Том 2. Повести. Рассказы. Драмы

Чайки

Дело было весной. Почтенная чайка, старая дева, госпожа Гельт, собрала на Нитонском утесе против городского сада всю женскую половину населения чаек города Женевы и его окрестностей. Предметом собрания должно было служить обсуждение семейных вопросов на предстоящее лето. За последние годы среди чаек происходили постоянно семейные разногласия, и никто не мог объяснить причины этого прискорбного явления. Женщины (у чаек никогда не говорят «самки») не переставали жаловаться на мужчин за то, что они пренебрегают своими обязанностями мужей и отцов и завели очень для себя удобный обычай покидать своих жен, лишь только они окончат высиживать яйца.

— Это ужасно! — возмущалась госпожа Гельт.

— Это противоречит здравому смыслу, — сказала одна почтенная женщина, мать тридцати шести детей.

— И противно всем законам природы, — продолжала старая дева, которая была твердо убеждена, что нести яйца и выводить птенцов было противно всем законам её собственной природы. — Скажите на милость, с какой стати вам ежегодно класть четыре яйца, потом целых три недели их высиживать, затем четыре недели воспитывать птенцов и, наконец, всю зиму таскать за собой детей и учить их ловить рыбу. Я вас спрашиваю, к чему всё это, — разве на свете так мало чаек? А вы посмотрите на этот так называемый сильный пол. Во время медового месяца они так нежно воркуют, нашептывают нам всякий вздор, притворяются покорными и уверяют, что не могут жить без нас!

— Нет, им уже больше не удастся нас провести!

— Что же вы хотите делать? — решилась спросить молодая девушка.

— Мы должны снова добиться равноправия. А для этого нам надо бастовать!

После этих слов госпожи Гельт наступило сразу тяжелое молчание. Молодые девушки вздыхали, а почтенные матери семейств только качали головами.

— Бастовать? Неужели навсегда? — прошептала молодая женщина, только что перед тем вступившая в рискованную любовную связь.

— Напрасный труд! — буркнула старая чайка, умудренная шестилетним опытом.

В это время со стороны Ниона послышался шум. Почти всё мужское поколение чаек подлетело к Нитонским утесам.

— Опять эта старая ведьма тут смутьянит? — кричал старший из мужской стаи.

— Поди сюда и послушай, — позвала молодая чайка.

Почтенный отец семейства сразу почуял, что затевается что-то недоброе и, не имея ни малейшего желания попасть в драку, держался на почтительном расстоянии, летая взад и вперед над утесом.

— Ах, бедняжка! Какой он трусливый! — кричала разгневанная госпожа Гельт. — Смотри ты у меня, только попробуй к нам приблизиться!

— Вы мне совершенно без надобности, сударыня. Но будьте любезны и пришлите мне вон то прелестное дитя. У меня для неё припасена такая штука, от которой все женщины приходят в восторг.

— Вот бесстыдный негодяй! — кричала госпожа Гельт. — Он принимает нас за настоящих дур, но теперь уже ему не удастся нас обмануть! Давайте бастовать, милочки! Давайте все бастовать!

Тут все женщины сразу начали кричать на непрошеного мужчину. А тот с хохотом носился над ними, и, наконец, уселся на самой вершине утеса.

— Милостивые государыни, — начал он, — давайте обстоятельно обсудим этот вопрос. Итак, вы, значит, хотите бастовать?

— Долой мужчин! Мы хотим снова быть с ними равноправными!

— А что подразумеваете вы под словом равноправие? Какое же это равноправие, когда женщины сидят и греются в теплом гнезде, а мы, мужчины, в это время заботимся о их пропитании?

— Это непреложный закон природы!

— Хороша природа, нечего сказать! Она у вас меняется сообразно с обстоятельствами. Природа, по вашему, заставляет страуса-самца сидеть на яйцах, и та же самая природа принуждает селезня покидать свою утку сейчас же после кладки яиц.

— Я, милый мой, имею полное основание думать, что и ваша собственная природа столь же изменчива, — съязвила госпожа Гельт. — Прежде природа заставляла вас оставаться при ваших женах и заботиться о них, пока они воспитывают птенцов…

— Совершенно верно, сударыня. Именно потому я и предлагаю разобрать этот вопрос строго научно. Милостивые государыни и милостивые государи! В политической экономии существует неизменный железный закон, основанный на спросе и предложении. В дни моей молодости, я помню, у нас было очень мало корма, потому что рыбные богатства Женевского озера были истощены хищническим ловом промышленников. В то время каждый заботился только о себе, добывая с большим трудом дневное пропитание, а потому женщины были предоставлены самим себе и кормились сами чем могли. Но наступили другие времена, а с ними и другие нравы. Благодаря новому мудрому рыболовному закону, озеро снова наполнилось рыбой, и в нём стали водиться во множестве форели, лещи, сазаны, окуни и многие другие рыбы. С тех пор только у нас начинают развиваться супружеская и отцовская любовь. Жить становится легче, и остается свободное время которое можно посвящать домашнему очагу. К сожалению на свете существует другой золотой закон, изданный союзным советом. Я говорю о законе свободной конкуренции. Согласно этому закону право первенства подавляется правом сильнейшего. Благодаря этому филантропическому закону мы теперь принуждены вести войну, т. е., выражаясь научно, конкурировать, с серыми чайками, которые в большом количестве привлечены сюда рыбными богатствами нашего озера. Этим обстоятельством мы всецело обязаны нашему кантональному совету. Серые пришельцы не замедлили приобрести здесь права гражданства, и я не буду говорить вам о том ужасном положении, в котором могли очутиться мы, белые чайки, если бы нам не помогло выбраться из беды одно непредвиденное счастливое обстоятельство. Нам грозила нищета, а наш милый родной город, несмотря на свое богатство, питает органическое отвращение к нищим. К счастью в это время он был настроен более миролюбиво в этом отношении, чем обыкновенно. Поворотным пунктом в жизни города, как и в нашей жизни, было открытие железной дороги на Мон-Сени. Железная дорога привлекала массу иностранцев, город оживился, торговля стала процветать, по озеру по всем направлениям забегали пароходы, а какой-то сумасшедший англичанин стал бросать нам с монбланского моста кусочки хлеба. С этого дня все люди считали своим долгом, бросать нам куски хлеба. Мы в это блаженное время были в моде. Нам стало уже не зачем заниматься рыболовством, и с тех пор мы больше не деремся с серыми чайками.

Вспомните, какие чудные часы мы проводили, сидя под мостом или летая у кормы парохода! Мы грелись на солнышке, покачиваясь на темно-синих волнах, мы только разевали клювы и были сыты. Вспомните, как процветали у нас в то время семейные добродетели! А вы, милостивые государыни, разве вы думали тогда упрекать нас за наше отсутствие? Напротив, вы тогда смотрели на это очень благосклонно. К этому времени и относится начало нашего освобождения; с тех пор, именно, и появилась наша мужская самостоятельность. До этого мы были скромными тружениками, обремененными домашними заботами. Милостивые государыни и милостивые государи! Счастливые дни прошли! От того блаженного времени, когда корм сам попадал к нам в рот, осталось только светлое воспоминание. До сих пор, правда, еще ничего скверного не произошло, но мы не можем предотвратить надвигающейся беды. Открытие Сен-Готардской дороги, к сожалению, уже совершившийся факт, а благодаря ему и Женева и Сени будут забыты. Их песенка уже спета! Уж и теперь замечается полный застой в торговых делах, иностранцы приезжают сюда всё реже и реже, и не видно больше сострадательных англичан, бросавших нам куски хлеба. Счастливые дни миновали, и железный закон снова вступает в свои права. «Пусть каждый заботится о себе», — гласит этот неумолимый закон. Но время не прошло бесследно. Эволюция совершилась. Привычка к свободе вошла нам в плоть и кровь, и возвращение к старой жизни теперь едва ли возможно. Одним словом, наша природа изменилась.

Госпожа Гельт, прослушавшая это длинное объяснение с терпением, которого никак нельзя было от неё ожидать, стояла по-прежнему на своем и потому стала выпаливать свои возражения.

— Вы совершенно правы, милостивый государь, говоря, что каждый должен сам о себе заботиться. Отсюда, по-моему, один вывод: давайте бастовать на зло мужчинам! Пусть эти сторонники свободной конкуренции развлекаются без нас, как знают. Нам не нужны их строго научные методы исследования!

— Так вот как? Вы в самом деле хотите восстать против своих естественных хозяев, мужчин? Берегитесь, это вам даром не пройдет!

— Вот еще, какие глупости! Проживи я еще сто лет, я всё равно не соглашусь признать таких дураков своими хозяевами!

— Позвольте, позвольте!.. Выслушайте меня… Этот вопрос надо обсудить основательно…

— При помощи строго научного метода, — докончила за него старая дева.

— Это необходимо. Итак, дорогие мои, попробуем-те столковаться, и для начала выслушайте то предложение, которое я сейчас намерен представить вашему высокому вниманию. Милостивые государыни и милостивые государи! Мы здесь затеяли серьезный спор, который несомненно останется неразрешенным до тех пор, пока мы не сговоримся и не обсудим спокойно всего этого сложного дела. Если бы вы согласились отложить забастовку до моего возвращения, я бы взял на себя всестороннее изучение женского вопроса в разных странах и с этой целью предпринял бы специальное путешествие.

— Очень хорошо! Мы согласны, мы согласны! — закричали радостно все чайки разом. Все были рады покончить бесконечный и скучный спор. — Но горе тем изменницам, которые осмелятся нарушить наш договор и вздумают предаваться преступной любви!

— Не теряйте времени, принимайтесь за дело, — проговорила госпожа Гельт с презрительной усмешкой.

— Отправляйтесь в путь, мы все будем с нетерпением ожидать вашего возвращения!

— Благополучного пути! Благополучного пути! — кричали хором все чайки.

Наш старый естествоиспытатель подпрыгнул кверху, забрал побольше воздуху под крылья и полетел по направлению к городу.

Было чудное ясное утро, когда наш путешественник опустился на остров среди тосканских маремм. Он страшно устал и был сильно не в духе, потому что ему — до сих пор не удалось ничего узнать по интересующему его вопросу. Для начала он стал искать по берегу ракушек и утолил ими мучительный голод. Покончив с этим делом, он был снова готов приступить к своим социальным исследованиям. Но с чего начать? Кругом не было ни одной живой души, и наш естествоиспытатель уже начинал предаваться отчаянию, как вдруг послышался крик дикой утки, быстро летевшей вдоль берега моря.

— Эй, утка! Остановись! — закричал наш путешественник, обрадовавшийся попутчику.

— А?! Здравствуй, чайка, — отвечал селезень, опускаясь рядом на песок.

— Как поживаешь, любезный, и что ты тут поделываешь?

— Я, видишь ли, изучаю здесь женский вопрос.

— А скажи пожалуйста, ты уже далеко ушел в этой области? — насмешливо спросил селезень.

— О, да! А ты, брат, вероятно сбежал от своей жены?

— Нет, милый друг, нельзя называть это бегством, потому что меня просто-напросто вышвырнули вон.

— Как вышвырнули? В таком случае я ничего не понимаю. Я слышал, что вы, селезни, удивительно легкомысленные мужья. Мне говорили, что вы покидаете своих жен, как только они отложат яйца.

— Мало ли что тебе говорили… Вообще за спиной ужасно любят рассказывать всякие гадости про бедных мужей.

— А разве это всё неправда?

— Разумеется, неправда! Боже мой, до чего я хорошо знаю этих женщин! Весной, когда у них щекочет под крыльями, они начинают так нежно ворковать, что поневоле потеряешь голову. Рио проходит пора любви, и мы становимся лишними. Нечего сказать, приятно быть мужем! Всё светлое и чистое в жизни нам недоступно.

— За каким же чёртом они вас прогоняют вместо того, чтобы заставить вас заботиться о себе, пока они сидят на яйцах?

— Ах, ты, святая простота! Ты, стало быть, не знаешь, что наши жены предусмотрительно запасаются кормом на всё время, пока они сидят на яйцах. Поэтому лишний рот им только в тягость. Да кроме того, наше присутствие могло бы навлечь на них только лишнюю опасность, потому что наши враги непременно обратили бы внимание, если бы мы стали хлопотать вокруг гнезда.

— Какие же у вас практичные жены!

— В том-то и дело. Но посуди сам, насколько унизительно наше положение. Знаешь ли ты, что одна неглупая женщина дала такое определение понятию «мужчина»: мужчина, — сказала она, — это не более, как олицетворение неспособности женщины самостоятельно родить ребенка.

— Какой цинизм! Какая возмутительная грубость! Таким образом выходит, что мужчина это просто самец при женщине и больше ничего. И неужели у вас существует такая семейная жизнь?

— Да, и не только у нас, но и везде то же самое.

— Не может быть!

— Поверь мне. К сожалению это горькая истина.

— В таком случае надо проучить этих негодниц.

— Это невозможно, потому что женщин нельзя бить.

— Почему?

— Потому что они сильнее мужчин.

— Что-о? Они сильней?

— Да, сударь. В самом деле, надо иметь больше силы для того, чтобы снести четыре яйца, чем для того, чтобы не снести ни одного. Поэтому, как ты сам скоро увидишь, женщина везде угнетает мужчину. Впрочем, ты можешь начать свои исследования, как говорится, аb оvо.

— Да, я собственно и прилетел сюда, чтобы посмотреть на амёбу.

— Вот важная штука! Ты знаешь, я за утренним завтраком съедаю каждый день по несколько миллионов этих животных.

— Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты достал, мне со дна пробу с амёбами, а то, признаюсь, я сам не умею нырять.

— Этих животных нельзя рассмотреть простым глазом, да, в сущности, там и нечего рассматривать. Это просто яйцо, которое делится пополам и таким образом размножается. Это яйцо двигается и ползает. Вот и всё. Как видишь, тут ничего особенно поучительного нет. Зато, если ты хочешь познакомиться с женщиной, которая лучше всех других женщин относится к мужчине…

— Я бы очень хотел видеть такую женщину.

— В таком случае твое желание будет сейчас исполнено.

С этими словами утка полетела к морю, нырнула и, вернувшись к чайке, положила на гравий какое-то маленькое животное.

