Том 2. Стихотворения 1917-1922

Народ поднял верховный жезел,

Как государь, идет по улицам.

Народ восстал, как раньше грезил.

Дворец, как Цезарь раненый, сутулится.

В мой царский плащ окутанный широко,

Я падаю по мраморным ступеням,

Но клич «Свободе не изменим!»

Пронесся до Владивостока.

Свободы песни, снова вас поют!

От песен пороха народ зажегся.

В кумир свободы люди перельют

Тот поезд бегства, тот, где я отрекся.

Крылатый дух вечернего собора

Чугунный взгляд косит на пулеметы.

Но ярость бранного позора –

Ты жрица, рвущая тенёта.

Что сделал я? Народной крови темных снегирей

Я бросил около пылающих знамен,

Подругу одевая, как Гирей,

В сноп уменьшительных имен.

Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.

А здесь – о, ржавчина и цвель! –

Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,

За каждым деревом – Кромвель.

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на ты.

Мы, воины, смело ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем

Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца,

Меж песен о древнем походе,

О верноподданном Солнца

Самосвободном народе.

Вчера я молвил: «Гулля, гулля!»

И войны прилетели и клевали

Из рук моих зерно.

И надо мной склонился дедер,

Обвитый перьями гробов,

И с мышеловкою у бедер,

И с мышью судеб у зубов.

Крива извилистая ость

И злы синеющие зины,

Но белая, как лебедь, кость

Глазами зетит из корзины.

Я молвил: «Горе! Мышелов!

Зачем судьбу устами держишь?»

А он ответил: «Судьболов

Я и волей чисел ломодержец».

И мавы в солнечных одеждах,

И сзади кожи лишены,

И с пляской конницы на веждах,

Проходят с именем жены.

Кружась волшебною жемчуркой,

Они кричали: «Веле! Веле!»

И, к солнцу прилепив окурок,

Они, как призраки, летели.

Русские мальчики, львами

Три года охранявшие народный улей,

Знайте, я любовался вами,

Когда вы затыкали дыры труда

Или бросались гуда,

Где львиная голая грудь –

Заслон от свистящей пули.

Всюду веселы и молоды,

Белокурые, засыпая на пушках,

Вы искали холода и голода,

Забыв про постели и о подушках.

Юные львы, вы походили на моряка

Среди ядер свирепо-свинцовых,

Что дыру на котле

Паров, улететь готовых,

Вместо чугунных втул

Локтем своего тела смело заткнул.

Шипит и дымится рука

И на море пахнет жарким – каким?

Редкое жаркое – мясо человека!

Но пар телом заперт,

Пары не летят,

И судно послало свистящий снаряд.

Вам, юношам, не раз кричавшим

«Прочь» мировой сове,

Совет:

Смело вскочите на плечи старших поколений,

То, что они сделали, – только ступени.

Оттуда видней!

Много и далёко

Увидит ваше око,

Высеченное плеткой меньшего числа дней.

Слово пою я о том,

Как огневод, пота струями покрытый, в пастушеской шкуре из пепла, дыма и копоти

Темный и смуглый,

Белым поленом кормил тебя,

Дровоядного зверя огня.

Он, желтозарный, то прятался смертью

За забор темноты, то ложился кольцом, как собака,

В листве черного дерева мрака.

И тогда его глаз нам поведал про оперение синего зимородка.

И черными перьями падала черная ветвь темноты.

После дико бросался и грыз, гривой сверкнув золотой,

Груду полен среброрунных,

То глухо выл, пасть к небу подняв, – от холода пламенный голод, – жалуясь звездам

Через решетку окна звезды смотрели.

И тебя, о огонь, рабочий кормил

Тушами белых берез испуганной рощи,

Что колыхали главами, про ночь шелестя,

И что ему всё мало бы,

А их ведь не так уж много.

О приходе людей были их жалобы.

Даже на вывеску «Гробов продажа»

(Крик улиц темноты)

Падала тихая сажа.

На лодке плыли боги,

И подымалась мимо рука,

В зеркальные окутана чертоги,

Над долом теневого выморока.

А сейчас все Временное правительство

Отправлено в острог на жительство.

Воин морщинистолобый

С глазом сига с Чудского озера,

С хмурою гривою пращура,

Как спокойно ты вышел на битву!

Как много заплат на одеждах!

Как много керенских в грубых

Заплатах твоего тулупа дышит и ползает!

Радости боя полны, лезут на воздух

Охотничьи псы, преломленные сразу

В пяти измерениях.

Два угломига.

И то и не <э>то.

Я счетоводная книга

Живых и загробного света.

Это было, когда, точно окорок

Теплый и вкусный у вашего рта,

Встал, изумленный, сегодняшнего рока Рок

И извинилась столетий верста.

Теплыми, нежными одеялами

Протянулись жирные, черные грязи.

Шагали трехгодовалые,

Шагами смерть крестя.

Трупы морей были вытесаны в храмы

Рукой рабочих посадов,

Столбы и доски речных берегов,

Во львов, поворачива<ющих> шар <земной>.

Трупы лесов далеких столетий

Ели, сопя, паровозы,

Резво конюшни свои на столе оставляя,

И грубо и не так тонко, как люди,

Черною сажей дышали.

Трупы лугов в перчатке коровы,

Нет, не в перчатке, в парче

Круторогих, мычащих дрог похоронных –

Дрог, машущих грязным хвостом,

Как лучшего друга, любовно

Люди глазами ласкали.

Клок сена в черных

Жующих губах коровы

Был открытым лицом воскового покойника сена.

Труп вёсен и лет

В парче из зерна был запрятан,

Да, в белой муке и в зерне

Золотучем, как пиво.

Знайте, – это

Белыми машут сорочками черные кони –

Похороны трупа Красного Солнца.

[За это и в окороке и в ветчине

Вылез Владимир Красное Солнышко.]

И там с грохотом едет телега,

Доверху полна мясными кровавыми цветами,

У ноздрей бога красивого

Цветками коров и овец многолепестковыми.

Знайте, – это второй труп великого Солнца,

Раз похороненный устами коров,

Когда <они> бродили по лугу зеленому,

Второй раз – ножом мясника,

Когда полоснул, как поезд из Крыма

На север [в нем за зеркалом стены вы едете],

По горлу коровы…

И если ребенок пьет молоко девушки,

Няни или телицы,

Пьет он лишь белый тоуп солнца.

И если в руне мертвых коз

И в пышнорунной могиле бобра

Гуляете вы или в бабочек ткани искусной

Не знаете смерти и тлена, –

Гуляете вы в оболочке солнечной тлени.

Погребальная колесница трупа великого Солнца:

Умерло солнце – выросли травы,

Умерли травы – выросли козы,

Умерли козы – выросли шубы.

И сладкие вишни.

Мне послезавтра 33 года:

Сладко потому мне, что тоже труп солнца.

А спички – труп солнца древес.

Похороны по последнему разряду.

О, ветер солнечных смертей, гонимых роком

И духовенств<ом> – попом мира.

[Так едете, будто бы за столом перед зеркалом окна…]

– То есть умер, – скажут все. Нет:

По морю трупов солнца,

По воле погребальных дрог

На человеке проехал человек.

И моря часть ведь стала снова им,

Тем солнцем снова материк, как пауком, заснован.

Подводи судно,

Где стукают мордой тупой разноперые рыбы

Общей породы.

Гроб солнца за тканью явленный,

За белой парчой обмана.

Труп солнца, как резвый ребенок,

Отовсюду зовет вас все резче,

Смеется хорошеньким личиком.

Так, кривой на глаз, может думать

Человек, у которого два слова: «прожить» и «труп», –

Которому не вольно влиять на письменном столе

И проливать чернила на меня,

…на умные числа и мысль.

Баловень мира такой же у матери труп солнца.

Так колесницу похорон солнца,

Покрытую тысячью покрывал,

Как чудовищно-прекрасных зверей,

Приближали к ноздрям чудовища.

Нюхает та земля, на которой я живу.

– Ты не говори, что и время и рок тоже труп солнца.

Так ли?

Пока же в озвучие людской сажи

Летела б черной букой паровозная сажа.

Украденный труп солнца в продаже.

– Труп солнца, труп солнца! – кричит земной шар-мальчик.

– Гробов продажа,

С запахом свежей краски печатной!

Земные стары сны.

Хохочут барышни.

Густой и белый Достоевский,

Мужик замученный и робкий,

Он понял всё – и он и Невский

Дрожат в полночной мышеловке.

Людские корявые лики,

Несутся толповкой,

Струятся сибирской рекой.

Вот улица, суд и улики,

В ней первые люди столики

И машет праотец рукой.

Заводов измученный бог,

В терновнике дыма и сосен,

И сизые очи заоблачных ьог,

На лбу его сотни дорог – дороги тревог.

Чу! вывеска: гробов продажа!

Пляс столетий,

Лютня звезд,

Поцелуев мертвых нети.

Вы птенцы единых гнезд,

Радость трупов, взоров клети,

Полог мертвый и сквозной.

И белый житель лесной пущи,

Одно звено шпица.

Одно звено векоцепи,

Слепца-кобзаря лицо.

Я был одет темно и строго,

Как приказал времен разрез, –

След мудрости портного

На непокорный лоскут лез.

Страницей северного льда

Воротнички стояли прямо

Белели снегом и зимой.

Век поединка биржи хама

Вдоль плеч соперничества с тьмой.

И черный шлем веселой нитью

Соединялся с шелковой петлицей,

Чтоб ветер строгий не сорвал

И не увлек в кипящий вал.

<…>

Сердечный холод льда.

Широт спокойной земной оси,

Как управляющий города,

Спокойно задавал вопросы.

Кто, где в плаще прошел, когда?

Уже ушел, ушел туда…

Что я, кусок спокойный льда,

Тебе, о знойная нужда?

<3ачем> в броне смертей и гроба

Стою на страже деньгороба,

Кольчугой мрака защищен

От тех ресниц, чьи взгляды стон?

Могилы шелковые стены,

Кто злато солнца в полной тьме пел

Свирелью гордою, трудом,

Тому от кар бросает пепел,

Однажды сотканный со льдом.

Земные лики одинаковы:

И если в хижине слез каменных

Блестящим синим небом ран<енный>

Твой облик смуглый и заплаканный

Сойдет с стены красивою цыганкой,

Пройдешь богиней самозванкой,

Ты не заметишь, убегая,

Что Божья Матерь шла нагая,

По граду нищему шагая.

Прошла, как тень времен старинных,

Когда, бурля, потоки сел

В окраске крови, зелени и зорь

Несли к ней зерна, мед и хворь.

И каждая молвит: «Ты хочешь жить… На!»

За то, что дика и беззащитна…

Проклятый призрак, ночь.

И в шлеме круглом, но босой

Парник шел. Куда он шел? Куда спешил

В ночь темной осени туманов Петербурга?

Его спросил я; он повел плечом

И скрылся между закоптелых срубов.

Других жильцов моей светлицы

Давно уж спета песнь.

И сжаты в прутьях мышеловок лица,

И каждый чем-то, как птица, слеп.

Два-три пятна семейной светописи,

Угар мещанской обстановки.

Сухая веточка в петлице

На память о суровой ночи.

Явилось дерево, не дерево, а ворожея,

Когда листами осени чернея,

Дверь серую немного отворило,

Плывет, как вольное ветрило.

Пришло, как письмо иль суровое поверье

Дороги – дерево рабочего предместья.

Пришло оно, как роковое известье.

Личиной лживою наскучило,

Рукою, скрюченной проклятьем.

За что? за что ты его мучило,

Законодателя объятья?..

Оно шагнуло, дрогнуло и стало,

Порой Кшесинская и ужас,

И поклонилось шагом мотылька

И каждым трепетало лоскутом.

Как будто бога очи черные,

Дикарский разум полоня,

Виденьем подошло в падучей

И каждый лист <его> сухой

Трепещет, точно мертвой девы поцелуй.

Оно дрожит, проходит, струясь.

Пришло и дышит: «Ты», – кивая.

Кто это? – дерево? волшебница живая?

Ты же, чей разум стекал,

Как седой водопад,

На пастушеский быт первой древности,

Кого числам внимал очарованный гад

И послушно плясал,

И покорно скакал

В кольцах ревности,

И змея плененного пляска и корчи,

И кольца, и свист, и шипение

Кого заставляли все зорче и зорче

Шиповники солнц понимать точно пение,

Кто череп, рожденный отцом,

Буравчиком надменно продырявил

И в скважину спокойно вставил

Душистую ветку Млечного Пути

В жемчужинах синей росы,

В чьем черепе, точно стакане,

Жила росистая ветка Млечного Пути –

О колос созвездий, где с небом на ты,

А звезды несут покорные дани –

Крылатый, лети!

Я, носящий весь земной шар

На мизинце правой руки,

Тебе говорю: Ты!

Так я кричу,

И на моем каменеющем крике

Ворон священный и дикий

Совьет гнездо, и вырастут ворона дети,

А на руке, протянутой к звездам,

Проползет улитка столетий.

Сияющая вольза

Желаемых ресниц

И ласковая дольза

Ласкающих десниц.

Чезори голубые

И нрови своенравия.

О, мраво! Моя моролева,

На озере синем – мороль.

Ничтрусы – туда!

Где плачет зороль.

Капает с весел сияющий дождь,

Синим пловцов величая.

Бесплотным венком ты увенчан, о вождь

То видим и верим, чуя и чая.

Какой он? Он русый, точно зори,

Как колос спелой ржи.

А взоры – льды и море,

Где плавают моржи.

И жемчугом синим пламена

Сплетают холодный венок,

А он, потерявший имёна,

Стоит, как всегда одинок.

Но стоит, держа кормило,

И не дружит с кистенем.

И что ему на море мило?

И что тосковало о нем?

А ветер все крепче и крепче!

Суровый и бешеный моря глагол!

Но имя какое же шепчет

Он, тот, кому море престол?

Когда голубая громада

Закрыла созвездий звено,

Он бросил клич: Надо!

Веди, голубое руно!

И черный рак на белом блюде

Поймал колосья синей ржи.

И разговоры о простуде,

О море праздности и лжи.

Но вот нечаянный звонок:

«Мы погибоша, аки обре!»

Как Цезарь некогда, до ног

Закройся занавесью! Добре!

Умри, родной мой! Взоры если

Тебя внимательно откроют,

Ты скажешь, развалясь на кресле:

«Я тот, кого не беспокоят».

Вновь труду доверил руки

И доверил разум свой.

Он ослабил голос муки,

Неумолчный ночью вой.

Судьбы чертеж, еще загадочный,

Я перелистываю днями.

Блеснет забытыми заботами

Волнующая бровь,

Опять звенит работами

Неунывающая кровь.

Про узы,

Про цепи,

Про путы

Все песни пропеты.

Но я, опьяняемый тонкою бровью,

Молнии слов серебро вью.

А я

Из вздохов дань

Сплетаю

В Духов день.

Береза склонялась к соседу,

Как воздух зеленый и росный.

Когда вы бродили по саду,

Вы были смелы и прекрасны.

Как будто увядает день его,

Береза шуметь не могла.

И вы ученица Тургенева!

И алое пламя повязки узла!

Может быть, завтра

Мне гордость

Сиянье сверкающих гор даст.

Может, я сам

К семи небесам

Многих недель проводник,

Ваш разум окутаю,

Как строгий ледник.

И снежными глазами

В зеленые ручьи

Парчой спадая гнутою,

Что все мы – ничьи,

Плещем у ног

Тканей низами,

Горной тропой поеду я,

Вас проповедуя.

Что звезды и солнце – все позже устроится.

А вы, вы – девушка в день Троицы.

Там буду скитаться годы и годы.

С коз

Буду писать сказ

О прелестях горной свободы.

Их дикое вымя

Сосет пастушонок.

Где грозы скитаются мимо,

В лужайках зеленых,

Где облако мальчик теребит,

А облако – лебедь,

Усталый устами.

А ветер,

Он вытер

Рыданье утеса

И падает, светел,

Выше откоса.

Ветер утих. И утух.

Вечер утех

У тех смелых берез,

С милой смолой,

Где вечер в очах

Серебряных слез.

И дерево чар

Серебряных слов.

Нет, это не горы!

Думаю, ежели к небу камень теснится,

А пропасти пеной зеленою моются,

Это твои в день Троицы

Шелковые взоры.

Где тропинкою шелковой,

Помните, я шел к вам,

Шелковые ресницы!

Это,

Тонок

И звонок,

Играет в свирель

Пастушонок.

Чтоб кашу сварить,

Пламя горит.

А в омуте синем

Листья кувшинок.

Ветер – пение

Кого и о чем?

Нетерпение

Меча быть мячом.

Люди лелеют день смерти,

Точно любимый цветок.

В струны великих, поверьте,

Нынче играет Восток.

Быть может, нам новую гордость

Волшебник сияющих гор даст,

И, многих людей проводник,

Я разум одену, как белый ледник.

Там люди идут в рощи

Молиться – ложе с кем

Весною разделить;

И пламя глазом божеским

На белых старцев нить

(Молящиеся мощи)

Бросает тень багровую –

Веселою дубровою

Глазам седых небес

Листвой сквозных завес

В осинах среброствольных,

Прямых и богомольных.

Где резкие цветы

На черной чаще,

Устами истомы

Звучащий

Там

Стоит и [поет]

И красен, точно плод, рот.

И ты

За пеплом снеговым

Сидишь немая,

Как пламя одинока,

Певцу внимая

Под тенью дерева.

Слова венком плетет

Он, темноустый, полуголый.

В нем моря стон,

И зверя вой,

И шум потока,

Прекрасен и отважен

Над темной чащею куста

Весенней вишней рта.

И в воздухе блеск ягоды веселый!

И смелым заревом глаза его горели.

И пальцы рук его – свирели.

Нежный Нижний! –

Волгам нужный,

Каме и Оке,

Нежный Нижний

Виден вдалеке

Волгам и волку.

Ты не выдуман

И не книжный

Своим видом он.

Свидетели з этом:

И Волга иволги,

Всегда золотая, золотисто-зеленая!

И Волга волка,

В серые краски влюбленная.

Старою сказкою око

Скитальца-слепца успокоив,

Киев на Волге!

Киевский холм на Оке!

Киевом глаз успокоив,

Старою лютнею стен,

В облачной блещешь руке

Сказкою, сказкою иволги!

Там, где в зеленом железо лугов, –

Одуванчиков золото.

А с белых высот

Мокрые струи берез

Хлещут венком в Троицын день.

Девичьим хохотом сомкнутых уст

Зеленые пели березы.

Дряхлые щеки напряг

Седоволосый старец времен

И, ветхий рукой, дует и дует…

В площадь твою вихрем полета имен

Усопших, рожденных, женатых,

Точно свист однозвучной свирели,

Этот полет разумов пыльных или пернатых.

<Та> пронеслась сухопутной русалкой

По улицам, жаждущим видеть нагое.

А этот свечой восковою быть алкает

И с гробом одною давно уже сросся ногою.

Этот глуп, а тот умен,

И в зелени прячутся

Из опасения, из опасения.

А время дальней Москвою

Волгу целует.

Но если, Киев на Оке,

Тобой стрела Москвы крылата,

И та сейчас слететь готова

С великой тетивы из серой влаги,

Будь перьями стрелы!

Ведь синий лук реки –

Он мечет города далёко,

Холмы венчает крепостями

И в бога зелени рассыпанные кудри

Вонзать привык булавку старой башни.

А под ее стеной зелено-мшистой

Схоронить девушку и ведра.

И быстрый крик

К реке и року

И к руке жестокой,

Заступ чей земле велел умолкнуть крику

В вишнево-сочном рте.

Но лук из бурунов,

Из бурь, из бора,

Из берегов, из брани

И избранников,

Сплетенный туго,

Держал стрелец избы.

А Волга из чаш и стаканов

В пещеры лилась человека.

Катится там со ступени на ступень,

Капля за каплей.

И после, точно

Священник седой на колокольне

Или мулла на минарете,

На самый конец волоса над смуглым небом

Каплею золотою пота

Волга солнцу выходит молиться в часы зноя

Над потным лицом бурлака.

И молится долго

Старая Волга

И вновь улетает.

И даже

В продаже

Конского мяса

Есть «око за око»

И вера в пришедшего Спаса.

Грубеем

И тихо гробеем.

Где в кольцах оглобли говею,

Падая на земь бьющимся задом,

Кониной,

Я – белый конь городов

С светлым русалочьим взглядом,

Невидящим глазом

Синим,

В черной оглобле и сбруе,

Как снежные струи,

Я бьюсь.

Так упаду

Убитым обетом.

Паяцы промчатся

Ду-ду и ду-ду,

А я упаду

Убитым обетом.

А город, он к каждому солнцу ночному

Протянул по язве

И по вопросу: разве?

Вихрем разумным, вихрем единым

Все за богиней – туда!

Люди крылом лебединым

Знамя проносят труда.

Жгучи свободы глаза,

Пламя в сравнении – холод!

Пусть на земле образа!

Новых построит их голод…

Двинемся, дружные, к песням!

Все за свободой – вперед!

Станем землею – воскреснем,

Каждый потом оживет!

Двинемся в путь очарованный,

Гулким внимая шагам.

Если же боги закованы,

Волю дадим и богам!

Росу вишневую меча

Ты сушишь волосом волнистым.

А здесь из смеха палача

Приходит тот, чей смех неистов.

То черноглазою гадалкой,

Многоглагольная, молчишь,

А то хохочущей русалкой

На бивне мамонта сидишь.

Он умер, подымая бивни.

Опять на небе виден Хоре.

Его живого знали ливни –

Теперь он глыба, он замерз.

Здесь скачешь ты, нежна, как зной,

Среди ножей, светла, как пламя.

Здесь облак выстрелов сквозной,

Из мертвых рук упало знамя.

Здесь ты поток времен убыстрила,

Скороговоркой судит плаха.

А здесь кровавой жертвой выстрела

Ложится жизни черепаха.

Здесь красных лебедей заря

Сверкает новыми крылами.

Там надпись старого царя

Засыпана песками.

Здесь скачешь вольной кобылицей

По семикрылому пути.

Здесь машешь алою столицей,

Точно последнее «прости».

Может, я вырос чугунною бабой

На степях у неба зрачка.

Полны зверей они.

Может, письмо я,

Бледное, слабое,

На чаше других измерений.

О, если б Азия сушила волосами

Мне лицо золотым и сухим полотенцем,

Когда я в студеном купаюсь ручье.

Ныне я, скромный пастух,

Косу плету из Рейна и Ганга и Хоанхо.

И коровий рожок лежит около.

Отпиленный рог и с скважиной звонкая трость.

Напитка огненной смолой

Я развеселил суровый чай.

И Лиля разуму «долой»

Провозгласила невзначай.

И пара глаз на кованом затылке

Стоит на страже бытия.

Лепешки мудрые и вилки,

Цветов кудрявая и смелая семья.

