Том 3

Действующие лица

Суходолов Димитрий Алексеевич

Ксения Петровна

Армандо Яков Эдуардович

Павел Михайлович

Дононов Афанасий Кузьмич

Майя

Клара

Марина

Терновников

Продавщица мороженого, толстые — муж и жена, пропойца, девушки — в сером и в голубом, перевозчик, официант, секретарь, почтальон

Действие первое

Обрыв над огромной рекой. Лесные дали на том берегу. А на первом плане городской бульвар. Майские сумерки с роскошной зарей за рекой. Суходолов, продавщица мороженого.

Продавщица (предлагая прохожим свой продукт, робко и весело обращается к Суходолову). Уважаемый гражданин, я, между прочим, хочу у вас спросить, но все время стесняюсь… Может быть, вы не настроены?

Суходолов. О нет, настроен… очень настроен. Спрашивайте.

Продавщица (громко назвала все сорта мороженого). Я, между прочим, наблюдаю за вами целый час… Неужели можно сидеть и ждать кого-то целый час? Это удивительно!

Суходолов (изумлен). Жду?! Я никого не жду… Нет, почему вам это показалось?

Продавщица. Взгляд выдает.

Суходолов (весело). Выдает?!

Продавщица. Определенно.

Суходолов. Ну и как же он выдает?

Продавщица. Томление в нем чувствуется.

Суходолов (серьезнее). Томление… скажи пожалуйста.

Продавщица. Очень интересный у вас взгляд! Приблизительно сказать… орлиный.

Суходолов. Орлиный… это хорошо.

Продавщица. Определенно. Но, между прочим, грустный…

Суходолов (деланное сокрушение). Ай-ай, родная!.. Какой же это взгляд? Ни два ни полтора.

Продавщица. И ждете вы не так, как все люди. Надеетесь и не надеетесь, думаете и не думаете.

Суходолов. Вам бы в цирке работать, чужие мысли отгадывать.

Продавщица. Не обижайтесь, гражданин, я наблюдаю за вами потому, что вы очень интересный человек… поневоле смотреть хочется.

Суходолов (озорно). Красивый, может быть?

Продавщица. А что?.. И красивый даже. Но не так красивый, как привлекательный. С ума сойдешь.

Суходолов. Спасибо, дорогая. Приятная характеристика… остроумная.

Продавщица. У вас, наверно, девушек… счет потеряли.

Суходолов (оглянувшись). Одна… и та, как видите, не пришла. И не пришла потому, что я ее не звал… Но ждал, хоть знал, что не придет. Вы тонко подсмотрели. Позвольте вам пожать за это руку, девочка. (Отходит.)

Продавщица (вслед). Какой, а!.. Скажите. Недаром говорится, что каждый человек — загадка. Но вот скажи мне он: «Маруся, следуйте за мной». И я бросила бы все к черту… Мороженое сливочное, пломбир, шоколадное!.. (Уходит.)

Суходолов на другом конце сцены видит появившегося Армандо.

Суходолов (восторг). Армандо?! Он. Яков Эдуардович, неужели к нам на концерты?

Армандо. К вам на концерты. Я все лето буду по Сибири концертировать. Здравствуй, дорогой Димитрий Алексеевич! Великолепно выглядишь. Загар. Но ты… Ты на бульваре?!

Суходолов. Что ж тут удивительного?

Армандо. Так ведь ответственных работников только на курорте можно встретить запросто на бульваре, а дома вы закрыто и, в общем, угрюмо живете.

Суходолов. Дома мы — ответственные, а на курорте — отдыхающие.

Армандо. Давно в Сибири?

Суходолов. Сегодня у нас первое мая… значит, ровно полгода.

Армандо. И ты успел уже так много наворочать по берегам этой великой реки. Как мы научились строить!

Суходолов. Ворочаю не я, милый мой, а тысячи людей с машинами. Так будет точнее. А строить мы все еще не научились… учимся.

Армандо. Все тот же Суходолов, беспокойный и вечно чем-то недовольный человек! О нет, не тот же. Великолепно, молодо, блистательно выглядишь… не то что я! Я, например, совсем линяю.

Суходолов. Но как приятно, что мы встретились! Иной раз подумаешь пригласить тебя в гости, а где его искать, скрипача. Ты ведь всю жизнь гастролируешь.

Армандо. Скучаешь? Не завел друзей на новом месте?

Суходолов. Трудно это… друзья. Пойдем ко мне или погуляем по берегу? Закат сегодня немилосердно красивый.

Армандо. Грандиозно!.. Вот уж просторы так просторы. Какие могучие края.

Суходолов. Сибирь, восток… Весна не по здешнему климату. Быть большим лесным пожарам.

Идет пропойца, останавливается.

Пропойца (поет).

Уважаемые коллеги, пожертвуйте на семечки калеке, пострадавшему в результате двух войн.

Армандо. Я тебя, братец, вижу в городе в десятый раз. Врешь ты… Нога у тебя самая настоящая.

Пропойца. А вы хотите за трояк иметь несчастного калеку с деревянной ногой? Стыдитесь.

Армандо. Прощай, братец… Всего хорошего.

Пропойца. А на семечки? За что же я вам пел куплеты?

Суходолов. На… (Дает деньги.) И не приставай.

Пропойца (Армандо). Ты мне в душу загляни, а ноги даже у коровы имеются. Ты можешь понять человека, который пал духом на почве женщин?.. Они… вот эти… в чулках… сломали мою чуткую душу! А я был когда-то тоже такой же, как ты, артист. (Суходолову.) Спасибо за гонорар, коллега. (Уходит.)

Армандо. Терпеть не могу этих уличных Мефистофелей. Типичный пропойца.

Суходолов. Что я слышу?! Яша, ты вышел из игры?!

Армандо. Но я же не пропойца.

Суходолов (ласково и иронически). Нет, милый, нет… Ты чистый жрец искусства. Виртуоз на скрипке, а также виртуоз по части женских сердец… сердец миокардических, ожиревших, лежачих… одним словом, усталых сердец.

Армандо. На что ты намекаешь?

Суходолов. На то хотя бы, как ты соблазнял мою супругу.

Армандо. Этого никогда не было!

Суходолов. Было.

Армандо. Нет-нет…

Суходолов. Что — нет, что — нет?! Ты моей жене на скрипке играл душераздирающие мелодии, а она спала в кресле. С первых же дней нашего знакомства ты стал беспутно ухаживать за моей женой. Но я люблю тебя со всеми твоими недостатками, как вообще принимаю жизнь, какой она есть.

Проходят двое толстых — муж и жена.

Жена. Куда ты смотришь, Васенька? Ох, до чего же нахальные пошли у нас мужья. Гуляет рядом с собственной супругой, а смотрит на сторону. Молчишь, нечего сказать… Знаем, куда вы смотрите.

Удаляются.

Армандо. А Ксения Петровна что… не едет?

Суходолов. Старая история: в Москве квартира, дача. Должна приехать месяца на полтора.

Армандо. А что вы здесь сооружаете?

Суходолов. Сооружаем… да… Я строю двадцать лет, но подобными стройками не руководил. Не снилось.

Армандо. Слушай, когда мы кончим строить?

Суходолов. Смешной вопрос. Что с музыкантов спрашивать! Ты хоть какую-нибудь политграмоту знаешь?

Армандо. Учу… сдаю… Как настроение?

Суходолов. Видишь — хорошее. Рад, что тебя встретил. С тобой можно интересно поговорить… когда ты трезв, конечно… Вот у меня парторг, давний приятель, так он до бесконечности может говорить о том, кто, и когда, и почему был, или будет, или не был и никогда не будет министром. Такие беседы меня не устраивают.

Армандо. Тебя всегда что-нибудь или кто-нибудь не устраивает.

Суходолов. Меня всегда не устраивают мещане во всех своих формациях.

Армандо. А ты не выбирай приятелей из мещан.

Суходолов. Мы с ним в прошлом были друзьями, лет двенадцать тому назад. Тогда он был другим человеком. Но деревенщина все-таки вылезла наружу. Дононов по фамилии… а по-настоящему Долдонов…

Армандо. Интересные вы приятели…

Суходолов. У него все воспоминания начинаются с мамки, которая ему блины пекла. А от блинов до мещанина дистанция короткая, а главное, прямая. Впрочем, ну его в болото. Надоело.

Армандо. Вот!..

Суходолов. Что — вот?

Армандо. Позволь задать тебе один вопрос.

Суходолов. Хоть два.

Армандо. Почему ты неузнаваем?

Суходолов. Интересные вопросы задаешь, голубчик. Пойдем-ка подальше, что ли. Вот видишь, вдали, в дымке мачты… Это Старые причалы. В твоем духе, поэтическое место… Пошли?

Армандо. Постой, дай высказаться. На тебя снова взвалили огромное дело, а ты веселый, легкий… помолодел.

Суходолов. Эх, Яков Эдуардович, неужели видно?

Армандо. И вообще, к пятидесяти — и не поседеть в нашу эпоху. Гигантский человек! Но я ставлю весь свой концертный гонорар — ты здесь в кого-то влюбился.

Суходолов. Тише… не кричи.

Армандо. Даже боишься.

Суходолов. Только намекни!.. А на нашего брата знаешь как смотрят… Легенду создадут.

Армандо. Но я не стану создавать легенду. Я не мещанин, не обыватель.

Суходолов. Ты — нет, не обыватель… Оттого и рад тебе.

Армандо. Тебе ведь хочется поделиться?.. Я не навязываюсь.

Суходолов. Эх ты, Яша… Яков Эдуардович… друг ты мой!.. Что бывает в нашей жизни?! Сижу я как-то на строительстве в тайге, в палатке, на берегу этой самой великой реки… строительство наше выше, там, за Старыми причалами. Сижу, планирую разбег на лето… Работа адская — уметь предвидеть, предусмотреть… с головой уходишь. И в это время появляется в моей палатке… даже не знаю, как тебе передать… является то самое чудное мгновение или видение, которое должно быть в жизни каждого человека. Я изумился… Слышу, как перед лицом неизвестной мне девушки что-то захватило мое сердце и оно заколотилось. Я просто потерялся под ее взглядом. Но принял посетительницу я вполне официально. А вопрос был маленький — организация передвижных библиотек. Я дал записку, и она ушла. Она ушла, а я продолжал свое планирование на лето. В общем, мелькнуло чье-то необычайно милое мне лицо и скрылось навсегда.

Армандо. Скрылось?

Суходолов. Слушай.

Армандо. Любопытно!

Суходолов. Проходит день, другой, неделя, а образ моей девушки стоит у меня перед глазами. Ее стройная фигурка и прищуренные со свету юные глаза. Я сильный человек, напористый, считаюсь даже грубым, и трудно мне переживать какую-то детскую, глупенькую встречу… Не по возрасту, не по положению!.. Но чувствую, что случилось невыразимое несчастье. Я растерялся. Зачем? Стыдно, смешно. И я решил: забудется. Стало приятней на душе. И действительно стал позабывать об этом видении. Таким путем однажды, будучи в городе, я с тем же приятным настроением подумал: «А почему бы мне не заехать к ней на службу?.. Просто… ни за чем…» Взял, представь себе, и тут же поехал. Она работает в библиотеке, ведет какой-то научный труд, была одна, встретила меня с испугом, растерялась. Но я… уж потом, на улице, понял, что я ей сказал.

Армандо. А именно?

Суходолов. Как мальчик, от чистого сердца я и сказал ей, что пришел без всякого дела, ничего мне не надо, ни за чем. И помню, как внимательно и грустно глянули на меня ее умные и робкие глаза. Она сказала очень тихо, но и открыто: «Понимаю». Все. Конец. Прошло громадное мгновение, которое уже навеки вошло в мою жизнь. Что говорил потом — не знаю. Да это и не важно, что я говорил… Я вышел от нее на улицу, на улице была весенняя слякоть, шел моросящий дождь, но я отпустил свой «ЗИМ» и пошел пешком по тротуарам. За сколько лет, не помню, мне захотелось бродить одному, а этот дождь и слякоть мне страшно нравились… Словом, в этот дождливый вечер, бродя по улице, я испытывал чувство полного счастья. Вот, собственно, и вся история моей любви.

Армандо (подумав). Значит, ты, Суходолов, еще человек.

Идут те же муж и жена.

Жена. Опять ты будешь говорить, что никуда не смотришь? Бессовестная твоя личность, вот что. Ты хоть головы и не поворачиваешь, а глазами так и водишь, так и водишь по сторонам. Молчи. Знаем мы, куда вы смотрите.

Проходят.

Армандо. Желаю тебе успеха.

Суходолов. Какого?.. Милый, ты не понял. Ни о каком успехе я не помышляю… Тут другое. Да и ты знать меня должен.

Армандо. Тогда ты вдвойне человек.

Суходолов. Эх, Яков Эдуардович, ничего я тебе не рассказал. Делиться так делиться! Но смотри, предашь — убью. Вернулся я домой в свою пустопорожнюю хату и ночью, в том же прекрасном настроении, написал ей, как гулял по улицам и что при этом думал. Не понимаешь? Письмо написал.

Армандо. Сильно…

Суходолов. Ты мне не поверишь, потому что я сам иногда думаю, что сошел с ума, — я стал ей писать письма. Мы не встречаемся, это невозможно, да и не нужно, ни разу больше не виделись… только пишу. Я, Суходолов, известная личность, строитель, член партии, называю эту девочку своей песней. Страшно признаться, но я хочу, чтоб этот человек знал, что она мне как песня… И, должно быть, последняя.

Армандо. Это замечательно. Ты навел меня сейчас на воспоминание о Лауре. Именно как Лаура. Замечательно.

Суходолов. О какой Лауре?

Армандо. Ты ничего не знаешь о Лауре, о Петрарке?

Суходолов. О Петрарке?.. А что я должен знать о них?

Армандо. Должен, потому что ты человек образованный… а во-вторых, ты сам — Петрарка, поэт эпохи Возрождения, который рыцарски обожал донью Лауру и написал ей множество сонетов. Неужели не читал?

Суходолов. Не приходилось.

Армандо.

Ты и твои письма — это и есть сонет Петрарки. Митя Суходолов, если до сих пор ты был достоин моего горячего уважения, то теперь я буду перед тобой преклоняться.

Суходолов. Поэтам — что… они такие! А я стыжусь… И даже страшно… Но продолжаю. В моем существовании произошла какая-то перемена. Легче дышится, лучше к людям отношусь… Появилось вдохновение к работе… Сонет Петрарки, говоришь, Лаура… Ну что ж, пускай… Много ли этих сонетов приходится на человеческую жизнь!

