Глава XXII

Да, я равняться красотою

С придворной дамой не должна!

Зачем же, граф, была тобою

Из дому я увезена?


Сюда верхом, покрытый пылью,

Ты не спешишь уже давно…

И я жива или в могиле —

Тебе отныне все равно.

«Замок Камнор-холл»

Уильяма Джулиуса Микла[95]

Наши современницы, так же как и светские дамы любой другой эпохи, должны согласиться, что юная и прекрасная графиня Лестер помимо молодости и красоты обладала двумя качествами, которые давали ей право занимать место среди женщин знатных и высокопоставленных. Она, как мы могли заметить по ее встрече с разносчиком, обнаруживала явную склонность делать ненужные покупки, исключительно ради удовольствия приобретать бесполезные и эффектные безделушки, которые перестают доставлять удовольствие, как только становятся вашей собственностью. Кроме того, она была способна ежедневно посвящать значительную часть времени украшению своей особы, хотя великолепие и разнообразие ее нарядов могло вызвать лишь полунасмешливую похвалу скромной Дженет или одобрительный взгляд ее собственных ясных глаз, которые, светясь торжеством, глядели на нее из зеркала.

Однако легкомысленные вкусы графини Эми заслуживали снисхождения, ибо в те времена образование давало очень мало или вообще ничего не давало уму, по природе своей живому и не расположенному к занятиям. Если бы она не любила подбирать украшения и носить их, то могла бы ткать ковры или вышивать, пока плоды ее трудов не покрыли бы своим ярким великолепием все стены и кресла в Лидкот-холле; могла бы разнообразить труды Минервы приготовлением внушительного пудинга к часу возвращения сэра Хью Робсарта с охоты. Но у Эми не было природных способностей ни для ткацкого станка или иглы, ни для поваренной книги. Она с детства лишилась матери; отец не перечил ей ни в чем, и Тресилиан, единственный из ее друзей, который мог и хотел заняться ее развитием, немало повредил себе, слишком рьяно взявшись за роль наставника. Благодаря этому живая, избалованная и беспечная девочка относилась к нему со страхом и большим уважением, но испытывала очень мало нежных чувств, которые он надеялся внушить ей. Таким образом, сердце ее было свободно, а воображение пленилось благородной наружностью, изящными манерами и изысканно-учтивой лестью Лестера еще раньше, чем он стал ей известен как блестящий королевский любимец, богатый и могущественный.

Частые в начале их брака приезды Лестера в Камнор-холл примиряли графиню с одиночеством и уединением, на которые она была обречена. Но когда посещения эти начали становиться все реже и реже, а пустота заполнялась лишь письмами с просьбой извинить его отсутствие, не всегда достаточно сердечными и обычно чрезвычайно краткими, недовольство и подозрения стали проникать в эти роскошные покои, воздвигнутые любовью для красоты. Ее ответы Лестеру слишком красноречиво выражали эти чувства, и она настаивала — хотя и естественно, но неблагоразумно, — чтобы ее избавили от мрачного, уединенного жилища, чтобы граф открыто признал их брак, и, выбирая доводы со всем искусством, на которое была способна, она полагалась прежде всего на горячность своих просьб. Иногда она отваживалась даже прибегнуть к упрекам, давая Лестеру удобный предлог для недовольства.

— Я сделал ее графиней, — говорил он Варни. — Неужели она не может подождать, пока мне будет угодно возложить на нее графскую корону?

Но графине Эми дело представлялось в прямо противоположном свете.

— Какое имеют значение, — говорила она, — мой титул и высокий сан, если я живу безвестной узницей, лишена общества и почета, а моя репутация страдает, как у женщины порочной или обесчещенной? Что мне все эти нитки жемчуга, которыми ты украшаешь мои локоны, Дженет? Говорю тебе — в Лидкот-холле стоило мне воткнуть в волосы свежий розовый бутон, как меня подзывал мой дорогой отец, чтобы получше рассмотреть его; наш добрый старый священник улыбался, а мистер Мамблейзен рассказывал что-нибудь о значении роз в геральдике. А теперь я сижу тут, украшенная, словно икона, золотом и драгоценными камнями, и некому смотреть на мои пышные наряды, кроме тебя, Дженет. Был еще бедный Тресилиан… Да что пользы вспоминать о нем?

