Том 22. Прогулки по опушке

У края жизни

(Окно в природу)

Как-то весной, в апреле, мы с другом шли по опушке рощицы, и он в сухих листьях под дубом, шевельнув ногой, обнаружил ежа. Мертвого. Еж походил на колючий дряблый мешок, и возле него уже трудились жуки-могильщики. «Бедняга не пережил зиму. Спал и не проснулся», — сказал мой спутник, разглядывая ежа. Зимним его убежищем было небольшое, с тарелку, углубление, засыпанное листьями. Снега в ту зиму было немного, и морозы прикончили бедолагу.

Температурные перепады по временам года и скудность питания в связи с этим заставили разных животных кто как сумеет приспосабливаться к переменам и выработали множество средств, чтобы пережить трудное время.

Зима — пора для всех наиболее тяжкая. Большинство птиц улетает от нее в края теплые. Но много их остается и зимовать. Перебиваются кто как. Иные находят пищу легко и живут — не тужат. Например, снегири, свиристели, чижи, щеглы, поползни, дятлы. При хорошем урожае рябины зимовать остаются дрозды. Норовые птицы — тетерева, рябчики, глухари — с лакомых летних кормов (насекомые, ягоды) переходят на еду зимнюю — березовые почки, хвою. Большие синицы, сороки, вороны подтягиваются к жилью человека — тут прокормиться легче. Вороны, неустанно облетая большую кормную территорию, находят падаль и делят ее с волками. Волки голодают и разбойничают, не брезгуя ничем. Но многие звери не бедствуют. Лисица живет охотою на мышей, песцы, куницы, горностаи, соболи тоже промышляют охотой на грызунов. Тепло одетые, они, как посмотришь, кажется, для зимы и родились. Заяц не голодает зимой. А много зайцев: живут — не тужат и рыси. Туго при глубоких снегах и морозах приходится кабанам и косулям.

Чтобы хоть как-то сберечь тепло, животные ищут место, где мороз бы их не донял. В лесах в особо холодные ночи мелкие птицы (иногда разных видов) набиваются в дупла — теснота греет. Лягушки на зиму зарываются в тину и ил водоемов (дышат не легкими — кожей). Змеи в огромных количествах, иногда до десяти тысяч голов (подвязочные змеи в Канаде), сбиваются в плотную массу где-нибудь в непромерзающих ямах, пещерах и так сберегают тепло уровня внешней среды. Пчелы в оставленных на пасеке ульях не погибнут благодаря калорийному корму и жизни в исключительной, сохраняющей тепло тесноте.

Есть животные, которым зиму «на ногах» прожить невозможно. Они приспособились спать. С осени запасаются жиром и спят — кто сном глубоким, а кто и не очень. Первый, кого сразу следует вспомнить, — медведь. Зимой его место в берлоге. В морозы спит крепко, в оттепель — чуток, почуяв опасность, может вскочить, убежать. Поскольку жизнедеятельность организма у зверя снижается не очень сильно, принято считать: он спит. Так же спят барсуки, еще чутче — еноты. Но есть животные, у которых организм в спячке «работает на самых маленьких оборотах», и спят они долго — полгода, а на севере даже и больше. К таким на Чукотке, Камчатке, Аляске относятся суслики, в средних широтах — сони, сурки, летучие мыши, ежи. Эти не просто спят. Они почти умирают на время. Свечка их жизни теплится еле-еле у самой границы небытия.

Приходилось встречать вам летучую мышь, висящую, уцепившись коготками лап за что-нибудь, на относительно теплом чердаке, в пещере. Число ударов сердца у мыши с тысячи снижается до двадцати пяти (в сорок раз!). Температура тела опускается до двадцати градусов, в два часа всего один раз — вдох-выдох. Прикоснешься — холодное, мертвое существо. Но, согревшись в ладонях, мышь оживает.

Вот так зимуют летучие мыши.

Нечто подобное происходит и с сусликами. Эти, правда, в течение долгого анабиозного сна все-таки просыпаются — опорожнить кишечник. Толчком к пробуждению служат сигналы мозга, заставляющие организм сжигать так называемый «коричневый жир», запасы которого есть в организме на этот случай. Мышцы суслика сокращаются, он дрожит, согреваясь. Но, недолго пошевелившись, вновь замирает.

Самым «крепко спящим» из всех является еж. Заснув где-нибудь в ямочке, прикрывшись опавшими листьями, он спит беспробудно до самой весны. Жизнедеятельность организма его опускается почти до нуля. И если горючего (жира) в нем не хватит, еж обречен — умирает во сне. В Германии в последние годы натуралисты проводят впечатляющую осеннюю акцию: находят ежей и взвешивают. Если вес близок к восьмиста граммам — ежа отпускают, если меньше — оставляют зимовать в доме и выпускают весной. Даже в относительно мягком климате Западной Европы не набравшие жира ежи зимой погибают.

Из птиц одна-единственная впадает в состояние зимней спячки. Это козодой, но не наш, а калифорнийский, нашу зиму птица не выдержит. «Калифорниец» же «почти мертвым» проводит где-нибудь в затишье между камнями или в дутые более восьмидесяти дней, а с приходом весны, с появлением летающих насекомых вновь оживает.

У крошечной птицы колибри, живущей в горах Южной Америки на высоте до четырех тысяч метров, оцепенение со снижением жизнедеятельности организма происходит каждую ночь. Потому происходит, что птичка в крошечном своем теле не может запасти жира даже на одну ночь, а питаться нектаром цветов в потемках она не может, да и цветы-медоносы на ночь иногда закрывают свои кладовые. Приходится замирать. Но появляется солнце, и похожие на изумрудные камешки птицы вновь оживают. Такова приспособленность к жизни всего живого.

Не все нам известно о рыбах. Но кое-что в их приспособленности переносить колебанья температуры в воде, солености и насыщенности воды кислородом известно давно. Самая большая из рыб — гигантская акула — в летнее время встречается у поверхности океана, а в холодное — куда-то вдруг исчезает. Обнаружилось: когда нет планктона, которым эти акулы, подобно китам, питаются, процеживая воду через бахрому на жабрах, гигантские рыбы опускаются на глубину и там цепенеют — дожидаются сезона, когда планктон вновь появится. И есть рыбы, приспособившиеся переносить крайние холода вплоть до вмерзания в лед. На Аляске мне показали не саму эту рыбу, а ее фотографию, сказав, что «в этом водоеме она водится». Названье у этой некрупной обитательницы заполярных вод — «черная рыба». Коротким летом она плавает в неглубоких тундровых водоемах, а зимой часто вмерзает в лед и в нем доживает до весеннего солнца, которое ее, полуживую, освобождает от ледового плена.

Нечто подобное может произойти и с многим теперь известной, завезенной с Дальнего Востока рыбой ротаном. Она тоже в неглубоком месте может оказаться во льду. И часто не погибает. А в Антарктиде у обрыва айсберга мы удили рыбу с названием «ледяная» (прозрачная, почти как стекло). Эта тоже низких температур не боится. Механизм, сберегающий экзотических обитателей глубоких и мелких вод, таков: в теле рыбы содержится глицерин, служащий «антифризом» (то есть противоледной жидкостью). А у ротана и «черной рыбы» кожа выделяет еще и слизь, образующую нечто вроде жидкой капсулы, мешающей образованию кристалликов льда в теле рыбы — они бы разрывали живые ткани.

Но бывает ведь где-то и жара нестерпимая, когда все животные страдают от перегрева и жажды. В этих местах тоже кто как умеет приспособился переносить условия, называемые экстремальными.

И есть в жарких местах животные, способные переносить зной. Так же как животные севера, они впадают в спячку. Их много. Мадагаскарский тенрек, похожий на нашего ежа, настолько чувствителен к перепадам температуры, что в спячку впадает и при холоде, и в жару. Но особенно впечатляет рыба протоптер, обитающая в мелководных водоемах Судана. Детом высыхают они совершенно — «по обнаженному дну можно ездить на автомобиле». Поразительно, на какие «выдумки» торовата природа, приспосабливая в эволюции все живое даже к крайне тяжелым условиям существования!

Африканский протоптер плавает в теплой, выпиваемой солнцем воде и готовит себе убежище на время засухи — роет нору на дне. Когда вода опускается до уровня входа в нору, протоптер забирается по ней в камеру, заткнув вход в тон мель для пропуска воздуха рыхлой землей. В камере рыба из слизи создает капсулу и в ней проводит под дном высохшего водоема несколько месяцев до сезона дождей, когда озеро наполнится вновь водой. (А выжить протоптер в капсуле может четыре года!) Жизнь в этой небольшой рыбе, конечно, в это время еле теплится. Организм, что называется, поедает себя (аутофагия), расходуя ткани своего тела, особенно мышцы. Замерены эти потери: «Длина протоптера сократилась с 40 сантиметров до 36, а вес с 374 до 289 граммов». Но рыба при этом остается под коркой земли живой и жадно слушает, не падают ли на сухую, как черепок, землю капли дождя.

Изощренный ум человека нашел способ использовать это для охоты на сверхвыносливую рыбешку. Дробно постукивая пальцами по тыкве, сухопутные рыболовы суданцы изображают шум дождя. Услыхав эти сигнальные звуки, протоптер, видимо, от удовольствия, хрюкает. А это уже сигнал рыболову, в каком месте надо копать… Пишут, протоптер, помещенный вместе с капсулой в почтовый фанерный ящик, живым прибыл по назначению. Опущенный в воду, он сразу ожил. Так же быстро он оживает, набирает вес и восстанавливает свои истощенные органы.

Полна чудес великая Природа!

_{Фото из архива В. Пескова. 4 январи 2004 г.}

Восьминогое чудо

(Окно в природу)

Речь пойдет об осьминоге. На вид у этого существа — голова и восемь ног. На них он ходит, но когда начинают об этом чуде рассказывать, то слово «ноги» кажется странным, впору его называть «восьмирук». Иногда руки-ноги называют еще и щупальцами. Словом, морское чудо, принадлежащее к группе головоногих: осьминог, кальмар, каракатица.

Осьминогов во всех морях-океанах 289 видов — от крошечных (умещаются на ладони) до трехметровых (от конца одного щупальца до конца другого). Наибольший вес — до сорока килограммов.

Когда видишь осьминога, понимаешь, почему он относится к головоногим — все тело его принимаешь за голову и видишь еще «руки-ноги». Существо это бескостное, а тело — «резинообразная масса» (кто ел кальмаров, знает), мозг защищен хрящевой тканью, а на щупальцах ряды присосок, которые действуют примерно так же, как медицинские банки.

«Голова» осьминога — полое тело, в котором природа разместила все, что полагается высокоразвитому существу: три сердца, мозг, желудок, печень, половые органы, кишечник, почка. В точке, где сходятся руки, — клюв, напоминающий клюв попугая. Им осьминог рвет добычу. Пищевод осьминога так тонок, что целиком проглотить он может разве что муравья, и потому пища (рыбы, крабы, моллюски, морские птицы) жестким языком-теркой (зубов осьминог не имеет) превращается в жидкий «паштет» и направляется сначала в зоб, потом в желудок. Пищеварение быстрое, четыре часа — «паштет» усвоен. Рыбы, например камбала, на это тратят больше двух суток.

Осьминог. Рисунок на древней амфоре.

Кровь осьминогов голубая, поскольку в ней присутствуют соединения меди, а не железа, как у человека и почти всех позвоночных и некоторых других животных. Одно сердце гонит кровь ко всем органам, а два других — к жабрам, которые в час омывают более четырехсот литров воды — так велика потребность экзотического организма в кислороде. Но при необходимости, заполнив «голову» водой и закупорив мышцами щели, осьминог может прожить на суше, превратив руки в ноги, несколько часов без риска погибнуть и таким образом легко переносит приливы и отливы воды.

Наиболее приметная часть осьминога — восемь гибких змееподобных рук. На них он, как на ногах, передвигается посуху и по дну моря, ими захватывает добычу и переносит тяжести, например, камни, в двадцать раз превышающие вес его самого. Руки служат также для закрепления тела в каком-либо месте; кончики их являются органами осязания, обоняния и снабжены вкусовыми рецепторами. За руку-щупальце можно поднять всего осьминога, но при большом напряжении змееподобный орган обламывается, как хвост у ящерицы, но не в строго определенном месте, а там, где напряжение достигает предела. Кровотеченья при этом почти не бывает, конец обрубка обволакивается кожей, и довольно скоро укороченная рука вновь отрастает до нужных размеров.

Зрение — важнейший из органов чувств осьминога. В океане нет более зоркого существа. Выпученные его глаза походят на лягушачьи, но действуют, как у хамелеона, автономно один от другого. По мненью натуралистов, под водой они очень похожи на человеческие, но без ресниц. Механизм фокусировки глаз от человеческого отличается. У нас мускульной силой изменяется кривизна хрусталика, у осьминога же оптическая линза, как у фотообъектива, приближается или удаляется от сетчатки, на квадратном миллиметре которой насчитывается более шестидесяти тысяч чувствительных к свету точек. (У человека и кошки их около четырехсот тысяч, у совы — в полтора раза больше.)

Для передвижения в воде осьминог использует реактивный двигатель. Природа изобрела его раньше, чем человек. Устроен двигатель просто. Осьминог через щель в мантии всасывает воду, а затем, закупорив щель, сокращением мускулов с силой выбрасывает воду через сопло-трубку. Скорость движенья при таком двигателе — пятнадцать километров в час.

Поразительна способность осьминога мгновенно менять окраску. В спокойном состоянии этот герой океанских вод почти бесцветен — напоминает матовое стекло, с хорошо видимым в теле «чернильным мешком» (мы скажем о нем особо). Но малейшая реакция на что-либо сразу из «стеклянного» делает его темно-зеленым, серым, желтым, черным. Мгновенная перемена окраски отражает, подобно мимике человека, раздражение, возбуждение, радость, гнев, страсть. Чаще всего сильно возбужденного осьминога видят кирпично красным. Но самое примечательное — осьминог обладает способностью маскироваться под цвет любой обстановки. Символ такого умения хамелеон — жалкий «маляр» в сравнении с этим морским «живописцем». На песке осьминог мгновенно становится желтым, серым, в темных скалах он черный либо где нужно покрывается пятнами.

Механизм такой мимикрии разгадан и почти одинаков у рыб, хамелеонов, осьминогов, кальмаров и каракатиц. Окружающая обстановка «фотографируется» глазами животных, и цветовые сигналы подаются по нервам в хроматофоры — пигментные клетки разных цветов на коже. Если окружающий пейзаж темнеет — возбуждаются черные хроматофоры и увеличиваются в размерах, подавляя всю остальную пока что «спящую» палитру красок. Увеличение очень большое, такое же, как если бы темная пуговица стала черным автомобильным колесом. Так же действуют хроматофоры оранжевые, голубые, желтые, а комбинация цветов, как у трехслойной цветной фотопленки, дает промежуточные тона обстановки, под которую осьминог маскируется.

Но если он все-таки обнаружен, то при опасности спасается бегством. Но как! Под дымовою завесой. Вот тут надо вспомнить «чернильный мешок». У осьминогов с рождения он всегда наготове. Стремительно удаляясь, из сопла своего реактивного аппарата вместе с водой осьминог выбрасывает чернильную бомбу. На несколько минут она зависает в воде, почти повторяя контуры самого осьминога. Сбитый с толку, его преследователь пытается разобраться, в чем дело, а осьминог, мгновенно став бледным, уже далеко. Догоняют — пускает еще целую серию бомб (до шести). Мало этого, на особо опасных врагов — хищных рыб — действует еще одно средство — уже наркотическое. Им обладают все те же чернила, делая рыб невосприимчивыми к запахам. Они теряют след осьминога, а наткнувшись случайно на беглеца, принимают его за камень и, поддавая носом, не трогают. Это дает осьминогу еще один шанс уцелеть.

Осьминоги от своего ядовитого облака тоже страдают, но в море они быстро срываются с места атаки, в неволе же (в аквариуме) становятся жертвой собственного оружия — «зачерниленная вода» их убивает. Это обстоятельство, а также и то, что осьминогам постоянно нужна чистая проточная вода, и потому еще, что их способны сожрать соплеменники, держать осьминогов в неволе до крайности сложно. И потому лишь недавно стали известны поразительные их способности к выживанию.

Аквалангисты часто обнаруживают коллективные крепости, называя их «осьминожьими городами». Жак Ив Кусто в Средиземном море обнаружил затонувшее древнее судно с амфорами для вина. В каждой такой посудине его аквалангисты находили жильца. Конечно, им был осьминог. Предполагают, общежитием этим осьминоги пользуются уже более двух тысяч лет. Заставить осьминога покинуть облюбованное жилище — дело весьма непростое.

Можно даже сказать: любая посуда, попавшая на дно, — дар осьминогам. Даже на суше, почуяв беду, спасения осьминог ищет там, где есть куда спрятаться. На одном корабле осьминога оставили на палубе без присмотра. И он исчез. Где, думаете, его нашли? В рулевой рубке. Он пробрался в нее по трапу и спрятался в чайнике, которым пользовалась команда.

Осьминоги мигрируют, почувствовав приближение шторма, вызывающего на мелководьях песчаную муть. Пережив непогоду в затишье, они возвращаются в свои «города».