Армандо. А как ее зовут?

Суходолов. Майя.

Армандо. Имя современное.

Суходолов. Да, современное.

Армандо. Эх, какие просторы!.. Могучий май… Майя… Как я тебе завидую. Я давно уж никого не люблю, а промышляю.

Суходолов. Это у меня святое… Хорошо. Но иногда тревожно, страшно.

Пауза. По реке проходит, большой пассажирский пароход.

Эх вы, манящие огни! С удовольствием уехал бы на этом пароходе вниз, к океану. Нельзя, вернут… и будут говорить, что Суходолов помешался.

Армандо. Пиши ей, Митя, свои письма. Пой свою песню и не бойся, что она трагическая и последняя…

Уголок фойе концертного зала в антракте. Ксения Петровна и Павел Михайлович.

Ксения Петровна. Колоссальный успех! Вот это музыкант… Какая сила! Павел Михайлович, а вам нравится наш скрипач?

Павел Михайлович. Успех большой… да! Жаль, что у скрипача физиономия какая-то потрепанная.

Ксения Петровна. Артист.

Павел Михайлович. Не у всех же у них должны быть потрепанные физиономии.

Ксения Петровна. Много ездит.

Павел Михайлович. Может быть, много пьет?

Ксения Петровна. Поневоле. Живет в гостиницах.

Павел Михайлович. Разве что…

Ксения Петровна. Но когда играет, он преображается.

Павел Михайлович. Это, между прочим, верно.

Ксения Петровна. Очень сильно исполняет.

Проходят девушки — в сером и в голубом.

Девушка в сером. На меня музыка действует отрицательно… она меня демобилизует.

Девушка в голубом. С тобой нельзя никуда ходить. Ты только об одном и думаешь, что тебя мобилизует и демобилизует.

Девушка в сером. Странно, а для чего искусство? Для того чтобы мобилизовать.

Девушка в голубом. Ни за что с тобой не пойду на концерты.

Проходят.

Павел Михайлович. Где Суходолов? У скрипача?

Ксения Петровна. Еще бы! Они друзья. А что?

Павел Михайлович. Надо двумя словами перекинуться.

Ксения Петровна. Дела? Дайте человеку отдохнуть. Я запрещаю.

Павел Михайлович. Вы всем так приказываете? Мужу тоже?

Ксения Петровна. Да. А что? Поимейте в виду, что я казачка… уральская. Мы, Шмыревы, все такие.

Павел Михайлович. Вы — Шмыревы? Почему Шмыревы?

Ксения Петровна. Моя фамилия до замужества… коренная. Я в Москве до октября месяца езжу в Химки на канал купаться. Возьмите за руку повыше локтя, ни за что не ущипнете.

Павел Михайлович. Сильно сложены, Ксения Петровна, красиво.

Ксения Петровна. Мы, Шмыревы, все один к одному. И вообще, в широком смысле, я не какая-нибудь мещанка в личной жизни. Я женщина передовая. Да-да, Павел Михайлович.

Павел Михайлович. И все-таки я уж попрошу вас разрешить мне сообщить Суходолову одну новость, интересную для него.

Ксения Петровна. А что за новость? Сообщите мне.

Павел Михайлович. Тут у него пошли нелады с одним работником… наклевывается возможность разъединить их.

Ксения Петровна. Ох, эти нелады… слишком самостоятельно держится. Я Суходолову всегда говорю: сломают тебе хребет.

Павел Михайлович. Не одобряете? «Сломают». А почему сломают?

Ксения Петровна. В нашей жизни нельзя выделяться. Я это утверждаю.

Павел Михайлович (все время говорит с нею, подавляя улыбку). Но вот вы же, например, выделяетесь… ростом… стройностью… фигурой.

Ксения Петровна. Ах, то фигура, фигура даже помогает. Но переменим тему. Вы посмотрите, как взволнована публика.

Павел Михайлович. Вот что мне удивительно — как много любителей музыки в нашем городе. И масса молодежи. Не знал.

Ксения Петровна. А вы посещаете концерты?

Павел Михайлович. По правде говоря, мы музыку слушаем после торжественных заседаний. Стыдно, но правда.

Ксения Петровна. А я лично обожаю скрипку. На заре нашего знакомства Армандо для меня играл. Я просто помирала от удовольствия. Поухаживайте за мной, Павел Михайлович, мне очень пить хочется.

Павел Михайлович. Пожалуйста, пойдемте.

Уходят. Появляются Майя и Клара.

Клара. Как жаль, что он не один. Мне надо было к нему подойти по делу.

Майя. Ты о ком говоришь?

Клара. О том человеке, который пошел в буфет с высокой женщиной. Павел Михайлович. Наше областное начальство. А ты кого-то ищешь взглядом?

Майя. Да, мне хотелось бы увидеть одного человека, но его здесь нет.

Клара. Кого? Не секрет?

Майя. Секрет.

Клара. Даже от меня?

Майя. От всего мира.

Клара. Даже так?

Майя. От всей вселенной.

Клара. Значит, любовь.

Майя. Нет, не любовь.

Клара. Что же?

Майя. То самое, что сейчас играли.

Клара. Скажи на милость, какие тонкости.

Майя. Кларочка, милая, но ведь музыка — это же чистые чувства.

Клара. Кажется, мы с тобой крепко дружим, но ты скрываешь от меня все свои чувства.

Майя. Есть на свете такие вещи, о которых ничего нельзя рассказывать. Они — почти фантастика. И существуют, и как будто нет. Одна мечта.

Клара. Опять тонкости и выдумки.

Майя. Не выдумки, а факт.

Клара. Смотри, родная, я тебя разоблачу.

Майя. В каких грехах и преступлениях?

Клара. Ищешь кого-то взглядом.

Майя. Смешно, мой друг, в двадцать пять лет не искать, когда ж еще искать?

Клара. Так ведь… смотря кого… смотря кого, родная.

Майя. А ты не думала, что наш взгляд сам находит, что ему нужно?

Клара. Мистика.

Майя. Пусть мистика. Тебе не понять.

Клара. Ах, вон что… Ты считаешь, что я в этом разрезе не имела успеха.

Майя. Ты… просто ты смешная. Очень смешная.

Клара (грубо тискает Майю). Майка, дура, как я тебя люблю! А ты замыкаешься. Мне передали, что собираешься скоро уезжать.

Майя. Собираюсь… кажется, уеду.

Клара. А мне ни слова.

Майя. Страшно опротивела моя ненужная работа, вдруг потянуло в наш мудрый Ленинград.

Клара. Изучать советского читателя — ненужная работа?! Ты понимаешь, о чем ты говоришь?

Майя. А зачем его изучать?

Клара. Как — зачем, как — зачем?! Постой, да ты смеешься. У тебя с некоторых пор очень веселое и рассеянное настроение. Ты не хочешь мне в чем-то признаться?

Майя. Мне не в чем признаваться. И потом скажи, почему надо непременно в чем-то признаваться? Это уже не дружба получается, а испытательный стаж.

Клара. Нет, дорогая Маечка, мы обязаны очень внимательно относиться друг к другу… а то можно многое проглядеть.

Майя. Я этого не понимаю.

Клара. Потому что в тебе много индивидуалистического, субъективного… А я считаю, что иногда не грех и последить за товарищем, чтобы вовремя помочь ему.

Майя. Последить в буквальном смысле?

Клара. А чего особенного? Ничего особенного в этом нет. Но ты прости меня, родная, мне необходимо все же подойти к этому товарищу. (Указала на Павла Михайловича, появившегося вместе с Ксенией Петровной.) Один из главных наших руководителей… Главный. (Направляется к Павлу Михайловичу.)

Ксения Петровна. Я пойду к Армандо. Он обожает, когда я его вдохновляю.

Павел Михайлович. Вдохновляйте, вдохновляйте.

Ксения Петровна уходит.

Клара (робко). Здравствуйте, Павел Михайлович… Я Мулина Клара… Общество по распространению культурных и политических знаний. Не забыли?

Павел Михайлович. А зачем же вы принижаетесь, Мулина Клара? Я вас хорошо знаю.

Клара. Нас тысячи, а вы — один.

Павел Михайлович. Опять не то говорите.

Клара. К вам трудно добиться, решила здесь потревожить. Дело очень маленькое, даже минутное.

Павел Михайлович. Говорите.

Клара. Я сочла своим прямым долгом передать вам лично кое-какие материалы… позорящие…

Павел Михайлович. Материалы?.. Понятно. Кого они позорят?

Клара. Товарища Суходолова.

Павел Михайлович. Кого-кого?

Клара. Суходолова.

Павел Михайлович. Каким же образом они его позорят?

Клара. Из материалов сами увидите.

Павел Михайлович. Но прежде чем взять материалы, я имею право знать, что это такое.

Клара. Это письма.

Павел Михайлович. Чьи?

Клара. Его письма… написанные его рукой.

Павел Михайлович. К кому?

Клара. Письма к одной девушке.

Павел Михайлович. Кто же она, эта девушка?

Клара. Научная сотрудница, практикантка из Ленинграда… работает в областной библиотеке. Имя — Майя.

Павел Михайлович. И что же там есть, в этих письмах?

Клара. Ну, если, скажем, пожилой ответственный работник называет постороннюю для него девушку… ну, как бы вы думали?

Павел Михайлович. Боюсь думать, потому что сам — пожилой ответственный работник. Как же он ее называет?

Клара. Он называет ее своей песней.

Павел Михайлович. Как?!

Клара. Вот видите, невероятно… Песней.

Павел Михайлович. М-да, эпитет поэтичный. И как же вы достали эти письма?

Клара. Случайно.

Павел Михайлович. Вам дали их прочесть?

Клара. Кто же даст читать письма с таким материалом! Я их случайно обнаружила.

Павел Михайлович. И взяли себе?

Клара. Зачем же? Я сняла с них копии. А письма находятся на своем месте.

Павел Михайлович. Зачем же вы их водворили на свое место?

Клара. Странный вопрос — пускай накапливаются.

Павел Михайлович. М-да, я об этом не подумал. Ну и что же?

Клара. Не понимаю вашего вопроса.

Павел Михайлович. Чего же вы хотите от меня?

Клара. Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.

Павел Михайлович. Вот видите, какое дело: вы хотите, а я не хочу.

Клара (изумлена). Серьезно?!

Павел Михайлович. Да.

Клара. Не хотите взять?!

Павел Михайлович. Не хочу.

Клара. Тогда… не понимаю… кому же я их должна отдать?

Павел Михайлович. А почему вы должны их непременно кому-то отдать? Суходолов пишет не мне, не вам, а девушке. И девушка, как я полагаю, эти письма хранит. Так пусть они у девушки и остаются.

Клара. Это директива?

Павел Михайлович. Звонок, слышите? Пойдемте музыку слушать.

Клара. Нет… как же мне быть? Если директива, то я сделаю соответствующие выводы… обобщения.

Павел Михайлович. Какая же тут может быть директива! Просто я думаю, что нехорошо воровать письма у девушки… снимать копии… Может быть, девушка — ваша подруга? Как хотите, а по-моему, это нехорошо. (Уходит.)

Клара. Либеральничает. Могу послать по почте… прочтет.

Подбегает Майя.

Майя. Клара, бежим в зал, а то сейчас свет погаснет.

Клара. Ступай одна. Мне неприятно…

Майя. Отчего неприятно? Что случилось?

Клара. Нехорошо мне. Голова разболелась. До свиданья. (Уходит.)

Майя. Странная и трогательная. (Увидела вошедшего Суходолова). Вот и вы. Здравствуйте.

Суходолов. Здравствуйте, Майя Сергеевна. Вам не смешны мои послания? Вы на меня не сердитесь?

Майя. Я их берегу. В них ничего смешного нет.

Суходолов. Прощайте, милая.

Майя. Привет вам… привет.

Суходолов (резко вернулся; тихо). Непременно уничтожьте письма.

Майя. Как?! Зачем?!

Суходолов. Просто — в печке на огне… И тогда ничего не будет.

Майя. А что же может быть?

Суходолов. Мало ли что!

Майя. Эти письма — чистая поэзия…

Суходолов. Мне не положена поэзия… не понимаете?

Майя. Тогда вы не пишите.

Суходолов (оглянувшись, с настойчивостью, сильно). Нет, буду писать… буду. Но вы хоть спрячьте их подальше.

Майя. Не беспокойтесь, никто на свете не узнает.

Суходолов. Какая страшная радость смотреть на вас… (Уходит.)

Майя. Ни себе, ни мне этот человек солгать не может… любит.

В квартире Суходолова ночью. Марина и Суходолов.

Суходолов. Спи, дорогая, поздно.

Марина. То-то вот что поздно… А то сказала бы я все, что знаю про тебя.

Суходолов. Ну хорошо, скажи.

Марина. И скажу. Не любишь ты свою жену. И она тебя не любит. А то не стал бы молоть мне, что твоя жизнь прошла. Сколько я вас помню, вы никогда друг к дружке горячо не относились. А как поднялись, то и вообще почти что порознь жить стали.

Суходолов. Зачем ты все это мне твердишь?

Марина. Зло берет… терпеть не могу ложной жизни. У него жена где-то пропадает, а он толкует о старости. Не в том дело.

Суходолов (подтрунивая). А в чем?

Марина. Скрипач на горизонте появился.

Суходолов. До чего ты, Марина Герасимовна, говорить интеллигентно научилась. Горизонт… А что это такое «горизонт», ну-ка, скажи?

Марина. С образованным хозяином пятнадцать лет по России скитаюсь. Просветилась.

Суходолов. Нет, все-таки — что такое горизонт?

Марина. То самое…

Суходолов. Не знаешь, а мелешь… Горизонт — это великое дело… И когда он исчезнет… ни зги не видно… тогда дело дрянь.

Марина. А ты правду слушать не уважаешь. Скажи лучше, где жена?

Суходолов. Оставь меня в покое, иди спать.

Марина. Эх ты… не проспал ли ты свою жизнь?

Суходолов. Проспал — не вернешь.

Марина. И не жалко?

Суходолов. Эх ты… добрая подружка бедной юности моей[10]… Это стихи.

Марина. Сам ты добрый. Даже удивительно.

Суходолов. Что удивительно?

Марина. Что добрый… любезный какой-то.

Суходолов. Ну, сядь.

Марина. Ах, все-таки и с темной бабой поговорить приятно, даром что горизонта не понимает. Поговори.

Суходолов. Нет, почему ты считаешь, будто я какой-то любезный?.. Мне это очень важно.

Марина. Потому что давно таким не был.

Суходолов. Каким?

Марина. «Каким», «каким»… Любезным.

