Том 12. Письма Старка Монро

Игра с огнем

Не буду даже пытаться объяснить, что произошло четырнадцатого апреля сего года в доме № 17 на Бэддерли-Гардене. Если я честно поделюсь своими догадками, ко мне вряд ли отнесутся всерьез — уж очень эта история абсурдна и неправдоподобна. И, тем не менее, этот неправдоподобный абсурд действительно произошел, да еще в присутствии пяти свидетелей, причем относится он к ряду явлений, которые оставляют в душе человека след на всю жизнь, мы все согласно это подтверждаем. Я не собираюсь ничего доказывать, не собираюсь высказывать никаких предположений. Я просто опишу события того апрельского вечера, попрошу Джона Мойра, Гарви Дикона и миссис Деламир прочитать рассказ и опубликую его только в том случае, если они подтвердят, что все здесь до малейших подробностей — правда. Я не смогу представить свидетельств Поля Ле Дюка, потому что он, судя по всему, уехал из Англии.

Мы заинтересовались оккультными явлениями благодаря Джону Мойру — знаменитому главе фирмы «Мойр, Мойр и Сандерс». Он, как и многие деловые люди с жесткой практической хваткой, был склонен к мистике, и эта-то мистическая жилка страстно влекла его к изучению тех ускользающих от науки феноменов, которые нередко смешивают в одну кучу с мошенническими трюками шарлатанов и уже вовсе откровенной глупостью, именуемой спиритизмом. Когда Мойр начал опыты, это был человек гибких и широких взглядов, но с течением времени он, увы, превратился в догматика, фанатичного и непререкаемого в своих суждениях. В нашем небольшом обществе он представлял именно то направление спиритов, которые возвели удивительную возможность общаться с потусторонними силами в ранг религии.

Наш медиум, миссис Деламир, была его сестра, жена того самого скульптора, о котором сейчас все только и говорят. Мы на опыте убедились, что пытаться исследовать эти феномены без медиума невозможно — все равно, что астроному наблюдать небо без телескопа. Однако мысль о том, чтобы воспользоваться услугами платного медиума, казалась нам всем чуть ли не кощунством. Разве не очевидно всякому, что человек, которому платят, считает себя обязанным «отработать» полученные деньги и вряд ли удержится от соблазна смошенничать? Если в деле замешаны деньги, на чистоту опыта надеяться нельзя. Но нам повезло: Мойр обнаружил, что его сестра обладает способностями медиума: иными словами, она излучает животный магнетизм — единственный вид энергии, который чутко отзывается на воздействия, как с духовного уровня, так и с нашего, материального. Конечно, я понимаю, что это утверждение вполне бездоказательно, но я ничего не доказываю, я просто кратко излагаю суть теории, которой мы пользовались — уж не знаю, обоснованно или нет, — чтобы объяснить наблюдаемые нами явления. Миссис Деламир стала принимать участие в наших сеансах, причем супруг ее был отнюдь не в восторге, и хотя ей ни разу не удалось индуцировать действительно мощное поле психической энергии, мы по крайней мере обрели возможность, как все порядочные спириты, вертеть столы и, задавая духам вопросы, получать на них ответы, то есть предаваться занятию вполне ребяческому, которое тем не менее сталкивало нас лицом к лицу с непостижимыми тайнами. Мы устраивали сеансы каждое воскресенье, вечером, в студии Гарви Дикона на Бэддерли-Гарденс, второй дом от угла, где бульвар пересекает Мертонпарк-роуд. Было бы естественно ожидать, что Гарви Дикон, как натура артистическая, должен пылко увлекаться всем необычным и волнующим умы. Однако к оккультным явлениям его поначалу привлекала некая театральность антуража, в котором проводились опыты. Тем не менее явления, о которых я уже говорил, потрясли его, и он заключил, что щекочущие нервы послеобеденные игры, как он сначала называл наши спиритические сеансы, на самом деле являют нам реально существующие грозные силы. У Гарви на редкость ясный логический склад ума — он достойный внук своего деда, знаменитого шотландского ученого, — ив нашем маленьком кружке он представлял критическое направление: подходил ко всему непредвзято, был готов следовать за фактами туда, куда они его ведут, и отказывался строить какие бы то ни было теории, пока не получит точных данных. Его осторожность возмущала Мойра — в той же мере, в какой Дикона забавляла кондовая вера Мойра, но оба с одинаковым увлечением, хотя каждый на свой лад, предавались нашим мистическим забавам.

А что же я? Какая роль принадлежала мне? Я не был энтузиастом спиритизма. Не был и критически настроенным ученым. Я обыкновенный светский лентяй, стараюсь быть в центре всего нового, что входит в моду, радуюсь любой сенсации, которая развлечет меня и посулит возможность интересно провести время, — вот, пожалуй, и все, что я могу сказать о себе. Сам я не способен увлекаться чем-то самозабвенно, но люблю общество людей увлеченных. Я слушал рассуждения Мойра с таким чувством, будто у нас есть собственный ключ от двери в царство мертвых, и это наполняло меня странным удовлетворением. Я буквально блаженствовал во время сеансов в затемненной студии. Словом, все это было очень занятно, и я с удовольствием бывал на Бэддерли-Гарденс.

То удивительное событие, о котором я хочу сейчас рассказать, произошло, как я уже упомянул, четырнадцатого апреля сего года. Из мужчин я первый появился в студии, но миссис Деламир была уже там и пила чай с миссис Гарви Дикон. Обе дамы и сам Дикон стояли перед мольбертом с его незаконченной картиной. В живописи я не знаток и никогда не пытался делать вид, будто понимаю картины Гарви Дикона; но в тот вечер я сразу обратил внимание, что он изобразил что-то безумно сложное и фантастическое; сказочные существа и животные, разные аллегорические фигуры. Дамы бурно восхищались картиной, и действительно, цветовая гамма была хороша.

— А вы что скажете, Маркем? — спросил Гарви.

— Для меня это слишком мудрено, — отвечал я. — Что это за звери?

— Мистические чудовища, существа, созданные воображением, геральдические животные — эдакая инфернальная, зловещая процессия.

— А впереди белая лошадь!

— Это не лошадь! — вскипел он, к великому моему изумлению, потому что человек он на редкость добродушный и не склонен относиться к себе всерьез.

— А кто же?

— Неужели вы не видите у него на лбу рог? Это единорог. Я же сказал вам, что здесь у меня геральдические животные. Вы что же, не способны их отличить?

— Ради бога, Дикон, не сердитесь на меня, — сказал я, потому что он и в самом деле был крепко раздосадован.

Он засмеялся над собственной вспышкой.

— Это вы, Маркем, простите меня! — сказал он. — Дело в том, что я просто измучился с этим зверем. Целый день его писал — напишу, замажу, снова напишу… и все пытаюсь представить себе живого, настоящего единорога, взвившегося на дыбы, как их изображают на гербах. Наконец-то у меня получилось — так, во всяком случае, мне казалось, — а тут являетесь вы и говорите: лошадь, ну и, конечно, меня это задело за живое.

— Да нет, это, без сомнения, единорог, — стал убеждать я его, потому что моя тупость его явно огорчила. — Вон рог, он ясно виден, просто я никогда не видел единорогов, только на старинных рыцарских гербах, и мне, естественно, в голову не пришло, что вы именно его изобразили. А остальные кто: грифоны, василиски, драконы, да?

— Да. Они-то неприятностей не доставили. А вот единорог просто доконал. Но на сегодня все, я снова возьмусь за него только завтра. — Он отвернул картину к стене, и мы заговорили о другом.

Мойр в этот вечер опоздал, а когда наконец явился, то привел с собой, к нашему удивлению, невысокого плотного француза и представил его нам: месье Поль Ле Дюк. Я говорю — к нашему удивлению, ибо все мы были убеждены, что присутствие постороннего, кто бы он ни был, расстраивает психическое равновесие, установившееся в нашем спиритическом кружке, и вносит элемент недоверия. Мы знали, что можем доверять друг другу, но кто поручится, что появление чужого для нас человека не повлияет на результаты опыта? Однако Мойру быстро удалось примирить нас с нововведением. Месье Поль Ле Дюк — знаменитый ученый в области оккультных наук, ясновидящий, медиум, мистик. Он приехал в Англию с рекомендательным письмом к Мойру от парижского братства «Розовый крест». Мог ли Мойр не привезти его к нам, на сеанс в наш маленький кружок, ведь его присутствие — огромная честь для нас, мы должны быть благодарны судьбе.

Француз, как я уже сказал, был невысок и плотен, неприметной наружности, с широким, невыразительным бритым лицом. Единственное, что привлекало в нем внимание, это большие карие, бархатные глаза, глядящие перед собой как бы в пустоту. Одет он был от хорошего портного, безупречные манеры, легкий забавный акцент, который вызвал улыбку у дам. Миссис Дикон не одобряла наших опытов и потому покинула нас, мы же, как обычно, притушили огни и сели на свои места вокруг квадратного стола красного дерева, который стоял в центре студии. Свет был очень слабый, но мы ясно видели друг друга. Помню, я даже рассмотрел странные маленькие руки француза, короткопалые и квадратные, когда он положил их на стол.

— Великолепно! — воскликнул он. — Я уже много лет не сидел вот так, и нас ожидает много интересного. Мадам — медиум, не так ли? Мадам впадает в транс?

— Нет, транса у меня не получается, — объяснила миссис Деламир. — Но я всегда ощущаю очень сильную сонливость.

— Это первая стадия. Если вы будете все глубже погружаться в это состояние, вы достигнете транса. А когда наступит транс, ваш дух покинет ваше тело, зато в него войдет другой дух и будет говорить вашими устами или писать вашей рукой. Вы отдаете ваш механизм кому-то другому, и он начинает действовать вместо вас. Hein[4]? Однако при чем тут единороги?

Сидящий на стуле Гарви Дикон вздрогнул. Француз медленно поворачивал голову и всматривался в тени, сгустившиеся у стен.

— Странно, очень странно! — протянул он. — Сплошные единороги. Кто так сосредоточенно думал о столь экзотическом существе?

— Нет, это просто потрясающе! — воскликнул Дикон. — Я целый день мучился, пытался написать единорога. Но как вы догадались?

— Вы думали о них в этой комнате?

— Конечно.

— Но ведь мысль материальна, мой друг. Когда вы представляете себе какой-то предмет, вы его творите. Вы этого не знаете, hein? Но я вижу ваших единорогов, потому что обладаю способностью видеть не только глазами.

— Вы хотите сказать, что довольно о чем-то подумать — и я создам то, что никогда не существовало?

— Ну, разумеется! Это данность, которая лежит в основе всех других данностей. Вот почему дурная мысль так же опасна, как и дурной поступок.

— Они, я полагаю, находятся на астральном уровне? — спросил Мойр.

— А, друзья мои, какая разница, все это лишь слова. Эти создания здесь — там — всюду — я сам не знаю где. Я просто их вижу. И могу дотронуться до них.

— А вы можете сделать так, чтобы мы тоже их увидели?

— Для этого их нужно материализовать. Подождите! Давайте попробуем. Но нам потребуется много энергии. Посмотрим, чем мы располагаем, и попытаемся поставить опыт. Вы позволите мне рассадить вас по моему усмотрению?

— Вы, несомненно, владеете несравненно более глубокими познаниями, чем мы, — сказал Гарви Дикон. — Я считаю, что вы и должны здесь распоряжаться.

— Может так случиться, что условия окажутся неблагоприятными. Но мы постараемся сделать все возможное. Мадам останется на своем месте, я сяду рядом с ней, а этот джентльмен возле меня. Мистер Мойр благоволит сесть по другую руку от мадам, потому что желательно чередовать брюнетов и блондинов. Великолепно! А теперь я с вашего позволения погашу свет.

— Почему темнота предпочтительнее? — спросил я.

— Дело в том, что энергия, с которой мы имеем дело, представляет собой вибрацию эфира и в то же время есть не что иное, как свет. Теперь мы соединим все связи, hein? Мадам, вы не боитесь темноты? Это просто великолепно, что мы устроили такой сеанс!

Сначала темнота казалась непроницаемой, однако через несколько минут наши глаза привыкли к ней, и мы даже стали различать силуэты друг друга, правда, очень смутные и расплывчатые. Больше я в комнате ничего не видел — только чернели неподвижные фигуры моих друзей за столом. Никогда еще мы не были настроены во время сеанса так серьезно, как нынче.

— Положите руки перед собой на стол. Взять друг друга за руки мы не сможем, нас слишком мало, а стол такой большой. Теперь, мадам, вы должны вызвать в себе чувство покоя и, если почувствуете, что вас сковывает сон, не боритесь с ним. А мы все будем сидеть, не произнося ни слова, и ждать, hein?

И вот мы в молчании сидим и ждем, уставясь перед собой в темноту. В коридоре тикают часы. Где-то далеко время от времени начинает лаять собака. По улице проехала коляска, потом еще одна, лучи их фонарей ворвались в щель между шторами и приятно развлекли нас в нашем томительном мрачном бдении. В теле появились знакомые ощущения, которые я испытывал во время прежних сеансов: ступни похолодели, кисти рук покалывало иголочками, ладоням стало жарко, по спине проносилось как бы дуновение холодного ветра. Руки от кисти до локтя пронзало странной легкой болью, впрочем, в левой руке — а наш гость сидел слева от меня — эти пронзания, как мне казалось, были острее: без сомнения, боль была вызвана спазмами сосудов, но все равно это явление заслуживало внимания. И еще меня переполняло напряженное ожидание, не просто напряженное, а даже мучительное. По тягостному, застывшему молчанию моих друзей я понял, что их нервы тоже вот-вот не выдержат.

И вдруг в темноте раздался звук — тихий, как бы свистящий: это дышала женщина, часто и неглубоко. Дыхание все учащалось, становилось все поверхностней, вырываясь сквозь стиснутые зубы, и вдруг она хрипло вскрикнула, глухо зашуршала ткань.

— Что это? Что-то случилось? — спросил один из нас в темноте.

— Ровным счетом ничего, все идет как надо, — ответил француз. — Это мадам. Она впала в транс. А теперь, джентльмены, наберитесь терпения, надеюсь, вы увидите нечто очень интересное.

Как и прежде, в коридоре тикают часы. Слышится дыхание медиума, теперь уже более глубокое и полное. Как и прежде, время от времени мелькают огни проезжающих экипажей, и как же мы им радуемся. Через какую бездну мы перекидываем мост! На одном краю — приподнятая пелена вечности, на другом — Лондон с его экипажами. Стол напружился могучей силой. Он ровно, плавно раскачивался, послушно подчиняясь легкому нажиму наших пальцев. В нем что-то стучало, скрипело, стреляло залпами и отдельными выстрелами, словно бы трещал хворост в весело горящем костре, который развели морозной ночью.

— Какой огромной силы дух явился, — сказал француз. — Посмотрите на поверхность стола!

Я-то решил, что у меня просто галлюцинация, но теперь этот феномен увидели все. Над столом переливалось зеленовато-желтое свечение — вернее, даже не свечение, а светоносный мерцающий туман. Он клубился волнами, колыхался прозрачными зыблющимися складками, свивался змеиными кольцами, как дым. И в этом зловещем свете я видел на столе белые квадратные руки медиума-француза.

— Великолепно! — воскликнул он. — Потрясающе!

— Будем называть буквы? — спросил Мойр.

— Ну что вы, зачем, есть несравненно более тонкие приемы, — возразил наш гость. — Вертеть стол, перебирая все буквы алфавита, нет, это слишком примитивно; с таким медиумом, как мадам, нам доступны более изощренные методы.

— Да, они вам доступны, — подтвердил чей-то голос.

— Кто это? Кто произнес эти слова? Вы, Маркем?

— Нет, я молчал.

— Эти слова произнесла мадам.

— Но голос был не ее.

— Это вы сказали, миссис Деламир?

— Говорит не медиум, а дух, который использует одни органы речи медиума, — произнес все тот же странный глубокий голос.

— А где же миссис Деламир? Надеюсь, то, что сейчас происходит, не причинит ей вреда?

— Медиум находится в другом измерении бытия, и ей там очень хорошо. Она заняла мое место в том измерении, а я — ее в этом.

— Но кто вы?

— Кто я — вам совершенно не важно. Я — существо, которое жило когда-то земной жизнью, как сейчас живете вы, а потом умерло, как и вы в свой час умрете.

К соседнему дому подъехала коляска, мы слышали, как скрипят и шуршат по мостовой колеса. Извозчик заспорил с пассажиром, что тот мало ему заплатил, потом долго и хрипло ворчал на всю улицу. Зеленовато-желтое облачко по-прежнему реяло над столом, тусклое по краям, но наливающееся мрачным свечением ближе к медиуму. Оно словно бы устремлялось к спящей женщине. В сердце мне стал вползать холодный страх. Я подумал, что мы бездумно и легкомысленно приблизились к величайшему из таинств, к разгадке бытия, которая должна внушать благоговейный трепет, — к тому самому общению с мертвыми, о котором рассказывали отцы церкви.

— Вам не кажется, что мы зашли слишком далеко? По-моему, нам следует прервать сеанс! — не скрывая волнения, сказал я.

Но все остальные непременно хотели довести его до конца. Они лишь посмеялись над моими сомнениями.

— Все виды энергии существуют для того, чтобы их использовали, — заявил Гарви Дикон. — Если мы можем что-то сделать, значит, мы просто не имеем права упустить возможность. Любое открытие, опровергающее общепризнанные догмы, сначала всегда провозглашалось ересью. И мы не нарушаем никаких законов, пытаясь понять, что такое смерть. Это наше право и наш долг.

— Это ваше право и ваш долг, — повторил голос.

— Ну вот, какое еще подтверждение вам нужно? — вскричал Мойр; он был чрезвычайно возбужден. — Давайте испытаем дух. Ты согласишься подвергнуться испытанию и доказать, что действительно существуешь?

— В чем состоит испытание?

— Сейчас придумаю… ну вот, у меня в кармане несколько монет. Можешь нам сказать, что это за монеты?

— Мы возвращаемся в этот мир не для того, чтобы отгадывать детские загадки, мы надеемся просветить и возвысить людские души.

— Ха-ха-ха, мистер Мойр, здорово вас отчитали, — воскликнул француз. — Но поверьте, Обладающий Высшими Знаниями говорит очень разумные вещи.

— Это не игра, это так же свято, как религия, — изрек суровый женский голос.

— Да, да, конечно, я и сам так считаю, — залепетал Мойр. — Умоляю вас, простите мне этот дурацкий вопрос. Мне бы очень хотелось знать, кто вы.

