Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931

Сбиралася буря. Свинцовые тучи

Над морем сурово висели.

И море утихло. Гранитные кручи

С угрозою в бездну глядели…

Мечтатель безумный, с младенческих лет

Природу любить приучился.

В мечтаньях и думах я, бедный поэт,

Бог знает, куда уносился…

То было в давни времена,

Когда Эллада вся была

Страной искусства и любви, –

Что знаешь, может быть, и ты.

И в той стране, под сенью древ,

Оставив игры прочих дев,

Одна красавица жила.

О ней хочу поведать я.

Она с рождения была

Тиха, задумчива всегда,

Как серна робкая легка,

Стройна, пуглива и дика.

Уйдет порой от дома прочь

И пропадает день и ночь.

Сидит над морем на скале,

На море смотрит. Вдалеке

Волна катится за волной –

Ей мил шумящий их прибой…

По слову грозного владыки

Восстали тысячи людей.

Но умер он – и смолкли клики

Он позабыт в стране своей.

Но вот писатель. Он при жизни

Почти что не известен был…

Меж чудных роз одна есть роза,

Нам жизнь и свет дает она.

Она не вянет от мороза,

Она спасет нас от зла.

Та роза есть любовь святая –

Любовь великая Христа…

В темнице под двойным запором

Сидит плененный Псаменит,

Лишенный царства. Грустным взором

В окно он узкое глядит.

И вдруг он видит, пораженный:

В одежде бедной и плохой

Его друзей и приближенных

Идут и дочери и жены,

Будто рабыни, за водой.

Он видит дочь свою меж ними,

Рыданья слышит их отцов…

Послов посылает в Египет Камбиз,

Велит он сказать египтянам:

«Сдавайтесь мне, как другие сдались,

Не то самолично приеду в Мемфис –

И горе всем будет буянам!»

Вспылил не на шутку тогда Псаменит,

Указ выдает он престрогий,

Чтоб в Ниле послов, как котят, утопить,

А сам, улыбаясь, потом говорит:

«Туда дуракам и дорога!»

Камбиз, оскорбяся поступком таким,

Дружины в Египет приводит,

И, жаждою мести и гневом томим,

В полях Пелузийских он сходится с ним

И страшный тут бой происходит…

И хитрость такую устроил Камбиз:

Взять кошек велит он солдатам…

Море воет, шумит и бушует во мгле –

Расходилося что-то сегодня оно.

Ты на берег поди и там сядь на скале

И послушай суровые песни его.

Оно скажет тебе про минувшие дни

И про славных героев, про подвиги их,

Как сражались и бились и гибли они,

На своих быстролетных ладьях расписных.

Оно скажет тебе о прекрасной земле,

Где под сводом сияющих, ясных небес

Гор вершины блестят в голубой высоте

И стоит изумрудный тропический лес,

И где воды живыми струями текут,

Где деревья растут, наклонясь над тобой,

И где чудные пальмы и лавры растут

И ветвями сплетаются между собой.

Оно скажет тебе и про цепь островов,

Что стоят на сверкающей глади морей,

Как большие корзины роскошных цветов,

И где солнце сияет прекрасней, теплей.

Раз у моря сидел я на темной скале

И внимал я раскатам сердитых валов.

И вот, что те волны поведали мне,

То сказанье хочу я поведать вам вновь.

То случилось в богатой и славной стране,

Но не знаю, когда. Что-то очень давно.

Я скажу только то, что поведали мне

Волны моря, шумя у утеса того.

Ею правил король, он был очень суров,

Под правленьем его весь народ изнывал

И томились в цепях миллионы рабов,

И без счета людей он в тюрьму заключал.

У брегов океана, в гранитной скале,

Там темницы иссечены были для них,

И томились они там без света во мгле,

И уж там навсегда забывали о них.

А народ же несчастный не смел и роптать

И конца он не видел страданьям своим,

В нищете и печали всю жизнь изнывать

Приходилось ему. Но внезапно меж ним…

В сияньи солнечного дня

Земля и дышит и не дышит.

И дуновенья ветерка

Тростник над озером колышет.

Как чист и ясен свод небес!

Струится речка, изгибаясь.

Стоит угрюмый, темный лес,

В зеркальной влаге отражаясь.

Как всё трепещет и цветет,

Как всё сверкает, веселится

И бриллиантами искрится…

Из страны, где море сине,

Где так ярок солнца свет,

Я на север мой унылый

Шлю друзьям свои привет.

Кто-то знает, что придется ль

Нам друг друга увидать.

Часто тут средь этой дивной

Величавой красоты

О Москве моей далекой

Меня мучают мечты.

И мерещится мне часто…

Опять нахлынули тяжелою волной

Мучительные сны, мучительные думы;

Опять душа полна суровой и угрюмой

И темной, будто ночь осенняя, тоской…

Опять сомнения, тревоги и страданья

Волнуют без того измученную грудь,

Опять волнения, порывы и

И силы нет…

Восстань, поэт! Теперь не время

В тиши, в бездействии дремать!

Ты должен ветреное племя

Своею речью просветлять.

В наш век науки и прогресса

Нет места лирике простой,

Лишь обличительная пресса

Имеет силу в век такой.

Восстань! Иди свободным словом

Пороки, подлость бичевать…

Грозно ветер в ущелье шумит и ревет,

Небо черной подернуто мглою.

Слышишь? Вон Океан свою песню поет,

Бьет о берег могучей волною.

«Ты послушай меня. Я старик Океан,

Много тайн сокровенных я знаю.

Много дивных и чудных полуденных стран

Я прозрачной волной омываю.

Много разных сокровищ лежит у меня,

Много видел людских я страданий.

Много разных чудес покажу тебе я

И поведаю дивных сказаний!»

Так шумит Океан. Расходился Старик,

Вспомнил силу свою он былую.

