Альберт Эйнштейн

Трагедия в девяти эпизодах, с прологом и эпилогом

Пьеса завершена Алексеем Волгарем

Действующие лица

Эйнштейн Альберт

Меллинген Дизи — финансист

Фей Роз-Мари — молодая богатая американка

Притчард Антуан — физик

Анхилита — мексиканка, его возлюбленная


ЧЕТА СРЕДНИХ АМЕРИКАНЦЕВ

Адамс Элла

Адамс Чарльз


Гордон Гарри — физик

Сенатор

Издатель

Байрон Дик

Эпштейн Чезаре — музыкант

Мисс Джойс — секретарь Меллингена

Джюли — лаборантка

Врач

Король шляп

Великосветский репортер

Дама средних лет

Дама в красном

Студент

Садовник

Гости, прислуга

Пролог

В Принстоне ночью возле коттеджа, где поселились Эйнштейны. В окнах нет света. Меллинген.


Меллинген (в раздумье). Мерсер-стрит… Абсолютно точно, Мерсер-стрит, сто двенадцать… Но эти милые сооружения невыносимо похожи друг на друга… И хоть бы где-нибудь светилось окно… И ни одной живой фигуры… Неужели в этом Принстоне[50] живут, как в раю, и ложатся спать с курами?.. Печально… Что же делать?.. Нечего делать… Надо поворачивать оглобли… В конечном счете, во всем виноват один идиот. Я не буду называть его имени… Это просто позор — не разыскать в Принстоне Альберта Эйнштейна… О-о! Судьба начинает сдаваться… Сюда движется живой человек.


Входит студент.


Сэр…

Студент. Да.

Меллинген. Простите за беспокойство…

Студент. Пожалуйста, я не занят…

Меллинген. Не знаете ли вы, в каком из этих коттеджей поселился приехавший из Европы Альберт Эйнштейн?

Студент. Эйнштейн… А кто он такой?

Меллинген. Как вам сказать… Вы не видели последних номеров газет?

Студент. Я газет не читаю… У меня много других занятий.

Меллинген. Но тогда мне просто интересно, с кем я имею удовольствие беседовать?

Студент. Я студент богословского факультета.

Меллинген. И вы ничего не слыхали о таком ученом, как Альберт Эйнштейн?

Студент. Может быть, и слыхал, но забыл…

Меллинген. Плохо, сударь… Я, конечно, не имею права делать вам замечаний, но думаю, что сам господь бог будет вами недоволен.

Студент. Чтобы говорить о господе боге, надо иметь элементарное представление о нем.

Меллинген. Виноват, сэр.

Студент. Так-то… (Уходит.)

Меллинген. Нет, это был не человек… Это мистика.


Входит Чезаре.


Чезаре. Друг, чего вы хотите от этих святых?.. Может быть, он неделю не ел мяса. Вы хотите увидеть Эйнштейна. Я тоже.

Меллинген. И вы тоже не можете найти его дом?

Чезаре. Это проще всего. Вот этот дом и есть его дом.

Меллинген. Дорогой мой, вы же меня выручили.

Чезаре. Выручил… но что из этого? Я обошел дом вокруг ровно пятьдесят раз. Обойти его можно за минуту. Значит, я здесь хожу около часу. Там, с южной стороны, на втором этаже есть окно от потолка до пола, точнее сказать, сплошное стекло… И там дубы или что-то в этом роде вокруг газона… Я плохо разбираюсь в зелени. Но не в этом дело… Я спускался вниз по лужайке и мог видеть его за этой стеклянной стеной и понял, что там его кабинет… Он сидел откинувшись в старом кресле и дымил трубкой… И можете себе представить такую странную вещь… У него нет письменного стола, какой должен быть у профессора.

Меллинген. А что же там есть?

Чезаре. Понятия не имею… Какая-то старинная вещь на точеных ножках, которые стоят не прямо, а вот так… (Показал.) Иногда он с крышки этого стола брал какие-то бумажки, смотрел на них и клал обратно. Лампа светила справа, и мне хорошо было видно, как он вопросительно поднимает брови и зачем-то накручивает волосы на виске на указательный палец правой руки.

Меллинген. Я чувствую, что вы поэт, но все-таки подсматривать…

Чезаре. Не мог! Вы слышите… не мог… Из Нью-Йорка в третий раз я езжу в этот город. У меня нет машины… Хотя я и умею править. Я не поэт…

Меллинген. Это дела не меняет.

Чезаре. И каждый раз — провал.

Меллинген. У вас есть причина видеть Альберта Эйнштейна?

Чезаре. Никакой…

Меллинген. Понятно… Значит, больше чем причина.

Чезаре. А у вас?

Меллинген. Я хотел доставить себе удовольствие лично пригласить его к себе на прием… но без карты запутался на этих дорогах, заехал черт знает куда и, как видите, опоздал.

Чезаре. Вам хорошо, вы можете пригласить его на прием, а я не могу. Я что?.. Скрипач из джаза… Чезаре… А вы… простите… С кем имею счастье познакомиться?

Меллинген. Меллинген…

Чезаре. Как?.. Меллинген… Тот?

Меллинген. Если вы имеете в виду меня, то тот.

Чезаре. Ого… С вами шутить нельзя.

Меллинген. Наоборот. Я люблю шутку.

Чезаре. Я же в том смысле, что вы не шуточная личность.

Меллинген. Оставим мою личность… И решим, что же нам делать. Теперь все-таки нас двое, это уже как-никак почти корпорация. Скажите, он продолжает пребывать в своем кабинете?

Чезаре. Нет… Вдруг свет погас… потом чуть осветилось окно в углу справа от нас… Там, надо думать, его спальня.

Меллинген. Да… плохо. Скоро двенадцать… Ну что ж. Пожелаем доброй ночи мистеру Эйнштейну. Я оставлю в ящике для писем свою визитную карточку, и поедем в Нью-Йорк. По дороге завернем в мой клуб и немного выпьем с горя. Вы не возражаете, мистер Чезаре?


Дверь в коттедже медленно открылась. Кто-то в дверях.


Чезаре (в порыве). Мистер Эйнштейн!..

Кто-то. Не он, не он… Он давно спит.

Чезаре. Извините…

Кто-то. Я слышу голоса. Подумал, снова репортеры.

Чезаре. Нет-нет, мы не репортеры.

Кто-то. Послушайте, ребята, никто из вас не курит трубки?

Чезаре. Нет… А что случилось?

Кто-то. Несчастье… кончился табак.

Чезаре. У мистера Эйнштейна?

Кто-то. Да. У него.

Чезаре. Но он же спит.

Кто-то. У него бессонница… и, как назло, вышел табак.


Меллинген удаляется. Зашуршала машина.


Чезаре. Сейчас будет табак. Отличный.

Кто-то. Тронут. Благодарю. Я подожду.

Чезаре. Вы дворецкий?

Кто-то. Я?.. Нет. Увы. Один только раз в жизни я видел дворецкого. Это было в Англии. У лорда. Монумент! Я только гость в этом доме.

Чезаре. Какое горе… так и не довелось увидеть мистера Эйнштейна. Мне так хотелось с ним потолковать о жизни…

Кто-то. Но он лишь физик… При том теперь как будто полночь.

Чезаре. Да… понимаю.

Кто-то. А тот, что уехал, он тоже хотел потолковать о жизни?

Чезаре. Нет. Он видный житель Нью-Йорка… Может, слыхали? Дизи Меллинген… большое банковское дело. Мистер Меллинген приехал пригласить Эйнштейна на прием, который он устраивает в его честь. Но у него что-то случилось по дороге, и он опоздал… Он хочет оставить свою визитную карточку. Скажите мне, какой он…

Кто-то. Кто?

Чезаре. Эйнштейн…

Кто-то. Человек, я полагаю, как все… Курит трубку и сейчас страдает от своей забывчивости.

Чезаре. Табак у него будет. А это правда, будто он любит скрипку?

Кто-то. Любит.

Чезаре. И хорошо играет?

Кто-то. Так себе…

Чезаре. Я сам скрипач… играл в оркестре… сейчас работаю в солидном джазе… Рентабельно… Передайте мистеру Эйнштейну, что я мечтаю сыграть вместе с ним… Мы можем скрыться в храм… Я знаю старинный храм… Нигде не найдете такой акустики. Мы будем с ним играть, как кинонегры… Они запираются в каком-нибудь уединенном клубе и всю ночь играют только для себя… Этого никто не должен слышать. Там они играют, как святые. Я не могу устроить прием в честь великого человека, но этот подарок я ему сделаю. Скажите ему, что он останется доволен.

Кто-то. По-моему, он будет счастлив. А как он вас найдет?

Чезаре. Я сам его найду… Как только вернемся из турне по Европе.

Кто-то. Значит, это случится не так скоро… Жаль. А ваше имя?

Чезаре. Чезаре…

Кто-то. Итальянец.

Чезаре. Да. Приблизительно. Бежал от фашистов.


Появляется Меллинген.


Меллинген (передает пакет Чезаре). Достал… с трудом… Это не в Нью-Йорке… (К стоящему в дверях.) Прошу вас, сэр, принести мое извинение доктору Эйнштейну и передать эту карточку… Я и мои друзья будем бесконечно счастливы провести вместе с ним вечер, какой он выберет.

Кто-то. Безусловно выберет… Должен же он поблагодарить вас за табак… Ну что вы! Зачем так много? Хорошо. Благодарю. Доброй ночи, милые люди.

Чезаре. Доброй ночи. Возьмите адрес храма.

Кто-то. Спасибо.


Дверь так же медленно и тихо закрылась.


Чезаре. Клянусь, это был он!

Меллинген. Вы с ума сошли…

Чезаре. Клянусь, это был Эйнштейн… Он мог позволить себе эту шутку… Он — человек, а его мучают всякие идиоты.

Меллинген. Благодарю, но я готов сойти за идиота, раз мы здесь вместе с вами.

Чезаре. Он… он… в его голосе было много смеха… И потом я видел его голову… Голова библейского пророка… Я видел свет на его волосах… Голова светилась.

Меллинген. Мистер Чезаре, так или иначе — все прошло великолепно. Теперь он курит и посмеивается. А мы… ну, мы, пожалуй, походим на пару привидений. Если это был действительно он, то их было три. Жизнь всегда чуть нереальна. Иначе она была бы невыносимой. Вам в Нью-Йорк? Мне тоже. Поехали! (Обернувшись к дому.) Доброй ночи, мистер Эйнштейн.


Входит студент.


Студент(Меллингену). Сэр, вы продолжаете разыскивать дом Альберта Эйнштейна? Вот его дом.

Меллинген. Спасибо, молодой человек. Мы это знаем.

Студент. Но я еще хочу сказать вам два слова. Я узнал, кто он такой… Он великий человек. Мой друг математик сказал мне по телефону, что я настоящая дубина, если так ответил вам.

Меллинген. Счастлив за вас и за вашего друга. Прощайте.


Чезаре и Меллинген уходят.


Студент. Неужели в этом пустынном мире еще живут великие люди?.. О господи!

Эпизод первый

Зал, обитый розовым шелком. Много электрического света. Вечер. Праздничное общество богатых людей Америки. Провинциальный городок под Нью-Йорком. Появляется мисс Джойс. Она ставит на одинокий маленький столик сифон с водой. Прислуга разносит напитки. Сдержанный говор. Затем появляется Меллинген, хозяин этого дома.


Меллинген. Мисс Джойс, все, что он скажет, запишите… даже такие слова, которые могут показаться незначительными.

Мисс Джойс. Я так делаю всегда.

Меллинген. Не обижайтесь. (Шутливо.) Я осмелился вам напомнить об этом, потому что сегодня вы будете записывать гения.

Мисс Джойс. Стенограмма бесстрастна к уму и глупости. Когда будет играть трио?

Меллинген. Я скажу… Сначала мы дадим нашу королеву джаза… А на десерт — то, что я выбрал из Моцарта. Но где же он? Кто мне его представит?

Мисс Джойс. Мистер Эйнштейн исчез.

Меллинген. Не понимаю.

Мисс Джойс. До вашей виллы ему ехать из Принстона ровно семь минут. Он выехал из дома ровно двадцать пять минут тому назад. Я позвоню в полицию.

Меллинген. Не волнуйтесь, его не украли. С учеными всегда происходят недоразумения. Надо послать дворецкого на перекресток. Позовите Смита.

Мисс Джойс. Дворецкий тоже исчез.

Меллинген (весело. Он вообще жизнерадостен до эксцентричности). Вот это уже интересно. Подождем развязки. Смешно вмешивать в это дело полицию. Как давно я не был в моем милом городке. Начинаю забывать лица знакомых. Кто эта старая женщина?

Мисс Джойс. Это леди Розини, и она, как всегда, влюблена в вас.

Меллинген. Помню. Но между нами разница в тысячу лет.

Мисс Джойс. Она этого не знает.

Меллинген. А тот черноглазый мальчик?.. Я его впервые вижу.

Мисс Джойс. Тот мальчик делает шляпы. Он придумал новую ленту, и теперь он король шляп. Его предприятие выросло в пять раз. Сейчас он показывает девушкам, как танцуют чарльстон.

Меллинген. Что ни год, то новый танец. Я и не слыхал.

Мисс Джойс. Смотрите. Сейчас в зал входит самая счастливая пара этого сезона. У них была лучшая свадьба года. А тот красивый господин с горящими глазами, который как раз кланяется вам, — наш знаменитый ученый и друг Альберта Эйнштейна, доктор Притчард.

Меллинген. Ах, это Антуан… Я его знаю с детства.

Мисс Джойс. А вот и наш сенатор…

Меллинген (рад). Грубиян и забияка, как всякий свинопас с Дикого Запада. Рядом с ним как раз торговец свиными консервами со своей костлявой супругой.

Мисс Джойс. Любовница напротив. Смотрит на нас и прикрывается цветами. Прекрасна, как дьявол.

Меллинген. Вижу. Но дьявол все-таки прекрасней, когда он делается женщиной. У вас здесь весело. Дела идут — вот в чем суть. Мальчики делаются королями шляп, а свинопасы — сенаторами. Великая страна.

Мисс Джойс (прежним тоном гида). В углу с сигарой и пепел стряхивает на ковер…

Меллинген (в тон мисс Джойс)….ковру это не повредит.

Мисс Джойс…. мистический поэт. Представитель нашей художественной интеллигенции.


Сенатор подходит к Меллингену. Рукопожатие и хлопки по плечу.


Сенатор. Лучше сказать — художественной сволочи. Но, может быть, он славный малый, как всякий недоразвитый субъект.

Мисс Джойс. Напротив. Он очень развит.

Сенатор. Этого не может быть. Мужчина, если он нормально развит, стихов или романов сочинять не станет. Это дело недоносков.

Меллинген. Мисс Джойс, попросите сюда Притчарда.


Мисс Джойс уходит и немедленно возвращается с Притчардом.


Добрый день, док. Рад вас видеть. Садитесь. Говоря серьезно, это становится неприличным. Мистер Эйнштейн ставит меня в идиотское положение. Мне сказали, вы его личный друг?

Притчард. О нет… Он прислал мне отзыв о моих уравнениях, опубликованных в Париже. Мы переписываемся, и только. Дружба с ним была бы для меня высшим счастьем.

Меллинген. Может быть, и так. Но он ставит меня в идиотское положение. Мисс Джойс, выясните, куда же все-таки делся наш гость.


Мисс Джойс уходит..


Сенатор. Можно не возражать, если он набивает себе цену. Но, может быть, он ни во что не ставит этот прием?

Притчард. Я лично не знаком с великим физиком. И не знаю, как он держится в обществе.


Вбегает Фей. В руках туфли.


Фей (патетически). В этого человека можно влюбиться.

Меллинген. Ты сначала обуйся. И друзей надо узнавать.

Фей. Подожди, не мешай. (Окружающим.) Вы слышите? Альберт Эйнштейн, автор теории относительности, принял здешнего дворецкого Смита за хозяина этого дома. Они там долго и горячо беседуют, и оба в восторге. Я сняла туфли и ходила следом за ними. Безумно интересно. (Надевает туфли, Меллингену.) Здравствуй, Дизи, и не дуйся.