— Вот именно, госпожа, — молвила ее благоразумная наперсница, — и поистине я иногда желаю, чтобы вы не говорили о нем так часто и так неосторожно.

— Можешь не предостерегать меня, Дженет, — ответила нетерпеливая и неисправимая графиня, — я рождена свободной, хотя сейчас и заперта в клетку, словно дорогая чужеземная рабыня, а не жена английского вельможи. Я выносила все это с радостью, пока была уверена в его любви ко мне; но теперь и язык мой и сердце будут свободны, как бы ни пытались обуздать их. Говорю тебе, Дженет, я люблю своего мужа и буду любить его до последнего вздоха; я не смогу разлюбить его, даже если бы захотела, даже если бы он, упаси боже, разлюбил меня. Но я буду повторять во всеуслышание, что была бы счастливее, если бы осталась в Лидкот-холле, хотя бы мне и пришлось выйти замуж за беднягу Тресилиана с его унылым видом и головой, забитой науками, а этого мне вовсе не хотелось. Он не раз говорил, что если я буду читать его любимые книги, то придет время, когда я порадуюсь этому, — теперь, кажется, это время настало.

— Я купила вам несколько книг, госпожа, — сказала Дженет, — у хромого, который продавал их на Рыночной площади и довольно-таки дерзко таращил на меня глаза…

— Дай-ка я взгляну на них, Дженет, но только не предлагай мне книг по твоему собственному строгому выбору. Что это такое, моя праведнейшая девица?.. «Пара щипцов для золотого подсвечника», «Горсть мирры и иссопа для исцеления тоскующей души», «Глоток воды из долины Бака», «Лицемеры и подстрекатели», — что это за чушь, милая?

— Нет, госпожа, вовсе не чушь, — отозвалась Дженет, — книги эти подобают случаю и помогли бы призвать благословение божие на путь вашей светлости; но если вам не нравится ни одна из них, то здесь, мне кажется, есть и пьесы и стихи.

Графиня рассеянно принялась рассматривать книги, перебирая такие редчайшие тома, которые теперь обогатили бы десятка два букинистов. Здесь были «Поваренная книга, изданная Ричардом Лентом» и «Книги Скелтона», «Народные забавы», «Замок познания» и тому подобное. Но ни одна из них не заинтересовала графиню. Услышав во дворе быстрый топот лошади, она перестала равнодушно перелистывать страницы, радостно вскочила, уронив книги на пол, и бросилась к окну, восклицая:

— Это Лестер! Мой благородный граф! Мой Дадли! Каждый удар копыт его лошади звучит как божественная музыка!

В замке поднялась суматоха, затем в комнату вошел Фостер и, не поднимая глаз, угрюмо объявил:

— Там прибыл от милорда мистер Ричард Варни; он скакал всю ночь, и ему необходимо поговорить с вашей светлостью.

— Варни! — разочарованно произнесла графиня. — Поговорить со мной? Фи! Но он прибыл с вестями от Лестера — впусти же его поскорей.

Варни вошел в туалетную комнату, где графиня сидела, сияя красотой и всем, что могло к ней прибавить искусство Дженет и богатый, со вкусом сделанный домашний наряд. Но самым лучшим ее украшением были каштановые локоны, каскадом ниспадавшие на лебединую шею и грудь, которая вздымалась от тревожного ожидания, вызвавшего румянец на ее лице.

Варни вошел в комнату в той одежде, в которой утром сопровождал своего господина во дворец, и великолепие этого наряда составляло странный контраст с беспорядком, в какой привела его стремительная скачка темной ночью по плохим дорогам. На лице его отражались тревога и нетерпение, как у человека, сомневающегося в успехе своего предприятия и все же вынужденного сообщить свои новости. Обеспокоенная графиня сразу заметила это и воскликнула:

— Вы с вестями от милорда, мистер Варни? Боже милостивый! Он болен?

— Нет, миледи, благодарение богу! — ответил Варни. — Успокойтесь и позвольте мне перевести дыхание, прежде чем я сообщу вам свои вести.