Теперь много он скажет рассказов своих,

Что случилося в древность седую.

Много дивных рассказов его я слыхал,

Но рассказывать их я не стану.

Я один лишь из них для себя записал –

То рассказ Старика Океана.

На юге где-то есть страна.

Лучами яркими она

Как будто легкой пеленой

Вся облита. Там над землей

Повис, как чудо из чудес,

Прозрачный, синий свод небес.

Да рассказать всё нету слов!

Колонны мраморных дворцов,

Приюта сладких южных грёз,

Покрыты кружевом мимоз.

Вон гор далеких силуэт,

Прозрачной дымкою одет,

Там, на краю самой земли

Слегка рисуется вдали.

Там всё сверкает и живет,

Там зелень вечная цветет,

Цветов роскошных дивный сад

Струит чудесный аромат.

А море чудное! Оно –

Клянусь! – прекраснее всего.

Там над хрустальною водой

Шатер раскинулся живой,

Там пальмы гордые растут,

Там кипарис и лавр цветут

И зелень стройных тополей

В лазури кажется светлей…

Он бедным пел: «Терпи, народ!

Не вечно тягостное бремя.

Придет пора, настанет время,

Когда спасение придет.

Сам Бог страдал! Он нам смиренье,

Любовь и правду завещал.

Своим страданием прощенье

Грехов он людям даровал.

Терпи, народ. Чем тяжче бремя,

Чем больше горя и забот,

То тем скорей настанет время,

Когда спасение придет!..»

…Тихо склонилися ивы плакучие

Над неподвижной зеркальной водой.

Дай же мне выплакать слезы горючие,

Дай же поплакать мне вместе с тобой.

Дай же мне высказать скорбь неисходную,

Что накипело в несчастной душе.

Сердце наполни мне верой свободною,

  Дай утешение мне!..

Зачем печально, ангел мой,

Теперь ты смущена?

Зачем грустить! Ведь я с тобой,

Я твой и ты моя!

Не плачь. Лобзанием своим

Я слёзы осушу

И взглядом любящим, как дым,

Печаль всю прогоню.

Зачем печалью, ангел мой,

Теперь смущать себя?

Зачем грустить! Ведь я с тобой,

Я твой и ты – моя!

Что за дивная ширь! Что за чудный простор!

Я гляжу – оторвать просто жаль

От чудесных картин очарованный взор:

Там, направо, налево, в прозрачную даль

Убегают уступы истерзанных гор;

От вершин до подошвы покрыты они

Темным мохом дремучих столетних лесов,

И, куда ни глядишь, – всюду горы одни…

Только там, вдалеке, за границей хребта,

Где сгустился туман и темней и синей,

Словно вырвавшись прочь из гранитных оков,

Протянулася даль золотистых лугов,

Широта бесконечных степей…

Двенадцать пробило. Родился новый год.

И старый новому уж место уступает.

Что нового с собой нам этот принесет?

Что жизнь старого навеки потеряет?

Я был один. Я встретил новый год

Вдали от вас, друзья мои, на юге;

Я слышал: океан бушует и ревет,

И ветра свист, и ропот южной вьюги.

Я был один. И в комнате моей

Одна свеча печально догорала…

Недавно над морем я долго стоял.

В туманной обманчивой дали

Ревел и катился бушующий вал,

Немые громады недвижимых скал

Под натиском моря дрожали.

Порывистый ветер в ущельях гудел,

И горы глядели угрюмо.

Я долго над морем стоял и смотрел,

Томимый мучительной думой.

Я думал: ты страшен, велик, океан,

Лежишь в бесконечном просторе.

Но есть и страшнее тебя великан –

И это житейское море;

Оно и грозней и опасней, чем ты,

Хоть часто в опасном покое

Ласкает и нежит и манит мечты,

Чаруя своей красотою.

Но много разбитых надежд там на дне…

Чудный мир волшебной сказки!

Полный неги старый сад,

Освещенный весь луною,

Роз и фиалок аромат.

Воздух нежит и ласкает…

У ворот разрушенного храма,

Где сплетаются и плющ и виноград

Вкруг колонн разбитой колоннады,

Где акаций белых аромат,

Что как кружевом на сером фоне камня

Рассыпают зелень яркую ветвей,

Так струится, нежный и прекрасный;

Посреди обломков и камений

Уцелела странная статуя.

Хоть от времени потрескалась она,

Но в лице ее чудесные черты…

Море как зеркало. Тишь непробудная.

Неизмеримый простор.

Даль синеватая, светлая, чудная

Манит, ласкает мой взор.

Скалы в воде целиком отражаются.

Жарко! Уплыть лучше в ночь!

Прекрасна благодатная

Юга красота,

Но жажда невозвратная

Манит меня всегда.

От юга вечно ясного

На север милый мой,

Хоть меньше там прекрасного,

Зато ведь он родной.

Уж так на свете водится,

Велося так всегда –

Гора с горой не сходится

Вовеки никогда.

Песни чудные милой отчизны моей,

Без конца я вас слушать готов.

Родились вы в просторе зеленых степей,

В глубине лесов.

В вас

Мне снилась ночь: в сиянии луны

Лежали бледные остатки разрушенья –

Обломки гордые далекой старины,

Развалины эпохи Возрожденья.

Лишь кое-где, изящна и стройна,

Из праха и пыли колонна возвышалась

Дорийски-строгая. Казалось, что она

Над силой времени спокойно издевалась.

Разбросаны кругом, лежали меж камней

Порталы, портики, фронтоны, изваянья,

Кентавр и сфинкс – смесь зверя и людей,

Фантазии причудливой созданья.

И мраморный раскрытый саркофаг

Лежал нетронутый под грудами развалин…

В стенах наших душных больших городов,

Где нет ни простора, ни света,

Где воздух отравлен, где зелень садов

Желтеет средь знойного лета,

Где зелень лесов и раздолье полей –

В искусственных красках картины –

Мы видим при свете вечерних огней

За толстым окошком витрины.