Меллинген. Здравствуй, детка. Дорогая, не надо делать все слишком по-американски. И не стоит раздувать недоразумения. Мы поставим великого ученого в неловкое положение.

Гости. Да-да…

— Не стоит раздувать.

— Не нужно его ставить в неловкое положение.

Сенатор. Видно, в приличный дом пришел впервые.

Фей. Он восхитителен, как ребенок… Так светятся глаза лишь у детей. Но ясность детских глаз — это отсутствие опыта, а глаза Эйнштейна — это неисчерпаемая мудрость. Я ошалела, когда он говорил Смиту о мирах. Оказывается, миры имеют свои биографии, свои лица, свой стиль… миры живут, как мы… как люди.

Меллинген. Фей, ты похорошела. Как идут дела любви? Пора бы замуж.

Фей. Ты, как всегда, неоригинален.

Меллинген. Трудно быть оригинальнее тебя…

Фей…. И я в него влюбилась.

Меллинген. Он, кажется, не так уж молод.

Фей. Люди, подобные Эйнштейну, не имеют возраста. Люди, подобные ему, вечно юны.


Вбегает великосветский репортер. В руке портативный микрофон.


Великосветский репортер. Черт знает что… Он не ученый! Такими ученые не бывают… Что о нем сказать… Мало того, что он не умеет отличить слуги от хозяина дома, он смахивает на обыкновенного коммивояжера.


Входит Эйнштейн. Молчание и любопытство всех. Ему страшно весело. Что-то его поразило. Оглядывается. Снимает очки, протирает. Снова осматривается. Пожимает плечами.


Эйнштейн (мягко и виновато). Господа… здравствуйте. Прошу извинить мою неосведомленность. Здешнего сотрудника я принял за хозяина этого дома. Господин Смит так дорого одет и великолепный собеседник.

Фей. Еще один анекдот прибавится о странном докторе Эйнштейне.

Эйнштейн. Разве?.. Впрочем, прибавится. Но как же нам исправить положение?

Фей (берет под руку Эйнштейна). Пойдемте, господин великий человек, знакомиться с хозяином. Он не так дорого одет, как его дворецкий, и неважный собеседник. Но он, скажу вам на ухо, он почти… или уже миллиардер. Этого пока никто точно не знает.

Эйнштейн. А вы?.. Простите. Вы дочь?

Фей. О нет! Не дочь и победнее. По сравнению с ним я нищая. Итак, беседуйте. Весь цивилизованный мир затаил дыхание и смотрит на вас двоих.

Меллинген. Благодарю, что вы приняли мое приглашение. Хотите виски, сода?

Эйнштейн. О да… конечно.


Воцаряется тишина. И сама собой возникает огромная пантомимическая сцена, когда на фоне толпы, горящей любопытством, ловящей каждое слово, муссирующей, неуемной, Эйнштейн беседует с Меллингеном.


Беседуя с вами… то есть там… с вашим дворецким… я страшно напрягался. И порядочно устал.

Меллинген. Поэтому теперь давайте поговорим без напряжения.

Эйнштейн (вдруг, заливаясь смехом). Я, наверно, скажу детскую фразу, но я ее скажу. Я впервые встречаю настоящего миллиардера. Мне хочется до вас дотронуться.

Меллинген (искренне весело). А мне — до вас. Знаете что? Давайте потрогаем друг друга.

Эйнштейн. Давайте.


Оба смеются.


Меллинген. Прощупаем друг друга.

Эйнштейн. Вот именно — прощупаем. Но вы действительно миллиардер? (В сторону Фей.) Эта девушка умеет пошутить.

Меллинген. Молодость… Все они у нас задорные. Я банкир. Но личное мое состояние не дошло до миллиарда. Мне делают рекламу.

Эйнштейн. Мне передавали, что вы — друг Франклина Рузвельта[51].

Меллинген. Да, мы давно знаем друг друга. Мы оба старые демократы. Теперь, когда он сделался президентом, я иногда информирую его о большом бизнесе. Как вам понравилась Америка?

Эйнштейн. Я не впервые здесь… И могу искренне сказать, что я люблю Америку. Один мудрый медик из Лондона мне сказал, что после пятидесяти лет ничего не меняют. А мне пришлось искать новое местожительство. Я приехал сюда как на родину. Навсегда.

Меллинген. У Америки много теневых сторон.

Эйнштейн. Это всегда так. Древние говорили, что рядом с добром живет зло, с теплом — холод, с водою — суша, со светом — тьма. С ничем — что-то.

Меллинген (мягко и с интересом). А ничто существует?

Эйнштейн. Конечно, существует и ничто.

Меллинген. Вы в бога верите?

Эйнштейн. О да.

Меллинген. А что такое бог, по-вашему?

Эйнштейн. По-видимому, то, что разлито повсюду как источник разума. Даже в пустоте.

Меллинген. Какой же это бог… что-то не то.

Эйнштейн. Это бог Спинозы[52].

Сенатор (прислушиваясь в стороне). Все-таки верит в бога.

Меллинген. Спиноза?.. Знаю… тот еврей, которого его сородичи отлучили и прокляли.

Эйнштейн. Да-да… Удивительное проклятие. Оно полно бессилия. «Да будет он проклят днем и ночью. Да будет проклят, когда ложится и когда встает ото сна. Да будет проклят при выходе и входе»… Очень много всего. Когда много слов, то мало силы.

Меллинген (дружески). Смотрите, сэр, наши попы не лучше других. Они тоже могут рассердиться, когда узнают, что вы верите в какого-то бога Спинозы.

Эйнштейн. Это не вера, какую требуют они. Я не религиозен.

Меллинген. Тогда вы просто безбожник. Тем хуже… Но я тоже хотел задать вам детский вопрос. Как вы сделались гением?

Эйнштейн. Да, меня иногда называют чем-то в этом роде… Люди любят это слово. Лично мне оно непонятно.

Меллинген. Но почему? Разве ваша формула взаимосвязи материи и энергии не гениальна? Ведь она сделала современный мир тем, чем сделал его в свое время Прометей, когда дал людям огонь. Вы смеетесь. Я вас понимаю. Может быть, вы смеялись и тогда, когда открыли эту формулу. Скажите, как это произошло?

Эйнштейн. Но при чем тут гениальность? Я скромный земной человек, который пытался познать субстанцию вселенной. И кажется, из этой затеи у меня ничего не вышло… Я всегда оставляю больше вопросов без ответов, чем ответов на вопросы. Просто людям скучно жить, когда некого назвать гением.

Меллинген. Здорово!

Эйнштейн. Для того чтобы узнать что-то в этом мире, надо упорно думать об одном и том же этак лет пять-шесть. Но без эмоции не бывает искания истины.

Меллинген. О чем же можно думать так долго?

Эйнштейн. О той же пустоте хотя бы.

Меллинген. О пустоте… страшно… брр. С ума сойдешь!

Великосветский репортер. Как я об этом расскажу моим радиослушателям? Что скажут нормальные люди, если они услышат, что господин Эйнштейн шесть лет думал о пустоте?

Меллинген. А теперь я хочу узнать у вас: в чем главная проблема нашего времени?

Эйнштейн. Простите… А я хотел от вас узнать…

Меллинген. Пожалуйста…

Эйнштейн. Как можно заработать такую кучу денег одному человеку?

Меллинген. Этим делом занимался мой отец, а начал дед. Но и я прибавил кое-что.

Эйнштейн. Вы для меня чудо.

Меллинген. Может быть, чудовище?

Эйнштейн. Все, что превосходит наши скромные понятия, либо чудесно, либо чудовищно. Вы не сердитесь. Одно может перейти в другое.

Меллинген. Чудесное может стать чудовищным. Мне такая мысль в голову не приходила. С вами, сэр, надо быть начеку…


Входит Байрон. Сильно навеселе. Черная шляпа, трость. Гости шокированы. Молчание.


Байрон. Так что же здесь происходит? Ах, Эйнштейн? Прекрасно. А девочки? Девочек не предусмотрено. Блистательно, но невыносимо скучно. Чему же радоваться, не понимаю. (Удаляется.)

Меллинген (Эйнштейну). Не удивляйтесь. Нашу непосредственность принимают за несерьезность. Глубокая ошибка. Американцы — серьезный народ. И, говоря серьезно, эта страна — вообще чудо.

Эйнштейн. Я согласен. У меня самого ощущение чуда.

Меллинген. Приятно. Очень.

Эйнштейн. Когда я вошел в этот зал, меня сбил с ног розовый свет. Я снял очки — ощущение чуда не изменилось.

Меллинген. Я не понимаю, что вы сказали, мой друг?

Фей (гостям, вдохновенно). Вот наконец среди нас появился умный человек. Господин великий человек, вы еще и умный человек. Мы — мир розовых очков. Все мы — розовые от беспредметного удовольствия. У нас все самое розовое. У нас розовый президент, розовый бизнес и даже розовые доллары. (Сенатору.) Мистер сенатор, возьмите бокал и произнесите ваш спич. Вы давно хотите это сделать.

Сенатор. Милая моя, ты, кажется, подражаешь тому парню в черной шляпе. Отвратительная модель. Подонок.

Фей. Он не подонок.

Сенатор. А что же?

Фей. Характер.

Сенатор. Отщепенец.

Фей. Может быть, сэр. Но где же ваш спич?

Сенатор. Когда Фей говорит, я всегда перестаю что-нибудь понимать. Но я принимаю ее вызов. Я готов выпить за здоровье уважаемого джентльмена, который все время улыбается. Это по-американски… Я люблю, когда джентльмены улыбаются. Неулыбающиеся джентльмены меня приводят в ярость. Они — красные, черт их подери. Мне кажется, что этот джентльмен не красный. И это уже хорошо, хотя я понятия не имею, чем он знаменит и что делает. Я думаю, что этого вообще никто из нас не знает. Вполне возможно, что этот джентльмен и сам не знает, чем он знаменит.

Эйнштейн. Наконец сказана истинная правда… Иногда я сам так думаю.

Сенатор. Вот видите, я прав. (Хлопает по плечу Эйнштейна). Вы славный парень. Теперь скажите, какое отношение имеет ваша теория относительности к религии?

Эйнштейн. Я отвечу вам так, как ответил одному епископу: никакого.

Сенатор. Однако ваша та самая теория относительности, о которой так много пишут, она страдает… мне говорили.

Меллинген. Перестань, что ты смыслишь в теории относительности?

Сенатор. А ты?

Меллинген. Я окончил Колумбийский[53] и то по праву, но знаю об Эйнштейне все, что должен знать каждый культурный человек. (Гостям.) Разрешите мне по этому поводу высказать свои мысли, хотя я только банкир.

Сенатор (доверительно, Эйнштейну). Мы любим выдавать себя за птиц высокого полета.

Меллинген (берет бокал). Леди и джентльмены, я с восторгом рекомендую вашему обществу Альберта Эйнштейна. На мой взгляд, он неподражаем и велик. Величие — страшная ноша, но он умеет ее нести со смехом, и это хорошо. Я недавно читал, что все сделанное им не может уместиться в рамки одного столетия… Да, представьте себе! Умы одного столетия, масштабы, методы, уровни не могут исчерпать его открытий. Мой ученый друг Антуан Притчард говорит, что теория относительности — это будущее господство человека в космосе и многое другое. Далее, мне известно, что он гигант, потому что стоит на вершинах страшных по своей смелости проблем… Он гениален потому, что верит в способность человека понять эти проблемы. И он переплыл океан для того, чтобы поселиться в этой стране. От вашего имени мне хочется заверить его, что он найдет здесь людей, способных понять его до конца.

Эйнштейн (берет бокал). Дамы и господа. (Пауза). Не знаю. Я ничего не знаю о том странном человеке, которого наш добрый хозяин называет гением… Такого человека в действительности не существует. Это я знаю. Поверьте мне. Моя личность так же проста, эгоистична и преисполнена амбиций, как всякая другая. Для меня слово «гений» звучит странно и, поверьте, смешно. Мне повезло. Природа дала мне хорошее чувство реальности и ответственности, но я всегда буду рисковать принять истину за ложь и ложь — за истину. Я не ищу истины в своем сознании. Я ее ищу там, куда может проникнуть мое сознание. Может быть, поэтому мне удалось кое-что понять в структуре мира. Вот и все.


С некоторой торжественностью Меллинген пожимает руку Эйнштейну и треплет его по плечу с дружеским выражением лица. Аплодируя, гости устремляются к ним, и получается что-то похожее на очередь пожимающих руку Эйнштейна. Фей стоит рядом, называя вполголоса имена гостей.


Сенатор (вырывается вперед). Простите, господа. Мистер Эйнштейн говорил сейчас об ответственности. Я хочу знать, что это такое?

Эйнштейн. По-моему, это Галилей… костер… «А все-таки вертится…»[54].

Меллинген. Вы говорите о чести науки?

Эйнштейн. Но честь без ответственности гроша ломаного не стоит.

Сенатор. Хорошо. Я отвечаю перед своими избирателями. Это понятно. Но мистер Эйнштейн только теоретик…

Меллинген. Послушай, милый мой, у этого теоретика больше избирателей, чем у всех сенаторов вместе взятых за сто лет.

Сенатор. Потомство… Может быть… Я не буду спорить…


К Фей подходит издатель.


Издатель. Фей, раз вы взяли на себя роль гида, представьте меня доктору Эйнштейну…

Фей (Эйнштейну). Мистер… (Имени не слышно.)

Издатель. И вдобавок еще сенатор.

Издатель. Слышите, доктор, сколько яду.

Эйнштейн. Конечно, слышу. Я вспомнил свою молодость…

Издатель. Как раз о молодости я хотел сказать вам. По моим соображениям уже тридцать лет тому назад вы должны были остановиться. А вы не останавливаетесь. Я слышал, что вы сейчас создаете нечто новое… феноменальное…

Эйнштейн. Боюсь, что это нечто останется только феноменальным.

Издатель. Пусть. Не мне судить о вашей теории единого поля… Но я слышал, что она так же колоссальна, как проста. Мне посчастливилось встречаться с Эдисоном… Вы — родные братья. Он тоже никогда не мог остановиться… Присмотритесь к американскому народу. Европе хочется до слез, чтобы мы остановились, а мы не останавливаемся…

Фей. Вот это уже говорит настоящий сенатор.

Издатель. И говорит серьезно.

Эйнштейн. А русские?

Издатель. Русские?.. Они — загадка. Но они не останавливаются и, конечно, хотят, чтобы остановились мы.

Фей. А мы хотим, чтобы остановились они.

Издатель. Тоже верно.

Эйнштейн. Это звучит смешно, как в мольеровских комедиях, но не дай бог, если такая веселая ситуация превратится в шекспировскую трагедию. Не хотел бы я дожить до того дня, когда вы столкнетесь с ними.

Издатель. Мы не столкнемся с ними. Мы завтрашние союзники. Вы это увидите.

Эйнштейн. А Гитлер это знает?

Издатель. Знает, но не верит. Он дурак, а дураки восторженны…

Меллинген. Простите… сейчас будет петь наша знаменитая певица… Их у нас называют стар — звезда… Фей, пойди за нею. Что-то она долго занимается собой…

Фей. С удовольствием… Господин великий человек, вы сейчас снизитесь до джазового пения… Но какое это удивительное пение! (Уходит.)

Издатель. Вас не шокируют странности этой девушки?

Эйнштейн. В молодости я был такой же забияка, как она… Шокируют тупицы. А она умница.

Меллинген. Выйдет замуж — и от ее эксцентричности ничего не останется.


Возвращается Фей.


Фей. Артистка сбежала.

Меллинген. Фей, не шути.

Фей. Пойди и посмотри сам. Оставила белые перчатки… Кто-то ей сказал, что она будет петь перед пророком… У нее сразу же сел голос. А на перчатке карандашом написано: «Больна. Простите. Уезжаю».

Король шляп. Сел голос… Работа на рекламу.

Фей. Ну, знаешь, если бы мне сказали, что я буду петь перед пророком, я тоже бы сбежала. Учти, что она верующая и поет на богослужениях.

Эйнштейн. Как, в джазе — и на богослужениях?!

Меллинген. Не удивляйтесь. Вы в Америке. (Поднял руку.)


Заиграла музыка.


