — ни слова!

Чтобы выйти на дорогу, нам пришлось пробираться сквозь заросли, и это было нелегко — ведь все мое одеяние составлял лишь саронг.

Через некоторое время мы достигли проторенной дороги.

Внезапно нам открылась площадка, где я и увидел жилище китайца. Это был большой, из одного лишь бамбука выстроенный дом, подле которого стояло три небольших строения. Слева я обнаружил круглую изгородь, сделанную из мощных, в шесть локтей высотой, бамбуковых стволов, вкопанных тесно друг к другу. За изгородью виднелась еще одна ограда, более высокая.

Для чего были они предназначены?

Дабы не быть увиденным, я вновь укрылся в зарослях. Квимбо встал рядом, указал на одно из строений и прошептал:

— Там был заперт прекрасный, смелый Квимбо.

В этот момент мы услыхали — человеческий? — крик, нет, это был настоящий вой. Доносился он из большого дома.

— Это служитель, который давал еду Квимбо, — объяснил кафр.

— Почему он кричит?

— Линь Дао наказывает его.

Я хотел было продолжить расспросы, но в этот момент дверь дома отворилась и вышли трое мужчин. Один из них был… нашим вчерашним лоцманом; второй, тоже малаец, был мне незнаком; они остановились. Третий, китаец, подошел к изгороди и открыл имевшуюся в ограде дверь. Тотчас раздался рык какого-то хищника.

Китаец вошел и закрыл за собою дверь; в какую-то долю секунды я успел заметить за изгородью огромную дымчатую пантеру, коя, несомненно, была приручена.

Десять минут спустя китаец вышел и направился к малайцам.

— Это Линь Дао, — сообщил Квимбо чуть слышно.

— Зачем там эта пантера?

— Квимбо не знает, но он слышал ее; рычала всю ночь до утра.

Тут мне в голову пришла одна мысль, кою, впрочем, прервал раздавшийся звук гонга; услышав гонг, все трое побежали к мосту. Через некоторое время они вернулись, но уже вчетвером; четвертым был писарь портового чиновника. Они несли с собою связанного человека, одетого по-малайски. Он был доставлен к изгороди и водворен за внутреннюю ограду. Затем вся группа направилась по мосту на остров.

Кто этот пленный? Не играют ли бамбуковые ограждения роль тюрьмы? Нет ли здесь и Бонтвернера?

Вопросы теснили друг друга, однако я не находил ответа ни на один из них; но для себя я решил твердо — с наступлением темноты вернуться сюда и разворошить все это гнездо. Теперь же надо было уходить, поскольку здесь, вне всякого сомнения, находилось людей много больше, чем я мог предположить, и к тому же я разыскал этот мост. Но для вечернего посещения мне не помешало бы поближе познакомиться с островом и мостом; посему я отослал Квимбо к лодке, сам же под прикрытием листвы пробрался по мосту на остров. Едва я успел это сделать, как невдалеке раздались голоса. Я укрылся в зарослях, и в этот момент на поляне, рядом со мною, появились Линь Дао и лоцман. Я отчетливо услышал, как лоцман спрашивает:

— А у тебя все выйдет?

— Яхта должна быть нашей. Когда у нас будет больше народу, мы такое совершим! А сейчас у меня только вы трое да этот сторож, которому я сегодня опять всыпал за то, что он дал голландцу слишком много еды. Остальные же сейчас в море и придут только через неделю. Если тебе удастся привести яхту на Падан, она будет нашей. Тебе нужно будет только сообщить моему брату Хи Чену.

Линь Дао ушел через мост в свой дом, лоцман же сел в лодку и уплыл.

Я некоторое время раздумывал, не освободить ли мне пленников, но решил, что сперва необходимо предупредить нападение на яхту.

Разыскав Квимбо, я вытащил с его помощью лодку из укрытия; Квимбо лег на дно, и мы поплыли. Я старался грести изо всех сил, но, тем не менее, увидел лоцмана не ранее, чем достиг устья.

Он направлялся к побережью, я же поспешил к яхте. Едва мы взошли на борт, штурман воскликнул:

— Вы один, сэр! А его светлость не с вами?

— А разве сэр Джон не здесь?

— Нет; он уже давно ушел с китайским писцом.

— О! Куда?

— За вами.