— Вот перед тобой каракатица. Это очень примитивное созданье. Не вздумай, пожалуйста, расспрашивать эту почтенную особу о здоровье её супруга.

— Почему?

— По той простой причине, что у неё такового не имеется вовсе… Она размножается без посторонней помощи.

— Как? Совсем одна?

— Совсем одна. Найди-ка мне во всём свете мужчину, который был бы способен на такую штуку.

— Вот чудеса! Значит вся эта история о том, как женщина была создана из ребра мужчины, — сплошной вымысел. Кто сочинил эту басню? Мужчина?

— Да, но только такой, который сильнее всех мужчин: мужчина в юбке, иначе говоря, — поп. Если ты желаешь проследить с самого начала историю развития мужского пола, то следуй за мной.

Сказав это, утка поднялась и полетела. Чайка последовала за ней. Скоро они прилетели в маленькую гавань и уселись на бугшприте корабля у самой воды.

— Подожди немного. Я сейчас покажу тебе нечто весьма интересное.

Утка нырнула и достала с киля причудливое животное, похожее на цветок тюльпана.

— Полюбуйся-ка на эту штучку, милая чайка. Это маленькое животное принадлежит к благородному семейству ракообразных. Посмотри, то, что ты видишь, есть слабый пол.

— А где же сильный пол?

— Если хочешь видеть сильный пол, то посмотри на спину этой почтенной особы. Видишь этот прыщик?

— Где? Вот этот местечек, похожий на пуговку?

— Вот именно. Это и есть супруг. Правда, у этого господина довольно жалкий вид, но тем не менее этот кусочек мужчины прекрасно справляется со своими супружескими обязанностями. Итак, да здравствует женщина!

Наш бедный естествоиспытатель почувствовал себя при этом ужасно неловко, особенно, когда он вспомнил свои речи по женскому вопросу во время спора на Нитонском утесе.

— Знаешь что, утка? Давай-ка лучше бросим этот вопрос, — сказал он. — А то мне уже начинает казаться, что на свете всё перевернулось вверх ногами.

— Оно так и есть на самом деле. Разве ты не знаешь, что в нашем глазе все предметы отражаются вверх ногами?

— Удивительно, какой ты ученый! Однако возвратимся к этому жалкому мужу. Надо полагать, что он создан собственной своей женой.

— По крайней мере у этих животных оно так и есть. Ну, а теперь нам надо продолжать наши исследования.

— А на это потребуется еще много времени?

— Там видно будет.

Утка полетела вдоль берега и направилась к склону горы, освещенному солнцем.

Чайка последовала за ней.

— Полюбуйся. Вот как раз то, что нам нужно.

И утка указала на большой сухой лист, на котором сидели рядом две улитки.

— Вот это я понимаю! — обрадовалась чайка. — Наконец-то мне удалось увидеть настоящего свободного мужчину.

— Мужчину? Ничуть не бывало. Каждая из этих улиток одновременно и мужчина, и женщина. Они только помогают друг другу производить потомство.

— Значит, у них самое настоящее равноправие полов? Каждому на долю выпадает и приятная и тяжелая работа.

— Да, тут действительно полное равноправие. Поэтому ты здесь не увидишь ухаживающих мужчин.

— Но позволь! Это же безнравственно, это противоречит всем законам природы!

— Природа, друг мой, не может быть безнравственной. Она никогда не противоречит самой себе, хотя в ней всё сложно и потому может казаться противоречивым.

— Как всё это для меня ново!

— Даже самый большой любитель женского пола, насмотревшись на всё это, невольно приходит к тому заключению, что лучше всего не жениться. Делать нечего, нам, мужчинам, пора привыкнуть к мысли, что первенство принадлежит женщине, и что мы все произошли от одной матери, когда еще не было мужчины. В этом отношении пример пауков весьма поучителен. Посмотри, вон в центре паутины сидит большая гадина, — это самка. А вот в углу, видишь, маленькое тщедушное создание. Это супруг или, вернее, проситель. Бедный представитель сильного пола, какой у него глупый и жалкий вид! Гляди, гляди, он приближается к самке. Ух! как она на него смотрит! Должно быть ей не особенно нравятся ласки этого малокровного и худосочного господина. Смотри, смотри, она на него бросается! Вот она замотала его в свою паутину и сосет его кровь.

— Какое отвратительное зрелище! Вот мегера! Настоящая синяя борода женского пола. Всё это похоже на детскую сказку.

— Не верь никаким сказкам, кроме самых неприличных, потому что правда всегда неприлична.

— Знаешь ли, утка, то что мы сейчас видели, напоминает царство амазонок.

— Нет, подожди еще, амазонки у нас припасены напоследок. Итак, летим дальше.

Утка поднялась и полетела в соседний лес. Здесь наши путешественники опустились на землю около большой муравьиной кучи.

— Закрой лицо свое, смертный, перед ослепительным блеском усовершенствованного общественного строя, — торжественно продекламировала утка.

— Усовершенствованный общественный строй? — с изумлением переспросила чайка.

— Ну да. Перед тобой идеальное государство. Здесь женщина снова заняла то положение, которое предназначено ей самой природой.

— При чём тут природа? — закричало маленькое существо, ползавшее по верхушке муравейника.

— Простите за беспокойство, сударь, — обратилась к нему почтительно утка, — не будете ли вы так добры сообщить моему товарищу подробности устройства вашего идеального государства. Он очень интересуется этим вопросом.

— Я к вашим услугам. В таком случае, милостивые государи, соблаговолите пересесть поближе к муравейнику, чтобы лучше меня слышать, а то мне строго запрещено переступать порог нашего дома.

— Разве вы, почтеннейший, не пользуетесь свободой? — спросила чайка.

— Вы это узнаете из моего рассказа. Начнем с того, что наше идеальное государство основано на принципе разделения труда. В основу нашей конституции положено отсутствие пола.

— Вы хотите сказать — кастрация?

— Да, почти что так. Наше господствующее сословие состоит из бесполых самок, или, если хотите, из евнухов женского пола. Они сторожат гарем.

— Стало быть, у вас есть и султаны? Значит, для того, чтобы вступить в ваше усовершенствованное государство, надо сделаться магометанином?

— Нет-с, сударь. У нас султанши в то же самое время и султаны. Мы, мужчины, здесь исполняем только супружеские обязанности мужей.

— Черт возьми! А как же тогда сам мудрый Соломон мог дать свой классический совет: «Праздный человек! пойди и посмотри на муравьев, и пусть лицезрение их труда послужит тебе в назидание».

— Почтенный мудрец не солгал. У нас, в самом деле женщины не остаются праздными, так как на каждую из них приходится по несколько сот мужчин.

— Как это безнравственно! И неужели же у ваших мужчин нет другой работы, других обязанностей? Неужели вас содержат просто как стадо мужчин, откормленных на завод.

— К сожалению это именно так, как вы говорите. Ни мужчины, ни женщины у нас никогда не работают. Всё делают одни евнухи.

— Это ужасно! А скажите, всегда это было так?

— Нет. Как во всём мире, так и в нашем государстве произошла эволюция.

— Нечего сказать, — хороша эволюция!

— Эволюция, действительно, не всегда хороша, это правда; особенно когда она происходит в обратную сторону.

— Что вы говорите? Эволюция не может идти в обратную сторону!

— Нет, по мнению современных ученых именно такая форма эволюции преобладает в природе. Так, например, говорят, что ракушка произошла от улитки, которая эволюционировала в обратную сторону и постепенно утратила голову. Можно привести много таких примеров. Многие совершенно ошибочно полагают, что всякая эволюция есть в то же время движение вперед. Остерегайтесь этого грубого заблуждения!

— Ну и чудеса!

— Чтобы вам дать краткое понятие об истории развития нашего общественного строя, я должен упомянуть, что у нас прежде было господство женщин, так же, как это было и у вас.

— У нас?

— Да, сударь. Этимология до сих пор сохранила следы этого господства женщин. Обратили ли вы внимание на то, что на всех языках говорят в женском роде: пчела, муха, чайка, утка. И это не простая случайность. В то время женщины управляли, а мужчины подчинялись. Мужчины только исполняли то, что им приказывали женщины. Женщины оставались дома и воспитывали детей, а мужчины посылались на охоту за пищей и на войну за рабами. Исполняя всё это, мужчины были только покорными слугами своих жен. В те времена был у нас король, но существовал он только для видимости, потому что на деле власть находилась в руках королевы, и все исполняли только её волю. Тут мы достигаем кульминационной точки. Благодаря непрерывным войнам мужчины стали уменьшаться в числе, и численное превосходство осталось за женщинами. Так как на всех не хватало мужчин, то образовался особый класс незамужних женщин. Сила этого класса состояла в том, что он освободился от всего того, что мешает женщине в её общественной деятельности. Выродившиеся мужчины были быстро порабощены, и бесполые незамужние женщины забрали в свои руки все должности в государстве. Они же стали служить в войске и вели войну. С первых же дней своего владычества эти незамужние женщины, ставшие путем наследственной передачи благоприобретенных признаков бесполыми самками, стремились к уменьшению числа нормальных самок и с этою целью прибегали к средствам, получившим свое название по имени известного ученого Мальтуса. Таким путем образовалось наше идеальное государство.

Рассказ муравья почему-то заставил чайку вспомнить госпожу Гельт и затеянную ей забастовку, взволновавшую всех чаек на берегу Женевского озера. Но воспоминания нашего путешественника были прерваны шумом, происходившим в муравейнике. Из него вышла целая толпа муравьев. Одни из них были с крыльями, другие без них. Тот муравей, который только что делал исторический обзор возникновения и развития муравьиного государства, не успел во время убраться с дороги и за это получил звонкую оплеуху от одного из жирных евнухов.

Спрятавшись за старым гнилым пнем, чайка и утка могли свободно наблюдать печальное зрелище.

Сперва появилось штук двадцать крылатых самок. После исполнения некоторых формальностей они полетели от муравейника и поднялись высоко над макушкой кудрявой ели. Затем были выпущены из тюрьмы несколько сот крылатых самцов, которые тоже полетели к солнцу, чтобы исполнить свою унизительную обязанность.

— Это брачный полет, — пояснила утка.

От постороннего взора было скрыто облаком из самих же насекомых то, что происходило над верхушкой ели. Одно только горячее солнце было свидетелем этой крылатой любви.

Через час брачный полет кончился, самки спустились на землю и вернулись в свой родной муравейник. бесполые работницы тут же стали обрывать им крылья, которые с этого дня уже становились ненужными.

— Смотри, падшие ангелы лишаются крыльев невинности, — шутливо продекламировала утка.

— А вот ангелы смерти! Смотри, смотри, что они там делают! — закричала испуганная чайка, увидавшая, как работницы стали набрасываться на самцов, которые с усталым и покорным видом стояли в траве вокруг муравейника и не решались подойти ближе.

— Это работницы совершают кровавую расправу над самцами, которые им теперь уже без надобности, — спокойно пояснила утка.

— Удивительно жестокие нравы! И после этого еще смеют говорить о том, что мужчина угнетает женщину? По моему необходимо немедленно учредить общество в защиту прав мужчины. Бедные, бедные угнетенные мужчины! Я больше не хочу видеть этого идеального государства. С меня довольно!

— Ты напрасно возмущаешься. Такова их природа, и тут ничего не поделаешь.

— Вот уж правда, что здесь произошла эволюция только задом наперед. И, я надеюсь, ты не станешь отрицать, что появление бесполых существ есть прямой результат вырождения.

— В том, что это вырождение, едва ли можно сомневаться. Но все-таки это тоже эволюция, которая…

— Ты хочешь сказать, что вырождение есть тоже результат эволюции? Может быть. Не спорю. Но к счастью можно еще найти у высших животных сильный пол, которому живется несколько легче, чем муравьям.

— Позволь тебе сделать нескромный вопрос, про каких животных ты сейчас говоришь?

— Ну, возьми для примера хотя бы кур.

— И ты думаешь, что петуху сладко живется, что он король в своем курятнике? Посмотри, как он покорно ходит за своими дамами, как он любезно уступает им самые лакомые куски, как он предупредительно разрывает для них землю. Ему, бедняге, приходится исполнять одновременно обязанности ночного сторожа, часового и пастуха. Одним словом, он фактотум и комиссионер, состоящий на побегушках у своего же собственного бабьего царства.

Согласись, что мормонизм есть крайне безнравственное учреждение.

— А скажи пожалуйста, ты очень уверен в том, что лучше иметь дело с бесполыми самками, чем с нормальными женщинами. По-моему, куда лучше быть петухом в курятнике, чем самцом в муравейнике.

— Знаешь ли, милая утка, после всего того, что я видел, мне одинаково не нравится ни то, ни другое. Оказывается, что природа везде ужасно изменчива. Поэтому, пожалуй, благоразумнее принимать ее такой, как она есть, и не стараться достигнуть идеала. До свидания. Я очень тебе благодарен.

— Желаю тебе благополучного пути. Не забудь того, что я тебе показал. До свидания!

Товарищи расстались, и чайка полетела на север. Уже темнело, и потому она не решилась лететь над морем, а предпочла придерживаться берега. К полуночи взошла луна, и чайка увидала под собой две светящиеся узкие полосы, которые, как две серебряные проволоки, тянулись с юга на север. Чайка летела над полотном железной дороги, над рельсами, блестевшими от росы, и вдыхала аромат цветущих апельсиновых деревьев и магнолий. Впереди показалось огромное круглое пространство, освещенное желтыми пятнами фонарей. Это был город. Чайке захотелось узнать, как относятся двурукие существа к своему слабому полу. Поэтому она полетела над городом, стараясь держаться в тени, чтобы быть незамеченной. Вскоре она увидала огромное здание, залитое электрическим светом. Из него выходила пестрая и нарядная толпа. Женщины важно шли впереди, а мужчины несли за ними их накидки и шали.

Эге! Здесь мужчина, оказывается, исполняет обязанности лакея, — подумала чайка.

Она полетела дальше и спряталась в. желобе на крыше. Отсюда ей было хорошо видно, как люди ходили по улицам. Женщины выступали гордо, как королевы, а мужчины ухаживали за ними, почтительно снимали перед ними шляпы, предупредительно брали их под руку и вообще оказывали своим дамам всевозможные услуги. Как ни старалась чайка, ей так и не удалось увидать, чтобы хот одна какая-нибудь женщина так же относилась к своему кавалеру.