Прозрачно-белой кривизной

Нас отражает самовар,

Его дыхание и зной,

И в небо падающий пар –

Всё бытия дает уроки,

Забудь, забудь времен потоки.

Бег могучий, бег трескучий –

Прямо к солнцу черный бык,

Смотрит тучей, сыплет кучей

Черных искр, грозить привык.

Добрый бык, небес не мучай,

Не дыши, как паровик.

Ведь без неба <видеть> нечем,

В чьи рога венками мечем.

Малюток

В стае чижей,

Чужой,

Молю так:

Я видел выдел

Вёсен в осень,

Зная

Зной

Синей

Сони.

Сосни, летая,

Сосне латая

Взоры голубые

Прической голубей.

Москва – старинный череп

Глагольно-глазых зданий,

Висящий на мече раб

Вечерних нерыданий.

Я бы каменною бритвой

Чисто срезал стены эти,

Где осеннею молитвой

Перед смертью скачут дети.

И дева ночи черным тулом

Своих ресниц не осенит,

Она уйдет к глазам сутулым,

Мое молчанье извинит.

Весеннего Корана

Веселый богослов,

Мой тополь спозаранок

Ждал утренних послов.

Как солнца рыболов,

В надмирную синюю тоню

Закинувши мрежи,

Он ловко ловит рев волов

И тучу ловит соню,

И летней бури запах свежий.

О, тополь-рыбак,

Станом зеленый,

Зеленые неводы

Ты мечешь столба.

И вот весенний бог

(Осетр удивленный)

Лежит на каждой лодке

У мокрого листа.

Открыла просьба «небо дай»

Зеленые уста.

С сетями ловли Бога

Великий Тополь

Угаром рога

Ударит 6 поле

Волною синей водки.

Весны пословицы и скороговорки

По книгам зимним проползли.

Глазами синими увидел зоркий

Записки стыдесной земли.

Сквозь полет золотистого мячика

Прямо в сеть тополевых тенёт

В эти дни золотая мать-мачеха

Золотой черепашкой ползет.

В этот день голубых медведей,

Пробежавших по тихим ресницам,

Я провижу за синей водой

В чаше глаз приказанье проснуться.

На серебряной ложке протянутых глаз

Мне протянуто море и на нем буревестник:

И к шумящему морю, вижу, птичая Русь

Меж ресниц пролетит неизвестных.

Но моряной любес опрокинут

Чей-то парус в воде кругло-синей,

Но зато в безнадежное канут

Первый гром и путь дальше весенний.

Сыновеет ночей синева,

Веет во всё любимое,

И кто-то томительно звал,

Про горести вечера думая.

Это было, когда золотые

Три звезды зажигались на лодках

И когда одинокая туя

Над могилой раскинула ветку.

Это было, когда великаны

Одевалися алой чалмой

И моряны порыв беззаконный,

Он прекрасен, не знал почему.

Это было, когда рыбаки

Запевали слова Одиссея

И на вале морском вдалеке

Крыло подымалось косое.

Туда, туда,

Где Изанами

Читала моногатари Перуну,

А Зрот сел на колена Шанг-ти,

И седой хохол на лысой голове бога

Походит на снег, на ком снега,

Где Амур целует Маа-эму

И Тиен беседует с Индрой,

Где Юнона и Цинтекуатль

Смотрят Корреджио

И восхищены Мурильо,

Гду Ункулункулу и Тор

Играют мирно в шахматы,

Облокотись на руку,

И Хокусаем восхищена Астарта,

Туда, туда!

Зачем в гляделках незабудки?

Это тоже месяц Ай!

И если лешевой дудкой

Запел соловей,

Это тоже месяц Ай!

Что это? кажется, лешеня?

Как, до сих пор живут бесы?

Так я пою на пусты лесы.

Это тоже месяц Ай!

И если у панской свирели

Корявый и сочный рот,

Это тоже месяц Ай!

Это было в месяц Ай,

Это было в месяц Ай!

Слушай, мальчик, не зевай!

Это было иногда,

Май да-да, май да-да.

Лился с неба первый май,

Девы нежные года

Заклинаю и зову.

Что же в месяце Ау?

Вы пили теплое дыхание голубки

И, вся смеясь, вы наглецом его назвали.

А он, вложив горбатый клюв в накрашенные губки

И трепеща крылом, считал вас голубем? Едва ли!

И стая иволог летела,

Как треугольник зорь, на тело,

Скрывая сумраком бровей

Зеркала утренних морей.

Те низко падали, как пение царей.

За их сияющей соломой,

Как воздухом погоды золотой,

Порою вздрагивал знакомый

Холма на землю лёт крутой.

И голубя малиновые лапки

В ее прическе утопали,

Он прилетел, осенне-зябкий,

Он у товарищей в опале.

Собор грачей осенний,

Осенняя дума грачей.

Плетня звено плетений,

Сквозь ветер сон лучей.

Бросают в воздух стоны

Разумные уста.

Речной воды затоны

И снежный путь холста.

Три девушки пытали:

Чи парень я, чи нет?

А голуби летали,

Ведь им не много лет.

И всюду меркнет тень,

Ползет ко мне плетень.

    Нет!

В полевое пали вой,

Вой пали полевые,

Полевая, в поле вою,

Полевую пою волю,

Сердце полночи молю так,

Грозных чудищ и малюток:

О, пойми меня, лесную,

Через лес ночей блесну я,

Брошу косы в небеса я,

Из листов сниму копытце

И, могучая, босая,

Побегу к реке купаться

По полям к тополям.

Точит деревья и тихо течет

В синих рябинах вода.

Ветер бросает нечет и чёт,

Тихо стоят невода.

В воздухе мглистом испарина,

Где-то не знают кручины,

Темный и смуглый выросли парень,

Рядом дивчина.

И только шум ночной осоки,

И только дрожь речного злака,

И кто-то бледный и высокий

Стоит, с дубровой одинаков.

Син, сын сини,

Сей сонные сени и силы

На сёла и сад.

Чураясь дня, чаруй

Чарой голубого вина меня,

Землежителя, точно волна

Падающего одной ногой

Вслед другой. Мои шаги,

Шаги смертного – ряд волн.

Я купаю смертные волосы

Мои в голубой влаге твоего

Тихого водопада, и вдруг восклицаю,

Разрушаю чары: площадь,

Описанная прямой, соединяющей

Солнце и Землю в 317 дней,

Равна площади прямоугольника,

Одна сторона которого – полупоперечник

Земли, а другая – путь, проходимый

Светом в год. И во г в моем

Разуме восходишь ты, священное

Число 317, среди облаков

Неверящих в него. Струна 1а

Делает 424 колебания в секунду.

Удар сердца – 80 раз в минуту,

В 317 раз крупнее.

Петрарка написал 317 сонетов

В честь возлюбленной.

По германскому закону 1912 года

В флоте должно быть 317 судов.

Поход Рожественского (Цусима)

Был через 317 лет после

Морского похода Медины –

Сидонии в 1588 году,

Англичане в 1588 году и

Японцы в 1905 году.

Германская империя в

1871 году основана через

317 × 6 после Римской империи

В 31 году до Р. Христова.

Женитьба

Пушкина

Была через

317 дней после

Обручения.

Хладро гологолой божбы,

Ста юнчиков синих семья,

Ста юнчиков синих потоп.

Потопом нездешней байбы

И синие воздухом лбы,

И неба сверкающий скоп

Возникли сынами немья,

И песнями ветреных стоп

Воспели стороду земья.

Тихес исчезающих имя,

Святно пролетевшей виданы,

Владро серебристых сиес.

Но их, исчезающих в дым,

Заснувших крылами своими,

Лелебен лелеет божес,

Он мнит сквозь летучие станы

Гряды пролетевших нагес.

То умчие шумчие маны,

То ветер умолкших любес.

Тиебном вечерним полны

Тела исчезающих воль.

А далее – сумрачный тол.

Он страж вероломной волны,

На грани ниебной длины.

Нетотного мира престол.

Там море и горе и боль,

И мешенства с смертию дол

– Земля, где господствует моль.

И роя воздушного роины,

Нетучей страны ходуны,

Нетотного берега бойско

И соя идесного воины,

И белого разума соины –

Летит синеглазое войско

Сквозь время великой койны

И бьется упорно и свойско

С той силой, что пала на ны.

И ветер суровою вавой

Донесся от моря нетот

С огласою старой виньбы.

Он бьется с ночной зенницавой,

Им славится мервое право.

И пали, не зная мольбы,

Просторцы нетучих летот,

Нетучего моря рабы,

Насельники первых пустот.

Мервонцы, прекрасны и наги,

Лежали крылатой гробницей

Над морем, где плещется мемя,

Лежали суровы и баги

Над вольною верою влаги.

Мольба неподвижной лобницы,

Чтоб звонкое юношей вемя,

Зарницей овивши цевницы,

Воспело ниесное время.

Мервонцы! Мервонцы! вы пали!

Лежите семьей на утесах.

Тихес голубое веничие.

Почили на веки печали,

Червонцев блеснувшие дали,

Зиес золотые струйничие,

Деревьев поломанный посох,

Ослады восстанья весничие,

Как снег, крылопад на откосах.

Младро голубое полета,

Станица умерших нагес

И буря серебряных крыл,

Омлады умершей волота.

В пустынных зенницах охота

Щитом заслонить сребровеющий тыл.

И грустная вера инее,

О чем и кому, я забыл.

Как строга могила можес!

Во имя веимого бога

Зарницею жгучею лиц

Несничие молнии дикой,

Мы веем и плещем болого,

Мечтоги у моря ничтога,

Окутаны славой великой,

– Закон у весничего сиц.

И скрылось лицо молодика,

Где вица вечерних девиц.

Смотрели во сне небесничие

Глазами ночей воложан

На тихое неба веничие,

Как неба и снега койничие,

Темян озолотой струйничие,

О славе и сладе грезничие

Толпой голубой боложан,

Задумчивой песни песничие

Во имя добра слобожан.

Мы мчимся, мы мчимся, тайничие,

Сияют как снег волоса

На призраках белой сорочки.

Далекого мира дайничие,

Нездешнею тайной вейничие,

Молчебные ночери точки,

Синеют небес голоса,

На вице созвездия почки,

То ивы цветут инеса.

Разумен небес неодол

И синего лада убава,

И песни небесных малют.

Суровой судьбы гологол,

Крылами сверкнет небомол,

А синее, синее тучи поют,

– Литая летает летава,

Мластей синеглазый приют,

Блестящая солнца немрава.

Село голубого мечтога

Окутала снов вереница.

Во имя веимого Бога

Несут их виоты зарницу.

И крыльев блеснут словарем

В молчаньи небес голубом,

И прочь улетят с зоварем, –

Стан в струйные страны ведом.

Потоком ярким инеса

Упали наземь и бегут,

Восходит Бог, и сиеса

Ему служить приказа ждут.

Сиот голубые потоки,

Тиес улетающих время

И петер звезд, его уроки,

И навы голубое темя.

Они уныли в море голубом,

Заявные боги миров.

Они ушли во тьму хором

Еще сиокой зенницавой.

И белого неба омлада,

Где на небе яркая зда, –

То умного разума влада,

Сеструнному ропоту «да».

И белого Бога изука

Боями тиес и сиес.

И радостью крыльев заука

Милебы далеких биес.

Пел петер дикой степи.

Лелепр синеет ночей.

Блеснул одинокий молон.

Усталое ветра ходно

По скачкам верхарни травы.

Весны хорошава ночная.

Чернели вдали земеса,

Поля бесконечных земён,

Отца позабывших имён.

Младыки, хладыки, летите сюда!

Здесь гибельный гнестр

И умер волестр,

И снепр инее!

Здесь нитва людей

И хивень божеств.

На небе огнепр.

Сюда, мластелины!

Бегава вод с верхот в долину.

Верхарня серых гор.

Далекий кругозор.

И бьюга водотока об утесы

Седыми бивнями волны.

И бихорь седого потока

Великой седыни воды,

Где черный мамонт полутьмы

Качает бивень войн.

Молон упал в полон

Как мравитель легкой нравды.

Лосудари синих лон,

К инестру народных волестров!

Из острова снестров, где огнистёль и венйх,

О бьюга младевы! бойба их умён!

Виач содружества сомужеств.

О легкие стоны мрузей!

О мервые глазами сиуны!

О метер мервий! Стон младелицы!

На мервые всходы зари.

Я верю их вою и хвоям,

Где стелется тихо столетье сосны

И каждый умножен и нежен,

Как баловень бога живого.

Я вижу широкую вежу

И нежу собою и нижу.

Падун улетает по дань,

И вы, точно ветка весны,

Летя по утиной реке паутиной,

Ночная усадьба судьбы:

Север цели всех созвездий

Созерцали вы.

Вилось одеянье волос,

И каждый – путь солнца,

Летевший в меня,

Чтобы солнце на солнце менять.

Березы мох – маленький замок,

И вы – одеяние ивы,

Что с тихим напевом «увы!»

Качала качель головы.

На матери камень

Ты встала; он громок

Морями и материками,

Поэтому пел мой потомок.

Но ведом ночным небосводом

И за руку зорями зорко ведом,

Вхожу в одинокую хижу,

Куда я годую себя, и меня

Печаль, распустив паруса,

Где делится горе владелицы,

Увозит свои имена,

Слезает неясной слезой,

Изученной тропкой из окон

Хранимой храмины.

И лавою падает вал,

Оливы желанья увел

Суровый поток

Дорогою пяток.

Высоко руками подняв Ярославну,

Железный араб, не известный писателю Пушкину,

Быстро несется с добычей.

Ветер стеклянных одежд, ветер стеклянного стана.

Он шарит ухватами глаз

В горне пылающих верст,

Вспрыснув духами полей и черного масла и пыли

Невесты потерю сознания.

Закинув стан стеклянный божества,

Он хрюкнул громко в ухо толп,

Как буйвол бело-красных глаз.

Ночь черная за снежною звездою

Зеркальной хаты.

Над глухонемой отчизной: «Не убей!»

И голубой станицей голубей

Пьяница пением посоха пуль,

Когда ворковало мычание гуль, –

«Взвод, направо, разом пли!

Ошибиться не моги! Стой – пали!

Свобода и престол,

Вперед!»

И дева красная, открыв подол,

Кричит: «Стреляй в живот!

Смелее, прямо в пуп!»

Храма дальнего набат,

У забора из оград

Общий выстрел, дымов восемь –

«Этот выстрел невпопад!»

Громкий выстрелов раскат.

Восемнадцать быстрых весен

С песней падают назад.

Молот выстрелов прилежен

И страницей ночи нежен,

По-русалочьи мятежен

Умный труп.

Тело раненой волчицы

С белой пеной на губах?

Пехотинца шаг стучится

Меж малиновых рубах.

Так дваждыпадшая лежала,

И ветра хладная рука

Покров суровый обнажала.

– Я видел тебя, русалку восстаний,

Где стонут.

«Верую» пели пушки и площади.

Хлещет извозчик коня,

Гроб поперек его дрог.

Образ восстанья

Явлен народу.

На самовар его не расколешь.

Господь мостовой

Вчерашнею кровью написан,

В терновнике свежих могил,

В полотенце стреляющих войск,

Это смотрит с ночных площадей

Смерти большими глазами

Оклад из булыжных камней.

Образ сурового бога

На серой доске

Поставлен ладонями суток,

Висит над столицей. Люди, молитесь!

В подвал голубые глаза!

Пули и плети спокойному шагу!

– Мамо!

Чи это страшный суд? Мамо!

– Спи, деточка, спи!

Выстрелов веник

Кладбищем денег

Улицы мёл –

Дворник косматый.

Пуля вдогонку, пуля вдогонку!

Трое уселось за конку.

Трое свинцовыми тропами

Сделаны трупами!

Дикий священник

В кудрях свинцовых

Сел на свинцовый ковер возле туч.

В зареве кладбищ,

Заводских гудках, ревевших всю ночь,

Искали черт Господа смерти.

Узнавая знакомых,

Люди идут подымать крышки гробов, гуськом, вереницей.

Черные улицы.

Пуля цыганкой из табора

Пляшет и скачет у ног.

Как два ружейные ствола,

Глаза того, кто пел:

«До основанья, а затем…»

Рукою сжатая обойма, внизу мерцанье глаз толпы.

Это смех смерти воистину.

Пел пуль пол.

Ветер свинцовый,

Темной ночи набат,

Дул в дол голода дел.

Стекла прекрасными звездами

Слезы очей пули полета.

Шаги по стеклянному снегу

Громко хрустят.

За стеклянной могилой мяукает кошка.

«Туса, туса, туса!

Мзн да да цацо».

Пели пули табора улиц.

Ветер пуль

Дул в ухо пугливых ночных площадей.

Небо созвездий наполнило куль.

Облако гуль

Прянуло кверху.

Нами ли срубленный тополь падал сейчас,

Рухнул, листвою шумя?

Или, устав несть высоту,

Он опрокинулся и схоронил многих и многих?

Срубленный тополь, тополь из выстрелов

Грохнулся наземь свинцовой листвой,

На толпы, на площади!

Срубленный тополь, падая, грохнулся

Вдруг на толпу, падал плашмя,

Ветками смерти закрыв лица у многих?

Лязга железного крики полночные

И карканье звезд над мертвецкою крыш.

Эта ночь темней голенища!

Множество звезд, множество птиц

Вдруг поднялось кверху!

Мною испуганы!

Где серых площадей забор в намисто:

«Будут расстреляны на месте!»

И на невесте всех времен

Пылает пламя ненависти.

И в город, утомлен,

Не хочет пахарь сена везти.

Ныне вести:

Донские капли прописав

Тому, что славилось в лони годы,

Хороните смерть былых забав

Века рубля и острой выгоды.

Где мы забыли, как любили,

Как предков целовали девы,

И паровозы в лоск разбили

Своих зрачков набатных хлевы,

Своих полночных зарев зенки.

За мовою летела мова

И на устах глухонемого

Всего одно лишь слово: «К стенке!»

Как водопад дыхания китов,

Вздымалось творчество Тагора и Уэльса,

Но черным парусом плотов

На звезды мира, путник, целься.

Смертельный нож ховая разговором,

Столетие правительства ученых,

Ты набрано косым набором,

Точно издание Крученых.

Слава тебе, костер человечества,

Светлый, гори!

Ты, голубое отечество,

Видно вдали.

Шекспировский гордый замок,

Гомерида греческий храм

Пылают, падают.

Литайбона,

Калидасида,

Пушкинида помещичий дом

Пылают.

И подымается глупейший ребенок, заплаканный, утирающийся

– Мировой язык.

И где земного шара ла

Золоном воздуха светла,

И где стоит созвездий го,

Вэ облаков, вэ звезд ночного вала,

Вэ люда кругом оси,

Вэ солнца кругом оси,

Пу звезд ночных, и та и ка,

По небомоста ри и ро!

И в че морей и горных цепей,

И в че из зелени дубров,

Да разумом в светила пу,

О, за-за золоном огня!

Го человека на тебе.

Ты жила го людей,

Со пламени – людское мо.

И там, где ни событий дня,

Ты за-за синего огня,

Пылаешь золоном дубровы,

И полос ведает меня

Рогами бешеной коровы.

В ха облаков исчезли люди,

Вэ черного хвоста коней

Пролито к мо полка.

В че дыма вся долина.

И мертвый глаз – зе неба

И созвездия.

Го седел – всадник смуглый.

Ша синих облаков и дыма темного, пушек черносмуглые цветы.

Вэ конского хвоста, целуя мо людей,

Закрыло раненому небо,

Целует мертвому уста.

И пэ земли – копыта пыль, пэ конницы стоит.

И ка навеки – мо орудий, грубые остатки, колеса и станки.

Ла крови возле шашки без че серебряного

Малиново горит.

Вэ вьюги мертвых глаз,

Ла пушки лучу месяца,

Ла крови на земле.

Ни песни, стонов по,

Го тишины – храпение коней.

Го седел – всадник дикий,

В че дыма – шашки блеск.

Вэ гривы белоснежной

На золотом коне,

Вэ веток вслед снаряду.

Где рой зеленых ха для двух

И эль одежд во время бега,

Го облаков над играми людей,

Вэ толп кругом столба огня,

Столба любви вечерних рощ,

Че парней – синие рубахи,

Зо голубой сорочки у другого,

Че девушек – червонная рубаха,

Червонная сорочка

В вечерней темноте,

Го девушек и баб, ка крови и воды –

Венки лесных цветов.

Недолги ка покоя.

И вэ волос на голове людей,

Эс радостей весенних,

Мо горя, скорби и печали

И ла труда во время бега,

Сой смеха, да веревкою волос,

Где рощи ха весенних пылов

И мо волос на кудри длинные.

Пламя и полый пещеры пучок пузырей –

Это пыжом пламенами по пазу

Полой пищали. Пулями песни.

Пороха парень – пламени почкой поет,

Пулец прагом пыжа, палун полоном пули,

Где пламенем полон пола полон,

Пыжами пугая по полю пули полет, пулями плюнул.

Пороха пузо! Паз и пружина!

Он, прыжок пружин в поля, как палка пала, –

Это пружиною пороха пули прыжок

Палкой прямого пути, в путь пуль.

Паров напор пинал порогом паза,

Он пыл пути пуль по полю.

А пуля упала и пела о поле.

Это пороха пуль первое пламя.

Парень пальбы, в порох пружинясь,

Поет, как певец,

Парусом пения пьяница, пучинит пещеру и пучит,

Посохом пламени пол полосует.

Пения пучный прыжок пузырями, пучная почка,

Прал пещеры полей, пинал паром пушистый пустые поля,

Пёр пламени пазух опор,

Порохом пыльным пылко опутан, в полоне,

Плещет и пляшет песками, пеной о пашни и потом.

Пухнет пером и перинами, прутьями, посохом, пеньем, –

Полох и порох, и пламя.

Полем пустот, пук опаленного пара,

Поит полей пустоту, путиной, как прут, проткнутый в пасть.

Пороха пахарь, распашет запоры, правый и первый,

Пытками тянет и пялит пути.

Пырнул перунами в перины, полосуя

Пламени путь, и пил и пел пыл пуль, путника пуль.

Пением пороха парус парил, опираясь

В пучину пещерного пола, порожний, полый, пустой.

П – удаление точки от точки,

К объему громадному воля и путь.

Точка стоит, другая же прочь уносилась, безумная.

Пещера, Перун, пузырь или пена, палец, певец или палка

Вы растянули проход меж собой, выпуском палки и точки

Везде удаляются пуля или пламя.

Кто там? не вижу,

Пух или пушка?

Пан или пень?

Случайно упали имена

На лопасти быта.

Младенец – матери мука, моль,

Мот мощи, мот медов,

В мешке момры, где марево младенца,

Медовый мальчик, мышь и молот,

Медами морося во мраке,

Он мышью проточил ходы

И молью истребил покровы,

И морем мух напился меда.

Когда судов широкий вес

Был пролит на груди,

Мы говорили: это лямка

На шее бурлака.