— Какая…

Я сдержался, едва не сказав «глупость». Мне удалось узнать лишь следующее: некоторое время спустя после того, как мы с Квимбо отправились на поиски, на судне появился портовый писец, желающий выяснить вопросы пошлины. Сэр Джон, крайне недовольный тем, что я уехал без него, спросил у писца, нет ли у того времени и хорошо ли он знает берег; он-де хотел найти одну местность под названием Мост Тигра. Он произнес это название, несмотря на мое предупреждение, приняв писца за чиновника, которому можно открыться. Тому же оставалось лишь доставить его в лапы Линь Дао.

Теперь я знал, кем был тот связанный, коего я видел на острове. Во время нашей со штурманом беседы вокруг нас собралась вся команда; я рассказал обо всем, мною увиденном и услышанном, и сейчас же все решили отправиться на поиски лорда; я вынужден был их успокаивать:

— Подождите! Нельзя оставлять яхту без охраны. К тому же сейчас должен появиться лоцман.

Как только лодка лоцмана ткнулась в борт яхты, мы кинули ему канат. Он поднялся на борт, поздоровался и подошел ко мне:

— Сагиб, я принес тебе важное известие. Хозяин этого судна ушел, чтобы найти Мост Тигра?

— Да.

— Он находится не здесь, а в Падане. Он уже добрался с писцом туда и велел мне передать, чтобы вы срочно шли туда и забирали его.

— Прекрасно! Но сначала мы примем на борт тебя, а уже потом поедем за лордом на Мост Тигра. Взять его!

Десять крепких рук тотчас же повалили его, связали и отнесли в трюм.

Затем я приказал спустить гичку на воду. Для сопровождения я отобрал четырех матросов, кои отменно вооружились винтовками, револьверами и тесаками. Сам же я, памятуя о пантере, взял дробовик.

В отличие от первого раза, когда мы с Квимбо потратили на дорогу около трех четвертей часа, мы были на месте уже через пятнадцать минут. Матросы укрылись средь листвы, а я, отыскав гонг, трижды ударил в него. Линь Дао не заставил себя ждать. Велико же было его удивление, когда он увидел меня.

— Кто ты и что ты здесь ищешь? — строго спросил он меня.

— Я хочу говорить с минхером Бонтвернером и английским лордом, которых ты здесь прячешь.

Он сплюнул, затем сказал:

— Я не понимаю тебя.

— Как зовут тебя?

— Мое имя — Хи Чен.

— Прекрасно! Но здесь тебя называют Линь Дао. Я с яхты, владелец которой был тобою схвачен. Мы взяли твою «Хай-ян це» и повесили команду, а потом запрятали Та Ци на Теланджанге, а теперь собираемся рассчитаться с тобой и твоим братом Хи Ченом в Падане.

— Я все еще не понимаю тебя, — пролепетал он.

— Я объясню тебе. Вот!

И я нанес ему сильный удар в висок, так, что он рухнул на землю. Матросы, покинув свое укрытие, связали его. Тут я заметил писца, малайца и маленького кривоногого китайца, которые вышли из дома узнать, кто звонил. Через минуту и они были связаны. Затем мы подошли к внешней ограде.

Я, взяв ружье, дал знак, чтобы начали открывать дверь. Но, как тихо мы ни открывали, эта бестия услышала нас! В образовавшуюся щель я увидел, что она сидела, изготовившись к прыжку. Я прицелился, выстрелил, и огромный зверь — пуля вошла в самое сердце — рухнул замертво на то же место, откуда только что вскочил.

Затем мы проследовали дальше. В следующей ограде мы увидели небольшую дверь. Внезапно изнутри донеслись голоса. Я прислушался.

— Это был его выстрел, — услышал я голос лорда. — Так может стрелять лишь его старая добрая винтовка.

— Вы убеждены, милорд, в том, что этот немец придет?

— Он придет; он меня не бросит, я знаю точно.

— А если он сам попадется?

— Он!.. О, он не настолько глуп, как я, он…

Внезапно он осекся и прислушался, поскольку я кашлянул.

— Кто там? — спросил он громко.

— Тот, кто собирается держать с вами пари.

— На что?

— На вашу chair-and-umbrella-pipe.

— Чарли, Чарли, это вы! Откройте, скорее откройте!

Я открыл. Рядом с лордом лежал связанный человек; было заметно, что он уже давно находится в этом печальном месте.

— Развяжите меня, Чарли, развяжите меня, чтобы я мог наконец-то обнять вас!

— Это минхер Бонтвернер? — спросил я.

— Yes, yes! Перестаньте болтать, развяжите же нас, наконец!