Суходолов. «Любезным», «любезным»… Будто я на людей кидался.

Марина. Кидаться не кидался, а нелюдимым был до крайности. Мне-то ничего, а чужому человеку — страх.

Суходолов. Умные вещи говоришь ты, старуха. Откуда берется.

Марина (делая вид, что удивлена). Как, как?

Суходолов. Так, вот так… умные и большие. Ведь я, например, с ранней юности учился ненавидеть… Вспомни революцию, чапаевские годы.

Марина. Как не помнить. Ну так что же?

Суходолов. А то, что если это чувство потерять, то пиши пропало. Ты уже тогда не член нашей партии, а служащий в ее рядах. Поэтому классовую ненависть я считаю чувством святым и достойным. Но теперь у нас враждебных классов действительно нет. Спрашивается, кого же ненавидеть? Есть негодяи, отребье, воры… они достойны разве что презрения, а иногда и сожаления. Я ведь говорю сейчас о большой ненависти. Кого я должен ненавидеть в своей стране? Может быть, пора учиться любить…

Марина. Вот хорошо было бы…

Суходолов (раздумывая). Что я любил?.. (Пауза). Любил начинать строительство, жить на новом месте, удивлять людей размахом, славу любил…

Марина. Помирать не звали, а ты в исповедь ударился.

Суходолов. Ах, не мешай, а то мысль потеряю.

Марина. А ты не говори — любил.

Суходолов. Да. Вот признаюсь — славу люблю, будущее люблю, партию свою люблю, сына люблю, тебя, народ люблю, а вот человека обыкновенного, каждодневного я ведь не люблю. Я к нему отношусь подозрительно, чуждо отношусь к человеку. Что ты на это скажешь?

Марина. Что скажу? Врешь ты!.. Насчет людей одни разговоры, ты всегда о них заботился. А насчет характера — да, характер у тебя мягче стал.

Суходолов. Может быть, что-то зашевелилось, не одна ты заметила, но я в широком смысле толкую вопрос… философски.

Марина. И это… философски… врешь. Если бы ты людей не любил, то тебе бы и в голову не пришло, что ты их не любишь. Жену ждать будешь?

Суходолов. Чего ее ждать, она вполне здорова.

Марина. В мое темное время такие отношения назывались собачьими, а в твое — светлое — называются товарищескими. Спокойной ночи! (Уходит.)

Суходолов. Страшные вещи ты, старуха, говоришь. Я ведь до сей поры и сам не знал, что не любил жену, желал ее даже без тени чувства… Старуха знает, а я нет. Дико. А впрочем, что особенного? Привычка. Но я — то — вот что дико! — я не знал, что это лишь привычка. Вот несчастье!.. Поздно делать такие открытия, непоправимо. Может быть, тут одна холодная рассудочность. Может быть, я Ксению просто недолюбливаю за ее беспросветное мещанство, за разухабистые манеры, за мелкий ум, за ее каменную статность?.. Что-то много всего набралось. И все это надо было видеть двадцать лет тому назад. Поздно мы с тобой прозрели, парень. Свет озарил житьишко — вот и пошло прозрение. Свет… странно это. Три раза видел человека, а люблю. Нет, это не любовь, а ее потребность… желание любви… мечта о какой-то необыкновенной девушке, которой не было и никогда у тебя не будет. А сама эта Майя, может быть, довольно заурядная и примитивная девица… И пусть! Пусть мечта останется мечтой. Только бы жена не впуталась. Тогда пойдут концерты. Нет, Армандо не расскажет, он человек больших понятий. Так и решим. Жена ничего не будет знать, и знать тут нечего, и у меня останется в жизни одно видение… Никому оно не помешает, никому не принесет ни капли горя…

В дверях появляется Ксения Петровна.

Ксения Петровна. Ну… что молчишь? Обругай, оскорби… назови неприлично.

Суходолов. А зачем я это буду делать?

Ксения Петровна. Затем, чтоб доказать, что я для тебя любимая жена.

Суходолов. Глупо.

Ксения Петровна. Но зато у меня умный муж, который в душе считает, что я мещанка и еще не знаю что… Он не потрудится внимательно разобраться в своей жене, как другие, и понять, что она передовая современная женщина. Он считает ее своей рабыней.

Суходолов. Чем?

Ксения Петровна. Я говорю — рабыней… Что, не правда? Миллион раз правда!

Суходолов. Ксения, что случилось? Является домой за полночь и мне же устраивает скандал.

Ксения Петровна. Но ты скажи, кем я была в твоих глазах всю мою замужнюю жизнь? Молчишь, как пойманный с поличным! А ведь я посетила тебе всю свою первую молодость, всю себя я посетила тебе.

Суходолов (сердито). Не посетила, а посвятила.

Ксения Петровна. Я в книжках не варюсь, живу домашним бытом. И мне плевать, посетила или посвятила. Я давно ждала от тебя благодарности за годы моих мучений…

Суходолов. Каких мучений? О чем ты говоришь?!

Ксения Петровна. Разве я не могла выбрать себе другую, более яркую судьбу? Вполне могла. Мы, Шмыревы, не какие-нибудь. Мой покойный дедушка говорил — нас на соленье не пустишь. Все мои братья, все сестры на хороших местах. Никифор — генерал, весь в орденах…

Суходолов. Ты, дорогая, я вижу, в приподнятом настроении.

Ксения Петровна. Вот это ты сразу увидел… Она позволила себе минуту свободы, ты это сразу подчеркнул. А то, что она посетила тебе всю себя…

Суходолов. Прости, я должен отдохнуть. Это бестолковый разговор.

Ксения Петровна. Нет, погоди! Разговор не бестолковый… Ты теперь не отделаешься от меня при помощи своих барских манер. Скажи-ка мне, голубчик, какую цацу ты себе здесь подцепил? Чья такая? Много стоит? Где ночует? Что, сразила? Никак не ожидал подобных вопросов?

Суходолов (тяжело, опасно). Кто сказал?

Ксения Петровна. Тот человек, которому все это известно. Что с тобой?.. Тебя прямо шатнуло. Ты не ожидал, что Яша Армандо больше дорожит моей дружбой, чем твоей.

Суходолов. «Человек»… Да, конечно, он тоже человек.

Ксения Петровна. Еще бы!.. Раз он тебя выдал, то какой же он человек! Эх ты… взгляни на себя, какой сам есть человек! Негодяй ты, негодяй.

Суходолов. Прошу… можешь замолчать?

Ксения Петровна. Развратник…

Суходолов. Замолчи!

Ксения Петровна. Помолчали, хватит. Теперь пришел конец молчанию.

Суходолов (медленно). Я могу…

Ксения Петровна. Что ты можешь?! Ничего ты теперь не можешь. А вот я могу. Пока ты прощения не вымолишь и пока твою красотку из города не проводишь, я тебе, дружок, жизни не дам. Что, скучно, Митенька? Мы, Шмыревы, очень грубые люди… и другого обращения ты теперь от меня не жди. Пришел и на мою улицу праздник. Наконец дождалась и я.

Суходолов (в огне). Дождалась?! Празднуй!.. Что-что, а это не прощу. (Уходит.)

Ксения Петровна. Ты?.. Мне?.. Прощать? Постой! Попался — неси повинную, покайся. А то ведь шутки, сам знаешь, очень опасные. Иди сюда, говорю, Димитрий, в этом доме сегодня покоя не будет!

Входит Марина.

Марина. Чего шумишь?

Ксения Петровна. Уйди. Мне муж нужен.

Марина. Ушел он.

Ксения Петровна. Куда?

Марина. На улицу.

Ксения Петровна. На улицу?.. Как же так — на улицу? Хотя… что я растерялась! Лишний предлог получил к любовнице наведаться. Говори, часто он дома не ночует?

Марина. Чушь городишь, Ксения Петровна.

Ксения Петровна. И тебя купил?

Марина. Милая… да ты… того.

Ксения Петровна. Ничего не того.

Марина. А я всерьез принимаю. Давай, хозяйка, спать ложиться.

Ксения Петровна. Разве ты его выдашь? Ты его никогда не выдавала. Задарил. Но нарыв прорвался… Погодите, голубчики, я вам сделаю!

Марина (весело). Что сделаешь?

Ксения Петровна. Найду.

Марина. А все-таки?

Ксения Петровна. То сделаю, что вы у меня будете ходить тише воды, ниже травы. А то «Марина Герасимовна!», «Марина Герасимовна»… Титул ей назначил — «домоуправительница». Без нее не можем. Знаем мы теперь, чем ты ему необходима. Не качай головой, не отделаешься. Кто в мою квартиру ходил, говори! Мне не скажешь — на суде скажешь… Постой, он действительно на улицу ушел? Правда?

Марина. Пойди проверь.

Ксения Петровна. Неужели ушел и бросил? (Слезливо.) Ты знаешь, Марина, я не раз у известных московских баб гадала, и не раз мне выпадал удар. Неужели начинает сбываться? Какое несчастье! Кому я нужна в моем возрасте! Дети выросли, я одна и квартиры в Москве не оправдаю. Марина, ты слышишь?

Марина. Слышу, слышу… не первый раз плачешься. Одно и то же.

Ксения Петровна. Но тогда ничего не было.

Марина. И теперь ничего нет.

Ксения Петровна. Говори мне.

Марина. И кому угодно скажу.

Ксения Петровна. Поклясться способна?

Марина. Способна.

Ксения Петровна. Значит, ты слепая.

Марина. Значит, слепая.

Ксения Петровна. Так оно и есть… А мне верный человек все рассказал. Ужасно представить, что он мне рассказал! Ох, как страшно… Это не какие-нибудь шашни… шашни можно простить… тут у них любовь с большой буквы. Но нет, не выйдет, не дам. Пускай он у меня на стену лезет, пускай ненавидит меня, как змею, а я его от себя не отпущу, развода не дам. Мое моим останется, и нечего тут в благородство играть. Против этой болезни лекарства нужны простые, грубые.

Марина. Взбесилась баба.

Ксения Петровна. А ты на месте сорокалетней жены что бы стала делать?!

Марина. Но ведь тебе резоном толкуют, что ничего нет.

Ксения Петровна. И пускай нет!

Марина. Так чего же ради терзать себя и других?

Ксения Петровна. Надо терзать… надо!

Марина. Совсем одичала!

Ксения Петровна. Если даже нет ничего фактически, а так… одни фантазии и мечты, что все одно, — и то надо. Пусть с наждаком протрут!.. Пусть он помечтать и то опасается! Теперь с крепкой советской семьей с этими мечтами не возрадуешься. Я ему покажу эту Лауру!

Марина. Неужели имя такое дали? Придумают же… Лаура.

Ксения Петровна. Это скрипач ее так называет, в честь чего, не знаю. А на самом деле ее зовут Майей. Но я ей покажу, голубушке, и Майю и Лауру! Поэты… Я вам дам поэзию!

Занавес

Действие второе

В палатке на строительстве, днем. Суходолов у телефона.

Суходолов (продолжает). Спасибо, Павел Михайлович. Тронут твоим вниманием. Здоровье у меня первоклассное, до инфаркта далеко. Но ты послушай, какую научную историю я недавно в московском самолете слыхал. Ежели с обыкновенной здоровой обезьяной обращаться грубо, угнетать ее всячески, орать на нее, то через два месяца у нее непременно будет инфаркт. У обезьяны! Мыслишь?.. Интересно?.. Я тоже говорю, что интересно. (Пауза). Теперь я на строительстве проживаю… Есть к тому и особые причины, говорить о которых не стоит, но на строительной площадке я как рыба в воде, прекрасно себя чувствую… привычка… Живу в палатке… Спасибо, что не забываешь. Привет тебе. (Положил трубку.) Диковинный руководитель… не пойму… очень дружелюбный… Не полагалось бы, кажется.

Входит Дононов.

Здравствуй, товарищ Дононов, давно не виделись. Я даже соскучился.

Дононов. Шутишь, товарищ начальник… много шутишь. А сам от меня бегаешь. Ведь я не раз давал тебе понять, что нам надлежит потолковать по твоим личным делам… Что делать… не Магомет к горе, так гора к Магомету.

Суходолов. Кто гора, кто Магомет?

Дононов. Ты — мудрец, тебе виднее.

Суходолов. Впрочем, что я?.. Ты сам себя определил в горы. Но смотри, горы бывают разные: покатые и плоские, крутые и страшные… А вообще, что есть гора? Мертвое тело.

Дононов. Ты мастер острить… не всегда к месту.

Суходолов. Не сердись, Афанасий Кузьмич… вредная привычка. Чаю желаешь?

Дононов. В такую жару чай!

Суходолов. А вот представь себе… меня казахи на Турксибе научили.

Дононов. И где ты только не бывал! Так что же, потолкуем?

Суходолов. Я издал бы всеобщее постановление — личными делами в нерабочее время заниматься, по ночам. Ночи, они самой природой предназначены для личных дел. Опять же и экономия государству! Сразу бы этих личных дел на девяносто процентов убавилось. Но — давай! Нет, посиди минуту. Пока работает с областью телефон, надо позвонить в гражданскую авиацию. (Переговариваясь со станцией.) Комаров хочу истребить.

Дононов. По-моему, неосуществимо.

Суходолов. Я уже однажды операцию подобного размаха осуществлял.

Дононов. Чего только ты не осуществлял!

Суходолов. Двадцать пять лет осуществляю. (Его соединили.) Гражданская?.. Мое почтение, Суходолов с вами говорит. Нельзя ли к нам сюда прилететь на предмет уничтожения комаров? Операция у нас обширная, миллионная… Прилетайте. Кланяюсь.

Дононов. Как легко решаешь ты миллионные операции!

Суходолов. Так ведь Магомет знаешь чего наделал? Ввел на земле магометанство.

Дононов. Бросаешься словами. А что такое комары? Кому они мешают? Нежные мы стали очень.

Суходолов. С ними одна производительность, без них другая.

Дононов. А ты считал?

Суходолов. Все поддается учету, товарищ Дононов! Даже такая неуловимая вещь, как наши с тобой отношения… в какую копеечку они обходятся государству. Про электронные машины слыхал? Они все подсчитают.

Дононов. А какие у нас отношения? Если критикуемся взаимно, то это только страхует от нездорового сращивания. У нас самые нормальные отношения.

Суходолов. От таких нормальных отношений у людей инфаркты бывают. Но давай сегодня поедем на участки. Ты ни разу на Кедровом стану не был. Начальник там ни к черту. Тянуть надо. А Кедровый стан имеет громадное будущее.

Дононов. Слыхал, знаю, поедем. Но, Суходолов, я ведь пришел к тебе с твоим личным вопросом.