Когда камней усталый бег

Листом в долину упадает,

Мы говорили: то лавина.

Когда плеск волн – удар в моржа,

Мы говорили: это ласты.

Когда зимой снега хранили

Пути ночные зверолова,

Мы говорили: это лыжи.

Когда волна лелеет челн

И носит ношу человека,

Мы говорили: это лодка,

Ладьи широкая опора.

Когда ложится тяжесть вод

На ласты парохода,

Мы говорили: это лопасть.

Когда броня на груди воина

Ловила копья на лету,

Мы говорили: это латы.

Когда растение листом

Остановило тяжесть ветра,

Мы говорили: это лист,

Небес удару поперечный.

Когда умножены листы,

Мы говорили: это лес,

А время листьев роста – лето.

Когда у ласточек широкое крыло

Ее спасает от паденья,

Блеснет, как лужа шелка синего,

Мы говорим: она летает.

Не падает, не тонет,

Как будто в лодке или лыжах,

И вес ее, как лужа ливня,

На площади широкой пролит.

Когда лежу я на лежанке,

На ложе лога, на лугу,

Я сам из тела сделал лодку.

И бабочка-ляпунья

Широкими летит крылами,

Доверив площади широкой

Путь силы поперечной.

Лопух и лопасть и листы…

Ладонь широка, как ладья,

А лапа служит точно лыжа,

И храбро ступает лапой лось по болоту.

Когда труд пролит в ширину,

Мы говорили: это лень.

И лень из неба льется ливнем

Над лодырем, ленивцем,

Он высь труда

Широкой ленью заменил,

Боясь усталости глубокой.

А легкий тот, чей вес

По площади широкой пролит.

И белый лист воды – прозрачный лед.

В широкой ложке держится вода.

И лужей пролит площадью широкой

Отвесный ливня путь.

Широким камнем льда расширилась вода.

Не тонет лед, как лодка.

Мы воду пьем из ложки

И отдыхаем на широком ложе.

Мы любим, служа лодкой

Для другого,

Лелеем, ослабляя тяжесть,

Для детских ног простертые, как лед.

Ляля и лели –

Легкие боги

Из облака лени.

Эль – луч весовой,

Что оперся о площадь широкую.

Эль – воля высот

Стать шириной,

Путь силовой,

Высоту променявший

На поперечную площадь.

Широкое не падает, не тонет,

Не проваливается в снег

И болото

Ни в воздухе, ни в море,

Ни в снегу.

Если опасность внизу

И угрожает паденье,

Там появляется Эль.

На лыжу времени

Ступило Эль:

Ленин, и Либкнехт, и Люксембург,

И много соседей по воле,

Где бодро шагали народов шаги

На лыжах по рыхлым снегам.

То всенародная лыжа! для тысячей толп.

Над ней летели:

Лебедь, лелека, лелюк и ласточка,

Лели, любимые людом,

В воздухе синем не падая.

Эль – это ласты моржа государства,

Крыл ширина для государственной мысли, чтоб в небе не падать.

Лужей широкой свободы сделался ливень царей:

В ссоре с Эль были цари и утонули.

Гэ преклонилось пред ним вместе с Эр,

Два звука пред ним опустили знамена.

Эль не знают цари.

Веревка судов государственных

Лямкой широкой Советов

На груди бурлака мирового

Замкнулась, чтоб грудь не давило.

Ливень отвесный царей

Лужей великою стал.

Всем там есть место: убийце, раклу и мазурику,

Пахарю, деве ночной городов, вору, священнику, татю.

Все управляют собой, всё стало широким,

И время Эль, как облако, повисло

над богослужением себе.

Все стали царями легко и лениво.

Там, где цари шагали по мели,

Боясь утонуть,

Бодро несется, парус развеяв,

Ладья всенародная.

Пловец – государство не боится пучины морской

На ладье всенародной,

Как знамя его развевается Эль!

Лопух и лист, лежанка, лапа и ладонь –

Это широкие плоские вещи.

Крыла простыня птице позволяет летать.

А бабочка имя имеет – ляпун.

Эль – это власть, что несется на лыжах

Над снегом людей.

Крыльев широкая ширь летуньи,

Отвесная нить высоты, ставшая ширью –

Это великое Эль.

Эль подымает свой парус белым листом, поперечным копью бури дикой.

И о широкую лямку труда

Оперлося время, влача

Волги суда, чтоб полегчало.

Эль – это лыжа: не падай, дикарь!

Эль – это тяжести лужа широкая, ей поперечная площадь.

Эль – это лодка широкая: моряк, не тони!

Здесь площади из горниц, в один слой,

Стеклянною страницею повисли,

Здесь камню сказано «долой»,

Когда пришли за властью мысли.

Прямоугольники, чурбаны из стекла,

Шары, углов, полей полет,

Прозрачные курганы, где легла

Толпа прозрачно-чистых сот,

Раскаты улиц странного чурбана

И лбы стены из белого бревна –

Мы входим в город Солнцестана,

Где только мера и длина.

Где небо пролито из синего кувшина,

Из рук русалки темной площади,

И алошарая вершина

Светла венком стеклянной проседи,

Ученым глазом в ночь иди!

Ее на небо устремленный глаз

В чернила ночи ярко пролит.

Сорвать покровы напоказ

Дворец для толп упорно волит,

Чтоб созерцать ряды созвездий

И углублять закон возмездий.

Где одинокая игла

На страже улицы угла,

Стеклянный путь покоя над покоем

Был зорким стражем тишины,

Со стен цветным прозрачным роем

Смотрели старцы-вещуны.

В потоке золотого, куполе,

Они смотрели, мудрецы,

Искали правду, пытали, глупо ли

С сынами сеть ведут отцы.

И шуму всего человечества

Внимало спокойное жречество.

Но книгой черных плоскостей

Разрежет город синеву,

И станет больше и синей

Пустотный ночи круг.

Над глубиной прозрачных улиц

В стекле тяжелом, в глубине

Священных лиц ряды тянулись

С огнем небес наедине.

Разрушив жизни грубый кокон,

Толпа прозрачно-светлых окон

Под шаровыми куполами

Былых видений табуны,

Былых времен расскажет сны.

В высоком и отвесном храме

Здесь рода смертного отцы

Взошли на купола концы,

Но лица их своим окном,

Как невод, не задержит свет<а>,

На черном вырезе хором

Стоит толпа людей завета.

Железные поля, что ходят на колесах

И возят мешок толп, бросая общей кучей,

Дворец стеклянный, прямей, чем старца посох,

Свою бросает ось, один на черных тучах.

Ремнями приводными живые ходят горницы,

Светелка за светелкою, серебряный набат,

Узнавшие неволю веселые затворницы,

Как нити голубые стеклянных гладких хат.

И, озаряя дол,

Верхушкой гордой цвел

Высокий горниц ствол,

Окутанный зарницей,

Стоит высот цевницей.

Отвесная хором нить,

Верхушкой сюда падай,

Я буду вечно помнить,

Стеной прозрачной радуй.

О, ветер города, размерно двигай

Здесь неводом ячеек и сетей,

А здесь страниц стеклянной книгой,

Здесь иглами осей,

Здесь лесом строгих плоскостей.

Дворцы – страницы, дворцы – книги,

Стеклянные развернутые книги,

Весь город – лист зеркальных окон,

Свирель в руке суровой рока.

И лямкою на шее бурлака

Влача устало небеса,

Ты мечешь в даль стеклянный дол,

Разрез страниц стеклянного объема

Широкой книгой открывал.

А здесь на вал окутал вал

Прозрачного холста,

Над полом громоздил устало пол,

Здесь речи лил сквозь львиные уста

И рос, как множество зеркального излома.

О, город тучеед! Костер оков

Несущий вперед, с орлиным клювом!

Где громче тысячи быков

Стеклянных хат ревела глотка.

Ведром небесное пространство ты ловишь безустанно.

Черпал ночные бури в жел^зоневод хат,

Жилой стеклянный парус, плющем обвитый улиц,

Как бочка полая широк.

Стеклянный дол, стеклянные утесы, где вился улиц хмель.

Еще угрюм, еще неловок

Весь город мчался, как суда,

Где нависали облака

На медленных глазах веревок.

Как раньше шло растение на посохе зеленой краски,

Весь город тою же тропинкой шел, – из белой зелени растение, –

Желая быть травой стеклянной.

Ночей прибой ловил глазами в рыбацкий невод.

И не обманули никого его прозрачные глаза,

Когда сквозь них блестело солнце.

Старик железных стекломяс

Икрой железною завяз

Среди реки раскрытых книг –

Упруг, упорен и велик.

Старик стеклянного тулупа,

Чьи волосы – халупа над халупой,

Своих кудрей раскинув улей,

Где полдень заблудился пулей,

Надувши жилы на руке,

Бросал железосети

В ночную глубину,

Где тысячи очей,

Упрямым рыбаком,

За комом сетей ком.

Паук мостов опутал улицы,

Бросал лучи упорных ниток.

Ты – город мыслящих печей

И город звукоедов,

Где бревна грохота,

Крыши нежных свистов,

И ужин из зари и шума бабочкиных крыл

На отмели морского побережья,

Где камни – время.

Он, город, синим оком горд

И красотой железа сила.

В лицо небеснейшей из морд

Жевал железные удила.

Он, город, синими глазами

Скосил скулы жестокой надписи

И черным зеркалом заране

Он завывал деревням: нас спаси!

Жестокий, мрачный и опальный,

Широкой бритвой горло режь.

Из всей небесной готовальни

Ты вынул битву и мятеж.

Он, пастух красивых денег,

Созыватель сизых гуль,

Заплетал в веселый веник

Громкий вой железных пуль.

И синими глазами падали

Уходит в мертвую тоску.

Кукушка ласковая, надо ли

Часам тоски пробить ку-ку?

И вечно слаб к тебе, о водка,

Воспет убийством в зеркалах,

Могучим камнем подбородка

Он опирался на кулак.

Когда чернел высокий глянец

Его таинственных зеркал,

Он улыбался, самозванец,

И жертву новую искал.

Крутят колеса, крутят колеса,

Город понесся, город понесся.

Дома пробегали худыми кривляками,

Кланялись старым знакомым,

Могила и свадьба сошлися собаками

На площади, видны хоромам.

Москвы колымага,

В ней два имаго.

Голгофа

Мариенгофа.

Город

Распорот.

Воскресение

Есенина.

Господи, отелись

В шубе из лис.

Алое плавало, алое

На копьях у толпы.

Это труд проходит, балуя

Шагом взмах своей пяты.

Труднеделя! Труднеделя!

Кожа лоснится рубах.

О рабочих, не рабах! –

Льется песня, в самом деле,

И, могучая раскатом,

Песня падает, пока

Озаряемый закатом

Отбивает трепака.

Лишь приемы откололи

Сапогами впереди,

Как опять востоком воли

Песня вспыхнула в груди.

Трубачи идут в поход,

Трубят трубам в медный рот!

Веселым чародеям

Широкая дорога.

Трубач, обвитый змеем

Изогнутого рога.

Это синие гусары

На заснувшие ножи

Золотые лили чары

Полевых колосьев ржи.

Городские очи радуя

Огневым письмом полотен,

То подымаясь, то падая,

Труд проходит, беззаботен.

И на площади пологой

Гулко шли рогоголовцы

– Битвенным богом.

Желтый околыш, знакомый тревогам,

И на затылках, наголо стриженных,

Раньше униженных, –

Черные овцы,

Лица закрыли,

Кудри струили.

Суровые ноги в зеленых обмотках.

Ищут бойцы за свободу – знакомых;

В каждой винтовке – ветка черемухи –

Боевой привет красотке.

Как жестоки и свирепы

Скакуны степных долин!

Оцепили площадь цепи,

На макушках – алый блин!

Как сегодня ярки вещи!

Золотым огнем блеснув,

Знамя падает и плещет,

Славит ветер и весну.

Это идут трубачи,

С ног окованные в трубы.

Это идут усачи,

В красоте суровой грубы.

И, как дочь могучей меди,

Меж богов и меж людей

Звуки, облаку соседи,

Рвутся в небо лебедей!

Веселым чародеям

Свободная дорога,

Трубач сверкает змеем

Изогнутого рога.

Алый волос расплескала,

Точно дева, площадь города.

И военного закала

Черны ветреные бороды.

Золото с красными птицами

Носится взад и вперед.

Огненных крыл вереницами

Был успокоен народ.

  О, единица!

Подслушай говор звезд

И крикни мой завет.

«Вот моя охота, – лапу положив,

Она прекрасна, моя дичь!»

Все бросятся отнять твою добычу

И тоже скажут – мой завет.

И ты, Аттила без меча,

Всех победив,

Их сделал данниками звезд

И завоевал для неба

Великий рычагами я.

Помимо закона тяготения

Найти общий строй времени

Яровчатых солнечных гусель,

Основную мелкую ячейку времени и всю сеть.

Люди! утопим вражду

В солнечном свете!

В плаще мнимых звезд пусть ходят – я жду –

Смелых замыслов дети,

Смелых разумов сын.

Люди! Над нашим окном

В завтрашний день

Повесим ковер кумачовый,

Где были бы имена Платона и Пугачева.

Пророки, певцы и провидцы!

Глазами великих озер

Будем смотреть на ковер,

Чтоб большинству не ошибиться!

Как снег серебровое темя,

Огнями глаза зажжены,

А рядом великое немя

Мирами могатой волны.

Игрою небес небесничие

Промчатся среди голубее,

И кроткое льется величие

Потоком вечерних инее.

Веокие перья и очи,

Качается солнечный глаз,

Перо серебреющей ночи,

На ветке качается час.

Они голубой Тихославль,

Они золотой Ярославль,

Окутаны вещею трустью,

Летят к доразумному устью.

Потоком синеющих сонз

Над миром печали и стонз,

Одеты легчайшей веяной,

Пролиты как тучи руно,

Промчались нездешней сияной,

Как неба быть синим могно.

Крыла белоснежного махари,

Земли голубые всегдавцы,

Дахари света, земли иногдавцы,

Полета усталого знахари.

На длинной нити девы имя

Ресницей черною одето,

Как снежный глаз, плывет за ними

Из полумглы и полусвета.

Но снежным ветром не забыта

В потопе востока всегдава.

Летуры инесного быта,

Всегдаве небес иногдава.

Когда же идет темногда

И небо нечаянной дайной

Очертится черною тайной,

Исполнено черной межбы

За вихрями белой нежбы,

Раскинув ночное прахно,

И дышит в чужое духно,

Как призрак безвестный и странный,

Промчавшись вечерней виданой.

Усталые крылья мечтога,

Река голубого летога.

Нетурные зовы, нетурное имя!

Они, пролетевшие мимо,

Летурные снами своими.

Дорогами облачных сдвигов

Промчались, как синий Темнигов.

Незурное младугой пение,

Они голубой окопад.

Но синей в ресницах грезурью

Давая дневному нетеж,

Летите к земному вразурью,

Безбурному ночи грезурью.

Они в голубое летеж.

Крылатые белой незурью

Вечернего воздуха дайны

И ветер задумчивой тайны.

Леляною вести, леляною грусти

Ее вечеровый озор.

Увидев созвездье, опустим

Мы, люди, задумчивый взор.

Ни шумное крыл махесо,

Ни звездное лиц сиесо,

Ничто нас тревожить не может.

Они голубой Тихославль,

Они в никогда улетавль,

Они полетят в Никогдавль.

Несутся вечерней сияной,

Нездешнею дикой шуманой,

Шумящей и звездной веяной,

В созвездиях босы,

Где умерло ты,

Грезурные косы,

Грезурные рты.

Летели незурные дымы,

Они молодой вероглавль,

Всегда голубой тучеплавль.

Толпа синеглазых нощер

Сквозь белые дня лиеса

Несется, несется толпой в инеса

И мчится, как птица,

Лилица заоких тихес

На зовы поспешных идее.

Радуний прекрасных радеж,

В ресницах пел черный нетеж

Ищерами древнего часа

И темени вился сетеж.

Бегурное племя, вразурные сни,

Враждебноокие, широкие дни.

Ударом серебряных виц

И глагою черных ресниц

Летели в мечтоги зовели.

Незурные лица. Умчурное племя.

Смеется оно.

И ветер, лелея воздушную лею,

Толпу чернобелых блещер,

Вервонцам доверит былое…

Я верю:

Где роем звезд расстрел небес,

Как грудь последнего Романова,

Бродяга дум и друг повес

Перекует созвездье заново!

И точно кольца обручальные

Последних королей и плахи

Носитесь в воздухе, печальные

Раклы, безумцы и галахи…

Цари, ваша песенка спета!

Помолвлено лобное место.

И таинство воинства это

– В багровом слетает невеста.

Пришедший! раною болея,

Срывая с зарева засов,

Хватай за ус созвездье Водолея,

Бей по плечу созвездье Псов!

Ты разорвал времен русло,

Чтобы летали пехотинцы,

И точно солнце, что взошло,

Всему созвездью дав весло,

Ты королей пленил в зверинцы,

Назвав правительством число.

В день смерти зим и раннею весной

Нам руку подали венгерцы.

Свой замок цен, рабочий, строй

Из камней ударов сердца.

Пусть небо ходит ходуном

От тяжкой поступи твоей:

Скрепи созвездие бревном

И дол решеткою осей.

И пусть пространство Лобачевского

Летит с знамен ночного Невского!

Проклятьем души окровавить

Тому, что жмет, гнетет и давит!

И он сидит, король последыш,

За четкою железною решеткой,

Оравы обезьян соседыш

И яда дум испивши водки.

Это шествуют творяне,

Заменивши Дэ на Тэ!

Ладомира соборяне

С трудомиром на щите!

Стеклянный шест покоя над покоем

Вдруг побледнел и вдруг померк.

И поле битв, где людоед лежит на людоеде,

Слагая сказку улиц птиц,

Снимая шкуру с бешеных волчиц,

Мешая белену с волной лесных криниц,

Чуме священной молится Восток.

Ты вся – столетий решето,

И твой прекрасный сын – никто.

И более холма кумир

С улыбкой смотрит на цветок,

И шеи жен под тяжестью секир…

Всё помнит огненный Восток.

Всегда рабыня, но с родиной царей

На смуглой груди

И с государственной печатью

Взамен серьги у уха,

То девушка с мечом, не знавшая зачатья,

То повитуха мятежей – старуха,

Ты поворачиваешь страницы книги той,

Где почерк был нажим руки морей,

Чернилами сверкали ночью люди,

Расстрел царей был гневным знаком восклицанья,

Победа войск служила запятой,

А полем – многоточия,

Чье бешенство не робко,

Народный гнев воочию,

И трещины столетий – скобкой.

О, Азия! тобой себя я мучу.

Как девы брови я постигаю тучу.

Как шею нежного здоровья –

Твои ночные вечеровья.

Где тот, кто день иной предрек?

О, если б волосами синих рек

Мне Азия покрыла бы колени,

И дева прошептала таинственные пени.

И, тихая, счастливая, рыдала,

Концом косы глаза суша.

Она любила, она страдала –

Вселенной смутная душа.

И вновь прошли бы снова чувства

И зазвенел бы в сердце бой:

И Махавиры, и Заратустры,

И Саваджи, объятого борьбой.

Умерших их я был бы современник,

Творил ответы и вопросы.

А ты бы грудой светлых денег

Мне на ноги рассыпала бы косы.

– Учитель, – мне шепча, –

Не правда ли, сегодня

Мы будем сообща

Искать путей свободней?

Я видел, что черные Веды,

Коран и Евангелие

И в шелковых досках

Книги монголов

Сами из праха степей,

Из кизяка благовонного,

Как это делают

Калмычки каждое утро,

Сложили костер

И сами легли на него,

Белые вдовы,

В облаке дыма закрыты,

Чтобы ускорить приход

Книги единой.

Эту единую книгу

Скоро вы, скоро прочтете.

Белым блещут моря

В мертвых ребрах китов.

Священное пение, дикий, но правильный голос.

А синие реки – закладки,

Где читает читатель,

Где остановка читающих глаз.

Это реки великие –

Волга, где Разину ночью поют

И зажигают на лодках огни,

Желтый Нил, где молятся солнцу,

Янтцекиянг, где жижа густая людей,

И Сена, где продаются темноглазые жены,

И Дунай, где ночами блестят

Белые люди на волнах, на лодках

В белых рубахах,

Темза, где серая скука и здания – боги для толп,

Хмурая Обь, где бога секут по вечерам

И пляшут перед медведем с железным кольцом на белой шее,

Раньше чем съесть целым племенем,

И Миссисипи, где люди одели штанами звездное небо

И носят лоскут его на палках.

Род человеческий – книги читатель,

И на обложке надпись творца,

Имя мое, письмена голубые.

Да, ты небрежно читаешь.

Больше внимания!

Слишком рассеян и смотришь лентяем.

Точно урок Закона Божьего,

Эти снежные горные цепи и большие моря,

Эту единую книгу

Скоро ты, скоро прочтешь.

В этих страницах прыгает кит,

И орел, огибая страницу угла,

Садится на волны морские,

Чтоб отдохнуть на постели орлана.

И если в «Харьковские птицы»,

Кажется, Сушкина

Засох соловьиный дол,

И первый гром журавлей,

А осень висит запятой,

Ныне я иду к той,

Чье холодное и странное руно

Зовет меня испить

«Египетских ночей» Пушкина

Холодное вино.

И ночь прошла, соседи не заметили

Поляну,

Там, где кусты свидетели

Ночной любви без страха

И боя слов: «чудовище», «постой», «невеня» и «ахаха».

Приходит день, и незнакомки нет,

Той горожанки, чья улыбка детская

И косы пролиты речонкой за плечо,

И галаха,

У кого через обувь смотрит палец ноги.

Под веткой березовой скомканы

Одежды черные и светские

И сапоги.

И видя беспорядок, бойко

Над ними закричала сойка.

Он был босой, он был оборван,

Когда блестел на ветках иней,

Его глаза по-волчьи зеленели,

Ему кричали дети «вор, вон!»,

А ей в письме писали

«Милой Бэле»

И называли неприступною богиней.

В нее все влюблялись,

Из – за нее стрелялись.

А он, осенних дач скиталец,

Уж он один ревнивей Святополка.

И жести голубой глаза жестоки,

А на кусте лоскут трепещет шелка,

Наверное, востока.

[Батог рыбачий

В синем небе]

«Сёла – пала»

Поют земле и жизни судьбы.

А там мерцает

Широкой ржи людей холодной иржище,

И дремлют голубцы.

Тишь… здесь боятся худого глаза!

На жалобный стол

Собралися тени.

На сёмины и ёмины

Уходят поколенья,

И на току развеяно зерно.

Где вы, отцов осйлки,

Метавшие желанья жернова?

Гук – Пук!

Цепов удары рока.

О, свирен – мертвых душ кладбище!

Где ваши игры и жарты?

Когда двадцатовке

Или семнадцатовке чепуре

Шепталось в полутемках: «ты?»