Опытные рыбаки, заметив беспокойство восьминогих своих соседей на море, знают: надвигается непогода.

Любовь осьминогов скоротечна, без церемоний ухаживанья. Самка привлекает партнера запахом. Страсть оба демонстрируют кирпично-красным нарядом тела. И сразу — объятья. Можно представить, какие они при шестнадцати руках у влюбленных! Финальный акт прозаически прост. Одним из щупальцев самец достает из щели своей мантийной полости упакованную в пакеты сперму и переносит в такую же полость самки. И до свиданья!

Но у одного из самых маленьких осьминогов (величина самца с небольшую монету) процесс «дарения» спермы фантастичен. В период размножения одна из рук осьминога начинает быстро расти. Ей доверяется пакет с семенем. Получив его, рука отламывается и пускается в свободное плавание в поисках самки. Как ни странно, «посыльный» ее находит и сразу с грузом своим забирается в полость тела.

Самка тоже невелика, но все же во много раз больше самца — «соотношение — как у котенка и лошади». В поисках самки большинство «посыльных», конечно, гибнут, но сколько-то их цели все-таки достигают, иначе этот род осьминогов давно бы исчез…

Тысячу мелких яичек осьминоги всех видов откладывают в надежном убежище и, переставая питаться, пять-шесть месяцев неусыпно следят за кладкой — омывают яички свежей водой, предупреждая малейшее их загрязненье, и готовы напасть на всякого, кто к сокровищу их приблизится. Кладка яиц у каждой самки — единственная в жизни. Изнуренная долгим постом и беспокойством о потомстве, она умирает.

Осьминожата величиною со спичечную головку полупрозрачным облачком появляются из оболочек яиц в одно время. С этой минуты судьба их зависит только от них самих. Врагов и превратностей жизни крутом очень много. Из 75 тысяч малышей только три достигают возраста взрослого осьминога.

Опасны ли осьминоги для других обитателей моря? Да, для крабов, раков, рыб, морских птиц, а также более мелких своих сородичей. А рассказы о том, как осьминоги нападают на водолазов? Сколько их было в книгах, изданных всего лишь полвека назад. «Очевидцы» описывали жуткие истории о том, как осьминоги опутывали человека щупальцами и всасывали его тело. Все оказалось выдумками.

Способов ловить осьминогов много. Просто удочкой, посадив на крючок лакомую для восьминогих приманку — кусочек краба. А японцы, китайцы, полинезийцы, индийцы издавна ловят осьминогов, используя страсть их приспосабливать под свой дом пустые ракушки и опущенные на веревке ко дну глиняные горшки. Забравшись в такое жилище, осьминог скорее расстанется с жизнью, чем покинет горшок. Не хочет он расставаться с удобной «квартирой» даже и в лодке.

Иногда самого осьминога делают соучастником ловли его сородичей. Для этого ко дну на веревке опускают самку. Первый же подплывший к ней осьминог краснеет от страсти и заключает подругу в объятья. Подвох он почувствует уже в лодке, когда поднимут его вместе с возлюбленной.

Известны случаи, осьминогов использовали в экзотических операциях. Описана история, когда с затонувшего на большой глубине корабля не могли поднять дорогую фарфоровую посуду, какую везли из Кореи японскому императору. Кто-то вспомнил о страсти осьминогов немедленно забираться в любую оказавшуюся в воде посуду. Опустили на веревке ко дну осьминога и с первой попытки вернули его со дна в фарфоровой чаше. Так экзотическим способом спасли половину драгоценного фарфора.

Но чаще ловят самих осьминогов — и прямо на кухню или к костру.

Вкусен ли осьминог? Не ел, судить не могу. А Игорь Акимушкин, изучавший головоногих и написавший о них интересную книгу, свидетельствует: «Если б не я готовил это блюдо, то решил бы, наверное, что мне подали резину на рыбьем жире».

Дело, видимо, в разных вкусах людей и также в способах приготовления специфического продукта. Японцы, ценящие все, что добывается ими в море, осьминогов ставят весьма высоко и вылавливают их около миллиона тонн в год.

И главное. Приглядываясь как следует к осьминогам, ученые обнаружили: бескостные монстры не только имеют множество приспособлений для выживания рядом с многочисленными врагами, но и являются в некотором смысле интеллектуалами водной стихии. Это не дельфины, конечно, но они явно «кумекают», принимая решения, как поступить. «Это даже по глазам видно, — пишет хорошо знающий жизнь океана аквалангист. — Смотришь в глаза осьминогу и понимаешь: это взгляд не безучастной рыбы, а существа, явно тебя изучающего».

Осьминоги, сооружая жилища, постараются найти плоский камень, чтобы использовать его как крышу. Обороняясь, они эту крышу хватают в руки и выставляют перед собою как щит. Осьминоги способны запомнить, что опасно, а чего не стоит бояться. «Могут привыкнуть к тебе, позволяя даже себя погладить, и понимают знаки дружбы». Некто Уилларди Прайс пишет, как рыбак с острова Самоа предложил познакомить его с осьминогом, всегда рыбака узнающим и подплывающим «поздороваться». «Без ошибки рыбак нашел нужное место и сказал, что надо подождать. Вскоре из глубины медленно всплыло распластанное тело. Большой осьминог подплыл к самой лодке. Полинезиец гладил его щупальца и почесывал, как собаку, между глазами. Осьминогу это явно нравилось. Получив порцию рыбы, он немедленно удалился пообедать в уединении».

Об экспериментах с осьминогами много написано. Обнаружено, что они способны дрессироваться, «как собаки или слоны», знают друг друга в лицо и каждый — «личность» со своим характером, темпераментом, повадками, вкусами. Пишут, один из осьминогов прославился воровством и делал это явно обдуманно.

В Брайтонском зоопарке в одном из аквариумов стали пропадать редкие циклоптерусы — каждую ночь исчезало по одной рыбке. Похищал циклоптерусов осьминог, перебираясь из своего аквариума в другой «посуху», и, поохотившись, возвращался домой.

Я видел осьминогов в океанарии Сиэтла (США). Взиравшие на нас через стекло, все они были на одно лицо, но ихтиолог, провожавший меня, уверен: у каждого свой характер. «Вот этого зовут Питер, а это — Матильда и Августина». Моего спутника осьминоги узнали и направились туда, где он остановился, понимали: от этого двуногого можно получить угощенье.

«Способные ребята, — шутил мой знакомый. — По виду не ждешь ничего особенного, а они все время чем-нибудь удивляют. Мозг у них небольшой, но на нем — тонкий слой «серого вещества», помогающего усваивать уроки жизни. Это сближает осьминогов с теми из сообразительных животных, которых мы видим на суше с собою рядом».

_{Фото из архива В. Пескова. 9, 16 января 2004 г.}

Завоевавший Америку

(Окно в природу)

В свете фар сверкнули глаза, быстрая тень метнулась через шоссе. Собака? Вряд ли. Южный угол Дакоты угрюм и пустынен. Холмы, горбами встающие друг за другом. Холодный, бесстрастный отблеск дорожных знаков. И вдруг два живых огонька.

— Койот…

Даем задний ход, ставим машину наискосок — осветить фарами гребень холма. Ясно, это койот, хотя мы оба видим его впервые. Он почему-то не скрылся за гребнем, навострив уши, наблюдает за нами. Свет едва его достигает. Можно лишь догадаться, что шерсть у зверя и метелки полыни примерно одного цвета. Койот рискует. Дробь его не достанет, но пуля — наверняка. И все же он не спешит укрыться за гребень, любопытство держит его на месте.

Умен, хитер, осторожен.

Койот — близкий родственник волка. Точнее сказать, это и есть волк, равнинный луговой волк. И все же волк в Америке — это волк, а койот — это койот. Волков почти полностью истребили. Койот же, занимая природную нишу волков, стремительно распространился по Северной Америке, заняв уже и Аляску.

Вряд ли есть на земле еще зверь такой жизненной силы. Убивали койотов без одной ноги; с перебитыми, но сросшимися ногами; без челюсти; оскальпированных; с колючей проволокой, впившейся в тело. Он приспособился к климату всех широт, он изворотлив, хитер и находчив, осторожен и дерзок. В любом месте койот найдет себе пищу. Его добыча — мелкие грызуны, птицы и птичьи яйца, змеи, лягушки, мыши, желуди, виноград, всевозможные ягоды, кузнечики, падаль. Ну и справедливым койоты считают дележ с человеком кур, индюшек, ягнят и телят. Вот почему закон милосердия этого зверя обходит. Койотов бьют беспощадно. И по этой причине зверю невольно сочувствуешь.

При нынешнем натиске на природу человек сознательно дает шанс выжить многим животным, оберегает их. Этот же зверь обязан жизнью только себе.

Минут восемь, не выходя из машины, мы наблюдали койота. Дикое умное существо глядело с пригорка. В сильный бинокль видны были искорки глаз, торчком стоящие очень большие уши, зверь не такой скуластый, как волк, в морде, пожалуй, есть что-то лисье…

Игра в молчанку, наверное, интриговала койота, и неизвестно, как долго он простоял бы, но на шоссе сзади скользнули лучи быстро идущих автомобилей. Мы поспешили дать им дорогу. И всё. Койот мгновенно исчез. Очень возможно, что он все-таки наблюдал, как двое людей прошлись по холму, помяли в пальцах пахучие стебли полыни, посветили фонариком, посвистели и вернулись к машине.

Было это во время нашего с Борисом Стрельниковым автомобильного путешествия в 1972 году по Америке.

Почти что волк. Только помельче, лоб у него поуже, как у лисы, длинная морда и почти такой же пушистый хвост. Сам койот признает силу волка, избегая с ним встреч.

Койот — спутник человека в Америке. В послеколумбовские времена он был не очень заметен, хотя индейцы хорошо его знали, считали умницей и полагали, что люди произошли от волков и койотов.

Белые поселенцы в Америке койота сразу поставили вне закона, но чем упорней вели с койотом войну, тем шире он расселялся, следуя за расселеньем людей, и приспособился благодаря уму и фантастической выносливости выживать в самых разных условиях. Во время путешествия по Америке мы прочли в газете, что в городской черте Лос-Анджелеса жили четыре сотни койотов, заставляя горожан опасаться за своих кошек, собак и кроликов.

Сегодня койоты живут во всех штатах Америки, исключая лишь островной — Гавайи.

На Аляске ранее его не было. Пришел вслед за золотодобытчиками во времена Джека Лондона, питаясь сначала их павшими лошадьми, а теперь зимой поедает павших диких животных. (Летом я наблюдал однажды, как койот на отмели ловил рыбу.) Выносливость и всеядность сделали койота чемпионом среди всех млекопитающих земли по освоению новых территорий.

Естественных врагов — волков, пум и медведей — у койота почти не осталось. А с людьми живет он бок о бок, платя пастухам, фермерам и охотникам немалую цену за свое существование. Но в то же время является самым процветающим из всех крупных животных Америки.

Охотятся звери преимущественно поодиночке, но живут парами, как и волки, всю жизнь сохраняя верность друг другу. Одинокая самка, однако, может в нужное: время увлечь кобеля с какой-нибудь фермы. Щенята от такой встречи вырастают жизнеспособными и продолжают род вольных умелых охотников. Случается это не так уж редко. Считают даже, что чистокровных зверей осталось в природе не много. Нормальная же семья койотов в предчувствии родов занимает барсучью нору или роет свое подземелье — тоннель длиною в три метра.

Щенята, числом до двенадцати, рождаются слепыми. Мать при них находится неотлучно, а отец, сбиваясь с ног, кормит всех. Но через девять месяцев малыши, сначала играя и приглядываясь к охоте родителей, начинают добывать пропитание сами.

Жить койоты приспособились в разных условиях — на равнинах, в пустынях, горах, при большой жаре в Мексике и при лютых морозах Аляски.

Образ жизни этих зверей преимущественно сумеречный. Связь друг с другом они поддерживают звуками: воют, как волки, по-собачьи лают, тявкают, как щенята, и иногда «ворчат».

Вой койота ночью с верхушки холма или скалы хорошо знаком многим американцам. Почти для всех койот всегда вне закона, всегда виновен, и хороши все средства для его истребленья. Правда, яды и стрельбу с самолетов по усердному ходатайству ученых удалось запретить.

Великолепное зрение, обоняние, слух и осторожность всюду гонимых помогают койотам не только успешно охотиться и беречься от всевозможных опасностей. Они хорошо плавают, бегают со скоростью более шестидесяти километров в час, умеют маскироваться и, если уж некуда деться, прикидываются мертвыми. Среди соседей не терпят как пищевых конкурентов лис.

При охоте койоты демонстрируют волчью сообразительность и находчивость. Встретив, например, оленей, пара койотов сначала просто бегает вокруг обезумевшего стада, не давая ему передышки. Сами же койоты в это время по очереди отдыхают. Когда какой-нибудь из оленей слабеет, он и становится жертвой — отбив его от товарищей, койоты действуют как и волки.

Любопытны отношения койотов и барсуков. Барсуки, особенно американские, — звери серьезные, койоты нападать на них не решаются, но частенько лишают добычи. Увлеченный барсук раскапывает нору сусликов, а хитрый койот, притаившись, следит за другим выходом из норы, и добыча частенько достается ему.

Для индейцев койот был просто «братом по жизни». Дня переселенцев из Европы в Америку зверь стал животным почти нетерпимым, хотя вошел как часть окружающей жизни в пословицы, поговорки и прозвища. В мультипликационных фильмах он тоже стал постоянным героем, но отнюдь не злодеем — ему постоянно отводится роль «чуткого стража». В реальной жизни адвокатами его («санитар!») являются ученые-биологи и защитники дикой природы, фермеры же непреклонны: «Хорош только на мушке!»

_{Фото из архива В. Пескова. 26 марта 2004 г.}

Дом-крепость

(Окно в природу)

Хорошо иметь свой домишко — сиди у оконца — поглядывай, как течет жизнь. Ветер подул или зашумел дождик — можно спрятаться в доме и переждать непогоду. От врагов легче укрыться, когда имеешь свой угол. И совсем уж необходимо пристанище, когда придет время обзаводиться детишками. Для них уж совершенно необходимы тепло, уют и крыша над головой.

Почти все животные обзаводятся постоянным или сезонным жилищем. А тех, кто его не имеет, можно пересчитать. Бездомны козодои — яйца кладут на землю без всякой подстилки. Почти так же поступают и чибисы, но у этих хотя бы несколько былинок все же под кладкой яиц обнаружишь. Кладут яйца прямо на камни в скалах самки больших соколов — сапсанов, балобанов. Кайры тоже на камнях оставляют свои грушевидные яйца — будут от ветра вертеться на месте, но не скатятся вниз.

В Антарктиде императорским пингвинам гнездом для единственного яйца (а позже птенца) служат лапы и складка живота одного из родителей. А пингвины адели, как грачи в наши края, приносят в декабре с севера в Антарктиду весну и строят гнезда. Но никакого строительного материала, кроме камешков, тут нет. Из них и строят адели нечто подобное лунке, в которой насиживают пару яиц.

Почти всё живое сооружает жилище или хотя бы сезонное его подобие. Преуспели особенно в этом люди. Жили когда-то в пещерах, теперь строят дома из бревен, досок, кирпича, камня, бетонных плит, глины, звериных шкур, войлока, коровьего помета, снежных глыб… На одном конце этого ряда — небоскребы, на другом — навес из наклоненных и связанных пучком наверху веток кустарника. (Таковы жилища бушменов в Африке.)

В мире животных в первую очередь нас привлекают постройки птиц. Каждый видел аккуратно свитые из гибких стебельков гнезда, выстланные мхом, волосом, шерстью, пухом и перьями. Большинство этих гнезд служат недолго: опершись, стали на крылья птицы, гнездо покидается, забывается. Его замечаешь в кустах или ветках деревьев, когда осенью опадут листья.

Иногда гнезда сооружаются из глины (птица печник), из грязи (ласточки), из сучьев у крупных птиц, плетутся из длинных гибких травинок и часто представляют собой шедевры строительства. Такие гнезда сооружают ремезы, искусно сплетая из пуха и стебельков уютную, теплую рукавичку с «сосочком» входа, висящую над водой на тонких ивовых ветках, недоступную никакому грабителю. Столь же искусно сплетают гнезда африканские ткачики.

Недавно, проплывая в Уганде по Нилу, мы видели, как висят над водою жилища ткачей, похожие на сказочные тропические плоды.

А в Южной Африке я снимал постройки общественных ткачиков. Их соломенные общежития на деревьях напоминают крыши человеческих хижин с летками внизу, ведущими в семейные кельи птиц.

Хорошие гнезда строят сороки. Их веточное сооруженье имеет крышу, боковой лаз, основательность дому придают два кило глины, служащей полом. Гнездо сооружается долго и могло бы служить сорокам не один год, если его слегка подновлять. Но, возможно, птицам этим приятен процесс строительства — каждый год сооружают гнездо новое. А старое занимают ушастые совы — строители никудышные.