По-видимому, тут еще не имеют понятия о равноправии, — решила чайка.

В одном из окон противоположного дома забыли опустить штору. Чайка заглянула туда и увидала молодую женщину, сидевшую на кушетке и смотревшую с холодной и презрительной усмешкой на молодого человека, который, умоляя о чем-то, стоял перед ней на коленях.

Вероятно он умоляет ее дать ему то самое, что она намерена ему продать.

После этого чайка взлетела высоко к небу, чтобы отыскать дорогу на родину. Но в это время её внимание привлекло огромное мраморное здание, освещенное луною. Увенчанное остроконечными башнями, оно поражало красотою своих бесчисленных орнаментов: статуй, цветов, листьев и хоругвей. Чайка снова опустилась к земле, чтобы вблизи рассмотреть статуи. Здесь мужчины, женщины, девушки и старцы стояли вперемешку. Над целым лесом маленьких минаретов, увенчанных статуями, возвышался огромный купол, а на самой вершине его стояла большая бронзовая статуя женщины с грудным младенцем на руках.

Это, должно быть, храм, посвященный культу женщины, подумала чайка. — Утешительно, по крайней мере, хоть то, что это не просто женщина, а мать. Этот культ мне нравится.

Чайка уже собралась было лететь дальше, как вдруг из церкви послышалось пение. Сквозь громовые аккорды органа можно было расслышать слова, которые пели человеческие голоса. Слова эти произвели сильное впечатление на пернатого отца семейства:

Несмотря на весь свой идеалистический реализм, мне кажется после всего того, что я видел, что эта песня выражает совершенно верную мысль. Ave mater! Материнство священно!

Охваченная внезапным приступом тоски по родине, чайка поспешила домой.

После легкого завтрака на озере Аннеси, она пролетела мимо Мон-Сени и ранним утром добралась до родной Женевской гавани.

Во всей гавани не было видно ни одной белой чайки, словно они все в воду канули. Чайка облетела всю бухту, обшарила камыши у Коппе, осмотрела утесы у Тонона, заглянула на болото у Ниона. Но все поиски оказались напрасными. Горькое чувство обиды охватило сердце нашего путешественника. Наконец, в грузовой гавани он увидал госпожу Гельт, сидевшую в полном одиночестве на бревнах. У неё был пристыженный и убитый вид. Она отвернулась и, казалось, нарочно старалась не замечать путешественника.

— С добрым утром, многоуважаемая госпожа Гельт! — закричал он ей еще издали. Как забастовка?

— Плохо. Все отступились.

— Все?! Ах, чёрт возьми!

— И какие негодные! Хоть бы одна предупредила меня об этом.

— По делом вам, старая карга! Вот видите, сколько вы ни проповедовали против природы, а здоровая природа все-таки взяла свое.

— А нездоровая природа?

— Та тоже берет свое, но только уже после здоровой, так сказать, во вторую очередь. Мне вас сердечно жаль, старая Гельт. Но, все-таки, по делом вам! Потому что горбатый не имеет права проповедовать искривление всех позвоночных столбов.

Священный бык, или торжество лжи

В стране фараонов, где хлеб был так дорог, но зато было так много религий, что всё, кроме плательщиков налогов, считалось священным, и где священный навозный жук скатывал шарики из навоза под священным покровительством священной религии, в то время как священный Нил откладывал свой священный ил у подножие колышущихся пальм, стоял молодой феллах и радовался, глядя на те приемы, с помощью которых бык Александр намеревался позаботиться о продолжении своего рода, нисколько не интересуясь теми тридцатью столетиями, которые с высоты пирамид наблюдали за его весенней работой.

Но вот, на северном краю горизонта поднимается желтоватое песчаное облачко, вереница верблюжьих голов поднимается над мерцающей гладью пустыни, верблюды становятся всё больше и больше, приближаются, и, наконец, феллах в страхе падает ниц перед тремя жрецами Озириса и их духовной свитой.

Жрецы слезают с верблюдов, не удостаивая своим вниманием феллаха, который в почтительной позе неподвижно лежит на брюхе, и подходят к быку. Духовные особы с любопытством следят за ходом его работы, рассматривают разгоряченное животное с головы до ног, тычут ему пальцами в бока и заглядывают ему в рот. После такого тщательного осмотра жрецов вдруг охватывает какой-то трепет, они падают ниц и затягивают псалом.

Исполнив свой долг перед грядущими поколениями, бык начинает обнюхивать своих неожиданных поклонников. Потом, он поворачивается к ним задом и медленно проводит хвостом по их лицам.

Наконец, поднявшись на ноги, жрецы обратились к феллаху:

— Счастливейший из смертных! — сказали они, — в твоих нечистых руках солнце родило и возрастило быка Аписа, тысяча шестнадцатое воплощение Озириса.

— Его зовут Александром, — возразил изумленный феллах.

— Молчи, глупец! На лбу у твоего быка отпечаток месяца, у него священные знаки на боках и навозный жук под языком. Он — сын солнца!

— Вот уж неправда! Он сын быка из нашего общественного стада.

— Прочь, жаба! — закричали жрецы. С этой минуты, в силу священного закона Мемфиса, этот бык уже не принадлежит тебе.

Тщетно старался бедный феллах доказать жрецам всю незаконность такого отчуждения частной собственности. Жрецы с своей стороны сделали всё, что могли, чтобы вразумить неразумного феллаха, но им так и не удалось убедить владельца в божественности происхождения его собственного быка. Феллах упорно стоял на своем, и Жрецы, приказав ему хранить строжайшую тайну, без дальнейших церемоний увели с собой злополучного быка.

Освещенный утренними лучами солнца храм Аписа представлял великолепное зрелище, производившее впечатление чего-то божественного и таинственного на непосвященных и вызывавшее только улыбку у посвященных, знавших, что за этими таинственными символами ровно ничего не скрывается.

Толпа деревенских женщин собралась под портиком храма и терпеливо ожидала той минуты, когда откроют ворота и примут от них сосуды с молоком, которые они принесли в жертву мнимому новорожденному богу.

Наконец, где-то внутри храма послышался глухой звук рога, и в больших воротах открылась маленькая форточка. Невидимые руки приняли сосуды с молоком, и форточка снова захлопнулась.

В это время в самом святая святых храма стоял в стойле бык Александр и мирно жевал сено, искоса поглядывая на жрецов, усердно намазывавших маслом медовый пирог, который благосклонно изволили кушать высшие духовные особы в честь бога Аписа.

— А молоко-то с каждым днем становится всё хуже, — проговорил кто-то из жрецов.

— Да. Неверие распространяется в народе, — отвечал другой.

— Ну, посторонись же ты, осел! — кричал третий жрец, чистивший скребницей быка. Эти выразительные слова сопровождались не менее выразительным пинком в грудь злополучного животного.

— Да, падает религия, — грустно заметил первый жрец.

— К чёрту все религии, раз они не приносят больше дохода!

— Это всё так, но народу всегда надо иметь какую-нибудь религию, если не теперешнюю, то какую-нибудь новую.

— Да поворотись ты, чучело! — кричал снова жрец, чистивший быка. — Завтра ты, чёрт тебя возьми совсем, будешь изображать боженьку!

После этих слов всё духовенство засмеялось так весело и так громко, как умеют смеяться только духовные особы.

На следующий день бога Аписа покрыли гирляндами и венками, обвили пестрыми шелковыми лентами и повели в процессии за толпой детей и музыкантов вокруг храма для того, чтобы народ мог его видеть и поклониться своему богу.

Сначала, всё шло как нельзя лучше, и первые полчаса ничто не нарушало всеобщего ликования. Но по роковой случайности прежний хозяин злополучного быка Александра, не имея чем заплатить подати, в это самое утро привел в город продавать свою единственную корову. Корова еще стояла на площади, когда из соседней улицы появилась процессия, и мимо покинутой супруги провели её мужа, от ложа и стола которого она была отлучена уже столько месяцев. Бык, чувствовавший в себе необычайную силу после продолжительного невольного вдовства, почуяв близость своей дражайшей половины, забыл про обязанности, которые налагало на него его божеское звание, и поступил совсем по-земному. Он опрокинул своих телохранителей и бросился к своей супруге.

Дело принимало скверный оборот, и надо было во что бы то ни стало спасать положение. В довершение несчастья феллах, увидев своего быка, пришел в неописуемый восторг, забыл про всякую осторожность и стал кричать на всю площадь:

— Ах, мой милый Александр, как же я об тебе соскучился!

Тут священники сразу нашли выход из затруднительного положения.

— Он святотатствует! Смерть осквернителю святыни! — кричали жрецы.

Озверевшая толпа набросилась на феллаха и избила его до полусмерти. Потом он попал в руки полиции, и его поволокли на суд. Здесь от него потребовали, чтобы он рассказал всю правду, но феллах упорно стоял на своем и доказывал, что бык принадлежит ему и что он под именем Александра ходил в их общественном стаде.

Как известно, на суде недостаточно доказать справедливость события, могущего служить оправданием обвиняемому, а потому феллаху надо было защитить себя от обвинения.

— Скажи, правда ли, что ты оскорбил священного быка тем, что при народе назвал его Александром?

— Конечно, я назвал его Александром…

— Довольно! Ты его назвал Александром.

— Конечно… потому что это правда…

— Нельзя говорить правду!

— Стало быть, надо лгать?

— Лгать? Так никто не выражается. Надо говорить так: «уважать чужое мнение».

— А что это значит — «чужое»?

— Ну, это ты понимаешь сам… Это значит — мнение своего ближнего и… ну, и вообще, мнение всех людей…

— В таком случае, господин судья, соблаговолите отнестись с уважением к моему мнению о моем собственном быке и оставьте меня в покое!

— Да понимаешь ли ты, дурень, что надо уважать чужое мнение, а не твое?

— Я понимаю, что «чужое мнение» — это мнение всех людей, кроме феллаха.

— Ты, кажется, начинаешь дерзить? А теперь иди. Я отдаю тебя в полное распоряжение жрецов. Пусть они делают с тобой, что хотят.

Феллаха повели в храм Озириса. Здесь оказалось, что старший жрец гораздо податливей, чем можно было ожидать.

Совершенно не отрицая того, что священного быка действительно зовут Александром, старший жрец старался объяснить феллаху, что об этом нельзя заявлять во всеуслышанье, потому что… ну просто потому, что всякое человеческое общество зиждется на всеобщем согласии, а потому надо уважать чужое мнение.

— Ах ты, боже мой! Да почему же, в таком случае, никто не хочет уважать мнения феллаха? Для толпы его мнения тоже чужое, следовательно, оно тоже достойно уважения.

У старшего жреца было, в сущности, доброе сердце. Он был честный малый, и ему уже давно надоело обманывать народ. Он был тронут простосердечными доводами феллаха и решил воспользоваться случаем, чтобы провести некоторые реформы. Посоветовавшись со своими сослуживцами, старший жрец приказал позвать в храм народ, собравшийся под портиком.

Сняв облачение, старший жрец стал у алтаря в обыкновенной тунике и обратился к толпе с речью.

— Дети мои! — начал он.

В изумленной толпе произошло движение. Его не узнавали.

— Дети мои! — сказал старший жрец, — Не одежда делает человека. Посмотрите на меня! Разве вы меня не узнаете? Я старший жрец Озириса.

В толпе начался ропот.

— Итак, дети мои, — продолжал старший жрец, пришло время посвятить вас в тайны священных мистерий. Не бойтесь! Я такой же простой смертный, как и вы все, и, чтобы вас успокоить, я снял длинные священные одежды. Вы ошибались, принимая за самого бога простого быка, который есть только олицетворение всеоплодотворяющего божественного солнца.

Затем, обратившись к священникам, старший жрец приказал:

— Отдерните первый занавес!

Толпа, никогда не видавшая внутренности храма, пала ниц перед изображениями Сфинкса и Озириса, видневшимися за полуотдернутым занавесом. Никто не дерзал поднять глаз.

— Встаньте! — гремел голос старшего жреца. — Встаньте и смотрите. Отдерните второй занавес! — приказал он священникам.

Второй занавес поднялся, и глазам изумленной толпы открылось самое обыкновенное стойло в задней части храма. В этом стойле в непринужденной позе лежал бык и спокойно жевал свою жвачку.

— Вот, теперь вы видите быка Александра, — сказал жрец. — Вы воображали, что это бог, а на самом деле это просто жалкая скотина. Правду я говорю, феллах?

Но тут толпа зашумела. Среди всеобщего страшного крика можно было расслышать визгливый женский голос:

— Осквернитель храма! Смерть обманщику! Смерть лжецу!

Не прошло и минуты, как старший жрец уже был задушен женщинами, труп его выволокли из храма и бросили в колодезь.

Та же участь постигла и феллаха, захотевшего разоблачить священную ложь.

Тогда остальные жрецы сочли за лучшее поскорее опустить все занавесы и искать спасения в святая святых, где они продолжали заниматься скотоводством и посвятили свою жизнь культу душеспасительной лжи.

Благородные

За садом, у самого забора, стоял большой куст шиповника, весь покрытый цветами. бесчисленные ветви его были гибки, как сабельные клинки из самой лучшей стали.

Из своего скромного уголка шиповник мог видеть все посадки садовника.

На грядках росли розы, но вид у них был совсем неважный. Маленькие тощие кустики, ростом не выше лейки. У многих из них морозом побило завязь, и они сами почернели и поблекли. Другие, и таких было большинство, были бесплодны, их природа была слишком нежна, и они не могли иметь детей. На таких кустах никогда не появлялось завязи и бутоны никогда не распускались.

Шиповник видел их всех еще прошлым летом. Тогда они все стояли на грядках с великолепными красными, желтыми и белыми цветами. Зато теперь у них был совсем слабый и жалкий вид.

Садовник был очень огорчен, увидав своих благородных питомцев в таком упадке.

— Черт знает, какое худосочие! Надо непременно доставить им приток здоровой и свежей крови.

Садовник нарвал плодов шиповника с большого дикого куста и посадил их на особой грядке.

Старый шиповник не без гордости размышлял о том, что теперь и у него будут благородные дети, и заранее радовался блестящей участи, ожидавшей его потомство, перед которым заботливая рука будет устранять все неблагоприятные условия борьбы за существование.