Дама средних лет. Мистер Эйнштейн. Подарите мне минуту. Я хочу получить ваш автограф.

Эйнштейн. С удовольствием, мадам.


Подходит дама в красном. Молча протягивает блокнот. Эйнштейн расписывается.


Дама в красном. Мерси. Гранд мерси. (Величественно отходит.)

Эйнштейн. Кто она?

Фей. Председательница общества дочерей Иисуса.

Эйнштейн. Какое это имеет отношение к богу?

Фей (с интонацией Эйнштейна). Я отвечу вам, как вы ответили одному епископу: никакого.

Эйнштейн. Это так отрадно.

Фей. Адамсы — мои друзья… Элла, Чарли. Я очень люблю их, и вам советую к ним присмотреться. Городишко наш тупой и скучный.

Элла. Город не может быть тупым, Фей.

Фей. Ого… Целые страны могут тупеть.

Чарльз. Мы скромные люди, профессор, но что касается американского образа жизни, то можем вам помочь в нем разобраться.

Эйнштейн. Мне у вас очень нравится… Но образ жизни… вот сейчас… ничего не могу понять… Здесь так шумно… я как-то нетрезв…

Элла. В этой шумной стране легко помереть в одиночестве. (Приветливо.) Чарли, дай дорогу Притчарду.


Притчард стоит рядом в нерешительности и волнении.


Чарльз. Антуан Притчард, наш знаменитый физик.

Эйнштейн (восторг). Здесь! Притчард! Антуан! Как тривиальны наши представления… Вы же красавец!

Фей. Природа редко дает людям все… ему — дала.

Эйнштейн. Идите же сюда, Притчард… дайте вас обнять.

Притчард (радость и смятение). В эту минуту надо молчать… или сказать что-то очень простое. Но рвутся вперед неуместные слова. Я хочу сказать, что жил не зря… О доктор, о учитель, как хорошо, что вы приехали в эту страну!

Эйнштейн (заливаясь смехом). Учитель… Я учитель?! Что вы! Отовсюду меня выгоняли, как никудышного профессора.

Притчард. В это слово я хотел вложить не профессорский, а иной смысл… высший.

Эйнштейн. Бросьте высший смысл. Я давно мечтаю вас обнять за ваши парижские уравнения.

Фей. Уравнения? Математика? Конечно, ужас!

Притчард. Математика не ужас, а художественная работа с очень твердым материалом, мисс… (Эйнштейну.) Я страшно сомневаюсь в этих уравнениях.

Эйнштейн (почти восторг). Это безумно интересно! Вы сомневаетесь! Простите, дорогой мой, я представлял вас вполне законченным, а законченные люди в большинстве — недалекие. Вот видите, как плохо я о вас думал.

Притчард. Моя беда в обратном… Я ни на чем не могу остановиться.

Эйнштейн (живо, с весельем). И не останавливайтесь! Если я что-нибудь сделал для науки, то только потому, что сомневался и ни на чем не мог остановиться. И до сих пор остановиться не могу. А кажется, пора бы… Как?.. Пора?.. Или потяну еще?

Фей. Неужели вам нужны комплименты?

Эйнштейн. Нужны. Я, конечно, знаю, на что способен, но хочется услышать и от других. В особенности от таких, как вы.

Фей. Я не скажу вам ничего. Пусть это сделает мистер Притчард. Он смотрит на меня с ненавистью. Он уже ревнует.

Притчард (чуть задет). Мы незнакомы…

Фей. Зато я знаю вас. Вы же звезда. Вас показывают на экране. И вы там выглядите обаятельнее всех киноактеров мира и еще разочарованным.

Эйнштейн (счастлив). Вижу, пора вас познакомить. (Притчарду.) Моя новая приятельница… Мисс…

Фей. Мисс Фей.

Притчард. Фей… Это красиво… Поэтично…

Фей. «Фей» — это старая обувная фирма. Я, как говорится, отпрыск древнего рода средних богачей Америки… А вы супермен и душка.

Эйнштейн. Вы на нее не обижайтесь. Она называет меня «господином великим человеком», я не обижаюсь. Так как же с вашими уравнениями? С удовольствием послушаю, в чем вы сомневаетесь. Готов поспорить.

Фей. Затеять здесь ученый диспут было бы восхитительно. Но сейчас начнутся танцы. Вас затолкают. Знаете что? Пойдемте отсюда. Вашего отсутствия никто и не заметит. Это даже сделает вам рекламу. Поехали. Захватите вашего последователя, который молится на вас. И пошли отсюда.

Эйнштейн. По-моему, неловко.

Фей. Вам все сойдет, раз Дизи назвал вас гением. Он действительно друг президента.

Притчард. А куда же вы хотите ехать?

Фей. К Адамсам. (Эйнштейну.) Там вы увидите настоящую Америку.

Эйнштейн. А здесь разве не Америка?

Фей. Настоящая Америка не состоит из одних миллиардеров. Их очень мало. Поехали к Адамсам.

Эйнштейн. Если разрешите, мы это сделаем в другой раз…

Фей. Тогда пошли в сад. (Берет Эйнштейна и Притчарда под руки.)


Все трое незаметно уходят.

Эпизод второй

Старые деревья. Беседка. Из освещенных окон доносится музыка. Фей, Эйнштейн и Притчард идут молча.


Фей. Вот видите. Я ошиблась. Вместо танцев гостей решили услаждать Моцартом.

Притчард (останавливаясь). Почему вы даже о Моцарте говорите с иронией?

Фей. Потому что мне смешно, когда в этих домах подражают венской аристократии прошлого века. (Эйнштейну.) Сегодня я прочла в одном журнале массу небылиц про вас. Но то, что вы любите музыку, конечно, правда?

Эйнштейн. Правда.

Фей. Мы жить не можем без сенсаций. Там написали, что вы играете на скрипке.

Эйнштейн. Тоже правда.

Фей. Тогда, быть может, правда, что вы романтик… или мистик. Вы уединяетесь со своей скрипкой, выбираете для этого старинные храмы, играете с нажимом…

Эйнштейн (смеясь). Ах, негодяи! Так и написали «с нажимом»? Это надо учесть на будущее… Но как они все это узнают?.. Романтик — может быть. Мистик — нет… Скрипач… немного… Моцарт для меня… этого мне и не выразить никогда… Для меня Моцарт сливается с теоретической физикой. Там беспредельность высшей математики, как беспредельность высших музыкальных построений. Работы Антуана Притчарда покорили меня своей красивой логикой. Это уже эстетика, нечто бесконечно прекрасное в мире познания. Словом, я не умею говорить, но гении музыки стоят рядом с гениями физики.

Притчард (по-итальянски). Тогда вы Моцарт современной физики.

Фей. Не понимаю.

Притчард. Моцарт — это чудо гениальности.

Эйнштейн. Весьма польщен, но этого Моцарта на всем земном шаре понимает не более тридцати человек.

Фей. Больше. Тысячи. В том журнале написано, что теперь вас понимают отдельные студенты, а еще недавно вашу теорию понимали лишь тринадцать человек в мире.

Эйнштейн. Когда-то человек не мог посчитать своих овец. Арифметика была для него той же теорией относительности…

Притчард. А теперь сообщения огромной важности могут быть сделаны одним звуком, одним тире…


Пауза. Появляется Байрон.


Байрон. Эй, вы! Как вы называетесь? Высший свет, кажется? Элита! Мне хочется вас повеселить. Мистер Гитлер забирает Чехословакию. Мистер Гитлер сейчас по радио кричит об этом на весь мир. Русские проводят большие маневры противовоздушной обороны. У них в Ленинграде полное затемнение. Развеселил я вас или нет? Вам нравится делать вид, будто вы упиваетесь этой дохлой музыкой. Доброй ночи! Гитлер живет по ту сторону земного шара. А мы здесь сами! Мы элита! (Уходит.)

Эйнштейн (Фей, Притчарду, тревожно). Кто этот господин, почему он так ведет себя?.. Ему можно верить?

Притчард. Я не знаю.

Фей. Он из богатого дома… Назвался Байроном… бросил вызов обществу. Буря в стакане воды. Но вещи говорит всегда серьезные.

Эйнштейн. Если правда, что они проглотили Чехословакию, то надо кричать.

Фей. Пусть кричит мистер Гитлер. Не унывайте. Наш бал в разгаре. Розовый шелк переливается, как в раю. Или вам уже не кажется наш мир розовым?

Эйнштейн (с болью). Миссис… мисс, простите, я плохо говорю на американском языке, но несчастье на всех языках есть несчастье. Гитлеровскую войну может предотвратить только всемирное стихийное бедствие.

Фей. Американский язык забыл слово «несчастье». Здесь не любят уныния.


Крадучись, подходит король шляп. Следом идет Меллинген под руку с сенатором.


Король шляп. Мистер Эйнштейн, разрешите пожать вашу руку. (Пожал.) Вот и все… Видно, вас расстроил этот несчастный тип.

Эйнштейн. Несчастный — может быть, но тип — не думаю… По-моему, он очень умный человек. Вы поняли, что он сказал?

Король шляп. Мистер Эйнштейн, бросьте политику. Пусть политикой занимается наш умный папа в Белом доме. (Очень быстро оглядывается на Меллингена).


Тот грозит ему пальцем.


(Берет Эйнштейна под руку и уводит в сторону.) Хотите рассеяться? Очень помогает. У меня собственный самолет, и мы прыгнем с вами в Лос-Анджелес. Я вам не предлагаю крайних развлечений. Я их не выношу. Но в киногороде вы встретите очаровательных артистов.

Эйнштейн. Позвольте мне чуть-чуть подумать… одному.

Меллинген (взял под руку короля шляп). Не надо, мальчик, мучить хороших людей.

Король шляп. Вы же не слыхали, что я ему предлагаю.

Меллинген. Не слыхал, но знаю. Я знаю вас и всех таких, как вы. Уйдите.

Король шляп. Благодарю вас. Я, кажется, зарвался. (Уходит.)


Подходит великосветский репортер.


Великосветский репортер (Эйнштейну). Доктор, скажите несколько слов в микрофон. Вас услышит вся Америка.

Эйнштейн (смятение). Что я скажу?

Фей. Говорите, что вы безумно счастливы, что Америка в вас поверила.

Эйнштейн. Да-да…

Фей. Вот и скажите.

Эйнштейн (в микрофон). Сюда я привез мои лучшие надежды и верю, что в этой стране я могу осуществить свое жизненное назначение. Я очень счастлив, господа. Больше ничего не могу сказать.


Великосветский репортер благодарит и удаляется.


Фей. Ого… Трагично. Но ваши трагические ноты ни до кого не дойдут.


Подходит садовник.


Садовник. Мистер Эйнштейн. Я простой человек и здешний садовник, а вы так знамениты. Мне очень хочется пожать вашу руку.


Рукопожатие.


Фей (садовнику). А вы знаете, чем знаменит Альберт Эйнштейн?

Садовник. Не знаю, мисс. Но я думаю, что небесные вещи мистера Эйнштейна — это для богатых, а бедным подходят вещи земные.

Эйнштейн. Это, конечно, не так. Но вы подумайте, какую мысль выразил этот человек: идеализм для богатых, а для бедных подходит материализм. И он прав.


Эйнштейн, Фей, Притчард, садовник отходят. На первый план выходят Меллинген и сенатор.


Сенатор. Что ты скажешь о мистере Эйнштейне?

Меллинген (иронически). А мне хочется услышать, что думает о нем мой друг сенатор?

Сенатор. Хорошо. Я скажу. Кого ты пригласил в свой дом? Он же красный.

Меллинген. Он? Ты нездоров. Этого я не ожидал даже от тебя… Впрочем, ты и Рузвельта считаешь красным.

Сенатор. Ты знаешь, я здоров как буйвол, а он красный, и нечего перед ним вилять хвостом, будь он хоть сам Ньютон.

Меллинген. Да, Ньютон и даже больше.

Сенатор. Это не важно. Я хочу знать, для чего тебе понадобился этот Эйнштейн?


Меллинген, не отвечая, вынимает сигару, любуется ею и передает сенатору… Тот закуривает. Раздается выстрел.


Иди к дьяволу. Я ненавижу эти идиотские шутки.

Меллинген (смеется до самозабвения). Вот другая, настоящая. Лучше нет в мире…

Сенатор. Я знаю твои идиотские шутки.

Меллинген. Клянусь, настоящая «гавана».


Сенатор закуривает. Раздается два выстрела.


Сенатор. Слушайте, сэр! Это высший идиотизм.

Меллинген (смеясь, как прежде). Ошибка. Я напутал. Клянусь. Вот третья.

Сенатор. Ни за что не поверю.

Меллинген. Будешь жалеть. (Закуривает.) Мне этот сорт делают по специальному заказу. Больше нет. Тебе остается следить за дымом.

Сенатор. Я хочу знать, что ты думаешь о мистере Эйнштейне?

Меллинген (раскуривая сигару). Забавный человек… Довольно интересен. Личность! (Курит.) В науке — гений. Большой, громадный… Его, конечно, будут у нас рекламировать. Практически Америке он ничего дать не может. (Подумал.) Приятен он — не очень. Из утонченных… Дон-Кихот… Вместо того чтобы думать о положении частицы в пространстве, этот странный физик все время думает о положении человека в современном мире. Им все не так… Все они похожи друг на друга. А без них нельзя. Нельзя, я знаю. Ничего не выйдет. (Увидел Фей.) Фей, подойди к нам.


Фей подходит.


Меллинген. Женщины проницательнее нас. Фей у нас умница. Скажи, что ты думаешь о нем… об Эйнштейне.

Фей. Дитя… дитя, которое явилось в этот грязный мир слишком рано… трагически рано… из будущего.

Меллинген. Вот как!

Фей. Да, так… трагически рано.

Эпизод третий

Большая черная школьная доска на белой стене. Много света. На доске два знака из Менделеевской таблицы: «92» и «56». Под ними жирно написанный знак вопроса. Входит Гарри Гордон.


Гордон (раздраженно). Здесь тоже никого. Значит, я не туда попал… Или здесь у них происходит то же самое, что и там, в Колумбийском?


Входит Джюли.


Джюли (в смятении). Вы давно в этом кабинете?

Гордон. Какой же это кабинет. Непохоже.

Джюли (сердится). Да, мистер… я не знаю, кто вы… это есть рабочий кабинет доктора Эйнштейна.

Гордон (веселясь). Как же он здесь работает?

Джюли. Очень хорошо работает. Просто у доски… с мелком в руке. Зачем вы сюда вошли?

Гордон. Чтобы увидеться с доктором Эйнштейном.

Джюли. Вы с ним знакомы?

Гордон. Да, я знаком с ним.

Джюли. Часто с ним видитесь?

Гордон. Увы, девочка, не часто. Я с ним не виделся с того дня, когда мы здесь собрались, чтобы похоронить его жену. Значит, три года.

Джюли (успокаиваясь). Ах, вон что… вы не чужой… из этих.

Гордон. О да… Я как раз из их компании. Но что вас беспокоит?


Джюли подбегает к доске и стирает цифры.


Это? Девяносто два… пятьдесят шесть… Более или менее понятно.

Джюли (перебивая). Вы не должны… Боже, какая я… Меня послали стереть цифры, а я принялась болтать с вами.

Гордон (усмешка). Если так, то уж сотрите знак вопроса. В нем-то и вся суть.

Джюли. Вы думаете?

Гордон. Полагаю, что так. Тот, кто вас послал сюда, он тоже обеспокоен… как вы?

Джюли. Обеспокоен. Он велел мне стереть эти цифры.

Гордон. Великолепно. Бор[55] здесь?

Джюли. Бор… Я не знаю, что за Бор.

Гордон. Нильс Бор. Он вчера прибыл в Америку. Вы, видимо, сотрудница физических лабораторий, надо знать имя Бора.

Джюли. Простите, профессор Бор из Европы. Да, он к нам приехал сегодня. Странный. Говорит шепотом.

Гордон (как бы про себя). Это он. Вчера он был в Нью-Йорке у Ферми[56], сегодня — здесь. Вы присутствуете при величайшем из моментов истории человечества, дитя мое. Кажется, Бор привез из Европы деление урана. (Подходит к доске, пишет те же цифры.) Уран — девяносто второй элемент таблицы Менделеева. Барий — пятьдесят шестой… Не так ли, девочка?