У больших птиц гнезда поражают размерами. Все видели громадные «шапки» аистов, на боковых сторонах которых вьют свои теплые, но неряшливые гнездышки воробьи. Велики многолетние гнезда орлов и орланов. Их каждый год достраивают, подновляют. Известны случаи, когда постройки, весившие больше двух тонн, обламывали сучья деревьев и рушились. Неимоверно большие гнезда цапель-молотоглавов мы видели в Уганде близ озера Виктория.

Есть птицы, число которых определяется наличием дупел в лесу. Дупло для гнезда удобно, надежно. В старых лесах дупел много. Их заселяют синицы, исключая малютку гаечку, которая сама делает себе убежище в трухлявых деревьях. Другие мелкие птицы ищут квартиру уже готовую, чаще брошенную дятлами. Этим «плотникам», так же, как и сорокам, видимо, нравится процесс строительства. Бросая свои постройки, дятлы являются благодетелями лесных пичуг, занимающих их жилище. Хозяйственные поползни при этом с помощью глины леток «калибруют» — сужают так, чтобы пролезть самому, а для врагов гнездо было бы недоступно.

В лесных дуплах недалеко от воды поселяются утки гоголи. Их птенчики, едва обсохнув, по призыву матери прыгают вниз, не разбиваясь, и утка бдительно ведет их к спасительной воде. Этот момент в жизни утят опасен. Зная это, по берегам лесных озер заботливые натуралисты развешивают дощатые домики — гоголятники. Парашютируя из дуплянок, птенцы оказываются возле воды, и мать за минуту-другую уводит выводок в безопасное место.

Набегался и сидит — отдыхает…

Иногда лесные дуплянки зимой занимают мелкие совы. Однажды, проходя на лыжах в приокском лесу, я поднял крышку низко висевшего домика и обнаружил в нем больше десятка мертвых мышей. Это был склад, устроенный, видимо, еще с осени воробьиным сычиком.

Земля (грунт) — еще одна среда, где много разных животных строят себе убежища. Проплывая рекой, мы часто видим обрывистый, изрытый норами берег. Это жилища ласточек береговушек. Тоннели в земле надежно укрывают птенцов. В похожих норах живут и золотистые щурки, и небольшие изумрудные птички — рыболовы зимородки.

В земле строят себе убежища суслики и сурки. Спят в них зимой, а летом при свисте «Тревога!» все немедленно бегут прятаться в подземелье.

На пойменных склонах притока Дона, где под дерниной лежат пласты мела, жилища сурков узнаешь издали по белым выбросам из норы.

Классическими обитателями подземелий считаются барсуки. Их сложные разветвленные галереи и залы образуют городища, способные оставаться жилыми сотни лет, если барсуков не тревожить. Нередко барсучью нору занимает лиса. Этот зверь не отличается аккуратностью — возле норы оставляет помет, бросает остатки еды. Чистоплотным барсукам это очень не нравится. Наилучший выход — отгородиться под землей от дурно пахнущей квартирантки.

Но лиса и сама может вырыть себе убежище. Она нечасто под землю скрывается, предпочитая от опасности убегать. Но — усталая или раненая — может, как говорят охотники, понориться. В таких случаях лис добывают, пуская в норы собак фокстерьеров и такс. В лисьих норах в наших южных степях поселяются красные утки огари. Лисе легко добраться до гнезда птицы, но она почему-то даже не пытается это делать.

И есть подземелья (пещерки), где бок о бок с попутаем живет едва ли не самое древнее существо на земле, — похожая на ящерицу туатара.

Чем выгодно сожительство этих новозеландцев, не ясно.

Можно назвать еще много разных животных, строящих обиталища под землей: осы, в Африке пчелы, термиты. И еще тушканчики, прозванные земляными зайцами. А для кротов подземелье — родная стихия. Эти «шахтеры» на поверхности появляются редко.

Особо наглядно стремленье укрыться в норе у африканского кабана бородавочника.

Мне приходилось в разных местах Африки наблюдать этих забавных родственников наших кабанов. Бородавочник не труслив и может за себя постоять: подвижен, силен, надежно вооружен. И все же не со всеми может справиться этот бравый, резвый абориген Африки. При грозящей семье опасности она дружно бежит к своему подземелью — впереди мама, за нею, подняв хвостики, как антенны, четыре-пять поросяток, а сзади всех прикрывает рослый папаша. Поросята вслед за матерью катятся в нору головою вперед, а защитник-отец опускается в нору задом, заслонив вход бородавчатой, вооруженной изогнутыми, растущими снизу клыками, мордой. Мало охотников осилить такую преграду. В этом случае особенно хорошо понимаешь житейскую мудрость: мой дом — моя крепость.

_{Фото из архива В. Пескова. 30 апреля 2004 г.}

Кологривский лес

(Окно в природу)

Лесов на земле с каждым годом становится меньше. Когда-то лесами была покрыта горная часть Греции. Сейчас, проплывая по Средиземному морю, видишь голые, скучные острова, покрытые лишь бородавками кустарника. Ливан тоже был местом лесным. Память о тех временах хранят почти что поштучно сосчитанные ливанские кедры, живущие, возможно, дольше, чем американские секвойи, тоже нещадно порубленные. Франция свои северные дубравы свела на строительство кораблей. (Теперь скрупулезно, гектар за гектаром, страна наращивает лесные территории.) Лесная Россия тоже имеет много потерь: в петровские времена — строительство кораблей, становление первых промышленных предприятий, сведенье лесов под поля и деревни, рубки начала капитализация России, революция, война, перестройка, или как теперь ее называть?.. Мы все еще остаемся великой лесной державой, но нынешний подход к пользованию лесами внушает даже за нашими рубежами тревогу не меньшую, чем сведенье лесов в Южной Америке.

В Западной Европе практически все леса вторичные, то есть это то, что растет посте того, как леса девственные были вырублены.

К сожалению, и в европейской части России та же картина. Всюду видишь березово-осиновое мелколесье с вкраплением елей и сосен. Этим лесам шестьдесят — семьдесят лет. Завтра топор застучит и в них. Характерно это не только для промышленных зон, но и там, где фабричные трубы еще не заслонили деревьев, например, в лесной зоне — в Костромской области.

Но тут (южная часть тайги), близ границы костромских и вологодских земель, сохранился пятачок лесов, которых не касался топор, — Кологривский лес. Я много слышал о нем и сейчас, когда лесные проблемы нас очень тревожат, сподобился в этом лесу побывать.

Этим деревьям больше двухсот лет.

Дорога туда из городка Кологрива не дальняя — километров сорок. Но это брошенная лесная дорога, заросшая мелколесьем, с ямами и ухабами, с гниющими по сторонам остатками лесосек, с речонками без мостов. Никаким трактором, кроме гусеничного, в знаменитый лес не добраться.

Мы тронулись на армейском стареньком вездеходе. На пути эта машина пехоты надорвалась, пришлось ползком возвращаться и в Кологриве чиниться… Вторая попытка состоялась после майских дождей и обильного в здешних местах снегопада, прибавивших грязи в тоннеле зазеленевших березняков.

Но день поездки был солнечным, ярким. Вода в колдобинах живописно синела. Вороны лакомились в них лягушачьей икрой. Цвела черемуха. Уже оставившие на сухих островках апрельских зайчат беляки гонялись друг за другом возле дороги и, удивленные появлением дурно пахнущего и ревущего железного короба, забыв о майских гульбищах, взирали на нашу тележку с расстоянья в пять метров.

На подъезде к знаменитому лесу перестали попадаться кладбища невывезенных осиновых и еловых хлыстов и гниющие кучи веток на захламленных пустырях, где лет десять — двенадцать назад зеленел лес. Водитель вездехода, местный егерь Сан Саныч Васечкин, останавливал поразительно выносливую машину и показывал нам суточной давности следы лосей и медведей, заполненные синей водой.

А в одном месте мы всей оравой высыпали на дорогу и, оглядываясь, рассматривали место апрельской драмы — вылезший из берлоги медведь прямо на дороге задавил лося. Завалив тушу еловыми ветками, зверь подождал, пока мясо «созреет», и, чтобы никто другой не покусился на его кровное, оставил метки — задиры когтями на елях, а порядочной толщины осину, для пущей строгости мелок, обгрыз, как бобр.

Съел лося он чуть в стороне, оставив от лесного вегетарианца лишь белый череп и кости с копытами.

Подпрыгивая в кузове нашего транспорта так, что, казалось, внутренности сейчас оторвутся, мы все-таки доехали до желанного леса. На границе его стояла покосившаяся будка когда-то работавших тут людей. Клочки зимней шерсти свидетельствовали: зайцы и тут справляли свадьбы, а между делом в скрытом настиле из досок, служившем людям столом, выгрызли круговину величиной с банный тазик и подточили одну из стоек стола.

— Тут у нас обычно стояла тарелка с солью. Видно, пришлась по вкусу зайчикам просоленная древесина», — сказал Сан Саныч.

Девственный лес… Вот впечатление человека, повидавшего много разных лесов — Усманский бор под Воронежем, там же — лес Теллермановский, Шипов лес, дубравную первобытность которых нарушил царь Петр, строивший на Воронеже корабли. Теперь в лесах этих изредка встречаешь дубы-исполины, помнящие петровские времена.

Кологривский же лес никогда не слышал звон топоров. Он такой же, каким был и пятьсот, и тысячу, и, может быть, пять тысяч лет назад. Он растет по законам, не искаженным людьми, и уже поэтому является бесценным памятником природы. В нем испытываешь чувство, как будто увидел чудом сохранившегося мамонта.

Местная жительница.

Главная примета леса — дерева высотою в сорок и более метров. Гладкие их стволы напоминают колонны Исаакиевского собора в С.-Петербурге. И стоят великаны на земле уже более двухсот лет. Ели царствуют в этих реликтовых зарослях, ниже их вечнозеленых вершин — ярусы тоже высоких пихт, лип и стройных, как ели, осин и берез. Ниже — рябина, черемуха, еще какая-то зелень подлеска, а совсем на земле — изумрудное пышное одеяло из мха.

Всё тут покрыто мхом! Местами он образует мягкие валики толщиной со стоящую ель. Это и есть ели, упавшие лет пятьдесят назад и превращенные временем, сыростью, грибами и незримой животной мелкотою в труху, покрытую мхом. Почти каждый такой валик украшает строй крошечных елочек, проросших из семян на теле великанов, почивших тут своей смертью.

Бывает, что дерево или даже куртину деревьев валит буря. Деревья падают, образуя земляной выворотень высотой с двухэтажный дом. Но, бывает, дерево умирает от старости стоя и не перестает быть живописным в этом сообществе великанов — стоит без коры, изъеденное личинками, издолбленное красноголовыми дятлами, летающими туте криком: «Ки-ки-ки!»

Древний ельник с примесью разных иных пород мрачным не выглядит. Там, где образовались «окна» от упавших деревьев, сейчас же в рост идут молодые березки, получив свет, тянутся кверху, соревнуясь друг с другом, малютки-елочки. «Лучшего субстрата для елок, чем тело своих родичей, нет», — говорят лесники. А на гарях (они случались в древних лесах от гроз) моментально прорастает щетина березок вперемежку с осинником. Это первая ступень леса. Березы и осины живут недолго — лет до ста, умирая, они уступают место ельникам в местах сыроватых и соснам — в сухих. Дубняки, сосны и ели царствовали в древних лесах, образуя вместе с подрастающими ярусами своих соплеменников и иными членами лесного сообщества систему хорошо сбалансированную, живущую по законам, определившимся еще в те времена, когда людей на земле не было, когда с лесом взаимодействовали только животные, грибы, ягоды, травы, мхи и лишайники.

Выбирая спелые, наиболее ценные в этих системах дубы, сосны и ели, человек если даже и соблюдает нормы пользования лесами, заставляет их жить по искаженным законам, не дает им вернуться на естественный путь развития. Поправить это уже невозможно, надо стремиться хотя бы не оставлять пустыри на месте лесов. И потому пусть жалкие остатки первозданных лесов, вроде девятисот гектаров Кологривского леса, уберечь крайне необходимо.

И этим уже давно озаботились. Кологривский лес объявлен памятником природы.

Но этого мало. Девственный лес интересен не только как чудо, дошедшее к нам из тумана далеких времен, лес важен как полигон для ученых, как наглядное пособие к уже открытым (и еще не открытым!) законам жизни лесов.

Забота эта не только местная, костромская и не только российская — всё человечество заинтересовано в сохранении эталонов природы, чтобы по ним поверять свои действия в лесопользовании.

Пять лет назад была создана группа по проектированию заповедника «Кологривский лес». Возглавил ее биогеограф Максим Синицин.

Проектом сразу заинтересовались голландцы, где лесов, кажется, вовсе нет, и предложили свою бескорыстную помощь в организации заповедника — выделили средства, приезжали знакомиться с ходом работ, а когда они были закончены, ученые и посол Нидерландов приезжали отпраздновать вместе с нашими лесоводами важное это событие…

И что же? Несколько раз сменили хвою кологривские ели. Кое-какие из великанов упали, не выдержав давленья ветров и тяжести зимнего снега. Подросли на несколько сантиметров елочки, идущие на смену упавшим деревьям. Еще глубже утоптали тропу по лесу кочующие лоси, считают годы в кологривском ельнике кукушки и долбят дупла в осинах дятлы. В Костроме и Москве появилось много новых домов, теснее стало автомобилям — время идет. А толстый, аккуратно переплетенный том документов спроектированного заповедника пылится в шкафу научно исследовательского института. Нервничают проектанты. Недоумевают, видя странную остановку дела, голландцы. Я вот взялся писать о Кологривском лесе и знаю, что создание заповедника этого поддержит много людей. Но дело остается на мертвой точке. Печально известный (уже бывший теперь) руководитель Министерства природных ресурсов Артюхов Виталий Григорьевич, Бог ему судья, будучи специалистом по строительству дорог и неведомо каким путем попавший в Министерство природных ресурсов, ничего не смыслил в лесных делах и за «царствование» свое не открыл ни одного заповедника («Кологривский лес» стоял первым на очереди).

Может, теперь, когда обнаружилось, как говорят, «неадекватное» отношение власти к управленью лесами и лесопользованию, есть надежда: ошибку эту поправят. И мы адресуемся к новому министру Юрию Петровичу Трутневу обратиться лицом к благородному делу. Оно хорошо подготовлено, не требует для себя больших средств — лес надо просто сберечь и дать возможность ученым за ним наблюдать.

На лосиной тропе, ведущей в легендарный лес, пора разрезать зеленую ленточку учреждения заповедника, демонстрируя мудрое отношение к нерастраченной ценности. Это бы многих обрадовало, обнадежило.

_{Фото В. Пескова и из архива автора. 28 мая 2004 г.}

Озёрная примадонна

(Окно в природу)

А утром поедем снимать поганку, — сказал Иван Палыч Назаров, мой друг в Рязани, страстный охотник на птиц с фотокамерой…

Представьте себе майское синее озеро в опушке желтого прошлогоднего тростника и окаймленное зеленью лугов и леса. Мы сидим на берегу и сколачиваем из рам с матерчатым камуфляжем нечто вроде домика, в котором можно спрятаться, высунув наружу только объектив фотокамеры. Домик на высоких березовых ножках будет стоять в воде, и мне тоже придется погрузиться в нее по пояс. По этой причине надеваю ватные штаны, пару шерстяных носков, свитер и поверх — прорезиненные сапоги-костюм, делающие меня похожим на водолаза, но веселый Иван Палыч утверждает, что именно так выглядят в Африке бегемоты.

Гнездо чомги мы уже присмотрели и, раздвигая камыши, подобрались к нему шагов на пятнадцать. В гнезде, прикрытом прошлогодней травяной ветошью, лежит пять белых яиц. Иван Палыч, демонстративно насвистывая и не прячась, уходит, а я залезаю в полотняный «особнячок» — ожидать возвращения на гнездо чомги.

Появленье скрадка вызвало переполох гнездящейся поблизости мелкоты. Птицы тревожно кричали, и это на человеческом языке означало примерно следующее: «Всем! Всем! Близ гнезда чомги видим какой-то странный, явно опасный объект!» Этот крик, безусловно, был сигналом и для хозяйки гнезда. Но постепенно все поутихло. Рыжие камышевки появлялись в поле моего зрения, а одна, отважная, села даже на трубу объектива и оставила белое яркое пятнышко.

Иван Палыч покидал меня со словами: «Терпенье. И еще раз терпенье!» И я терпел, наблюдая, сколь глубоко погружен в воду и насколько приближает объектив к глазам моим тростниковый плотик гнезда.

Птица появилась на просеке тростника неожиданно. Увидев полотняный «особнячок», она испуганно занырнула, я не успел ее даже сколько-нибудь разглядеть. Запомнились только клюв-острога, белые щеки и мелькнувшее рыжее оперение головы.

Аристократка. Иначе не скажешь.

«Терпенье, терпенье…» — подбадривал я себя, предупрежденный о таком поведении птицы.

Вновь появилась она минут через сорок, выплыв из камышей возле явно тревожившего ее «особнячка», и опять немедленно занырнула.

«Терпенье!..» От гляденья в глазок фотокамеры шевелящийся желтый тростник стал походить на рыжие стволы сосен, а гнездо представлялось кучей древесного хлама, какой видишь на лесосеках. К реальности вернула утка с выводком. Она почему-то сочла нужным перелезть через гнездо, но ничего не тронула, даже не задержалась, негромким звуком призывая десяток пуховичков, пожелавших на гнезде отдохнуть.