Суходолов. Извини, высыпай.

Дононов. Что значит — высыпай?

Суходолов. Глагол в повелительном наклонении. Дел у нас много, Афанасий Кузьмич, не тяни.

Дононов. Дела, дела. И в делягу тоже превращаться не следует. Иногда невредно остановиться и оглядеться, что с тобой происходит. Я, например, давно хочу узнать от тебя, почему ты дома не ночуешь?

Суходолов. Заметил?

Дононов. А как же!

Суходолов. Ну и какое это имеет значение?

Дононов (значительно). А ты не знаешь?

Суходолов. Нет.

Дононов. Если понадобится, я тебе объясню. Но как же быть в настоящем конкретном случае?

Суходолов. Как быть? Никак не быть.

Дононов. Нет, ты мне ответь на мой прямой вопрос.

Суходолов. А я не хочу отвечать на этот вопрос.

Дононов. Как-как?

Суходолов. Так. Не желаю и не буду отвечать.

Дононов. Считаешь ниже своего достоинства?

Суходолов. И моего и твоего достоинства.

Дононов. Скажи, куда метнул. Это почему же?

Суходолов. Не тебе, по твоему общественному и государственному положению, задавать такие вопросы, не мне на них отвечать.

Дононов. Ну знаешь, уважаемый!.. (Недоброе молчание).

Суходолов. Не знаю. Скажешь, буду знать.

Дононов. Люди — не чета тебе, повыше, тоже хорохорились, а потом как миленькие отвечали.

Суходолов. Значит, они не чета мне.

Дононов. Вот в чем твоя беда! Димитрий Алексеевич, ты большой человек, и не ошибочно тебя ценят в верхах, но ты страдаешь колоссальным самомнением.

Суходолов. Да какое тут, к дьяволу, самомнение? Я не понимаю и понимать не хочу, почему я должен отчитываться перед тобой в том, где я сплю. Где мне удобно — там и сплю.

Дононов. Брось, брось, не уходи от существа дела. К тебе приехала супруга. Все это знают.

Суходолов. Приехала… И какое вам дело?

Дононов. Что у вас случилось? Откройся, Димитрий Алексеевич, лучше будет.

Суходолов. Милейший Афанасий Кузьмич, будь ты мне ближайшим другом, и то не всегда можно открыться. Но кто ты мне? Официальное лицо… Как же я могу посвящать тебя в свои сокровенные дела! Прости, это по-человечески противно и бессмысленно. Помочь мне никто не может. Даже первобытные люди и те не вмешивались в распри пар.

Дононов. А мы не первобытные, а современное организованное общество. Я хочу тебе помочь… обязан, призван! Я вижу, что ты запутался.

Суходолов. Ты видишь, я — нет. Могу дать подписку.

Дононов. Брось… Давно все ясно.

Суходолов. Что ясно?

Дононов. Пассия.

Суходолов. Не понимаю.

Дононов. Полно. Что, неграмотный? Дама сердца… ну… любовница. Чего там. Люди мы взрослые.

Суходолов (волнение). Вот что, Дононов… вот как у нас будет… Я готов разговаривать с тобой на любые темы, можешь учить меня, как строить, но этого не потерплю. Заявляю тебе по совести и чести коммуниста, что ничего позорящего мою партию я не совершаю… Поэтому такие эпитеты, как «запутался», с негодованием отвергаю.

Дононов. Как ты возгордился! Поразительно.

Суходолов. Откуда у тебя поповские словечки?

Дононов. А твои словечки на мелкобуржуазный анархизм смахивают.

Суходолов. Научили вас на нашу голову. Действительно начетчик. Ну при чем тут анархизм? В общем, если ты пришел толковать о том, где мне ночевать, то считай, что наша беседа не состоялась. Меня с катера зовут, слышишь? А на том берегу ждут геологи, которые решают судьбу величайшей в мире плотины. Величайшей… (Уходит.)

Дононов. Глупый человек. Ребенок. Казалось бы, немолодой коммунист и должен понимать, что я стремлюсь оградить его от серьезных неприятностей. Ну зачем тебе, дураку, вызывать нездоровое любопытство к своей персоне?! Я же не могу пресечь болтовню. Она просочилась, пошла… И мне сигнализировали, хоть и анонимно. Конечно, мы знаем этих клеветников, которые порочат честных людей анонимными письмами. Но вот вам и подтверждение. Суходолов уклоняется от исполнения супружеских обязанностей. Очень хорошо. Прекрасно. Значит, что-то есть… Поссорился с женой. А почему поссорился? Мог поссориться, между прочим, и по своей вспыльчивости. Он нередко следует не уму, а сердцу. А кто же возражает? Мы не можем отнять у человека право иметь вспыльчивое сердце. Но у меня коммунисты спрашивают, почему директор не живет дома. Безусловно, тут тоже имеется доля обывательского любопытства. Любим мы поглядеть через щелочки в чужие квартиры. Есть это, есть. Тут тоже надо бы обуздать мещанские пережитки… А с другой стороны, только пойди навстречу и дай волю нашему брату… Тот же Суходолов, с его внешностью, моментально распустится. Смешной человек! Он думает отделаться благородным негодованием. Благородством от таких вещей не отделаешься.

Входит Ксения Петровна.

Ксения Петровна. Я не ошибаюсь? Товарищ Дононов? Суходолова… жена его.

Дононов. Очень рад, хоть неожиданная встреча. Садитесь.

Ксения Петровна. Давайте познакомимся.

Рукопожатие. Называют себя.

Дононов. Весьма приятно. Вы ко мне?

Ксения Петровна (очень настороженно). А почему вы так думаете?

Дононов (так же). Могу ошибиться.

Ксения Петровна. Нет, вы не ошиблись. Но у меня впечатление, будто вы меня ждали.

Дононов. Ждать не ждал…

Ксения Петровна. А сразу догадались, что я к вам.

Дононов. Была причина.

Ксения Петровна. Какая? Вы должны понять, как все это важно для меня.

Дононов. Мы только что с супругом вашим обменивались мнениями о том, что всем вокруг бросается в глаза.

Ксения Петровна. Да… бросается…

Дононов. А дыму без огня…

Ксения Петровна. Да-да… да-да…

Дононов. Но если опухоль не злокачественная, то, как говорят доктора, она должна рассосаться.

Ксения Петровна. Считаете?

Дононов. Зачем же делать поспешные выводы?

Ксения Петровна. А поспешные шаги?

Дононов. Шаги — это шаги, а выводы — это выводы.

Ксения Петровна. Но иногда можно и оступиться.

Дононов. И что же? Дело поправимое.

Ксения Петровна. Смотря куда оступиться… А если с кручи, вверх тормашками — что тогда?

Дононов. Что ж тогда… известно что.

Ксения Петровна. Но вы понимаете, о чем я говорю?

Дононов. Кажется, понимаю.

Ксения Петровна. Подавать мне заявление на мужа?

Дононов. Не только от совета, но даже от намека на совет отказываюсь.

Ксения Петровна. Вот тебе и раз! Почему?!

Дононов. Не понимаю, как можно спрашивать! Вы какая-то наивная. Пусть будет заявление, пусть… но без подсказывания…

Ксения Петровна. Страшно.

Дононов. Так далеко зашло дело?

Ксения Петровна. Нет, страшно выворачивать все это.

Дононов. Тогда давайте внесем ясность.

Ксения Петровна. Давайте. Одна я потеряла голову.

Дононов. Вы чего боитесь в первую очередь?

Ксения Петровна. Повторяю: оступиться.

Дононов. То есть так: ничего нет, а вы подняли шумиху?

Ксения Петровна. Вот именно.

Дононов. Должен вам, между прочим, сообщить, что сигналы были.

Ксения Петровна. Что вы говорите?! Вот ужас. Были-таки.

Дононов. Первичные.

Ксения Петровна. Все мне ясно, у него здесь вторая семья!

Дононов. Не горячитесь. И давайте спокойно спросим себя, за что мы боремся? Я борюсь за авторитет Суходолова. Его авторитет — это авторитет наших руководящих кадров.

Ксения Петровна. Значит, подавать заявление?

Дононов. Погодите… А когда человек окончательно запутается, то уж поздно за него бороться.

Ксения Петровна. А вы считаете, что он еще не запутался окончательно?

Дононов. Честно говоря, не знаю.

Ксения Петровна. А сигналы?

Дононов. Анонимные.

Ксения Петровна. Вон что! Анонимные! Значит, уже чужие люди… или, может быть, наши общие знакомые… словом, все знают, и одна я, несчастная, как всегда, узнала последней. Но пусть никто не радуется! (Вынула конверт.) Вот вам мое заявление, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Теперь, уважаемая Ксения Петровна, вся эта щекотливая история принимает другое качество. Из области предположений она переходит в область обсуждений. Суходолов должен будет давать объяснения. Словом, я вам хочу сказать, что отступать уже невозможно.

Ксения Петровна. А я не собираюсь отступать.

Дононов. Бывает, знаете ли… женское сердце… привязанность.

Ксения Петровна. Вы Шмыревых не знаете!

Дононов. А это кто такие?

Ксения Петровна. Мы… я… Мы миндальничать не станем. Мы не таких валяли! Мой дедушка говорил…

На пороге появляется Суходолов.

Суходолов. Дононов, мы едем или нет?

Дононов. Едем, едем. Я готов.

Ксения Петровна. Димитрий, ты как же?.. Видеть меня не хочешь? Вот посторонний человек, при нем прошу прощения. Прости меня.

Суходолов. И ты и я, мы ведь давно знаем, что не любим друг друга. Но это разговор не для посторонних… хоть ты уже нашла все, что тебе нужно. Продолжайте свои дела, я выйду.

Дононов. Почему я посторонний?! Я не понимаю. Мы с тобой коммунисты, Суходолов, ты этого не забывай.

Суходолов. За товарища по партии я способен отдать жизнь, но лично этот товарищ может быть мне чужд и совершенно безразличен.

Дононов. Да брось ты эти тонкие материи… Думаешь, что только ты один на диалектику способен, а другие нет. Самая лучшая диалектика — вам помириться. До каких пор можно говорить о любви? Любовь решает в определенном возрасте, а потом любовь не только ничего не решает, но даже мешает,

Суходолов (помолчав). Беда не в том, Дононов, что ты, неглупый по природе человек, говоришь глупости, беда в том, что ты их говоришь с удовольствием. (Уходит.)

Ксения Петровна. Вот он весь наружу. Умник! Нет, Афанасий Кузьмич, я назад заявления не возьму.

Дононов. Вы, и только вы одна, — хозяйка своих поступков. Я вам ничего не подсказывал. Это надо уточнить. До свиданья, Ксения Петровна, нам еще придется не раз встретиться! (Уходит.)

Ксения Петровна. Не хочет видеть… Не глаза, а камни. А какой смысл теперь об этом думать. Думать теперь надо об одном, чтобы он на коленках приполз в родную семью. И приползет.

В кабинете Павла Михайловича в обкоме. Павел Михайлович, Суходолов.

Павел Михайлович (после тягостного молчания, протяжно). Так… значит, говорить не будешь! Не хочешь. Неприятно?

Суходолов. Больше чем неприятно.

Павел Михайлович. А мне приятно?

Суходолов. Я не знаю.

Павел Михайлович (до крика). Ну так знай! Дни и ночи ко мне ходит твой Афанасий Кузьмич, чтоб он трижды околел! Твой, никуда не денешься, сам ты его привез к нам. Он говорит в присутствии членов обкома, что объективно получается так, будто я покрываю неприглядные похождения товарища Суходолова. Как ты думаешь, мне это приятно? Приятно мне, я тебя спрашиваю, разбираться в твоих семейных дрязгах, читать и выслушивать наипротивнейшие заявления твоей супруги? Ты позволяешь себе какие-то глупейшие мальчишеские выходки, домой не ходишь, заводишь в городе роман, даешь пищу сплетне, выводишь меня из терпения, ты сам во всем виноват, у тебя возникает дело скандального порядка, и ты же еще со мной говорить не желаешь по этому делу! Подумай трезво, не сумасшедший ли ты человек, что ты делаешь?

Суходолов. Я думал.

Павел Михайлович. Плохо думал.

Суходолов. Павел Михайлович, родной, пойми меня… если все существо мое протестует, содрогается!.. Нет, я на эту тему не могу говорить ни с кем.

Павел Михайлович. Удивительно! Непонятно!

Суходолов. Есть в жизни человека вещи, которые бывают выше и сложнее наших обыкновенных понятий!..

Павел Михайлович. Что выше?.. Что сложнее?

Суходолов. Ничего.

Павел Михайлович. Накуролесим, напортим жизнь самим себе, а потом начинаются сложности. Слушай, брат, в последний раз предлагаю — сядь и напиши объяснение.

Суходолов. Ничего писать не буду.

Павел Михайлович. Ну смотри… тогда не плачь.

Суходолов. У одного русского классика сказано, что даже отцу с сыном, а не только нам с тобой нельзя говорить о своих отношениях с женщиной, пусть эти отношения будут самыми чистейшими. Почему мы не можем следовать законам, установленным великою моралью?

Павел Михайлович. У кого это сказано?

Суходолов. У Достоевского.

Павел Михайлович. А ты обойди эти отношения, не трогай женщины. Как ты не понимаешь! Ведь твое нежелание объясниться будет истолковано как неуважение, как вызов, как вещь немыслимая, небывалая. Оно же обернется против тебя новым тяжелым обвинением. С кем ты отказываешься говорить?! Ты с партией отказываешься говорить.

Суходолов. Но ты… ты человек с душою, с разумом, пойми, что опять-таки есть вещи, которые нельзя высказать партии. Было бы политическое дело, тогда руби мне голову… Да что политика! Я партии всю душу отдаю, жизнь отдам… Но могут же быть у человека какие-то интимные стороны жизни, в которые он не станет посвящать никого. Просто не обязан, нет такого правила.

Павел Михайлович. Может быть… случаются вещи неожиданные, тонкие, деликатные… Ну, а на поверхности что? На поверхности непривлекательная история… двадцать лет семейной жизни… Извини, больше душу тянуть не буду. Но молчание — плохой способ защиты.

Суходолов. Тут надо бы не защищаться, а бороться… драться.

Павел Михайлович. Вот это я готов приветствовать!

Суходолов. А ежели с тобой придется драться, тогда как?

Павел Михайлович. Дерись.

Суходолов. Боюсь, что синяки мне одному достанутся.

Павел Михайлович. А я считал тебя смелым человеком.

Суходолов. Значит, я несмелый человек.

Павел Михайлович. Не верю.

Суходолов. Как угодно.