— Ни вздоха, сэр, — нетерпеливо возразила графиня. — Я знаю ваши актерские повадки. Если у вас хватило дыхания, чтобы добраться сюда, его хватит и на то, чтобы передать поручение, хотя бы в общих словах.

— Миледи, мы не одни, а поручение милорда предназначено только для ваших ушей.

— Оставьте нас, Дженет и мистер Фостер, — сказала графиня, — но будьте в соседней комнате, чтобы я могла позвать вас.

Фостер с дочерью, повинуясь приказу леди Лестер, удалились в соседнюю комнату. Дверь, ведущая из спальни, была затем плотно закрыта и заперта на засов, и Фостер с дочерью остались в тревожном ожидании; Фостер — с суровым, подозрительным; хмурым видом, Дженет — с молитвенно сложенными руками и взглядом, в котором боролись два чувства: страстное желание предугадать судьбу своей госпожи и мольба к небесам о ее безопасности. Казалось, Энтони Фостер догадывался, какие мысли владеют его дочерью, потому что он прошелся по комнате и, взволнованно схватив руку девушки, сказал:

— Ты права — молись, Дженет, молись… Всем нам нужно молиться, а некоторым из нас — особенно. Молись, Дженет, я бы и сам молился, но я должен прислушиваться к тому, что происходит рядом… Быть беде, дочка… быть беде. Прости, господи, нам грехи наши, но внезапный странный приезд Варни не сулит ничего доброго.

Никогда прежде отец не обращал внимания Дженет на то, что происходит в их таинственном доме, и теперь, Она сама не знала почему, его голос казался ей зловещим криком совы, предвещавшим нечто страшное и скорбное. Она в испуге устремила взгляд на дверь, словно ожидая услышать или увидеть там нечто ужасное.

Однако все было тихо, как в могиле; голоса разговаривавших в соседней комнате были так приглушены, что не доносилось ни звука. Вдруг они заговорили быстро, резко, неясно, и вскоре после этого послышался громкий, негодующий голос графини:

— Откройте дверь, сэр, я приказываю вам! Откройте дверь! Другого ответа у меня не будет! — продолжала она, заглушая своими страстными возгласами глухие и невнятные звуки голоса Варни, которые слышались время от времени. — Эй, кто там? — взывала она, сопровождая слова пронзительным криком. — Дженет, подними тревогу в доме! Фостер, ломайте дверь… меня держит здесь предатель!! Берите топор и лом, мистер Фостер, я за все отвечаю!

— Не нужно, миледи, — услышали они наконец голос Варни. — Если вам угодно делать всеобщим достоянием тайны милорда и свои собственные, я вам не помеха.

Дверь распахнулась, и Дженет с отцом устремились в комнату, чтобы скорее узнать причину этих криков.

Когда они вбежали туда, Варни стоял у двери, скрежеща зубами, и на лице его попеременно отражались ярость, стыд и страх. Графиня стояла посреди комнаты, как юная пифия, одержимая пророческим неистовством. Голубые жилки на ее прекрасном лбу вздулись от напряжения; шея и щеки были пунцовыми, глаза напоминали глаза орлицы в клетке, мечущие молнии во врагов, которых она не может достать своими когтями. Превратись одна из граций в фурию, она не смогла бы сочетать в себе такую красоту с такой ненавистью, презрением, вызовом и возмущением. Жесты и поза соответствовали голосу и выражению лица, и все вместе являло зрелище одновременно восхитительное и устрашающее, настолько величественным и могучим был гнев, соединенный с природным очарованием графини Эми. Как только отворилась дверь, Дженет кинулась к своей госпоже; несколько медленнее, но все же поспешнее обычного Энтони Фостер подошел к Ричарду Варни.

— Ради бога, что случилось, миледи? — допытывалась Дженет.

— Черт возьми, что вы с ней сделали? — спросил Фостер своего друга.

— Кто, я? Ничего, — ответил Варни мрачно и опустив голову. — Ничего, я лишь передал ей приказ супруга, и, если миледи не намерена повиноваться, она лучше меня знает, как ответить на него.

— Видит небо, Дженет, — воскликнула графиня, — вероломный предатель нагло лжет! Он вынужден лгать, потому что бесчестит моего благородного лорда; он вдвойне лжет, потому что преследует свои гнусные, недостойные цели.