И рук просили

Рубахи-разини.

Какая ночь,

Какая стыдь!

Наружу выдь,

И сельский пах

Сменяет звездный,

И землепах

Немеет грезный…

И снега шума

По небу скачет,

По небу пляшет,

И льется дума, и льется дума

На эту площадь.

Звездные нароты,

Звездная прутня

Дух стерегут.

А в хате уютно.

Живые очи – это божницы ресницы,

Это красный кут.

Жаровни звездной щели,

Мерцающие нити –

Таинственные цели

Людских событий.

И человек миркует,

И человек раится,

Чуть-чуть тоскует,

Чуть-чуть таится.

Ждать ли ему теплой копейки,

Набежавшей ручою весенней,

Или повесить<ся?>

Одеться – обуться.

На цапях тучи висели

Ежа и одежа.

На доно.

Девы подковою топали

О поле, о поле, о поле!

Тяжкие билися тополи.

Звездный насыпан курган.

Ночь – это глаз у цыган!

Колымага темноты,

Звучно стукали коты!

Ниже тучи опахала

Бал у хаты колыхала,

Тешась в тучах, тишина.

И сохою не пахала

Поля молодца рука.

Но над вышитой сорочкой

Снова выросли окопы,

Через мглу короткой ночки

Глаз надвинулись потопы.

Это – бревна, не перина,

Это – кудри, не овчина…

Кто-то нежный и звериный.

– Ты дичишься? что причина?

Аль не я рукой одною

Удержу на пашне тройку?

Аль не я спалил весною

Так, со зла, шабра постройку?

Чтобы ветра серебро

Покрывало милой плечи,

Кто всадил нож под ребро

Во глухом лесу, далече?

Кровью теплой замарал

Свои руки, деньги шаря.

Он спросонок заорал

С диким ужасом на харе.

И теперь красоткой первой

Ты проходишь меж парней.

Я один горюю стервой

На задворках, на гумне.

Каркнет ворон на юру.

Всё за то, пока в бору

Роса пала над покойником,

Я стоял лесным разбойником.

Всё задаром! Даром голос вьется скобкой,

Даром в поле зеленя,

Точно спичка о коробку,

Не зажжешься о меня.

Смотришь тихо и лениво,

Тихо смотришь на кистень.

Где же искра? Знать, огниво

Недовольно на кремень.

Воет судьба улюлю!

Это слез милосердия дождь.

Это сто непреклонных Малют,

А за ними возвышенный вождь.

Пали оленем высочества,

Выросли красные дочиста,

Множеством усиков вылезли.

Собаки вчерашнего выли зло,

Черные псы пробегали дорогой.

Носится взы, ветер тревоги.

Тело «вчера» кушали раки.

Это сразились «вперед» и «назад».

А песни летели железо лизать.

И стяг руки усталой выпал зла

И первая гадюка выползла

На позолоченный пригорок.

Мощные, свежие донага!

Прочь из столетия онаго!

Куда, точно зуб Плеве взрывом Созонова

Или Каляева, не знаю, не помню,

Вонзилось занозой все человечество.

В черные доски зеркального хлева,

Точно желтым зубом Плеве,

Щепкою белой нечисти

Въелося в дерево времени все человечество.

Выстрелом порван чугунным

Воин верный знати,

Он на прощание плюнул

В лица живым

Зубом своим.

Захохотал! Нате!

Пора, уж пора!

Прочь от былого!

Приходит пора

Солнцелова!

Идемте, идемте в веков камнеломню!

Срывать незабудки грядущих столетий.

Мы небопёки – зачем же половы?

Не надо гнилого, не надо соломы.

Желтые прочь старые зубы.

Мы ведь пшеницы грядущего сеятели.

Мы голубые проводим окопы.

(Но бьют, точно плети,

Зубы умершего деятеля.)

Эй! Настежь сердец камнеломни!

Мы времякопы, время – наша удаль!

А не холопы сгнивших веков,

А не носители затхлых оков.

Мы нищи и кротки, вдохновений Продуголь,

На рынках торгуем незабудками

И сумасшедших напевов нашими дудками,

И по всем векам, под всеми курганами,

Бродим слепыми цыганами,

Палкой стучать, слепые глаза подымая

К гневному небу Мамая!

Огневицы окон

Дворца для толп.

Серый пол,

Четыре точки.

Труба самоголоса,

Столы речилища,

За круглым решетом железа

Песнекрики, тенекрылья у плеч,

Алошар игрополя,

Снегополя пляски теней,

Тенебуда у входа,

Руку для теней

Протянувшая к тенеполю.

Книгощетки снегополя,

Железный самоголос

Кует речеложи отмеренную ярость.

Око путестана

Высоким снегополем

Светит вдали.

Чавкая сладости, слушали люди

Речи безумца.

Снежные белые груди,

Лысина думца.

И вечер темец,

И тополь земец,

И мореречи,

И ты далече!

Бьются синие которы

И зеленые ямуры.

Эй, на палубу, поморы,

Эй, на палубу, музуры,

Голубые удальцы!

Ветер баловень – а-ха-ха! –

Дал пощечину с размаха,

Судно село кукорачь,

Скинув парус, мчится вскачь.

Волны скачут лата-тах!

Волны скачут а-ца-ца!

Точно дочери отца.

За морцом летит морцо.

Море бешеное взыы!

Море, море, но-но-но!

Эти пади, эти кручи

И зеленая крутель.

Темный волн кумоворот,

В тучах облако и мра

Белым баловнем плывут.

Моря катится охава,

А на небе виснет зга.

Эта дзыга синей хляби,

Кубари веселых волн,

Море вертится юлой,

Море грезит и моргует

И могилами торгует.

Наше оханное судно

Полететь по морю будно.

Дико гонятся две влаги

Обе в пене и белаге,

И волною Кокова

Сбита, лебедя глава.

Море плачет, море вакает,

Черным молния варакает.

Что же, скоро стихнет вза

Наша дикая гроза?

Скоро выглянет ваража

И исчезнет ветер вражий?

Дырой диль сияет в небе,

Буря шутит и шиганит,

Небо тучи великанит.

Эй, на палубу, поморы,

Эй, на палубу, музуры,

Ветер славить, молодцы!

Ветра с морем нелады

Доведут нас до беды.

Судно бьется, судну ва-ва!

Ветер бьется в самый корог,

Остов бьется и трещит.

Будь он проклят, ветер-ворог,

От тебя молитва щит.

Ветер лапою ошкуя

Снова бросится, тоскуя,

Грозно вырастет волна,

Возрастая в гневе старом,

И опять волны ударом

Вся ладья потрясена.

Завтра море будет отеть,

Солнце небо позолотит.

Буря – киш, буря – кши!

Почернел суровый юг,

Занялась ночная темень.

Это нам пришел каюк,

Это нам приходит неман.

Судну ва-ва, море бяка,

Море сделало бо-бо.

Волны, синие борзые,

Скачут возле господина,

Заяц тучи на руке.

И волнисто-белой грудью

Грозят люду и безлюдью,

Полны злости, полны скуки.

В небе черном серый кукиш,

Небо тучам кажет шиш.

Эй ты, палуба лихая,

Что задумалась, молчишь?

Ветер лапою медвежей

Нас голубит, гладит, нежит.

Будет небо голубо,

А пока же нам бо-бо.

Буря носится волчком,

По-морскому бога хая.

А пока же, охохонюшки,

Ветру молимся тихонечко.

Восток, он встал с глазами Маяковского,

С когтями песен на боку.

А я опять торчу, как ось Минковского,

На сходе народов в Баку.

Гонец детей – их нет, но будут, –

Чтоб клюнуть молотом по чуду,

  Я есмь! Я был! Я буду!

Видите, персы, вот я иду

По Синвату к вам.

Мост ветров подо мной.

Я Гушедар-мах,

Я Гушедар-мах, пророк

Века сего и несу в руке

Фрашокёрети (мир будущего).

Ныне, если целуются девушка и юноша, –

Это Матия и Матиян, первые вставшие

Из каменных гробов прошлого.

Я Вогу Мано – благая мысль.

Я Аша Вагиста – лучшая справедливость.

Я Кшатра Вайрия – обетованное царство.

Клянемся волосами Гурриэт эль Айн,

Клянемся золотыми устами Заратустры –

Персия будет советской страной.

Так говорит пророк!

Ваши глаза – пустые больничные стены.

И пламя глаз огненных,

Как Востока народы в Баку.

Какая рана в нее вогнана? –

Мадонну на веревке тянут к кабаку.

Тейлоризация правительств,

И горца Habeas corpus,

За поясом в оправе,

Учитель равенства – кинжал.

Шахсейн-вахсейн! – и мусульмане

Ударом кулака поют

На книгах загорелых грудей,

И версты черных глаз,

И черный шелк кудрей младенца –

Как много ночей юга!

Железа стук цепей…

Цыгане звезд

Раскинули свой стан.

Где круглых башен стадо?

Они упали в Дагестан.

И принял горный Дагестан

Железно-белых башен табор.

А завтра чуть утро умчатся

Шатры их белых башен.

Россия, хворая, капли донские пила

Устало в бреду.

Холод цыганский…

А я зачем-то бреду

Канта учить

По-табасарански.

Мукденом и Калкою,

Точно больными глазами,

Алкаю, алкаю.

Смотрю и бреду

По горам горя,

Стукаю палкою.

Ручей с холодною водой,

Где я скакал, как бешеный мулла,

  Где хорошо.

Чека за 40 верст меня позвала на допрос.

Ослы попадались навстречу.

Всадник к себе завернул.

Мы проскакали верст пять.

«Кушай». – Всадник чурек отломил золотистый,

Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,

Гнездо голубых змеиных яиц,

Только матери нет.

Скачем опять, на ходу

Кушая неба дары.

Кони трутся боками, ремнями седла.

Улыбка белеет в губах моего товарища.

«Кушай, товарищ», – опять на ходу протянулась рука с кистью глаз моря.

Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.

И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,

А после чистое вино в мешочках и золотистая мука.

А рядом лес густой, где древний ствол

Был с головы до ног окутан хмурым хмелем,

Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.

Чернели пятна от костров, зола белела, кости.

И стадо в тысячи овец порою, как потоп,

Руководимо пастухом, бежало нам навстречу

Черными волнами моря живого.

Вдруг смерклось.

Темное ущелье. Река темнела рядом,

По тысяче камней катила голубое кружево.

И стало вдруг темно, и сетью редких капель,

Чехлом холодных капель

Покрылись сразу мы. То грозное ущелье

Вдруг стало каменною книгой читателя другого,

Открытое для глаз другого мира.

Аул рассыпан был, казались сакли

Буквами нам непонятной речи.

Там камень красный подымался в небо

На полверсты прямою высотой, кем-то читаемой доныне.

Но я чтеца на небе не заметил.

Хотя, казалось, был он где-то около,

Быть может, он чалмой дождя завернут был.

Служебным долгом внизу река шумела,

И оттеняли высоту деревья-одиночки.

А каменные ведомости последней тьмы тем лет

Красны, не скомканы стояли.

То торга крик? Иль описание любви и нежной и туманной?

Как пальцы рук, над каменной газетой белели облака.

К какому множеству столетий

Окаменелых новостей висели правильно строки?

Через день Чека допрос окончила ненужный,

И я уехал.

Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, где прятались святилища растений,

И груша старая в саду, на ней цветок богов – омела раскинула свой город,

Могучее дерево мучая древней кров<ью> другой, цветами краснея, –

Прощайте все.

Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи, в деревни золотые вели свои стада.

Бежали буйволы и запах молока вздымался деревом на небо

И к тучам шел.

Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою ресниц,

Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.

Прощай, ночная темнота,

Когда и темь и буйволы

Одной чернели тучей,

И каждый вечер натыкался я рукой

На их рога крутые,

Кувшин на голове

Печальнооких жен

С медлительной походкой.

Игра в аду и труд в раю –

Хорошеуки первые уроки.

Помнишь, мы вместе

Грызли, как мыши,

Непрозрачное время?

Сим победиши!

На нем был котелок вселенной

И лихо был положен,

А звезды – это пыль!

Не каждый день гуляла щетка,

Расчесывая пыль.

Враг пыльного созвездия

И, верно, в ссоре с нею он,

Салага, по-морскому, – веселый мальчуган,

В дверную ручку сунул

«Таймс» с той звезды

Веселой, которой

Ярость ядер

Сломала полруки

(Беловолосая богиня с отломанной рукой),

Когда железо билось в старинные чертоги,

А волны, точно рыбы

В чугунном кипятке,

Вдоль печи морской битвы

Скакали без ума.

Беру… Читаю известия с соседней звезды:

«Новость! Зазор!

На земном шаре, нашем добром и милом знакомом,

Основано Правительство Земного Шара.

Думают, что это очередной выход будетлян,

Громадных паяцев солнечного мира.

Их звонкие шутки, и треск в пузыри, и вольные остроты

Так часто доносятся к нам с земли,

Перелетев пустые области.

На события с земли

Ученые устремили внимательные стекла».

Я вскочил с места. Скомкал в досаде известия:

– Какая выдумка! Какая ложь!

Ничего подобного. Ложь!

От зари и до ночи

Вяжет Врангель онучи,

Он готовится в поход

Защищать царев доход.

Чтоб, как ранее, жирели

Купцов шеи без стыда,

А купчих без ожерелий

Не видали б никогда.

Чтоб жилось бы им как прежде

Так, чтоб ни в одном глазу,

Сам Господь, высок в надежде,

Осушал бы им слезу.

Чтоб от жен и до наложницы

Их носил рысак,

Сам Господь, напялив ножницы

Прибыль стриг бумаг.

Есть волшебная овца,

Каждый год дает руно.

«Без содействия Творца

Быть купцами не дано».

Речь доносится баронья:

«Я спаситель тех, кто барин».

Только каркает воронья

Стая: «Будешь ты зажарен!»

Тратьте рати, рать за ратью,

Как морской песок.

Сбросят в море вашу братью:

Советстяг – высок!

От Каира до Калькутты

Шаги белого Аллы,

На ногах качались путы,

По дороге, где ослы.

Долго белым был Алла,

И на нем сидел Энглиэ.

Он, откуда ни возьмись,

Прыг на шею без седла.

Ловко правя ишаком,

Он катается легко.

Что же шепчут нынче беки?

Пожар бога! Алла ал!

(Тот, кто раньше был, как еж

. . . . . . . . . . . . . . .

Как на муле, на мулле

Он при белом был Алле.)

Вот какие здесь дела:

Раньше белым был Алла,

А теперь, как знамя, ал!

Свою ношу нес мулла

И тихохонько вздыхал,

Но Алла лишь заалел –

Он Энглиза одолел.

Точно бомба из Бомбея

Он врывается в Баку –

И грустит в объятьях бея

Англичанка на боку.

Дерзкий в лужу бритт упал,

Лишь Алла стал ал.

Не взойди совет-звезда,

Долго длилась бы езда.

От Баку и до Бомбея,

За Бизант и за Багдад

Мирза Бабом в Энвер-бея

Бьет торжественный набат.

«Ныне» Бакунина

Ныне в Баку.

Хахали хаты – тополи

Падали тенями о поле,

Пляской ручейною топали

Ветреных парней орава.

Баку! Бакунина Нины уход!

Воет и режет стекло пароход.

Сегодня я

Длинной черной соломиной пороховой,

Соломы той,

Которой пушек голод топят,

Курю из трубки моряка <…>

Мой пороховой чубук,

Ты тлеешь тихо медленной зарей

В губах писателя,

И колос выстрела пускает дыма пузыри,

Горит на письменном столе

Застенчивей окурка.

А ведь я сыграл бы в ящик,

Будь ты дым горла пушки.

Лес вышек дымною хвоей,

Железных сосен бор, башен мир,

Одетый в хвои сажей.

  Москва

  Украина

  Баку

  Персия

Кто-то дикий, кто-то шалый.

Время в осень задышало.

Эти серые коробки,

За решеткою глаза.

Вопль дикий и не робкий,

Что последняя гроза.

И его-то кистью детской

Чертит ворог Городецкий.

Тра – та-та-та!

Грохот вешанья кота!

Разрушающий порядки,

Где б ты не был

– Искалеченное небо,

И сверкают разом пятки.

Замороженный Озирис

Зыбой мертвою уснул.

Голой воблой голос вырос,

В глухом городе блеснул!

Голошанный,

Голоумный,

Голоногий,

Дышит небу диким стадом,

Что восходит звука атом!

В поле тихо бегал день.

Поршень душит домового.

Потроха тянулись бледно.

Дрыхнул бочкой дых балдач.

У колодезя молодезь,

Опрокинувши ведро,

Лил воды речной холодезь

На суровое бедро.

Позабыл родную ёнку,

Обманул, знать, сват,

И доверчиво теленку

Говорит: мой брат.

…И рвался воздух

Из легких самолета

С жестоким похоронным пением.

Снасти исчезли.

И рок за живым охотится

Суровым привидением.

Улыбки облаков

Ищу затылком

И ставлю крест

С высоты трех верст.

И на земь пал,

У глаза мертвая петля…

И падал долу,

Как во сне,

Без крика,

Туда, где степи.

Бал смерти

Прочитал я

На белых облаках,

А ворон крикнул:

Дай твой останок!..

Мака алого настой

Этот звуков спотыкач.

Тонкий розлит углерод –

Этот плачущий скрипач.

Слава пьянице, слава мозгу,

Который однажды после смерти

Напился до основания, а затем

Был подан как учебный помощник,

Учитель истины веселой радости

На большом столе,

Как странный желтый цветок,

Гриб, дышащий вином.

Его в руке держали девушки,

И ноздри у них дрожали, а брови подымались,

И ноздри живых впивали запах крепкой водки,

И пьянели мозгом мертвецкой мозги живых.

Зимние цветы с того света, из тысячи извилин

Излучавших душистое вино.

Словес сломивший скорлупу

Птенец людей взлетел на воздух

И чисел улиц<ы> толпу

Он увидал на дальних звездах.

Пространство на ко<ст>ре костей,

На руки раскаленные его

Бросали матери детей,

Умилостивляя Божество.

Я – вестник времени, пою

Его расколы и утесы.

Всё было пением в раю,

Когда я, пьян собою, несся.

И если сторонитесь вы песка,

В черепе суток в русле ресниц

Это случайная выписка –

Просьба устами усталых коснуться.

Шаг и за шагом в уме шаг

По руслам покорных событий.

Это молитва о первых умерших,

О разбитом в осколки обете!

С верхарни

Летела биель,

Тиес жарко-синие речи,

Лиоты вечерних внес.

За мровью дождя

Закутана вечера мысль, чтоб не прочесть.

Незак глубины

Скользил, как шалунья, устами ущелья.

Угрюмады все в белом.

Пришла и устала ночная лиель,

И пепел цветущего ока

Раздвинут кочергой ревности.

Всё бело, как тоска о зиме.

И только зеленый плащ пророка

Я подымаю с колен.

Хотите ли вы

Стать для меня род тетивы?

Из ваших кос крученых

На лук ресниц, в концах печеный,

Меня стрелою нате,

И я умчусь грозы пернатей!

Хохол песка летит с кургана

Над важною орлицей.

Это спесиво смотрит верблюд,

Оцелован жемчугом синим узды.

Черные очи у птицы для гнева,

Чьи русые косы дикарки

На смуглом заката плече.

Птицезвериные очи

Замыты песчаною холкой,

И рядом свиные очи панны.

Я видел хохоты зеркал,

Я слышу крик земного шара.

Веселитесь, еще наш город

Не одел шляпы песков

И на нем не шумят

Ветками высокие

Задумчивые сосны.

Когда будете землей

И колос качнется над вами,

Будут веселиться другие.

Ноги ваши еще работают!

Руки еще косят!

Торопитесь!

Вы еще не плаваете

В песчаном кургане

Над городом,

Как бесконечные зерна белого моря.

Утраты, утраты, утраты…

До утра, до утра, всю ночь.

День темен и томит,

А ночь ярка своим пожаром.

И я – ресниц твоих наймит,

Я обнимал созвездье даром,

Я пролетал ветров ударом.

Тайной вечери глаз

Знает много Нева.

Здесь Спасителей кровь

Причастилась вчера

С телом севера в черном булыжнике.

На ней пеплом любовь

И рабочих и умного книжника.

Тайной вечери глаз

Знает много Нева

У чугунных коней,

У суровых камней

Дворца Строганова.

Из засохших морей

Берега у реки.

И к могилам царей

Ведут нить пауки.

Лишь зажжется трояк

На вечерних мостах,

Льется красным струя.

Поцелуй на устах.

Как стадо овец мирно дремлет,

Так мирно дремлют в коробке

Боги былые огня – спички, божественным горды огнем.

Капля сухая желтой головки на ветке,

Это же праотцев ужас –

Дикий пламени бог, скорбный очами,

В буре красных волос.

Молния пала на хату отцов с соломенной крышей.

Дуб раскололся, дымится.

Жены и дети, и старцы, невесты черноволосые –

Их развевалися волосы, –

Все убегают в леса, крича, оборачиваясь, рукой подымая до неба,

На острые зубы зверя лесного, гадов шипящих укус,

Как обед для летучего гнуса.

Дико пещеры пылают:

Золото здесь, зелень и синь горят языками.

Багровый, с зеленью злою

Взбешенных глаз в красных ресницах,

Бог пламени, жениной палкой побитый,

Машет дубиной корявой, гнев на селе срывает.

Соседи бросились грабить село из пещер.

Копья и нож, крики войны!

Клич «С нами бог!»

И каждый ворует у бога

Дубину и длинные красные волосы.

«Бог не с нами!» – плачут в лесу

Деревни пылавшей жильцы.

Как волк, дико выл прадед,

Видя, как пеплом

Становится хижина.

Только угли горят и шипят.

Ничего уже больше, горка золы.

Смотрят глазами волков

Из тьмы. Плачь, жена!

Нет уже хижины милой

Со шкурами, удочками, копьями

И мясом оленей, прекрасным на вкус.

В горы бежит он проворно, спасаясь.

А сыны «Мы с нами!»

Запели, воинственные,

И сделали спички,

Как будто и глупые –

И будто божественные,

Молнию так покорив,

Заперев в узком пространстве.

«Мы с нами!» – запели сурово они,

Точно перед смертью, –

«Ведайте, знайте, мы с нами!»

Сделали спички –

Стадо ручное богов,

Огня божество победив.

Это победа великая и грозная.

К печке, к работе

Молнию с неба свели.

Небо грозовое, полное туч, –

Первая коробка для спичек,

Грозных для мира.

Овцы огня в руне золотом

Мирно лежат в коробке.

А раньше пещерным львом

Рвали и грызли людей,

Гривой трясли золотой.

А я же, алчный к победам,

Буду делать сурово

Спички судьбы,

Безопасные спички судьбы!

Буду судьбу зажигать,

Разум в судьбу обмакнув.

– Мы с нами, спички судьбы,

Спички из рока, спички судьбы.