Павел Михайлович. Имелась возможность разделить вас с Дононовым по разным стройкам, но теперь нельзя. Посмотрим, чем кончится эта история. Повторяю, тягостная история.

Суходолов. А ты устраняешься?

Павел Михайлович. Рад бы — не могу. Так что не обижайся, голубчик, если придется проголосовать за крутые меры.

Суходолов. А что я в партии? Миллионная какая-то частица. Молекула. Разве бывает виновато огромное вещество, если оно обидит одну молекулу?

Павел Михайлович. Суходолов, брось. Параллель крайне неудачная.

Суходолов. Голосуйте за крутые меры. Обидите, даже оскорбите — я жаловаться никуда не пойду.

Павел Михайлович. Такой ты у нас гордый?

Суходолов. Да, гордый. И в данном случае в особенности. (Уходит.)

Павел Михайлович. Сколько я присматриваюсь к этому человеку, и он все больше мне нравится. Есть в нем что-то кировское, неувядаемое. И нелегкий. А что есть легкость в человеке? Черт ее знает, что это такое. А может быть, и ему нелегко? Может быть, он и сам разобраться не может, что с ним происходит? А мы его к ответу и наказывать… Я ненавижу милосердие, прекраснодушие, но как легко напрашивается кара. А сколько в каждой человеческой ошибке, драме, даже преступлении скрыто чего-то важного, чего не знает кара. Но по привычке тянет поскорее наказать. А привычка развивает шаблон и лень в отношении к людям. Нет, сам разберусь в этом деле. Нечего тянуть, нельзя мучить человека. Придется пригласить Мулину Клару. (Набирает номер телефона). Мулина Клара? Узнали?.. Вот и хорошо. Зайдите ко мне… Письма?.. Ах, то, о чем мне сообщали… тоже захватите. (Положил трубку.) О трагедии, трагедии! Правильно говорил Лев Николаевич Толстой: были они и будут, эти трагедии, несмотря ни на какие потрясения человечества и революционные перевороты. Неужели придется читать его письма? Надо. Другие прочтут и тоже еще копий наснимают. Надо.

Входит Клара.

Клара. Здравствуйте, Павел Михайлович… вот я и пришла.

Павел Михайлович. Вот вы и пришли. (Пауза). Что, Суходолов бывает в гостях у той девушки, о которой вы мне рассказывали?

Клара. Но вы тогда на концерте не стали меня слушать.

Павел Михайлович. Слушать слушал, а писем не взял. Теперь и письма эти могут потребоваться.

Клара. Вот видите… Значит, я не зря старалась?

Павел Михайлович. Обстоятельства в данном случае переменились, но мой взгляд на это ни при каких обстоятельствах не переменится. Но раз уж вы так хорошо все знаете про Суходолова с этой стороны, то сообщите нам — навещает он или не навещает ту девушку, которой пишет?

Клара. Нет, не навещает.

Павел Михайлович. Точно знаете?

Клара. Точно.

Павел Михайлович. Странно, странно… То, что вы мне говорите, имеет громадное, решающее значение в деле Суходолова, потому что при помощи анонимок, заявлений и досужих пересудов он обвиняется в серьезных аморальных поступках.

Клара. Я следила. Они не встречаются. Я хотела удостовериться, врет мне моя Майя или правду говорит. Оказывается, говорит правду.

Павел Михайлович. Она ваша подруга?

Клара. Да, мы очень любим друг друга.

Павел Михайлович. И она вам все рассказывает про Суходолова?

Клара. Видите ли, в чем дело, Павел Михайлович, конкретного имени его она никогда не называет и говорит о некоем дорогом и очень благородном человеке, но я отлично понимаю, что это и есть товарищ Суходолов.

Павел Михайлович. Значит, она его любит… Как вы, Клара, думаете?

Клара. Скрытная она… Но по-моему, да.

Павел Михайлович. Странные, однако, у вас отношения… Как ее зовут?

Клара. Майя. Она из Ленинграда. А я — вы меня простите, за что вы меня так крепко осадили на концерте? Мною руководят одни добрые чувства к этой девушке. Она растущий молодой работник, и вдруг в Ленинградский университет придет порочащий ее материал.

Павел Михайлович. Послушайте, Клара, а что он пишет этой Майе?

Клара. Копии писем со мной. Пожалуйста, прочтите.

Павел Михайлович. Вы сняли копии?

Клара. Ну да… а что? Вот же они вам потребовались.

Павел Михайлович. Ох, Суходолов, Суходолов… Ну давайте. (Долгая пауза. Потом начинает читать вслух.) «… Вы иногда, в особенности на реке, слышитесь мне как песня, но, когда я начинаю прислушиваться, песня исчезает и ничего нет. Вот видите, милая моя, как поздно и уже ненужно пришло ко мне то, что называют люди поэзией их жизни. И все же я без горечи и вздохов подтруниваю над собой. А когда окончательно уйду с головой в работу на своем строительстве, вы опять аукнетесь мне обрывком мелодичного мотива, и я часто от этого ощущаю на сердце нежность и радость. Вот почему в прошлом письме я назвал вас своею песней». (Кларе). Вы это читали?

Клара. А как же!

Павел Михайлович. И вы находите это уродливым?

Клара. А вы не находите?

Павел Михайлович. Что я нахожу, я сейчас скажу. Мне хочется понять, что вы находите?

Клара. Да, это уродливо! Суходолов сам говорит, что поздно и не нужно… Говорит и делает. Где же у него партийная принципиальность? Какой урок он может преподнести нашей молодежи? Это — гниль и больше ничего.

Павел Михайлович. Вы прошлым летом случайно в Москве не были?

Клара. Была.

Павел Михайлович. Тогда вы, может быть, были на выставке картин Дрезденской галереи?[11]

Клара. Была, была…

Павел Михайлович. И конечно, видели там «Сикстинскую мадонну» кисти Рафаэля.

Клара. «Сикстинку»?.. Как же… потрясающая вещь.

Павел Михайлович. И вы не нашли, что сие уродливо?

Клара. Не понимаю — что?

Павел Михайлович. Показывать мать божию с младенцем Христом на руках… Вы не находите, что эта картина является пропагандой религиозного дурмана?

Клара. Странные сравнения… Я не такая уж… Это великое искусство, поэзия и так далее.

Павел Михайлович. Так… значит, понимаете. Отлично. А Суходолову должно быть чуждо самое малое прикосновение к поэзии? Мы, коммунисты, и тем более в почтенном возрасте, да еще занимающие ответственные посты, должны быть лишены всякой поэзии, трепета душевного, песни?.. Вы, молодая женщина, распространяющая у нас культурные знания, в этом маленьком празднике человеческого чувства увидели только материал для привлечения коммуниста к ответственности! Говорю вам это с большой скорбью. Но вы можете со мной не согласиться. С письмами вы тоже имеете право поступить, как вам покажется нужным…

Клара. Непонятно… Вот вы меня упрекаете, а директивы дать не можете.

Павел Михайлович. Не могу. Тут не прикажешь. Вот нас двое членов партии, а взгляды у нас на этот случай разные. Мы вырабатываем новую, коммунистическую мораль, и дело это длительное, мучительное.

Клара. А разве мы еще не выработали нашу мораль? Впервые слышу. Я думала, что тут все ясно.

Павел Михайлович. Не знаю, как вам, а мне не ясно.

Клара. Поневоле потеряешься… Как же дальше жить?

Павел Михайлович. Увы, дать директивы не могу. Можно пригласить ко мне вашу подругу?

Клара. Хоть сейчас.

Павел Михайлович. Пускай сейчас. До свиданья.

Клара. А итог? Я не знаю же действительно, как мне теперь думать.

Павел Михайлович. Думать — это одно дело, а жить чужими мыслями — другое. Попытайтесь подумать самостоятельно. Только программа нашей партии дает огромный простор для самостоятельного мышления… а сколько дает Ленин…

Клара. Нет, как хотите, а я не согласна. Получается полная неразбериха. По каждому поводу индивидуально думать, индивидуально принимать решения — прежде всего с ума сойдешь. Без установок жить нельзя.

Павел Михайлович. И насчет чувств вам нужны установки?

Клара. А что? Конечно. Чувства тоже укладываются в определенные рамки. Павел Михайлович, я преклоняюсь перед вашим авторитетом, но вы меня путаете. После этого разговора я боюсь, что окончательно спячу. Никогда в жизни так не расстраивалась. (Уходит.)

Павел Михайлович. Как грустно… Очень грустно! (Звонит секретарю.)

Входит секретарь.

Скрипач не появлялся?

Секретарь. Здесь. Ждет.

Павел Михайлович. Просите.

Секретарь уходит. Входит Армандо.

Армандо. Извините за воспаленный вид. Болен. Здравия желаю. Можно сесть?

Павел Михайлович. Долго же вы гостите в наших краях.

Армандо. Влип в неприятную историю, теряю лучшего друга, потому и добивался свидания с вами.

Павел Михайлович. Чем могу помочь?

Армандо. Мне ничем не поможешь. У меня единственная просьба, касающаяся одного Суходолова. Если это возможно, помогите ему. Я вас прошу поверить, что ничего позорного он не совершил и, по-моему, совершить не может. Вам должно казаться странным мое посещение, просьба, но в этой проклятой истории я больше всех страдаю. Дело в том, что Митя мне открылся, а я его предал.

Павел Михайлович. Как? Кому?

Армандо. Жене.

Павел Михайлович (вырвалось). Эх вы… артист!

Армандо. Это так стыдно… мелко. Сболтнул… а фактически оклеветал, потому что в глазах такой женщины, как Ксения Петровна, это измена и связь, а в глазах каждого мыслящего человека — естественный порыв. Теперь сижу в гостинице, пью и не знаю, когда это кончится.

Павел Михайлович. Может быть, вам надо помочь уехать?

Армандо. Только не материально. У меня есть… Мне хотелось снять с себя моральную тяжесть. Я решил высказаться перед вами.

Павел Михайлович. И хорошо, что высказались.

Армандо. Я могу письменно…

Павел Михайлович. Не надо. Мне и так поверят.

Армандо. Можно спокойно уезжать?

Павел Михайлович. В конце концов, его никто казнить не собирается.

Армандо. Но я — то знаю, как ему тяжело, если его мотают… а он самолюбивый, гордый.

Павел Михайлович. Урок. Дружок не того… неважный.

Армандо. Ох, не добивайте. Я человек искусства, должен быть далек низменным рефлексам… но оклеветал ради низменных целей. И виновато нечто, лежащее вне нас.

Павел Михайлович. Почему вне нас? Все в нас.

Армандо. О нет, нет… Прощайте. Я теперь уеду с облегченным настроением. (Уходит.)

Входит секретарь.

Секретарь. К вам пришла Майя.

Павел Михайлович. Какая Майя? Ах, она… Просите.

Секретарь уходит.

Но о чем же я буду с ней говорить? Вот история!

Входит Майя.

Садитесь.

Майя. Благодарю.

Павел Михайлович. Здравствуйте.

Майя. От волнения забыла… Здравствуйте, Павел Михайлович.

Павел Михайлович. Волнение? Отчего же вам волноваться?

Майя. Мое скромное пребывание… и вдруг вызывают наверх.

Павел Михайлович. «Наверх»… Итак… нет, вы блокнотик уберите, я никаких указаний вам давать не собираюсь.

Майя. Не собираетесь?.. А как же? Но простите. Хорошо.

Павел Михайлович. Вы из Ленинграда?

Майя. Да.

Павел Михайлович. Мы — земляки. Я тоже кончил Ленинградский университет. Вот… мне неясно, чем вы у нас занимаетесь.

Майя. Мне и самой неясно.

Павел Михайлович. У вас командировка?

Майя. Я должна научно определить лицо советского читателя.

Павел Михайлович. Должно быть, страшно интересно.

Майя. Нет, это страшно скучно. Но, может быть, оттого, что я не люблю свою работу.

Павел Михайлович. Вон как? Честно признаетесь.

Майя. Что делать, не люблю филологию. Могла солгать: «Я в восторге от советского читателя». А я не знаю его лица. И никто не знает. Сколько читателей, столько лиц. Я никак не могу их причесать. Не даются.

Павел Михайлович (смеется). Не даются. Вот какие нахальные лица! Человек в командировку приехал их причесывать, а они не хотят. А говоря по делу, что же вы любите?

Майя. Танцы.

Павел Михайлович. Что-о?!

Майя (испуганно). Вы не сердитесь, я говорю — танцы люблю.

Павел Михайлович. Вот наказание!

Майя. Почему?

Павел Михайлович. У меня дочурка дни и ночи прыгает.

Майя. И не мешайте. Мне помешали и сделали несчастной.

Павел Михайлович. Но танцы все-таки не дело.

Майя. Сама природа научила человека прежде всего выразиться в танце. Еще до того как человек научился говорить, он умел плясать. Я способна бесконечно говорить на эту тему. Вы не любите танцевать?

Павел Михайлович. Странный вопрос вы задаете партийному работнику.

Майя. А партийную работу вы любите?

Павел Михайлович. Люблю, представьте себе.

Майя. За что же вы сердитесь? Я серьезно говорю.

Павел Михайлович. А я серьезно отвечаю. Меня великий Киров учил любить партийную работу и послал простым инструктором в райком Васильевского острова… кстати, с большой неохотой с моей стороны.

Майя. Но партийная работа — это не профессия.

Павел Михайлович. Для Ленина была профессией.

Майя. Простите, это, должно быть, стыдно, что я сказала. Ленин… Вы его помните, видели?

Павел Михайлович. Нет.

Майя. Вы любили Сергея Мироновича?

Павел Михайлович. Знали бы вы, как он любил нас… людей.

Майя. Вот я пришла… и удивительно… так свободно разговариваю. Странно, я совсем вас не боюсь.

Павел Михайлович. Да отчего же вам меня бояться?

Майя. Но должен быть… этот… трепет.

Павел Михайлович. Ау вас его нету?

Майя. Ни капли. И все-таки вы меня поразили!

Павел Михайлович. Не тем ли уж, что сказал, что партийную работу люблю?

Майя. Не тем, что сказали, а тем, что вы ее действительно любите.

Павел Михайлович. Ого! Как же вы это узнали?

Майя. А у вас глаза не пустые. Иной раз человек говорит тебе о партии, а в глазах одна беспартийность.

Павел Михайлович (юмор). А разве в глазах беспартийность бывает?

Майя. Бывает.

Павел Михайлович. Какая же она?

Майя. Унылая.

Павел Михайлович. Э-э, вот и не точно. А ежели партийный работник от природы унылый… или, скажем, печенка болит… то что же, бить его, пока веселым не сделается?