— Вы неверно поняли меня, миледи, — угрюмо отозвался Варни, пытаясь оправдаться. — Подождем, пока уляжется ваш гнев, и я все объясню.

— Тебе никогда не представится эта возможность, — ответила графиня. — Взгляни на него, Дженет! Он прекрасно одет, у него внешность джентльмена, а сюда он явился убедить меня, будто милорду угодно — более того, будто милорд приказывает! — чтобы я отправилась в Кенилворт и там перед королевой и придворными, в присутствии моего законного супруга, признала вот его своим мужем! Его, лакея милорда, который чистит плащ и башмаки моего супруга! Его я должна признать своим мужем и господином! Великий боже! Самой погубить себя! Отказаться от своих прав и звания, дать в руки моих врагов оружие, которое в корне подсечет мои справедливые притязания, погубит мою репутацию и никогда уже не позволит мне стать знатнейшей дамой Англии!

— Вы слышите, Фостер? Вы, молодая девица, слышите, что она говорит? — вмешался Варни, воспользовавшись паузой, которую сделала графиня не потому, что высказала все, а для того, чтобы перевести дыхание. — Вы слышите? В гневе она приписывает мне приказание, которое наш добрый лорд ради сохранения тайны излагает в своем письме, а письмо это она держит в руках.

Тут попытался вмешаться Фостер с авторитетным видом, который он счел подобающим взятой на себя миссии:

— Нет, миледи, должен сказать, что вы чересчур погорячились. Не такой уж это неслыханный обман, если он направлен к благородной цели, чтобы так решительно отвергать его. Сам патриарх Авраам выдал Сарру за сестру свою, когда они переселялись в Египет.

— Да, сэр, — ответила графиня, — но хотя на эту ложь решился отец избранного богом народа, господь осудил ее устами язычника фараона. Стыд и срам читать священное писание только для того, чтобы превратно толковать то, что должно служить нам назиданием, а не примером.

— Однако Сарра не воспротивилась воле своего супруга, а — да будет вам известно — поступила, как приказал Авраам, и звала себя его сестрой и ради себя самой и ради того, чтобы ее красота не погубила Авраама.

— Да простит мне бог мой бесполезный гнев, — ответила графиня. — Ты, Фостер, такой же наглый ханжа, как этот бесстыдный обманщик! Никогда не поверю, что мой благородный Дадли согласился на такой подлый, такой бесчестный план! Но если это правда, я вот так попираю его позор и рву память о нем навсегда!

С этими словами она разорвала в клочки письмо Лестера и растоптала с такой яростью, будто хотела уничтожить даже мельчайшие следы его.

— Будьте свидетелями, — сказал Варни, овладев собой, — она разорвала письмо милорда, чтобы приписать мне его решение; и, хотя мне оно не предвещает ничего, кроме опасностей и затруднений, ей хочется обвинить во всем меня, словно я преследую какие-нибудь свои корыстные цели.

— Лжешь, низкий раб! — возмутилась графиня, несмотря на попытки Дженет сдержать ее, ибо девушка с грустью предвидела, что горячность эта обратится против самой графини. — Лжешь! — продолжала она. — Не останавливай меня, Дженет! Пусть это будет моим последним словом — все равно оп лжет! Он добивается своей подлой цели и раскрыл бы ее еще полнее, если бы я сдержала свой гнев и продолжала хранить молчание, которое поначалу придало ему наглости высказать свои гнусные предложения!

— Миледи, — произнес Варни, подавленный, несмотря на все свое бесстыдство, — умоляю вас поверить, что вы ошибаетесь.

— Не раньше чем я поверю, что мрак бывает светлым, — отозвалась разгневанная графиня. — Разве я все позабыла? Разве я не помню твои прежние разговоры? Узнай о них Лестер — ты бы болтался на виселице, вместо того чтобы быть его приближенным. Ах, если бы хоть на пять минут я стала мужчиной! Мне бы хватило их, чтобы заставить такого труса, как ты, признаться в своей низости. Но ступай! Убирайся! Скажи своему господину, что если я встану на грязный путь обмана, который ты предлагаешь мне от его имени, то найду графу более достойного соперника. Его место не займет ничтожный лакей, считающий наивысшей удачей получить в подачку от господина его поношенное платье, лакей, способный лишь соблазнять девиц из предместья великолепием новых роз на старых башмаках милорда! Убирайся! Я так презираю тебя, что стыжусь теперь своего гнева.