Где даже сама чародейка-весна

Земли не ласкает цветами,

Не будит заснувшие реки от сна,

Не льется в канавках ручьями.

Давно мы отвыкли от ярких лучей,

От бодрой и светлой природы,

И нам не понятно, что шепчет ручей,

Рыданья ночной непогоды.

Степные туманы, безмолвие гор,

И звездочек светлых мерцанье,

И волн бесконечный, живой разговор,

И сосен немых очертанья.

Но здесь, под потоками ярких лучей,

Под небом родимого Крыма

Люблю я природу сильней, горячей –

Как тучки, плывущие мимо,

Спокойно скользят над моею душой

Простые и ясные думы.

В Шулинской долине привольно садам.

Кругом меловые отроги.

Отсюда к умершим давно городам

Идут через горы дороги.

В Шулинской долине – и тень и покой;

А ночью, когда разгорятся

Лучистые звезды вдали голубой,

В Шулинской долине бесшумной толпой

Виденья и тени роятся.

Видения к путнику сходят сквозь тьму,

Уйдут, возвращаются снова;

И вьются и шепчут, и снятся ему

Далекие тени былого.

Глядя на утесы и выступы скал,

На серые кручи, на эти

Могучие башни, я вдруг проникал

Сквозь мрак пролетевших столетий.

Спускается вечер. До слуха достиг

Ручья однозвучного ропот.

Чу! Снизу долины послышался крик

И конный отрывистый топот.

То мчится к Мангупу испуганный хан,

За ним царедворцы толпою.

Внизу по долинам ложится туман,

Поляны покрыты росою.

Чалма набекрень; отклонившись назад,

Он стиснул зубчатые шпоры.

Далёко в долине остался Албат,

Уж близки Мангупские горы.

Там в тихой долине на гребне горы –

Мангупа зубчатые стены,

Во время осады и смутной поры

Служившие ханам Равенной.

Торопит и бьет он нагайкой коня,

Чепрак весь от пыли белеет.

В последних лучах догоравшего дня

Вершина Мангупа алеет.

«Ах, Ваше величество! Царь из царей!

Брат солнца, властитель вселенной!

Могучий и грозный великий Гирей,

Меняйте же лошадь, бежим же скорей

За эти могучие стены!»

Так визирь великий смиренно изрек

Могучему хану Сарая –

А он и не слышит, лишь мчится вперед,

Нагайкой коня погоняя.

Всё тихо. На темных мангупских стенах

Недвижно стоят часовые.

Луна, отражаясь на острых камнях,

Зажгла огоньки золотые.

А замок, окутанный тьмою, молчит,

Не слышно ни звука, ни шума…

Лишь хан у окошка безмолвно стоит,

На дальнее зарево долго глядит

И думает тяжкую думу.

Не спит и глядит он, и думает он,

Сжимая могучие руки:

«Аллах! О, ужели всё это не сон,

Все эти безумные муки?

. . . . . . . . . . . . . . .

Как раненый змий, издыхает Сарай,

Убили его Московиты.

А будет и хуже! Так это и знай –

На эти долины взгляни ты.

Свежа и прекрасна родная страна,

Как гурия рая мила мне.

И будет врагами она сожжена,

И камня не будет на камне.

А после, когда разрешенье пройдет,

Замолкнет Мангуп опустелый, –

Толпа чужеземцев-гяуров придет

Разведать минувшего дело.

И будут безбожно писать на стенах

Свои имена и прозванья.

Бледнеешь! Так хочет великий Аллах –

Я знаю Аллаха желанье.

А дальше что будет – дрожи и внимай:

Сюда губернатор приедет,

И плотно закусит и выпьет здесь чай,

А после со свитой уедет.

Сынам твоим много придется терпеть,

Властитель Сарая богатый,

Твой правнук не будет Сараем владеть,

А только казенной палатой.

И скалы, пока времена пробегут,

Пребудут безмолвны и немы.

Затем – трепещи! здесь поэты пройдут

И вместе напишут поэму.

Затем предрекаю ужасные дни:

Прибудут студенты в отставке.

Поэму обдумывать станут они,

Воссевши на каменной лавке!!

И был туман. И средь тумана

Виднелся лес и склоны гор.

И вдруг широкого Лемана

Сверкнул лазоревый простор.

Зеленый остров, парус белый,

«На лоне вод стоит Шильон»,

А горы линиею смелой

Рассекли синий небосклон.

И серебристые туманы

Сползают вниз по склонам гор,

И виноградник, как ковер,

Покрыл весь берег до Лозанны

И мягко складками идет

До самой синей [глади] вод.

Народ – огромный, музыкальный

И очень сложный инструмент.

Лишь композитор гениальный,

Удачный выбравши момент,

С такою силою могучей

Ударить может по струнам,

Что вырвет целый ряд созвучий

Своим идеям и словам.

Когда же сам он, звуков полный,

Могучей музыкой звучит,

Так кто ж удержит, кто смирит

Его рокочущие волны?

Но вы, хотевшие лишь только,

Когда он сам был звуков полн,

Сдержать напор свободных волн…

Стихи мои! Как вехи прожитого

Я ставил вас на жизненном пути.

Но я так часто лгал, любуясь формой слова,

Что истину мне трудно в вас найти.

Поэзия так лжет! У каждого искусства

Такой большой запас

Готовых образов для выраженья чувства,

Красивых слов и фраз.

Красивые слова так ластятся, играют,

Послушно и легко ложатся под перо…

Фонтаны, аллеи… Запущенный сад…

Развалины старого дома…

Я всё это видел когда-то давно…

Мне всё это с детства знакомо…

Должно быть из сказок, наивно-простых,

Украшенных мыслью немецкой,

Которые в жизни цветут только раз

На почве фантазии детской.