— Разве это имеет значение?

— Вы давно стали духом?

— Да.

— А сколько лет?

— У нас иная мера времени. И вообще это совсем другой мир.

— Вы счастливы?

— Да.

— Вы хотели бы вернуться в земную жизнь?

— О нет, ни за что!

— Вы трудитесь?

— Если бы мы не трудились, мы не могли бы быть счастливы.

— И что же вы делаете?

— Я же сказал, что это совсем другой мир.

— А вы не могли бы нам дать хотя бы общее представление о том, чем вы занимаетесь?

— Мы стараемся самоусовершенствоваться и помогаем в этом другим.

— Вы рады, что появились сегодня здесь?

— Я всегда рад, если мое появление на Земле приносит добро.

— Значит, ваша цель — творить добро?

— Это цель всякой жизни на любом уровне.

— Слышали, Маркем? Теперь, надеюсь, ваши сомнения исчезли без следа.

Действительно, я совершенно успокоился, и мне было очень интересно.

— Вы испытываете боль в вашем нынешнем состоянии? — спросил я.

— Нет, боль — удел смертной оболочки.

— А страдания?

— Да, некоторые пребывают в постоянной печали или в тревоге.

— Вы встречаетесь с друзьями, которые окружали вас на Земле?

— Не со всеми.

— Почему не со всеми?

— Только с теми, кто был по-настоящему нам близок.

— А мужья встречают жен?

— Только те, кто истинно любил.

— А если истинной любви не было?

— Тогда они не нужны друг другу.

— Стало быть, непременно должна существовать духовная связь?

— Конечно.

— Благо ли то, что мы сейчас делаем?

— Да, если это делается с благой целью.

— А что следует считать дурной целью?

— Любопытство и желание позабавиться.

— Это может принести вред?

— Да, очень большой.

— В чем он выразится?

— Может так случиться, что вы вызовете силы, которые вам неподвластны.

— Злые силы?

— Низшие.

— Вы говорите, они опасны. Опасны потому, что грозят нашей жизни, или нашей душе?

— Иногда и душе и жизни.

Наступило молчание, темнота, казалось, сгустилась еще плотнее, только над столом вился и курился зелено-желтый туман.

— А вы, Мойр, хотите что-нибудь узнать? — спросил Гарви Дикон.

— Только одно: вы молитесь там, в вашем мире?

— Молиться должно в любом мире.

— Почему?

— Потому что, молясь, мы отдаем дань уважения силам, которые сотворили нас.

— Какую религию вы исповедуете там?

— Мы исповедуем разные религии, точно так же, как и вы.

— Вы не обладаете точными знаниями?

— У нас есть только вера.

— Господи, ну сколько можно рассуждать о религии, — не выдержал француз. — Вы, англичане, — народ серьезный, для вас нет ничего важнее веры и религии, но до чего же это скучная материя! Мне кажется, с помощью этого духа мы можем поставить грандиозный опыт, hein? Это будет сенсация, величайшая сенсация.

— Но ведь вопросы веры и религии действительно самое важное, что может интересовать человека, — возразил Мойр.

— Ну что же, если вы так считаете, продолжайте в том же духе, — недовольно отозвался француз. — Что касается меня, то я все это слышал невесть сколько раз, мне хочется провести эксперимент с помощью духа, который к нам явился. Но если вы еще не удовлетворили свое любопытство, то, пожалуйста, задавайте ему вопросы, а когда вы их исчерпаете, мы займемся кое-чем поинтереснее.

Но чары рассеялись. Сколько мы ни задавали вопросов медиуму, она молчала, неподвижно сидя на стуле. Только глубокое ровное дыхание доказывало, что она жива. Над столом все еще клубился туман.

— Вы нарушили гармонию. Она отказывается отвечать.

— Но ведь мы узнали от нее все, что она могла нам сказать, hein? Что касается меня, я хочу увидеть то, чего никогда не видел раньше.

— Что же это такое?

— Вы позволите мне попробовать?

— Что именно?

— Я говорил вам, что мысль материальна. Сейчас я хочу это доказать и дать возможность увидеть то, что на самом деле представляет собой всего лишь мысль. Мне это доступно, не сомневайтесь, сейчас вы сами увидите. Пожалуйста, сидите и не двигайтесь, ничего не говорите, и пусть ваши руки спокойно лежат на столе.

В студии стало еще темнее, еще тише. Я снова почувствовал страх, который такой тяжестью сдавил мне сердце в начале сеанса. Волосы на голове зашевелились.

— Получается! Получается! — вскричал француз срывающимся голосом, и я понял, что нервы его тоже напряжены до предела.

Светящийся туман медленно соскользнул со стола и поплыл мерцающим облаком по комнате. В дальнем углу, где темнота была особенно густой, облако остановилось и стало сгущаться, разгораясь, и постепенно превратилось в плотный ослепительно яркий овал — странный зыблющийся источник света, который ничего не освещал, сияние, не посылающее лучей в темноту. Раньше туман светился зеленовато-желтым, теперь он налился сумрачно-красными оттенками, переходящими в багровый. Но вот на это багровое пятно стала наползать темная, похожая на дым субстанция, ее слой становился все толще, все плотнее, тверже, все чернее. И вдруг свет исчез, его полностью поглотила тьма, обвившаяся вокруг него.

— Дух покинул нас.

— Тише… здесь кто-то посторонний.

Из угла, где раньше был свет, доносилось тяжелое дыхание, кто-то беспокойно двигался в темноте.

— Что это? Ле Дюк, что вы сделали?

— Все идет как надо. Нам решительно ничего не угрожает. — Голос француза дрожал от возбуждения.

— Боже милосердный, Мойр, здесь в студии какое-то большое животное! Вот оно, возле моего стула! Кыш! Брысь!

Это был голос Гарви Дикона, его заглушил удар по какому-то тяжелому предмету. Потом… потом началось нечто невообразимое. Какое-то огромное существо затаилось среди нас в темноте, оно взвивалось на дыбы, всхрапывало, било копытами, наскакивало на мебель, разнося ее в щепы. От стола остались одни обломки. Мы бросились кто куда. Существо бешено носилось по студии, грохоча копытами. Мы вопили от ужаса, расползаясь по сторонам в надежде где-нибудь спрятаться. Вдруг тяжелое копыто опустилось на мою левую руку, кости хрустнули.

— Свет! Зажгите свет! — последовал истошный крик.

— Мойр, спички! Скорее спички!

— Да нет у меня спичек. Дикон, где спички?

— Не могу найти. Эй вы, француз, прекратите это светопреставление.

— Это не в моих силах. О, mon Dieu, я ничего не могу сделать! Откройте дверь! Где дверь?

Шаря наугад в темноте, я, к великому счастью, нащупал рукой дверную ручку. Тяжело дыша и всхрапывая, существо промчалось мимо меня и с ужасающим громом стукнуло копытами по дубовой перегородке. Едва зверь пронесся, я тотчас же повернул ручку, и в следующий миг все мы были в коридоре, а дверь захлопнута. В студии оглушительно гремело, трещало, слышался грохочущий стук копыт.

— Кто это? Ради всего святого, кто это?

— Лошадь. Я видел, когда дверь открылась. Стойте, а как же миссис Деламир?

— Нужно вынести ее оттуда. Идемте. Маркем, нельзя медлить, дальше будет еще хуже.

Мы распахнули дверь и вбежали в студию. Она лежала на полу среди обломков сокрушенных стульев. Мы подхватили ее на руки и быстро вынесли. Я все-таки оглянулся: из темноты на нас глядели странные горящие глаза, потом застучали копыта, я едва успел захлопнуть дверь, и тут на нее с силой обрушился могучий удар, она треснула сверху донизу.

— Он хочет вырваться! Он сейчас вырвется!

— Бегите, иначе мы все погибнем! — закричал француз.

Животное снова обрушилось на дверь, и что-то высунулось из пролома. Это был длинный белый рог, он блестел в свете лампы. Его блеск поразил нас, но рог тут же исчез.

— Скорее, скорее! Сюда! — кричал Дикон. — Вносите ее! Быстро!

И вот наконец мы в столовой, и тяжелая дубовая дверь заперта. Мы положили бесчувственную женщину на кушетку, и тут Мойр, этот знаменитый делец с железной хваткой, потерял сознание и рухнул на коврик возле камина. Гарви Дикон был бледен, как покойник, он судорожно дергался, точно в эпилептическом припадке. И вот мы услышали, как с громом разлетелась дверь студии и животное вырвалось в коридор, оно носилось взад-вперед, взад-вперед, фыркая и стуча копытами в такой ярости, что весь дом дрожал. Француз закрыл лицо руками и плакал, как испуганный ребенок.

— Что нам делать? — Я резко встряхнул его за плечо. — Может быть, попробовать ружье?

— Нет, нет. Дух сам истощит свою силу. И тогда все кончится.

— Вы чуть не убили нас всех, идиот несчастный! Это же надо придумать такой кошмарный эксперимент!

— Но я не знал. Разве я мог предвидеть, что он так испугается? Животное обезумело от ужаса. А виноват мистер Дикон. Он избивал его.

Гарви Дикон вскочил.

— Господи боже мой! — вскричал он.

По дому пронесся леденящий душу вопль.

— Это моя жена! Скорее к ней. Пусть там сам Сатана, мне все равно!

Он распахнул дверь и выскочил в коридор. В дальнем конце, у подножия лестницы, лежала без чувств миссис Дикон — так ее потрясло зрелище, которое она увидела. Но больше никого там не было.

Мы с ужасом огляделись, но все было тихо и спокойно. Я медленно двинулся к черному проему в студию, где еще несколько минут назад была дверь, — шаг, еще шаг… сейчас оттуда выскочит чудовище. Но никакое чудовище не выскочило, и в студии тоже стояла тишина. Настороженно озираясь, мы подошли к порогу и стали глядеть в темноту. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

В студии по-прежнему ни звука, но темнота не такая густая и плотная, как раньше. В дальнем углу реяло светящееся облачко, словно бы тлеющее багровым пеплом по краям и ослепительно яркое в середине. Оно медленно тускнело, меркло, как бы рассеиваясь и тая, и наконец студию заполнил прежний бархатный мрак. Вот в нем утонул последний отблеск этого жуткого свечения, и француз разразился восторженной тирадой.

— Изумительно! Потрясающе! Никто не пострадал, только дверь сломана и дамы перепутались. Но, друзья мои, нам удалось то, что еще никогда не удавалось никому!

— Я приложу все усилия, — перебил его Гарви Дикон, — чтобы ничего подобного никогда больше не повторилось.

Вот что произошло четырнадцатого апреля сего года в доме № 17 на Бэддерли-Гарденс. Я с самого начала предупредил вас, что история эта наверняка покажется вам слишком неправдоподобной, и потому ничего категорически утверждать не буду; я лишь описал, не мудрствуя лукаво, то, что я сам видел и ощущал, — вернее, то, что мы видели и ощущали, ибо и Гарви Дикон, и Джон Мойр полностью подтверждают мой рассказ. Кто-то из вас, вероятно, сочтет, что мы оказались жертвами необычайно эффектной и сложной мистификации, что ж, это ваше право. У других не возникнет и тени сомнения, что мы действительно пережили этот кошмар, — как нет сомнений у нас. Кто-то, вероятно, глубже нас постиг оккультные науки и мог бы рассказать о сходных явлениях. В таком случае прошу вас написать Уильяму Маркему, 146М, Олбени, — вы поможете нам понять то, что поистине кажется нам тайной за семью печатями.

Кожаная воронка

Мой приятель Лионель Дакр жил в Париже на авеню Ваграм, в том небольшом доме с чугунной оградой и зеленой лужайкой спереди, что стоит по левую сторону улицы, если идти от Триумфальной арки. По-моему, он стоял там задолго до того, как была проложена авеню Ваграм, поскольку его серые черепицы поросли лишайником, а стены выцвели от старости и покрылись плесенью. Со стороны улицы дом кажется небольшим — пять окон по фасаду, если мне не изменяет память, — но он продолговат, и при этом всю его заднюю часть занимает одна большая вытянутая комната. Здесь, в этой комнате, Дакр поместил свою замечательную библиотеку оккультной литературы и коллекцию диковинных старинных вещей, которую он собирал ради собственного удовольствия и ради развлечения своих друзей. Богач, человек утонченных и эксцентричных вкусов, он потратил значительную часть своей жизни и своего состояния на создание совершенно уникального частного собрания талмудических, каббалистических и магических сочинений, по большей части редчайших и бесценных. Особенно привлекало его все непостижимое и чудовищное, и, как я слышал, его эксперименты в области неведомого переходили все границы благопристойности и приличия. Друзьям-англичанам он никогда не рассказывал об этих своих увлечениях, придерживаясь тона ученого и коллекционера-знатока, но один француз, чьи вкусы имели сходную направленность, уверял меня, что в этой просторной и высокой комнате, среди книг его библиотеки и диковинок музея, отправлялись самые непотребные обряды черной мессы.

Внешность Дакра с достаточной наглядностью свидетельствовала о том, что к этим тайнам психики он питал не духовный, а сугубо интеллектуальный интерес. В его полном лице не было ни намека на аскетичность, зато огромный купол его черепа, который круто вздымался над оборкой редеющих локонов, как снежная вершина над кромкой елового леса, говорил о мощном интеллекте. Познания явно преобладали у него над мудростью, а сила способностей — над силой характера. Его маленькие, глубоко посаженные глазки, живые и блестящие, искрились умом и жадным любопытством к жизни, но это были глаза сластолюбца и самовлюбленного индивидуалиста. Впрочем, хватит о нем: бедняги уже нет в живых — он умер в тот блаженный момент, когда окончательно уверовал в то, что наконец открыл эликсир жизни. Речь у нас пойдет не о его сложной натуре, а об одном чрезвычайно странном и необъяснимом случае, который произошел, когда я гостил у него ранней весной 1882 года.

Познакомился я с Дакром в Англии, когда занимался исследованиями в ассирийском зале Британского музея, где тогда же работал и он, пытаясь разгадать тайный мистический смысл древних вавилонских письмен. Общность интересов сблизила нас. От обмена случайными фразами мы перешли к ежедневным беседам, и между нами завязалось некое подобие дружбы. Я пообещал наведаться к нему в следующий свой приезд в Париж. В тот раз, когда я, выполняя обещание, навестил его, я жил за городом, в Фонтебло, а так как вечерние поезда отходили в неудобное время, он предложил мне остаться у него на ночь.

— У меня только одно свободное ложе, — сказал он, указывая на широкий диван в просторной комнате, служившей библиотекой и музеем, — надеюсь, вам здесь будет удобно.

Это была необычайная спальня, с высокими стенами из коричневых фолиантов, но для книжного червя вроде меня нет ничего милей такой мебели, как нет для моих ноздрей аромата приятней едва уловимого тонкого запаха, исходящего от старинной книги. Я заверил его, что не мог бы и пожелать себе более восхитительной спальни и более подходящего антуража.

— Если эту обстановку не назовешь ни удобной, ни обычной, то уж, во всяком случае, она дорогая, — проговорил он, окидывая взглядом полки. — На все то, что окружает вас здесь, я потратил, наверное, четверть миллиона. Книги, оружие, геммы, резные украшения, гобелены, статуэтки — чуть ли не каждая вещь тут имеет свою историю и, как правило, достаточно интересную, чтобы ее рассказать.

Мы разговаривали, сидя у горящего камина, он — по одну сторону, я — по другую. Справа от него стоял стол для чтения, в кружке яркого золотистого света от висящей над ним сильной лампы. На столе лежал наполовину развернутый палимпсест, возле которого валялось много причудливых антикварных вещиц. Среди них была большая воронка, какими пользуются для заполнения винных бочек. Судя по ее виду, она была сделана из черного дерева и окаймлена ободками из потускневшей меди.

— Вот любопытная вещь, — заметил я. — Какова ее история?

— А! — воскликнул он. — У меня было основание задать себе этот же вопрос. Я бы много отдал, чтобы знать точный ответ. Возьмите-ка ее в руки и осмотрите как следует.

Повертев ее в руках, я обнаружил, что на самом деле она вовсе не из дерева, как мне показалось, а из кожи, только ссохшейся и затвердевшей от времени. Это была большая воронка, вмещавшая, вероятно, целую кварту. Медный ободок окаймлял ее широкий конец, но горлышко тоже имело металлический наконечник.

— Ну, что вы о ней скажете? — спросил Дакр.

— По-моему, эта штука принадлежала какому-нибудь средневековому виноторговцу или солодовнику, — предположил я. — В Англии я видел высокие пивные кружки из просмоленной кожи, такие же черные и твердые, как эта воронка. Ими пользовались в семнадцатом веке.

— Пожалуй, она относится примерно к тому же времени, — сказал Дакр, — и ею, несомненно пользовались для вливания жидкости в сосуд. Однако, если мои подозрения верны, пользовался ею престранный виноторговец и заполнял он престранный сосуд. Не замечаете вы ничего необычного у горлышка воронки?

Поднеся ее к свету, я обратил внимание на то, что дюймах в пяти над медным наконечником узкое горлышко кожаной воронки как бы исцарапано и зазубрено, как если бы кто-то кромсал его тупым ножом. Только в этом месте гладкая черная поверхность имела шероховатый, неровный вид.

— Кто-то пытался отрезать горлышко.

— Разве это похоже на надрез?

— Кожа порвана и измочалена. Нужна была немалая сила, чтобы оставить следы на таком твердом материале, каким бы инструментом при этом ни пользовались. Но что вы-то об этом думаете? Я же вижу, что вы знаете больше, чем говорите.

Дакр улыбался, и его глазки знающе поблескивали.

— Входит ли в круг ваших ученых занятий психология сновидений? — спросил он.

— Я даже не подозревал о такой психологии.

— Друг мой, вон та полка над шкафом с геммами сплошь заполнена томами и томами, написанными исключительно на эту тему, начиная от сочинений Альберта Великого и далее. Это же целая наука.

— Наука шарлатанов.

— Шарлатан всегда первопроходец. Из астролога вышел астроном, из алхимика — химик, из гипнотизера — психолог-экспериментатор. Вчерашний знахарь — это завтрашний профессор. Даже такая тонкая и неуловимая субстанция, как сны, со временем будет систематизирована и упорядочена. И когда это время придет, изыскания наших друзей там, на полке, превратятся из забавы мистики в основы науки.

— Предположим, что так оно и будет, но какое отношение к науке о сновидениях имеет большая черная воронка с медным ободком?