Кто мне товарищ?

Буду судьбу зажигать,

Сколько мне надо

Для жизни и смерти.

Первая коробка

Спичек судьбы –

Вот она! Вот она!

Я велик. Лишь я поставлю «да»-единицу

В рассудке моем, –

Будет великого Рима пожар.

Ветер завоет в священных латинских дворцах.

Строчку Гомера прочтут полководцы

На крыше дворца, видя пожар,

Улыбаясь утонченно.

«Нет»-единицу поставлю, –

Будет гореть Византия.

Знакомые боги

Приветливо заржут

Из конюшни числа

И подымут вещие лица.

Кони-друзья! Простите, что часто

О наковальню ушей

Именем вашим стучу.

Точно дым,

Проклятья народов

На жестокость судьбы

Потекут с уравнений.

Сами они виноваты,

Что неука рока

Не взяли в науку,

Его обуздать.

Точно колосья народного гнева,

Как убитых оленей рога,

14 июля мужья с копьями и пищалями,

Сорок тысяч – целые горы выковано их кузней восстания,

Брали Бастилию, –

Воевали много раз и умеют, –

Темную башню для сов, место для казни, застенок песен и пыток

Где «Божия Матерь Застенка» в гостя впивалась шелком чугунных волос

Светом дня пытки его озаряла, сжигая,

А белые черепа башен были цветами,

А кольца цепей роняли крови алые цветы,

И были ковры из белых черепов и красные звенели цепи.

Через 3⁴ и два дня

– 3 октября жёны на рынке,

Хлеба на нем не найдя, чтобы заполнить корзины,

Пошли к королю.

Взяли Версаль, место для игор любви и цветов и соловьиного пения

Нежно изысканных радостей рощи,

Где деревья бреют себя, свои щетки, как щеголь,

Ножницы знают, а цветы росли так,

Чтобы написать имя короля.

Это обратное дело.

А через 3⁵ – [13 марта 1896 года].

Поворот от тюрьмы к семье, от тюремщика к часовщику.

  Одна и та же звезда: 3⁵.

Жиронды враг,

Жорж-Жак Дантон.

Три Жэ. Два Эн.

Безумец.

Современник Пугачева, тучный и опухший,

Весь в перстнях из причесанных волос.

Широкой груди мякоть

Он из рубашки показал,

Чтобы умели люди плакать

И царедворец задрожал.

С бровями яростной падучей,

Гроба плотник – ложится в него,

С устами клеветы,

Клевал ты –

Душа заряда в низложении царя, –

Когда могилу рыли для другого

И падали в нее.

Рим, неси на челе, зверь священный,

Родимое пятно многих отцов числами узора –

Свое 666.

Ты извлек из длинной жизни,

Долгого чета дней

Корень площади

И царственно подал лапой

Человечеству

Число 666. Зверь непостижимый.

А три да три в степени три да три –

Шесть в степени шесть –

Делит паденья царей ч России и Франции,

Изнеженных царей упадка.

Так, озаренный величием рока

И величья своего двукратным заревом

Святого падения, пылая смолою нравов,

Рим извлекал корень площади

Из своего бытия.

Слова пороли королей,

Былого мир – детей плевательница,

Над ней безглавый Водолей,

А голова – толпы приятельница.

«Очи Перуна»

Я продырявил в рогоже столетий.

Вылез. Увидел. Звезды кругом.

Правительства все побежали бегом

С хурдою-мурдою в руках.

Исчезающие! взгляните на себя!

Лорды! вы любите, кончив Оксфорд,

Охоту на дочеловечьих леса царей.

Приходите в чащу, как каменный гость

И, когда лев кровью харкает,

Вы бросаетесь толпой – скорей и скорей! –

Смотреть, как умирает лев.

А вы участвовали в Гайд-парке,

Другом Оксфорда,

В волнующей охоте на молодых королев?

Этот строгий угол груди в замке синего сукна

Был загаром зноя смугол, – это помнила она.

Вспомни пристань, белый город, рядом дремлющие тополи.

На скамейке вы сидели. – Что ж, – спросил ты, – мы потопали?

И вода на смену зноя в кольца струй оденет тело

И завяжет узел волн у истока смуглых ног.

  Юноша,

Тебя родила дочь России

И дочь священника с смиренными глазами,

Любившая цыгана.

Ты на <берегу> морском сидел

И палкою чертил узор

В песке морском,

Порой бросаясь с диким криком

И посохом подъятым

На черные стада довольных змей…

Но день пробил –

213 и 132 вместе, а это будет 8361,

Свой общий вес кидая на чашу времени

Счет равенства, число и тень его в обратном течении.

На чашку дня рождения упав, он пробил,

День урочный,

Подобный богу, отраженному в реке,

Когда с бессмертным юношей сидят вдвоем его речной двойник,

Где дева в тринадцатый сан

И тринадцать в второй сан возведены.

И ты – моряк замыслов свободу вернуть морям –

Ты повернул суда, на остров власти белые ссадил,

Вернул их семьям и перинам.

И, обманув лучистые глаза двух башен,

И молоко чугунных гор, для жажды сотен паровозов,

Из вымени холмов дымной коровы Биби эйбата

Птенцам изголодавшихся железных дрог

Ты в Красноводск привез,

И море красное сложил к подножью Красноводска,

Кровью не запятнав,

В клюве ласкового заговора.

Так баба-птица носит рыбу.

Другие в этот день великий

Творят обряды звезд, любовные обряды

С своей земной невестой.

Тебе же подвиг дан, и небесная невеста

Явилася с глазами Девушки Морской.

И лебеди с широким красным клювом

<Вослед за> красным журавлем,

Полетом управлявшим, встречая солнце,

Как будто алым знаменем махали, – казалось победителю.

Как хижина твоя бела!

С тобой я подружился!

Рука морей нас подняла

На высоту, чтоб разум закружился.

Иной открыт пред нами выдел.

И, пьяный тем, что я увидел,

Я господу ночей готов сказать:

«Братишка»,

И Млечный Путь

Погладить по головке.

Былое – как прочитанная книжка,

И в море мне шумит братва,

Шумит морскими голосами,

И в небесах блестит братва,

Детей лукавыми глазами.

Скажи, ужели святотатство

Сомкнуть, что есть, в земное братство?

И, открывая умные объятья,

Воскликнуть: звезды – братья! горы – братья! боги – братья!

Сапожники! Гордо сияющий

Весь Млечный Путь –

Обуви дерзкой дратва.

Люди и звезды – братва!

Люди! дальше окоп

К силе небесной проложим.

Старые горести, стоп!

Мы быть крылатыми можем.

Я, человечество, мне научу

Ближние солнца честь отдавать!

Ась, два, – рявкая солнцам сурово,

Солнце! дай ножку!

Солнце! дай ножку.

И чокаясь с созвездьем Девы,

И полночи глубокой завсегдатай,

У шума вод беру напевы,

Напевы слова и раскаты.

Года прошедшие, где вы?

В земле нечитаемых книг!

И пело созвездие Девы –

Будь воин как раньше велик!

Мы слышим в шуме дальних весел,

Что ужас радостен и весел,

Что он у серой жизни вычет

И с детской радостью граничит.

  Загар лица как ветер смугол,

  Синел морской рубашки угол.

  Откуда вы, моряк?

Где моря широкий уступ

В широкую бездну провалится,

Как будто казнен Лизогуб

И где-то невеста печалится.

И годы носятся вдали

Уж покорены небесами.

Так головы казненные Али

Шептали мертвыми устами,

Ему, любимцу и пророку,

Слова упорные «ты Бог»

И медленно скользили по мечу

И умирали в пыли ног,

Как тихой смерти вечеря,

Когда рыдать и грезить нечего.

Где море бьется диким неуком,

Ломая разума дела,

Ему рыдать и грезить не о ком,

Оно, чужие удила

Соленой пеной покрывая,

Грызет узду людей езды,

Ломает умные труды.

Так девушка времен Мамая,

Свои глаза большой воды

С укором к небу подымая,

Вдруг спросит нараспев отца,

Зачем изволит гневаться?

Ужель она тому причина,

Что меч жестокий в ножны сует,

А гневная морщина

Его лицо сурово полосует?

Лик пересекши пополам,

Согнав улыбку точно хлам.

Пусть голос прочь бежит, хоть нет у гласа ног,

Но разум – громкой ссоры пасынок.

И не виновна русская красавица,

Когда татарину понравится,

Когда с отвагой боевой

Звенит об месяц тетивой.

«Ты знаешь, как силен татарин,

Могучий вырванным копьем!

Во ржи мы спрятались, а после прибежали,

Сокрыты спеющим жнивьем.

И темно-синие цветы

Шептали нам то «вы», то «ты».

И смотрит точно Богородица,

Как написал ее пустынник,

Когда свеча над воском тает

И одуванчик зацветает

В ее глазах нездешне синих.

И гнев сурового растает,

И морщины глубокие расходятся,

И вновь морские облака

Дорогой служат голубка.

И девушкой татарского полона

Смотрело море во время оно.

Идут священные рассказы

О том, что было и что будет.

Здесь были все: башкир чумазый

И темные востока люди.

Как стерегла судьба сурово

Пути удалого ловца,

А он, о ней не беспокоясь,

Стоял, пищаль свою за пояс

С беспечной удалью засунув,

Среди таинственных бурунов,

И в самом вызове степенный,

Стоял, венком покрытый пены.

А на корме широкой палубы

Лишь ветер пел ночные жалобы.

А люди, те знали их…

Внимательно читаю весенние мысли бога на узоре пестрых ног жабы.

Гомера дрожание после великой войны, точно стакан задрожал от телеги.

<Уота Уитмана> неандертальский череп с вогнутым лбом.

И говорю: всё это было! всё это меньше меня!

Э-э! ы-ым, – весь в поту

Понукает вола серорогого,

И ныряет соха выдрой в топкое логово.

Весенний кисель жевали и ели зубы сохи деревянные.

Бык гордился дородною складкой на шее

И могучим холмом на шее могучей,

Чтобы пленять им коров.

И рога перенял у юного месяца,

Когда тот блестит над темным вечерним холмом.

Другой отдыхал,

Черно-синий, с холмом на шее, с горбом,

Стоял он, вор черно-синей тени от дерева, с нею сливаясь.

Жабы усердно молились, работая в белые пузыри,

Точно трубачи в рога,

Надув ушей перепонки, выдув белые шары.

Толстый священник сидел впереди,

Глаза золотые навыкате,

И книгу погоды читал.

Черепахи вытягивали шеи, точно удивленные,

Точно чем-то в этом мире изумленные, протянутые к тайне.

Весенних запахов и ветров пулемет

В нахмуренные лбы и ноздри

Стучал проворно ту-ту-ту,

Ноздри пленяя пулями красоты обоняния.

Цветы вели бои, воздушные бои пыльцой,

Сражались пальбою пушечных запахов,

Билися битвами запахов,

Кто медовее – будет тот победитель.

И давали уроки другой войны

И запахов весенний пулемет,

И вечер, точно первосвященник зари.

Битвами запаха бились цветы,

Летели душистые пули.

И было согласное и могучее пение жаб

В честь ясной погоды.

Люди, учитесь новой войне,

Где выстрелы сладкого воздуха,

Окопы из брачных цветов,

Медового неба стрельба, боевые приказы.

И вздымались молитвенниками,

Богослужебными книгами пузыри

У квакавших громко лягушек,

Как всегда вечерами кричавших,

Набожных тихой погоде.

Где запахом поют небесные вонилья,

В вонесах диких трав,

Летурная негура,

Лилица синих птиц,

В плену узорных зорь,

Где кровь и синь и кров и снег.

Божественная ляпа

Царапает крылом

Утес широкий неба,

Ка ветра, Эль зари,

Вэ синих глаз, виель крыла

В лиелях белого цветога –

И зорианно умирает.

А негистель нежурно смотрит

На парус солнцеока голубого.

Ляпун с виелью синеглазой

На небо удаляется.

Лизунья синих медов,

Ляпунья ляпает божественным крылом,

Слепой красавицы глазами

И, близоруко-голубая,

В узоре синих точек

Божественными солнцами сверкает в небе.

И ветер волит, ловит приколоть

Ее к груди как радость точек,

Как шелковый листочек.

А ты щекочешь усиком траву –

И зорианно умираешь

В лиелях белого летога.

О, дочерь летес!

Ра, видящий очи свои в ржавой и красной болотной воде,

Созерцающий свой сон и себя

В мышонке, тихо ворующем болотный злак,

В молодом лягушонке, надувшем белые пузыри в знак мужества,

В траве зеленой, порезавшей красным почерком стан у девушки, согнутой с серпом,

Собиравшей осоку для топлива и дома,

В струях рыб, волнующих травы, пускающих кверху пузырьки,

Окруженный Волгой глаз,

Ра, продолженный в тысяче зверей и растений,

Ра, дерево с живыми, бегающими и думающими листами, испускающими шорохи, стоны.

Волга глаз,

Тысячи очей смотрят на него, тысячи зир и зин.

И Разин,

Мывший ноги,

Поднял голову и долго смотрел на Ра,

Так что тугая шея покраснела узкой чертой.

Темно-зеленые, золотоокие всюду сады,

Сады Энзели.

Это растут портахалы,

Это нарынчи

Золотою росою осыпали

Черные ветки и сучья.

Хинное дерево

С корой голубой

Покрыто улитками.

А в Баку нет нарынчей.

Есть остров Наргинь,

Отчего стала противною

Рыба морская, белуга или сомы.

О сумасшедших водолазах

Я помню рассказы

Под небом испуганных глаз.

Тихо. Темно.

Синее небо.

Цыганское солнышко всходит,

Сияя на небе молочном.

Бочонок джи-джи

Пронес армянин,

Кем-то нанят.

Братва, обнимаясь, горланит:

«Свадьбу новую справляет

Он, веселый и хмельной.

Свадьбу новую справляет

Он, веселый и хмельной».

Так до утра.

Пения молкнут раскаты.

– Слушай, годок, «Троцкий» пришел.

«Троцкого» слышен гудок.

Утро. Спали, храпели.

А берега волны бились и пели.

Утро. Ворона летит

И курским соловьем

С вершины портахала

Поет родной России «Ка»,

Вся надрываясь хриплою грудью.

На родине, на севере ее

Зовут каргою.

Я помню, дикий калмык

Волжской степи

Мне с сердцем говорил:

«Давай такие деньги,

Чтоб была на них карга».

Ноги, усталые в Харькове,

Покрытые ранами Баку,

Высмеянные уличными детьми и девицами,

Вымыть в зеленых водах Ирана,

В каменных водоемах,

Где плавают красные до огня

Золотые рыбы и отразились плодовые деревья

Ручным бесконечным стадом.

Отрубить в ущелье Зоргама

Темные волосы Харькова,

Дона и Баку,

Темные вольные волосы,

Полные мысли и воли.

Я видел юношу – пророка,

Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,

Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,

И перебирали на руках четки ползучих растений.

Стеклянной пуповиной летела в пропасть цепь

Стеклянных матерей и дочерей

Рождения водопада, где мать воды и дети менялися местами.

Внизу река шумела.

Деревья заполняли свечами своих веток

Пустой объем ущелья, и азбукой столетий толпилися утесы.

А камни-великаны, как плечи лесной девы

Под белою волной,

Что за морем искал священник наготы.

Он Разиным поклялся быть напротив.

Ужели снова бросит в море княжну? Противо-Разин грезит.

Нет! Нет! Свидетели высокие деревья!

Студеною волною покрыв себя

И холода живого узнав язык и разум,

Другого мира ледяную красу тела,

Наш юноша поет:

«С русалкою Зоргама обручен

Навеки я,

Волну очеловечив.

Тот сделал волной деву».

Деревья шептали речи столетий.

Снова мы первые дни человечества!

Адам за Адамом

Проходят толпой

На праздник Байрама

Словесной игрой.

В лесах золотых

Заратустры,

Где зелень лесов златоуста!

Это был первый день месяца Ая.

Уснувшую речь не забыли мы

В стране, где название месяца – Ай

И полночью Ай тихо светит с небес.

Два слова, два Ая,

Два голубя бились

В окошко общей таинственной были…

Алое падает, алое

На древках с высоты.

Мощный труд проходит, балуя

Шагом взмах своей пяты.

Трубачи идут в поход,

Трубят трубам в рыжий рот.

Городские очи радуя

Золотым письмом полотен,

То подымаясь, то падая,

Труд проходит беззаботен.

Трубач, обвитый змеем

Изогнутого рога!

Веселым чародеям

Широкая дорога!

Несут виденье алое

Вдоль улицы знамёнщики.

Воспряньте, все усталые!

Долой, труда погонщики!

Это день мирового Байрама.

Поодаль, как будто у русской свободы на паперти,

Ревнивой темницею заперты,

Строгие, грустные девы ислама.

Черною чадрой закутаны,

Освободителя ждут они.

Кардаш, ружье на изготовку

Руками взяв, несется вскачь,

За ним летят на джигитовку

Его товарищи удач.

Их смуглые лица окутаны в шали,

А груди в высокой броне из зарядов,

Упрямые кони устало дышали

Разбойничьей прелестью горных отрядов.

Он скачет по роще, по камням и грязям,

Сквозь ветер, сквозь чащу, упорный скакун,

И ловкий наездник то падает наземь,

То вновь вверх седла – изваянья чугун.

Так смуглые воины древних кочевий

По-братски несутся, держась за нагайку,

Под низкими сводами темных деревьев,

Под рокот ружейный и гром балалайки.

Дети пекут улыбки больших глаз

Жаровнями темных ресниц

И подают случайным прохожим.

Лотки со льдом, бобы и жмыхи,

И залежи кувшинов голубых,

Чей камень полон синевы.

То камнеломни цвета голубого

Для путника случайного.

Темнеет сумрак, быстро пав.

И запечатанным вином

Проходят жены мимо улиц.

Старый, желтый,

Мохнатый лев

С глазами старого знакомого

Кривым ножом

Кому-то угрожал холодно.

И солнце – тучная девица – любит варенье –

Льву закатилось за плечо.

Железные цветов побеги,

Охотник оловянных рощ.

Железной дичи туши и тела

Вдоль стен висели

– Железный урожай труда

В деревьях оловянных.

Был сумрак сер и заспан.

Меха дышали наспех,

Над грудой серой пепла

Хрипели горлом хрипло.

Как бабки повивальные

Над плачущим младенцем,

Стояли кузнецы у тела полуголого,

Краснея полотенцем.

В гнездо их наковальни,

Багровое жилище,

Клещи носили пищу –

Расплавленное олово.

Свирепые, багряные

Клещи, зрачками оловянные,

Сквозь сумрак проблистав,

Как воль других устав.

Они, как полумесяц, блестят на небеси,

Змеей из серы вынырнув удушливого чада,

Купают в красном пламени заплаканное чадо

И сквозь чертеж неясной морды

Блеснут багровыми порой очами чёрта.

– Гнездо ночных движений,

Железной кровью мытое,

Из черных теней свитое,

Склонившись к углям падшим,

Как колокольчик бьется

Железных пений плачем.

И те клещи свирепые

Труда заре пою.

И где, верны косым очам,

Проворных теней плети

Ложились по плечам,

Как тень багровой сети,

Где красный стан с рожденья бедных

Скрывал малиновый передник

Узором пестрого Востока,

А перезвоны молотков – у детских уст свисток,

Жестокие клещи,

Багровые, как очи,

Ночной закал свободы и обжиг

Так обнародовали:

«Мы, Труд Первый и прочее и прочая…»

Как по речке по Ирану,

По его зеленым струям,

По его глубоким сваям,

Сладкой около воды

Ходят двое чудаков

Да стреляют судаков.

Они целят рыбе в лоб,

Стой, голубушка, стоп!

Они ходят, приговаривают.

Верю, память не соврет.

Уху варят и поваривают.

«Эх, не жизнь, а жестянка!»

Ходит в небе самолет

Братвой облаку удалой.

Где же скатерть-самобранка,

Самолетова жена?

Иль случайно запоздала,

Иль в острог погружена?

Верю сказкам наперед:

Прежде сказки – станут былью.

Но когда дойдет черед,

Мое мясо станет пылью.

И когда знамена оптом

Пронесет толпа, ликуя,

Я проснуся, в землю втоптан,

Пыльным черепом тоскуя.

Или все свои права

Брошу будущему в печку?

Эй, черней, лугов трава!

Каменей навеки, речка!

С утробой медною

Верблюд,

Тебя ваял потомок Чингисхана.

В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг,

Письменного стола

Колючей мысли вьюк несешь

(Кузнец случайно ли забыл дать удила?)

Туда, где звон чернильных струй,

На берега озер черниловодных,

Под деревом времен Батыя, копной его ветвей,

Нависших на глаза, на лоб писателя,

Семьей птенцов гнезда волос писателя,

Кто древней Галилее

Дал грани большаков и угол.

Проносишь равенство, как вьюк,

Несешься вскачь, остановивши время

Над самой пропастью письменного стола

(Где страшно заглянуть),

Чтоб звон чернильных струй,

Чей водопровод –

Дыхание песчаных вьюг,

Дал равенство костру

И умному огню в глазах

Холодного отца чернильных рек,

Откуда те бежали спешным стадом,

И пламени зеркальному чтеца,

Чей разум почерк напевал,

Как медную пластинку губ Шаляпина –

Толпою управлявший голос.

Ты, мясо медное с сухою кожей

В узорном чучеле веселых жен,

По скатерти стола задумчивый прохожий,

Ты тенью странной окружен.

В переселеньи душ ты был,

Быть может, раньше нож.

Теперь неси в сердцах песчаных

Из мысли нож.

Люди открытий,

Люди отплытий,

Режьте в Реште

Нити событий!

Летевший

Древний германский орел,

Утративший Ха,

Ищет его

В украинском «разве»,

В колосе ржи.

Шагай

Через пустыню Азии,

Где блещет призрак Аза,

Звоном зовет сухие рассудки.

Раньше из Ганга священную воду

В шкурах овечьих верблюды носили,

Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей.

Этот, из меди, верблюд

Чернильные струи от Волги до Ганга

Нести обречен.

Не расплещи же,

Путник пустыни стола,

Бочонок с чернилами!

Где труд в очках пустой стены

Сидел над завтрашним уроком,

Прозрачных улиц тайники,

Чтобы читались настежь истины труда,

Полны рассказов

Про тени и притоны,

Где точно выстрел одинокий – стоны,

Успевшие у спавшего отнять

Дневного мира разум.

С устами высохшими досуха

Он тянет сладкий мед,

И с ядом вместо посоха

На берег сонных грез идет.

Внезапно святилище огня,

Бой молота по мягкому и красному железу, –

Исчезло все, лишь сновидений броня

Вооружила разум трезвый.