И тают, как снежный узор на стекле,

При первом дыхании мысли…

В аллеях зеленый сырой полумрак,

Пушистые ветви нависли.

Горячий, трепещущий солнечный луч

Пробился сквозь ветви платана…

Блестя в темноте, и поет и звенит

Холодная струйка фонтана.

Зацветшие мраморы старых террас,

Разросшийся плющ на пороге…

В таинственных гротах одетые мхом

Забытые, старые боги…

Везде изваяния лилий – гербы

Фамилии д’Эсте старинной.

В развалинах весь восемнадцатый век:

Манерный, кокетливый, чинный,

Век фижем и мушек, Ватто и Буше,

Причудливый век превращений…

В сыром полумраке зеленых аллей

Скользят грациозные тени…

Чуть слышно атласные платья шуршат…

Со шпагой, изящен и ловок,

Идет кавалер – и мутятся ряды

Напудренных белых головок…

Проносится легкий, кокетливый смех

По дальним извивам дорожки…

По мраморным плитам широких террас

Скользят чьи-то белые ножки…

О, бедные ножки прекрасных принцесс,

Ласкавшие старые плиты!

Давно уж великой народной волной

Вы сломаны, стерты и смыты…

Другая эпоха – другой колорит:

Суровый, как бронзы Гиберти.

Ряды кипарисов и синих олив –

Печальные символы смерти.

Спокойно и тихо… Фундаменты стен.

Всё срыто, разрушено, голо…

И только горячее солнце палит

Цветные мозаики пола…

Под небом Италии вы рождены,

Мои серебристые песни!

И блеском и светом они рождены,

В них всё отразилось широко:

И нега и синь средиземной волны,

И яркие краски востока.

Проникнуты солнечным зноем они…

Пусть веет от этих страниц же

Тем «югом», который так страстно манил

Великого Фридриха Ницше.

Тем «югом» искусства, ума, красоты,

Свободным, языческим югом,

К которому с детства стремились мечты

С мистическим странным испугом.

И всё, что ребенком манило меня,

Чем сердце бывало томимо,

Всё то воплотилось позднее в одном

Сияющем имени Рима.

И вот я свободен. Весь мир предо мной

И всюду мне вольная воля.

С ликующей песней, с мешком за спиной

Я шел по долинам Тироля.

На бархате ярко-зеленых лугов

Красивые церкви белели,

А выше, на фоне сияющих льдов,

Синели зубчатые ели.

«В Италию!» – громко звенело в ушах,

«В Италию!» – птицы мне пели,

«В Италию» – тихо шуршали кругом

Мохнатые старые ели.

Я шел через мхи в полумраке лесном,

Где сыростью пахло и гнилью,

Где тонкою нитью висел водопад,

Дробясь серебристою пылью.

Кровавым потоком меж темных громад

Сползают альпийские розы,

Сверкает и воет внизу водопад,

Склоняются ветви березы.

Родная березка! она здесь в горах

Казалась такой иностранкой,

Изгнанницей бедной в далеком краю,

Застенчивой русской крестьянкой.

В траве – бесконечные точки цветов,

Как в светлых пейзажах Беклина –

Мильоны фиалок, ирисов и роз,

Нарциссов, тюльпанов и тмина.

Всё выше! Веселая зелень долин

Уходит от вашего взгляда.

По узким краям недоступных стремнин

Сползает далекое стадо.

Коровы и овцы глядят на людей

С большим любопытством своими

Большими глазами. Я как-то в горах

Совсем очарован был ими.

Они всей толпой окружили меня,

Почтительно руки лизали;

Я даже подумал сперва, что они

Стихи мои, верно, читали.

Друзья же мои убедили меня,

Что я глубоко ошибался,

Что это звук «м-м-э», повторяемый мной,

Им чем-то родным показался.

В истории много магических слов.

И тайная сила в их смысле

Влияет в течение целых веков

На ход человеческой мысли.

Италия! Рим! Где найдутся слова

С таким же громадным значеньем?

Да! Рим был разбойничьим страшным гнездом,

Но гнёзда бывали страшнее,

И корень величия Рима не в том,

А в том, что он грабил идеи.

И каждой идее, добытой мечом,

Давал он и власть и значенье

Всемирности. Рим был огромным котлом,

В котором свершалось броженье.

И сколько мой детский неопытный ум

Ни мучили классики в школе,

И сколько они ни терзали мой мозг,

Ни били, ни жгли, ни кололи,

Стараясь мою пробужденную мысль

Зарезать словами своими, –

Но даже они не могли омрачить,

Унизить великое имя.

Солнце дымкой даль заткало,

Чайки в воздухе летят,

Всеми красками опала

В море искры блестят.

На песок сырой, играя,

Волны синие скользят,

Белой пеной потрясая,

И смеются и звенят.

И десятками дорожек,

Полусмытых от воды,

Босоногих детских ножек

Отпечатались следы.

Обхожу я осторожно

Лапки маленьких зверей…

Его отец был гордый, умный

Старик. Вполне аристократ,

Любивший образ жизни шумный

И дрессированных солдат.

Любивший роскошь и почет,

Игру ума и блеск острот,

Искусство, знанье и свободу,

Но не дававший их народу.

Его считали атеистом,

Но атеистом не был он:

Философ, скептик и масон,

Он был, скорей всего, деистом.

Поклонник знанья и манер, –

Его оракул был Вольтер.

Он жизнь свою окончил крахом,

Подобно многим из людей,

И разлетелись, стали прахом

Обломки царственных затей.

Необычайные явленья,

Отца согнавшие во гроб,

Ребенка слабого рожденье

Сопровождали. Гороскоп

Руссо с Вольтером составляли,

Им Кант немного помогал,

И Шиллер гимн ему слагал,

Неоконченное. Наброски 525

И сказку первую (едва ли

Ее тогда он понимал)

Ему сам Гёте рассказал.