Глаза от зеркальных бликов воды стали слезиться, коленки от холода поламывало. Но терпенье вознаграждается. Птица выплыла из тростников и, покрутив головою, взгромоздилась на плотик гнезда. С яиц она скинула травяной камуфляж и, поерзав, с явным удовольствием утвердилась на своем месте.

Я побоялся сразу ее снимать, только, не шевелясь, рассматривал через трубу объектива.

Передо мной была удивительной красоты птица. Я улыбнулся, вспомнив: охотники из-за несъедобности мяса чомги называют ее поганкой. Предо мной же была изощренно и с большим вкусом одетая аристократка с гордой осанкой, как бы даже с сознаньем своей красоты. На стройной белой шее степенно из стороны в сторону поворачивалась головка с длинным изящным клювом, щеки — кипенно-белые, глаза, как две красные смородины. По верху головы шла темная полоса, от которой поднимался зубчатый хохолок черных перьев. Тыльная часть головы была ржаво-красной, а по бокам ниже щек голову обрамлял огненно-рыжий с черной каймой воротник. Тело, примерно равное телу утки, было серым с белыми крапинами…

Надо было снимать. Соблюдая предельную осторожность — не толкнуть камеру, стоявшую на высоком штативе, я стал снимать. Металлические щелчки, хоть и негромкие, явно беспокоили примадонну, да и огромный глаз объектива тоже ее смущал. Где-то сбоку в камышах раздался негромкий призыв: «Кё-кё-кёк!..»

Чомга отозвалась тем же звуком то ли тревоги, то ли спокойствия — все, мол, в порядке.

Я замирал, давая чомге увериться в безопасности. Но когда снова в «особнячке» начало что-то щелкать, птица уставилась в объектив и, уже громко пробормотав: «Кё-кё-кёк!», вдруг скользнула с гнезда и скрылась в воде. Все. Демонстрация весеннего модного оперенья окончилась.

Вытащив «особняк» из зарослей тростника, мы сели на бугорке и оглядели водную гладь в сильный бинокль. На середине озера плавали две одинаковые птицы. Одной из них была наша знакомая. Самцы и самки у чомг наряжены одинаково. На гнезде сидят по очереди — трудно было понять, кто именно в этот момент удалялся к гнезду.

Чомга — птица своеобразная не только по оперенью, но также и по повадкам. Широко распространенная, она везде проявляет крайнюю осторожность, держится исключительно на воде, очень редко взлетает, хотя на зимовки в Южную Европу и Африку совершает дальние перелеты (утверждают: ночами). Чомги не только хорошо плавают, но и прекрасно ныряют, лишая хищников возможности их ловить. (Иногда плавают, высунув, как перископ, из воды только голову.) Кормятся птицы мелкой рыбешкой.

Брачные ритуалы у чомг — красочные спектакли. Птицы становятся друг против друга и синхронно, резко поворачивая головы, сближаются — клюв к клюву, подносят ритуальные подарки — пучки травы, становятся на воде столбиком в позе пингвина. И совершают поганки брачные танцы — вытянувшись в струнку и едва касаясь воды, они мчатся рядом друг с другом, как глиссеры. Семейные пары проявляют взаимную нежность, как журавли, дуэтом издают торжествующий крик любви и воспитывают птенцов, избегая с кем-либо близко соседствовать.

Птенцы у чомг, едва вылупившись из яиц, забиваются в перья матери и, как пишет один орнитолог, «вырастают в условиях, близких к условиям сумчатых животных». Оперенье родителей для них — теплое и безопасное убежище. На спине матери маленькие полосатые «поганцы» совершают путешествия по воде и под водой, а орнитолог профессор А. В. Михеев утверждает, что иногда на спине взрослых птиц они поднимаются даже в воздух.

Пообедав на лугу у леска, поднялись мы на взгорок и в бинокль увидели сверху гнездо, возле которого «квасился» я в воде более двух часов.

«Сидит?» — спросил я Ивана Палыча.

«Сидит», — сказал мой друг, не отрывая от глаз бинокля.

Потом в бинокль глядел я, размышляя о возможном чувстве красоты у животных. Не для человека же они наряжаются так элегантно и ярко.

_{Фото автора. 4 июня 2004 г.}

Две недели в Уганде

(Окно в природу)

Нильская одиссея

О Ниле ми знаем с первых уроков географии в школе. Всю жизнь в сознании нашем он связан с Египтом — «Страна эта создана Нилом. Узкая полоса затопляемой рекою земли является житницей древнего государства, и вся цивилизация Египта — от мотыги феллаха до громадных, видимых ныне из космоса пирамид — рождена Нилом». Река эта входит в десятку великих водных артерий Земли: Амазонка, Миссисипи, Волга, Дунай, Енисей, Юкон… Нил является самой длинной из этих рек. Но издавна речь шла о низовьях главной африканской реки.

А что там, южнее? Этот вопрос две с половиной тысячи лет назад задавал Геродот, но ответа на него не было. Исток Нила занимал полтысячи лет спустя Нерона. Он послал вверх по реке экспедицию из двух центурий (сотен) выносливых воинов. Но они вернулись ни с чем, натолкнувшись на непроходимые болота, сквозь заросли которых нельзя было продвинуться даже легкому челноку.

Загадка истока Нила существовала до второй половины XIX века. Были определены уже контуры Черного континента. Уже плавали к его берегам с севера, запада и востока, но середина Африки возле экватора, откуда, как полагали, тек Нил, оставалась «белым пятном». Стереть его с карты английское географическое общество снарядило в 1856 году экспедицию. В ней, как бывало не раз, разгорелись людские страсти. Поссорились глава экспедиции Ричард Бертон и его заместитель Джон Спик. Бертона свалила тропическая лихорадка, и Спик, не дождавшись выздоровления командира, отправился вглубь Африки.

Именно ему на берегу озера Виктория мы увидели памятник и дату, когда белые люди обнаружили наконец исток Нила, — 28 июня 1862 года (почти вчера!).

Утро на Ниле.

Сегодня к этому месту возят туристов. С кручи, где стоит памятник, видно начало легендарной реки. Это не исток-ручеек, как, скажем, у Волги и Миссисипи. Нил сразу, с первого шага, силен, полноводен. Как Ангара, вытекающая из Байкала, он утекает на север сразу же мощной, полноводной рекой. Он чист и светел (глинистый цвет воды обретет позже, протекая по равнинным пустыням Африки, а тут к истоку по холмам проложены тропы, по которым спускаются люди с желтыми пластиковыми бидонами — набрать воды для питья).

Тут сверху видно лодочки рыбаков, рощицы деревьев, островки у истока, и, если прислушаться, уловишь шум воды, которой предстоит путь более чем в четыре тысячи километров до Средиземного моря.

Мы постояли на холмах над истоком, спустились вниз, ритуально умылись чистой водой, потом проехали вниз по течению — посмотреть, как река прокладывает себе путь на север в каменистых породах, пенисто ревет, водопадами льется на перепадах русла. Черные коровы пасутся на зелени берегов, как паслись они и тысячи лет назад. Худые, будто точеные из черного дерева, пастухи равнодушно глядят на пришлых людей, возбужденных видом как бы отлитого из стекла стремительного потока.

Теченье упругое, сильное…

Сюда, к знаменитым нильским порогам, приезжают любители опасного плавания на лодочках-«душегубках». С замиранием сердца глядишь на гребца в ярком непромокаемом одеянии — его несет к водопаду, где он обязательно опрокинется… Да, опрокинулся, но вынырнул, как поплавок из кипящей белизны пены, и как ни в чем не бывало гребет дальше, снова опрокидывается и опять выплывает.

И вот два смельчака-англичанина на мое приглашенье рукою подплыть — подплывают. Счастливые, невредимые выходят на берег. Зовут их Том Нюджет и Хибер Фронте. Они с удовольствием позируют перед камерой. «Вы русские?! Две недели назад тут проплыли, кажется, восемь ваших гребцов. Замечательные ребята!»

— «Голову свернуть не боитесь?»

— «Не боимся, но риск, конечно, сами видите, есть!»

Прощаемся. Эти гребцы мало что увидят, проплывая по Нилу, для них главное — пережить острое чувство опасности. А нам предстоит неспешная, тихая одиссея вниз по истоку.

Семь километров по Нилу — это не путешествие — прогулка, совершаемая ежедневно от переправы до знаменитого на реке водопада Мерчисон Фолс. В хорошей лодке до зубов вооруженные фототехникой люди, моторист на корме, а на носу проводник, кое-что поясняющий. Теченье у Нила довольно скорое. Вода несет смытые где-то одеяльца травы, украшенные стеблями папируса с волосатыми головками.

Плывем неспешно, от берега в десяти метрах — почти все время есть что снимать. Множество птиц. Гнезда ткачиков висят над водой подобно экзотическим грушам. Бакланы, похожие на бродячих монахов, сушат крылья на песчаной косе. Огромный, причудливо расцвеченный седлоголовый аист торопится проглотить великоватую для него рыбу. Она вырывается, аист ловит ее в мелкой воде и наконец отправляет в утробу вниз головой. Рыбу ловят разной величины и разной окраски зимородки.

На сухом дереве, как украшенье, сидит стайка щурок. Глинистый берег рядом весь в норках — возможно, щурки в них и живут. Из-под самого носа лодки выныривает змеешейка, бьющая рыбу, как острогою, навылет.

Но птицы — мелочь. На повороте реки, в десяти метрах от лодки, видим стадо бегемотов голов в двадцать пять. Пасутся на берегу, как коренастые, низкорослые лошади. По правилам жизни днем бегемотам полагается быть в воде, а на кормежку выходить ночью. Но тут, в заповеднике, никакой опасности нет, и бегемоты пасутся днем. Среди стада ходят занятные, похожие на бочоночки малыши.

Моторист лодку придерживает, и мы без спешки снимаем в свое удовольствие. Остановка наша бегемотам, однако, не нравится. Неторопливо, по одному, по два они спускаются в воду. И лишь четверка отважных или самых упрямых напряженно наблюдает за лодкой.

У воды. Компания бегемотов.

На дерево рядом садится белоголовый орел-крикун, промышляющий рыбу. А моторист, осторожно трогая лодку, показывает нам на взлетевшего коричневатого чибиса — спутника крокодилов. И мы догадались: зубастые бестии где-то рядом… Крокодил лежал в мелкой прибрежной воде за кулисами плотной травы. Нильские крокодилы — самые крупные из всех на Земле обитающих. Но этот был недорослем. Куда более осторожный, чем бегемоты, он, приподнявшись на лапах, бегом устремился к воде и тихо в нее скользнул.

Потом мы не раз видели крокодилов, но лишь в момент, когда они убегали в спасительный Нил под прикрытием водных растений. А бегемоты попадались стадами едва ли не через каждые двести метров. Иногда из воды торчали только их коричневато-сизые спины и шишки глаз и ноздрей. На них садились белые цапли, иногда в стаде на берегу присутствовали пришедшие к Нилу напиться буйволы — полное добрососедство с гиппопотамами. С крокодилами бегемоты живут, что называется, бок о бок. Конфликты, как нам сказали, бывают нечастыми, но бегемоты крокодилов не любят, поскольку жертвами их нередко становятся малыши-бегемотики, которых крокодилы хватают пастью, как розовые сосиски. Но крокодилы опасаются оказаться в пасти у бегемотов, способных огромными клыками их просто перекусить. (Возможно, клыки у травоядных гиппопотамов для этого только и существуют.) Но у каждого под солнцем свое место, и бегемоты с крокодилами вынуждены существовать, все время опасаясь друг друга.

Лет пятнадцать назад газеты мира описали сенсационный случай в этих местах на Ниле. Крокодил подстерег антилопу и уже тащил ее в воду, когда наперерез ему бросился бегемот и заставил выпустить из зубов жертву. Все это было случайно снято кинооператором (мы в передаче о мире животных этот сюжет показывали). Бегемот подошел к искалеченной антилопе, осторожно побуждая ее подняться. И она на трясущихся ногах поднялась, но бежать не могла, и бегемот «задумчиво», как комментировал свои сюжет кинооператор, вернулся в воду.

Нил в этих местах уже довольно широк, примерно как при впадении в Волгу Ока. Течение не очень быстрое, но напористое. Берега сплошь покрыты кудрями зелени, из которых, как вышки, виднелись отдельные дерева. Почти везде к воде из леса тянулись набитые тропки, и мы все время видели кого-нибудь, пришедшего к Нилу утолить жажду. Стадо слонов стояло в одном из прогалов, выбирая момент выйти к воде. Опасности для слонов не было, но они все равно распускали огромные, как одеяла, уши, и один затрубил, предупреждая, видимо, кого-то сзади. Видели на водопое мы резвых африканских кабанов-бородавочников, видели лесную кистеухую свинью, водяных козлов, похожих скорей на оленей. Без всякой боязни наблюдали за лодкой буйволы. Некоторые отдыхали, лежа в мелкой воде. И птицы, птицы: аист-разиня, кулики, нильские гуси, рыжие цапли и орланы, оглашавшие реку громкими криками.

Правый берег у Нила высокий, левый — пологий, низменный, заросший тростником и папирусом. Вся жизнь почему-то жалась к берегу правому. Временами он был так высок и обрывист, что заставлял вспомнить живописные глинистые обрывы на нашей сибирской Лене.

В одном месте, на самой высокой точке, стояло сухое дерево, и на нем (хорошая вышка для наблюдении!) сидели, озираясь, орлан и две обезьянки, заверещавшие при виде лодки, как верещат сороки в нашем лесу.

Помаленьку двигаясь, мы достигли знаменитого нильского водопада. Шум его мы услышали раньше, чем увидели низвергающуюся сверху воду. В реке, на подходе к обрыву, змеились полосы пены и плыли сбитые ветки растений. Шум нарастал, и вот оно, нильское чудо, представляющее собой огромное белое облако водяной пыли с неугасающей радугой.

Нил, в этом месте суженный каменной щелью до нескольких метров, ревел, низвергаясь с большой высоты. Но снимать было нечего.

Лодка минуты три покрутилась на водных струях, пристала к камню с чудом выросшим на нем кустиком зелени. Я внимательно оглядел берег. Крокодилов вопреки ожиданью, что будут ловить оглушенную рыбу, тут не было. И вообще никого, лишь одинокая рыжая цапля неподвижно глядела в воду.

Назад к переправе возвращались уже быстрым ходом, провожая глазами пришедших напиться лесных зверей и бегемотов, которых на прикидку было на этом участке более сотни.

У переправы мы покинули лодку и постояли над рекой, тут начинавшей великий путь к Средиземному морю.

Пеликан, бакланы и аист.

Я мечтал посидеть у реки с удочкой. Увы, программа тура времени для этого не оставила.

Все же ночью, прежде чем завалиться спать, мы с профессором Галушиным пошли на огоньки, мерцавшие на берегу Нила, и обнаружили рыбаков. Объясниться как следует с двумя приветливыми парнями мы не могли, все ж они поняли, что одному из нас хотелось бы хоть подержать в руке удилище.

Все было как и везде — леска, крючок, поплавок (в этот раз большой — с куриное яйцо!) и червяки для наживки точно такие же, как у нас.

Поклёвку при свете фонарика я сразу заметил и подсек рыбу вовремя. В руке у меня упруго шевелилась рыбешка величиною в ладонь, широкая, как подлещик, неимоверно колючая. Названье: тилапия.

В ведре рыбаков оказалось десятка два таких же рыб — обычный вечерний улов двух приятелей: Рамазана Али и Джеймса Оняка.

Я знал, что в здешних местах водится несколько видов тилапий, и нарисовал на бумажке рыбу с мальками возле открытого рта — знают ли они эту рыбу? Оба почти закричали: «Да! Да! Это большая тилапия, она прячет мальков во рту».

Пояснили, что рыба эта живет в озере, из которого Нил вытекает.

«Ну а какая рыба самая почетная для рыбака?» Ответ был дружным: «Нильский окунь!» Я много слышал об этом окуне, достигающем веса иногда более ста килограммов (рекорд 120 кг!), но не предполагал, что на другой день вечером увижу только что пойманного «окунька». Было это как раз у места, где Нил вытекает из озера. В момент, когда мы спустились к истоку, один челнок причалил к камням, и сразу хорошая весть облетела весь берег: «Ибрагим Овари поймал окуня!» Все, кто был на берегу, окружили счастливца. Я сообразил, что удачливый рыболов должен получить почести, стал на колени у лодки и поднял руки кверху. Не зная другого подходящего слова, я, указывая на парня, сказал: «Чемпион!» Всем это очень понравилось. «Чемпион! Чемпион!» — зашумели на берегу. Парень стоял смущенный, опершись на весло. У ног его лежал «окунёк», весивший килограммов сорок. «На что поймал?»

Парень показал леску с некрупным крючком и наживку — продолговатую рыбку с книзу опущенным хоботком. Это был известный мне нильский слоник — рыба, образующая вокруг себя электрическое поле. (Помогает ей ориентироваться в воде.)

«Всегда ловите на слоников?»

«Всегда», — ответил парень.