С наступлением весны молодые шиповники начали расти. Вид у них был крепкий и здоровый, благодаря роскошному питанию, которое они получали в саду. Родная мать с гордостью любовалась ими, а дикие братья, растущие на граните и песке, смотрели на них с завистью.

В два лета они выросли так, как не вырастают и в четыре года их дикие сородичи. Упругие стебли их подымались кверху, как испанский камыш.

На третью весну садовник пришел к своим посадкам. Он выкопал лопаткой все молодые кустики, отобрал всех слабых в одну кучу, и здесь они лежали, истекая кровью, вяли и умирали под лучами палящего солнца. Крепкие и здоровые кустики рабочие запаковали в солому и увезли на вокзал. Садовник оставил себе только два кустика и тут же посадил их в особую грядку.

Мать с замиранием сердца смотрела на эту кровавую расправу. Но жестокий садовник этим не ограничился. Он взял нож и срезал одно из молодых растений у самой земли, так что от него ничего не осталось на поверхности, потом он срезал у другого кустика все ветки и оставил только один маленький переток. Затем садовник сделал прививку. На первом кустике он привил глазок под самой землей, на другом он сделал прививку на верхушке черешка.

Проходят дни, и раны начинают затягиваться. Сок подымается по стеблю, благодаря работе сильных корней, почки набухают и распускаются, и паразитические ветки радуются жизни за счет тех несчастных, которые вспоят их собственной своею кровью. Садовник с ножом в руках постоянно наблюдает за тем, чтобы здоровая натура шиповника не взяла верх, и заботливо обрезает дикие ветви, как только они начинают расти.

— Что, детки мои бедные, — спрашивает их огорченная мать, — довольны ли вы, что попали в такую благородную компанию? Не надоело ли вам таскать на своих спинах этих тунеядцев, которые сами даже не в состоянии делать детей без посторонней помощи.

А дети стонут в ответ:

— Да, уж нечего сказать, приятно проводить время в этом благородном обществе. Взять хотя бы меня: я изображаю палку, на которую насажена метла. А посмотрите на моего брата, он, бедняга, принужден держать свой светильник под спудом.

В это время из-под земли слышится слабый голос, полный тоски и страдания:

— Послушай, благородный дворянин! Я работаю тут под землей в темноте и даже на вижу солнца, а ты там сидишь себе спокойно наверху, питаешься моим соком и присваиваешь себе то, что принадлежит мне. Ах, если бы я мог выбраться на волю! Я бы тебе показал тогда, кто из нас сильней.

Садовник не расстается с своим ножом и, как только заметит появление «ненастоящего» ростка, он его немедленно срезает. Зато «настоящие» благоденствуют и расправляют на солнце свои цветущие ветви.

Женщины одна за другой проходят по дорожкам сада и восхищаются красивыми розами.

Вот уже июль месяц.

Садовник что-то не показывается. Не слышно больше, как скрипит песок под его толстыми деревянными подошвами. На следующий день тоже нет садовника и его беспощадного ножа. Ставни дома плотно затворены, и по саду распространяется какой-то аптечный запах каждый раз, когда входная дверь открывается, чтобы пропустить доктора.

Садовник болен и лежит в постели.

— Теперь, пока нет ножа, на нашей улице праздник! — радостно шумят порабощенные кусты шиповника. — Теперь настало время нам бороться за равноправие.

— Час мщения настал! — шепчут в ужасе благородные.

— Скажите лучше: час расплаты, — отвечают кусты шиповника.

Дикие стебли начинают быстро расти кверху. Они работают день и ночь. Они ползут отовсюду, выходят на свет и поднимаются к небу. Они растут до тех пор, пока не заслоняют солнечного света от «настоящих». Они сами поедают всё то, что добивают своим трудом. Благородные дворяне, посаженные на сухоядение, понемногу начинают чахнуть.

Долой кровопийц! Долой их вместе с господством ненавистного ножа!

И кровопийцы гибнут от недостатка в пище, так как они сами не в состоянии себя прокормить. Листья их увядают, задушенные дружным натиском здоровых и работоспособных противников. Их нераспустившиеся цветы засыхают, их поблекшие ветви покрываются гусеницами, которые пожирают их заживо, подобно тому, как черви пожирали тело детоубийцы и тирана Ирода.

Теперь кусты шиповника пользуются всеми радостями жизни. Они покрываются простыми, но здоровыми цветами, обладающими всем тем, чего не доставало побежденному противнику. Они празднуют медовый месяц любви при свете солнца и сиянии месяца, они принимают пестрых бабочек и золотистых жуков. Молодая завязь уже начинала распухать под цветками шиповника…

Но вот в один прекрасный день с утра открылись ставни в доме садовника, аптечный запах исчез и песок снова заскрипел под толстыми деревянными подошвами. Явился и сам садовник с неизменным ножом в руках.

— Ах, негодные, — сердито закричал садовник, они-таки отомстили за себя и умертвили мои розы!

— Нет, они только воспользовались своим правом жить, они только себе позволили есть свой собственный хлеб. Они и не думали убивать благородных тунеядцев.

Они только поневоле были причиною их смерти. И всё это они сделали без помощи ножа!

Так говорил куст шиповника. Но садовник ударил ножом по его стеблю, и бедный шиповник снова очутился в своем подземелье. Здесь ему приходится покорно ждать следующей болезни садовника или терпеливо надеяться на отмену господства ножа.

Естественный подбор

Стенные часы в лаборатории начинают бить, и химик снимает грязную блузу, моет руки и уходит обедать.

В зале темнеет, и только свет уличных фонарей слабо освещает стены лаборатории, где на полках стоят во множестве всевозможные соединения — полезные, вредные и безразличные.

Наступает час привидений.

Вот Золото, этот всесильный король-эгоист и вместе с тем известный повеса. Золото никогда не смешивает своей царской крови с кровью народа. Оно стало властелином вовсе не из-за своей силы, а только благодаря своей красоте. Оно благосклонно позволяет себя любить; но само протягивает руку только сильнейшему, Хлору.

А вот и Хлор, доставляющий столько горя и хлопот всем женатым. Он постоянно сгоняет мужей с их супружеского ложа. Этот желто-зеленый Хлор страшно жаден, и все знают, что он всегда готов изменить своей законной супруге, Водороду, и завести себе другую подругу жизни.

Вот Железо. Он старый демократ и верный любовник Кислорода, этой бедной потаскушки, которую нужда заставляет принимать самые грубые ласки.

Вот Углекислота. Она ужасно напоминает почтовую клячу, которая вечно в разгоне и не знает отдыха. Углекислота постоянно заводит мимолетные связи, направо и налево, расходится и сходится снова. Кроме того, у неё есть удивительная способность исчезать, как дым.

Все пробки летят в потолок. Начинается любовная война. Борьба из за самки и естественный подбор вступают в свои права. Всё здесь происходит согласно законам природы, то есть, без всяких пробок.

Углекислота и Натр уже много лет жили в счастливом супружестве и так нежно любили друг друга, что напоминали пару голубков. Ничто не нарушало их супружеского счастия.

Однако она, Натр, начитавшись вероятно новейших теорий, которые, к сожалению, получили в наше время слишком широкое распространение, пришла к тому заключению, что тихая семейная жизнь не только невыносимо скучна, но и давно уже вышла из моды.

Правда, она продолжала по-прежнему относиться с большой нежностью к своему мужу, но открыто заявила, что гаремная жизнь ей надоела и что она намерена выезжать в свет.

Он, бедная Угольная Кислота, больше всего на свете боялся разбудить спящего зверя и ревностно оберегал свое семейное счастье. Он никак не мог постигнуть, почему его жена считала, что их совместное жилище есть гарем, в котором томится только она. Почему она не допускала мысли, что и он может тоже томиться? В сущности, они оба были одинаково заперты в этом гареме.

Наконец, он согласился на настойчивые просьбы жены, и было решено в этот вечер выйти из дома и пойти купаться.

— Сознайся, моя дорогая, что наше сегодняшнее предприятие несколько напоминает самоубийство, заметил муж, которого терзала ревность. Я совершенно не понимаю, зачем нам с тобой подвергать себя опасностям коварного света. И к чему ты придумала это купание? Вспомни только, что все красавицы, как древности, так и нашего времени были соблазнены именно во время купания: Сусанна, Диана, Леда и многие другие.

Но жена не уступала.

— Ты ревнуешь? Ну, сознайся, что ты ревнуешь? — допрашивала она мужа.

— Да, цыпочка моя. Я безумно ревную. Я готов ревновать тебя даже к самому чёрту!

Все предостережения и убеждения Угольной Кислоты были напрасны.

Они отправились в путь.

На их горе химик оставил открытой колбу с раствором Винной Кислоты. Супруги доверчиво остановились у края сосуда и стали любоваться прозрачностью и чистотой коварной жидкости.

— Посмотри, — обрадовалась жена, — это как раз то, что нам нужно.

И они без дальних рассуждений бросаются вниз головой в прозрачную ванну, где им готовилась неожиданная опасность.

Не успело нежное тело Натра коснуться воды., как легкомысленная жена уже почувствовала себя в страстных объятиях Винной Кислоты.

Ветреная жена, Натр, и не думала сопротивляться и предоставила дело его естественному течению. Зато обиженный супруг её, Угольная Кислота, завопил что есть мочи:

— Предатель! Оставь в покое мою жену, а не то я с тобой разделаюсь. Ах, моя любимая, моя красавица, Натр, возвратись ко мне, моя ненаглядная! Да отпусти же ты ее, сатана! Я люблю ее! Понимаешь ты это, я люблю ее!

— О, я охотно этому верю, милостивый государь, — отвечала пылкая Винная Кислота. — Я не сомневаюсь в том, что вы любите ее, но я-то люблю ее сильней, чем вы, и в этом вся штука.

Бедная Угольная Кислота, изгнанная ни за что, ни про что из собственного рая, пошла плача домой. Вокруг неё, как жемчужины, летели брызги воды, закипевшей от жара пламенных объятий двух страстных любовников.

— Красота всегда достается сильнейшему, — утешает потерпевшего счастливый победитель.

Несчастный отставленный муж беспомощно бродил вокруг злополучной колбы и с злорадством выжидал минуты, когда появится мститель и, как сильнейший, предъявит свои права на красоту.

Ему не пришлось долго ждать.

Вскоре послышался бесшабашный смех и веселый плеск воды. Вслед за тем появился разудалый молодец, красавец Хлористый Водород, к которому безумно ревнуют несчастные мужья и которого обожают легкомысленные жены.

Хлористый Водород уже давно обратил внимание на восхитительную красоту Натра, но до сих пор не представлялось случая для любовного объяснения. На этот раз, остановившись над колбой, он увидел купающихся влюбленных. Лицо его покрылось внезапною бледностью, и всё тело его начало трясти от сильного озноба.

— Прочь отсюда! — закричал он вне себя. — Пошел прочь, ты, чёртова кукла! Как ты смеешь воровать у меня мою любовь, чистоту которой я берег ко дню своей свадьбы.

— Тем печальнее для тебя, что я у тебя же под носом воспользовался правом первой ночи.

— О, если бы ты знала, красавица Натр, какою неземною любовью я тебя люблю!

— Я признаю только земную любовь, — отвечала она.

— В таком случае, ты меня еще не знаешь! Эй, ты, скотина, убирайся отсюда, а не то я пинками сгоню тебя с постели.

С этими словами Хлористый Водород бросается в битву и с сжатыми кулаками налетает на своего противника, но Винная Кислота покорно уступает свое место и безмолвно опускается на дно.

Хлористый Водород остается победителем. Но уже после первого страстного объятья он чувствует себя сразу каким — то расслабленным и утомленным, как будто у него отняли всю его прежнюю молодецкую силу. Хлористый Водород становится таким покорным и тихим, что его никто не узнает.

— Вот что значит сила настоящей любви, — наставительно говорит Натр, которая тоже утратила свою былую страстность.

Хлористый Водород чувствует себя совершенно уничтоженным. Правда, он еще существует, но он уже не похож на самого себя. Все его отличительные черты так слились с характерными свойствами его супруги, что он уже сам не в состоянии понять, где кончается он и где начинается она.

— Два тела, но один дух, — декламирует Натр.

Хлористый Водород при всём желании не может отыскать своего собственного Я, а Натр никак не может понять, чего не хватает её мужу. Что же касается Винной Кислоты, то она ревнует и злорадно посмеивается над жалким положением своего счастливого соперника.

— Ну-с, молодой человек, — скрипит Винная Кислота, — ваша супруга здорово подрезала вам крылышки! А вы, сударыня, вероятно сумели оценить ту заботливость, с которой ваш супруг сглаживает для вас все неровности собственного характера. Брак — это вообще великолепное учреждение! Это лучшая школа для мужчин и для женщин.

На другой день химик показывает своим слушателям колбу с хлористым натром и объясняет им сущность химической реакции.

— Милостивые государи! Здесь вы видите два ядовитых тела, хлор и натрий, обладающие самыми противоположными свойствами. Они, подобно влюбленным, постоянно ищут друг друга, они соединяются, расходятся и, наконец, окончательно сливаются вместе, образуя одно тело. При этом они утрачивают свои ядовитые свойства и, отложив ради общего блага свои эгоистические стремления, они образуют новое существо, которое все любят и знают за его чрезвычайно полезные свойства. Таким образом мы получаем хлористый натр, или поваренную соль, при чём соляная кислота теряет частицу водорода, а натр отдает весь связанный с ним кислород. Те, кто утверждает, будто химическое сродство не имеет ничего общего с супружеской любовью, те, говорю я, напрасно оскорбляют природу. Вот, милостивые государи, каким образом протекает эта весьма интересная химическая реакция.

Стыдливость и холод

— Ах, мамаша, какой стыд! — волновалась молодая белая куропаточка, возвратись из долины на свою скалу, — там внизу сидят какие-то птицы с совсем голыми ногами.

— Какая неподходящая компания для благовоспитанной молодой девушки! — возмутилась мать и провела клювом по своим белым панталонам, которые закрывали ей ноги до самых пяток. — А ты не знаешь, кто такие эти бесстыжие создания?спросила она у дочери.

— Не знаю, — отвечала куропаточка.