Варни покинул комнату с выражением затаенной ярости на лице; за ним последовал Фостер, тугой ум которого был сбит с толку резким и страстным, взрывом возмущения со стороны графини. Он впервые наблюдал ее вспышку: до этого момента она казалась существом слишком слабым и нежным, неспособным на гневную мысль и тем более на несдержанные выражения. Фостер поэтому следовал по пятам Варни, докучая ему вопросами, на которые тот не отвечал, пока они не оказались на противоположном конце двора, в старой библиотеке, уже знакомой читателю.

Здесь Варни повернулся к своему настойчивому спутнику и спокойно заговорил с ним. Этой краткой прогулки было достаточно, чтобы человек, привыкший владеть своими чувствами, взял себя в руки.

— Тони, — говорил он с обычной своей саркастической усмешкой, — не стоит запираться. Женщина и дьявол, которые, как подтвердит тебе твой пророк Холдфорт, надули мужчину с самого начала, и на этот раз оказались сильнее моего благоразумия. Эта колдунья выглядела так соблазнительно и так естественно держалась, когда я передавал ей поручение милорда, что, честное слово, я подумал — настало время замолвить словечко и за себя. Она полагает, что моя голова теперь в ее руках, но она ошибается. Где доктор Аласко?

— В своей лаборатории, — ответил Фостер, — сейчас с ним нельзя разговаривать — нужно подождать, пока пройдет полдень, иначе мы помешаем его важным… нет, что я, следует сказать — его божественным занятиям.

— Эге, он изучает божественность дьявола! — сказал Варни. — Но когда мне нужно видеть его, подойдет любой час. Веди меня в его адское логово.

Сказав это, Варни быстрым, нетерпеливым шагом взволнованного человека последовал за Фостером через полуразрушенные тайные проходы на другой конец двора, где в подземелье, теперь занятом алхимиком Аласко, один из аббатов Эбингдона, интересовавшийся оккультными науками, устроил, к великому соблазну монастыря, лабораторию, где он, подобно другим безумцам тех времен, тратил немало драгоценных часов и денег в поисках философского камня.

Энтони Фостер помедлил перед дверью, которая была изнутри тщательно заперта, не решаясь потревожить священнодействующего мудреца. Но Варни, менее щепетильный, принялся стучать и звать, пока наконец, медленно и неохотно, обитатель этого помещения не открыл дверь. Глаза алхимика были мутны от жары и испарений, распространяемых печью и перегонным кубом, над которым он трудился. Подземелье было завалено самыми разнообразными предметами и причудливой утварью, потребной для его занятий. Злобно и нетерпеливо старик проворчал:

— Что ж, меня вечно будут отвлекать от дел небесных делами земными?

— Адскими, — ответил Варни, — ибо ты как раз ими занимаешься. Фостер, ты нам понадобишься для разговора.

Фостер медленно вошел в лабораторию. Варни запер дверь, и они приступили к тайному совещанию.

В это время графиня металась по своей комнате, и ее прелестное лицо пылало от гнева и стыда.

— Негодяй! — говорила она. — Хладнокровный, расчетливый раб! Но я разоблачила его, Дженет; я заставила змею развернуться передо мной и уползти во всем ее уродстве. Задыхаясь от негодования, я сдерживалась, пока он не обнажил дно своей души, более черное, чем самый темный уголок ада… А ты, Лестер, возможно ли, чтобы ты просил меня хотя бы на мгновение отречься от моих прав на тебя, чтобы ты сам уступил их другому! Нет, это невозможно — негодяй солгал. Дженет, я больше не останусь здесь… Я боюсь его… я боюсь твоего отца… мне больно говорить это, Дженет, но я боюсь твоего отца. А больше всех я боюсь гнусного Варни. Я убегу из Камнора!

— Увы, госпожа, куда и как убежите вы из этих стен?

— Не знаю, Дженет, — сказала злополучная графиня, подняв глаза к небу и скрестив руки, — не знаю, куда и каким образом, но я уверена, что бог, в которого я верю, не покинет меня в моей горькой беде, потому что я нахожусь в руках злодеев.

— Не надо так думать, миледи! Мой отец суров и непреклонен по натуре, он строг в выполнении своих обязанностей, но все же…

В это время в комнату вошел Энтони Фостер, держа в руках стеклянную чашу и небольшой флакон. Выглядел он странно. До сих пор, обращаясь к графине со всем почтением, подобающим ее положению, он не старался или не мог скрыть свой ожесточенный и угрюмый нрав, который, как это обычно для людей такого склада, проявлял в отношении тех, кто волею обстоятельств оказывался в его власти. Но сейчас в нем не ощущалось и тени той суровой уверенности в своей силе, которую он имел обыкновение скрывать под неуклюжими изъявлениями любезности и уважения, подобно тому как разбойник прячет свои пистолеты и дубинку под широким, длиннополым кафтаном. Казалось, что в его улыбке больше страха, чем почтительности, и что он понимает, какое творит зло, убеждая графиню попробовать превосходное зелье, которое должно укрепить ее дух после пережитого волнения. Руки его дрожали, голос срывался, и все его поведение было так подозрительно, что Дженет, несколько секунд стоявшая в оцепенении, глядя на него, вдруг собралась с силами и приняла решение. Подняв голову, спокойным и властным шагом она медленно подошла к отцу и миледи, встала между ними и, взяв из рук Фостера поднос, сказала тихо, но твердо:

— Отец, я сама налью госпоже лекарство, если ей угодно принять его.

— Ты, дитя мое? — испуганно и взволнованно возразил Фостер. — Нет, не ты окажешь миледи эту услугу.

— Но почему же, — настаивала Дженет, — если миледи действительно должна выпить содержимое этой чаши?

— Почему, почему? — нерешительно проворчал домоправитель, но потом, во избежание объяснений, разразился бранью. — Да потому, что я так желаю, баловница! Ступай сейчас же к вечерней проповеди.

— Нет, проповедь я могу послушать и в другой раз, — возразила Дженет. — Сегодня я не пойду туда, пока не уверюсь, что моя госпожа в безопасности. Дай-ка сюда этот флакон, отец.

Она взяла флакон из его рук; Фостер не противился, как будто в нем внезапно заговорила совесть.

— А теперь, отец, — продолжала она, — то, что полезно моей госпоже, не может повредить и мне. Пью за твое здоровье, отец!

Фостер, не говоря ни слова, бросился к дочери и вырвал у нее флакон. Ошеломленный своим поступком, решительно не соображая, что ему делать дальше, он стоял с флаконом в руке, широко расставив ноги, и метал на дочь яростные взгляды, в которых отвратительно смешивались бешенство, боязнь обличения и подлость.

— Странно, отец, — промолвила Дженет, не спуская с него глаз, таким тоном, каким врачи говорят с сумасшедшими, чтобы держать в страхе своих несчастных пациентов, — ты не даешь мне ни услужить миледи, ни выпить самой это лекарство!

Графиня мужественно выдержала эту ужасную сцену, смысл которой был понятен без объяснений. Она даже сохранила свою обычную беспечность, и, хотя вначале побледнела при виде Фостера, глаза ее оставались спокойными и слегка насмешливыми.

— Не попробуете ли вы сами этого редкостного лекарства, мистер Фостер? Вероятно, вы не откажетесь выпить за нас, хотя и запретили Дженет сделать это. Пейте, сэр, прошу вас.

— Не хочу, — ответил Фостер.

— Но кому же тогда достанется этот драгоценный напиток? — спросила графиня.

— Дьяволу, который приготовил его! — буркнул Фостер и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

Дженет смотрела на свою госпожу взором, исполненным стыда, отчаяния и скорби.

— Не плачь обо мне, Дженет, — ласково сказала графиня.

— Нет, миледи, — отозвалась ее наперсница сквозь рыдания, — я плачу не о вас, а о себе самой и об этом несчастном человеке. Оплакивать нужно тех, кто опозорил себя перед людьми, тех, кто проклят богом, а не тех, кто невинен! Прощайте, миледи! — воскликнула она, набрасывая плащ, в котором обычно выходила из дома.

