Том 17. Зимние перезвоны

Пилот из Нома

(Семь недель на Аляске)

Непривычно и необычно лететь в Америку из Москвы не на запад, а на восток…

Петра Великого в конце его жизни занимала загадка: соединяется Америка с Сибирью или есть между ними вода? Снаряжались сюда две экспедиции. Ценою жертв и лишений было выяснено: пролив существует. Позже узнали: пролив неширокий — американские и чукотские аборигены бывали друг у друга в гостях. В ясный, погожий день с Чукотского мыса видно горы Аляски. Но ясных, погожих дней тут немного. Вот и теперь бухта Провидения затянута плотным туманом — не летают ни самолеты, ни комары. «Джим прилетит, — говорят мне в поселке. — Он по локатору может. Ас…» Заочно знают летчика и в Москве, где дают разрешения на перелет границы. Дело это отлажено. Летчик запрашивает из Нома, в Москве ему говорят «о’кей!» Надо лишь указать точное время перелета границы.

Зовут пилота Джим Роу. Готовясь лететь на Аляску, я так часто слышал это имя, что, кажется, хорошо уже знаю незнакомого человека.

Тут, в чукотском поселке, Джим почти что герой. Он в самом деле прилетает в погоду, когда самолеты Аэрофлота стоят на приколе. И он не просто летчик, он — как бы посол Аляски. Побывал гостем во многих домах, привозил сюда жену с двумя ребятишками. Благодаря Джиму Роу бухта Провидения и аляскинский Ном к обоюдной радости породнились. И два года уже живут вдруг обнаруженной близостью и жгучим интересом друг к другу.

Джим прилетит… Увы, погода кладет пределы всякому мастерству. Третий день непролазный туман. Легко представить, как трудно было Витусу Берингу и его спутникам в этих краях. Немудрено, что в первую экспедицию, обнаружив обособленность Азии от Америки, саму Америку русские моряки не увидели. А ведь менее ста километров от чукотского берега! В 43-м году, когда спасали челюскинцев, аляскинский Ном был готов принимать самолеты спасателей. Во время войны через Ном перегонялись американские самолеты из Штатов в Сибирь и далее к линии фронта. Этим же путем летали друг к другу дипломаты союзных держав. Но политика может отдалять континенты.

В 1948 году с началом холодной войны эскимосы лишились радости бывать друг у друга (жесткую эту меру первыми ввели американцы). Граница пролегает между двумя островками в проливе.

В 1988 году, когда подули в политике теплые ветры, границу в проливе «нарушила» американка Линн Кокс. В купальном костюме она одолела четыре километра ледяной воды между островами. Это был символ новых отношений и новых путей. В том же году в бухту Провидения из Нома прилетели повидаться с родственниками эскимосы. Потом пролив одолевали на собаках, на кожаных лодках. Теперь летает Джим Роу — перевозит медиков, оленеводов, учителей, зоологов, журналистов, школьников, бизнесменов.

С двумя зоологами Аляски Кей Тейлором и Сюзан Хиле — специалистами по моржам — мы сидели в столовой аэропорта Провидения, когда появился синоптик: «Ребята, туман уходит. Джим Роу уже в пути».

И вот мы видим: по бетонке катится коричневатый двухмоторный комарик. Из него выходит высокого роста летчик. Машет нам издали. Небольшая формальность с бумагами. Укладка в самолет багажа. И взлетаем…

Самолет летит не в узкой части пролива. Одновременно два берега увидеть тут невозможно.

Сначала удаляются, растворяются в дымке заснеженные, несмотря на июль, чукотские сопки. Потом моторы звенят над морем, вызывающим в памяти картину Рылова «В голубом просторе».

И вот на горизонте уже показалась Аляска — пологий берег с зелеными полосками ивняка. Бурого цвета равнина, переходящая в горы. А возле берега — городок без деревьев, одни постройки. Буровато-серая россыпь домов…

— Приветствуем вас на Аляске!

Джим Роу знакомит со своей женой и двумя ребятишками, ожидавшими возвращения отца. И сразу мы едем к ночлегу.

Дом Джима, расположенный на краю городка, как постоялый двор, привечает тех, кого хозяин доставляет с Чукотки.

Двое сыновей Джима сейчас же пожелали показать новому гостю свои трехколесные японские вездеходы. И мы, пока готовят обед, отправляемся прокатиться по Ному, который на туристских проспектах заявляет о себе так: «Ном. Другого такого города в мире нет».

Лосиные рога над дверями одноэтажных домов. Ни единого кустика зелени. Много собак. Дружелюбно улыбаясь, неуверенно пересекает улицу выпивший эскимос. Есть сходство с бухтою Провидения: кучи железного хлама повсюду- север! Но есть и сразу заметная разница.

В супермаркете, где продаются фрукты и овощи, прилетающих сюда провиденцев повергает, наверное, даже в испуг неправдоподобное разнообразие. Все, что растет на земле, кажется, свезено сюда, на северо-запад Аляски.

Ном, рожденный золотой лихорадкой времен Джека Лондона, и по сию пору живет на проценты с былой известности — сюда проложен специальный туристский маршрут.

Денек-другой потолкаться тут интересно. Жить? Любой турист замахал бы руками — избави бог!

Но живут люди. И даже считают это место хорошим для жизни. Вот Джим. Построил дом, дети тут родились…

Мы сидим с Джимом у огромной железной печки. Не холодно. Но приятно, а для Джима привычно глядеть на огонь — полгода тут длится зима.

— Как я стал летчиком, как попал на Аляску…

Джим бросает в печку поленья. При красном блуждающем свете я любуюсь лицом рослого спокойного человека.

Родился Джим в штате Огайо, вырастал в Мичигане. Его отец был пилотом, и старший брат тоже. На мой вопрос об идеальном летчике Джим сказал: «Это мой брат — уменье, смелость и осторожность». Когда Джиму было двенадцать лет, брат разрешил ему тайком от отца поднять самолет. В семнадцать лет Джим летал уже, как летают профессионалы.

На Аляске Джим появился пятнадцать лет назад. И застрял тут, как он считает, по-видимому, навсегда. Он прилетел сюда по спортивному интересу, на маленьком самолете добравшись от Мексики до мыса Барроу, иначе говоря, до самой северной точки Аляски. Обратно бензина хватило только до Нома. А денег в кармане было 27 центов. В местной маленькой авиакомпании он сказал: «У вас тут опасно, унылый пейзаж и, чувствую, много трудностей.

Возьмите меня вместе с самолетом». У парня был университетский диплом. А путь на маленьком самолете с юга до мыса Барроу был лучшей рекомендацией, и парень явно был не лишен юмора. Его взяли, и стал он летать — возил в тундру охотников, возил в эскимосские деревеньки почту, продукты, мебель, собак, мотонарты и пассажиров.

Есть у американцев такое понятие — «пограничье». Оно родилось на путях освоения континента и означает черту, последний рубеж и дали за ними, куда можно податься в поисках жизни простой, несуетной, лишенной комфорта, но также и многих условностей. Жизнь эта близко стоит к природе и заставляет полагаться лишь на себя. «В «нижних» сорока восьми штатах пограничье сегодня — лишь романтическое воспоминание. А тут я почувствовал: просторы, безлюдье, полярные ночи, морозы — это все как раз для меня».

Есть у Джима теперь и «паспорт», удостоверяющий верность его Аляске. Вот он, висит на стенке. Это диплом об участии в гонке собачьих упряжек — испытание не для слабых.

Знаменитые состязания финиш имеют в Номе. И Джим решил себя испытать: завел собак, научился упряжкою управлять («Труднее, чем самолетом!»). И в 1970 году номичи увидели Джима Роу на финише. Победителем он не стал. Но и просто не сойти с линии — еще какая победа! Полторы тысячи километров по морозной Аляске — по тайге, по горам, по тундре. «Четыре часа спишь, четыре — стоишь на нартах или бежишь за ними».

Таких молодцов Аляска знает и любит.

Джим посчитал: одного такого испытания человеку довольно. Но собак держит. Мы ходили на них поглядеть. Сытая резвая братия сибирских лаек, готовых повторить изнурительный путь по Аляске, визжала от радости, увидев хозяина.

Дела служебные… Они у Джима в порядке. Он стал главою компании «Беринг эйр» — пятнадцать самолетов, пятнадцать летчиков и восемь механиков. «Забот выше лба — управление, финансы. Во всем помогает Кристина.

Иногда забываем, что есть выходные». В четырех других таких же компаниях на Аляске руководитель сам уже не летает. Джим же считает: какая жизнь без полетов? Меня он взял в один из рейсов по маленьким деревенькам. И я видел, с какой приязнью повсюду его встречали. «Джим, зайди на чай. Вот он, мой дом!..»

Возвращались мы в Ном в погожее время. Летели низко над тундрой. На взгорке увидели трех медведей, видели стоящего в синей озерной воде громадного лося. Кулики, утки, лебеди, журавли уже курагодились в предчувствии холодов, и тундра сияла всеми красками, какие только можно себе вообразить. В излучине какой-то немаленькой речки Джим сделал круг — полюбоваться ресничками елок на берегу и семейкой осинок, красным пятном сиявших возле воды.

Указав вниз глазами, Джим выразительно приложил руку к груди — «Трудный для жизни край, но разве можно это вот не любить».

Две деревушки на летных маршрутах — Савунга и Гэмбл — гнездятся на острове Святого Лаврентия, лежащем между Аляскою и Чукоткой. В погожий день, подлетая сюда, Джим видел белые горы. До них было в три раза ближе, чем до Нома — минут пятнадцать полета. Но на карте чернел пунктир, означавший границу. За ним лежал мир, таинственно незнакомый.

Иногда Джим интереса ради пролетал почти по пунктиру. «Чукотку воспринимал я как заднюю часть громадного дома. Вход в этот дом был где-то неведомо далеко — Москва, Шереметьево… Тут же, возле Аляски, двери в дом не было».

И вдруг обнаружилась эта дверь! Скрипнув, она открылась. Ближайший к Ному аэродром Советского Союза был в бухте Провидения.

На первом большом самолете, благословленный Москвой и Вашингтоном, прилетел сюда губернатор Аляски, сопровождаемый эскимосами.

Тепла в этой встрече было так много, что дверь на замок закрыть уже было нельзя. Поселок Провидения и Ном оказались в объятиях друг друга.

И это было, возможно, самое крепкое побратимство из всей земной практики сближения городов. Два северных поселеньица взбудоражены были открывшейся близостью. «Ном после золотой лихорадки переживает сейчас новое прекрасное возбуждение», — пишет в местной газете ее редактор. Каждый номер этого самого старого на Аляске издания наполовину заполнен всем, что связано с визитами к соседям, беседами с ними, печатаются фотографии, исторические справки, колонки самых употребляемых русских слов, печатаются результаты первых деловых контактов, рассказы о встречах детей, эскимосских семей, ученых. Летали через пролив номские журналисты и пригласили коллег-провиденцев к себе. В Номе вряд ли есть дом, где бы не имели сейчас матрешки, расписной ложки, самовара, календаря, альбома.

В машине Джим включил радио, и я вдруг услышал: «Давайте говорить по-русски». И дальше со смешным выговором пошли фразы. «Сегодня хорошая погода», «Я приглашаю вас с гости», «Собака у нашего дома добрая, она не кусается…» Слушая номцев, можно было подумать, что столицей нашей державы является не Москва, а бухта Провидения на Чукотке.

Таковы приятные парадоксы большого всемирного потепления тут, на севере.

Джим Роу во встречных потоках народной дипломатии и деловых контактов стал главным героем. Это его самолет поддерживает пульс общения. Джима одинаково хорошо знают и любят на двух берегах. И даже вдали от северных берегов. Как раз когда я гостил в его доме, из Лондона прилетели две съемочные группы: телевидение Англии и Австралии решило рассказать о номском летчике, вдруг ставшем символом потепленья на севере. Полеты на Чукотку, конечно, очень престижны для компании «Беринг эйр», они ей дали статус международной компании.

Американцы не любят говорить о доходах. И я не расспрашивал Джима о коммерческой стороне дела. Думаю, во имя хорошо осознанной им миссии он готов даже терпеть убытки или довольствоваться очень малым. С американцев «по-свойски» за полет туда и обратно берет он полную цену — около трехсот долларов. С наших берет рублями, а часто везет и вовсе бесплатно — что возьмешь с эскимоса или ребенка, летящих на Аляску по приглашенью без денег.

Авиамост Ном — Провидения стал частью жизни всей семьи Роу. Хозяйка дома Кристина время делит на три равные части: работа в компании, дети и дом, а между делами — русский язык. Даже в самолете она не расстается с двумя букварями. У двух ее ребятишек на Чукотке много друзей, и дом наполнен подарками из Провидения. День рождения Джима семья летала справлять на Чукотку.

— Было весело и сердечно… — Кристина включает кассету с видеозаписью, сделанной там, и я вижу тесноватые комнаты в пятиэтажке, застолье, возню ребятишек, цветы и торт имениннику.

— Все было так далеко и оказалось так близко, — комментирует Джим происходящее на экране.

Полеты «к тому берегу», однако, могут и прекратиться. Бухта Провидения не имеет статуса международного аэродрома, там нет соответствующего оборудования. Правда, в последнее время кое-что появилось. Например, с Номом можно поддерживать связь по радиотелефону.

Но инструкция есть инструкция. Формальный повод для закрытия линии есть. И Джим озабочен. Правда, притяжение Аляски и Чукотки так велико, что идут разговоры об открытии официальной авиалинии. Как проложат ее? Если линия свяжет Магадан и Анкоридж, то бухта Провидения и Ном окажутся в стороне. Воздушная тропа, проложенная Джимом Роу, как сказала Кристина, «зарастет облаками». Родственникам-эскимосам накладно будет навещать друг друга кружным путем, деловые контакты двух близких зон проще решать напрямую — час с небольшим полета. Да и жалко пробужденных надежд и симпатий друг к другу двух медвежьих углов. Здравый смысл говорит: кровь должна бежать не только по артериям, но также по капиллярам. Большие самолеты полетят — хорошо. Но почему бы и не летать маленьким?

— Все образуется, Джим. У твоего дела много болельщиков. Все образуется, — говорю я, глядя на горящие в печке поленья.

— Что такое «образуется?» — спрашивает Кристина.

Пока мы ищем синоним этому слову, Джим звонит, справляется о погоде.

— Говорят, будет дождь. Но мы полетим…

Я беспокоюсь. Семь недель путешествия — это много, чтобы уже захотелось домой.

— Джим, но луна ведь…

В окошко глядит номская красная круглая, как лицо эскимоса, луна.

— У нас тут, на севере, все меняется быстро. Ночью — луна, утром — дождь.

Утром я проснулся от лая собак и стука дождя по стеклам. Не полетим…

Нет, полетели! Я сидел с Джимом рядом. Рубиновые цифры компьютера выдавали нам путь на Чукотку с учетом дождя и ветра. Один прибор убывающими к нулю значками показывал приближение границы…

Дождь. Видимость никудышная. Как попадем в каменный коридор бухты? Словно угадав мои мысли, Джим включает локатор.

На общем обзоре виден язычок бухты, на приближенном — ворота, в которые надо влететь.

И мы влетаем. В дожде я не увидел гор ни слева, ни справа. Почувствовал: уже катимся по бетонке.

Все. Путешествие позади. И я-дома. Мокнут в плащах пограничники. Поблескивает писанный масляной краской лозунг о том, что перестройка необратима. В тесном вокзальчике сидят на рюкзаках геологи, режутся в карты. Диктор объявляет: по метеоусловиям все рейсы пока задерживаются. А Джим уже подсаживает в свой двухмоторник эскимоску-учительницу и трех ребятишек, летящих в Ном…

Лишь самую малость самолет Джима бежит по бетонке и скрывается в водяной пелене.

А я дома. Во всяком путешествии самое приятное — возвращение домой.

_{Фото автора. 25 января 1991 г.}

«Аляска больше, чем вы думаете…»

(Семь недель на Аляске)

Один из правителей Русской Америки Кирилл Хлебников в начале прошлого века писал, имея в виду Аляску: «Сей соседственный нам край мало известен». Не знаем Аляску мы и сегодня.

— Ты загорел. Откуда?

— Да вот вернулся…

— Загар на Аляске?!

Пожалуй, все знают, что Аляска была когда-то русской и что потом Аляску почему-то продали. Полагают, что и сегодня Аляска жива добычей золота и мехов. Ну и, конечно, что это край белых безмолвий, снегов, морозов. И ничего нет в ней больше.

Последним представлением об Аляске обязаны мы Джеку Лондону. Но любимый нами рассказчик был на Аляске недолго, был в зимнее время, был в континентальной части Аляски (верховье Юкона), где морозы не уступают нашим якутским. И самое главное — был Лондон калифорнийцем, южанином, для него и Вологодчина наша показалась бы белым безмолвием… С представлением об Аляске по Лондону приземлились мы, помню.

В Анкоридже в феврале — шубы, треухи, унты. И встречены были восторженным воплем телевизионщиков: «Не снимайте, оставайтесь, пожалуйста, в шапках!» Сами они были без головных уборов и в куртках, какие носят у нас в апреле.

Температура была минус два градуса.

Теперь, побывав на Аляске три раза, увидев многие ее уголки, могу сказать: на редкость разнообразный край! Существует по крайней мере шесть разных Алясок. Есть полярная зона («северный склон»), где, помните, три кита оказались в ловушке. Зимой в этом крае шестьдесят семь суток длится непрерывная ночь, а летом такое же время солнце не уходит за горизонт.

Те, кто знает наш Север, легко представят здешнюю жизнь.

А теперь отыщите на карте аляскинский юго-восток. Американцы эту часть штата называют «ручкой от сковородки».

Прилетев сюда с севера, чувствуешь себя попавшим едва ли не в тропики — леса из необхватных вечнозеленых деревьев (ели и кедры), покрытых мхами, сумрачно, влажно. Море не замерзает. На побережье в погожий день как в Крыму.

Но поскольку солнце — гость тут нечастый, то оптимисты говорят: «место вечной весны», пессимисты «вечная осень».

Вы скажете: как же так, по широтам Аляска — это наша Чукотка, почему же такая теплынь? Объяснение есть. Во-первых, «ручка от сковородки» все же южнее Чукотки, во-вторых, хребты гор на Чукотке тянутся с юга на север, и арктический воздух течет между ними беспрепятственно вниз. На Аляске же горы тянутся вдоль параллелей и служат барьером северным холодам. Мало того, юго-восточную часть Аляски «отапливают» японское течение Уясиво и теплые юго-восточные ветры Тихого океана. Они смягчают климат и там, где друг за другом тянутся в океане Алеутские острова.

Тут нет лесов, но еще первые мореходы, открывавшие Русскую Америку, были очарованы изумрудной зеленью островов. Край этот ветреный и туманный с климатом относительно мягким.

Так же как на Камчатке, наблюдается тут растительный гигантизм. На острове Уналашка я собирал морошку, походившую на гроздья красной икры. Ее и называют тут «лососевая ягода».

В местах Джека Лондона — верховья Юкона — я побывал летом. Трудно было поверить, что ты на севере. Почти туркменское колючее солнце жгло кожу, собаки лежали с высунутыми языками, сороки сидели на ветках с раскрытыми клювами, дрозд на гостиничном подоконнике трепетанием крыльев охлаждал изнемогших в гнезде птенцов. Градусник в тот день показывал по Фаренгейту 94, по Цельсию — 35. Это центральная, континентальная часть Аляски.

Летом тут возле Юкона вызревают помидоры, зимой же — Джек Лондон не преувеличивал — Белое Безмолвие с морозами под пятьдесят.

А теперь переведем взгляд на карте к местам, где Аляска глядит на запад, через Берингово море, в Сибирь. Тут с Чукоткою много сходства, хотя климат все же помягче. Лесов почти нет. Тундра, то равнинная, то всхолмленная, то горбящаяся горами, почти всегда ветреная, неуютная, однако не лишенная красоты. Есть в ней особая, на весь мир известная Дельта, образуемая двумя великими реками — Юконом и Кускокуимом. В Соединенных Штатах по величине эти реки стоят в таком порядке: Миссисипи, Миссури, Юкон, Кускокуим. Две великие артерии, собирая водную дань с просторов Аляски, близ впадения в океан сближаются и образуют гигантский мир равнинных болот, где суши меньше, чем вод и топей. На Аляске более трех миллионов озер. Большая часть из них приходится на знаменитую Дельту.

Названо несколько ярких природных зон. Но сколько на Аляске разных оттенков, полутонов!

Тут есть высочайшие горы. Пролетая в 1975 году через полюс в Америку, с большой высоты я видел только вершины. Они протыкали серую пелену облаков и сияли на солнце сахарной белизной. Есть тут громадные глетчеры — текущий с гор лед. Когда летишь вдоль южного побережья, то видишь эти зелено-белые языки, «наглядное пособие», помогающее понять: хрупкий лед в то же время текуч, пластичен. Реки, рожденные ледниками, мутные, неспокойного нрава. Глядя сверху, например, на Танану, текущую в Юкон, трудно определить русло: бесчисленные протоки, острова, мели. Река даже в солнечный день выглядит серой, безжизненной. А на южном побережье глетчеры обрываются в море и плавают в нем сине-зелеными призраками, возле которых вдруг видишь задранный хвост кита, лежащего на спине калана, прыгающих от возбуждения перед входом в ручьи лососей.

На Аляске множество тихих, отражающих горы озер. В них видишь вдруг спасающегося от комаров лося, севший на воду самолет или рыболова-медведя у текущего из озера ручейка. Люди тут появляются половить рыбу и побыть в одиночестве.

Леса Аляски называются пришлым словом «тайга». Так же как и в Сибири, они бескрайние — почти половина территории штата, так же летом они горят, есть в них множество ягод, таких же как и в Сибири, есть и грибы — радость лосей и индейцев. (Пришлые люди грибов не едят.)

Леса центральной Аляски напоминают нашу тайгу где-нибудь возле Братска — довольно угрюмы и с первого взгляда безжизненны. Южнее, там, где видишь сверху блестки озер, пейзаж напоминает Финляндию. А полуостров Кенай — южная часть Аляски, в свое время хорошо обжитая русскими, — это наша Ленинградская область: огромные сосны и ели, заросли бузины и шиповника, розовые поляны иван-чая, грибы-мухоморы.

В здешних чащах обитает много лосей, рядом с бурым медведем живет барибал (черный медведь), встречается рысь, видишь следы зайчишек, летают ястреба и полярные совы. Об этом надо поговорить особо, потому что мир животных на Аляске чрезвычайно богат.

Есть на Аляске вулканы спящие и активные. Есть вечная мерзлота. На севере она сплошная, южнее — линзами.

Я видел горе одного поселенца около Фэрбанкса, которому «посчастливилось» построить дом как раз на такой линзе. Через два года дом осел, разломился. Тут часты землетрясения, последнее крупное было в 1964 году — более сотни погибших и немалые разрушения. На острове Уналашка нас ночью подняли с постелей сиреной — сотни людей в потемках поднимались на гору из-за боязни, что город накроет волна цунами — нередкий спутник землетрясений.

Как видим, Аляска — разнообразный край. Летом, если глядеть сверху, она сине-зеленая от лесов и воды. Осенью, недели три во время индейского лета (бабье лето по-нашему), Аляска вся в желтом и красном. Зимой цвет у нее черно-белый. Зимой пахнет Аляска снегом, дровяным дымом, собаками — их тут нередко по два-три десятка около дома. В июне Фэрбанкс, второй по величине город Аляски, настоян был на черемухе. А чуть позже Аляска начинает пахнуть рыбой — свежей на реках, на ручьях, на озерах, на речных и морских пристанях, в деревнях же и речных станах — повсюду запах копченой рыбы. Глянешь на дощатый сарайчик — вьется над ним синеватый дымок. Это значит горит под крышей ленивый костер, а над ним на жердях висят распластанные лососи.

Разнообразна и часто непредсказуема аляскинская погода. Улетая в Ситку — место «вечной весны», мы прихватили зонты, но в бывшей столице Русской Америки было три дня типично крымской погоды, а вернувшись в Анкоридж, где полагалось быть вёдру, увидели затопленные дождем улицы.

Большая Америка в прогнозах погоды по телевидению Аляску игнорирует, как будто ее и нет. Зато сама Аляска прогнозу погоды ежедневно уделяет тридцать (!) минут. С пулеметной скоростью идет рассказ о температурах, давлении, приливах-отливах, о состоянии рек и озер, о характере и интенсивности осадков во всех уголках громадного полуострова. В эти полчаса вся Аляска сидит у телевизоров. Кому-то надо лететь на маленьком самолете, плыть на лодке, на катере, добираться куда-то на снегоходе или на лыжах, и надо прикидывать, как одеться, где придется искать на случай задержки приют.

Если вы хотите доставить аляскинцу удовольствие, скажите: «Аляска — это не штат, Аляска — большая страна». Вы скажете правду.

Аляска очень большая. В одном из туристских проспектов я прочел изречение: «Аляска больше, чем вы думаете».

«Аляску нельзя разглядеть в один раз. Приезжайте еще!» Техасцы в Америке любят говорить, что их штат самый крупный. В южной своей гордыне забывают они об Аляске. Она в два раза больше Техаса. Аляскинцы всюду — в книгах, буклетах, на открытках — любят силуэт штата накладывать на контур остальной Америки.

Получается одна пятая всей территории. Есть чем гордиться — более двух тысяч километров с юга на север, почти четыре тысячи — с запада на восток. А что касается береговой линии, то острова, полуострова, заливы, проливы, бухты, фиорды образуют причудливое кружево, скрытое мелкомасштабной картой и предстающее в неописуемом красочном естестве.

Обнаружение Аляски завершило эпоху Великих географических открытий. На карте 1714 года в том месте, где мы сегодня видим Аляску, была пустота. Русские землепроходцы, прошагав всю Сибирь, не остановились на берегу океана, а двинулись далее в море. В 1741 году нога европейца впервые ступила на сушу, которую местные жители называли Аляска (Альешка, Алякса, Алясхан), что означает «Большая земля». Это слово, однако, утвердилось значительно позже. Первоначально Аляска называлась Русской Америкой.

Северо-запад Нового Света постепенно обретал контур на картах. Но, говоря образно, Аляску открывали и закрывали несколько раз сообразно с ценностями каждого времени. Этот край пережил несколько лихорадок. Первой была меховая, она способствовала открытию и освоению края русскими. Потом об Аляске заговорили в связи со страстями, кипевшими вокруг золота. В 1968 году началась нефтяная лихорадка.

Нефтяное богатство в тысячи раз превосходит стоимость всех добытых мехов и золота. Один лишь нефтепровод для транспортировки горючего стоил девять миллиардов долларов. У нефтяной бочки, однако, имеется дно. И уже предсказано, когда иссякнет невозобновляемый продукт. А посему Аляска не в лихорадочном темпе, а планомерно и осторожно вводит в экономический оборот ценности, которые не иссякнут, если использовать их разумно.

Одна из ценностей — рыба. Аляска в Америке — главный ее добытчик. Вторая ценность — нерастоптанная человеком природа.

Красота ландшафтов, первозданность всего, что видишь, богатство животного мира, возможность уединиться делают Аляску последним незагаженным храмом дикой природы.

В ласковом слове «Аляска» есть какая-то магия. Индустрия туризма эксплуатирует слово всеми возможными средствами. Значки, поясные ремни, майки, куртки, кепки, кружки, книги, открытки, железнодорожные вагоны, шоссейные трейлеры, обложки журналов — всюду броское, аппетитное слово «Аляска».

Говоря о природных ценностях края, важно заметить: Аляска защищена и законами, и заботами, и культурой от вездесущего ныне разрушения и осквернения природы. Путешествуя, я не увидел тут ни свалок, не видел ни одной лужи разлитой нефти, ничего оскорбляющего глаза. Конфетную обертку тут бросить неловко.

Сидя с шофером в машине, я протер объектив и приготовился сдунуть в окошко пушинку ваты.

«Нельзя! — остановил мою руку шофер. — Могут оштрафовать». Самая популярная надпись, самый популярный значок представляют собой два слова и красный бурячок сердца — «Я люблю Аляску!»

Кто живет на Аляске? Двести пятьдесят лет назад русские мореходы и промышленники обнаружили тут алеутов, индейцев и эскимосов.

Эти пришельцы из Азии осели тут примерно пять тысяч лет назад, приспособившись к здешним суровым условиям. Индейцы племени атапаска жили тем, что давали им реки и лес. Они били лосей, медведей, бобров и кочевали со стадами диких оленей. Алеутов кормило море. На легких одноместных и двухместных лодках из кожи — байдарках алеуты плавали в океане. Эскимосы охотились на моржей, тюленей, китов, били дичь в тундре. Это были дети природы, полностью от нее зависевшие и приспособленные жить на грани возможного.

Появление белых людей на Аляске не могло не коснуться жизни аборигенов. Но пострадали главным образом алеуты, культура которых была разрушена сибирскими добытчиками пушнины. В наши дни цивилизация белого человека опрокидывает вековые устои жизни индейцев и эскимосов при всей очевидной заботе о них. И это стоит отдельного разговора. Здесь же скажем: аборигенов сейчас на Аляске примерно 70 тысяч. Около 40 тысяч эскимосов, 25 тысяч индейцев, 7 тысяч без малого алеутов.

Всего на Аляске живет полмиллиона людей. Из них ровно половина — в Анкоридже, в самом крупном городе штата. Остальные города небольшие. Аляскинский старожил Дик Коллин мне так их представил: «Анкоридж — экономика, Джуно (столица) — политика, Ситка — история, Кодьяк — рыба, Ном (центр золотой лихорадки) — экзотика, Бетел — провинция, Барроу — север, а Фэрбанкс (Дик живет в Фэрбанксе) — это лучшее место для жизни».

Ни в одном штате Америки нет деревень. Есть фермы, города и поселки. Деревень нет. На Аляске же есть. Я в нескольких был. Помню запах деревенского дыма, лай собак, незакрытые на замок двери, гуси вялятся на шестах, коптится рыба, скоблят медвежью шкуру, растянутую на раме.

У многих деревушек есть взлетная полоса, во всех хорошие школы, везде тарелки спутниковой связи, магазин, почта, мальчишки носятся на вездеходах, старики сидят на скамейках либо на китовых костях возле домов…

И есть на Аляске жилец особого рода. Он не терпит ни города, ни деревни. Его домик спрятан в лесу, и только почтовый ящик возле дороги скажет тебе: кто-то живет. А есть такие, что не выносят и близость дороги. Живут где-нибудь на озере, на ручье — моют золото или охотятся. В рубленой хижине — «аляскинская дровяная печь», электричества нет, а значит, нет и телевизора, за водою ходят в ручей, под подушкой у такого аляскинца пистолет. В городке, куда он изредка выбирается за продуктами, его сразу узнаешь по небрежной одежде, по бороде, по манере держаться. Вот объявление в журнале «Аляска» одного из таких: «Нужна жена склада викингов, которая разделит со мной жизнь на хребте Брукса. Мне сорок два. Я здоров, как медведь. Но устал от одиночества. Люблю природу и жизнь без сутолоки. Есть аэроплан. Образование получил в колледже. Дж. Ларини».

Такие Аляске не изменяют, но и те, кто живет в городах и поселках, говорят: «Мы сначала аляскинцы, а потом американцы». К выходцам из «нижних 48» (так называют тут жителей всех остальных штатов) отношение снисходительное: «Знаем, поживут год-другой и уедут».

Среди тех же, кто тут остался, наблюдаешь трогательное «северное братство» — взаимопомощь, участие, теплота.

Аляска — сорок девятый американский штат. Со дня покупки этой земли у России (1867 г.) до 1959 года «полярный привесок Америки» назывался «территорией» и был некоей заморской полуколонией. Борьба за статус штата была упорной. И победу хорошо помнят. Теперь у Аляски «все как у людей». Своя экономика, свое правительство, свой гимн и девиз («На север, в будущее!»), свои живые символы — цветок незабудки и полярная куропатка. Аляскинский флаг на всех флагштоках развевается в паре с полосатым флагом Соединенных Штатов. Он синего цвета, и на нем золотом — ковшик Большой Медведицы и Полярная звезда.

Аляскинцы любят свой штат. Гордятся его самобытностью и подобно техасцам имеют слабость к милому хвастовству. На ярмарочном щите близ Анкориджа я прочел: «У нас на Аляске самые рыбные реки, самые большие медведи, самые крупные лоси, самые высокие ели, самая большая нефть». Чуть ниже — приписка синим фломастером: «И самые высокие цены». А еще ниже — опять приписка: «Но и зарплата — дай бог!». Все верно. Плотник Крис Линг, с которым мы ездили на рыбалку, получает тридцать три доллара за час работы…

Перечитал написанное. Получилось что-то вроде «введения в Аляску». Остается сказать немного о транспорте. Семь недель путешествия были сплошной дорогой и одолением бездорожья. В годы Джека Лондона основным транспортом в этом крае были собачьи упряжки. Поклажа искателей золота, утварь кочующих индейцев, перевозка грузов и почты — все на собаках. Собачий транспорт продержался до середины шестидесятых годов. Вытеснять его начали самолеты, а прикончили вездеходы, снегоходы, моторные лодки, автомобили.

Собак, однако, не перевели. Они есть повсюду и в немалом числе. Гонки собачьих упряжек — местный вид спорта. А движет Аляску мотор, автомобильный в первую очередь. Тут немало очень хороших дорог. Из Анкориджа через Фэрбанкс и канадский Доусон можно попасть в «нижние 48» — дорогу построили в 42-м году, когда японцы ущипнули Аляску со стороны алеутской гряды островов. Еще одну большую дорогу проложили вдоль нефтепровода. Она покрыта лишь щебнем. Но езда по ней интересна — мы увидели всю Аляску от ледового побережья до южных незамерзающих вод. Есть тут и рельсовый путь, идущий из центра Аляски к югу.

Пассажирские поезда хороши на этой дороге тем, что садиться в них можно вместе с автомобилем, вагоны в поезде двухэтажные, с почти сплошь застекленным верхом, и (прелесть!) поезд может остановиться в самом неожиданном месте, чтобы забрать охотников, убивших лося, или заплутавшего сборщика ягод.

На лодке мы проплыли более ста километров по Юкону. А в удаленные от Анкориджа точки добирались на самолетах, на рейсовых — полтора часа в самый дальний конец и на маленьких самолетах, их называют тут «бушавиация» («кустарниковая авиация»). Раз десять садился я в такие машины, прощаясь мысленно с жизнью, потому что приземлялись на горном хребте, на речной гальке, на леднике, на морской отмели, на сухом пятачке возле свайной эскимосской деревни. Но ничего, бог миловал. Не зря аляскинских «бушпилотов» считают лучшими в Штатах.

Замечательная страна Аляска! Верно сказано: «Аляска больше, чем вы думаете».

И она очень, очень красива. Американский географ Генри Ганнет советовал соотечественникам обязательно побывать на Аляске. Но не в молодости — «Пейзажи здесь столь величественны, что после них вас уже ничто в жизни не восхитит».

Двести пятьдесят лет назад первыми этот край увидели русские мореходы.

_{Фото автора. 26 января 1991 г.}

Родимое пятнышко Севера

(Семь недель на Аляске)

Летим на Север. На Крайний Север, туда, где на карте фиолетовым цветом помечен район притяжения людей — крошечное, с просяное зерно, родимое пятнышко азиатского лика Аляски.

— У каждого времени свои ценности. Охотились за мехами, пережили золотую лихорадку, теперь — нефть. Нефтяной бум в несколько лет изменил жизнь Аляски.

Это говорит мне нефтяник, летящий на вахту в район залива Прудхо. Семь суток по двенадцать часов он будет работать, потом на неделю домой, потом снова сюда. Нефть идет из земли непрерывно.

Полтора часа лету. И вот я вижу легендарный Клондайк конца XX века. Все, что тут построено, очень похоже на поселения, какие люди, возможно, воздвигнут на Марсе. Равнина с синеющим океаном вдали, а на ней как из детских кубиков красного цвета собраны массивы построек, все компактно, чисто и аккуратно. Все спроектировано и построено на юге, в Луизиане, доставлено сюда кораблями и собрано, свинчено.

В мареве летнего дня нечеткими издали кажутся вышки, трубопроводы, белые нити гравийных дорог, кубики насосных станций, электролинии.

Среди всего этого чуждого и временного в тундре ходят олени стадами и в одиночку, не страшась совершенно железа, покрытого красной краской.

Когда кончится нефть, все разберут и увезут на новое место, к новым находкам нефти. Ее ищут. Ищут на суше, на море, в пустынях жарких и ледяных. И тут ее долго искали. Знали от эскимосов: она есть. Русские промышленники за четырнадцать лет до продажи Аляски сообщали на родину: «Видели нефтяные ключи». Но теперь надо было найти запас нефти, годный для коммерческих разработок. Все, что тут нагорожено, все затраты, связанные с работой в суровой Арктике, должны окупиться и дать прибыль всем: Америке в целом, штату Аляске, компаниям-нефтедобытчикам. Нефтяное море нашли, пробурив сотни скважин, истратив впустую сто пятьдесят миллионов долларов. Разведку готовы были уже свернуть, но решили еще пробурить пару скважин в никому не ведомом заливе Прудхо.

И вот 18 февраля 1968 года отсюда пришло известие: «Есть!» И сразу же закипели невиданной силы страсти. Они кипели не только от нетерпения от предчувствия больших денег. Аляска была для Америки последним нерастоптанным индустрией районом. Надо было выбирать: либо сохранение девственной природы, либо промышленное развитие. Я был в Соединенных Штатах в начале 70-х годов, когда скрестились шпаги двух крайних позиций. Охранители природы говорили: «Где пьют, там и льют — Аляска будет загублена. Шутка ли — добыча нефти в суровом и уязвимом краю, где след вездехода не зарастает двадцать пять лет! И как добытую нефть транспортировать? Нефтепровод станет незаживающей раной Аляски. Сама прокладка нанесет большой вред, и возможны аварии».

Три года в печати, на диспутах, в научных кругах, на митингах и в судах шла форменная война. Но нефтяники редко проигрывают. Подскочившие цены на нефть ускоряли их победу.

Преодолены были финансовые, нравственные, юридические трудности. Индейцам и эскимосам, поднявшим голову: «А мы, живущие охотой на карибу? Как повлияет добыча нефти на нашу жизнь?» — дали почти миллиард долларов отступного и закрепили за ними законом часть земли на Аляске. Охранникам природы «была брошена кость»: дальше означенного места нефтяники шага не сделают. Зона, пролегающая к району нефтедобычи, была объявлена заповедной. Но главное, обоснованные протесты заставили совершенствовать технологию, вести добычу с минимальным ущербом природе.

В 1977 году нефть пошла. Уже достигнут и пик добычи — два с половиной миллиона бочек в день. И если бы не история с танкером «Экссон Валдиз», несколько омрачившим картину, можно было бы без поправок принимать утверждение нефтяников: на Аляске достигнута гармония промышленности и природы. «За это лишь надо было как следует заплатить», — говорит представитель компании «Арко». «За это нам надо было как следует драться. Если бы мы молчали, вы бы ни цента лишнего не потратили», — говорят борцы за охрану природы.

Задержка добычи, совершенствование технологии, специальные исследования в пользу охраны природы стоили около трех миллиардов долларов. Цена не чрезмерная, соглашаются сами нефтедобывающие компании. И это говорит о том, сколь велики доходы от находки в заливе Прудхо.

Что такое нефть для Аляски в житейском, экономическом, техническом, экологическом плане? Начнем с экономики. Освоить месторождение и построить нефтепровод никакой самой мощной компании не под силу. За аляскинскую нефть взялись «в складчину» компании «Арко», «Бритиш петролеум», «Экссон» и несколько рыбок помельче. Доходы, если я не ошибся в расспросах, распределяются так: треть — в федеральный бюджет, треть — штату, треть — добытчикам, и законная часть попадает аборигенам.

Чтобы представить, насколько богаче стал штат «в денежном выражении», сопоставим две цифры. «До нефти» его бюджет составлял 150 млн долларов. Сейчас он достиг двух с половиной миллиардов — многократное увеличение! Аляска пережила опьянение деньгами. «Мы не знали, на что их тратить!» Особенно это касалось индейцев и эскимосов, раньше почти не знавших денежных отношений. «Нефтяное богатство» перевернуло их жизнь. «Раньше мы жили охотой. Теперь мясо прилетает к нам на самолетах. Овощи прилетают на самолетах, молоко — на самолетах.

Мы ездим на вездеходах и моторных санях. У меня в доме три телевизора. Купил шесть ружей», — рассказывал мне житель в поселке Барроу. Обучать эскимосов «правильно тратить деньги» прилетали специальные консультанты аж из Нью-Йорка.

Сам штат тоже тратит деньги очертя голову. И сейчас, когда цены на нефть упали, видит, что замахнулся не по плечу, — стоят построенные, но не заселенные дома в Анкоридже, брошено несколько банковских зданий, пустует громадный торговый центр. Но это не кризис, это сигнал: не зарываться! Поправку — по одежке протягивай ножки — тут сделали. И по-прежнему выглядят разбогатевшими. «На нефти» тут быстро выросли Анкоридж и городок Валдиз, где кончается нефтепровод. В Анкоридже построены театр оперы и балеты (стоимость — семьдесят семь миллионов долларов), библиотека (сорок четыре миллиона), здание конгрессов, прекрасный музей, магазины, гостиницы, банки, жилые дома. В город проведен водоток из чистейшего горного озера. Заключая контракт с нефтяными компаниями, штат поставил условие: через всю Аляску с юга на север вдоль нефтепровода построить дорогу. Ее построили.

Нефтеперерабатывающий завод и олени — для Аляски нормальное соседство.

Эскимосы очень дружелюбны.

В каждой деревне Аляски построена школа, не уступающая школам в Нью-Йорке и Вашингтоне, построены также госпитали, аэродромы, в любом поселении видишь тарелку телевизионной сети и спутниковой связи. Тут помнят, однако, что нефть не вечна. И хотя уже разведаны другие ее запасы, часть нынешних денег откладывают на черный день. Сначала в созданный фонд отчислялась треть прибылей штата, сейчас — более половины.

Скопленный капитал (двенадцать миллиардов долларов) «является достоянием жителей штата». По процентам с него каждый человек, проживший на Аляске хотя бы год, к Рождеству получает гостинец. В 1989 году это было 902 доллара.

На Аляске хорошие заработки. Из всех учителей в Америке самая высокая зарплата у аляскинских. Средний заработок по штату-двадцать шесть долларов в час. Но это, конечно, и самое дорогое место в Америке. В Анкоридже я зашел в парикмахерскую. Приведение в порядок окрестностей моей лысины стоило десять долларов.

На Камчатке коряк-оленевод, помню, сказал: «Наряду с достаточками есть у нас, конечно, и недостаточки». Эту формулу диалектики вспомнил я на Аляске. С юга с притоком людей и денег пришли на север и «недостаточки» — преступность, алкоголизм, наркомания. Там, где ранее обходились без замков на дверях, теперь замки завели. Там, где жаждали иметь к поселку дорогу, теперь просят ее не строить. Серьезнее перемены касаются жителей коренных. За полтора десятка лет вековой уклад жизни индейцев и эскимосов был сломан. Переход от охоты на китов и моржей к образу жизни белого человека принес не одни только радости облегчения от единоборства с суровой природой. Да, в доме эскимоса появились туалет, стиральная машина, телефон, телевизор, в магазинах можно купить мясо и сладости, разнообразные фрукты и овощи. Но старики тревожно вздыхают, а молодежь пьет, и в последнее время наблюдаются самоубийства.

О жизни аборигенов поговорим мы особо. Теперь же вернемся туда, где нефть добывают.

Уже несколько лет к месту добычи нефти в заливе Прудхо возят туристов. Полтора часа самолетом, а потом в желтом длинном автобусе визитеров возят по нефтепромыслам. Американцев техникой удивить трудно, но и они разевают от удивления рты. Громадное по размерам хозяйство так продумано, так аккуратно спланировано, так четко действует, что любая образцовая бензоколонка показалась бы тут неряхой. За день я не увидел не то что лужицы нефти, не увидел даже и пятнышка ни на земле, ни на одежде нефтяника. Казалось, на мокроватой зеленой равнине собран для чего-то гигантский красивый макет из труб, дорог и ярко-красных брусков строений. Он кажется неживым. На трубопроводах сидят полярные совы, о строения боками трутся олени. Ни дымка, ни каких-либо звуков, не видно людей, но стоит подойти близко к строениям, как чувствуешь: увеличенный до гигантских размеров «макет» представляет собой живой организм, по жилам которого с бешеной скоростью и в громадных объемах движутся нефть, газ, вода, в одном месте смешанные, в другом уже разделенные…

Все самое современное и надежное в нефтедобыче тут использовано и совершенствуется применительно к здешним условиям, не похожим ни на техасские, ни на ближневосточные.

Вечная мерзлота, морозы за сорок, полярная ночь, хрупкая уязвимая жизнь тундры — все принималось в расчет, и все построенное пока что работает безотказно.

В заливе Прудхо пробурено более тысячи скважин. (Трехкилометровая глубина достигается на двенадцатый день.) И половина из одиннадцати миллиардов бочек нефти у земли уже взята. Теперь ее уже «выдавливают» из нефтяных пластов с помощью газа или воды. Газ — спутник нефти — тут не сжигают, факелов, привычных для наших районов нефтедобычи, почти не увидишь. Газ сжимают и под давлением загоняют опять под землю. Он будет храниться до поры, пока на него появится спрос. (Уже разработан проект газопровода — пройдет параллельно нефтяной линии.) Часть газа сжижают и разбавляют им уходящую с промысла нефть. Сооружения, где производится сепарация нефти (очистка от газа и от воды), напоминают громадный завод и стоят, как мне сказали, два миллиарда долларов! Таковы масштабы работ, масштабы затрат и прибылей, озолотивших не только Аляску.

Нефть — везде золото. Американцы шутят: отыщется нефть под Капитолийским холмом в Вашингтоне — начнут буравить землю и там.

Практика жизни согласуется с этой шуткой. Статус учрежденного близ залива Прудхо заповедника сейчас пересматривается. Заповедник, как полагают, «лежит на нефти», надо ее разведать и добывать. Аргументы за этот шаг: нефть крайне нужна, аборигены не возражают. Аргумент главный — добыча нефти и охрана природы вполне совместимы. Есть на это и веские возражения. Но те, кто за нефть, говорят: «Побойтесь бога, пятнадцать лет нефтедобычи ничего не нарушили!» Когда знаешь, в иных местах нефтедобыча подминает, растаптывает, все опустынивает, трудно оспорить тех, кто работает тут, в Прудхо. Они сделали все возможное, чтобы поладить с природой.

Прежде чем завезти сюда технику, проложить дороги и начать бурение, компания «Арко» послала ученых-зоологов изучить пути миграции карибу, изучить поведение оленей, узнать, как они будут реагировать на близость людей и машин. Все это было проделано. По тундре тут не ездили как попало — только по проложенным гравийным дорогам. Там, где ездить было все же необходимо, использовались грузовики с широкими и как подушка мягкими шинами. Грузы сюда доставлялись летом, когда море освобождается ото льда, а все работы велись зимой, когда тундра покрывалась ледяным панцирем и можно было ездить, не повреждая ее растительность. Гравийные дороги летом постоянно тут поливают, «чтобы тундра не запылилась».

Во время отела оленей движение по дорогам сокращается до возможного минимума, а местами вовсе запрещено. Всюду видишь предупреждение: «Ни шагу с дороги! Территория диких животных уязвима». Все сооружения компактны и не разбросаны там и сям. Скважины на гравийных насыпных площадках изначально были сближены до предела. Но сегодня и этот предел — двадцать метров — благодаря наклонному бурению уменьшен до восьми, а местами до трех-четырех метров. О любом, даже самом малом разливе нефти (пол-литра!) немедленно доложат в местный штаб компании «Арко», а оттуда — властям штата. На промыслах запрещено кому бы то ни было появляться с ружьем. Наказание нарушителю — штраф и немедленное увольнение. У компании «Арко» есть постоянная экологическая служба и специальный «полевой директор» Лори Крижан. Его задача — следить за охраной природы. Служба работает превосходно. На воде рядом с вышками плещутся гагары и утки, плавают лебеди, на кухню жилого блока прибегают попрошайничать лисы. Число оленей, за судьбу которых было больше всего беспокойства, в долине Прудхо не уменьшилось, а увеличилось более чем втрое — с пяти тысяч до восемнадцати. Причина этого пока не ясна…

По словам Лори Крижана, компания «Арко» затратила десятки миллионов долларов на предварительные исследования по охране природы и тратит на эти нужды сейчас от пяти до десяти процентов дохода. «Да, это обременительно, — говорит «полевой директор». — Но мы вполне сознаем: иначе нельзя. Философия-хозяйствовать, не разрушая природу, единственно верная на сегодняшний день, и мы ее полностью разделяем».

Я видел, как добывают тюменскую нефть. И неизбежное сопоставление: «у них — у нас» подарило мне тут, в заливе Прудхо, бессонную ночь.

Приютила нас на ночь «Арко». Жили мы в ее «космическом корабле», приземлившемся в тундре, так же как живут тысяча триста состоящих на службе у «Арко» нефтяников. Уподобление тундры космическому пространству — лишь приблизительный образ. Летом тундра красива и очень богата жизнью. Для тех, кто любит природу, два месяца на зеленой равнине не лишены радости. Но в остальное время тундра сурова — дождь, снег, сильные ветры, морозы, пятьдесят шесть суток полярной ночи, вахты по двенадцать часов. Все это медом не назовешь даже при очень, очень хорошей зарплате.

И потому красный «космический корабль» «Арко» с шестьюстами жилых кают оборудован всем, что может скрасить жизнь человека. Сама «каюта» — аккуратный пенальчик, похожий на номер в современных экономных гостиницах, имеет: душ, туалет, кровать, шкаф для одежды, телефон, телевизор, полки для книг. В прихожей — ниша для спецодежды и инструментов. Это казенное обустройство жилья. И каждый украшает «каюту» в меру вкуса и склонностей. У молодежи она оклеена картинками из «Плейбоя», смешными надписями вроде таких: «Если утром ты съел лягушку, то ничего более неприятного за день уже не будет». «Недели в этом раю — вполне достаточно!» «Тут я изо всех сил работаю, а дома изо всех сил отдыхаю».

Мне достался на ночь пенальчик, в котором, судя по всему, живет человек средних лет. На полках книги о дикой природе, десятка три потрепанных детективов, на стенке приклеены фотографии старика и старушки, снятые где-то на ферме, портрет молодой женщины с велосипедом, девчурка в очках. На столе визитные карточки: «С. Харден. Нефтяник».

Корабль космонавтов никогда не будет иметь удобства, какие можно создать тут, в тундре, куда летом приплывают суда и круглый год по нескольку раз в день опускаются зафрахтованные самолеты. В коридорах и всюду, куда пожелает тут человек забрести, — ковры под ногами, на стенах гобелены, картины и редкие снимки живой природы. Есть в этом огромном благоустроенном общежитии своя поликлиника, гимнастический зал, баня, бассейн, библиотека, кинозал и просто гостиная, где можно посидеть в мягких креслах, поговорить, послушать музыку, поиграть в шахматы или карты, связаться по телефону с домом… Гостиницы «Хилтон», конечно, могут поспорить с этой обителью в тундре. Но трудно поверить, что живут тут нефтяники — ни пылинки, ни пятнышка, кондиционированный воздух, теплые мягкие краски.

И, конечно, забота особая — о питании. За всю свою жизнь нигде я не видел большего обилия и разнообразия всякой еды. Все фрукты и овощи, какие только растут на земле, сюда доставляются. Соков я насчитал двенадцать. Супы, сладости и все, что можно сделать из мяса, молока, из муки, из орехов, из яиц, — все тут присутствует. Даже спутники мои, американские журналисты, с пеленок привыкшие к изобилию супермаркетов, тут удивленно подняли брови.

— Обстановка этого требует, — сказал сопровождавший нас «полевой директор» компании «Арко». — Север, напряженные технологические процессы, необходимость быть собранным, бдительным, оторванность от дома не способствуют душевному равновесию человека. Наша задача — всеми средствами равновесие это поддерживать. А это предупреждение аварий, соблюдение экологической дисциплины и просто уважение к человеку, чей труд тут нелегок…

Было о чем подумать мне ночью в «пенальчике» С. Хардена. В окошко равнодушно глядела общая на весь человеческий мир луна, мерцали на горизонте какие-то огоньки. Два оленя нос к носу неподвижно стояли так близко, что я не удержался и бросил на спину одному карамельку. Олень тряхнул головой и снова погрузился в дремоту.

На столе утром я оставил деревянную ложку, московские сигареты, визитную карточку. И представил себе, как вернувшийся в тундру хозяин «каюты» будет озадаченно наводить справки: кто же тут побывал? А я с друзьями получил от «Арко» презент посущественней: возможность увидеть «восьмое чудо земли» — нефтепровод, проехать вдоль него по Аляске.

_{Фото автора. 30 января 1991 г.}

Восьмое чудо

(Семь недель на Аляске)

Так повелось: потрясающие воображение дела рук человеческих нарекаются восьмым чудом света. Кто-то насчитал таких чудес более ста двадцати. Я перебрал в памяти то, что видел сам: египетские пирамиды, нью-йоркские небоскребы… Аляскинский нефтепровод? Эпитет «чудо», скорее всего, крючок для туристов.

С этой мыслью я бы, наверное, расстался с «трубой», если бы лишь постоял у отметки, где она начинается. Но компания «Арко» предложила проехать вдоль трассы нефтепровода — пересечь всю Аляску от Ледовитого океана до южного порта Валдиз. Я немедленно согласился.

И то, что увидел, чудом названо справедливо.

На карте нефтепровод прочерчен красной извилистой линией — тысяча триста километров через восемьсот речек и рек, включая Юкон, по вечной мерзлоте, через зоны землетрясений. Тем, кто клал нефтеносные трубы в Техасе или в Аравии, тут предстояло решить множество новых и сложных проблем. Число их умножилось, когда идея нефтепровода встретила бурю протеста американцев. «Вы изуродуете Аляску, затопите нефтью ее нерестовые речки, преградите пути миграции карибу, погубите всю хрупкую северную природу». Волна протестов оказалась препятствием более серьезным, чем проблемы технические. На три года она задержала строительство, на треть увеличила стоимость нефтепровода. Но теперь признаемся: борьба была полезной, необходимой. Она заставила строителей до тонкостей изучить все условия трассы, использовать новейшие достижения техники, чтобы обезопасить природу. Нефтепровод работает уже четырнадцать лет. И хотя транспортировка нефти повсюду в мире остается делом опасным, тут, на Аляске, мрачные предсказания противников нефтепровода не подтвердились — олени ходят своими путями, птицы гнездятся там, где гнездились, нерестовые речки чисты, тундру не затопили. Построенный с высшей мерой ответственности, грамотно и надежно, аляскинский нефтепровод служит сегодня примером гармонии техники и природы.

Нулевая отметка трубы, огромный «О» на щите. Тут же на специальной площадке популярная информация о «трубе»: как строилась, как эксплуатируется, что стоит за словами «последнее слово техники». Переварить информацию помогает мне провожатый Лайол Ванберген. Он тут работает восемнадцать лет.

Участвовал в стройке, исполнял должность инспектора по охране природы. В этой должности и поныне. Более двадцати раз Лайол проезжал вдоль трассы нефтепровода. Лучшего собеседника и не надо.

«Высадка на Луну Америке стоила двадцать миллиардов долларов. Нефтепровод обошелся в восемь миллиардов. В частном предпринимательстве США это самое большое вложение капитала». Затраты окупились в семь лет. И хотя эксплуатация нефтепровода стоит немалых денег, по трубе уже течет чистая прибыль.

Строили нефтепровод три года и два месяца. Сначала проложили дорогу. Она стоила триста миллионов долларов. И вдоль дороги разместили двадцать девять строительных лагерей — жилые постройки, склады труб, техники. Все доставлялось автомобилями и самолетами «Геркулес», с грузом в двадцать тонн они приземлялись на грунтовые площадки. По всей трассе кипел человеческий муравейник — семьдесят тысяч рабочих. Удержать их в этом очень суровом краю могли лишь очень хорошие заработки. По нынешней стоимости денег — две-три тысячи долларов за неделю. Девизом стройки было слово надежность. Наибольшие хлопоты доставили не горы (два высоких хребта), не болота и реки — вечная мерзлота! Нефть из земли на поверхность выходит горячей — восемьдесят градусов. Шестидесятиградусной она поступает в нефтепровод.

Надо было предупредить таянье мерзлоты, что привело бы к разрыву трубы. По этой причине лишь половина ее проложена под землей. Во многих местах труба покоится на опорах. Они тоже от нагрева солнца и от тепла нефти могли бы просесть в мерзлоте. Чтобы этого не случилось, опоры снабжены специальными радиаторами, отдающими тепло атмосфере. В местах возможных землетрясений трубу поместили еще в резиновые хомуты, позволяющие ей без разрыва колебаться на три метра в каждую сторону по горизонтали и на полтора метра по вертикали.

Нить нефтепровода.

Труба не мешает животным.

Лайол по памяти перечисляет мне, сколько на трассе возведено мостов, сколько переходов сделано для животных, сколько поставлено опор и сварено швов. Пятьдесят пять инженеров по охране природы следили за стройкой.

— И были протесты-запреты?

— Были. В одном месте, например, трассу меняли из-за того, что обнаружили на пути гнездовье редких птиц кречетов. По статье «осквернение ландшафта» были запреты на выемку гравия. Ну и, конечно, следили за тщательным соблюдением всего проекта, согласованного с экологами.

20 июня 1977 года нефть пошла. Ее продвигали сначала под слабым давлением, и до Валдиза она двигалась тридцать восемь дней. Сейчас у нефти скорость велосипеда — десять километров в час, время в пути — пять с лишним суток.

Подобно тому как кровь оставляет на стенках сосудов холестерин, нефть оставляет в трубе парафины. Предупреждая этот «склероз», раз в три недели в нефтепровод запускают «свинью» — снаряд из пластмассы. Двигаясь с током нефти, «свинья» чистит трубу, а кроме того, выявляет малейшие повреждения в ней. Анализируя электронную запись снаряда, нефтяники точно знают, где нужен особый контроль или даже замена участка трубы. «Бог миловал, было лишь несколько очень малых утечек нефти.

Одна большая была вызвана взрывом (не установлено, кто и зачем это сделал)». И хотя ущерб от разлива нефти на суше не так велик, как на море, служба безопасности — самая важная служба нефтепровода. «Видите вертолет? С небольшой высоты по нескольку раз в день осматриваются все участки громадной трассы. По радио в центр наблюдатели сообщают обо всем, что замечено. На расстоянии восьми километров по обе стороны от трубы запрещено появляться охотникам. Появленье любого человека на трассе рассматривается как подозрительное».

Но главная опасность таится, конечно, в технологии перекачки продукта огнеопасного, а при разливах для всего живого губительного. Все возможности техники, в том числе спутниковая связь, использованы для раннего обнаружения любой аварии. Падение давления в нефтепроводе на один процент — уже сигнал прекратить ток в трубе. Одиннадцать компрессорных станций на трассе перегоняют за сутки два миллиона бочек нефти, обогащенной на месте отправки сжиженным газом.

Выслушав Лайола, я приложил к трубе ухо. Ни бульканья, ни подрагивания. Постучал пальцем — отозвалась не плоть нефтеносной трубы, а ее алюминиевая обертка. Мне показали нефтепровод в разрезе. Стодвадцатисантиметровая труба из стали особой прочности окутана пластиком, а сверху еще покрыта аккуратной алюминиевой оболочкой. В этой конструкции есть технический смысл, но и дизайнеры настояли на серебристом покрытии — «труба не должна оскорблять взгляда». И цель достигнута. Нефтепровод в тундре выглядит серебристой струной, дрожащей в мареве летнего дня. Олени под ним кажутся муравьями. И видя их мельтешение под трубой, понимаешь размеры «струны». Когда же сам стоишь у опоры, на много метров опущенной в землю, видишь на верхушке ее ребристый цилиндр радиатора, не дающего теплу опуститься в вечную мерзлоту, то и сам под трубой чувствуешь себя муравьем. А когда едешь день, два и видишь бесконечность серебристой змеи, то уходящей в гору, то сверкающей над болотом, то ныряющей в черный аляскинский лес, мысли о чуде приходят сами собой. И если при этом ты не увидел ни разу ни пятнышка нефти, ни брошенной железки, забытого ржавого тягача, ни застывшей кучи бетона, начинаешь верить: человек не всегда разрушитель природы, он может с ней и поладить.

По тундре мы едем долго. И все, что тут есть, — на виду. Сидят на стойках нефтепровода белые совы, олени подолгу бегут по дороге перед машиной, небоязливо стоят в тени под трубой. На озерах, повторяющих синеву неба, кулики, утки, гусыни с гусятами. В одном месте Лайол тихо притормозил и глазами показал мне в сторону от дороги. Шагах в двадцати сидела лиса с уже возмужавшим, резвым и любознательным выводком. В генетической памяти здешних лис человек пока что не значится существом, которого надо бояться. И я тут проделал маленький фокус, взбудораживший лес и восхитивший моего спутника, — семейство тундровых мышеедов подбежало к самой машине…

Едем все время на юг. Обернувшись, в бинокль еще можно разглядеть по синему белые пятна Ледовитого океана, а впереди сиреневыми зубцами уже обозначились горы Брукса.

По 68-й параллели хребет отделяет северный тундровый склон к океану от лежащих к югу пространств Аляски. Тепло. Двадцать градусов. Но в любой день лета может повалить тут и снег. Подъем в гору медленный, постепенный. Зеленая тундра какое-то время горбится холмами, потом холмы переходят в каменистые пологие склоны, и вот дорога идет уже между скал. В эти места со всей Аляски прилетают охотиться на медведей и карибу. В стороне от дороги взлетная площадка с двумя красными самолетами. Их можно нанять для полета в малодоступные уголки. Горы почти что голые. Лишь кое-где по ним буроватый дымок ивняков и ольшаников. Возле озер белеет пушица. Исчезли птицы, меньше стало оленей. Но на одном повороте Лайол тронул меня за локоть — медведь!

Зверь улепетывал, погромыхивая камнями, для него человек тут — угроза. Во время строительства нефтепровода охота не разрешалась, и медведи приучились ходить в лагеря за подачками. Сейчас другие законы. Медведи их быстро усвоили.

Дорога вверх, вверх. Рядом идущий нефтепровод на буром склоне кажется позвоночником некогда жившего тут существа. Время съело реку нефти непросто. Насосная станция на пути похожа на средних размеров завод. Чистота такая, что, кажется, чинят на этом «заводе» часы, а не гонят по трубам нефть. Как в музее, нас попросили обувь оставить у входа и надеть шлепанцы. Громадного роста сержант, вооруженный радиостанцией воки-токи, биноклем и пистолетом, далеко не формально, хотя и был предупрежден о приезде, проверил наши бумаги — «извините, зона большого риска».

Там, где служащие охраны станции (десять человек) и девять нефтяников отдыхают, на стенах — ковры и гобелены, под ногами ковер, в столовой — гастрономический рай. Сделано все возможное, чтобы снять напряжение от работы. А оно тут большое. В производственных помещениях — шум, сравнимый с ревом самолетных турбин, и постоянная опасность пожара. Провожавший нас инженер Дэнни Сэндфорд дал нам наушники, шлемы, очки и подчеркнуто предупредил: «Снимайте все, что хотите, но не пользуйтесь вспышкой. Ее свет может включить систему тушенья пожара. В минуту мы будем затоплены морем воды и пены».

Полчаса мы ходили по компрессорной станции, уподобившись мурашам, попавшим в нутро телевизора. И сняли наушники с облегчением. Снаружи станции стоял наготове двухлопастный крошечный вертолет. Блестела тарелка спутниковой связи. На ней небоязливо сидела сорока. А на маленьком озере в стороне водную ванну принимал лось. «Наш постоянный сотрудник, — сказал Дэнни Сэндфорд. — Чуть вечер — он тут как тут. Кормится в ивняках и запивает обед водой».

Мы тронулись дальше на юг. Уходивший в горы нефтепровод сверкал предвечерними красками солнца. Временами мы останавливались полюбоваться фантастическим зрелищем. Пейзаж был похож на то, что рисуют фантасты, увлекая нас на другие планеты.

Точка «перелаза» через хребет находится на высоте полутора километров. В этом месте сзади мы оставили голубое сияние тундры и нырнули в мокрую мглу. Облака, идущие с юга Аляски, упираются в горы и тут стоят спрессованные настолько, что надо было включать свет и двигаться почти ощупью.

На южном склоне хребта мерзлота уже не сплошная, пятнами. Там, где не было мерзлоты, нефтепровод уходил под землю. А там, где он снова выныривал на поверхность, опять была мерзлота.

Ночевали мы на компрессорной станции, как две капли воды похожей на ту, что уже осмотрели. Утром по дороге, побрызганной дождиком, мы продолжали «пилить» Аляску, приглядываясь к переменам, идущим с севера к югу. Из них заметное — появленье кустов ивняка и ольшаника. Земля как бы куталась в мягкое одеяло. Приподнятый над поверхностью нефтепровод временами из поля зрения исчезал. А лось, пересекший дорогу, был тотчас спрятан кустами.

И вот самое первое дерево на пути к югу. Тощая кривобокая елка. Но первая! И дорога внимание путника на нее обращает — на желтом щите слова: «Самая северная ель на аляскинском нефтепроводе. Не соблазнитесь срубить. Она радует путника». Судя по утоптанной почве, под елкой фотографируются на память. Мы тоже размяли тут ноги и попили из бегущего по камням ручейка.

Но вот дорога дарит нам еще три деревца… Десяток деревьев… И вот уже ивовая и ольховая подпушь почти сплошь покрыта черной еловой щетиной, густеющей на глазах. Елки никак не похожи на наши зеленые и нарядные ели. Веток совсем немного на тонких, тощих стволах. Лес черен, угрюм. Красок ему добавляют только болотца между чернолесных холмов.

Часа полтора дорога идет по неприветливой монотонной земле. И вдруг глаза замечают ярко-зеленые брызги по черноте — лиственный лес! Осины. Поначалу я принял их за березы. Тонкие, хрупкие, они хороводят все чаще, и от прилива зеленого цвета сразу становится веселее. Появляются и березы со стволами более смуглыми, чем у наших. И вот уже настоящий смешанный лес кружится у дороги. Это середина Аляски, место, где индейцы-атапаски веками кормились охотой — били лосей, баранов, медведей. Этого зверья и сейчас много, но его не видишь — лес не так откровенен, как тундра, он прячет все, что имеет.

Места безлюдные. Но дорога, рожденная нефтепроводом, сделала сердцевину Аляски доступной. Навстречу мчатся грузовики с пакетами труб, с бульдозерами, с контейнерами еды для нефтяников, с бурильными агрегатами. Их, впрочем, немного. Шоферы узнают машину инспектора Ванбергена, сигналят приветственно или даже останавливаются — пожать руку, перекинуться словом.

По дороге в ранее недоступные дебри затащили свои бульдозеры искатели золотишка и успели перекопать («испоганить», говорит Лайол) речки и ручейки. Дорожные знаки и указатели разнообразят щиты с изображением фотокамеры. Проезжающий знает: ему указали точку, с которой можно сделать хорошие снимки.

На огромном пространстве никто у дороги не выбрал места для жизни — ни поселка, ни деревеньки. И вот первое поселение. Четыре дома, и тут же — гостиница, ресторан. Это столица шоферского братства. Название у поселка в духе дорожных нравов — «Холодная нога». Жить без юмора в этой дыре невозможно. И о нем заявляют проезжему сразу. Перед гостиницей на шоссе полощутся три флага: полосатый флаг США, синий со звездами — штата Аляски и белый с рисунком ботинка, из которого торчат посиневшие пальцы, — флаг «Холодной ноги».

В веселом лесном поселении мы отобедали, наслаждаясь после безлюдья толкотней жизнерадостной шоферни. О нравах «Холодной ноги» мы еще вспомним, а теперь — дальше, дальше, на юг по Аляске.

Карта подсказывала: нефтепровод приближается к Юкону, к великой реке американского севера. Теперь все чаще труба ныряет под землю, а дорога покато спускается вниз. В каком-то месте Лайол притормозил.

— Пожалуй, стоит снять свитеры, жарковато.

Минут сорок назад пересекали Полярный круг и ежились на ветру. И вот — жарковато. Такова долина реки. Тут вызревают овощи, можно накосить сена. В солнечный день в июле температура поднимается к тридцати градусам.

Река… Мы поспешали, но Лайол щедро «отстегнул» целый час, чтобы я мог как следует разглядеть Юкон. Он тек мутноватый, спокойный, широкий, обрамленный зеленью, осинами, тополями, ивами и ольшаником. Лодка на водном просторе казалась щепкой, плывущей к синевшим вдали горам.

Пробираясь в прибрежных зарослях, я обнаружил малину, лебеду, иван-чай. Все, что росло тут, было знакомым. И если б не мутноватость воды, я бы подумал: течет Енисей. Для дороги у нефтепровода сооружен мост. Табличка возле него сообщала: длина — 765 метров, стоимость — тридцать миллионов долларов. Посередине моста проезжают автомобили, а по бокам — пешеходная линия и труба, огражденная мощным барьером и металлической сеткой.

Тут, у Юкона, «восьмое чудо» держат под особым контролем. Возле моста мы с Лайолом наблюдали ученье, походившее на маневры военных. Вдруг появилось несколько вертолетов с десантом в оранжевом одеянии. Три минуты — и на воду спущены лодки, поплавковые боны, появился откуда-то катерок и на нем человек с микрофоном. Это были ученья на случай разлива нефти. Страшно подумать, что будет с Юконом, если это случится тут, у реки…

У Фэрбанкса с нефтепроводом мы распрощались. Лайолу надо было лететь в порт Валдиз, где кончается сухопутная линия нефти. Я же летел в Анкоридж.

— Ну вот, благодаря «трубе» вы увидели и Аляску, — сказал Лайол.

Дорога людей сближает. Мы обнялись.

Южную часть Аляски я увидел чуть позже, двигаясь по обычной автомобильной дороге. И лишь мысленно мог представить, как стальная змея сползает еще на один горный хребет, как скользит, извиваясь, густеющими лесами, как проходят под трубой лоси, плещется рыба и как, подобно совам на севере, садятся на нее отдохнуть царственные орланы.

Аляска «подпоясана» серебристым шнурком. Чудо, что сумели его протянуть по нехоженым дебрям. Но кто сказал бы доброе слово о техническом чуде, если на длинном пути по северным землям оно бы где-нибудь захромало. Его бы сразу прокляли. Но аляскинский нефтепровод, постучим по дереву, огорчений никому не принес, действует безотказно. И чуда тут нет: умно был скроен, крепко, ответственно сшит.

Именно такой порядок вещей природа еще способна терпеть от людей. Отступление от этих правил катастрофично.

_{Фото автора. 2 февраля 1991 г.}

Помолись ворону…

(Семь недель на Аляске)

Самолет заправлен. Мы расстелили на крыле карту. Можем полететь куда захотим. Джон называет деревеньки по Юкону: Русская Миссия, Холи-Кросс, Руби… Самая интересная — Гуслея, столица комаров и лосей на Аляске.

Жители деревеньки — коренные индейцы племени атапаска…

И вот мы летим над страной атапасков. Трудно вообразить себе большую глухомань. Никаких следов человека! Синий лес, голубые кружочки озер, зелень болот и полян. И все опоясано серебристым кушаком Юкона, на котором тоже нет ни единой метки присутствия человека.

Гуслея… странное, почти русское слово. Непривычно выглядит и деревня. Сплошь рубленые некрашеные дома. Дымки из труб. Несколько лодок мелькнуло у пристани. Собаки, услышав звук самолета, бегут за околицу, а следом на вездеходах — люди. Джона Винклей в сенат выбирали в этих немноголюдных местах. Его самолет — частый гость в юконских деревеньках.

Сенатора называют тут просто Джон. И рады его появлению.

Вот они, атапаски. Широкоплечие, невысокого роста, в картузиках с козырьками. На всех разноцветные куртки. Тысячелетия не знавшие колеса, эти люди теперь, как дети, не расстаются с японскими широкошинными вездеходами.

— Джон!..

Все по очереди подходят здороваться. Приветливо кивают и гостю. «Из Москвы… Знаем, знаем. Сиза, дочка Вилсона, была недавно в Москве, рассказывала…» Вот тебе и глухомань земли атапасков!

Деревня пахнет дымом, еловыми дровами, вяленой рыбой. Рубленые из грубо отесанных плах хижины — традиционные жилища местных индейцев. У каждого дома — вешалка с рыбой.

Как дрова, свалены в кучу лосиные рога. Сушатся сети, висят на стенах плетенные из ремешков лыжи, стоят под навесами мотонарты.

Деревня не маленькая — девятьсот двадцать атапасков и четверо «бледнолицых». Впрочем, «бледнолицые» тоже наполовину индейцы, дети пришедших с юга людей, бравших в жены девушек атапасков. Один из них — 76-летний Роберт Вент приветствует нас возле своего дома. Отец Роберта пилил когда-то дрова для пароходов на Юконе. Лосиный и комариный край для этого человека — родина. В Гуслее Роберт открыл лавку, ставшую постепенно немаленьким магазином. Теперь он остался при этой торговой точке только советником — передал дело дочери. В ее доме (на первом этаже магазин, а вверху — жилище) нас поместили. Сама хозяйка, Мейбл Вент, как выяснилось, улетела развлечься в Лас-Вегас…

Центральное место поселка — просторный дом, в котором размещается сразу все: «сельсовет», почта, тюрьма и музей. Тюрьма в этот день пустовала. Но бывает, что в нее помещают кого-нибудь, главным образом за драку по пьянке. «Пьяный индеец становится буйным», — сказал нам полицейский, тоже индеец.

В музейчике, расположенном рядом с кутузкой, жители Гуслей выставили свои рукоделия. Назначение экспозиции — показать: «вот что умеем» и побудить попавшего сюда человека купить что-либо на память о Гуслее.

Как художники атапаски уступают индейцам-тлинкитам, известным на Аляске тотемными изваяниями из дерева, и эскимосам, непревзойденным обработчикам кости. Но и в этом музейчике есть на что поглядеть: расшитые бисером мокасины, изящные плетеные лыжи, рукавицы из лосиной кожи, прекрасной работы нарты, мягко выделанные шкуры волков, бобров, росомахи…

Всю деревню обходишь за полчаса. Улиц в ней нет. Дома, разбросанные в приятном для глаза беспорядке, отделены друг от друга островками берез и елей. Песчаные дорожки соединяют дома и ведут к центру деревни, к дому улетевшей в Лас-Вегас Мейбл Вент. Но дом-магазин выглядит в этой деревне пришельцем. И меня повели показать «настоящий индейский дом».

Над входом, как в каждом доме, были прибиты лосиные рога. Но этого мало. Весь двор был украшен рогами.

Пока я наводил пленку, пытаясь в одном кадре соединить все богатство, открылась дверь, и громадного роста индеец поманил нас рукой.

— Поспешайте, рыба остынет…

Оказалось, мы попали как раз к обеду. Хозяин дома Сэм Вилсон пришел с берега перекусить. Ели печеную рыбу и пили кофе. На стол подавала молчаливая женщина, угадывая желание гостей и мужа, рядом с которым она казалась почти ребенком.

В былые времена Сэм Вилсон, несомненно, был бы в деревне вождем. Комплекция, ум, достоинство — все было в облике неторопливо говорившего человека. Должность его в деревне — бульдозерист — по старым меркам тянула на роль вождя. Многие из мужчин тут только охотятся и получают пособие от государства, а Сэм зарабатывает, укрепляя от размыва возле деревни берег своенравной реки. Но Сэм и хороший охотник. Сколько убил лосей? Этого он не помнит. Много. И лосей, и медведей, и лис.

И Сэм единственный из деревни, кто участвовал в гонках собачьих упряжек — одолел почти тысячу восемьсот километров до канадского Квэстона. Все знают: Сэм с дистанции не сошел.

И сейчас, когда все в деревне ездовых собак извели, у Сэма упряжка цела — двадцать восемь собак, вон они во дворе.

У Сэма и тихой, молчаливо грустной Элеоноры шестеро детей. Один сын учится в Фэрбанксе, в университете. Дочь Сиза была недавно в Москве. Вот оно, доказательство — матрешка, значки и красный флажок. На полках у бревенчатых стен стоит еще много призовых кубков. Украдкой я попытался их сосчитать, но сбился — сорок восемь, а может, и больше. Такое богатство сделает честь спортивному клубу. Но Сэм может позволить себе такое богатство. Серебристые кубки продаются. И Сэм денег на них не жалеет.

Это очень красиво, когда вдоль деревянных стен дома стоит много почетных знаков. Да, в былые времена Сэм, несомненно, был бы вождем. Но он и сейчас уважаемый человек. И дом его — лучший в деревне. В нем есть туалет, холодильник, телевизор, видеоящик и много кассет — «зима долгая, коротаем время у этой штуки».

Кто был у Сэма отец? Охотник. И дед — охотник. Всегда все тут были охотниками. Как жили?

— Вот тут прочтите. Сын привез эту книжку из Фэрбанкса. — Хозяин дома находит страницу, помеченную желтым фломастером. — Вот тут особенно интересно…

«Она тянула нарты, а впереди муж и две женщины протаптывали путь. Она чувствовала: это должно случиться сегодня или завтра. И вот она сошла с тропы и поискала глазами место у елок. Она расстелила меха и опустилась на корточки… Никого не призывая на помощь, она ножом перерезала пуповину и увидела: родился мальчик. Полдня отдохнув, она пошла дальше. В группе было шестеро мужчин, четыре женщины и пятеро детей. Дети собирали для костра хворост. Мать разводила огонь. В ту зиму почти не было пищи. Исчезли куда-то лоси, ушли олени, даже зайцы не попадались.

Горстка людей шла и шла по лесам, надеясь спастись от голода… Никто не спасся, кроме одной из женщин и мальчика, родившегося на тропе. Их приютили в соседнем племени. Мальчик тут вырос и стал охотником».

Это написано не Джеком Лондоном, но относится примерно к тем временам, когда он был на Аляске. Сто лет назад атапаски жили вот так, как написано в книжке, привезенной из Фэрбанкса сыном Сэма Вилсона.

Атапаски — одно из многих племен индейцев, предки которых десять тысяч лет назад, двигаясь вслед за животными, перешли через Берингов мост с Азиатского материка в Америку. Близкая родня атапасков индейцы навахо и апачи прошли до жаркого юга нынешних Штатов. А север — лесные места Аляски и Канады — стал прибежищем атапасков. Выжить тут можно было, лишь хорошо приспособившись к долгим холодным зимам и научившись добывать пропитанье охотой.

На земле нет охотников искуснее атапасков. Это сейчас можно лося убить из винтовки, не рискуя себя обнаружить. Раньше надо было к лосю подобраться, чтобы метнуть копье. Надо было, как волку, идти десять, двадцать, сто миль за стадом оленей, поджидая, когда остановятся ослабевшие. До прихода белых людей атапаски не знали железа. Орудием охоты были силки, копья и стрелы с наконечниками из кости. Леса у Юкона богаты зверем. Но бывали тут зимы голодные, надо было кочевать, протаптывая тропу по глубокому снегу. Многие умирали. Но в хорошие годы род множился. До недавнего времени женщины-атапаски рожали за жизнь двенадцать — пятнадцать детей. Выживали не все, но те, которые выживали, были выносливы и умелы. Они могли сутками идти при морозе в пятьдесят градусов без убежища и огня.

Север спас атапасков от участи, постигшей их родичей — апачей, навахо и многие другие индейские племена, сселенные в резервации. Атапаски остались жить на земле своих предков. И вести образ жизни, соответствующий их представлению о том, как человек должен жить на земле, оставаясь частью природы.

Жизнь их, конечно, переменилась. До встречи с белыми людьми они не знали даже ножей. Ножик в деревнях по Юкону называют «нужик»-искаженное русское слово, застрявшее тут от времен, когда на реке появились торговые пункты по скупке пушнины, главным образом шкурок бобров.

— Знаете, сколько стоило тут ружье? — спрашивает Сэм Вилсон и сам отвечает: — Скупщик ставил ружье и предлагал складывать рядом шкурки бобров. Ружье получал тот, у кого кладка достигала конца ствола. Это было примерно сто пятьдесят шкурок…

Сейчас местный охотник знает, что почем в жизни. Шкурка бобра и волка — пятьдесят долларов, лисицы — сорок, куницы — сто.

Но только добычей мехов прожить сейчас трудно. Главные перемены в жизни лесных индейцев произошли недавно, с началом добычи аляскинской нефти. Многое изменилось. Изменилась пища — кроме рыбы, лосиного мяса и ягод, атапаски едят теперь хлеб, сладости, привыкли к чаю и кофе, знают неведомые им раньше фрукты и овощи. Одежда, оружие, снегоходы, телевизоры, фильмы на кассетах, спиртное — все это можно купить. Атапаски, не знавшие раньше денег, теперь понимают, что они значат. Охотой можно кормиться, но жизнь по-новому требует денег. Тот, кто имеет работу, как, скажем, Сэм Вилсон, могут, помимо всего прочего, купить много красивых кубков. Но если работы нет, человек на последние деньги начинает искать бутылку.

Прилетающие в Гуслею самолеты обыскивают, чтобы спиртное в деревню не проникало. Но проникает! И это главная из проблем индейцев сегодня.

Еще проблема — потеря жизненной ориентации, смысла существования. Ранее человека поглощала борьба за выживание. Сегодня выжить как будто легче, но молодежь ощущает бессмысленность жизни — самоубийств у индейцев в четыре раза больше, чем у белых людей на Аляске. А у молодежи в четырнадцать раз.

В доме Сэма я обратил внимание на то, что оружие — несколько дробовиков и винтовок — замкнуто в бочки. И, слава богу, удержался от вопроса: зачем это сделано? Оказалось, один из сыновей Элеоноры и Сэма, восемнадцатилетний любимец семьи, в прошлом году застрелился.

Самоубийство молодых людей, аборигенов этого края — тема особого разговора о жизни Аляски. А сейчас попрощаемся с гостеприимным домом, помеченным галереей лосиных рогов, и пройдем с его хозяином на берег Коукука, где он работает на бульдозере.

Двадцать пять лет назад Гуслея была на другом месте. Деревню почти каждый год затопляло. Перенесли сюда, где повыше, посуше, но просчитались: река моет берег. Несколько домов уже снесено. Под угрозой церковь и дом-магазин. Но, любопытное дело, жителей Гуслей разрушение берега, кажется, даже радует.

Причина простая: штат Аляска на спасение деревни выделяет хорошие деньги. Берег укрепляется насыпью и мешками с песком. Есть работа для нескольких человек. И община, кажется, молит бога, чтобы река продолжала свою работу. При мне, беседуя с Джоном Бинклей, богатырь Сэм сказал: «Джон, мы тебя любим и ценим, наш голос — всегда за тебя. Но ты, пожалуйста, думай о том, чтобы тут у нас в Гуслее было бы хоть немного работы».

Но основой жизни, как и сто, как тысячу лет назад, остаются охота и рыбная ловля. Для атапаска — это не только добыча еды и шкур, это радость существования в этих лесах.

Календарь тут — время той или иной охоты. Август — сбор ягод и охота на уток. Сентябрь — охота на лося. В октябре после первого снега добывают в берлогах медведей. Ноябрь — декабрь — охота на лис, на бобров, ловля петлями зайцев и куропаток, добыча куниц. И всю почти зиму охотятся на оленей, уходя от деревни иногда на сто километров. А в мае полетят гуси. В июне — июле деревня пустеет, все уплывают в летние лагеря ловить и готовить на зиму лосося.

Главная пища в деревне — рыба и лосиное мясо. Чавычу на зиму коптят, кету вялят на вешалах. Поймать рыбу — дело мужчин. Разделывают добычу исключительно женщины. Икру лососей тут никогда не ценили. Ее бросали собакам. Но сейчас приезжают торговцы, скупают икру для продажи японцам. Немалые деньги кое-кого соблазняют идти на смертный грех для индейца — в погоне за икрой бросать рыбу.

Лосятину на зиму добывают в первую неделю сентября, когда желтеют ивняки и березы. На охоту выходят на лодках. Подражая реву лосей, подзывают их к самой воде. Убитого зверя на лодке легко переправить в деревню. За сезон стреляют пятьдесят — семьдесят лосей. Добыча не является собственностью охотника. Ее сразу же делят — распиливают замерзшую тушу пилой.

Таким образом, мясо достается всем, в том числе старикам, уже не способным ходить на охоту.

Трапперство — охота на пушных зверей — дает деньги. Искусный охотник озолотиться не может, но все же имеет устойчивый заработок. Раньше в леса к избушкам уезжали зимой на собаках и в деревне держали их примерно полтысячи.

С 1966 года появились тут снегоходы. Их встретили недоверчиво, но вскоре оценили преимущество моторов перед собаками. «Мотор не устает», — сказал мне Франклин Саймон, известный в деревне добытчик волков. Но легкость, с которой можно теперь настигать зверя, позволяет больше и добывать.

Искушение добыть больше и заработать разрушает обычаи, этику атапаска-охотника. И все же старое правило не брать в лесу лишнего, с любовью и уважением относиться к зверю, рыбе и птице — «все живое имеет душу» — основа тысячелетней морали. «Мы не убиваем зверей, они сами себя нам отдают». Усердие в выслеживании и меткий выстрел охотник не припишет своей выдержке и умению, скажет: «Зверь отдал себя к вечеру». Промышляющий на реке скажет: «Рыба захочет — ее будет много, а не захочет — придет малым числом».

В Гуслее я все хотел познакомиться с самым хорошим охотником. Моей просьбы не понимали — «у нас все хорошие». Но есть же кому удача сопутствует чаще? «О, это называется: Счастливый Охотник». И указали домик на самом краю деревни.

Счастливым Охотником оказался шестидесятипятилетний Стив Этла. Он не стал скромничать и ломаться: «Да, я Счастливый Охотник».

Два животных в бытии атапасков играют особую роль. Черный медведь и ворон. И счастье охотника состоит не в умении добыть лося или пушного зверя, а выследить, где залег на зиму черный медведь. Стив Этла не стал отрицать, что дело требует опыта, наблюдательности и чутья, но подчеркнул: тут должно быть много удачи.

Медведей на Аляске два. Бурый, которого атапаски не любят и побаиваются. И черный медведь барибал. Черный медведь осторожен.

Выслеживают его по берегам речек, когда на землю упадет снег. Еле заметные продыхи выдают отошедшего ко сну зверя. Ищут берлоги усердно, по многу дней четыре-пять человек — «рано или поздно зверь отдает себя». Уважение и почет тому, кто заметит берлогу и, подняв руку кверху, скажет: «Он здесь!»

— Эта минута очень волнует сердце, и я испытал это множество раз.

Известие о находке берлоги приносят в деревню. И сразу начинаются сборы. Все мужское население, включая стариков и детей, идет на охоту.

— Вам бы интересно это было увидеть, — говорит Счастливый Охотник, — но кое-что я и сейчас могу показать.

На полке, как книги в библиотеке, стоят кассеты. Стив берет нужную.

— Прилетал тут японец, снимал охоту и вот прислал мне подарок…

На улице нудный августовский дождь. И старику приятно показать гостю, как это все бывает тут в октябре. Вся деревня, все мужское ее население, включая стариков и детей, движется к лесу, где обнаружен медведь. Женщины знают, куда собрались мужчины, но с ними ни единым словом об этом — таков ритуал.

«Он здесь!» — говорит теперь уже всем нашедший берлогу… Убитому зверю сразу удаляют глаза, «чтобы не видел неловкого с ним обращения». На большом костре парят мясо. На палочках поджаривают потроха. Чествуют нашедшего берлогу, вспоминают былые охоты, предание, пришедшее из «туманных времен».

Охота на медведя — больше, чем просто охота. Это единение мужчин-атапасков, приобщение к духу природы, посвящение молодежи в таинства лесной жизни…

Выключив телевизор, Счастливый Охотник размышляет о нынешней молодежи деревни, о важности уберечь для нее обычаи старины, понимание ценностей жизни и ее смысла.

Стив Этла считает, что его собственная жизнь протекла счастливо: «Много охотился, много видел, делал людям добро». Сейчас община дает ему подработать заготовкою дров. Кроме того, старик искусно делает лыжи и легкие лодки для охотников на ондатру.

На кресте церкви, которую видно в окошко дома, сидит, нахохлившись, ворон. Я открываю дверь — сфотографировать птицу, и наш разговор со Счастливым Охотником от медведя переходит на ворона. Эта птица у всех на севере почитается божеством. Атапаски тоже считают, что небо, земля и все живое кругом создано вороном. Ворон наблюдает за жизнью каждого человека. «Помолись ворону…» — говорят атапаски, благословляя кого-нибудь на серьезное дело. Церковь… Она есть в Гуслее. И постоянно открыта. Лежит открытой в ней Библия. Атапаски, живущие в этой деревне, — католики.

Но ко всему, что принесли сюда миссионеры, они относятся как к невредной формальности. Душа их отдана богу, именуемому Природой, а ворон — часть этой веры.

У молодежи при знакомстве в школе с наукой, с религиями белых людей лесная древняя вера подвергается испытаниям. На Аляске любят рассказывать случай в одной деревеньке. Мальчик-индеец сказал, вернувшись домой из школы: «Отец, учитель говорит, что люди произошли не от ворона, а от обезьяны». Ответ был строг: «Запомни, белые люди, может быть, произошли и от обезьяны, а мы — от ворона».

Прощание с Гуслеей помечено у меня в книжке восемнадцатым днем августа. К аэродромчику, нас проводить, на японских «тележках» приехали знатные люди деревни, в том числе и Счастливый Охотник. Собаки обнюхивали наш самолет и делали отметки у его колеса. А люди не спеша говорили о том о сем.

Над деревней стелился сизый дымок. Ворон небоязливо сидел на сухой ели. И вдруг все встрепенулись. Над рекою, курсом на юг, с криком летело пять журавлей.

— Долдула, долдула! — заговорили все вдруг, добавляя и еще что-то к этому слову.

Долдула на языке атапасков — журавль.

Эта птица самой первой покидает юконские берега. Ее отлет означает окончание лета. Сентябрь — уже осень, охота на лося. А следом — снег. Вороны будут следить за охотниками, зная, что около человека можно чем-нибудь поживиться.

А долгими зимними вечерами все будут думать о приходе весны. Весну делает высокое солнце.

На солнце можно положиться, оно обязательно будет набирать высоту. И первыми об этом известят вороны. Они будут кружиться, кувыркаться в голубом небе — утверждать нескончаемость жизни. И если ранней весной помолиться ворону, сбудется все, что задумано…

Мы сели в свой самолет. Поднявшись, сделали круг, покачали крыльями провожавшим.

Долдула… А солнце они называют осау. Лето — цабая. И всем управляет ворон.

В этой лесной глухомани среди блесток воды сохраняется девство, из которого выросло все человечество. Все тут просто, даже теперь, при самолетах, пятизарядных ружьях, резиновых мокасинах и лодках с моторами — помолись ворону…

_{Фото автора. 5 февраля 1991 г.}

Русаки на Аляске

(Семь недель на Аляске)

Деревня называется, как город, — Николаевск. Но дорога, только в нее и ведущая по еловым лесам, нарисована — не заблудишься. Я был в деревеньке два раза — зимой и летом. Зимой — сугробы, чернота леса, лоси, переходящие дорогу перед самой машиной. Летом проселок пылит, пахнет смолой и украшен по сторонам шпалерами иван-чая. Впечатление: едешь где-нибудь около Ленинграда.

Вот и деревня. Среди домов — почти игрушечная церковка с луковицей, прямоугольник школы, тарелка антенны у почты. Дома глядятся иначе, чем в старых русских деревнях, обиты тесом, покрашены — американская технология. Но что-то неуловимо знакомое, наше родное, российское, есть в деревеньке. Валяется бочка рядом с дорогой, перекошен наполовину сломанный забор. У крайнего дома в беспорядке что-то навалено, старый автомобиль ржавеет на видном месте. И это все не от бедности. Деревня в этих лесах, как крепкий здоровый орешек, — у каждого дома автомобиль, а то и два. Не от бедности! Российская привычка к простору, небрежность и беззаботность — «сойдет и так». Вспомнил родное свое село, сотни виденных деревенек. Удивился, если бы увидел тут, в Николаевске, все различенным и подстриженным, как у немецкого или английского дома. Характер! Куда его денешь…

Характер, привычки, уклад бытия человек сохраняет и носит с собой, как черепаха панцирь, даже при обстоятельствах, все размывающих.

Тут же случай особый — староверческая община!

Сотни лет бережно, ревностно сохранялось все, что досталось от предков. Гонимые обстоятельствами люди добрались сюда вот, на самый край света, подверглись искушениям, но остались какими хотели остаться, хотя, быть может, и не во всем.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, здравствуйте. Откеля будете?.. Из Москвы?.. Вот оно как…

— Кума Анисья! — обращается мой спутник к женщине в ярко вышитом сарафане, ведущей двух девочек в длинных, не фабричного шитья платьицах. — Человек-то издалека, из Москвы…

У Анисьи удивленья нет.

— Штой-то к нам народ зачастил, — отвечает она, с любопытством разглядывая гостя.

Улавливаю во взгляде хорошо знакомую по сибирским староверческим селам настороженность к пришлому…

Анисим Калугин, глава многодетной русской семьи. Путь его на Аляску был сложным и долгим. Вооруженный лишь трудолюбием, родным языком и здравым смыслом — на Бога надейся, а сам не плошай, — не потерялся он в жизни и не согнулся…

Конец субботнего дня. Деревня курится банями. Звонит к вечерне церковный колокол. Мужчины встречные бородаты, ребятишки кто в подпоясанных расшитых рубашках, кто в кафтанах до пяток. На мотоцикле сидящего в таком кафтане видеть особенно непривычно. Рыжебородый дьякон проехал к церкви в автомобиле. Старушка вся в черном, опираясь на палку, идет.

Речь кругом русская, хотя, так же как одежда, отличается от того, что слышишь сегодня в нашей деревне.

Гостей в последнее время в Николаевске и правда много. Занесло сюда и киношников из Москвы. То, что было показано у нас по телевидению, многим запомнилось. Но большинство посчитало ярко одетых бородатых людей, говорящих по-русски, потомками тех, кто когда-то открыл Америку и остался тут после ее продажи.

Нет… Судьба у этой деревни иная. Особая. Путь людей сюда необычен, извилист и долог.

Первым, с кем я тут познакомился, был поп. Он в общине — лицо не просто духовное, он лидер во всех житейских делах — первый работник, блюститель нравственности, первый советчик во всем. Руку мне подал среднего роста человек в шляпе, из-под которой на рясу ниспадали рыжеватые волосы.

— Фефелов Кондратий Сазонтьевич. А это матушка Ирина Карповна. И сын — одиннадцатое по счету дите. Наверное, уже последышек? — батюшка весело подмигивает матушке.

Я, признаться, не сразу поверил, что у этих двух еще моложавых людей был такой выводок детворы.

— Одиннадцать, одиннадцать! — повторил Кондратий Сазонтьевич. — А есть семьи, где и двенадцать …

В первую встречу зимой мы снимались около церкви, сходили в школу, отведали матушкиных блинов… Летом я увидел попа сидящим за рычагами бульдозера. Так же ловко он водит грузовичок. Я видел его среди плотников с топором, видел стоящим в рубке рыболовного судна — рыбак, штурман и капитан. Слушал его заутреню.

Он был то в рыжем подранном свитере, то в рясе. Никакой сановитости, прост, приветлив, умен.

— Гляжу на вас с любопытством — мужик, только в рясе.

— Верно, мужик и есть. Попом стал недавно…

Прошлись мы с Кондратием Сазонтьевичем по деревне, сходили на холм, откуда Николаевск выглядит горсткой домов, кинутых в синь еловых лесов. Синева уходит за горизонт. Никаких следов человека, только чистая змейка дороги.

— В 1967 году трое наших приехали сюда оглядеться. И это место облюбовали — уединение для нас подходящее, вода родниковая самотеком вдет. Купили у штата Аляски за четырнадцать тысяч милю земли. И через год застучали тут топоры…

Двадцать лет деревеньке. И триста лет человеческого пути из земель московских, тверских, ярославских, архангельских, вологодских. Нам сейчас легче, чем шесть лет назад, понять, что это был на русской земле раскол. Людям казалось: все рушится-вера, устои жизни, само мироздание. Где правда? Трещина прошла через все слои жизни — бояре, царь, верховные иерархи, крестьяне, служивый люд были вовлечены в противоборство Старой и Новой веры. Противоборство было великим, кончалось нередко тюремной ямой, сожжением. Многие протестанты сами сжигали себя, запираясь в скитах с детьми. Считают, на тех пожарах погибли двадцать тысяч старообрядцев.

Инстинкт жизни, однако, взял верх. От новой веры стали бежать не в огонь, а туда, где можно было от нее сохраниться. Можем представить себе тех беженцев: отцы, матери, дети, старцы пешком лесными тропами уходили с насиженных мест от домов, от земли, от каменных и деревянных церквей. На такое могли решиться лишь сильные и крепкие в вере люди. Прибежище протестанты нашли в Румынии, Турции, Польше. Но большую часть их поглотили сначала северные наши леса, Заволжье, потом Урал и Сибирь. Просторная земля укрыла и приютила добровольных изгнанников. Сколько тысяч их осело в Сибири, никто не знает. Чтобы выжить, им надо было держаться спаянно, вместе. Вера и сохранение уклада жизни этому помогали. В единоборстве с природой, в борьбе за существование выковывался особо стойкий характер. Поныне «кержак» означает крепкого, непреклонного человека. С реки Керженец (приток Волги) дошли к Енисею и даже к Амуру. Из маленьких поселений за многие годы выросли богатые крепкие села. Все у «кержаков» хорошо получалось — умелыми были в лесу и на пашне, за фабричное дело взялись — и тут же общинная спайка, отменное трудолюбие, привычка одоленья препятствий утверждали их в жизни.

Русские миллионеры Рябушинский, Морозов, Гучков — «кержаки»-староверы.

Символами давней драматической ломки-раскола для нас остались патриарх Никон, протопоп Аввакум, боярыня Морозова, царь Петр.

Далеким эхом великого противостояния прозвучала недавно щемящая сердце судьба Лыковых. И эта вот деревенька — немыслимо где, на Аляске! — тоже осколок далеких горячих страстей. Светловолосые голубоглазые мужики, женщины в сарафанах, мальчишки в кафтанах — потомки тех, кто уходил «в леса и на гора» на восток, до Приморья.

Староверы всегда были чувствительны к беспокойству. И при угрозе их самобытному образу жизни они предпочитали «уйти подальше» и так дошли до Амура. И постепенно все устроилось, утряслось, успокоилось, примирилось.

Но на роду, видно, русскому человеку написано переживать великие потрясения. Социальная ломка начала этого века, несравнимая по масштабу с расколом, задевшая вся и всех, не могла не задеть «кержаков». Люди с заимки Лыковых разбрелись по горам. В больших староверческих селах скорбя притихли, смирились и приспособились к неизбежности. Однако не все. Жившие на Амуре с решимостью предков своих от «новой жизни» ушли. Нелегкое дело — бросить обжитое место с пастбищами, пашнями, сенокосами, пасеками, с лесной дичью и рыбными ловами.

Ушли! («Утекли», — сказал Кондратий Сазонтьевич.) Уходили, как встарь, тайно, порознь — одна семья, другая. Кто с лошадью, кто без лошади переправились через Амур. И собрались, «ручейками стеклись» уже в Китае.

Кондратий Сазонтьевич то время не знает. На русской земле он стоял лишь недавно, съездив в Москву. Родился же, как и все старшее поколение нынешних николаевцев, где-то вблизи Харбина. Тут родители его все начинали с нуля — поставили хибарку, скопили денег на лошадь, купили корову… К 45-му году «кержаки» и тут жили уже крепко и основательно. «Сеяли пшеницу, овес, гречиху, просо, бобы. В каждом хозяйстве были три лошади, две-три коровы, овцы, свиньи, разная птица, пчелы…»

И опять ломка! Пришедшая в сорок пятом году наша армия в «кержацкие» села принесла горе. Эту пору Кондратий Сазонтьевич хорошо помнит: «Кулаки! Беглецы! Э, как живут!» Уводили у нас коров, лошадей. Самое страшное — забрали отцов. Незаконно-де границу перешли в двадцатых годах. Всех взрослых мужчин забрали.

Не пощадили даже и стариков. Хозяевами в семьях остались вчерашние подростки. На их плечи легла забота о матерях, о младших братьях и сестрах.

«А в 50-х годах — напасти с другой стороны. В Китае к власти пришли коммунисты. Нам сказали: проживание нежелательно, уезжайте куда хотите». Куда уезжать? Похлопотала Организация Объединенных Наций о «кержаках». Уговорила принять их страны Южной Америки — Аргентину, Бразилию, Парагвай, Чили. Каково было русскому бородачу ехать в какой-то неведомый Парагвай! А что делать? «Приезжали советские агитаторы: давайте домой, поселим на целине. Кое-кто согласился, но очень немногие — хорошо помнили, как уводили отцов…»

И вот опять все брошено — дома, посевы, покосы, пасеки, продана спешно за бесценок китайцам скотина, «с собою — только узлы, баулы, да около каждой матери куча детишек».

В огромной массе переселенцы сбились в Гонконге. Возникли неизбежные в этих делах задержки, неувязки. В громадном перенаселенном городе не было места для бородатых крестьян, привыкших иметь дело с землей и по природе своей трудно переносивших толчею, тесноту, озабоченных судьбой детей и веры. Их все-таки переправили за океан — кого в Аргентину, кого в Парагвай. Большинство же — несколько тысяч — попало в Бразилию. И тут русаки опять же вцепились в землю. Опять пришлось начинать с нуля. «Туго пришлось. Еле кормились. Сеяли рис, просо, бобы, завели овощи. Но рынок был шаткий, терпели убытки. Прибытка хватало только на хлеб… И не было тут зимы! Для русского человека — это помеха».

И пришел час, сбросились в шапку, да, получив еще помощь от толстовского фонда, послали переселенцы ходоков в Вашингтон. И те преуспели, привезли разрешение переселиться в штат Орегон (северо-запад США). И стали семья за семьей уезжать из Бразилии. Собралась в Орегоне большая община. «Тут дело имели уже не с землей. Подрядились работать на мебельной фабрике. Учиться пришлось. Но преуспели. Хозяин фабрики нашими трудами разжился, ходил приговаривал: «Темпо! Темпо!» И мы вздохнули — еды стало вдоволь, обзавелись жильем подходящим».

Но и тут не всем староверам жизнь пришлась по душе. Увидели: дети врастают в чужую жизнь, поддаются влиянию и соблазнам, «вера теряла крепость». Тут и бросили взгляд на Аляску. Может, спасемся там? Послали в дальний край ходоков. Они все разведали. И сразу же друг за дружкой семьи тронулись в путь.

Деревню поставили скоро — за год. Рубили дома, били дорогу, завели огороды и пашню. Шестьдесят семей — четыреста человек сюда собрались. Первым среди них был Кондратий Сазонтьевич с семейством, другие — Фефеловы, Мартишовы, Реутовы, Якушкины. Тут все — родня.

С чего начали, чем живы сейчас на Аляске дальневосточные земледельцы… Начали с раскорчевки тайги. Построили лесопилку. И сразу принялись за дома. Почувствовали: Аляска — это как раз то что надо — «зимы много» и здешней природе нужны люди выносливые, неприхотливые. «Первый год работали по пятнадцать часов. Отрывались только на сон». Обращение к земле показало: растет тут все: ячмень, овес, картофель, горох, вся овощь. Однако кормиться тут лучше не от земли, а от воды. Мужики «покумекали», стали ездить на фабричку, изготовлявшую рыболовные катера. Дело, как в случае с мебелью в Орегоне, требовало уменья. Стали терпеливо учиться. Фабрика местного предпринимателя от притока трудолюбивых людей расцвела. Но ненадолго. Русаки, встав на ноги, рассудили: «А чего нам работать на дядю, когда мы и сами можем лепить корабли!» Сложившись, образовали маленькую компанию. За огородами в Николаевске соорудили крытую верфь. Хозяин бывшего производства разорился, потеряв сразу много рабочих рук. А николаевцы пошли в гору. Суденышки «лепят» или, точнее сказать, «отливают» из стекловолокна и смолы. Я был на верфи, видел остро пахнущий корпус очередного судна и видел потом в рыболовном порту эти невеликих размеров, но годные для плавания в океане суда. Оснастка, отделка (сгодилось мастерство мебельщиков!) — по высшему классу: рубка, камбуз, каюта для сна, холодильник для рыбы. Мотор у катера — шестьсот сил. И навигационная техника — самая современная. Четыре радиостанции: для разговоров с портом, со спасательной службой и специально с домом. Одна из систем позволяет «автопилотом» выходить прямо на поставленный в море буй. Спрос на эти ставшие именоваться русскими катера постоянный — «сколько сделаем, столько и продадим».

Мотор и оснастка, разумеется, покупные. Это все стоит более трети общей цены катера. А за все готовое судно берут николаевцы сто пятьдесят тысяч долларов. Делают в год тринадцать — пятнадцать посудин. И всего на Аляске ловят рыбу более сотни николаевских катеров.

Доходное дело — их строить. Однако, приглядевшись как следует к жизни, амурские мужики поняли: еще более доходное дело — ходить за рыбой. Дело, правда, как и в пашне, требует навыка, знаний: надо быть мореходом, надо рыбу выследить и поймать. Стали учиться, помогая друг другу. И дело пошло не хуже, чем у самых опытных рыбаков, промышляющих в этом краю.

Появилось даже некое превосходство, американцев называют насмешливо — шоколадниками.

На промысел ходят далеко в океан, аж до самой Японии. Ловят лососей и палтуса. Выход в море (четыре дня хода, день — лова) может дать сразу восемнадцать — двадцать тысяч долларов. Игра стоит свеч. Правда, можно и пролететь, прогореть: в рыболовстве не последнее дело — удача.

Но уже много построенных катеров куплено самими николаевцами. Я их видел в рыболовном порту, по названиям отличал: «Русак», «Орел», «Гусь», «Волга», «Кавказ»…

Доходы сейчас же сказались на образе жизни. Лошадей, скотину и огороды забросили, даже кур перестали держать. В каждом доме автомобиль, а то и два. Садится Акулина или Аксинья в своем староверческом сарафане за руль (все научились водить машины!) и едет в прибрежный Хомер, покупает там все, что надо для стола и хозяйства.

Поначалу, разбогатев, обзавелись тут стиральными машинами, а сейчас побросали — возят белье в город, в прачечную.

Все в этой деревне, в этой общине держится на прилежном труде. Женщины, как наседки, — с детьми, мужики — постоянно в делах. К труду, к возможности заработать приучают с малого возраста. Двое мальчишек при мне помогали попу класть на сарай кровлю — подавали рейки, молоток, гвозди. Расчет был тут же, на месте, — по три доллара на нос. Ребятишки, когда я стал их расспрашивать, часто ли зарабатывают, похвалились: «ходили недавно за рыбой». Мыли мальчишки на судне посуду, готовили наживку для переметов. «Во!» — сказал младший и достал из кармана три зеленые десятки.

Младший в роду Калугиных — Поликарп с семейным портретом.

— Сиротой растет, с бабкой. Уж сам себе голова. Уже почти что банкир, — погладил мальчишку по голове Кондратий Сазонтьевич.

Поближе с житьем-бытьем николаевцев я познакомился в доме Калугиных. День был воскресный. Все были в сборе. Накрыт был стол. По дому плыли запахи праздничных яств, приготовленных в русской печи. И я увидел сидевших рядком веселых, говорливых наследников рода Калугиных. В семье двенадцать детей.

Старшему — около тридцати, младшему — одиннадцать. Имена: Анна, Улита, Люба, Стахея, Алексей, Марина, Корвелий, Давид, Маврикий, Анисим, Олимпиада и самый младший, общий любимец, веселый веснушчатый Поликуша, повзрослому — Поликарп.

Борщ, яичница, курица, блины со сметаной, бананы, персики, груши, графинчик с наливкой стояли на столе, как на званом банкете. Готовилось это не для гостей. Мы с переводчиком заглянули сюда невзначай. Обычный воскресный стол.

— Знавали и худшие времена?

— Ох, знавали, Василь Михалыч, знавали, — вздохнула хозяйка Соломия Григорьевна. — Хлебную корку, как конфетку, сосали, рыбные головы на пристани подбирали.

Фото на память.

Хозяйка дома одета в просторный зеленого цвета праздничный сарафан. Муж, Анисим Стафеевич, сел за стол в вышитой красной рубахе.

Телом глава семейства крупен, в бороде уже седина, высокий лоб увеличен еще и лысиной. Говорит несколько резковато, и Соломия, видимо, по привычке смягчает суждения мужа. Обоим за пятьдесят. Поженились двадцати лет в Бразилии. И тяжкий путь общины от Приморья сюда, на Аляску, это и путь Калугиных. Их родители на Амуре жили в деревне Каменка. В Китае деревенька называлась Романовка. О том, что было в Романовке в сорок пятом, Анисим говорит одним словом: «Злодейство!» Соломия, на глазах у которой уводили корову, вспоминает, как убивалась мать: «Шестеро их, поглядите! Отца забрали и теперь на голод их обрекаете». Может быть, из-за мягкого, всепрощающего характера, может, не желая гостя задеть, она поправляет сужденья Анисима:

— Разные были люди. Было злодейство. А было и милосердие.

Сюда, на Аляску, Калугины прибыли с шестью ребятишками.

— Восемь месяцев жили в палатке, пока рубили избу. Снег выпал. Сердце заходится, как вспомнишь, что пережили…

Кормил семью Анисим плотницким делом. Работа эта нужна Аляске везде — хорошему плотнику платят тридцать долларов в час. И семья быстро поднялась на ноги — стали помогать подраставшие дети. Дом Калугиных не лучше, но и не хуже других. Анисим провел меня по комнатам с сундуками и зеркалами, по сеням и кладовкам, где стояли соленья, варенья, ящики с лимонадом, грушами и бананами. Соломия Григорьевна с гордостью показала свой огород — единственный в деревне, где растет все, что может тут расти.

«Привыкла к земле, не могу без этой радости обходиться». Держат Калугины и корову — «Свое молоко с покупным не сравнишь». По семейной раскладке — каждому свое дело — корова на попеченье дочери, двадцатилетней Марины. Для ребятишек — «чтобы не отвыкали» — держат Калугины лошадь, кажется, единственную теперь в деревне, и с теми же воспитательными целями завели трактор. Держат в доме винтовку и два пистолета. Это обычай аляскинской жизни, а в Николаевске обычаем не сошли нужным пренебрегать. С оружием возятся старшие сыновья. Анисим, промышлявший ранее зверя, тут к охоте поохладел, разве что ради мяса застрелит одного-двух лосей — «они тут рядом, даже в огород забредают».

— Живем теперь — грех пожаловаться: двенадцать детей и четыре автомобиля!

Эту фразу Анисим с шутливой гордостью произносит, как я почувствовал, не в первый раз. Что ж, законная гордость. В ней все — мужское достоинство и отвага не склонившего головы перед жизнью — непростое дело растить, приобщать к жизни такую ораву. А четыре автомобиля, трактор, мопеды, велосипеды — это лишь часть жизненного достатка семьи Калугиных. Главное приобретение сделано недавно.

Не оставляя плотницкого дела, решил Анисим Стафеевич по примеру общинников обзавестись судном. Зажиток для этого был. С некоторым риском занял еще двадцать пять тысяч. Купил. И тут же обновил покупку — сходил на первый промысел. И сразу удачно. За один раз поймали палтуса столько, что сразу «долг целиком — с шеи долой».

В воскресенье после полудня вся рыбацкая братия Николаевска решила устроить пикник на воде. Я был на него приглашен и мог наблюдать, как «Волга», «Кавказ», «Гусь» и «Русак», маневрируя в гуще лодок и кораблей, уходили из порта. На одном судне в рясе капитаном стоял Кондратий Сазонтьевич Фефелов. Другим правил дьякон, тоже Фефелов, Павел Степанович.

Анисим Стафеевич с сыном показывали мне новое судно. «Управлять можно с четырех точек: хочешь — с мостика, хочешь — с кухни… На эту кнопку нажал — пойдет прямо на буй, будь он даже около Алеутской гряды. Тут нажал — тотчас Соломия из дома откликается». Показали мне снасть — девятимильный шнур-перемет с тремя тысячами крючков. Рассказали, сколько часов уходит на оснастку крючков наживкой, сколько рыбы вмещает трюм-холодильник.

— А что сейчас дальняя Каменка и Романовка?

— Не знаю. А хотелось бы поглядеть…

Один из сыновей Калугиных недавно летал с туристской группой в Москву. Вернувшись, много рассказывал интересного. И, видимо, вспоминая этот рассказ, Анисим спросил:

— С едой в Москве плохо?

Я рассказал.

— Да-а… — сказал старовер, вкладывая в это «да-а» много всякого смысла.

Соломия Григорьевна расстелила на палубе скатерть к обеду. Сыновья Калугиных палили из скорострельной винтовки по банке кока-колы, брошенной в воду. А отец наслаждался управлением катером. Я залюбовался, наблюдая его стоящим на мостике. Встречный вечер облепил по телу его рубаху, снес в сторону бороду, руки плотника летали на рулевом колесе.

— Соломия! — крикнул он сверху. — Иди покрути…

— Да ну тебя, не бабье дело…

— Тятя, дай мне! — завизжал Поликарп…

Поликарп родился тут, на Аляске. Для этого старовера, говорящего по-английски, прошлое отца с матерью — как вспученный водяной след бегущего по волнам катера.

Не хлебом единым… Старинное это правило жизни всегда в общине блюлось. Духовное тесно переплеталось с житейским, давало силы все одолеть, превозмочь, утвердиться среди суровой природы, не поддаться соблазнам в человеческой гуще. Что сохранилось от старой веры, а что пообтесано, вымыто жизнью?

Сохранился язык. Он, конечно, не допетровских времен, однако не обескровлен нивелировкой теле- и радиоящиков. Слышишь много нами забытых слов в сочетании с неизбежными вкраплениями из английского. Звучит это часто очень забавно. Едем, например, с матушкой Ириной Карповной на автомобиле. Около дома замужней дочери она пожелала говорить с нею по радиотелефону.

— Ну как вы там, небось, ишо глаза не продрали… Куды, куды? По ягоды? Ну о’кей!

Слово «миля» матушка произносит на русско-английский манер — «майлы». Слово «лось» (по-сибирски «сохатый») тут почему-то забыто. В ходу английское «мусс». «Этим годом две муссы убил — гора мяса», — хвалился Анисим.

Взрослым с трудом дается английский. «Бабы на автомобиль сели, крутят вовсю, а балакают по-здешнему туго». Молодежь по-английски и читает, и говорит. В школе преподавание — на английском, учителя — американцы. Уроки русского ведет «своя» учительница, выросшая в Николаевске. Дома разговор — только по-русски. Но жизнь густо сеет в родной язык много новых понятий и слов. И все же сохранение языка — первая заповедь. Вернувшегося из Москвы сына Анисим спросил: «Ну как там тебя понимали, немтырем не был?» «Нет, папаня, все было о’кей!».

В доме многое по старинке. Во дворе — обязательно баня. В красном углу — иконы (телевизоров нет), русская печь. Но еда почти уже вся не домашняя, лишь хлеб пекут сами, остальное — из городских магазинов.

Жизнь показала: Аляска не может служить убежищем, каким были леса в Сибири для дедов и прадедов-староверов. От чего недавно бежали из Орегона, обрели тут, на Аляске. Глухая замкнутость невозможна — жизнь подпирает со всех сторон. И молодые почти в открытую тяготятся строгостью старших. Все чаще мальчишки предпочитают куртки кафтанам — в них удобней носиться на мотоциклах. Чувствуется: охотно надели бы вместо расшитых рубашек пестрые майки. Один сорвиголова распахнул передо мной материнский наряд — гляди! Под рубашкой — запретный плод — майка с какими-то буквами и портретом героя из комиксов. Много других соблазнов для молодых, и на каждом шагу — кино, телевизор в школе, журналы, книги, видеофильмы.

Открытие новой школы в 1983 году встречено взрослыми настороженно. Государственная школа великолепна, как и всюду в Америке. В ней просторные, хорошо оборудованные классы, лаборатории, гимнастический зал, компьютеры.

Старики нюхом чуяли — это угроза всему и вся. Но куда деться? Ограничились тем, что ночью, перед началом занятий, рассовали по щелям записки: «Пусть никакое зло не войдет в эти двери». Компьютеры сначала категорически запретили — «в них дьявол», потом махнули рукой.

Договорились только с директором: «Половое просвещение, пожалуйста, не ведите. И не внушайте, будто люди на Луне были».

Случались бунты молодых — уходили вон из общины.

— Но все кончали, как правило, плохо, — сказал в беседе священник. — Община взыскает, но она и поддержит.

— И все же удержать в дедовских шорах общину трудно. Во избежание соблазнов поощряются ранние браки — для ребят довольно семнадцати лет, для девушек — пятнадцати, даже тринадцати.

Расчет: заботы о доме и детях остепенят. Но и женитьба-замужество — тоже проблемы.

Близкородственные браки ведут к вырождению. Староверы всегда это знали. Но где отыскать жениха или невесту? Ищут пару по переписке, засылают сватов в Орегон, в общины, не уехавшие из Бразилии, Парагвая. Калугины старшую дочь просватали аж в Австралию. На выданье вторая — Марина. С любопытством наблюдал я вспышку семейного интереса к Андрею, моему переводчику. Русак, здешний, американский.

Не важно, что безбородый, главное — неженатый. Марина моментально надела лучший свой сарафан, лакированную обувку, мать с отцом за столом ласково двигали гостю блюдо за блюдом.

Смущенный Андрей намекнуть догадался, что есть причины ему на Аляске не оставаться.

Меняются нравы в общине. В «ангаре», где делают катера, висят отнюдь не иконы — листы из «Плейбоя».

— Терпите? — кивнул я провожавшему меня дьяку Павлу Фефелову.

— A-а, ничего, грех небольшой. В церкви замолят.

Либерализм этот в деревне утверждался не без борьбы. В начале 80-х община бурлила, обсуждая, дать послабление или, памятуя заветы дедов, строго держаться старых обычаев.

«Строгость сейчас блюсти уже невозможно. Уйти дальше… Куда же? Дальше — только белые медведи», — сказал Кондратий Сазонтьевич Фефелов, словом и делом которого тут дорожат. И чтобы не унесло беспоповцев куда-то дальше, уехал Кондратий в сопровождении верных людей в Румынию — просить старообрядческого патриарха рукоположения в священники.

Патриарх Кондратия благословил. Вернулся он на Аляску, в деревню, уже в рясе. И немедля распорядился возводить церковь. Воцарявшийся было холодный мир этим взорвался. Образовались тут свои либералы и консерваторы.

«До чего докатились — поп, церковь! Вы ж коммунисты!» Выстроенная церковь как-то ночью сгорела. «Либералы» приступили к строительству новой. А «консерваторы» плюнули и решили выделиться из общины — разбрелись по маленьким деревенькам, туда, где поглубже. Из шестидесяти двадцать семей уехало. Произошел маленький новый раскол.

Я говорил с несколькими из уехавших. Где, по-ихнему, лучше живут — в Николаевске или «на выселках»? «У них каша погуще, а вера крепче у нас» — таков был ответ. Я сказал об этом отцу Кондратию. Он улыбнулся: «Каждый говорит как разумеет».

В день отъезда из Николаевска утром мы проснулись с Андреем от колокольного звона.

Вспомнили: в церкви должны быть крестины. И поспешили посмотреть это таинство.

Церковь была пустой. Три старушки и мать новорожденного — крупная, тучная женщина — стояли близко у входа. Крестный отец — мальчонка тринадцати лет — держал на руках белый, оглашавший церковь криками сверток. Поп с дьяконом скороговоркой приобщали новорожденного к вере. «Младенец Маврикий, отрекаешься ли ты от сатаны?» — спрашивал отец Кондратий. «Отрекаюсь!» — отвечал за младенца крестный. Рядом стояли два братца новорожденного — крепкие, как боровички, карапузы. Они так сладко зевали, что даже поп улыбнулся, крестом осенил недоспавших свидетелей приобщения брата к жизни.

— Ну вот и все. Все честь по чести. Голосист малый. Хорошим рыбаком или плотником будет.

— А если в космонавты захочет? — сказал я Кондратию Сазонтьевичу, закончившему обряд.

— На все воля Божья. Все им предначертано.

И мы присели на скамейке у церкви, закончив наши беседы о великом пути общины сюда, на Аляску.

Гляжу на карту, очень подробную карту Аляски, деревни Николаевск нет и на ней — мала деревенька. Я вычислил ее место и поставил кружок. Интересно было там побывать. И много я передумал сейчас, сидя в подмосковной избе над этим писанием. Люди одного с нами корня.

Какую жизнь осилили! Сколько всего вынесли, претерпели! И не сломились. Сколько раз начинали с нуля, с пепелища, и побеждали.

Не забуду умного, работящего попа-мужика Кондратия Фефелова. Стоит — богатырь и телом, и духом. С навыком землепашца, вооруженный лишь трудолюбием, родным языком, молитвой и здравым смыслом — на бога надейся, а сам не плошай, не потерялся он в жизни, не сгинул на фантастически длинной дороге. Крестьянин — плотник — рыбак, он крепко стоит на ногах и приготовил к жизни — шутка сказать — двенадцать детей! «Руки не были связаны, сил не жалел, и совесть чиста», — сказал он о прожитом. Пример для нас и укор — это жизнь обыкновенного русского человека. Поклонимся ему из нашего далека.

_{Фото автора. 9 февраля 1991 г.}

Хижина Джека Лондона

(Семь недель на Аляске)

Речь пойдет о Джеке Лондоне.

Наше представление об Аляске с юности связано с этим именем. Большинство знает об этом далеком крае лишь то, что было рассказано Лондоном. Рассказано так ярко и впечатляюще, что некоторые символы повествования хранятся в памяти уже нескольких поколений.

Речка Клондайк, река Юкон, Сороковая Миля, ручей Эльдорадо, городок золотоискателей Доусон, клички и имена: Белый Клык, Ситка Чарли, образы: Белое Безмолвие… Я прочел «аляскинского» Джека Лондона рано. Мне кажется, родившись, я уже знал его знаменитых героев. И когда появилась возможность путешествия по Аляске, достал с полки Лондона.

Признаюсь, к чтению приступил с некоторой тревогой. Романтика юности сделала его любимым писателем. А вдруг теперь, взрослый человек, я обнаружу лишь «чтение для юношества»? Начал читать… И не мог оторваться. Нет, никакого разочарования. Первоклассный писатель!

Читая Лондона, я ползал по карте, отыскивая упомянутые им географические названия, и грустно вздыхал — все описанные события происходили в районе Аляски, ныне принадлежащей Канаде. И вдруг неожиданный подарок. Мой друг, сенатор Аляски Джон Бинклей, услышав о популярности Лондона в нашей стране и моем страстном желании побывать на Клондайке, сказал:

— Мы слетаем туда!

— Но ведь это Канада…

— Слетаем…

Полет из Фэрбанкса длился менее двух часов. Сначала держались курса вверх по течению Тананы, реки, не единожды Лондоном упомянутой.

Расставшись с Тананой, пересекаем границу Канады и летим чуть севернее, к Юкону, который нас приведет в Доусон. Еловые леса, прошитые сверкающими нитями ручейков, проплывают внизу. И вот он, Юкон. Молочно-белый, в лесной синеве в отличие от Тананы течет он единым глубоким руслом, пустынный и нелюдимый.

Летим, повторяя изгибы реки. И вот Джон уже пишет в воздухе пальцем: «Сороковая Миля!» Сороковая Миля… Джон делает круг, чтобы я лучше мог рассмотреть и снять местечко на Юконе, где во время золотой лихорадки был лагерь, Лондон в него заглядывал и донес до нас страсти, кипевшие тут без малого сто лет назад.

Отсюда до Доусона уже рукой подать. Летим по течению Юкона, наблюдая сверху сумрачные его берега, острова, идущие друг за другом, как баржи. Судов никаких, даже лодок не видно…

Доусон показался россыпью низких домиков у подножия холма, как раз в том месте, где Юкон принимает воды Клондайка. Сверху хорошо видно: Клондайк — серебристый шнурок, Юкон — широкая синеватая лента.

Аэродромчик за городом, как раз у Клондайка. Пограничный пункт. Не строгий. Американцы летают тут как у себя дома. Но у меня визы в Канаду нет. Джон объясняет женщине-пограничнику ситуацию. Она улыбаться мне не спешит. Звонит по телефону в Оттаву. И минут через десять я слышу за перегородкой желанный звук штемпеля по моему паспорту…

О Доусоне, столице золотой лихорадки, будет рассказ особый. Городок на Юконе медленно умирал после стихших страстей. Но недавно он вновь начал расти. И бурно, благодаря интересу туристов к этому месту.

Хижина Джека Лондона.

Джек Лондон видел бревенчатый и палаточный Доусон, наполненный золотоискателями, торговцами, авантюристами, проститутками, искателями приключений и впечатлений. Сам он относился к последним — жадно впитывал атмосферу своеобразной, терпкой, лихорадочной жизни, подрабатывая тем, что ловил для лесопилки проплывавшие по реке бревна. Золото он не добыл. Карманы его были пусты. Но, как пишут его биографы, в барах и публичных домах Джека принимали, не требуя денег. В барах — за то, что он внимательно слушал рассказчиков, жаждавших излить пережитое первому встречному, в других местах Джек сам занимал слушателей мастерскими рассказами — «с этим парнем не соскучишься!».

В июне 1898 года, покидая эти места, Джек записал: «Мы обернулись… окинуть взглядом Доусон, населенный комарами, собаками и золотоискателями». Один год прожил он на Аляске, но этот год определил всю будущую его жизнь.

С чем же он прибыл сюда и что увозил?

В 1897-м Джеку Лондону шел двадцать второй год. За плечами было голодное детство, о котором внебрачный сын учительницы музыки и астролога Чани говорил, что «детства у него не было». Родной отец его не признал. Фамилию Лондон Джек получил от отчима Джона Лондона. Трудиться он начал с десяти лет, сначала как продавец газет (поднимался для этого в три часа утра), был потом браконьером — промышлял устриц в запретных местах, и борцом с браконьерами — ловцами рыбы. Работал «за доллар в день» — возил тачку с углем на электростанции, стирал и гладил белье, работал на джутовой фабрике.

К двадцати годам Джек узнал безработицу, бродяжничал по стране в товарных вагонах — ночевал, случалось, без одеяла на куче угля, еду варил в консервной банке на железнодорожных путях. Но это не был опустившийся люмпен без будущего. Привыкший с детства поглощать книги, он и теперь старался с ними не расставаться. И постепенно почувствовал внутренний зов к писательству. Все, что успел пережить, уже бродило в нем, но еще не созрело. Между тем необходимость зарабатывать хотя бы доллар в день совершенно его изнуряла и истощала. Он подумывал даже о самоубийстве, чувствовал: загнан жизнью в тупик. Но что делать? Ответ дала судьба. В газетах он прочел: на Аляске найдено золото и туда устремились искатели счастья. Джек не медля решает влиться в этот поток.

Лихорадке желания быстро разбогатеть поддались тысячи старых и молодых людей. В Сан-Франциско расцвела торговля снаряжением и инструментами для искателей счастья.

Не удержался от соблазна шестидесятилетний муж сестры Джека. Сама сестра поверила в удачу двух дорогих для нее людей — за тысячу долларов заложила дом, еще пятьсот взяла из сбережений.

И вот муж ее Шепард и Джек покупают топоры, лопаты, кирки, запасаются инструментами для строительства лодок и нарт, покупают меховую одежду, теплое фланелевое белье, готовят по триста пятьдесят килограммов провианта на каждого. Это было стандартное снаряжение золотоискателей. Но у Джека был еще и добавочный груз — записные книжки, карандаши, книги. Любопытно, что же он с собой взял? «Капитал» Маркса, «Происхождение видов» Дарвина, «Философия стиля» Спенсера, «Потерянный рай» Милтона… Отправляясь за золотом, молодой искатель судьбы уже чувствовал себя писателем, понимал: Аляска подарит ему для этого что-то важное.

Путь на Клондайк начинался в Сан-Франциско погрузкой на пароход. Судно шло вдоль побережья на север, в лабиринте аляскинских островов и проливов, достигало конечной точки — Скэгвея. Тут морской путь кончался. И далее до Клондайка надо было добираться где посуху, где озерной водою и потом уже верхним течением Юкона…

В Доусоне мэр города Питер Дженкинс подарил мне книгу с полтысячей фотографий, сделанных во время золотой лихорадки. Путь на Клондайк был великим испытанием для дерзнувших его одолеть. Подъем с грузами по горам, путь по озерам на лодках и на плотах, рискованный спуск по верхнему, кипящему на порогах Юкону. Путь немаленький — семьсот километров!

Многие помнят, наверное, рассказ Лондона «Тысяча дюжин», рассказ о том, как неистовый, одержимый наживой Дэвид Расмунсен решил этим путем переправить тысячу дюжин яиц, чтобы в Доусоне продать их «не дешевле пяти долларов за дюжину». Вы помните, какую цену заплатил торговец, достигший столицы золота со своим хрупким грузом. Джек Лондон, одолевший сам этот путь, со знанием дела описал все, что на нем человека подстерегало.

В книге фотографий мы видим людей, идущих с вьюками на спине, видим запряженных в нарты собак, видим лодки в пенных потоках, перевернутые ветром плоты на озерах. Павшие лошади, изнемогшие собаки, кресты одиноких могил и целые кладбища на пути. Лишь очень сильные, неистовые люди могли этот путь одолеть. Многие, очень многие сдавались, поворачивали назад уже в самом начале, у знаменитого Чилкутского перевала. Тут, от подножия до верхней точки, надо было пройти по очень крутому подъему около десяти километров. Снимок Чилкутского перевала стал символом золотой лихорадки.

Бесконечная цепочка людей (тысячи!) с грузом в затылок друг другу поднимаются в гору.

Люди с деньгами нанимали индейцев-носилыциков. Джек со своим компаньоном таких расходов позволить себе не могли. Но подняться на гору смог только Джек, спутник вышел из игры сразу, купив обратный билет в Сан-Франциско. А Джек не просто осилил подъем. Заметный, во фланелевой красной рубахе, обгоняя индейцев, он переваливал через гору, частями переносил кладь. Каждый переход отнимал день. Понадобилось девяносто (!) дней, чтобы переправить свой груз только через этот всеми проклинаемый перевал. Джек справился с этой работой. Биограф Лондона замечает: «Ни одна написанная им книга не доставила Джеку большего удовольствия, чем тот факт, что он, выйдя вместе с индейцами-носилыциками, многих оставил позади, хотя его груз был так же тяжел, как у любого из них». Сказались здоровье, неприхотливость, жизненная закалка много перенесшего двадцатидвухлетнего человека.

Между тем Аляска громоздила перед идущими все новые трудности — золото у земли всегда спрятано в малодоступных местах. Путь на Клондайк шел теперь по воде. Но и тут повсюду были свои «Чилкутские перевалы». В верховьях Юкона у порогов под названием Белая Лошадь берег облеплен был лодками, на берегу возбужденно гудели тысячи людей. Пути дальше не было. Все лодки, рискнувшие соскользнуть в водоворот, шли ко дну вместе с грузами и людьми. Идти в обход? Тянуть груженые лодки по суше, теряя многие дни? Нет, надо спешить!

Все лихорадочно спешили на этом пути. Но мало кто имел опыт движения по воде. Джек имел и, сделав разведку, предложил компаньонам рискнуть. Тысячи людей следили, как лодку с сидевшим на корме парнем швыряло в белом водовороте. Но чудо — она была невредимой и ткнулась о берег. Джек был героем в этой азартной игре со смертью. Посыпались предложения: «Проведи нас!» Джек назначил цену: двадцать пять долларов. И за несколько дней заработал для своей группы три тысячи. Мог бы больше. Но надо было спешить…

До ледостава на Клондайк Джек с товарищами добраться не смог. В устье впадающей в Юкон речки Стюарт, в семидесяти двух милях от Доусона, было решено зимовать.

Вспоминая героев лондоновских книг, самого рассказчика мы должны поставить в их ряд. Будущий писатель выдержал здесь экзамен на право говорить о мужестве человека, испытав сам, что значит быть мужественным в этих краях.

«Не осталось ли чего-нибудь от лагеря на семьдесят второй миле?» — спросил я в нынешнем Доусоне. «Нет, все поглотили время и лес. Одну из избушек сам Джек с товарищами по весне разобрал, сделал плот и приплыл сюда по весеннему половодью. Это было вполне в его духе».

Много ли можно узнать, прожив зиму в лесной избушке? Северные рассказы Джека Лондона, ставшие классикой литературы, отвечают на этот вопрос. В лагере на семьдесят второй миле зимовало человек пятьдесят — семьдесят. Свое золото Джек копал в этом лагере.

Север обнажает человеческую сущность, очищая все, как луковицу от шелухи. Все тут становится на виду — мужество, слабость, благородство и подлость. Джек наблюдал за людьми и жадно их слушал. Его избушка была самым притягательным местом, где спорили, веселились, строили планы, но главное — рассказывали. Искатели приключений, бедняки, желавшие быстро разбогатеть, профессор, врач, судья, инженер, моряк, плотник, полицейские, торговцы, авантюристы, погонщики собак-люди со всего света, закаленные севером, и еще наивные новички — чечако…

Для Джека это была самая богатая из всех золотых жил Аляски. Он принимал участие в общей лихорадочной игре, даже сам обнаружил золотоносный ручей, по ошибке приняв чешуйки слюды за металл. Он не огорчился, когда прибежавшие столбить участки более опытные его товарищи, обнаружив ошибку, подняли приятеля на смех. Не огорчился потому, что еще в самом начале пути на Аляску признался товарищу, что едет не рыться в песке, а собирать материал для книг. «Творческая командировка» — можем мы улыбнуться сегодня.

Джек обладал цепкой от природы, молодой, тренированной памятью, и она вместила фантастически много. Но еще не подавший голос писатель хорошо знал закон: «У путешественника памяти нет — записывай!» Он заносил в книжки карандашом — «чернила могут быть смыты» — услышанные истории, штрихи характеров, имена, словечки, портреты. Читая Лондона, мы видим его спутников как живых. Двадцатидвухлетний чечако севера их обессмертил. И одним из героев его стала сама Аляска.

Мороз, Холод, Белое Безмолвие — эти слова Джек пишет с прописной буквы. Углубляясь в повествование, мы почти физически чувствуем дыхание севера — блеск снега под низким солнцем, безмолвие белых равнин, ночные всполохи полярного неба, скрип нарт, визг уставших, голодных собак, притягательную силу костра на морозе, затерянность человека в леденящих душу и сердце диких пространствах… Аляска у Лондона преимущественно зимняя. Неудивительно! Сибиряки, приплывавшие на Аляску с Камчатки, как должное принимали и снег, и мороз, и бесконечность зимы. Лондон же был южанин, калифорниец, да и время его пребывания на Аляске было практически одной очень длинной зимой. И вызов этого края он принял, вспоминал об аляскинском годе как самом лучшем из прожитых лет.

Джек хорошо понял, как должен вести себя человек в суровых условиях севера, где подмоченные спички означают конец путешествия и самой жизни, где идущий по тропе должен подумать о собаках, а потом уже о себе, где в хижине, покидая ее, оставляют дрова и спички для тех, кто случайно может сюда заглянуть уже обессиленным.

Читая Лондона, получаешь о зимней Аляске множество сведений, но не справочных, а сплетенных в страстный, правдивый рассказ. Исподволь узнаешь, какая одежда тут лучше подходит, какая толщина снега и льда на Юконе, сколько миль могут бежать собаки без отдыха, как нужно выследить лося, как удержать тепло у костра, переночевать, зарывшись в снег… Сам он был специалистом по части путевой жизни.

«Он умел разжечь костер во время метели, состряпать чудесные лепешки, вкусно поджарить бекон, так натянуть палатку, что в ней тепло было спать и при тридцатиградусном морозе… Неизменно приветливый, Джек никогда не падал духом, всегда был надежным товарищем».

Один год пробыл созревающий писатель на покорившей его Аляске. Девятнадцать последних дней пришлись на одиссею в открытой лодке по Юкону — три тысячи километров от Доусона до устья великой реки…

Биограф Лондона пишет: «Он приехал домой без гроша в кармане. И все-таки он, не добыв на Аляске и унции золота, заработал на золотой лихорадке больше, чем любой старожил, застолбивший участок на золотоносном ручье Бонанза».

Урожай впечатлений был собран огромный, зерно на мельнице размышлений было тщательно перетерто. Дело за малым — надо сесть и писать. Джек принялся за работу, уверенный в своих силах. Но журналы не спешили признать аляскинских героев никому не ведомого писателя. Когда первый рассказ («За тех, кто в пути») был напечатан, автору пришлось занять десять центов, чтобы купить журнал. Восхождение к писательству было похоже на одоление Чилкутского перевала. Он осилил этот подъем.

Признание пришло быстро: «новое слово в литературе», «еще одно открытие Аляски», «рассказы, исполненные огня и чувства», «Джек Лондон — это колосс на равнине жизни». Пришли деньги и слава. Но жажда радости жизни у этого человека была сплетена с жаждой творчества.

Работал он непрерывно, иногда по девятнадцать часов в сутки. За шестнадцать лет создал сорок четыре книги! Такие жизни — Джек Лондон пример не единственный — это свечи, горящие с двух концов. К сорока годам Джек Лондон почувствовал себя опустошенным. Написанное уже не удовлетворяло ни издателей, ни его самого. Тогда он вспомнил опять об Аляске, и на мгновение вспыхнула прежняя сила его таланта, возмужавшего на Клондайке. Рассказ «Как аргонавты в старину» был последней его удачей.

У нас на Колыме кто-то из путешественников именем Лондона окрестил озеро. На аляскинской карте ничего подобного я не нашел. Но в Доусоне, разглядывая путеводитель по городу, я обнаружил стрелочку с надписью: «Хижина Джека Лондона»… И вот мы стоим перед ней — бревенчатый сруб, рядом амбарчик на высоких столбах — символ старой Аляски. И тут же музей: главным образом снимки времен золотой лихорадки и рассказ о поиске хижины Джека.

Всем этим хозяйством владеет Дик Норт, аляскинский журналист, отыскавший хижину Лондона. Изучая время золотой лихорадки, журналист услышал, что еще в 1936 году двое местных людей, погонщик собак и охотник, на ручье Гендерсона (район семьдесят второй мили на Юконе) обнаружили хижину с примечательной надписью карандашом на бревне: «Джек Лондон»… и еще что-то.

К 1965 году охотник и по гонщик собак уже умерли. Но ручей Гендерсона тек, как и прежде. Норт с приятелем на собаках стали разыскивать хижину. И нашли! Поросшая мхом, укрытая лесом бревенчатая избушка сохранила следы искателей золота на ручье: железная печка, лопата, надпись у входа «Оставь немного дров для того, кто придет после тебя».

Но, конечно, другая надпись интересовала Дика и его спутника. Она была на месте, на затесе бревна над нарами: «Джек Лондон — писатель и золотоискатель».

Дик Норт написал книгу об этой находке. В ней подробности поисков, экспертиза надписи, рассказ о находке в архиве заявки, из которой следует, что 16 октября 1897 года Джек Лондон застолбил на ручье Гендерсона золотоносный участок.

«Хижину Джек вряд ли строил, но жил в ней какое-то время. Я могу представить его лежащим на нарах. Приятель ставит на сработанный топором стол бобы со свининой, потрескивают дрова в печке, коптит керосиновая лампа. Джек отрывается от записной книжки и чертит карандашом на бревне драгоценные для нас несколько слов». В книге Дик рассказывает, как разобрали избушку, как на собаках зимой перевезли бревна к Юкону, как сплавляли их в половодье.

На избушку претендовали и Америка, и Канада. Спор разрешился своеобразно: бревна поровну поделили и, добавив к ним свежих, по обмерам и фотоснимкам построили сразу две хижины — на родине Лондона, в Окленде, и тут, в Доусоне.

Дик Норт журналистику бросил. Музей его кормит надежней газеты. Кроме платы за вход, посетитель оставляет тут деньги за книги Лондона и Дика Норта, покупает значки, сувениры.

Из экспонатов музея главная ценность — снимок Джека, сделанный тут, на Аляске, во время золотой лихорадки.

Среди бородачей в шляпах с непокрытой головою стоит молодой человек, почти подросток. Биографы, ссылаясь на тех, кто был спутником Джека на Юконе, пишут: «Он выглядел старше своих двадцати двух лет». Снимок говорит об обратном — почти мальчик. Но это уже половина прожитой жизни.

Умер Лондон сорока лет.

Из экспонатов музея главная ценность — снимок Джека, сделанный на Клондайке.

_{Фото автора и из архива В. Пескова. 12 февраля 1991 г.}