Джюли. Мистер… кто вы? Вы не должны…

Гордон. А знак вопроса, который вы так и не стерли, означает изумление, недоумение… может быть, восторг. Речь идет о разломе ядра урана на две половинки.

Джюли. Я не все понимаю, о чем вы говорите, но вы не должны… Доктор будет расстроен, если узнает, что вы прочли эти цифры.

Гордон. Доктор Эйнштейн, девочка, мудрец, а мудрецы наивны. Великий Менделеев дал нам азбуку, а мы теперь учимся складывать по ней новые слова… Слово «деление» у всех на языке, но ваш мэтр думает, что его можно стереть. Антуан Притчард тоже здесь?

Джюли. Боже, да вы все знаете. Я вас прошу, не выдавайте меня. Доктор будет очень огорчен. Мы все боимся его огорчать.

Гордон. Успокойтесь. Мэтр не должен огорчаться. В его жизни настал великий день.


Стремительно входит Эйнштейн, за ним — Притчард.


Эйнштейн (не видит Гордона). Когда в девятнадцатом году Резерфорд[57] в Англии расколол ядро атома азота, я говорил о том же самом, о чем вам говорю сейчас. Человечество не готово работать с энергией атома.


Джюли уходит.


Притчард (Эйнштейну). Гордон вовремя приехал в Принстон. (Гордону.) Здесь происходят потрясающие события, мой друг.

Гордон (с удивлением и долей иронии). Но наш мэтр говорит, что мы не готовы работать с энергией атома. Я не раз читал эти ваши слова.

Эйнштейн. Слова… Вы их не забыли?

Гордон. Но как же… много писали и о том, что вы не верите в самую возможность человека работать с энергией атома.

Эйнштейн. Да, не верил. Не хотел верить. Цепенел при мысли о чудовище…

Гордон (изумлен). О каком чудовище?!

Эйнштейн. О том, что прячется от нас за этой милой фразой «энергия атома». Резерфорд говорил о том, что внутриатомная энергия в серьезных размерах есть сущий вздор.

Гордон. Но теперь нельзя сказать, что это сущий вздор.

Эйнштейн. Прошу прощения, я хочу довести мою идею до конца. Не верил, потом не хотел верить и не содействовал.

Гордон. Как — не содействовал?

Притчард. Гарри, нельзя так. Вы как-то агрессивны…

Гордон. Пойми, Антуан, здесь не простой спор. С тех пор, как появилась в мире знаменитая формула Эйнштейна о взаимосвязи массы и энергии, как можно говорить, что не содействовал? Вы родоначальник нового века в науке. Вы римский папа современной физики…

Эйнштейн (теряя самообладание). «Папа»!.. «Родоначальник»!.. «Предтеча»!.. «Гений»! К черту пап! К черту гениев!

Гордон (улыбка). Не я… сам Ланжевен[58] вас так назвал. Посылайте его к черту.

Эйнштейн. Тоже… знаете ли… сомнительные комплименты.

Гордон. Тогда весь мир вам говорит сомнительные комплименты.

Притчард. Очень странный спор. Скажите, Гарри, что вас так волнует?

Гордон (волнение). Я ехал в Принстон, как мусульманин в Мекку[59]… простите за избитое сравнение… но это так и есть. Мне хотелось стать перед вами на колени, Альберт Эйнштейн. Все мы, кто делает физику в Америке, знаем, что случилось здесь. Мы ликуем.

Эйнштейн. Зачем же передо мною на колени? Станьте перед Бором! Это (указал на цифры) не мое — его. Профессор Ган[60] в Берлине, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри[61] в Париже… Мало ли было великолепных опытов с ядром? (В сторону Притчарда). Кланяйтесь ему. Еще вчера он был у финиша. И не о пальме первенства надо нам теперь думать. Сейчас надо думать о другом.

Гордон. О чем другом?


Дальнейший диалог ведется медленно, как бы через силу, с паузами.


Эйнштейн. Скрыть…

Притчард. Я понял!

Эйнштейн. Скрыть… на долгие годы… лучше навсегда… Скрыть, что энергия атома реальна. Сказать словами мудрого ирландца Резерфорда: «Внутриатомная энергия в больших размерах есть сущий вздор»… и все…

Гордон. Какая печальная идея!

Эйнштейн. Печальная, я знаю… ужасная идея.

Гордон. Но зачем, скажите!

Эйнштейн (у доски). Мы где-то близко от самой субстанции. Мы бродим где-то рядом с богом. Можно пожимать плечами, можно сказать, что я сошел с ума. Субстанция, бог, природа — для меня все это едино и реально… важно понять, что мы затеваем игру с чем-то сокровенным… Я не мистик, но я боюсь мести, которой может ответить нам потревоженная природа. Я призываю вас, молодые люди… заклинаю… умоляю… Надо скрыть… все!

Гордон. Сегодня мне позвонил профессор Ферми. Он посчитал количество калорий и в восторге от своих подсчетов. Ферми повторял мне: «Пришла пора для прекрасной физики».

Притчард. Гарри, не усложняйте дела. Если Эйнштейн будет настаивать, то и Ферми согласится. Что бы то ни было, у нас есть один авторитет!

Гордон. Вы что же, хотите удушить науку?

Эйнштейн. Это не наука, а часть ее, притом ничтожная, не лучшая.

Гордон. Не знаю. Не буду спорить. (Эйнштейну.) С вами не спорят. Вам подчиняются. И я пошел бы за вами… но не уподобляемся ли мы той девушке-лаборантке, которая прибежала сюда стирать ваши надписи? Время гениальных одиночек прошло. Что вы сделаете с немцами, если они будут работать с энергией атома? И может статься, что профессор Ган в Берлине давно опередил всех нас…

Притчард. Профессор Гордон говорит дело. Увы, он прав. С немцами теперь не свяжешься, не договоришься. Но чему вы радуетесь, Гарри?

Гордон (торжественно). С тех пор, как человек открыл огонь, он ничего не сделал лучшего.

Эйнштейн (с болью, горечью). Ну, значит, я отстал от вашего цивилизованного человека. Боюсь. Старик. Наивен. Вы молоды. Дерзать хотите. Не боитесь. Я тоскую. Вы в восторге. И что я могу с вами сделать? Ничего. (Уходит.)

Гордон. Что скажешь, Антуан?

Притчард. Ничего не понимаю. Он в каком-то отчаянии и рассуждает, как дитя.

Гордон (жестко). Нет, друг мой, он не дитя. Он великий политик и хочет устраниться. Точней, он устраняется. Он, как никто в мире, видит грандиозные последствия современных открытий… остановить он ничего не может. Он хочет что-то сохранить в том идеально-чистом виде, в каком была его наука до сих пор.

Притчард. А ты считаешь, что разлом ядра урана не есть идеально-чистая наука?

Гордон. Какого черта притворяться… Мы высвободили чудовище… Эйнштейн прав… Это чудовище, какого не знал мир.

Эпизод четвертый

Нью-Йорк. Кабинет Меллингена. Тонкие линии белого металла и стекло. Единственный низкий столик, кресла по числу присутствующих. Лето. Жарко. Окна раскрыты. Ветер. Эйнштейн, Притчард, Гордон, Меллинген. Все в белых рубашках с засученными рукавами, лишь Эйнштейн в старомодном пиджаке, в сандалиях, шляпа рядом на полу. Трость.


Меллинген (продолжает). Мой дорогой Ант, вы, кажется, грешите марксизмом. А по марксизму финансовые тузы только и делают, что сколачивают деньгу. И это абсолютно верно. И поэтому мне крайне невыгодно пробивать дорогу вашему гениальному открытию. Мой банк дает деньги фирмам оружия. Поймите! На кой черт мне ваше новое оружие, которое заменяет тысячи пушек? Но я беру на себя миссию говорить с президентом… Почему? Наверно, все же потому, что я человек, а не счетная машина.

Притчард. Вы очень сложный человек, Дизи.

Меллинген. Так или иначе, я с вами, господа. Меня потряс ваш одержимый венгр, этот Лео Сциллард[62]. Говорят, он блестящий физик. Он, кажется, у вас в первой пятерке. Могу добавить: и замечательный агитатор. Я теперь, как и он, считаю, что эту фантастическую бомбу можно сделать и надо делать. Но если мистер Эйнштейн не подпишет письма к президенту… Кто мне поверит? Время сказок прошло.

Притчард. Или пришло.

Эйнштейн. Дайте письмо.

Притчард (доля испуга). Вы его держите.

Эйнштейн (медленно читает, точно вдумываясь в скрытый смысл каждого слова). «Президенту Соединенных Штатов от Альберта Эйнштейна. Сэр. Некоторые новые работы Ферми и Сцилларда, сообщенные мне… (пауза) благодаря работам Жолио-Кюри и Ферми… (пауза) стало вероятным, что удается пустить в ход ядерную цепную реакцию… (Пауза). Я осведомлен о том, что Германия прекратила продажу урана…».


Пауза.


Меллинген. Если мистер Эйнштейн не подпишет, ничего не выйдет.

Эйнштейн (можно подумать, что он здесь наедине с собой). Энергия атома… Что это значит? Откуда она, эта энергия атома? Каков ее источник? У огня источник все то же солнце. А у нее? У нее другое происхождение… скрытое от человека самой природой за семью печатями, недоступное… Мы не только посягнули на эту тайну, мы хотим использовать ее для убийства… Вдумайтесь в эту фразу: «деление урана для создания оружия»… Господа, объясните мне, что мы делаем… я, кажется, плохо стал соображать…

Притчард. Это все понятно… мы посягаем на самое великое, что таила до сих пор природа. До расщепления ядра наука все же была свободна от того, что ей с ужасом предрекал Руссо. Он говорил: «Знайте раз и навсегда, что природа хотела оберечь нас от науки, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом…»

Эйнштейн. Руссо в данном случае — это катехизис. В природе нет ни добра, ни зла… Если бы мир не был разобщен, цепная реакция была бы для человечества величайшим благом и, конечно, ничуть не страшнее, чем изобретение спичек… Спички — это тоже страшно, когда они попадают в руки неразумных детей или поджигателей.

Гордон. Я не так эрудирован, как мой друг Антуан Притчард, поэтому цитат не будет. От себя я могу сказать, что Гитлер посягнет на любые тайны природы и ничто его не остановит от их применения для злодейства… Мы должны сделать все, чтобы атомные спички были у нас.

Притчард (до потрясения). Мы не хотим назвать имени той госпожи, которая стоит у нашего порога. Мы ее ненавидим. Она в самом деле отвратительна. Мы смертельно боимся, что она войдет в наши лаборатории, в наши дома, в наши души. Эта непрошеная гостья — политика… Но, кажется, она уже переступает порог… может быть, вошла. (Эйнштейну.) Вас она призвала сюда на Уолл-Стрит, нас она ставит перед вами на колени… Надо писать Рузвельту. Надо, учитель. Подумайте, что может произойти на свете, если вы не подпишете этого письма. Когда Гитлер первым взорвет такую бомбу, — а он-то уж ее взорвет, — как мы оправдаем тогда наше отвращение к политике? Исаак Ньютон, конечно, был счастливее нас в этом смысле, но я уверен в том, что, если бы Англии в то время угрожала гибель, он не стал бы колебаться. Архимед делал все, чтобы спасти свои Сиракузы…[63] Да и Спиноза считал, что высшая добродетель в отличие от частной есть безопасность государства. Я согласен, что бомба чудовище. Дьявол. Все, что угодно. Пусть. Только бы это чудовище не оказалось в руках самых чудовищных мерзавцев, какие только были на земле. Я взываю к вашим чувствам. Пусть на этот раз чувства восторжествуют над принципами. Спасите наши души.

Эйнштейн. Прошло семь месяцев… Тогда мы были восхищены опытом Нильса Бора. Сейчас мы хотим предложить президенту… Я все-таки хочу понять, что мы делаем. (Читает.) «Одна-единственная бомба такого рода, будучи доставлена на корабле и взорвана в порту, может разрушить весь порт вместе с окружающей территорией…». Скажите, Притчард, вы, кажется, умеете предвидеть последствия эксперимента, вы уверены в том, что вместе с этой чудовищной адской машиной не разлетится на две половины земной шар?

Притчард (оторопел). Я не знаю… я не думал об этом. Вряд ли…

Эйнштейн (горькая усмешка). Вряд ли… Господа, вы не находите, что мы сошли с ума? Вы понимаете, что означает его «вряд ли»?

Меллинген (решительно и жестко). Я не намерен взрывать земной шар. Насколько я понял мысли Ферми и Лео Сцилларда, до этого дело не дойдет. Но смотрите сами. Получается так, что я заведую адом. Мне неприятно. В конце концов, вы пришли ко мне. Я отвечаю вам: без подписи Альберта Эйнштейна ничего не выйдет. Рузвельт обязательно спросит, что думает Эйнштейн? И если я ему скажу, что мистер Эйнштейн боится за судьбу земного шара, то Рузвельт вряд ли захочет продолжать этот разговор. Мистер Эйнштейн, вы меня ставите в ложное положение. Я отнюдь не кровожадное чудовище, а человек обыкновенный и, к сожалению, довольно мягкий.

Эйнштейн. Да-да… И я человек и тоже, к сожалению, довольно незащищенный. На меня можно повлиять. Положим, я подпишусь под этим письмом. Но не кажется ли вам странным само созвучие — Эйнштейн и бомба?

Притчард. Убийственный вопрос. Действительно, мы сходим с ума.

Гордон. Леонардо да Винчи, написавший «Тайную вечерю»[64], рассчитывал пробойную силу своих осадных машин.

Эйнштейн. Я знаю.

Притчард. Но Альберт Эйнштейн не должен подписывать это письмо. Мы заставляем его как бы освятить своим именем самое страшное из орудий уничтожения.

Гордон. Ты хуже, чем хамелеон. Тот приспосабливается. А ты что делаешь? В таких делах не щеголяют тонкостями наших настроений. И в неповторимых исторических условиях отходит на задний план обычная этика. Есть беспощадная логика вещей. Либо мы сделаем эту бомбу, либо — немцы. Все прочее — набор более или менее красивых слов.

Эйнштейн. Увы, увы, я не умею так ясно мыслить в неповторимых исторических условиях, как это делает наш молодой друг Гарри Гордон.

Притчард. Все горе в том, что вы оказались сейчас в Америке. Правительство Соединенных Штатов все равно обратится к вам.

Меллинген. Почему же это — горе? Ант, я тебя совсем не понимаю. Вчера ты говорил, что это — счастье. И я согласен. Теперь ты говоришь, что это — горе… Таких противоречий я не понимаю.

Гордон. И никто не поймет.

Притчард. Мы все ничего не знаем. Таков этот мир.

Гордон. Опять красивые слова. Это говорил Сократ[65] за миллионы дней до нашего времени. Какого черта! Теперь историю ломают за одни сутки. Пора бы что-то знать.

Эйнштейн. Знать надо, это верно. Но знаем ли мы, что случится завтра с нашим новым оружием? Эту штуку в три дня не сконструируешь. А вдруг мы ее создадим уже после того, как фашизм будет побежден? Зачем тогда она?

Меллинген. Мистер Эйнштейн, можете мне поверить, что эта бомба будет уничтожена в тот самый день, когда мы разгромим фашистов. Франклин Рузвельт не тот президент, и Америка не та страна… Даже тень мысли не должна прийти вам в голову, что наш народ использует это новое оружие в каких-то низменных целях.

Эйнштейн. Народ… о да.

Меллинген. Я понимаю ваши сомнения. Вы дальновидны. И все же мне очень горько. Неужели вы можете допустить сомнение относительно чести и совести нашего президента? Вы пишете Франклину Рузвельту?


Эйнштейн молча подписывает документ, молча прощается со всеми и удаляется.

Эпизод пятый

Берег океана.

Притчард, Гордон, Фей, Анхилита.


Притчард и Гордон (отплясывают танец диких, поют).

Физики сошли с ума,

Физики сошли с ума,

Им до самого ядра

В дар природа отдана.

Физики кричат «ура».