— Ты оставляешь меня, Дженет? Ты покидаешь меня в такой злой беде?

— Я покидаю вас, миледи? — С этими словами Дженет подбежала к графине и осыпала ее руки тысячей поцелуев. — Покинуть вас! Пусть бог отречется от меня, если я поступлю так! Нет, миледи, вы верно сказали, что господь откроет вам путь к спасению. Такой путь есть. Я молилась денно и нощно, стараясь понять, как мне следует поступить, чтобы исполнить свой долг и по отношению к моему несчастному отцу и по отношению к вам. Страшным путем пришло ко мне прозрение, и я не должна закрывать дверь, которую открывает господь. Не спрашивайте меня ни о чем — я скоро вернусь.

Она закуталась в плащ и, сказав повстречавшейся в передней старухе, что идет к вечерне, вышла из дома.

Тем временем отец ее снова вернулся в лабораторию, где нашел соучастников задуманного злодеяния.

— Ну что, выпила наша нежная птичка? — спросил Варни с легкой усмешкой. Тот же вопрос можно было прочесть и в глазах астролога, хотя он не промолвил ни слова.

— Нет, не выпила и не выпьет из моих рук, — ответил Фостер. — Уж не хотите ли вы, чтобы я совершил убийство в присутствии моей дочери?

— Разве тебе не было сказано, упрямый и малодушный раб, — с досадой ответил Варни, — что тут ни при чем убийство, как ты это называешь, заикаясь и тараща глаза! Разве тебе не было сказано, что мы хотели добиться только легкого недомогания вроде тех, которые служат женщине предлогом носить днем ночную рубашку и валяться в постели, вместо того чтобы заниматься хозяйством? Вот и наш ученый поклянется тебе ключом Храма мудрости, что это правда.

— Клянусь, — сказал Аласко, — что эликсир, который содержится в этом флаконе, не опасен для жизни! Клянусь бессмертной и неразрушимой квинтэссенцией золота, содержащейся в любых телах природы, хотя ее тайное существование видимо лишь тем, кому Трисмегист вручит ключи кабалистики.

— Крепкая клятва, — заметил Варни. — Ты, Фостер, хуже язычника, если не веришь ей. Кроме того, Поверь мне, хоть я клянусь только своим словом, что если ты окажешься несговорчивым, то у тебя нет никакой надежды — даже намека на надежду — превратиться из арендатора этой земли в ее хозяина. Итак, Аласко не обратит твою оловянную посуду в золото, и ты, честный Энтони, так и останешься арендатором.

— Я, джентльмены, — ответил Фостер, — не знаю ваших намерений, но твердо знаю одно: как бы то ни было, а в этом мире у меня есть только один человек, который может молиться за меня, и человек этот — моя дочь. Я много грешил, и жизнь круто обошлась со мной, но дочь моя и сейчас так же невинна, как была на коленях матери, и она по крайней мере получит свою долю в том благословенном граде, стены которого сложены из чистого золота, а фундамент украшен всевозможными драгоценными камнями.

— Вот-вот, Тони, — прервал его Варни, — такой рай пришелся бы тебе по душе. Побеседуй-ка с ним на эту тему, доктор Аласко, а я сейчас вернусь к вам.

Сказав это, Варни встал, взял со стола флакон и вышел из лаборатории.

— Послушай, сын мой, — обратился Аласко к Фостеру, как только Варни оставил их, — что бы ни говорил этот наглый и распутный сквернослов о могущественной науке, в которой, с благословения неба, я настолько преуспел, что не мог бы признать мудрейшего из ныне живущих ученых более искусным или более знающим, чем я; как бы ни насмехался этот негодяй над вещами, слишком возвышенными, чтобы их могли постигнуть люди с земными и греховными мыслями, поверь все же, что небесный град, новый Иерусалим, открывшийся взору святого Иоанна в ослепительном видении христианского апокалипсиса, на самом деле представляет не что иное, как ту великую тайну, познание которой позволяет извлекать из низкой и грубой материи драгоценнейшие явления природы, подобно тому как легкая пестрокрылая бабочка, прекраснейшее создание летнего ветерка, выпархивает из невзрачной оболочки неподвижной куколки.

