Том 12. Стихотворения

Вот срок, намеченный твоей мечтою скрытной.

Проснись! Час пробил, принц! Мороз. Ни зги не видно.

Почуяв, что во тьме предатели близки,

Свобода, верный дог, оскалила клыки.

Хотя и на цепи, но лает пес и рвется.

Ждать больше незачем — вдруг умысел сорвется.

Смотри, какой туман промозглый в декабре!

Как хищный феодал, проснись в своей норе

И сокруши врага негаданным налетом.

В казармах ждут полки, чтоб стать твоим оплотом.

Солдат уже вином и злобой покорён,

И нужен только вор, могущий влезть на трон.

Республика храпит спокойно. Тут удастся

К добыче, пряча нож, в полночный час прокрасться.

Зажги же свой фонарь, усмешку затая,

Сейчас нарушится присяга, вор, твоя.

Вскачь, кавалерия! Пехота, стройся! Грянем

Свирепою ордой по выборным собраньям.

Весь генеральный штаб уже сидит в тюрьме.

Гони прикладами! Не бойся в кутерьме,

Что наглость связана с каким-то слабым риском.

Стань, рыцарь Франции, бандитом калабрийским!

Смотрите, буржуа, презренные скоты,

Какие демонские силы подняты,

Как наш переворот сметает все и рушит.

Трибуны борются за право? Их задушат!

В бой, кондотьеры! В бой, наемники! Круши

И саблями плашмя по головам глуши!

Зачем на улицах толпятся эти люди?

Открыть по сволочи огонь из всех орудий!

Проголосуешь ты, наш властелин народ!

Отменим право, честь! Долой закон! Вперед!

Чтоб на бульварах кровь потоками хлестала,

Чтобы для мертвецов носилок не хватало!

Кто хочет водки, пей! Погода так мерзка, —

Необходимо пить. Убейте старика,

Ребенка малого! А это кто такая?

Мать? Расстрелять ее! Рассейся, городская

Толпа! Марай в крови лохмотья и дрожи!

Париж, когда-то там рождавший мятежи,

Еще почувствует, какое отвращенье

Питаем мы к нему, насилье — к просвещенью!

Чтил чужестранец вас? Мы сделаем умней:

Привяжем ваш Париж к хвостам своих коней.

Пусть издыхает, смят, разбит и искалечен!

Плюй, артиллерия, ему в лицо картечью!

Страх и молчание господствуют. Конец.

Будь славен, цезарь-вор и император-лжец!

Сверкает фейерверк на мертвых баррикадах.

Ворота Сен-Дени разбиты. В их аркадах

Полночные костры трепещут на ветру.

Почийте, павшие! Пусть, выиграв игру,

В карманы денежки, а в ножны сабли прячут;

Пусть банки о своих пустых подвалах плачут.

Всем, кто не брезговал под кровом темноты

Убийством и резней, присуждены кресты.

Здесь победители танцуют, и гогочут,

И мертвые тела по мостовой волочат.

Пьян и свиреп солдат. Грузны его шаги.

Той самой пятерней, что вышибла мозги,

Он шарит по стене. Ему кабак обещан.

Уводят на расстрел мужчин, детей и женщин.

Поют, хохочут, пьют, бесчинствуют чуть свет.

Гарцует в золоте весь генералитет.

Пусть смотрят мертвые, кто пал на землю навзничь,

На цезарский триумф, на этот наглый праздник!

К дворцовым оргиям валом валит народ.

Кровь хлещет в три ручья в домах и у ворот.

И, лужи страшные с опаской огибая,

Приподнял мантию судья. И всеблагая

Докажет церковь нам усердие свое,

Кровищи нацедив в чернильницу Вейо.

Мерзавец наплевал на ваш надзор. Он весел.

Прогнал он в шею вас с курульных ваших кресел.

Но вы ободрились, чиновники, сейчас —

Уверены вполне, что победитель вас

К особой честности, конечно, не принудит;

Что верной челяди Мандрен не позабудет;

Что он с лихвой за все заплатит; что бюджет

В его руках и вам отныне риска нет;

Что, задушив закон, швырнет он напоследок

Вам трапезы своей разбойничьей объедок.

Сбегайтесь же к нему и славьте торжество,

Простите наглую пощечину его!

И если матерей, и старцев, и детишек

Он убивал и в кровь замаран до лодыжек,

Простритесь, ползайте пред королем воров,

Слизав с подошв его запекшуюся кровь.

Племянник говорит: «Сверхчеловек могучий,

Вождь армии земной, —

С ним Слава пронеслась сквозь вихревые тучи,

Трубя: «За мной! За мной!»

Пятнадцать грозных лет шагал он по вселенной

С заката на восток.

Лобзали короли его сапог надменный.

И деспот был жесток.

Пускай его мечта повсюду тень простерла:

Мадрид, Берлин, Москва, —

Я Франции самой вонзаю когти в горло,

И вот — она мертва.

Недавно Франция так гордо, так сурово

К священной цели шла.

А я скручу ее веревкою пеньковой,

Раздену догола.

Я с дядей поделил историю на главы.

Задача решена

Не им, а только мной! Ему — фанфары славы,

Мне — толстая мошна.

Мне служит имя, чьей блистательной зарницей

Я с колыбели пьян.

Я — карлик, он — гигант. Пускай ему страница —

Мне форзац и сафьян.

Вцепиться только бы! Стать сразу господином!

Нам вместе суждено

Всплыть на поверхности движением единым

Или пойти на дно.

Я — филин, он — орел. И вот он в когти схвачен.

Я — низок, он — высок.

Я годовщины жду. И выбор мой удачен:

Свершится! Дайте срок!

Закрыв лицо плащом, я подымаюсь прямо

Или крадусь, как тень.

Всем ясно, кажется, как много будет срама

В тот светозарный день.

И вот клыки уже тихонько заскрипели

В предчувствии врага.

Спи крепче, Франция, на лавровой постели!

Ты так мне дорога!»

И вот, виясь ужом, чтоб со стеною слиться,

Он пробрался на двор

И тусклый свой фонарь от солнца Аустерлица

Зажег, полночный вор.

Ты вовремя пришел. Забыли о привычке

В пух разорять князей танцорки и певички.

Революционный пыл — лишь скуку вызвал он

Сегодняшних Памел, вчерашних Жаннетон.

Недавний Дон Жуан проснулся Гарпагоном,

Чей тощий кошелек не отличался звоном.

Дома игорные пустели. Спор газет

С исповедальнями свел клириков на нет;

От срочных векселей, посыпавшихся градом,

Былая набожность глядела тусклым взглядом.

Дрожал и жмуриться не поспевал Маньян,

И в церкви слышал смех смущенный Равиньян,

И кровных рысаков распродавали шлюхи.

Пришлось красавицам средь этакой разрухи

Знаваться с клячею унылой и хромой,

Трусить за тридцать су в полночный час домой.

Ползло отчаянье по стогнам Вавилона…

Но ты пришел, кулак! Ты поднялся, колонна!

Все здравствует, живет. Порядок мира тверд.

У фигурантки есть рачительный милорд.

Все счастливы: гусар, святоша и мошенник.

Запели девочки, им подтянул священник.

Возвеселимся же! Поздравим всех и вся!

Сойдутся старички, лист подписной неся,

Под пудрой и в жабо, к Мандрену на крылечко.

Фальстаф заварит пунш, Тартюф затеплит свечку.

А барабаны бьют. А во дворце сумбур.

Торопятся Парье, Монталамбер, Сибур.

Тролон — их лейб-лакей, Руэр — их обер-шлюха.

По части совести тут беспросветно глухо.

Слуга причастия и наглый банкомет —

Все приосанились. Любой открыто жмет.

Всех каторг и галер достойное собранье!

Но, в глубине души себя считая дрянью,

Стремятся к одному — лишь бы в сенат пролезть.

Верзилу цезаря опутала их лесть.

И цезарь в центре сел. Хвост веером распущен.

«Ну что же, господа? Мы станем всемогущи,

Христовым именем, как иезуит, клянясь!

Пусть это дурачье поверит слепо в нас, —

Наш вензель золотой везде восторжествует».

Пусть барабаны бьют, горнисты в трубы дуют!

Гнусавьте ектеньи, священники! У врат

Убежищ господа, любимого стократ,

Хоругви в вышину! Победа! Громче трубы!

Теперь, сударыни, прошу взглянуть на трупы!

Где? Всюду. Вон дворы, задворки, рвы, мосты,

Канавы, где Мопа прополоскал бинты;

По братским кладбищам, по ямам безобразным,

По улицам кривым, по тротуарам грязным

Вповалку брошены… Гремят по мостовой

Фургоны черные, и мерзостный конвой

Сопровождает их от Марсового поля.

И шепчется Париж о непосильной боли.

Стань заново, Монмартр, страдальческой горой,

Для новых мучеников сень свою открой —

Для всех расстрелянных, зарубленных, убитых,

Зарытых заживо и вовсе не зарытых!

Подлец их выставил открыто напоказ, —

Не испугался он стеклянных этих глаз,

Полуоткрытых ртов, кровоподтеков черных —

Под небом грозовым, на пустырях просторных.

Смотри же! Вот они, до ужаса кротки.

Их искромсал свинец, вспороли их штыки,

Под ветром, под дождем их сучья исхлестали.

Лежат рабочие предместий, что восстали.

В обнимку с богачом бедняк лежит, гляди!

Младенца мертвого прижала мать к груди.

Красотка мирно спит с лиловыми губами.

Седые, русые — все свалены рядами,

Бок о бок, как пришлось, в посмертной тесноте,

Задумчивы одни, и безмятежны те.

Но уравняло тех и этих злодеянье;

И звезды льют на них безгрешное сиянье;

И молча ищет здесь при наступленье дня

Невозвратившихся несчастная родня,

И весь народ глядит на этот поиск тщетный…

А ночь декабрьская долга и беспросветна, —

Она расстелит им туманный саван свой.

И вечер, вечный страх теснины гробовой,

Торопится уйти, затрепетав от страха

При виде бедного, оплеванного праха.

Но если мертвецов оплакали в домах,

Здесь ветер северный им бьет в лицо впотьмах,

Да стужа гонит их в далекую дорогу…

Так что же, мертвые, расскажете вы богу?

Когда ты поглядишь на груды этих тел,

На мертвецов, чей взор до звезд не долетел,

Тебе покажется, что в странствии безмерном

Им радость предстоит, что на суде посмертном

Все убиенные проснутся в должный срок,

И дрогнет Бонапарт, переступив порог,

Предстанет господу с душой своей двуликой,

И каждая из жертв пройдет пред ним уликой.

Монмартр, глухой загон! Ты сумрачен и тих.

Бегут прохожие от страшных стен твоих.

Чрез месяц этот шут вошел в собор при звоне

Больших колоколов и в волнах благовоний.

Не опуская глаз, мадонне он предстал.

Епископ митрою торжественной блистал,

Как в белом саване, в безгрешном облаченье

В алтарной глубине с улыбкой всепрощенья

Распятый грешную толпу благословил.

И негодяй Христу позор свой предъявил.

Как волк, которому кровавый ужин сладок,

Он, закрутив усы, сказал: «Я спас порядок.

Я сонмам ангельским как равный предстаю.

Я спас религию, династию, семью».

И в дьявольских очах, не чувствующих срама,

Блеснула влага слез… А вы, колонны храма,

Ты, круча Патмоса, где плакал Иоанн,

Ты, пламеневший Рим, когда Нерон был пьян,

Ты, ветер, дувший вслед Тиберию-тирану

На Капри, ты, заря, проснувшаяся рано,

Ты, северных ночей немая чернота!

Признайтесь, что палач не превзошел шута!

Ты, море, бьющее о скалы,

Где я сложил крыло, усталый,

Где побежден, но не разбит, —

Что в неумолчном нетерпенье,

В блестящих брызгах, в мрачной пене

Мне вечный голос твой трубит?

Ты здесь бессильно. Бейся тщетно,

За валом вал гони несметный,

Позволь мне грезить и страдать.

Увы! Все волны в океанах

Не смоют пятен окаянных,

Не смогут мертвых обрыдать!

Я знаю: чтоб меня рассеять,

Чтобы печаль мою развеять,

Ты говоришь: «Смирись, поэт!»

Но ты само бушуешь гневно.

Что значит этот гул вседневный?

В нем только соль, в нем грязи нет.

Ты в мощь свою безумно веришь.

Ты обожанье наше меришь

Огромной мерой волн крутых.

Ты в мирный день полно лазури.

Ты брызгами священной бури

Смываешь сотни звезд златых.

Меня ты учишь созерцанью,

Показываешь волн мерцанье,

И мысов блеск, и мачт стволы,

И гребни волн, что, нарастая,

Белы, как белых чаек стая

На выступе крутой скалы,

И за рыбачкой босоногой —

В лазури парус одинокий,

И труженика моряка,

И пену в яром наступленье,

И все твое благоволенье,

И весь твой гнев издалека.

Ты говоришь: «Усни, изгнанник;

Кинь в волны посох, бедный странник;

Залей огонь, смири свой стон;

Отдай мне душу без возврата!

Я убаюкало Сократа,

Со мною кроток стал Катон».

Нет! Уважай чужую горечь!

Ты дум моих не переборешь,

Не устранишь свершенных зол.

Мое отчаянье мне ближе.

Дай волю мне. Я ненавижу

Твой праздный, дикий произвол.

Ведь это ты, на горе людям,

Вступило в заговор с бессудьем

И, как презренная раба,

Несешь в Кайенну, на понтоны,

Людские семьи, сонмы, стоны,

Судов пловучие гроба!

Ведь это ты несчастных гонишь,

И в черной пропасти хоронишь

Всех наших мучеников ты!

Там в смрадных трюмах нет соломы.

Там только пушки мечут громы,

Распялив бронзовые рты.

И если эти люди плачут

И скорбь свою в лохмотьях прячут,

Ты тоже тайный их палач.

Ты стало скаредным и жадным,

Ты шумом слитным и нескладным

Глушишь навеки этот плач!

О всем, что видела, история расскажет —

И тотчас на ее ланиты краска ляжет.

Когда очнется вновь великий наш народ,

Чтоб искупительный свершить переворот,

Не покидай ножон, кровавый меч возмездья!

Не подобает нам одушевляться местью,

Чтобы предателя прогнать в пределы тьмы.

К урокам прошлого прислушаемся мы.

Воспоминанья в нас тревогу порождают:

Жандармы с саблями, глумясь, сопровождают

Тележку черную под барабанный бой.

Толпа кричит: «Казни!» На улице любой,

На крышах, на мостах — людских голов плотина.

На Гревской площади сверкает гильотина,

Ударил нам в глаза ее косой резак.

Виденье мрачное стоит у нас в глазах!

Мы утверждали мир. Мы шли неколебимо.

У каждого был труд почетный и любимый.

Поэт о людях пел. Трибун их звал вперед.

И эшафот, и трон, и цепи в свой черед —

Все разрушалось в прах. Исчезли злость и горе.

Мы твердо верили, что с пламенем во взоре

Все человечество за Францией следит.

И вот явились те. Явился он, бандит,

Он, воплощенное бесчестие. И сразу

Распространил пожар, мучительство, заразу

Наживы рыночной, и подкуп, и обман,

Швырнул в грядущее горсть мерзостных семян.

И милосердие, исполнено боязни,

Дрожит от этих слов ужасных: «Мщенье! Казни!»

Щетинится мое разбитое крыло;

Меня в грядущее раздумье увело.

Изгнанник, весь в крови от придорожных терний,

Закрыл я лоб рукой, бездомный, в час вечерний.

Встань, ясноокая, в день славного труда,

Встань, Революция! Но только никогда

В ответ на пылкое твое негодованье

Ты Человечности не отвергай воззванья!

Когда, перед тобой поверженная ниц,

Вновь попытается она прикрыть убийц,

Будь к ней почтительна, забудь веленье гнева,

Призыву матери внемли покорно, дева!

Ты, юный богатырь, ты, сеятель и жнец,

Ты, богом посланный глашатай и гонец,

Скосивший в краткий срок невзгоды вековые,

Бесстрашный, праведный, явившийся впервые,

Как некий великан, достойный римских дней,

С Европой дравшийся, сломавший троны в ней

И королей в бою швырявший друг о друга,

Ты, будущих веков предтеча и порука,

Свободы верный страж, воздвигнувший Террор,

Необходимости карающий топор,

Ты, горн, пылающий для будущих столетий,

Таким и будь вовек, год Девяноста Третий!

А в будущем ничто сравнить с тобой нельзя.

Ты шел в истории, пылая и разя;

Но, сам родившийся из недр того режима,

Где все от ужаса лежало недвижимо,

Воспитанный в тисках, сам не волён в себе,

Дитя монархии, ты в яростной борьбе

Лил кровь, как и она. Ее столетний ужас,

В твоем палачестве невольно обнаружась,

Казнил Людовика и уничтожил трон,

Но над тобой самим царем остался он.

Благодаря тебе, мы, первенцы свободы,

Иное поняли за прожитые годы.

Мы верим: мирный труд во Франции царит,

В ней пламенник любви немеркнущий горит.

Лишь братство чистое, лишь слово христианства

Начертаны в сердцах, что знают постоянство:

«Любите ближнего». Мы братья! Наша мысль

Недаром ринулась в такую даль и высь

Она ведет вперед, она благословляет

И кротость высшую и в гневе проявляет.

Лишь в этом явственен ее открытый лик.

Быть победителем — нетрудно. Будь велик!

Схватив предателя с лицом белее мела,

Мы правый приговор ему подпишем смело:

Презренье, но не казнь! Забудь, народ, скорей,

Навеки упраздни забавы королей;

Не надо виселиц, кровавых плах и пыток.

Грядущим племенам предвозвещен избыток

Согласья, радости, немеркнущей любви,

Простершей каждому объятия свои.

Для каждого, кто жив, прощение возможно.

Иль ради личности столь малой и ничтожной

Потухнет на земле великая заря?

Иль не было Христа, или Вольтер был зря?

Иль после всех трудов и всех усилий века

Нам не священна жизнь любого человека?

Или достаточно мгновенных пустяков,

Чтобы свести на нет труд двадцати веков?

Суд должен быть суров, но суд не жаждет крови.

Пускай не судят нас за казнь еще суровей;

Пускай не говорят, что ради твари той

Косоугольный нож, рожденный темнотой,

Разбитый в феврале сорок восьмого года,

Из грязи палачом воздвигнут в честь народа,

Что опустился он меж красных двух столбов

Под небом, полным звезд, дарящим нам любовь!

Ты Ювенала жгла своей свирепой лавой,

Недвижный Данта взор ты осеняла славой,

О муза Ненависть! Явись ко мне сейчас!

Встань над империей, которая, кичась,

Победу празднует! Явись! И я успею

Вбить ей позорный столб, слагая эпопею.

О родина! Когда без силы

Ты пред тираном пала ниц,

Раздастся песня из могилы

В ответ на стоны из темниц!

Изгнанник, стану я у моря,

Как черный призрак на скале,

И, с гулом волн прибрежных споря,

Мой голос зазвучит во мгле;

И эти яростные звуки

Вокруг сиянье разольют,

Как чьи-то пламенные руки

Мечами сумрак рассекут;

Как громы, грянут на колонны,

На глыбы неподвижных гор,

Чтоб, светом молний озаренный,

Затрепетал тревожно бор;

Как некий колокол гудящий,

Угрюмых воронов вспугнут

И на могилах стебель спящий

Дыханьем вещим шелохнут!

Я крикну: «Горе беззаконным —

Насильники, убийцы — вам!»

И воззову я к душам сонным,

Как вождь к смутившимся бойцам.

И верю: откликами встретят

Набат моих суровых слов;

Когда ж живые не ответят, —

Восстанут мертвые на зов!

1

В те времена попал приморский этот город

Под иго англичан, властителей морских,

Террором был казнен и пушками распорот,

Но не сдавался, не притих.

Что каждодневный страх, что ужас полунощный,

Что гром грохочущий и не дающий спать!

Сбив когти Англии, его клешнею мощной

Взяла Республика опять.

На рейде заперты разбитые фрегаты.

Знамена славные изодраны пальбой.

Над батареями клубится дым косматый.

Еще не кончен правый бой.

Рычащие форты, горящий в бочках порох,

Крушенье брандеров, багряный блеск воды,

Кривой полет ядра в заоблачных просторах,

Подобный гибели звезды…

Мрачна история! И в той главе блестящей,

Меж смятых амбразур и раскрошённых мачт,

Звучат свистки команд, ревет снаряд летящий,

Не молкнет гул, не молкнет плач.

О Франция! Тогда ты волновала страны

Чудесным отзвуком мятежной правоты,

На тигров и пантер, что выслали тираны,

Львов снаряжала драться ты.

Тогда бойцы твоих четырнадцати армий

Взошли на горный кряж, проплыли океан.

Ты знала сто побед. И на любом плацдарме

Рос выше неба великан.

И зори над тобой так явственно вставали!

Безвестных удальцов так подняла война!

И шли они вперед. И трубы воспевали

Их молодые имена.

Лишь молодость несли тебе они в подарок,

Крича: «Свобода! Смерть тиранам! Победим

Или умрем!» Огонь их вечной славы ярок,

В дыханье бури невредим.

2

Сегодня город стал отверженной клоакой

Для всех, кто озверел от низости и зла,

Для каждой гибели, для тленной дряни всякой

Грязь во все щели заползла.

Клятвопреступникам, монетчикам фальшивым,

Всем, кто обвешивал, кто подбирал ключи,

Грабителям лесным, кто горло за гроши вам

Полосовал в глухой ночи, —

Всем наступает час неумолимой кары:

Не околпачат суд, не избегут суда, —

Пират, убийца, вор — и молодой и старый —

Все будут брошены сюда.

Кто из дворца придет, кто из трущобы грязной

Всем леденящая рука прикажет: «Встань!» —

Чтоб на спину влепить клеймо печати красной,

Сожмет ошейником гортань.

И только что заря восходит в тусклом дыме,

Их океан зовет: «Вставай! Настал черед!»

И кажется, что цепь, проснувшаяся с ними,

Скрежещет: «Вот и я! Вперед!»

Они идут гуськом, и топчутся неспешно,

И, разобрав впотьмах лопаты и кирки,

Влачат на спинах знак кровавый и кромешный,

Безумны, немощны, мерзки.

Босые, в колпаках, надвинутых на брови,

Со взглядом мертвенным, изнурены с утра,

Бьют камни, роют рвы, с рук не смывают крови, —

Сегодня, завтра, как вчера…

Дождь, солнце, снег, туман не принесут пощады.

Июнь или январь — недвижен их удел.

Постелью служит им сырой настил дощатый,

Отрадой — память мокрых дел.

По вечерам, когда надсмотрщики по спискам

Все стадо на понтон попарно приведут,

Раздавлены вконец, дрожат во мраке склизком,

А спины новых палок ждут.

Они не видят дня, они не спят ночами,

Полумертвы во сне, не дышат по утрам.

И все их скотское исхлестано бичами,

И все людское душит срам.

3

Тут подвиг низости свидание назначил,

Герой и каторжник убежище найдут.

В Тулоне некогда дорогу дядя начал —

Племянник должен кончить тут.

Что ж, негодяй, живи! Тебя горой раздуло,

Солдата славного изобрази живей.

Чугунное ядро, что забивал он в дуло,

К ноге приковано твоей!

Смотрите, вот они: ханжи, исчадья тьмы.

Ругаясь и плюясь, орут они псалмы.

Как мерзок этот сброд! Он делает газеты;

Он расточает в них проклятья и советы,

Гоня нас плетью в рай. Собрание писак!

Для них душа и бог — предмет словесных драк,

Глупейших диспутов, как в древней Византии.

Опасные шуты! Растленные витии!

О, как их заклеймить сумел бы Ювенал!

Газеты им нужны, чтоб мир о них узнал.

Там некая вдова пописывает что-то, —

Ведь мокрохвостых птиц всегда влечет в болото.

Они вершат свой суд; судьей в нем — изувер,

А подсудимые — Паскаль, Дидро, Вольтер.

Мыслители вредны, святошу мысль стесняет,

Полезней — Эскобар. И почта рассылает

Заплесневелый вздор по адресам невежд.

Наш век сомнений, век исканий и надежд

Они, как прачки, трут с усердием и пылом

Поповским щелоком, иезуитским мылом.

Газетку их, где яд позеленил слова, —

Ее, одну ее читает Егова.

Они, здесь, на земле, хвалу слагая хором

Церковным пошлинам, налогам и поборам,

Погоду делают и там, на небесах.

Страж, с огненным мечом стоящий на часах,

Спешит открыть врата им в райские селенья;

С рассветом, — птичьего еще не слышно пенья,

Когда заря едва рождается, когда

Она, взглянув на мир, краснеет от стыда,

Они уж лезут вверх, друг друга оттирая;

И там, вскарабкавшись, суют в преддверье рая

Апостолу Петру бесстыжий свой листок —

Письмо создателю. И кажется, что бог —

Всего приказчик их, к тому же нерадивый.

И революции, и ветры, и приливы —

Им все не по нутру, предвечного хуля

За то, что светит свет, вращается земля

И мыслит человек, скрепляют опус гадкий

Они, как сургучом, церковною облаткой.

Наверно, ни один высокородный князь,

Который вывален был из кареты в грязь,

Не мог бы так честить неловкого возницу.

И бедный Саваоф, прочтя одну страницу

И видя, как он глуп, мечтает, оробев,

Забиться в уголок, пока гремит их гнев.

Они низвергли Рим, могли б разрушить Спарту…

И эти шельмы льнут сегодня к Бонапарту.

Итак, всем вам покой дарован властелином…

Еще недавно вас полетом соколиным

Манили вдаль мечты…

Любовь и ненависть и вам, простые люди,

Воспламеняли кровь… Дышали вольно груди,

Кричали громко рты.

Друг друга знали вы навряд ли… Ваши лица

Мелькали в полумгле на улицах столицы,

Где бьет людской прибой.

Куда-то вас влекли вздымавшиеся волны…

Но были вы одной и той же думой полны,

Дорогой шли одной.

Пылающий ваш мозг стремился к тайной цели…

Быть может, Тюильри разрушить вы хотели,

Быть может — Ватикан.

Свободомыслию вы возглашали: слава!

Ведь в пламенный наш век душа любая — лава,

Любой народ — вулкан.

Любили вы… И боль и грусть владели вами.

Порою вам сердца сжимала как клещами

Неясная тоска.

Под натиском страстей, их яростного шквала,

Душа, как океан, порою бушевала,

Бездонно глубока.

О, кто б вы ни были: отважны, безрассудны

И юны, иль, пока вы шли дорогой трудной,

Согнула вас судьба,

Несла ли вам она надежду, радость, горе, —

Вы знали вихрь любви, вы знали скорби море,

Покуда шла борьба.

Убиты в декабре, безмолвны, недвижимы,

Во рву лежите вы, ничем уж не томимы,

Прикрытые землей.

Уже растет трава над вами… Крепче спите

В могилах, мертвые! В гробах своих молчите!

Империя — покой.

Он в Елисейском был. Друзей с ним было трое.

Окно светило в ночь, снаружи — золотое.

Момента нужного, за стрелкою следя,

Он ждал, задумчивый. Он именем вождя

Мечтал бандита скрыть: Картуша — Бонапартом.

Удар предательский он наносил с азартом,

Но ждать умел, дрова в камине вороша.

И вот что он сказал, изменничья душа:

«Мой тайный замысел свершится непреложно;

Варфоломеева и нынче ночь возможна:

Париж при Карле спал и снова спать залег.

Законы все в один вы сложите мешок

И в Сену кинете: часы теперь безлунны».

О мразь! О байстрюки распутницы-фортуны,

Плод случки мерзостной коварства и судьбы!

Лишь из-за вас мой стих взлетает на дыбы

И сердце гневное в груди моей мятется,

Как дуб, что с бурею в лесу глубоком бьется!

Покинув дом Банкаль, пошли, таясь в тени,

Арно — шакал, Мопа — картежный вор, Морни;

При виде тройки той, зловещей и порочной,

Колокола церквей, вещая час полночный,

Бесплодно силились изобразить набат;

«Держи убийц!» — шел крик с июльских баррикад;

Проснувшись, призраки былых расправ кровавых

Персты направили на хищников лукавых;

И песнь Марсельская опять лила с высот

Свой боевой призыв: «К оружию, народ!»

Но спал Париж. И вот на набережных черных,

На черных площадях ряды солдат покорных

Возникли; янычар привел своих Рейбель,

Экю и водкой в них разжегши бранный хмель;

Дюлак своих привел, и Корт — за Эспинасом;

И с патронташами, пьянея с каждым часом,

Полк за полком идут с угрозою в глазах.

Шагают вдоль домов почти что на носках,

Бесшумно, медленно… Так в джунглях тигр крадется

И, когти выпустя, в добычу вдруг вопьется.

И ночь была глуха, и спал Париж — как тот

Орел, что в сеть ловца уснувший попадет.

Вожди, с сигарами в зубах, рассвета ждали.

О, воры, шулера, бандиты! В генерале

Убийца скрыт — в любом! На каторгу их всех!

В былые дни судья казнил за меньший грех:

Живьем сожгли Вуазен; Дерю был колесован.

Париж воззваньями презренными заплеван;

И, озаряя их и наглых трусов рать,

Восходит новый день.

И ночь спешит бежать,

Сообщница убийц, в своей туманной шали,

Засунув за корсаж те звезды, что блистали

Из мрака, — тысячи сияющих светил;

Так девка, продавать привыкшая свой пыл

Преступникам, бежит, одежду чуть накинув,

От «гостя» получив горсть золотых цехинов.

Твоя обедня, поп, из-под команды «пли»

Яд богохульный точит.

Смерть за твоей спиной, на корточках, в пыли,

Прикрывши рот, хохочет.

Трепещут ангелы, пречистая в раю

От слез изнемогает,

Когда о пушечный фитиль свечу свою

Епископ зажигает.

Ты тянешься в сенат, — и сан возвышен твой,

И жребий твой приятен, —

Пускай, но выжди срок: не смыты с мостовой

Следы зловещих пятен.

Восставшей черни — смерть, властителю — хвала

Под хриплый хохот оргий.

Архиепископ, грязь на твой алтарь вползла,

Заболтанная в морге.

Ты славишь господа, всевышнего царя.

Струятся фимиамы.

Но с росным ладаном мешается не зря

Тлен из могильной ямы.

Расстреливали всех — мужчин, детишек, жен.

Ночь не спала столица.

И у соборных врат орел свинцом сражен, —

Здесь коршун поселится.

Благословляй убийц, бандитов славословь.

Но, вопреки всем требам,

Внял мученикам бог! За жертвенную кровь

Ты трижды проклят небом.

Плывут изгнанники, — причалят там иль тут,

В Алжир или в Кайенну.

В Париже Бонапарт остался, но найдут

И в Африке гиену.

Рабочих оторвут от мирного труда,

Крестьян сгноят расправой.

Священник, не ленись и погляди туда,

Налево и направо!

Твой хор — Предательство, твой регент — Воровство.

Христопродавец хитрый,

Ты в ризы облачен, но срама своего

Не скроешь и под митрой.

Убийца молится, протиснулся вперед,

Патронов не жалеет.

Что в дароносице — сам черт не разберет,

Но не вино алеет.

Сказали: «Победим и станем властью массам.

По тактике — бойцы, священники — по рясам,

Мы уничтожим честь, прогресс, права, умы.

Из лома сложим форт, засев, захлопнем двери,

И, для спокойствия, с рычащих суеверий,

Как бы с угрюмых псов, намордник сдернем мы.

Да! Эшафот хорош; война необходима;

Невежеству — почет, и нищета терпима;

Трибун заносчивый пускай в аду горит;

Обрящет лишь болван архангельские крылья.

И наша власть, как власть обмана и насилья,

Отцу завяжет рот, ребенка одурит.

Слова, которыми стегать эпоху будем,

Как хлопья с кафедры глаза залепят людям,

И вмиг оледенят несмелые сердца,

И в них любой росток полезный заморозят;

Потом, как в землю снег, уйдут. И пусть елозят,

Пусть ищут: не найдут начала и конца!

Лишь холод сумрачный сгустится над сердцами, —

И тут погасим мы, убьем любое пламя.

А крикнет кто-нибудь французам новых дней:

«Свободу бы вернуть, как деды сбить бы цепи!» —

То внуки осмеют, кто в нашем рос вертепе,

Свободу мертвую и мертвых дедов с ней.

На нашем знамени сверкнет из пышных складок:

«Семейство, Собственность, Религия, Порядок».

А коль на помощь нам придет разбойник вдруг,

Язычник, иль еврей, иль корсиканец, — в зубы

Взяв нож, в кулак фитиль, — кровавый, подлый, грубый,

Клятвопреступник, вор, — ему мы скажем: «Друг».

Твердыни захватив, для всех недостижимы,

Мы будем управлять, надменны, страшны, чтимы.

Что нам в конце концов Христос иль Магомет?

Мы служим, всё гоня, одной лишь цели: властвуй!

А коль наш тихий смех пройдет порой над паствой, —

В глуби людских сердец дрожь пробежит в ответ.

Мы спеленаем дух в тиши и тьме подвала.

Поймите, нации: нет выше идеала,

Чем раб египетский, вертящий колесо.

Да здравствует клинок! Прочь, право! Прочь, наука!

Ведь что такое мысль? Развратнейшая сука!

Вольтера — в конуру! На каторгу Руссо!

В расправах с разумом у нас богатый опыт.

Мы в ухо женщинам вольем отравой шепот,

Понтоны заведем, и Шпильберг, и Алжир.

Костры угашены? Мы их опять навалим.

Нельзя людей сжигать? Хотя бы книги спалим.

Нет Гуса? Вытопим из Гутенберга жир!

Тогда в любой душе повиснет сумрак мглистый.

Ничтожество сердец — основа власти истой.

Все, что нам хочется, мы совершим тишком —

Чтоб ни взмахнуть крылом, чтоб ни вздохнуть не смели

В неколебимой тьме. И нашей цитадели —

Стать башней черною во мраке гробовом.

Мы будем царствовать над чернью, над ползущей.

Возьмем подножьем мир. Мы станем всемогущи.

Все наше — слава, мощь, богатство, дух и плоть.

Без веры, без любви — мы всюду властелины!..»

— Когда б вы заняли орлиные вершины,

Всех вас оттуда бы я смёл! — речет господь.

1

Великая душа, подвижник! Ниц пред ним!

Он мог бы долго жить: он умер молодым,

Но мерил жизнь не цифрой года.

Он был в том возрасте, когда цветет мечта,

Но созерцал лишь крест распятого Христа,

Ему сиявший с небосвода.

Он думал: «Это — бог прогресса и любви;

Глядя на лик Христа, в нем луч зари лови;

Христос улыбкой был кротчайшей.

Коль умер он за нас, я за него умру;

Себе опорой гроб его честной беру,

Спеша к нему на зов сладчайший.

В его доктрине — глубь небесная. Рукой,

Как бы отец — дитя, ведет он род людской

И жизнь дает людскому роду.

Он у тюремщиков, залегших спать, в ночи

Берет из-под голов тюремные ключи

И дарит узникам свободу.

Но там, вдали, живут иные племена,

Кому неведом он. И доля их страшна:

Влачась, они волочат цепи

И, в жажде божества, проводят жизнь, слепцы,

В бесплодных поисках. Они — как мертвецы,

Что дверь хотят нашарить в склепе.

Где их закон, их цель, их пастырь? Им — бродить.

Им — по неведенью быть злыми. Не делить

Победы над коварством ада…

К ним, к ним! Покинув гроб господень, их спасти!..

О братья! К вам иду — вам бога принести

И голову мою, коль надо!»

Спокойный, помнил он, в смятенье наших лет,

Слова к апостолам: «Несите всюду свет,

Костров презрите пламень рдяный!» —

И тот завет, что дал в последний миг, скорбя,

Христос: «Любите все друг друга! И, любя,

Мне уврачуете вы раны».

Он знал, что долг его — развеять светом ночь,

Отставших обратить к прогрессу и помочь

Их душам выбраться на воздух.

И он направился сквозь бури по волнам

В страну кровавых плах, и черных дыб, и ям,

Свой твердый взор покоя в звездах.

2

И те, к кому он плыл, зарезали его.

3

О, в эти дни, когда из тела твоего

Сложили варвары убранство эшафоту,

И меч обтер палач, отправя торжество,

И с ногтя кровь твою стирает, сквозь зевоту,

О плаху; в эти дни, когда святую кровь

Лизать приходят псы, и мухи вереницей

Ползут в твой черный рот, как в улей, и на бровь

Садятся и жужжат в зияющей глазнице,

И голова твоя, без век, уставя взгляд,

На мерзкий вздета кол, висит в безмолвье строгом,

И каменный по ней под хохот хлещет град, —

У нас, о мученик, твоим торгуют богом!

Украден у тебя, о мученик, твой бог,

Мандрену сбыт… К чему твой подвиг небывалый?

Все те, кого стихарь, как и тебя, облек,

Стремясь в сенаторы и выше — в кардиналы,

Все пастыри, ища себе дворцы добыть,

Кареты и сады, где летом меньше зною,

И золотить жезлы, и митры серебрить,

И попивать винцо у огонька зимою, —

Все продали Христа! Бескровна и бледна,

Глянь, голова, сюда? Кому твой бог запродан?

Пирату, чья рука убийством клеймена,

Но сыплет золотом, он по дешевке отдан!

Бандиту проданы за мерзкий кошелек

Евангелье, закон, алтарь, святое слово,

И правосудие, чей светел взор, хоть строг,

И даже истина — звезда ума людского!

Живые в кандалах и трупы в глубях вод;

Подвижники, кого настиг удар кинжала

Иль пасть изгнания; рыдания сирот;

Священный траур вдов — все им товаром стало!

Всё! Вера, клятва та, что принял бог; тот храм,

Куда ты в смертный миг стремился — introibo! —

Все продано! Стыд, честь… Простри на этот срам,

О мученик, твой взор, где мрак могилы!.. Ибо[4]

Здесь дароносицы с дарами продают,

Здесь продают Христа, в рубцах от бичеваний,

И пот его чела предсмертный продан тут,

И гвозди из его пречистых стоп и дланей!

Они разбойнику, что стал им первый друг,

Распятье продают с его надмирным блеском,

И слово божие, и ужас смертных мук, —

Твои ж терзания кладут они довеском!

По стольку-то за бич, по стольку-то за вскрик, —

О цезарь, — за «аминь», за хор, за «аллилуйю»,

За тот кровавый плат, каким обтер он лик,

За камень, где главу склонили неживую.

В продаже — зелень пальм, что стлал пред ним народ,

И рана от копья, и взор у смертной грани,

И агонии стон, и приоткрытый рот,

И скорбный вопль его, вопль: «Ламма Савахфани!»

В продаже гроб святой, и неба темнота,

И с хором ангелов небесная пучина,

И мать бессильная, что, стоя у креста,

Не смела глаз поднять, чтоб не увидеть сына!

О да! Епископы, святые торгаши,

Шуту преступному, Нерону, властелину,

Кто меж предателей хихикает в тиши,

Тразея растоптав и обнимая Фрину,

Пирату, кто убил прикладами закон, —

Наполеону (да — Последнему!), чей жалкий,

Свирепый дух вдвойне победой опьянен,

Хорьку в курятнике и борову на свалке —

Христа запродали, — о мученик, пойми! —

Христа, кто над землей, печальный и покорный,

Улыбкой кроткою сияя над людьми,

Извечно кровь струит с высот Голгофы черной!

1

Нам искусство — радость, слава;

Блещет в буре величаво,

Светит в выси голубой,

На челе горит народа,

Словно яркий луч восхода,

Разогнавший мрак ночной.

Это — песня всем на диво,

Дар душе миролюбивой,

Песня города лесам,

Песня женщине мужчины,

Выход общий и единый

Всем душевным голосам.

Это — помысел наш новый,

Разбивающий оковы!

Самый кроткий из владык!

Рейн, как Тибр, ему угоден!

Раб-народ лишь в нем свободен,

А свободный им велик!

2

О народ непобедимый

Франции моей любимой,

Песню мира громко пой!

Братский голос твой сердечный,

О народ великий, вечный, —

Зов надежды мировой!

Пой, народ, с утра, с зарею.

Пой вечернею порою.

Веселит работа кровь.

Высмей век свой устарелый!

Громко пой свободу, смелый,

И тихонько пой любовь!

Пой Италию святую,

Польшу, кровью залитую,

Полумертвый венгров край,

Пой Неаполь, слезы льющий…

О тиран! Народ поющий —

Это лев рычащий, знай!

Дворцовой оргии беспечные обжоры,

Рты распорол вам смех, вино туманит взоры.

Кадите цезарю, прославьте выше звезд,

Распейте кипрское, стыд расплескайте тоже,

Пожалуйте к столу, предатели! И все же

Мне истина дороже,

Хоть хлеб ее и черств.

Пузатый биржевик! Наворовал ты денег.

Ты плотно ужинал и здравствуешь, мошенник,

Приятель всех иуд, шпиков, жандармов, шлюх!

Пусть плачут бедняки под грязною рогожей, —

Ешь, сколько хочется, гуляй, дыши! И все же

Мне честь моя дороже,

Хоть хлеб ее и сух.

Бесчестие клеймо прочней проказы выжжет.

Солдаты кончили с Монмартром. Кровь с них брызжет.

Мундиры их в крови, и пьяно их питье.

В казармах дым столбом: крича, качаясь, лежа,

Пьют, чокаются, жрут, целуются… И все же

Зов славы мне дороже,

Хоть горек хлеб ее.

Вчера предместья шли в святом негодованье.

Сегодня спят рабы. Сегодня нищей рвани

Измена грезится за медный грош. Свиреп

Кандальный хохот их и рев, на лай похожий,

В честь императора столь щедрого… И все же

Мне на земле дороже

Свободы черный хлеб.

1

Я знаю: будут лгать, отыщут сто уверток,

От правды ускользнут, от рук ее простертых,

Начнут все отрицать: «Не я, а он — вон тот!»

Так встаньте за меня вы, Дант, Эсхил, пророки!

Надежно выкованы строки.

Преступник, схваченный за горло, не уйдет.

Для нераскаянных закрыл я книгу эту,

История в глазах поэта

Всеобщей каторгой встает.

Поэт не молится, не грезит бесполезно,

Он ключ Консьержери несет в руке железной,

Он всех преступников зовет на грозный суд.

Тут принцев и господ, как жуликов, обыщут,

Тут императора освищут;

Тут Макбет, — негодяй, а Цезарь — шулер тут.

Крылатых строф моих не размыкайтесь узы!

Пускай пылающие музы

Всех арестованных сочтут!

2

А за тебя, народ, настанет срок расплаты!

Лжет ритор, что поэт, как серафим крылатый,

Не знает про Мопа, про Фульда и Морни

И созерцает звезд блаженное сиянье…

Прочь! Если гнусные деянья

И злые умыслы, таимые в тени,

Вы смели вытерпеть, прикрыли их собою, —

Померкни, небо голубое,

Прощайте, звездные огни!

И если негодяй к молчанью всех принудит,

И если уж ничто свободы не разбудит

И над простертою глумятся палачи,

И если каторга полна народным стоном, —

Я зажигаю всем понтонам,

Для всех изгнанников сигнальные лучи;

Я крикну: «Встань, народ! Грянь, буря грозовая!

Пускай отчизна, оживая,

Увидит факел мой в ночи!»

3

Мерзавцы! Их покой во Франции не вечен!

Защелкает мой бич по спинам человечьим.

Пусть певчие вопят, — я им ответ найду.

Хлеща по именам и титулов лишая,

Мундиры с рясами мешая,

Тисками этих строк сжимаю их орду.

И стихари трещат, и блекнут эполеты,

И мантию в погоне этой

Теряет цезарь на ходу.

И поле, и цветок, и синь озер в долинах,

И хлопья облаков нечесаных и длинных,

И в зыбких тростниках плакучая вода,

И мощный океан — дракон зеленогривый,

И бор с листвою говорливой,

И над волной маяк, и над горой звезда —

Все узнают меня и шепчутся про чудо:

«Тут дух отмщающий! Отсюда

Он гонит демонов стада!»

Повсюду палаши кромсают плоть провинций.

Повсюду лжет алтарь и присягают принцы,

Не изменясь в лице, не опустив глаза.

И от бесчестия присяг невыполнимых,

Присяг чудовищных и безнадежно мнимых,

Должна загрохотать небесная гроза.

Войска на улицах стреляют в женщин бедных.

Свобода, доблесть, честь — все сгинуло бесследно.

На каторге глухой и не сочтешь смертей.

Народы! Чьи сердца забьются пылом прежним?

В орудья, что палят по вожакам мятежным,

Гайнау не ядра вбил, а головы детей.

Россия! Ты молчишь, угрюмая служанка

Санкт-петербургской тьмы, немая каторжанка

Сибирских рудников, засыпанных пургой,

Полярный каземат, империя вампира.

Россия и Сибирь — два лика у кумира:

Одна личина — гнет, отчаянье — в другой.

Анкона палачом превращена в застенок.

Стреляет в прихожан лихой первосвященник,

Ключарь католиков, сам папа Мастаи.

Вот Симончелли пал. За первым так же просто

Падут, не побледнев, трибун, солдат, апостол,

Чтоб богу жалобы на папу принести.

Спеши, святой отец, скрой руки между кружев,

Смой с белых туфель кровь! Собрата обнаружив,

Сам Борджиа дает тебе с улыбкой яд.

Погибших тысячи, на смерть идущих сотни…

Не пастырь благостный и не пастух сегодня —

Ты грязный живодер, водитель божьих стад.

Сыны Италии, германцы и венгерцы!

Европа, ты в слезах, твое нищает сердце.

Все лучшие мертвы. Стыд на любом лице.

На юге эшафот. На севере могила.

Тут в саване луна полночная бродила,

Там пламенел закат в кровавом багреце.

Вот инквизиция гуляет по Парижу.

Душитель говорит: я кроткий мир предвижу.

Париж смывает кровь, что пролил для него.

Сжимает Францию кольцо гарроты узкой.

Разбужен воплями, по всей земле французской

Сам Торквемада бдит, справляет торжество.

Поэрио, Шандор и Баттиани тщетно

Погибли за народ. Их жертва безответна.

Пал и Боден, а нам он завещал борьбу.

Рыдайте же, леса, моря, равнины, страны!

Где создал бог эдем, там царствуют тираны.

Венеция — тюрьма. Неаполь спит в гробу.

Палермо и Арад — лес виселиц позорных.

Петля для смельчаков — героев непокорных,

Что гордо пронесли пылающий свой стяг.

Мы в императоры возводим Шиндерганнса,

А ливни бьют всю ночь по черепу повстанца,

А ворон рвет глаза, долбит его костяк.

Ждет будущее нас! И вот, крутясь и воя,

Сметая королей, несется гул прибоя.

Труба сигнальная народы соберет —

И в путь! Он сумрачен и страшен. Огневые

Несутся армии сквозь бури мировые.

И Вечность говорит: «Откиньте страх! Вперед!»

Самец — добыча кошки.

Мертва и самка. Крошки

Дрожат. Как решето

Гнездо их. Зябнут пташки.

Кто прилетит? — Никто.

О, птенчики-бедняжки!

Пастух невесть где бродит.

Сдох пес. И волк подходит.

Загон как решето,

Весь в дырах, ветхий, шаткий.

Кто защитит? — Никто.

О, бедные ягнятки!

Отец в тюрьме томится,

А мать взяла больница.

Чердак как решето.

Дождь, ветер, холод жуткий.

Кто вырастит? — Никто.

О, бедные малютки!

Да; ночь. Вся черная, глубокая, глухая.

Тьма крылья вскинула, над миром простирая.

Вы, в радостных дворцах, с оградой из штыков,

Уснув средь бархатов, батистов и шелков,

На ноги зябкие соболий мех накинув,

Под белым облаком ласкающих муслинов,

За плотным пологом, где, в тайне и тиши,

Приют всем похотям, всем забытьям души,

Под музыку фанфар, ласкающих и дальних,

Пока ночник, дрожа, едва дерзает в спальнях

Плафоны озарять, где пурпур как вино,

Вы все — и граф Мопа, и герцог Сент-Арно,

И вы, сенаторы, префекты, судьи, принцы,

Ты, цезарь, властелин, божок твоих провинций,

Сумевший из мечты империю создать, —

Покойтесь, властвуя… — День. Каторжники, встать!

Восстаньте, мертвые, чтобы назвать убийц!

Чей нож у вас в груди? Кто вас повергнул ниц?

Ты первая встаешь в кровавых облаченьях,

Кто ты? — Религия. — Убийца твой? — Священник.

— Вы, ваши имена? — Честь, Разум, Верность, Стыд.

Убила церковь нас. — А это кто стоит?

— Я Совесть общества. — Кто твой палач? — Присяга.

— А ты, что плаваешь в своей крови, бедняга?

— Я раньше был Судом. — Убийцу назови!

— Судейский в мантии. — А ты, гигант в крови.

В грязи померкнувший, недавно — лучезарный,

Кто ты? — Я Аустерлиц. — Убийца твой? — Казарма.

Сенат

Звени, струна! Пусть рог воркует!

И птичкам в гнездах петь дано:

Природа вся теперь ликует.

Пускай Маньян кадриль танцует,

И пляшет пастурель Арно!

Лилльские подвалы

Miserere! [5]

Miserere!

Государственный совет

Дать лампионов в изобилье

Во все беседки, в каждый грот!

Смешайтесь, сабли и мантильи!

Красавцы, в хор! И, вскинув крылья,

Скорей, красотки, в хоровод!

Руанские чердаки

Miserere!

Miserere!

Законодательный корпус

Жить! Жить! Любовью мы не сыты

И, чтобы пищу дать сердцам,

Сбираем мед, везде разлитый!

Уста цветов пчеле открыты

И губы женщин — мудрецам!

Брюссель, Лондон, Бель-Иль, Джерси

Miserere!

Miserere!

Городская дума

Империя, сквозь окна глядя,

Сверкает нам. Обед! Банкет!

Петард побольше на параде!

Был к реву пушек склонен дядя;

Племянник требует ракет.

Понтоны

Miserere!

Miserere!

Армия

Прочь гордость! Преклонить пора нам

Колени. Дьяконы пришли.

Рожки заглушены органом.

Кабак зажег нас пылом рьяным,

А нашу славу в морг свезли.

Ламбесса

Miserere!

Miserere!

Суд

Едим и пьем — палатой целой.

Как виноград не смаковать?

Приятно снять рукой умелой

Тугую гроздь со стенки белой

И в погребе — бутылку взять!

Кайенна

Miserere!

Miserere!

Епископы

Велит Юпитер в полной мере

Чтить воцарившийся Успех.

Глотнем!.. Священник предан вере,

Но, сердца гнет изгнав за двери,

Винца в желудок влить — не грех.

Монмартрское кладбище

Miserere!

Miserere!

Везде рыданья, крики, стоны…

Так что ж ты спишь во тьме бездонной?

Ты мертв? Не верю! Не понять!

Так что ж ты спишь во тьме бездонной?

Нельзя в такое время спать.

Свобода бледная лежит в крови у входа

В твой дом. Ты мертв? — Мертва Свобода!

Шакал приполз на твой порог,

С ним крысы приползли и ласки.

Что ж дал ты закрепить на саване завязки

И в гроб — зверью добычей — лег?

Европа к службе похоронной

Спешит, простерши длань…

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

Париж, в бреду, при лунном свете

Глядит на кровь, на трупы эти;

Вновь Трестальон стяжал почет:

Конец трибуне! Смерть газете!

И «Карманьоле» заткнут рот!

И Революция, что потрясала душу,

С ног сбита. Удались Картушу

Дела титанов. Слышен тут

И Эскобара смех, как раньше.

И по Республике, простертой великанше,

Волочит саблю лилипут,

И судьи продали законы,

Стяжав, как должно, дань…

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

В Милан, хрипящий в агонии,

В Рим, что задохся под святые

Напевы, в Пешт, где кровь и грязь,

Вновь торжествуя, Тирания,

Волчица старая, впилась.

Ликует! Логово — опять в гербах, блистая.

Она от Тибра до Дуная

По трупам шествует в ночи.

Ее щенки — в любой столице,

На тронах. Кто же корм спешит нести волчице?

Епископы и палачи.

И короли пьют сок соленый

В чаду кровавых бань…

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

Христос велел нам без изъятья

Любить друг друга, точно братья.

И скоро двадцать сотен лет

Простерты к нам его объятья,

Звучит его святой завет.

Пророку доброму стал Рим столицей вечной,

И там тиарой трехвенечной

Власть освящает Ватикан:

Одно окружье — диадема,

Другое — висельных ошейников эмблема,

А третье — попросту капкан.

Над папой — страшной той короны

Тройная блещет грань…

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

Вкруг тюрьмы строят — цепью новой;

Все спишь, народ? Струей багровой

Журчат — не слышишь их? — ручьи;

Не слышишь, как рыдают вдовы?

Все спишь в могильном забытьи?

Понтоны отплыли… Прощайте вы, страдальцы!.

Вот матери ломают пальцы:

Их дети — гибнут. Нет конца

Стенаниям старух несчастных,

Но каждая слеза из глаз, от плача красных,

Вливает ярость нам в сердца.

А маклаки, неугомонны,

Ликуют, — мразь и рвань!..

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

Он не встает ли в самом деле?

Мне слышится — пусть еле-еле —

Неясный ропот, смутный гул,

Как будто ульи загудели

Или глухой набат плеснул.

А цезари, забыв про страшный скат гемоний,

Спят средь ласкающих симфоний

От Этны до Балтийских вод;

Народы ж — мрак полночный давит.

Покойтесь, деспоты: вам рог победу славит,

Осанну вам орган ревет!

Но что в ответ? Набат стозвонный,

Все заглушая, грянь!..

О Лазарь, Лазарь погребенный,

Встань!

Две пули в голову ребенка угодили.

Был скромен мирный дом, где люди честно жили.

Из рамки на стене смотрел на нас Христос.

Нас бабке встретила потоком горьких слез.

В молчанье горестном ребенка мы раздели.

Был бледен рот его, глаза остекленели;

Ручонки свесились, как сломанный цветок.

В кармане мы нашли некрашеный волчок.

Персты могли бы вы вложить в отверстье раны, —

Так терн раздавленный багрит кусты поляны.

Был череп мальчика расколот пополам,

И бабка старая, вздохнув, сказала нам:

«Как бледен он, увы! Приблизьте лампу. Боже!

Волосики в крови и так присохли к коже!»

Ребенка мертвого она у нас взяла.

Сгущалась за окном зловещей ночи мгла.

Гремели выстрелы. Там снова убивали.

«Поможем саван сшить», — товарищи сказали,

И в дедовском шкафу мы взяли простыню.

Старуха поднесла меж тем дитя к огню,

Как будто бы согреть холодный труп желая.

Но то, что тронула десница ледяная,

Не в силах отогреть людские камельки.

Старуха бережно сняла с него чулки

И, ножки мальчика в свои схвативши руки,

Вдруг закричала нам: «За что такие муки?

О люди добрые! Ему семь лет всего!

Он школу посещал. Хвалили все его.

Понадобилось мне на днях писать прошенье,

И мальчик мне помог. Кто дал им разрешенье

Расстреливать детей? Помилуй, боже, нас!

Иль палачи они? Я спрашиваю вас!

Он утром здесь играл у моего окошка.

За что же убивать его, такую крошку?

Он нашу улицу как раз перебегал,

Они, прицелившись, убили наповал.

Он мал, а я стара, в гробу одной ногою.

Пусть этот Бонапарт покончил бы со мною;

Но на моих глазах убить ребенка вдруг!..»

Внезапно у нее перехватило дух.

Мы тоже плакали, на слезы глядя эти.

А бабка молвила: «Зачем мне жить на свете?

Он после дочери был у меня один.

Так объясните мне, мой добрый господин:

За что же он убит, мой маленький внучонок?

«Ура, республика!» он не кричал, ребенок!»

И, головы склоня, молчали мы в ответ

Пред этой горестью, где утешенья нет.

Так, матушка, у нас в политике ведется.

Ведь этот Бонапарт, — он вправду так зовется, —

Деньгами небогат, но принц, и потому

Жить хочет во дворце, и золото ему

Потребно на пиры, на карты, на забавы.

Хотел бы он прослыть спасителем державы,

Хранящим честь семьи, и церковь, и закон.

Средь розовых куртин в Сен-Клу желает он

Префектов с мэрами вкушать хвалы пустые, —

И вот поэтому праматери седые

Рукой трясущейся и сморщенной, как трут,

Внучатам маленьким могильный саван шьют.

Ты, солнце, светоч, полный блага,

Вы, дикие цветы оврага,

Вы, гротов гулких голоса,

И ты, росы душистой влага,

И терном полные леса,

Вы, гор священные твердыни,

Что, будто храм, белеют в сини,

Дуб вековой, утес седой, —

Все то, что созерцаю ныне,

Чью жизнь и душу пью душой, —

Вы, рощи девственные своды,

И светлый ключ — святые воды,

Куда лазурь небес глядит, —

Скажите: пред судом Природы

Как этот выглядит бандит?

С тех пор, как справедливость пала,

И преступленье власть забрало,

И попраны права людей,

И смелые молчат упорно,

А на столбах — указ позорный,

Бесчестье родины моей;

Республика отцовской славы,

О Пантеон золотоглавый,

Встающий в синей вышине!

С тех пор, как вор стыда не знает,

Империю провозглашает

В афишах на твоей стене;

С тех пор, как стали все бездушны

И только ползают послушно,

Забыв и совесть, и закон,

И все прекрасное на свете,

И то, что скажут наши дети,

И тех, кто пал и погребен, —

С тех пор люблю тебя, изгнанье!

Венчай мне голову, страданье!

О бедность гордая, привет!

Пусть ветер бьет в мой дом убогий

И траур сядет на пороге,

Как спутник горести и бед.

Себя несчастьем проверяю

И, улыбаясь, вас встречаю

В тени безвестности, любя,

Честь, вера, скромность обихода,

Тебя, изгнанница свобода,

И, верность ссыльная, тебя!

Люблю тебя, уединенный

Джерсейский остров, защищенный

Британским старым вольным львом,

И черных вод твоих приливы,

И пашущий морские нивы

Корабль, и след за кораблем.

Люблю смотреть, о глубь морская,

Как чайка, жемчуг отряхая,

В тебе купает край крыла,

Исчезнет под волной огромной

И вынырнет из пасти темной,

Как чистый дух из бездны зла.

Люблю твой пик остроконечный,

Где внемлю песне моря вечной

(Ее, как совесть, не унять),

И кажется, в пучине мглистой

Не волны бьют о брег скалистый,

А над убитым плачет мать.

1

Вот, консерваторы, избранник ваш законный!..

В дни безмятежные он был рычащим псом,

Драконом яростным, химерой разозленной,

А в дни беды — кротом!

Ища себе главу, они, — когда открыто,

Ломая все, гроза росла у наших стен, —

Нашли подлейшего. Коль не было Терсита,

То избран был Дюпен.

О властелин-народ! Свою спасая ренту,

Политиканы труд твой честный предают!

Гляди: в противовес бандиту-президенту,

Стал президентом — шут.

2

Скрипучим голосом напоминая клушу,

Трибунов пламенных, чтобы заткнуть им рот,

Язвил он… О, глупцы! Презреннейшую душу

Облечь в такой почет!

Избрали!.. В гнусный день, когда свершалось дело,

Солдаты при штыках, свирепостью горя,

Вошли в священный храм, откуда людям рдела

Прекрасная заря!

Алтарь низвергнут был, насилия воскресли.

Тут честь и долг ему кричали, возмутясь:

«Встань! С молнией в руках встань на курульном кресле!»

Влезть предпочел он в грязь.

3

Пусть и лежит в грязи, избрав ее гробницей, —

Из памяти людей навеки прогнан прочь,

Пусть там разложится, став падалью безлицей,

Бесформенной, как ночь!

И даже, коль пойдут его искать в клоаке,

Пусть он останется в гнилье неразличим,

И все, что ползает, все, что кишит во мраке,

Пускай сольется с ним!

И пусть история, коль спросят, что такое

Лежит на гноище, брезгливый даст ответ:

«Как знать? Какое-то позорище былое,

Кому и клички нет!»

4

О, если б ад впускал подобные личины,

Их в горькой гордости не отгонял от врат, —

Скажите мне тогда, поэты, чьи дубины

Порог его хранят, —

Не правда ль — в бездне той, где обитает кара,

Где всем надеждам грань — пылающий фронтон, —

Скажи мне ты, пророк патмосского пожара,

Ты, Дант, и ты, Мильтон,

И ты, старик Эсхил, Электры знавший трепет, —

Не радостно ль мечтать, что мерзких масок бьют,

За преступленья мстя; что оплеуху влепит

Мосье Дюпену — Брут!

1

О, эпопеи войн! Бойцы Второго Года!

Вы против королей стремили гнев народа!

Австриец ли, пруссак

Был вам противником, Тир иль Содом с Гоморрой,

Иль русский царь, людей ловящий злобной сворой

Своих борзых собак,

Или Европа вся с надменными вождями,

С пехотой, с конницей несметной, над полями

Нависнув точно рок,

Свирепой гидрой встав и смертной брызжа влагой, —

Вы с песней в битву шли, снабженные отвагой,

Лишенные сапог!

С дрянными ружьями, что на плечах бренчали,

На север, запад, юг, восток — в любые дали —

Средь огненных зыбей,

Оборванны, без сна, без отдыха, без снеди,

Вы шли, веселые, трубя в рожки из меди,

Как тысяча чертей!

Вела Свобода вас, высоким вея стягом.

В лоб — горы, реки — вброд! И под державным шагом

Любой рубеж стонал.

Творились чудеса: все время стычки, встречи,

Сражения… Жубер ломил врага на Эче,

Марсо на Рейне гнал.

Вы били авангард, вы центр на клочья рвали;

По грудь в воде брели, в грозу, в метель шагали,

Но лишь вперед — и в бой!

О мире враг просил; другой сдавал твердыни;

И троны вихрь сметал, как листья по равнине

Осеннею порой.

О! С молнией в глазах, сколь были вы, солдаты,

Велики в громе битв! Растрепанны, косматы,

Шли в черном смерче вы!

Вы излучали свет; пылая, непреклонно

Шли, вскинув голову, дыханьем аквилона

Дыша, как бурей львы!

О, в упоении эпической борьбою,

Вы грозной музыкой пьянели боевою:

Как звук небесных сфер,

Средь пуль крылатая гремела Марсельеза,

Звучали взрывы бомб, рев труб, и лязг железа,

И смех твой, о Клебер!

Вам Революция кричала: «Волонтеры!

Умрите за других, но сбив с темниц затворы!» —

«Идем!» — был ваш ответ.

«В бой, старый ветеран! В бой, маршал безбородый!»

И оборванцами вы, рыцари Свободы,

Шли, ослепя весь свет!

Вам страх неведом был, неведомы печали.

Вы б — нет сомнения — и тучи штурмовали,

Коль, обратив глаза,

Свой олимпийский бег прервав неукротимый,

Увидели б, что перст Республики родимой

Направлен в небеса!

2

Едва лишь дух взлетит к ним, к этим ветеранам,

Как вновь их светит лик и блещет меч, тиранам

Грозивший в славный год.

Вот воины тех лет! Теперь о них забыли:

Истории невмочь вместить все эти были;

Теперь — иным почет.

Да, слава нынешним! Стотысячным отрядом

Идут по городу (сто на пять!) с грозным взглядом.

Бей, барабан, греми!

Картечью! Залп сверкнул; ствол хорошо нацелен:

В квартале Тикетонн — победа! — пал, застрелен,

Ребенок лет семи.

Герои!.. Женщины им не страшны, конечно;

В прохожих трепетных они палят беспечно,

Как смелым надлежит;

Вскачь сквозь Париж летят пикеты их лихие,

И можно видеть мозг и волосы седые

Оправою копыт.

На приступ родины они идут; законы

Штурмуют. Их полки, команды, эскадроны, —

Все пьяное зверье, —

Нажравшись, деньги взяв, с безумными глазами,

Готовы ко всему. Мопа несет их знамя,

В рожок трубит Вейо.

Народ лишен всего: нет ни свинца, ни стали;

Ему ни пороха, ни ружей не достали…

Удобный миг, бойцы!

Закон дано хранить двум или трем трибунам,

А ваших пушек строй жерлом грозит чугунным, —

Рискните ж, храбрецы!

О войско Декабря, герои из засады,

Убийцы родины, чьи мчатся кавалькады,

Бесчестя весь Париж!..

Сверкали, как маяк, сказал я, ваши деды

И презирали смерть, фанфарою победы

Пред боем взрезав тишь.

Их не страшил удар ничьих пехот и конниц —

Пруссак ли шел на них, иль смуглый каталонец,

Иль русский великан.

А вы — вы лишь в стрельбе по горожанам метки;

Да! Сарагосу взять смогли гиганты-предки,

Вы взяли… ресторан!

Ну как, История?.. Отцы, расправя плечи,

На батареи шли в упор сквозь град картечи;

А эти, сжав тесак,

По детям раненым, по старцам непреклонно

К злодейству шествуют… Два разные фасона

Бестрепетных атак!

3

Тот человек, — в ночи, покуда над усталым

Парижем не блеснул рассвет, —

Прийти к себе велел французским генералам

С трехзвездным блеском эполет.

Сказал он: «Можете к моим склониться картам,

Что скрыл я тьмой от взоров дня:

Меня вы до сих пор считали Бонапартом,

Мое же имя — Западня.

Откроюсь завтра я — в день траура и скорби,

В день похорон и перемен.

А вы пока должны бесшумно, спины сгорбя,

Как воры, проскользнуть вдоль стен.

Вот и отмычка вам, — ее в быту острожном

Уже не раз я применял, —

И вы взломаете нажимом осторожным

Закона вековой портал.

Тут — сабли наголо! Ура! И строем тесным,

С толпой шпионов впереди,

Топчи, дави, души всех, кто остался честным,

Кто гордость сохранил в груди,

Трибунов и народ, Палату и подвалы, —

Чтоб весь Париж лежал у ног!

Я буду щедр». Взялись за дело генералы,

В чем отказал бы сам Видок.

4

Теперь — награда преторьянцам!

Солдаты, пейте! Где запрет

Вину, и хохоту, и танцам?

Казармам — пир, постам — банкет!

Разгул багрит усы рубакам;

Червонцев полон их карман;

Им Эльдорадо бивуаком,

У них Камачо — капитан.

Кутеж над клочьями закона.

Вчера убийства. Нынче бал.

И шпагу у Наполеона

Гаргантюа, как вертел, взял.

Насильники разбой кровавый

Победой мнят. В чаду хмельном

Они позор считают славой,

Француза каждого — врагом.

Отчизну обезглавя, пылко

Они встречают день второй:

В одной руке у них бутылка

И жертвы голова — в другой.

И пляшут все в кадрили черной,

Как по оврагам нищий сброд;

Вино Сибур им льет проворный,

И девок им Тролон ведет.

На тех пирах напропалую

Оркестры бурные гремят…

Но я творю мечту иную

Для обездоленных солдат!

Мечту о бурях, бьющих с неба,

О комьях снега на сосне,

О сне в снегах, о днях без хлеба,

О бомбах, рвущих брешь в стене.

Мечту о маршах, ранах, бедах,

О продырявленной в бою

Шинели старой, о победах —

Но одного над десятью!

О том, что, славой к ним слетая,

Бойцов безвластных опьянит

Героев нищета святая,

Величье их могильных плит!

Ведь в кандалах Европа стонет,

Ведь в душах гнев бурлит опять,

Ведь скоро громом бог уронит:

«Оковам — пасть! Народам — встать!»

Раскрыта новая страница

Истории — и слышно мне,

Как бронзовая колесница

Гремит в зловещей вышине.

И землю гул глухой колышет,

Бунтует сталь и рвет ножны,

И ветром из ноздрей в нас пышет,

Беснуясь, черный конь Войны!

Солдаты! Вас, в мечте бессонной,

Я шлю по славному пути,

Где вам передовой колонной

Все человечество вести!

Для вас, воителей достойных,

Для братьев, я мечту храню

Лишь об отечественных войнах

И тронах, преданных огню!

Я берегу ваш пыл военный,

И строй, и гордый ваш мундир,

Бойцы, для той войны священной,

Что породит для мира — мир!

Вы предо мной в моих виденьях,

О воины, опять и вновь

Идете радостно в сраженьях

И лавры видите сквозь кровь,

В пыли и в черных смерчах дыма

Вы исчезаете — и вдруг,

Вновь появясь, необоримо

Блеск проливаете вокруг

И легионом всемогущим —

Народов вера и мечта —

Идете к светлым дням грядущим

Через лазурные врата!

5

Что ж, воины! Теперь — позора дни пред вами!

За Брюном и Дезе, великими сердцами,

В кого народ влюблен,

И за Тюренном вслед, Сентрайлем и Лагиром —

Вам куроцап дает пред изумленным миром

В награду сень знамен!

Знамена родины! Краса былых сражений!

Всех древних витязей, всей прежней славы тени!

Страшился вас беглец;

Пронзали пули вас, и штык, и алебарда;

В лохмотьях ваших кровь и Гоша и Баярда

В один слилась багрец!

О стяги старые! Простясь с могильной ночью —

На волю! Крыльями святые вскиньте клочья,

Всем ослепляя взор,

И стаей грозною слетайте с небосклона

Кружить, витать, парить — и скройте, о знамена,

Наш нынешний позор!

Избавьте воинов от их значков клейменых!

Вы гнали королей, вились на бастионах,

Отважных душ маяк;

Вас по горам несли и средь снегов суровых;

Вы осеняли смерть!.. Орлов гоните ж новых,

Кем осенен кабак!

Пусть разницу поймут несчастные солдаты!

Знамена Франции! Явите им крылатый

Ваш строй, что, как заря,

Сиял над Мёзою, и Самброю, и Рейном!..

И вздрогнет Аустерлиц пред мужеством питейным

Второго Декабря.

6

Увы! Все кончено! Грязь, мрак… Над нашей славой,

Что в бездну рухнула, встал ореол кровавый

Из кличек воровских

Мопа, Морни, Арно, Маньяна, Бонапарта…

Так склоним головы: взята Гоморрой — Спарта!..

Их пять — убийц ночных!

Все страны в свой черед захватам подвергались.

В край древних вольностей, в Британию, вторгались

Нейстрийцы; готам сдан

Был древний Рим; Махмуд взял Византию в узы;

Сицилия сдалась трем рыцарям… Французы —

Пятерке каторжан!

Так! Властвуйте! Собор наполнен фимиамом,

Канавы — трупами, дворец — банкетным гамом,

И омерзеньем — мир.

Царите же! Народ (для вас он «чернь») душите;

Париж и Францию к лафетам привяжите

Дымящихся мортир!

7

Когда захлопнулся капкан, и смолкли стоны,

И он свои кресты, медали и шевроны

На ваш мундир кидал, —

Вы, к зною Африки привычные рубаки,

Ужель не поняли, что грязь — все эти знаки,

Что вас он запятнал?

О, лишь подумаю — и на ресницах слезы!

Солдаты! Жаль мне вас, жаль той зари, чьи розы

Уже блистали вам!

Жаль: слава навсегда для вас теперь затмилась,

Хоть не одна душа меж вами оскорбилась,

Весь этот видя срам.

Солдаты! Чтили мы ваш прежний блеск победный.

Сыны республики, сыны лачуги бедной,

Вы знали славы сон!

Но, изменив одной и оплевав другую,

Вы — слуги хищника, что пьет их кровь святую!..

Чем подкупил вас он?

За кем идете вы обманутой ватагой?

За деньги овладев, как девкой, вашей шпагой,

Он, явный всем злодей,

Авантюрист, ловкач, столь милый вашим душам,

Войдет в историю, Великим став Картушем, —

Наполеон-Пигмей!

И сабля армии, напавшей ночью с тыла,

Присягу, долг, закон и право изрубила;

И попраны пятой

Прогресс, грядущее, республика Вторая

И революция, что в мир неслась, блистая

Свободою святой,

Чтоб он, топча страну с разбитыми сердцами,

Мог над великими усесться мертвецами —

Всевластный гнусный гном —

И в мерзостных пирах, нажравшись до отвала

И человечью кровь глотая из бокала,

Икал кровавым ртом!

8

Ты видишь, господи, что армия свершила!

Поскольку честь ее безмолвней, чем могила,

И, стыд забыв, она

Вся пресмыкается, с ползучим гадом схоже;

Поскольку Франция, твой чистый факел, боже,

В крови угашена,

И совесть — в трауре и прячется, страдая;

Поскольку храм и суд, в плаще из горностая,

Обслуживая власть,

Твердят, что истина и право — лишь в успехе

И лучше сплошь в крови достичь заветной вехи,

Чем непорочно пасть;

Поскольку души все, как девки, полны гнили;

Поскольку умерли крушители бастилий

Иль канули во мрак;

Поскольку мерзости в подкупленных палатах,

Из сердца исходя, летят из губ разъятых,

Как будто из клоак;

Поскольку меркнет честь, покуда цезарь блещет;

Поскольку весь Париж — о, стыд! — во тьме трепещет,

Внимая женский стон;

Поскольку нет сердец — лететь к великой цели;

Поскольку старые предместья оробели

И, видно, впали в сон, —

То я молю, творец: твои вручи мне громы,

И я, хоть я ничто, смогу, судьбой влекомый,

Преступника настичь;

Взметнув суровый стих — твое, господь, орудье, —

Войду к нему, войду слугою правосудья,

В руке сжимая бич,

И, засучив рукав, как некий укротитель

Я саван с мертвецов сорву, их гневный мститель,

И в ярости святой,

В закон возмездия неколебимо веря,

Я растопчу нору — Империю — и зверя

В короне золотой!

Не смехом кончишь ты, а исступленным воем,

Преступник, негодяй, хотевший стать героем!

Хоть гнусный свой триумф и вздумал ты справлять.

Ты у меня в руках. Прими на лоб печать!

Ты стал посмешищем, добычей грязи, пыли.

Когда тебя к столбу позора пригвоздили,

Когда ошейник сжал тебя до хрипоты

И от одежд одни остались лоскуты,

Когда История клеймит тебя, злодея.

Еще смеешься ты, час от часу наглея?

Ну что ж! Ты в ярости утопишь гнев потом.

Щипцы раскалены. Я жгу тебя живьем!

Однажды, алчностью великой обуян,

Тигровой шкурою прикрылся павиан,

Был лютым тигр, а он — еще того лютее,

Как будто силу зла обрел он в той ливрее.

Зубами скрежеща, кричал он гордо: «Я

Стал королем ночей, владыкою зверья!»

Он скрылся, как бандит, в колючую трущобу,

Нагромождая страх, убийства, зверства, злобу.

Он всех кругом терзал, опустошая лес,

Как тигр, в чью шкуру он самодовольно влез.

Убийством опьянен, он в мрачной жил пещере,

И трепетали все, личине страшной веря;

И с ревом он кричал, и страшен был тот рев:

«Смотрите, сколько здесь в берлоге костяков!

Все предо мной бежит, трепещет раболепно.

Любуйтесь, звери, мной, я — тигр великолепный!»

И все попрятались, чтоб жизнь свою спасти.

Вдруг укротителя он встретил на пути.

Тот подошел, схватил и, шкуру с шарлатана

Сорвав долой, сказал: «Ты — только обезьяна!»

Итак, все худшие — пройдохи, приживалы —

У власти. Кровного нам принца недостало,

Что «божьей милостью» взошел бы на престол

И «божьей милостью» к тому же был бы зол.

Как! Жалкий шарлатан, тщеславясь справкой точной,

Что благородного отца он сын побочный,

Подонок общества, судьбы случайный плод,

Что титул свой украл, подтасовал свой род,

Бродяга дерзостный, но вместе с тем лукавый,

В Браганский древний род войдет теперь по праву;

Законной фикцией оправдан, влезет он

В семью Австрийскую и скажет: «Я Бурбон!»

Иль закричит, что он — наследник Бонапарта;

Цинично кулаки положит он на карту

И скажет: «Все — мое!» И честный род людской

Не водворит в музей той куклы восковой!

И если крикну я: «Он шарлатан бесславный!» —

Ответит эхо мне: «Он государь державный!»

Раб взбунтовавшийся и венценосный тать —

Его бы в кандалы покрепче заковать

Да на галеры, в трюм, чтоб сгнил там на работе

Принц мельхиоровый в фальшивой позолоте!

А он над Францией поднялся, весь в крови,

И «императором» его теперь зови!

Он крутит кверху ус, что стрелкою отточен.

И как ему никто не надает пощечин,

Не даст ногой пинка и из дворца Сен-Клу

Не выметет метлой, запачкав ту метлу!

Нет, сотни простаков стоят в молчанье строгом.

«Потише! — говорят. — Свершилось, стал он богом!

Голосовали мы. То был народа глас».

Да, понял я — позор сошел тогда на нас.

Но кто ж голосовал? Кто возле урны, ловкий,

Все видел, словно днем, в ночной баллотировке?

Как те бесстыдные произошли дела?

И где же был закон, свобода где была?

Каков подлог!

Толпа скотиною бездушной

Бредет, пономарю и стражнику послушна.

Народ, ты видишь ли, как жадно, чтоб пожрать

Твой дом, твой сад, леса, поля, за пядью пядь,

Люцерну для скота и яблоки для сидра, —

Все шире с каждым днем пасть разевает гидра?

О люди, век дрожа над сеном и зерном,

Вы сами сделали их вашим божеством!

За деньги куплены и ваша честь и вера,

И вас на выборы с усмешкой тащат мэры.

В руках у старосты церковные дела;

Пройдоха поп вопит: «Диаволу хвала!»

Глупец готов вспылить, как вспыхивает спичка;

Обвешивать вошло у торгашей в привычку…

А государственных собрание мужей!

Не видят, филины, что делает злодей!

Трибуна и печать для них — простые фразы.

Фат светлого ума боится, как заразы,

Хоть заразиться он не может нипочем.

Обедню, оргии и бога — все гуртом

Валят в один котел поклонники Вольтера

И то берутся вдруг за охраненье веры,

То милую свою за талию берут.

Добряк склоняется восторженно под кнут.

У виселиц стоят свидетели немые.

Маклак прижмет одних, его ж прижмут другие.

Солдаты старые, разившие как львы,

Превращены теперь в дворняжек. О, все вы,

В душе подобные панурговым баранам,

Вы восторгаетесь Картушем-шарлатаном!

Сутяги грязные, мещане, по домам

Засевшие своим, ужели мнится вам,

Что вы и есть народ и получили право

Нам господина дать? О, жалкая орава!

Но нет, до этих прав святых не досягнет

Ни Франция сама, ни Франции народ.

Узнайте ж: истина не разлетится пылью!

Свобода — не тряпье, источенное гнилью,

Не у старьевщика висящий старый хлам,

И если в западню народ попался сам,

То право высшее, стремясь к священной цели,

В сердцах избранников живет как в цитадели.

Кто сможет деспоту ответить напрямик,

Тот будет навсегда прославлен и велик.

Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи,

В болоте мерзостном, в грязи, благоговея

Пред этой падалью, одетою в багрец!

Но верным истине останется борец.

В падении других я не приму участья.

Я честен. У меня не вырвет самовластье

Свободы, и любви, и голубых высот.

«Пускай ослепнет мир — зари он не убьет.

Кругом рабы, но я свободен между ними», —

Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме,

Нет поражения, раз кто-то на ногах.

Кровь наших прадедов, кипящая в сынах,

Великой Франции история и право,

Вся нация моя со всей своею славой

В том воплотится вновь, кто не сдался врагам.

Так столп единственный поддерживает храм.

Так родина моя жива в бойце едином,

Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!

О небо! Он блистал когда-то, луч свободы;

Летел великих войн, все потряся народы,

Неслыханный циклон;

На картах засверкал Маренго знак кровавый,

И Тацит бы ослеп, глядя на пламень славы

Твоей, Наполеон!

Да, были эти дни — фримеры, прериали, —

Когда все чудища, все гидры погибали

Под метким топором;

Когда стал пеплом трон, Бастилия — руиной,

Когда над каждою великою вершиной

Великий грянул гром.

Да, видели отцы, как в океан столетий,

В морях Республики, год Девяносто Третий

Левиафаном плыл;

Да, исполины шли — бесстрашны, гневны, грубы —

И богу самому, рыча, казали зубы,

Едва он их корил.

Да, Мирабо, Дантон, Сен-Жюст — сыны вселенной!

Теперь же выкидыш плюгавый и презренный

Над нами вознесен;

Теперь же Франция на представленье это

Глядит, где в капельке воды со спирохетой

Воюет вибрион!

Позор! Теперь одно волнует всех в Париже:

Морни или Мопа стоит к престолу ближе?

Кто победит кого?

Порядок оба ведь спасали. Кто ж сильнее?

Кто покорит дворец? За этого — лакеи,

А девки — за того.

Когда в тюрьму к Абд-эль-Кадеру

Шут узкоглазый был введен

(Кого Тролон, забывший меру,

Именовал «Наполеон»);

Когда со свитою лакейской,

В окошке застя неба синь,

Зверь из берлоги Елисейской

Предстал пред хищником пустынь, —

Тот, в рощах пальмовых рожденный,

Султан, товарищ рыжих львов,

Свирепый, кроткий, углубленный,

Хаджи, хранитель мудрых слов;

Тот, роковой, в бурнусе белом,

Герой, что все сметал с пути,

Пьянея боем озверелым,

Чтоб ночь в молитвах провести;

Кто, на шатре раздвинув ткани

И веря в близость горних сил,

Свои, в крови засохшей, длани

Спокойно к звездам возносил;

Кто, кровью меч насытив грозный,

Мечты неясной слышал зов,

Любуясь красотою звездной

С горы отрубленных голов, —

Завидя лоб с клеймом «изменник»

И лживый взор меж тяжких век,

Тот, верный воин и священник,

Спросил: «Кто этот человек?»

Он удивлен при виде маски

В усах, — но кто-то говорит:

«Гляди: с ним ликторские связки;

Знай: это цезарь и бандит.

Ты слышишь этот плач и стоны,

Что не смолкают, что растут?

Знай: то клянут убийцу жены,

То матери его клянут.

Он овдовил, осиротил их;

Он взял всю Францию в ножи;

Теперь он трупы жрет в могилах».

И поклонился тут хаджи.

Но с тайным он глядел презреньем

На мастера кровавых игр.

Наморщив ноздри, с отвращеньем

Обнюхивал гиену тигр.

Встречал я буржуа, жрецов торговли бойкой,

Не столько стоиков, сколь выдержанных стойко,

Купоны режущих рантьеров-молодчин,

Что действуют багром у биржевых пучин.

Честнейшие дельцы! Есть и у них охрана,

Как древле медный бык античного тирана,

Божок барышников, свой золотой телец.

Вот за кого всегда голосовал делец!

Но о любой строке, что вольностью согрета,

Дымя у камелька душистой сигаретой,

Так избиратель наш исподтишка поет:

«Вот книга вредная! Кто право ей дает

Быть храброй, искренней, пока я сам так трушу?

Кто Бонапарта бьет — и мне терзает душу.

Конечно, Бонапарт — ничто! Но почему

Об этом вспоминать, — простите, не пойму.

Да, он — проныра, лжец, клятвопреступник скверный,

Пират, политикан, воришка. Это верно.

Он выслал Суд и Честь, он все права попрал,

Орлеанистов он до нитки обобрал.

Нет худшей сволочи! Но он проголосован!

Я сам голосовал — и потому ни слова!

Сатира на него — и на меня хула!

Зачем же вспоминать, что храбрость умерла?

Ведь это же намек нам, гражданам нейтральным,

Что все мы струсили перед плутом нахальным!

Да, мы в наручниках, — согласен. Но, — увы! —

На бирже паника. Или хотите вы

Другой республики, не розовой, а красной?

Нет, лучше зло пресечь, — все сразу станет ясно.

Пусть в императоры возводится подлец!

Он лучше, чем террор, он лучше, наконец,

Как говорит Ромье, чем торжество народа!

Ведь он прибежище в делах такого рода.

Ругать правительство — не значит ли, дразня,

Грубейшим образом коснуться и меня?

Слегка критиковать правительство — уместно.

Но если говорят, что избиратель честный,

Что мирный буржуа сказал из страха «да»,

Что все сплошной расчет, — нет, это клевета!

Я это, черт возьми, изменой называю!

Нет, кровь еще во мне взыграет боевая,

Пускай сторонится меня любой смельчак!

Он оскорбил меня и честный мой очаг!»

Мыслитель! Если ты, клеймящий злодеянья,

Отмстишь за истину в кровавом одеянье,

За право, за народ задушенный, — беда!

Как раз очутишься меж двух огней тогда.

Жеронт себе избрал в правители Сбогара,

И речь бесстрашная, исполненная жара,

Зовущая к борьбе, не избежит помех:

Злодейства — этого и трусости — вон тех!

1

Коль дело сделано, пора — средь угнетенья —

Устраиваться нам, обставить помещенье.

Надменный примем вид: позор проглочен весь;

Чтобы составить «двор», все будет нужно здесь,

Все, кроме совести и чести. Пусть музеи

Своих зародышей нам воскресят скорее,

Чудовищных своих уродцев, и пришлют.

Египет! Мумии понадобятся тут.

Вертепы! Жуликов побольше к нам гоните.

Фальстафа дай, Шекспир! Леса, волков пришлите!

Рабле, шли Грангузье, чудовище твое!

Дай, Гофман, дьявола! Дай ангела, Вейо!

Пусть принесут в мешке Жеронта от Скапена,

Карконту от Дюма! Бальзак пришлет Вотрена.

Бридуазона даст нам Бомарше, Вольтер —

Фрелона своего, продажности пример.

Из сада зимнего Мабиль примчит красавиц.

Лесаж уступит нам Жиль-Блаза; Свифт-лукавец —

Всю Лилипутию, с орлами точно моль.

В притон языческий нужны ханжи; позволь

Монталамбера взять, Мольер! Дай Брюскамбиля,

Скаррон! Где Скарамуш, Калло? — Ну, всех добыли!

Дрянь слита с мерзостью, и в сумрак ужас влит.

Есть для Империи все нужное, Тацит!

Где Ювенал?.. Сенат взрастет на этой скверне.

2

Гасконский лгун Дюко; Руэр, отброс Оверни;

Маклак и Шейлок — Фульд; Сибур-Искариот;

Парье; Бертран, пред кем трепещет патриот;

Бошар — палач-ханжа, кто в тюрьмы слезы льет нам;

И рядышком Барош, чье имя стало рвотным;

Холопы чванные, надменные плуты,

Умеющие гнуть на сто ладов хребты,

Мразь гордая, пред кем Домье в восторге тает,

Когда на облик форм уродливых взирает, —

Вы все, кто назван здесь, признайтесь, что творцом

Нарочно создан был ваш барин, чтоб с бичом

Царить над Францией, вернее — над Гаити.

И вы, герои клик, что денег лишь хотите;

Философы, в тисках от головы до ног;

Кутилы, только что отбывшие острог, —

Приветствуйте ж его, сей персонаж чудесный,

Правителя, что к вам слетел сквозь люк небесный

Усатым цезарем и, стаей псов храним,

Распознаёт людей, и щедр бывает к ним,

И, как природный князь, познав свою натуру,

Шлет Пуасси в сенат, Клиши — в субпрефектуру.

3

Тут практике должна теория помочь:

«Свобода, родина — слова пустые. Прочь!

Кто распластается, тот преуспеет вдвое.

В огонь трибуны все, печать и всё такое.

С дней революции у наций бред возник.

Слагатели речей и делатели книг

Погубят всё. Поэт — безумец буйный. Пусто

На небесах; мир мертв; и ни к чему искусство;

Прогресса нет. Народ? — Вздыбившийся осел.

Кулак — закон. В дугу! Дубине — ореол!

Не нужен Вашингтон. Да здравствует Аттила!»

И сотня умников все это подтвердила.

Да, пусть приходят все, чье сердце полно тьмой,

С душой косящею и совестью хромой:

Да, солнце их взошло, мессия их родился,

В декреты, в действия и в пушки воплотился;

Страна расстреляна, раздета, — спасена.

Сова Измена — здесь: плодит птенцов она.

4

Везде ничтожеством взят верх. Чтоб нашу славу,

Законы и права пожрать и на расправу

Взять колыбель детей и предков честный гроб,

Ночные хищники выходят из трущоб.

Софист и солдафон крепят свои тенета.

Радецкий — нос уткнул в зловонье эшафота;

Дьюлай, тигровый ус, Буоль, зеленый лик,

Гайнау, Бомба — все блуждают, скаля клык,

Вкруг человечества, что, связанное, рвется

И за права свои, за справедливость бьется:

От Сены до Балкан, от Тибра до Карпат

По трупам ползает тысяченогий гад.

5

Баттё и с ним Бозе, являя вкус педантский,

Богатства языка внесли в словарь гигантский;

В честь победителей его мы обновим.

Дух человеческий! Всем пакостям твоим

Исконным — имена даны по новым спискам.

Так, лицемерие, с умильным взором низким,

Теперь — Манжо: Христом торгует этот плут.

Вновь окрещен позор: его Сибур зовут.

Предательство — Мопа. Под именем Маньяна

Убийство подлое вползло в сенат нежданно.

Синоним подлости дан кличкой Ардуэн.

Ложь — Риансе: он к нам из римских прибыл стен

И запер истину в глуби ее колодца.

Отныне пошлость нам звать Монлавиль придется,

Свирепость — Карреле. А низость, например,

Давно является за подписью «Руэр».

Для проституции «принцесса» — термин прочный.

О муза, всех — в словарь! Дать хочешь образ точный

Суда продажного, что плещется в крови?

Нетрудно: Партарье-Лафоса назови!

Я кликну: «Сент-Арно!» Резня ответит: «Здесь я».

И, чтобы ужаса придать для равновесья,

В календарях, где был святой Варфоломей,

Встал Бонапарт святой — во всей красе своей.

Народ же, восхитясь, все принял, — в чем сомненья

Опасны. И Париж внимает, весь — почтенье,

Как льет сироп Сибур и как Тролон трещит.

Племянник с дядею в дифтонг единый слит,

И в наглом вензеле Берже по чьей-то воле

Бульвар Монмартрский вплел меж Лоди и Арколе.

Спартак — на каторге и при смерти лежит;

В изгнанье Фемистокл, затравлен Аристид;

Львам брошен Даниил, пророк добра и духа;

И, значит, миг настал — вскрыть миллионам брюхо!

1

Ну что ж, грабители, мздоимцы, интриганы,

Пора вам у стола полней налить стаканы.

Скорее все в кружок!

Спешите есть и пить. Уходят дни за днями.

Народ, что угнетен и одурачен вами,

Теперь у ваших ног!

Страну — всю с молотка! Вы с грабежом знакомы.

Уничтожайте же леса и водоемы, —

Пришел наживы час!

Последний жалкий грош, ликуя дни и ночи,

Тяните у крестьян, тяните у рабочих, —

Доступно все для вас.

Кутеж! Кутеж вовсю! Веселье в вашем доме.

Пусть в жалкой хижине томится на соломе

Семейство бедняка.

Отец ушел просить хоть грош во имя неба,

И тщетно ищет мать кусок сухого хлеба,

Ребенок — молока…

2

Богатство, золото даны вам без усилий…

Однажды я блуждал по подземельям Лилля,

Я видел мрачный ад.

Не люди — призраки по норам, в землю врытым,

Худые, бледные, согбенные рахитом,

Там дни свои влачат.

Отравлен воздух там, во тьме бескровны лица,

Слепцы чахоточным дают воды напиться

Из луж у них в ногах.

Ребенок в двадцать лет, старик глубокий в сорок…

Все время чувствует живущий в этих норах

Смерть у себя в костях.

Здесь нет огня, и тьма крыло свое простерла;

Дождь затопил окно; впилась рабочим в горло

Безжалостно нужда;

Здесь люди под землей, в проходах бесконечных,

Как будто грешники, блуждают в муках вечных

Под бременем труда.

«Нужда проклятая!» — муж шепчется с женою,

Старик отец поник тяжелой головою, —

Лишь ночью дочь пришла

И принесла с собой хлеб, купленный позором.

Отец ее спросить не смеет даже взором:

«Где ты его взяла?»

Здесь спит Отчаянье в своих лохмотьях мрачных,

А жизни май, всегда и нежный и прозрачный,

Здесь выглядит зимой.

Здесь девушки лицо облито мертвым светом,

И кажется весь мир в отчаянье одетым,

Придавленным землей.

В землянках чахнущим, где городские стоки,

Не виден небосвод лазурный и глубокий,

Не виден солнца свет.

Я встретил бледную, иссохшую старуху.

Она сказала мне озлобленно и глухо:

«Мне восемнадцать лет».

Здесь, ложа лишена, холодными ночами

Мать прячет малышей в отрытой ею яме,

Тоской удручена.

Здесь дети малые с улыбкой чистой, милой,

Едва увидев свет, уж встречены могилой,

Им колыбель она.

О недра Лилля, смерть здесь людям шлет угрозы!

Здесь старца дряхлого увидел я сквозь слезы,

Мутившие мне взгляд,

Безумье девушки, ребенка призрак белый

В объятьях матери, от горя поседелой.

О, Данта страшный ад!

От этих горестей — вся роскошь, деньги ваши,

О принцы! Нищета вам наполняет чаши,

Властители пиров!

Сочится ваш доход — живая кровь народа —

Со стен подземных нор, из каждой щели свода,

Из сердца бедняков.

Под страшным колесом — владычеством тирана,

Под прессом податей, давящим неустанно,

Здесь золото течет

И к вам скопляется, о властелины века,

Из-под давильни той, что мучит человека

Все сутки напролет.

Из этой темноты, из этой агонии,

Где жизнь свою влачат унылые больные,

Где без надежд сердца;

Из этих черных нор, тоскою угнетенных;

Из мира, где отцы, и матери, и жены

Томятся без конца;

Из мрака, где беда сдружилась с нищетою,

Течет к вам золото сверкающей рекою —

Мильоны вновь и вновь.

Оно для вас — дворцы, пиры, апофеозы,

О вы, чудовища, кого венчают розы,

Кто пьет чужую кровь!

3

Блаженство райское! Хозяевам — бокалы!

Оркестр уже гремит; в цветах и шелке залы,

Стол яствами покрыт.

А под ногами тьма, и нищета, и холод;

На проституцию толкает женщин голод,

И горько плачет Стыд.

Вы все, кому даны сокровища Фортуны,

Льстецы, наемники, продажные трибуны,

Епископы-лжецы,

Ад страшной нищеты, под вашим Лувром скрытый,

Болезни, голод, смерть — вот чем всегда вы сыты,

Блаженств земных жрецы!

В Сен-Клу, где свеж жасмин, где много маргариток,

Мне слышен разговор беспечных фавориток,

Веселый смех гостей;

И там, на пиршествах, где залит зал огнями,

Мне кажется, что рвут красавицы зубами

Живую плоть детей!

Что ж, смейтесь! Вы тоской предсмертной не объяты,

О император, двор, принцессы и прелаты, —

Что ж не смеяться вам?

Пускай народ в слезах, в тисках нужды голодной, —

Он должен славить вас средь ваших празднеств модных

И пиршеств по ночам!

Раскройте сундуки — ведь вам карманов мало,

Тролон, Сибур, Барош! Вам петь под звон бокала —

Иного счастья нет!

Забудьте про народ, голодный и несчастный,

Над тем, кто там, внизу, справляйте свой ужасный

Сияющий банкет!

4

Народ! Они тебя давили без пощады,

Хоть и поставил ты пред ними баррикады,

Вступил в кровавый бой.

Беспечных их ландо уже сверкают спицы,

И ты под тяжестью летящей колесницы

Вновь станешь мостовой.

Тирану — золото, тебе ж — ни крошки пищи;

Ты словно жалкий пес, над кем лишь плетка свищет,

Кого влекут во двор.

Ему — шуршащий шелк, тебе — лишь рубищ клочья,

Ему — и женщин блеск и дев невинных очи,

Тебе — один позор!

5

Нет! Муза — это суд Истории. И кто-то

Возвысит голос свой и тьмы порвет тенета,

О палачи-шуты!

И кто-то отомстит за Францию в неволе.

О, мать! Ведь есть слова, разящие до боли,

Гром с горней высоты!

Отбросы дикарей, что выросли в пещере,

Злодеи, изверги, безжалостные звери,

Грызущие народ,

Двуличные душой, жестокие сердцами,

Твердят мне: «Ты — поэт. Пари под небесами!»

Но в небе гром живет!

Могила ссылки для мятежных,

Для тех, кто ускользнул от пуль…

Принц! Пей на пиршествах безбрежных,

Лови в театрах женщин нежных

И по лесам лови косуль.

Вот Рим жжет ладан благовонный,

Вот царь тебя зовет: «Мой брат». —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Героям доблестных сражений

Изгнанье иль Алжир грозит…

Принц, лебедей полно в Компьене,

Полны аллеи свежей тени,

Полны плафоны Афродит;

Вакханка томно, в неге сонной,

Вплетает в косы виноград. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Форт чинят каторжники старый,

И цепи лижет им волна…

Ату, ату! Гремят фанфары,

Леса рожок пугает ярый,

Березы серебрит луна,

Псы — в воду, и олень смятенный

Плывет в бассейне наугад. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Отец — на каторге в Кайенне,

Сын — погибает, наг и сир…

Волк выпить подает гиене,

Фрак — митре; в громе поздравлений

С бокалом чокнулся потир;

Вблизи, в пещере потаенной

Сатиров пьяных тлеет взгляд. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Убитых тени по бульварам

Окровавлённые снуют…

Паштетами, шартрезом старым

Уставлен стол; дичь дышит паром;

Красотки за героя пьют, —

В улыбках — блеск души бездонной,

И груди привлекают взгляд. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Изгнанник, гибни в лихорадке;

Смерть, отдых дай и уврачуй…

Фарфор старинный в беспорядке;

Звон рюмок; и на губках сладкий

Порхает птичкой поцелуй;

Взгляни — с улыбкой благосклонной —

Тебе все дамы их дарят. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

Гвиана убивает все же,

Как прежде: воздух раскален…

Ложись на царственное ложе,

Где спал Луи, где спали тоже

Наполеон и Карл Бурбон.

Веселый, сладко истомленный,

Усни, пока хвалы гремят. —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

О, скорбь! Бандит, скользнув из мрака,

Зарю кинжалом в сердце бьет.

Сегодня гнусный праздник брака;

В ландо — невеста; лоском фрака

Сияет цезарь! Грянь, народ,

Эпиталамой исступленной!

Жених у Франции — пират! —

Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,

Но загремит — набат!

— Леса, холмы, трава на взгорье,

Полей благоуханный цвет…

Что за молчанье, что за горе?

— Того, кто был здесь, больше нет.

— Чей сад заглох в начале мая,

Чье глухо заперто окно,

Где твой хозяин, дом? — Не знаю.

Он далеко давным-давно.

— Что дремлешь, пес? — Развлечься нечем,

Все опустело на крыльце.

— Что плачешь, мать? — О непришедшем.

— Что плачешь, мальчик? — Об отце.

— Что, волны, в смене ежечасной

Вы в берег бьете без конца?

Откуда? — С каторги несчастной.

— Что принесли вы? — Мертвеца.

Робер! Один совет: гляди не столь наивно.

Мы люди умные. Ты все устроил дивно,

Блистательно (хоть был и щекотливый миг),

И с Калифорнией поспорит твой рудник, —

Пусть… Но когда префект, или епископ с чашей,

Иль мэр — поклонники сынка твоей мамаши,

Сюэн или Парьё, чей куплен пыл и труд,

Тебя, дыша в лицо, спасителем зовут,

И манят будущим, и, вкупе с Фульдом, с Манем,

Равняют с Цезарем тебя и с Шарлеманем,

А ты их слушаешь, как дурачок, — пойми,

Что этим ты смешон, и только, пред людьми.

Ты с сельским схож судьей, как простофиля глядя.

Такой наивностью и твой обижен дядя,

Наполеон, и я, твой крестный. Ты неправ:

Тебе ль Жокриссом быть, сперва Мандреном став?

Когда похищен трон, народ же забран в лапы,

Тогда хихикают, из-под широкой шляпы

Мигая хитрецам, — и это не в укор.

Но самого себя дурачить?.. Фу! Позор!

Пьян, сыт, богат, — живи! Ведь Франция послушна.

Будь мудрецом, кому сундук великодушно

Дал Зевс. Спеши царить и грабить. «Но к чему?

Благословенье шлет мне папа. Самому

Султану и царю — кузен я. Это ж факты!

Нетрудно быть главой империи». Дурак ты!

Надолго это все, по-твоему? Гранит?

Или ты в оперный поверил реквизит?

Париж повержен! Кем? Тобой? В какой из библий

Гиганты мощные от рук пигмея гибли?

Ты веришь, что твоя бесстыжая судьба

Ту революцию, чьи в лаврах спят гроба,

Раздавит меж зубов, смеясь такой потехе,

Как девка с улицы, грызущая орехи?

Нет, прочь из головы все эти грезы: стыд!

Верь Розе Тамизье, чей крест кровоточит,

Барошу, чья душа цветком расцвесть готова,

Верь в честность Дейца, верь в своей присяги слово, —

Прекрасно! Лишь не верь своим успехам: ложь.

Твоя присяга, Дейц, и Роза, и Барош —

Согласен — золото. Но скипетр твой — соломка,

Бог, погрузив тебя в багаж, пометил: «ломко».

Дни вроде наших — сток истории, клоака.

И там как раз накрыт, сверкающий из мрака,

Стол для таких, как вы, ликующих обжор.

Пока в других местах — нагие, на позор —

Агонизируют, в спокойствии небесном,

Сократ на площади, Христос на древе крестном,

Гус на своем костре, Колумб в своих цепях,

А человечество не смеет, всё в слезах,

Приблизиться к своим терзаемым пророкам, —

Мы видим: властвует, века смеясь над роком,

Средь вин и кушаний, под струнный перелив,

На ложах пурпурных о склепах позабыв,

В работе челюстей свирепых и тяжелых,

Ужасен, счастлив, пьян, в венцах и ореолах,

Гурт омерзительный сатрапов и владык.

Гремит их пение и хохот; гнусный лик

Венчают женщины, сплетя гирляндой розы;

Их сладострастие изобретает позы;

Псам и народу кость порой швырнув под стул,

Все стадо боровов и скопище акул —

Все принцы грязные, обжоры-камергеры,

Маркизы-брюхачи — едят и пьют без меры.

Чревоугодье здесь единственный закон,

Чей жрец Камбасерес, как был — Тримальхион.

И конституция и хартия — то грот,

Что прорубил для нас, долбя гранит, народ

В дни революции, чтобы, достигнув цели,

Доверить радостно надежной цитадели

Права, плоды побед, отнявших столько сил,

Успехи, доблесть, честь; потом он поместил

На страже тех богатств в пещере горделивой,

Как зверя красного, свободу с львиной гривой.

Народ, вернувшийся к своим простым трудам,

Выходит в поле вновь и, радуясь правам,

Почиет мирным сном на славных датах, скромный,

О татях позабыв, что рыщут ночью темной.

Однажды на заре, проснувшись, он спешит

Взглянуть на этот храм, где власть свою хранит.

Увы! Священный грот стал конурой. Не чудо ль?

Он поместил в нем льва — в ней оказался пудель.

Взошла Венера. Ночь близка.

Пора, Гармодий.

Тиран пройдет.

Уйду: озяб.

Служи свободе.

Кто ты?

Я — склеп. Решай! Казни или умри.

А я — пловучий склеп: изгнанники внутри.

Дождемся деспота.

Я зябну: ветер.

Мчу я

С собою голоса. Я разношу, кочуя,

Стенанья изгнанных — замученных, больных,

Плач тех, кто, без угла, без хлеба, без родных,

Ждет смерти — взорами ища родного края.

Встань, Немезида, встань! И отомсти, карая.

Пора. Сгустился мрак. Удобный миг лови.

Я трупами полна.

Я рдею, всё в крови:

Ручьи не раз еще убитых мне доставят.

Из мертвых каплет кровь, когда убийцу славят.

Он по земле шагнет, — я чувствую: во мне

Они шевелятся тревожно в глубине.

Я каторжник — вот цепь; ведь я злодей по сути;

Увы! Я узнику не отказал в приюте

Бежавшему: он был и добр, и слаб, и сед.

Но в сердце не коли, дашь промах: сердца нет.

Я был — закон. Я — тень. Я им убит.

Меня же

Из храма выгнал он на площадь — для продажи.

Весь воздух отнял он у неба; мчимся прочь.

Я с вами. — О страна, где воцарилась ночь,

Прощай, Эллада.

Нет! Нам деспот ваш по нраву.

Ему судья и жрец поют совместно славу;

Крик одобрения он слышит здесь и там;

И, значит, ближе он не к честным, а к ворам.

О боги, навсегда замкните речь и слово!

Доверье умерло в любой душе суровой.

Лгут люди. Солнце лжет. И небо лжет. Сильней

Задуй, полночный вихрь! Развей, развей, развей

Добро и честь! Развей; химеры нет нелепей.

Сын мой! Тебе я мать! На мне, ты видишь, цепи!

И руки я к тебе простерла из тюрьмы!

Как! Заколоть его у дома, в недрах тьмы?

Под небом гробовым, пред морем беспредельным?

Ударом поразить внезапным и смертельным

Пред Бесконечностью, в глубинах Темноты?

Такого заколоть спокойно можешь ты.

Пусть Рим разит мечом и мстит кинжалом Спарта.

Возмездья жаждая, мы все-таки с ножом

Тень Брута не пошлем теперь на Бонапарта:

Мы для грядущей тьмы бандита сбережем.

Ему отплатится, — я утверждаю это! —

За всех изгнанников, за брошенных в тюрьму,

За всех растоптанных, за всех лишенных света,

За всех трепещущих — отплатится ему!

За злодеяния всегда ответит грешный.

Оставьте ж месть в ножнах, подобную мечу,

И верьте ордерам, что бог, судья неспешный,

Вручает времени — ленивцу-палачу.

Пусть негодяй живет в своей грязи бездонной:

Любой презренный нож он кровью б осквернил.

Пусть время движется, каратель непреклонный,

Чей плащ таинственный возмездье в складках скрыл.

Раз он мерзее всех, пусть он в короне будет —

Властитель низких лбов и плоских душ. Сенат

Пускай навек престол его семье присудит,

Коль самку он найдет и наплодит ребят;

С дубьем и мессами — для тела и для духа —

Пусть императором теперь он может стать,

С поличным схваченный. Пусть церковь-потаскуха,

В его нору вползя, скользнет к нему в кровать.

Пусть млеет с ним Тролон, и пусть, для всех примером,

Сибур ему сапог целует и кадит;

Пусть он живет, тиран! Лувеля с Ласенером

Стошнило б, если бы он ими был убит!

Нет! Бросьте ваш кинжал, мечтатели, сновидцы, —

Вы, тайной сильные, суровые бойцы,

Что в час его пиров, когда вино струится,

Бредете, сжав кулак, в траве, где мертвецы!

Всегда над силой мы торжествовали черной.

Сильнее молнии холодный гнев сердец.

Не убивайте, нет! Ведь вправе столб позорный

Быть императором украшен наконец.

Остановись, Народ! Повремени, Свобода!

Нет, этот человек не должен быть убит!

Чтоб он, кем попран долг, оскорблена природа,

Повержен в прах закон и уничтожен стыд,

Чтоб он, обязанный добычею кровавой

Засаде, подкупу, железу и свинцу,

Убийца, вор и лжец растленный и лукавый,

Чьи клятвы ложные — пощечина творцу,

Чтоб он, с кем Франция позор себе стяжала,

За кем она бредет под звон своих цепей, —

Чтоб изверг получил за все удар кинжала,

Как Юлий Цезарь — в бок, иль в горло — как Помпей?

Нет! Сумрачный злодей, холодный и унылый,

Расстреливал, рубил и резал всех подряд,

Опустошив дома, он заселил могилы,

И взоры мертвецов теперь за ним следят.

Едва воссев на трон, наш император новый

Дитя лишил отца и мать лишил надежд,

По милости его в домах рыдают вдовы

И Франция черна от траурных одежд.

Для алой мантии его монаршей славы

Вам пурпуром, ткачи, не ладо красить нить:

Вот кровь, что натекла в монмартрские канавы,

Не лучше ли в нее порфиру опустить?

В Кайенну, в Африку, — но за какие вины? —

На каторгу он шлет героев прежних дней,

И капает с ножа багровой гильотины

Ему на голову кровь доблестных мужей.

Измена бледная к нему в окно стучится, —

Сообщнице своей спешит он отпереть;

Братоубийца он! Он — матереубийца!

Народ! Такой злодей не должен умереть!

О нет! Он должен жить! Пусть высшее отмщенье

Преступнику несет неотвратимый рок.

Пусть он под бременем всеобщего презренья

Влачится, голоден и наг, в пыли дорог;

Пусть острые шипы свершенных преступлений

Впиваются в него, как тысячи клинков;

Пусть, ужасом объят, бежит он от селений,

Пусть ищет логова в лесах, среди волков;

Иль пусть на каторге, бряцая кандалами,

Напрасно отзвука он ждет от скал немых;

Пусть он всегда, везде встречается с тенями,

И пусть не суждено ему встречать живых;

Пусть оттолкнет и смерть его неумолимо,

Жестокая к нему, как он ко всем жесток…

Народ, посторонись! Пусть он проходит мимо:

Печатью Каина его отметил бог!

Нет, власти не ищи; не к ней твои пути.

Коль даже призовут, — смиренно отойти

Обязан ты; твой дух объят иною сферой:

Ты скорбной мысли друг — и ей служи и веруй.

Ты понят или нет, но охраняй людей,

Как пастырь, и, как жрец, благословляй!.. В своей

Родимой Франции, в родном Париже люди

Резню затеяли, оголодав; их груди

Клокочут яростью. Зловещие, стоят

На узких улицах громады баррикад

И изрыгают смерть вслепую. Там ты нужен.

Туда спеши, туда, один и безоружен;

В ужасной той борьбе, в постыдной бойне — грудь

Подставить должен ты и душу расплеснуть:

Кричать, молить, спасать и стойких и бежавших,

Улыбку пулям слать, рыдать над прахом павших!..

Потом в Палате, став на страже боевой,

Средь кликов яростных загородить собой

Всех, на кого уже разверзла зев темница;

Врубаться в эшафот; за тот порядок биться,

Что клика наглая колеблет; за солдат,

Сбиваемых с пути; за бедняка, — он брат! —

За жителя лачуг, оставленных народу,

И за печальную и гордую свободу.

И в дни, когда везде тоска, тревога, страх,

В искусство бодрость влить, что замерло в слезах,

И ждать — чем кончится, что в небесах решится…

Твой долг — предостеречь и в думы погрузиться.

Они сидят во тьме и говорят: «Мы — суд» —

И в башни; в камеры людей безвинных шлют,

И в трюмы каторжных понтонов,

Что, мрачные как ночь, в портах стоят года,

А возле — золотом вся искрится вода,

Их черный борт мерцаньем тронув.

За то, что дал приют изгнанникам, старик

Идет на каторгу, где стон сплошной и крик.

В Кайенне, в Боне ждет расправа

Всех, кто предателю не сдался без борьбы,

Тому, кто, с наглостью взломав замок судьбы,

Народное похитил право.

Друг справедливости сражен; осуждена

На баррикаду хлеб принесшая жена,

И сына голод ждет и мука.

Честь? Сослана. Закон? В изгнанье много дней.

И «правосудие» исходит из судей,

Как из гробниц ползет гадюка.

Поскольку вы, треща о мессах и постах

И бога обокрав, что грезит в кущах рая,

Лавчонку мерзкую открыли впопыхах,

Евангелием прикрывая;

Поскольку взялся бы за палку сам Христос,

Чтоб гнать вас, торгашей; и вы, невесть откуда

Сбредясь, мадонною торгуете вразнос:

Коль с чудом — десять су, и по два су — без чуда;

Поскольку вы нести способны дикий вздор,

От коего в церквах должны трещать ступени,

И ваш прелестный стиль слепит очки и взор

Церковных старост и дуэний;

Поскольку ваш сюртук покроем с рясой схож;

Поскольку вам навоз приятней ненюфара

И стряпаете вы газету для святош,

Где Патуйе строчит по планам Эскобара;

Поскольку по утрам швейцары из дверей

Бросают в сток листки презренного журнала;

Поскольку льете вы в церковный воск свечей

Свое отравленное сало;

Поскольку образцом вы мните лишь себя;

Поскольку, наконец, душой черны и грубы,

Скуля от жалости и в барабан долбя,

Слезой скрывая грязь и вдвинув дудку в зубы,

Вы, головы глупцам старательно дуря,

Заманивая их, подлейшей ложью теша,

Сумели на камнях святого алтаря

Воздвигнуть балаган Бобеша, —

Вы вправе, мнится вам, смочив святой водой

Укрытый рясою, но вредоносный коготь,

Твердить: «Я кроток, чист, иезуит прямой;

Я бью из-за угла, меня ж прошу не трогать».

О, гады, чье перо на чердаках скрипит,

Строчит, чернила пьет, льет желчь, исходит пеной,

Царапает, плюет — и туча брызг летит,

Пятная свод небес нетленный!

Поганый ваш листок — фургон, где сплошь попы;

Но это жуликов переодетых стая,

Что проповедуют среди густой толпы,

На языке блатном меж двух молитв болтая.

Вы дух порочите — поэта честный труд,

Мечту мыслителя, волнующую души;

Когда же за уши вас оттрепать придут,

Вмиг исчезают ваши уши!

Разбрызгав клевету, плеснув отравой слов,

Вы прячетесь от глаз, хоронитесь, бежите.

У каждого свой нрав и свой привычный кров:

Сова в дупле сидит, орел парит в зените.

А вы где кроетесь? Где гнусный, ваш приют?

О боже! Мрак ночной, злодейства друг постыдный,

Вкруг вас черней чернил, и в эту тьму ползут

И к вашим льнут губам ехидны.

Драконы прессы! Тут вам вольно без конца

Нырять в грязи, куда вас гонят вкус и нравы.

Судьба, все мерзости вливая вам в сердца,

Должна и в ваш вертеп направить все канавы.

Вот список ваших дел, алтарные шуты!..

Когда ж придет к вам тот, кто не лишен отваги,

И, честь вам оказав, промолвит: «Ну, плуты!

Я здесь; беритесь-ка за шпаги!» —

Тут вопль: «Дуэль! У нас! У христиан! Нет, нет!»

И подлецы, крестясь, бубнят о божьем слове.

О, трусы! В заповедь их страх переодет,

И, отравители, они боятся крови.

Ну что ж, дубинка есть — из свежего дубка;

Боюсь, булыжники ваш нос пересчитает;

Ведь, — знайте, жулики, — сбежавших от клинка

Обычно палка настигает.

Вы Сену, Тахо, Рейн в плен взяли; ум людской

Сумели вы смутить, предав пустой надежде;

Еврейских маклаков пред вами молкнет рой;

Иуды нет в живых, но жив Тартюф, как прежде.

Сам Яго — пустослов, коль рядом ваш Базиль;

Вы библию червям голодным предаете;

Но лишь убежища попросят ложь и гниль, —

Сердца вы настежь распахнете.

Вы оскорбляете у честных горечь дум;

Но костюмерная зато у вас богата;

В ней, куртку сняв, порок найдет любой костюм:

К вам Ласенер войдет, а выйдет Контрафатто.

Вы в души лезете, чтобы залезть в карман;

Кто примет вас, тому не жить с беспечным сердцем;

Вас гнать вы нудите — и каждый шарлатан

Потом наряжен страстотерпцем.

Вы в храме божием свой обрели буфет.

Со всеми вы дружны, кто в мире множит муки;

И в умывальнике находят крови след,

Когда вам изредка случится вымыть руки.

Не будь вы книжники, стать палачами б вам.

Для вас прекрасен меч; и что святее дыбы?

Чудовища! Ваш гимн хвалу поет кострам,

И светоч вы лишь в них нашли бы.

Не восемнадцать ли веков, сместив плиту,

Христос пытается из ветхой встать могилы?

Но вы, иудино отродье, тяжесть ту

Вновь надвигаете, все напрягая силы.

Святоши! Ваш хребет — приманка для ремня.

И рок, смеясь, велит, чтобы сынов Лойолы

Бич папы исхлестал, из Франции гоня,

А из Баварии — хлыст Лолы.

Ну что же, действуйте; свой пакостный листок,

Писаки подлые, старательно ведите;

Ногтями черными скребите мозжечок;

Вопите, клевеща, кусайтесь и живите!

Господь обрек траву зубам голодных коз,

Моря — ударам бурь, гроба — червям и мухам,

Колонны Пропилей — огням закатных роз,

А ваши лица — оплеухам.

Ну, так бегите же, ищите дыр и нор,

Спасайтесь, продавцы поддельной панацеи,

Паяцы алтаря, кто, смрадный сея вздор,

Невинней евнухов и сатаны не злее!

О господи, скажи, царь неба и земли,

Где есть лжецы подлей и с худшими сердцами,

Чем те, кто вывеску свою прибить могли

Христа кровавыми гвоздями?

Был некий человек, и звался он Варроном,

Другой — Эмилием и третий — Цицероном;

И каждый был могуч, и властен, и велик;

Их, в стае ликторов, народный славил клик;

И полководцем ли, судьей ли, магистратом —

Но каждый речь держал нередко пред сенатом;

Их также видели в сумятице боев

Стремящими вперед сверкающих орлов;

Рукоплесканьями встречали их в столице.

Их больше нет в живых. По мраморной гробнице

Воздвигли каждому история и Рим.

На бюсты, важные как слава, мы глядим

В музеях и дворцах; но средь толпы случайной

Раскрытый взор их полн своей мечтой, и тайной.

И все же вправе мы, сыны иных веков,

Ничуть не осквернив победный лавр венков,

Сказать порой: Варрон был груб, с тяжелым нравом;

Эмилий промах дал; был Цицерон неправым.

Коль так относимся мы к славным мертвецам,

Как смеешь требовать, — ты, меж холопов хам,

Кто до усталости был всеми презираем, —

Чтоб я тебя не звал открыто негодяем!

С тобой учтивым будь: ведь ты же — гражданин

(Кого бы выгнали из Спарты и Афин)!

Ты всем известен был, дружок домов игорных,

Вертепов, кабаков и прочих мест позорных;

Тебя видали ведь — то где-то за углом

Во тьме, то на крыльце у входа в некий дом,

Где красный рдел фонарь, мигающий под ветром, —

С дрожащей головой, прикрытой мятым фетром.

Венчанный шут в мундир теперь облек твой стан,

Но жизнь твоя — лишь фарс, раздувшийся в роман.

Мне наплевать, — судье, мыслителю, поэту, —

Что, задушив Февраль, тебя в насмешку свету

Венчал Декабрь, — тебя, питомца грязных луж.

Идите в кабаки, спросите Ванвр, Монруж,

Спросите чердаки, лачуги и подвалы!

Все скажут вслед за мной, что этот ловкий малый

Был вором, прежде чем стяжал высокий сан.

А! Просишь быть с тобой повежливей, болван?

Но ты ж — на высоте! Весь в золоте твой ворот!

Спокоен будь. А я — свой крик промчу сквозь город:

Глядите, граждане! Себя он Брутом звал,

Подлейший иезуит. Он троны низвергал,

Теперь он любит их. Он стражем был законов,

Теперь он за успех. Итак: «Долой Бурбонов!

Ура, Империя! Палату на запор!»

Коль барин — Бонапарт, лакею враг Шамбор.

И вот — сенатор он; о, счастье и отрада!

Но этот негодяй, когда все шло как надо,

В чьем сердце «лилий» нет (он сам орал о том),

Их на своем плече увидел бы — клеймом.

Все эти господа, кому лежать в гробах,

Толпа тупая, грязь, что превратится в прах.

Да, да, они пройдут, они умрут. Пока же

Для сердца честного они что день, то гаже.

Завистливы, тая ребячий злобный нрав,

И, с бешенством свое бесплодье осознав,

Идущему вперед они кусают пятки.

Им стыдно, что их лай — лишь слабые зачатки

Рычания, и тем унижены они.

Бегут они спеша: добыча там! Гони!

Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще,

В сенат врываются, как бы в лесные чащи,

Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, —

И там, облаяв льва, у ног псаря лежат;

Но псарь для них — любой, кто встал с хлыстом у старта,

И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта!

И брызжет их слюна, летя со всех сторон,

В наказ народный, в честь, в республику, в закон,

В завет Христа, в прогресс — мечту людей святую.

Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую!

Когда мыслитель к вам задумчивый придет,

Кто лишь вчера мечтал среди иных забот,

И неожиданно, спокойно и сурово

Его правдивое внушать вам будет слово,

Разбитых пощадив, дать родине покой, —

Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой,

Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной!

Но он улыбкой лишь ответит вам надменной,

И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет,

Что ваш почет — позор, но ненависть — почет.

Святоша и зоил, он родился от шлюхи.

Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, черт

Мерзавца вылепил (бог был тогда не в духе

И допустил сей мрачный спорт).

Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды,

Скуфьи диаконов — подобие лампад;

Видок молящимся его застал однажды,

И вмиг он был в шпики — за косоглазье — взят.

Слоняясь без сапог по чердакам угарным,

Бездарность чувствуя свою и пустоту,

Он догадался вдруг пойти с листком базарным

На службу церкви и Христу.

Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом,

И с якобинцами и с грешным веком сим;

Он роскошь позволял, горя шпионским пылом,

Иезуитом быть и рыночным святым.

Пред евхаристией благочестиво млея,

Он ею торговал и, не жалея сил,

Стал под конец богат. Он кроткий дух елея

В смрад кордегардии вносил.

И — процветает! Он, хвост распустив, клевещет;

Он, — золотарь в душе, хотя святой на вид, —

В грязи купается, и этой грязью плещет,

И, видя, как бегут, «струхнули!» — говорит.

Глядите: вот он весь! Его листок зловонный

Ханжам усладою: бандиты в нем строчат;

А он кует в своей каморке потаенной

Отмычки для небесных врат.

Афиши клеит он о чудесах дежурных

И — в форме догматов — чушь порет день-деньской.

Он пьет с богатыми и после оргий бурных

Бубнит голодному: «Иди постись со мной!»

Он кутит запершись, он увещанья сыплет;

Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей;

Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет…

Как сам я видел у ханжей,

Что после выпивки, рыгая перегаром

С молитвой пополам и продавая вздор,

Пибрака строгого Пироном сменят ярым,

Смотря пред кем вести им надо разговор…

Все — гений, славу, честь — долбя своим копытом,

Чаруя страхом дур, что млеют перед ним,

Спокойно он живет в грязи — иезуитом

Простым и жуликом тройным.

Я вынужден опять (насильно стих веду я)

Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла,

О ком Матьё Моле, посмертно негодуя,

Беседует с д'Англа.

О Правосудие! Опора и ограда

Закона, власти, прав — священное «не тронь!»

Он двадцать лет к тебе при выплате оклада

Протягивал ладонь,

Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба

Твою топтала грудь солдатским каблуком,

Он, отойдя, сказал: «Что это за особа?

Я с нею незнаком!»

По воле старых клик сел в кресло «страж закона»;

Нашелся манекен, где нужен был талант;

Вполз на священный стул, что звал к себе Катона,

Пасквино, пасквилянт.

Позор! Он унижал достоинство Палаты;

Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет,

Он красноречию сбивал полет крылатый

Дубьем тупых острот.

Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно;

Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон!

С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно

Проголосует он!

Умея лишь лизать направо, грызть налево,

Он преступлению служил, слепой фигляр:

Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева,

Что нанесли удар!

Коль пожелали бы, он — от грозы спасая

Свое добро, свой пост, и жалованье с ним,

И свой колпак судьи с каймой из горностая

И с галуном тройным, —

Немедля предал бы, старался бы, трудился;

Но господами был зачеркнут в списках он:

Трус и в изменники им явно не годился;

«К чему? — сказали. — Вон!»

Власть новая ведет и грязью торг позорный,

Но и при ней, видать, он сгинет наконец —

Доитель королей, «дунайский раб» придворный,

Угрюмый, гнусный льстец!

Он предлагал себя разбойникам; но четко,

Чтоб цену сбить ему, сказали господа

(Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка,

Гляди: ведь ты седа!»

Режим убийц — и тот от подлеца дал тягу

И перед обществом в двойной позор облек,

Повесив на его последнюю присягу

Стыда последний клок.

И если в мусоре, что недоступен свету

И полон тайн, крюком ворочая гнилье,

Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, —

Он отшвырнет ее!

Живые — борются! А живы только те,

Чье сердце предано возвышенной мечте,

Кто, цель прекрасную поставив пред собою,

К вершинам доблести идут крутой тропою

И, точно факел свой, в грядущее несут

Великую любовь или священный труд!

Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,

Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это —

Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.

И вот они — живут! Других мне жаль: они

Пьянеют скукою у времени на тризне.

Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни!

Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,

Угрюмое житье без мысли и борьбы.

Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо;

Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,

Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» —

Сплошь безыменные, безликие всегда;

И бродит этот гурт, решает, судит, правит,

Гнетет; с Тиберием равно Марата славит;

В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской,

Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой.

Они — прохожие, без возраста и целей,

Без связей, без души — комки людской кудели;

Никто не знает их, им даже нет числа;

Ничтожны их слова, стремленья и дела.

Тень смутная от них ложится, вырастая;

Для них и в яркий день повсюду тьма густая:

Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь,

Они над бездною полночною сошлись.

Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый

Без мук пережитых, без путеводной думы?

Как! Двигаться вперед? К неведомому рву?

Хулить Юпитера, не веря в Егову?

Цветы, и женщину, и звезды презирая,

Стремиться к телу лишь, на душу не взирая?

В пустых усилиях пустых успехов ждать?

Не верить в небеса? О мертвых забывать?

О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны,

Будь вам жильем дворец или подвал презренный, —

Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц,

Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, —

Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю

Стать деревом, чем быть душою в вашей стае!

Мощным трепетом полон угрюмый простор.

В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор

Предавались мечтам. В этот миг засыпали,

Утомясь созерцаньем лазоревой дали,

Полной звезд, пастухи из Халдейской земли…

Водопад многоструйный мерцает вдали,

Будто шелковый плащ отливая в тумане.

Появляется утро на траурной грани,

Розоликое, с блеском жемчужных зубов.

Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов,

И драчливых синиц неустанная стая

Свищет, гомоном смутным леса наполняя.

И бараны из мрака загона спешат

И под солнцем густое руно золотят.

И сонливица, свежестью споря с росою,

Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою

Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет.

Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет,

На холмах барбарис колыхнув с ежевикой,

Возрожденье дарует природе великой,

Гнезда будит привычным сияньем своим!

С хижин в небо возносится перистый дым.

Луч стрелой золотою вонзается в рощи.

Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще,

К слову чести чувствительным сделав их слух,

Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх!

Когда виконт Фуко овернским кулаком

Красноречивого гнал Манюэля, — гром

Прошел по всей стране: народ рычал ответно;

И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна.

Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год,

И зашатался вновь Бурбонов чванный род

На троне вековом. В то черное мгновенье

Уже наметилось гигантское крушенье…

Но род, запятнанный тем взмахом кулака,

Был все ж великим. С ним мы прожили века;

Он все ж победами блистал в ряду столетий:

Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте…

А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, —

Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни,

Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей,

Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи,

И гонит право, честь, и честность, и людей —

Избранников страны, ораторов, судей,

Ученых — лучшие таланты государства.

А наш народ, стерпев злодейство и коварство,

Сто раз отхлестанный позорно по лицу,

Но плюх не ощутив, торопится к дворцу,

На люстры поглядеть, на цезаря… В столице

Он, суверен, рабом трусит за колесницей!

Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови,

Предатель с подлецом танцуют визави,

Убийство в орденах, и Кража в платье с треном,

И брюхачи — Берже с Мюратом непременным —

Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!»

Как будто бы таким народ французский стал,

Что даже в рабстве жить способен и — ликует!

Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует,

Вотирует, смеясь над урной с дном двойным…

А этот негодяй, молчальник, нелюдим,

Шакал расчетливый, голландский корсиканец,

Насытив золотом своих убийц и пьяниц,

Под балдахин взнести свое злодейство рад

И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират,

Французский свой капкан и римский, столь же низкий,

И слизывает кровь людскую с зубочистки.

Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья!

И вы, два смелые поэта, вы, друзья:

К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой!

Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой:

Ты — нетленной добротой,

Ты — презрительной улыбкой.

В той зале, где господь на низость душ глядит,

Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд,

Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, —

О Правосудие! — таил я мысль в уме,

Что вокруг тебя, во тьме,

Дюжину могил отрыли.

Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд).

За что ж? Один твердил, что Франция — приют

Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!)

Другой — пред топором, что вновь рубить готов, —

Отомстил за крест Христов,

Оскорбляя гильотину.

Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят.

И верь мне, Истина, что для меня стократ

Прекраснее, чем нимб святого благодатный,

Чем золотой престол в блистающем дворце, —

На худом твоем лице

Тень решетки казематной!

Что б в черной низости ни совершал подлец,

Клеймо неправое бог превратит в венец.

Когда страдал Христос, гоним людской враждою,

Плевок мучителя, попавший в бледный лик,

Стал на небе в тот же миг

Беззакатною звездою!

Искатель случая, бездомный человек

Вошел в харчевню «Лувр» и попросил ночлег

Себе и лошади, породистой, но чахлой.

Мольер почувствовал: Скапеном тут запахло,

Злодея Ричарда в нем угадал Шекспир.

Перекрестился гость, вошел. В харчевне пир.

Как встарь, гостиница освещена. Все та же

Скрежещет и визжит, вся в сальных пятнах, в саже,

Большая вывеска. Над Сеной есть окно.

Здесь Карл Девятый жил. И, как давным-давно,

На ржавой вывеске чернеют буквы: «…громы» —

Обломок лозунга старинного: «Погромы».

А в черном логове дым коромыслом, чад.

Хохочут, пьют, поют и кружками стучат.

В лоснящихся мехах избыток вин шипучих;

Висят окорока на потолочных крючьях.

В честь будущих удач гремит всеобщий смех.

Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!»

Тот машет факелом слепящим и зловонным.

Там кулаки в крови бьют по столу со звоном.

Все печи докрасна раскалены. Еда

Дымится. В хлопотах снуют туда-сюда

Замаранные в лоск, в передниках багровых

Низар и Риансе, два повара здоровых.

Расселись за столы Фортуль, Персиль, Пьетри,

Карлье и Шапюи, главарь их. Посмотри:

Дюко и Мань внизу две подписи поставят

И тут же паспорта подчистят и подправят.

Руэр — Радецкого, Друэн — Гайнау ждет;

И хрюкает сенат на свалке нечистот.

Тут столько свалено грехов, что и епископ

Не в силах отпустить. Всмотрись, исследуй близко,

Послушай, как стучат их дряблые сердца.

Входи без дураков, не корчи гордеца,

Жми, не робей, хвастун, одетый и обутый

Под Бонапарта! Чу! Приветствия как будто…

Там рявкнули: «Ура!» Визг, ликованье, стон.

И весь растрепанный, упившийся притон

Моргает на тебя гляделками косыми.

Вот бабы дюжие. Тебя знакомят с ними;

И весело звучит их воровская брань,

Здесь и маркиза Рвань и герцогиня Дрянь.

Пылают их глаза. Сердца их не потухли.

«Ты Регентство?» — Ну что ж, они напудрят букли.

«Ты Директория?» — Оденутся в шелка.

Хватай любую, вор. Капризничай, пока

Есть у тебя мильон! Сядь около красавиц,

На крыльях газовых порхай всю ночь, мерзавец!

Шалят Сюэн, Монжо, Тюрго и д'Агессо.

Сорока Сент-Арно мгновенно стибрит все.

И тут же троица: Рейбель в хмельном угаре,

С ним рядом Фульд — кюре, за ним Сибур — викарий.

Чтоб чествовать тебя, готово все. Очаг

Раздут и запылал на славу. И смельчак

Взамен орла сову на старый герб наляпал.

Народ, как тучный бык, повален тут же на пол

И освежеван. Кровь стрекает в гулкий таз.

И с тушей возятся, не опуская глаз,

Тролон как живодер, Маньян как главный повар.

Бычина жарится под оголтелый говор.

И точит на ремне свой длинный острый нож

Трактирщик Карреле, предчувствуя кутеж.

Дымящийся бюджет на тот же крюк насажен.

Еврейский выкормыш, ты церковью уважен.

Лойола за тебя, а Ротшильд за тобой,

Они верны тебе на каторге любой.

Пора! Подходит срок. Приличия исчезли.

Садись у камелька, плотней устройся в кресле,

Согрейся, обсушись. Харчевня заперта —

Стань королем, бандит, не бойся ни черта!

Забудь о юности, сын маленькой креолки;

Плюнь на величье, плюнь на чьи-то кривотолки!

В притоне воровском, как дальше ни верти,

Лишь пролитая кровь по-прежнему в чести;

Лишь грязь прилипшая внушает уваженье.

Мыслитель и герой, когда идут в сраженье,

Бессмертной славы блеск проносят на челе.

Ты славу сапогом расплющил на земле.

Валяй, забудь про все, чем стоит красоваться.

Под вопли карликов, под грохот их оваций

Раздуйся пузырем, Аттила-лилипут!

Жаркое на столе. Вся челядь тут как тут:

Мопа, твой верный негр; Барош, твоя собачка,

Вылизывает пол, что ты в крови запачкал.

Меж тем как ширятся трезвон, и визг, и вой, —

Там, далеко, в ночи, дорогой столбовой,

Еще таинственной, по рытвинам опасным,

Под небом сумрачным, что скоро будет ясным,

С депешей срочною, пустив коня в карьер,

Спешит Грядущее, несется наш курьер!

Кламар, погост ужасный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Кламар, погост ужасный,

Казненным отведен.

Прервал Кастень опасный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Прервал Кастень опасный,

Плиту подняв, свой сон;

Орет он, громогласный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Орет он, громогласный:

«Хочу взойти на трон!»

Картуш, от крови красный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Картуш, от крови красный,

Кричит в гробу своем:

«Мне день верните ясный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Мне день верните ясный,

Чтоб стал я королем».

Менгра же любострастный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Менгра же любострастный

Бубнит у школьных стен:

«Хочу, во мгле ненастной

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Хочу, во мгле ненастной

Влача безвинно плен,

Чтоб в переписке частной

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Чтоб в переписке частной

Звал царь меня «кузен».

Убийца первоклассный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Убийца первоклассный,

Пульман тут речь повел:

«Мандрен, мой друг всечасный,

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Мандрен, мой друг всечасный,

Хочу занять престол».

Ласнер, досель безгласный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Ласнер, досель безгласный,

Шепнул: «Хочу вдвойне».

Суффлар, взяв нож запасный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Суффлар, взяв нож запасный,

Взревел, как в страшном сне:

«Не гроб — диван атласный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Не гроб — диван атласный

Дадите в Лувре мне!»

Так: рев убийц согласный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Так рев убийц согласный

Из тьмы гробов возник.

В ответ Макер прекрасный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

В ответ Макер прекрасный:

«Что за павлиний крик?

К чему тут гнев столь страстный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

К чему тут гнев столь страстный?

Ужель мы не цари?

Ведь папа, князь всевластный

(Ты дрожишь, о Париж несчастный!),

Ведь папа, князь всевластный,

Всех нас венчал, смотри —

В лице Наполеона

(О Париж, ты не сдержишь стона!),

В лице Наполеона

По счету номер три!»

Бог карточкой игрою

Увлекся с сатаною,

Что на небо прилез.

Почем же будет карта?

Бог ставит Бонапарта,

Мастаи ставит бес.

Паршивенький аббатик,

Плюгавый принц-флегматик, —

Невзрачная игра!

Бог в картах мелко плавал,

Обоих цапнул дьявол,

Сказав: «Давно пора».

«Что ж выйдет, — рек сурово

Бог, — из добра такого?»

Черт молвил: «Туча зол».

И, скрыв улыбку лапой,

Аббата сделал папой,

А принцу дал престол.

Вы, для кого в труде отрада,

Кого благоуханье сада

И воздух горных рек влечет,

Кто бурь декабрьских избегает

И сок цветочный собирает,

Чтоб людям дать душистый мед, —

Вы вспоены росой прозрачной,

И вам, как юной новобрачной,

Все лилии приносят дань, —

Подруги солнечного лета,

Златые пчелы, дети света,

Той мантии покиньте ткань!

Воительницы, мастерицы!

Набросьтесь на того, сестрицы,

Кто эту мантию надел!

Над ним кружитесь тучей темной

И повторяйте: «Вероломный!

Ты, видно, нас не разглядел!

Будь проклят! Мы — простые пчелы;

Мы украшаем вход веселый

Лозой увенчанных лачуг,

Гостим у розовых бутонов

И иногда к устам Платонов

С восторгом приникаем вдруг.

Дурной траве — дурная слава.

Ступай туда, где Карл Кровавый!

К Тиберию, в его притон!

Не золотые вьются пчелы

У мантии твоей подола,

А стая гнусная ворон!»

Потом в обманщика, злодея

Вцепитесь, гневом пламенея,

Чтоб свет померк в его глазах!

Его гоните неотступно,

И пусть от пчел бежит, преступный,

Когда людьми владеет страх!

Спасаюсь!

Ухожу!

В изгнание иду!

К индейцам я, — хоть там убежище найду.

Я эмигрирую. Мне не пропеть рефрена,

Мне слова не сказать, как за ворот мгновенно

Багроворожие меня шпики берут.

Чернила высохли; писать — бесплодный труд!

Пожалуй, в Персии, в Монголии, в России

Побольше в нас нужды. Идемте, дорогие, —

Что люди нам теперь? Воротимся к гусям.

Пираты здесь царят, пируя; шум и гам!

Пусть! Мой в Кайенну путь: оттуда слышны стоны.

Я полечу с тобой, с тобой, с окровавлённой!

Я бодрость понесу изгнанникам в их край!

Французы! Слушайте! Что там за попугай

На вашем знамени? В какой его клоаке

Лойола подобрал, сочтя орлом во мраке?

Клюв у него в крови, — но это ваша кровь!

Я с этим не мирюсь. Лечу я в горы вновь.

Пусть короли его приветствуют в азарте, —

Я слышать не хочу об этом Бонапарте!

Льстецы-сенаторы! Лечу к родным горам!

А вы блаженствуйте в зловонье сточных ям,

Валяйтесь, гнусные, под этой твердью звездной!

Я полечу с орлом в глубины тучи грозной.

Он близок, страшный срок, и мне недолго ждать!

Коль здесь гадюкам лишь позволено кусать, —

Я цепи грызть пойду на узниках галерных.

Нам делать нечего: префектов тьма примерных.

Бежим.

Уйду и я: в сердцах лишь злость и ложь.

Уйдешь от жуликов — к святошам попадешь!

Все гибнет! Кажется, что ножницы насилья

Всем птицам в небесах подстричь готовы крылья!

Все светлое втоптал изменник в грязь и в гнусь!

О Франция! В слезах бегу!

Я остаюсь.

Орлы ваграмские! Вольтера край родной!

Свобода, право, честь присяги боевой,

Мощь, мысль и принципы!.. Со всею этой славой

Теперь расправился пигмеев рой лукавый.

В своем ничтожестве нашли они оплот;

Твердят они, поняв, что мелюзга — их род:

«Раз мы легки, — нам власть!» Их мудрость в

полном блеске!..

Но, победив, они забыли, — недовески,

Из глубины клоак вскочившие на щит, —

Что если подданный велик и знаменит,

Что если он — народ, века причастный славе,

То тем тяжеле власть, чем властелин плюгавей.

Не превратят ли нам все эти господа

Отчизну светочей в отечество стыда?

Мучительная мысль! Глубокая забота!

Глушат они в сердцах, слепою силой гнета,

Влеченья светлые, высоких дум полет.

Ах! Эти карлики, проклятый этот сброд,

Льву силясь голову склонить, за все старанья

Дождутся где-нибудь, когда-нибудь восстанья!

Лев на земле простерт; усталый, дремлет он,

Глубокой тенью стен тюремных окружен;

Не шелохнется пасть свирепая, — согласен;

Спит лапа страшная. И все же он опасен:

Он может шутникам и когти показать!

Пигмеям, думаю, не стоит с ним играть.

Тиберия найдем, Иуду и Дракона;

Ламбесса также есть — в замену Монфокона…

Куют народу цепь. Сажают под замок,

В изгнанье, в ссылку шлют того, кто мыслить мог.

Все смято. Душат всё — надежды и стремленья,

Свободу, честь, прогресс, грядущие свершенья,

Как действовал Луи Стяжатель и Сеян, —

И судьям бронзовым закон железный дан…

И — чудно! — всюду сон. Властитель рад: навеки

Лишил людей души и небу склеил веки.

О, грезы деспотов! Но время все ж идет;

Зерно растет в земле; не молкнет рокот вод.

И день придет: закон безмолвья и могилы

Развалится, приняв удар внезапной силы,

Заслон гнилых ворот как громом будет сбит —

И пламя факелов весь город озарит!

Бесследно им дано исчезнуть, как червям.

Что делать с кровью их презренной? Душу нам

Смягчает отвращенье.

Смирим же ярый гнев, и ненависть, и дрожь!

Народ! Коль веришь мне, лишь палку ты возьмешь

В великий день отмщенья.

О, что за балаган воздвиг Сулук Второй!

Маркизов пряничных, конфетных принцев рой

К убийце льнет влюбленно.

Едва ль поэзия, громя или смеясь,

Коснется подлецов: противна Данту грязь,

А кровь смутит Скаррона.

О клоуны! Душой и низостью черны,

Вы мрачным будущим, как видно, смущены:

Вы так боитесь смерти;

Вам кажется: мы здесь, в изгнанье, всё грозней

Той кожи требуем, что рядит вас в людей.

О нет, рабы, не верьте.

Камбиз — о, тот бы мог (он был в решеньях скор!),

С Бароша кожу сняв, Тролону сей ковер

Отправить благосклонно;

Но тотчас бы решил: «Он хуже! Удавить!»

И приказал бы — да! — Деланглю предложить

Подстилку из Тролона.

Камбиз был туп — и тем достоин был венца.

Но вовсе нет нужды, чтоб честные сердца,

Что никогда не знали

Измен и подлостей, законы чтя свои, —

Тигровой шкурою иль кожею судьи

Диваны обивали!

Ты скажешь, мой народ: «Все схожи тут на вид.

На руки поглядим». И каждый задрожит,

Как волк с петлей на шее.

«На этих пальцах кровь! Немедля, в кандалах,

На каторгу!» Других, лишь с грязью на руках,

Ты заклеймишь: «Лакеи!

Закон на помощь звал, хрипел и ждал конца —

И разделили вы одежды мертвеца.

Скупил по сходным ценам

Вас цезарь. Вы же торг товаром наших прав

Вели, все подлости своей души послав

Прислуживать изменам.

Вам дарят жизнь. Но прочь! Беги, судья дурной,

Со злобным пастырем; ползи во мрак ночной,

Дрожа, согнув колени.

Да не останется под небом золотым,

Под божьей синевой с лучом зари святым,

От вас хотя бы тени!

А жить — живите, что ж, коль дорога вам гниль,

И депутат Криспен и кардинал Базиль, —

Позор вам даст жилища.

А средства к жизни? Ну, вам хватит их навек,

Коль можно стыд лакать, как воду светлых рек,

И коль презренье — пища!»

Затем, народ, с тобой мы за ворот возьмем

Всех этих жуликов, и ты очистишь дом

От них твоей дубиной.

И мраморным челом, в знак нашей правоты,

Нам в парке Люксембург кивнет Ликург и ты,

Катон, с душою львиной!

Друзья! Ничтожество холопов этих ждет.

Неважно, граждане, что их стыдом сомнет

Закона плащ свинцовый;

Неважно, если вдруг прохожий, в час ночной,

Найдет в золотаре у ямы выгребной

Тролона в роли новой;

Неважно, что Руэр под мостом сыщет кров;

Что, тогу сняв, Барош, как и Делангль, готов

В переднике на рынке

Наняться за два су; что из своих канав

Вскачь прибегут они, в грязь душу обваляв,

Почистить вам ботинки!

Прогресс — незлобивый, спокойный, полный сил —

Кровопролития вовеки не творил.

Он без оружия творит и побеждает;

К мечу и топору презренье он питает:

Ведь в небе голубом предвечно пишет рок,

Что мир наш — для людей, а человек есть бог;

Ведь сила высшая всегда неощутима!

Отвергни кровь, народ! Она неудержимо

Насилью бьет в лицо, безвинна или нет;

На славу каждую неизгладимый след

Кладет она — пятном, и капля роковая

Все покрывает, все грязня и пожирая;

Она в истории — чем дальше, тем черней —

Плывет и ширится, пятная палачей.

Поймите: лучшая из всех могил — презренье.

Ведь даже те, кого казнят за преступленье,

В крови, в грязи стыда, выходят из гробов!

Тюрьма с брезгливостью замкнет в себе воров —

И всё! Но не закрыть вовек могилы темной.

Пусть это будет склеп; пускай плитой огромной

Его покроют, пусть зальют цементом свод

И скажут: «кончено», — а призрак все ж встает

И камень медленно сдвигает — и выходит.

Пусть над могилою хотя бы форт возводят,

Пусть глыбами гранит нагромоздят над ней, —

Но призрак тем сильней, чем камень тяжелей:

Сдвигается, как лист, гранитная громада.

Глядите: вот он, вот! Он вышел… Так и надо,

Чтоб он блуждал в ночи, свой саван волоча.

Ты в комнате один? Он встанет у плеча

И скажет: «Это я». Стонать он в ветре будет;

Он ночью, в дверь твою стуча, тебя разбудит…

Всех истребляющих (по праву или нет)

Сквозь ненависть мне жаль. Их вижу в смене лет,

В глуби истории, что правду ищет в тайнах:

Стремясь уничтожать соперников случайных,

Врагов, преступников, обречены они

От стаи призраков бежать в ночной тени.

Прощай, мой край!

Все грознее прибой.

Прощай, мой край

Голубой!

Прощай, мой дом, мой сад, мой рай,

Прощай, цветами полный май!

Прощай, мой край,

Луг и лес вековой,

Прощай, мой край

Голубой!

Прощай, мой край!

Все грознее прибой.

Прощай, мой край

Голубой!

Невеста нежная, прощай!

Все выше гребни пенных стай.

Прощай, мой край,

Милых девушек рой,

Прощай, мой край

Голубой!

Прощай, мой край!

Все грознее прибой.

Прощай, мой край

Голубой!

Изгнанник, взор не опускай!

Средь черных волн свой рок встречай!

Прощай, мой край!

Я душою с тобой.

Прощай, мой край

Голубой!

1

Теперь он говорит: «Империи не сладко;

Шанс на победу слаб».

Он пробует уйти с трусливою оглядкой.

Стой тут, в берлоге, раб!

«Здесь потолок трещит, — ты шепчешь, — как уйду я?

Следят за мной теперь».

Остаться? Нет! Бежать? Нет, нет!.. Глядишь, тоскуя

На балки, окна, дверь;

И пробуешь засов дрожащими руками…

Куда? Отмечен ты!

Стой! Труп закона здесь: он в той закопан яме

Под кровом темноты.

Стой! Он лежит, он там; лежит с пронзенным боком;

Тяжелою плитой

Вы придавили гроб. И ею ж ненароком

И плащ прищемлен твой.

Покуда во дворце средь музыки и блеска

Смеются, и поют,

И спорят, все забыв, — ты здесь бледнеешь резко;

Ты знаешь: призрак — тут.

Нет, не уйдешь ты! Как! Из дома преступлений

Бежать, предав друзей?

Избегнуть кары? Стать изменником измене,

Презренным даже ей?

Продать разбойника? Хоть он и всех кровавей,

Но он тебя любил.

Христу Иудой быв, ты, значит, и Варавве

Иудой стать решил?

Как? Лестницу не ты ль подставил негодяям,

Не ты ль им красть помог?

Не ты ли, — отвечай! — корыстью пожираем,

Заране сшил мешок?

В берлоге этой ложь и ненависть гнездится,

Кровь не стерев с копья.

Бежать? А право где? Ты ж — большая лисица

И злейшая змея!

2

Лишь над Италией, от По до Тибра, пики

Взметнули зыбь знамен

И стал республикой народ ее великий,

Стряхнув столетний сон;

Лишь Рим закованный воззвал к ней скорбным стоном, —

Надежде робкой вмиг

Сломал ты крылья, — ты! — вновь черным капюшоном

Окутав вечный лик!

Ты, ты вторую жизнь в Монруже, в Сент-Ашеле

Растленным школам дал —

Чтоб детские умы под саваном мертвели,

А в мыслях кляп торчал.

Ты, ты — чтоб человек был лишь скотом забитым —

Сердца детей обрек

Любовникам злодейств, развратным иезуитам,

Растлившим сам порок.

О, грудью наших жен взлелеянные дети,

О бедные! К чему ж

Вас эти бледные ловцы поймали в сети,

Ловцы невинных душ?

Увы! Та чахлая, в проказе гнусной птица,

Чей пух изъели тли,

Что в клетке их стальной, едва дыша, томится, —

Есть будущность земли!

Коль дать им действовать, то в блеске зорь другая,

Всего чрез двадцать лет,

Предстанет Франция — таращась, и мигая,

И ненавидя свет.

Ведь маги черные, что ложь законом взяли,

Умело скрыв лицо, —

Чтоб высидеть сову ужасную, украли

Орлиное яйцо!

3

Подмяв Париж, под стать кроатам и калмыкам,

Творцы небытия,

Вы торжествуете, как надлежит владыкам, —

Елеем желчь струя.

В восторге вы, что вам, кормильцам суеверий

(А им ведь нет числа!),

Дано в сердца людей пробить для ночи двери,

Чтоб в них врывалась мгла.

До оргий лакомы, вы ладан жжете пылко:

Пигмей Наполеон —

Кумир ваш… Славный век лежит в грязи! «Курилка»

Сменила Пантеон.

Вы рады… Цезарем венчали вы мгновенно,

С чем согласился Рим,

Убийцу, кто в ночи в людскую грудь колено

Вдавил, неумолим.

Ну что ж, презренные! Кадите властелину,

Внушающему страх;

Но вами бог забыт, кто может, как холстину,

Смять небеса в руках!

Чуть подождать еще — и рухнет зданье это:

Бог за себя отмстит,

И запоет страна, и розы в волнах света

Пустырь произрастит!

Чуть подождать еще — и вас не будет боле;

Да, верьте мне: вас всех!

Вы — тьмы избранники, мы — всенародной воли;

И наш раздастся смех!

Я это знаю, я! Живущий там, где, споря

С утесом, бьет волна;

Я, проводящий дни лишь в созерцанье моря,

Чья бурей грудь полна!

4

Ты ж их главою будь, как был; и в этом — кара;

Будь в распре сам с собой.

Твои плуты весь мир, что спал, не ждя удара,

Опутали петлей.

На души, дар творца, душителем искусным

Дерзнул ты посягнуть;

Ну, так дрожи и плачь, твоим же делом гнусным

Захлестнутый по грудь.

Чем ниже облака невежества нависли,

Тем гуще мгла и тьма;

И меркнет в небесах, бледнея, солнце мысли,

Священный свет ума;

И убывает день, и люди, злы, развратны,

Хладеют, точно лед, —

Позор ваш, о лжецы, растет, как в час закатный

Деревьев тень растет!

5

Да, оставайся их апостолом! Нет казней

Ужасней, чем твоя:

Предстать потомкам — всех подлей и безобразней!

Гляди же, дрожь тая!

Не скроешь, старых банд вития двуязычный,

Что, с яростью в глазах,

Всех славных мучениц ты распинал вторично

Во всех твоих речах, —

Всех: веру кроткую с пощечиною папской,

С ней истину, и с ней

Свободу бледную, и правду в петле рабской,

Посмешище судей,

И две страны — сестер, что нас вскормили обе:

Рим (слезы душат речь!)

И Францию! По ней ты, в утонченной злобе,

Дал крови Рима течь!

Душитель роковой! Историю пугая,

Предстанешь ты во тьме —

Как виселица вдруг нам предстает, нагая,

На сумрачном холме!

Ни зла, ни гордости не ведала она.

Она любила лишь — ясна, проста, бедна.

Ей хлеба на обед порою не хватало.

Имея трех детей, она себя считала

И матерью для всех, пришибленных судьбой.

Деянья черные, что мрак хранит ночной,

Подъем и спад пучин, что рвутся, пасть разинув,

Пигмеи, что подкоп ведут под исполинов, —

Все силы зла, каким порой названья нет,

Не страшны были ей. За мглою зла и бед

Светился ей творец, строитель дня иного,

И вера юною в ней воскресала снова.

Свободы факелы стремясь раздуть сильней,

Она тревожилась за женщин и детей

И шла к трудящимся, их ободряя в горе:

«Жизнь тяжела теперь, но станет лучше вскоре;

Вперед же!» И она уверенно несла

Надежду всем. Она апостольшей была

И вместе — матерью; таких нам тоже надо,

Чтоб кротче нас учить среди земного ада.

Ей самый мрачный ум доверчиво внимал;

Заботливая, шла она в любой подвал,

Где нищета жила средь голода и дрожи:

Больные, старики на их убогом ложе

И безработные с угрюмой их тоской.

Чуть при деньгах, она широкою рукой

Несла их беднякам, как бы сестра родная;

А без гроша сама, — шла, сердце отдавая.

Любовь — как солнцу блеск — была ей врождена;

Считала род людской своей семьей она

И человечеством своих детей считала.

Она прогресс, любовь и братство возглашала,

Страдающих зовя в сияющий простор!

За преступленьями такими — приговор.

Спаситель общества, и церкви, и порядка

Ее в тюрьму швырнул. Но пить ей было сладко

Желчь с губки; был ответ улыбкой тихой дан.

Пять месяцев прошло: грязь, полумрак, туман;

Тюремщики; порок, дерущий смехом глотку;

Хлеб черный, что швырком летит через решетку;

Забытость… И она добру учила зло —

И воровство и блуд внимали ей светло.

Пять месяцев… Затем солдат (не удостою

Назвать его) пришел с дилеммою такою:

«Признайте новый строй — и выйдете на свет

(От веры отступясь); не то пощады нет:

Ламбесса! Выбор — ваш». И был ответ: «Ламбесса».

Назавтра, скрежеща, железная завеса

Ворот раздвинулась; фургон вкатил на двор,

«Вот и Ламбесса…» Был спокоен светлый взор.

В тюрьме той многие томились беззаконно —

Борцы за право… Всех не втиснешь в гроб фургона,

В ячейки мерзкие не всех бойцов вместишь;

И женщин повели пешком через Париж;

Шли кучкой тесною в кольце тюремной стражи.

Вели хоть не воров и не убийц, но та же

Из полицейских уст хлестала брань по ним.

Порой прохожие, смущенные таким

Нечастым зрелищем, — что женщин гонят стадом, —

Приблизясь, пристальным их обводили взглядом;

Кривой усмешкой страж давал зевакам знак,

И расходились те, ворча: «Ах, девки! Так».

Полина ж узницам шептала: «Тверже, сестры!»

И хриплый океан, от волн и пены пестрый,

Умчал их. Труден был и долог переход;

Был черен горизонт, и ветер — точно лед;

Ни друга возле них, ни голоса в ответ им.

Они дрожали. Дождь пришлось им, неодетым,

Терпеть на палубе, не спать, встречая шквал.

«Бодрей, бодрей!» — призыв Полины им звучал, —

И плакали порой, глядя на них, матросы.

Вот берег Африки. Ужасные утесы,

Песок, пустыня, зной, и небо точно медь;

Там ни ключам не бить, ни листьям не шуметь.

Да, берег Африки, что страшен самым смелым,

Земля, где чувствуешь себя осиротелым,

Забытым родиной вдали от глаз ее.

Полина, затаив отчаянье свое,

Твердила плачущим: «Приехали! Бодрее!»

И плакала потом — одна, с тоской своею.

Где трое маленьких? О, мука свыше сил!..

Несчастной матери тюремщик предложил

Однажды — в крепости с подземным казематом:

«На волю хочется, домой, к своим ребятам?

Просите милости у принца». Но, тверда,

Страдалица ему сказала: «Никогда!

Я мертвой к ним вернусь». И, мстя душевной силе,

Всю злобу палачи на женщину излили!..

О, тюрьмы Африки! Нам вскрыл их Рибейроль:

Ад, для которого и слов не сыщет боль!

И женщину и мать, бессильную, больную,

Швырнули в этот ад, в пещеру гробовую!

Кровать походная, зной, холод, сухари,

Днем солнце, ночью зуд: москиты до зари,

Замки, сверхсильный труд, обиды, оскорбленья, —

Ничем не смять ее! Твердит она: «Терпенье!

Сократ ведь и Христос — терпели». Ей пришлось

По той скупой земле мотаться вдоль и вкось;

Хоть небо знойное дышать ей не давало,

Как будто каторжник, она пешком шагала.

Озноб ее трепал; худа, бледна, мрачна,

В солому сгнившую валилась спать она,

К забитой Франции взывая в час полночный.

Потом ее в подвал швырнули одиночный.

Болезнь ей грызла жизнь, но в душу мощь лила.

Суровая, она твердила: «В царстве зла,

Лакейства, трусости — какой пример народу,

Коль женщина умрет за право и свободу!»

Услышав хрип ее, держать боясь ответ,

Струхнули палачи (не устыдились, нет!).

Декабрьский властелин ей сократил изгнанье:

«Пусть возвращается — тут испустить дыханье».

Сознанья не было; ум светлый изнемог.

В Лионе смертный час настал. Ее зрачок

Погас и потускнел — как ночь, когда без силы

Дотлеют факелы. Неспешно тень могилы

Холодной пеленой легла на бледный лик.

К ней старший сын тогда, чтобы в последний миг

Поймать хоть вздох ее, хоть взор ее беззвездный,

Примчался… Бедная! Он прибыл слишком поздно.

Она была мертва: убита сменой мук;

Мертва — не ведая, что Франция вокруг,

Что небо родины над нею — в теплом свете;

Мертва — предсмертный бред заполнив криком: «Дети!»

И гроб ее никто не смел почтить слезой

На погребении.

Теперь, прелаты, в строй!

Сверкайте митрами в церковной тьме, ликуйте

И славословием в лицо господне плюйте!

Злодейство худшее из всех, что мы творим, —

В оковы Францию швырнуть и с нею Рим;

Еще: в любом краю, насилуя природу,

Взять душу каждого и общую свободу;

Предстать пред курией священною с мечом;

В его святилище закон пронзить клинком

И заковать народ, обрекши на страданья.

Бог не сведет очей с такого злодеянья.

Лишь дело свершено, — конец, пощады нет!

И Кара, не спеша, в глуби небес и лет

В путь собирается, с холодными глазами,

Неся подмышкой бич, усаженный гвоздями.

1

Шел снег. Стал гибелью недавний путь победный.

Впервые голову орел понурил медный.

Рок! Император брел и грезил наяву,

Покинув позади горящую Москву.

Шел снег. Зима на мир обрушилась лавиной:

Равнина белая за белою равниной.

Ни командиров там не видно, ни знамен.

Уже ни центра нет, ни флангов, ни колонн.

Вчера лишь — армия, сегодня — стадо. В брюхо

Убитых лошадей вползали греться. Глухо

Шел снег. На брошенных биваках ледяных

Порою видели горнистов постовых,

Замерзших и немых, — в чьи каменные губы

Заиндевелые навеки вмерзли трубы.

Сквозь хлопья сыпались то бомбы, то картечь,

И, с удивлением почуяв дрожь меж плеч,

Кусая длинный ус, шли гренадеры мимо.

А снег валил, валил. Свистал неумолимо

Полярный ветр. По льду шагали день за днем —

В местах неведомых, без хлеба, босиком.

То не были бойцы, идущие походом,

То плыли призраки под черным небосводом,

Бредущая во тьме процессия теней.

И снеговой простор тянулся перед ней,

Без края, без конца, как мститель беспощадный.

А непрерывный снег, слетая с выси хладной,

Огромным саваном на армию налег,

И каждый чуял смерть и знал, что одинок.

Удастся ли кому уйти из царства ночи?

Враги — мороз и царь. И первый был жесточе.

Орудия — долой: лафеты шли в костер.

Кто лег — погиб. Толпой, вперив безумный взор,

Бежали. Снежная жрала полки утроба:

То здесь, то там рука торчала из сугроба,

Маня измученных под снеговую сень.

О, Ганнибалов рок! Аттилы судный день!

Фургоны, беглецы, носилок строй кровавый

Сшибались давкою во время переправы.

Ложились тысячи, вставало сто теней.

Когда-то армии преследовавший Ней

Спасал часы и жизнь: за ним гнались казаки.

И еженощно — в бой! Готовиться к атаке!

И тени, вновь ружье притиснув у плеча,

Смыкались, — и на них, как ястребы крича,

Наскоком яростным, безумной лавой дикой

Летели казаки, размахивая пикой!

Да, гибла армия: ее снедала ночь.

Был император там — и он не мог помочь.

Он был как мощный дуб, секире обреченный,

Гигант, со славою еще не омраченной,

Но вот Несчастие, зловещий лесоруб,

К нему приблизилось — и оскорбленный дуб,

Томимый призраком какой-то мести горней,

Топор почувствовал, врезающийся в корни.

Все гибли в свой черед — солдат и генерал;

К шатру вождя сошлись те, кто еще шагал,

С любовью тень его бессонную встречали,

Клялись его звездой, в кощунстве уличали

Судьбу, дерзнувшую на счастье посягнуть.

А он — страх ощутил, к нему заползший в грудь.

Ошеломлен бедой, воитель величавый

Взор к богу обратил. Теперь избранник славы

Дрожал; он понял вдруг, что искупает здесь

Какой-то тяжкий грех, и, потрясенный весь,

Пред легионами, не снесшими удара,

Воскликнул: «Боже сил! Ужели это — кара?»

И громом прозвучал таинственный ответ —

Из мрака тяжкого сказал незримый: «Нет».

2

О поле Ватерло! Печальная равнина!

Как в урну узкую плеснувшая пучина,

Там, где бегут твои овраги и лески,

Нагромоздила смерть угрюмые полки.

Европа — здесь, а там, там — Франция! Кровавый

Стык! Обманул господь мечту любимцев славы!

Ты дезертируешь, Победа, из рядов!

О Ватерло, — в слезах я руки грызть готов!

Последние бойцы последней битвы этой

Свое величие несли к пределам света,

На Альпы и на Рейн стремили свой удар,

И пела их душа сквозь медный вопль фанфар!

Темнело. Битва шла, упорная до бреда.

Шло наступление; была в руках победа.

К лесистому холму прижат был Веллингтон.

В трубу подзорную глядел Наполеон

На центр сражения, где, как терновник страшный,

Сплелись противники в безумной рукопашной,

На темный горизонт, на полный тайны тыл,

И вскрикнул радостно: «Груши!» То Блюхер был!

Надежда в этот раз переменила знамя.

Сраженье — с грудью грудь — росло, ревя как пламя.

Картечь английская сметала в прах каре.

Знамена рваные метались, как в костре.

И поле, полное бряцаньем, лязгом, стоном,

Казалось кратером, безумно раскаленным,

Куда вдруг рушились полки, куда подряд

Валились, точно рожь, изведавшая град,

Султаны пышные тамбурмажоров рдяных, —

И кровь горячая ключом бурлила в ранах.

Свирепая резня! Миг роковой! И вдруг

Почуял вождь, что бой стал ускользать из рук,

Что натиск ослабел. Вблизи, у косогора,

Стояла гвардия — последняя опора!

«Что ж, двинем гвардию», — сказал он. И тотчас

Согласно лязгнула сталь сабель, медь кирас;

Уланы двинулись, драгуны, кирасиры,

Колонны гренадер, шатнулись канониры,

С громами дружные, и медленно пошли,

Как встарь — под Фридландом, Ваграмом, Риволи.

И, зная, что идут на смерть, с грозой во взгляде,

Пред божеством своим прошли как на параде,

Крича: «Да здравствует наш император!» Гром

Их кликов с музыкой рванулся напролом,

И вот, презрев картечь, что била неустанно,

Строй старой гвардии вступил в жерло вулкана.

Увы! Наполеон, склонившись на эфес,

Глядел: его полки, вступая в дымный лес,

Где адским пламенем орудья грохотали,

Его дивизии, отлитые из стали,

Бесследно таяли одна вслед за другой,

Бесследно таяли, как тает воск свечной.

Шли, вскинув головы, в неколебимом строе.

Никто не отступил. Мир вечный вам, герои!

Смятенных корпусов глядела череда,

Как бьется гвардия и гибнет. И тогда

Свой безнадежный вопль метнула в дым и пламя

Гигантка Паника с безумными глазами,

Вся бледная, страша храбрейшие полки,

Знамена гордые терзая на клочки,

Огромным призраком из трепета и дыма

Над сердцем армии взвилась неудержимо!

Предстала, дикая, пред каждым рядовым,

И руки вскинула, и крикнула: «Бежим!» —

«Бежим!» — раздался крик тысячеустый. Люди,

Внезапно одичав, смешались в общей груде,

Как бы губительный по ним прошел самум.

Средь ядер, жарких жерл, вконец теряя ум,

То забиваясь в рожь, то в ров катясь со склона,

Швыряя кивера, штыки, плащи, знамена,

Под прусской саблею те воины — о стыд! —

Дрожали, плакали, бежали. Как летит

Под ярой бурею горящая солома, —

Величье армии исчезло в миг разгрома.

И поле скорбное, став достояньем лир,

Узрело бегство тех, пред кем бежал весь мир!

И сорок лет прошло, и этот край угрюмый,

Равнина Ватерло, полна зловещей думой;

Алтарь, где столько жертв снес богу человек,

Трепещет, не забыв гигантов страшный бег!

Наполеон глядел: неслись одним потоком

Солдаты, маршалы, знамена; и в жестоком

Томленье, чувствуя возврат былой тоски.

Сказал он, руки вздев: «Мертвы мои полки,

Я побежден! Моя империя разбилась!

То не возмездье ли, о господи, свершилось?»

И сквозь рыдания, рев пушек, стон и бред,

Он голос услыхал, сказавший тяжко: «Нет».

3

Он рухнул. Бог связал Европу цепью новой.

Есть в глубине морей, в просторах мглы свинцовой

Скала ужасная — обломок древних лав…

Судьба, взяв молоток и цепь и гвозди взяв,

Того, кто молнию похитил с небосклона,

На этот черный пик помчала непреклонно

И приковала там, злым смехом подстрекнув

Свирепость Англии, в него вонзившей клюв.

О, траурный закат его звезды огромной!

От утренней зари до поздней ночи темной

Сплошь — одиночество, отчаянье, тюрьма;

У двери — часовой, у горизонта — тьма.

Утесы дикие, кусты, простор безбрежный,

Порою паруса — надеждой безнадежной;

Немолчный рокот волн, немолчный ветра вой…

Прощай, пурпурный шелк палатки боевой,

Прощай, скакун, кого касался цезарь шпорой!

Где барабанный бой, внушавший дробью скорой

Страх и отчаянье простертым королям?

Где пчелы мантии? Где император сам?

Вновь Бонапартом стал Наполеон Великий.

Как будто римлянин, пронзен парфянской пикой,

Он бредит, весь в крови, пылающей Москвой.

«Стой!» — говорит ему английский часовой.

Сын — в габсбургском плену, жена — в чужих объятьях!

Сам вывалян в грязи, его топить в проклятьях

Сенат, им созданный, и ночь и день готов.

Когда умолкнет ветр, у голых берегов,

Над страшной крутизной, среди утесов черных,

Задумчив, бродит он, заложник волн упорных.

Глазами, полными огнем былых побед,

Горд и угрюм, глядит туда, в небесный свет,

И вольная мечта опять за счастьем рыщет.

О, слава! О, тщета!.. И снова ветер свищет.

Орлы, парящие в сияющей дали,

Его не узнают. Взяв циркуль, короли

Его замкнули в круг, навеки безысходный.

Он задыхается… И смерти лик холодный

Все ближе, все видней — его сквозь ночь маня,

Как утро бледное таинственного дня.

Душа дрожит листком, что в зной почуял влагу.

Однажды на кровать свою кладет он шпагу,

Ложится рядом с ней и говорит: «Мой час!»

Маренго старый плащ его покрыл до глаз.

Пред ним — Дунай и Нил; великие сраженья;

Он шепчет: «Вот оно — мое освобожденье!

Я снова победил! Мои орлы летят!»

Когда же он вокруг метнул предсмертный взгляд,

Ему мелькнула тень, прильнувшая к порогу:

То Гудзон Лоу в дом уже поставил ногу!

Гигант, раздавленный пятою королей,

Вскричал: «На этот раз предел тоске моей!

Возмездье свершено. Моих терзаний груду

Не будет множить рок!»

Раздался голос: «Буду!»

4

Событья черные глотает пасть времен.

На прах империи упал Наполеон.

Под ивой тихою его могила дремлет,

Но имени его весь мир доныне внемлет:

Тиран навек забыт, герой вовеки жив.

Поэты, королей жестоких заклеймив,

Мечту свою несут к могиле горделивой.

Вернули статую колонне сиротливой;

Подымешь голову и видишь: над тобой,

Над всем Парижем он господствует, герой,

Днем в синеве один, а ночью — в хоре звездном.

Храм Славы именем его украшен грозным!

Сей странный человек как будто опьянил

Собой историю и славой ослепил

Взор справедливости — сверканьем Аустерлица,

Маренго, Эсслинга. Как римская гробница,

Влекут к себе людей те грозные года:

Вы рукоплещете, о нации, когда

Вдруг подымается из той земли победной

То консул мраморный, то император медный!

5

Вдвойне по смерти славен воин.

Такого не было в былом.

Из гроба слышит он, спокоен,

Как говорит земля о нем.

Он слышит: «Верною победой

Все дни его озарены.

История! Покорно следуй

За этим божеством войны!

Хвала ему в тиши могильной —

Тому, кто, проблистав, исчез:

Он одолел, гордец всесильный,

Ступени первые небес!

Он слал в стремлении высоком,

Беря столицы на лету,

Бороться с непреклонным роком

Свою надменную мечту.

И каждый раз, кидаясь в схватку

Прыжком величественным, он

Являл великую загадку,

Которой бог был поражен.

Почти не человек по силам,

Упорно созерцая Рим,

Он говорил с тяжелым пылом:

«Отныне миру быть моим!»

Он жаждал — символ гордой воли,

Жрец, государь, маяк, вулкан —

Из Лувра сделать Капитолий,

В Сен-Клу создать свой Ватикан.

Он, Цезарь, кинул бы Помпею:

«Будь горд, что помогаешь мне!»

Сверкал он шпагою своею

Из туч, гремевших в вышине.

Хотел он, в ярости хотений,

Свою фантазию до дна

Излить на мир, чтоб на колени

Пред ним склонялись племена.

Хотел он слить, мечтою движим,

Мечты всех рас в единый клир,

Весь мир одушевить Парижем,

В Париже воплотить весь мир.

Подобно Киру, величавый,

Хотел он под своей рукой

Мир увидать одной державой,

Одним народом род людской;

Придать такую силу трону,

Обидные презрев слова,

Чтобы ему, Наполеону,

Завидовал Иегова!»

6

Усопший исполин конца дождался узам,

И отдал океан великий прах французам.

Уже двенадцать лет спокойно дремлет он,

Своим изгнанием и смертью освящен,

Под гордым куполом. Когда проходишь мимо,

Он представляется, лежащий недвижимо;

В венце и в мантии, расшитой роем пчел,

Под сводом гробовым себе приют нашел

Тот, для кого весь мир был тесен. Он рукою

Сжал скипетр левою и шпагу сжал другою;

У ног его орел глаза полуоткрыл.

И люди говорят: «Здесь цезарь опочил».

Вокруг огромный град катил свой гул нестройный.

Он спал двенадцать лет, доверчивый, спокойный.

7

Вдруг ночью (а в гробах конца у ночи нет)

Очнулся он. Чадил какой-то мерзкий свет;

Виденья странные вползли в его ресницы;

Постыдный смех звучал под потолком гробницы;

Весь бледный, он привстал. Видение росло.

И голос (он узнал!) пролился тяжело:

«Встань! Ватерло, Москва, скала святой Елены,

Изгнанье, короли, британский страж надменный,

Что осквернил твой одр, — последнее звено

Страданий, — всё ничто! Возмездье — вот оно!»

И голос зазвучал внезапно горче, резче,

Сарказмом напоен, иронией зловещей;

Насмешкой черною был полубог пронзен:

«Из Пантеона ты изъят, Наполеон!

Ты стащен за ноги с властительной колонны!

Гляди. Разбойники, крутясь, как рой зловонный,

Бродяги, нищие, властители канав

Тебя забрали в плен, к рукам тебя прибрав,

Нечистой лапою стопы касаясь медной.

Ты умер как звезда, что гаснет в тверди бледной,

Как Цезарь, как герой, и вот воскрес — на дне! —

Как Бонапарт, прыгун из цирка Богарне.

Ты — в их рядах; они тебя, в разгуле пьяном,

Вслух гением зовут, а про себя — болваном.

Рубакам в нужный миг, — им любо день-деньской

Своими саблями греметь по мостовой, —

Толпе, что радостно к их балагану жмется,

Они орут: «Скорей! Сейчас спектакль начнется!

Дан фарс: «Империя»! И приглашен в наш хор

Сам папа! Это что! Сам царь! И это вздор:

Царь — лишь капрал простой, а папа — вроде бонзы.

У нас получше есть! Есть дурачок из бронзы.

Он всем нам дядюшка — простак Наполеон!»

И Фульд, Маньян, Руэр, Парье-хамелеон —

Беснуются. У них — сенат из автоматов,

Из восковых фигур. Соломой казематов

Набили чучело они: то — твой орел;

Он, реявший в выси, свою судьбу обрел

Не на полях боев — на ярмарочном поле!

На троне старом нет обивки пышной боле:

Вся ими срезана. Всю Францию, — взгляни:

На их лохмотьях кровь, — ограбили они.

В кропильнице Сибур белье их моет рьяно.

Ты, лев, — их раб; их вождь — всего лишь обезьяна.

Ты имя гордое твое в постель им снес;

В теснинах Риволи дымится их навоз;

Вином твоих побед свой стыд глушат их души;

И серый твой сюртук распялен на Картуше.

Они сбирают медь в твой головной убор;

Твои знамена им — то скатерть, то ковер;

Сев за нечистый стол, они то водку дуют

С глупцом-крестьянином, то в карты с ним плутуют;

Их соучастником ты бродишь у стола:

Рукой, что некогда штандарт побед несла,

Что мчала молнию, — рукою Бонапарта! —

Вдруг передернута помеченная карта!

Ты с ними должен пить! Карлье, добряк на вид,

По-дружески тебя пинком приободрит;

Пьетри с тобой на ты; Мопа рукою грязной

По животу тебя потреплет вдруг развязно.

И знают, жулики, что день придет, когда

На них, как на тебя, обрушится беда,

И рады в честь твою распить полштофа пенной;

Льет водку Пуасси в фиал святой Елены!

Как шабаш, ночь и день везде балы гремят;

Толпа сбегается глядеть на этот ад,

Где кувыркаются, бряцая бубенцами;

Народ свистит, ревет… И ты — меж подлецами!

Да, на подмостках — ты! Куда тебя взнесло?

Гомером начинать и завершить Калло!

О, песнь последняя великой эпопеи!

Тролон и Шедетанж — паяцы и лакеи —

Теперь твои друзья средь балаганных стен,

Где, крови не отмыв, смеется в ус Мандрен,

В одежде цезаря пленяя взор народа.

Ты ж, тень державная, бьешь в барабан у входа!»

Речь смолкла страшная. Во тьме Наполеон,

Сражен отчаяньем, издал ужасный стон,

Издал крик ужаса, вздев руки… Над страдальцем

Строй мраморных Побед, показывая пальцем,

У гробовых дверей как будто ожил вдруг

И, с цоколей сойдя, с насмешкой стал вокруг

И слышал, как титан, последний стыд изведав,

С рыданьем выкрикнул: «Кто ты, о демон бредов?

Мой вечный враг, ответь, иль я сойду с ума!» —

«Я — преступление твое!» — сказала тьма.

И склеп наполнился сиянием грозящим,

Подобным пламени над господом разящим:

Два слова огненных, — как те, что увидал

Когда-то Валтасар, — сверкнули. Прочитал

Наполеон, дрожа (о, где возмездью мера?),

Что Восемнадцатым он заклеймен Брюмера.

Свершилось!.. От стыда и пушка б тут зарделась,

Что именем таким такая мразь оделась,

Что в этой славе ты нору обрел, пигмей!

Ты, спавший с девкою — с фортуною твоей,

На этот гордый пик сумел всползти по склонам!

Ты шляпу Эсслинга своим снабдил помпоном;

Ты семимильные похитил сапоги;

Вцепился ты в орла, чертившего круги, —

В Наполеона, и, в восторге замирая,

С ним гордо делишься насестом попугая!

Терситу дядей был великий Пелиад…

Так это для тебя гром наших Илиад!

Так это для тебя в сраженья мы вступали!

Так это для тебя из громоносной дали

На русские войска Мюрат летел с хлыстом!

Так это для тебя сквозь пламя напролом

Сосредоточенно шагали гренадеры!

Так, значит, мой отец, отважный, полный веры,

Кровь для тебя струил в эпической войне!

И пики для тебя сверкали в вышине,

И материк дрожал перед Аттилой новым,

И Лондон в страхе был, Москва — в дыму багровом!

Так это для тебя — чтоб ты меж девок пил

И с Маскарилями и Дейцами кутил,

А в Лувре на пирах сидел на первом месте;

Так это для тебя (с мосье Моккаром вместе)

Ноги лишился Ланн, оторванной ядром,

И головы солдат, задетые клинком,

Кровь из-под кивера струили красным соком!

Так это за тебя Ласаль погиб с Дюроком,

Ваграм и Рейхенбах отяготив бедой,

И Коленкур сражен в редуте под Москвой,

И гвардию вконец под Ватерло скосило!

Так это для тебя ветрами убелило

Нагромождения несметные костей

В глуби любых лесов, среди любых полей!..

Нахал! Склепался ты, раб и слуга порока,

Отродье случая, с великим сыном рока!

Ты свой бесстыжий лоб воткнул в его венец!

Рукою шутовской ты взял тот бич, наглец,

Что королям грозил, меняя ход столетий;

И запрягаешь ты, наклеив номер третий,

Маренго, Аустерлиц, Иену, Сен-Жан-д'Акр —

Квадригу солнца — в свой ободранный фиакр!

Те женщины, кого захватчик в ссылку шлет, —

Твои же дочери и матери, народ!

Вся их вина в одном: они тебя любили.

Париж — в крови, разбит, согбен, покорен силе —

Все видит ужасы, но сумрачно молчит.

Одна, кого ведут (кляп изо рта торчит),

Преступно крикнула: «Долой измену!»; Твердость

Зовут вторую; тех — Идея, Верность, Гордость;

Тех — Справедливость, Мысль, Свобода, Чистота…

Их гонят в Сен-Лазар (должна темница та

Быть сметена с лица земли до основанья!);

Тюрьма поглотит их, окутана в молчанье,

И снова изрыгнет, когда «свершится суд»

И бросят их в фургон, запрут и увезут.

Куда? — Забвение то знает, и могила

О том сухой траве и воронам твердила.

Одна из них была кротка, святая мать,

И в пекло Африки ее везли терзать,

И дети к ней пришли проститься. Их прогнали.

Мать это видела и, стон сдержав печали,

Сказала: «В путь!» Молил о милости народ.

В фургоне каторжном был очень узок вход,

И женщину туда, смеясь над полнотою,

Тюремный страж впихнул, дав ей тычок рукою.

Так их везут, больных, задвинув на засов,

В карете с клетками, подобием гробов,

Без света, воздуха, где каждый заключенный —

Точь-в-точь живой мертвец, в могиле пробужденный,

Их вопли слышатся с дороги — и бегут

Зеваки поглазеть, как мучениц везут.

В Тулоне, выпустив их из фургонов, в трюмах

Рассадят. И, больных, голодных и угрюмых,

Отправят за море — несчастных этих вдов,

Дав им без ложек есть бурду из котелков.

К молитве!.. Тень встает ночная…

К тебе, господь, мы взор и руки вознесли.

Знай: те, кто слезы льют, оковами бряцая, —

Всех обездоленней из бедняков земли;

Но чести больше там, где горше доля злая.

Потерпим!.. Отомстится кровь!..

О птицы, к нам домой летите;

О ветры, край наш посетите,

Где семьи плачут вновь и вновь;

О наших бедах им скажите,

Снесите им от нас любовь!

Внемли нам, боже благосклонный!

У нас одна мольба: изгнанников забудь,

Но славу родине верни порабощенной!

А мы, разбитые, пройдем свой смертный путь,

Где ледяная ночь сменяет день каленый!

Потерпим!.. и т. д.

Как в центр мишени лучник меткий,

Не зная жалости, нам солнце стрелы шлет;

Изнурены трудом, не спим в зловонной клетке;

Как мышь летучая, примчавшись из болот,

Крылом нас бьет озноб, и бред нас держит в сетке.

Потерпим!.. и т. д.

Пить хочешь? Обжигаешь губы.

Есть хочешь? Черный хлеб. Работы — не вздохнуть!

На каждый взмах кирки, долбящей камень грубый,

Смерть из земли встает: сгребет кого-нибудь,

Задушит и опять ложится, скаля зубы.

Потерпим!.. и т. д.

Но пусть! Неукротимым взором

Встречаем смену мук; нам радостны они.

Мы богу нашему хвалу возносим хором:

Он честь нам даровал страдать в такие дни,

Где не-страдание является позором.

Потерпим!.. и т. д.

Ура Республике священной!

Мир тайне вечера, объявшей небосклон!

Мир павшим стоикам в могиле их смиренной!

Мир морю мрачному, что слило в общий стон

Рыданья Африки и жалобы Кайенны!

Потерпим!.. Отомстится кровь!..

О птицы, к нам домой летите;

О ветры, край наш посетите,

Где семьи плачут вновь и вновь;

О наших бедах им скажите,

Снесите им от нас любовь!

Мы гуляли там, меж седых развалин

Башни вековой;

Доносился к нам, смутен и печален,

Говор волн глухой.

Все ж понятен был нам напев стихии,

Отзвук дальних бурь;

Звал он: «Встаньте вновь, истины святые!

Просияй, лазурь!

Мир захвачен в плен, и закон — в руинах,

Всюду звон оков;

Взвейтесь в небеса на крылах орлиных,

Мысли мудрецов!

Встаньте, возродясь, в полнозвучном хоре

Заалевших вод,

Над ночною тьмой вскиньте ваши зори,

Солнце и народ!

Вас же, — пусть летит с молнией шальною,

С громом стая гроз, —

Не сломить грозе, не свалить прибою,

Узник и утес!»

О, время дивное! О, хохот до истерик

Всех европейских стран, всех штатов двух Америк!

Утесы льют слезу! Кровь капает с икон,

Кой-как повешенных! Косят глаза мадонн!

Все монстры чудные, о ком и не слыхали,

С чистосердечием пред миром воссияли!

Вот жалуется пот, что деготь — страх смердит!

Обнюхав Шейлока, орет Иуда: «Жид!»

Мышьяк разоблачил все подлости морфина!

Взор укоризненный вперяет Мессалина

В разгульную Готон, и, значит, быть грозе,

И в подлости Дюпен изобличил Созе!

Да, здесь карманщика клеймит громила глухо,

Фальстаф уставил перст Силену прямо в брюхо,

И, на глаза спустив ресниц густую тень,

Стыдливо Ласенер бормочет: «То — Кастень!»

Я созерцаю век — и я имею право:

Страданье — мой удел, а смех — моя забава…

Найдет ли бедная старуха Клио путь,

Чтобы из этого кошмара ускользнуть?

Империю до дна я вижу как воочью,

Когда, не в силах спать, я у окошка ночью

Мечтаю, а вдали сверкает тяжело

Сквозь мглу и океан маяк у Сен-Мало…

Каким безумием весь этот бред измерить?

Да, факт: империя — я не могу поверить! —

Пятью бандитами воскрешена в полдня.

Наполеон-Титан дремал!.. О, западня!..

Прощен отечеством, он спал в покое склепа,

Когда с ножами вдруг, кроваво и свирепо,

Бандиты ринулись, — и сутки шла борьба!

Наполеон-Пигмей родился в ней. Судьба,

Слуга безжалостный святого искупленья,

В кровь палец обмакнув, метнула оскорбленье

Знаменам порванным, лохмотьям прежних слав,

Карикатурой сей могилу запятнав.

И вот — они цветут! Цветут! Окиньте взглядом!

О, срамом вздутая эпоха с голым задом!

Он царствует, фигляр, — под общий смех и глум, —

И шепчет, руку вздев: «Mentior, ergo sum».[7]

Дни, месяцы, года идут, а сей флегматик,

Порой вдруг бешеный, сей сумрачный лунатик,

Что прозван Бомбою, царит за годом год,

И преступление с ним об руку идет.

Какое зрелище! Гуляет, вздернув плечи,

Химера мерзкая с фигурой человечьей

Средь бела дня! Кишат на коже у него

Сюэнов скопища, — глядите! — Ничего:

Он шествует нагим, бесстыдным, наглым, темным,

Бароша не прикрыв хотя б листочком скромным!

Макиавелли рад он показать, смеясь,

Своей присяги труп, что им же брошен в грязь.

Он сыплет золотом. Скорей! Давайте шляпу!

Маньян подставил клюв, Тролон распялил лапу.

Все ладно! Подлецы мерзавца чтут главой!

Все чудно! Правильно! Итог всему простой:

Им церковь пленена, им опера объята;

Украл он? С нами бог! Зарезал он? Кантата!

По барину — слуга, по нравам — и закон;

Империя — сплошной блистающий притон;

Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!»

Все согласовано: и камень и оправа.

Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец!

Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец.

Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо

Столь мерзостных личин среди свистков и гама!

Где цель у общества? Кто все права поверг?

Все перевернуто изнанкою наверх.

Отброс презреннейший красуется на троне.

Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний,

Крюки нечистые направив на сенат…

Вот власть имущие, вот все они подряд,

Что в низости живут, чтоб умереть святошей:

Вот президент палат, префект, министр — под ношей

Дел государственных томящиеся… Кто

Сей побирушка, рвань, любивший Фликото,

Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный,

Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной,

И целый день строчил, немыт, но горделив,

Дух псины вымокшей вокруг распространив?

Он в государственном теперь сидит совете

За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете:

Он был бухгалтером и — жулик или вор? —

Подчистил записи. Теперь он прокурор.

Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной,

А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной

Шатался шесть недель и, на носках войдя

В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя

И все исподнее похитил из комода;

Описана ли где в сказаниях народа

Столь пламенная страсть до нижнего белья?

Вчера домашний вор, сегодня стал — судья.

Вон те, духовники всей шайки, если надо,

Из папы выдоят энциклику для стада.

Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны,

Что частным образом с самим Христом дружны;

Когда они твердят, как о своей квартире,

О храме, — я готов им верить: в этом мире

Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь,

И вовлекать святых в интимнейшую связь.

Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!..

Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней,

Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне.

Тот— плут. У этого сломали на спине

Две дюжины тростей. Взгляните на каналью:

Когда январь нас жжет как бы каленой сталью,

В опорках стоптанных и каблуков лишен,

Он мудро надевал две пары панталон,

Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали;

Теперь в сенате он — как некогда в подвале;

Об этом «некогда» я память сберегу…

То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу.

Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором.

Бежим! История наносит с хладным взором

Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой.

Один плечо потер, погладил зад другой,

И ничего! Живут. Кто может их обидеть?..

И чем? А господин, привыкший ненавидеть

Свободомыслие толпы, трибун, газет,

Совсем не жаждущий себя тащить на свет, —

Доволен может быть; успех сверх ожиданий:

Сияние двора и блеск лакейской дряни,

Казалось цезарю, мир ослепят до слез,

Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос.

Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой,

Сначала одного, потом со всею труппой.

Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ!

Свирепость лишь да грязь; а человек — погас.

То, что мы тупостью душевной называем,

Прекрасно впрок идет презренным негодяям.

Вслед сброду этому тьмы простофиль идут;

Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут.

На них любой режим любую кладь навьючит

И всякой пакости сих добряков обучит.

Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт,

Но как в седле тиран в сенате том сидит.

Там солдафон с судьей гремят одним оркестром:

Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром;

Во всех парламентах у них местечко есть;

Видавшие Мори к Сибуру могут лезть;

Им весело; они смеются трюкам старым,

Башками лысыми тряся по кулуарам;

При дяде подлые, те старики сейчас,

Во дни племянника, гнуснее во сто раз.

Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам,

Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром,

И смотрит богдыхан, приветливо смеясь,

На одряхлевшую до слабоумья мразь.

Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне.

Союз, где коршуны довольны и гусыни!

Вы, августы, в сенат вносившие порой

Проекты соуса для рыбы отварной;

Ты, с шеей лебедя, властительница Нила;

Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило;

Ты, черных деспотов германских злобный род;

Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод;

Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде;

Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий;

Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле;

Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье;

Монахи — над умом и словом бич подъятый;

Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты;

Советы Десяти; суды, где меркнет свет;

Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет;

Цари из букварей — кого боятся дети,

Князья, и герцоги, и папы всех столетий,

Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, —

Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти,

Где прекращается душевное увечье:

Растленье общества и низость человечья?..

И под напев смычков вся банда в пляс пошла!

Бал в думе городской; в сенате бал-гала.

Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги;

Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги,

И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож;

Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь;

Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены,

Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены;

Медведи Бустрапы, намордники надев,

Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф;

Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом

С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым!

В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит;

И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит

Десятилетними («злодеев» истребляют), —

И те, завшивлены, в чахотке погибают;

И матери, в слезах, на пышный глядя трон,

Не знают даже, где их мальчик погребен!

И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги,

И часто вечером наводят ужас дроги:

Влачатся медленно по грубой мостовой,

И что-то прыгает в корзине кровяной!..

О, дайте, дайте мне бежать на берег моря

И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!..

Смеется Джерси мой, свободный островок;

Стада овец в лугах; цветет веселый дрок;

Шелками белыми на скалы пена плещет;

Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет,

Взлетит горячий конь и, гриву распустив.

Под небо ржанием кидает свой призыв!

Пора вставать! Настало завтра.

Бушует полая вода.

Плевать на их картечь и ядра.

Довольно, граждане, стыда!

Рабочие, наденьте блузы!

Ведь шли на королей французы?

Был Девяноста Третий год!

Разбейте цепь, восстаньте снова?

Ты терпишь карлика дрянного,

С титаном дравшийся народ?

Встать на хозяина и челядь! Побороть их!

Бог все-таки за нас. Попы, конечно, против, —

Лишь бог для нас закон.

Все тлен и суета пред ним, и все остынет.

Пред богом, как щенок, трясется тигр в пустыне

И на море дракон.

Одним лишь веяньем он, будто стаю птичью,

Сметает всех церквей, всех идолов величье

И святость всех икон.

Вам нечем драться? Ладно! Молот

Возьмите в руки или лом!

Там камень мостовой расколот,

Сквозь стену вырублен пролом.

И с криком ярости и с криком

Надежды, в дружестве великом, —

За Францию, за наш Париж!

В последнем бешеном боренье,

Смывая с памяти презренье,

Ты свой порядок водворишь!

Иль надо приводить в пример вам роялистов?

Ведь был же их напор безумен и неистов,

Когда, куда ни глянь,

Давало мужество, пространствами владея,

Двойную мощь рукам. Не правда ли, Вандея?

Не правда ли, Бретань?

Чтоб влезть на бастион, чтоб во дворцы ворваться,

Чтоб дулам пушечным до смерти не сдаваться,

Хоть с кольями восстань!

Но если жизнь в клоаке черной

Еще продлится день иль час,

Не надо вам трубы иль горна,

Я отыщу клеймо для вас,

Трусливых и неблагодарных

Потомков предков легендарных!

Как быстро выродились вы!

Какой знобимы лихорадкой,

Как вы малы! Как это гадко,

Что кроликов рождают львы!

О Франция, к тебе, пусть спящей,

Изгнанники, взываем мы!

Есть голос у глубин гремящий,

Чтоб слышать, уши есть у тьмы.

Униженных народов гений

Тираном мужества лишен:

Он за решетку заблуждений

И предрассудков заключен.

Посажен под замок трусливо

Мыслитель смелый и герой;

Но взмахом крыл Идея живо

Разрушит крепких прутьев строй

И вновь свершит полет победный,

Как в девяносто первый год:

Порыв могучей птицы медной

Вмиг бронзу клетки разобьет.

Пусть мрак над миром лег покровом,

Струит Идея блеск лучей

И заполняет светом новым

Лазурь померкшую ночей.

Маяк, светящий одиноко,

Луч, посланный судьбой, она —

Земли лампада, что высоко

На чистом небе зажжена.

Смиряет смерть и жизнью правит,

Дает страдающим покой;

Она злодеям бездну явит,

Укажет правым путь прямой.

Когда во мгле густой, бескрайной

Она, бессонного мечта,

На горизонте, полном тайной,

Встает, спокойна и чиста, —

Рычат и ненависть, и злоба,

И фанатизм, не зная сна,

Как воет грязных псов утроба,

Едва появится луна.

Так созерцайте, о народы,

Идею! На ее челе

Уже почиет луч свободы,

Что завтра явит свет земле!

Какая мразь кругом! Величье сохранили

Лишь женщины… Цветы на стенах кровь прикрыли,

Гремят балы; пускай злодеев грязный рой

Вальсирует. Но вы, о сестры, взор живой

С презреньем шлете им, плечами пожимая;

В усмешке нежных губ — мерзавцам кара злая!

Пускай сверкает фрак расшитый и бандит

В перчатке пятерню когтистую таит,

Пусть галуны горят на треуголке гнусной, —

Смешно вам это все: весь этот блеск безвкусный

И этот новенький — уже червивый — трон.

К вам, женщины, господь был милостивым: он

Лишь чайкам легким дал бесстрашно льнуть к пучине

И вам, красавицы, предстать как героини.

Величье их теперь и дедов честь в былом —

Вот все, что есть у нас.

Проклятье! Ночь кругом;

Взор сумраки томят всё более густые!

Народ французский, да, народ-пророк, мессия,

Всечеловечьих прав бестрепетный кузнец,

Чьей наковальни гром в мир из конца в конец

Летел, чей горн блистал вулканом звездной пыли;

Народ, развеявший, как прах, зубцы бастилий,

Швырнувший в ярости, став самодержцем вдруг,

Века монархии под медный свой каблук,

Сметавший королей с их грозными полками

Одним дыханием, как дымку над полями;

Пред кем низверглись вмиг, лишь рассердился он,

И Робеспьер-гигант и великан Дантон;

Да, гордый мой народ, народ непобедимый,

Сегодня весь дрожит, как лист, грозой гонимый;

Не смеет пикнуть он, испугом обуян:

Пред ним болтун Тролон и солдафон Маньян!..

Да, это зрелище!.. Нас в кулаке сжимая,

Средь общей нищеты мильоны проедая,

Руэры и Мопа, ночных канав приплод,

Восходят; все молчат… Нас подчинивший сброд,

В Кайенне каторжной предсмертный ад устроив,

Туда, в среду убийц, высоких шлет героев;

Молчат… В понтонах бред; в ответ — хотя бы звук…

Детей гноят в тюрьме в Алжире; тишь вокруг…

Вы плачете? Ну что ж! Но умный — втайне плачет.

Палач, кровавый жнец, в своей телеге скачет

С корзиной полною; хотя бы вздох один…

А он — он царствует, Тиберий-Эдзелин;

Он, сколопендра, счел себя за скорпиона;

Он вешать, как палач хотел бы неуклонно;

В крови измазанный, прелат ему кадит;

Он, цезарь-нетопырь, хвастливо говорит

Царям: «Вот скипетр мой»; шпане: «Вот преступленье».

Он победил; обмыт, приняв благословенье,

С державою в руке, в порфиру облачен,

Войдя в историю, к ядру прикован он

И нам плюет в лицо. И правит!.. Все безгласны…

Лишь вам, о женщины, в чело волною красной

Негодование кидается и стыд,

Волнуя грудь, — и взор сквозь пленку слез горит;

Для деспота у вас презреньем налит кубок,

И коршуны дрожат под клювами голубок!

Изгнанник вдумчивый, я воздаю вам честь!

О да, вы — нежный пол, в котором воля есть

Любить и сострадать, вести борьбу святую,

Спасая Францию, спасая Ветилую.

Геройских можете вы достигать высот,

И там Шарлотта вдруг или Юдифь сверкнет.

На вашей доблести всегда налет печали:

Вы были Порцию, Корнелию нам дали,

Вы были Аррией — с улыбкой под ножом.

Ваш дух пылает тем немеркнущим огнем,

Что светит нациям, паденья мрак рассеяв,

Что вдохновляет мать героев Маккавеев,

Что Амадиса пыл в грудь Жанны д'Арк струит

И злобным деспотам на их пути грозит,

Преградой стойкою триумфам их и гневу

Святую ставя мать иль благостную деву!

И если вам порой, в видении ночном,

Архангел Михаил с пылающим мечом

Предстанет в небесах, прекрасный и крылатый,

С презренной гидрою, его стопами смятой, —

Нам как Свобода он, как Слава предстает!

Кто ж эту красоту и нежность наречет?

И сердце говорит, — и есть тому причина, —

Что ангел — женщина скорей, а не мужчина!

Безмерный океан с тобою схож, народ!

И кротким может быть и грозным облик вод;

В нем есть величие покоя и движенья;

Его смиряет луч и зыблет дуновенье;

Он — то гармония, то хриплый рев и гром;

Чудовища живут в раздолье голубом;

В нем созревает смерч; в нем тайные пучины,

Откуда и смельчак не выплыл ни единый;

На нем как щепочка любой колосс земли;

Как ты — насильников, крушит он корабли;

Как разум над тобой, над ним маяк сверкает;

Он — бог весть почему — то губит, то ласкает;

Его прибой — на слух как будто стук мечей —

Зловещим грохотом звучит во тьме ночей,

И мнится, океан, — как ты, людское море, —

Сегодня зарычав, все разворотит вскоре,

Меча на берег вал, как бы металл меча;

Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща;

Его огромный диск, его лазурь густая

Полночных звезд полны, как зеркало блистая;

В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит;

Он, расколов утес, травинку пощадит;

Как ты, к вершинам он порою пеной прянет;

Но он, — заметь, народ! — вовеки не обманет

Того, кто с берега, задумчив и пытлив,

Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел!

Я вам для варева Империю обрел;

Берите старую и новую. На мясо

Взять надо толстяка Берже и Эспинаса;

Вздувайте уголья, варите хорошо!

Вот вам Реаль, Мопа, Юллен, Маре, Фрошо;

Святой Наполеон и с ним святой Игнатий,

Фуше попорченный, Тролон, подгнивший кстати.

Откиньте Аустерлиц, прибавьте Сатори —

И, груди разметав, мешайте до зари.

Увидев, как пигмей ползет из великана,

Сумейте выпарить остатки Талейрана;

Пусть дядя вверх идет, и вниз — племянник-вор.

И что ж получится у вас в котле? — Позор!

Итак, правитель сей с когтистою рукой,

Подложный Бонапарт и цезарь накладной,

Бесспорный Богарне, да и Верхюль отчасти,

Тюремщик яростный, предавший папской власти

Республиканский Рим, чтоб распяли его,

Убийца родины и слова своего,

Ничтожный выскочка, слепой судьбы находка,

Под маской гордости прожорливая глотка,

Его высочество, ловкач средь катастроф,

Волк, на кого спустил я стаю гончих строф,

Пират и горлорез, бесстыжий, беспощадный, —

Он триумфальный день в позор окутал смрадный,

Злодейством славу смёл, поверг победу ниц,

Он у истории похитил Аустерлиц;

Бандит, он лаврами свой нож прикрыл заране;

Все им растоптаны — рабочие, крестьяне;

Он грудой мертвых тел — «мятежникам в пример» —

Заставу завалил вблизи Сите-Бержер;

Он саблей грубою рубнул свою присягу,

Убил законы он, стремление ко благу,

Честь, справедливость — все, вплоть до надежд, убил;

Он кровью Франции святою обагрил

Струи всех наших рек от Сены и до Вара;

Он Лувр себе добыл — не гроб в грязи Кламара;

Теперь он царствует, и подлая пята

Твои, о родина, расплющила уста!

Вот что им сделано! Я не приумножаю…

Когда ж разбойника и всех мерзавцев стаю

С негодованием у власти увидав

И жаждая конца насилий и расправ,

Мы кличем, ужаса полны и отвращенья:

«Вставайте, граждане! Хватай, народ, каменья!

Прочь саблю гнусную, что даже и не меч!

Пусть вновь сияет День, пусть Право держит речь!» —

То это, значит, мы, кто от ножа бежали,

От лап разбойничьих, — разбойниками стали!

То это мы зовем гражданскую резню

И тащим факелы — страну предать огню!

Так!.. Растоптать закон и властвовать террором;

Быть плутом, циником, лжецом, убийцей, вором;

Мерзавцем будучи, «я — цезарь» бормотать;

И мысль, и жизнь, и вздох давить и удушать;

Заставить пятиться Восемьдесят Девятый;

Затычкой рты заткнуть у прессы и Палаты;

Как зверя, нацию в намордник затянуть;

В казармах царствовать, в альковах нежа грудь;

В бюджете лаз пробить прохвостам восхищенным;

Обречь несчастный люд прожорливым Тролонам,

Затем, что был народ — давно до наших дней —

Добычею дворян и жертвой королей;

Дать на съеденье псам объедок этот львиный;

Себе мильоны взять с улыбкою невинной;

Всем афишировать, что в нем сидит сатрап;

Кутить в открытую в кругу распутных баб;

Героев истязать, на каторгу упрятав;

Изгнать всех честных; жить меж нравственных кастратов,

Как византийский царь средь евнухов-рабов;

Знать ремесло убийц и трюки шулеров;

Все это — о народ! — и честь и добродетель!..

А если кто-нибудь, всех мерзостей свидетель,

Изгнанник, веруя в закон, сквозь фимиам

Вдруг крикнет деспотам и верным их войскам:

«Вы — угнетение, разбой, неправосудье;

А вы — солдаты их, вы — сабли и орудья;

Земля, покорствуя, лежит у ваших ног;

Мы — пыль ничтожная, а вы — колосс и бог;

Ну что же, вступим в бой, явив свою природу:

Вы — за насилие, а мы — мы за свободу!»

И если, показав понтонов черный флот,

Изгнанник тот опять к народу воззовет:

«Французы! Страшен день бесплодных покаяний

Над прахом праведных, над памятью терзаний!..

Воскресни, Франция! Имперский гроб разбей,

Нерона-паука сорви с груди своей

Прекрасной, хоть в крови! Покинь земное лоно,

Сжимая честный меч и хартию закона!» —

И если этот крик личину со лжеца

Сорвет, и поразит пирата, и в сердца

Проникнет истиной и станет мыслью здравой,

То мы — преступники!

Ты слышишь, боже правый?

Вот что они твердят перед лицом твоим,

Провидец, для кого прозрачны мрак и дым,

Что перед вечными очами громоздится!

Как! На руках убийц и кровь еще дымится;

И не успел еще истлеть в кровавых рвах

Сраженных стариков, детей и женщин прах;

Еще в крови Париж; еще порхает в небе

Присяга ложная!.. И вот, среди отребий,

Отбросов общества, какую речь ведут!

О, ропот ярости, упрятанной под спуд!

Вот жирный выкормок, веселый и румяный,

Твердит: «Мешает спать шум этот неустанный;

Вое ладно; у купцов утроилась лихва;

На наших женщинах — цветы и кружева!» —

«К чему тут жалобы? — орет второе Некто. —

Бродя бульварами, лоща асфальт проспекта,

На бирже сотни три беру я каждый день;

Деньга рекой течет — глотай, кому не лень!

Три франка десять су гребет простой рабочий —

Ведь это ж рай! Париж кипит с утра до ночи.

А демагогов нет: их выкинули вон;

Тем лучше. Принц меня в восторг приводит: он

Умеет жить, хоть я постиг его не сразу.

Ну, выгнал он глупцов, мятежную заразу, —

Мне что? А мертвые… Мир этим дуракам!..

Пусть умные живут! В какое время нам

Дышалось так легко и были мы так сыты

От поземельного и общего кредита?

Республика еще рычит из тайных нор;

Ужасно!.. Труд, прогресс, права, свобода… Вздор!

Еще вчера я взял изрядный куш на франке.

Я в декламациях не нахожу приманки

И, правду говоря, не вижу в том забот,

Что совесть падает, коль ренты курс растет».

О, мерзостный жаргон! Им говорят и пишут!..

Ну, слушайте же все, кто счастьем так и пышут,

То, что мы скажем вам, но скажем только раз!

Да, мы, гонимые по всем путям сейчас,

Без паспорта в руках, без имени, без дома,

Да, мы, изгнанники, не знавшие надлома,

Не пожелавшие, чтобы дичал народ,

Но и отвергшие заране эшафот

И репрессалии — когда вернется право;

Мы — те, кого пока поверг Мандрен кровавый,

Мы, чтоб убить позор, свободу воскресить,

Сияньем совести все лица озарить,

Освободить мадьяр, ломбардцев, немцев, римлян,

Над всей Европою, хоть горизонт продымлен,

Вновь мать-Республику взнести как солнце прав;

Дворцы и хижины избавя от расправ,

Дать Братству расцвести, как встарь, цветком любимым,

Труд сделать правилом и правом нерушимым,

Из гроба каторги открыть страдальцам путь

И в семьи скорбные кормильцев их вернуть

И вырвать, наконец, век и народ великий

Из лап насильника и всей преступной клики, —

Чтоб этого достичь, с пылающей душой

Мы снаряжаемся в тиши и тьме ночной

И объявляем всем, что мы вполне готовы

(Страдания — ничто; заслуга — в жертве новой)

За это жизнь отдать, лишь бог прикажет нам!

Ведь лучше умереть, чем видеть этот срам;

Ведь всех попрал сапог морального урода:

У нас — нет родины, у вас — взята свобода!

Да, знайте все, кому докучен рокот гроз,

Кто, в жажде золота, по горло влез в навоз,

Что мы не предадим народ на истребленье;

Что будем призывать до смертного мгновенья

На помощь Франции, хрипящей под пятой,

Как предки делали, восстанья взрыв святой!

Мы бога вынудим ударить в мир громами!

Вот наши замыслы. Вот каковы мы сами:

Мы предпочтем, — пусть рок раздавит нас, резвясь, —

Чтоб наша кровь текла, чем прела ваша грязь.

Твердят мне: «Берегись!»; советуют серьезно:

«Нерону метя в грудь,

Таись! Нельзя идти, трубой сатиры грозной

Свой возвещая путь.

Припомни Эттенгейм; ловушек бойся; знака

Жди — хоть бы много лет.

Будь как Херея: он пришел под сенью мрака,

Один, переодет.

Лишь осторожность нас хранит от ям и петель,

Лишь тьма нас может скрыть».

Нет! Тем я жалкую оставлю добродетель,

Кто долго жаждет жить.

1

О старый Ювенал! Давай вернемся в школу;

Сойди с Олимпа вниз; дай отдохнуть престолу,

С которого века сатирой ты гремел.

Вокруг нас множество довольно странных дел;

Но стало истиной, коль верить Риансею,

Что, если дни прошли над этой кровью всею,

Прошел годок-другой, то, как ни бормочи

В могилах мертвецы, убитые в ночи, —

Убийство и грабеж не преступленье боле.

Вейо, кто дружески прильнул плечом к Лойоле,

Твердит нам, что когда желанный час настал

(Тут нашему уму едва ли ждать похвал),

И ладан в Нотр-Дам торжественно курится,

И на поповские листки подписка длится,

То ясно: отшвырнув поганый саван свой,

На гордый пантеон сменив свой гроб гнилой,

У Фульда заручась обилием кредита,

Умыто судьями, красотками завито,

В кругу апостолов, среди учеников,

Плюя в мечтателей, в поэтов-дураков,

Из коих ни один ему не внял, бедняга, —

На трон взлетело Зло, надев личину Блага.

2

Оно — порядка столп, религии оплот;

«Расцветом деловым» оно себя зовет.

В мундире маршала красуется Измена;

Перед Успехом гнут епископы колена;

Преступное в четверг — в субботу славным чтут;

У куртки-честности давящий ворот рвут;

Все сказано. Мораль давно уж в детство впала;

Честь — дура старая, затворница подвала.

О бронзовый мудрец! Нельзя ль в наш мозг тугой

Попробовать ввести новейших истин рой?

Раз в копях угольных, в трактирах, в лавках тоже,

Купив за пять, продашь за двадцать и дороже,

То, значит, западня, нам радость дав сию,

Чиста и праведна, и — не в пример бабью —

Злодейство кажется чем старше, тем прекрасней.

Ворона лебедем становится, как в басне.

Любой полезный труп нам аромат струит.

Кто про декабрьскую резню заговорит,

Когда уже нюнь? Все утонуло в травке.

Теперь вопрос не в том; теперь полны прилавки:

Шерсть, хлопок, сахар, лен — в цене. А дни летят,

Измены пакостность и вероломства смрад

С теченьем времени ослабевать способны,

А сами действия весьма в делах удобны;

Убийство ж подлое сменить умеет вмиг

Обличье призрака на херувимский лик.

3

В такие дни, когда пошла торговля шибко,

Пойми: добро вредит, а нравственность — ошибка;

Пойми: когда Сатурн веков сгущает мрак,

Нерон — в спасителях, в преступниках — Спартак.

Пусть мысль упрямая бурчит и хмурит брови

И совесть призраком встает у изголовий,

Бессильным шепотом проникнуть силясь в слух, —

Никто не слушает брюзжанья двух старух.

Камнями Сцеволу казнит Нарцисс газетный.

Пора нам свыкнуться с той лампой многоцветной,

Что под иным углом любой рисует герб, —

Так, что в Делангле вдруг нам видится Мальзерб.

Признаем, что Лебеф велик, Персиль прекрасен.

А стыд — в помойку! Там он будет неопасен.

4

Наличность наших касс — вот истина и честь.

Когда притихло все, к народу станет лезть

Лишь явный сумасброд с протестом запоздалым,

Негодование являя жестом шалым.

Кой черт! Нам надо жить и улицей дышать;

К чему настойчиво былое воскрешать?

Все, что живет, умрет: орлы — червям подобно,

И в снеге хлебный жук найдет покров надгробный;

Трясется Новый мост под натиском реки;

И локти я протер, и в дырах башмаки,

И новой шляпы фетр ужасно скоро мнется;

А истина — гляди! — сидит на дне колодца

С претензией смешной, что вечность ей дана,

Что нипочем ей дождь, что красота прочна,

Что можно без гроша владеть вселенной всею

И смерти избежать, хотя б свернули шею!..

Чушь!.. Граждане! Должны лишь фактам верить мы!

5

Все это жулики успели вбить в умы

Шпиков и шулеров, мещан и обормотов

И также — умников, что грабят идиотов.

Хохочет биржа. Курс растет, слепя глупцов;

Льет лицемерие потоки мудрых слов.

Прекрасно! Есть барыш; довольны все пройдохи!

Вот это, Ювенал, суть истины эпохи.

Какой-то пономарь средь мусора и луж

Нашел их невзначай, став подметать Монруж;

Теперь они в ходу, — товар весьма хороший, —

И, веком властвуя, лукавцы и святоши

Орут, просвещены сиянием лампад,

Что Мессалина — честь, а Жанна д'Арк — разврат.

Вот что епископы, шаманы и другие

Доказывают всем посредством стройной хрии,

А вор, мой кошелек стянувший на бегу,

Посредством А плюс Б — Барошем плюс Аргу.

6

Учитель! Есть ли тут предмет негодованья,

Причина ярости и цель для бичеванья?

Ведь взор мечтателей, таких, как мы с тобой,

Всегда манил к себе не карлик, а герой;

Я, горестный трибун, и ты, сатирик пылкий,

Лишь ввысь глядим («в эфир» — глупцы твердят

с ухмылкой);

Таков уж наш недуг. Нам неприятен вид

Мещан и подлецов. Плешь Домбидо горит,

Фульд подбородок свой топырит непреклонно, —

Но мне милей Жак Кёр, ты предпочтешь Катона;

Мы лавр отважных чтим; и мудрых ореол

Святым видением для нас навек расцвел;

Мы ослепленный взор в лазурной топим шири

И тратим жизнь, ища в сияющем эфире

Гигантов образы, мыслителей, вождей;

Глядя поверх земли, где власть ночных теней,

Мы, под раскат фанфар, далеких и могучих,

Стремленье колесниц в зажженных видим тучах

И в праздничных лучах — бег золотых квадриг.

И взор задумчивый нам ранят в этот миг

Распутниц жадных рой и жуликов кишенье.

Так. Но подумаем. Проявим снисхожденье.

Сердца презренные нам ненавистны. Что ж!

Не тронем их; пускай свою смакуют ложь!

7

Но и действительно, коль это все оставить, —

Мы вправе ли хулить инстинкт и нрав бесславить?

Не должно ли признать натуры властный зов?

И грязь найдет себе друзей, и смрад — жрецов;

В болотном городе порокам жить свободно;

Где плохо одному, другому превосходно;

Пусть подтвердит Минос, рассудит пусть Эак, —

Не правда ль: свиньям рай в зловонии клоак?

Касается ли нас, — ответь мне, едкий гений, —

И очень важно ли для наших размышлений,

Что некто, присягнув, убийство совершил,

Что Богарне престол в корыто превратил,

Что церковь вопиет бандиту «аллилуйя»,

Что плату Сент-Арно берет, сапог целуя,

Что буржуа хвалу поют ему, склонясь,

И что желудки есть, которым в пользу грязь?

Как! Франция дрожит, подточена изменой,

А мы дивуемся, в наивности блаженной,

Что желуди Парье под этим дубом жрет;

Нам странным кажется, что Сена все течет,

Нам чудом кажется Тролон с душой Скапена

И дивом, что Дюпен являет нрав Дюпена!

8

Стремленье к мерзостям от века в людях есть.

Позор привычен им, он — их очаг и честь,

Их кров, подушка их, уют постели гретой,

Широкий теплый плащ, поверх одежд надетый.

Позором каждый плут накормлен и согрет.

Так удивляться ль нам, что наш и Новый свет

Почтительно поют осанну негодяям

И что капкан воров глупцами восхваляем?

Ведь здесь природа-мать являет свой закон,

Здесь вековой инстинкт открыто воплощен.

Коль алчный аппетит найдет что-либо вкусным,

То будет каждый зверь доволен делом гнусным.

Да, преступленье — смрад и тупоумье. Так!

Но разве нет скотов — его хвалить? Во мрак

Дыра ведет? Пускай! Иль гадов нет ползучих?

Шакалов нет? И змей бесшумных и гремучих?

Как? Разве лошаки вдруг крылья обрели

И воспарили ввысь, подальше от земли?

Или осел исчез из ряда божьих тварей?

Когда на жеребце, — чье имя слава, — Дарий,

Кир, Цезарь, Ганнибал скакали без седла,

Когда крылатая победа их несла,

Пылавших радостью, по небесам багряным,

Орлы кричали им: «Вы братья и друзья нам!»

Орлы кричали им: «Вы родичи громов!»

Сегодня Ласенер — предмет восторга сов.

Ну что же, правильным все это я считаю

И совам говорю: «Спасибо, одобряю».

В зловещий их концерт и глупость включена.

Пусть, пусть! В своем листке, о Ювенал, одна

Из этих сов, — твердя с бовезскими попами,

Что очень добр Мандрен, — всех честных рвет когтями,

Героев топчет в грязь и подлецам кадит;

Все очень просто. И — боюсь я — глупый вид

У нас с тобой, когда дивимся мы со вздохом,

Что лавры заменил Вейо чертополохом.

9

Итак, что совести оставим мы людской?

Лишь лаять и рычать собакою цепной…

Война изгнанникам! И слава плутам чтимым!

Склониться мы должны перед неустранимым

И уникальный факт Империи признать,

Где Трестальон ведет, став коннетаблем, рать,

Где духовник — Менгра и где электор — Боско.

К чему нам гневаться, коль их духовный тезка,

Софист какой-нибудь, ханжа, ловкач, прелат,

Сенатор, евнух, раб, словесный акробат,

Что с фразы кубарем взлетает, как с трамплина,

Воспевший цезаря, владыку, властелина,

И кроткий дух его, и блеск его ума, —

Плюет на узников, кого сгребла тюрьма,

На сих разбойников, кого сломил Тиберий?

Пойми, что здесь талант проявлен в высшей мере,

Что Генрихам Восьмым не тот фигляр милей,

Кто им хвалы поет в ретивости своей,

А тот, кто нежит слух, терзая в клочья Мора.

Диктаторам умов надоедает скоро

Рев лести грубой, но высокомерью их

Тем лакомее звон изящных арф таких.

Да, таковы, поэт, тираны — непреложно!

Им власть и почести отрадней, если можно

Глядеть, как праведных ведут на эшафот.

Изгнанник, плачущий у грани чуждых вод,

Мудрец истерзанный и мученик хрипящий —

Приправа деспотам к их славе, столь блестящей!..

О лев классический, мой старый Ювенал!

Бокал шампанского, массикского фиал,

Дворцы и празднества средь роскоши всевластной,

Жрецов уступчивость и ласки Фрины страстной,

Цветы, овации, венки, триумфы, лесть,

Все упоения, все похоти — не счесть!

Все, что глотал Руфин, пьянили чем Сеяна —

Для тех, кто не дурак, в ком тонкий вкус гурмана,

В той чаше кажется вкуснее во сто крат,

Откуда лишь вчера цикуту пил Сократ!

С весной, вернувшейся в зеленом флореале, —

Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, —

Когда волнуются конюшня и загон,

Когда ручей лучом в алмазы превращен,

Когда с иголкою в руке вздыхает швейка,

Которую манят лужайка и аллейка

Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь,

Когда все яблони, весну встречая вновь,

Как бы напудрены — маркизы перед балом,

Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом

Твердят: «Пора!» — и мчат, спеша в кровавый бой,

Строй батарей один, строй катапульт другой, —

Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами

Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами:

Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит!

Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид;

Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, —

Лазурь, громадное сияющее око!..

И травянистый луг зовет меня к себе;

Я с жизнью примирен, я все простил судьбе;

Я говорю: «Любить — и большего не надо!»

Во мне, как и вокруг, волненье и отрада.

Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы:

Щеглы да снегири; любимцы синевы,

Вы и не знаете меня, наудалую

Порхая по ветвям сквозь зелень молодую

Со стайками друзей — чижей, синиц, зуйков,

Сверкая синью крыл и золотом хохлов;

Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело —

Лишь петь невесть о чем и реять без предела, —

И все ж мне дарите священный трепет вы!

Когда я слышу вас из солнечной листвы,

Я становлюсь крылат, и сердцем молодею,

И бесконечностью, любовью полн, хмелею!»

И вот иду бродить во власти дум и снов.

Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!..

И вдруг — о Ювенал, ты представляешь это? —

В кармане у меня отыщется газета;

Взгляну в нее — и взор, летевший к небесам,

Уткнется в ряд имен, что воплотили срам!

Тут возвращаются и ужас и обида:

Из рощ навстречу мне стремится Немезида —

И яростная грудь сверкает из цветов.

О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов!

Тебе я нужен весь, о Франция! Ты — в ранах

И требуешь от нас терзаний неустанных,

Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир

И полный скорби взор не в голубой эфир

Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую!

Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую;

Я вижу только мой терзаемый народ,

Злодейства наглые, несчетных бед черед,

Гигантов, мерзкими пигмеями плененных,

Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах,

Сенат и каторгу, убитых, палача…

И вот — бегу, цветы поблекшие топча,

И солнцу говорю, горящему в зените:

«Мне сумрак надобен!» — и птицам: «Замолчите!»

И плачу! И крылом неукротимый стих

В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих.

И нет уже весны! Прочь, небо голубое!

О скопище убийц, ведомое тобою —

Сынком Гортензии, — вдвойне проклятье вам

За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам!

Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном

Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным,

За грустным мудрецом влачитесь по полям,

Обличья гнусные являя здесь и там!

Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный

И множат ненависть в душе, любовью полной!

Однажды задремал я на песке прибрежном.

Бриз разбудил меня своим дыханьем нежным,

И я открыл глаза. Высокая звезда

Сияла надо мной, лучиста и горда,

В белесых сумерках, очарованья полных.

Вдаль ветер убегал, разглаживая волны.

Край тучки розовой лучами был согрет —

И это был живой и полный мысли свет.

Он согревал утес, прибой встречавший смело,

И мнилось, что душа видна сквозь жемчуг белый.

Ночь не ушла еще, но и во тьме горя,

Полнеба обняла улыбкою заря.

На мачте огонек светился, как стеклярус;

Был черным весь корабль, и чистым, белым — парус.

А чайки, на скалу спускаясь чередой,

Следили за легко всходящею звездой —

Небесной птицею, сверкающею странно.

Душа подобного народу океана,

Рычавшего внизу, к ней свой стремила путь,

Дыханье затаив, боясь ее спугнуть.

Великая любовь пространство наполняла,

Трава у ног моих в смятении дрожала,

Был слышен щебет птиц, и, счастья не тая,

Цветок мне прошептал: «Она — сестра моя!»

В тот миг, когда заря с остатком тьмы боролась,

Я и самой звезды услышал ясный голос:

«Да, я — звезда, чей свет встает к началу дня

И очи жжет тому, кто хоронил меня.

Я видела Синай, всходила над Тайгетом,

Я — чистый изумруд, налитый дивным светом,

В повязке золотой у ночи на челе.

Рождаюсь я тогда, когда весь мир во мгле.

О нации! Я вам Поэзией сияю.

За мной шел Моисей, вела я Данте к Раю.

Лев старый, океан, всегда в меня влюблен.

Вставайте же смелей! Пред вами день зажжен.

Сердца отважные! Мыслители! На башни!

Пускай ваш взор горит! Глядите ввысь бесстрашней!

Земля, расти хлеба! Жизнь, поднимись волной!

Вставайте, спящие! То, что идет за мной,

То, что зажгло меня предвестницей рассвета, —

Свободы ясный лик, великий гений Света!»

Три лошади, к стене привязаны одной,

Болтали.

Первая — конь с мраморной спиной —

Ценою тысяч в сто, как фаворит Эпсома,

Вскричала: «Sum qui sum» (латынь скотам знакома)[10]

И сбруей золотой бахвалилась. Сто раз

Ей руки белые ласкали ног атлас,

И чуяла она, как женский взор влюбленный

К ней, чистокровной, льнет с трибуны ослепленной.

Зато и собственник имел доход большой.

Коня военного узнали бы в другой:

Лошадка-чудище, железная скотина,

Что «скакуном лихим» зовется у Расина,

Дыбясь, узду рвала, от радости пьяна,

Двойною гордостью — от глупости — полна.

На чепраке — шитье: «Ульм, Эсслинг, Лоди, Иена».

В ней чванство было то, которому презренно

Все непонятное и чуждое. Седло,

Сплошь изукрашено, звенело тяжело:

Она плясала вся, как бы рожок почуя.

А третья — лошадью была крестьянской. Сбруя

Веревочная сплошь — убогий туалет!

Одер измученный… Казалось, то скелет,

Еще обтянутый иззябнувшею кожей

И на живую тварь поэтому похожий.

Конь первый, чемпион, типичнейший болван,

Сказал:

«Здесь — папа, там — барон де Брисс, гурман;

Для брюха врач — Бребан, для духа врач — Лойола;

Благословляться, пить и кушать — три глагола:

Их проповедует хозяин мой; он прав;

Но я, царь скачек, все ж не погрешу, сказав,

Что украшение для дерби — рой кокоток.

Народу нужен бог и пастырь с плетью четок;

Нам — стойла с бархатом, а для людей — Завет,

Чтобы не слушали, черт их дери, газет!

Ценнее Жокей-клуб, чем сатанинский разум.

Без церкви общество должно погибнуть разом.

Не будь я лошадью, монахом стал бы я!»

«Мне сена б и овса поесть — мечта моя, —

Вздохнула грустная мужицкая коняга. —

Я день и ночь тружусь, хозяину на благо,

Но, — спину видите и ребра? — бьют меня,

Почти как негра бьют, двуногого коня.

Счесть легче птиц в лесу, чем все кнуты, какие

На мой крестец легли и на бока худые.

Хочу я пить и есть. Я зябну. Я добра,

Но столь несчастна!»

Так звучала речь одра.

Тут боевой скакун заржал, грызя попону,

Как верноподданный: «Ура Наполеону!»

О Франция!.. Пока внизу, во тьме, хрипят,

Рыдают, мучатся, ты услаждаешь взгляд:

Вот блеск Империи, звенящей стременами,

Султаны гвардии, слепительной как пламя,

Двор, где король бродяг себе нашел бы трон,

Храм биржи, где сгребешь в неделю миллион,

Венками юных дев обвитые солдаты,

Лакеев тысячи — все судьи, все аббаты

С их пляской мертвецов на золотых мешках;

Вот банк, пред саблею простершийся во прах,

Вот арсеналов мрак с их грудами снарядов,

Вот проповедей мед взамен газетных ядов;

Сенат и маршалы с их золотым шитьем;

Париж расчищенный; карет надменный гром,

Что к Лувру катятся с упряжкой восьмерною;

Дневные празднества, балы порой ночною;

Спектакли, игрища, иллюминаций вязь…

Ты — коротко сказать — бандиту продалась!

Что сохранила ты от прошлых достижений?

Французы прежние — как древних римлян тени:

О них мечтает лишь, стыдом пылая, внук.

Мир славу чтил твою, вставал на грозный звук

Твоих рожков — и он потребует отчета;

Тебе ж на цезаря таращиться охота

В кругу его Сенек — бесчисленных Ромье;

Ты счастлива внимать епископской семье,

Орущей: «Salvum fac imperatorem nostrum!»[11]

Покуда спит Нерон в своем гареме пестром

(И, верно, помянуть здесь надлежит шута!),

Твоя душа — как пес, отведавший хлыста;

Твой День Бастилии — под каблуком нахала,

Над кем еще вчера Европа хохотала;

Ты подвиги свои сама втоптала в прах,

И песнь Марсельская мертва в тупых губах,

И Поле Марсово — удел ворам карманным,

Твоим властителям — Фортулям и Маньянам,

Убийцам, чей плюмаж блистателен сверх мер,

Средь коих — Карреле и Канробер Макер.

Ты вся теперь — ничто: да, это факт бесспорный;

Успела ты забыть в покорности позорной,

Отцов, Бастилию сумевших разметать.

По воскресеньям ты в Куртиль спешишь — гулять;

Смеешься, пляшешь, пьешь, не устыдясь нимало,

Как девка пьяная в объятиях капрала.

Его пощечинам ты утеряла счет.

Идя назад, бульвар пересекая тот,

Где бойня столько дрог наполнила телами,

Где женщин, и детей, и стариков рядами

Пальба внезапная свалила возле стен, —

Ты свищешь «Тюрлюрет», поешь «Фаридонден»!

Что ж, падай, продолжай… Я одобряю это:

Ведь самый черный мрак — предшественник рассвета;

Ведь возрожденье — твой, о Франция, закон;

Ведь будет же твой стыд стократно искуплен!

Грядущему нужны гигантские усилья.

Ты, знавшая побед сверкающие крылья,

В повозку пьяного сатрапа впряжена.

Что ж, пусть: ты к чудесам теперь присуждена.

Мир в некий день тебя увидит вновь крылатой:

С твоим падением ты счет сведешь отплатой,

О Родина моя! Из пропасти твоей

Ты выйдешь, изменясь — и во сто раз светлей!

Да! Жизнь идет вперед, и мы увидим вскоре

Луч Завтра гордого в сегодняшнем позоре,

И, жрица гневная, ты, ниспровергнув гнет,

За каждый шаг назад шагнешь сто раз вперед!

Что ж, пяться, погрязай и падай, — одобряю!

Льсти повелителю, ласкай лакеев стаю!

В грязь, в грязь! Тролон? — Целуй! Барош? —

Сапог лижи!

Ведь близок день: зарей зардеют рубежи;

Ведь распрямишься ты, о мой народ согбенный,

И, точно ягуар, в ловушку заманенный,

В борьбе отчаянной, твоих падений ров

Ты мерой изберешь для высоты прыжков!

Я рад, я верю, — да! Но знаю: мир потратит

Немало времени, пока ты рявкнешь: «Хватит!»

В тебя, как в решето, бесследно все течет,

Но грозным в некий день проснешься ты, народ,

И всем предстанешь вдруг — преображенный, стойкий.

Ты из Империи — болота и помойки —

Блестящим вырвешься и, липкий сбросив ил,

Все в мире озаришь размахом мощных крыл!

И свалятся, звеня, короны с властелинов;

И папа, крест сорвав, тиару в страхе скинув,

Как волк, под кафедру забьется, весь дрожа;

Фемида гнусная, сподвижница ножа,

В ночь канет, в ужасе, чудовищем кровавым.

Глаза сиянием зажгутся величавым,

Рукоплескания до полюсов плеснут,

Все угнетенные отрадно вьюк стряхнут,

Победу ощутят и жизнь приветят хором, —

Лишь ты развей твой стыд по всем земным просторам!

Гремите ночь и день, о трубы мысли гневной!

Когда Исус Навин, мечтатель, в зной полдневный

Вкруг вражьей крепости народ свой вел, пророк,

Ему предшествовал трубящий грозно рог.

Раз обошли, и царь согнул от смеха спину;

Еще обход, и он велел сказать Навину:

«Ты, что же, думаешь мой город ветром сдуть?»

При третьем шествии возглавил трудный путь

И трубам и бойцам святой ковчег Завета, —

И дети малые сошлись плевать на это,

В свистульки детские насмешливо свистя.

К четвертому — пришли, уборами блестя,

И сели женщины меж древними зубцами,

Крутя веретено проворными руками,

Швыряя камешки в Ароновых сынов.

На пятом шествии со стен раздался рев

Безногих и слепых, желавших рог упорный

Послушать со стены, с ее громады черной.

Шестой замкнулся круг, и на крутой гранит

Столпа дозорного, что с громом говорит

И гнезда орлии таит среди карнизов,

Царь вышел, хохоча, и кинул сверху вызов:

«Евреи, вижу я, лихие трубачи!»

И старцы вкруг него смеялись, как сычи:

Вчера трусливые, они спокойны ныне.

Седьмой сомкнулся круг — и рухнули твердыни.

1

Твердил я: «У солдат весьма понурый вид.

Зачем их держит он в загоне?

Французам порох люб: когда рожок звучит,

Страна поет и бьет в ладони.

Убийство можно скрыть порфирою войны.

«Quos ego!» — повелитель крикнет, [12]

И из его злодейств, из черной глубины,

Маренго новое возникнет.

Что ж, — пусть он славы клок своим бойцам швырнет,

Его изменою клейменным;

Пусть победителем со свитой он пройдет

Перед наместником Тролоном;

Пусть, от истории ошейник пряча свой,

Он позолоты кинет блики

На дышло старое у колесницы той,

Где вез победу вождь великий.

Он станет цезарем, перешагнет за грань,

Размечет ветхих царств обломки,

Затем спокойную взнесет над миром длань,

Сжав молнию — в замену «фомки».

Порядка старого машину сломит он;

Добьется он побед и чести.

Вот Лоу, Ростопчин, вот Блюхер, Веллингтон, —

О, сколько поводов для мести!

Удобным случаям нет счета в наши дни,

И мига ждет он неуклонно:

Нельзя ж торчать в грязи, нельзя коснеть в тени,

Бойцов имея полмильона.

Нельзя ж оставить им их каторжный урок:

Им подвиг нужен, воздух далей;

Для своры воинской необходим паек

Военных сводок и медалей.

Его бойцы, как псы (декабрьская печать

На них еще паршой гноится),

Не могут же вовек бульвар Монмартр глодать

За неименьем Аустерлица!»

2

Вздор! Замечтался я. И нет иллюзий вдруг.

О, слава!.. Сон пустой и краткий…

Империя сдержать не может свой испуг

И отступает в беспорядке.

Солдаты! Ваш Суфлар мир укреплять готов,

Штыки Мандрену не по вкусу.

О, кара! За него убили вы отцов,

Бойцы! Вы покорились трусу!

Ваш лавр он погубил, — презренный негодяй,

В чьем сердце грязь и медь смесились.

Дрожите! Русский царь явился на Дунай,

А вы за Рейн не устремились!

3

О, бедные бойцы, в чьих взорах меркнет свет,

О, дети Франции распятой!

Прощай, шатры! Прощай, бивак! Надежды нет!

Всему, всему конец, солдаты!

Увы! В сражениях вам не отмыть огнем

Кровь преступления с ладоней;

Оно для нас капкан, для вас же — бездна в нем!

Что делать! Ведь Картуш на троне.

Да, с Декабрем вовек не разорвете вы —

Орда позором заклейменных!

Храните ж на руках, на шпагах и — увы! —

На гордых некогда знаменах

Ту грязь, что ужасом висит у вас в семье,

Что умилила бы дракона,

Но устыдила бы, застыв на их тряпье,

Всех живодеров Монфокона!

Храните ж грязь и кровь, храните скорбь и стыд:

Ваш вождь — трусливее старухи —

Велел вам пятиться; и пусть лицо горит

От иностранной оплеухи!

По росту своему пигмей принизил вас;

Смел в кражах он, не тигр — гиена.

Прощай, величье битв, победы славный час!

Прощай, Ваграм! Прощай, Иена!

Клей грязи облепил вам крылья, и рука

Убийства управляет вами.

Конец! Отныне вам передник мясника

Нести как воинское знамя!

Не быть вам Армией Великою, не вам

Под гордым знаменем трехцветным

Впивать сраженья дым, внимать его громам

И после — кликам жен приветным;

Не вам триумф колонн и арок, где встают

Героев тени, вас достойней;

Увы! Довольствуйтесь попами, что дерут

Те Deum свой на скотобойне!

Пальм искупительных вам не добыть в полях

В замену пальмам, встарь добытым,

И не видать вовек на ваших скакунах,

Как слава гриву золотит им!

4

Итак, неначатой поэма отцвела!

У Ганнибала нервы сдали.

Европа дикий свист, ликуя, подняла

При столь внушительном скандале.

Итак, племянничек удрал сквозь черный ход!

Итак, храбрец наш и рубака,

Усач воинственный, чей разверзался рот

И хвастовством гремел из мрака,

Наш цезарь, на кого лакеи по утрам

Наряд военный надевают,

Галунный людоед, чье низколобье нам

Султаны пышные скрывают,

Убийца, кто умел, осанной окружен,

Казаться всех невозмутимей,

Играя — весь в крови из стоков Тикетонн —

Вождя Иены в пантомиме,

Герой, повергший всех иезуитов ниц,

Умом кичившийся пред нами,

Явил Истории свой нос — мишень яиц —

И глаз, подбитый медяками!

И армия, — увы, обманутая им, —

Глядит понуро и угрюмо,

Как за кулисы он бежит, презренный мим,

Средь хохота, свистков и глума!

Фигляр отхлестанный дивил талантом мир,

Злодейства совершать умея,

Но Фридланд не по нем, видать, и Абукир:

По нем лишь ночь Варфоломея.

С него, столь гордого, тупой казак сорвал

Сюртук, расшитый «под гусара»,

И русскому ослу зеленый цезарь стал

Едой… Ура! Греми, фанфара!

Базиля-хвастуна трясет озноб, увы!

И Аграманта резь скрутила;

И уши заячьи у волка с головы

Свисают жалко и уныло.

Бахвал трепещущий в нору свою ползет;

Сверкнуть клинком боится ратник;

Фанфара умерла, чуть заикнувшись; флот

Вернулся в порт, орел — в курятник!

5

И все воители, сверканьем эполет

Слепя в дворцах и замках взгляды,

Твердят: «Нам Франции довольно на обед;

К чему нам грубые снаряды?»

Форей бежит, крича: «Полегче, государь!»

Рейбель бубнит: «О, силы ада!

Притихнем! Гвардию, как слышно, двинул царь,

И нам шутить с огнем не надо». —

«Сидите дома, сир! — им вторит Эспинас. —

Ведь русские — народ престрогий!»

И Леруа: «Декабрь вполне прославил вас,

О принц! В тепле держите ноги!»

Маньян советует: «О цезарь! Пей, люби!..»

Мечта мечтой осталась вздорной.

И слышу, — о печаль! — как там, во тьме, в глуби

Лев Ватерло смеется черный!

Кто ты, охотник? Мерцают зарницы,

С криком зловещие носятся птицы,

Ветер жесток.

Тот я, кто в сумраке ночи таится, —

Черный стрелок.

В лесу листы качаются со свистом,

Как будто духов зла,

Застигнутых на празднике нечистом,

Укрыла ночи мгла.

На небесах, под облаком волнистым,

Луна свой луч зажгла.

Целься в косулю! Смеркается рано,

Скоро вечерняя дымка тумана

Скроет лесок.

Целься в монархию, целься в тирана,

Черный стрелок!

В лесу листы…

Видишь оленя у глыбы гранита?

Целься, охотник, а после труби ты

В звонкий свой рог.

Целься в священника-иезуита,

Черный стрелок!

В лесу листы…

Молния рвет глубину небосклона.

Нет, не добраться до рощи зеленой,

Лис изнемог.

Целься смелее в судью и шпиона,

Черный стрелок!

В лесу листы…

Яростных призраков рой бесноватый

Встретишь бесстрашно ты, гневом объятый,

Грозный, как рок.

Целься же, целься в монаха, в аббата,

Черный стрелок!

В лесу листы…

Мчатся собаки, в их лае — тревога,

Близко, должно быть, медвежья берлога,

Враг недалек.

Целься же в папу — наместника бога,

Черный стрелок!

В лесу листы…

Медленно волк убегает, слабея.

Свора безумствует. Целься скорее,

Сбей его с ног!

Целься, стреляй в Бонапарта-злодея,

Черный стрелок!

В лесу листы проносятся со свистом,

Как будто духи зла,

Застигнуты на празднике нечистом,

Бегут… Редеет мгла,

Поет петух. Под облаком волнистым

Заря костер зажгла.

Сердце открылось прекрасной надежде, —

Скоро ты станешь могучей, как прежде,

Близится срок, —

Франция в белой, лучистой одежде,

Черный стрелок!

Вот люк. Вот лестница. Скорей сходите, гости,

Покуда, хохоча, играет стража в кости,

Негодование презрев седых матрон;

Пусть вопль глашатая летит со всех сторон,

Что хвалит качества нумида или дака;

Пускай крылатая идет в лавчонках драка

Этрусских зеленщиц и римских гончаров,

Кидающих рои весьма соленых слов;

Сходите.

Видите: таинственные своды,

Заиленный провал, лукавые проходы,

Где из гнилых щелей, тревожа липкий тлен,

Скользят тарантулы вдоль прокаженных стен.

Ужасные места!

Над этим клейким сводом

Сияют небеса, и полон цирк народом,

И грохот колесниц о грудь сабинских плит

С другими шумами, с ветрами, с громом слит.

Толпой веселою гудит священный форум;

Суда в Остийский порт вошли, дыша простором;

Строй арок искрится; на камне межевом

Волчата дивные, Рем с Ромулом, вдвоем,

Прильнули, жадные, к сосцам волчицы медной;

Неподалеку Тибр волною плещет бледной;

Коровы рыжие туда приходят пить,

И падает с их губ серебряная нить.

А гнусному везде дорога подземелью;

Порой отдушины мелькают смрадной щелью

У ног прохожего, маня к себе свиней;

Рекой вздувается клоака в дни дождей;

Сверкает в полдень люк, заделанный решеткой,

И брусья грубые ложатся тенью четкой,

И с зеброй схожею становится стена,

А дальше снова мрак, миазмы, тишина.

Как в бойне, грунт порой блестит кроваво-красный:

Здесь камни облиты испариной ужасной.

Здесь мрак, чума и ночь вершат свои дела,

Здесь крыса на бегу крота толкает; мгла

Дает приют ужам, скользящим молньей черной;

Лохмотья, черепки, подгнивший столб опорный;

Чертою радужной улиток жирных слизь;

Вот сети пауков вдоль балок обвились;

Вот луж таинственных мерцающие взгляды,

Где, вялые, кишат неведомые гады,

Во тьме и плесени всечасно копошась, —

Как будто древних гидр там укрывает грязь.

На них охотятся хрустящие медведки.

Блестя чешуйками, мох розовый и редкий

Как бы мозаикой сквозь черный ил пророс;

Зловонья здешнего и стоик бы не снес;

Чумными язвами зеленый пол зияет;

Мышей летучих рой средь сумрака летает,

Подобно голубям, что реют меж цветов;

И мнится: в темноте извилистых ходов

Мегеры Атропос витает ропот слабый…

Порой скользит нога на дряблом теле жабы;

Порою лестницы зловещая ступень

Вдруг обрывается куда-то в пропасть, в тень.

Все липко, смрадно, все бесформенно, отвратно…

Застенок, свалка, склеп, отстиранные пятна,

Духи прогорклые персидских пузырьков,

Все омовения пред ликами богов,

Тазы нечистые усталых куртизанок,

Кровь гладиаторов, рабов и христианок,

Убийства, оргии, где страсть забыла стыд,

Котлы пролитые колдующих Канид,

Харчевен выплески, Тримальхиона рвота —

Вся мерзость римская, которой нету счета,

Вся мировая грязь сюда за годом год

Стекает каплями сквозь ноздреватый свод.

Там, наверху, — живут, багрят уста кармином,

Играя чашами, венчают лоб жасмином;

Народ, в цветы укрыв карбункул роковой,

Поет. Ну, а сюда из язвы каплет гной.

Да, здесь, меж нечистот, в клоаке этой дикой

Весь Рим, великий Рим, с его судьбой великой —

Державный, низменный, страдающий подчас —

В бездонном гноище, сам гнилью став, погряз…

Огромное Ничто здесь назначает встречи —

В притоне мерзостном. Старуха, горбя плечи,

Дрожа и жалуясь, нечистый свой мешок

Опорожняет здесь, — и царства рушит рок!

Постыдным ужасом она полна — трущоба:

Отбросы гнусные жилища, града, гроба —

Все сверху падает в презренный этот сток.

А в глубине, во тьме, где пролететь не мог

Ни луч полуденный, ни ветра свежий трепет, —

Из тлена черного ночь новый ужас лепит;

Глаза и челюсти, желудки, позвонки,

Скелеты трухлые и кожи лоскутки —

Сплошною кучею. Гляди с тоской и страхом

На то, что было жизнь, и стало тленным прахом,

И грязью жадною почти поглощено.

Обличья различить в лохмотьях не дано:

И падаль взбухшая — скажите мне, живые:

Псы ль околевшие иль цезари гнилые?

В июне съездил я в Брюссель. Мне говорят:

«А знаете ли вы, что натворил пират?»

Свершил убийство он, но по суду, прилично:

С Шарле на площади прикончены публично

Сирас и Кюизинье несчастные… Злодей

Их сам обрек на казнь, их сам рукой своей

В ремни увязывал на роковой «качалке»…

О, цезарь! О, герой! О, победитель жалкий,

Ночной спасатель!.. Бог из недр земли извлек

Пшеницу, и лозу, и светлых вод поток,

Плоды румяные, цветы, где гуд пчелиный,

И дуб, и лавр. А ты — радетель гильотины.

Да, принц! Любой из тех, чей вотум ты стяжал,

С тобой бы встретиться в лесу не рисковал!

Лоб у меня горел… Пошел я в город. Тьмою

Он залит был, дышал гражданскою войною;

В прохожих — призраков ужасных видел я;

Бежал я в мирные, сплошь в золоте, поля.

О, взрыв душевной тьмы в ответ на преступленье!

Природа не могла мне дать успокоенья;

Даль, воздух, зелень — все томило дух. Я знал,

Что в этом мире жив убийца, — и дрожал.

Неуспокоенный, прошел я больше мили —

И тени вечера в лазурь печально всплыли;

Как саван трепетный, вокруг сгущалась мгла.

И вот настала ночь, и вот луна взошла

Кровавая, и в тьму, как в траур, облачилась,

И в небе — головой отрубленной катилась.

Его величие блистало

Пятнадцать лет;

Его победа поднимала

На свой лафет;

Сверкал в его глубоком взгляде

Рок королей.

Ты ж обезьяной скачешь сзади,

Пигмей, пигмей!

Наполеон, спокойно-бледный,

Сам в битву шел;

За ним сквозь канонаду медный

Летел орел;

И он ступил на мост Аркольский

Пятой своей.

Вот деньги — грабь их лапой скользкой,

Пигмей, пигмей!

Столицы с ним от страсти млели;

Рукой побед

Он разрывал их цитадели —

Как бы корсет.

Сдались его веселой силе

Сто крепостей!

А у тебя лишь девки были,

Пигмей, пигмей!

Он шел, таинственный прохожий,

Сквозь гул времен,

Держа и гром, и лавр, и вожжи

Земных племен.

Он пьян был небывалой славой

Под звон мечей.

Вот кровь: смочи твой рот кровавый,

Пигмей, пигмей!

Когда он пал и отдал миру

Былой покой,

Сам океан в его порфиру

Плеснул волной,

И он исчез, как дух громадный

Среди зыбей.

А ты в грязи утонешь смрадной,

Пигмей, пигмей!

Кто, ободряя,

Радость вселяя,

Гневом страша,

Сходит к нам в дни унижений?

Все на колени!

Это — народа душа,

Франции гений!

О дух, ты взмахом крыл

В нас гордость воскресил

И честь из тьмы могил

Освободил.

И, побеждая страх,

Любовь горит в сердцах,

И песням зазвучать

Дано опять.

То — ангел света,

Символ расцвета,

Он — торжество

Истины в строгом обличье,

Он — враг двуличья.

Франция имя его,

Или — Величье.

О дух, когда мечи

Подъемлют палачи,

Для нас твои лучи

Горят в ночи.

Ты нас зовешь: «Вперед,

К оружию, народ!»

И смело за тобой

Идем мы в бой.

То — ангел мрака;

Бойся же знака,

Деспот, сего:

Он — роковое созвездье,

Кары предвестье.

Франция имя его,

Или — Возмездье.

О дух, ты длань простер,

И рухнул наш позор;

В сияющий простор

Зовет твой взор.

Уничтожаешь след

Ты наших черных лет,

Закрыл ты створы врат,

Ведущих в ад.

То — ангел бога,

К счастью дорога

Мира всего;

Он — упованье народа,

Вестник восхода.

Франция имя его,

Или — Свобода!

1

По всей земле, среди песков, среди саванн,

Друг с другом связаны в единый караван,

Делясь раздумьями, богатством мысли правой,

С собою уводя законы, факты, нравы,

Ведут мыслители поход извечный свой.

Те — знамя взяли в путь, а те — ковчег святой.

Паломничество то — Прогресс. Они порою,

Устав, задержатся; стоят, полны мечтою;

И вновь идут. Вперед! Их братский переклик

Им помогает. Даль сменяет каждый миг

Нагорья и хребты, равнины, долы, реки.

Им шествовать всегда; им не дойти вовеки.

У них проводники на каждый перегон:

Едва ушел Ян Гус, — он Лютером сменен;

Нет Лютера, — Вольтер священный факел взденет;

Вольтера Мирабо стремительный заменит…

Они исследуют простор чужой земли,

И с каждым шагом их редеет мгла вдали.

Не сводят глаз они, хотя бы на мгновенье,

С далеких рубежей их страстного стремленья,

Где точкой огненной означен их приют:

Там Братство общее, всемирный Мир и Труд,

Свобода светлая, чей храм стоит от века,

Великий Идеал, всечеловечья Мекка!..

В них вера тем сильней, чем дольше длится путь.

Но все же иногда им надо отдохнуть:

Усталость настает, и день в туманах тонет,

И столько пройдено, что в сон невольно клонит.

И в эти миги Зло, любую форму взяв, —

То птица хищная, то гад, вампир, удав,

Мрак суеверия, химера, ложь слепая, —

И с ним Прошедшее, скитальцев догоняя,

Добычу видя в них, что ускользнула вдруг,

Летят к их лагерю, и ползают вокруг,

И — порожденья тьмы, небытия созданья —

Стремятся вновь схватить свободные сознанья.

2

День меркнет. Некий холм бесплодный на пути.

Кругом бескрайняя пустыня. Не найти

Ни деревца на ней, ни травки, ни утеса;

Лишь мертвый горизонт виднеется с откоса.

Чауши ловкие при свете первых звезд

На колья вбитые натягивают холст;

Палатки мирные кольцом костров хранимы;

Ночь! Слава господу! Усните, пилигримы!

Нет! Бодрствуйте! Кругом иная жизнь идет.

Вниманье! Встаньте все, слух напрягите! Вот

Зодиакальный свет овеял дол песчаный —

И разом филины, шакалы, павианы,

Куницы, и хорьки, и стаи черных крыс,

Что ночью жрут в шатрах у бедуинов рис,

Гиена гнусная с походкою нелепой,

Тигр с плоским черепом, восторженно-свирепый,

В ком ни один инстинкт не восприял лучей,

Все птицы жадные, все хищники ночей,

Встречая свет костров рычаньем, визгом, воем,

Куда ни глянь, из тьмы пошли сплоченным строем.

Толпой, разбойники природы, все они

Добычи жаждая, блуждают здесь, в тени.

Костры отражены — гляди! — в глазах пантеры.

Кишенье жуткое! Пронзая сумрак серый,

Зрачки огнистые блестят со всех сторон.

Восходит жуткий вой в пустынный небосклон.

От камней, от песков, из ям, из водомоин

Струится дикий шум, прерывист и нестроен.

Ведь если человек проникнет в тишь пустынь,

Всегда, — лишь сумраком нальется неба синь

И лишь вселенная начнет концерт согласный, —

Вся тварь пустынных недр, весь этот род ужасный,

Ползя и прыгая под куполом ночным,

Встречает пришлеца потопом звуковым.

Зловещий гомон! Хор созданий кровожадных,

Добычи ищущих, — ничтожных и громадных!

Визг, лай, мяуканье, стенанье, хохот, рев —

И путник в ужасе глядит в ночной покров,

К пророку иль Христу о помощи взывая.

И вдруг смолкает все, вмиг тишина немая.