Старая куропатка решила спуститься в долину, чтобы разузнать, в чём дело. Она поползла между кустами вереска и чилибухи и выбралась на березовую порубку. Тут расположилась целая стая серых куропаток, залетевших сюда со скошенных полей соседнего государства. Все они были без панталон, и ноги у них были голы до самых колен.

— Откуда вы явились, развратные создания? — спросила разгневанная мамаша белой куропаточки.

— Мы здесь пролетом с юга. А у нас там слишком жарко, чтобы носить панталоны, — отвечала одна из серых куропаток.

— В таком случае, отправляйтесь-ка подобру-поздорову к себе на юг. Нечего тут смущать народ! Нам, в нашей приличной стране, нет никакого дела до ваших южных обычаев.

— Нечего сказать, хорошо приличие в белых панталонах! — съязвила серая куропатка.

— Как видите, сударыня, мы еще, славу Богу, не утратили стыдливости.

— Пустяки! — отвечала серая куропатка. — Вы надели свои панталоны вовсе не из стыдливости, а из-за холода.

Тут все серые куропатки закричали хором:

— Разумеется, не из стыдливости, а из-за холода!

Право собственности

Красивый куст орешника стоял на опушке. На нём были уже совсем спелые орехи, когда в ясный августовский день на него взобралась белка.

«Это мой ореховый куст», — сказала себе белка и перепрыгнула на другую ветку, чтобы попробовать зубы о соблазнительные орехи.

— Эй, ты, воришка, пошел вон отсюда! — послышался пискливый голосок откуда-то из самого куста.

— Кто это там? — спросила белка и стала оглядываться по сторонам.

Наконец, у самых корней куста она увидала мышь.

— Нечего тебе тут делать! Отправляйся-ка откуда пришла и не смей есть моих орехов! — пищала мышь.

— Мои орехи, мои орехи! — передразнила белка и без дальних разговоров принялась за лакомое блюдо.

— Не смей, говорят тебе, вор ты этакий!

— А позвольте вас спросить, на каком основании вы считаете эти орехи своими?

— На основании jus primi venientis или, если вам это больше нравится, по праву первенства.

— Пусть так, милостивая государыня, но я присваиваю себе этот куст на основании jus primi occupantis, то есть на основании захватного права. Сила крепче всякого права. Я сильнее вас, поэтому на моей стороне все преимущества. Поняли?

— О чём у вас тут спор? — затрещала сойка, прилетевшая на шум.

— Эй, ты, оставь мои орехи, а то я тебе задам!

— Извините, сударыня, — отвечала белка, — но я первая открыла этот куст.

— Что ты открыла мой куст, в этом нет ничего удивительного. Но по какому праву ты осмелилась им завладеть?

— Я им владею по праву…

— Ты им владеешь просто без всякого права. А теперь я прилетела и отберу его у тебя.

Но в ту минуту, когда сойка собиралась броситься на белку, в спорящих полетел град камней, и им оставалось одно — спасать свою шкуру, что они и поспешили сделать.

— Ишь, какие лакомые! — кричали мальчишки, пришедшие в рощу за орехами. — Ну, теперь мы им ничего не оставим.

И мальчишки принялись рвать орехи.

— За этим кустом, кажется, довольно весело проводят время, — пробурчал себе под нос арендатор, появляясь около злополучного орешника.

— А ну-ка, господа воры, позвольте мне отодрать вас за уши, дабы вы не заблуждались в своих воззрениях на частную собственность.

— Вот великолепный кустарник! Это как раз то, что нам нужно для фашинных укреплений, — загудел внушительный бас капрала, пришедшего в рощу с патрулем. Солдаты обнажили сабли и собрались рубить куст.

— Стойте! — закричал арендатор.

— Вы кто такой? Владелец? — спросил капрал. — Если вы не владелец, то прошу не вмешиваться!

— Но я арендатор…

— Ну так что же, что вы арендатор? Вы сами не имеете права срубить этот куст, а я имею право. Прошу мне не мешать.

— Значит, законы, ограждающие неприкосновенность частной собственности, отменены? — полюбопытствовал арендатор.

— Да, милейший, в данном случае этот так. Перед силой оружие умолкает закон. Потрудитесь проводить меня к владельцу: мне надо ему предъявить предписание о производстве реквизиции. Оно у меня вот здесь.

Они уходят.

Арендатор и капрал не успели еще скрыться из виду, как появляется железнодорожный землемер с рабочими.

Он устанавливает нивелир, делает вычисления, измеряет местность, наносит ее на план и, наконец, отдает распоряжение своим рабочим.

— Срубите-ка для начала вон тот ореховый куст.

Сказано — сделано.

— По какому праву вы позволяете себе производить в моей роще самовольную порубку леса? — спрашивает владелец, пришедший на место происшествия.

— На основании законов об отчуждении частновладельческих земель для государственных нужд.

— В таком случае — пожалуйста.

И владелец уходит, вполне удовлетворенный объяснением землемера.

— Это называется — законное нарушение прав частной собственности, — с достоинством говорит капрал.

— С предоставлением преимущества тому, кто приходит последним, — ворчит арендатор.

— Давайте, пока что, займемся скорей отчуждением орехов, — шепчутся между собой дети.

— И я тоже сейчас займусь реквизицией, — говорит белка.

— Попробуйте теперь убедить меня в том, что у нас существуют хоть какие-нибудь законы, ограждающие неприкосновенность частной собственности, — пищит мышь.

Рассказ о том, как почтенный пастор, веривший в Бога, утратил свою веру, благодаря хитрости пчел, и умер на лоне своей семьи убежденным атеистом

Жил-был священник, искренно веривший в Бога. Такой редкий случай не следует, однако, считать слишком необыкновенным в недрах христианской церкви. Надо сказать, что дело обстояло не всегда так. В своей ранней юности молодой священник имел правильное понятие обо всём окружающем, благодаря, влиянию своей благочестивой матери, совершенно отрицавшей существование Бога. К несчастью, юноша попал в житейский водоворот, его окружало дурное общество, и здесь у него украли его детские убеждения. Таким образом, достигнув зрелого возраста, он почувствовал себя настоящим теистом и надел священническую рясу, чем глубоко огорчил свою благочестивую мать.

В сущности, молодой священник вовсе не был ограниченным человеком. Он никогда не питал особого интереса ни к духовным, ни к светским книгам и не извлекал из них новых доказательств бытия Божие. Самым неопровержимым доказательством он считал целесообразность всех явлений природы, выражающуюся особенно ярко в проявлениях инстинкта у животных.

Молодой пастор пристрастился к пчеловодству. Как известно, все пчеловоды, благодаря тлетворному влиянию пчел, неизменно превращаются в самых убежденных теистов. Это обстоятельство уже давно обратило на себя внимание господ атеистов, и они употребляли все средства, чтобы с помощью запретительных пошлин подорвать пчеловодство.

— Оглянитесь кругом, дети мои, — так обыкновенно заканчивал пастор свою обстоятельную воскресную проповедь, в которой с несомненностью доказывал необходимость существования Бога. — Например, посмотрите на пчел (кстати, это были единственные животные, жизнь которых он изучал). Как вы полагаете, кто научил их делать эти удивительные соты? Вы, может быть, думаете, что это сделал я? Или моя служанка? Или мой старый садовник Яков? Нет и тысяча раз нет! Можете ли вы себе представить пчел, когда мы с ними снова встретимся на небе? Я лично глубоко убежден в том, что мы с ними там встретимся. Итак, можете ли вы вообразить себе этих самых пчел, не собирающими меда? Нет и тысяча раз нет! Вы не можете себе этого представить по той простой причине, что законы природы, созданные Богом, вечны и неизменны. Оборвите пчелам их крылья, отломите им ноги, вырвите им язык, и они, все-таки, несмотря ни на что, будут вырабатывать мед. При всех обстоятельствах и под всеми широтами пчелы следуют своему инстинкту и собирают мед. Это несокрушимый закон природы, вложенный в этих животных божественной волей единого неизменного и всемогущего Бога. Аминь.

В один прекрасный день наш молодой пастор получил место духовника на корабле, отправляющемся в Вест-Индию, на остров Мартинику.

Дальнее путешествие под тропики не пугало нашего храброго пастора, но мысль о том, что придется расстаться с пчелами, ложилась тяжелым камнем ему на сердце. Как мог он доказывать неверующим неграм несомненность бытия Божий, не имея постоянно под рукой самого неопровержимого доказательства? После долгого и всестороннего обсуждения этого важного вопроса, пастор принял вдруг самое простое решение и увез с собой своих милых пчелок.

Наконец, после длинного и утомительного путешествия, он добирается цел и невредим до Мартиники и здесь отдает свой крылатый скот под присмотр знакомого негра, весьма надежного атеиста.

Этот негр был страшно любопытен и относился крайне добросовестно ко всякому делу, которое ему поручали.

Поэтому он начал с того, что захотел пересчитать всех отданных на его попечение пчел. С этой целью он стал брать их руками из улья. Это повело к тому, что непросвещенный негр поверил в существование дьявола; мало того, он убедился в существовании целой тысячи дьяволов сразу. Пастор прибежал на крики своего черного брата и стал утешать его тем соображением, что жало дано пчелам самим Богом. Это еще более утвердило негра в его вере в нового злого бога, называемого дьяволом.

Многие чернокожие обитатели колонии делали попытку попробовать на вкус и покушать «сахарную муху». После подобных опытов они все неизменно становились убежденными почитателями дьявола.

Наш бедный пастор тщетно старался их направить на путь истины.

Настала зима. Меду в этом году оказалось на редкость мало, и никто не мог объяснить, почему это могло случиться. В глубине души у пастора было какое-то неясное враждебное чувство к этим маленьким совратителям его чернокожей паствы, так мало изготовлявшим меду и так много способствовавшим распространению в народе этого проклятого учения о дьяволе.

Вот проходит зима без дождей и без снега. Добрый пастор лежит в гамаке, пристроенном между двух стройных пальм, а молодая новообращенная негритянка заботливо обмахивает его веером. Пастор тем временем занимается благочестивыми размышлениями на тему о бытии Божьем.

Я еще понимаю, — рассуждает он, — что может существовать особый бог у пьяниц; но откуда мог взяться этот новый бог у пчел и у негров, об этом нужно серьезно подумать.

И он думает. Глаза его при этом с состраданием и нежностью смотрят на молодую негритянку, которая, наперекор всем рассказам о грехопадении прародителей, не стесняясь стояла перед ним совершенно нагая.

Так незаметно проходит зима, а за нею весна и лето. За это время пчелы успели совратить значительное количество негритянских душ.

Когда наступила осень, пастор захотел узнать, как собирали его пчелы мед в это истекшее лето. Захватив с собою пчелинца, негра Цезаря, он в один прекрасный день отправился на пчельник за медом.

Каково же было изумление пастора, когда он не нашел в своих ульях ни одной капли меда.

В первую минуту он заподозрил Цезаря.

— Это ты, осел, поел весь мой мед? — закричал на него пастор.

— Нет, масса, негры никогда не едят пчелиного помета.

— Ты хочешь сказать, меда?

— Да, масса, вот это самое, что пчелы делают. Христиане едят пчелиный навоз, а негры навоза есть не станут.

— Да это вовсе не навоз, это их зимний корм.

— У нас не бывает зимы.

— Это правда, и твое замечание справедливо, но пчелы всё же должны собирать мед, потому что их к этому побуждает инстинкт, то есть, воля Божья. Понимаешь теперь?

— Как же так? Бог захотел, чтобы мухи ели зимой то, что они соберут за лето? Я этого не могу понять, масса.

— Да пойми же ты, дурья голова, что они должны непременно собирать мед, или там, как ты его называешь по-своему. Раз существует на небе Бог, воля его должна быть исполнена на земле.

— Хорошо, святой отец. Но что же тогда будет с волей этих мух?

— Не говори, пожалуйста, глупостей! У животных не может быть собственной воли.

— Я не могу понять, почему, дорогой брат. И зачем твоим пчелам собирать запасы на зиму, когда они круглый год могут есть сахарный тростник. Твои маленькие зверки вовсе не так глупы, как ты думаешь.

В голове у священника всё помутилось. Неужели же негр прав, и пчелы в самом деле поняли, что им не надо больше собирать зимних запасов, раз всегда можно достать сахарный тростник.

Страшные сомнения завладели душою священника. Если допустить, что пчелы способны мыслить, то придется признать, что они в состоянии делать выводы из своих размышлений и, следовательно, могут произвольно изменять вечные законы природы. Что же тогда останется от инстинкта и Божественного промысла?

Доведенный до отчаяния мучительными сомнениями и выведенный из терпения неисправимой леностью своих пчел, пастор в один прекрасный день принялся с яростью разбивать свои ульи. Пчелы, разумеется, пришли в бешенство от такого варварского обращения с ними и накинулись на пастора, который после непродолжительного единоборства упал побежденным на землю. Его без чувств перенесли в постель.

Во время длинных ночей, проведенных на одре болезни, пастор успел раскаяться в своих заблуждениях. За ним ухаживала его старушка-мать, благочестивое миросозерцание которой по прежнему было свободно от влияния суеверного теизма. Пастор открыл ей свои сомнения, и к нему возвратилась его детская вера. После этого он открыто объявил себя сторонником истинной атеистической религии, к великой радости всей своей чернокожей паствы, которой пришлось так много претерпеть под тяжестью неопровержимых доказательств бытия Божие.

Любовь к отечеству

Вишневые деревья стоят в цвету, и щука играет в камышах маленького залива.

Молодой человек сидит в сенях простой деревенской избы, которую он снял вместо дачи на лето. Освободив себя от накрахмаленного воротника и манжет, он занялся снаряжением удочек и радостно вдыхает свежесть ясного майского утра, смешанную с ароматом трубки.

Его молодая жена тут же разбирает содержимое чемодана, а детишки весело играют в саду, где только что распустились тюльпаны и нарциссы.

— В самом деле, как хорошо в деревне! — восклицает муж. — Ты не можешь себе представить, как я ненавижу город.

И он показывает рукой на пелену черного дыма, застилающую горизонт в том месте, где расположен город.

— Погоди, дай только прийти осени, и ты запоешь хвалебные песни городской жизни, — отвечает жена.

— Ты хочешь этим сказать, что всё дело в температуре? Весьма вероятно, что это именно так.

В это время прибегают дети и кричат во всё горло:

— Ласточки! Ласточки прилетели! Вот они!