Та сказка «Фауст». Так в начале

Его великую судьбу

Явленья эти предвещали,

Но предвещали и борьбу.

И в самый миг его рожденья

Сиявший золотом дворец,

Где умирал его отец,

Объяло пламя разрушенья.

И знамя красное свободы

Подняв высоко над толпой,

Порабощенные народы

Туда ворвались. Их толпой

Был унесен ребенок-сын

В водоворот людских пучин.

Его судьбой толпа играла,

И Революция сама

Его кормилицею стала.

И грудью собственной она

Ребенка чуждого вскормила;

И эта пламенная грудь

Его согрела, возродила

И сил дала на трудный путь.

Она, как мать, его ласкала

С безумной нежностью в очах,

Его качала на руках

И Марсельезу напевала.

И колыбельной песнью был

Ему тот гимн народных сил.

Но скоро был наставник новый

Ему судьбой капризной дан.

Солдат упрямый и суровый,

Матреубийца и тиран,

Сын Революции Великой,

Умевший твердо управлять

Народной массой полудикой

И буйным силам выход дать.

И легковерные народы

Сдержав железною уздой,

Он успокоил их войной

И бедным призраком свободы.

Свою же собственную мать

Велел подальше он убрать.

Он был его молочным братом

И сам судьбу его решил:

«Ребенок должен быть солдатом»,

И тот, едва еще ходил,

Как приступил он к воспитанью:

Велел команду исполнять

И обучал маршированью.

Ребенка стала занимать

Такая жизнь. Его игрушки

В то время были барабан,

Труба, знамена разных стран

И каски, ружья, сабли, пушки.

Он, как мы все, – ни дать ни взять

Любил в солдатики играть.

Он рос и общее вниманье

К себе невольно привлекал,

Хотя не раз в негодованье

Почтенных старцев повергал

Своими играми, скачками,

Своим отсутствием манер

И неуместными словами.

Они в нем видели пример

Дурного тона и влиянья.

Сам дядька был с ним очень строг,

Его наказывал, чем мог,

И шло так дело воспитанья

(Не знаю, в пользу иль во вред)

Вплоть до четырнадцати лет.

Уж раньше дядьки эти, или

Душеприказчики отца

Его покойного, решили,

Что это длится без конца,

Что им – опекунам присяжным –

Пора к рукам его прибрать

И, приступив к реформам важным,

Решили дядьке отказать.

Тут инцидент один случился:

Он отказался уходить.

Пришлося силой удалить:

Ушел, потом опять явился,

Прогнали снова, и тогда

Исчез он вновь и навсегда.

Итак, в системе воспитанья

Произошел переворот.

Теперь иные истязанья

Ему готовились. И вот,

Чтоб толковать о перемене

И обсудить вполне предмет,

Опекуны собрали в Вене

Педагогический совет.

И там пришли они к решенью,

Что все влиянья прежних лет

Приносят наибольший вред

И подлежат искорененью.

Ввиду чего был отдан он

В один закрытый пансион.

И он широкими глазами

На мир испуганно глядел,

А мир, повитый облаками,

В осенних сумерках синел.

«И было время, час девятый».

Всё тихо было. И сквозь сон

Лишь бред Италии распятой

Во мгле унылой слышал он.

Да чьи-то слышались рыданья

У одинокого креста,

Где умирали красота

И мысль, и слово, и сознанье.

И в этот страшный крестный час

Сверкнул огонь – и вдруг угас…

Он создан был из тьмы и света,

Великим гневом потрясен,

Как раскаленная комета

В стране туманов вспыхнул он.

Погрязших в будничных заботах

Он испугал, он ослепил –

И вдруг угас в гнилых болотах

Восставшей Греции. Он был

Одним могучим воплощеньем

Протеста личности.

У слова две великих силы –

Негодование и смех.

Они разят, как меч Атиллы,

Разврат и пошлость, зло и грех.

И если гневу как помеха

Сам стих послужит, может быть,

То против буйной силы смеха

Ничто не сможет защитить.

Когда огнем негодованья

Искоренить живой порок

Не может пламенный пророк,

То в буйном вихре ликованья

Приходит песня к ним – и он

Навеки смехом заклеймен.

И в этих песнях, где звучали

И жёлчный хохот, полный слез,

И бодрый гимн, и стон печали,

И недосказанный вопрос,

Для юной мысли мир прекрасный

Разверзся в ярком блеске звезд

И в ней зажег еще неясный,

Еще не сознанный протест.

И как сквозь дымку покрывала

Пред взглядом умственных очей,

В сияньи радостных лучей

Виденье той пред ним вставало,

Кого он в юности считал

За свой бессмертный идеал.

Тот образ, смутный и неясный

Его любовью первой был.

И чары юности прекрасной

Ему он свято посвятил.

Он слил в нем лучшее, что стало

Его природой: ум отца,

Революцьонное начало,

Листы лаврового венца

И бесконечные походы,

И шепот дальней старины,

И философию, и сны –

Всё в чистом образе свободы

Он мыслью творческою слил

И первой страстью полюбил.

И стал он юношей. И стали

Бродить в нем признаки весны,

Но перемен не замечали

В нем лишь одни опекуны.

Они совсем не замечали

Что сквозь цензурные тиски

Уж мысли новые сверкали,

Что стали ветхи и узки

На муже детские одежды,

Что из-под временных заплат

Живые мускулы глядят,

И всё лелеяли надежды,

Что целый век и весь народ

Ребенком в землю и сойдет…

Да! Много вас – компрачикосов

Свободной мысли. Сколько зла,

Каких пороков и вопросов

В нем эта жизнь не родила.