После того, как я его развязал, лорд прижал меня к сердцу и обнял так, что я вскрикнул. Что касается его пленения, то он был доставлен писцом на остров, затем оглушен, а после этого брошен сюда.

Бонтвернер же не требовал никаких объяснений, поскольку со слов сэра Джона он уже знал все…

Обследовав все комнаты в доме, мы обнаружили, что они были почти пусты. Но ведь пират должен был где-то прятать огромные сокровища! Поиски в других строениях тоже не дали никаких результатов.

Менее всего я ожидал, что на помощь к нам придет старый рыбак, наш давешний проводник. Как оказалось, он присутствовал при событиях с лордом; завидя, что я собираюсь на поиски, он переговорил с Квимбо, и они решили последовать за нами.

Когда они прибыли на остров, мошенники уже были связаны.

Узнав от меня о тщетности наших поисков, старик сказал:

— Сагиб, деньги этого Линь Дао в Падане. У него с братом там банк.

— Ах, он банкир! Что же, минхер Бонтвернер может радоваться тому, что он вернет назад все свои деньги.

Едва Линь Дао это услышал, он разразился проклятьями в мой адрес. Тут к нему подошел Квимбо и произнес.

— Ты видишь красивого, доброго, смелого Квимбо? Ты запирал Квимбо, и Квимбо должен был терпеть много плохой голод! Ты плохой человек и ничтожный жулик.

— Заткнись, жаба! — вскричал Линь Дао. — Я вижу, что только ты один виноват во всем. Если бы я не был связан, ты не стоял бы здесь живым!

Войдя во двор, я приблизился к пантере, намереваясь снять с нее шкуру. Квимбо помог мне это сделать, а затем пообещал выделать ее своим, кафрским, способом.

Теперь встал вопрос, что делать с пленниками. Местной администрации доверять было нельзя, поскольку слишком много народу было связано с Линь Дао. Посему я предложил отвезти всю компанию в столицу и передать губернатору, с чем все согласились.

Прибыв на яхту, мы только было собрались поднять якорь, как вокруг появились множество лодок, чьи владельцы намеревались влезть на палубу и узнать от нас подробности. Крайне враждебно настроенными оказались местные власти, требовавшие выдачи преступников. Не имея никакого желания вступать с этими крикунами в пререкания, мы развели пары и дали ход машинам. Поневоле им пришлось отстать.

Падан, столица губернаторства западного побережья, имеет вид благообразного симпатичного торгового города, через местную гавань проходят почти все торговые суда, следующие на Суматру.

Заседание суда открылось следующим же утром, мы выступали в качестве свидетелей. Наши сообщения не подвергались ни малейшему сомнению. Брат китайца Хи Чен был также водворен за решетку, и многие жители, подобно минхеру Бонтвернеру, получили назад, по сути, украденные у них деньги.

Мы пробыли в Падане еще две недели и затем доставили минхера Бонтвернера в Коломбо, откуда он хотел с оказией добраться в Кейптаун. Верный Квимбо, коего он возжелал непременно взять с собою, был вынужден со мною проститься.

— Если бы добрый Германия не нашел Квимбо в джонке, Квимбо стал бы пиратом и стал бы несчастливый. За это Квимбо никогда не забудет минхера Германия и говорит один вопрос.

— И что же ты хотел спросить?

— Если Квимбо приезжает в путешествие в Германию, он может посещать доброго минхера?

— Конечно, конечно! Я буду очень рад тебя видеть.

— Тогда прекрасный, смелый Квимбо приезжает к дорогому минхеру Германия; но Квимбо делает сначала много больше прекрасную прическу в волосах. Есть в Германии девушки, которые зовутся Митье?

— Да, у нас очень много девушек, которые носят это имя.

— О, тогда Квимбо делает роскошную прическу, и много сотни Митье сразу прибегают к нему!

К сожалению, храбрый кафр не появляется и по сей день. Я даже не знаю, ожидать ли мне его.

Год спустя лорд прислал мне две газеты, экземпляр выходящей в Сурабае «Бинтан-Тимур» и паданскую «Суматра-курант». Обе рассказывали о Линь Дао и его сообщниках. Оказалось, что, кроме «Хай-яц це», пираты располагали еще двумя джонками, к тому времени находившимися в открытом море. Когда же разбойники вернулись в бухту Тапанули, на них устроили облаву, и ни одному злодею не удалось уйти. Было повешено на реях столько пиратов, что с тех пор можно было абсолютно точно говорить о безопасности плавания в этих водах…