Майя. Беспартийность — это полнейшее равнодушие ко всему на свете, кроме собственной персоны. А оно всегда в глазах.

Павел Михайлович. Это, пожалуй, верно. Когда в Ленинград уезжаете?

Майя. Должно быть, скоро.

Павел Михайлович. Я к вам дочурку пришлю.

Майя. Сколько лет ей?

Павел Михайлович. Шестнадцатый.

Майя. Поладим.

Павел Михайлович. Да уж… видно. (Протянул ей руку.)

Майя. До свиданья. Мне таким вас и описывали.

Павел Михайлович. Кто? Не секрет?

Майя. Моя подруга — Клара. Прекрасная девушка… хоть и со странностями. (Уходит.)

Павел Михайлович. Очень уж непосредственная, но не простодушна, не наивна. Она умнее своей непосредственности… Светлое впечатление остается. А ведь светлый человек должен быть непосредственным, ясным, умным. Понимаю Суходолова: «…как песня!» Значит, у него еще сохранился юный светлый дух. Но как я мог поддаться этим двум диким бабам! «Преступление», «разврат». Вот тебе и пережитки… да какие! Дононов тоже… А что Дононов? Мещанин. (Берет со стола объемистую папку.) Дело… персональное… Дело, возбраняющее песню. В архив! В архив!

В номере старинной гостиницы. Днем. Дождливо. Армандо, официант.

Армандо. Шура, я тебя умоляю, один последний графин.

Официант. А я вас прошу о другом — не звоните, не поможет.

Армандо. Ты же сам отнес письмо товарищу Суходолову. Суходолов заплатит.

Официант. Кто? Он? Никогда. И не ждите. Не придет. Письма в руки брать не хотел.

Армандо. Однако спросил, как я себя чувствую.

Официант. Ничего подобного. Одно слово сказал: «Пьет?» Я ответил: «Да». Хватит, ничего не дам.

Армандо. Дашь! (Достал скрипку, открыл футляр.) В случае полной неудачи ее загоним. Тащи.

Официант. Ох, не стоит.

Армандо. Новое дело!

Официант. Это уж полный упадок. По-моему, стыдно.

Армандо. Не твое дело. Помолчи.

Официант. Лучше думайте, как выехать.

Армандо. Умоляю, друг!.. Саша… Суходолов заплатит.

Официант. Не придет он.

Армандо. Ты не знаешь, какой он широкий человек.

Официант. Письма в руки брать не хотел.

Армандо. А я в него верю. Непременно придет… потому что сердце у него — та же скрипка. Придет. Видишь. Смотри. Он сам.

Входит Суходолов.

Шура!..

Официант. Будет исполнено. (Уходит.)

Армандо. Митя, ты пришел меня убить?

Суходолов. Что тут убивать! Тут все давно убито.

Армандо (покорно). Не все… не говори, что все.

Суходолов (ирония, упрек). Творческая интеллигенция!..

Армандо. Митя… не до смерти.

Суходолов. Пьешь?

Армандо. Заканчиваю.

Суходолов. Зачем звал?

Армандо. Я был в обкоме.

Суходолов. Это для чего?!

Армандо. Я им все рассказал.

Суходолов. А я тебя просил?! На черта это нужно?

Армандо. Есть же во мне что-то… О боже, боже, сам не знаю, как я выболтал!

Суходолов. Положим, знаешь. До сих пор я не любил так называемых сильных выражений, но вот когда коснулось… Ты действительно мне в душу наплевал! Ты… Как я уважал вашего брата! Жрец искусства! Интеллигентный человек. Кто-то пальцем поманил… дешево продаешься.

Армандо. Но Ксения Петровна… она меня обвела.

Суходолов. Значит, легко даешься.

Армандо. Ты уверен, что я тебя угробил сознательно?

Суходолов. Я считаю, что червяк… дождевой… и тот ползает со смыслом. А ты Петрарку наизусть читаешь.

Армандо. Но мне сам Павел Михайлович дал понять, что не так уж страшно.

Суходолов. А ты полез к нему выручать друга. Идиот! Мне страшно за мое сердце, которое надо забить семью печатями и никому не открывать. А ты думаешь, что я боюсь последствий. Ничего я не боюсь. Но какое горе ты мне сделал! Какое горе!

Армандо. Понимаю.

Входит официант с подносом. Длительное молчание, пока Армандо пьет.

А ты как хотел бы?! Ты хотел бы без мучений?! (Официанту.) Александр, скажи товарищу начальнику, через какие мучения достается мне (указал на графин) она. А что она такое? Водка!

Официант уходит.

Армандо. Самое отвратительное вещество в мире и самое доступное каждому, кто его пожелает. А ты хочешь без горя. Ты идиллии захотел?! Я поступил с тобой очень подло, но неужели ты, серьезный человек, не понимаешь, что твое увлечение тысячу раз двусмысленно? В нем заложено столько же счастья, сколько и самого горького несчастья. Тяжело тебе, Митя? Вот и прекрасно! Мне тебя не жаль. И знаешь, почему не жаль? Ты еще недавно страшно презирал душевные тонкости такого рода, а теперь, когда оказалось, что и таким железобетонным товарищам они доступны, ты опять-таки был уверен, что твои переживания ровным счетом ничего не стоят. Так вот пойми, уважаемый Димитрий Алексеевич, что на земле бывают не только громадные стройки, но и громадные чувства… Громадные и страшно дорогие.

Суходолов. А ты чего хотел бы? Я ведь знаю, как вы думаете. Вам одним доступны эти громадные чувства, а нам — нет.

Армандо. Кому — вам? Кому — нам?

Суходолов. Мне думалось, художник, поэт… понимает. Чем ты отличаешься от Ксении Петровны? Но ей простительно — жена. А ты… слов мало.

Армандо. Если ты пришел меня выручить, то не надо. Можешь меня покинуть.

Суходолов. А ты ждал, что водку с тобой пить стану? (Звонит.)

Армандо. Лауры не было, Димитрий Алексеевич. Петрарка ее вообразил. Слышишь? Это символ, огромный, светлый.

Суходолов. Без тебя знаю.

Армандо. Нет. Без меня ты этого не знал бы.

Суходолов. Крайне признателен.

Армандо. А ты как? Женишься на своей Лауре? Старая песня, черт ее подери. Женись. Желаю счастья. Не хочу думать, будто обязательно все пойдет, как с первой женой. Вначале под вуалью молодости мы еще не видим пошлого ума и страшного мещанства… а потом вдруг, как тяпнут тебя по голове какой-нибудь новостью, ты и содрогнешься: «Люди, милые, что я наделал!» Эта Лаура ничем не отличается от той моей спутницы, от которой я так восторженно бежал к этой Лауре. Не хочу думать, говорю, но ты об этом помни. И женись. Желаю счастья!

Суходолов. Замолчи… Пожалуйста, прошу.

Армандо. Не трону больше, я о другом… Милое воспоминание про самого себя. Армандо мог бы сделаться великим музыкантом, но пришла она. (Указал на водку.) А она пришла вслед за моей Лаурой. Может быть, твой выбор выше и достойнее. Я ее не знаю.

Входит официант.

Суходолов. Много должен музыкант? (Достал деньги, положил на стол.) Этого хватит?

Официант утвердительно кивает.

Купите ему билет на первый проходящий поезд и отправьте. Он болен. (Уходит.)

Официант. Ну что за человек?! А ведь какой солидный! Но недоволен вами. Очень недоволен.

Армандо. Уйди…

Официант уходит.

(Со слезами на глазах берет скрипку.) Цела ты… со мною ты… О моя муза! О моя муза!

Занавес

Действие третье

В палатке Суходолова на строительстве, днем. Павел Михайлович, Дононов.

Павел Михайлович (говорит по телефону). Ты не задерживайся, Димитрий Алексеевич, спеши… новости большие. (Положил трубку.)

Дононов. Ох, новости, новости… а тут еще жара немыслимая. И вообще трудная досталась стройка. Но прошу… рассказывайте. Кого снимают? Не томите.

Павел Михайлович. Никого.

Дононов. Вы шутите! Кого-то непременно должны снять. Без жертв нельзя.

Павел Михайлович. И в жертву вы, конечно, себя не готовили. А?.. Кого-нибудь другого — Суходолова, меня…

Дононов. Вас?! Зачем же вас?

Павел Михайлович. Значит, Суходолова! Вот оно, тайное желание!

Дононов. Извините, Павел Михайлович, я ничего не сказал.

Павел Михайлович. Черта мне в том, что не сказал. Тем только и жил. Как пропустить такой прекрасный случай, когда можно человека заклевать!

Дононов. Павел Михайлович, я не клевал.

Павел Михайлович. А заявление жены… кто раздул?

Дононов. Простите — был обязан.

Павел Михайлович. Был обязан разобраться, а не варганить грязную историю.

Дононов. Павел Михайлович, я все же прошу… Я не варганил.

Павел Михайлович. Будет, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Пересолил… но по личному убеждению, поскольку живу с собственной женой…

Павел Михайлович. Подите вы с вашими мещанскими добродетелями!

Дононов. Значит, крепкая семья — мещанство? Интересно. Далеко же мы зайдем с подобными суждениями.

Павел Михайлович. Не семья мещанство, поймите, уважаемый товарищ, а ваши семейные добродетели, возведенные в культ общества. Вот что мещанство. Так мы дойдем до осуждения женщин за «незаконнорожденных» детей.

Дононов. Ну, если уж на то пошло, то я сам читал его письма к своему предмету… Чего он там ей не пишет, жуть! И песня, и еще нечто подобное. А дома жена сидит. Я считаю так, что если человек в личном поведении двурушничает, то он и партию способен обмануть.

Павел Михайлович. Предать… сделаться врагом народа.

Дононов. Я этого не говорю.

Павел Михайлович. Нет, говорите.

Дононов. Ну и пусть… есть логика поступков… одно из другого неизбежно вытекает.

Павел Михайлович. Вот-вот… по этой вашей логике мир состоит из двух антагонистических цветов — черного и белого. Все прочее одно двурушничество, предательство и все что угодно. Иного положения вы ни понять, ни представить себе не можете?

Дононов. Пытаюсь… не выходит.

Павел Михайлович. А есть и третье положение… потом пятое, потом десятое. Есть множество положений, которые начисто опровергают наши с вами закостенелые догмы. По догме Суходолов — бесчестный человек, по жизни — порядочный, святой…

Дононов. Не смешите. Нашли святого!

Павел Михайлович. А что он сделал?

Дононов. Прочтите письма!.. Вы их не читали.

Павел Михайлович. Читал.

Дононов. Вот как?!

Павел Михайлович. Да, так… читал. И утверждаю, что девушка эта для него — святое, драгоценное… А вы его таскать по допросам, прорабатывать, чуть ли не из партии исключать. Очнитесь.

Дононов. Не знаю… я привык определенно рассуждать.

Павел Михайлович. Из-за этой определенности часто людей в тюрьму сажали. А теперь нам трудно разобраться, кого за дело, кого без дела.

Дононов. Резкий вы вернулись из Москвы. Не жди добра. Скажите прямо, кого снимают? Меня, что ли?

Павел Михайлович. Говорю вам: Суходолов остается на прежней должности, а вас назначают начальником строительства Кедрового стана.

Дононов. А парторгом кто же? Будет новый человек?

Павел Михайлович. Да, новый… я.

Дононов. Вот так новости! Сразу не охватишь. Что особенного в этом Суходолове?! И вот поди ж ты… мною жертвуют, а его не тронули. Рука? Рука. А где? Не знаю.

Павел Михайлович. Проникновенно рассуждаете, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Я рассуждаю по-житейски, без колера. Не отнимая у Суходолова его положительных качеств, я все-таки скажу: видали мы и таких. Били его? Били. Случалось, что висел на волоске? Случалось. Я ведь очень внимательно вчитывался в его личное дело… поразительно, как он уцелел!

Павел Михайлович. А мне можно сказать? И тоже без колера.

Дононов. Пожалуйста, говорите.

Павел Михайлович. Самое странное для вас, что уцелел. Как я вас понимаю! Не любите вы Суходолова.

Дононов. Но что же я такое? Человеконенавистник, может быть, по-вашему?

Павел Михайлович. Вы развивались в определенном направлении… односторонне.

Дононов. В каком же?

Павел Михайлович. В направлении недоверия к людям, нетерпимости, человекобоязни. А это и есть ограниченность и односторонность.

Дононов. Да, конечно, воспитание у меня еще то… резкая была школа. А у вас какая школа, Павел Михайлович?

Павел Михайлович. Коммунистическая… ленинская, как у большинства людей моего поколения.

Дононов. С Кировым работали, вам посчастливилось… Эх, дорогой мой, да разве я ничего не понимаю?.. Ленинские нормы, принципы… как это может быть чуждо каждому настоящему коммунисту? Но надо время.

Павел Михайлович. Я знаю. Человек вы еще молодой, у вас есть огромное положительное качество — преданность партии. Меня не это беспокоит.

Дононов. Что же… говорите.

Павел Михайлович. Боюсь, обидитесь.

Дононов. Ну, что там… мы же серьезно говорим.

Павел Михайлович. Вы — мещанин, Дононов. Вот в чем ужас.

Дононов. Простите, что смеюсь. Смешно! Чепуха, Павел Михайлович! И нисколько не обидно. Это ведь Суходолов вас настропалил. Не верьте. У него в голове вечные завихрения, фантазии… А я действительно человек осторожный, с определенным чувством меры, люблю порядок. Вот вы скептически улыбаетесь… но, извините, я не дошел бы до такой глупости, как письма какой-то паршивой девчонке… тем более что между ними ничего не было. Срам! Сто раз скажу — срам!

Павел Михайлович. Самое ужасное, Афанасий Кузьмич, что вы не умеете возвышать жизнь. Вы, наверно, часто повторяете, что жизнь прекрасна. А что оно такое — это прекрасное? По моему разумению, самое прекрасное в жизни есть человек… и не всякий человек… он может быть отвратителен и даже недостоин жить среди людей… Но когда я встречаю на своем пути человека, нашего современного советского человека, наделенного огромной душевной красотой, мне делается еще радостнее жить. Ибо человек, свободный от капитализма, новый, цельный, да к тому же наделенный душевной красотой, для меня есть какое-то совершенство, радость. Я в нем вижу будущее мира, коммунизм. А коммунизм не в камнях, он в людях.

Входит Суходолов.

Суходолов. Рад тебе, Павел Михайлович! А с тобой, Дононов, кажется, еще не виделись? Здорово.

Дононов. Даже не помнишь, виделись или нет!