Тра-ра-ра… ра-ра-ра-ра…

Гордон. Не так надо петь, Антуан. Надо петь, как наш Армстронг[66] поет… по-негритянски… с хрипом.

Притчард (он пьянее Гордона). Я не могу быть негром. Я могу быть белым. Белому весело, черт подери всех.

Фей. Антуан, дорогой мой, я ни за что бы не подумала, что вы способны так…

Притчард. Как?

Фей. Веселиться.

Притчард (сентиментально). Но вы не знаете, почему физики сошли с ума… Девочки мои… бэби… как умеем говорить одни мы — настоящие американцы… Бэби, мы веселимся потому, что мы ликуем.

Фей. Аргумент не так уж убедителен… даже для бэби.

Притчард. Но что я вам могу сказать? Ничего не могу. Я должен ликовать с замкнутыми устами. (Гордону.) Давай, как Луис Армстронг.


Притчард и Гордон поют: «Физики сошли с ума…» и т. д.


Не получается. Я люблю губастого Луиса, но он неподражаем. Негр вообще неподражаем. И мы не должны подражать неграм. Я пытаюсь быть глубоким, и тоже не получается. Хочу напиться.

Фей (наливает). Пожалуйста.

Притчард (декламирует). Хочу и не хочу…

Гордон. Начинается. Продолжай.

Притчард. И буду продолжать. Могу и не могу. Веселюсь и тоскую. Примитивно? Старо? Достоевский?

Гордон. Достоевский — это не примитивно.

Притчард. А у меня бессмысленные противоречия ребенка. Но они делаются значительными, загадочными, непостижимыми.

Гордон. Сюрреалистическими.

Притчард. Сюрреалистическими, экзистенциональными, абстракционными, потому что ребенок окончил три университета… Зачем?

Фей. Антуан, вы, между прочим, немножко болтун.

Притчард (растягивается на земле). Я буду спать. Будите меня в тот момент, когда на горизонте появятся Адамсы с Эйнштейном. Я хочу сказать банальность. Кажется, четыре года… да, именно четыре года пролетело с тех пор, как мы на этом берегу напрасно ждали нашего Эйнштейна. Потом, когда мы его увидели… Я никогда не забуду, как он сказал: «У меня умерла моя жена и лучший друг…» Но как летит время! Куда оно летит? Куда? Никто не знает. А ведь оно летит куда-то.

Фей (Анхилите). Опять будем готовить сэндвичи для птиц?

Анхилита. Готовьте, Фей. Они приедут. Люди умирают однажды.

Фей. Вы… о чем?

Анхилита. Я о том, что жена мистера Эйнштейна могла умереть один раз.

Фей. Странно вы говорите… может быть, только со мной так. Не любите меня.

Анхилита. Вы ни в чем не виноваты. (Гордону.) Вы очень откровенно изучаете меня.

Гордон. Да, откровенно говоря, я хотел бы ухаживать за вами.

Анхилита. А что это такое — ухаживать?

Гордон. Это значит говорить приятные вещи, поцеловать ваши глаза… и не везет. Антуан, как всегда, впереди. Только вот не понимаю, зачем ему одновременно… Антуан, зачем?

Притчард. Я сплю. Говорите что хотите.

Анхилита (точно Антуана и нет рядом). «Одновременно»… Легко понять, о чем вы. «Одновременно» в прошлом. Теперь уже другое. Скажите, что случилось? Вы оба неподдельно счастливы. Антуан не притворяется. Я же его знаю.

Гордон. Влюблен.

Анхилита. Не увиливайте. Вы не влюблены и сошли с ума. А вы-то умеете сдерживаться.

Гордон. И я сошел с ума.

Фей (которая теперь подошла ближе к ним, а до сих пор не слушала). Они помалкивают. Но Адамсы утверждают, что физики затевают что-то сенсационное.

Гордон. В этой стране собрались величайшие ученые. Нильс Бор, Ферми, Сциллард — далее этих имен достаточно, чтобы создать академию всемирного значения. (Тише, как бы доверительно.) Но Антуан… это наша звезда первой величины. Антуан Притчард… Когда-нибудь весь мир узнает, какое предприятие вел Антуан Притчард. Я считаю, что теперь мы снова возвращаемся к жрецам. Сегодня говорят о жрецах науки несколько насмешливо, но скоро придется призадуматься… Жрецы науки сами становятся чудом. Они способны вызвать бурю и послать на землю гром. И Антуан, как всегда, впереди.

Фей. Как вы, господа, самодовольны.

Гордон. Мисс спрашивает, что случилось. Я отвечаю: мы празднуем день рождения чудесной физики… Мы счастливы… Чудесная физика уравняла ученых с высокопоставленным светом, управляющим судьбами Америки. Но величие людей, делающих чудесную физику, еще впереди.

Фей. Боже мой, как вы оба сегодня красноречивы. Просто вас пригласили работать на военную промышленность.

Гордон. Мисс, вы точны до совершенства. Я не шучу. (Антуану.) Жрец, спать не стоит. Раскиснешь, а день только начинается. Пойдем-ка выкупаемся, так будет лучше.

Притчард. Гарри, ты хорошо говорил. Какой ты чудный малый.

Гордон. Этому малому уже за сорок.

Притчард. Какая ерунда. Мы молоды, как волны океана. Пойдем.

Фей. Вы оба так переполнены самими собой, что не замечаете рядом живых существ.

Анхилита. Пусть выкупаются.


Притчард и Гордон уходят.


Я хочу с вами говорить.

Фей. Я знаю. Но это будет сложно… может быть, опасно.

Анхилита (глухо и безразлично). Нет… четыре года назад, когда мы были здесь, мне хотелось перекусить вам горло. Теперь ничего не хочется. Я так устала от сложных разговоров, от сложных поступков, что к черту все это. Он вам сказал то, что наши мамы называют предложением?

Фей. Нет. И, кажется, не собирается.

Анхилита. Потерпите — сделает.


Фей вскидывается, готовая к отпору.


Вы независимая, гордая, деньги… И все-таки он вам нравится. Любовь? Не знаю. Вы когда-то говорили — «любовь, как смерть». Словом, что-то беспокоящее. Он так устроен, что должен беспокоить. К своему природному обаянию он прибавляет деланное, потому что хочет нравиться всем…

Фей. Вы все-таки спросите, хочу я это слушать или нет.

Анхилита. Хотите.

Фей (до крика). Нет, я не хочу.

Анхилита. Значит, боитесь узнать правду, которую подозреваете.

Фей. А зачем вы пристаете ко мне с этой правдой? Чего вы добиваетесь? Хотите мне помочь? Не верю. (Вдруг просто, мягко, печально.) Анхилита, как это печально… Я выступаю в роли соперницы, мне в самом деле очень нужно узнать правду об этом человеке. Он умеет очаровать, повести за собой, и я начинаю сдавать.

Анхилита (недружелюбно). Браво, браво… Вы сказали самое главное. Да, он может повести за собой. Но куда? Никуда. Он до азбучности точно доказал мне, как прогнил наш западный мир, он, как проповедник, как пастор, разжигал во мне святую ненависть к богатым классам… Теперь он женится на обладательнице миллионов.

Фей. Может быть, мы все-таки пощадим Антуана Притчарда? Может быть, миллионы здесь ни при чем?

Анхилита. О, да-да-да. Я не точно выразилась. Его почти не интересуют ваши миллионы.

Фей. Почти…

Анхилита. У него всегда «почти». Он не возьмет у вас ни одного чека, но и не откажется от самых дорогих удовольствий. Он просто любит мир богатых классов.

Фей. Вы его презираете?

Анхилита. Теперь это прошло. Антуан недостоин презрения, потому что он… Нет-нет, я могу говорить о нем бесконечно… Потому что молилась…

Фей. Молитесь?

Анхилита. Да, молюсь… прошлому. И хватит о нем.


Входят Притчард и Гордон.


Притчард. До сих пор не приехали?

Фей. Едут… смотрите!

Притчард. Гарри, сюда! Девочки, где наше шампанское? Или не надо? Гарри, давай плясать. Пусть принимают нас как хотят… мне плевать. Пляши!

Гордон. Ты — мое высшее начальство. Пляшу.


Притчард и Гордон не так непосредственно, как вначале, поют, приплясывая, «Физики сошли с ума…». Входят Адамсы и Эйнштейн.


Эйнштейн (добродушен и внимателен). Еще… еще… Так, ребята… так. (После того как Притчард и Гордон перестали петь.) Милая песенка. Но я в ней оставил бы только «тра-ра-ра». Там есть настроение.

Чарльз. Здравствуйте, леди и джентльмены. Наконец мы все вместе.

Элла. Девочки, что с вами?

Фей. Минута раздумья. У каждого человека бывает минута раздумья.

Притчард (восторженность). Друзья мои, тогда я предлагаю выпить за раздумья. Все прекрасное, что создал человек, родилось в раздумьях

Эйнштейн. Раздумья? Да. Но если очень долго — начинает утомлять. Признаюсь, я не ждал найти у вас подобное веселье. Значит, случилось что-то очень радостное, если в наше время вы так хорошо настроены: Понимаю. Верней, догадываюсь. Вы молоды, и сам черт вам не брат. Я тоже был таким. Вы начинаете неслыханный эксперимент. Понимаю. Что там у вас нового, ребята?

Притчард. Сначала выпьем за человеческие раздумья, а потом мы вам расскажем о фантастических делах, которые начинаются где-то далеко в индейской пустыне.

Гордон (мгновенно трезвея). Антуан, ты ничего не расскажешь. И потом, какая пустыня? О чем ты говоришь? Мэтр, очень жаль, но мы вам ничего не расскажем.

Эйнштейн (оскорблен до потрясения). Мистер Гордон, вы серьезно говорили мне те странные вещи, которые я услыхал? Или это от вина и солнца?

Гордон. От вина и солнца я предостерегаю моего друга Антуана. А что вас удивило в моих словах?

Эйнштейн. Удивило… можно и так выразиться.

Чарльз. У вас секреты от Эйнштейна?! У вас…

Гордон. Да, секреты. Не наши личные, а государственные.

Чарльз. Мистер Эйнштейн, не стоит обращать внимания. Гарри всегда несколько резок. Так нельзя, Гарри.

Притчард. Не надо заострять. Гарри исходит из реального положения вещей. Я сам еще пока не могу привыкнуть.

Эйнштейн. Ладно. Не будем заострять… Я только хочу напомнить вам, Притчард… когда вы однажды назвали меня Моцартом физики, я подумал, как мне повезло, что со мною рядом никогда не было Сальери[67]… (Поднимает бокал.) А теперь выпьем за раздумья. (С бокалом.) Многого, значит, мы не предусмотрели. Мы — дети, не политики. Так нам и надо. Если тайны от меня… в той отрасли, где я действительно что-то значу… тайны… то моя наука, моя дорогая физика — уже не дочь мне… а проститутка, за которой следит полиция.

Анхилита (в порыве). О чем вы говорите, мудрый человек? Вы Микеланджело[68] современного мира!

Притчард. Анха, мы не любим этого. Надо помнить, что все ученые люди, а Эйнштейн больше всех человек.

Анхилита. Я не сама это придумала. Я повторяю ваши слова. (Эйнштейну.) Это Притчард мне говорил, что труд, который вы на себя взяли, можно сравнить с колоссальными масштабами Микеланджело.

Эйнштейн. Милая девушка. Мне всегда был неприятен культ моей личности… Колосс… гигант… пирамида. Это самое нелепое, что обо мне говорят.

Анхилита. И еще Антуан говорил, что за вашей теорией относительности стоит циклотрон, микромир, атомная энергия, космонавтика и телевидение, которое я очень люблю.

Гордон. Ого! Мэтр, вы слышите? Оказывается, Антуан еще и блистательный популяризатор.

Анхилита. А разве теория единого поля — это не колоссальная работа? Гравитационное поле и многое другое, чего мы, простые смертные, почти не представляем себе… Ну вот, они смеются.

Эйнштейн. Но вы же спорите со мной, не с ними. Их мы прогоним. Уходите, мальчики.

Анхилита. Я не боюсь их. Свою мысль я умею доводить до конца.

Гордон. Простите. Свою мысль или Притчарда?

Анхилита. Я сказала — свою мысль.

Притчард. Мысль… поскорее, мысль!

Анхилита. Вот океан… у берегов Америки… в час полдня, окрашенный прекрасной зыбью бриза… Зеленый океан.

Гордон. Стихи?

Анхилита. Стихи. Мы видим этот океан вблизи. До нас доходит его запах. Нам хорошо. Но каждый смертный должен знать, что океан у берегов Америки и у берегов Сибири в любой час, при тихом ветерке и страшном шторме, когда человеку хорошо и когда ему страшно, этот океан есть то самое, что он увидит в капле воды.

Притчард. Смотрите!.. Неплохо.

Анхилита. Капля воды и океан управляются единым законом вселенной от галактик до песчинки. Все это нам кажется простой истиной, но она еще никем не доказана. Доктор Эйнштейн, как же вы могли сравнивать свою науку с продажной девкой, если единственный человек в мире, взявшийся создать единую теорию, это вы?

Гордон. Ну, знаете… Я никого не знаю, кто решился бы так вопрошать.

Эйнштейн. Будут вопрошать. Еще при нашей жизни. Вы увидите. Наступают иные времена. Мальчики, вам будет страшно трудно сохранить чистой совесть перед простыми смертными.

Гордон. А что это значит?

Эйнштейн. Очень немного. Нужно радоваться и страдать вместе с людьми и быть честными в науке. Честными, и только. (Поднял камешек. Задумчиво.) Мир будет, а человека не будет. (Возмущенно.) И это теперь, когда человечество почти готово сделать неживое живым… (Бросил камешек. С горечью.) И живое — мертвым.

Эпизод шестой

Ночь. Окно. Отблески реклам. Иногда доносится музыка. Очертания комнаты исчезли в полумраке. Столик с лампой, кровать у старомодное кресло. Эйнштейн, врач.


Врач (корректен, монотонен и несколько раздражен). Вы больны, надо же это понять, мистер профессор. К вам все прилипает. Вы интеллект ранимый. Поэтому вам не следует сейчас читать газет. Книги еще куда ни шло… Что вы читаете? (Берет книгу.) Спиноза? Странно. Зачем вам это нужно? (Читает.) «О различии между истиной и истинной идеей». Далее, «если спросят, что такое истина вне зависимости от истинной идеи, то надо также спросить, что такое белое без белого тела»? Не понимаю, зачем вам это?

Эйнштейн. Чтобы иметь какое-то понятие об истинном и ложном.

Врач. Неужели вы не знаете?

Эйнштейн. Знаю, но не всегда.

Врач. И вам помогает Спиноза?

Эйнштейн. Очень.

Врач. Притом вы много курите.

Эйнштейн. Надо же отличаться от этой койки хотя бы тем, что куришь… и много. (Грустно.) Раньше я клялся моей покойной жене, что выкуриваю только одну трубку за день, и она мне говорила: «Альбертоле, ты плохой математик». А теперь я могу курить много и некого обманывать…

Врач. И много мыслите.

Эйнштейн. Все, что не мыслит, мертво, говоря философски. Придет и ко мне эта пора… надеюсь, не так скоро.

Врач. Не следует размышлять о смерти.

Эйнштейн. Э-э нет… Я привык к космическим процессам… Смерть — такая же реальность, как всякая другая. Я уже устроил свои похороны, и мне очень приятно. А вы мой спутник на этой дороге. Вам я расскажу.

Врач. Как?.. Вы считаете, что я вас веду к могиле?

Эйнштейн. Когда машина стареет, портится и ее чинят, то до чего-нибудь обязательно дочинятся. Но могилы не будет. Меня сожгут… И понимаете, какая штука. Речей не будет. Ни одного венка с изречениями… «Почтенному, уважаемому, дорогому…» не будет. И только близкие. Я их посчитал. Двенадцать. Здорово?

Врач. Двенадцать близких? Так мало?

Эйнштейн. Не мало. Великое множество людей думает, что у них много близких, а в действительности — ни одной души.

Врач. Вы мне не нравитесь как больной. Вам никогда не была свойственна мрачная минорность.

Эйнштейн. В это самое мгновение в снегах России умирают тысячи людей с той и с другой стороны, и у них нет домашних врачей, которые бы контролировали их настроения. Подумайте, мой друг, о чем мы говорим.