В какие цепи вы сковали,

Какими пытками терзали

Его вы мысль. И, может быть,

Источник жизни замутить

Вам удалось. Хотя казалось,

Что он окончил как герой

С врагом своим неравный бой,

Но только в старости сказалась

Та ломка и та трата сил,

С которой вас он победил.

То было радостное время,

Когда в Европе молодой

Идеалистов юных племя

Явилось шумною толпой.

Ничто им трудным не казалось.

Их мысль, как пряди их волос,

Победоносно развивалась.

На каждый заданный вопрос

Они ответ найти желали

Не в небесах, а на земле.

В аудитории Мишле

В немом восторге замирали.

И шум победный их знамен

Уже звучал со всех сторон.

В College de France лились потоки

Горячих мыслей. На земле

Явились новые пророки:

Кине, Мицкевич и Мишле.

И всех племен и всех наречий

В Париж стекалась молодежь

Послушать огненные речи.

Ее охватывала дрожь

При чудном имени «Свобода» –

И зрела в недрах городов

Дружина будущих бойцов,

«Освободителей народа».

То было время (странно это),

Когда Германия слыла

Страной безвольного Гамлета,

В ней философия цвела,

А не наука истребленья.

В ней был поэт и не один;

В то время центром просвещенья

Был скромный Веймар – не Берлин.

К ногам возлюбленной Свободы

Все силы духа он сложил…

Он для нее трудился годы,

Страдал, боролся и любил.

Но, как Иаков у Лавана,

Опекунами сделан он

Был жертвой наглого обмана:

Когда он, счастьем упоен,

Сорвал с невесты покрывало…

Мечты рассеялись как дым –

То не Свобода перед ним,

А Конституция стояла…

Любовь, мечты, труд стольких лет

Всё был один наивный бред.

Плоды фантазии прекрасной,

Порывы юношеских грёз!

Вас вихрь холодный и ненастный

Сломил, развеял и унес.

Так вслед за сломанною розой

Уходит робкая весна,

Когда пустой и мутной прозой

Обдаст житейская волна.

И иногда потом – случайно

Средь «трезвых» мыслей и идей

Мелькнут виденья прежних дней –

Мелькнут и прочь уходят тайно,

Как трепет жизни молодой,

Как тихий звук во тьме ночной…

Под белой тканью покрывала

Она, сокрыта от людей,

В Египте некогда стояла

И «тайна» было имя ей.

В Элладе в виде человека

Она изваяна была.

И глыба камня ожила

В объятьях пламенного грека.

И пал он ниц пред ней – святой

Обожествленной «красотой».

Израиль тоже в дни иные

Ее прихода ожидал

На землю в образе «Мессии».

Железный Рим отождествлял

Всё то, что сделал он когда-то

В единой творческой мечте.

Другие верят, что распята,

Она страдала на кресте.

Со взглядом, полным детской ласки,

Суровый рыцарь едет вдаль

Святой отыскивать Грааль.

Она же спит в немецкой сказке,

Спит много лет и только ждет,

Когда возлюбленный придет.

Так, в вечной смене расстояний,

Эпох и наций, человек

Давал ей тысячи названий

И новых форм. Но прошлый век

Ее любовно звал «Наукой».

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Теперь он стар. Уж скоро минет

Ему сто лет и он умрет.

И жизнь на поле мира двинет

Ряд новых мыслей и забот.

Но он всё грезит, как когда-то,

В период веры молодой.

Так схож печальный блеск заката

С победной утренней зарей.

Однажды ночью Он, задумавшись глубоко,

Сидел во мгле чернеющих олив

У темных осыпей Кедронского потока.

А возле головы, к кореньям прислонясь,

Одиннадцать дремали. И тоскливый

Холодный ветер дул с померкнувших равнин,

И ночь была темна и пасмурна… Один,

Облокотись на черный ствол оливы,

Закутавшись в свой плащ, недвижный и немой,

Сидел и грезил Он, закрыв глаза рукой…

И дух унес его в пространство: во мгновенье

Увидел он широкий лик земли,

Мильоны солнц заискрились вдали…

И понял он, что пробил час виденья:

Гигантский смерч весь мир потряс до дна,

И проклятья и рыданья,

Как клочья пены в бездне мирозданья

Несутся боги, царства, племена

Холодный Сен-Жюст

Глядит величаво и строго,

Как мраморный бюст

Бельведерского бога.

Она ползла по ребрам гор,

Где тропы свиты в перепутья,

И терн нагорный рвал в лоскутья

Парчой серебряный убор.

А где был путь скалами сужен,

Там оставались вслед за ней

Струи мерцающих камней

И нити сорванных жемчужин.

Белел по скатам белый снег,

Ледник синел в изломах стекол.

И на вершине – человек

Стоял один, как царь, как сокол.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

И подползла и ниц лицом

Она к ногам его припала.

И стынут льды немым кольцом,

Овиты дымками опала.

И время медлит… Мир притих…

Сбегает жизнь. Еще мгновенье

И смерть…

<Сентябрь 1904>

Дрожало море вечной дрожью.

Из тьмы пришедший синий вал

Победной пеной потрясал,

Ложась к гранитному подножью.

Звенели звезды, пели сны.

Мой дух прозрел под шум волны.

Мой дух словами изнемог

Уйти назад к твоей святыне

И целовать ступнями ног

Лицо пылающей пустыни.

Льняные волосы волной едва заметной

Спадают гладкие и вьются на конце,

И глубиной безумной и бесцветной

Прозрачные глаза на бронзовом лице.

Царь-жертва! Ведаю и внемлю –

Властные безвластны и провидец слеп…

Здесь, в дворце, собой душившем землю,

В темных залах, гулких, точно склеп,

Вырос царь.

Бродит он, бессильный и понурый,

За стеной скрипит людской усталый ворот –

Хмурый город,

Мутный, красный, бурый.

Бред камней. Слои кирпичных стен

Как куски обветренного мяса.

Сеть каналов – влага синих вен,

Впалых окон мертвая гримаса.

Над уступом громоздя уступ,

Горы крыш и толпы труб,

Едких дымов черные знамена.

Грузно давит этот город-труп

Мутной желчью полог небосклона.

Город грезит древнею бедой,

Лютость волчью, чудится, таит он.

Каждый камень липкой мостовой

Человечьей кровию напитан.

[Камень этот] чует злую весть,

Стоки жаждут яда крови новой.

В тесных щелях затаилась месть,

Залегла во тьме многовековой.

И дворец всей тяжестью своей

Давит их – и бурый город-змей

Сжался весь, как душный злобой аспид,

И тяжел его тягучий взгляд.

Бледный Царь стране своей сораспят

И клеймен величием стигмат.

Цепи зал, просветы бледных окон.

Ночь длинна, и бледный Царь один,

И луна в туманах, точно кокон,

В тонких нитях снежных паутин.

По дворцу змеится непонятный шорох,

Скрип паркета. Лепет гулких плит.

Точно дно в серебряных озерах,

В этот час прошедшее сквозит.

Я – понимание. Поэты, пойте песни

В безгласной пустоте.

Лишь в раковине уха различимы…

Я – ухо мира, и во мне гудит

Таинственное эхо мирозданья.

Лишь в зеркале очей моих живут

Скользящие обличил вселенной.

Мое сознанье – нитка, на которой

Нанизаны мгновенья: оборвется –

Жемчужины рассыпятся…

И ожерелью времени – конец!

Мое мгновенье – вечность.

Смертью утверждаю

Бессмертье бога, распятого в веществе.

К древним тайнам мертвой Атлантиды

Припадает сонная мечта,

Смутно чуя тонкие флюиды

В белых складках чистого листа.

Но замкнуто видящее око

Лобной костью, как могильный склеп.

Не прочесть мне волящего тока –

Я оглох сознаньем, светом дня ослеп.

Светло-зеленое море с синими полосами,

Тонко усеяно небо лепестками розовых раковин.

Плачут стеклянные волны ясными голосами,

Веет серебряный ветер и играет звонкими травами.

Закат гранатовый

  Разлил багрец

На нити быстрых вод

  И водоемы.

Из ковыля-травы

  Седой венец

Душе, что тяжкий гнет

  Глухой истомы.

Пришла изночница; в постель

  Она со мной легла.

И мыслей сонную метель

  Качает мгла.

Придет волна, отхлынет прочь,

  Опять плеснет в лицо,

И пред зарею птица-ночь

  Снесет яйцо…

Двойной лик Януса в единстве Солнцебога,

Разрыв антиномий в слияньи хмельных сил

В себе он выявил, вознес и утвердил,

Но свет его как яд, и смерть – его дорога.

И с…

О да, мне душно в твоих сетях

  И тесен круг,

И ты везде на моих путях –

  И враг, и друг.

Вкусили корни земной мечты

  Единых недр,

Но я не стану таким, как ты, –

  Жесток и щедр.

В ковчеге слова я скрыл огонь,

  И он горит,

Мне ведом топот ночных погонь,

  Крик Эвменид.

Я погружен горящим корнем

В живую влагу женских недр:

Так решено в совете горнем –

Из чрева девы встанет кедр.

На пол пала лунная тень от рамы,

Горько в теплом воздухе пахнут травы,

Стены низкой комнаты в тусклом свете

   Смутны и белы.

Я одежды сбросила, я нагая

Встала с ложа узкого в светлом круге,

В тишине свершаются этой ночью

   Лунные тайны.

Ты из камня вызвал мой лик,

Ты огонь вдохнул в него Божий.

   Мой двойник –

Он мне чужд, иной и похожий.

Вот стоит он – ясен и строг,

И его безликость страшна мне:

   Некий бог

В довременном выявлен камне.

Ее зовут Ватрушкой. Нынче ей

Исполнилось четыре года ровно.

Она мила, проста и хладнокровна

Среди грызни рыкающих зверей.

У ней два брата – близнецы Андрей

И Алексей, которые любовно

Оберегают от несчастий, словно…

Живописцу призрачного Крыма –

Заклинателю лорреновских теней:

Сном твоим душа моя палима

И тоскует горечью твоей.

И в закатном зареве огней,

И клубами жертвенного дыма…

Милая Вайолет, где ты?

Грустны и пусты холмы.

Песни, что ветром напеты,

Вместе здесь слушали мы.

Каждая рытвина в поле,

Каждый сухой ручеек

Помнят глубоко до боли

Поступь отчетливых ног.

Помнят, как ты убегала

В горы с альпийским мешком,

С каждою птицей болтала

Птичьим ее языком.

Помнят, как осенью поздней

Жгли на горах мы костры.

Дни были четко-остры,

Ночь становилась морозней.

Так странно свободно и просто

Мне выявлен смысл бытия,

И скрытое в семени «я»,

И тайна цветенья и роста.

В растеньи и в камне – везде,

В воде, в облаках над горами,

И в звере, и в синей звезде

Я слышу поющее пламя.

И нет в мирах страшнее доли

Того, кто выпил боль до дна,

Кто предпочел причастье соли

Причастью хлеба и вина.

Ужаленного едким словом,

Меня сомненья увели

Вдоль по полям солончаковым,

По едким выпотам земли.

«Вы соль земли!» В горючей соли

Вся мудрость горькая земли.

Кристаллы тайной, темной боли

В ней белым снегом процвели.

Я быть хотел кадильным дымом.

Меня ж послал Ты в мир гонцом

В пустыне пред Твоим лицом

Ослепнуть в блеске нестерпимом.

Во мне живет безумный крик.

Я стал комком огня и праха.

Но отврати свой гневный Лик,

Чтоб мне не умереть от страха.

И кто-то в солнце заходящем

Благословляет темный мир…

Я проходил, а вы стояли

У двери сада вдалеке:

Царевна в белом покрывале

С цветком подснежника в руке.

«Войди, прохожий, в сад мой тайный!

Здесь тишь, цветы и водомет».

– О нет, свободной и случайной

Стезей судьба меня ведет.

Бойцам любви – почетна рана

На поле страсти, в битве битв.

Охотница! Ты вышла рано

В опаснейшую из ловитв.

Ты в даль времен глядела прямо,

Так непокорно, так упрямо

Качая юной головой.

К перу склоняя русый локон,

Ты каждый проходящий миг

Вплетала тайно в свой дневник,

Как нити в шелковичный кокон.

Нет места в мире, где б напрасно

Не проливалась кровь людей,

Где б вихрь враждующих страстей

Не дул неистово и страстно.

Для тех, кто помнил мир иной –

Не исступленный, не кровавый,

Не омраченный бранной славой,

Не обесславленный войной, –

Пора крушений безвозвратных,

Усобиц, казней, стычек ратных,

Пора народных мятежей

С вознесенных престолов моих плоскогорий

Среди мертвых болот и глухих лукоморий

Мне видна

Вся туманом и мглой и тоскою повитая

Киммерии печальная область.

Я пасу костяки допотопных чудовищ.

Здесь базальты хранят ореолы и нимбы

Отверделых сияний и оттиски слав,

Шестикрылья распятых в скалах Херувимов

И драконов, затянутых илом, хребты.

Как магма незастывшего светила

Ломает суши хрупкую кору

И гибнет материк, подобно утлой лодке,

Так под напором раскаленных масс,

Зажженных гневом, взмытых ураганом,

Пылая, рушатся громады царств

И расседаются материки империй.

Беда тому, кто разнуздает чернь,

Кто возмутит народных бездн глубины.

Мы тонкой скорлупой отделены

От ропщущей и беспокойной хляби,

Ее же дна не мерил человек.

Передвиженья гуннов и монголов,

Кочевья незапамятных времен

Папирус сдержанный, торжественный пергамент

  И строго деловой кирпич,

    Сухой и ясный камень

  И властный медный клич.

И щедрая ритмическая память

  Рапсодов и певцов.

Полезный ремингтон, болтливая бумага,

  Распутная печать

Из сонма всех бесов, рожденных в Вавилоне

Среди верховных ритмов мирозданья

Зиждитель Бог обмолвился землей.

(Но Дьявол поперхнулся человеком.)

Для лжи необходима гениальность.

Но человек бездарен. И напрасно

Его старался Дьявол просветить.

В фантазии и в творчестве он дальше

Простой подмены фактов не пошел.

(Так школьник лжет учителю.) Но в мире

Исчерпаны все сочетанья. – Он

Угадывает в мире комбинаций

Лишь ту, которой раньше не встречал.

Мы все родились с вывихом сознанья.

Наш ум пленен механикой машин,

А наше «Я» в глухих просторах дремлет.

Одни из нас шаманят новый день

За полночью дряхлеющей Европы,

Другие же не вышли до сих пор

Из века мамонта, из ледниковой стужи,

Звериных шкур, кремневых топоров.

Наш дух разодран между «завтра» мира

И неизжитым предками «вчера».

На западе язык, обычай, право

Сложились розно в каждой из долин,

А мы – орда. У нас одна равнина

На сотни верст – единый окоём.

У нас в крови еще кипят кочевья,

Горят костры и палы огнищан,

Мы бегуны, мы странники, бродяги,

Не знавшие ни рода, ни корней…

Бездомный ветр колючий и морозный

Гоняет нас по выбитым полям.

Безмерная российская равнина –

Земное дно – Россия и Сибирь.

Наш дух течет, как облачное небо,

Клубясь над первозданною землей,

Чуть брезжущей из тьмы тысячелетий.

Под панцирем полярных ледников,

Перетиравших сырты и увалы,

Моловших лёсс, пески и валуны,

Здесь рыли русла сказочные Оби

Предтечи человеческой орды.

И так всегда; сначала лес и степи,

Тропа в степи и просека в лесу,

Тюки сырья в бревенчатых острогах…

Потом кремли торговых городов

На тех же луках рек, на тех же бродах,

Из века в век вне смены царств и рас.

И та же рознь: невнятная земля,

Живущая обычаем звериным,

А в городах заморские купцы

С дружинами, ладьями и товаром.

Земной простор, исчерченный стезями –

Петлями рек и свёртками дорог,

Здесь шляхами торговых караванов,

Там плешами ладейных волоков.

Путь янтаря – от Балтики на Греки,

Путь бирюзы – из Персии на Дон.

Лесные Вотские и Пермские дороги,

Где шли гужом сибирские меха,

И золотые блюда Сассанидов,

И жемчуга из Индии в Москву.

Пути, ведущие из сумрака столетий

До наших дней сквозь Киммерийский мрак

Глухих степей, сквозь скифские мятели,

Сквозь хаос царств, побоищ и племен.

Кто, по слогам могильников читая

Разодранную летопись степей,

Расскажет нам, кто были эти предки –

Оратаи по Дону и Днепру?

Кто соберет в синодик все прозванья

Степных гостей от гуннов до татар?

История утаена в курганах,

Записана в зазубринах мечей,

Задушена полынью и бурьяном,

Зашептана в распевах пастухов.

Лишь иногда сверкнет со дна курганов,

Где спят цари со свитой мертвецов,

Вся в пламени сказаний Геродота

Кровавая и золотая Ски<фь>…

Революция губит лучших,

Самых чистых и самых святых,

Чтоб, зажав в тенетах паучьих,

Надругаться, высосать их.

Драконоборец Егорий,

Всю ты жизнь провел на посту –

В уединении лабораторий

И в сраженьях лицом к лицу.