— Сейчас скажу. Как вам известно, у меня есть агент, который постоянно охотится за редкими и антикварными вещами для моей коллекции. Несколько дней тому назад он прослышал, что антиквар, торгующий на одной из набережных, приобрел кое-какой старый хлам, найденный в чулане дома старинной постройки на задворках улицы Матюрен в Латинском квартале. Столовая в этом старинном доме украшена гербом в виде щита с шевронами и красными полосами на серебряном поле; как выяснилось, это был герб Никола де ла Рейни — вельможи, который занимал высокую государственную должность в правление короля Людовика XIV. Другие предметы, обнаруженные в чулане, относятся, как было с несомненностью установлено, к раннему периоду правления этого короля. Отсюда вывод: все эти вещи принадлежали упомянутому Никола де ла Рейни, в обязанности которого, насколько я понимаю, входило обеспечить соблюдение драконовских законов той эпохи и следить за их исполнением.

— И что из этого следует?

— Возьмите воронку в руки еще раз и внимательно рассмотрите верхний медный ободок. Не различаете ли вы на нем какой-нибудь надписи?

На медной поверхности и впрямь виднелись какие-то черточки, почти стертые временем. Общее впечатление было такое, что это несколько букв, из которых последняя несколько напоминала большую букву Б.

— Вам не кажется, что это Б?

— Да.

— Мне тоже. Больше того, я нисколько в этом не сомневаюсь.

— Но ведь у вельможи, о котором вы рассказывали, стоял бы другой инициал — Р.

— Вот именно! В этом-то вся прелесть. Он был владельцем этой занятной вещицы, но притом пометил ее чужими инициалами. Почему?

— Понятия не имею. А вы?

— Может быть, догадываюсь. Вы не замечаете, подальше на ободке как будто что-то изображено?

— Похоже, корона.

— Корона, вне всякого сомнения: однако, если вы приглядитесь при хорошем освещении, вы увидите, что это не совсем обычная корона. Это геральдическая корона-эмблема титула, а так как составляют ее четыре жемчужины, чередующиеся с земляничными листьями, это, безусловно, эмблема маркиза. Значит, человек, чьи инициалы заканчиваются на букву Б, имел право носить такую корону.

— Так что же, выходит, эта обычная кожаная воронка принадлежала маркизу?

Дакр загадочно улыбнулся.

— Или кому-то из членов семьи маркиза, — сказал он. — Хоть это мы с достаточной определенностью вывели из надписи на ободке.

— Но какая же тут связь со снами? — Не знаю уж, то ли потому, что я уловил что-то такое в выражении лица Дакра, то ли потому, что мне что-то передалось через манеру его речи, только глядя на этот старый, покоробившийся кусок кожи, я вдруг почувствовал отвращение и безотчетный ужас.

— Из снов я не раз получал важную информацию, — заговорил мой собеседник наставительным тоном, так как питал слабость к поучениям. — Теперь, когда у меня возникают сомнения насчет каких-нибудь существенных моментов атрибуции, я, ложась спать, непременно кладу интересующий меня предмет рядом с собой в надежде что-то узнать о нем во сне. Мне этот процесс не кажется таким уж загадочным, хотя он и не получил еще благословения ортодоксальной науки. Согласно моей теории, любой предмет, оказавшийся тесно связанным с каким-нибудь крайним пароксизмом человеческого чувства, будь то боль или радость, запечатлевает и сохраняет определенную атмосферу или ассоциацию, которую он способен передать впечатлительному уму. Под впечатлительным умом я разумею не нормально восприимчивый, а тренированный и образованный ум, такой, как у нас с вами.

— Вы хотите сказать, что если бы я, например, лег спать, положив рядом с собой вон ту старую шпагу, что висит на стене, мне могла бы присниться какая-нибудь кровавая переделка, в которой эта шпага была пущена в ход?

— Превосходный пример, потому что, сказать по правде, я уже проделал подобный опыт с этой шпагой и увидел во сне, как умер ее владелец, погибший в яростной схватке, которую я не смог опознать как какую-то известную в истории битву, но которая произошла во времена Фронды. Некоторые народные обычаи, если задуматься, свидетельствуют о том, что этот факт уже признавался нашими предками, хотя мы, мнящие себя мудрецами, отнесли его к суевериям.

— Какие, например?

— Ну, скажем, обычай класть под подушку свадебный пирог, чтобы спящему приснились приятные сны. Этот и несколько других примеров вы найдете в брошюрке, которую я сам пишу сейчас на эту тему. Но ближе к делу. Однажды я положил перед сном рядом с собой эту воронку, и мне приснилось нечто такое, что, безусловно, пролило весьма любопытный свет на ее происхождение и способ применения.

— И что же вам приснилось?

— Мне приснилось… — Он вдруг замолчал, и на его дородном лице появилось выражение живейшего интереса. — Честное слово, это отличная мысль! — воскликнул он. — Мы с вами проведем чрезвычайно интересный психологический опыт. Вы наверняка легко поддаетесь психическому воздействию: ваши нервы должны чутко реагировать на всякое внешнее впечатление.

— Я никогда не проверял своих способностей в этой области.

— Тогда мы проверим их этой же ночью. Могу я попросить вас об одном величайшем одолжении? Когда вы ляжете сегодня спать на этом диване, положите возле вашей подушки эту старую воронку, ладно?

Его просьба показалась мне нелепой, но моему многостороннему характеру тоже не чужда тяга ко всему причудливому и фантастическому. Я, конечно, не поверил в теорию Дакра и не думал, что эксперимент может удасться, но меня увлекла сама идея участия в подобной затее. Дакр с самым серьезным видом придвинул к изголовью моего дивана столик и положил на него воронку. Затем, перебросившись со мной еще несколькими фразами, он пожелал мне спокойной ночи и вышел.

Некоторое время перед тем, как лечь, я курил, сидя у догорающего камина, снова и снова возвращаясь мыслями к этому любопытному эксперименту и странным снам, которые, может быть, мне приснятся. Впечатляющая уверенность, с какой говорил Дакр, необычность всей окружающей обстановки, сама эта огромная комната со странными, сплошь и рядом зловещими предметами, развешанными по стенам, — все это, несмотря на мой скептицизм, создало у меня в душе серьезный настрой. Наконец я разделся и, потушив лампу, лег, но еще долго ворочался с боку на бок, пока не заснул. Постараюсь со всей точностью, на которую я способен, описать сцену, привидевшуюся мне во сне. Она встает сейчас у меня в памяти более отчетливо, чем что бы то ни было виденное мною наяву.

Дело происходило в комнате, похожей на склеп или подвал. От ее грубой сводчатой архитектуры с крутым куполом потолка веяло мощью. Это помещение явно было частью какого-то большого здания.

Трое мужчин в черном одеянии и в черных бархатных головных уборах странной формы — расширяющихся кверху — сидели в ряд на помосте, застеленном красным ковром. Лица их были чрезвычайно серьезны и скорбны. Слева стояли двое мужчин в длинных мантиях и с папками в руках; папки, судя по их виду, были набиты бумагами. Справа, лицом ко мне, стояла женщина маленького роста, светловолосая и с необыкновенными бледно-голубыми глазами ребенка. Была она не первой молодости, но и женщиной средних лет я бы ее не назвал. Ее фигура говорила о склонности к полноте, а осанка — о горделивой уверенности в себе. Лицо у нее было бледно, но невозмутимо спокойно. Странное впечатление производило это лицо: в его миловидных чертах проглядывало что-то хищное, кошачье, а в линиях маленького сильного рта с узкими губами и округлого подбородка угадывалась жестокость. Одета она была в какое-то подобие свободного белого платья. Сбоку от нее стоял худой и ревностный священник, который что-то с жаром шептал ей на ухо, снова и снова поднося к ее глазам распятие. Она же отворачивала голову и продолжала пристально смотреть мимо распятия на тех троих мужчин в черном, которые, как я понял, были судьями.

Вот три судьи встали и что-то объявили; слов я не разобрал, хотя видел, что говорил тот из них, который был в центре. Затем они величественно удалились, а следом за ними — двое мужчин с бумагами. И в тот же миг в комнату поспешно вошли люди грубого обличья в коротких мужских куртках из плотной материи и сначала убрали красный ковер, а потом, разобрав помост, вынесли доски, так что освободилось все пространство комнаты. Теперь, когда помост, загораживавший глубину помещения, исчез, моему взору открылись весьма странные предметы обстановки. Один напоминал кровать с деревянными цилиндрами с обоих концов и рукояткой ворота для регулирования ее длины. Другой походил на деревянного гимнастического коня. Было там еще несколько диковинных предметов, а сверху свисали, раскачиваясь тонкие веревки, перекинутые через блоки. Все вместе имело некоторое сходство с современным гимнастическим залом.

После того как из комнаты убрали все лишнее, появилось новое действующее лицо. Это был высокий сухопарый мужчина, одетый в черное, с худым и суровым лицом. При виде этого человека я невольно содрогнулся. Одежда его, сплошь покрытая грязными пятнами, жирно лоснилась. Он держал себя с медлительным и выразительным достоинством, как если бы с его приходом все здесь поступило в полное его распоряжение. Чувствовалось, что, несмотря на его грубую внешность и грязную одежду, теперь он хозяин в этой комнате, теперь он займется здесь своим делом, теперь он станет командовать. На согнутой левой руке у него висели связки тонких веревок. Женщина смерила его с головы до ног испытующим взглядом, но выражение ее лица не изменилось. Оно оставалось уверенным и даже вызывающим. Зато священник потерял всякое самообладание. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, на высоком покатом лбу выступили капли пота. Воздев руки в молитве, он непрестанно наклонялся к уху женщины, бормоча какие-то отчаянные слова.

Человек в черном тем временем подошел и, сняв со сгиба локтя одну из веревок, связал женщине руки. Она сама протянула их и смиренно держала их перед собой, пока он это делал. Затем, грубо взяв женщину за руку, он подвел ее к деревянному коню, который был в высоту ей по грудь. Ее подняли и положили на коня лицом к потолку, а священник, трясшийся от ужаса, бросился вон из комнаты. Губы женщины быстро зашевелились, и хотя мне не было слышно ни слова, я понял, что она молится. Ноги ее свешивались с обеих сторон коня, и я увидел, что грубые мужланы-прислужники привязывают к ее лодыжкам веревки, прикрепляя их другим концом к железным кольцам, вделанным в каменный пол.

При виде этих зловещих приготовлений сердце у меня упало, и все же, загипнотизированный ужасом, я не мог оторвать глаз от этого странного зрелища. В комнату вошел человек с двумя полными ведрами. Другой внес вслед за ним еще одно ведро. Ведра поставили возле деревянного коня. Второй из вошедших держал в свободной руке деревянный черпак с прямой ручкой. Черпак он отдал человеку в черном. В ту же минуту к лежащей приблизился прислужник с темным предметом в руке, который даже во сне показался мне смутно знакомым. Это была кожаная воронка. С огромной силой просунул он ее… но я больше не мог вынести этого кошмара. Волосы встали у меня дыбом. Я бился и метался, выбираясь из пут сна, пока с громким криком не вырвался к собственной своей жизни. Очнувшись, я увидел, что лежу, дрожа от ужаса, в просторной библиотеке, через окно которой льется серебристый лунный свет, отбрасывая на противоположную стену причудливый переплетающийся узор из черных теней. О, каким блаженным облегчением было сознавать, что я вернулся в девятнадцатый век — вернулся из этого средневекового склепа в мир, где в груди у людей бьются человеческие сердца. Я сел на диване, ощущая дрожь во всех членах, и сознание мое раздиралось между счастливым чувством избавления и недавним ужасом. Страшно подумать, что подобные вещи когда-то совершались, что они могли совершаться и рука Господня не разила злодеев на месте! Что это было — игра воображения или же реальный отзвук чего-то такого, что происходило в черные, жестокие времена мировой истории? Дрожащими руками обхватил я виски, в которые стучала кровь. И вдруг сердце остановилось у меня в груди. Объятый леденящим ужасом, я даже не мог вскрикнуть. Что-то приближалось ко мне из темноты комнаты.

Когда человек, не опомнившийся от пережитого ужаса, переживает его снова, это может сломить его дух. Не способный ни рассуждать, ни молиться, я сидел в немом оцепенении, глядя на темную фигуру, двигавшуюся ко мне через комнату. Но тут фигура попала в белую полосу лунного света, и я ожил. Это был Дакр, и по его лицу я понял, что он испуган не меньше, чем я.

— Господи боже, что с вами? Что случилось? — спросил он хриплым голосом.

— О, Дакр, как я рад вашему приходу! Я побывал в аду. Какой это ужас!

— Значит, это вы кричали?

— Наверное.

— Ваш крик переполошил весь дом. Все слуги до смерти перепуганы. — Он чиркнул спичкой и зажег лампу. — Попробуем-ка снова разжечь огонь, — добавил он, подбрасывая поленья в камин, где дотлевали последние красные угольки. — Боже мой, дружище, вы бледны как мел! У вас такой вид, будто вы видели призрака.

— Так оно и было — нескольких призраков.

— Выходит, это кожаная воронка оказала-таки действие?

— Я больше не согласился бы спать рядом с этой чертовой штуковиной, предложи вы мне хоть все свое состояние!

Дакр хихикнул.

— Я так и думал, что вам предстоит рядом с ней веселенькая ночка, — сказал он. — Но и вы в долгу не остались: быть разбуженным в два часа ночи страшным криком — удовольствие маленькое! Насколько я понял из ваших слов, вы видели всю эту ужасную процедуру.

— Какую ужасную процедуру?

— Пытку водой — «допрос с пристрастием», как это называлось в славные времена Короля Солнца. Вы выдержали до самого конца?

— Нет, я, слава богу, проснулся, прежде чем к ней приступили.

— А! Тем лучше для вас. Я продержался до третьего ведра. Но ведь это очень старая история, ее участники давным-давно в могиле, так не все ли нам теперь равно, как они кончили? Я полагаю, вы не имеете ясного представления о том, что видели?

— Пытали какую-то преступницу. Если тяжесть наказания соразмерна с тяжестью ее преступлений, она должна была совершить поистине страшные злодеяния.

— Что ж, это маленькое утешение у нас есть, — проговорил Дакр, кутаясь в халат и наклоняясь поближе к огню. — Ее преступления и впрямь были соразмерны наказанию. Конечно, если я правильно установил личность этой женщины.

— Но каким образом вы смогли узнать, кто она?

Дакр молча снял с полки старинный том в пергаментном переплете.

— Вот послушайте-ка, — сказал он. — Это написано на французском языке семнадцатого столетия, но я буду давать приблизительный перевод. А уж вы судите сами, удалось мне разгадать загадку или нет.

«Узница предстала перед судом Высшей палаты парламента по обвинению в убийстве мэтра Дре д’Орбей, ее отца, и двух ее братьев, мэтров д’Орбей, цивильного лейтенанта и советника парламента. Глядя на нее, трудно было поверить, что это и впрямь она совершила столь гнусные злодейства, поскольку при невеликом росте обладала она благообразной внешностью, кожу имела светлую, а глаза голубые. Однако же суд, найдя ее виновной, постановил подвергнуть ее допросу, обычному и с пристрастием, дабы заставить ее назвать имена своих сообщников, после чего, по приговору суда, ее надлежало отвезти в повозке на Гревскую площадь, где и обезглавить, тело же сжечь и развеять пепел по ветру».

Эта запись сделана 16 июля 1676 года.

— Очень интересно, — сказал я, — но неубедительно. Как вы докажете, что речь тут идет о той самой женщине?

— Я к этому подхожу. Дальше в этой книге рассказывается о поведении женщины во время допроса. «Когда палач приблизился к ней, она узнала его по веревкам, которые он держал, и тотчас же протянула к нему руки, молча оглядев его с головы до ног». Что вы на это скажете?

— Да, все так и было.

— Она и бровью не повела при виде деревянного коня и колец, при помощи которых было вывернуто столько членов и исторгнуто у страдальцев столько воплей и стенаний. Когда взор ее обратился на приготовленные для нее три ведра воды, она с улыбкой заметила: «Мсье, как видно, вся эта вода принесена сюда для того, чтобы утопить меня. Надеюсь, вы не рассчитываете заставить проглотить столько воды такую малютку, как я?» Дальше идет подробное описание пытки. Читать?

— Нет, ради бога, не надо!

— Вот фраза, которая наверняка уж докажет вам, что вы видели сегодня во сне ту самую сцену, которая описана здесь: «Добрейший аббат Пиро, будучи не в силах вынести зрелище мук своей подопечной, поспешил выйти из комнаты». Ну как, убедились?

— Полностью. Это, вне всякого сомнения, одно и то же событие. Но кто же была она, эта женщина, такая миловидная и так ужасно кончившая?

Вместо ответа Дакр подошел ко мне и поставил лампу на столик, стоявший у изголовья моей постели. Взяв злополучную воронку, он поднес ее медным ободком близко к свету. В таком освещении гравировка казалась более отчетливой, чем вечером накануне.

— Мы с вами уже пришли к выводу, что это эмблема титула маркиза или маркизы, — сказал он. — Мы далее установили, что последняя буква — Б.

— Несомненно, Б.

— А теперь насчет других букв. Я думаю, что это, слева направо, М, М, д, О, д и — последняя — Б.

— Да, вы, безусловно, правы. Я совершенно ясно различаю обе маленькие буквы д.

— То, что я вам читал, — это официальный протокол суда над Мари Мадлен д’Орбей, маркизой де Брэнвилье, одной из знаменитейших отравительниц и убийц всех времен.

Я сидел молча, ошеломленный необычайностью происшедшего и доказательностью, с которой Дакр раскрыл его истинный смысл. Мне смутно вспоминались некоторые подробности беспутной жизни этой женщины: разнузданный разврат, жестокое и длительное истязание больного отца, убийство братьев ради мелкой корысти. Вспомнилось мне и то, что мужество, с которым она встретила свой конец, каким-то образом искупило в глазах парижан те ужасы, которые она творила при жизни, и что весь Париж сочувствовал ей в ее смертный час, благословляя ее как мученицу через каких-нибудь несколько дней после того, как проклинал ее как убийцу. Лишь о дно-единственное возражение пришло мне в голову.

— Как же могли попасть ее инициалы и эмблема ее титула на эту воронку? Ведь не доходило же средневековое преклонение перед знатью до такой степени, чтобы украшать орудия пытки аристократическими титулами?

— Меня это тоже поставило было в тупик, — признался Дакр. — Но потом я нашел простое объяснение. Эта история вызывала к себе жгучий интерес современников, и нет ничего удивительного в том, что Рейни, тогдашний начальник полиции, сохранил эту воронку в качестве жутковатого сувенира. Не так уж часто случалось, чтобы маркизу Франции подвергали допросу с пристрастием. И то, что он выгравировал на ободке ее инициалы для сведения других, было с его стороны совершенно естественным и обычным поступком.

— А что это? — спросил я, показывая на отметины на кожаном горлышке.

— Она была лютой тигрицей, — сказал Дакр, отворачиваясь. — И как всякая тигрица, очевидно, имела крепкие и острые зубы.

Смуглая рука

Всем известно, что сэр Доминик Холден, знаменитый хирург, трудившийся чуть ли не всю жизнь в Индии, завещал свое состояние мне и что после его смерти я превратился из скромного врача, который трудится ради куска хлеба, в богатого владельца старинного поместья и огромных земель. Известно также, что у сэра Доминика было, по меньшей мере, пять более близких родственников, чем я, и согласно закону им-то и должно было достаться наследство, так что его выбор сочли необъяснимой причудой. Однако я уверяю всех, кто разделяет это мнение, что они глубоко заблуждаются, ибо хоть я и подружился с сэром Домиником, когда он уже был в преклонных годах, тем не менее, существовали веские причины, почему он выказал таким способом свое расположение мне. Между прочим, хоть я и рассказываю эту историю сам, поверьте — мало кто оказывал когда-либо ближнему столь важную услугу, какую оказал моему индийскому дядюшке я. Вы наверняка назовете эту историю небылицей, но она столь необычна, что я просто почитаю своим долгом ее рассказать, а уж как вы к ней отнесетесь — дело ваше. Итак, приступим.

Сэр Доминик Холден, кавалер ордена Бани III степени, кавалер ордена «Звезда Индии» II степени, а также обладатель множества других наград, всех и не перечислишь, прославился в свое время как самый талантливый хирург из всех наших врачей в Индии.

Начал он свою карьеру в армии, но потом открыл частную практику в Бомбее и в качестве консультанта изъездил Индию вдоль и поперек. Однако главная его заслуга — Бомбейская больница для индусов, которую он построил и содержал на свои средства. Но шло время, и его железное здоровье стало сдавать под колоссальным бременем, которое он взвалил на себя еще в молодости, а коллеги-врачи принялись единодушно (хотя, подозреваю, не бескорыстно) убеждать его вернуться в Англию. Он противился сколько мог, но скоро у него появились ярко выраженные симптомы нервного расстройства, и в конце концов, окончательно сломленный, он уехал на родину, в графство Уилтшир. Там он купил большое имение со старинным замком, которое находится у отрогов равнины Солсбери Плейн и посвятил последние годы своей жизни изучению сравнительной патологии, которой этот замечательный ученый увлекался всю жизнь и в которой был крупнейшим авторитетом.

Всю родню, как и следовало ожидать, чрезвычайно волновала весть о возвращении в Англию богатого бездетного дядюшки. Он же, отнюдь не проявляя чрезмерного радушия, все же счел долгом установить добрые отношения с родственниками, и все мы в свою очередь получили от него приглашение нанести ему визит. Кузены и кузины, побывавшие в гостях, рассказывали, что изнывали у дядюшки от скуки, и потому, когда я наконец был призван в Роденхерст, то испытал прилив противоречивых чувств. Моя жена столь демонстративно не упоминалась в письме, что первым моим побуждением было отказаться от визита, однако я не имел права забывать об интересах детей, и, получив согласие жены, я отправился пасмурным октябрьским днем в Уилтшир, совершенно не представляя, какие важные последствия повлечет за собой этот визит.

Имение моего дяди было расположено в том месте равнины, где кончаются пахотные земли и полого встают плавные склоны меловых холмов, столь характерных для ландшафта этого графства. Когда я сошел с поезда в Динтоне и кучер повез меня в имение дядюшки в гаснущем свете осеннего дня, я был поражен странной таинственностью пейзажа. Развалины гигантских древних сооружений настолько подавляли разбросанные по округе крестьянские фермы, что настоящее казалось сном — его властно, повелительно вытесняло прошлое. Дорога вилась среди поросших травою холмов, вершины которых, все до единой, увенчаны мощнейшими бастионами — круглые или квадратные, они мужественно отражают натиск стихий и тысячелетий. Кто-то называет их римскими крепостями, кто-то — британскими, однако до сих пор так и не выяснено с достаточной степенью достоверности, кто именно построил эти укрепления и почему их так много именно здесь, в этой части Англии. На ровных пологих серо-зеленых склонах там и сям поднимались маленькие округлые холмики — могильники. Под ними лежат обращенные в пепел останки народа, глубоко зарывшего себя в эти холмы, но их могилы говорят нам только одно: в этом сосуде покоится прах человека, который трудился некогда под солнцем.

По этой-то полной тайн местности я приблизился наконец к имению дядюшки в Роденхерсте и обнаружил, что оно удивительно гармонирует с окружающей обстановкой. Ворота, за которыми начиналась неухоженная аллея, ведущая к дому, висели на разрушающихся, облупленных столбах с искалеченными геральдическими щитами наверху. Холодный ветер шумел в кронах вязов, которыми была обсажена аллея, дождем сыпались листья. Вдали, там, где кончался мрачный свод деревьев, ровно горел желтым светом один-единственный фонарь. В последних проблесках дня я увидел длинное низкое здание с несимметричными крыльями, покатой мансардной крышей и низко свешивающимся карнизом, с узором перекрещивающихся деревянных балок на стенах — архитектура эпохи Тюдоров. Широкое зарешеченное окно слева от невысокого крыльца приветливо теплилось светом горящего камина, и, как оказалось, это было окно дядюшкиного кабинета, потому что именно туда провел меня дворецкий знакомиться с хозяином замка.

Он сидел, съежившись, у камина, непривычный к промозглому холоду английской осени. Лампу в кабинете еще не зажгли, и я увидел в красном свечении тлеющих углей лицо с крупными резкими чертами: огромный нос и выступающие скулы, как у индейца, глубокие складки, прорезающие щеки от глаз до подбородка — сумрачная маска, скрывающая необузданные страсти. При моем появлении он быстро поднялся со старомодной учтивостью манер и любезно сказал: «Добро пожаловать в Роденхерст». Внесли лампу, и я почувствовал, что его голубые глаза в высшей степени критически рассматривают меня из-под косматых бровей, точно спрятавшиеся под кустом лазутчики, и что я для моего заморского дядюшки словно открытая книга — он читает в моей душе с легкостью опытного психолога и искушенного светского человека.

Я тоже внимательно разглядывал его, потому что наружность этого человека буквально приковывала внимание. Огромного роста и могучего сложения, он так исхудал, что пиджак висел на нем как на вешалке, и меня поразило, до чего костлявы его широкие плечи. Руки и ноги у него были крупные, но иссохшие, я не мог оторвать взгляд от его запястий с выступающими костями, от длинных узловатых пальцев. Но больше всего поражали его глаза — светло-голубые, проницательные, острые. Поражал не столько цвет, не густые ресницы и косматые брови, из-под которых эти глаза сверкали, поражало выражение, которое я в них заметил. Для человека такого могучего сложения и с такой внушительной осанкой естественна была бы некая властность во взгляде, спокойная уверенность, а я почувствовал, что дух его сломлен и полон страха, мне представились робкие, просящие прощения глаза собаки, чей хозяин снял со стены плетку. И я, едва увидев эти изучающие и в то же время как бы молящие о пощаде глаза, поставил ему врачебный диагноз. Я решил, что у него неизлечимая болезнь, он знает, что каждую минуту может умереть, и жизнь его отравлена страхом. Вот какое я сделал заключение и, как показали дальнейшие события, ошибся; но я рассказываю об этом, чтобы вам легче было представить выражение его глаз.

Я уже сказал, что дядюшка приветствовал меня чрезвычайно любезно, и через час я сидел в уютной столовой между ним и его женой, стол был уставлен пряными экзотическими деликатесами, а из-за стула дядюшки то и дело неслышно возникал всевидящий слуга-индус. Пожилая чета вступила в ту печальную пору, которая, как это ни парадоксально, напоминает счастливое начало семейной жизни — они снова вдвоем, снова одни, дети умерли или разлетелись по свету, труд жизни завершен, и сама жизнь быстро приближается к концу. Те, кто открыл в себе такие глубины любви и преданности, кому удалось обратить суровую зиму в светлое бабье лето, вышел победителем из жизненных испытаний. Леди Холден была миниатюрная живая дама с удивительно добрыми глазами, и, когда она смотрела на своего мужа, сразу становилось ясно, как она гордится им и восхищается. Но я прочел в их взглядах не только любовь друг к другу, я прочел в них ужас и распознал в ее лице отражение того тайного страха, которое еще раньше заметил в лице сэра Холдена. Они то весело шутили, то вдруг голоса их начинали звучать грустно, причем насколько принужденным казалось их веселье, настолько естественной была грусть; я понял, что рядом со мной сидят люди, у которых тяжело на сердце.

Но вот слуги ушли, мы налили себе вина, и тут разговор коснулся темы, которая чрезвычайно волновала хозяина и хозяйку дома. Не помню, с чего зашла у нас речь о сверхъестественных явлениях, только я признался им, что, как и многие невропатологи, посвящаю довольно много времени исследованию всякого рода отклонений человеческой психики. И в заключение поведал, как я и еще двое моих коллег, тоже являющихся членами Общества по изучению человеческой психики, провели ночь в доме, где водятся привидения. Ночь прошла без особых приключений, никаких сенсационных открытий мы не сделали, но почему-то этот рассказ в высшей степени заинтересовал моих родственников. Они слушали затаив дыхание, причем однажды я поймал многозначительный взгляд, которым они обменялись. Едва я кончил рассказывать, как леди Холден поднялась и оставила нас.

Сэр Доминик пододвинул ко мне коробку с сигарами, и несколько минут мы курили молча. Я видел, как дрожит его крупная худая рука, когда он подносил к губам свою маленькую манильскую сигару, и чувствовал, что нервы его напряжены до предела. Чутье подсказывало мне, что он готовится сделать какое-то сокровенное признание, и я не произносил ни слова, боясь спугнуть его. Наконец он резко поднял голову и посмотрел на меня с таким выражением, как будто решился на отчаянный шаг.

— Я очень мало знаю вас, доктор Хардэйкр, но мне кажется, вы именно тот человек, которого я давно ищу.

— Рад слышать это, сэр.

— У вас ясный трезвый ум. Надеюсь, вы не заподозрите меня в неискренности, ведь дело это слишком серьезное, лесть была бы просто неуместна. Вы обладаете достаточными познаниями в области, которая меня интересует, и, насколько я могу судить, относитесь к сверхъестественным явлениям как философ, а такой взгляд исключает свойственный невежеству страх. Полагаю, появление призрака не нарушит ваше душевное равновесие?

— Думаю, что нет, сэр.

— Может быть, даже заинтересует?

— В высшей степени.

— Как исследователь человеческой психики, вы, вероятно, будете наблюдать за ним столь же отвлеченно, как астроном наблюдает блуждающую комету?

— Совершенно верно.

Он тяжело вздохнул.

— Поверьте, доктор Хардэйкр, было время, когда я ответил бы в точности так же, как вы. В Индии о моем бесстрашии ходили легенды. Даже во время восстания сипаев оно не изменило мне ни на миг. А сейчас… вы видите, во что я превратился сейчас: наверное, во всем графстве Уилтшир не найти существа столь же малодушного. Не будьте так самоуверенны, когда дело касается сверхъестественного: судьба может подвергнуть вас такому же нескончаемому испытанию, какому подвергла меня, — испытанию, которое способно привести человека в сумасшедший дом или свести в могилу.

Я терпеливо ждал, когда он наконец откроет мне свою тайну. Стоит ли говорить, что начало не только заинтересовало меня, но и сильно взволновало.

— Вот уже несколько лет, — продолжал он, — как моя жизнь и жизнь моей жены обратились в кромешный ад, и причина тому не просто нелепа, она воистину смехотворна. Казалось бы, за столько-то времени можно было бы и привыкнуть к этому аду, но нет, наоборот: чем дальше, тем невыносимей это постоянное напряжение, мои нервы вот-вот не выдержат. Если вы не опасаетесь за свое здоровье, доктор Хардэйкр, я просил бы вас помочь мне понять природу феномена, который так нас терзает, ибо я чрезвычайно ценю ваше мнение.

— Оно к вашим услугам, хотя я и не уверен, что скажу вам что-то путное. Могу я узнать, о каком феномене идет речь?

— Мне кажется, вы составите более непредвзятое суждение, если не будете знать заранее, с чем вам предстоит столкнуться. Кому как не вам, известна огромная роль подсознания и наших собственных субъективных впечатлений: ведь живущий в вас, ученом, скептик наверняка подвергнет сомнению то, что вы видели. Так что давайте уж примем меры предосторожности.

— Что я должен сделать?

— Я все объясню. Пойдемте со мной, прошу вас.

Мы вышли из столовой и двинулись по длинному коридору; возле последней двери сэр Доминик остановился. За ней оказалась просторная, с голыми стенами комната, оборудованная под лабораторию; здесь было множество научных приборов, инструментов и химической посуды. К одной из стен во всю длину была пристроена полка, на ней стоял длинный ряд стеклянных банок с различными органами и тканями, пораженными болезнью.

— Как видите, я не бросил своего прежнего увлечения, — пояснил сэр Доминик. — Это банки — все, что осталось от некогда великолепной коллекции; остальное, увы, погибло в девяносто втором году, когда сгорел мой дом в Бомбее. Для меня это обернулось большим несчастьем во многих отношениях. У меня были образцы редчайших заболеваний, а коллекция больных селезенок, подозреваю, не имела себе равных в мире. Только это и удалось спасти.

Я стал рассматривать коллекцию и сразу же понял, что с точки зрения врача это поистине редчайшее сокровище: увеличенные внутренние органы, зияющие полости кист, искривленные кости, омерзительные паразиты, развивающиеся в организме человека, — ярчайшая иллюстрация того, что делает с человеком Индия.

— Тут есть небольшая кушетка, видите, — продолжал хозяин поместья. — Разумеется, нам и в голову бы не пришло предложить гостю столь убогое помещение, но раз уж события приняли такой неожиданный поворот, я буду вам бесконечно признателен, если вы согласитесь провести здесь ночь. Но, может быть, подобная перспектива отталкивает вас — в таком случае вы должны без колебаний сказать мне это, прошу вас.

— Отталкивает? Напротив, — возразил я, — она меня чрезвычайно привлекает.

— Моя спальня — вторая слева, и если вы почувствуете, что вам необходимо общество, позовите меня, я тотчас буду здесь.

— Надеюсь, мне не придется тревожить ваш сон.

— Я вряд ли буду спать. У меня бессонница. Так что зовите меня, не сомневайтесь.

Условившись таким образом, мы вернулись в гостиную, где нас ждала леди Холден, и стали беседовать о предметах не столь серьезных.

Когда я сказал дяде, что с удовольствием приму участие в ночном приключении, это вовсе не было бравадой. Я никогда не стал бы утверждать, что я сильнее или храбрее кого бы то ни было, но когда вы уже сталкивались со сверхъестественным, у вас пропадает тот смутный необъяснимый ужас перед неведомым, который трудно вынести человеку с воображением. Человеческая душа не способна испытывать более одного сильного чувства одновременно, и если вас переполняет любопытство или нетерпение ученого, для страха просто не остается места. Правда, дядя мне признался, что и сам когда-то придерживался таких же взглядов, но я рассудил, что еще неизвестно, что именно надорвало его психику — сорок лет работы в Индии или нервное потрясение, которое ему пришлось пережить. У меня, во всяком случае, нервы железные, голова холодная, и потому я закрыл за собой дверь лаборатории, чувствуя волнение и азарт охотника, который подстерегает дичь, снял обувь и пиджак и прилег на покрытую ковром кушетку.

Лаборатория оказалась далеко не самой удобной спальней. Сильно пахло разными химическими реактивами, особенно остро ощущался метиловый спирт. Да и обстановка не располагала к отдыху. Взгляд мой упирался в отвратительный ряд стеклянных сосудов с пораженными болезнью тканями и органами, которые доставили когда-то людям столько страданий. Окно было без штор, и в комнату лила свой белый свет почти полная луна, на противоположной стене горел серебряный квадрат с черным ажурным узором решетки. Когда я погасил свечу, это единственное яркое пятно во тьме комнаты сразу же вызвало у меня тревогу: мне стало жутковато. В старом доме застыла мрачная, ничем не нарушаемая тишина, я слышал тихий шепот деревьев в саду. Может быть, эта вкрадчивая колыбельная убаюкала меня или сказалась усталость трудного дня, но только я задремал, проснулся, снова задремал, долго боролся со сном, и все-таки он меня сморил — глубокий, без сновидений.

Проснулся я от какого-то звука в комнате и тотчас же приподнялся на локте. Прошло несколько часов, потому что лунный квадрат на стене сполз по стене вниз и в сторону и теперь косо лежал в ногах моей кушетки.

Остальная часть комнаты была погружена в непроглядный мрак. Сначала я в нем ничего не мог разглядеть, но постепенно глаза привыкли к слабому свету, и хотя я весь трепетал от азарта исследователя, сердце мое дрогнуло: что-то медленно двигалось вдоль стены. Вот я расслышал тихое шарканье словно бы войлочных туфель, с трудом различил силуэт человека, крадущегося со стороны двери. Вот он вступил в полосу лунного света, и стало ясно видно и его самого, и его одежду. Это был мужчина, невысокий и коренастый, в просторном темно-сером балахоне до пят. Луна осветила половину его лица, и я увидел, что оно темно-коричневого цвета, а черные волосы собраны на затылке в пучок, как у женщины. Он медленно продвигался вперед, глаза его были устремлены на ряд банок, в которых хранились печальные реликвии людских страданий. Он внимательно рассматривал сосуд за сосудом. Дойдя до конца полки, который находился прямо напротив моей кушетки, он остановился, увидел меня, в отчаянии затряс руками и исчез — как сквозь землю провалился.

Я сказал, что он затряс руками, но когда его руки взметнулись вверх в жесте отчаяния, я заметил странную особенность. У него была только одна кисть! Широкие рукава соскользнули к плечам, и левую кисть я разглядел ясно, а вот вместо правой была безобразная узловатая культя. Больше он ничем не отличался от индусских слуг сэра Доминика, а видел я его и слышал так ясно, что готов был принять за одного из них — наверное, ему что-то понадобилось в моей комнате, и он зашел сюда. Лишь его неожиданное исчезновение навело на недобрые мысли. Я вскочил с кушетки, зажег свечу и внимательно осмотрел всю комнату. Никаких следов моего гостя; и я был вынужден признать, что его появление действительно противоречило законам природы. Остаток ночи я пролежал без сна, но никто меня больше не тревожил.

Встал я по обыкновению рано, но дядя оказался еще более ранней пташкой — он уже расхаживал взад и вперед по лужайке возле дома. Когда я вышел на крыльцо, он в волнении бросился ко мне.

— Ну что, видели вы его? — крикнул он.

— Однорукого индуса?

— Именно.

— Видел. — И я рассказал ему все, что произошло ночью. Выслушав, он повел меня в свой кабинет.

— Скоро завтрак, но у нас еще есть немного времени, — сказал он. — Я успею объяснить вам это необыкновенное явление — насколько вообще можно объяснить то, что не имеет объяснения. Для начала открою вам, что вот уже четыре года этот человек приходит ко мне каждую ночь и будит, где бы я ни находился: в Бомбее ли, в каюте парохода или здесь, в Англии, и вы поймете, почему я сам превратился чуть ли не в привидение. Каждую ночь происходит одно и то же. Он появляется возле моей кровати, сердито трясет за плечо, потом идет из спальни в лабораторию, медленно проходит возле полки с моими банками и исчезает. Почти полторы тысячи ночей, и всегда одно и то же.

— Что ему нужно?

— Он приходит за своей рукой.

— За своей рукой?

— Да, сейчас я расскажу, как все случилось. Лет десять назад меня пригласили в Пешавар проконсультировать больного, и, пока я был там, попросили осмотреть руку одного туземца, который шел с афганским караваном. Туземец этот был из какого-то племени горцев, которое живет бог знает где — далеко за Гиндукушем. Говорил он на исковерканном пушту, понять его было очень трудно. У него оказалась саркома одного из пястных суставов, и я ему объяснил, что придется отнять кисть, иначе он умрет. Уговаривал я его очень долго, и наконец он согласился на операцию, а когда я ее сделал, он спросил, какое вознаграждение я с него потребую. Бедняга был чуть ли не нищий, о каком вознаграждении могла идти речь, и я в шутку сказал, что платой будет его рука, она пополнит мою коллекцию опухолей.

К моему удивлению, он решительно отказался и объяснил, что, когда человек умирает, все части тела должны быть похоронены вместе, это очень важно — ведь, согласно его религии, душа потом воссоединяется с телом, и ей нужен удобный дом. Конечно, это одно из древнейших верований человечества, сходные представления были и у египтян, потому-то они и бальзамировали своих покойников. Я ответил ему, что рука уже все равно отрезана, и поинтересовался, как же он собирается ее хранить. Он объяснил, что поместит ее в соляной раствор и будет всюду возить с собой. Я предложил оставить ее в моей коллекции — тут уж она точно не потеряется, к тому же в моих растворах сохранится лучше, чем в соляном. Убедившись, что я и в самом деле намерен бережно хранить руку, он тотчас же согласился. «Но помните, сахиб, — сказал он, — когда я умру, я приду за ней». Я засмеялся в ответ на эти слова, и тем все и кончилось. Я вернулся в Бомбей, а он, без сомнения, поправился — смог продолжать свое путешествие в Афганистан.

Вчера я уже говорил вам, что в моем доме в Бомбее случился пожар. Сгорело больше половины, и к тому же сильно пострадала моя коллекция пораженных органов и тканей. То, что вы видели, лишь жалкие остатки. Среди погибших экспонатов оказалась и рука горца, но в то время я не придал этому большого значения. После этого прошло уже шесть лет.

А четыре года назад, через два года после пожара, я проснулся однажды ночью от того, что кто-то изо всех сил дергает меня за рукав. Я сел, решив, что это меня будит мой любимец мастиф. Но вместо собаки увидел моего давнего пациента-индуса в длинном сером балахоне, какие носят люди его племени. Он с укором глядел на меня, показывая свою культю. Потом подошел к моим банкам, которые стояли тогда у меня в комнате, внимательно осмотрел каждую, сердито взмахнул руками и исчез. Я понял, что он только что умер и пришел за рукой, которую я обещал свято хранить для него.

Ну вот, доктор Хардэйкр, теперь вы знаете все. Эта сцена повторяется четыре года — каждую ночь, в одно и то же время. В сущности, ничего дурного горец мне не делает, но его появление вымотало меня до предела, я словно подвергаюсь пытке водой. У меня жесточайшая бессонница, я не могу заснуть — лежу и жду, когда он появится. Он отравил мою старость и старость моей жены, которая страдает не меньше меня. Слышите — гонг, приглашают к завтраку, она с нетерпением ждет нас, ей хочется знать, видели ли вы что-нибудь ночью. Мы безмерно благодарны вам за доброе участие, ведь когда друг разделил наше горе, когда он рядом, пусть даже недолго, одну-единственную ночь, нам легче выносить эту муку, вы убедили нас, что мы с женой не сумасшедшие, а порой нам кажется, что мы теряем рассудок.

Вот какую странную историю поведал мне сэр Доминик — я знаю, многие бы посмеялись над ней и не поверили ни слову, но я после того, что приключилось со мной ночью, и после того, что мне довелось видеть раньше, я принял ее как совершенную непреложность. Я тщательно все обдумал, сопоставив с тем, что мне довелось читать и пережить. После завтрака я сказал леди Холден и сэру Доминику, что возвращаюсь следующим поездом в Лондон, чем сильно удивил их.

— Мой дорогой племянник, — воскликнул дядя в величайшем огорчении, — я понимаю, что грубо нарушил законы гостеприимства, навязав вам это злосчастное привидение. Нужно нести свой крест самому.

— Признаюсь, что моя поездка в Лондон и вправду связана с привидением, — ответил я, — но если вы думаете, что ночное приключение вызвало у меня хоть тень неудовольствия, вы ошибаетесь, уверяю вас. Напротив, я прошу у вас позволения вернуться вечером и провести в вашей лаборатории еще одну ночь. Я горю желанием еще раз встретиться с этим ночным гостем.

Дяде чрезвычайно хотелось знать, что я затеваю, но я не стал посвящать его в свой план, боясь дать надежду, которая может и не сбыться. Около полудня я уже сидел в своей приемной и перечитывал то место в недавно вышедшей книге по оккультизму, которое привлекло мое внимание, когда я только купил ее.

«Что касается духов, связанных с землей, — писал их знаток, — то если перед смертью они были одержимы навязчивой идеей, эта идея способна удержать их в нашем материальном мире. Эти духи — своего рода амфибии, они могут существовать и в этой жизни и в иной, как черепахи живут и на суше и в воде. Причиной того, что душа оказывается столь крепко привязанной к жизни, которую покинуло тело, может быть любая сильная страсть. Известно, что такой эффект производят алчность, жажда мести, тревога, любовь, жалость. Как правило, подобные чувства порождаются неисполненным желанием, и если желание выполнить, материальная связь слабеет. Описано немало случаев, когда духи преследуют людей с редкостным упорством, но исчезают, стоит лишь выполнить их желание, причем иногда бывает достаточно заменить предмет, которого они добиваются, чем-то сходным».

«Заменить предмет, которого они добиваются, чем-то сходным» — именно над этими словами я и размышлял все то утро: оказывается, я все правильно запомнил. Вернуть туземцу руку невозможно, а вот заменить другой — это стоит попытаться! Я поехал в Шадуэлл[5], досадуя, что поезд тащится так медленно, к моему старому другу Джеку Хьюэтту, который работал старшим хирургом в больнице для моряков. Не посвящая его в суть дела, объяснил, что мне нужно.

— Коричневую руку индуса! — с изумлением повторил он. — Да зачем она вам, ради всего святого?

— Потом расскажу. Я знаю, у вас в больнице полно индусов.

— Да уж хватает. Но ведь вам рука нужна… — Он задумался, потом взял колокольчик и позвонил.

— Скажите, Трейверс, — обратился он к студенту-медику, который практиковался в его отделении, — что сделали с руками матроса-индийца, которые мы вчера ампутировали? Я о том бедняге из ост-индских доков, которого затянуло в паровую лебедку.

— Его руки в секционной, сэр.

— Положите одну из них в банку с формалином и передайте доктору Хардэйкру.

Незадолго до обеда я возвратился в Роденхерст со странным предметом, который мне все же удалось раздобыть в Лондоне. Сэру Доминику я решил пока ничего не рассказывать, однако на ночь расположился в его лаборатории, где и поставил банку с рукой матроса-индийца на полку с того края, который был возле моей кушетки.

Конечно, мне было не до сна, настолько я был заинтригован исходом опыта, который задумал поставить. Я сел, прикрутил фитиль лампы и стал терпеливо ждать ночного гостя. На сей раз я ясно увидел его сразу же, как только он появился. А появился он возле двери: сначала возник в виде туманного облака, но туман быстро сгустился и обрел четкие очертания — человек как человек, ничем не отличается от любого другого. Туфли, мелькающие из-под подола серого балахона, были красные и без пяток — а, вот, значит, откуда этот тихий шаркающий звук при ходьбе. Как и в прошлую ночь, он медленно прошел мимо банок на полке и остановился возле последней, в которой была рука. Он шагнул к ней, задрожав от радости всем телом, снял ее и впился в руку глазами, потом лицо его исказилось от горя и ярости, и он хватил банку об пол.

Звону и грохоту было на весь дом, но, когда я поднял голову, однорукий индиец уже исчез. Через минуту распахнулась дверь, в комнату вбежал сэр Доминик.

— Вы живы, не ранены? — вскричал он.

— Жив и не ранен… но ужасно огорчен.

Он в изумлении уставился на осколки стекла и на коричневую руку, которая лежала на полу.

— Боже милосердный! — воскликнул он. — Что это?

Я посвятил его в свой замысел, из которого, увы, ничего не вышло. Он внимательно выслушал меня, потом покачал головой.

— Мысль была превосходная, — сказал он, — но, боюсь, избавить меня от страданий не так-то просто. Однако теперь вы ни под каким предлогом не будете ночевать здесь, я этого ни за что не допущу. Когда я услышал грохот, я так испугался за вас: такого ужаса я в жизни не испытывал. И не хочу еще раз испытать.

Однако он позволил мне остаться в лаборатории до утра. Безмерно расстроенный, что из моей затеи ничего не вышло, я стал думать как помочь беде. Стало светать, на полу вырисовывалась валяющаяся рука матроса, она вновь напомнила мне, какое фиаско я потерпел. Я лежал и глядел на нее, и вдруг меня словно молнией озарило, я вскочил с кушетки, весь дрожа от возбуждения. Поднял зловещие останки. Да, так оно и есть. Это же левая рука матроса-индийца!

Первым же поездом я поехал в Лондон, в больницу для моряков. Я помнил, что индусу ампутировали обе руки, и холодел от страха, что драгоценную правую кисть, которая мне так нужна, уже сожгли в печи. Однако мои мучительные сомнения скоро развеялись. Кисть все еще была в секционной. И к вечеру я вернулся в Роденхерст, добившись того, что мне нужно, и привезя все необходимое для следующего эксперимента.

Но когда я заикнулся о лаборатории, сэр Доминик Холден и слушать меня не захотел. Как я ни умолял его, он оставался непреклонен. Он и так возмутительно нарушил традиции гостеприимства, больше он такого никогда себе не позволит. Поэтому я поставил, как и вчера вечером, банку с правой рукой на полку и отправился ночевать в уютную спальню в другом крыле дома, подальше от места, где разыгрались ночные приключения.

Но мне не суждено было мирно проспать до утра. Среди ночи в спальню ворвался с лампой в руке мой дядюшка. Огромный, худой как скелет, в развевающемся халате, он наверняка испугал бы человека со слабыми нервами больше, чем вчерашний индус. Но меня поразило не столько его появление, сколько выражение его лица. Он вдруг помолодел лет на двадцать, а то и больше. Глаза сияют, лицо счастливое, сам победно машет в воздухе рукой. Я оторопело сел и, не совсем проснувшись, уставился на своего неожиданного гостя. Но при первых же его словах сон улетучился без следа.

— Удача! Неслыханная, невероятная удача! — закричал он. — Дорогой доктор Хардэйкр, как мне благодарить вас?

— Вы что же, хотите сказать — наш план удался?

— Именно, именно! Я разбудил вас, потому что был уверен — вы не рассердитесь и будете рады столь счастливой вести.

— Рассержусь? Наоборот! Но вы уверены, что все и вправду получилось?

— Без всяких сомнений. Я в неоплатном долгу перед вами, дорогой племянник, никто не сделал бы для меня больше, чем вы, я и не представлял, что такое благодеяние возможно. Как я смогу достойно отблагодарить вас? Это судьба послала вас ко мне, чтобы спасти меня. Вы сохранили мне рассудок и жизнь: еще полгода такого ужаса — и я попал бы в сумасшедший дом или лег в могилу. А жена — ведь она таяла у меня на глазах. Я не верил, что в человеческих силах освободить нас из этого ада. — Он схватил меня за руку и стиснул своими иссохшими руками.

— Я просто поставил опыт почти без надежды на успех и теперь безмерно счастлив, что он удался. Однако почему вы решили, что он больше не появится? Он подал вам какой-то знак?

Дядя сел в ногах моей кровати.

— Да, подал, — ответил он. — И этот знак убедил меня, что больше он меня тревожить не будет. Сейчас я вам все расскажу. Вы знаете, что индус всегда приходит ко мне в один и тот же час. Вот и сегодня он явился, как обычно, но разбудил еще более грубым толчком. Могу объяснить это лишь одним: разочарование, которое он пережил прошлой ночью, разожгло его гнев против меня. Он злобно поглядел мне в глаза и пошел по обыкновению в лабораторию. Но через несколько минут вернулся ко мне в спальню — в первый раз за все годы, что он меня преследует. Он улыбался. В темноте спальни я видел, как блестят его зубы. Он встал лицом ко мне в изножье кровати и три раза низко по-восточному поклонился — это они там так прощаются, когда желают выказать почтение. Отдав третий поклон, он высоко поднял руки над головой, и я увидел, что у него две кисти. После чего исчез — я уверен навсегда.

Вот эта-то странная история и вызвала любовь ко мне и благодарность у моего знаменитого дядюшки, прославленного хирурга из Индии. Он оказался прав: беспокойный горец перестал тревожить его и никогда больше не приходил за своей ампутированной конечностью. Сэр Доминик и леди Холден прожили счастливую, безоблачную старость, ничто, насколько мне известно, не нарушало их покоя, и умерли во время повальной эпидемии гриппа, чуть ли не в одну неделю. При жизни он всегда советовался со мной во всем, что касалось английских обычаев, с которыми он был не слишком хорошо знаком; я оказывал ему также помощь, когда он приобретал новые земли и вводил усовершенствования в своем имении. Поэтому я не очень удивился, что он назначил наследником меня, минуя пятерых кузенов, пришедших в ярость, и я в один день превратился из провинциального врача, который трудится ради куска хлеба, в главу одного из лучших семейств Уилтшира. Во всяком случае, у меня есть все основания чтить память человека, который искал свою коричневую руку, и благословлять тот день, когда мне удалось избавить Роденхерст от его нежеланных визитов.

Серебряное зеркало

3 января. — Дело Уайта и Везерпуна представляет из себя гигантскую задачу. Приходится проверять массу счетов и проглядывать и подсчитывать двадцать толстых счетных книг. Невесело быть младшим партнером! Однако это первое большое дело, предоставленное мне целиком, и нужно оправдать оказанное доверие. Но дело необходимо окончить так, чтобы адвокаты узнали результат вовремя, к началу следствия. Сегодня утром Джонсон сказал, что я должен представить отчет до 20-го числа этого месяца. Боже милостивый! Если только выдержат нервы и мозг, то я добьюсь этого. Ведь работать придется в конторе от десяти до пяти и потом с восьми до часа ночи. И в жизни счетовода есть своя драматическая сторона. Когда поздно ночью, в то время как все спят, я охочусь за теми недостающими цифрами, которые должны превратить почтенного олдермена в мошенника, я понимаю, что моя профессия не совсем прозаическая.

В понедельник я напал на первый след мошенничества. Самый ярый охотник вряд ли испытывает такую дрожь восторга в ту минуту, когда нападает на первый след преследуемой им добычи. Но при этом я взглянул на двадцать счетных книг, подумал о дебрях, по которым мне придется пробираться, прежде чем можно будет убить дичь. Трудная работа… но и интересная: в своем роде спорт. Я видел как-то этого толстяка на обеде в Сити, его красное лицо блестело над белой салфеткой. Он взглянул мельком на бледного человека на краю стола. Как бы он сам побледнел, если бы предвидел, какая обязанность будет возложена на меня.

6 января. — Что за бессмыслица со стороны докторов предписывать отдых, когда об отдыхе не может быть и речи! Ослы! С одинаковым успехом они могли бы кричать о полном покое человеку, за которым гонится стая волков. Мой отчет должен быть готов к известному числу, не то я потеряю единственный шанс в моей жизни, — какой же тут может быть отдых! После суда я отдохну неделю-другую.

Может быть, я сам сделал глупость, что пошел к доктору. Но по ночам, за работой, я становлюсь нервен и возбужден. Голова у меня не болит, но словно чем-то налита, а перед глазами по временам туман. Я думал, что какой-нибудь препарат брома, хлорала или чего-нибудь в этом роде может помочь мне. Но бросить работу! Какое нелепое требование! Ведь у меня такое чувство, будто я состязаюсь в беге на дальнюю дистанцию. Сначала чувствуешь себя странно: и сердце бьется, и дыхания не хватает, — но стоит только не потерять смелости, и все пойдет на лад. Я не брошу работы и буду ждать, пока все наладится. А если и не удастся, то дела я все же не брошу. Я уже проверил две книги и просматриваю третью. Мошенник искусно замел следы, но я все же нахожу их.

9 января. — Я не хотел идти еще раз к доктору. А пришлось. «Напрягая нервы, рискую полным упадком сил, — опасность может грозить даже рассудку». Славный приговор, выпаленный сразу. Ну и что же — буду напрягать нервы, буду рисковать, но пока в состоянии сидеть на стуле и водить пером, буду выслеживать старого грешника.

Между прочим, нужно записать странный случай, заставивший меня во второй раз пойти к доктору. Я тщательно опишу все мои ощущения и симптомы, во-первых, потому, что они интересны сами по себе — «любопытное психофизиологическое явление», — говорит доктор; а во-вторых, потому, что убежден, что когда эти явления пройдут, то будут казаться неясными и нереальными, чем-то вроде странного видения в полусне. Поэтому я запишу их, пока они свежи у меня в памяти, хотя бы ради отвлечения мысли от бесконечных цифр.

В моей комнате есть старинное зеркало в серебряной оправе, подаренное мне одним моим приятелем, любителем древностей. Насколько я знаю, он купил его на каком-то аукционе, не имея понятия, откуда оно взялось. Зеркало это имеет три фута в длину и два фута в вышину и прислонено к столику, стоящему слева от того стола, на котором я пишу. Рамка плоская, около двух дюймов в ширину, и очень старинная — слишком старинная для того, чтобы иметь клеймо или какие-нибудь другие признаки, указывающие на время ее происхождения. Само стекло очень ровное и гладкое и обладает той великолепной способностью отражения, которая свойственна, по моему мнению, только очень старинным зеркалам. В них чувствуется такая перспектива, какой незаметно в нынешних зеркалах.

Зеркало стоит так, что с моего места я могу видеть в нем только отражение красных занавесей окна. Но вчера ночью произошло нечто странное. Я работал в продолжение нескольких часов, очень неохотно; часто перед глазами у меня вставал туман. Мне приходилось бросать работу и протирать глаза. В одну из таких минут я случайно взглянул в зеркало и увидел странное зрелище. В зеркале не отражались, как всегда, красные занавеси; стекло казалось затуманенным и запотевшим — не на поверхности, блестевшей, как сталь, но в самой глубине. Когда я стал пристально вглядываться, то заметил, что эта непроницаемая масса, казалось, медленно вращалась то в одну, то в другую сторону, пока не появилось густое белое облако, свивавшееся большими клубами. Все это казалось настолько реальным, а я настолько владел рассудком, что помню, как обернулся посмотреть, не горят ли занавеси. Но в комнате царила мертвая тишина; не было слышно ничего, кроме тиканья часов, не заметно никакого движения, за исключением медленного вращения странного волокнистого облака в самом сердце старинного зеркала.

Когда я взглянул опять, туман или дым или облако — назовите это как хотите — казалось, собрался и уплотнился в двух точках и, скорее с чувством интереса, чем страха, я убедился, что то были два глаза, смотревшие в комнату. Увидел я и слабые очертания головы — судя по волосам, головы женщины, но очень неясные. Ясно видны были только глаза; какие глаза, — темные, блестящие, полные какого-то страшного чувства, ярости или ужаса, — я не мог решить. Никогда не приходилось мне видеть глаз, полных такой интенсивной жизни. Они не были устремлены на меня, но пристально смотрели в комнату. Я выпрямился, провел рукой по лбу и сделал напряженное, сознательное усилие, чтобы овладеть собой. Неясные очертания головы исчезли в общей непроницаемой глубине, зеркало медленно прояснилось, и в нем снова показались красные занавеси.

Люди скептического склада ума, наверное, скажут, что я заснул над цифрами и видел все это во сне. Но никогда в жизни я не чувствовал себя настолько бодрствующим. Даже в то время как я смотрел в зеркало, я доказывал себе, что это субъективное впечатление — химера, вызванная расстройством нервов вследствие усталости и бессонницы. Но почему расстройство вылилось в такую особенную форму? И кто эта женщина, что значит страшное волнение, которое я прочел в ее удивительных карих глазах? Эти глаза стоят между мной и моей работой. В первый раз я сделал менее назначенного мною урока. Поэтому, может быть, сегодня вечером я и не испытывал никаких ненормальных явлений. Завтра надо встряхнуться во что бы то ни стало.

11 января. — Все хорошо, и работа идет успешно. Петля за петлей, я обвиваю сетью тучное тело виновного. Но все же победа может остаться на его стороне, если мои нервы не выдержат. Зеркало служит словно барометром утомления моего мозга. Каждый вечер, прежде чем я кончу работу, я вижу, как оно заволакивается.

Доктор Синклер (по-видимому, он занимается психологическими вопросами) так заинтересовался моим рассказом, что пришел сегодня вечером посмотреть зеркало. Я заметил на задней стороне его несколько слов, написанных старинными крючковатыми буквами. Доктор принялся рассматривать надпись в лупу, но не мог ничего понять. «Sane. X. Pal» — вот все, что он разобрал, а это, конечно, не подвинуло дела. Синклер посоветовал мне поставить зеркало в другую комнату; но что бы я ни видел там, это, по его словам, только симптом болезни, а опасность лежит в причине ее. Нужно убрать, если возможно, эти двадцать счетных книг, а не зеркало. Я настолько успел в своем деле, что проверяю уже восьмую книгу.

13 января. — Пожалуй, было бы умнее, если бы я спрятал зеркало. Вчера ночью произошло необыкновенное событие. Но все это так интересно, так завлекательно, что я все-таки оставлю зеркало на месте. Что бы могло это значить?

Я думаю, было около часа ночи; я захлопнул книгу, собираясь ложиться в постель, как вдруг увидел ее перед собой. Должно быть, я не заметил, как закончился период тумана; во всяком случае, теперь она обрисовалась передо мной во всей своей красе, страсти и отчаянии так ясно, словно я видел ее во плоти. Ее фигурка видна очень отчетливо — так отчетливо, что каждая черта ее лица, каждая подробность ее костюма запечатлелись в моей памяти. Она сидит в зеркале в крайнем углу, налево. У ног ее лежит какая-то туманная фигура — я едва мог различить, что это фигура мужчины; а за ними — облако, в котором я вижу фигуры — движущиеся фигуры. Я вижу не картину. Передо мной сцена из жизни, действительный эпизод. Она наклоняется и дрожит. Мужчина припадает к ее ногам. Неясные фигуры делают порывистые движения и жесты. Все мои страхи поглощаются возбужденным во мне интересом.

Но по крайней мере женщину я могу описать в малейших подробностях. Она очень красива и молода, ей не более двадцати пяти лет, насколько я могу судить. Волосы ее чудного темно-каштанового оттенка, переходящего на концах в золотой. Маленький чепчик спускается на лоб углом; он из кружев и обшит жемчугом. Лоб высок, может быть, слишком высок для совершенной красоты; но вряд ли можно пожалеть об этом, так как он придает величие и силу слишком нежному, женственному лицу. Брови над тяжелыми веками изогнуты необыкновенно изящно, а затем эти удивительные глаза — такие большие, темные, полные безграничного волнения, ярости, ужаса, борющиеся с гордым самообладанием, удерживающим ее от полного безумия! Щеки ее бледны, губы белы от муки, подбородок и шея округлены изящно. Она сидит в кресле, подавшись вперед, вся напряженная, словно застывшая от ужаса. На ней платье из черного бархата, на груди горит, словно пламя, какой-то драгоценный камень, золотое распятие выглядывает из складок платья. Такова женщина, образ которой еще живет в старинном серебряном зеркале. Какое ужасное событие оставило в нем такой след, что и теперь, в другом веке, человек, находящийся в подходящем настроении, может отзываться на него.

Еще одна подробность: внизу, с левой стороны черного платья я увидел нечто, показавшееся мне бесформенной массой белых лент. Когда я вгляделся пристальнее или, может быть, когда видение стало определеннее, я увидел, что это было. То была человеческая рука, конвульсивно сжатая и ухватившаяся в агонии за складку платья. Остальные части фигуры представляли собой только неясные очертания, но эта напряженная рука ясно выделялась на темном фоне; ее отчаянный жест указывает на какую-то зловещую трагедию. Человек этот испуган… страшно испуган. Это легко было заметить. Что так испугало его? Зачем он ухватился за платье этой женщины? Ответ должны дать двигающиеся на заднем плане фигуры. Они угрожают опасностью и ему и ей. Интерес мой все возрастал, и все мое внимание было приковано к зеркалу. Я уже не думал о вредном влиянии на мои нервы и смотрел, не отрываясь, как на сцену в театре. Но я не мог узнать ничего больше. Туман стал рассеиваться. Все фигуры приняли участие в его бурных движениях. Потом зеркало снова стало ясным.

Доктор говорит, что я должен бросить работу на один день. Я согласен сделать это, так как работа у меня сильно подвинулась. Очевидно, видения вполне зависят от моего нервного состояния; сегодня вечером я, например, просидел перед зеркалом целый час без всякого результата. День отдыха прогнал всякие видения. Хотелось бы мне знать, удастся ли мне проникнуть в их значение? Сегодня вечером я разглядывал зеркало при сильном освещении и, кроме таинственных слов «Sane. X. Pal», я заметил еще какие-то знаки, может быть, геральдические, еле заметные на серебре. Должно быть, эти знаки очень старинные, так как они почти совсем стерлись. Насколько я мог разобрать, это три острия копья, два наверху и одно снизу. Завтра я покажу их доктору.

14 января. — Чувствую себя отлично и решил, что теперь ничто не должно мешать мне окончить мою работу. Я показал доктору знаки на зеркале, и он согласился со мной, что они геральдические. Он очень заинтересован всем, что я рассказал ему, и подробно расспрашивал обо всех деталях. Мне забавно видеть, как его обуревают два противоположных желания: одно — чтобы пациент излечился от симптомов его болезни, другое — чтобы медиум, каким он считает меня, разрешил эту тайну прошлого. Он советует мне отдохнуть основательно, но не слишком сильно восстал, когда я объявил ему, что это невозможно, пока я не проверю остальные десять книг.

17 января. — Вот уже три ночи со мной не случалось ничего особенного. День отдыха принес свои плоды. Остается непроверенной только четвертая часть книг; но приходится работать усиленно, так как адвокаты требуют материала. Я дал им достаточно материала. Я уличу его на ста счетах. Когда они поймут, что это за изворотливый, хитрый мошенник, это дело доставит мне прочное положение. Фальшивые торговые отчеты, фальшивые балансы, дивиденды, взимаемые из капитала, убытки, записанные как приход, прекращение расходов на работу, манипуляции с мелкими деньгами — чудесный выйдет протокол!

18 января. — Головные боли, нервные подергивания, туман перед глазами, тяжесть в висках — все предвещало нервное возбуждение, и оно наступило.

Но все же мое главное огорчение не в том, что у меня снова были видения, а в том, что они окончились раньше, чем я успел разглядеть все.

Но на этот раз я видел больше. Я мог рассмотреть человека на коленях так же хорошо, как и женщину, за платье которой он ухватился. Это маленький смуглый человек с черной остроконечной бородкой. На нем просторная одежда из камчатной материи, обшитой мехом. Преобладающий цвет его платья — красный. Однако как он перепуган! Он извивается, дрожит и бросает яростные взгляды через плечо. В другой руке у него маленький нож, но он слишком дрожит и слишком трусит, чтобы воспользоваться им. Я смутно начинаю различать фигуры на заднем плане. Свирепые, бородатые, смуглые лица вырисовываются среди тумана. Я вижу ужасное существо, скелет человека с провалившимися щеками и впалыми глазами. У него также нож в руке. Справа от женщины стоит высокий, очень молодой человек с белокурыми волосами, угрюмым и суровым лицом. Прекрасная женщина, как и человек у ее ног, смотрит на него также с мольбою. Этот юноша кажется вершителем их судьбы. Человек на коленях подползает и прячется в складках платья женщины. Высокий юноша наклоняется и пытается оттащить ее от него… Вот что я видел вчера, прежде чем зеркало прояснилось. Неужели я никогда не узнаю, к чему привело все это и откуда появилось это видение? Я вполне уверен, что это не простая игра воображения. Когда-нибудь, где-нибудь разыгралась эта сцена, и старинное зеркало отразило ее. Но когда… где?..

20 января. — Моя работа идет к концу. И пора. Я чувствую такое напряженное состояние мозга, которое предупреждает меня, что мне не вынести дольше. Я заработался до последней крайности. Но сегодня последняя ночь. Я употреблю все усилия, проверю последнюю книгу и не встану со стула, пока не окончу дела. Я сделаю это. Сделаю.

7 февраля. — Я сделал. Боже мой, что я испытал! Не знаю, хватит ли у меня сил записать все.

Прежде всего, я должен объяснить, что пишу в частной лечебнице доктора Синклера, спустя три недели после моей последней заметки в дневнике. В ночь на 20 января моя нервная система окончательно не выдержала, и я ничего не помню больше до тех пор, пока не очутился через три дня в здешнем мирном убежище. Теперь я могу отдыхать со спокойной совестью. Работа моя была окончена прежде, чем я потерял силы. Цифры в руках адвоката. Охота закончена.

Теперь следует описать последнюю ночь. Я поклялся окончить мою работу и занимался так усердно, несмотря на то, что голова у меня словно хотела лопнуть, что не отрывался от работы, пока не проверил последнего столбца. И много мне было нужно самообладания, так как я знал, что в зеркале все время происходили удивительные вещи. Каждый нерв во мне говорил это. Взгляни я туда раз — и конец моей работе. Поэтому я не смотрел в зеркало, пока не окончил всего. Когда я наконец бросил перо и с бьющимися висками поднял глаза, какое зрелище предстало передо мной!

Зеркало в своей серебряной оправе казалось блестяще освещенной сценой, на которой происходило драматическое представление. Тумана не было. Напряжение моих нервов вызвало удивительную ясность. Каждая черта лица, каждое движение было отчетливо, как сама жизнь. Только подумать, что мне, усталому счетоводу, самому прозаичному существу на свете, с лежащими передо мной счетными книгами мошенника-банкрота, суждено было изо всего человечества видеть подобную сцену.

Сцена, как и действующие лица, была та же, но драматическое действие развилось. Высокий молодой человек держал женщину. Она вырывалась и с выражением отвращения, подняв голову, смотрела на него. Человека, стоявшего на коленях и ухватившегося за складки платья, оторвали от нее. Его окружало с дюжину людей — грубых, бородатых. Они устремились на него с ножами в руках. Казалось, все сразу ударили его. Их руки вздымались и опадали. Кровь не текла из его тела — она била фонтаном. Его красное платье было промочено кровью. Он бросался во все стороны. Они продолжали наносить удары, и брызги крови взлетали из его тела. Это было ужасно, ужасно! Они потащили его по полу, продолжая наносить удары. Женщина взглянула на него через плечо, и рот ее открылся. Я ничего не слышал, но знал, что она закричала. Потом — от ужасной ли картины, подействовавшей на мои нервы, или от переутомления после непосильной работы последних недель, — но комната внезапно заплясала вокруг меня, пол словно исчез из-под моих ног, и я больше ничего не помню. Ранним утром хозяйка нашла меня без чувств перед серебряным зеркалом, но я ничего не помнил, пока не очнулся через три дня в мирном покое лечебницы.

9 февраля. — Только сегодня я рассказал доктору все, что мне пришлось испытать. Раньше он не позволял мне говорить об этом. Он слушал меня с живейшим интересом.

— Не припоминается ли вам при этом какая-нибудь сцена из истории? — спросил он, и подозрение мелькнуло у него в глазах.

Я уверил его, что не помню ничего подобного в истории.

— Вы не знаете, откуда это зеркало и кому оно принадлежало? — продолжал он.

— А вы знаете? — спросил я, заметив, что он говорит многозначительно.

— Это невероятно, — сказал он, — но как же объяснить иначе? Рассказанные вами сцены уже навели меня на эту мысль, а теперь не может быть и речи о совпадении. Я принесу вам сегодня вечером несколько заметок.

Позже. — Он только что ушел. Запишу его слова насколько возможно точно. Прежде всего он положил передо мной несколько заплесневелых книг.

— Вы можете прочитать их на свободе, — сказал он. — Тут я сделал несколько заметок, которые вы можете подтвердить. Нет ни малейшего сомнения в том, что виденное вами — убийство Риччио шотландскими дворянами в присутствии Марии Шотландской, произошедшее в марте тысяча пятьсот шестьдесят шестого года. Ваше описание женщины в зеркале совершенно верно. Высокий лоб и тяжелые веки в соединении с выдающейся красотой едва ли можно встретить у двух женщин. Высокий молодой человек — ее муж, Дарнлей. Риччио, как говорит хроника, «был одет в просторную одежду из камчатной материи, опушенной мехом, и в бархатные штаны рыжевато-бурого цвета». Одной рукой он цеплялся за платье Марии, в другой держал кинжал. Ваш свирепый человек со впалыми глазами был Рутвэнь, только что вставший с одра болезни. Все подробности точны.

— Но почему же это видел именно я? — с изумлением спросил я. — Почему именно я изо всех людей?

— Потому что вы были в подходящем состоянии ума для получения данного впечатления. Потому что вы случайно владеете зеркалом, которое может вызвать это впечатление.

— Зеркало! Так вы думаете, что зеркало королевы Марии… что оно стояло в комнате, где произошло это событие?

— Я уверен, что это зеркало Марии. Она была ведь королевой Франции. На ее личной собственности должен быть королевский герб. То, что вы приняли за три острия копья, в действительности французские лилии.

— А надпись?

— «Sane X. Pal». Можно расшифровать ее «Sanctae Crucis Palatium». Кто-то отметил на зеркале, откуда оно получено. Из «Дворца Воздвижение Честного Креста».

— Из Голируда?[6]

— Вот именно. Ваше зеркало из Голируда. Да, многое пришлось вам пережить, и вы остались невредимы. Надеюсь, что вам не придется в другой раз испытать что-нибудь в этом роде.

Тайна замка Горсорп-Грэйндж

Я убежден, что природа не предназначала меня на роль человека, самостоятельно пробивающего себе дорогу в жизни. Иной раз мне кажется совершенно невероятным, что целых двадцать лет я провел за прилавком магазина бакалейных товаров в Ист-Энде в Лондоне и именно этим путем приобрел состояние и Горсорп-Грэйндж. Я консервативен в своих привычках, вкусы у меня изысканны и аристократичны. Душа моя не выносит вульгарной черни. Род наш восходит к еще доисторическим временам — это можно заключить из того факта, что появление нашей фамилии Д’Одд, на исторической арене Британии не упоминается ни единым авторитетным историком-летописцем.

Инстинкт подсказывает мне, что в жилах моих течет кровь рыцаря-крестоносца. Даже теперь, по прошествии стольких лет, с моих уст сами собой слетают такие восклицания, как «Клянусь Божьей Матерью!», и мне думается, что, если бы того потребовали обстоятельства, я был бы способен приподняться в стременах и нанести удар неверному, скажем, булавой, и тем немало его поразить.

Горсорп-Грэйндж, как указывалось в объявлении и что сразу же привлекло мое внимание, — феодальный замок. Именно это обстоятельство невероятно повлияло на его цену, преимущества же оказались, пожалуй, скорее романтического, нежели реального характера. И все же мне приятно думать, что, поднимаясь по винтовой лестнице моих башен, я могу через амбразуры пускать стрелы. Приятно также сознание своей силы, уверенности в том, что в моем распоряжении сложный механизм, с помощью которого можно лить расплавленный свинец на голову непрошеного гостя. Все это вполне соответствует моим склонностям, и я не жалею денег, потраченных на свои удовольствия. Я горжусь зубчатыми стенами и рвом — открытой сточной канавой, опоясывающей мои владения. Я горжусь опускной решеткой в крепостных стенах и двумя башнями. Для полной атмосферы Средневековья в моем замке не хватает лишь одного, что придало бы ему полную законченность и настоящую индивидуальность: в Горсорп-Грэйндж нет привидений.

Отсутствие их разочаровало бы всякого, кто стремится устроить себе жилище согласно своим консервативным понятиям и тяготению к старине. Мне же это казалось особенно несправедливым. С раннего детства я горячо интересуюсь всем, что касается сверхъестественного, и твердо в него верю. Я упивался литературой о духах и призраках: едва ли сыщется хотя бы одна книга по данному вопросу, мною еще не прочитанная. Я изучил немецкий язык с единственной целью осилить труд по демонологии. Еще ребенком я прятался в темных комнатах в надежде увидеть тех страшилищ, которыми пугали меня няньки, — желание это не остыло во мне по сей день. И я весьма гордился тем, что привидение — это один из доступных мне предметов роскоши.

Да, конечно, о привидениях в объявлении не упоминалось, но, осматривая заплесневелые стены и темные коридоры, я ни на минуту не усомнился в том, что они населены духами. Я убежден, что как наличие собачьей конуры предполагает присутствие собаки, так в столь подходящем месте не может не обитать хотя бы один неприкаянный загробный дух. Господи боже ты мой, о чем же думали в течение нескольких столетий предки тех отпрысков благородного рода, у которых я купил поместье? Неужели не нашлось среди них ни одного достаточно энергичного и решительного, кто бы отправил на тот свет возлюбленную или предпринял какие-либо другие меры, которые обеспечили бы появление фамильного призрака? Даже теперь, когда я пишу эти строки, меня разбирает досада при одной только мысли о подобном упущении.

Я долгое время ждал и не терял надежды. Стоило пискнуть крысе за деревянной панелью или застучать дождю сквозь прохудившуюся крышу, и меня всего бросало в дрожь: уж не появился ли наконец, думал я, признак долгожданного духа? Страха во мне подобные явления не вызывали. Если это случалось ночью, я посылал миссис Д’Одд женщину очень решительную, выяснить, в чем дело, а сам, накрывшись одеялом с головой, наслаждался предвкушением событий. Увы, результат оказывался всегда один и тот же! Подозрительные звуки объяснялись так нелепо прозаически и банально, что самое пылкое воображение не могло облечь их блестящим покровом романтики.

Возможно, я бы примирился с таким положением вещей, если бы не Джоррокс, хозяин фермы Хэвисток, грубый, вульгарный тип, воплощение прозы, — я знаком с ним лишь в силу того случайного обстоятельства, что его поля соседствуют с моими владениями. И вот этот-то человек, абсолютно не способный оценить, какое важное значение имеет завершенность замысла, обладает подлинным и несомненным привидением. Появление его относится, кажется, всего-навсего ко времени царствования Георга II, когда некая юная дева перерезала себе горло, узнав о смерти возлюбленного, павшего в битве при Деттингене[7]. И все же это придает дому внушительность, в особенности когда в нем имеются еще и кровавые пятна на полу. Джоррокс, со свойственной ему тупостью, не может понять, до чего ему повезло, — нельзя без содрогания слушать, в каких выражениях отзывается он о призраке. Он и не подозревает, как жажду я, чтобы у меня в доме раздавались по ночам глухие стоны и завывания, по поводу которых он высказывает такую неуместную досаду! Да, плохо же обстоит дело, если призракам дозволяется покидать родные поместья и замки и, ломая социальные перегородки, искать убежища в домах незначительных личностей!

Я обладаю большой настойчивостью и целеустремленностью. Только эти качества и могли поднять меня до подобающего мне положения, если вспомнить, в сколь чуждом антураже провел я свои юные годы. Я хотел во что бы то ни стало завести у себя фамильный призрак, но как это сделать, ни я, ни миссис Д’Одд решительно не знали. Из чтения соответствующих книг мне было известно, что подобные феномены возникают в результате какого-либо преступления. Но какого именно и кому следует его совершить? Мне пришла в голову шальная мысль уговорить Уоткинса, нашего дворецкого, чтобы он за определенное вознаграждение согласился во имя добрых старых традиций принести в жертву самого себя или кого-либо другого. Я сделал ему это предложение в полушутливой форме, но оно, по-видимому, не произвело на него благоприятного впечатления. Остальные слуги разделили его точку зрения — во всяком случае, только этим могу я объяснить тот факт, что к концу дня они все до одного отказались от места и покинули замок.

— Дорогой, — обратилась ко мне миссис Д’Одд, как-то после обеда, когда я, будучи в дурном настроении, сидел и потягивал мальвазию — люблю славные, старинные названия, — дорогой, ты знаешь, этот отвратительный призрак в доме Джоррокса опять пошаливает.

— Пусть его пошаливает, — ответил я бездумно.

Миссис Д’Одд взяла несколько аккордов на спинете[8] и задумчиво поглядела в камин.

— Знаешь, что я тебе скажу, Арджентайн, — наконец проговорила она, назвав меня ласково тем именем, которым мы обычно заменяем мое имя Сайлас, — нужно, чтобы нам прислали привидение из Лондона.

— Как ты можешь городить такой вздор, Матильда! — сказал я сердито. — Ну кто может прислать нам привидение?

— Мой кузен Джек Брокет, — ответила она убежденно.

Надо заметить, что этот кузен Матильды всегда был неприятной темой в наших с ней беседах. Джек, бойкий и неглупый молодой человек, брался за самые разнообразные занятия, но ему не хватало настойчивости, и он не преуспел ни в чем. В это время он проживал в Лондоне в меблированных комнатах и выдавал себя за ходатая по всяческим делам; по правде сказать, он жил главным образом за счет своей смекалки. Матильде удалось устроить так, что почти все наши дела проходили через его руки, и это, разумеется, избавило меня от многих хлопот. Но, просматривая счета, я обнаружил, что комиссионные Джеку обычно превышают все остальные статьи расхода, вместе взятые. Данное обстоятельство побудило меня воспротивиться дальнейшим деловым связям с этим молодым человеком.

— Да-да, уверяю тебя, Джек сможет, — настаивала миссис Д’Одд, прочтя на моем лице неодобрение. — Помнишь, как удачно вышло у него с этим гербом.

— Это было всего-навсего восстановление старого фамильного герба, моя дорогая, — возразил я.

Матильда улыбнулась, и в ее улыбке было что-то раздражающее.

— А восстановление фамильных портретов, мой дорогой? — напомнила она. — Согласись, что Джек подобрал их очень толково.

Я представил себе длинную галерею персонажей, украшающую стены моего пиршественного зала, начиная с дюжего разбойника-норманна и далее через все градации шлемов, плюмажей и брыжжей до мрачного субъекта в длинном сюртуке в талию, словно налетевшего на колонну, оттого что отвергли его первую рукопись, которую он конвульсивно сжимал правой рукой. Я был вынужден признать, что Джек неплохо справился с задачей и справедливость требует, чтобы я заказал именно ему — на обычных комиссионных началах — фамильное привидение, если раздобыть таковое возможно.

Одно из моих неукоснительных правил — действовать немедленно по принятии решения. Полдень следующего дня застал меня на каменной винтовой лестнице, ведущей в комнаты мистера Брокета, и я мог любоваться начертанными на выбеленных стенах стрелами и указующими перстами, направляющими путь в апартаменты этого джентльмена. Но все эти искусственные меры были излишни: звуки лихой пляски, раздававшиеся у меня над головой, могли идти только из квартиры Джека Брокета. Они резко оборвались, едва я достиг верхнего этажа. Дверь мне открыл какой-то юнец, очевидно, изумленный появлением клиента, и провел меня к моему молодому другу. Джек энергично строчил что-то в огромном гроссбухе, лежащем вверх ногами, как я потом убедился.

После обмена приветствиями я сразу же приступил к делу.

— Послушай, Джек, — начал было я. — Нет ли у тебя… мне бы хотелось…

— Рюмочку винца? — с готовностью подхватил кузен моей жены, сунул руку в корзину для бумаг и с ловкостью фокусника извлек бутылку. — Что ж, выпьем!

Я поднял руку, безмолвно возражая против употребления алкоголя в столь ранний час, но, опустив ее, почти невольно взял бокал, поставленный передо мной Джеком. Я поспешно проглотил содержимое бокала, опасаясь, что вдруг кто-нибудь случайно войдет и примет меня за пьяницу. Право, в эксцентричности этого молодого человека было что-то забавное.

— Нет, Джек, я не то имел в виду, мне нужен дух, призрак, — объяснил я, улыбаясь. — Нет ли у тебя возможности раздобыть его? Я готов вступить в переговоры.

— Вам нужно фамильное привидение для Горсорп-Грэйндж? — осведомился Джек Брокет с таким хладнокровием, как если бы речь шла о мебели для гостиной.

— Да, — ответил я.

— Ничего не может быть проще, — сказал он и, несмотря на все протесты, снова наполнил мой бокал. — Сейчас посмотрим. — Он достал толстую красную тетрадь, снабженную алфавитом. — Значит, вы говорите, вам требуется привидение — так? «П»… Парики… пилы… пистолеты… помады… попугаи… порох… Ага, вот оно! Привидения. Том девятый, раздел шестой, страница сорок первая. Извините, одну минутку!

Джек мигом взобрался по лесенке к высокой полке на стене и принялся там рыться среди гроссбухов. Я хотел было, пока Джек стоит ко мне спиной, вылить вино из бокала в плевательницу, но, подумав, отделался от него обычным способом.

— Нашел! — крикнул мой лондонский агент, с шумом и треском спрыгивая с лесенки и бросая на стол огромный том. — Тут у меня все размечено, в момент найду любое, что требуется. Да нет, вино слабое (он снова наполнил наши бокалы). Так что мы ищем?

— Привидения, — подсказал я.

— Совершенно верно. Привидения. Страница сорок первая. Вот то, что нам нужно: «Дж. X. Фаулер и сын, Данкл-стрит. Поставщики медиумов дворянству и знати. Продажа амулетов и любовных напитков. Мумифицирование. Составление гороскопов». Нет, по вашей части тут, пожалуй, ничего не найдется, а?

Я уныло помотал головой.

— «Фредерик Тэбб, — продолжал кузен моей жены. — Единственный посредник в сношениях между живыми и мертвыми. Владелец духа Байрона, Керка Уайта[9], Гримальди[10], Тома Крибба[11] и Иниго Джонса[12]». Вот этот как будто больше подходит.

— Ну что здесь романтического? — возразил я. — Господи боже мой! Только представить себе духа с синяком под глазом и подпоясанного платком, кувыркающегося через голову и задающего вопросы вроде: «Ну как поживаете завтра?»

Сама эта мысль до такой степени меня разгорячила, что я осушил свой бокал и снова его наполнил.

— А вот еще, — сказал мой собеседник. — «Кристофер Маккарти. Сеансы дважды в неделю. Вызов духов всех выдающихся людей древности и современности. Гороскопы. Амулеты. Заклинания. Сношения с загробным миром». Пожалуй, этот может быть полезным. Впрочем, завтра я сам все разузнаю, повидаюсь кое с кем из них. Мне известно, где они обретаются, и я буду не я, если не достану по сходной цене все, что нам надо. Ну, с делами покончено, — заключил Джек, швыряя книгу куда-то в угол. — Теперь полагается выпить.

Выпить нам нужно было за многое, и потому на следующее утро мои мыслительные способности были заметно притуплены и мне было затруднительно объяснить миссис Д’Одд почему я, перед тем как лечь в постель, повесил на крючок вместе с костюмом также сапоги и очки. Надежды, вновь ожившие во мне благодаря уверенности, с какой Джек взялся за порученное ему дело, оказались сильнее последствий возлияния накануне, и я расхаживал по обветшалым коридорам и старинным залам, пытаясь представить себе, как будет выглядеть мое новое приобретение и где именно его присутствие окажется наиболее уместным. После долгих размышлений я остановился на пиршественном зале. Это было длинное помещение, с низким потолком, все увешанное ценными гобеленами и любопытными реликвиями древнего рода, прежних владельцев замка. Кольчуги и доспехи поблескивали, едва на них падал отсвет из горящего камина, из-под дверей дул ветер, колыхая тоскливо шуршащие портьеры. В одном конце зала возвышался помост, там в старые времена пировал за столом хозяин со своими гостями. От помоста шло несколько ступеней в нижнюю часть залы, где бражничали вассалы и слуги. Пол не был покрыт коврами, я распорядился, чтобы его устлали камышом. В общем, в этой комнате не имелось решительно ничего, что напоминало бы о девятнадцатом веке, за исключением массивного столового серебра с моим восстановленным фамильным гербом — оно красовалось на дубовом столе в центре зала. Вот здесь, решил я, и будет обитать дух, если кузену Матильды удастся договориться с поставщиками призраков. А пока не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать новостей о результате поисков Джека.

Через несколько дней от него пришло письмо, краткое, но обнадеживающее. Оно было нацарапано карандашом на обратной стороне театральной программы и запечатано, по всей вероятности, табачным набойником. В письме я прочел: «Кое-что разыскал. От профессиональных поставщиков толку не добился, но вчера подцепил в пивной одного типа, он берется устроить то, что вы желали. Направляю его к вам — если не согласны, предупредите телеграммой. Зовут его Абрахамс, ему уже приходилось выполнять поручения такого рода». Письмо заканчивалось туманными намеками на высылку чека и было подписано: «Ваш любящий брат Джек Брокет».

Нечего и говорить, что телеграммы я не послал и с большим нетерпением стал ожидать прибытия мистера Абрахамса. Невзирая на свою веру в сверхъестественное, я с трудом допускал мысль, что смертному может быть дано так властвовать над миром духов и даже торговать ими, обменивая на земное золото. Однако Джек заверял меня, что подобный вид коммерции существует, и даже нашелся джентльмен с иудейской фамилией, готовый продемонстрировать свою власть над духами. Каким заурядным и вульгарным покажется привидение Джоррокса, восходящее всего лишь к восемнадцатому веку, если мне действительно посчастливится стать обладателем настоящего средневекового призрака! Я даже подумал, не выслали ли мне его заранее, так как однажды поздно вечером, перед сном, прогуливаясь вдоль рва, я наткнулся на темную фигуру, разглядывающую мою опускную решетку и подъемный мост. Но то, как незнакомец вздрогнул, завидев меня, и как поспешно кинулся прочь и скрылся в темноте, тут же убедило меня в его земном происхождении. Я принял эту неизвестную личность за воздыхателя одной из моих служанок, томящегося у грязного Геллеспонта, отделяющего его от возлюбленной. Но кто бы ни был этот незнакомец, он исчез и больше не показывался, хотя я еще побродил вокруг этого места, надеясь увидеть его и дать ему почувствовать мои феодальные права.

Джек Брокет слово сдержал. На следующий вечер, едва начали сгущаться сумерки, как звон колокольчика у ворот Горсорп-Грэйндж и скрип махового колеса у подъемного моста возвестили о прибытии мистера Абрахамса. Я поспешил ему навстречу, почти ожидая увидеть человека с печальным взглядом и впалыми щеками, а за ним пеструю толпу призраков. Но торговец привидениями оказался коренастым здоровяком, с поразительно острыми, сверкающими глазами, и рот у него то и дело растягивался в добродушную, хотя, быть может, и несколько деланую улыбку. Весь его коммерческий реквизит состоял из небольшого кожаного саквояжа, крепко запертого и стянутого ремнями. Когда мистер Абрахамс поставил его на каменные плиты холла, он издал странное металлическое лязганье.

— Как поживаете, сэр? — спросил меня мистер Абрахамс, с жаром тряся мне руку. — И как поживает миссис? И как поживают все остальные — все ли в добром здравии?

Я заверил его, что все в доме чувствуют себя вполне удовлетворительно, но мистер Абрахамс, заприметив издали миссис Д’Одд, кинулся к ней с теми же расспросами о состоянии ее здоровья. Он говорил так многословно и горячо, что я невольно подумал: сейчас он начнет проверять ее пульс и потребует, чтобы она показала ему язык. И все время глаза у него так и бегали — с пола на потолок, с потолка на стены. Одним взглядом он как будто охватывал сразу все мельчайшие предметы обстановки.

Успокоившись на том, что все мы пребываем в нормальном физическом состоянии, мистер Абрахамс пошел вслед за мной вверх по лестнице в комнату, где для него была приготовлена обильная снедь — он ее не отверг. Таинственный маленький саквояж он потащил с собой и во время обеда держал у себя под стулом. Только когда убрали со стола и мы остались одни, мистер Абрахамс заговорил о деле, ради которого прибыл.

— Если я вас верно понял, — начал он, попыхивая своей «тричинополи», — вы желаете, чтобы я помог вам снабдить этот дом привидениями. Так или нет?

Я подтвердил правильность этого предположения, не переставая дивиться беспокойному взгляду гостя, озирающего комнату так, будто он занимался описью имущества.

— Так знайте же, более подходящего человека, чем я, вам не найти, говорю по чести, — продолжал мой собеседник. — Что ответил я тому молодому джентльмену в трактире «Хромой пес»? Он меня спросил: «Беретесь устроить это дело?» И я сказал: «Вы только испытайте, проверьте, на что способны я и мой маленький саквояж». Лучше ответить я не мог, говорю по чести.

Мое уважение к коммерческим способностям Джека заметно возросло. Он, безусловно, устроил все отлично.

— Неужели вы держите… духов в саквояжах? — спросил я нерешительно.

Мистер Абрахамс улыбнулся снисходительной улыбкой человека, уверенного в своем превосходстве.

— Подождите, подождите, — сказал он. — Только дайте мне подходящее место, подходящее время да бутылочку люкоптоликуса, — он извлек из жилетного кармана небольшой пузырек, — и вам станет ясно, что нет такого духа, с которым я не сладил бы. Вы сами их увидите, своими глазами. Лучше я сказать не могу, говорю по чести.