Врач. Самое главное — здоровье. Все остальное относительно, как утверждает ваша теория. Поверьте мне, мистер профессор. И доброй ночи. (Уходит.)

Эйнштейн. В мире многое можно переделать, но тупость — никогда.


Врач возвращается.


Врач. К вам просится какой-то странный человек.

Эйнштейн. Пусть войдет. Я люблю странных людей.

Врач. Только, прошу вас, ненадолго и не вставайте. Дайте слово.

Эйнштейн. Даю, даю. В мои годы ценят время… даже минуты.


Врач уходит. Входит Чезаре.


Чезаре (патетично). Учитель!..

Эйнштейн. Говорите просто.

Чезаре. Не могу.

Эйнштейн. Тогда молчите.

Чезаре. У меня никого нет. Я беженец. Ради бога, выслушайте меня, Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн. Только говорите просто.

Чезаре. Я постараюсь. Неужели вы ничего не сделаете для своего народа?

Эйнштейн. Дальше.

Чезаре. Это все.

Эйнштейн. Кто вас послал ко мне?

Чезаре. Мое окровавленное сердце.

Эйнштейн. Пожалуйста, попроще.

Чезаре. Значит, вас уже ничего не может тронуть. Вы как бог.

Эйнштейн. Простите, забыл как вас зовут?

Чезаре. Чезаре.

Эйнштейн. Вы, помнится, из Италии?

Чезаре. Да. Бежал от фашистов.

Эйнштейн. Так вот послушайте, Чезаре. Антисемитизм есть тень еврейского народа, которая следует за ним веками. Один социализм, если он станет законом на земле, сможет покончить с антисемитизмом. Гитлера выдумал не сатана, а люди. Кто они? Вы знаете?

Чезаре. Наших детей сжигают в печах. Они хотели даже вас… Эйнштейна… повесить. На что нам социализм, который сделает добро завтра? Вы сделайте добро сегодня.

Эйнштейн. Я могу сделать не больше вас.

Чезаре. Вы ничего не делаете.

Эйнштейн. Почему вы пришли ко мне, а не к тем людям, которые работали с фашистами и, может быть, теперь работают? Не у меня в руках банковское золото… Я бедняк. Мне оправдываться не в чем. Поймите, что мир постигло зло, какого не было со времен крестовых походов. Мир, то есть все человечество, а не один народ.

Чезаре. Я подыхал от радости, когда Альберт Эйнштейн сошел на эту землю. Мне хотелось кричать: евреи, радуйтесь, веселитесь… Но сейчас я узнал самую печальную правду: вы не наш.

Эйнштейн. Послушайте, Чезаре…

Чезаре. Я Эпштейн!

Эйнштейн. Я ненавижу слово «наш» в том смысле, какой вы ему сейчас придали. Мы как все. И вы, Эпштейн, страдаете точно так же, как всякий нищий… негр, американец, иудей… Вот вы меня назвали богом, смешно, конечно, — но если бог, то очень жалкий. Я ничего не знаю, кроме нескольких строчек на бумаге, испещренных замысловатыми знаками. Они считаются великими открытиями. Пусть так. Я ничем не могу помочь страдающему человечеству. Беспомощен. Вы заставили меня выговориться. Я давно молчу.

Чезаре. Не так я представлял себе Эйнштейна. Да. Не так. Мы — маленькие люди — легко преувеличиваем значение имен. Неужели вы не можете пойти к американскому президенту и сказать ему все?

Эйнштейн. Не знаю. Могу, наверно. А для чего? Он знает больше, чем мы с вами.

Чезаре. Альберт Эйнштейн, вы должны кричать, а вы молчите. Ваше высокое слово…

Эйнштейн. Ах, «слово», «слово»… Наивный человек… Гитлер решил зачеркнуть шестьдесят миллионов русских… Неужели вы думаете, что его потрясут мои слова?

Чезаре. Да, теперь я вижу: вы не наш. (Уходит.)


Входят Адамсы и Анхилита.


Анхилита. Мы пришли не вовремя. Мне лучше уйти.

Эйнштейн. Лучшего времени не найти. Я бездельничаю. Приветствую вас, друзья мои. Врач прописал мне общество хороших людей. С ними я всегда выздоравливаю. (Анхилите). Послушайте, дитя мое, вы какая-то не та.

Анхилита. Увы, я та… в этом все дело.

Элла. Меняются другие. Она осталась прежней.

Эйнштейн. Боюсь, что я знаю, о чем вы говорите.

Элла. Все мы знаем… Не надо загадок, Анхилита.

Анхилита. А что мне скрывать? Я шла к вам, мистер Эйнштейн, чтобы узнать, как мне разыскать Антуана.

Эйнштейн. Не знаю.

Анхилита. Вы не знаете?!

Эйнштейн. И я не знаю.

Анхилита. Что же это значит?

Эйнштейн. Что Антуан давно не Антуан, каким вы его знали, а великий деятель Америки, и теперь никто не знает, где находится этот новый небожитель. Я слыхал, что его привозят в Белый дом в бронированных автомобилях. Но это слухи. Никто ничего толком не знает. Эта страна, если ей надо, умеет хранить свои секреты.

Анхилита. Значит, я его больше не увижу.

Чарльз. Анхилита, скажите, что за человек этот необыкновенный Антуан? Для меня он загадка.

Элла. Двойственный человек. Точней — двуличный.

Анхилита. Он многое скрывал… даже от близких. Но это другое. Со мною он был откровенен.

Чарльз. Он действительно мечтал сделаться коммунистом?

Анхилита. Он хотел уехать драться за испанскую революцию. Я его не пустила.

Элла. И напрасно. Он не уехал бы. А вы помогли ему обмануть вас и себя заодно. Он всегда будет думать, что ему не дали принести жертву.

Анхилита. Может быть, и так. Все несчастны. Он — также.

Элла. Не понимаю я таких несчастных. Коммунист по убеждениям женится на миллионах.

Анхилита. Он не женится на миллионах. Я знала, что он полюбит Фей, когда он и не думал на ней жениться.

Элла. Он вас предал, девочка. Точней — вашу любовь.

Анхилита. Фей мне когда-то говорила: любовь, как смерть. Теперь я это чувствую всей моей кожей. И не могу вам ничего объяснить. Я права. Он несчастен. Но, может быть, и вы правы, когда считаете его предателем. Ведь предатели тоже несчастны.

Элла. Да, они несчастнее честных людей, но я не могу сочувствовать предателям.

Эйнштейн. Не мучьте вы ее! Антуан не предатель… Элла, сделайте нам кофе.

Анхилита. Нет, какое же мучение. Я всех вас так любила… Но мне действительно не повезло. Не надо было… я из простой семьи… про нас говорят: толпа. А Антуан — элита. Жаль, что я его больше не увижу. Только это. Прощайте, мистер Альберт. Прощайте, Чарльз. Прощайте, Элла. (Уходит.)

Чарльз. Театрально.

Элла. Кажется, нет, не театрально. Боюсь я за нее. Никогда я не видела ее такой отсутствующей.

Эйнштейн. Я слушал и страдал. Неужели этот человек погиб для науки? При такой одаренности так бесхарактерен.

Чарльз. Откуда вы взяли, что он бесхарактерен?

Эйнштейн. Взял. Характер — это соответствие между идеями и поступками. У него этого нет.

Элла. Я пойду сварю кофе. (Уходит.)

Эйнштейн. Что хорошего, Чарльз? Врачи запретили мне газеты. Говорят, ко мне все прилипает. Я субъект ранимый.

Чарльз. Все по-старому.

Эйнштейн. Русские ушли из Сталинграда?

Чарльз. Нет. Но, кажется, уйдут.

Эйнштейн. Может быть, ушли?

Чарльз. Может быть, ушли… Это становится похожим на правду.

Эйнштейн. Тогда нам нужна эта бомба. Иначе что же?! До каких пор они будут непобедимыми?!


Входит Байрон.


Байрон. Прежде всего прошу иметь в виду, что я навеселе. А это состояние ведет людей куда не нужно.

Чарльз. Дик Байрон, здесь, у постели больного, ваши шутки неуместны. Не валяйте дурака. Что вас сюда привело?

Байрон. Любовь к ближнему.

Чарльз. Опять вы за свое.

Байрон. Мистер Эйнштейн может меня выгнать, но это не изменит моего отношения к нему.

Эйнштейн. А почему бы вам не поздороваться с мистером Эйнштейном, к которому вас привела любовь к ближнему?

Байрон. Вот видите, Чарльз, мистер Эйнштейн сообразительнее вас. Он понимает, что такой тип, как я, мог прийти к нему только с благими намерениями. А к благим намерениям я пришел ввиду перенасыщения организма алкоголем, если выражаться научно. (После паузы.) Сегодня я ввалился к вам без разрешения. Когда я узнал нечто такое, от чего зависят судьбы этого мира, то подумал, что эту новость должен узнать прежде всех Альберт Эйнштейн. Вас, кажется, всерьез занимают судьбы мира, судьбы человечества. Пожалуйста. Сегодня на заре немцы рухнули под Сталинградом. Рухнули все до одного, со всей музыкой. А ты скажи, Адамс, вру ли я когда-нибудь?

Чарльз (смятение). Дик, кто тебе сказал?

Байрон. Сам президент. Впрочем, не совсем сам, но это дела не меняет. Мои ребята работают в его пресс-группе. Один из них мне позвонил. Я спал после утреннего коньяка, как это делает Уинстон Черчилль[69], мне позвонили, я проснулся и пошел к вам.

Чарльз. Ты молодец, Дик! (Эйнштейну.) Он умный малый.

Эйнштейн. Хотите выпить?

Байрон. Да. Потом.

Эйнштейн. Вы, конечно, представляете, что случилось на земле сегодня. Чарльз, позвоните в магазин, пусть пришлют шампанского.

Чарльз. А вам можно?

Эйнштейн. Нельзя.


Входит Элла с кофе.


Чарльз. Элла, не хватило пороху у немцев захватить Волгу. Рухнули.

Элла. Нельзя так неожиданно. У меня могло рухнуть все это.

Эйнштейн. Роняйте, Элла, бейте посуду. О, если бы не чертова старость, я танцевал бы с вами до глубокой ночи. Самое естественное состояние счастья — танец… простой… крестьянский.

Байрон. Самое лучшее состояние — выпивка… мрачная.

Элла. Дик, хоть сегодня бросьте.

Байрон. С пятнадцати лет я не танцую. А вы считаете, что я играю роль скептика. Но если бы я занимался этим делом, то никак не сегодня.

Эйнштейн. Вы что-то знаете еще?

Байрон. Знаю ли я? Пожалуй, да. Я это знаю.

Чарльз. Что — это? Говори с нами просто.

Байрон. Просто. Пожалуйста. Мы их предадим. Русских. Я говорю просто? Мы их предадим. Мы им воткнем нож в спину.

Элла. Дик, это отвратительно. Вы не можете не испортить настроения.

Байрон. Поэтому я пью. Иначе я давно бы повесился.

Эйнштейн. Кажется, ваша мысль верна, но почему вы так думаете?

Байрон. Мой парень мне успел сказать, что военное крыло, окружающее Рузвельта, эту новость приняло довольно кисло. Э-э, о чем гадать. На красных наша мораль не распространяется.

Чарльз. О какой морали ты говоришь?

Байрон. Не знаю. Говорят, что есть какая-то мораль. Я не умею рассуждать. Давно отвык от этого занятия. Элла, вы правы. Мне нельзя оставаться в обществе больше десяти минут. Так получается, что непременно испортишь настроение. Мистер Эйнштейн, простите меня. Лучше я уйду.

Эйнштейн. Вы хотели выпить. Давайте вместе выпьем за победу русских. Мир спасен на долгое время.

Байрон. Нет, я лучше это сделаю наедине. Я давно пью наедине. Иначе я давно бы был убит своими собутыльниками. (Уходит.)

Элла. Вот личность… После него жить не хочется.

Чарльз. В том, что он сказал, есть роковая логика.

Эйнштейн. Черт меня возьми, ребята, я неисправимый оптимист… Есть логика и мрачная и роковая. Да-да! Но если немцы рухнули, то бомба не нужна… Вы плохо представляете себе, о чем я говорю! Бомба не нужна теперь. Какое это счастье!

Эпизод седьмой

Место действия третьего эпизода. Ночь. Эйнштейн. Входят Притчард и Гордон. Притчард снимает перчатки, бросает куда-то летнее пальто.


Притчард. Случилось. Теперь случилось.

Эйнштейн. Взорвали?

Притчард. Да.

Эйнштейн. Когда?

Гордон. Сегодня утром, сэр.

Притчард. Мы улетели почти тайно… Мы у вас, как видите… От имени…

Эйнштейн. Постойте. Расскажите.

Гордон (чуть усмехнувшись). О чем?

Эйнштейн. Как она вела себя? Потом вылетят из памяти важные детали.

Притчард. В аду нет деталей.

Эйнштейн. Я не понимаю, о чем вы говорите.

Гордон. Мэтр, не сердитесь. Антуан говорит точно. Был вызван к жизни самый ад или преисподняя, как вам угодно. Нам больше не с чем сравнивать. Потому что все громы и молнии — есть уже детские трещотки. А все земные стихии по сравнению с ней детская забава. Приблизительно это было похоже на падение огромного метеорита. (Как-то сверху вниз смотрит на Эйнштейна, и тот сутулится.)

Эйнштейн. Жаль… мне тоже хотелось бы увидеть. Но говорите, Притчард, вы же были душой дела. (Очень настойчиво.) Прошу вас, продолжайте.

Притчард. Она была повешена на высокой стальной мачте… Впрочем, это вы прочтете в моей записке. Я хочу сказать о другом. Надо понять нас в те последние месяцы, когда мы шли на финиш. Мы жили годы в глухом краю индейцев. Наши нервы сковывала таинственность, которой был окружен Лос-Аламос[70]. Мы работали с дьяволом. Никто не знал, к чему приведут нас наши безумные усилия. И неизвестно, чего мы больше боялись — своей победы или поражения. И, наконец, мы просто думали о том, что делаем массовую смерть.

Гордон. Антуан, не стоит волноваться.

Эйнштейн. Вы расскажите, как выглядит сам взрыв.

Притчард (устало, как на допросе). Да, я расскажу… И о наших переживаниях я говорил к тому, что они ничтожны по сравнению с этим днем. То, что произошло сегодня в пустыне, в зоне смерти, нельзя назвать потрясающим. Не то слово. До сих пор человек не знал ничего подобного взрыву атомной бомбы. Конец мира… безумие самой природы… дьявол на свободе… Не знаю. Был неизъяснимый свет, какого не бывает на земле. И рев. Будто зарычала земля в проклятиях. И ужас… ужас… Такой ужас, что вот сейчас у меня подымаются волосы.

Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.

Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.

Притчард (вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.

Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.

Гордон (деловито). Я говорил с Ферми. Возможны суперварианты.

Эйнштейн (сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?

Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.

Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.

Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.

Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.

Притчард. Дальше, Гордон, дальше.

Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.

Притчард (лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.

Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?

Притчард (лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.

Гордон. Я тоже так думаю.

Эйнштейн. Не отдадут и пустят в дело. Вот какой кошмар навис над нами. Я это знал, предвидел, когда подписывал послание Рузвельту. Мне теперь приходит на ум странный рассказ Дарвина о том, как он уговаривал некоего новозеландского вождя не начинать войны с соседями. Вождь согласился, но вспомнил о том, что у него хранится неиспользованной бочка пороха, который может отсыреть, и пошел воевать. Ах, если бы я тогда мог знать, что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил, но ученый не являет собой разум без желаний и страстей.

Притчард. Тогда этого не мог знать никто… Учитель, вы забыли о самоуверенности немецких ученых. Ведь они думали, что никто, кроме них, не способен создать атомную бомбу. Это они подтолкнули нас… А что касается новозеландского вождя времен Дарвина, то, уверяю вас, Франклин Рузвельт от него многим отличается.