Суходолов. Да ведь ты больше с моей женой общаешься…

Дононов. Поневоле приходится, раз ты с нею не общаешься.

Суходолов. Может быть, думаешь жениться… даже и тебе не рекомендую.

Дононов. С одной женой живу… с собственной.

Суходолов. До чего похоже! Моя жена тоже на меня смотрит как на свою собственность… Вы что?.. Из одной деревни?

Дононов. А ты кичишься своим пролетарским происхождением!

Суходолов. Кичусь. Лаптем щи не хлебал.

Павел Михайлович. Довольно! Стыдно должно быть! Большие люди… (Помолчал.) Я уполномочен вам объявить решение, касающееся каждого из вас. Тебе, Димитрий Алексеевич, ставится на вид то, что ты занял неправильную линию в отношении партийного руководства…

Суходолов. Мне?!

Павел Михайлович. Тебе! Но и руководство решено укрепить парторгом ЦК. Товарищ Дононов назначен начальником строительства Кедрового стана.

Дононов. Радуйся и веселись!

Суходолов. А кто парторг ЦК? Еще не назначен?

Павел Михайлович. Нет, назначен. Я.

Суходолов (Дононову). А ты не рад?

Дононов. Когда официально будем оформляться?.

Павел Михайлович. Время не терпит, хоть сегодня.

Дононов. Слушаюсь. Теперь, товарищ Суходолов, твои личные дела будут меня меньше всего касаться. Можешь спать спокойно. (Уходит.)

Суходолов. Какой тяжелый человек!

Павел Михайлович. Его несчастье в том, что он сам понять не может, что в нем настоящее, что временное. По закону вещей, он должен в этом разобраться. Как думаешь, на новой должности справится?

Суходолов. Давно не было у меня такого радостного настроения. Вот ведь… Пойми меня… здесь на столе, вон там перед тобой, лежат проекты наших ученых… в этих проектах масса риску и страшная заманчивость… Хочется подарить народу миллионы неожиданной экономии… Реальные миллионы… Но наши отношения с этим Дононовым стали такими, что и по большим вопросам говорить немыслимо. А ведь он — дельный хозяйственник и на Кедровом себя покажет.

Павел Михайлович. Приезжай нынче вечером ко мне домой.

Суходолов. Нынче не могу. Завтра можно?

Павел Михайлович. Занят… чем?.. Впрочем, не спрашиваю.

Суходолов. Как мое дело, прекратилось?

Павел Михайлович. Мы в обкоме посоветовались и решили прекратить. Большинство решило.

Суходолов. А Дононов свои обвинения не снял?

Павел Михайлович. Не снял и никогда не снимет. Тут убежденность. Но твои противники тебя же и реабилитировали.

Суходолов. Противники… Они противники всего, что не укладывается в их птичьих представлениях. Стоили они мне крови.

Павел Михайлович. Новый мир рождается в муках. Я повторяю эту простую истину к тому, что он рождается. Но с мещанами воевать надо. Они даже коммунизм хотят видеть мещанским раем. Покой, упитанность и ничегонедуманье.

Суходолов. А теперь, когда нет официальщины, когда ты… словом, теперь, а не тогда, когда ты на меня кричал… я признаюсь тебе в том, чего ни в какой протокол не запишешь. Я действительно люблю одну девушку, которая моложе меня лет на двадцать пять.

Павел Михайлович. Если пошло у нас так откровенно, то скажи серьезно, как определить твою любовь? Что с тобой случилось, Димитрий Алексеевич?

Суходолов. Сам не знаю. Да и любовь ли это в распространенном смысле, если серьезно говорить? Другое что-то… может быть, одна мечта.

Павел Михайлович. Мечта… Понятно. Это красиво, благородно… Но о чем мечта?

Суходолов. Как — о чем? Ни о чем.

Павел Михайлович. Так не бывает. Мечта есть высшее стремление души к чему-то ей, душе, недостающему. К чему?

Суходолов. Я не знаю. Хочу поймать, конкретизировать и не умею.

Павел Михайлович. Потребность подлинной любви, если ты ее не знал?

Суходолов. Наверно… да. Скорей всего.

Павел Михайлович. Может быть, и так, что тебе не хватало в жизни проникновенной женской дружбы.

Суходолов. Да-да, очень не хватало.

Павел Михайлович. Бывают среди нас неистребимые романтики. Ты не из их числа?

Суходолов. Есть и этот грех.

Павел Михайлович. А то случается и так: было у нас что-то дорогое в молодости и не состоялось, кануло бесследно, а потом оно и воскресилось в каком-то другом человеке.

Суходолов. Кануло бесследно и вернулось… Тоже верно.

Павел Михайлович. Но что же, наконец?

Суходолов. Все это вместе, может быть?

Павел Михайлович. Тогда у тебя громадная любовь.

Суходолов. Странные беседы мы с тобой ведем в служебном кабинете. Не находишь?

Павел Михайлович. А ты за окно глянь… бесконечный человеческий поток. Ты думаешь, все они ничего подобного не переживают? Переживают так или иначе, и бесконечно. Нет, Суходолов, то, о чем мы говорим сейчас с тобой, — дело очень серьезное, но тут никогда до конца не договоришься. Одно я вижу — тебе очень трудно.

Суходолов. Дай твою руку, Павел Михайлович. Благодарю. Это все и трудно и громадно, и хватит одной лишь царапины, чтобы все уничтожить. Стоит мне подумать, что девушка эта может засмотреться на кого-то, и все мое волшебное видение превращается в пошлый анекдот. Ты должен поэтому понять, почему я не стремлюсь к близости, почему одна мечта.

Павел Михайлович. Митя, ты ее знаешь, лично, изучил?

Суходолов. Нет, не знаю. А мне и не надо. Вдруг окажется совсем не то.

Павел Михайлович. Понимаю. Но признайся, возраст тоже роль играет.

Суходолов. Тоже.

Павел Михайлович. Но если уж мы так откровенны… то ты ведь к ней идешь? Зачем?

Суходолов. Проститься. Она уезжает.

Павел Михайлович. Сильная у тебя натура. Я не ошибся. Но ведь трудно, скажи правду.

Суходолов. Выразить невозможно.

Павел Михайлович. А пойдешь…

Суходолов. Пойду.

Комната в старинном деревянном доме, где живет Майя. Солнце. Перед вечером. Майя, Клара.

Майя. Нет, ты не уходи. Хотела чем-то с тобой поделиться, но вот забыла чем.

Клара. Не забыла, а не хочешь. Ты умеешь прятать в своей душе тайны.

Майя. Душа — не проходной двор.

Клара. И мыслить умеешь. Удивительная мысль. Надо записать.

Майя. Мысль тривиальная, и записывать ее не стоит.

Клара. А вот я всегда со всеми делилась, и в душе какая-то противная пустота образовалась.

Майя. У тебя развивается самокритичность. Еще недавно ты была очень довольна собой. Ты всегда высказывала бурное желание познакомиться с моим поклонником. Радуйся. Он сейчас придет.

Клара (ошеломлена). Кто придет? Кто придет?

Майя. Чего ты испугалась? Он преимущественно лирический поклонник. Впрочем, все поклонники лирические. Но что с тобой?

Клара. Просто не могу прийти в себя.

Майя. Клара, милая, неужели ты не видала ни одного живого поклонника?

Клара. Не то… Как его зовут?

Майя (веселясь). Юра… Митя… Сережа… Иван Иванович!

Клара. Сколько же их у тебя?

Майя. Миллион!

Клара. С ума сойти! Да разве можно говорить такие вещи?!

Майя. Ах, Клара, ну какая же ты буквальная! Неужели ты не ощущаешь символов? А я могу вообразить этот миллион каких-то милых, дорогих мне, разбросанных по всей планете… и каждый мог бы сделаться моим поклонником, пройти со мной жизнь, спеть мои песни.

Клара. Ну что ты говоришь?! Как можно говорить такие вещи! Это кошмар.

Майя. Мещаночка ты у меня. Все мещане — люди постные, благонамеренные, середка на половине.

Клара. Ты это сто раз говорила.

Майя. Еще минута, и он появится. Могу рассказать, что он будет делать.

Клара. Да кто он, наконец?

Майя. Один из названного миллиона. Некто серый. Сейчас он явится, страшно аккуратно пожмет мне руку и непременно спросит: «Как самочувствие?» Затем попросит позволения присесть, попросит позволения закурить, попросит позволения посидеть у меня некоторое время. Я думаю, что он живет на свете с чьего-то позволения, и если это позволение кончится, то он тут же умрет со страху. Чарующая личность. Приготовься к встрече. Вот он.

Входит Терновников.

Терновников. Позвольте войти? Это я, Терновников.

Клара (вырвалось). А я ждала…

Майя. Чего?

Терновников. Простите, Майя Сергеевна, у вас гости, я могу зайти в следующий раз.

Майя. Это моя подруга… кстати, единственная… Знакомьтесь.

Терновников (подавая руку Кларе). Терновников. (Майе). Как самочувствие?

Майя. Как всегда.

Терновников. Не подвергались?

Майя. Заболеваниям? Нет, не подвергалась.

Терновников. Позвольте присесть?

Майя. Садитесь, прошу вас.

Терновников. Благодарю. Позвольте закурить?

Майя. Курите, пожалуйста.

Терновников. На стройке были оглушительные взрывы. Вы слыхали?

Майя. Слыхала… да… А что?

Терновников. А что ж… я ничего особого высказать не собирался. Так… ничего.

Майя. Колебание атмосферы… звук.

Терновников. Не спорю, звук… но очень сильный.

Майя. Сильнее не слыхали?

Терновников. Звуки, по-моему, вредят… Нервная система…

Майя. А некоторые звуки даже убивают… звуки бомб.

Терновников. До нашей периферии не докатилось. Вы переживали?

Майя. Переживала… в детстве.

Клара. Где вы служите, уважаемый товарищ?

Терновников (строптиво). А какое это может иметь значение? Служба службой, а человек человеком. Если не нравлюсь, не обращайте внимания. Я ведь здесь никому не нравлюсь.

Майя. Товарищ Терновников, что с вами случилось?! Вы никогда столь острых вопросов не касались.

Терновников. А сегодня коснусь. Поскольку являюсь предметом вашего невнимания, то и коснусь. Все открылось!.. И мысли у меня подработались, теперь не обижайтесь. Большие люди интересуют вас, уважаемая Майя Сергеевна, люди всесоюзной категории. Вот почему я так продолжительно испытывал на себе ваше безразличие. Тяжелый факт, но больше не будем. Я вас не осуждаю, потому что вполне понимаю. Не только покоряюсь, но приветствую, выбор правильный. Я же останусь глухим и немым ко всему дальнейшему. Разрешите посидеть еще некоторое время?

Майя. Нет, не разрешу. Вы притворялись забитым и безобидным.

Терновников. А вам заметно было, что Терновников ходил к вам, умываясь слезами предварительно? Не замечали. Для кого же он рыдал так долго? Для себя или для него?

Майя. Молчите!

Терновников. Что молчать… имеющийся материал говорит сам за себя. Но повторяю: не будем. На вашем месте я тоже точно так поступил бы. Чего теряться. Всесоюзная категория повыше периферийной.

Майя. Прощайте, Терновников, я уезжаю домой, больше мы никогда не увидимся.

Терновников. Вы шутите?! А как же он… тут останется?

Майя. Больше мы никогда не увидимся.

Терновников. Тогда другая ситуация… и, может быть…

Майя. Прощайте.

Терновников. А руки вы мне не подаете?

Майя. Подаю. Вы ни в чем не виноваты.

Терновников. Непонятная вы девушка. За то и любил. И на вечную разлуку с крайней тоской заявляю вам: любил, как мог. (Уходит.)

Майя. Наконец вспомнила, о чем я хотела с тобой поговорить. У меня из бумаг в чемодане пропали два письма.

Клара. Эти письма имеют для тебя ценность?

Майя. Огромную.

Клара. Да?

Майя. Безмерную.

Клара. А вот поделиться со мной не хочешь.

Майя. Это невозможно.

Клара. Но объясни мне, почему?!

Майя. Почему никто не видит, как распускаются цветы, как создается колос, как возникает буря!

Клара. А если не цветы? А если грибы?

Майя. Мне начинает казаться, что ты за мной подглядывала.

Клара. Вот твои письма… смотри.

Майя. Откуда они взялись?

Клара. Разбрасывать не надо.

Майя. Ты читала? Умоляю тебя, не рассказывай… даже после того как я отсюда уеду. Может быть, это первое и последнее в жизни…

Клара. Неужели ты с ним живешь?!

Майя. Какая ты… какая ты несчастная!

В дверях появляются Ксения Петровна и Дононов.

Ксения Петровна. Скажите, девушки, кто из вас двоих состоит в отношениях с моим мужем?

Дононов. Ксения Петровна. Я не хотел бы… очень не хотел бы. Я там побуду, во дворе… Не обижайтесь. (Уходит.)

Ксения Петровна. Я повторяю, девушки, кто из вас состоит в отношениях с моим мужем?

Клара. Кто вы? Что вам нужно?

Ксения Петровна. Мне нужно потолковать с той из вас, которая состоит в отношениях с моим мужем Димитрием Алексеевичем Суходоловым.

Клара. В каких отношениях?

Ксения Петровна. В каких?! В определенных. Жену на пустое место не меняют… ее меняют на кого-то.

Клара. Что ж будем делать, Майя… говори.

Майя. У меня никаких отношений.

Ксения Петровна (приблизившись к Майе). Очень приятно… хоть посмотреть вблизи. Такой именно я тебя и представляла. Он к таким неравнодушен, к чистеньким. Как же это — нет отношений, а? Ты ведь готова сквозь землю провалиться передо мной. Когда у женщины с мужчиной ничего нет, она козырем держится. А ты потешилась с чужим мужем — теперь на его законную супругу смотреть жутко. Не бойся, за косы волочить не стану. Мы культурно с тобой разойдемся. Но все-таки ты давай говори.

Майя. У меня нет никаких отношений.

Ксения Петровна (берет со стола письмо, которое давно заметила). А это что? Чей почерк? Его почерк. (Читает.) «Песня моя!» Батюшки! Он ее песней зовет. Какая глупость! В трезвом виде он не мог бы выдумать, значит, пьяный писал. Так оно и водится. Где девки — там и выпивка.

Клара. А вы, мадам, однако, прекратите эти выражения.