Заверения мистера Абрахамса в своей честности сопровождались хитрой усмешкой и подмигиванием пронырливых глаз, что несколько ослабляло уверенность в искренности его слов.

— Когда вы намерены приступить к делу? — осведомился я почтительно.

— Без десяти час, — проговорил он твердо. — Некоторые считают, что надо ровно в полночь, а я говорю: нет, лучше попозже, тогда уже нет такой толчеи и можно подобрать духа, какой приглянется. А теперь, — продолжал он, вставая со стула, — не пройтись ли нам по дому? Вы мне покажете, куда решили его поселить. Духи ведь какие: одни места им нравятся, а о других они и слышать не хотят, даже если им и деваться больше некуда.

Мистер Абрахамс осмотрел коридоры и комнаты очень внимательно, с видом знатока пощупал гобелены и сказал вполголоса: «Очень-очень подходит», — но только когда мы вошли в пиршественный зал, восхищение его перешло в настоящий энтузиазм.

— Ну как раз то, что надо! — восклицал он, приплясывая с саквояжем в руке вокруг стола, на котором было расставлено фамильное серебро; мне показалось, что в эту минуту маленький, юркий мистер Абрахамс и сам напоминал какое-то странное порождение нечистой силы. — Очень все подходяще, лучше не придумаешь! Прекрасно! Благородно, внушительно! Не то что теперешнее накладное серебро, а настоящее, массивное! Да, сэр, именно так оно все и должно быть. Места вволю, есть где им разгуляться. Пришлите-ка мне сюда коньяку и сигар. Я тут посижу у огонька, подготовлю все, что требуется, — повозиться придется немало. Эти духи, пока не сообразят, с кем имеют дело, иной раз такой шум и гам поднимут, только держись. Вы пока уходите, не то они вас еще, чего доброго, в куски разорвут. Лучше я буду тут один с ними управляться, а в половине первого возвращайтесь, к тому времени они поутихнут.

Требования мистера Абрахамса показались мне вполне резонными, и я ушел, оставив его одного в кресле перед камином; задрав ноги на каминную решетку, он стал готовиться к встрече со строптивыми пришельцами из иного мира, подкрепляя себя с помощью указанных им средств.

Мы с миссис Д’Одд сидели в комнате внизу, прямо под пиршественным залом, и я слышал, как некоторое время спустя мистер Абрахамс поднялся и начал расхаживать по залу быстрым, нетерпеливым шагом. Потом мы с Матильдой оба услышали, как он проверил запор на двери, пододвинул к окнам что-то тяжелое из мебели, и, по-видимому, взобрался на нее, потому что я расслышал скрип ржавых петель на ромбовидной оконной раме, — стоя на полу, низкорослый мистер Абрахамс, безусловно, не смог бы дотянуться до окна. Миссис Д’Одд, уверяет, что она различила его торопливый, приглушенный голос, но, возможно, это ей лишь показалось. Должен сознаться, что все происходящее произвело на меня впечатление более сильное, чем я того ожидал. Жутко было думать, что простой смертный стоит в полном одиночестве у открытого окна и призывает из тьмы исчадия ада. Я с трепетом, который едва мог скрыть от Матильды, увидел, что часовая стрелка приближается к назначенному сроку и мне пора идти наверх, разделить ночное бдение мистера Абрахамса.

Он сидел все там же, в той же позе, и не было заметно никаких следов таинственных шумов и шорохов, услышанных нами внизу, только круглое лицо мистера Абрахамса раскраснелось — похоже было, будто он только что изрядно потрудился.

— Ну как, получается? — спросил я с притворно беспечным видом, но невольно озираясь, чтобы проверить, одни ли мы в комнате.

— Теперь требуется только ваша помощь, и дело завершено, — сказал мистер Абрахамс торжественно. — Садитесь рядом, примите люкоптоликус — это снимет пелену с наших земных глаз. Что бы вы ни увидели, молчите и не шевелитесь, не то разрушите чары.

Манеры мистера Абрахамса стали как-то мягче, присущая ему вульгарность лондонского кокни совершенно исчезла. Я сел в указанное кресло и стал ждать, что будет дальше.

Мистер Абрахамс сгреб камыш с пола около камина и, став на четвереньки, начертил мелом полуокружность, охватившую камин и нас обоих. По краю меловой линии он написал несколько иероглифов, что-то вроде знаков зодиака. Затем, поднявшись, властитель духов произнес заклинание такой скороговоркой, что оно прозвучало как одно необыкновенно длинное слово на каком-то гортанном языке. Покончив с заклинанием, мистер Абрахамс достал тот самый пузырек, что показывал мне раньше, налил из него в фиал несколько чайных ложек чистой, прозрачной жидкости и подал ее мне.

У нее был чуть сладковатый запах, напоминающий запах некоторых сортов яблок. Я не решался коснуться ее губами, но нетерпеливый жест мистера Абрахамса заставил меня преодолеть сомнения, и я выпил все залпом. Напиток по вкусу не лишен был приятности, но никакого мгновенного действия не оказал, и я откинулся в кресле в ожидании дальнейшего. Мистер Абрахамс сидел в кресле рядом, и я замечал, что время от времени он внимательно вглядывается мне в лицо, бормоча при этом свои заклинания.

Постепенно меня охватило блаженное чувство тепла и расслабленности — отчасти причиной тому был жар из камина, отчасти что-то еще. Неудержимое желание спать смежало мне веки, но мозг работал с необыкновенной ясностью, в голове у меня теснились, сменяя одна другую, чудесные, забавные мысли. Меня совершенно сковала дрема. Я сознавал, что мой гость положил мне руку на область сердца, как бы проверяя его биение, но я не воспротивился, даже не спросил, с какой целью он это делает. Все предметы в комнате вдруг закружились вокруг меня в медленном, томном танце. Большая голова лося в конце зала начала раскачиваться, ведерко для вина и нарядная ваза — настольное украшение — двигались в котильоне с массивными подносами. Моя отяжелевшая голова сама опустилась на грудь, и я бы совсем заснул, если бы внезапно открывшаяся в конце зала дверь не заставила меня очнуться. Дверь вела прямо на помост, туда, где когда-то пировал глава дома. Створка двери медленно подавалась назад. Я выпрямился, опершись о ручки кресла, и, не отрывая глаз, с ужасом смотрел в темный провал коридора за дверью. Оттуда двигалось нечто бестелесное, бесформенное, но я все же ясно его ощущал. Я видел, как смутная тень переступила порог — по залу пронесся ледяной сквозняк, заморозив мне, казалось, самое сердце. Затем я услышал голос, подобный вздоху восточного ветра в верхушках сосен на пустынном морском берегу.

Дух молвил:

— Я незримое ничто. Мне присуща неуловимость. Я преисполнено электричества и магнетизма, я спиритуалистично. Я великое, эфемерное, испускающее вздохи. Я убиваю собак. О смертный, остановишь ли ты на мне свой выбор?

Я силился ответить, но слова застряли у меня в горле, и, прежде чем я успел их произнести, тень скользнула по залу и растаяла в глубине его — в воздухе пронесся долгий, печальный вздох.

Я снова обратил взгляд на дверь и к изумлению своему увидел низенькую, сгорбленную старуху; ковыляя по коридору, она ступила за порог и вошла в зал. Несколько раз она прошлась взад и вперед, затем замерла, скорчившись, у самого края меловой черты на полу, и вдруг подняла голову — никогда не забыть мне выражения чудовищной злобы, написанной на ее безобразном лице, на котором, казалось, все самые низкие страсти оставили свои следы.

— Ха-ха-ха! — захохотала старуха, вытянув вперед высохшие, сморщенные руки, похожие на когти какой-то отвратительной птицы. — Видишь, кто я такая? Я злобная старуха. Я одета в шелка табачного цвета. Я обрушиваю на людей проклятия. Меня очень жаловал сэр Вальтер Скотт. Забираешь меня к себе, смертный?

Мне удалось отрицательно помотать головой — я был в ужасе, а она замахнулась на меня клюкой и исчезла, испустив жуткий, душераздирающий вопль.

Теперь я, естественно, снова стал смотреть в открытую дверь и почти не удивился, заметив, как вошел высокий мужчина благородной осанки. Чело его покрывала смертельная бледность, но оно было в ореоле темных волос, спускавшихся завитками на плечи. Подбородок скрывала короткая бородка клином. На призраке была свободная, ниспадающая одежда, по-видимому, из желтого атласа, шею покрывало широкое белое жабо. Он прошел по залу медленным величественным шагом и, обернувшись, заговорил со мной голосом мягким, с изысканными модуляциями.

— Я дух благородного кавалера. Меня пронзают, и я пронзаю. Вот моя рапира. Я лязгаю сталью. На груди слева, где сердце, у меня кровавое пятно. Я испускаю глухие стоны. Мне покровительствуют многие родовитые консервативные семьи. Я подлинное привидение старинных поместий и замков. Я действую один или в обществе вскрикивающих дев.

Он изящно склонил голову, как бы в ожидании моего ответа, но слова застряли у меня в горле, я опять не смог ничего произнести. Отвесив глубокий поклон, дух исчез.

Не успел он скрыться, как меня снова охватил невыразимый ужас — я ощутил появление страшного, сверхъестественного существа. Я различал только смутные очертания и неопределенную форму; то казалось, что оно заполняет собой всю комнату, то становилось вовсе невидимо, но я все время чувствовал его присутствие. Когда призрак заговорил, голос у него был дрожащий и прерывистый:

— Я оставляю следы и проливаю кровь. Я брожу по коридорам. Обо мне упоминал Чарльз Диккенс. Я издаю странные, неприятные звуки. Я вырываю письма и кладу невидимые руки на запястья людям. Я веселый дух. Я разражаюсь взрывами ужасающего смеха. Показать, как я смеюсь?

Я поднял руку, чтобы остановить его, но опоздал и тут же услышал страшный, оглушительный хохот, прокатившийся эхом по залу. Я еще не успел опустить руку, как видение исчезло.

Я снова повернулся к двери, и как раз вовремя: из темного коридора в комнату торопливо проскользнул новый посетитель. Это был загорелый, мощного сложения мужчина, в ушах у него поблескивали серьги, вокруг шеи был повязан шелковый платок. Голова незнакомца поникла на грудь, казалось, его невыносимо терзала совесть. Сперва он метнулся в одну, затем в другую сторону, словно тигр в клетке. В одной руке у него блеснуло лезвие ножа, другой незнакомец сжимал лист пергамента. У этого духа голос был глубокий и звучный.

— Я убийца, — произнес он. — Я негодяй. Я хожу крадучись. Я ступаю бесшумно. Я специалист по затерянным сокровищам. Я знаю кое-что об испанских морях. У меня есть планы и карты. Вполне трудоспособен и отличный ходок. Могу служить привидением в обширном парке.

Он смотрел на меня умоляюще, но я еще не успел подать ему знак, как почувствовал, что цепенею от страха при виде нового ужасного зрелища у раскрытой двери.

Там стоял необыкновенно высокого роста человек, если только можно назвать человеком эту странную фигуру — тощие кости торчали сквозь полусгнившую плоть, лицо было свинцово-серого цвета. Он был закутан в саван с капюшоном, из-под которого глядели глубоко сидящие в глазницах злобные глаза; они сверкали и метали искры, как раскаленные угли. Нижняя челюсть отвисла, обнажая сморщенный, съежившийся язык и два ряда черных, щербатых клыков. Я вздрогнул и отшатнулся от страшного видения, приблизившегося к меловой черте на полу.

— Я американское страшилище, замораживающее кровь в жилах, — проговорил призрак глухим голосом, как будто идущим откуда-то из-под земли. — Все остальные — подделки. Только я подлинное создание Эдгара Аллана По. Я самый мерзкий, гнетущий душу призрак. Обратите внимание на мою кровь и на мою плоть. Я внушаю ужас, я отвратителен. Дополнительными искусственными ресурсами не пользуюсь. Мои атрибуты — саван, крышка гроба и гальваническая батарея. Люди от меня седеют за одну ночь.

Призрак протянул ко мне свои почти лишенные плоти руки, как бы умоляя меня, но я замотал головой, и он исчез, оставив после себя гнусный, тошнотворный запах.

Я откинулся на спинку кресла, потрясенный страхом и отвращением до такой степени, что в этот момент охотно отказался бы от самой мысли о приобретении духа, если бы был уверен, что это последнее из кошмарных видений.

Легкий шорох волочащейся по полу одежды дал мне понять, что меня ждет новая встреча. Я поднял глаза и увидел фигуру в белом, только что появившуюся из тьмы коридора и перешагнувшую порог. Это была прекрасная, молодая женщина, одетая по моде давно прошедших лет. Она прижимала руки к груди, на ее бледном, гордом лице были следы страстей и страданий. Она прошла через зал, и платье ее шелестело, как осенние листья. Обратив ко мне свои дивные, невыразимо печальные глаза, она проговорила:

— Я нежная, скорбящая, прекрасная и обиженная. Меня покинули, мне изменили. В ночные часы я вскрикиваю и пробегаю по коридору. Предки мои почтенны и аристократичны. Я эстетка. Мебель старого дуба в этом зале как раз в моем вкусе, хорошо бы еще побольше кольчуг, лат и гобеленов. Я подхожу вам?

Голос ее постепенно замирал и наконец умолк. Она воздела руки в немой мольбе. Я неравнодушен к женским чарам. И затем — что такое призрак Джоррокса по сравнению с этим видением? Что может быть прекраснее, изысканнее? К чему терзать дальше нервную систему зрелищем призраков вроде того, предпоследнего? Не лучше ли наконец остановить свой выбор? Как будто прочтя мои мысли, красавица улыбнулась мне ангельской улыбкой. Эта улыбка решила дело.

— Подойдет! — воскликнул я. — Я выбираю ее, вот этот призрак!

В порыве энтузиазма я шагнул вперед и ступил за черту магического круга.

— Арджентайн, нас обокрали!

Пронзительный крик звенел и звенел у меня в ушах, слова смутно доходили до моего сознания, но я не понимал их смысла — они как будто совпали с ритмом стучащей в висках крови, и я закрыл глаза под убаюкивающий напев: «обокрали… обокрали… обокрали…»

Кто-то сильно меня встряхнул, я открыл глаза. Вид миссис Д’Одд в самом скудном, какой только можно себе представить, наряде и в самом яростном настроении произвел на меня достаточно внушительное впечатление — я сделал усилие, собрал мысли и понял, что лежу навзничь на полу, головою в кучке пепла, выпавшего из камина, а в руке сжимаю небольшой стеклянный пузырек.

Я встал, пошатываясь, но чувствовал такую слабость и головокружение, что тут же упал в кресло. Постепенно мысли у меня прояснились, чему содействовали непрекращающиеся восклицания и крики Матильды. Я постарался мысленно восстановить события ночи. Вот дверь, через которую являлись гости из потустороннего мира. Вот начертанная мелом на полу полуокружность и вокруг нее иероглифы. Вот коробка от сигар и бутылка с коньяком, которому оказал честь мистер Абрахамс. Но где же сам властитель духов, где же он? И что значит открытое окно и свисающая из него наружу веревка? И где… о, где же гордость и краса замка Горсорп-Грэйндж, великолепное фамильное серебро, предназначенное быть гордостью будущих поколений Д’Оддов? И почему миссис Д’Одд, стоит в сером сумраке рассвета, ломает руки и все выкрикивает свой рефрен? Очень не скоро мой затуманенный мозг осознал один за другим все эти факты и понял их взаимосвязь.

Читатель, я больше никогда не видел мистера Абрахамса, я больше никогда не видел столового серебра с восстановленным фамильным гербом. И, что всего обиднее, я больше никогда, ни на одно мгновение не увидел печального призрака в платье со шлейфом, и у меня нет надежды когда-либо его увидеть. Правду сказать, ночное происшествие излечило меня от моей страсти к сверхъестественному, и я вполне примирился с жизнью в самом заурядном доме, выстроенном в девятнадцатом веке на окраине Лондона, куда Матильда давно стремилась перебраться.

Что касается объяснения всему случившемуся, тут можно делать различные предположения. В Скотленд-Ярде почти не сомневаются, что мистер Абрахамс не кто иной, как Джемми Уилсон, alias[13] Ноттингем Крэстер, знаменитый громила, — во всяком случае, описания внешности вполне совпадают. Небольшой саквояж, упомянутый мною выше, был на следующий же день найден на соседнем поле и оказался заполненным отличным набором отмычек и сверл. Глубоко отпечатавшиеся следы ног в грязи по обе стороны рва показали, что сообщник мистера Абрахамса, стоя под окошком, принял спущенный из него мешок с драгоценным серебром. Несомненно, что эта пара негодяев, рыская в поисках «дела», прослышала о нескромных расспросах Джека Брокета и решила немедля воспользоваться столь соблазнительной возможностью поживиться.

Что касается моих менее реальных посетителей — странных, фантастических видений той ночи, — я не знал, можно ли это действительно отнести за счет власти над оккультным миром моего друга из Ноттингема. Долгое время я был полон сомнений, но, в конце концов, разрешил их, обратившись за советом к известному медику и специалисту по химическим анализам, которому отослал для исследования сохранившиеся в пузырьке несколько капель так называемого люкоптоликуса. Прилагаю письмо, полученное в ответ, — рад возможности заключить свой небольшой рассказ вескими словами человека науки:

«Эсквайру Арджентайну Д’Одд.

Брикстон, «Буки». Эрандл-стрит.

Дорогой сэр!

Меня чрезвычайно заинтересовал Ваш необыкновенный случай. В присланном Вами пузырьке содержался сильный раствор хлорала, и, судя по Вашим описаниям, принятая Вами доза была, вероятно, не менее восьмидесяти гран. Подобное количество, безусловно, должно было довести Вас до частичной, а затем и полной потери сознания. При таком состоянии вполне возможны бреды и галлюцинации, в особенности у людей, непривычных к наркотикам. В своем письме Вы говорите, что зачитывались оккультной литературой и что у вас с давних пор нездоровый интерес к тому, в каких именно образах могут являться призраки. Не забудьте также, что Вы рассчитывали увидеть нечто в этом роде и Ваша нервная система была доведена до крайнего напряжения.

Учитывая все эти обстоятельства, я полагаю, что описанные Вами последствия отнюдь не удивительны. Более того, всякому специалисту по наркотикам показалось бы очень странным, если бы принятое снадобье не оказало на Вас подобного действия.

Остаюсь, сэр, искренне Вас уважающий

Г.Е. Штубе, доктор медицины».