Тут было над чем подумать. Возможно, главная нильская знаменитость — окунь — как раз по этому электрополю находит лакомую для него рыбу, а рыболовы приспособили ее для приманки. Но об этом подумать можно было позднее. Надо было скорее снимать, пока солнце еще висело над горизонтом. Парень с трудом поворачивал в лодке свою еще живую добычу, укладывая ее в положение, подходящее для фотографа. Я снимал в лихорадочном темпе, боясь, что свет вот-вот иссякнет.

Потом мы оба с парнем присели. Я узнал, что ловля окуней — его профессия, что этим он кормится, проживая в деревне Букая поблизости от истока реки. «Часто ли попадается эта рыба?» — «Раза три-четыре за месяц». — «Продаешь?» — «Да, отдаю в ресторан». — «Сколько же получаешь?» — «Двадцать долларов или чуть больше».

Прощаясь, мы пожелали рыболову новых удач. А я радовался нечаянной встрече с легендарным обитателем Нила. Знать бы мне в этот час: в спешке я сделал промах, не заправил, как надо, в камере кончик пленки и снимал, что называется, вхолостую — всё на один кадр.

Такое со всеми случается иногда. Но тут я готов был заплакать, понимая, какая удача сорвалась с моей удочки. Стал искать хоть какой-нибудь снимок, дающий представленье о нильском окуне, и нашел его в угандийском журнале. Вот он, окунь, но не очень большой — килограммов на двадцать. А представим того, что должен был оказаться на пленке, или совсем уж гигантского — 120 кило! Большая река — большая и рыба в ней.

Обезьяний пес

Обезьяну эту мы знаем по наблюдениям в зоопарках, по снимкам и фильмах». Внешность и повадки ее похожи на то, что мы видим в человеческом мире. Это как бы карикатура на нас, отражение в кривом зеркале. И это совсем не случайный курьез, в животном мире шимпанзе — самый близкий наш родственник. Строение органов тела почти на сто процентов «человеческое», состав крови таков, что ее можно переливать человеку. Вместо когтей на пальцах у шимпанзе ногти. У самок высших животных готовность к оплодотворению бывает один раз в год, у обезьян так же, как у людей, — месячный менструальный цикл. Но больше всего нас занимают повадки и сообразительность этого ближайшего нашего родственника.

Шимпанзе давно и пристально изучают. Наблюдения и многочисленные эксперименты обнаруживают в них способность творчески ориентироваться в окружающей обстановке, обучаться, совершать поступки, поражающие находчивостью, логичностью повеленья, умением быстро перенимать то, что они наблюдают. Шимпанзе решают задачи, непосильные никому другому в животном мире, например, крадут у сторожа в зоопарке ключи и умело открывают двери, наращивают одну палку другой, чтобы подвинуть к клетке банан, тот же банан, подвешенный к потолку, обезьяна достает, поставив один на другой несколько ящиков. Обезьян без труда учат одеваться, сидеть за столом, правильно пользоваться ножом и вилкой, чистить зубы, кататься на велосипеде и так далее.

Я близко наблюдал взрослых и маленьких шимпанзе на псковском озере, куда (на остров) летом их выпускали ленинградские приматологи. На руках я держал маленького робкого шимпанзенка. А великовозрастная шалунья сдернула с меня кепку и тут же надела себе на голову, другая воровато запустила волосатую руку в мою сумку и, выхватив запасной Nicon, вскочила на дерево и стала нас сверху «снимать», прикладывая камеру ко лбу. Она ни за что не хотела возвращать замечательную игрушку.

Пришлось обменять ее на два апельсина… Всегда хотелось увидеть: а как живут обезьяны на воле, на своей дальней родине, в африканском лесу?

И вот желанье сбывается. Мы стоим на опушке экваториального леса. Четыре проводника разбивают нас на мелкие группы и, выслушав их наставленья, заходим в высокий сумрачный мир Национального парка Кибали. Выразительно приложенный к губам палец проводника обязывает нас с этой минуты быть «тише воды, ниже травы».

Лес после открытых просторов саванны и буша выгладит царством таинственным и пугающим. Деревья достигают высоты в сорок метров. С них свисают лианы, в подлеске — плотная непролазная зелень, колючки. Но вглубь ведет покрытая палыми листьями тропка, по которой водят туристов и которой пользуются обезьяны, когда спускаются вниз с деревьев на землю. Проводник на ходу объясняет все это жестами, полушепотом. Приставляя ладони к ушам, он пытается что-то услышать вверху.

В Кибали обитает тринадцать сообществ интересующих нас шимпанзе. В каждом — от сорока до ста голов разновозрастных обезьян.

Пугливы. Но одна группа привыкла к туристам. «Обязательно их увидим», — говорит проводник.

Мы их сначала услышали. Проводник поднял палец, и нам показалось: кто-то невнятно, как грибники, в верхушках деревьев «аукает». Потом раздалось уже громкое, явно коллективное «уханье», потом чей-то визг, переходящий в истерику. Все это означало: владыки этого леса нас обнаружили, оповещают об этом собратьев.

Немного продвинувшись, все разом мы ощутили сильный запах, как будто вдруг оказались в хлеву. Это были следы жизнедеятельности обезьян. Освободиться от переваренной пищи шимпанзе опускаются вниз и делают это, как и люди, в укромном месте. Что касается «малой нужды», то, возможно, им доставляет даже и удовольствие окропить лес с верхушек его. Экзотический дождик, не достигнув земли, оседает на листьях, и в безветрие лес насыщается специфическим запахом. Мы скоро к этому дискомфорту привыкли, но Женя вдруг накрыла прическу свою платочком — сверху по листьям что-то шуршало. Понявший все проводник улыбнулся и показал семечки каких-то растений, шуршавших, падая, в кронах, — обе пьяны кормились, и «крошки со стола» сыпались нам на голову.

Уже без опаски подняв глаза кверху, мы стали разглядывать обезьян. Они ели покрытые семенами побеги дерева, по которому проводник легонько стукнул ладонью: «Вот оно!»

Позы в «столовой» были у едоков разные. Молодая самочка, обгрызая гроздь с семенами, в это же время кормила грудью светлолицего малыша. Бездетная ее подруга лежала в развилке дерева в фривольной позе, как в подвешенном гамаке. Явный вожак сидел на голом суку, прислонив спину к стволу дерева. Поглядев на него в бинокль, я увидел: не переставая жевать, он за нами внимательно наблюдает. Две обезьяны, вереща, что-то делали. О фотосъемке нечего было думать — все лишь угадывалось в гуще веток, листьев и сверкании солнца.

Эту молодую любознательную обезьяну удалось снять в лесостепной зоне Танзании.

Обезьянам мы были неинтересны. Сверху по-прежнему редким дождиком падали мелкие семена. Кормятся шимпанзе два раза в день: утром и перед вечером — в общей сложности часов семь восемь. В ход идут разнообразные плоды леса, молодые побеги, листья, семена, орехи и корешки, в случае большой удачи обезьяны лакомятся личинками ос и медом, хотя хорошо знают: африканские пчелы очень свирепы.

Считали, что шимпанзе, как и гориллы, — убежденные вегетарианцы. Но оказалось, они не зря имеют внушительные клыки — иногда на их стол попадает и кое-что из мясного. Ящерицы, личинки жуков, термиты — не в счет, обезьяны ловят и сравнительно крупных животных — хвостатых маленьких обезьян, а на земле крошечных антилоп-дукеров и таких же маленьких антилоп с названьем дик-дик. Специальной охоты они не устраивают, а добывают мясную пищу как бы случайно, походя. Но мясо любят, и вокруг удачливого добытчика сейчас же собираются жаждущие угощенья — кто добивается мяса грубостью, кто унижаясь. Обделенных тут не бывает, но скорее всех желанного результата достигнет тот, кто смиренно протянет руку ладонью кверху — обезьяны помогают друг другу, и оправданный эгоизм проявляет только вожак, которому в группе позволено всё.

У шимпанзе нет тиранической иерархии, какая существует у бабуинов, там одного взгляда «султана» довольно, чтобы провинившийся от страха затих, но некий порядок «кто есть кто» у шимпанзе тоже есть. Все прощается малышам, пока сзади у них на шерсти видно белую метку. Как только с возрастом она исчезает — за все нарушенья порядка спрос с подростка такой же, как и со всех.

У вожака права практически безграничные, но на нем лежит и большая ответственность за безопасность и за порядок в группе. Я помню, как на островах озерной Псковщины вожак шимпанзе ошалело стряхивал с деревьев у берега сухие сучья, препятствуя появленью на острове незнакомых людей, и как швырял камни в оператора, снимавшего с лодки наше вторженье на остров. Так же ведет себя вожак и тут, в аборигенном сообществе.

Все рассказчики о шимпанзе отмечают одну особенность их вожаков. В дождь, когда вся община, согнувшись, мерзнет на ветках, только вожак бодрствует. Больше того, именно в это время овладевает им странный кураж, называемый «танцем дождя», — вожак, ухватившись рукой за ствол дерева, носится на ветках по кругу, колотит себя другою рукой по бедру.

Такое неистовство обычно длится около получаса — как раз столько, сколько длится тропический ливень.

Ни в книгах, ни в беседах о шимпанзе я не нашел объяснения феномену «танец дождя» — все пожимали плечами. Рискну высказать собственную догадку. Танец этот — демонстрация силы и бодрости вожака, подтверждение своего ранга в группе. Все сидят угнетенные, сникшие, а он танцует: смотрите, кому вы доверились, — мне все нипочем! И при виде змеи все в ужасе разбегаются, только вожак, вооружившись палкой, змею убивает. Уклонившись от этих двух серьезных обязанностей, вожак, возможно, сразу же потеряет доверие и покорность «электората».

Что обезьяны умеют, обретаясь в природной среде? Ну, во-первых, ловко, как акробаты, на большой высоте лазают в кронах деревьев. Мастерства в этом им требуется больше, чем обезьянам, имеющим хвост (человекообразные обезьяны — шимпанзе, гориллы, орангутаны — бесхвостые). Шимпанзе в природе перед дождем и на ночь в два счета строят из веток гнезда, умеют пользоваться палками, защищаясь, кита ют камни, камнями раскалывают орехи, тонкие веточки, предварительно их послюнявив, запускают в отверстия термитников и слизывают прилипших к палочке насекомых.

Много интересного в их повадках заметила англичанка Джейн Гудолл, изучавшая шимпанзе, отважно внедрившись в сообщество обезьян.

Она пишет, как ее подопечные приветствовали друг друга, встречаясь после даже недолгой разлуки. «Как люди, они подавали друг другу руки, обнимались, вытянув губы трубочкой, целовались». Запоминается эпизод из записей натуралистки о том, как забитый, робкий и незаметный самец шимпанзе, названный Майком, сумел неожиданным образом повысить в группе свою значимость. Чем же? Майк обнаружил, что бидоны из-под керосина в лагере Гудолл издают оглушительные звуки, если по ним ударить.

И таким шумом Майк о себе заявил. Услышав необычную барабанную дробь и громыханье бидонов, которые Майк сталкивал и кидал, вся небольшая группа его сородичей смертельно перепуталась, даже вожак поначалу слегка стушевался…

Два часа наблюдали мы обитателей африканского леса. К стоящим внизу обезьяны не проявляли ни враждебности, ни интереса, продолжая кормиться. На восьмистах квадратных километрах заповедника обитает их около тысячи. Всего же в сопредельных с Угандой лесах их, как полагают, четверть миллиона. Различаются шимпанзе лесные и саванные, живут они на границе леса и открытых пространств.

В природе врагов у шимпанзе немного: леопард и один из орлов, способный уносить малышей. Но из-за большого спроса на шимпанзе зоопарков и всякого рода исследовательских центров, а также из-за гонений на них владельцев кукурузных полей число шимпанзе в природе стремительно сокращается. В 1966 году профессор Гржимек и несколько его друзей-зоологов попытались переселить одиннадцать обезьян из зоопарков Европы на родину — на безлюдный остров озера Виктория. Мы интересовались судьбой переселенцев, но почему-то никто не знал, чем интересное дело окончилось. Аборигены же африканских лесов живут, как жили всегда, с повадками, убеждающими: эта ближайшая наша родня по жизни имеет с людьми общего предка.

Под боком у кибоко

Повадками животных люди интересовались с древности. Например, Леонардо да Винчи писал о бегемоте: «Питается он злаками, а в поля ходит задом наперед, чтобы создать впечатление, будто только что оттуда вышел». Эти заметки великого Мастера вызывают улыбку.

Зачем бегемоту (кибоко) надо создавать впечатление, будто он только что вышел с полей? Да и нет у бегемота хитрости ходить почему-либо задом наперед. Загадки тем не менее и сейчас возникают.

Двигаясь по протоке между двумя большими озерами, мы то и дело встречали стойбища бегемотов. Кое-где звери грелись на берегу, но, увиден наш бот, без спешки скрывались в воде. И вдруг в каком-то месте один из гиппо в панике побежал, но не в воду, как полагалось бы, а вверх поберегу, причем резво и все время оглядываясь.

Мы вопросительно поглядели на лодочника, который сказал: «Он всегда убегает. В драке, как видно, ему однажды крепко досталось, и теперь он лодку смертельно боится, принимая ее за неимоверно большого противника».

Бегемоты подслеповаты, но зато хорошо слышат и, как у всех слухачей, у кибоко наблюдается интерес к мелодичным или ритмичным звукам. Бернгард Гржимек пишет, как однажды, отчаявшись снять бегемота с желанного расстоянья, он попросит деревенского парня принести барабан и бить в него у воды. Снимок удалось сделать — бегемот вышел на мель и завороженно слушал приятные для него звуки.

В другом месте деревенский колдун подрабатывал на туристском маршруте тем, что подзывал бегемотов пением и танцами молодежи.

От воды днем бегемоты не удаляются. Ночью же ходят кормиться и могут, непрерывно жуя, пройти десятка два километров. Известны случаи, когда звери в поисках водоема отправлялись странствовать. В музее Ист-Лондона (ЮАР) мне рассказали поразительную историю.

В здешних краях один из кибоко превратился в завзятого путешественника. За полтора года, не страшась людей, получивший кличку Хуберт кибоко проделал путь в 1600 километров. Местами его появление совпадало с долгожданным дождем. Хуберта стали называть Богом дождя и встречали охапками сахарного тростника и корзинами овощей. Благодаря телевидению известность Хуберта затмила известность местных эстрадных певцов и звезд футбола. Но вблизи Ист-Лондона прямо на дороге его застрелил какой-то мерзавец фермер — бегемот будто бы съел у него несколько тыкв… Немудрено, что кибоко больше всего на свете опасаются людей да еще крокодилов.

У бегемотов в природе немало друзей. Их часто видишь в компании буйволов, как будто они желанная их родня, на спинах тех и других восседают белые цапли, птицы-молотоглавы и змеешейки. На великанах они, как на островах, отдыхают, выбирая из кожи клещей и пиявок, и ныряют за рыбой. Такое соседство — особое благо для бегемотов, раненных в драках. В их язвах гнездится множество насекомых, и птицы их склевывают.

И под водой у кибоко друзья. Это главным образом рыбы. На снимках, сделанных аквалангистами, громадные рыбы плавают с бегемотами радом и как бы их даже «целуют». Тесное это соседство объясняется просто. Бегемоты удобряют воду пометом, на котором развивается фито- и зоопланктон — обильная пища для рыбы. Кроме того, к телу подводников присасываются пиявки — их рыбы «сцеловывают».

А что касается «техники» удобренья воды, то она у кибоко очень забавна, и объяснить ее никто еще не сумел. Встречаясь в воде с противником, бегемоты разевают похожие на чемодан пасти и испражняются, разбрасывая помет во все стороны хвостом, вертящимся, как пропеллер. Можно истолковать это как проявленье угрозы-волненья, но то же самое делают бегемоты в любовных парах. И это характерно только для бегемотов. Курьезное поведение описывают все, кто их длительно наблюдал.

Врагов в природе у взрослого бегемота нет, но уязвимы малыши гиппо. На суше не упустят случая отведать вкусного мяса леопарды и львы, а в воде малышей караулят ненавистные всем крокодилы. Взрослых зверей они сами боятся. Но постоянно поджидают момент — схватить малыша — и хватают его поперек тела, как собака сардельку. Ловят крокодилы и рыбу. Таким образом «удобрения» бегемотов концентрируют в одном месте разнообразную жизнь — гиппо являются важным звеном в переработке рожденной энергией солнца растительности в иные разные формы жизни.

Главным врагом кибоко всегда были в Африке люди. Пока они действовали копьями, ущерба численности бегемотов не было. С появлением огнестрельного оружия потери их стали быстро расти. Сегодня былое обилие бегемотов можно увидеть только в национальных парках и, конечно, там, где много воды. Уганда в этом смысле — последнее убежище для кибоко. Подозрительность к человеку и тут еще остается. Но безопасность рождает доверие, и если где-либо еще бегемота на берегу днем не увидишь, то тут, на Ниле, а также в многочисленных озерах и болотах страны их можно увидеть и не в воде.

В одном месте мы встретили бегемота днем в сухих зарослях буша, но это был верный признак: где-то близко вода.