Воздух оглашается веселым чириканьем перелетных пташек, возвратившихся в свои старые гнезда.

— Ласточки приносят с собой счастье в дом. Правда, мама? — спрашивает девочка.

— Правда, детка, отвечает мать. — Поэтому не надо разорять их гнезд. Помните это, дети, и посмотрите, как ласточки любят свою родину. Они всегда возвращаются….

— К своей первой любви, — доканчивает муж. — А осенью они улетают отсюда совсем так же, как и я.

Ласточки сидят на телеграфном столбе и оживленно разговаривают.

— Все здесь осталось по-старому, только мужчина немного постарел.

— Должно быть, зима очень сурова в этой чужой стране?

— Порасспроси-ка воробьев. Они тебе расскажут, какова здесь зима.

— Разумеется, наш милый юг куда лучше. Там было бы совсем хорошо, если б бедные феллахи не расставляли сетей и не ели нас вместо жаркого.

— В Египте удивительно скверная религия: она разрешает употреблять в пищу ласточек. Здешняя религия мне гораздо больше нравится.

— Да, здесь недурно прожить в прохладе в летнюю пору, но на родине у нас, все-таки, много лучше.

— Нельзя сказать, чтобы было очень легко и приятно совершать это свадебное путешествие на север и обратно.

— Что поделаешь? Такая мода заведена нашими предками много веков тому назад, так что север уже давно служит нам как бы родильным приютом.

— Я слыхала, что северные народы, наоборот, совершают свои свадебные путешествия к нам на юг.

— Значит, мы делаем друг другу визиты.

Второй сбор фиников окончен. Осенние ливни снова превратили выжженные степи в зеленеющие луга. Вода в Ниле поднимается, и комары начинают откладывать яйца в камышах.

Бедный феллах лежит перед своей хижиной на солнце и греет свою сгорбленную спину.

Его жена приготовляет на ручной мельнице неизменную дурру.

Исхудалые, голодные детишки забавляются тем, что намазывают друг другу лица черным речным илом.

— Тяжело… — стонет феллах. — Что это за жизнь? Ни тебе птицы, ни рыбы, одна только дурра изо дня в день!

— Ты вот лежишь себе да полеживаешь, а ласточки уже возвратились, — флегматично отвечает жена.

— Ласточки? Ты правду говоришь?

— В самом деле. Я видала сегодня утром, как они летели над рекой.

— Ну, теперь и у нас будет жаркое! Скорей, скорей! Где мои сети! Благословен Аллах! Вот милые пташки, как они любят свою родину!

А ласточки в это время сидят на камышах и щебечут:

— Нечего сказать, хороша родина, где нас едят вместо жаркого.

— Ну так что же? Зато солнышко греет; здесь много вкусных мух, и кругом такая красота!

— Особенно, если вспомнить, что теперь зима. Вообще, здесь всё хорошо, кроме сетей. Во всяком случае, здесь наша родина.

— То есть, наша вторая родина. Ubi bene, ibi patria. Где мы сыты, там и наша родина!

Claris majorum exemplis

В зале покинутого рыцарского замка в Стокгольме царило необычайное оживление. Две поденщицы ходили по зале с тряпками в руках и старательно стирали пыль, старую дворянскую пыль, осевшую здесь еще в 1865 году, когда ее отрясли с своих ног дворяне, стучавшие каблуками в знак одобрения; славную графскую пыль, поднимавшуюся от голубой обивки скамеек, когда первые люди королевства в страхе беспокойно ерзали на своих местах; благородную баронскую пыль от блестящих расшитых мундиров. Была тут и не дворянская, а простая канцелярская пыль от потертых черных сюртуков. О той пыли, которая лежала густым слоем в галерее, нечего и говорить, потому что туда еще не заглядывали тряпки поденщиц.

Ландмаршальское кресло из слоновой кости стояло пустым, рядом, на столе лежал, молоток и несколько томов гербовника. Можно было подумать, что здесь недавно производился аукцион. Позади кресла стояла статуя Густава Адольфа (второго) и смотрела пустыми мраморными глазами куда-то вдаль через опустевшую залу на живопись потолка.

Солнце ярко светило через окна фасада и играло на поблекших гербовых щитах, висевших на северной стене залы, придавая им давно утраченный блеск.

— Какие здесь чудные обои, — сказала молодая поденщица, которая, вообще, еще мало видела на своем веку.

— Что ты, голубушка? Это их щиты, — отвечала старшая, помнившая еще старые порядки.

— А что это такое — щиты?

— Разве ты не знаешь? Щиты, гербовые щиты, гербы… ну, одним словом…

— Что же, они ими, должно быть, сражались, в роде как мечами?

— Нет, что ты? За них они прятались во время сражения.

— Зачем же они теперь висят здесь?

— Нужно же им где-нибудь висеть. А потом, всё это было так давно, что теперь уже никто не знает, почему их сюда повесили.

В это время в дверях появился молодой человек в шелковом картузике с ящиком с красками в руках и остановился на пороге. Он окинул стены презрительным взглядом, втянул голову в плечи и посмотрел на потолок, потом пожал плечами так, как умеют пожимать плечами только молодые художники, когда смотрят на посредственную живопись. После этого он прямо подошел к обеим женщинам и спросил их, где находится нумер 806, дворянский род нумер 806.

На этот вопрос госпожа Лундин смогла сразу ему ответить. Не далее, как сегодня утром, она поставила к стене высокую лестницу как раз под нумером 806. Дело в том, что еще в тот год, когда готовили замок к заседаниям последнего парламента, кровельщик начал чинить крышу. Сквозь разобранную крышу дождевая вода протекла на чердак, оттуда просочилась сквозь штукатурку и сильно попортила один гербовый щит, как раз тот самый, на котором стоял нумер 806. То обстоятельство, что именно этот, а не другой нумер стоял на попорченном щите, очевидно зависело от простой случайности, но обе женщины верили, что есть некто, распоряжающийся и случайностями. На потолке осталось отвратительное грязное пятно, напоминавшее болотную тину. Из этой тины вниз по стене ползла рыжая змея. Она бы могла напасть на нумер 805 или на нумер 807, словом, на любой из полсотни ближайших нумеров, но она проползла мимо них, будто белый ангел защитил их от опасности, и, как меткая стрела, достигла своей цели. В испорченном гербе не было ничего замечательного. Щит был разделен на три серебряных поля, и в каждом поле было по золотой собачьей голове. Над щитом не было ни шлема, ни короны, а три павлиньих пера с яркими глазками, которые были нарисованы так живо и так верно, что, глядя на них, казалось, будто они смотрят диким и воинственным взором. Но змея заползла на перья, покрыла своим грязным илом великолепные глазки, и они уже не имели прежнего вида. Потом рыжая змия обвилась вокруг всего щита и вылила на все три серебряных поля свой зеленый яд, который она собрала там на крыше между листами железа. С собачьими головами рыжая змея ничего не могла поделать, потому что они были сделаны из золота.

Между тем, молодой человек, забрав под мышку свой ящик с красками, уже преспокойно восседал на верхушке лестницы и ломал себе голову над изобретением предлога, чтобы как можно дольше не начинать предстоявшей ему скучной работы.

Он вынул из кармана короткую трубку и уже собирался закурить, но вспомнил, в каком месте он находится, а потому, желая быть корректным, счел нужным спросить у обеих женщин:

— Здесь можно курить?

— Что вы? Как вам не стыдно спрашивать такие вещи? — с негодованием ответила старшая поденщица.

— Если нельзя курить, то, значит, можно жевать?

На этот вопрос женщина даже не нашла нужным отвечать, но вполне определенно заявила, что плевать на пол она не позволит.

Молодой человек уже не слушал её рассуждений и, засунув за щеку плитку табаку, засвистал веселый походный марш.

Такой неслыханной дерзости не могла снести старая блоха, просидевшая сто лет на одной и той же скамье на хорах в зале заседаний. Много насмотрелась и наслушалась она, сидя на этом месте. Слышала она много умных речей, доводилось ей часто слушать и пустую болтовню, а еще чаще и настоящие глупости, но еще ни разу не пришлось ей слышать, чтобы кто-нибудь осмелился свистать в этой зале. Детство свое старая блоха провела на живой изгороди из терновника. Отсюда она перебралась в зеркальную придворную карету, проехавшую слишком близко от изгороди. Наконец, усевшись на государственного канцлера (в этот день он был при всех своих регалиях), блоха попала в замок. Здесь, оставшись верной своим демократическим наклонностям, она выбрала своим местопребыванием хоры, где всегда можно было нюхать приятный запах сырого платья и сапог. Последние пять лет блоха сплошь проспала вместе со своей девяностодевятилетней дочерью. Обеих разбудил необычайный шум в зале. Не очухавшись еще от долгого сна, старая блоха растолкала свою дочь и попросила ее встать и посмотреть, в чём дело.

Совершив полет на барьер, молодая блоха возвратилась с известием, что какой-то маляр (что было бы, если бы он мог это слышать!) собрался мазать одну из таблиц. Слово «таблица» она произнесла довольно пренебрежительно, потому что блохи вообще ни во что не ценят все не деревянные предметы. Старая блоха была ужасно любопытна от природы, и потому она решила немедленно предпринять вместе с дочерью путешествие, чтобы самой разузнать, в чём дело. Обе блохи на время расстались с гостеприимной скамьей и отправились в путь по полу, вдоль хор, через маленькие кучки сушеных табачных корней. Наконец, они благополучно добрались до стенки. Затем им пришлось прыгать с таблицы на таблицу, при чём старая блоха пришла к тому заключению, что на этом дурацком железе можно совсем отморозить ноги. Зато молодая блоха была в восхищении от тех роскошных и удивительных вещей, которые попадались им на дороге. Им пришлось путешествовать через дубовые рощи; они натыкались на кобольдов, грифов, змей и драконов; они перелезали через башни и стены, проходили через целые города и пробирались между остатками людей и животных, между скипетрами и коронами, звездами и солнцами.

Наконец, они добрались до карниза.

— Ну, теперь держись крепче! — сказала старая блоха своей дочери. — Нам придется теперь пробираться над пропастью. Вон на той большой картине в середине потолка нам будет лучше всего. Там должно быть много холста и масляной краски.

Путешествие было не из безопасных и не из легких. То оказывалась трещина в штукатурке, то на самой дороге была протянута паутина, то мосты из пыли обваливались под тяжестью смелых путешественниц. Жизнь висела на волоске, голова кружилась, и каждую минуту можно было сорваться в пропасть.

Но вот блохи почувствовали вкусный запах масляной краски. Они почти добрались до места.

— Теперь следуй за мной, — сказала старшая.

Надо было еще пройти по облакам, чтобы добраться до мантии богини, нарисованной на полотне. Здесь щедрый художник мазнул по глубокой складке мантии добрым полуфунтом кармина. В этом месте путешественницы и решили остановиться.

Старая блоха протерла глаза и заглянула вниз.

— Что-то я ничего не разберу. Посмотри-ка ты, какой там нумер на этой таблице, — сказала она дочери.

— Нумер 806, - сообщила та.

Старая блоха прижалась лбом к своей шестой ножке и глубоко задумалась.

— Три собачьих головы!.. Три павлиньих пера!.. О, Солон, Солон! — шептала старая блоха.

Молодая блоха была страшно заинтересована таким странным поведением матери и стала так усиленно просить ее рассказать ей историю таблицы № 806, что старая блоха согласилась исполнить её просьбу и рассказала ей всё, что сама слышала от мыши, проживавшей на хорах.

Вот рассказ блохи про № 806:

— Однажды во время войны с Норвегией его величество король Магнус лежал ночью в лагере у Тиведена и беспокойно ворочался на своей постели. Он не мог заснуть, так как у него болели почки от чрезмерного употребления аликанта. Было еще совсем темно, но король не хотел зажигать света. Он пощупал свои водяные часы, было четыре часа, — еще целых два часа до рассвета! Он встал, прочитал несколько молитв, выпил кружку пива и снова улегся. Так пролежал король до утра и беспокойно метался по своей постели, волнуемый тревожными мыслями.

Рано утром пришел доктор, осмотрел больного и нашел положение его настолько серьезным, что предписал немедленно какое-нибудь развлечение, например, облаву или охоту. Так как по соседству не было никаких крестьян, а солдат короля нельзя было отрывать от дела, то мысль об облаве пришлось оставить и остановиться на охоте. Кстати, неподалеку от Тиведена видели лосиные следы. Только одно обстоятельство портило всё дело. Во всём лагере не было ни одной охотничьей собаки. Это было ужасно! Король в ожидании охоты было приободрился, но узнав, что нет собак, страшно разгневался и упал в обморок. Весь лагерь был убит этим обстоятельством. Назначили большую награду тому, кто сумеет раздобыть хоть одну собаку.

— Хоть одну собаку! Одну только собаку! — это было всеобщее желание, но все старания не привели ни к чему.

Состояние здоровья короля заметно ухудшалось. Гробовая тишина царила в лагере. Все с ужасом ожидали самого печального исхода.

Около полудня доктор вышел от короля и озабоченно покачал головой.

Вдруг из самой чащи леса послышался громкий собачий лай. Сначала это был густой отрывистый лай цепного пса, который лает только потому, что это его обязанность; потом раздался голос гончей, звонкий как охотничий рог, обозначающий, что собака напала на свежий след, затем лай перешел в отрывистое взвизгивание, будто гончая уже висит на хвосте убегающего зайца. Громкое ура огласило ряды палаток. Все с нетерпением ожидали, что на опушке леса вот-вот покажется желанная собака. Но каково же было всеобщее изумление, когда из-за стволов пушистых молодых сосен появилась тщедушная фигурка генерал-фельдцейхмейстерского цирюльника. Он бежал вприпрыжку по опушке и лаял.

Появление цирюльника было встречено дружным смехом, но потом все лица сделались серьезными. Король, услыхав собачий лай, вскочил с постели, вышел из своей палатки и был свидетелем происшедшего. Однако, цирюльник Монс не терял понапрасну драгоценного времени и, сняв картуз, обратился с следующими словами к королю.

Ваше величество и милостивые государи! Услыхав о тяжкой болезни, которую причиняют вашему величеству ваши королевские почки и зная, какое целебное лечение прописано врачом, а также будучи поставлен в известность, что в наличности не имеется необходимых средств для его применения, я взял на себя смелость предложить вашему величеству свои скромные услуги.