Ксения Петровна. Извините, не буду, увлеклась. Значит, тебя, дорогая, зовут Майей. Будем считать, что мы теперь лично знакомы. Не хочу бранить тебя, потому что ты девушка интеллигентная. Тебе будет больно. Но ты должна понять, как девушка интеллигентная, насколько больно мне доказывать перед тобой свои права. Лучше всего для нас обеих — культурно и мирно пресечь эту историю. Если ты не хочешь, чтобы тебя отсюда выслали с позором и не прислали следом за тобой позорной характеристики, то в течение суток соберись и уезжай отсюда.

Клара. Вы права не имеете. Бывало, высылали. Теперь такие беззакония не пройдут.

Ксения Петровна. А ты кто такая?

Клара. Человек… подруга.

Ксения Петровна. Ах подруга… Уж не ты ли та подруга, которая стащила письма Суходолова у своей подруги, то есть у нее, и носилась с ними по городу?

Майя. Клара?! Ведь мне казалось!

Ксения Петровна. Зачем же ты таскала чужие письма?! И Суходолова позорила…

Клара. Мною руководили высокие принципиальные соображения. Я считала…

Ксения Петровна. А за мужа бороться — это не принципиальные соображения?! Она «считала»… Закройся!

Майя. Вам за своего мужа бороться нечего. По-моему, он не собирался вас оставить.

Ксения Петровна. Что ж ты святую невинность из себя корчишь?.. Или для того, чтоб чистенькой казаться?.. «Не оставит». Давно оставил.

Майя. Я этого не знаю и не узнавала. А письма… ну так что ж… Неужели он лишен права переписки? Но вы уж сами с него спрашивайте, в чем он виноват, а ко мне, пожалуйста, больше никогда не приходите. Уеду я в тот день, в который мне надо. И вот что… вы лучше уйдите, очень прошу вас. Я сделаю что-нибудь ненужное, ужасное, если вы не уйдете! Обе… обе…

В дверях появляется почтальон.

Почтальон. Майя Сергеевна, вам письмецо.

Ксения Петровна. Местное?

Почтальон. Да, местное…

Майя (берет письмо). Благодарю.

Почтальон. Уезжаете от нас, Майя Сергеевна?

Майя. Да, нынче в ночь, с экспрессом.

Почтальон. Счастливо вам. Может быть, еще наведаетесь к нам. (Уходит.)

Ксения Петровна. Читайте, дорогая. Я не уйду, покуда не узнаю, что он вам пишет.

Майя. Да, я прочту, конечно. (Читает молча). Узнать хотите! Нате! (Бросает ей письмо.) И уйдите!

Клара (в испуге). Майя!..

Майя. Уйдите обе…

Клара. Маечка, прости.

Майя. Обе… обе… (Уходит.)

Следом за ней — Клара.

Ксения Петровна (долго читает письмо). Значит, правда, она уезжает… типичное прощальное письмо. Но неужели правда? Неужели он с нею в отношениях не состоял?! Вот так новость! (До крика). Что я наделала, дура окаянная!

Вбегает Дононов.

Дононов. Что с вами, уважаемая Ксения Петровна?!

Ксения Петровна. Читайте! (Бросает ему письмо.)

Дононов. Вот удивительно, я суходоловский почерк только по резолюциям знал.

Ксения Петровна. Читайте же!..

Дононов. Читаю, читаю… Что-то неинтересное… «Благословляю вас на чистый, честный жизни путь…». Благословляет… Правильно, конечно. Полюбить желает… семью создать… Я, Ксения Петровна, ничего не понимаю.

Ксения Петровна. Ах, уважаемый, чего же тут не понимать! Суходолов приглашает ее на первое и последнее свидание. Тут это черным по белому написано. Он желает с нею повидаться в последний раз перед ее отъездом. И значит, между ними не было никаких отношений?! Это же другое… пострашнее.

Дононов. Почему же, Ксения Петровна? Не было, и хорошо… и, как говорит молодежь, замнем.

Ксения Петровна. Сказать легко! Но мы же сами толкали его в чужие объятия…

Дононов. То есть как это — мы? Может быть, дифференцируем?

Ксения Петровна. Мы толкали, мы его мучили… Мы, мы, мы! А спросите теперь, за что мы человека мучили, — сказать будет нечего. Если по правде говорить, то я, простая баба, не в меру увлекалась домашним бытом. А вы окончили какую-то общественную академию[12]. Вас Суходолов боялся.

Дононов. Тихо… тихо… Мучили… действительно! Распишемся.

Ксения Петровна. «Распишемся»… А я одна осталась. Ведь я за вами шла, как за идейным.

Дононов. Дорогая, не шумите. И совершенно неизвестно, кто за кем шел. И вы за мной, и я за вами. Вы не плачьте, он вернется. Мы на него воздействуем.

Ксения Петровна. Спасибо вам за ваше воздействие! «Вернется»… Никогда он не вернется. Да, я плачу… Рыдать надо, а не плакать! По земле кататься… Ведь он не какой-нибудь там рядовой, замухрышка… а большой человек!

Глухой берег реки, именуемый Старыми причалами. Старенький пароход, мачты парусников. Вечерние фонари. Майя, перевозчик.

Перевозчик. Гуляешь, дева, или человека ждешь какого?

Майя. Жду, сторож, жду. Что спрашиваете?

Перевозчик. Наши Старые причалы — место одинокое. Вижу, ты одна. Заметно, что томишься. Подумал, может быть, тебе на тот берег переправиться надо. Я не сторож. Перевозчик.

Майя. Спасибо, перевозчик, мне ничего не надо.

Перевозчик. Ну, я мешать не стану. Запалю вот трубочку и скроюсь с глаз. Я тоже этим занимался своевременно. Климат жаркий нынче летом. Чуешь, как из тайги потягивает?.. Гарь.

Майя. Нет, не чую.

Перевозчик. Должно быть, я один чую… Жди, развлекайся… Ждешь мальчишечку? Молчок.

Майя. Нет, не мальчишечка, а муж чужой.

Перевозчик. И так бывает. Тоже простительно… ежели, конечно, дело сердечное. Не он ли машет? Ишь ты, как спешит.

Майя. Он, он.

Перевозчик. Он?! Знакомый человек. И так бывает. Тоже простительно. (Уходит.)

Появляется Суходолов.

Суходолов. Бежал, как мальчишки бегают. Самому смешно. Но что поделаешь. Поехал на свидание и тут же повернул назад. Самолет пришлось отправить на тайгу… где-то тайга горит. Здравствуйте, моя дорогая, не сердитесь.

Майя. Нет, я не сержусь, но возвращаться — плохой признак. Вы не верите?

Суходолов. Пустяки. У меня весь день прекрасное настроение, и никакие признаки его не разобьют.

Майя. Чему же вы так радуетесь?

Суходолов. Тому, что ждал увидеть вас, а теперь тому, что вижу.

Майя. А зачем видеть-то, Димитрий Алексеевич?

Суходолов. Ни за чем.

Майя. Опять, как в первый раз… я на всю жизнь запомнила. Но так не может быть! Где-то в душе должно быть желание какое-то, какая-то цель… не знаю что, но есть же что-то.

Суходолов. О милая, конечно, есть! Могучее желание увидеть ваши юные глаза, послушать, как вы говорите, прикоснуться к вашему плечу… и еще тысяча вещей, от которых невыразимо бьется сердце. А попросту… попросту я хотел проститься с вами.

Майя. Димитрий Алексеевич, вам нельзя со мной встречаться?

Суходолов. Вопроса не понимаю. О чем вы говорите?

Майя. У вас были тяжелые неприятности… жена… и вообще. До меня дошло.

Суходолов. Каждой женщине — и моей жене тоже — трудно понять все, что со мной происходит. Нет, Майя, никакие неприятности не удержали бы меня, но дело в том, что я сам не мог… точнее, не стремился к встречам… мне ничего не надо.

Майя. Да, я знаю… только песня.

Суходолов. Только песня… сонет… я вам писал.

Майя. Сонет Петрарки… Димитрий Алексеевич, вы какой-то удивительный, вы подняли меня за облака, а я обыкновенная, и у меня есть поклонники. Я собираюсь выйти замуж.

Суходолов. Все это и не должно меня волновать.

Майя. Но ваши письма!.. Сложно, необыкновенно.

Суходолов. Нет, друг мой, все очень просто. Вот слушайте. Я вас возвысил, одухотворил, и мне это приятно, греет, очень дорого, останется до конца моей жизни. Так, понимаете? А если было бы другое, совершенно обыкновенное, то первый ваш поклонник убил бы всю мою любовь. Началась бы ревность, упреки, ссоры — и от моей Майи ничего бы не осталось. Знаем мы это сомнительное счастье стареющих Ромео с молоденькими женами.

Майя. Не заставляйте возражать… вы не стареющий.

Суходолов. Пусть так, но, Майя… вы не обижайтесь, я вовсе не хочу сказать, что вы из легкомысленных. И вообще мы с вами затеяли опасный разговор, легко обидеть друг друга. Вы поймите меня в том смысле, что в моей трудной, очень суровой жизни вы, Майя, мой подснежник.

Майя. С вами страшно. Ума можно лишиться.

Суходолов. Подснежник мой…

Майя. Димитрий Алексеевич, не надо.

Суходолов. И это пройдет, как единственный миг огромного счастья.

Майя. Вы загипнотизировали себя и меня своими письмами. Сначала вы меня выдумали, а потом поверили в свою выдумку.

Суходолов. Я люблю вас.

Майя. Не надо, Димитрий Алексеевич. Я земная.

Суходолов. Я люблю вас.

Майя. Ваш подснежник от первого прикосновения завянет, и от Майи ничего не останется.

Суходолов. Эх, дорогая, не завял бы, да вот горе, что поздно! Какая старая история, черт бы ее побрал! Я говорю вам, что удавился бы с горя, если бы моя Майя только бросила бы на кого-то не тот взгляд… Вы правы, не надо. И сгинь, моя бесценная колдунья! Смешно, наверно, поглядеть со стороны.

Майя. Вы удивительный, вас можно одухотворять.

Суходолов. А я чего хочу? Я как раз и стремлюсь к тому, чтобы мы дружески любили друг друга. Я хочу условиться с вами о том, чтоб нам переписываться, не терять друг друга из виду, иногда встречаться.

Майя. У меня будет муж, и мне влетит за это.

Суходолов. А вы ему скажите, что тут одна поэзия.

Майя. Не поверит.

Суходолов. Разве что… Когда-нибудь потом, когда все это заживет, я расскажу вам, как меня мучили за эту поэзию. Но вот и наш самолет летит. Если не сбросит вымпела — я свободен на весь вечер. Тут у меня знакомый перевозчик, возьмем лодку.

Майя. Еще и тайга должна мешать! А впрочем, к лучшему.

Суходолов (смотрит в небо). Ну что же ты, голубчик, не томи!

Майя. Будет вымпел. Вы хотите, чтоб он был.

Суходолов. Чего хочу? Пожара? Вы не представляете себе, какую опасность для нас представляет пожар в тайге.

Майя. Будет вымпел. Ваш самолет делает круг.

Суходолов. Какая неприятность!

Майя. Вот вам вымпел! Получайте…

Суходолов. Чему вы радуетесь?

Майя. Вы думаете? Я тоже думаю, что радуюсь.

Суходолов. А нам сейчас придется распрощаться… и, кто знает, может быть, мы никогда уж больше не увидимся.

Майя. Теперь я вам скажу всю правду! Только на несколько минут забудьте про вымпел, про тайгу, про все на свете… Можете?

Суходолов. Наверно… да. Скажите.

Майя. В этом «наверно, да» вы, Димитрий Алексеевич, весь как есть, бесконечно цельный человек. Я это говорю серьезно, а не из одной симпатии к вам. Я тоже цельная. И говорю вам, что я сделала бы для вас все, на что может быть способен человек, когда он любит, когда он преклоняется… Нет, не надо меня поправлять. Я говорю то именно, что хочу, что созрело в душе. Ведь вы, мой милый, писали мне, а ответа не просили. Вы как-то про меня совсем забыли…

Суходолов. Я?.. Как я мог забыть?

Майя. То есть вы помнили, но помнили как имя, как портрет, как образ и забыли, что образ этот тоже чувствует, что там кипит кровь и сердце… Милый, вы не обижайтесь. Вот и накипело. Вот я теперь и говорю, что вам той высоты не снилось, на какой вы стоите в моем воображении. И то, что вы сейчас мне говорили, делает вас еще лучше. Еще невыносимее с вами прощаться. Страшно! Страшно, что я не боюсь разрушить мое солнце, а вы боитесь. Вы боитесь будничной жизни со мной, а я эту жизнь с вами считаю праздником. Но я девчонка… обнаглела… и всякое соображение потеряла. Люблю так, что хоть топись. Но, милый мой, ведь потому вы так и дороги мне, что я для вас — одна поэзия, подснежник… А теперь прощайте… до слез… И помните, что я… словом, если позовете, все брошу, прилечу. (Уходит.)

Суходолов. Ушла… и звезды падают. Жара. Вот говорят — «запутался» и понимают под этим простую связь. Нет, когда мысли путаются с чувствами и сам не знаешь, где мысли и где чувства, когда твое сердце восстает против разума… Да о чем я бормочу?! Вернуть ее надо. Позвать сейчас же. Майя! Вернитесь, Майя!

Появляется перевозчик.

Перевозчик. Она… та Майя, мимо меня, как перепелка, с криком пролетела. Не догонишь. И доброго вечера не могу сказать. Тайга у нас запылала. Слышите, начальник?

Суходолов. Отчего же не слышать. Слышу.

Перевозчик. Повек людям тяжко расставаться.

Суходолов. Сочувствуешь?

Перевозчик. Так ведь понятно. И вот что я тебе хочу высказать… прости, что по-крестьянски «ты» говорю, я старый… Спешить не надо навеки расходиться. Ты думаешь, струну эту в сердце порвал, ан нет, она навеки осталась. А тебе рано еще в прошлое глядеть, ты гляди в будущее.

Суходолов. Рано, чалдон?! Ты тоже говоришь! Нагнать ее, вернуть? Чего молчишь? Советуй до конца. Я подчиняюсь.

Перевозчик. Как хочешь… Я только говорю, что у тебя будущего больше, чем прошлого. А ты спешишь… и она пролетела с криком неизвестно куда. Не спеши. А сейчас вертаться не советую. Едем на ту сторону. Но — твоя воля.

Суходолов. И ты в приметы веришь!

Перевозчик. А то нет. Глянь, какое зарево. Тайга горит по всему небу.

Суходолов. Верно, чалдон, подчиняюсь. Радостные вещи ты сказал. Радостно, когда у нас будущего больше, чем прошлого. (Кричит.) Эй, на том берегу, слушай! Созывайте народ к пристани! Тайга горит.

Занавес