Африканцы считают бегемота опасным животным. Можно услышать много рассказов о перевернутых лодках и попавших на клыки гиппо людей. Это бывает чаще всего, когда самцы возбуждены драками и когда самки, опасаясь за малышей, становятся агрессивными.

Опытные охотники признают: «При определенных условиях бегемоты могут быть опаснее леопардов и львов».

Вместе с тем ощущенье покоя и явная безопасность делают бегемотов доверчивыми. Некоторые из них выходят на берег кормиться в десяти шагах от людей. На озере Мбуру на лужайке, уставленной палатками и автомобилями, перед вечером, как по часам, появляется бегемот. Я сначала глазам не поверил, наблюдая, как он чесал мокрый бок о бампер черного цвета «Тойоты». Понятно было бы, если на лужайке его чем-нибудь угощали. Но бегемота никто не баловал. А буйной зелени по берегам Мбуро — море, однако мрачный зверюга почему-то предпочитал щипать траву среди автомобилей. Я, конечно, его всяко снимал. Он это терпел до дистанции в десять метров. Если я хотя бы на шаг дистанцию сокращал, он резко поворачивался, угрожающе вскидывая голову. Этого было довольно, чтобы впредь дистанцию соблюдать.

В зоопарках бегемоты к соседству людей привыкают, становятся часто ручными и настолько покладистыми, что (посмотрите на снимок) директор зоопарка в городе Брно решился позволить четырехлетней дочке Санди буквально побывать в пасти кибоко. Дело, конечно, рискованное, но видим — реальное.

В других зоопарках гиппопотамы, раскрывая свой «чемодан», провоцируют посетителей кидать в него апельсины, морковку, яблоки. Выгода — разевать пасть — быстро усваивается.

Но люди коварны! В желудке погибшего бегемота в зоопарке города Познани обнаружили (1947 г.) сотню монет, ключи, перочинные ножички, пряжки, гвозди и даже гранату — всего несколько килограммов металла. Любопытно, что гиппо вовсе не от этих «подарков» протянул ноги. Доконала его болезнь, настигающая бегемотов и при жизни в дикой природе.

Таков он, кибоко (гиппопотам, бегемот) — живой символ Африки наряду с жирафами, зебрами, львами.

Опасный номер…

Прощальный свет

К озеру Мбуру, где кончался выбранный нами маршрут по заповедным землям, ехали мы местами обжитыми — банановые рощицы, кукуруза, плантации ананасов и зеленые волны чанных плантаций.

Даже не верилось, что сохранился тут где-то островок дикой заповеданной жизни, как вдруг за уступившим дорогу нам стадом невероятно большерогих коров в кустах мелькнул полосатый матрасик зебры, за нею на поляне увидели мы стаю прыгавших через дорогу импал, и тут же сверкнула водная гладь Мбуру.

— Приехали, — сказал наш гид-шофер, указав на дымок за большою, как оказалось, столовой, палаткой.

— И жить в палатке? — спросила Женя.

— Да, — ответил Сам, уверенный, что это и ость настоящая жизнь в путешествии.

— Валера, Василь Михалыч, Володя! — обратилась Женя к мужской части нашей команды. — Палатки! Тут рядом, наверное, и львы, и змеи, и удобств, наверное, никаких. Звоните в фирму, пусть изменят программу.

Чертов мобильник в самом деле позволял позвонить куда угодно. Пришлось, заглянув в одну из палаток, выступить с небольшой речью.

— Женя, — сказал я на правах старшего, — житье в палатке ты запомнишь как самое лучшее в твоей жизни. Загляни: чистые постели, туалет, умывальник, вода для душа подвешена в мешке на столбе. И никто нас не съест…

Женя сдалась. Житье у Мбуру было действительно самым памятным за все двухнедельное путешествие. Палатки стояли не в рад, в кустах к каждой вели дорожки, а чтобы вечером ты шел уверенно, у палатки зажигался старинный фонарь «летучая мышь», освещая дощечку на колышке с надписью: «Зебра», «Твига» («Жираф»), «Носорог» и так далее. Нам с профессором досталась палатка «Зебра», Жене и Валерию — «Твига», почтенной английской паре — «Рембо» («Слон»).

В полотняном приюте нам предстояло провести два дня и две ночи.

Утром я вспомнил Пушкина: «Сон в палатке удивительно здоров». Но главное открытие было в том, что местные звери паслись рядом с «шатрами», как называла палатки Женя. Зебры с любопытством разглядывали нас из кустов, местные кукушки, сверкая на утреннем солнце красно-бордовыми перьями, прятались по кустам, сорокопут кормил птенцов прямо у входа в нашу палатку.

Привлеченный запахом кухни (тоже палаточной), небоязливо нас разглядывал кабан-бородавочник. Присутствие этого джентльмена с челюстью экскаватора совершенно успокоило Женю, и она заявила, что райское место находится именно в этой точке земного пространства.

Поколесив после завтрака по извилистым путям заповедника, поснимав табунки зебр, водяных козлов и газелей, мы сели в большую лодку. На носу ее примостился молодой угандиец с «Калашниковым». «От крокодилов обороняться?» — «На всякий случай…» — неопределенно кивнул наш страж, явно довольный вооруженностью.

«В Мбуру полно крокодилов!» — сулили нам книжки путеводителей. Наверное, крокодилы в самом деле тут были. Но скрытый нависшей над водою растительностью край берега прятал все, что на нем могло затаиться. Зато птицы были все на виду. Змеешейки отдыхали после нырянья за рыбой на спинах у бегемотов, неподвижно, как зачарованные, глядели в воду огромные рыжие цапли. Летали «наши» щурки и ласточки. На веточках над водою сидело множество зимородков. Маленькие, бирюзовые, вели себя так же, как зимородки на наших реках, а более крупные, пегие (черное с белым), охотились так же, как охотится на мышей пустельга — зависали над водой в одной точке и, высмотрев рыбку, ныряли.

Но главной фигурой на озере был орел-крикун. Орнитологи предпочитают точность и называют орлов-рыболовов орланами. Их несколько видов. На американском гербе — орлан белоголовый, в наших местах живет орлан белохвостый, на Камчатке — орлан белоплечий. Всех отличают большие размеры, присутствие в оперении белого цвета и величественная осанка гордой, независимой птицы. Если не тревожить орланов, они держатся одних мест и выводят птенцов ежегодно в одном и том же гнезде, все время его подновляя. Пара орланов (во Флориде) прославилась тем, что, постоянно надстраивая гнездо, довела его в поперечнике до трех метров, до шести метров в высоту и в три тонны весом.

Орел-крикун.

Африканский орлан — не самый крупный среди сородичей. Водится в Африке он повсюду южнее Сахары, где есть вода, но тут, на Мбуру, бывалого орнитолога Владимира Галушина он удивил численностью. Забыв обо всем, профессор считал гнезда на берегу, считал птиц и, возбужденный, подвел итог: "Невиданная плотность для хищников! В среднем почти на каждые семьсот — восемьсот метров — пара орланов!»

Мы плыли вдоль берега, и орланы, перекликаясь, постоянно были перед глазами. Удалось увидеть, как сорвавшийся вниз с ветки орлан спикировал в воду и в брызгах взлетел с рыбою в лапе. Запомнился буйвол, понуро стоявший в воде. Глаза его были воспалены, и ничто буйвола уже не пугало, не волновало. «Пришел к воде умирать, уже пятый день его вижу», — объяснил нам вооруженный гид. Два грифа, выжидательно сидевшие на сухом дереве, этот приговор подтверждали.

Но жизнерадостно по всему мелководью Мбуру всплывали, разевая пасти, грузные бегемоты. Один из них, либо очень сообразительный, либо беспечный, небоязливо ходил по берегу среди автомобилей туристов. Тут же прыгали избалованные подачками обезьяны, и важно чуть в стороне стояла парочка венценосных журавлей.

Больше всего запомнилась последняя ночь в заповеднике. Солнце в этих местах уплывает за горизонт сразу после шести, и в полчаса темень ночи все поглощает. После ужина только свет звезд помогал угадывать тропы к палаткам. Маячками на них стояли старинные фонари.

Навестив чету Волковых (в конце путешествия сказать хорошим людям спасибо за щедрый для нас с Володей подарок — двухнедельное странствие), мы пошли к своей ««Зебре», взяли фонарь под крышу палатки и просидели с уютным светом «летучей мыши» до полуночи. Я ковырялся в блокноте, Володя бисерным почерком заполнял «птичий» дневник. Тихо потрескивая, горел керосиновый наш светильник. Есть в человеческом обиходе вещи столь прочные и надежные, что кажутся вечными — швейная машина Singer, самолет Ан-2, «Калашников» и вот эта «летучая мышь». Мама, помню, с таким фонарем доила корову, плыли однажды мы по Оке ночью, и на носу лодки был привязан этот фонарь, и вот тут, на экваторе, эта «интернациональная лампа» создаст у входа в палатку ночной уют.

После захода солнца.

За палаткою в темноте кто-то шуршит, двигаясь по сухим травам, с озера доносится хор африканских лягушек, вдалеке, слышно, подвывают шакалы, и где-то рядом лают (!) две зебры. На огонек фонаря летят мохнатые бабочки. Непрерывно — «ры-ы… ры-ы…» — стрекочут цикады. Привлеченная светом, на стол к нам забирается красно-синяя агама. Не шевелимся, и смелая ящерица соблазняется лапкой потрогать наши бумажки… Тепло — градусов двадцать пять. Млечный путь в вышине ярок, а большие звезды сияют алмазами. Как велик мир! И, возможно, самое интересное в нем — жизнь, цветущая на Земле и, чудится, нигде больше. Какое счастье чувствовать себя пусть временной крупинкой жизни, наблюдать проявления всего, что дышит, летает, бегает, зеленеет…

— Никогда не слышал, как лают зебры, — говорит друг мой тихим голосом, чтобы не спугнуть ящерицу.

И мы опять сидим молча, наблюдая звездное небо. Где-то не так уж далеко, по меркам небесным, скрипит сейчас снег под чьими-то валенками, грызут горькую корочку ивняка зайцы, спят под снегом медведи, мышкует лиса…

— Ну что, спать?..

С трудом тушим, прощаясь мысленно с Африкой, пахнущий керосином трудолюбивый, надежный фонарь.

_{Фото автора. 2, 9, 30 июля, 24 сентября 2004 г.}

Таежный тупик

(Люди и судьбы)

Убежище Лыковых в Саянах — каньон верховий реки Абакан, по соседству с Тувою. Место труднодоступное, дикое — крутые горы, покрытые лесом, и между ними серебристая лента реки с бегущими к ней пенистыми притоками. Нелюдимость сих мест вовсе не означает пустыню.

Этот таежный край сибирской тайги богат зверем, и тут хорошо все растет, благодатные кедрачи не тронуты человеком. Семья Лыковых без ошибки выбрала это место для скрытной жизни.

* * *

Два года не был я у Агафьи. Препятствие главное — вертолет. Мало эти машины летают — дороги, не по карману ни лесникам, ни гидрологам, ни геологам, ни охотникам. Два года ждал случая. Когда он чуть замаячил, я прилетел в Таштагол — шахтерский городок в Кузбассе, тут готовился маршрут для полета, и местная власть нашла пару часов для меня. Но когда приготовились вылетать, испортилась вдруг погода.

После гибели генерала Лебедя в этих краях «на воду дуют» — погода над горами должна быть надежно хорошей.

И вот после томительного ожидания летим. Вот снижаемся, уже видим сверху избушки. Но приземлиться на прежнем месте нельзя — река Еринат изменила русло, теперь с правого берега надо переходить реку вброд. Течение быстрое, глубина — выше колен, вода ледяная, но делать нечего, подтянув лямки поклажи и опираясь на длинные палки, бредем к стоящим на другом берегу Агафье и Ерофею. Они машут руками и что-то кричат, но советы их река глушит.

Метров тридцать потока одолеваем с потерями — фотографа из Таштагола вода опрокинула вместе с камерами, оператор с телевидения тоже упал, поскользнувшись, но видеокамеру удержал над водой. Остальные и я в том числе благополучно вылезаем на берег с тревожными мыслями о простуде — колени от холода как будто тисками сжало. Выливаем из ботинок воду, выкручиваем штаны. Забота главная — мало времени. Из двух отведенных часов пятнадцать минут ушло на переправу.

Как всегда, сначала — гостинцы (непременные свечи, лимоны, батарейки для фонаря) и вопрос о здоровье. Агафья ни на что не пожаловалась. Да и с виду как будто окрепла, выгладит загорелой. «Ну что, скоро юбилей отмечать будем?»

Если надо сделать Агафье приятное, я прошу ее почитать. Она делает это всегда охотно, явно гордясь умением читать и писать.

В деревне Килинск навестил я родичей Лыковых — староверов того же толка (секты). Килинские бородачи жили и живут справно — в каждом дворе одна-две коровы, лошадь, свиньи, утки и куры. Нынешний раздрай бытия этих людей не коснулся, живут, как жили — сплоченно, в вере и трудолюбии. Лишь старики огорчаются: молодежь не хочет быть бородатой.

Рисунок Агафьи.

У Лыковых не было никаких домашних животных. Диких они приручать не пытались. При встрече с геологами сразу попросили привезти им кошек — приструнить бурундуков, разорявших посевы ржи и конопли. Позже появилась у них собачка, потом привез я им коз. Сейчас есть еще куры. Агафья вполне освоила животноводство.

Агафья хороший рыболов, огородница и сборщица всего, что дарит тайга.

На снимке — изба Агафьи, «храмина», сказал бы покойный Карп Осипович. Вся семья Лыковых ютилась в хижине, стоявшей на этом месте. Остатки изначальной избушки служат сейчас приютом для коз.

Слово «юбилей» новое, Агафья не сразу понимает, о чем идет речь. А речь о том, что через год таежнице исполнится шестьдесят. «Ты тут молись, чтобы речка потекла по прежнему руслу, а мы явимся тебя поздравлять». Смущенно смеется: «Что Бог дасть…»

Разговор о новостях в поселеньице идет на ходу: Агафья показывает избу, хозяйство, козла, собаку. Из дверей пулей улетает в тайгу озадаченный обильем людей диковатый, со сверкающими глазами кот. Я, не теряя времени, снимаю, и первый раз «фотомодель» нисколько не возражает — то ли привыкла к «снимальщикам», то ли дошло до нее: не напишут в газете — скоро и позабудут, а для нее сочувствие и внимание стали необходимостью.

Главное минувших двух лет — уход из Тупика Надежды. У Агафьи за двадцать два года нашей с ней дружбы побывало больше десятка разных людей. Неустроенность нынешней жизни побуждала искать убежище от невзгод тут, в тайге. Я всех отговаривал: «Ни в коем случае! Вы той жизни не выдержите».

Кое-кто все-таки сюда добирался и, конечно, через неделю-другую рвался «домой». «В уме не утвержденные», — говорила Агафья, расставаясь с очередной богоискательницей.

А москвичка Надежда Небукнна, во многих сибирских местах побывавшая, тут задержалась на целых пять лет. Привыкла к тайге — охотилась, собирала кедровые шишки, ловила рыбу, доила коз, трудилась на огороде, приспособилась к скудности быта. Но в последнюю встречу Надежда и Агафья по очереди мне жаловались друг на друга. По-своему каждая была права, и я понял: разрыв близок. Случилось это летом в прошлом году.

Надежда, вернувшись в Москву, быстро утешилась — радом мать, дочь, внучка, городские удобства. А для Агафьи уход Надежды был крайне болезненным. «Проснулась утром, а в избе у нее на столе бумажка. Каялась. Просила простить. А я была в горе. Я же ее крестила. Матушкой она меня называла».

Я робко пытаюсь объяснить обстоятельства: «Городской человек… Больная мать, дочь, внучка…» Все это Агафья пропускает мимо ушей, обнаруживая властный, непреклонный нрав Лыковых. «Нет, не можно так делать…»

Не сразу расспрашиваю о Ерофее. Его присутствие рядом, конечно, смягчает одиночество таежной затворницы. Но у Ерофея свои заботы.

Судьба распорядилась так, что ему некуда было податься в раздрызганной нынешней жизни — потерял работу, семью, жилище, лишился ноги. Мыслит тут, в удаленности от людей, разводить пчел и как-то кормиться. Но не все рассчитал — пчелы, доставленные сюда, погибли, холодновата для них здешняя горная высота. Пустой улей возле избы Ерофея стоит памятником несбывшимся мечтаниям.

Ерофеи изменился — выглядит «на трех ногах» одичавшим. Высказал мне обиду, что в прошлом рассказе о здешней жизни я сравнил его бороду с бородой Карла Маркса. «Какой еще Маркс — я крещеный!»

Крестила Ерофея Агафья, но родство в вере, чувствую, не очень способствует климату отношений. Живут двумя «хуторами». Ерофей — в срубчике у реки, Агафья — вверху на бугре. Каждый печет свой хлеб, варит свою кашу. Кое-чем делятся. Заготовка дров — нелегкая доля медведеподобного сибиряка в общих с Агафьей житейских заботах. «Пиши аккуратно, пусть не подумают, что мы с Агафьей тут обвенчались. У каждого — свой крест».

Жизнь сложна. Сына от первого брака Ерофей почти что не знал, души не чаял в дочках, рожденных второю женой. Что вышло? Дочки как будто и не знают о существовании отца, а сын Николай оказался человеком добрым, умным, понимающим, в каком положении оказался отец, помогает ему чем может. Это очень непросто при крайней сложности доставить сюда какой-либо груз. Но Николай ухитряется. Установил в тайге тут рацию и раз в неделю выходит с отцом из Таштагола на связь. Ерофей с Агафьей узнали по этой связи, что мы прилетим. Я определил это по невиданным ранее половичкам в хижине у Агафьи, по обновкам, надетым к случаю. Любознательность Агафьи, конечно, коснулась радиотехники: «У нас тут недавно антенна упала, но к связи наладили…»

Ах, как мало двух часов для свиданья! Надо же посмотреть живое хозяйство Агафьи.

На огороде выросло все этим летом неплохо, а в тайге — хороший урожай кедровых орехов. «Жду тушкена (название ветра). Набьет шишек — пойду собирать. С Налей-то это у нас хорошо получалось… А о том, что я рыбу ловлю, не пиши — тут теперь заповедник», — вдруг спохватилась Агафья. Я, не уполномоченный это делать, все же сказал, что рыбу она может ловить, как ловила всегда, заповедник от этого не пострадает и никто за это упрекнуть ее не посмеет. Агафья поглядела на меня с благодарностью: «Мяса нет, да и обет я дала не есть мяса, а рыбки-то хоть маленько поймать бы надо…»

У Агафьи, сужу по письмам в газету, много милосердных друзей. Двадцать два года прошло с лета публикации первых очерков о Лыковых, но до сих пор приходят Агафье посылки (с которыми я не знаю, что делать) и письма с вопросами: как живет, как здоровье, что нового? Без «мирской» помощи Агафья выжить бы не могла, и люди много сделали для таежницы. Есть имена, которые я хотел бы назвать, и в первую очередь имя моего друга и земляка-воронежца Николая Николаевича Савушкина. Он работал в Хакасии главой управленья лесами. Почти все, что построено для Агафьи, — дело его забот. Мне отрадно было узнать, что Агафья все это помнит, печалится о том, что Николай Николаевич по болезни уже не может к ней прилетать.

С детской гордостью Агафья рассказала мне, что печется о ней побывавший тут Аман Тулеев. И столь же заботливым, как Николай Николаевич Савушкин, стал для нее глава таштагольской власти Владимир Николаевич Макута.

«Хороший человек, заботливый, незаносчивый. Лишнего я не прошу, но если что надо — говорю об этом ему без стеснений».

С Владимиром Николаевичем мы перезванивались — от него получал я вести из Тупика. На этот раз вместе сюда прилетели, вместе форсировали речку, и гостинцы наши были сложены в одну кучу.

Родственники из Килинска прислали подарки, дожидавшиеся вертолета полгода: сухой творог и трехлитровую банку меда. Лет пятнадцать назад такую же банку с медом от меня Агафья не приняла: «В стеклянной посуде-то не можно». На этот раз подарок в такой же посуде был принят без всяких сомнений…

За рекой послышался рев запущенных двигателей вертолета — по регламенту времени надо без промедления улетать. Агафья по дорожке с пригорка спустилась с нами к реке. Сокрушенно качала головой, глядя, как мы, вооруженные кольями, противимся напору воды.

Тайгу еще не тронула желтизна. Из хижины у воды вился синий дымок — Ерофей готовил что-то к обеду с сыном. Оба они вышли на берег помахать нам руками (сын оставался тут на неделю, чтобы потом спуститься вниз по реке на привезенной ранее лодке). А Агафья что-то кричала в напутствие нам, но шум воды и моторов голос ее заглушали.

Подъем. На секунду-другую мелькнули хижины на пригорке, картофельные борозды и фигурка Агафьи внизу на белесых речных камнях…

Агафья в 1945 году родилась как раз в этом месте. Горы с тех пор не переменились. И река течет, как текла шестьдесят лет назад.

Природа здешняя величава и равнодушна к жизни людей, к их страстям и заботам. Развернувшись и набирая высоту, мы на мгновение снова видим «жилое место». Но вот уже ни избушки, ни одиноко стоящего у реки человека не видно. Летим над тайгою, где ни дымка, ни следа людского нет.

Когда-то, увидив арбуз впервые, Агафья с отцом озадачились: «Это цё?» Я объяснил: «Режьте и ешьте красное».

Род Лыковых на Агафье прервется. Она была свидетелем смерти матери, потом сестры и двух братьев. Могилы всех — в разных местах. Агафья изредка их навещает. Лишь крест над могилой отца постоянно у нее на глазах, напоминает: была когда-то семья, в которой Агафья росла младшим ребенком.

_{Фото автора. 1 октября 2004 г.}

Челноки на Воронеже

(Окно в природу)

«По реке и лодка», — сказал на Ангаре мужик-лодочник. Мы стояли у замерзшей реки. По ней бежала с санями лохматая лошаденка, а на берегу чернели тяжелые просмоленные лодки. «Вот эту я соизладил в прошлом году, а эти две — пять лет назад. Исправно служат».

У каждой реки свой норов, и лодки на реках разные. По горному стремительному Абакану можно проплыть только на длинной, как щука, «абазинской» лодке (строят в городе Абаза). Лодка прочна. Как у корабля-парусника, в ее нутре проглядывают ребра шпангоутов. На такой лодке мы пронеслись однажды по Абакану от избы Лыковых до Абазы в два дня. И мне, повидавшему много разных опасностей, рискованность плаванья по Абакану показалась особенной.

На аляскинском Юконе сто пятьдесят километров проплыли мы в добротной, тяжелой смоленой лодке с канадским мотором марки «Черная сучка». На Вологодчине по притокам озера Лачо ходили на легкой долбленке, искусно сделанной из распаренного ствола тополя. Видел я лодки на Миссисипи, на Ниле, бурном в верховьях, на Волге. Плавал на экзотической, лакированной, как рояль, с высоко задранным носом гондоле в Венеции… В счет не идут современные алюминиевые и пластиковые плавучие средства — в них нет поэзии, тогда как лодки из дерева привлекательны на воде так же, как копны сена на лугах в речной пойме.

Самым изящным из малых плавучих средств мне представляется маленький челночок для одного-двух людей. Правит им и гонит по тихой воде один гребец одним веслом. Легкая эта лодочка, очертаньем такая же, как ткацкий челнок, скользит по водной глади послушно, стремительно. Я эти лодки повсюду видел ранее на Воронеже, на Хопре, Битюге, Тихой Сосне.

Левобережье «корабельной реки».

Легкий этот челнок, как индейскую пирогу из бересты, можно перетащить через мели, перебраться в нем по протоке в пойменное озеро или речную старицу. Лодки эти не только удобны, но и красивы — любуюсь ими на снимках, сделанных в 50-х годах. Я, тогда еще не видевший мира, догадывался: воронежские челноки — шедевры мастеров-лодочников.

Нетрудно было докопаться и до истоков их мастерства. Они связаны со строительством Петром Первым морского флота в Воронеже.

На первой в России верфи трудились знатные мастера и, помимо морских судов, строилось много маленьких лодок для обслуживания самой верфи, для плаванья к Дону и вверх по Воронежу. Рассказывают, будто в местечке Маклок на Усманке существовала малая верфь, где строили лодки. Мастера, соревнуясь друг с другом, достигли совершенства в своей работе.

Когда большая корабельная верфь перестала существовать, зачахла и верфь на маленьком Маклоке. Но мастерство и традиция строить челноки для «корабельной реки» и ее притоков остались, укоренились в приречных селах, и пятьдесят лет назад в селе Чертовицком я разыскал мастера, который ладил старинные челноки, как сказывал сам он, на совесть. Мастера помоложе уже норовили халтурить, этот же марку держал — делал лодки изящные, с боками и днищем гладкими, как яичко.

Не один час просидели мы с Иваном Гавриловичем на берегу в разговорах о лодках. Я, тогда молодой журналист, добивался: правда ли, что старенький топоришко мастера дошел до него со времен царя-корабельщика? Иван Гаврилович отвечал неопределенно: «Кто знает. Старый топор…» А мне тогда очень хотелось верить, что «помнит» топор корабельные годы.

Теперь понимаешь, что была то легенда, которая поддерживала славу лодочника. Иван Гаврилович рассказал мне лишь маленький эпизод из своей лодочной биографии. «Молодым был. Приехал из Воронежа в Чертовицкое мастер-краснодеревщик Левонов. Важный — при усах, в атласной жилетке, на животе цепь из золота… Походил, оглядел на приколе все лодки. В мою ткнул тростью: «Кто делал?» «Кликните Ивана! Сына зовите!» — что есть мочи кричал отец и сам кинулся в гору меня разыскивать.

С минуту краснодеревщик глядел на босоногого малого — осьмнадцать лет мне было. Потом сказал: «Лучший матерьял даю. Заморское дерево. Не оплошай…» Я сказал: «Сделаем». Заказчик не стал более говорить, сел в пролетку, приподнял шляпу: «За ценой не стою, но чтоб лебедем шла…» Через три недели опять подкатила коляска.

Знатный заказчик оглядел лодку, потрогал днище ладонью, велел спустить на воду… И тут же при всех на берегу расцеловал меня. Все помню, как будто вчера это было».

Иван Гаврилович был последним «полноценным», как он говорил, мастером в Чертовицком. Я рыбачил с его челночка, радуясь послушности и резвости лодки. В те годы реку уже заполонили шумные алюминиевые моторки. А когда в 75-м году с земляком Вадимом Дёжкиным мы снарядили экспедицию на Воронеж — посмотреть, что стало с «корабельной рекой», то челноки видели уже редко.

А в этом году, побывав на Воронеже, я обнаружил на реке тишину — дорог бензинец и лодки утихли. А вблизи селенья Вертячье в пойменной старице вдруг увидел знакомый по очертаниям челночок недавней постройки. «Где сработано?»

«А вон село на бугре, — указал на Вертячье хозяин лодки. — Спросите, где живет Кабан, всякий укажет».

Кабана (он без обиды отзывается на деревенское дворовое прозвище) застал я в пору выхода из запоя. «Да, делаю лодки. Но видите сами, сейчас не в форме. Когда сделаю что-нибудь, мой сосед в Москву по мобильнику просигналит».

И вот звонок: «Приезжайте. Две лодки готовы». Езды до Воронежа — ночь. А до Вертячьего из города — час на машине. Мастера я увидел в тельняшке на своей «верфи»: «Скоро вы прикатили… А я от заказчиков отбиваюсь, требуют красить».

Лодки, конечно, не те, что я видел когда-то у чертовицкого мастера. Но выясняется: то, что сделано лодочником, — вполне приемлемо, тем более что мастера можно считать самоучкой (уже не у кого поучиться).

В Вертячьем, издавна жившем рекою и лесом, раньше едва ли не в каждом доме жил плотник. Делали мастера лодки, телеги, сани, бочки, колеса для разных повозок. Но постепенно промысел этот угас. Три года назад в возрасте восьмидесяти двух лет умер последний мастер Василий Григорьев, и некому стало не то «по челн «соизладить» — табуретку сколотить.

Тут и явился из Липецка в родное село Александр Николаевич Трухачев. Был он шофером на дорожных работах, но, погостив в отпуске летом в селе, решил в Липецк не возвращаться, а попробовать зарабатывать на хлеб давним промыслом.

Отдадим должное человеку — первая же лодка, им построенная, немедля нашла покупателя. Потом вторая, третья… И пошел слух по Воронежу-реке: Кабан в Вертячьем делает челноки.

Сам мастер не склонен преувеличивать мастерство: «Делаю как умею. До этого топором только дрова рубил». Но претензий к его работе нет, напротив, ждут очереди, поторапливают.

Александр Николаевич Трухачев.

Разговор о реке, о лодках, о старине продолжаем на крутом берегу. С него далеко видно левобережную пойму Воронежа: слюдою на солнце сверкают озера, старицы, зеленеет болото, а на высоких местах темнеет кудрявый лес. «Ну где еще можно увидеть такие места!» — с гордостью говорит лодочник, исходивший эти низины с ружьем, удочкой, бреденьком.

«А что, Петр Первый мог проплывать тут на лодке, например, из Воронежа в Липецк?» — вдруг спрашивает мой собеседник. Отвечаю, что вполне мог. «А я так уверен, что плавал. Тут у нас на бугре был вкопан железный столб с какими-то клеймами. Говорят, что это путевой знак со времен, когда строили корабли. Я даже думаю, царь непременно тут останавливался — оглядеть реку сверху — и видел то, что и мы сейчас видим».

Из протоки в русло Воронежа вплывает челнок. Человек на корме веслом не гребет, лишь слегка лодочку направляет. «Твоя посудина?»

«Моя, — отвечает Александр Николаевич, прихлопнув через тельняшку добравшегося до его крови комарика. — Моя. Других тут нету. А я уже десятка три челноков настругал. Воруют с реки. Увозят аж в Липецк, в Воронеж. Получается: на этом пространстве всего один лодочник. А ведь было их восемнадцать только в нашем Вертячьем…»

Древнейшее изобретение человека на земле — лодка. Колесо придумано позже. Лодка, лук, колесо… Все остальное, вплоть до компьютеров, идет вослед. Древний пейзаж с берега, на котором сидим мы с плотником, и десять тысяч лет назад мог выглядеть вот так же: прибрежный лес, разливы реки и на них — лодочка. Изначально это была, конечно, долбленка.

_{Фото автора. 22 октября 2004 г.}

Водолаз одиночка

(Окно в природу)

С этой исключительно интересной птичкой меня познакомила Агафья Лыкова. Мы шли с ней возле ручья, текущего из горного снежника, и Агафья вдруг обернулась. «А это моя подружка, — кивнула она головой в сторону белогрудой птицы, сидевшей на валуне посреди бегущей воды. — Гляди, она станет сейчас от радости приседать». И действительно, птичка, как заведенная игрушка, начала пружинисто приседать, сопровождая движенья негромкими звуками: церр, церр! «Она боится тебя. А меня знает, я подхожу к ней близко».

Спрятавшись за дерево, я наблюдал, как Агафья и впрямь подошла к птице шагов на пять. А при моем приближении она вспорхнула и на широких коротких крыльях полетела над ручьем низко, приседая на камни и по-прежнему циркая. Мне хотелось «подружку» Агафьи сфотографировать. Но птица явно меня опасалась. Пройдя за ней по ручью метров двести, я был остановлен зарослями у воды, и птичка, успокоившись, залилась песней, походившей на журчанье воды по камням.

Это была оляпка — знаменитый водолаз горных ручьев и маленьких речек. Разглядывая ее в бинокль, я пытался понять смысл слова «оляпка». Аляповатая?.. Ничуть! Напротив, была она изящна, красива, похожа на чуть располневшего дрозда — темная, с белой грудкой, аккуратной головкой и коротким хвостом. Крылья у птицы были широкие, но короткие, явно для долгих полетов не приспособленные, но, как можно было догадаться по образу жизни птицы, помогали ей перемещаться в воде.

При первом длительном пребывании у Лыковых (1982 г.) я не упускал случая наблюдать за оляпкой, а позже узнал другие ее названия в разных местах — водяной дрозд, водяной воробей. Лыковы звали оляпку ручейкой. Живут эти птицы на выбранном месте всю жизнь, и немудрено, что ручейка знала всю семью Лыковых. «Митя рукой накрывал ее на гнезде — не улетала», — рассказала о брате Агафья.

Позже я познакомился с оляпкой на Урале, на ручье, текущем с гор в реку Белую. Было это в середине зимы. Я отвернул уши у шапки и боялся прикоснуться щекой к фотокамере, а оляпке было все нипочем. Так же, как и в Саянах, она летала над незамерзшим ручьем с негромкой песней, разыскивая что-то в приводных камешках, забегая и в воду, несмотря на мороз. На берег она выбегала с пучком травы и принималась в ней что-то клювом выуживать.

Холод ее нисколько не беспокоил — непрерывная песня была этому подтвержденьем.

Места своих обитаний оляпки не покидают ни зимой, ни летом.

И была еще встреча с оляпкой совсем неожиданная. В американском штате Вашингтон знакомый журналист повез меня в гости к отцу-лесничему. Каково же было мое удивленье увидеть на здешнем горном ручье «подружку» Агафьи. Держалась она точно так же, как на ручье в Саянах и на Урале. Дома, порывшись в книгах, я убедился: да, живет и в Старом, и в Новом Свете, то есть в Америке, предпочитая северные их районы.

Природа распорядилась отвести для белогрудого водолаза нишу жизни у непокорной морозам воды. И птица исключительно приспособлена к необычным условиям. Пищу она находит и возле воды, но главная ее добыча — в самой воде. Зайдя в ручей, оляпка вдруг в нем скрывается и, действуя крыльями, как веслами, бежит по дну, превращаясь в зрячего ловкого охотника.

Круглый год она живет на одном месте, на отрезке ручья длиной примерно в два километра. Зимой и летом происходит смещение по ручью. Летом в сторону истока его у горных вершин в снежнике, зимой — к месту впадения в озеро или реку нередко уже на равнине. Образ жизни оляпки — вольное одиночество, и лишь в пору гнездовий образуются дружно живущие пары. В остальное время себе подобных оляпка радом не терпит, прогоняет даже созревших птенцов, а нарушителей территории гонит иногда с боем.

Но это не угрюмая одиночка. Оляпка всегда подвижна, жизнерадостна, весела. Охота, полет над ручьем или просто сидение с приседаньем сопровождаются песней, предназначенной исключительно для своего удовольствия, да еще служащей и сигналом: территория занята!

Когда местами ручей замерзает, оляпки вынуждены терпеть друг друга там, где мороз не может течение одолеть. На снимке, сделанном в Альпах, я насчитал двадцать семь птичек, сидящих почти что рядом друг с другом — как бусинки на урезе воды.

С водой у птицы связана вся ее жизнь. От ручья никуда в сторону она не подумает удалиться — летает над водой низко, любит проскочить сквозь брызги у водных камней, в полете прошивает занавес водопада. Чем больше на воде шума, плеска, тем радостней песня оляпки.

Питается птица тем, что находит в воде и возле воды. Чаще ищет в воде, не ныряя в нее, как, например, зимородок, а забегая и прячась в ней с головой. Под водой держится она уверенно, но выбирает, конечно, места с не очень быстрым теченьем. В этом ей помогают острые коготки лап и короткие широкие крылья-весла.

Пищу оляпки составляют всякого рода козявки, а если в ручье есть рыба, ловит она и мальков. Ловить их трудно. И все же часто оляпка выбегает на берег с рыбкою в клюве. Если добыча великовата, птица мотает ее из стороны в сторону и, расчленив, но кусочку глотает либо несет птенцам.

Строение птицы хорошо приспособлено для охоты в воде. Плотное оперенье и пух под перьями сохраняют тепло, а жировая смазка из железы у хвоста обеспечивает непромокаемость оперенья. У птицы великолепное зрение и на воздухе, и в воде, а язычок на конце имеет щетинки для прочного удержанья добычи.

В затруднении оляпка оказывается, когда после дождей вода в ручьях становится мутной — различить в ней что-либо она не может. В такие дни птицы охотятся в прибрежных травах, внимательно осматривая каждый стебель и лист, — где комара склюнут, где жучка, стрекозу, гусеницу. Но как только вода посветлеет — скорее с песней в ручей!

«Подружка моя», — называет оляпку Агафья Лыкова. И так понятна эта трогательная любовь к птице в таежном уединении. Но оляпку любят везде и очень ценят ее привлекательность, веселый нрав и доверчивость, называя «украшеньем воды». Во времена водяных мельниц оляпки в Европе часто жили около них. Мельник для них становился «своим человеком». Житье у мельниц привлекательно тем, что колеса не давали воде замерзать и много было рядом всякого корма. Попытки завладеть птицей, держать оляпок в неволе кончались всегда неудачей. Не выносят неволю птички — забившись в угол, не берут еды. Но поразительно, продолжают петь. «И даже с песнею умирают», — написал Брем, считавший оляпку одной из самых интересных и привлекательных птиц.

_{Фото из архива В. Пескова. 10 декабря 2004 г.}

Магнитный компас

(Окно в природу)

Давнишняя из загадок: самые крупные из животных нашей планеты — киты иногда (с давних времен) почему-то выбрасываются на берег и погибают. Объяснений этому было много — от самоубийства до повреждения неизвестной болезнью навигационной системы. Китов пытались спасать, но всегда неуспешно. «Обсохшие», как говорят моряки, великаны погибали на суше под тяжестью своего веса. Накопились сведения о местах, где «самоубийства» китов происходили не один раз. Одно из них находится на острове Тасмания (Австралия), вблизи селения Бичено.

С конца 1991-го по сентябрь 92-го дельфины-гринды трижды большими группами выбрасывались на берег. Несмотря на усилья спасателей, погибло больше четырех сотен животных.

Что заставляет китов покидать океан и даже противиться возвращенью их в воду? Навигационная система этих животных весьма совершенна. Она позволяет китам одолевать большие пространства с точным выходом к нужному месту миграций. Столь же удивительно уменье двухметровых морских черепах находить крошечный островок в океане, где они родились и куда ежегодно с разных сторон собираются, чтобы сделать кладки яиц в песке и вновь удалиться. Не одинаковый ли компас ведет черепах и китов? И почему у китов иногда он дает сбои?

В последнее десятилетне пристальное изучение магнетизма земли позволило обнаружить несомненную связь живых организмов с этим явлением. И это проясняет картину возможных сбоев навигационной системы китов, а также потерю пути при дальних массовых перелетах птиц и поразительно точное следование нужным кутком при обычных благополучных условиях.

А нахождение дома кошками, увезенными от него за сотни километров! Объяснение может и тут лежать не за семью печатями, как это было всегда.

Очередная драма китов.

Все чаще исследователи этих загадок вспоминают хорошо известные физикам магнитные силовые линии. В отношении странного повеления китов магнитное поле земли явно играет какую-то роль. Силовые линии, искривляясь, обычно идут, обтекая береговую линию. А на роковом для китов пляже Тасмании магнитные силовые линии идут не параллельно берегу, а поперек его, и «неместные» киты попадают в этой точке в геомагнитную западню. Таково одно из нынешних объяснений, как видно, извечной драмы китов.

А навигация птиц всегда поражала людей. Сначала думали, что стан ведут вожаки, которым известна дорога. Но мелкие птицы летят скопом — где у них вожаки? А молодые кукушата, не зная родителей, летят на зимовку раньше взрослых кукушек! Какой компас приводит их к месту, расположенному за тысячи километров от места рожденья? Как скворец, зимующий вдалеке от скворечника, висящего где-нибудь близ Калуги или Воронежа, безошибочно находит его весной?

Приемлемы объяснения орнитологов: птицы летят, ориентируясь по солнцу и звездам, ориентирами служат им также течения рек, береговая линия морей и океанов. Все так. Но птицы летят ведь и в облачную погоду. Значит, что-то еще помогает им не терять нужное направление. И тут опять же все чаще обращаются к магнитным силовым линиям, которых держатся птицы как ориентиров наследственных и закрепленных в генетической памяти.

Логично было предположить, что животные, для которых миграции — часть их жизни, содержат в своем организме кристаллики магнетита, вещества, образуемого в недрах земли в расплаве магмы при высоких давлениях и температуре. Целенаправленное изучение показало: в эволюции жизни магнетит может образовываться и в живых организмах, например у пчел (великолепных навигаторов!). Нашли магнетит и у птиц, обратившись в первую очередь к голубям. Лишенные привычных ориентиров, в пасмурную погоду, когда не видно ни звезд, ни солнца, они находят дорогу к дому.

Выясняя причастность к этому геомагнитного поля, попробовали «сбить почтовых голубей с толку», искажая действующее на их механизм навигации магнитное поле. Оказалось, маленький магнит, укрепленный на голове птицы, лишает ее возможности находить заданное место. В другом опыте птиц, увозя с голубятни, помещали в контейнер, экранирующий магнитное поле земли. И что же? Выпущенные на волю голуби не знали, куда лететь.

Только ли для голубей геомагнитное поле является «картой и компасом»? Не только. Проверено: искусственное магнитное пространство либо магнитные бури, рожденные Солнцем, могут сбить с курса летящих птиц. Известная всем зарянка, посаженная в клетку и лишенная зрительных ориентиров, будет пытаться лететь в направлении осенних миграций. Но птица сразу теряет курс, если специальным экраном изолировать ее от геомагнитного поля.

Действие магнитных силовых линий земли на тонкий механизм восприятия его животными только еще изучается. Но уже есть кое-какие любопытные результаты. Появилась уверенность, что некоторые птицы, например кардинал ярко-синего оперенья, не просто чувствуют, но и видят силовые линии магнитного поля. Но как видит, пока лишь можно только предполагать. «Магнитное видение настолько далеко от наших представлений, что мы не можем даже вообразить, как выглядит зрительно для птиц эта линия». Все же предполагают: магнитные поля кодированы двумя цветами в виде точек, которые соединяются с Южным и Северным полюсами.

В русле всего сказанного лежат, видимо, и феноменальные способности некоторых кошек находить дорогу к дому при расстоянии в несколько сот километров. Число таких случаев велико. Мы в «Окне» дважды писали об этом. Одна из кошек, увезенная из московского Ясенева в Россошь Воронежской области (по прямой линии это семьсот километров), вернулась в Ясенево через девять месяцев. Другой случай — похожий. Опять же из Москвы, из семьи Колесовых, живущих в Хамовниках, увезли «погостить» близ Нижнего Новгорода черного кота Барсика. С нового места жительства кот исчез. А осенью объявился в Хамовниках, нырнув в форточку дорогого ему жилья, и улегся на телевизоре.

Событие! Прикинем, что вынесли эти кошки на пути к дому: другие кошки, враги-собаки, автомобили и поезда, ручьи и речки, необходимость кормиться… Но главное — как, по какой «карте» шли они к дому? Слух, зрение, обонянье могли им помочь только на самых последних отрезках пути. А сотни верст из Россоши и Новгорода?

Подобных историй, связанных не только с кошками, но и собаками, лошадьми, описано много. И всякий раз подобные путешествия поражают воображенье людей. Но ответа на вопрос, как такие путешествия могли состояться, не было.

Сейчас ключик к пониманию происходящего, кажется, найден. Но как действует геомагнитное поле на ориентацию перечисленных животных, пока не вполне ясно. Поживем, подождем — ответы на эти загадки обязательно будут.

_{Фото из архива В. Пескова. 17 декабря 2004 г.}

Рыбы и электричество

(Окно в природу)

Электричество, открытое людьми когда-то с помощью янтаря и суконной тряпицы, сегодня проникло во все поры нашего бытия. Аварийное отключенье лет сорок назад Нью-Йорка от электролиний буквально парализовало огромный город: погас свет, остановились меж этажами лифты, затихли моторы станков на заводах, омертвели холодильники, перестали качаться стрелки приборов, остановились насосы, качавшие воду в напорные баки, замерла жизнь в метро, погасла реклама… Началась паника, грабежи.

В нынешних цивилизациях без электричества жизнь немыслима. А живая природа?

Оказалось, она «освоила» электричество давным-давно. Заметили это еще древние греки и римляне, лечившие головную боль электрическими разрядами средиземноморских рыб — скатов.

В феврале уходящего года я был в Африке у истоков Верхнего Нила. Однажды вечером увидел только что пойманного нильского окуня — рыбу огромного веса. Поймал ее на крючок парень, как оказалось, промышляющий на продажу только этих фантастически больших окуней.

«Какая была насадка?» — спросил я счастливого рыболова. «Ловлю на слоника, — сказал парень, — он сзади вас». На дне лодки лежала помятая окунем небольшая продолговатая рыбка с книзу загнутым хоботком. «Я всегда ловлю только на слоника», — добавил парень, заметив, с каким интересом разглядывал я рыбу, о которой кое-что знал.

Нильский слоник — одна из рыб, не просто, как и все рыбы, чувствительная к электричеству, она сама электричество генерирует с помощью «батареек», расположенных в основании хвоста. (Я разыскал фотографию слоника, и он сейчас перед вами.) Рыбешка эта донная и нередко оказывается в мутной воде. Ориентироваться слонику помогает электрическое поле. С его помощью он минует препятствия и находит добычу.

Экзотический нильский слоник.

Механизм электромагнитной чувствительности слоника так тонок, что он различает разные виды рыб, их размеры, определяет пол своих родичей. Но все в природе сплетено в единую ткань. Не исключено, что электрическое поле иногда оборачивается и против слоника. Его, можно подумать, чувствует хищный окунь.

Не сиди бедолага наживкою на крючке, он бы вовремя «выключил» свое электричество, схоронился бы, но стрессовая ситуация заставляет слоника излучать электричество. «Ловлю только на слоников» — это пояснение рыбака, вряд ли знающего особенности надежной наживки, вызывает предположенье, что слоник временами становится жертвой своей особой приспособленности к жизни — все медали имеют обратную сторону.

Но маленький слоник — не единственный обладатель электростанции. Все в том же Ниле живут электрические сомы. У больших этих рыб «электростанции» мощные, напряжение в них достигает 300 с лишним вольт. И это уже не только навигационное устройство, но и оружие, помогающее оглушать жертву.

И в Амазонке, мутной от ила, следовало ожидать присутствие «электрических рыб». И их обнаружили. Здешние угри длиною в три метра имеют три электрических органа — два для навигации и обнаруженья добычи, а третий, самый большой, — надежное и безотказное оружие. Электрический разряд угря с напряжением в 550 вольт поражает добычу, состоящую обычно из рыб и лягушек, но может убить человека и даже лошадь, окажись они в зоне электрического удара. (Специальными опытами установлено было: электрический разряд амазонского угря зажигает двести неоновых ламп.)

Но не только мутные воды рек породили «электрических рыб». Эволюция жизни морей при высокой проводимости соленой воды не могла электричество не задействовать. Эффективно его использует скат (тот самый, что был замечен греками и римлянами). У этой рыбы голова переходит в широкие волнообразно двигающиеся плавники, несущие «электростанцию». Мгновенный разряд достигает 300 вольт. В соленой воде эта сила убийственная.

Каким образок» рождается и копится электричество в живом теле? Генераторами служат химические элементы, состоящие, как и знакомые нам батарейки, из элементов — железистой или мышечной ткани с «плюсом» и «минусом». Элементы последовательно соединены в столбики, а столбики параллельно объединены в немалые батареи. В плавниках-крыльях ската они образуют сетчатую, напоминающую соты структуру. Разряд происходит, когда рыба, уловив изменения в окружающем электрическом поле, ощущает добычу или опасность.

В мутной воде Амазонки одни «электрические рыбы» охотятся за другими, объедая у них хвосты. Любопытно, что жертва при этом не погибает — хвост отрастает вновь, и сама жертва тоже в мутной воде может, кого-нибудь оглушив электричеством, полакомиться хвостом.

Все это было открыто совсем недавно. Подводя итоги исследованиям, ихтиологи называют более трехсот морских и пресноводных рыб, генерирующих электричество, притом что все рыбы без исключения к нему чувствительны. И не только рыбы. Странное млекопитающее, живущее в водах Австралии, а именно утконос замечен в чувствительности к электричеству.

В эксперименте он безошибочно находил одновольтовую батарейку, зарытую в грунт водоема. Но, может быть, обоняние помогает тут утконосу? Зарыли батарейку, полностью истощенную, — не нашел. Зарыли вновь свежую — без колебания утконос ковырнул дно в нужном месте. Тщательное обследование обнаружило у экзотического австралийца рецепторы по всей поверхности клюва, чувствительные к электричеству. Значит, кто-то в австралийской воде это электричество генерирует, и утконос его ловит.

Утконос чувствует, где спрятано электричество.

Все рыбы в той или иной степени чувствительны к электричеству. В нашей стране это стало причиной варварского истребления всего живущего в водах. Еще при строительстве электростанций на Волге, Енисее и Ангаре я наблюдал рыбалку (язык не поворачивается назвать этим словом варварскую добычу рыбы), когда какой-нибудь сварщик опускал в воду два оголенных электропровода, и разряд между ними убивал рыбу. На это «контаченье» закрывали глаза, считая его привилегией для строителей, как закрывали глаза на глушение рыбы толом во время войны. Сегодня способ этот перерос в эпидемию. На любой речке, озере, старице вам пожалуются: рыбы не стало. Причиной назовут электроудочки. Этот нехитрый снаряд легко изготовить из автомобильных аккумуляторов. Разряд электричества убивает не только рыбу, но и лягушек, головастиков, пиявок, все, вплоть до еле видимых глазом козявок. И нет способа ныне бороться с этой напастью.

Во-первых, ловцы могут ночью с лодки стрельнуть. Но пусть не стрельнули, схватить их за руку трудно — бросили с лодки аккумуляторы, и ты ничего не докажешь. Да и кому доказывать, если, например, на Оке от Калуги до Серпухова курсируют всего два весьма осторожных инспектора. Ну, допустим, схватили кого-то за руку, довели до милиции, а там из десяти восемь милиционеров — такие же «рыболовы». Опять же, допустим, нашелся в милиции человек, понимающий: электроудочки делают мертвыми наши воды. Привели «удильщика» в суд, а судья поднял брови: ребята, я с трупами разбираться не успеваю, а вы с какой-то плотвою…

Что делать? Вот какую историю рассказали мне в станице Казанской на Среднем Дону.

«К нам тоже на старицу в пойме реки повадились ездить. Предупредили: друзья, больше не появляйтесь. Все-таки появились. Ну мы что, мы дождались ночи и к стоящим на берегу «Жигулям» явились с ведерком бензина. Пока «рыболовы» добрались к горящей машине, от нее один остов остался. Больше гостей пока что не видим».

Электроудочку, пишут, изобрели японцы для морского промысла рыбы. Эта штука быстро у нас привилась и сделалась бедствием, совпавшим с общим «замутнением жизни». Бороться с ним описанным методом — тоже варварство. А как иначе? Положенье-то попросту уже нетерпимое.

Сама природа защититься от нас не может. Она умирает молча. Постигая ее загадки и тайны, человек свои знания против природы и обращает. Конец у такого повеленья людей будет неизбежно печальным.

_{Фото из архива В. Пескова. 24 декабря 2004 г.}