Те степи, где растут лишь цепи,

И голос улицы, вечерний и чарующий,

Цветы недавних слов, завядшие вчера еще,

И вы, пророки суеты,

Дневных забот морские шумы –

Забыто все, и в дыме сладкой думы

Труд уносился к снам любимым…

Но пленник у цепей железных дыма

Прикован к облачку желаний,

Дорогой сонною идет туда,

Где рай в дыму к себе звал райю,

Где вместо народа адамов – Адам.

Настанет утро. В ночную щель блеснет заря –

Он снова раб, вернувшийся к трудам.

Но прежний берег снова манит,

В долгу цепей железных долго

Он челн, кругом ночного дыма Волга.

Над скатертью запутанных корней

Пустым кувшином

Подымает дуб столетние цветы

С пещерой для отшельников.

И в шорохе ветвей

Шумит созвучие

С Маздаком Маркса.

«Хамау, хамау,

Уах, уах, хаган!» –

Как волки, ободряя друг друга,

Бегут шакалы.

Но помнит шепот тех ветвей

Напев времен Батыя.

Очана-мочана,

Все хорошо!

– Ок!

Это дервиш,

Это пророк

Просит пушинкой.

Море поет: вечная память!

Тухлым собакам, мертвым сомам

И событьям.

На скатерти песков

Провидцам, пророкам, собакам

Разложен обед: соленая икра.

Шамай! Садись!

Дети пекут улыбки

Жаровнями темных ресниц,

И бросают прохожим.

– Гуль-мулла! – крикнули мне.

– Садись, гуль-мулла, перевезу! –

Говорил – Я – Я – темнолицый и поднял весло.

Я сел. Я знал, что меня так зовут

Здесь в Энзели,

Где я – урус дервиш.

Море пело «Вечную память»

Тухлым собакам, мертвым сомам.

В берег морской волны бились и бились.

Собакам, провидцам, пророкам

Морем шумящим предложен обед.

Накрыт скатертью стол.

Одна за другою катилась волна,

Бежали валы на берег пологий.

Мертвый кутум с белой дырой вместо глаза

В крупной сухой чешуе, белый от зноя

Лежал близ меня.

Около грелся костер рыбака,

Бродяг приглашая испечь на костре

Мертвую сельдь из песчаных богатств

И мешочки икры палой рыбы.

Собакам, провидцам, всем

Был морем покрыт широкою

Скатертью стол.

Ныряла и падала взад и вперед черепаха.

Голоногие жены мыли белье дальних семей,

Стирали белье, сплошь берег усеяв

Циновками жирных мужей.

Священное море давало белью отпущенье в грехах.

Мальчик кричал мне: «Урус…

Русский дервиш… Гуль-мулла…»

Я соглашался, лежал на песке. Мне все равно.

Голоногие жены в белом и мокром белье,

Согнувшись, стояли над морем.

Море священною влагой

Давало белью отпущенье в грехах.

Был берег, как исповедь и исповедальня.

Море, великий безбожник,

Тухлою рыбой швыряло

В солнечный образ, дрожащий по волнам.

И в бороде его длинных лучей

Качался тухлый судак.

Чудак! мог бы поленом войти

В мыслящую печь человека

И зажечь его ум новыми мыслями,

Новым разумом мысли.

Видишь, – голодный, согнулся и бродит.

Печка живая без дров ходит по берегу.

Сегодня я в гостях у моря.

Скатерть широка песчаная.

Нашел мешки с икрой,

Что выброшены морем,

Сельдь небольшую,

Испек на костре, горячем и днем.

Хорошо. Хуже в гостях у людей.

Мной недовольное ты,

Я недовольный тобой.

Льешь на продажу версты

Пены корзины рябой.

Сваи и сваи, на свайных

Постройках, пьянея, лежит

Угроза, сверкавшая в тайнах

Колосьями сумрачных жит.

Ночи запах – эти звезды

В ноздри буйные вдыхая,

Где вода легла на гвозди,

Говор пеной колыхая,

Ты пройдешь в чалме зеленой

Из засохнувшего сена,

Мой учитель опаленный,

Черный, как костра полено.

А другой придет навстречу,

Он устал, как весь Восток,

И в руке его замечу

Красный сорванный цветок.

Подушка – камень,

Терновник – полог,

Прибоя моря простыня,

А звезд ряды – ночное одеяло!

Шуми, грызи молчание,

Как брошенную кость,

Зверь моря.

О, новый камень темноты за тучей.

Морской берег.

Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.

А подушка – не камень, не перья –

Дырявый сапог моряка.

В них Самородов в красные дни

На море поднял восстанье

И белых суда увел в Красноводск,

В красные воды.

Темнеет. Темно.

«Товарищ, иди, помогай!» –

Иранец зовет, черный, чугунный,

Подымая хворост с земли.

Я ремень затянул

И помог взвалить.

«Саул!» («спасибо» по-русски).

Исчез в темноте.

Я же шептал в темноте

Имя Мехди.

Мехди?

Жук, летевший прямо с черного

Шумного моря,

Держа путь на меня,

Сделал два круга над головой,

И крылья сложив, опустился на волосы.

Тихо молчал и после

Вдруг заскрипел,

Внятно сказал знакомое слово.

На языке, понятном обоим,

Он твердо и ласково сказал свое слово.

Довольно! Мы поняли друг друга!

Темный договор ночи

Подписан скрипом жука.

Крылья подняв, как паруса,

Жук улетел.

Море стерло и скрип и поцелуй на песке.

Это было!

Это верно до точки!

Россия тысячам тысяч свободу дала.

  Милое дело! Долго будут помнить про это.

А я снял рубаху,

И каждый зеркальный небоскреб моего волоса,

Каждая скважина

Города тела

Вывесила ковры и кумачевые ткани.

Гражданки и граждане

Меня – государства

Тысячеоконных кудрей толпились у окон.

Ольги и Игори,

Не по заказу

Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу.

Пала темница рубашки!

А я просто снял рубашку,

Дал солнце народам Меня!

Голый стоял около моря.

  Так я дарил народам свободу,

  Толпам загара.

Золотистые волосики

Точно день Великороссии.

В светлосерые лучи

Полевой глаз огородится.

Это брызнули ключи

Синевы у Богородицы.

Песенка – лесенка в сердце другое.

За волосами пастушьей соломы

Глаза пастушески-святые.

Не ты ль на дороге Батыя

Искала людей незнакомых?

Звенят голубые бубенчики,

Как нежного отклика звук,

И первые вылетят птенчики

Из тихого слова «люблю».

Детуся! Если устали глаза быть широкими,

Если согласны на имя «браток»,

Я, синеокий, клянуся

Высоко держать вашей жизни цветок.

Я ведь такой же, сорвался я с облака,

Много мне зла причиняли

За то, что не этот,

Всегда нелюдим,

Везде нелюбим.

Хочешь, мы будем брат и сестра,

Мы ведь в свободной стране свободные люди,

Сами законы творим, законов бояться не надо,

И лепим глину поступков.

Знаю, прекрасны вы, цветок голубого.

И мне хорошо и внезапно,

Когда говорите про Сочи

И нежные ширятся очи.

Я, сомневавшийся долго во многом,

Вдруг я поверил навеки,

Что предназначено там,

Тщетно рубить дровосеку.

Много мы лишних слов избежим.

Просто я буду служить вам обедню,

Как волосатый священник с длинною гривой,

Пить голубые ручьи чистоты,

И страшных имен мы не будем бояться.

– Стой, девушки, жди!

Ля! паны! на дереве,

Как сомашечие, целуются, гляди!

Девочки, матушки, ля!

Да, Верочка, что ты?

Ума решилась?

Тебе на воздухе земля?

Да спрячьтесь в пещере вы!

На поцелуи в дереве охота?

Девушки, ай!

Ах вы, сени, мои сени,

Да в черемухе весенней! –

Качались гибко ветки,

И дева спрыгнула стыдливо

И в чаще яблоней исчезла.

А дым весны звездою жезла

Давал ей знаки шаловливо.

Сияй невестой в белой сетке,

Черемуха моя!

Ты трепетала, черемуха моя!

Шмели гудят. Летит оса.

Пчела летит за небеса.

И свист гудящий тысяч жал

Собором светлым окружал

Цветов весенних образа.

Гудят, как в полночи гроза,

Висят, как божии глаза,

Пчелы медовые обеды,

Искали в воздухе победы.

И то не ложь, и это истина!

Я плакал на воздушной пристани.

Жучок цветок весны пилил,

А я же тихи слезы лил.

Вы не птицы и не звери вы!

До распустившихся листов

Медовым пламенем цветов

Все дерево горело.

Глазам – веселая дорога,

Украденным в семействе бога!

Черней, дыра в пещере,

Нет Богоматери, есть череп!

Вершина дерева качается,

Здесь не показываются люди,

Хребты изученных оков.

Кругом нее дрожащий студень

Прекрасных белых лепестков.

Она цепляется за ветки,

Она кого-то в небе ждет,

Русалка веток – выстрел меткий –

Сейчас на землю упадет.

Как птица дикая

Иль сельской улицы девчонка,

Ее синеет рубашонка,

Глазами черными поводит,

Как парой неги словарей,

Как по морю, по веткам ходит.

Она стоит, она идет

И взором юношу зовет.

На ветке черной и трясучей

Она стоит одна меж сучей

И, черным пузом загорелая, нагая

Сквозит в рубахе синей и подоле.

Рабыней сдалась синей воле

В окне черемухи – невесты гая,

Ногами голыми шагая,

Русалка воздуха, пугая

Вдруг пролетевших снегирей.

И девы звонко хохотали

И побежали землю рыть.

Что делать им? мы не испытали,

Как можно птичей жизнью жить.

А дым весны зовет медами

Людей и пчел идти стадами,

Лететь сюда, как в белый дом.

На теле глиняно-гнедом

Горела синяя рубашка.

Вэ веток было гулко.

О, сумасшедшая прогулка!

Кормил медами шаловливо.

К чему, откуда, зачем?

Откуда нравы? малиновки? ракла?

Огнем горячим

Рубашка синяя пекла.

Чернело пузо в промежутке.

А первые шаги так жутки.

Внизу же юноша стоял,

Лучистой радостью сиял

И, написав в глазах мольбу,

Не знал, что вылетит в трубу

Девичьего мяса.

И корень груди тоже трясся.

– Нашли, где целоваться!

А девка неплохая цаца!

И шлюха ровных улиц слов,

Созвучий потаскушка

Правительством черных очей

Пришла и явилась: «Мы тут!»

Пожаром души силачей

Ресницы поют на лету.

Он голубой, как день.

Она черна, как ночь.

Вы нежны, вы невинны.

Вы суток половины.

Там, где солнце чистоганом

Светит доброму и злому,

Я одна с моим цыганом

Делю время и солому.

День голубой, а ночь темна,

Две суток половины.

И я у ног твоих раба,

Мы оба, мы невинны.

Где волосы, развеянные сечью,

И мимо глаз и на плечах,

И время, вспугнутое речью,

Дрожит в молчания лучах.

Лоб черепа немного вогнут

И бычей брови очерк тверд,

И губы дерзкие не дрогнут,

Как полководцы страстных орд.

Она к нему близка за то ли,

Что он недвижен, видя кровь?

Щека бела, как снег, и неприятна.

Чахотки алой пятна.

И на мелу ее скулы

И волков бешеным укусом

Алели губы красным бусам.

Девы сумрачной хребет,

Он прекрасно и угрюмо

На полях зеленых цвел,

Леса сумрачные думы

Тенью божеской обвел.

Слышишь ли шум, о мой друг?

Это Бог прыгнул в Буг.

Воздушистый воздухан

Воздухее воздухеи,

Воздухее воздухини.

Сидушистый сидухан

Сидухее сидухини,

Сидухее сидухеи.

Колышистый колыхан

Колыхее колыхини,

Колыхее колыхеи.

Едушистый едухан

Едухее едухеи.

Видушистый видухан

Видухее видухеи,

Видухее видухини.

Сегодня вещи

Нежны и вещи.

Неженки-беженки

В небе плывут.

На, дубину в зубы –

Мой поцелуй.

Красней,

Алей

Рябиной грубой.

Разбрызганные брызги

Оглобли красной.

Вишневые цветы –

Раздавленные губы.

И воздух в визге.

Где засыпает невозможность на ладонях поучения,

Чтоб реки вольные, земного тела жилы,

Их оторвали бы от умных рук могилы.

Так ловит мать своих сынов

Под лезвием взбесившихся коров.

Мешайте всё в напитке общем,

Слова «мы нежны!», «любим!», «ропщем!»

И пенье нежной мглы моряны голубой

Бросайте чугуну с бычачьей головой!

С венком купен – волчицы челюсть,

С убийцею – задумчивое ладо,

С столетьями – мгновений легкий шелест,

И с хмелем лоз – стаканы яда,

Со скотской дворовой жижей – голубое,

И пенье дев – с глухонемым с разодранной губою,

Железу острому – березу

И борову – святую грезу.

Чтоб два конца речей

Слились в один ручей

И вдруг легли, как времени трупы,

У певучих бревен халупы.

В тяжелых сапогах

Рабочие завода песни,

Тех зданий, где ремень проходит мысли,

Носите грузы слов,

Тяжелые посылки,

Где брачные венцы,

А может, мертвецы,

Укрытые в опилки.

И ящики с клеймом

«Умершая любовь»,

И с ним железный лом

Остатков гневной мысли

И девы умиравшей «ах!»,

Упавшей на подушки,

Вселенной блеск на коромысле

У озера стрекоз,

И жемчуг радостный в губах

Носите и возите дорогою подземной.

Кошелки шорохов и шумов,

И цоканья и свистов,

И тьмы таинственных, как полночь, звуков –

Очам закрытым.

Они стоят такой веселой кучей,

Что хочется, подумав,

Бежать туда, где бог неистов,

А страсть нацелилась из луков

И смотрит хмельными

И пьяными от полночи глазами

Былых путей и перечерченных широт.

Пусть останутся знаки клади.

Приклеенные клейма и печати

Другим расскажут про дороги.

Чёрт, бог, невеста, и чума,

Зачатие, и мор, и вера, и божба

Ножом в груди у бога.

Мой череп – путестан, где сложены слова,

Глыбы ума, понятий клади

И весь умерших дум обоз,

Как боги лба и звери сзади,

Полей неведомых извоз.

Рабочие! кладите, как колосья в тяжелые стога,

И дайте им походку, и радость, и бега.

Вот эти кажутся челом мыслителя

И громких песен книгой – те!

Рабочие, завода думы жители,

Работайте, косите, двигайте!

Давайте им простор, военной силы бег,

И ярость драки, и движенье.

Пошлите на ночлег

И беды, и сраженье.

Чтоб неподвижным камнем снов

Лежал бы на девичьем сене

Порядок мерных слов,

Усталый и весенний.

Старые речи

Завода слова духовенство

Усталым словам пропоет

«Вечную память», дыма нагонит.

Качайтесь, усталые белые речи в гробу,

Белейте, высокие лбы,

Венчанные знаками смерти!

А вас, молодые, ждет брачное дело,

И записи ваших рождений,

И счетоводный лист смертей и наслаждений.

Старшины звонких браков

Сложили ваши судьбы в широкий мешок песни,

Не думая о крыльях и пыли голубой,

Как полный бабочек мешок,

Согнувший собой человека –

Тяжела человека речь.

Но он открыт, края распались, развязана веревка,

Края мешка для углей, дров, яблок земляных,

И «да» и «нет» речей вспорхнувших летят в ничто

Могучей стаей Ляпунов, подобной шумной грозной буре.

Летят в медовое, не зная

Недолгое, великое ничто,

Куда и тянет и зовет.

Цель Бога – быть ничем.

Ведь нечто – тяжесть, сила, долг, работа, труд.

А ничто – пух, перья, нежность, дым,

Объема ящик, полный пустоты,

То ящик бабочек и лени и любви.

И тучею крылатых «ничего», «нема» и грустных «ни»

Откроется мешок молчания,

Чтоб в двух словах был водопад и разница высот.

И падал с кручи смысл, и падала вода.

И, разбиваясь о русло, жесткие каменья,

Чумные бабочки и поцелуй –

Все мчатся к ничему, в объятьях умирая,

И машут равенства крылами.

Жените и венчайте стад слова пастухи,

Речей завода духовенство!

На скатерти печали пролитые глаза,

А вдаль уезжает телега –

Конь на задних ногах польку пляшущий с гробом,

Облапив копытами

Гроб, полный бабочек.

Зачем он оставлен на пыльной дороге?

Из поднятой крышки заря улетает в бесконечность.

Жабы воспели весну.

И девушек малиновых чуму в гостиной белоснежной,

Где пауки мерещатся созвездием.

И чехарду богов во время лихорадки.

И девы, провожающие мертвого брата

И черепа глаза, –

Из них вспорхнули мотыльки,

Огнем горя веселым, как синие очки,

Веселые гробы, костры на Купалу,

Где над богом смерти скачут ноги загорелые в платьях синих.

Отрубай за смертью, смерть!

Пока еще мы живы <…>

Степи, где тучи буйволов живут

И свадьбы точек,

Слов жениховство

И части колес мысли,

Горелки слов и песен прятки,

Деволов с веселыми глазами,

Письмо в крыле голубя,

Любезность кулака, жестокость поцелуя

И черно-синий почерк бога

Морями «Я»,

Где парочка чахотки

Поставит парус лодки,

Слова, что могут «улюлю» кричать <зловеще льву>

Всё принимаю и пойму.

В законы малых волн,

Вот этих Ча и Эм,

Моряк, направь проворный челн

И бабочкой садись

В хребет великой песни.

Ведь эти дрожи малые

Прошли кадык небес.

Царапай мировой слух

Плеткою свежих слов.

Свобода – мировой пастух,

С нею умирание основ <…>

Пепел,

Ты более Дэ.

Перунничать буду,

Прыгать и биться пружинкой

В сердце великого бога небес –

Игрушка сломалась, – забьюсь.

У бога чахотка,

Кашляет книжник Млечных Путей.

Ча стучится к нему через окошко.

Пусти. Переночую в груди.

Чашею станешь для пива смертей,

Брызнувшей пеной.

Ча бога невеста-чахотка.

И держит в руке какой-то цветок,

Нежный и вялый.

Небо – день белого цветка.

Бросьте копейку мысли о небе.

Чучело книги пустое,

Чаша для пен пустоты –

Место пустое чужого объема,

Неподвижный плен, тело чужое

в плену чужой пустоты неподвижной.

Я брагою в ней закипаю,

Как хмель пустоты.

Хмель закипел пустоты,

Как праздничный ковш

И чара дружины

Язычных над тризной миров.

Я хожу по рукам.

Бревна над свежей могилой.

Старый князь умер.

А после

Прыгну пружинкой

В сердце чахотки

И часами

Бога опять заведу

Для нового бега.

Пусть смотрятся люди,

Время сверяя по созвездья часам.

Пусть он бежит одинокий

До потухнувших звезд.

Я же пар паровоза поезда мощи его.

Я – Пэ,

Главный пар в сердце великой чахотки.

Разве не Мо бога,

Что я в черепе бога

Кляч гоню сивых, в сбруе простой,

Точно Толстой, бородатый, седой,

На известной открытке.

И кулака не боюсь

Небесной Чеки.

Корявой сохой провожу

За царапиной царапины по мозгу чахоточного бога.

И подымаются стаей грачи, летят и чернеют.

Жирных червей ловят грачи –

Русская пашня весной.

Разве не молью в шкуре

Всемирных божищ,

Не распаденье объема

На малосты части,

Глыбы мела на малую пыль муки.

Орлы сделались мухой,

Киты и слоны небесных потемок

Стали мурашом.

Звездные деревья стали маленьким мохом и муравой.

Полно лягушкою квакать

В болотах Евгенья Онегина и Ленского

Ссоры зеленой.

Буду мерить аршинами бога.

Довольно его обливать ушатами

Скользких, как угри,

Как черви земляные, слов.

Порохом буду выстрелов звезд

В черный лоб ночи.

Пулями черной пищали

Буду лететь.

Гонит меня кулак Пэ –

Бурный рост

Владений в пространстве

Точечных множеств.

Пламя пальбы мой кулак,

Вспыхнувший пар,

Пороха чайная ложка

Толкает ядро громадой туч силовых.

За выстрела облаком

У Пэ суровым обликом

Стою я.

Это я, наполнив сердце Перуна,

Сделал пену, пузырь, пыль и порох,

Запах, опухоль, перья, пазы,

Пустоту и пещеру.

Всюду стаю птиц вещества прочь распугал,

Прочь разогнал – великан пустоты.

Великан от пещер.

В недрах пещеры сквозя толстеет <вещество>.

В Че божества мое Пэ,

Оттуда пролью свое Эль

Лени, покоя на путь пересекающей площади.

Прыгать вином

В Че бога пустом, на блюде

Серебряном, кованом.

Бо сломанных стволов и белых щепок,

Мо зелени лесной на хвои и листы,

Пэ веток и стволов колючих,

Корней змеиных вэ,

Как будто шел змеиный праздник

И мощные крутились змеи.

В зеленом че осколки неба,

Ро синих глаз.

Темнеют ту стволов

Телами темноты.

Сквозь че змеиной кожи – небо.

И в мшистом че – деревьев руки.

Зеленых теней мо и шопот.

До мрака на куски

И по огня – в вечерней темноте

Зажегся горихвостки рыжий хвост.

Лес подожжен был спичкой птички

На святках деревянных змей.

Пу снежной пены, то черных камней

И вэ волос стеклянных

У бешеной красавицы воды.

Ла лопухов на берегу.

В дворец лесного водопада

Вошла оляпка,

Нырнула в че воды.

Пи бешеного бега

И ка для путника в изнеженной осанке,

Са пламени, зо месяца кривого и сотни звезд,

И вэ невидимых колес.

Стеклянной хаты не,

Где ла зеркал дыханью ветра и встречной пыли.

Зо черноты

В зеркальном не для полубога.

Пещеры колеса надуты небесами.

Ту пыли – замысловатое кудрявое перо

Над головой средневековья.

Пупупопо. Это гром.

Гам гра гра рапрап.

Пи-пипизи. Это он.

Гзайгзозизи. Молний блеск.

Вейгзозава. Это ты.

Гога, гаго. Величавые раскаты

Гаго! гога!

Зж! Зж.

Мн! Мн! Нм!

Мэ-момомуна. Все синеет.

Моа, моа,

Миа еву.

Вей вай эву! Это вихрь.

Взи зоцерн. Вэцерцй.

Вравра, вравра!

Врап, врап, врап!

Гул гулгота. Это рокота раскат

Гугога. Гак! Гакри.

Вува вэво. Круги колец.

Цирцицй!

Биээнзай – аль знамен.

Зиээгзой – почерк клятвы.

Чичечача – шашки блеск.

Бобо биба – аль околыша.

Мимомая – синь гусаров.

Мивеаа – небеса.

Лелилили – снег черемух.

Мипиопи – блеск очей.

Чучу бизи – блеск божбы.

Вээава – зелень толп.

Зизо зея – почерк солнца.

Гзи-гзи, зосмерчь!

Пак, пак, кво!

Лиоэли! Лиоэли!

Пактр, Практ, тво

Мимо эми!

Ку!

Пши, Пши, мехро меро

Пиоуча!

Паям, блям, эво!

Зизогзаги.

Зизоречи!

Ак! Ук.

Мурчуарча!

Шйшиши.

Ягу агу,

Гу-га-гу

Кигорекоо!

Бдев, бдев, птеп!

Цизып! Цизып!

Б эльг, влаг, малк

Зирум

Мерми, мерми! Бибобаба. Сиоаса

Виоэвэй, лель, лель, лель

Это море.

Глюм, глюм лип.

Правительственный восторг

      топчет капусту.

Две мыслящие печи

      бзам, бзам кво.

Сапогоокие кси и ксо,

      девы с волосами и гребенкой.

Щетка есть,

Один сапог – одна копейка!

      У жереб<енка>

        отымите «же»,

        <без> «же» буду я.

Пою: гзи, гзи бзи,

  дом, дом мом,

  маю, мею чин.

Мокрый морской студень, кисель с пятачком.

Сел на пустую дыру,

Вынул зеркало.

Ба! батюшки, здравствуй, Иванушко Грозный.

Апчхи!

Дыра меня ждала четыре столетия.

Правительства пришли в восторг.

Правительственный восторг

Топчет молодую капусту.

Их хвост поднят выше, чем у телят.

Приятно, если великий народ

Вынет у вас из кармана носовой платок,

И вы ищете глазами, где тот,

Кто бы воришке сделал упрек.

Мне, бабочке, залетевшей

В комнату человеческой жизни,

Оставить почерк моей пыли

По суровым окнам,

На стеклах рока.

Так серы и скучны обои из мертвых растений

Человеческой жизни; пылью своей

Быть живописцем себя

На стеклах рока, большеокого рока.

Вдруг увидать открытую дверцу

В другой мир, где пение птиц и синий сквозняк,

Где мило всё, даже смерть

В зубах стрекозы.

О, улетевшая прочь пыль

И навсегда полинявшие крылья!

Окон прозрачное «нет»,

За ними шелест и пляска

Бабочек любви стучится.

Пляшет любовь бабочек высоко в ветре.

Я уже стер свое синее зарево и точек узоры

Вдоль края крыла.

Скучны и жестоки мои крылья,

Пыльца снята. Навсегда.

Бьюсь устало в окно человека.

Ветка цветущих чисел

Бьется через окно

Чужого жилища.

И пока над Царским Селом

  Лилось пенье и слезы Ахматовой,

  Я, моток волшебницы разматывая,

Как сонный труп влачился по пустыне,

  Где умирала невозможность.

  Усталый лицедей,

  Шагая напролом.

А между тем курчавое чело

  Подземного быка в пещерах темных

Кроваво чавкало и кушало людей

  В дыму угроз нескромных.

И волей месяца окутан,

  Как в сонный плащ вечерний странник,

Во сне над пропастями прыгал

  И шел с утеса на утес.

Слепой я шел, пока

  Меня свободы ветер двигал

  И бил косым дождем.

И бычью голову я снял с могучих мяс и кости,

  И у стены поставил.

Как воин истины, я ею потрясал над миром:

  Смотрите, вот она!

  Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы

И с ужасом

  Я понял, что я никем не видим:

  Что нужно сеять очи,

  Что должен сеятель очей идти!

Дикий хорон, дикий хорон,

Где ты, где ты?

Точно ворон, точно ворон,

Крылья умраком одеты.

Столетие, трупей!

Трупарствуй и гробарствуй.

Летите, идеса!

Хатарствуй,

Хохотарствуй,

Охотарев<ай>

В охотарные поля.

Из барства

Избарства

Ушли

Идусь,

Идуса.

Мозгарствуй,

<Хорон>.

Больше падежей

Искусственных

Умерших солнц.

Больше волыпи в мертвые очи.

Это изник

Узник себя, вольшевик.

Лоб – булыгою,

Книгой илийных столетий.

Бел и смел,

Илевик иловал

– Гробеса с собесами,

Трупеса с тропесами –

Илует тропы и трупы.

Нети идее,

Нети видес.

И бессильны волосы-летежй

И не нужны одежд хрустежи.

Это вольшак

Сломал шаг,

Волосами дыша,

Замолчал, задушил

Божествующий рев, божествующий крик.

Долоем

Не вытер беднец пыль потолка.

Это жизни уа,

Гроба ау,

Гопак торжествующих

Тог.

Поставить итог

И того и этого

Смог

Смерти бог,

В свинцовый воя рог.

В каждом громком слове,

Как в тучном удаве рог оленя,

Мы можем узнать,

Кого оно насилует и пожирает,

Чьим молчанием питается.

Вот слово «большевик».

Под ним лежит звуковое молчание «волыиевик».

Большевик – больше.

Кого больше?

Больше – более воли.

Вот кто молчит из-под слова «большевик», придавленный им к земле.

Каждое слово опирается на молчание своего противника.

В море мора! в море мора!

Точно чайка!

Чрезвычайка

То в подвале, в чердаке то,

То в гостиной, то в халупе

Заковала, заковала

Большевицких

Горы трупов.

Точно чайка!

Чрезвычайка

То опустит лапы алые,

В море смерти окунется,

Стонов смерти зачерпнет,

То в простыни земляные

Обовьет тела усталые,

Трупы мертвых завернет

И подушкой черной глины

Успокоит мертвецов,

И под ногти бледно-синие

Гвозди длинные вобьет.

Море плачет. Море воет.

Мы прошли моря и степи.

Годы, годы

Мы мечтали о свободе.

И свидетель наши дети:

Разве эти

Смерть и цепи

Победителя венок?

Кто расскажет, кто поверит

В горы трупов по утрам,

Где следы от мертвых ног,

На кладбищах, где гроба

Роет белая судьба?!

Кто узнает, кто поверит

В новый овощ, новый плод –

Яблоко глазное!

Гау! гау! гау!

Много их черных

Гау! гау! гау!

Восставших собак

Гау! гау! гау!

Бежало по снегу

Гау! гау! гау!

В ближние села

Гау! гау! гау!

Мертвецов разрывать

Гау! гау! гау!

Тащить чью-то ногу

Гау! гау! гау!

Тащить чью-то руку

Гау! гау! гау!

В брюхе и снеге

Морды кровавить.

Ззыз – – – жжа!

Пата папт та!

Визгень взыгрень!

Гром окаянного гула…

Бич выстрелов,

Шум пастухов

Над стадом халуп.

Все оробело…

Целится дуло

В мирное дело.

Чугунное дуло

Целится в дело.

Скоро труп – обернулся:

По горе убегала собачка.

Воин, целясь в тулуп,

Нажимает собачку.

Бах!

И кувырнулся

Тулуп без рубах!

Бух – бах – бах!

Вот как пляшут,

Пляшут козы на гробах!

Печка за печкой

Село задымилось,

Как серная спичка.

Скажите на милость,

Какая смелая! –

Вспорхнула синичка,

Животом как чудо зеленая,

Чудо крылатое.

Пинь-пинь тара-рах!

Вспорхнула над хатою,

Зеленая,

В солнце заката влюбленная.

А рядом деревня дымилась спаленная.

От сада и до сада

Над этим селом опала.

Сегодня два снаряда

Мертвого яда

В него упало.

Эй, молодуха!

Сегодня небо –

Рот для мертвого духа.

Кто будет дышать – не будет дышать!

Лежи, колос людей обмолоченный…

Завтра у каждого человека

Будет наглухо заперто веко,

Ставней избы заколоченной!

Завтра ни одно не подымется веко

Ни у одного человека…

А воздух сладкий, как одиннадцать,

Стал ядовитым, как двадцать семь.

Под простынею смерти

Заснуло село.

Из городов, где плоские черви

Мест службы,

Где люди проходят чередование поколений,

Где очи клячи оба

С жадной силой ремнем питала злоба

В печени государств,

И худеет народ очами калек

И толстеет сан пиявки

С красной звездой во рту, –

В села, сады, зелень,

Где человек – человек.

А здесь худеет печень

Клячи государств

От прохождения мест службы

Чередованием поколений

Людепохожих плоских червей.

Удары молота

В могилу моря,

В холмы русалок,

По позвонкам камней,

По пальцам медных рук,

По каменным воронкам

В хребет засохшего потопа,

Где жмурки каменных снегур,

Где вьюга каменных богинь.

Удары молота

По шкуре каменного моря,

По тучам засохших рыб, по сену морскому,

В мятели каменных русалок,

Чьи волосы пролились ветром по камням,

С расчесанными волосами, где столько сна и грезы,

И крупными губами, похожими на лист березы.

Их волосы падали с плачем на плечи

И после летели по волнам назад.

Он вырастет – Бог человечий,

А сёла завоют тревожно в набат!

Удары молота по водопаду дыхания кита,

По губам,

По пальцам черных рук,

В великие очи железного моря,

Девичьего потопа в железных платьях волн,

По хрупким пальцам и цветам в руках,

По морю русалочьих глаз

В длинных жестоких ресницах.

Из горных руд

Родитель труд,

Стан опоясан летучею рыбою

Черного моря морей.

И черная корчилась дыбой

Русалочьей темною глыбой

Морская семья дочерей.

Удары молота

В потопы моря, потомка мора,

По мору морей,

По волнам засохшего моря.

Русалки черногубые берут

И, чернокожие, сосут

Сосуд

Тяжелых поцелуев молотка.

Раздавлены губы,

Раздавлены песни засохнувших морей,

Где плавали киты

И били водой в высокое небо.

Напиток пыток

И черного кувшин труда,

Откуда капли черных слез

Упали на передник

И на ноги.

Рукою темною в огне купаясь,

Хребтом пучины

И черным теменем высоких темных тел

Касаясь молотка,

Как ворон суровый, молот летел

На наковальню русалочьих тел,

На волны морского потопа,

Где плавали песни богинь.

И он ломал глаза и руки

У хрупких каменных богинь,

Чтоб вырос бы железный сын,

Как колос на поле зацвел

Через труды страды руды.

Труд руд,

Их перерод в железное бревно

С железными листами,

В мальчишку нежного и смелого,

В болвана-шалуна

В мятежных и железных волосах,

С пупком на темном животе,

В железное бревно в постели чугуна

И смелое глазами разумное дитя.

На ложе рыжего огня оно жило.

Живот темнеет мальчугана

На ложе темного кургана.

Так выросло, не он и не она,

– Оно

В гнезде для грез железного бревна,

В железных простынях и одеялах

С большими и железными глазами,

С кудрявыми железными устами.

Завод: ухвата челюсти, громадные, тяжелые,

Проносят медь, железо, олово.

Огня – ночного властелина – вой.

Клещи до пламени малиновые.

В котлах чугунный кипяток

Слюной кровавою клокочет.

Он дерево нечаянно зажег –

Оно шипит и вспыхнуть хочет!

Ухват руду хватает мнями

И мчится, увлекаемый ремнями.

И неуклюжей сельской панн<ой>,

Громадной тушей великана

Руда уселась с края чана,

Чугун глотая из стакана.

Где печка с сумраком боролась,

Я слышал голос – ржаной, как колос:

«Ты не куй меня, мати,

К каменной палате.

Ты прикуй меня, мати,

К девичьей кровати».

Он пел по-сельскому у горна,

Где всё – рубаха даже – черно.

Зловещий молот пел набат,

Рука снует вперед-назад!

Всегда горбата, в черной гриве,

Плеснув огнем, чтоб быть красивей.

В этот день, когда вянет осеннее,

Хороша и смуглей воскресенья,

Возникала из моря свобода,

Из груды черных мяс,

Из закипевших в море членов,

Мохнатых гор зачатия и рода.

Она стоит, русалки стан

Согнув и выжимая волосы,

И в ночь, когда небес бугай,

Громадно-черный и багровый

И от покрывал божеств нагой,

Вдруг сделался волом.

Внизу завод, шумлив и смугол,

В глазу жил алый попугай,

Своих горбов вздымая угол

Старинный бык пустынных гроз,

Чья молния забыла прорицанья,

Венки храмовных лоз

И песен восклицанья.

Сразу у моря смолкли жрицы,

Вопль умер вод девицы.

Кольца, незурные кольца

Падали в слух шумомольца.

Бога небесного надо ли?

Кольца кружились и падали.

Ночной тишак,

Спасибодей ночного ока,

Венцуемый шляпы крылом,

Аюдоятное небо далеко,

Взвился роковой боголом.

Этою смертью ныне

Хром людоятия храм.

И буква Тэ

Ложилась прямым косяком

На черноте

Смерца босиком.

Страх – глубокая ночь.

Смерть – красивые тучи.

Ибом слезы не выпьешь,

Этим долоем звезду не стереть.

Пловец нетыни,

Нагнивец речной темноты,

Увийцею вечер запел.

Ибоумные носятся вздохи.

Тело унийцы жертвеет.

Судьба закрыла сон с зевком,

И снова мы во сне

Лежим ничком

И край подушки бешено грызем.

И наш удел – родимый зём.

Увы! Маша, на полках шаря

Громадным кулачищем,

И, водолазы картами созвездий,

В колоколе черных стекол звезд –

Что ищем мы?

С подушки к небу подымаясь

И пальцем согнутым хвоста

Цепляясь в земной шар

И броненосным телом извиваясь

В ночном бреду,

В небесной тяге, –

Ночною бездной нас манила, –

Себя венчаем мы?

И через решетку видим небо.

И бьем себя от ярости в висок.

И что же? Она закроет книгу сна

И шлет презрительный зевок.

Как к водке пьяница, мы тянемся

К прилавку Козерога,

Ревнуя сан ночного божества.

Увы, решетка между нами!

Так обезьяна скалит зубы человеку.

Еда!

Шаря [дикими]

Лапами [песни],

Земного шара

[Яростно] грызу Сахару,

[Запивая] черный стакан

Ночного неба!

Пескам Сахары

И тебе, Тибет,

Думы мои.

Снежные перья

Окутали небо.

Земля – кубок

Любимого вина.

Держу у черных уст.

А я пойду к тебе, в Тибет…

Там я домик отыщу –

Крыша небом крытая,

Ветром стены загорожены,

В потолок зелень глядит,

На полу цветы зеленые.

Там я кости мои успокою.

Это год, когда к нам в человечество

Приходят пчелиные боги

И крупною блещут слезою глаза

В божницах пчелы образа,

Рабочей пчелы,

И крупными блещут крылами,

Другими богами.

Суровы, жестоки точно гроза,

А я не смыслю ни аза.

Почему лоси и зайцы по лесу скачут,

Прочь удаляясь?

Люди съели кору осины,

Елей побеги зеленые.

Жены и дети бродят в лесах

И собирают березы листы

Для щей, для окрошки, борща.

Елей верхушки и серебряный мох,

Пища лесная!

Дети, разведчики леса,

Бродят по рощам,

Жарят в костре белых червей,

Заячью капусту и гусениц жирных

Или больших пауков, они слаще ореха.

Ловят кротов и ящериц серых,

Гадов шипящих стреляют из лука,

Хлебцы пекут из лебеды.

За мотыльками от голода,

Глянь-ка, бегают.

Полный набрали мешок.

Будет сегодня из бабочек борщ

– Мамка сварит.

На зайца, что нежно

Прыжками скачет по лесу,

Дети точно во сне,

Точно на светлого мира видение

Все засмотрелись

Большими глазами, святыми от голода,

Правде не веря.

Но он убегает проворным видением,

Кончиком уха чернея сквозь сосны.

И вдогонку ему стрела понеслась,

Но поздно.

Сытный обед ускакал!

А дети стоят очарованные.

«Бабочка, глянь-ка, там пролетела…

Лови и беги! а там голубая!»

Хмуро в лесу. Волк прибежал

Издалека

На место, где в прошлом году

Он скушал овцу.

Долго крутился юлой, крутобокий,

Всё место обнюхал,

Но ничего не осталось – дела муравьев,

Кроме сухого копытца.

Огорченный, комковатые ребра поджал

И утек за леса.

Тетеревов алобровых и глухарей

Серогрудых,

Заснувших под снегом,

Будет давить лапой тяжелой,

Облаком снега осыпан…

Лисичка, огневка пушистая,

Комочком на пень взобралась

И размышляла, горюя…

Разве собакою стать? Людям

На службу пойти?

Сеток растянуто много, ложись в любую.

Опасно, съедят, как съели собак!

И стала лисица лапками мыться,

Покрытая парусом красным хвоста.

Белка ворчала:

«Где же мои орехи и желуди?

Я не святая, кушать я тоже хочу».

Тихо,

Прозрачно.

Сосна целовалась с осиной.

Может, назавтра их срубят на завтрак.

Алые горы алого мяса.

Столовая, до такого-то часа.

Блюда в рот идут скороговоркою.

Только алое в этой обжорке.

Тучные красные окорока

В небе проносит чья-то рука.

Тихо несутся труды –

В белом, все в белом! – жрецами еды.

Снежные, дивные ломти.

«Его я не знаю, с ним познакомьте».

Алому мясу почет!

Часы рысаками по сердцу бьют

Косматой подковою лап.

Мясо жаркого течет,

Капает капля за каплей.

Воздух чист и свеж, и в нем нету гари.

На столах иван-да-марья.

Чистенькие листики у ней.

Стучат ножи и вилки

О блюда, точно льдины.

Почтенные затылки,

Седые господины.

Стол – ученик русской зимы.

Хвосты опускали с прилавка сомы.

Это кушанья поданы:

Завтрак готов.

Это кушанья падали

Усладою толп,

Речью любимой бождя

В уши пустых животов.

Кем-то зарезана эта говядина.

Белое блюдо – столб с перекладиной.

Каждое кушанье – плаха

Венчанного рогом галаха.

Вы! поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,

Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,

Знаете ли вы, что целый великий край,

Может быть, станет скоро мертвецкой?

Я знаю, кожа ушей ваших, как у буйволов мощных, туга,

И ее можно лишь палкой растрогать,

Но неужели от «Голодной недели» вы ударитесь рысаками в бега,

Если над целой страной повис смерти коготь?

Это будут трупы, трупы и трупики

Смотреть на звездное небо.

А вы пойдете и купите

На вечер кусище белого хлеба?!

Вы думаете, что голод – докучливая муха

И ее можно легко отогнать,

Но знайте – на Волге засуха:

Единственный повод, чтоб не взять, а – дать!

Несите большие караваи

На сборы «Голодной недели»,

Ломоть еды отдавая,

Спасайте тех, кто поседели!

Волга всегда была нашей кормилицей,

Теперь она в полугробу.

Что бедствие грозно и может усилиться –

Кричите, <трубите>, к устам взяв трубу!

Мать приползла с ребенком на груди,

Усталый серп остался за порогом.

И небеса плясуньи впереди

Идут веселья богом.

Вы, руку протянув, кричали: Ля!

Тикай, – я говорю,

Чтобы смущенные поля

Увидели зарю.

Но, вея запахом ржаных полей,

Суровый кружится подол.

Так ночью кружится небесный Водолей

И в колокол оденет дол.

Голод! Голод! Голод!

Сваи вбиваю в мертвые воды

Этого года.

Мысли озябшей жилище –

Холодно, холодно.

Мертвые воды льются.

Бьется в заборы утесов людей

Этот мозг.

Это мировая утроба, кормив<шая>,

Чтоб выросла гордая голова миров<ой> революц<ии>,

Требует мировой совести.

Мало народной,

Мало русской!

Сегодня три кли<ча>:

Голод в России,

Самолеты на Западе,

Горы зерна в Америке.

Соедините эти <кличи>

И вырастет с<казочно> <ветка>

Победы над голодом.

Самолеты, летите, летите,

Сейте зерно!

Народ отчаялся. Заплакала душа.

Он бросил сноп ржаной о землю

И на восток пошел с жаной,

Напеву самолета внемля.

В пожарах степь,

Холмы святые

В глазах детей

Встают батые.

Колосьев нет… их бросил гневно

    Боже ниц.

И на восток уходит беженец.

Я вышел юношей один

В глухую ночь,

Покрытый до земли

Тугими волосами.

Кругом стояла ночь,

И было одиноко,

Хотелося друзей,

Хотелося себя.

Я волосы зажег,

Бросался лоскутами колец

И зажигал кругом себя.

Зажег поля, деревья,

И стало веселей.

Горело Хлебникова поле.

И огненное Я пылало в темноте.

Теперь я ухожу,

Зажегши волосами…

И вместо Я

Стояло Мы!

Нансен! Ты открыл материк –

  Новую Землю событий пророчества.

Когда ты входил в белую хижину самоеда,

Неужто ты не думал,

  Что голода его высочество

Прикажет России есть самое себя?

Он с белым медведем бороться

Умеет рукою железной.

И грозной главой полководца

Он вышел, труду соболезнуя.

Щетиной глаза перевиты,

Стоит мореходец косматый,

Когда-то в волне ледовитой

С медведем купался как с братом.

Твоею судьбою очертишь

Союза другого холмы:

Норвегии, Русских, Сибири

Уделами ставшего Мы.

Вши тупо молилися мне,

Каждое утро ползли по одежде,

Каждое утро я казнил их,

Слушая трески,

Но они появлялись вновь спокойным прибоем.

Мой белый божественный мозг

Я отдал, Россия, тебе.

Будь мною, будь Хлебниковым.

Сваи вбивал в ум народа и оси,

Сделал я свайную хату

– «Мы будетляне».

Все это делал как нищий,

Как вор, всюду проклятый людьми.

Швеи проворная иголка

Должна вести стежки святые,

Чтобы уберечь грудь Свобо<до>полка

От полчищ сыпного Батыя.

Баграми моров буду разбирать старое строение народов,

Чернилами хворей буду исправлять черновик, человеческий листок рукописи.

Крючьями чум после пожара буду Еыбирать бревна и сваи народов

Для нового сруба новой избы.

Тонкой пилою чахотки буду вытачивать новое здание,

Выпилю новый народ грубой пилой сыпняка.

Выдерну гвозди из стен, чтобы рассыпалось Я, великое Я,

То надевающее перстнем ваше это солнце,

То смотрящее через стекло слез собачонки.

Вам срамно, дерево, расти с земли?

Боясь земли,

Брезгливо подымаешь платье,

И, оголяя ствол во мху, –

Оттоль овечьи лбы спускали клоки шерсти –

Ты подымаешь ветви вверх – как песни воинов,

Торжественным сказаньем,

Былиной о богах и пением на Красной площади

Свободного народа.

Зная, что свечек зеленых обедня

Все же темнее и хуже,

Чем руки свободы к народным вождям,

Я говорю – хорошо!

Над алыми глазками малин, среди веселых голубей, что неба голубей,

Колючие ведешь пути Берлин-Бомбей!

В часы осенней злючки, когда сыны качались дико лет,

Ты мечешь острые колючки, чтоб очи выколоть,

Людям выцарапать лицо раба.

Железным полотном Москва – Владивосток

Идешь ты в синеве, Сибирь, ночей седых свисток!

И путь сибирских поездов, примчавшихся говеть,

зеленый и стыдливый

Закончит в синеве <с> печаль<ю> лепесток.

Где полночь зеркала кудрей земной дубровы уроженка,

Течет рекою небыть, изломан путь ветвей.

Как всадника скок и стоны людей, осужденных «к стенке».

Воюя за простор, блестя глазами чародеев

И наколовши ночь на черный дрот ветвей,

Ты, дерево, дуброву ужаснуло: пространство на крючке заснуло.

Донец-скакун, виски развеяв, летит по полю,

Копье в руке, военной радости полно.

Стучишь о звездное окно.

А у сумрака ока нет.

Клянусь «соседу гнев отдам!».

Дубиной русскою шумя, о, шорохи ночных ветвей!

Что умер соловей с пробитой головой.

Ты тянешь кислород ночей

Могучим неводом и споришь с высью.

Как звонка дубинушка тысячи листьев!

И месяц виноват:

В ячеях невода

Ночная синева сверкает рыбы чешуей

Тяжелым серебром.

И каждое утро шумит в лесу Ницше.

И каждое утро ты, солнечный нищий,

Снимая с очей очки, идешь за копеечкой.

Звезды, даже вон те,

Говорили всю ночь о белокуром скоте.

Есть драка и драка.

И право кулака

Лесного галаха.

И, звездный птицелов,

Наводишь черный лук рукой пещерных дикарей

На длинный ряд годов

И застываешь вдруг, как воин

Подземных боен.

И под землей и над землей

Город двуликий тысячи окон,

Ныряющий в землю и небо, как окунь.

Встаешь, как копья Дона,

Воюешь за объем, казалось, в поиске пространства Лобачевского.

И ищут юноши снять клятву на мече с кого.

Одеты в золотые шишаки

Идут по сумраку полки.

С нами Бог! Топот ног.

Здесь Ермаки ведут полки зеленые

На завоевание Сибирей голубых.

Дитя войны, одето горлинками в пение,

Ты осенью оденешь терн,

Узнаешь хвой скрипение.

Воюя корнями, сражаясь медленно, дуброва

Возносит дымы серебра.

Тут

Полки листов так медленно идут

Осадой голубого,

Что раз в десятки лет

Меняют предков след.

Ветку в локоть согнув, точно воин, держащий копье,

Точно птица раскрыла свой клюв на голубое.

Воздух расколот на черные ветки,

Как старое стекло.

Молитесь Богоматери осени!

Окна часовни осени,

Пулей разбитые с разбегу, морщатся.

Дерево горело лучиной в воздухе золотом.

Гнется и клонится.

Осени огниво гневно,

Высекло золотые дни.

Молебствие леса. Все сразу

Упали золотые запахи.

Деревья вытянуты, точно грабли

Для охапок солнечного сена.

На чертеж российских железных дорог

Дерево осени звонко похоже.

Ветер осени золотой

Развеял меня.

В тот год, когда девушки

Впервые прозвали меня стариком

И говорили мне «дедушка», вслух презирая,

Оскорбленного за тело, отнюдь не стыдливо

Поданного, но не съеденного блюда,

Руками длинных ночей

В лечилицах здоровья,

В этом я ручье нарзана

Облил тело свое,

Возмужал и окреп

И собрал себя воедино.

Жилы появились на руке,

Стала шире грудь,

Борода моя шелковистая

Шею закрывала.

Девушки, те, что шагают

Сапогами черных глаз

По цветам моего сердца.

Девушки, опустившие копья

На озера своих ресниц.

Девушки, моющие ноги

В озере моих слов.

О, если б ваши глаза

Блестели бы так, как голенище сапога.

О, если б ваш рот был певуч,

Как корова, зовущая теленка.

О, если бы на ваших косах

Было бы можно повеситься

И шея не согнулась…

Жестоки старые тряпки волос.

Черная пашня – лоб.

Горелые пни на болоте – губы.

Вымя дикой козы – борода.

Веревка морская – усы.

Снегурочка с черной метлой – зубы.

Бессонных ночей глаза голубые –

Точно в старом одеяле дыры.

На родине красивой смерти – Машуке,

Где дула войскового дым

Обвил холстом пророческие очи,

Большие и прекрасные глаза

И белый лоб широкой кости,

Певца прекрасные глаза,

Чело прекрасной кости

К себе на небо взяло небо.

И умер навсегда

Железный стих, облитый горечью и злостью.

Орлы и ныне помнят

Сражение двух желез,

Как небо рокотало

И вспыхивал огонь.

Пушек облаков тяжелый выстрел

В горах далече покатился

И отдал честь любимцу чести,

Сыну земли с глазами неба.

И молния синею веткой огня

Блеснула по небу

И кинула в гроб травяной,

Как почести неба.

И загрохотал в честь смерти выстрел тучи

Тяжелых гор.

Глаза убитого певца

И до сих пор живут, не умирая,

В туманах гор.

И тучи крикнули: «Остановитесь,

Что делаете, убийцы?» – тяжелый голос прокатился.

И до сих пор им молятся,

Глазам

Во время бури.

И были вспышки гроз

Прекрасны, как убитого глаза.

И луч тройного бога смерти

Блеснул по Ленскому и Пушкину и брату в небесах.

Певец железа – он умер от железа.

Завяли цветы пророческой души.

И дула дым священником

Пропел напутственное слово,

А небо облачные почести

Воздало мертвому певцу.

И доныне во время бури

Горец говорит:

«То Лермонтова глаза».

Стоусто небо застонало,

Воздавши воинские почести.

И в небесах зажглись, как очи,

Большие серые глаза.

И до сих пор живут средь облаков,

И до сих пор им молятся олени,

Писателю России с туманными глазами,

Когда полет орла напишет над утесом

Большие медленные брови.

С тех пор то небо серое,

Как темные глаза.

Сегодня Машук, как борзая,

Весь белый, лишь в огненных пятнах берез,

И птица, на нем замерзая,

За летом летит в Пятигорск.

Летит через огненный поезд,

Забыв про безмолвие гор,

Где осень, сгибая свой пояс,

Колосья собрала в подол.

И что же? Обратно летит без ума,

Хоть крылья у бедной озябли.

Их очи колючи, как грабли,

На сердце же вечно зима.

И рынок им жизнь убыстрил.

Их очи суровы, как выстрел.

Чтоб слушать напев торгашей,

Приделана пара ушей.

Перед закатом в Кисловодск

Я помню лик, суровый и угрюмый,

Запрятан в воротник:

То Лобачевский – ты,

Суровый Числоводск.

Для нас священно это имя.

«Мир с непоперечными кривыми»

Во дни «давно» и весел

Сел в первые ряды кресел

Думы моей,

Чей занаьес уж поднят.

И я желал бы сегодня,

А может, и вчера,

В знаменах Невского,

Под кровлею орлиного пера,

Увидеть имя Лобачевского.

Он будет с свободой на «ты»!

И вот к колодцу доброты,

О, внучка Лобачевского,

Вы с ведрами идете,

Меня встречая.

А я, одет умом в простое,

Лакаю собачонкой

В серебряном бочонке

Вино золотое.

Облако с облаком

Через воблы ком,

Через бублики

Бросили вливы

Шелеста девы.

Светлых губ лики,

Тени, утесы ли?

И были

Трупы моря,

Вздымали рукой великанов

Постели железа зеленого – крыши,

Поля голубые

Для босикбв облаков, босых белых ног.

Город был поднят бивнями звезд,

Черные окна темнели, как О,

Улица – рыба мертвых столетий,

Из мертвых небес, из трупов морей,

Мясо ночных великанов.

Черные дыры в черепе белом – ночь такова.

Там, где завода дорог чугуна

Для ног наковал,

Глухой, сумрачный нынче,

Громко пел тогда голос Хлебникова

О работнице, о звездном любимце.

Громадою духа он раздавил слово древних,

Обвалом упал на старое слово коварно,

Как поезд, разрезавший тело Верхарна.

Вот ноги, вот ухо,

Вот череп – кубок моих песен.

Книга-старуха,

Я твоя есень!

На стенку вскочила цыганка

В красном и желтом, где много огня,

Где знойное вечер хотело отнять,

Где кружево скрыло глаза на засов,

Треском ладоней сказать – хорошо!

Вот они, милые, вот они,

Слепою кишкою обмотаны,

Кривые тугие рога.

Черной громадой бугая

Всех малокровных пугая,

Тайных друзей и врага,

Кишкой, как косынкой алой, обмотаны

Косые, кривые рога –

В Троицын день повязка березы тугая.

И пока

На боках

Серебрилась река

Солнечного глянца,

Какого у людей гопака

Искала слепая кишка

Слепого коня,

Боязливая раньше?

Молчащей былины певца

Сверкали глаза голубые слепца.

– Слепого коня, еще под седлом –.

Белый хвост вился узлом.

Подпруги чернеет ремень,

Бессильные звуки стремян.

Рукоплесканья упали орлом.

И трупной кровью был черен песок,

И люди шумели листами осок.

Копье на песке сиротело.

Металося черное тело.

И, алое покрывало

Вкапывая в песчище,

Черный бугай носился, кружился,

И снова о пол настойчиво топал.

Это смех или ржанье, или сдавленный крик?

Топтал и больно давил,

Наступая всей тяжестью туши,

И морду подымал и долго слушал.

Ужели приговора звезд?

И после рвал копытами желудок,

Темницу калуг, царских кудрей и незабудок.

Ребра казались решеткой.

[Солнца потомки, гуляя, ходили по ней,

По шкуре казненных быками коней.]

Цыганка вскочила на стенку,

Деньгою серебряных глаз хороша.

Животных глаз яркие лились лучи,

Где бык

Казненного плоть волочил

И топтал пузыри голубые.

У стенки застенчиво смерть отдыхала.

– К стенке! К стенке! – так оттолкнувши нахала,

Не до усов.

Не отдыхала восемь часов.

Пусть пахарь, покидая борону,

Посмотрит вслед летающему ворону

И скажет: в голосе его

Звучит сраженье Трои,

Ахилла бранный вой

И плач царицы,

Когда он кружит, черногубый,

Над самой головой.

Пусть пыльный стол, где много пыли,

Узоры пыли расположит

Седыми недрами волны.

И мальчик любопытный скажет:

Вот эта пыль – Москва, быть может,

А это – Пекин иль Чикаго пажить.

Ячейкой сети рыболова

Столицы землю окружили.

Узлами пыли очикажить

Захочет землю звук миров.

И пусть невеста, не желая

Носить кайму из похорон ногтей,

От пыли ногти очищая,

Промолвит: здесь горят, пылая,

Живые солнца и те миры,

Которых ум не смеет трогать.

Закрыл холодным мясом ноготь.

Я верю, Сириус под ногтем

Разрезать светом изнемог темь.

Просьба великих столиц:

– Боги великие звука,

Волнуя пластину земли,

Вы пробегаете по небу,

Пыль рода людей

Собрали в столицы

Узлами стояния волн,

Сетью единой,

Многосетник столиц

Их чертеж.

– Люди!

Мы великие звуки,

Волнуем вас,

Даем вам войны,

Гибели царств.

Мы дикие кони,

Приручите нас,

Мы понесем вас

В другие миры.

Старый скрипач

Играл для друзей.

И боги красивые звуков

Плескались детьми.

Иверни выверни,

Серый игрень,

Травы топча.

Кучери тучери,

Очери ночери,

Точери тучери,

Дочери вечери

Длинные кудри

Чуткими четками

Течи и тучи.

Иверни выверни,

Умный игрень.

Это на око ночная гроза,

Это наука легла на глаза.

В дол свободы,

Сын погонь,

Ходы, ходы,

Добрый конь.

Это Погода или Подага

Моется мокрою губкой дождя.

Эй, выноси, иноходец, вождя!

В щеки и очи

Сегодня больше и больше пощечин.

Товарищи! Товарищи!

На что тебе цари?

Когда ты можешь крикнуть: «дурак, стой!»

Приятелю с той половины земного шара.

Пора

Царей прочь оторвать,

Как пуговицу штанов, что стара

И не нужна и их не держит.

А говорят, что самодержец –

С небесными и сине-голубыми глазами…

Эй, винтовочка любезная,

Камни с перстня снять!

И в тайгу исчезну я.

Камушки для мамушки,

А для царей – пуля винтарей.

Охала, ухала, ахала

Вся Россия-матушка.

Погоди, платком махала?

А нам что…

Каждый с усами нахала,

В ус не дуем ничего,

Кулачищи наши – во!

Это хаты, согнувшись, ползут,

Берут на прицел

Белых царей.

Вот она, вот она

Охота на белых царей.

Нет, веревкой пеньковой обмотана

Свобода висит на кремле.

Старики трясут головой,

В ямах глаз – кури<тся> месть,

Вылетели из лохмоты руки исхудалые,

Как голуби птицы из гнезд.

Пусть пулеметы та-та-та!

Иди смелее, нищета!

Наши жизни – торцы мостовой,

Чтоб коляски каталися, балуя?

Долой этих гадов, долой!

Катался, пожалуй, я!

Сутки возьми пушки стволом,

Что молча смотрит в окна дворцов,

После шагай напролом

В страну детей или отцов.

Голод порохом будет,

Ядром – нагие, бегущие по снегу, люди.

Грянет. Народ.

Зловещи, как убийцы или заговорщики,

Огромной шляпой нахлобучив тучу,

Стоят ночные небоскребы.

Неси туда огонь летучий,

Неси туда раскаты злобы.

Он, он с народом спорщик –

Давайте небу оплеухи,

Пусть долго не сможет смыть позор щеки.

Кобылица свободы. Дикий бег напролом.

  Грохот падавших орлов.

Отсвет ножа в ее

Синих глазах,

Не самодержавию

Бег задержать.

Скачет, развеяв копытами пыль,

Струи волос разметав вдогонку,

Гневная скачет пророчица.

Царская быль

Бьется по камням, волочится.

На ней, как алая попона,

Бьется красный день Гапона.

В глазах ее пламя и темя,

В устах ее пена.

Пали цари

С обрывком уздечки в руке,

И охота за ними

«Улюлю» вдалеке

Воет вдаль победительным рогом.

Вот она, вот она,

Охота на белых царей.

С петлей зверолова,

С лицом деволова

Вышел охотник.

Нет, веревкой пеньковой обмотана

Свобода висит на кремле.

Я вспоминал года, когда,

Как железные стрижи,

Пули, летя невпопад,

В колокола били набат.

Царь – выстрел вышли!

Мы – вышли.

А, Волга, не сдавай!

Дон, помогай!

Кама, Кама! <Где твои орлы?>

Днепр, где твои чубы?

Это широкие кости,

Дворцов самочинные гости,

Это ржаная рать

Шла умирать.

С бледными, злыми, зелеными лицами,

Прежде добры и кротки,

Глухо прорвали плотину и хлынули

Туда, где полки

Шашки железные наголо вынули.

Улиц, царями жилых, самозваные гости!

Улиц спокойных долгие годы!

Это народ выпрямляется в росте

С знаменем алой свободы.

Брать плату оков с кого?

И не обеднею Чайковского,

Такой медовою, что тают души,

А страшною чугунною обедней

Ответил выстрел первый и последний,

Чтоб на снегу валялись туши.

Дворец безумными глазами,

Дворец свинцовыми устами

Похож на мертвеца,

Похож на Грозного-отца,

Народ любимый целовал…

Тот хлынул прочь, за валом вал.

Над Костромой, Рязанью, Тулой,

Ширококостной и сутулой,

Шарахал веник пуль дворца.

Бежали, пальцами закрывши лица,

И через них струилась кровь.

Шумела в колокол столица.

Но то, что было, будет вновь!

Чугунных певчих без имен –

Придворных пушек рты открыты.

Это отец подымал свой ремень

На тех, кто не сыты.

И, отступление заметив,

Чугунных певчих Шереметев

Махнул рукой, сказав «довольно

Свинца для сволочи подпольной».

С челюстью бледной, дрожащей, угрюмой,

С остановившейся думой

Шагают по камням знакомым:

«Первый блин комом».

Вот она, вот она, вот она,

Охота на белых царей!

Нет. Веревкою серой обмотана

Свобода висит на Кремле.

Могила царей –

Урал,

Где кровью царей

Руки свои замарал

Эль этих лет,

Крикнув «ура!».

Где выходили цари,

Чтоб выть зимой

Над крышами дворцов,

Подняв головы к звездам,

И ползал царский полк, как волки,

Вслед за венценосным вождем

На четвереньках по площади –

Любимый полк царя,

Которому водка

Не была лекарством от скуки.

В замке чума,

Воет зима.

В Неве Рим,

В Неве Рим.

– Третий!

Не верим,

Не верим.

<Плети!>

В замке зима,

И север просеял

Красу вер

Как сивер.

В замках чума.

Русь, ты вся поцелуй на морозе

Синеют ночные дорози.

Синею молнией слиты уста,

Синеют вместе тот и та.

Ночами молния взлетает

Порой из ласки пары уст.

И шубы вдруг проворно

Обегает,

Синея, молния без чувств.

А ночь блестит умно и чорно.

Русь, зеленая в месяце Ай!

Эй, горю-горю, пень!

Хочу девку – исповедь пня.

Он зеленый вблизи мухоморов.

Хоти девок – толкала весна.

Девы жмурятся робко,

Запрятав белой косынкой глаза.

Айные радости делая,

Как ветер проносятся

Жених и невеста, вся белая.

Лови и хватай!

Лови и зови огонь горихвостки.

Туши поцелуем глаза голубые.

Шарапай!

И, простодушный, медвежею лапой

Лапай и цапай

Девичью тень.

Ты гори, пень,

Эй, гори, пень!

Не зевай!

В месяце Ай

Хохота пай

Дан тебе, мяса бревну.

Ну?

К девам и жонкам

Катись медвежонком.

Или на панской свирели

Свисти и играй. Ну!

Ты собираешь в лукошко грибы

В месяц Ау.

Он голодай, падает май.

Ветер сосною люлюкает,

Кто-то поет и аукает,

Веткой стоокою стукает.

И ляпуна не поймать

Бесу с разбойничьей рожей.

Сосновая мать

Кушает синих стрекоз.

Кинь ляпуна, он негожий.

Ты, по-разбойничьи вскинувши косы,

Ведьмой сигаешь через костер,

Крикнув: «струбай!»

Всюду тепло. Ночь голуба.

Девушек толпы темны и босы,

Темное тело, серые косы.

Веет любовью. В лес по грибы:

Здесь сыроежка и рыжий рыжик

С малиновой кровью,

Желтый груздь, мохнатый и круглый,

И ты, печерица,

Как снег скромно-белая,

И белый, крепыш с толстой головкой.

Ты гнешь пояса,

Когда сенозорник.

В темный грозник

Он – месяц страдник,

Алой змеею возник

Из черной дороги Батыя.

Колос целует

Руки святые

Полночи богу.

В серпня неделю машешь серпом,

Гонишь густые колосья,

Тучные гривы коней золотых,

Потом одетая, пьешь

Из кувшинов холодную воду.

И в осенины смотришь на небо,

На ясное бабие лето,

На блеск паутины.

А вечером жужжит веретено.

Девы с воплем притворным

Хоронят бога мух,

Запекши с малиной в пирог.

В месяц реун слушаешь сов,

Урожая знахарок.

Смотришь на зарево.

После зазимье, свадебник месяц,

В медвежьем тулупе едет невеста,

Свадьбы справляешь,

Глухарями украсив

Тройки дугу.

Голые рощи. Сосна одиноко

Темнеет. Ворон на ней.

После пойдут уже братчины.

Брага и хмель на столе.

Бороды политы серыми каплями,

Черны меды на столе.

За ними зимник –

Умник в тулупе.

Коней табун, людьми одетый,

Бежит назад, увидев море.

И моря страх, ему нет сметы,

Неодолимей детской кори.

Но имя веры, полное Сибирей,

Узнает снова Ермака –

Страна, где замер нежный вырей,

И сдастся древний замок А.

Плеск небытия за гранью Веры

Отбросил зеркалом меня.

О, моря грустные промеры

Разбойным взмахом кистеня!

Зимами рек полосатая,

Ты умела быть вольной,

Глаз не скосив на учебник

1793-его года,

Как сестры твои.

Ты величавее их

И не хочешь улова улыбок

Даже в свободе.

Саян здесь катит вал за валом,

И берега из мела.

Здесь думы о бывалом

И время онемело.

Вверху широким полотнищем

Шумят тревожно паруса,

Челнок смутил широким днищем

Реки вторые небеса.

Что видел ты? войска?

Собор немых жрецов?

Иль повела тебя тоска

Туда, в страну отцов?

Зачем ты стал угрюм и скучен,

Тебя течением несло,

И вынул из уключин

Широкое весло?

И, прислонясь к весла концу,

Стоял ты очарован,

К ночному камню одинцу

Был смутный взор прикован.

Пришел охотник и раздел

Себя от ветхого покрова,

И руки на небо воздел

Молитвой зверолова.

Поклон глубокий три раза,

Обряд кочевника таков.

«Пойми, то предков образа,

Соседи белых облаков».

На вышине, где бор шумел

И где звенели сосен струны,

Художник вырезать умел

Отцов загадочные руны.

Твои глаза, старинный боже,

Глядят в расщелинах стены.

Пасут оленя и треножат

Пустыни древние сыны.

И за суровым клинопадом

Бегут олени диким стадом.

Застыли сказочными птицами

Отцов письмена в поднебесье,

Внизу седое краснолесье

Поет вечерними синицами.

В своем величии убогом

На темя гор восходит лось

Увидеть договора с богом

Покрытый знаками утес.

Он гладит камень своих рог

О черный каменный порог.

Он ветку рвет, жует листы

И смотрит тупо и устало

На грубо-древние черты

Того, что миновало.

Но выше пояса письмён

Каким-то отроком спасен,

Убогий образ на березе

Красою ветхою сиял.

Он наклонился детским ликом

К широкой бездне перед ним,

Гвоздем над пропастью клоним,

Грозою дикою щадим,

Доской закрыв березы тыл,

Он, очарованный, застыл.

Лишь черный ворон с мрачным криком

Летел по небу, нелюдим.

Береза что ему сказала

Своею чистою корой,

И пропасть что ему молчала

Пред очарованной горой?

Глаза нездешние расширил,

В них голубого света сад,

Смотрел туда, где водопад

Себе русло ночное вырыл.

Мешок из тюленей могучих на теле охотника,

Широко льются рыбьей кожи измятые покровы.

В чучеле сухого осетра стрелы

С орлиными перышками, дроты прямые и тонкие

С камнем, кремнем зубчатым на носу и парою перьев орлиных на хвосте.

Суровые могучие глаза, дикие жестокие волосы у охотника.

И лук в руке, с стрелою наготове, осторожно вытянут вперед,

Подобно оку бога в сновидении, готовый ринуться певучей смертью: дззи!

На грубых круглых досках и ремнях ноги.