Эйнштейн. Он-то, конечно, отличается. Но не они… Они везде они. И бочка пороха — весь их моральный кодекс. Мы сами дали им это новое оружие. А то, что мы с вами оказались в неповторимых и трагических исторических условиях, их теперь не касается. Не отдадут. Не надейтесь, что сожгут чертежи и взорвут весь комплекс атомных заводов. Единственное, о чем можем мы просить, — это одно: чтобы Рузвельт наложил вето на использование атомной бомбы… и может быть, он проведет закон, запрещающий на все времена сражаться этой бомбой. Я верю в Рузвельта.


Входит Адамс.


Чарльз. Господа… прошу встать… почтим минутой молчания память президента Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт скончался.


Все встают. Молчание.

Эпизод восьмой

Там же. День. Много солнца. С улицы доносятся бравурные марши. Эйнштейн у доски с мелком в руке. Подходит к доске, пытается что-то записать и немедленно стирает.


Эйнштейн. Какая дивная мечта — жить сторожем на маяке… сторожем на маяке…


Вбегает Фей.


(Радостно.) Как хорошо! Здравствуйте, дорогая Фей. У меня делается светло на душе, когда вы приходите.

Фей. О чем вы думали сию минуту? У вас было такое тоскующее лицо, какое редко бывает у человека.

Эйнштейн. Разве? Странно. Я мечтаю жить сторожем на маяке. Дивно. Сколько хороших вещей можно выдумать, беседуя с океаном.

Фей. Нет, я земная… городская. Только сейчас очень усталая. Я на мгновение. Где мой муж, не знаете?

Эйнштейн. А что случилось?

Фей. Третий день… (Слезы.)

Эйнштейн. Значит, он мечется.

Фей (до крика). Будь проклят… тысячу раз будь проклят тот человек, кому взбрело в голову это идиотское решение — сбросить бомбы на Японию. С тех пор он мечется… именно мечется. Он в какой-то психической лихорадке… В ночь Хиросимы он рыдал у меня на руках… Это не истерика. Поверьте!

Эйнштейн. Верю.

Фей. Скажите мне, вы все можете понять, зачем они сбросили бомбы на Японию?

Эйнштейн. Не знаю.

Фей. Какой был смысл?

Эйнштейн. Не знаю.

Фей. Кого они хотели запугать? Русских?

Эйнштейн. Да.

Фей. Я слушала вас по радио… читала ваши речи и статьи в газетах. Все, в ком есть хоть доля чести и ума, с вами… в ком доля совести, все потрясены… Но он… Его глаза, самые синие и блестящие в мире, потускнели… Я боюсь за его жизнь. Так не бывало. Ни разу не позвонил.

Эйнштейн. Можно понять. Антуана Притчарда теперь называют открыто отцом атомной бомбы.

Фей. Если так, то вы… не знаю… тогда и вас можно назвать отцом этой проклятой бомбы. Это же абсурд.

Эйнштейн. Можно назвать и меня… Только не отцом, а дедушкой.

Фей. Так говорите вы?

Эйнштейн. Говорю.

Фей. Я хочу логически понять… нет, нет, нет… Эйнштейн и Хиросима…

Эйнштейн. Успокойтесь, дорогая Фей… (Медленно выходит и возвращается со стулом.) И вот… присядьте. Давайте будем умными, покладистыми. Успокойтесь. Вы помните счастливые дни моего новоселья в Америке?

Фей. Конечно, помню. В моей жизни те дни — самое поэтическое время.

Эйнштейн. Вы были эксцентричной американкой, называвшей меня господином великим человеком. Мне это нравилось, потому что здесь было столько же правды, сколько и неправды. Но одна из ваших парадоксальных шуток меня удивила. Мне говорил Меллинген… Вы сказали, что Эйнштейн — это дитя… дитя, которое появилось на свете слишком рано. Трагически рано. Вы помните?

Фей. Я и сейчас держусь этой мысли.

Эйнштейн. Дитя?.. Положим. Со стороны виднее. Но что рано — я вполне согласен. Видите ли, в чем мое горе, дорогая, я несу огромную долю ответственности за мировую физику. И весь ужас в том, что злому миру, миру неустроенному, разделенному на классы, непросвещенному, алчному мы подарили атомную энергию. Я виноват. Пусть моя вина будет трагической, то есть невольной, но ее не устранить пламенными речами. Я понимаю Антуана, когда он мечется.


Входит Гордон. Несколько секунд стоит на пороге.


Гордон (победоносно). А я не понимаю.

Фей (укоризна). Гарри… вы никогда не отличались большой тактичностью, но все же…

Эйнштейн. Рад вас видеть, молодой человек.

Фей. Гарри, где скитается Антуан?

Гордон. Там что-то случилось с нашей общей знакомой.

Фей. С Анхилитой?

Гордон. Да. Разве вы ничего не знаете? Она умерла. Самоубийство. Без объяснения причин. Письма не оставила.

Эйнштейн. У нынешнего поколения свои правила, но я не говорил бы этого теперь.

Гордон. Какая разница: теперь, не теперь.

Фей. Гарри прав. Какая разница?

Эйнштейн. Тогда простите.

Гордон. Мне не пришло бы в голову ехать на похороны. У Антуана всюду вывихи… Может быть, жесты.

Фей. Ничего, пусть. Его можно понять.

Гордон (категорически, до вызова). Нельзя!

Эйнштейн. Что с вами, молодой человек, почему вы так агрессивны?

Гордон. Приятно, но я не молодой человек. Мы все давно не молоды. И я пришел к вам, мэтр, потому что вы являетесь нашим духовным отцом. Я прошу вас: повлияйте на Антуана Притчарда, он давно не молод, пора отказаться от псевдо- гамлетовских номеров. В его годы пора уже знать «быть или не быть». Он плохо кончит.

Фей. А что он делает?

Гордон. Скажу. Минуту терпения. Сначала надо с точностью установить, что мы, ученые-физики, делали бомбу для военных целей. Военные люди во главе с нашим нынешним президентом нашли нужным сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Мы, ученые, знали, каковы могут быть результаты, и Притчард знал это лучше всех нас. Не так ли? И я сейчас не могу понять ученых-физиков, страдающих от угрызения совести, точно школьники, стащившие у папы доллар. Позор. К тому же совесть весьма условная и, во всяком случае, не научная категория. Будь у японцев такая бомба, они бы, не моргнув глазом, сбросили ее на нас. В конечном счете, Антуан сделал карьеру на атомной бомбе. Его считают чуть ли не первым человеком после президента. И пусть он задумается, дорогая Фей. Он занимает высшие секретные посты, ему доверяет страна свои тайны. Тут нельзя играть роль какого-то…

Фей. Гарри, не забывайтесь. Антуан никаких ролей не играет.

Гордон. Тем хуже для него. Если ты сел в современный экспресс и вдруг решил, что лучше пойти пешком, то не спрыгивай по крайней мере на полном ходу…

Фей. Это правда…

Гордон. Я же все знаю. Он мне проговорился уже тогда, когда мы ее пробовали в зоне смерти. Библия. Это покаяние. Теперь после Хиросимы, как завещали еврейские пророки Ветхого завета, он ищет искупления. Это самая скверная игра, на которой можно потерять все.

Фей. Гарри, подумайте, что вы говорите… Вы говорите отвратительные вещи.

Гордон. Я говорю дело и только дело. И еще раз повторяю: мэтр, вы являетесь духовным отцом Антуана… но, может быть, вы внушаете ему эти ветхозаветные идеи… вы же еврей…

Эйнштейн (открыл дверь). Пожалуйста. И никогда не входите в мой дом. Я не буду жалеть о том, что знал вас, я забуду об этом.


Гордон молча удаляется.


Фей. Гарри сошел с ума. Он испугался… все они несчастны. Верните его.

Эйнштейн. Мне безразлично, как рождаются мерзавцы… В результате испуга или как-то иначе. Этот уже хочет делать супербомбу… Я знаю… Он сбросит бомбу на Париж, на Москву, на Рим, лишь бы при дворе современного Тиберия[71] сказали, что он благонадежен. О мерзавцы…

Эпизод девятый

Место действия первого эпизода. Розовый зал, как и тогда, залит ярким светом. Столик с коктейлями. Меллинген и сенатор.


Меллинген (мягко). Ты уж, пожалуйста, не веди себя, как свинопас.

Сенатор. Да-да-да, я свинопас с Дикого Запада, как мои друзья говорят за моей спиной! Ты получил шлифовку в каких-то там изысканных колледжах. Ты — знать Нью-Йорка. А я имел дело с быками…

Меллинген. Нашел чем хвастаться. Быки не лучшее, что есть в природе.

Сенатор. Ты без быков подохнешь в своем вонючем Нью-Йорке. И наконец, мои предки были пионерами, врубившимися с топорами и пистолетами в эту страну.

Меллинген. Мои предки тоже были пионерами, но…

Сенатор. «Но», «но»… Ничего не «но». Я приехал сюда не для того, чтобы распивать коктейли с мистером Эйнштейном. У меня с ним будет деловой разговор. А раз деловой, то грубый. Ты можешь пожимать плечами, пока их не вывихнешь, а я буду гнуть свою линию. Мы их распустили. Какого черта он орет: «Запретите бомбу», «запретите бомбу». Идиот. Без этой бомбы нас сожрут красные, сожрут китайцы. Хоть он сам такой же.

Меллинген (веселится). Китаец?

Сенатор. Пожалуйста, не шути. У меня имеются кое-какие данные. Он стоит за социализм.

Меллинген. Милый умник, эти ученые-идиоты, как ты их называешь, показали, на что они способны.

Сенатор. Тогда какого черта кричать «заройте бомбу»? Не зароем. Не для этого мы вкладывали деньги. Пусть успокоится.


Входят Эйнштейн и Притчард.


Эйнштейн (со смехом, почти радостно). Господа, приношу глубокое извинение за опоздание. Я провалился.

Меллинген (с интересом). Как — провалились? Где?

Эйнштейн. У меня есть юная приятельница, мы встречаемся в саду и вместе делаем арифметику. Я провалился по арифметике. Джен решила задачу, я не мог. Словом, профессор прославленного института высших исследований в Принстоне провалился.

Меллинген (в тон). И прибавился еще один анекдот из жизни Альберта Эйнштейна.

Сенатор. Надеюсь, все мы понимаем, что встретились не ради анекдотов. (Эйнштейну.) Вы разрешите мне задать вам несколько вопросов?

Эйнштейн. О да, конечно.

Сенатор. Я слышал, что вы верите в бога Спинозы. Значит, бог все-таки есть…

Эйнштейн. Да. Но не тот, который играет с людьми в карты.

Сенатор. В карты? Отлично. А это правда, что вы приехали в Америку, чтобы отнять у нас нашего бога?

Эйнштейн. О да… а для чего же еще… Хотя лично мне ваш бог не нужен, потому что я не собираюсь управлять людьми и заниматься бизнесом.

Сенатор. А как вы смотрите на бизнес?

Эйнштейн. По-моему, человек, занятый только наживой, отличается от обезьяны тем, что обезьяна симпатичнее его.

Сенатор. И за это спасибо. А скажите, вы посылали приветствие Ленину?

Эйнштейн (пребывает в своем хорошем настроении). О да, конечно.

Сенатор. Через кого?

Эйнштейн. Не помню. Кажется, через Роллана[72] или кого-то из его друзей… Это было так давно.

Сенатор. Зачем вы это сделали?

Эйнштейн (как о том, что понятно само собой). Ленин… (Помолчал.) Ленин.

Сенатор. Я спрашиваю, зачем вы это сделали?

Эйнштейн. Хорошо. Я скажу. (Медленно, подбирая слова, как бы объясняя.) Я его приветствовал потому, что этот революционер был поистине философ, находившийся в «надличном». Забыть себя — значит помнить о людях… Такие люди, как Ленин, являются хранителями и реставраторами совести человечества. Он хотел преобразовать общество на основе разума и науки. И он отдал полностью себя и всю свою жизнь делу реализации социальной справедливости. Он умер трагически рано.

Сенатор. Теперь позвольте задать вам другой вопрос.

Эйнштейн. Пожалуйста.

Сенатор. Какой, по-вашему, социальный порядок более всего подходит для современности?

Эйнштейн. По-моему, лучшим был бы социалистический порядок. Он позитивен. Его идеи соответствуют современному прогрессу.

Сенатор. Советы?

Эйнштейн. Не знаю. Но мир будет единым.

Сенатор. Русский мир?

Эйнштейн. Он не будет русским, не будет немецким, не будет американским. Он будет общечеловеческим… Я верю в этот мир.

Сенатор (подчеркнуто вежливо). Я вас понял, мистер Эйнштейн. Благодарю. А теперь у меня вопрос, касающийся лично вас. В газетах пишут, что вы мечтаете о какой-то другой профессии. И это на старости лет. О какой?

Эйнштейн (беспечально). Хотел бы жить сторожем на маяке. Но это не профессия. Лучше всего иметь профессию сапожника. Сразу видишь результаты своего труда. И никакой ответственности перед обществом.

Сенатор (стараясь сдерживаться). Вы все время говорите об ответственности. А не преувеличиваете ли вы? О какой ответственности вы болтаете, прошу пардона? Я вообще резкий человек.

Эйнштейн (спокойно и как бы объясняя свое настроение). Невежливость — это еще не аргумент… Мне, если говорить по существу, очень страшно.

Сенатор (ироничен). Вот как? Чего же вы испугались?

Эйнштейн. Безответственных правителей. (Старается втолковать собеседнику.) Чингизы не знали чувства ответственности перед историей, но они по крайней мере хотели добра своим ордам. Современные чингизы могут погубить как чужих, так и своих. Они своевольны и невежественны. Мне кажется, что современным миром управляют дикари.

Сенатор (дал волю своему темпераменту). К черту такие разговоры. Этому господину кажется, что современным миром управляют дикари… что ж, может быть, у него так сильно работает фантазия. Я готов признать, что у него фантазия сильнее моей. Я иду дальше и признаю, что этот господин умнее меня, потому что занимается высокими науками. Но какое ему дело, кто управляет миром? Чего вам надо? Какого черта вы все суете свой нос в дела, в которых ничего не смыслите? Вы бесконечно критикуете. Вам все не так. Вы ноете. Пожалуйста. Нойте. Но только нойте у себя дома, в своей компании. Как же! Вам нужен форум… пресса, радио, телевидение.

Меллинген (мягко, тихо). Не горячись, не горячись…

Эйнштейн. Держать язык за зубами — значит преуспевать в жизни. Я это знаю, но…

Сенатор (перебивая). И никаких «но»… (Меллингену.) Как я могу не горячиться? Подумай, что получается. Некий старый профессор из Принстона желает потрясать умы наших граждан. Я молчу о том, что он иностранец и не принадлежит к американской нации. Он кричит о будущем человечества, мешает государству, его политике. У него престиж борца за мир, пророка… Самого Христа. А мы? Мы дикари.

Эйнштейн (по-прежнему и еще мягче). Вы говорили долго и, как вам кажется, убедительно. Насчет Христа — остроумно. Только Христос в Америке должен быть с чековой книжкой. А я беден. Что касается политики, то некий профессор рта не раскрыл бы, если бы не были сброшены бомбы на Японию. Если бы эти бомбы были уничтожены, как он предлагал…

Сенатор. А какое право вы имеете нам предлагать?

Эйнштейн. Мне думается, что я — то как раз имею это право.

Сенатор Вы?.. Это делается смешным.

Меллинген. Ты забываешь… Без письма Эйнштейна Рузвельту этой бомбы могло не быть у американцев.

Сенатор. Превосходно. Я готов пожать руку мистеру Эйнштейну. Но что за чертовщина получается? Вы помогаете нам сделать новое оружие и потом называете нас во всеуслышание преступниками. Япония, по-вашему, овечка? Она стремилась захватить полмира… Сибирь до самого Урала. О чем тут говорить. Господин профессор ничего не понимает в мировой политике. Фактически мы взрывали бомбу в Японии, а символически мы взрывали ее в Москве.

Эйнштейн. Я это знаю. Взорвали в тылу у своих союзников. Решили припугнуть должников по ленд-лизу. А знаете ли вы, что вам не хватит всех ваших миллионов, чтобы заплатить за Сталинград? Там вас спасли.