— Что же ты можешь делать? — спросил разгневанный король.

— Я могу лаять, ваше величество.

— Это хорошо. А можешь ты гонять лосей?

— Нет, я не гоняю крупного зверя. Но зато я могу гонять зайцев, рябчиков и другую мелкую дичь.

— Вот отлично! До сих пор мне еще ни разу не приходилось стрелять зайцев из-под цирюльника. Но это ново, и наверно это меня развлечет. Трубач, труби к охоте! А ты, шталмейстер, седлай коней!

К обеду король застрелил трех зайцев и был очень доволен.

Он позвал к себе Монса, чтобы его наградить.

— Что ты хочешь получить в награду, деньги или дворянство? То и другое вместе ты получить не можешь. Выбирай!

— Дворянство, ваше величество!

— На колени, собака!

Монс упал на колени, получил три удара королевским боевым мечом и встал на ноги дворянином.

— Ты будешь носить на своем щите три собачьих головы в воспоминание о твоих выдающихся заслугах. Вместо шлема на твоем гербе будет три павлиньих пера в знак того, что у тебя оказалось больше честолюбия, чем алчности. Ты свободен, Монс Хунд, иди, размножайся и наполняй землю!

Итак, Монс сделался настоящим дворянином. Как дворянину, ему надо было покупать латы, щит, меч и ездить в карете. Но у бедного Монса совсем не было золота. На свой новый дворянский кредит он попробовал было открыть фабрику сапожной ваксы, но не мог сладить с конкуренцией и прогорел. Он перепробовал все средства, чтобы поправить свои дела, но кончил тем, что вернулся на прежнее место и снова стал служить цирюльником у генерал-фельдцейхмейстера.

К этому времени Монс был уже женат и имел детей, маленьких благородных детей, которым надо было дать воспитание, подобающее их дворянскому званию. А это было вовсе не так легко.

Сын Монса дослужился до чина сержанта, вышел в отставку, женился, и дети его были продолжателями рода Хундов.

Потом за целое столетие никто из Хундов не прославился. Все они вели себя тихо и смирно. Только один из Хундов дослужился до чина штандарт-юнкера и вышел в отставку лейтенантом.

Знаменитая история возникновения рода со временем была забыта, и Хунды из поколения в поколение жили скромно и бедно, как обыкновенно живут оскудевшие дворянские семьи. Было что-то такое, что мешало Хундам разбогатеть. Дворянство было всегда при них, а деньги отсутствовали, и они ни разу не осмелились заняться торговлей. Дворянский герб должен был оставаться незапятнанным, а его обладатели должны были пытать счастье на государственной службе. Род Хундов не мог разориться по той простой причине, что у членов его никогда не было богатства, но он не мог и разбогатеть, потому что для этого у Хундов недоставало денег.

Знаменитый талант родоначальника, доставивший ему в свое время дворянство, передался через шесть поколений известному Даниилу Хунду, которого король Иоанн III натравил на Эриха XIV. Даниил оставил описание этого замечательного события, и потому его считают первым историческим писателем Швеции.

Как известно, у Иоанна III было благородное сердце, и поэтому Даниил не остался без награды. Следом за наградой пришло и золото, и вскоре в Стокгольме, на Нормансторге, вырос великолепный родовой замок Хундов. Тут пошло веселье и легкое житье. Жилось так легко и так весело, что после смерти Даниила его наследникам пришлось всё отдать кредиторам. По этому поводу старые кумушки говорили: «Как нажито, так и прожито».

Затем следует значительный пробел в истории рода, но я знаю наверно, что род Хундов влачил очень жалкое существование вплоть до царствования Карла XI. К этому времени в недрах рода распустился новый махровый цветок. Это был юноша, у которого была маленькая голова, но зато огромное честолюбие, совсем крошечная совесть и непомерный запас наглости. Родители поместили его в какую-то контору. В точности никто не знает, что случилось, но говорили, что в один прекрасный день молодой человек вздумал не совсем похвальным способом позаботиться о благосостоянии своего семейства (вернее, о своем собственном), и после этого ему пришлось предпринять спешное путешествие в Новую Швецию.

В наше время Новая Швеция, в Америке, представляет из себя образцовое государство, с честными и добродетельными гражданами, на которых европейцы смотрят с завистью и почтительным удивлением. В те далекие времена дело обстояло совсем иначе. Новая Швеция, как, впрочем, и вся Америка, служила выгребной ямой для Европы. Туда собирался всякий сброд.

Наш друг имел неосторожность спустить в одном из портовых городов все свои деньги, и для того, чтобы иметь возможность продолжать путешествие, ему пришлось исполнять на корабле разные тяжелые работы. Это обстоятельство навело его на счастливую мысль. По приезде в Америку он заказал себе визитные карточки, на которых он значился лейтенантом флота его величества. Слова «его величества» произвели глубокое впечатление на американцев, и мнимый лейтенант мог бы далеко уйти по службе, если бы он умел держать язык за зубами. К сожалению, этого таланта у него как раз и не было. В продолжение нескольких лет он околачивался в золотой стране, но потом его забрала такая тоска по родине что, благодаря ей и проискам американской полиции, он очутился палубным матросом на корабле, возвращавшемся в Европу.

По возвращении в Стокгольм он первое время чувствовал себя как-то неловко. Многие его сверстники и товарищи, благодаря трудолюбию и честности, добились прочного положения, некоторые из них даже сделались известными государственными людьми. Это вызывало в нём чувство глубокого озлобления. Правда, он не питал никакой злобы против тех лиц, которые пользовались влиянием и занимали видные служебные должности, потому что этот сорт людей всегда может оказаться полезным. Но зато он ненавидел всех тех, кто сумел устроиться лучше его самого. Одновременно с этой ненавистью в нём неожиданно проявились литературные наклонности. Его произведения относились к тому сорту литературы, которая не занимает много места в газете и оплачивается построчно. В скором времени наш друг ушел совсем с головой в газетную литературу которая так процветала при Карле XI.

Вскоре, однако, все его темы, или, проще говоря, все его друзья были использованы. Тогда статьи его стали появляться реже, а обеды его перестали быть ежедневными. Мрачная бедность держала его в своих объятиях, и скоро он очутился под замком в долговой башне. Голь, как говорят, хитра на выдумки, а потому этот господин (мы уже не можем, как прежде, называть его — «наш друг», после того, как он так низко пал) сделал величайшее изобретение своего века. Он стал писать в газеты письма из путешествий. Таким образом, в печати появлялись сочиненные в тюрьме великолепные описания Туниса и Константинополя. Читатели зачитывались увлекательными сообщениями «шведского дворянина» с театра военных действий. В каждой строчке этих произведений сквозила личная храбрость и неустрашимость автора, подвергавшего беспощадной критике действия и распоряжения генералов (не всех, впрочем, а только некоторых). Особенно ярко выступала в этих статьях любовь «шведского дворянина» к морскому делу. Так, в своем критическом разборе предложенных проектов обновления флота он поразил своих читателей редким знанием вопроса. Он писал об якорях, реях, вантах и мог назвать по имени каждый канат на мачте. Ему было доподлинно известно, сколько надо взять жбанов дегтю, чтобы просмолить гросстенгпардун. Разумеется, такие специальные технические указания были очень ценны и имели огромное значение в деле морской обороны государства. Благодаря своей изобретательности, наш герой скоро оказался на свободе. С свободой к нему вернулась его прежняя смелость, а за ней появилась и заносчивость.

Между тем, в жизни столицы произошли крупные перемены. Появилась новая крупная фабрика и при ней образовалось новое крупное акционерное общество, одним из пайщиков которого был сам король. Понятно, что оба эти патриотические предприятия могли процветать только при условии полной и надлежащей осведомленности публики, жертвовавшей на них свои капиталы. Публика должна была своевременно узнавать о действительном положении дела, о планах и намерениях его директоров и о блестящих видах на будущие барыши. Для этой благой цели специальная газета была самым подходящим средством.

Редактором этой газеты мог быть только человек совершенно беспартийный в коммерческом деле и твердо убежденный в том, что только французская кардуанская фабрика должна пользоваться привилегиями в Швеции и что итальянское общество стеклянных заводов имеет огромное значение для шведской промышленности. Кроме того, человек, поставленный во главе газеты, должен был обладать крепким лбом, с помощью которого он мог бы отбивать все нападения завистников, иначе говоря, конкурентов. Вместе с тем, редактор должен был быть человеком разносторонним и уметь справляться со всеми темами, интересующими читателей, как-то: поэзия, литература, театр, искусство, — для того чтобы газета не имела вида делового издания с циркулярами акционерного общества.

Трудно было найти более подходящего человека, чем наш друг. Теперь мы опять можем его так называть, раз он вышел из затруднительного положения и готов вступить на новый путь, который, несомненно, должен привести его к славе и почету.

Итак, наш друг был найден и занял место редактора. Теория наследственности, которая в то время не была еще общепризнанной, получила в его лице веское подтверждение. Агафон Хунд, потомок благородного рода дворян Хундов, прозванных бесстыжими, с достоинством нес свое имя и родовое прозвище, полученное предками за длинный ряд блестящих подвигов, и вплел новые лавры в славный венок своего дворянского рода.

Лучшего выбора не могли сделать обладатели патриотических акций. Им нечего было опасаться принципиальных разногласий с редактором своей газеты, потому что его личные взгляды по всем вопросам политическим, социальным, церковным и экономическим формулировались короткой фразой, в которой отражался весь его обаятельный нравственный образ: «Хорошо иметь вино за обедом!». Инструкция, преподанная для руководства акционерной компанией нашему другу, была столь же лаконична, но не менее характерна. Она состояла всего из двух слов: «Пиль!» и «Тубо!» Редактор должен был в каждом отдельном случае сам решить, какой из двух лозунгов необходимо пустить в ход и, разумеется, исключительно от его редакторского такта зависела своевременность применения инструкции.

Газета выходила под заголовком «Фараон», что должно было указывать на её строго монархическое направление и её горячую любовь ко всему тому, что испытано столетним опытом. Но простодушные читатели, не слыхавшие о существовании египетских фараонов, познакомившись с содержанием газеты, почему-то решили, что имя «Фараон» дано ей в честь азартной игры «фараончик», в которую принято играть подтасованными картами.

Насмешливой судьбе угодно было поместить редакцию на Норрмальсторге, в прежнем родовом замке Хундов. Замок этот с давних пор переходил с молотка из рук в руки и сдавался под различные торговые заведения. Здесь, в доме своих предков, в нижнем этаже, где некогда происходили роскошные пиры, устраиваемые представителями старого и славного рода, теперь заседал полновластным хозяином наш друг Агафон и чинил суд и расправу над жизнью и имуществом своих сограждан. Иногда ему случалось подняться во второй этаж и заглянуть в прежнюю фамильную залу, занятую теперь мебельным магазином, и тогда какое-то непонятное жуткое чувство сжимало ему грудь. А люди, глядя на каменный герб Хундов, всё еще украшавший ворота замка, воображали, что это просто вывеска «Фараона».

После невольного путешествия в Америку, республиканские идеи пустили глубокие корни в душу нашего друга Агафона. Поэтому в той области, где ему была предоставлена полная свобода печати, а именно во всём, что касалось театра, поэзии и живописи, он не придерживался монархических принципов и усердно проводил новые идеи. Однако, чтобы не навлечь на себя беды и не повредить делу, он заимствовал только некоторые идеи у одной западной, так называемой, «республики», то есть у аристократической Венеции. Из всей её республиканской конституции он старался провести в жизнь только один чрезвычайно интересный и общеизвестный институт, называемый «львиною пастью». Обычай этот, перенесенный в Швецию XVII столетия, очень быстро превратился в признанный правительством способ анонимного доноса, так как каждый мог безнаказанно, за умеренную плату в пять. талеров серебром, помещать в газете какой угодно недоказанный пасквиль на своих врагов. Это нововведение приносило огромный барыш своему изобретателю. Вскоре наш друг Агафон считался самым могущественным человеком в столице после короля.

Горе тому, кто не желал ему кланяться! Горе тому, кто жаловался на его нападки! Он писал хвалебные гимны абсолютизму, ратовал за церковное вмешательство в частную жизнь по закону 1686 года, он возбуждал судебные преследования против еретиков и высказывался за уничтожение всех дворянских привилегий, так как это превратило бы сразу всех дворян в таких же бедняков, как и он сам. Крестьян он ненавидел за то, что они прочно сидели на своих местах и могли, то есть должны были, платить оброк. Однажды он даже предложил вовсе прогнать крестьян, а земли обрабатывать без них, при помощи ветряных и водяных двигателей. По его мнению, имения вообще существовали только ради оброка, а вовсе не ради крестьян. Исходя отсюда, он доказывал, что крестьяне не имеют права пользоваться землями, так как они не являются владельцами ренты, то есть оброка. Здесь он твердо стоял за привилегии крупного землевладения.

Подобного защитника своих интересов никогда еще не имели крупные землевладельцы. Правда, они стыдились такого знакомства, но всё же никогда не забывали ответить приветливым кивком головы на его почтительный поклон, когда он с шляпой в руках стоял на краю панели, и его обрызгивала грязь из-под колес их великолепных карет. Оказав нашему другу такое внимание, эти господа никогда не забывали сплюнуть в противоположное окно кареты, как делают суеверные люди, когда кошка перебежит им дорогу.

Вечером Агафон появлялся в театральном погребке, и каждый актер считал долгом встать и уступить ему свое место, так как судьба этих бедняков была в его руках. В ХVII столетии питали такое доверие ко всему, что печаталось в газетах, что актеров увольняли немедленно, если в газете появлялись о них неодобрительные отзывы. В то время случалось нередко, что почтенный отец семейства, лишившись таким образом куска хлеба, со слезами умолял редактора пожалеть его малых детей. Милость редактора выражалась в том, что он больше не бранил этого актера в своей газете.

Насытившись, Агафон вставал из-за стола бедняков. Но как только шпага его скрывалась за дверью, на голову нашего друга начинали сыпаться проклятия. Иногда даже судорожные руки извлекали блестящие клинки из ножен, но потом клинки, как бы пристыженные, сами снова опускались в ножны. Не будь в то время закона, строго воспрещающего дуэль, нашему другу не долго пришлось бы заниматься доходным ремеслом редактора газеты.

Он пополнел от счастливой и покойной жизни, и щеки его лоснились от самодовольства.

Говоря о нём, люди расходились во мнениях. Одни утверждали, что он продал свою душу, другие доказывали, что ее у него купили.

Тут блоха замолчала и задумчиво поникла головой. Тем временем художник успел отстегнуть ремни от ящика с красками и, окончив изыскания в области геральдики, наконец, собрался приступить к работе. Он глубокомысленно посмотрел на пятно ржавчины, покрывавшее поле герба, и, не долго думая, плюнул на него (подумайте только, плюнул! каково!), потом вынул носовой платок и стал усердно тереть. Но все труды были напрасны.

— Послушай, милая, дай-ка сюда тряпку и мыла! — крикнул он одной из поденщиц.

После довольно продолжительных дипломатических переговоров, он, наконец, получил то, что ему было надо. Но все старания стереть ржавчину не увенчались успехом.

— Надо эту штуку позолотить, иначе ничего не выйдет, — пробурчал художник, захлопнул свой ящик с красками и спустился на пол.

— Так расскажи же, что было потом с нашим другом? — спросила молодая блоха, которой очень хотела слышать окончание рассказа.

— Фабрика обанкротилась, акционерное общество прекратило свое существование, а наш прежний друг стал нищим.

— Но щит его продолжает висеть в храме воспоминаний?

— Да. Потому что дворянство передается по наследству так же, как преступность.

— А наказание?

— Оно придет потом, своевременно.

— В чём же оно будет состоять? Claris majorum exemplis? Так, что ли?

— Нет, наказание это будет состоять в кое-чем другом.

Только начало

Мужа звали Бьорном, а его жену Торгердой. У них было два сына, Торе и Он. Торе служил телохранителем при короле, а Он лежал дома на кухне и жег угли.

Ону было уже четырнадцать зим, но он не хотел ничем заниматься и целый день сидел дома, держась одной рукой за голову, а другой лениво помешивая уголья.

Все это очень не нравилось родным.

Вошел Бьорн.

— Ну, парень, теперь тебе пора начать работать. Воздух стал теплее, и мороз вышел из земли. Вставай скорей, помоги нам свозить торф с поля.

— Когда я дорасту до метки, тогда я пойду с вами, а сейчас я еще не могу.

— Никчемушный ты у меня, сын, и мало мне от тебя радости. Твой старший брат молодчина, а ты, вот, никуда не годишься.

Бьорн подошел ближе, но потом повернулся и вышел.

Он вырезал метку на стене в семи футах от пола, и родственники убедили его, что он только тогда будет мужчиной, когда дорастет до этой метки.

У Она был ужасный вид. Все родственники переросли его на много, и поэтому доставшиеся на долю Она панталоны были до того изношены, что колени торчали наружу. Куртка его тоже была продрана на локтях. От дыма волосы его порыжели, а лицо почернело от сажи. И все над ним смеялись. Мать хотела подарить ему к Рождеству новое платье, но Бьорн сказал, что он этого не стоит.

По хижине бегали поросята и всё пачкали в доме. Только один поросенок был лучше других и не загаживал соломы, на которой спал Он. Поэтому Он считал этого поросенка своим другом и дал ему имя Гротте.

Каждый раз, когда отец бранил Она, тот сочинял для Гротте новую песню. Никто, кроме поросенка, не понимал этих песен, а потому все считали Она помешанным. Один только Гротте всегда подбегал к нему, садился на задние лапки и слушал, насторожив уши, с таким видом, будто хотел сказать: — Как хорошо!

— Завтрак был готов.

— Сними-ка котелок, — попросил Она один из родственников.

— Не хочу, — отвечал Он.

Тогда родственник зачерпнул ложкой в котле и плеснул в лицо Ону. Он вытер лицо и молчал.

— Чего ты смотришь, Он? Дай ему сдачи! — закричали другие родственники.

— Я не могу, — сказал Он и лег на свою солому.

Пришла весна, и лед стал таять на горах. Гротте сделался беспокойным, потому что в доме была молодая свинка. Гротте уже не хотел слушать песен Она и раз даже пропадал целую ночь. Гротте возвратился только утром и боязливо заглянул в дверь кухни. Он хотел подозвать его к себе, но Гротте заполз под ящик с мукой.

Тогда Он запел:

Гротте вылез из-под мучного ящика, и Он вытер ему слезы своим рукавом.

На следующее утро свинку нашли мертвой.

Когда земля покрылась зеленью, Он спустился в долину.

Дочь соседа лежала у ручья и мыла холсты. Он сел на камень, зажал руки между колен и смотрел.

— Разве у тебя зябнут колени? — спросила Дрифа.

Он покраснел до корня волос.

— Милый Он, помоги мне втащить на гору ушат.

Он вскочил и поставил ушат себе на голову.

Дрифа засмеялась.

— Почему ты смеешься надо мной?

Бедный Он, говорят, что ты сумасшедший.

Он схватился за голову и думал.

Тогда Дрифа засмеялась так, что грудь запрыгала у неё под рубашкой.

В это время к ним подошел Торе и посадил Дрифу к себе на колени. Он вдруг побледнел и поднял камень. Но тут подбежал Гротте и так сильно дернул Она сзади за куртку, что оторвал целую фалду. Он уронил камень и обернулся. Торе и Дрифа снова стали смеяться. Тогда Он заткнул пальцами уши и побежал домой.

В начале весны хотели праздновать свадьбу Торе. По этому случаю всё в доме было, вверх дном.

Однажды утром прибежал перепуганный Гротте и спрятался за спину Она. За Гротте по пятам гнались все родственники. Он схватил кочергу и стал ею размахивать во все стороны. После этого родственники весь день не беспокоили Гротте.

На следующее утро Гротте исчез.

Он вскочил с постели. На плите стоял самый большой горшок, в нём варилась голова Гротте и укоризненно смотрела на Она.

Тогда Он запел:

Он лег в угол и зарылся с головой в солому.

Вошел Бьорн и начал его трясти.

— Сын! Проснись и поди помоги своему брату.

Он молчал.

— Слушай, ты уже мужчина, а валяешься, как падаль в навозе.

Он молчал.

Бьорн схватил вертел и ударил им сына по шее.

Он обернулся.

Бьорн ударил еще раз.

Он приподнялся на локте и посмотрел отцу в глаза.

Бьорн перестал бить.

— Вставай!

Он сидел и не двигался.

Бьорн ударил еще раз и сломал вертел пополам.

— Ну, отец, теперь довольно! — сказал Он и посадил отца на лавку с такой силой, что лавка треснула.

— Однако, ты сильный! — удивился Бьорн.

— Нет еще, — отвечал Он.

— Почему же ты не работаешь?

— Потому что я еще не дорос до своей метки.

— До этой метки ты никогда не дорастешь.

— Не дорасту?

Он схватился за голову и задумался.

Бьорн ушел.

Он просидел так до вечера и всё смотрел на метку на стене. Потом он исчез и пропадал три дня.

На третий день была назначена свадьба Торе. Он вернулся домой и принес за спиною стул.

Сначала он зашел на двор к соседу и подкрался к окну женской комнаты. Оттуда он прибежал в сильном волнении к матери.

— На, мама, это твое! — сказал Он и поставил свой стул на пол.

— Что я с ним буду делать?

— Сядь и отдохни.

— У твоего стула, сынок, слишком высокие ножки. Я на него не взберусь.

Он задумался.

В это время вошел Бьорн.

— Где ты пропадал?

— Молчи, отец! — отвечал Он.

— Кто тебе дал дерева на этот стул?

— Молчи, отец, когда я разговариваю с матерью!

— Как же тебе не стыдно, парень! Ты украл мои доски.

— Ты лжешь, Бьорн!

Бьорн ударил Она по щеке.

— Тут что-то треснуло, — сказал Он и схватился за голову.

Бьорн еще больше разозлился и так ударил стулом об пол, что он разлетелся в щепки.

— А можешь ты его теперь починить? — спросил Он.

Когда Бьорн ушел, мать спросила Она:

— Где ты, был, сынок?

— Я сидел на берегу моря.

— Что же ты там делал?

— Я ждал.

— Что же ты там ждал?

— Ветер иногда прибивает к берегу разные доски.

— Так, значит, ты не крал у отца досок?

— У отца?

— Ну, да, у Бьорна?

— Я? Крал?..

Он бросился ничком на пол. Мать положила его голову к себе на колени, и тогда Он начал стонать и всхлипывать так, что всё тело его вздрагивало.

Мать дала Ону плащ, чтобы он мог прикрыться им, когда соберутся приглашенные на свадьбу.

Он лежал в кухне, потому что Бьорн запретил ему показываться гостям.

К ночи все присутствовавшие на свадьбе были пьяны. Он тоже выпил кружку пива, которую принесли ему родственники. От этого ему стало весело, и он начал смеяться. Он собрал в узелок обломки стула, намазал себе лицо сажей, надел плащ и вышел в залу. Выйдя на середину залы, Он бросил свой узел на пол и захохотал так громко, что все гости стали испуганно переглядываться, а собаки на дворе подняли вой.

— Это шут! Это шут! Спасибо тебе, Бьорн, ты доставляешь нам великолепное развлечение! — кричали гости.

— Ты можешь сочинять песни? — спросил у Она Ивар Бьессе.

— Прежде я мог, а теперь больше уж не могу. Тут у меня что-то треснуло.

— Что это у тебя в узле?

— Это свадебный стул, но и он тоже треснул.

Он снова еще громче захохотал.

— Сними же плащ, раз ты пришел в гости, — сказал Гузе.

Он молчал.

Кто-то подбежал к нему сзади и стащил с него плащ.

Гости засмеялись.

— Как тебя зовут? — спросил Гизле.

— Меня зовут сумасшедшим.

— Ты и в самом деле сумасшедший. Но как тебя называют?

— Отец назвал меня однажды вором, но теперь у меня нет больше отца.

— А какое имя тебе дали при крещении?

— Об этом спроси у Бьорна.

— Откуда ты достал этого шута? — спросил Гизле у Бьорна.

— Я не знаю этого парня, — отвечал Бьорн.

Он посмотрел на мать.

— Это мой младший сын, — сказала мать.

— Как же так, Бьорн? Ты не знаешь ребенка своей собственной жены? — приставал Гизле.

Бьорн смотрел в пол.

Он поглядел на отца, потом развязал свой узел и вынул из него самую большую ножку от стула.

— Эге! а мы-то все думали, что ты, как настоящий мужчина, сам делаешь своих детей! — не унимался Гизле.

Он плюнул на ножку стула и швырнул ее в голову Гизле с такой силой, что тот без чувств повалился под стол.

Все гости бросились на Она, но Бьорн встал между ними. Тогда в зале стало совсем тихо.

В это время родственники внесли на блюде поросенка и поставили его перед невестой. Он узнал Гротте, подошел и поцеловал его между глаз.

Все рассмеялись.

— Ты узнал его? — спросила Дрифа.

— Еще бы! Как мне не узнать своего друга. Мы с ним были настоящие друзья, пока он не стал ночевать у свиньи. Тогда я убил свинью, а потом умер и Гротте.

— Ты думаешь, что он умер с горя?

— Нет, едва ли. Он умер ради тебя, и, вероятно, был рад этому.

— Я тебя огорчила, Он?

— Ничего. Бывает и хуже.

— Зачем же ты убил свинью?

— Теперь уж я хорошенько не помню, но тогда она мне мешала спать.

— Ты будешь умным человеком, когда вырастешь.

— Ты так думаешь? Ты так думаешь? — спросил Он и схватился за голову.

— Не сердись на меня, милый Он! — попросила Дрифа.

Он вскочил, схватил Гротте на руки и побежал с ним в горы. Там он выкопал могилу, насыпал холмик и пролежал на этом месте до утра. Потом он пошел и улегся на пороге комнаты, в которой спала Дрифа.

Когда солнце поднялось выше, Он пошел к ручью и вымылся весь с головы до ног, надел новое платье и взял в руки лук, который был у него припрятан на чердаке.

В этот день Торе собрался ехать к королю. Когда Торе пришел на берег, Он уже сидел там на камне.

— Разве король живет там за морем? — спросил Он и показал рукою на море.

— Да, он там живет.

— А это далеко отсюда?

— Ты можешь видеть дым от его очага, сказал Торе и показал на утреннее облачко, которое ползло над краем моря.

— Я хочу ехать туда с тобой, сказал Он.

— Охотно верю, но ты не смеешь этого делать.

Он взошел на корабль и уселся на палубе.

Тогда один из людей Торе пошел и опрокинул Она.

— Ты вовсе не так силен, как ты думаешь.

— Никто не знает, что именно ему надо думать, — сказал Он и бросил этого человека в море.

Тогда люди Торе опрокинули Она на землю и привязали его на берегу к сосне.

Когда подняли якорь, он вскочил на палубу вместе с сосной.

— Позволь мне быть твоим оруженосцем, — попросил Он у Торе.

— Ты будешь телохранителем самого короля.

— Но я еще не дорос до метки.

— До этой метки ты никогда не дорастешь.

— И ты тоже так думаешь?

— Конечно. Уже два года, как ты перестал расти.

— Я, значит, никогда не вырасту?

— Тому, кто выше всех, не зачем расти.

— Выше всех?

— Да, ты у нас самый высокий.

Он схватился за голову.

— Да. И самый сильный.

— Почему ты не сказал мне этого раньше?

— Я этого не знал.

— И я тоже не знал.

Корабль на веслах выбрался из фиорда и вышел в открытое море.

— Ты простился с матерью? — спросил Торе.

— Нет, я об этом забыл. А что, король очень длинен?

— Король очень высок.

На берегу, на вершине утеса, развевался белый платок. Торе стоял на корме и махал своим щитом. Он насупился и, лежа на носу корабля, смотрел на светлое облачко.

— Разве ты не хочешь проститься с матерью? — спросил Торе.

— Мама! — закричал Он и подбежал к брату. Солнце садилось. Позади узкой сизой полоской лежала земля.

Вдруг что-то загудело в воздухе.

— Что это? — спросил Он и вскочил на ноги.

— Это идет ветер.

— Нам еще далеко плыть?

— Это только начало, — сказал Торе и приказал ставить паруса.