— Мистер Холдфорт не упоминал о подобном толковании, — с сомнением проговорил Фостер, — и более того, доктор Аласко, в священном писании сказано, что золото и драгоценные камни святого града не для тех, кто творит зло или лжет.

— Хорошо, сын мой, какое же заключение ты выводишь отсюда?

— А такое, что тому, кто составляет яды и втихомолку подносит их людям, не достанется даже малая доля тех несметных сокровищ.

— Нужно видеть разницу, сын мой, между тем, что действительно от начала до конца есть зло, и тем, что, являясь злом само по себе, тем не менее преследует благую цель, — ответил алхимик. — Если ценой смерти одного человека можно приблизить счастливую пору, когда мы одним лишь пожеланием сможем достичь любых благ и избежать любых бед, когда болезни, страдания и печаль станут лишь послушными слугами человеческой мудрости и будут исчезать по малейшему знаку ученого; когда все, что считается ныне драгоценнейшим и редчайшим, станет достоянием каждого, кто послушен голосу мудрости; когда искусство врачевания будет забыто и заменено единым всеисцеляющим средством; когда мудрецы станут править миром и сама смерть отступит перед их взглядом, — если этой блаженной поры можно достичь или хотя бы ускорить ее наступление и для этого нужно лишь отправить в могилу слабое, бренное тело человека, неминуемо обреченное гниению, и сделать это немного раньше, чем это сделала бы природа, — какое значение может иметь такая жертва по сравнению с приходом золотого века?

— Золотой век — это царство святых, — все еще с сомнением сказал Фостер.

— Скажи лучше — мудрецов, сын мой, — ответил Аласко, — или скорее царство самой Мудрости.

— Мы обсуждали этот вопрос с мистером Холдфортом на последнем вечернем сборище, но он называет ваше толкование еретическим, ложным и заслуживающим осуждения.

— Он связан путами невежества, сын мой, и до сих пор обжигает кирпичи в Египте или, в лучшем случае, блуждает по бесплодной пустыне Синая. Тебе не следовало бы разговаривать с ним о подобных вещах. Но скоро я представлю тебе доказательство, с помощью которого посрамлю этого злобного священника, хотя бы он состязался со мной, как некогда кудесники состязались с Моисеем пред лицом фараона. Я проведу свой опыт при тебе, сын мой, в твоем самоличном присутствии, и глаза твои узрят истину.

— Правильно, ученый мудрец, — объявил Варни, входя в этот момент в лабораторию. — Если он не верит твоему языку, сможет ли он не поверить собственным глазам?

— Варни! — воскликнул алхимик. — Варни вернулся! Ты уже…

— Сделал ли я уже свое дело — ты это хотел сказать? — отозвался Варни. — Сделал! А ты, — добавил он, обнаруживая не свойственные ему признаки волнения, — ты уверен, что всыпал именно необходимую нам дозу?

— Уверен настолько, насколько человек вообще может быть уверен, когда дело касается таких тонких пропорций, — ответил алхимик, — ведь организмы бывают разные.

— Ну, тогда я ничего не боюсь, — заявил Варни. — Я знаю, ты не подойдешь к дьяволу ни на шаг ближе, чем положено. Ты получил плату за то, чтобы вызвать болезнь, и счел бы бессмысленным расточительством совершить убийство за ту же цену. Что ж, разойдемся по своим комнатам. Завтра увидим, как обстоит дело.

— Как ты заставил ее выпить? — спросил Фостер, содрогнувшись.

— Никак, — ответил Варни, — я только смотрел на нее тем взглядом, какой действует на сумасшедших, женщин и детей. Мне сказали в больнице святого Луки, что у меня как раз такой взгляд, какой нужен для усмирения непокорных больных. Служители осыпали меня похвалами, так что я всегда смогу заработать себе кусок хлеба, если не удастся моя карьера при дворе.

— А ты не боишься, что доза окажется чересчур велика?

— Если так, — заметил Варни, — она только крепче уснет, и это не нарушит моего покоя. Доброй ночи, джентльмены.

Энтони Фостер тяжело вздохнул и воздел к небу руки и глаза.

Алхимик объявил, что намерен большую часть ночи продолжать опыты величайшей важности, и его собеседники удалились на отдых.

Загрузка...