Сенатор. Нет, мистер Эйнштейн. Нас бы спасла все же атомная бомба, созданная с вашей помощью. В заключение я говорю вам: не мешайте! Иначе мы покажем когти. Простите, если я был груб. Грубость — сестра прямого характера. Все, что имел, сказал.

Эйнштейн. Я пропащий человек. Не придаю никакого значения властелинам.

Меллинген. Коктейль старомодный, который делал Рузвельт… (Предлагая коктейль Эйнштейну, делает вид, что не видит Притчарда). Конечно, от того, что сказал вам мой друг, можно ужаснуться, но он у нас один из крайних. Всюду есть крайние. Меня учил покойный президент прислушиваться к этим крайним хотя бы потому, что крайности надо держать про запас, в резерве. Попробуйте наш старомодный коктейль. Удивительная мягкость.

Эйнштейн. Я попробовал.

Меллинген. Я ничего не знал о Хиросиме, поверьте мне.

Эйнштейн. Знаю. (Как бы про себя.) Я верил, что в этой стране я осуществлю свое жизненное назначение…

Меллинген. И вас, Эйнштейн, Америка не обманула. Те люди, на которых опирался покойный президент, не привели бы его к Хиросиме. Но вы были мудрее нас. Вы лучше нас видели неизвестное. И когда вы колебались, то ваши мучительные сомнения были пророческими. Победило зло. Что делать. Но так ли абсолютно это зло? Нет ли в нем элементов добра? Не устарели ли эти категории вообще в наше время?

Эйнштейн. Просто мне очень грустно и очень страшно.

Меллинген (улыбка, мягкость). А что такое грусть и страх? Вы путаете что-то, милый профессор. Вы стоите на такой ступени познания вещей, что чувства должны отмереть. Чувства годятся дома… в любви… и только. Но чувства там, где делается дело, касающееся по крайней мере половины мира, клянусь вам, профессор, могут принести огромный вред. Вы же философ! Поймите, ради бога, современные доктрины. Надо отказаться от устарелых категорий: «зло» — «добро». Вы говорите, атомная бомба — зло. Военные говорят — добро. Вот вам пример. Сколько миллионов людей погибло в России в жестоких муках нынешней войны? Не знаю. Думаю, что много. А не лучше ли было бы для них спокойно умереть от бомбы? Атомная смерть — смерть сладкая. Она мгновенна, как божья кара. Плохо лишь тому, кто недобит. А недобитым всегда плохо. Упаси бог! Я ничего не утверждаю и только рассуждаю.

Притчард. От ваших рассуждений земля должна покрыться трупами. Когда-то Альберт Эйнштейн сказал, что такой человек, как вы, миллиардер, подобен чуду… А я вам говорю в лицо: вы — чудовище.

Меллинген (резко, почти злобно). И вы туда же. Вас-то я никак не понимаю. Не понимаю и не принимаю. Вы сами хвастали мне, называя себя отцом бомбы. Вы с жаром говорили, что ваш мозг и ваши руки создали ее. Согласен. Атомная бомба — это Притчард.

Притчард (с первых слов видно, что он не владеет собой). Не понимаете, не принимаете. Я сам себя не принимаю. Я был хорошим слугой государству и сделал страшную услугу человечеству… Моя жизненная энергия переливалась через край… Я ученый… может быть, чрезмерно честолюбивый ученый… Я человек… Ученый и человек — это не всегда совпадает… Нам, трем-пяти, посвященным в сокровенные тайны нашего проекта, безумно хотелось играть в жмурки с дьяволом. А в жизни вышло другое. Мы сыграли в Хиросиме и Нагасаки тысячами жизней, включая младенцев. Мы помогли теперь истории сделать страшный зигзаг. Вы не понимаете меня. Вам надо на всю жизнь привязать меня, как колодника, к бомбе. Так вот… поймите, господа: я проклинаю эти руки, этот мозг, которые помогли создать вашу сладкую смерть человеку. Проклинаю… себя проклинаю и вас…

Сенатор (Меллингену). Я не могу оставаться в обществе господина, который проклинает меня. Я думаю, что этот господин должен быть изолирован. И я приму меры, чтобы этот господин был обезврежен. (Уходит.)

Меллинген. Притчард, не валяйте дурака. Вы сами лезете головой в петлю. Вас собираются судить. У них есть версия о вашей связи с коммунистами. Девушка-мексиканка, покончившая самоубийством… Сделать блестящую карьеру и погубить себя… Не понимаю вас.


Притчард молчит. Пауза.


Мистер Эйнштейн, повлияйте на него. Он лезет головой в петлю.

Эйнштейн. Как? В буквальном смысле?!

Меллинген. Я не знаю, что будет завтра в этом чудном мире! Мы с Притчардом друзья, вчера я выдвигал его на высшие посты в стране. Сегодня он называет меня чудовищем. Кто мне поручится, что я завтра не сойду с ума и не потребую для него электрического стула. До свиданья, мистер Эйнштейн… Этому дураку не стоит подавать руки. И все-таки я хочу сказать вам, Альберт Эйнштейн, что я не изменил моим симпатиям к вам. Вы — великий человек. Я уже говорил вам, что в тот удивительный вечер, когда мы чествовали вас, наша милая Фей назвала вас ребенком, который пришел в этот мир слишком рано… Рано… Может быть, и так. Но не дитя. Вы — великий человек. А ваши заблуждения нас не поссорят. И то, что ваше сердце лежит к социализму, знаем. И все же мы будем считать вас нашим великим другом. Так-то. До свиданья. (Уходит.)

Эйнштейн. Антуан, вы слышите меня? Как ни высоко ваше страдание, оно породит одни насмешки.

Притчард. Я знаю, что они хотят преследовать меня. Не боюсь. Пусть. С ними заодно Гарри Гордон. Не боюсь. Он им готовит супербомбу.

Эйнштейн. Пусть он готовит. Но не вы, ни в коем случае не вы. Вы должны остаться честным перед своей наукой.

Притчард. Но что мне сделать для этого практически?

Эйнштейн. Вы знаете, мой милый Антуан… Вы отлично это знаете. Единственное, что я вам хочу сказать, — это бойтесь себя, когда вам вдруг покажется, что вы старше своих лет… Сейчас вы старше.

Притчард. Я знаю… А вы моложе… Я постараюсь походить на вас.


Входят Адамсы.


Элла (в гневе). Вот где они! Чудесно… Антуан, и вам не стыдно! Какой вы эгоцентрик. Носитесь со своей персоной и ни во что не ставите близких. Ведь у вас родился сын. Вы просто негодяй.

Притчард. Сын… Сын, говорите вы… как это смешно.

Элла. Наконец он пришел в себя. Если смешно, то смейтесь.

Чарльз. Когда у меня родился сын, я бросился на шею полицейскому, хоть умом понимал всю тривиальность этого поступка.

Эйнштейн. А когда у меня родился сын… о, не говорите! Антуан, я вас поздравляю. Пойдемте покупать какие-нибудь вещи.

Элла. Жить надо, как это ни старо. Детей своих воспитывать, чтобы они не росли негодяями, самим быть честными… Вот и все. Разве я неправа, мистер Эйнштейн?

Эйнштейн. Права, права. Пойдемте к Фей, Антуан. Материнство! Что священнее есть в живой природе? Ничего. Я скоро умру и говорю так потому, что нахожусь в том возрасте, когда о смерти рассуждаешь философски. В бессмертие души не верю, в бессмертие своего имени верю не очень. И все же, может быть, будущие люди, которым не понадобятся бомбы, скажут про меня: он не создавал теории смерти, его теории были теориями жизни. Антуан, мы с вами не лучшие люди на земле, ибо мы люди со всеми слабостями и заблуждениями… но без нас, без нашей науки мир погаснет, человек забудет, как добывать огонь, уйдет назад в пещеры…


Эпилог


Гордон и Джюли.


Джюли. Здесь лучше всего подождать мистера Притчарда.

Гордон. Благодарю… Вы теперь работаете с Антуаном Притчардом?

Джюли. Он просил меня об этом.

Гордон. Вы странно смотрите на меня, Джюли. Постарел?

Джюли. Здесь, в Принстоне, так много говорили о вас… И потом пресса… Зачем вы так нехорошо вели себя по отношению к профессору Притчарду?

Гордон. Я считаю вас интеллигентным человеком, Джюли. Первый признак интеллигентного человека — не вмешиваться в чужие дела… и жизнь.

Джюли. А пресса… она все время вмешивается. Значит, она не интеллигентная.

Гордон. Ей нужны сенсации… скандалы… грязь.

Джюли. Я плакала… поверьте мне… Что вы говорили о профессоре Притчарде в суде!.. Что вы говорили! Он побледнел сейчас, когда ему вручили вашу визитную карточку.

Гордон. И что сказал?

Джюли. Я не слыхала. Он сейчас придет.

Гордон. Кажется, теперь все в порядке. Притчард приглашен вести крупный научный центр Америки… Он как бы замещает самого Эйнштейна.

Джюли. Эйнштейн был рядовым профессором…

Гордон. Вот видите.

Джюли. Я должна вас оставить. Извините мой вопрос… это бестактно. Но все мы считали вас друзьями. Вас любил мистер Эйнштейн.

Гордон. Никого он не любил. Боги никого не любят.

Джюли. Как вы далеки от истины! Он бы до слез смеялся… Бог… Вы посмотрите на него… всмотритесь хорошенько в его лицо.

Гордон. Джюли, вы псих.

Джюли. Вот он… а вы и не заметили. Всмотритесь. Как вы далеки от истины. (Уходит.)

Гордон (подходит к бюсту Эйнштейна). Неплохо сделано… И хоть ты всю жизнь это отрицал, все-таки ты гений, а я черствая скотина… все-таки прости.


Входит Притчард.


У меня есть какие-то слова… я их обдумал… Все, что случилось, гнусно. Я не хочу свой отвратительный поступок сваливать на сильных мира. Хотя они нами командуют, берут от нас все, что им нужно, и презирают. Мы рабы.

Притчард. Удобно.

Гордон. Что?..

Притчард. Рабы. Мы рабы.

Гордон. И люди со всеми своими страданиями. Я не пришел к тебе плакаться. Пусть непростительное останется тем же непростительным. Клянусь тебе всем, что во мне свято, я не могу… Но прежде всего здравствуй… (Протянул руку и быстро опустил.) Тебя мне не хватает.

Притчард. Для чего? Чтоб предать дважды.

Гордон. Жестоко.

Притчард. Я счетов не свожу. Просто у нас очень разные характеры. Характеры ведут к поступкам.

Гордон. Вот-вот! Моя проклятая натура… Ты это поймешь, потому что ты… Словом, надо разобраться, Притчард. Я пришел поздравить. Все прошло?

Притчард. Положим, не прошло…

Гордон. Травмирован.

Притчард. Пожалуй.

Гордон. Это уйдет… Лишь милые безумцы живут старыми обидами. Ты сам не знаешь, какая мощь заложена в тебе.

Притчард. Знаю. И притом точно.

Гордон. Ты изменился, Притчард.

Притчард. У меня растет сын…

Гордон. И что же?

Притчард. Так… сын… мальчик…

Гордон. И ты счастлив.

Притчард. Нет.

Гордон. Какая-то загадка… Как ты изменился.

Притчард. Какая же загадка… Просто я гуляю с ним здесь, в парке, и думаю, думаю, а сын все растет, растет… Что я скажу сыну?..

Гордон. Ах, я не понял сразу… Бомба?..

Притчард. Да, бомба, которую я делал…

Гордон. Печально.

Притчард. Очень.

Гордон. Печально, что у тебя такое настроение… О чем тут думать. Не мы, так другие сделали бы ее.

Притчард. Да, конечно… Но не мы… Не я.

Гордон. Черт побери!.. Тогда Эйнштейн… Он… Он сам признавал, что нажал кнопку.

Притчард. Как это удобно… И те мерзавцы, которые снова хотят бросать бомбы, будут молиться богу: «Не я, господи, не я… А он, Эйнштейн». Но ты-то знаешь.

Гордон. Знаю, знаю… И не о том мы говорим.

Притчард. О том… Он, может быть, был первым из века, кто с такой силой выразил святое правило: совесть и честь ученого должны быть чистыми перед наукой.

Гордон. Перед наукой… Да. Но это другое! Эйнштейн учил, что высший идеал ученого — забыть о своей личности… Мучительно, беспощадно годами испытывать мысль, чтобы она стала объективной истиной вне твоего сознания… Но когда он говорил это, то не было речи ни о какой бомбе. Бомбу создала физика двадцатого столетия. А мы с тобой только агитаторы…

Притчард. Каждый каннибал, если бы он умел мыслить, как мы с тобой, с удовольствием сказал бы: «Меня создала кулинария моего столетия. Я только агитатор».

Гордон. Словесные эффекты годны для литераторов… Каннибалы… Неужели ты хочешь, чтобы нас проглотили коммунисты?

Притчард. Я хочу быть честным.

Гордон. Значит, я нечестен.

Притчард. Да.

Гордон. Каннибал?

Притчард. Да.

Гордон. Поэтому ты мне не подал руки?

Притчард. Да.

Гордон. Антуан, вспомни наш чудесный день на берегу океана… Вспомни Лос-Аламос… Какое было вдохновение, угар…

Притчард. Лос-Аламос — наше проклятие!

Гордон (взрываясь). А я не верю тебе, Гамлет. Никто не знает твою сущность лучше меня. Ты оскорблен. Страдает честолюбие… С тобой больше не советуются президенты… Давай же говорить начистоту.

Притчард. До Гамлета мне далеко. Я знаю, что меня так называют, но эти люди не понимают, как они мне льстят. Из всего, что я натворил в жизни, самое мучительное — двойственность. Но при чем тут Гамлет? Как это светлое детище Шекспира, мы все страдаем только потому, что у нас нет воли… адекватной идеалу.

Гордон. Я никогда не понимал твоего идеала. Всемирный коммунизм… так, что ли?

Притчард. Честность… Если это коммунизм, пусть будет так. Но честность — это высший порядок,

Гордон. Антуан… ты чудесный американец. Самый чудесный. Зло, добро, честность… Был бы ты баптистом, куда ни шло. Но такие, как ты, хотят свой жалкий гуманизм сделать мировым порядком. Но вас, таких чудесных мечтателей, не так уж много в самой Америке. И слава господу.

Притчард. Этот жалкий гуманизм был верой Эйнштейна.

Гордон. Он охватил вселенную в ее гармонии. Его теория единства познаваемого мира — не чудо. Нет. А что-то ужасающее своей чистой простотой. Мы мошки по сравнению с этим орлом вселенной. Но люди не имеют ничего общего с делами во вселенной. Они не звезды. Это смешно, когда великий физик мечтает о гармонии мироздания, перенесенной на людей. Утопия… не новая… Пророчество. А когда дело коснулось нашей жизни и смерти, он ахнул атомную бомбу.

Притчард. Он?!

Гордон. Это уже не важно. Он, я, ты, Трумэн[73]… Америка… Важно другое. Человечество теперь пришло к апофеозу самоистребления, которым оно всегда занималось. Что касается меня, то я надеюсь, что одна Америка способна устоять. Не может быть другого… И если будет война, я буду служить мощи Соединенных Штатов с каким бы врагом им ни пришлось бороться… В конце концов, опять-таки не важно, каким будет мир потом… Потом будет затишье… долгое, созидательное и даже мудрое… и человечество немного отдохнет. Хотя нет, пару бомб оно припрячет и, конечно, самых лучших.

Притчард. Бедное человечество, как оно у тебя ничтожно выглядит… Эйнштейн всегда говорил, что решение этой проблемы — в сердцах людей. Как и он, я верю в человеческое сердце… Но раз мы говорим начистоту, то слушай. Ты — фашист… лишь в новом духе, модернизированный, и ты бы мог работать у них в Майданеке[74]. Ты бы и там логически обосновал свою работу… Прощай… (Уходит.)

Гордон. Итак, Гамлет перестал колебаться… и теперь он опасен. (Обращаясь к бюсту.) А что думает по этому поводу Моцарт науки? Я знаю, что ты думаешь, великий человек. Но ты мертв… а Притчард жив! Я знаю, меня называют Каином, но видит бог, что это не так. Сальери — может быть, но не Каин. Я реалист…


Занавес

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги