Том 3. Ангел Западного окна

Предисловие к итальянскому изданию романа[49]

Это последний роман, написанный Густавом Майринком. С точки зрения сюжета в нем переплетаются мотивы, встречавшиеся ранее в других его книгах. С одной стороны, он представляет собой облеченную в форму романа реконструкцию жизни и деяний реально существовавшего алхимика — как в «Историях делателей золота»; с другой — в нем присутствует тема пробуждения в современном человеке личности, принадлежавшей к другой эпохе и пережившей много жизней, которые представляют собой различные манифестации единой сущности — как в «Белом доминиканце», так отчасти в «Вальпургиевой ночи» и «Големе».

Что касается первой, то в качестве исторического персонажа Майринк выбирает Джона Ди, ученого и ревнителя магических, герметических и астрологических дисциплин, жившего в Англии во времена правления королевы Елизаветы (1527 — 1608). Принято считать, что Майринк был знаком со специальными манускриптами, относящимися к жизни Джона Ди. Поэтому невозможно точно определить, до какой степени многие детали и факты, приведенные в романе, но не соответствующие тем, которые собраны в известной биографии Джона Ди, включенной в Британскую энциклопедию, являются вымышленными. Так, например, исторически не доказано высокое, знатное происхождение рода Ди, как и то, что они были потомками Хоэла Дата.

Историческим фактом является арест Джона Ди по подозрению в совершении магических операций, направленных против королевы Марии; однако он был освобожден по решению Совета, а не в результате романтического вмешательства принцессы Елизаветы, тогда еще не взошедшей на престол. Историческими являются и отношения Ди с Дадли, Ласки и Эдвардом Келли. Последний — жалкий шарлатан с отрезанными ушами, утверждавший, что ему удалось получить Философский камень, — присоединился к Джону Ди в качестве своего рода медиума, занимающегося заклинанием духов. Исторически подтверждаются и путешествия Джона Ди, обретенная им слава европейского ученого, его бегство из Англии в 1548 году вследствие павшего на него подозрения в подготовке политического заговора, а также в результате скандала, спровоцированного его постановкой «Мира» Аристофана, поджог замка в Мортлейке, ссора, произошедшая между ним и Келли, его смерть в полной нищете

в Мортлейке в декабре 1608 года. Однако, вернувшись в Англию из Богемии в 1595 году, Ди был назначен ректором Манчестерского колледжа, о чем не упомянуто в романе. О связях Джона Ди с императором Рудольфом II Габсбургским известно немного, зато существует много свидетельств о его отношениях с императором Максимилианом II, которому в 1564 году Ди посвятил любопытный герметический трактат под названием «Monas hieroglyphica». Исторической является и порученная Ди миссия по исследованию прав английской Короны на открытые в те времена земли, так же как и связанные с этим географические изыскания; подлинная документация об этом поныне хранится в Коттонианской библиотеке, что, возможно, объясняет затронутую Майринком тему «Гренландии». Наконец, в Британском музее хранится кристалл размером с апельсин, который, по всей видимости, принадлежал Джону Ди и использовался им в качестве магического зеркала.

Сама же интрига романа, в которой использованы указанные исторические факты, сосредоточена на теме, которую, как уже отмечалось в предисловии к «Белому доминиканцу», никоим образом не следует путать с причудливыми измышлениями по поводу реинкарнации. Напротив, в данном случае мы имеем дело с системой взглядов, согласно которой любое человеческое существо, отнюдь не являясь неким автономным Я, представляет собой проявление некоего божества или демона, то есть сущности, предшествующей его конечному земному существованию и высшей по сравнению с ним. В некий момент в одном из родов может быть создана «причина», то есть подключится трансцендентное влияние, которое, побеждая время, становится основой преемственности судьбы и дает толчок к ее исполнению на протяжении ряда поколений. Таким образом, за счет кровного родства, исполняющего функцию «положительного проводника», в этом роду могут появляться потомки, которые в действительности являются одной и той же сущностью, постоянно возрождающейся до тех пор, пока круг не замкнется благодаря духовной реализации того, кто являет собой «воскресшего в посюстороннем мире и в мире потустороннем» — «живым» в высшем значении этого слова. Наверное, имеет смысл сказать о том, что различные аспекты языческих культов как на Западе, так и на Востоке — включая Рим и Элладу, — не лишены связи с подобными воззрениями, свойственными реальной эзотерической традиции, которая всегда служила источником вдохновения для Майринка. В «Ангеле Западного окна» барон Мюллер, последний потомок рода Ди из Глэдхилла (Dees of Gladhill), — это все тот же Джон Ди, который вспоминает себя и добивается успеха в деле, в котором не удалось преуспеть не только ему самому, но и другой его родовой манифестации под именем Джона Роджера. Вокруг него, в обличье современных людей, возрождаются силы и персонажи, с которыми ему уже доводилось иметь дело много веков тому назад.

Майринк обращается к доктрине духовного андрогина, который в западном эзотеризме может быть до некоторой степени связан с таинственным символом тамплиеров Бафометом, каковой несомненно в гораздо большей степени соответствует герметико-алхимическому символу Ребиса (res bina, то есть двойственная природа), тогда как в дальневосточном учении его эквивалентом является Инь — Ян, то есть соединение женского и мужского начал в одном человеке. Эта тема также является центральной

и для других романов Майринка. По этому поводу герметики и розенкрейцеры говорили также о так называемой «химической свадьбе», о соединении «Царственного Юноши» с «Женщиной Философов», с «Королевой», которое свершается в достигнутой «земле по ту сторону моря», результатом чего становится обладание двойной короной и двойной властью. Роковым заблуждением всего первого периода жизни Джона Ди является то, что он понимает сакральные символы в чисто земном смысле. «Королева», о которой идет речь и которой Джон Ди, как ему думается, овладевает посредством колдовских чар, есть «Оккультная Женщина», метафизическая сущность. И свадьба становится возможной лишь для того, кто прошел через опыт, называемый алхимиками «Творением в черном»: для того, кто, сумев пересечь «воды», достиг символической «Зеленой Земли» или «Земли Живых» и стал господином «Гренланда». Именно там «Королева» поджидает Избранных, именно там они могут стать с ней единым целым вследствие преображения человеческого существа в «Короля».

Достижению «химической свадьбы» препятствует иллюзия, порожденная эйфорией от материального союза мужчины и женщины. Тот же, кто стремится стать адептом, напротив, должен быть в состоянии сохранить и «связать» (фиксировать) силу двух начал — мужского и женского, не канализируя ее в обычном эротическом акте. Майринк персонифицирует в Исаис Черной силу, стремящуюся воспрепятствовать этой реализации и пленить активный мужской элемент, делая так, чтобы он «покорился вампиричному началу, идущему от женщины»; и правильно указывает на связь этой силы с кровью — Исаис есть Повелительница человеческой крови.

С точки зрения техники, Майринк упоминает также вайроли-тантру; но в этом отношении его знания, по всей видимости, были неполными и поверхностными. Те читатели, кто более глубоко интересуется этим вопросом, могут обратиться к нашей работе[50], здесь же ограничимся лишь указанием на то, что в тантризме известны приемы, направленные на трансформацию мужской сексуальной энергии в магическую силу, однако, не считая отдельных дегенерировавших направлений, не может быть никакой речи ни о «черном искусстве», ни о «ужасающих» практиках, имеющих «непристойные» аспекты, как о том судят отдельные персонажи романа (Липотин и Гарднер). Если в некий момент тот, в ком вновь пробуждается личность Джона Ди, думает, что суть практики заключается в том, чтобы впустить в себя «женщину» — а именно пробудить и поглотить оккультную силу женского начала — с целью ее «разрешения» (то есть изменения ее полярности) посредством воли, которую необходимо укрепить путем особых дисциплин, то это, собственно, и соответствует тантрическому учению, так называемой шиваизации Шакти[51]. В противном случае в романе все сводится к простому намеку, точно так же, как всего лишь дается намек на путь «инициатического бодрствования», сразу после чего повествование переходит к явно фантастическим эпизодам — так, например, выясняется, что практики подобного рода должны осуществляться

только восточными людьми, дабы избежать возможного в результате их применения краха, и что посланцы враждебных «контрини-циатических» сил ознакомили главного героя с вайроли-тантрой исключительно ради того, чтобы обречь его на провал.

Кроме того, не вполне ясно, какой, собственно, путь избирает главный герой романа после бесплодной попытки применения тантрических методов. Насколько можно понять, нас отсылают к «таинству красного шара», заключающемуся в своего рода инициатической асфиксии: посредством вдыхания ядовитых курений в присутствии посвященного, который помогает неофиту преодолеть кризис и сохранять сознание, находясь вне тела, а также достичь измененного состояния сознания. Преуспеть в этом — означает обеспечить себе «трансцендентную мужественность», с чем связаны символический наконечник копья Хоэла Дата, а также испытание «колодцем святого Патрика». В последнем следует видеть христианизированную форму древних дохристианских инициатических практик, которые в результате вырождения превратились в народные предания. В «колодце святого Патрика» пылает огонь, обладающий двойственной силой — разрушать и очищать; тот, кто спускается в него, узнает, способен ли он победить смерть. Для знатоков эзотерических практик вряд ли стоит говорить о том, что схожие представления встречаются в цикле о Граале; испытание «колодцем святого Патрика» соответствует известному испытанию «опасным местом», которое становится бездной, поглощающей неизбранных и где копье также имеет указанное выше значение[52].

В романе говорится о магическом зеркале, которое используется для того, чтобы «видеть» или «повелевать». Но дабы избежать иллюзий, создаваемых нашим собственным воображением, и не впасть в состояние пассивного медиума, необходимо, чтобы оператор предварительно прошел через испытания, подобные описанному ранее испытанию с ядовитыми курениями, чтобы суметь «выйти», что приблизительно означает способность к активному и полностью осознанному переходу через порог сверхчувственного.

Одним из основных персонажей романа является Бартлет Грин, которого автор связывает с некоторыми древними формами шотландского посвящения и культом богини, в конце концов идентифицирующейся с Исидой, которой поклонялись в некоторых древних понтийских митраистских кругах. Здесь романический элемент довольно значительно запутывает дело. Если в первой части книги Бартлет Грин предстает как человек, которому, пусть темными путями и при помощи ужасающих обрядов, все-таки удается овладеть «Оккультной Женщиной» и стать «принцем черного камня», полностью не подвластным боли и страху, то в дальнейшем он все в большей степени обретает черты посланца демонических сил, агента контринициации, который прилагает все усилия, дабы совратить Джона Ди.

По поводу культа Исиды Понтийской Майринк намекает на любопытную и малоизвестную инициацию ненавистью, на переживания, порождаемые эротическим удовольствием, раздраженным совершенно неистовой и необузданной ненавистью между разнополыми существами. Но и в этом случае дело выглядит не вполне ясно. Непонятно, почему переживания

подобного рода должны приводить к принесению в жертву мужского элемента, на которое указывается как на суть таинства, посвященного Исиде Понтийской или, если угодно, Исаис Черной. Несомненно то, что Майринк не посчитал нужным давать достаточно прочное и убедительное основание этой части своего романа. Он прекрасно мог бы описать противоречие между истинным призванием Джона Ди и теми влияниями, которые пытались сбить его с пути и лишить «наконечника», указать на противоположность, существующую между мужскими «олимпийскими» культами и культами «теллурическими», связанными со священными богинями. Типичной чертой последних, в частности прослеживающейся в таинствах Кибелы, являются темные экстатические состояния, порождаемые жестокими, оргиасти-ческими средствами, где экстаз равнозначен своего рода духовному оскоплению, — до некоторой степени такой и предстает в романе инициация Исаис. Обратившись к подобным темам, Майринк мог бы более впечатляющим образом использовать мотив «Гренландии» и «Англии». Согласно традиции, происхождение мужских инициации, несомненно, северное, нордическое. «Гренландия» — слово, буквально означающее «Зеленая земля» — предстает как мистическая и символическая земля; такое понимание в некоторых случаях распространяется и на саму Англию, которая в качестве «Альбиона» и «Белой земли» приобретает равным образом символическое значение, откуда возникает возможность игры с выражением Ангелланд, означающего как Англию, так и «Землю Ангелов». В одном из эпизодов романа направление меридиана, то есть направление к северу, предстает как правильное и заставляет почувствовать, что все в обстановке и в жизни, прежде казавшееся упорядоченным, сбилось с прямого пути, потеряло свое место и ориентацию. В связи с этим казалось бы естественным, если бы Майринк ввел в роман значение метафизического Гренланда и более четко развил бы тему противопоставления между инициацией — назовем ее «гиперборейской», — к которой неосознанно тянется Джон Ди, господин копья, и пандемическим, дионисийским миром, где правит богиня, как в посвященных ей древних мистериях. Однако этого не произошло. Совершенно неясна роль, которую играет Яна в действии романа. В частности, Джон Ди, воскресающий в обличье барона Мюллера, в своих взаимоотношениях с Яной-Иоганной не проявляет тех черт, которые свойственны мужественному характеру посвященного. Вместо этого все опускается до человеческого, почти сентиментального уровня. Столь же неясным остается и смысл конечной жертвы Яны.

В своей первой жизни Джон Ди разочаровывается по-разному. Прежде всего, как уже было сказано, он впадает в заблуждение, толкуя в земном смысле герметический символизм «Королевы», «Свадьбы» и завоевания «Гренландии». Осознав ошибку, на второй стадии своей жизни Джон Ди отдается занятиям герметической алхимией, которая не ограничивается трансмутацией металлов, но идет по «Пути Илии». «Путь Илии» — пророка, который не оставил своего тела на земле и никогда не умирал, — это магический путь трансмутации тела и души, направленной на обеспечение как первому, так и второму нетленности и бессмертия как по эту, так и по ту сторону. Но и в этой области Джон Ди позволяет сбить себя с пути. Он не прислушивается к Гарднеру, который предупреждает его, что тому, кто попытается физическими средствами овладеть «Камнем Бессмертия», не пройдя предварительно оккультный процесс духовного воскрешения, будет

всегда грозить обман со стороны темных, потусторонних сил. Вместо этого Джон Ди впадает в иллюзию, что сможет вступить на «Путь Илии» благодаря эвокациям Ангела, вызываемого на полумагических-полумедиумических сеансах. Именно этот Ангел Западного окна и оказывается в конце концов порождением лжи, что приводит Джона Ди к достойному жалости разочарованию. С этой точки зрения роман содержит подлинное учение, свидетельствуя об ошибочности как медиумизма, так и определенной церемониальной магии (заклинательно-обрядного толка). Относительно первого пункта говорится, что Келли — медиум, ответственный за то, что Джон Ди сбивается с пути, — в наш век, перестав быть отдельной личностью, превратился в раковую опухоль с тысячью лиц, здесь дан намек на распространение спиритических практик. Что до церемониальной магии, то высшее учение, раскрытое Гарднером, состоит в том, что сущности, подобные Зеленому Ангелу, являются иллюзорными формами, в которых проецируются персонифицированные желания, а также таящиеся в человеке силы, о существовании которых он и не подозревает. Лишь после многих разочарований Джои Ди понимает, что истинной опорой, существом, которое никогда его не покинет, является его трансцендентное Я. Это действительно является предпосылкой прохождения подлинного инициатического пути.

В конце романа появляется близкая розенкрейцеровским мотивам (например, символика розы и садовнического искусства) идея высшего центра мира (Эльзбетштейн, аналог индо-тибетской Агарты), местопребывания Ордена, который невидимым образом управляет людскими судьбами. Члены этого Ордена мыслятся как «алхимики»; они появляются в качестве «Освободившихся», остающихся в нашем мире, чтобы «трансформировать» его. По поводу ответственности, связанной с их властью, говорится, что они должны знать, что люди возлагают ответственность за все ими совершаемое на Бога. Мотив существования подобного центра и незримого Ордена также не является плодом фантазии автора. В той или иной форме Майринк использует традиции и эзотерические учения всех народов мира.

Дабы сориентировать читателя, жаждущего определить, что в этой книге не является только романом, данных нами указаний вполне достаточно. Однако даже с литературной точки зрения, особенно в финале произведения, возможно, было бы лучше избежать отдельных откровенно фантастических эпизодов.

Юлиус Эвола

В поисках утраченной действительности

Заметки о логике фантастического мира

В период с 1900 по 1930-е годы в немецкой литературе появилось много новых, ставших впоследствии знаменитыми, имен. Не знать в наше время Кафку и Дёблина, Музиля и Броха, Томаса Манна и Германа Гессе было бы просто неприличным, однако даже среди истинных ценителей литературы не считается зазорным недоуменно пожать плечами при упоминании имени «Майринк». В 1975 году во всем мире торжественно отмечалось столетие со дня рождения Томаса Манна, но вспомнил ли хоть кто-нибудь в году 1968-м о столетнем юбилее Густава Майринка? Знатоки литературной табели о рангах, разумеется, спросят: а имеет ли вообще право Майринк упоминаться в ряду столь блистательных имен? Ну что ж, отсутствие внимания со стороны критики еще не означает справедливость оного. Ибо Густав Майринк, несомненно, один из самых глубоких и оригинальных авторов XX века.

Густав Майринк (1868 — 1932) начал свою литературную деятельность сравнительно поздно. С 1903 года начинают появляться его рассказы, объединенные в 1913 году в сборник «Волшебный рог бюргера». Первый роман «Голем» принес своему создателю громкую славу; далее последовали «Зеленый лик» (1916) и «Вальпургиева ночь» (1917). Кажется почти невероятным, что в трудные для литературы годы Первой мировой войны тираж какой-нибудь книги мог превысить стотысячный рубеж, но именно это произошло с изданием «Голема» — тиражи «Зеленого лика» достигли к тому времени сорока тысяч! В 1921 году появляется четвертый роман, «Белый доминиканец», и наконец в 1927-м последний — «Ангел Западного окна». Попутно Майринк выступает как издатель и переводчик фантастической и оккультной литературы.

Большая часть его собственных произведений может быть также классифицирована как фантастическая проза. Авторам этого направления всегда приходилось труднее, чем другим, литературная история не торопилась отводить им подобающую их рангу ступень: доказательством тому творческая судьба Э.Т.А. Гофмана и Э. По, в настоящее время признанных мастеров мировой литературы. И немудрено, ведь один заклеймит как бегство от действительности то, что другой восславит как ее преодоление. А разве такая уж редкость, что реалистическая литература, пытаясь достоверно отобразить действительность, именно ее-то и упускает, в то время как фантастическая в кажущемся отходе от реальности вполне достоверно ее представляет. Кафкианское отчуждение «нормальной»

реальности, ставшее для целых поколений адекватным свидетельством их реального опыта, намного ближе по духу «фантастике» Майринка, чем реалистической литературе. Во всяком случае, для произведений Майринка в высшей степени показательна тесная взаимосвязь, существующая между фантастическим аспектом его творчества и неким другим, который сейчас только-только начинает приоткрываться. То, что на первый взгляд противоречит фантастике, является у этого оригинального мастера ее логическим завершением: Майринк, особенно в начале творческого пути, считался одним из самых острых социальных критиков своего времени. В этом отношении «Волшебный рог бюргера» представляет собой в полном смысле слова произведение программное: сатира Майринка, благодаря чрезвычайной изобретательности и виртуозному владению языком, разила без промаха; объектом этой полемически острой критики становились самые фундаментальные ценности традиционного бюргерства. Не случайно свой блестящий пародийный талант Майринк обращает против такого образцово бюргерского и чрезвычайно популярного в свое время автора, как Густав Френзен.

Заметим, кстати, что уже одна только стилистическая одаренность Майринка, в которой читатель может легко убедиться сам, дает полное право на то, чтобы имя этого незаслуженно забытого австрийского писателя упоминалось в одном ряду с самыми выдающимися литераторами XX века. Итак, первой жертвой его сатиры стал сытый, самодовольный филистер, который, дабы оправдать, приукрасить и обезопасить свое сонное никчемное прозябание обставился со всех сторон фарфоровыми болванчиками мнимых духовных ценностей, следующим на очереди было научно-позитивистское суеверие — тут и медицина, и психология, — возомнившее себя единственным хранителем знаний в сем бренном мире, для апологетов этой мертвой догмы все, выходящее за рамки их косной ограниченности, просто не имело право на существование; наконец, национализм, утверждающий превосходство одной культуры над другой, и милитаризм, всегда олицетворявший для Майринка тупую, узколобую бездуховность.

Уже в 1916 году в «Зеленом лике» возникает видение конца мира, страшный финал воспринимается как необходимая и неизбежная расплата; одним из первых Майринк диагностирует острый кризис традиционного немецкого бюргерства, которое, подрывая себя изнутри, ясно обречено: нет ничего здорового в этом мире, как нет в нем и ничего святого. Критика «нормальной» реальности и прорыв в реальность альтернативную становятся основными аспектами творчества Майринка; они, как две стороны одной медали, попеременно сменяют друг друга, и то, что не удается одной, достигает другая. Вряд ли можно упрекнуть Майринка в бегстве от проблем своего времени, в бегстве от того, что обычно понимается под действительностью.

Однако та реальность, которая конструируется в фантастике Майринка, — а это все его романы и большая часть рассказов, — носит подчеркнуто метафизический характер. Майринк, бесспорно, был великолепным знатоком и приверженцем оккультного учения. В истории литературы случалось всякое, бывало, что персона автора вызывала у читателей куда больший интерес, чем его книги, бывало, что писателя идентифицировали

с его же собственным литературным героем и начинали приписывать черты этого персонажа, возникала путаница, сопровождавшаяся досадными недоразумениями, и так далее; ситуация с Майринком — это именно тот случай, когда личность автора становится на пути своих произведений, ибо лишь очень немногие способны уловить смысл той эзотерической доктрины, на которой основывается творчество этого писателя-адепта. Видеть в произведениях Майринка только беллетристическую иллюстрацию оккультных теорий означает безусловное непонимание их исключительной литературной ценности. Конечно, Густав Майринк — автор безусловно неоднозначный: с одной стороны, он с удовольствием иронизирует над этими теориями, прежде всего в своих рассказах, с другой — предлагает в каждом следующем романе новую карту оккультно-потустороннего ландшафта, определенные признаки которого, оставаясь инвариантными, свидетельствуют тем не менее о последовательном и строго ориентированном метафизическом поиске. Но ирония присутствует и в романах, и как раз последний, «Ангел Западного окна», достаточно ясно дает понять, что все это только эскизы, наброски потустороннего, которые конечно же не следует принимать буквально. Произведениям Майринка вообще абсолютно чужда какая-либо однозначность; единственное, что однозначно следует из его романов, — это полная невозможность однозначной интерпретации того внеэмпирического потустороннего универсума, который представлен в них. Мифологические пространства Майринка — это знаки искомой, неведомой реальности, как у Кафки, они отражают опыт той реальности, в которой все совсем не так, как кажется, но в которой лишь внешнее, кажущееся, доступно словесному описанию.

Следующие заметки и должны продемонстрировать возможность такого «неоккультного» прочтения последнего романа Майринка. Разумеется, никакое послесловие не в состоянии исчерпать столь необычайно сложный текст. Но, быть может, они, по крайней мере, дадут хоть какое-то представление о чрезвычайной значимости и уникальности этого произведения, сложность которого, наверное, не в последнюю очередь объясняется тем, что оно подводит итог всему творчеству Майринка. Сегодня, когда в литературу возвращено столько забытых имен, многие из которых даже близко не дотягивают до уровня Майринка, было бы очень кстати наконец-то воздать должное произведениям этого гениального австрийского писателя, и в первую очередь «Ангелу Западного окна».

Представленный в романе универсум хотя и головоломно сложен, но отнюдь не хаотичен и не беспорядочен. Открыть законы этого странного мира, разумеется, трудно — не потому, что их нет, а потому, что их слишком много и каждый описывает свой порядок. Различные порядки перекрывают друг друга, взаимозаменяются, иногда даже как будто противоречат один другому — характерная черта всех итоговых произведений. Каждый из них независим, непохож на другие и препарирует реальность по-своему. Но существует ли порядок порядков? Один из современных Майринку рецензентов так сформулировал буквально навязанный текстом вопрос: «Что есть действительность?» Но ведь это и есть тот самый

«эпохальный» вопрос, ответить на который пытались все большие писатели нашего времени.

Проблема искомого сокровенного порядка отражена самой структурой ансамбля действующих лиц. В соответствии с различными ее аспектами персонажи перестраиваются, всякий раз возникает новая группа: каждый аспект рассекает этот ансамбль по-своему, «срезы» могут иметь между собой линии пересечений и точки касаний. В нужный момент любое из этих множеств легко распадается, перегруппировывается или уступает место новой комбинации. Однако, несмотря на то, что объекты меняются, виды возможных отношений остаются постоянными.

Бросается в глаза большое количество связей, основанных на какой-нибудь односторонней зависимости между двумя альтернативными и в то же время комплетивными ролями. Господство, власть, обладание, знания разделяют совокупность персонажей на вышестоящих и нижестоящих, на суверенов и вассалов. Такая модель отношений типична для литературы 20-х годов. В «Ангеле» она представлена во многих вариантах: сильные мира сего — духовные (епископ, кардинал) или светские (Елизавета, Рудольф) — и сильные мира того противопоставлены своим подчиненным, носители социальной или магической власти (рабби Лев, Теодор Гертнер) — безвластным, обладатели какой-либо ценности (деньги, женщина, кинжал) — неимущим, представители земного (Джон Ди как ученый) или метафизического (рабби Лев) знания — ученикам и профанам.

Перечислим далее некоторые аксиомы того порядка отношений, который учреждается текстом. Итак, обладание какой-либо ценностью вовсе не предполагает обладания другой: наличие денег не означает наличие знаний. Тот, кто обладает какой-нибудь земной ценностью, необязательно владеет ее потусторонним прообразом, и наоборот: император Рудольф обладает политической властью, но лишен власти магической, у рабби Лева все наоборот; Джон Ди не является в посюстороннем мире сувереном, зато может им стать в потустороннем. Если кто-то владеет какой-либо ценностью, то одновременно с ним никто другой ею владеть уже не может, ибо всякая ценность индивидуальна и неделима: подле Елизаветы Джону Ди отказано в светской власти; оспариваемый кинжал является объектом уникальным и может принадлежать лишь кому-нибудь одному; два магических «суверена» (Гертнер-Гарднер и рабби Лев) никогда не присутствуют одновременно в одном и том же мире; из двух конкурирующих сил в каждый данный момент какая-нибудь одна непременно берет вверх (борьба Бартлета и Гарднера за тело Джона Ди); женщина (Яна) не может одновременно принадлежать двум мужчинам (Джон Ди и Келли).

Мир «Ангела» — это мир ни на миг не затихающей борьбы, конкуренции и соперничества. В этом смысле показательно большое количество анималистических параллелей. Сторонники Исаис (Асайя, Бартлет Грин) представлены различными вариациями семейства кошачьих (кошка, пантера, лев); другая группа (Рудольф, рабби Лев) отмечена всеми признаками хищных птиц (орел, коршун); встречается в тексте также

змея (кардинал) и паук — все без исключения представители хищников, живущих охотой, борьбой, добычей, ну а логической их комплементацией является жертва. И хотя животный мир в романе представлен в общем-то весьма специфичным отрядом, тем не менее отметим, что анимализация была чрезвычайно распространена в литературе того времени: «Волшебная гора» Томаса Манна пестрит приметами, заимствованными у животных, у Кафки («Замок») они характеризуют деревенский люд, у Кубина («Другая сторона») они — олицетворение катастрофических предчувствий. Заглатывание, пожирание, высасывание — вот наиболее предпочтительные формы усвоения всего чуждого, находящегося вне. Крайний случай: чисто паразитические существа, живущие за счет других. Нечто в этом роде говорит о Елизавете Джон Ди, намекая на ее «женский вампиризм»; таков modus vivendi медиума Келли; и самый яркий пример — Зеленый Ангел: порождение тех, кто его вызвал, он в конце концов все же «заглатывает заживо» одного из них — своего «наместника на земле» Келли.

Партнерства, равновесия не существует ни между людьми, ни между ценностями: как нет в романе двух персонажей, которых обладание одной и той же ценностью сделало бы равными, так отсутствуют и две равнозначные ценности. Царит иерархическо-динамический дисбаланс. Отсутствие ценности вызывает желание ее завоевать, а обладание — стремление к еще более высокой.

Персонажи романа делятся на союзников и врагов, за каждым из них, как за Бартлетом и Гарднером, закреплена своя строго разграниченная сфера метафизического влияния или же они, как Маске-Липотин, присоединяются к сильнейшему и, разделяя отныне его интересы, помогают ему. Для того чтобы кто-то мог завладеть ценностью, другой должен ее утратить: чей-то выигрыш — всегда чей-то проигрыш. Еще одно знамение эпохи! Чтобы получить ценность, необходимо либо отдать за нее что-то уже имеющееся (как Джон Ди с Келли), либо что-то завоеванное силой у третьего лица. «Ценность» и «жертва» (ср. рассуждения рабби Лева) коррелированы очень четко, идет ли речь о самопожертвовании или же о принесении в жертву кого-то другого. В лучшем случае жертва добровольна: самоотверженный отказ от «Я» одного персонажа (Иоганна) делает возможным обретение «Я» и последующую духовную абсорбцию «королевы» другим персонажем (Я).

Итак, пространство романа функционирует как замкнутый, ограниченный универсум, в котором все может как угодно меняться, но сумма будет всегда оставаться постоянной. Дисбалансу и изменчивости индивидуальных отношений противопоставлено равновесие и постоянство системы как целого: в этом герметичном мире действует закон сохранения ценностей. Любое изменение у одного персонажа как следствие влечет за собой изменение у другого: если один «растет», то другой «умаляется», и наоборот. Этот вид отношений очень распространен и в бесчисленных вариантах встречается в произведениях многих авторов.

Иерархия ценностей связана с категориями восприятия и индивидуальной перспективой каждого отдельного персонажа: для Джона Ди — одна высшая ценность, для Келли — другая. Некоторые перспективы

текст ставит в привилегированное положение: потусторонние ценности котируются выше посюсторонних, а из потусторонних явно отдается предпочтение тем, которые представлены стороной Гарднера-Гертнера. Выбор, разумеется, не в пользу Исаис, однако никаких аргументов, оправдывающих эту протекцию, не приводится: в конечном итоге иерархия ценностей воспринимается как данность. Ну что ж, и эта неявная и тем не менее подразумеваемая проблематика, тоже одна из характерных черт начала века.

Однозначно определены лишь посюсторонние ценности: социальный статус, материальное положение, эротические претензии (Келли). Но и риск — необходимый залог на случай проигрыша вносится в банк — известен: он находится в четком социально-юридическом, предусмотренном кодексом соответствии с теми средствами, которые используются для достижения цели. Преступнику Келли (отрезанные уши!) известен возможный выигрыш и залог.

Что же касается ценностей потусторонних, то здесь все смутно и неопределенно. Проблематичен сам поиск высшей и абсолютной ценности, который предпринимает Джон Ди. Ничто не задано наперед: все должно быть еще только найдено, да и желанная цель таит в себе возможность ошибки с непредсказуемым риском. Так, Джон Ди принимает Гренландию за искомый Гренланд, а Англию — за сокровенный Ангелланд. От трансмутации металлов он полагает перейти к трансмутации плоти и крови, но, перепутав в конце концов камень заблуждения и смерти с Камнем мудрости и жизни, умирает.

Каждой ценности соответствует своя псевдоценность — пустое отражение, копия, подделка, окруженная иллюзорным, краденым ореолом, однако подобие всегда ошеломляющее. Так, Философский камень относится к обретенному камню, пресуществление плоти — к трансмутации металлов, вожделенное откровение свыше — к обещаниям «самодельного» Ангела, потерянный кинжал Джона Ди — к «мизерикордии». Рядом с невольно заблуждающимся «странником» всегда сознательный шулер, который, как Келли, лишь симулирует свою ценность, или, как Бартлет Грин, вводит в заблуждение двусмысленностью своих советов.

Нематериальные потусторонние ценности неопределимы: пойти туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. В отличие от Келли, который знает цену тому, к чему стремится, Джон Ди может узнать ее лишь после достижения желаемой цели. Бартлет Грин знает, что означает совокупление с «бабенкой», смысл «химической свадьбы» открывается Я только в самый последний момент, когда сокровенная церемония уже совершается. Но если цель и смысл являются величинами неизвестными и неопределенными, то путь и средства и подавно: «Путь находит человек, но не человек — путь!» — говорит Гарднер находящемуся при смерти Джону Ди, когда тому уже не остается никакого выбора — ни пути, ни средств. Отношения между миром причин и миром следствий непредсказуемы: «Что есть действительность?»

При этих условиях любой путь может оказаться ложным или кружным. Самый короткий, прямой воспринимается как самый дальний и тернистый: торным кажется лишь обходной. Невозможность прямого

пути (прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками) опять же характерна не только для «Ангела», не только для «фантастической» вселенной Майринка, но является отличительным знаком эпохи. Ганс Касторп (Томас Манн, «Волшебная гора»), который хочет после ученических лет вступить в «жизнь», выбирает «окольный путь» через санаторий. Для того чтобы стать землемером, К. (Ф. Кафка, «Замок») должен предварительно добиться странных, промежуточных целей. Вместо прямой эротической связи героиня и ее любовник (Гютерсло, «Пляшущая глупышка») вступают на сомнительный боковой путь, который ведет мимо цели, в пустоту. Пытаясь прояснить давнишний юридический казус, герой Вассермана («Дело Маурициуса») вынужден использовать отнюдь не безукоризненные в правовом отношении лазейки, ибо впрямую, легально, достичь свою цель не может... Тот факт, что дискретный, прямо ориентированный на цель континуум, связующий начало и конец, может быть теперь воспроизведен лишь на каком-то побочном пути — тоже знак времени, времени, утратившего веру в само собой разумеющиеся постулаты традиционной теологии.

Все пути, избираемые Джоном Ди, — кружные. Но что бы могло явиться потенциально прямым путем? Текст переполнен указаниями. Ознакомившись с трактатом Джона Ди о двойной звезде, Елизавета абсолютно справедливо упрекает его за то, что он восхищается каким-то далеким небесным телом, вместо того чтобы самому стать внушающей восхищение звездой. Все обладатели каких-либо ценностей в посюстороннем фатально одиноки, цепочка равноправных индивидуумов может выстроиться только в потустороннем. В этом смысле весьма показательна сцена смерти Джона Ди — один из самых впечатляющих эпизодов, хотя таких в романе немало. Лишь отчаянье и последующий отказ от всего, являющегося извне или как-либо связанного с внешним миром, выводит на путь истинный. На протяжении своей эпопеи Джон Ди не раз оказывался в ситуации крайнего отчаянья, но не делал для себя никаких выводов, и все возвращалось на круги своя: эйфория, когда весь мир у ног героя, лучезарная фаза близкой — только руку протянуть, — ожидаемой извне ценности сменяется черной фазой разочарования и депрессии, когда любая ценность и собственная жизнь кажутся покинутому всеми герою обесцененными, не имеющими никакого смысла. Джон Ди никак не может понять своей ошибки и упорно продолжает искать вовне, в окружающем, то, что можно найти лишь в себе самом: «Непостижима действительность, но еще непостижимее Я!»

Не существует правил, годных для всех и каждого, ни одна позаимствованная со стороны модель не гарантирует успеха. В мире проблематичных ценностей и распада незыблемых структур остается лишь возвращение к хоть и совсем крошечному, изолированному, зато твердому и неделимому единству. В пространстве романа любая ценность, в том числе и ин-дивидуум[53], единична и атомарна. Одно лишь может помочь и подсказать правильный совет: «непостижимое Я». Таким образом ансамбль персонажей сразу распадается для героя на два лагеря: врагов — тех, кто отвлекает его от этого «внутри, здесь, сейчас» и ориентирует «вовне, там,

потом», и союзников — тех, кто действует как катализатор, ускоряя процесс возвращения «я» к Я. Лишь доведенная до крайности имманентность ведет в трансцендентное: в этом коренное отличие произведений Майринка от всей фантастической литературы, которая не более чем тривиальный слепок с внешнего мира.

Итак, Джон Ди отослан к своему Я: то, что кажется самым близким, является самым далеким. Я неведомо самому себе, лишь обходным путем через внешний мир оно может себя обрести. Внешний мир выступает и как препятствие, натыкаясь на которое Я вынуждено возвращаться к самому себе, и как зеркало, в котором Я встречает и узнает себя. Я — проблема и парадокс. В нем дремлют силы, о которых ему ничего не известно. Я проецирует себя во внешний мир, а потом, «сотворив» из этой проекции кумира, вымаливает у него то, что ему и так принадлежит. В качестве примера достаточно вспомнить превращение мертвой Асайи в призрачный суккуб, который питает эротическая энергия Я. А что такое «Иль», Зеленый Ангел, как не продукт совместного приложения подсознательных сил участников «акции»! В итоге «Я» превращается в «Он» — и так ли уж случайно то, что имя Ангела «Иль» означает «он» по-французски? Я — и это точка зрения не только Майринка, а всей эпохи — не является (так же как и атом!) неделимой экзистенциальной единицей, его составляющие, полные скрытых противоречий, живут своей собственной, опасной и парадоксальной жизнью. Я — не экзистенциальная монада, но оно может ею стать.

Проблема идентификации одна из основных в романе: сходство так же обманчиво, как и различие. Подобие уже означает нетождественность, а вот кажущееся различие в любой момент может обернуться тождеством. И лучшей тому иллюстрацией отношения Джона Ди и Я. В 1927 году в журнальной заметке о своем романе Майринк говорит, что исторический образ Джона Ди давно волновал его, но, поскольку «все "историческое" отдает трупным душком», решил написать «двойной роман», который бы позволил «привить судьбу "мертвого" Джона Ди к судьбе какого-нибудь живого человека». И это подозрительное отношение к «историческому» как к какой-то нелепой условности, как к чисто внешней форме восприятия, которая лишь затеняет онтологическую реальность, роднит Майринка с его эпохой. Однако для нас важнее другой аспект дубликации и копирования: повтор или симуляция одного мира другим происходит таким образом, что приводимые в соответствие порядки оказываются неконгруэнтны друг другу. Ибо точно так же, как соотносятся истинные ценности и псевдоценности, соотносится мир прошлого и настоящего, мир потусторонний и посюсторонний, мир Елизаветы и мир Исаис...

Ни в одном из миров не повторяется в точности то, что разыгрывается в другом: каждый дублер, каждая копия, каждое отражение уже является трансформацией, предполагающей различие, по крайней мере какого-нибудь одного, существенного признака. Для Джона Ди Яна — вторая жена, для Яны Джон Ди — первый муж; для Я Иоганна — первая жена, для Иоганны Я — второй муж. Если для Джона Ди Бартлет — фигура центральная, а Маске — маргинальная, то для Я центральной фигурой становится

Липотин, а Бартлет уходит на второй план. Правила, по которым разыгрываются эти калейдоскопические вариации, остаются неизвестными. Далее, как в мире Джона Ди есть персонажи, которые не переходят в мир Я (Келли, император Рудольф), так и в мире Я имеются не вхожие в мир Джона Ди персоны (Асайя, кузен Роджер).

Следует отметить, что тот персонаж, для которого возможна такая транспозиция, по ту сторону границы уже как бы «сам не свой»: у Маске и Липотина, у Гарднера и Гертнера, у Яны и Иоганны, у Джона Ди и Я есть не только общие черты, но и различия. Симметрия миров отнюдь не полная, и ни один персонаж не может быть абсолютно идентичен своему прежнему «воплощению». Условия и формы транспозиции варьируются для каждой пары. Для потусторонних агентов их земные дублеры — маски, скрывающие их сущность: адепт не идентичен ни алхимическому лаборанту Гарднеру, ни профессору химии Гертнеру; «двойной» посредник не идентичен ни «магистру царя» Маске, ни антиквару Липотину. И тот, и другой во всех своих последовательных манифестациях, разумеется, сохраняют сознание своей персональной инвариантности; если один бессмертен, потому что никогда не жил (Липотин), то другой — потому что победил смерть (Гарднер).

Что же касается земных персонажей, то они склонны себя отожествлять со своей «настоящей» жизнью, и лишь при повторной манифестации у них появляется возможность осознать свою отличную от внешнего вида сущность и инвариантность. Здесь есть свои нюансы, Иоганна соотносится совсем не так с Яной, как Я — с Джоном Ди: Иоганна и есть Яна, а Я становится Джоном Ди. У нее одна сущность повторяется в двух различных образах, у него две различные сущности сливаются в единый образ. Иоганне с самого начала дано знание ее прежней жизни: с детства подвержена она странным кризам, связанным с моментами спонтанной идентификации. Природа этих состояний на первый взгляд кажется психопатической: в полной прострации Иоганна как бы переносится в другой мир. С тех пор как Я берется переводить и копировать (вот еще один пример не идентичной идентичности!) фамильные архивы, его тоже начинают посещать жутковато-странные состояния: «...я был уже не я, и тем не менее это был я; я находился по ту и по сю сторону, я присутствовал и отсутствовал — и все это одновременно. Я был я и Джон Ди...» Чем больше Я «врастает» в Джона Ди, тем больше трансформируется окружающая его «действительность»: взять хотя бы видения в доме Асайи, или встречу в зеленом зеркале с другом юности Гертнером, или визиты давно умерших людей... Галлюцинация психически неуравновешенного человека или реальное вхождение в мир иной, подтверждающее возможность потустороннего опыта? «Что есть действительность?..»

Количество психических экспериментов, которые в мире, считающемся реальным, были бы несомненно диагностированы как душевная болезнь, быстро растет. Ведущее рассказ Я уже не может адекватно классифицировать и оценивать существующее положение вещей, ракурс восприятия все время смещается. Та упорядоченная система отношений, которая принята в мире как стандарт, привычный, нормальный, раз и навсегда установленный, сменяется другой, той, которую раньше считали

отклонением, чем-то неправильным, ненормальным, случайным: стандарт становится отклонением, отклонение — стандартом.

Такая подмена, при которой не норма выносит свой приговор ненормальному, не разум — безумию, не социально приемлемое — отверженному, не внутреннее — внешнему, не реальное — фантастическому, не посюстороннее — потустороннему, не действительное — фиктивному, не бытие — небытию, но все происходит наоборот, — тоже одно из знамений эпохи: еще никогда с такой последовательностью не предпринимались попытки перевернуть мир с ног на голову или хотя бы поменять ракурс восприятия. У Шницлера («Бегство во тьму») безумный брат выступает как разумное начало, а «разумный» — как безумное. Для обитателей санатория (Томас Манн, «Волшебная гора») их маленький, хрупкий, деформированный болезнью мирок становится нормальным, а нормальный, большой мир здоровых людей кажется им чужим и подозрительно странным. В романе Кафки «Замок» уродливый социальный уклад деревни воспринимается как должное. Героем Музиля становится индивидуум, чья духовная перспектива в корне отличается от общепринятых «культурных» критериев: «человек без свойств» не есть человек реальности, но человек возможности.

Но творчество всех этих писателей, по крайней мере Томаса Манна, обязано было служить образцом реалистической нормы, и потому все чуждое в их произведениях, не укладывающееся в привычные рамки, отвергалось или снисходительно замалчивалось как издержки большого мастера. Однако можно с полным правом констатировать, что вся литература этого времени является потенциально фантастической, ибо в противовес действительному миру она, ниспровергая привычные аксиомы шаблонно упорядоченной системы отношений, делает смелые эскизы фиктивных неконвенционных миров.

Фантастическая литература в более узком смысле — сюда можно отнести все без исключения романы Майринка — есть лишь особый, крайний случай, когда вне закона ставятся самые фундаментальные постулаты «реальности». Конструкция (ср. рассказ Броха «Последовательно конструируя») — ни в коем случае не репродукция! — вот признак этой литературы. Эскиз гипотетического, того, чего сейчас вообще нельзя осуществить, дается в противовес реальному и реализуемому, эскиз фиктивного — в противовес фактическому, даже в синтаксисе отражается эта тяга к условному: общеизвестно обилие условных придаточных в прозе Музиля и Кафки.

«Нормальная» реальность с точки зрения «внешнего», потустороннего — это не только общий ракурс всего романа, но и частный отдельных персонажей. Для Джона Ди и Я в исключительных, крайних ситуациях вообще характерно видение мира извне, когда они наблюдают самих себя в прошлом, настоящем или будущем как бы со стороны. В эпилоге Я даже видит свое отражение в сознании современного журналиста. Проектирование гипотетических миров свойственно не только политику, но и алхимику Джону Ди, да и Я как писатель тоже охотно прибегает к этому приему. Но в том-то и дело, что видение «нормальной» реальности с ненормального ракурса — это «нормальный» ракурс изначально ненормальных персонажей, для которых даже самая радикальная корректива

привычной классификации уже не является только интеллектуальным экспериментом с фиктивными мирами, но реально переживаемым событием в фактическом мире.

Смена ракурса отражается даже на таких фундаментальных философских категориях, как «жизнь» и «смерть». В конце концов Я приходит к тому, что уже не различает, где жизнь, а где смерть, где действительная реальность, а где только ее призрачная копия. Тот Липотин, который после своего «убийства» является Я, может в нормальной реалистической классификации рассчитывать лишь на звание «привидения», однако он обращает «нормальную» перспективу, объявляя живых призраками, ибо призрак, согласно его версии, это и есть то, что в конце своего существования манифестирует себя в новой экзистенциальной форме, и лучший тому пример — человек, манифестированный на земле своим рождением. А когда Я после своего бегства к Гертнеру в Эльзбетштейн ошеломленно спрашивает того: «Скажи мне честно, друг, я умер?», то получает следующий примечательный ответ: «Напротив! Теперь ты стал живым», хотя в «нормальной» реальности он, если вспомнить газетную заметку конечно же был сочтен погибшим. Эту «относительность» чутко уловил в своей статье один из современных Майринку рецензентов в 1927 году: «Что есть жизнь? Что есть смерть?»

В зависимости от контекста эти прежде абсолютные понятия выступают в различных смыслах: и тут их обычное биологическое значение лишь одно из многих. Отметим, что это центральная тема не только в творчестве Майринка, но и во всей тогдашней литературе; буквальные и метафорические интерпретации двух этих понятий смешиваются в запутанные комбинации, их понимают в самых различных смыслах: социальном, психо-интеллектуальном, спиритуальном, и то, что при одних обстоятельствах является жизнью, при других может легко оказаться смертью. «Альрауне» Эверса в подзаголовке названа «живым существом», из чего следует, что встречаются также «неживые» существа, которые только симулируют жизнь. Зоны физических и психических аномалий у Клабун-да («Болезнь», «Призрак») и Томаса Манна («Волшебная гора») отмечены головокружительной игрой этих смыслов. Вассерман («Третья жизнь Йозефа Керкховена») различает внутри одного биографического единства несколько «жизней». Однако при любых обстоятельствах «жизнь» — понятие привилегированное, ибо не является чем-то само собой разумеющимся, «жизнь» — это универсальная ценность. Ведь и призрак живет в биологическом смысле: буквально понимаемая «жизнь» далеко не всегда может быть идентифицирована как подлинная жизнь.

«Жизнь» в «Ангеле» — это нечто, находящееся в сложных, запутанных отношениях с происхождением и родом, с сексуальностью и размножением. Но к этому разветвленному «жизненному» комплексу есть ключ — это «кровь», понятие ключевое не только для творчества Майринка, но и для других современных ему писателей. Поистине, там, где должна быть представлена какая-то из ряда вон выходящая жизнь, по своей интенсивности находящаяся либо выше нормы, либо ниже, без этого понятия не обойтись. С его помощью можно выразить и неистовую страсть, и смертельную болезнь: кровавые пятна на носовых платках туберкулезных

больных наглядный тому пример. Или же кровоизлияние у одного из партнеров (Клабунд, «Призрак») в высший момент сексуального соития (ср. также «Вампир» Эверса).

Как в древних магических практиках «кровь» предстает таинственно-иррациональной эссенцией жизни — достаточно вспомнить фашистское «кровь и почва». В «Ангеле» тема «крови» всесторонне разрабатывается на протяжении всего романа, что еще раз подтверждает итоговый характер этого произведения.

«Кровь» — основная субстанция жизни: у Липотина, который никогда не жил и никогда не умирал, ее нет. «Кровь» — связующая нить рода: потомки Джона Ди — «кровь от крови Джона Ди». «Кровь» — сокровенный код сущности и характера человека: для приготовления приворотного зелья Маске среди прочего необходима кровь Джона Ди. Преодолеть жизнь означает в «Ангеле» «подняться над кровью», а «никогда не жить» — быть «под кровью».

«Кровь» — носитель наследственных черт: кровное родство в романе — это высшая форма общности двух далеких друг от друга существ. Но такая общность исключает возможность посюстороннего слияния: самое близкое — самое далекое. Как только Елизавета берет на себя роль сестры Джона Ди, из их отношений сразу исчезает эротический момент. Табу с инцеста снимается лишь в потустороннем: Я после «химической свадьбы» с Елизаветой называет себя «дитем, мужем, отцом» одновременно — игра с вербальным инцестом, как бы ставящая вне закона любую земную классификацию. Определенная ступень оптимальной общности выражена всегда в родственных отношениях: согласно рабби Леву, Господь пожелал, чтобы некоторые люди были связаны узами крови; Джон Ди и Келли становятся кровными братьями; в эпилоге романа Я титулуется Гертнером как брат.

Однако прежде всего «кровь» — это средоточие эротической энергии, а Эрос присутствует в этом романе всюду, с первой сцены до последней — «химической свадьбы». Разумеется, к сексу этот сакральный акт не имеет никакого отношения: два пола сливаются в единое целое, в котором уже нет ни «мужского», ни «женского». Бесполое существо и двуполое существо — вот возможные варианты гермафродитического брака, каким его разрабатывал Майринк в «Големе» и «Зеленом лике».

С сотворения мира в мужском начале сокрыт в непроявленном виде зародыш женского начала (ср. Бартлет Грин), с которым человек может потенциально соединиться. Бафомет, которого Джон Ди видит на вершине генеалогического древа, двулик: одно лицо у него мужское, другое — женское. Мотив двуполости, гермафродитизма — не редкость в тогдашней литературе: у Фридлендера («Скучная свадебная ночь») пара новобрачных в полном смысле слова сливается в одно целое; Адольф Пауль («Из хроники "Черного поросенка"») дает новую жизнь платоновскому мифу об изначально двуполом человеке; у Вестенхофа («Человек с тремя глазами») мужской персонаж имеет в затылочной части своего мозга второй, хотя и рудиментарный, но вполне активный женский центр. Ну а «Другая сторона» Кубина заканчивается следующим многозначительным выводом: «Демиург — это гермафродит».

Скрытно или явно, эротика пронизывает все произведения искусства

начала века; являясь центральной темой той культуры, она ее притягивает и отторгает, восхищает и пугает. Отношение к ней носит ярко выраженный амбивалентный характер, который проявляется в органической несовместимости разных эротических начал. Один полюс представлен манящей, опасно-демонической, доступной, но бесплодной женщиной, другой — по-матерински нежной, скромной, но доступной и любвеобильной, а между ними — манящая и недоступная кокетка («Альрауне» Эверса, «Пляшущая глупышка» Гютерсло). Эта амбивалентность оставила на многих текстах свои страшные следы: отвратительные сексуальные сцены Кафки («Процесс» и «Замок»), преследующие героев сознанием вины; инцест у Леонгарда Франка («Брат и сестра») и Музиля («Человек без свойств»); однополые наклонности мужчин и женщин («Воспитанник Терлес» Музиля, «Призрак» Клабунда, «Пляшущая глупышка» Гютерсло, «Две подружки и их отравление» Дёблина и даже «Волшебная гора» Томаса Манна, где герой последовательно выявляет известную параллель между своей детской привязанностью к школьному приятелю и более поздней любовной связью с женщиной). Эти замечания ни в коей мере не экскурс: извращенная эротика как следствие все той же амбивалентности отметила и «Ангел» своими более чем очевидными для постфрейдистской эпохи знаками.

Эротические отношения могут быть манифестированы также моделью суверена и вассала, того, кто решает, и того, кто исполняет: партнеры равноценны лишь в ситуации безразличного соседства (союз Джона Ди и Элинор). В романе много эпизодов садомазохистической уступки (передачи) эротического партнера: Елизавета навязывает Джону Ди Элинор; Джон Ди уступает Яну Келли; Иоганна почти насильно отправляет Я к Асайе; Иоганна жертвуя собой, освобождает место Елизавете. Более или менее отчетливо прослеживается эротическая склонность — всегда однополая! — уступающего (-й) к восприемнику (-це) своего дара. Так, Элинор жалуется на юную Елизавету, что «часто во время игры принцесса с таким жаром бросается на нее, что оставляет на ее женских местах синяки и кровоподтеки». Восприемник замещает уступающего, занимает его место, наслаждается вместо него: уступка — эротическая идентификация уступающего с восприемником. В культе Исаис Понтийской, как о нем сообщает в своей «лекции» Асайя, «мисты, облаченные в женские одежды, приближались к богине женской, левой половиной своего тела»: акт сексуального обмена ролями между мужчиной и женщиной эквивалентен однополым отношениям.

При внимательном чтении романа вновь и вновь всплывает психоаналитический подтекст, исключительно сложный и многослойный. Рабби Лев говорит о ритуальном «обрезании», Теодор Гертнер «срезает сильный юный побег и прививает этот черенок одинокому кустику», подвязанному «к свежеоструганому колышку». К позорному столбу, к «пыточному древу», приковывают Бартлета Грина перед тем, как сжечь: огонь — стихия сексуального, а стало быть, входит в компетенцию Исаис. Опять же на вершине генеалогического древа, в его кроне, видит Джон Ди двуполого Бафомета. А во время посещения дома Асайи Я чувствует, «как ускользает... внутренняя опора... Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол, вокруг которого обвилась тяжелая от спелых виноградных гроздий

лоза». На первый взгляд этот образ кажется каким-то странным, отвлеченным, даже случайным, но вспомним мифологию: кто непоколебимым колом торчит посреди вертограда, кто едва ли не самая заметная фигура в свите Диониса? Приап, кто же еще! Итак, «объятый пламенем кол» торчит в центре, в середине Я...

Выстраивается последовательный ряд фаллической символики, включающий в себя и копье — этот таинственный объект, за обладание которым идет ожесточенная борьба. Асайя в эротической ситуации, когда Я находится у нее в гостях, обещает: «Вы, любезный друг, еще сегодня узнаете на себе, что такое невидимое копье...» Наконечник копья — замешанный на крови! — делает своего обладателя достойным высшей королевской власти, но того же самого можно достичь и слиянием с королевой, «химической свадьбой». «Владелец сего копья... был заговорен от женского вампиризма». Асайя же хочет наконечник «изъять из мира и замкнуть», что воспринимается Я как пожизненное заключение «в бесплодной безнадежности», как «кастрация животворящей судьбы», как «аборт беременной будущим жизни», как «стерилизация плодоносных магических сил» — уже один только этот эротический вокабуляр говорит сам за себя. В другом месте речь идет о том, чтобы «набросить на глэдхиллский меч кольцо» — символика совершенно однозначная. Однако совокупность всех этих эротических ассоциаций однозначной трактовке не поддается: достаточно очевидным кажется лишь то, что граница между двумя враждующими мирами проходит где-то между запретной однополой любовью и внушающей страх кастрацией, между стерильной оргиастической эротикой порабощенного «мужского начала» и триумфально-плодоносной фаллической победой.

Все в высшей степени неопределенно и двусмысленно: эротизирован и мир Исаис, и мир Елизаветы, и оба эти мира характеризует опасная иллюзия подобия и не менее опасная иллюзия различия. Чтобы изгнать мертвую Асайю, представительницу враждебного мира Исаис, Я призывает Яну, но на зов является Асайя, и справедливо, ибо Я не знает, что «мужская эротическая энергия зовется "Ян"». Бартлет Грин заключает союз с Джоном Ди и спасает ему жизнь: оба они, отмеченные и призванные потусторонней иерархией, близки друг другу несмотря на то, что их миры находятся в оппозиции. Интересно, что когда Гарднер описывает признаки сокровенной духовной инициации, он почти дословно повторяет описание Бартлета Грина, данное им предшествующей «тайгерму» фазе своего «черного посвящения». Бартлет точно так же стремится к слиянию с «матерью Исаис», как Джон Ди и Я — с «матерью Елизаветой»: в обоих случаях инцест — эротический акт, символизирующий возвращение к праистокам (к матери!). Двор полнится слухами о любовных связях Елизаветы, а она тем не менее продолжает называть себя «девственной королевой»; о теле Асайи говорится как о «сохранившем свою целомудренную упругость». Бесплодна Елизавета, бесплодна Асайя. «Повелительница», «госпожа» — такова роль Елизаветы, но и Исаис тоже «повелительница». Черты Исаис эпизодически проступают в образе Елизаветы, и отнюдь не заслуга героя — позволит ли он себя обмануть, как Джон Ди, или устоит перед соблазном, как Я. Граница между двумя мирами тоньше волоса, не

каждому, а только призванному дано интуитивным прозрением уловить ее, что, однако, не исключает возможности практической ошибки.

Кровь — это пол, а пол изгнать нельзя: «Что же тогда останется от человека?» Кровь проявляет себя через женщину: эротический соблазн и наследственный инстинкт продолжения рода входят в женские функции — сгорающий от страсти инкриминирует свое желание «соблазнительнице». Мир существует только благодаря полу, и Исаис — «повелительница человеческой крови». Итак, мир — это женщина, именно в этом аллегорическом образе «женщины-мир» предстает Исаис Я в эпилоге романа. И мир можно победить только с помощью женщины; необходима та, которая добровольно принесет себя в жертву. Яна идет «женским путем жертвы». Таким образом восстанавливается традиционное распределение ролей между полами, ставшее проблематичным и в мире Исаис, и в мире Елизаветы: потусторонняя акция доступна женщине лишь в пределах подлунного мира Исаис, в позитивном царстве вечного настоящего она является исключительно мужской привилегией. Яна растворяется в недоступном человеческому сознанию абсолюте. Но и Елизавета, земная повелительница, королева, в конечном счете тоже растворяется — в Я. Духовная абсорбция, архетипически связанная с вампиризмом, хищным пожиранием и эротикой, становится для Елизаветы «женским путем жертвы». Итак, путь власти (Елизавета) и путь жертвы (Яна) — эти два альтернативных и комплетивных аспекта сливаются в единое целое.

«Королева во мне... Я в королеве...» — утверждает текст, свидетельствуя тем самым, что слияние — это только одностороннее поглощение, нейтрализующее пол, но не трансформирующее сознание, ибо Я, мужское начало, не утрачивает своего самосознания, в то время как женское начало его теряет. Мужчина становится полностью автономным: никакая эротическая тяга не может угрожать ему больше потенциальным самозабвением. Слияние полов в другом, «женском», варианте наглядно демонстрирует ту угрозу, которую представляет для мужского начала агрессивная эротика Исаис. Ибо, хотя Асайя и уверяет, что культ Исаис как непременное условие равной борьбы полов гарантирует неприкосновенность мужского начала, мужчина тем не менее очень быстро осознает это равенство как свое потенциальное поражение и порабощение. Итак, только эротическая автономия гарантирует адекватность личности: лишь тот, кто ни в чем уже не нуждается, способен реально помочь другим, лишь тот, кто все обрел в себе, способен эффективно воздействовать на внешний мир. Истинная «химическая свадьба», снимающая оппозицию полов, по сути своей асексуальна и возможна только в потустороннем: тенденция тотальной эротизации мира соответствует тенденции тотальной десексуализации.

Для того чтобы соединилось самое близкое и родственное, приходится прибегать к обходному пути через третий опосредующий фактор: подобное находит друг друга лишь через противоположное, тождественное — лишь через нетождественное. Для того чтобы «я» пришло к Я, оно должно совершить «кругосветное путешествие»; путь мужчины к предназначенной ему женщине — это обходной путь через промежуточное партнерство. Проблема «близкого — далекого» великолепно символизируется

Бафометом: «Он, изначально чуждый человеческой природе, был тамплиеру ближе всего самого близкого и именно поэтому так и остался непознанным и сохранил свою сакральную сущность». В самом деле, что может быть ближе одному лику Януса его собственного второго лика, который тем не менее недосягаем и невидим? И наоборот: самое чуждое и бесконечно далекое располагается в одной и той же пространственной плоскости. Граница между мирами Елизаветы и Исаис едва различима, один-единственный шаг решает судьбу Я в Эльзбетштейне: только в самый последний момент Я узнает Исаис в обманчивом отражении псевдо-Елизаветы. Близкие объекты так же далеки и так же не граничат друг с другом, как далекие близки и граничат друг с другом. То, что должно соединиться, может осуществить это лишь через посредника и постепенно, а то, что должно остаться раздельным, сходится непосредственно и спонтанно. Все пространства гомогенны, между ними нет плавных количественных переходов, никаких пограничных зон и нейтральных полос. Любая трансформация одного единства в другое, качественно отличное, происходит скачкообразно, дискретно. По направлению к тонкой как лезвие ножа границе можно сделать сколько угодно ничего не значащих шагов, ибо все решает один-единственный последний шаг. Непосредственное опасно.

Посреднические связи в романе многолики — они или приводят отдельные, часто далекие друг от друга объекты в определенное отношение, или, по крайней мере, сулят таковое. Посреднические функции могут взять на себя и персонажи и предметы. Одни выступают в этом качестве лишь ситуативно, для других это роль основная, иногда единственная: прежде всего Липотин, бессмертный «посланник таинственного», вездесущий посредник, призрачный медиатор различных миров; далее, угольный кристалл и зеленое зеркало, устанавливающие связь между людьми, временами и пространствами. Некоторые объекты присутствуют в тексте инкогнито, не раскрывая своей истинной миссии, разоблачение происходит всегда внезапно (шары из слоновой кости; Липотин в отношениях с Я), другие неведомыми посланцами являются либо совсем неожиданно (манускрипты Джона Ди; неизвестный, предупреждающий Джона Ди об опасности), либо, словно читая мысли, возникают как по волшебству тогда, когда они больше всего нужны (Келли для Джона Ди; Липотин, всякий раз появляющийся у Я в самый критический момент). Определенную информацию и инструкции могут нести в себе беседы, записи, видения, сны. А некоторые «тайные агенты» могут даже инспирировать «переворот»: белая и алая пудра, используемая для трансмутации металлов; тульский ларец, вынуждающий Я к пространственной и экзистенциальной переориентации.

Персонажи и предметы, исполняющие посреднические функции, похоже, испытывают нужду друг в друге: либо через третье лицо завладевают каким-то ценным предметом, либо об этой ценности узнают из чужих уст, либо же необходим помощник, чтобы реализовать эту потенциальную ценность. К примеру, Я через Липотина получает алхимическую пудру, Липотин объясняет ее применение, церемония осуществляется опять же с помощью Липотина. Равным образом нуждаются друг в друге информационные и трансформационные агенты: знание при отсутствии

средств (последний разговор Джона Ди с Ангелом о потере кинжала) так же бессильно, как и средства при отсутствии знания (Келли и Джон Ди с книгой святого Дунстана). Потому-то и начинается метафизическая борьба за обладание копьем не с непосредственными потомками Хоэла Дата, а спустя многие годы с Джоном Ди, ибо только он хоть и поздно, но все же узнает истинную ценность реликвии.

Кинжал из наконечника копья — самый привилегированный из всех привилегированных объектов. Он и действует иначе, чем все остальные одушевленные и неодушевленные посредники, уже одним своим присутствием помогая владельцу. Никакого специального применения он не требует: достаточно им обладать, предполагается только, что сам обладатель посвящен в тайное могущество реликвии. Сознательное обладание — необходимое условие: таким образом наконечник копья является материальной конкретизацией имматериального, материализацией и экстериоризацией духовно-психического. Он помогает реализации некой ценности, которая в скрытой, неявной форме должна присутствовать в личности хранителя реликвии, кинжал — внешний, проявленный аспект этой сокровенной субстанции.

Своих качеств эта наследственная реликвия утратить не может, другие объекты, исполняя свои посреднические функции, постепенно расходуют себя, хотя и действуют лишь как катализаторы, т. е. не собственной силой, а только как необходимое дополнение; подобно алхимической пудре, иссякает запас их потенциальных возможностей; передав Я рукописи Джона Ди, Джон Роджер может умереть; стоило только Я идентифицировать себя с Джоном Ди, как необходимость в рукописях сразу отпала; после смерти Джона Ди умирает и угольный кристалл: Я уже нет нужды заглядывать в него, ибо отныне оно становится Джоном Ди. Пролагая путь Я к Елизавете, Яна должна умереть. Исполнив свою посредническую миссию, Липотин — бессмертный Липотин! — увядает прямо на глазах, а после духовной реализации Я и вовсе исчезает с его жизненного горизонта. Все — будь то человек или предмет, — что отрабатывает свою роль, тем или иным способом исторгается текстом. Все объекты, реализующие себя в посредничестве, — лишь функции и жизнью как таковой не обладают, их удел — полупризрачное существование где-то между бытием и небытием; в этой нейтральной полосе предметы и люди почти неотличимы друг от друга: одних еще чуть-чуть и можно уже назвать одушевленными, других еще чуть-чуть и одушевленными уже не назовешь. Сами по себе посредники лишены какого-либо экзистенциального смысла, и наличествуют они в тексте не ради себя: смерть или бесследное исчезновение — вот их удел. «Вопросами или книжным знанием в магии могущества не обретешь. Твори, не ведая, что творишь» — знание, исчерпавшее свою посредническую функцию, самоустраняется.

Процесс зачатия, продолжения рода и дальнейшей передачи наследства является, по сути, посредническим — бесконечное посредничество, цель и смысл которого находятся всегда по ту сторону каждого отдельного звена этой живой цепи, обретающей свою цель — и потенциально смысл — лишь в последнем представителе своей крови. Джон Ди, ставя между собой и Елизаветой Яну, родившую ему сына, начинает серию посредников, которая обязательно должна быть конечной, с тем чтобы он вновь мог

обрести в самом себе свою автономную цель. Ибо в линейных цепях привилегией обладают только два звена — начальное и конечное, цепь же равноправных членов потустороннего Ордена линейной быть не может — только замкнутой. Можно считать, что промежуточные звенья цепи поколений исполнили свой посреднический долг настолько, насколько конечное звено подобно исходному; в идеале, когда подобие это абсолютное, необходимость в промежуточной инстанции отпадает. Оставляя потомство, Джон Ди превращает себя в посредника, пусть первого в цепи, но все же посредника, теперь он зависит от последнего в роду: станет тот полностью подобным ему — и их идентичность, перечеркнув связующие промежуточные звенья, освободит его, Джона Ди, от необходимости быть только функцией и он сможет снова устремиться к запредельной цели своей жизни.

Вступление в посреднические связи само по себе небезопасно и далеко не всегда способствует приближению к желаемой цели, как это на многочисленных примерах доказывает история Джона Ди. Любой посредник, связывая, одновременно разделяет, ибо вклинивается между объектом и его целью; эта истина почти дословно повторена в пророчестве Эксбриджской ведьмы: «О эликсир мой, ты разделяешь, ты соединяешь». У посредника лишь одна функция — посредническая, а если он, подменяя собой цель, пытается обрести собственную ценность, то сразу из связующего звена превращается в помеху. Так, отношение Джона Ди к Яне, а Я к Иоганне отделяет их от Елизаветы. Как только средство принимается за цель, а знак — за суть, что и происходит у Джона Ди с проектами завоевания Гренландии, с алхимией и астрологией (см. высказывание Елизаветы на этот счет), путь потерян. Потенциально каждое посредничество уводит в бесконечность и, следовательно, в сторону от цели; посредничество вообще склонно к воспроизведению себе подобных, т. е. новых посреднических звеньев: так продолжается род Ди; так сразу начинают множиться вокруг Я различные помощники и советчики, как только в его руки попадают дневники. Но многообещающие посулы посредников могут оказаться и ложными: так, Бартлет Грин обманывает Джона Ди, приведя его не к Елизавете, а к Исаис.

Посредническое опасно.

Все привилегированное ставится текстом в соответствие с непривилегированным: привилегированные роли (повелитель, обладатель, знающий) — и непривилегированные; привилегированные эротические отношения (Джон Ди — Я — Елизавета) — и непривилегированные; привилегированные предметы (копье-кинжал) — и непривилегированные; привилегированные места в родовой серии (Хоэл Дат, Джон Ди, последний в роду) — и непривилегированные; привилегированный род (род Ди) — и непривилегированный... Как привилегированное достигло своих привилегий: что это — случай, необходимость, личные заслуги, предопределение?

Текст играет вопросами, но чрезвычайно трудно извлечь из него однозначный ответ. Сложна система связей, велико число следующих друг за другом ответов: что происходит, то происходит, о мотивах судить невозможно. Все стремится к спасению: но кого собираются спасать потенциальные спасители? Некоторые посреднические серии преодолевают пространство и время; а такие фундаментальные, как «жизнь» и «смерть», осуществляются

в пространстве и времени. Какова структура пространственно-временного континуума?

В 1900 — 1930 годах пространство и время, в былые эпохи очевидные факторы реальности, превращаются в проблему; в слишком уж сложных и противоречивых формах воплощала литература эти ставшие проблематичными факторы, чтобы пытаться наметить здесь хотя бы общее направление тогдашних поисков. Фантастическая литература вновь оказалась в авангарде, выступая как полномочный представитель самых экстремальных тенденций, ибо именно она всегда ставила под сомнение казавшиеся незыблемыми постулаты пространственно-временной системы.

В «Ангеле» Майринк окончательно релятивирует то, что его занимало еще в «Големе»: привычная пространственно-временная система становится фантастической фикцией — еще одно смещение нормального ракурса. Прошлое может быть аккумулировано и вновь превращено в настоящее; в слиянии одного Я с другим, отделенным от него огромным временным интервалом, в возвращении Я в иные эпохи, в некоторых персонажах, возведенных в статус вневременных констант, время выдает себя как вполне преодолимая оболочка некоего атемпорального бытия. Можно даже одновременно присутствовать в разных эпохах. Гомогенна лишь отдельная временная фаза, как целое время дискретно; оно то ускоряет свой ход, то как будто замедляет. Привилегированным временным фазам в жизни персонажа, когда события, стремительно следуя друг за другом, выстраиваются в стройную осмысленную цепочку, поставлены в соответствие непривилегированные, лишенные какого-либо смысла периоды стагнации. Объективное время и субъективное не совпадают, они смещены друг относительно друга. В тексте обыгрывается даже обратное течение времени — как, впрочем, у Перуца («Чудо мангового дерева») и Кубина («Другая сторона»), — возвращение в прошлое весьма красноречиво выражено образом едущего задом наперед «мобиля». Этот автомобиль вообще что-то вроде машины времени, которая то плывет как корабль, то взлетает как самолет, — по сути, он является автономной, независимой от внешнего мира пространственно-временной системой.

Пространство и время связаны в единый континуум: время манифестирует себя в пространственных образах, пространство — временными характеристиками: царство мертвых, «изумрудная страна Персефоны», находится «по ту сторону», «под водой», «на Западе». Любое пространственное смещение в направлении этой привилегированной «земли» означает изменение во времени. У эмпирического пространства тоже есть свои привилегированные «стигмы»: прежде всего отмеченные явным сексуальным символизмом шахты, ведущие в нутро «матери Геи» и являющиеся местом трансформации и метафизических контактов.

Как и время, эмпирическое пространство всего лишь эфемерная, ничего не значащая оболочка. Уже Джон Ди, штудируя труды Эвклида, приходит к выводу — кстати, это реальный исторический факт! — о возможности четвертого измерения. Итак, «мир един», но у него есть свои «обратные стороны» и «неисчислимое множество различных фасадов, сечений и измерений». Эти промежуточные миры пересекаются, выворачиваются наизнанку, переходят друг в друга: объекты, принадлежащие одной

части пространства, могут также присутствовать и в другой, становясь при определенных условиях видимыми. Пространство и время становятся — эту тенденцию можно уловить и в других литературных произведениях той эпохи — едва ли не самостоятельными действующими лицами, на равных правах с персонажами романа принимающими участие в развитии событий.

По ту сторону эмпирической пространственно-временной системы, через ее отрицание, учреждается некий чрезвычайно странный универсум, весьма напоминающий многомерные топологические пространства математики: события и персонажи отныне превращаются в точки пересечения различных математических векторов; теперь они всего лишь функции этих абстрактных гиперпространств, малозначительные локальные особенности, крошечные отличительные пятнышки, родинки, не более. Лишь преодолев иллюзорную пространственно-временную оболочку, личность становится действительно автономной и безусловно тождественной, таким образом эмпирические категории пространства и времени сводятся в «Ангеле» только к языку, с помощью которого предпринимается попытка выразить невыразимое.

Невозможно отделить посюсторонне-имманентный мир от потусторонне-трансцендентного четкой и окончательной границей. Существует лишь одно абсолютно потустороннее пространство, недоступное внешнему вмешательству; оно покоится в себе самом, оно не проявлено, неуловимо, непознаваемо, не поддается никакому метафорическому описанию; эту сокровенную точку, отрицающую все мыслимые категории человеческого сознания, текст называет «Бог». Все остальные потусторонние пространства составляют вместе с посюсторонним миром единый абстрактный математический универсум. Такие пространственно-временные понятия, как: «верх», «низ», «Запад», «Восток», «под водой», «земные недра», «прошлое», «настоящее», «живое», «мертвое», для этих пространств всего лишь ничего не значащие метафоры из эмпирического мира, буквальное значение которых абсолютно неприменимо к реальному статусу универсума: и лучшим доказательством тому трагическая ошибка Джона Ди, идентифицировавшего «Зеленую землю» на Западе с Гренландией. Для описания метафизических пространств (зеленое царство Запада, подлунный мир Исаис, промежуточная, нейтральная полоса Липотина, потусторонняя реальность Елизаветы и герметический универсум Гарднера) привлекаются соперничающие между собой порядки, которые кажутся почти несовместимыми или, по крайней мере, с трудом соотносимыми: христианские, иудео-каббалистические, средневеково-алхимические, греко-ближнеазиатские, индо-тибетско-китайские мифологемы наслаиваются, пересекаются, противоречат друг другу, не говоря уже об авторских новациях, ибо Майринк является, пожалуй, самым выдающимся и глубоким мифотворцем нашего века. Порядков много, но что есть порядок порядков?

На первый взгляд мир, представленный в «Ангеле», — это совершенно особый, придуманный «заповедник». Тем не менее самые характерные его особенности имеют аналогию в философской и естественнонаучной мысли эпохи. Вообще, начало века — период весьма неоднозначных отношений между литературой и наукой: немало авторов, таких как Шницлер,

Музиль, Брох, Дёблин и Бенн, сами занимались наукой, что в определенной степени несомненно повлияло на структуру их творчества. Майринк тоже не остался в стороне от интеллектуальных тенденций того времени, он мог либо совершенно сознательно вступать с ними в дискуссию — психоанализ Фрейда, релятивистская теория Эйнштейна, либо же они всплывали в его творчестве лишь как случайные, неосознанные параллели: это лишний раз подтверждает итоговый характер «Ангела».

Раздвоение Я, половинки которого никак не могут найти друг друга и восстановить утраченное единство, проблемы идентификации, патологические состояния сознания, эротизация мира, сексуальные отклонения — первое, что здесь приходит на ум, это, конечно, Фрейд! Мужское и женское начала, слитые в одно Я, — сразу невольно вспоминаются рассуждения К. Г. Юнга об анимус и анима. Но прежде всего поражает обилие аналогий с современной физикой: дискретные единства, переходящие друг в друга не постепенно, а скачкообразно (Планк); неэклидовы искривленные пространства, в которых кратчайшим расстоянием между двумя точками является отнюдь не прямая; многомерные топологические поверхности с непредсказуемыми свойствами; релевантность положения наблюдателя и избранной системы координат; время как четвертое измерение и т. д.

В 1928 году появляется «Философия пространственно-временного учения» Рейхенбаха, в которой были систематизированы и внесены коррективы в эти фундаментальные понятия: фантастика Майринка куда ближе «революционному» мышлению атомной эпохи, чем любая реалистическая проза того времени. Взять хотя бы парадоксальный мир математической логики от Витгенштейна до Карнапа, включая сюда и Венский кружок, которая сознательно экспериментирует с отрицанием ранее признанных аксиом и вводит понятие «принципа верифицируемости», ведь, пожалуй что, у Майринка с этими «безумными» теориями не меньше родственных черт, чем с иной метафизикой, правда, и философские идеи таких величайших умов, как Бергсон и Хайдегтер, оставили свой след в его произведениях. Литература как интеллектуальный эксперимент: то, что натурализм только обещает, фантастика реализует.

Для правильного понимания «Ангела» чрезвычайно важно упомянуть следующее: в аналитической философии от Витгенштейна до Карнапа центральной темой, тесно связанной с новой физикой, становится проблема создания теоретических моделей, которые бы максимально корректно интерпретировали реальность, и проблема языка, которым эта последняя должна быть адекватно сформулирована. Каким образом то, что уже не является мыслимым, может быть выражено в категориях языка, — вот вопрос вопросов, релевантный как для квантовой механики, так и для прозы Майринка.

Итак, язык вслед за реальностью и Я тоже превращается в проблему: литературно-языковая проблематика образует в тексте самостоятельное семантическое поле — самостоятельное, но не изолированное. Ибо логика повествования связывает не только самые различные феномены во взаимообусловленные события: принципы и категории, лежащие в основании всех феноменов, одни и те же.

Проблема идентификации вторгается и в сферу языка: все диалоги иносказательны, с подтекстом, предельно метафоричны. То, что кажется только языком, может обернуться реальностью; то, что воспринимается как реальность, может оказаться всего лишь языком. Все — и текст прямо заявляет об этом — не более чем аналогия, vinculum, а подобное не может быть тождественным.

Девальвация таких фундаментальных философских категорий, как пространство и время, до языкового уровня, последовательная мультипликация однородных мифологических моделей потустороннего, даже кажущаяся непоследовательность текста, который постоянно обманывает ожидание читателей и мистифицирует здравый смысл, — все это знаки двойной проблемы: как можно описывать то, что уже неподвластно языку? И с другой стороны: что описывает язык, лишенный предмета повествования?

Язык «Ангела» связывает псевдооднородное. Бартлет Грин называет себя «принцем черного камня», а Джона Ди титулует как «истинного наследника короны», того, кто «от другого камня», кинжал Хоэла Дата из «диковинного, никогда допрежь не виданного камня», драгоценные каменья украшают Зеленого Ангела, угольный кристалл — это «сакральный камень воистину чудесных манифестаций», Джон Ди ищет Камень, а обретает камень в собственных почках, статуя Исаис выполнена из черного сиенита, в основе тантрического пути преодоления крови лежит «кристалл алмазного Ничто», в замке Эльзбетштейн[54] Я достигает своей цели. Прямые высказывания императора Рудольфа воспринимаются Джоном Ди как двусмысленные, а насквозь двусмысленные речи Бартлета Грина он понимает вполне однозначно. Язык и скрывает, и разоблачает: как одна из форм посредничества он тоже является обходным путем. В самом деле, говоря о чем-то, мы тем самым трансформируем предмет своего высказывания: мысль изреченная есть ложь. Текст все время как бы сам себя отрицает, каждое следующее высказывание перечеркивает предыдущее как неадекватное. Согласно Липотину, «понять можно лишь то, что в состоянии вместить наше сознание, то, что в нем уже присутствует в виде некой матрицы»: но ведь это как самое близкое является самым далеким и потому недосягаемым, не формулируемым. О том, что знают, не говорят; предметом разговора может быть лишь то, чего не знают.

Сложности мира соответствует сложность языка: используя, казалось бы, вполне традиционные изобразительные средства, Майринк строит из ряда вон выходящую по своей сложности структуру. И точно так же как текстом подразумевается некое недоступное описанию потустороннее пространство, в котором сокрыты неведомые герою связи и мотивации метафизических событий и которое для него остается недосягаемым до тех пор, пока в эпилоге он не прекращает задавать вопросы, то же самое и язык: непрерывно, на протяжении всего романа, он как бы опровергает только что сказанное и, таким образом, последовательно самоустраняется, отсылает к некоему семантическому пространству по ту сторону текста, проникнуть в которое читателю в свою очередь удается лишь после

того, как он окончательно откажется от каких-либо дальнейших вопросов. «Это не то, что вы думаете. Все совсем по-другому», — говорит Иоганна. В этом чудесном романе все всегда по-другому: недаром он назван такой, казалось бы, эпизодической фигурой, как Ангел, — знак обманутых надежд, двусмысленных намеков, иллюзорного существования. Воистину, существование самого текста является документальным подтверждением его несуществования: оптимистическая концовка обманчива, и не случайно роман в эпилоге выливается в свою полную противоположность — в социальную сатиру.

Текст — это посредничество, а посредничество подразумевает адресата, ради которого оно, собственно, и создается. Но если дневниковые записи Я допускают возможность какого-то читателя, то заключительная часть текста таковую исключает полностью. Ибо, исходя из условий, которые задает сам роман, этот текст является «несуществующим» — текст, которого просто-напросто не может быть. Возможность устного или письменного сообщения фиктивного Я устраняет сама себя своим же собственным противоречием: все записи, сделанные Я в посюстороннем, должны сгореть; остается только предположить, что они были написаны в потустороннем, но потусторонние рукописи не могли бы существовать в посюстороннем. Итак, существующий текст исключает возможность своего собственного существования.

Текст — это посредничество: но всякое посредничество, как мы уже говорили, если оно было успешным, самоустраняется. Следовательно, существование неуничтоженного текста подразумевает, что миссия Я не могла быть успешной; но текст свидетельствует, что она была успешной, и тем самым объявляет себя несуществующим. Майринка-оккультиста нельзя идентифицировать с Майринком-писателем: то, что теряет оккультизм, приобретает литература. Тут уже сам автор включается в структуру своего текста, и между двумя его ипостасями устанавливаются те же комплетивные отношения, какие существуют между всеми персонажами романа. Но какая из этих ипостасей главная? Право выбора предоставляется читателю: захочет — и одна «вырастет», зато другая «умалится»...

Связующим звеном между концепцией литературы как (оккультной) реальности и реальности как (темной) литературы является язык. Все расположенное по ту сторону «эмпирической» реальности может быть либо мыслью и воображаемым образом в сознании некой персоны, либо недоступной разуму метафизической реальностью вне человеческого сознания. Язык текста — это то самое промежуточное пространство, куда выносится конфликт этих двух концепций* в обоих случаях язык один и тот же, но в первом варианте он метафорично-иносказателен, во втором — буквально-однозначен. Метафизика — это воображаемая метафора; метафора — это не воображаемая метафизика. Двусмысленность эта зафиксирована уже в самом начале романа: «Что значит мертвы? Что значит прошлое? Тот, кто когда-то думал и действовал, и поныне — мысль и действие: ничто истинно сущее не умирает!» Джон Ди оживает в своих манускриптах всякий раз, когда их читает кто-то другой.

Что же такое фантастическая литература? Для Майринка — это

прежде всего игра: любое однозначное высказывание становится метафорическим, любая метафора может легко превратиться в однозначное высказывание. Поэтике реализма известна такая метафора, когда персонажи произведения начинают диктовать свою волю автору: однако Майринк обыгрывает эту метафору в буквальном смысле, о чем и упоминает в заметке «Мой новый роман»: «...все мы рабы своих мыслей, но никак не творцы их!»

«Ангел Западного окна», созданный Я, становится полным и безраздельным властелином своего создателя; но вот проблема: корректен ли вообще в рамках авторской концепции вопрос о том, что есть это произведение — «реальность» или «литература»?..

Марианна Вюнш

Комментарии

Середина XVI века... Сложный и противоречивый период в английской истории. За десять с небольшим лет трон четырежды менял своих венценосных хозяев. А сколько раз за этот такой небольшой в масштабах истории срок меняла свой курс английская политика, пожалуй, и не счесть. Сколько различных политических партий пыталось повлиять на ее направление! Дабы помочь читателю сориентироваться в событиях более чем четырехвековой давности, интрига которых намечена в романе прерывистой, то и дело теряющейся из виду линией, попытаемся совершить краткий исторический экскурс в Англию эпохи Тюдоров.

Вряд ли можно оспаривать тот факт, что история Европы XVI века — это прежде всего история Реформации. Не останавливаясь на сути реформ Лютера, отметим здесь лишь то, что, зародившись в Германии, реформационное движение быстро проникло во все уголки Европы, неся с собой брожение умов и тревожное ожидание перемен. Начался великий раскол, смутное время междоусобиц, крестьянских выступлений, секуляризации церковной собственности... Острова внезапно оказались почвой весьма благодатной для виттенбергской ереси, и первые всходы не заставили себя долго ждать...

В 1529 году произошло событие, самым решительным образом повлиявшее на всю дальнейшую историю Англии: король Генрих VIII, известный прежде как ревностный католик, окончательно порвал с Римом. Внешним поводом послужил отказ папы Клемента VII санкционировать развод короля с Екатериной Арагонской. Не дожидаясь разрешения Папы Римского, Генрих VTH женился в 1532 году на Анне Болейн, бывшей фрейлине королевы, а официальный развод состоялся только через год.

Наиболее важным шагом в разрыве с Римом явился «акт о супремации» 1534 года, в силу которого король был объявлен главой Англиканской церкви. Однако менялось только управление Церковью, да и то лишь в ее высшей инстанции: место Папы занял король, но епископат был оставлен в прежнем виде, как и все старые католические догматы и обряды. Генрих VIII не раз говорил, что не желает ни Рима, ни Виттенберга.

Тем не менее консерватизм в вопросах духовной реформации не помешал Генриху VIII в 1536 и 1539 годах закрыть монастыри, конфисковать монастырское имущество, ценности, здания и, что особенно важно,

обширную земельную собственность. Секуляризация церковных земель имела громадные социальные последствия. Монастырские угодья отходили к крупным землевладельцам, лендлордам, которые, существенно повысив ренту, принудили крестьян покинуть свои наделы. Массовое обезземеливание крестьян, вошедшее в историю под термином «огораживание» (enclosure), привело к повсеместным смутам и беспорядкам. Лишенные земли крестьяне превратились в бродяг и нищих и, сбиваясь в многочисленные шайки, занимались грабежом и разбоем. По всей видимости, среди этого буйного братства и следует искать следы ревенхедов, образа наверняка собирательного, черты которого угадываются во всей этой бесконечной череде тайных организаций типа «Союза башмака», «Бедного Конрада», «Черного отряда» — ростках островной и континентальной Реформации...

Двадцать восьмого января 1547 года умер Генрих VIII, и трон перешел к его сыну от третьей жены, Иоганны Сеймур. Над малолетним Эдуардом VI (род. в 1537 г.) согласно завещанию Генриха было назначено регентство — опекунский совет из 16 именитых государственных мужей. Однако дядя новоиспеченного короля по матери Эдуард Сеймур, граф Хартфорд, вскоре ставший лордом Сомерсетом, оттеснив остальных членов опекунского совета, провозгласил себя лордом-протектором. Глава протестантской партии, лорд Сомерсет использовал свою власть для дальнейшей реформации Англиканской церкви. Всеми правдами и неправдами насаждая протестантизм, Сомерсет нажил своими крутыми мерами немало именитых врагов как среди католиков, так и среди протестантов. Стремясь во что бы то ни стало удержаться у власти, лорд-протектор стал втайне поддерживать вооруженные выступления простолюдинов. Наиболее крупным восстанием, связанным с огораживанием, было восстание Роберта Кета в Норфолке в 1549 году. Восстание было подавлено войсками графа Уорвика. Сомерсет был заключен в Тауэр и по приговору пэров обезглавлен 22 января 1552 года.

Низвергнув могущественного протектора, граф Уорвик (сэр Джон Дадли, отец Роберта Дадли) вошел в такое доверие к смертельно больному королю, что сумел внушить ему необходимость изменения наследственных актов в пользу леди Джейн Грей, на которой он женил своего младшего сына лорда Гилфорда Дадли. Тем самым законные права Марии Тюдор (дочь Генриха VIII от первого брака) были объявлены ил-легитимными, так же, впрочем, как и права Елизаветы (дочь Генриха VIII и Анны Болейн). Не менее ярый сторонник Реформации, чем низложенный Сомерсет, граф Уорвик во что бы то ни стало хотел помешать католически настроенной Марии взойти на трон Англии. Таким образом, после смерти Эдуарда VI в июле 1553 года леди Джейн Грей, дочь Генри Грея, четвертого маркиза Дорсета, была провозглашена английской королевой. Однако ее правление продолжалось лишь несколько дней.

На сторону дочери Генриха VIII, законной наследницы трона, встала вся страна, и уже 3 августа Мария Тюдор с триумфом въехала в Лондон. А 22 августа граф Уорвик, Гилфорд Дадли и Джейн Грей взошли на эшафот. Воспитанная в условиях испано-католической оппозиции

ко двору своего отца, Мария возглавила католическую партию, находившую опору у части английского дворянства, преимущественно западных и северных графств. А после того, как на следующий год королева вышла замуж за принца Филиппа, будущего короля Испании, в Англии начались жестокие преследования протестантов. По образу и подобию испанской инквизиции была сформирована комиссия по делам еретиков во главе с епископами Гардинером и Боннером. По всей стране запылали костры, тюрьмы были забиты протестантскими священнослужителями. Был сожжен знаменитый Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский, один из ближайших сподвижников Генриха VIII.

В начале 50-х годов в стране возникло несколько крупных заговоров, ставивших целью низложение Кровавой Марии (Bloody Mary), a также устранение испанского влияния. В одном из таких заговоров была обвинена принцесса Елизавета: на некоторое время ей пришлось переселиться в Тауэр. Роберт Дадли, заключенный в Тауэре по тем же причинам, которые привели его отца, графа Уорвика, на эшафот, именно там снискал благорасположение будущей королевы (дни неизлечимо больной Марии были сочтены). В скором времени Елизавету арестовали вновь, на сей раз по обвинению в государственной измене. Спаслась она лишь благодаря заступничеству Филиппа И, супруга Марии, который явно опасался, что в случае «устранения» дочери Анны Болейн английская корона после смерти Марии перейдет к жене Франциска II (с 1559 г. король Франции) Марии Стюарт. После всех этих событий Елизавета жила под своеобразным домашним арестом в замке Хэтфилд, окруженная многочисленными претендентами на ее руку. 17 ноября 1558 года Мария Тюдор скончалась, и Елизавета взошла на английский трон. Началось блистательное 45-летнее царствование Елизаветы I.

В заключение этой короткой исторической справки следует, наверное, сказать, что при чтении романа, несомненно, бросятся в глаза анахронизмы, некоторая вольность в обращении с историческими реалиями и т. д. Да, конечно, не мог Джон Ди, оказавшийся в 1549 году в Тауэре по обвинению в преступных связях с еретиками-ревенхедами, предстать пред светлы очи епископа Боннера, который дорвался до власти только после 1554 года, уже при Кровавой Мэри. Да и версия освобождения Джона Ди, конечно же цитируя незабвенный «Городской вестник», «не выдерживает никакой серьезной критики». Что и говорить, «несомненное фамильное сходство между... сгоревшим в адском пламени владельцем дома № 12» и Густавом Майринком отрицать трудно. Но вряд ли имеет смысл, уподобившись дотошному критику, выискивать в тексте те или иные отступления от «исторической правды», особенно после того, как сам автор ясно и недвусмысленно признался, что в его планы вовсе не входило «осчастливить мир еще одним историческим романом».

С. 13. Штирия - историческая область в Центральной Европе, в бассейне реки Мур. По Сен-Жерменскому мирному договору (1920 г.) большая часть Штирии вошла в состав Австрии (Земля Штирия).

С. 17. Сергей Липотин — образ, безусловно, собирательный, однако

некоторые его черты позволяют предполагать, что Майринк имел в виду Матджои. Матджои (Альбер Пюйу, граф де Пувурвиль) родился 7 августа 1862 г. в г. Нанси. Исполнял в г. Тонкине (Китай) многочисленные функции военного и административного порядка. Автор многих работ по китайской истории, культуре и эзотерике, не утративших свое значение и по сей день. «Рациональный путь» посвящен анализу даосизма. «Метафизический путь» — анализу книги «И Цзин». В октябре 1890 г. получил даосское посвящение под именем Матджои, что значит «око дня» или «око света». Был одним из учителей Рене Генона.

«Литературный» прообраз Липотина — вероятней всего, Липутин из «Бесов», имеющий в своей фамилии тот же русский корень, что и в слове «липнуть». Еще одна очевидная для русского читателя корреляция — провокатор Липпанченко из романа Андрея Белого «Петербург».

С. 21. Тамплиеры (от лат. templum - храм) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в 1118 г. в Иерусалиме. Изначально орден должен был защищать пилигримов, совершающих паломничество к Гробу Господню, от набегов сарацин. К середине XIII в. орден достиг невиданного расцвета. Одних только комтурий тамплиеры насчитывали почти 9 тысяч. С 1300 г. орден подвергался жестоким гонениям со стороны французского короля Филиппа IV: тамплиеров сотнями бросали за решетку, пытали, а в 1307 г. начались массовые аутодафе... В 1312 г. орден был упразднен специальной буллой Папы Клемента V. 18 марта 1314 г. гросс-майстер рыцарей Храма Якоб де Моле взошел на костер по обвинению в пособничестве дьяволу. Уже окутанный клубами дыма, тамплиер пообещал королю и Папе, что они переживут его не более чем на 9 месяцев. Пророчество исполнилось с поразительной точностью: Клемент V скоропостижно скончался уже через месяц, 20 апреля, Филипп Красивый умер 29 ноября.

С. 23. ...Его преосвященству епископу Боннеру... — Боннер Эдвард (1500 — 1569) — английский священник и теолог, капеллан Генриха VII. Лондонский епископ. После успешного выступления Джона Дадли против герцога Сомерсетского был арестован. Освобожден Марией Тюдор; принимал активное участие в реставрации католицизма. В царствование Елизаветы I арестован вторично; после десятилетнего заключения умер в тюрьме. Из-за своего слишком рьяного участия в преследовании протестантов получил прозвище Кровавого епископа.

С. 24. ...с изображением жуткой черной головы ворона, точное подобие тайного символа алхимиков! — Ворон является наиболее распространенным символом Nigredo. «Nigredo или "Творение в черном" — алхимическая операция, первая стадия Великого Делания, характеризующаяся разложением и распадом, предшествующим синтезу. На этом этапе материя должна подвергнуться символической "смерти", без которой невозможна трансмутация (а стало быть, трансцендентное "воскрешение"). "Смерть" (на рабочем уровне) обычно соответствует черному цвету, который принимали ингредиенты, т. е. nigredo. Это — сведение субстанций к materia prima ("первичной материи"), к massa confusa ("смешанной массе"), жидкой, бесформенной, соответствующей — на космологическом уровне — первобытному состоянию, "Хаосу". Смерть представляет

возвращение в аморфность, восстановление Хаоса. <...> Алхимическое возвращение к жидкой стадии материи в космогониях соответствует состоянию первобытного Хаоса, а в инициационных ритуалах — "смерти" жреца, проводящего действо» (Eliade М. Forgerons et Alchimistes. P., 1957. P. 121).

С. 31. Меркатор (Герард ван Кремер, 1512 — 1594) — знаменитый фламандский картограф. В 1520 г. изучал математику и философию в Левене, там же под руководством Геммы Фризиуса постигал искусство гравюры на меди. В 1541 г. своим глобусом с небесным сводом, который он изготовил для Карла V, Меркатор буквально потряс современников, настолько совершенен был этот шедевр картографии. В 1559 г. Меркатор переехал в Дуйсбург, где и служил придворным космографом при дворе герцога фон Юлиха до конца жизни.

С. 36. Святой Патрик (389 — 461) — миссионер, сыгравший большую роль в христианизации Ирландии. Канонизирован Католической Церковью; считается покровителем Зеленого острова.

Согласно легенде, св. Патрик рассказал однажды ирландцам о рае и аде. Те ответили, что им было бы легче поверить в реальность тех мест, если 6 св. Патрик разрешил одному из них спуститься под землю и рассказать затем, что он там увидел. Св. Патрик согласился. Для этого была вырыта глубокая шахта, в которую спустился некий ирландец. За ним, после разрешения местного аббата, последовали и все остальные. Здесь они прошли все муки ада и чистилище. Некоторые так и не вернулись; те же, что вернулись, больше никогда не смеялись и не участвовали ни в каком веселии. В 1153 г. в эту шахту спускался рыцарь Оуэн, оставивший о своих приключениях рукопись.

Мария Французская, английская поэтесса второй половины XII в., переложила легенду о «Чистилище св. Патрика» латинскими стихами, которые потом легли в основу одноименной пьесы испанского драматурга Педро Кальдерона.

С. 44. Пиброкс — традиционная музыкальная тема с вариациями для волынки, под звуки которой шотландские воины шли в бой.

С. 65. ...к «Зеленой земле». — Символизм зеленого цвета содержит противоположные тенденции: произрастание (или жизнь) и труп (или смерть); поэтому египтяне изображали Осириса (бога произрастания и царства душ умерших) зеленым. В мифологии островных и континентальных кельтов зеленый считался цветом потустороннего мира в его позитивном аспекте. Название Ирландии «Зеленый Эрин» первоначально прилагалось к другой земле, расположенной далеко к северу и носившей название Огигия (Туле). Ее и называли островом «Святых» или «Блаженных». В исламской эзотерике есть также упоминание о «зеленом острове» (эль джезира эль-хадран). Выражение «Земля Живых» означает «обитель бессмертных».

С. 66. ...серебристая лепра... — проказа (лепра), одна из сакральных болезней. С одной стороны, прокаженные принадлежали к самой низшей касте общества и подлежали изоляции. С другой стороны, изначально королевские роды генетически наследовали определенные болезни, в том числе кровь их содержала — в минимальном количестве — возбудителя проказы. Именно это свойство позволяло королям

исцелять прокаженных (акт, впоследствии выродившийся в ритуальное исцеление от золотухи).

С. 69. ...Бартлет Грин, сын шлюхи и святоши... — Бартлет Грин — лицо историческое, глава исторической шайки ревенхедов (из чего не следует совершения им описываемых в романе деяний). Хотя очевидно, что Майринк при работе над романом пользовался, очевидно, более компетентными источниками, чем те, которые доступны нам. По странному совпадению, фамилия (прозвище?) героя — Грин (по-английски green — зеленый) указывает на связь своего носителя с царством мертвых, с потусторонним миром.

В романе мистагогом-посвятителем Бартлета Грина является пастырь черных овец с посохом в виде раздвоенного эпсилона. Одноглазость главаря ревенхедов — своего рода инфернальный стигмат; кожаные одежды — библейский символ грехопадения; рыжие волосы издревле считались признаком связи с нечистой силой. Налицо кощунственный параллелизм с Христом (имя матери-шлюхи — Мария, уготованная смерть в 33 года и т. д.), следовательно, во внутреннем космосе романа Бартлет — Антихрист.

Бинер Джон Ди — Бартлет Грин изначально рассматривается как персонификация носителей полярных аспектов (впоследствии роль контринициатора от Бартлета Грина унаследует Эдвард Келли). Подобно Джону Ди, Бартлет Грин движется к Абсолюту, но вектор его пути направлен в противоположную сторону — не в зенит, а в надир, не к Елизавете, а к Исаис Черной. Оба они (хотя Ди и опосредованно, в лице своего далекого потомка) осуществляют свой opus magnum и свой мистический брак. Нельзя отрицать, что их пути зеркально отражают друг друга. «Да, магистр, ты отмечен. Отмечен знаком Невидимых Бессмертных, они никого не принимают в свои ряды, ибо звенья этой цепи не выпадают. Да человек со стороны никогда и не найдет пути... Только на закате крови... так что будь спокоен, брат Ди, хоть ты и от другого камня и наши круги вращаются в противоположных направлениях, я тебя ни за что не выдам этой черни, которая прозябает у нас под ногами».

...кусок черного каменного угля... — К.-Г. Юнг в своем труде «Психология и алхимия» пишет, что «углерод — преобладающий элемент в человеческом организме — бьюает черным, если он находится в виде угля или графита, а когда он пребывает в алмазе (т. е. кристаллическом углероде), он становится "кристально чистым, как вода"». Следовательно, кусок черного угля, врученный Джону Ди Бартлетом Грином, — это дуалистическая противоположность лучезарного карбункула Бафомета. Следует обратить внимание и еще на один важный аспект символики алмаза — его андрогинность.

С. 83. ...по берегу узкой речушки Ди... — Видимо, имеется в виду река Ди в Уэльсе, впадающая в Ирландское море.

С. 84. Максилшлиан II Габсбург (1527 — 1576) — германский император (1564 — 1576). С 1562 г. король Богемии, с 1563 г. король Венгрии. Отец императора Рудольфа П.

С. 85. Карл V Габсбург (1500 — 1558) — император Священной Римской империи (1519 — 1556), испанский король (Карлос I, 1516 — 1556).

С. 86. ...Хоэл Дат Добрый... — Хоэл (Хоуэл) Дат, легендарный уэльский вождь X в.

...обеих Роз Англии... - Боковые ветви Плантагенетов (королевская династия, 1154 — 1399) — Иорки и Ланкастеры. Тридцать лет (1455 — 1485) продолжалась война Алой и Белой Розы, в результате королевская^династия Ланкастеров (Алая Роза, 1399 — 1461) сменилась династией Иорков (Белая Роза, 1461 - -1485).

С. 88. ...в град Лёвен, в тамошний университет. - Лёвен — город в бельгийской провинции Брабант. Университет, основанный герцогом Иоанном IV Брабантским в 1426 г., располагал фундаментальной библиотекой, ботаническим садом и анатомическим театром. В XVI в. по праву считался лучшим в Европе.

С. 89. ...герцогов Мантуанских и Медина-Сели... - Титул герцога Мантуанского был дарован Карлом V в 1530 г. Федерико II из древнего итальянского княжеского рода Гонзаго. Медина-Сели — древний кастильский род.

С. 90. ...философ Петр Ремус... — Видимо, имеется в виду Петр Рамус (наст, имя — Пьер де ла Раме, 1515 — 1572), ярый противник Аристотелевой схоластики. Своими трудами, опубликованными в 1534 и 1543 гг., вызвал настоящую бурю в ученых кругах, подвергся жестоким гонениям. В 1551 г. получил место профессора диалектики и риторики в Парижском университете, однако, объявив себя сторонником Кальвина, вынужден был покинуть Париж. Путешествовал, с большим успехом читал лекции в Швейцарии и Германии. В 1571 г. вернулся в Париж; погиб в Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 г.

...математик Петр Нониус... - Настоящее имя— Педро Нуньес (1492 — 1577), знаменитый португальский математик, придворный космограф короля Эмануэля, профессор математики в Коимбре. Его ученые труды посвящены геометрии, навигации, картографии. В значительной мере усовершенствовал астрономические приборы. Это он впервые ввел понятие локсодромии (линия на сфере, пересекающая все меридианы под постоянным углом). На картах в проекции Меркатора локсодромии изображаются прямыми линиями и до сего дня используются в морской навигации и аэронавигации.

...король Генрих И... - Генрих II (1519 — 1559), французский король с 1547 г.

С. 95. ...приятель мой Дадли оказался более покладистым... - Именно тогда Роберт Дадли благодаря своему «покладистому» нраву получил титул графа Лестера.

С. 97. ...королева исполнила свою волю: я женился на Элинор Хантингтон... - Эпизод весьма показательный для Елизаветы: в 1564 г. она настояла на том, чтобы Роберт Дадли сделал предложение Марии Стюарт, королеве Шотландии, муж которой Франциск II умер в 1560 г. И хотя ничего из далеко идущих планов Елизаветы не вышло — Мария Стюарт предложение отклонила, — «покладистый» фаворит и на сей раз не остался внакладе: пост первого министра должен был успокоить уязвленную гордость отвергнутого жениха.

С. 100. ...пришлось побеспокоить даже лорд-канцлера Уолсингама. - До звания лорд-канцлера сэр Френсис Уолсингам (1536 — 1590), видный

государственный деятель, с успехом осуществлявший политику Елизаветы, возвысился, разоблачив заговор, ставивший целью восстановление в правах Марии Стюарт.

С. 103. ...наконечник копья Хоэла Дата. — Священное копье — общемифологический фигурант: вспомним, например, «Старшую Эдду», или цикл легенд о Св. Граале. В кельтской традиции (жители Уэльса были континентальными кельтами) копье Ассал считалось атрибутом бога Луга (уэльского Ллеу). В ирландской традиции оно было одним из четырех сакральных предметов, принесенных из-за моря. Именно этим копьем была выиграна финальная битва между племенами богини Дану (основным кельтским пантеоном) и фоморами (их протагонистами). Оно имело солярное и космогоническое значение и соотносилось с мировой осью (axis mundi). Поэтому сломанное копье Ассал являлось эсхатологическим символом.

С. 106. ...в тот же вечер Элинор не стало. - Сходный эпизод присутствует в жизни Роберта Дадли. В 1550 г. будущий граф Лестер женился на Эми Робсат, что впоследствии, несомненно, послужило немалой помехой в галантных отношениях кавалера с его высочайшей возлюбленной. И вдруг в 1560 г. жена Дадли скоропостижно умирает... При дворе ходили упорные слухи, что граф Лестер, получивший к тому времени со стороны королевы самые недвусмысленные знаки внимания, просто убрал препятствие, стоявшее на его пути к трону.

С. 107. ...та чудесная звезда в Кассиопее воистину двойная... — Двойная звезда — две звезды, обращающиеся по эллиптическим орбитам вокруг общего центра масс под действием сил тяготения.

С. 108. Уши королевы сейчас принадлежат Барли. - Уильям Сесил, лорд Барли (1520 — 1598). Этот чрезвычайно ловкий и дальновидный политик умел выходить сухим из воды при любых обстоятельствах. Начав свою карьеру под покровительством лорда-протектора Сомерсета, он после низвержения своего патрона графом Уорвиком, отсидев три месяца в Тауэре, как ни в чем не бывало занял свое прежнее кресло. Когда Уорвик за несколько дней до смерти Эдуарда VI убедил больного короля передать наследственные права Джейн Грей, Барли был единственный, кто отказался поставить под этим актом свою свидетельскую подпись. Только этому обстоятельству он обязан тем, что не лишился свободы и жизни после восшествия на престол Марии. При Елизавете его политическая карьера достигла расцвета. Поверенный во все дела королевы, он добился того, что имя его оказалось нераздельно со всеми славными деяниями, которые обессмертили имя его высочайшей повелительницы.

С. 109. Именно так — Зеленой землей (Grune Land) - назвал норвежец Эйрик Рыжий (Eirikr Raudi) неизвестную землю, к скалистым берегам которой в 983 г. пристали его драккары. Свое плавание Эйрик начал в Исландии, где скрывался, опасаясь мести за убийство, совершенное им на родине, в Норвегии.

С. 110. ...Джон Ди, которого я, как наследник его крови, ношу в своих клетках, восстал из мертвых. — «Грехи наши отпечатываются в нашей крови, и мы передаем их детям нашим, как передаем им наследственные болезни, и это почти не известно сегодня. Наши предки, даже

самые далекие, присутствуют здесь, в нашей крови, со своими преимуществами и изъянами. Зачастую наши безрассудные порывы — это лишь внезапные пробуждения прародительства, с которыми мы боремся. На пути аскезы много странных опытов ожидает мистика, вроде столкновения с тем, что когда его кровь, кровь всего его рода, текущая в нем, станет претерпевать необходимые изменения, то он увидит внезапно возникающих из его крови всех его предков, всех тех, кто своими усилиями добавил некое качество в эту кровь, наконец, тех, кто с помощью этих качеств будет иметь право участвовать, в некоторой мере, в вознесении аскета. Ибо, и это <...> вещь малоизвестная — завершающий аскезу влечет за собой, хотя и в малой степени, всех тех из своего рода, кто того достоин» (Argos (George Tamos). Du sang et de quelques-uns de ses mysteres//Le Voile d'Isis, 1931. Oct. № 142. P. 582 — 586).

C. 114. Вильгельм Буш (1832 — 1908) — немецкий сатирик, поэт и художник, высмеивавший обывателей.

С. 125. Окулировка (от лат. oculos - глаз, почка) — один из способов прививки плодовых и декоративных растений. Пересадка на подвой (дичок) почки (глазка) культурного сорта (привоя), из которой развивается новое растение.

С. 126. Суфлеры (от фр. souffler - дуть, раздувать) — так адепты королевского искусства презрительно именовали тех фанатично старательных ремесленников, которые вслепую, экспериментальным путем, ночи напролет раздувая мехи своих алхимических горнов и без конца что-то смешивая и выпаривая, тщились проникнуть в тайну Великого магистерия.

С. 147. И книга, и шары взяты из склепа святого Дунстана... — История с шарами и манускриптом отнюдь не плод фантазии Майринка. Серж Ютен пишет («La vie quotidienne des alchimistes au Moyen Age»), что Эдварду Келли (1555 — 1597), остановившемуся однажды на постоялом дворе какого-то уэльского городишки, предложили приобрести некие раритеты, обнаруженные в склепе одного католического епископа, останки которого были захоронены в XTV в. в соседней церкви. Мародеры украли из склепа манускрипт, трактующий на уэльском наречии о трансмутации, и два небольших шара из слоновой кости. Один содержал алую пудру, большая часть которой была, к сожалению, уже растрачена. Белая же пудра сохранилась полностью. Благодаря этому подарку судьбы Келли и удалось впоследствии произвести фурор при дворе Рудольфа II.

С. 156. ...Иль, посланец Западных врат... — Диапазон семантических значений этого ответа очень широк — от одного из имен Божьих до некоего местоимения или артикля. Уже в этом имени содержится намек на сущность пришельца. Иль (Эл, Ил — в зависимости от огласовки) — корень древнееврейского слова Элохим («Бог» или, точнее, «боги»). Ангел не называет незадачливым заклинателем имени собственного, непосредственно связанного с душой, личностью, монадой, а лишь имя качественное, позволяющее разве что классифицировать его как существо из тонкого мира. Именно на западе, согласно многим традициям, находится царство мертвых.

С. 158. ...первая встреча с Ангелом Западного окна. — Чертеж стола, используемого Ди и Келли, и протоколы заклинаний ангелов дошли до

наших дней (часть их издал в 1659 г. Мерик Казабон под названием «A true and faithfull relation of what passed between Dr. Dee and some spirits»). Заклинатели считали, что вступают в общение с архангелом Уриилом.«В иудейской ангелологии, особенно в ангелологии Хехалота (т. е. чертога), он является божественным посредником, который, как в Книге Еноха, ведет душу этого патриарха через планетарные обители, чтобы раскрыть перед ним тайны неба и преисподней», — пишет Катрин Матьер, французская исследовательница творчества Г. Майринка. Согласно иудео-христианской традиции, праведник Енох был живым взят на небо (наряду с «огненным восхождением пророка Илии» — излюбленный сюжет для герметических трактовок), т. е. «не вкусил смерти», как и Илия. Заметим в скобках, «Енох» — посвященческое имя Атанасиуса Перната, героя другого романа Майринка, «Голем». Для алхимика, «взыскующего трансмутации тленного в нетленное», т. е. бессмертия, был характерен момент самоотождествления с Енохом и Илией; путь адепта именовался «путем Илии». Часть протоколов велась (латинской графикой) на языке, который Джон Ди именовал енохианским (енохическим); на этом языке патриарх Енох якобы беседовал с ангелами. Нельзя отрицать, что это именно язык, имеющий свою грамматику, свой синтаксис, не похожий ни на один из сакральных языков древности, равно как ни на один современный язык. В начале века члены общества «Golden Dawn» под руководством Алистера Кроули, утверждавшего, что он является инкарнацией Эдварда Келли, пытались расшифровать эти записи. Неизвестно, насколько успешной была их попытка и предпринимались ли хоть сколько-нибудь серьезные попытки с тех пор.

С. 160. .„пророка Даниила, брошенного еров со львами... - Во время правления халдейского царя Дария Даниил был одним из трех князей, «поставленных на царство», чем вызывал немалую зависть сатрапов. Они донесли царю, что Даниил тайно «молится своими молитвами». Пророка бросили в «львиный ров», но звери не тронули его. Ибо, как сказал Даниил: «Бог мой послал Ангела Своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался пред Ним чист...» (Шестая книга пророка Даниила).

С. 161. ...подобно апостолам в Троицын день... - На десятый день после вознесения Иисуса (в день Пятидесятницы) ученики Его собрались вместе и молились. «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на других языках...» (Деян. 2: 1—4).

С. 167. ...восприветствую мой Ангелланд не менее почтительно, чем Вильгельм Завоеватель Англию... - В 1066 г. Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027 — 1087, с 1035 г. герцог Нормандии) высадился в Англии и, разбив при Гастингсе войска англосаксов короля Гарольда II, стал английским королем.

С. 169. ...в Богемию, к императору Рудольфу, знаменитому адепту королевского искусства... - Имеется в виду Рудольф II Габсбург (1552 — 1612), сын Максимилиана II, император Священной Римской империи

в 1576 — 1612 гг. Двор Рудольфа Габсбурга, посвятившего свою жизнь изучению таинств герметизма, был меккой для алхимиков и астрологов всей Европы.

С. 172. Хочешь зла и вечно совершаешь благо, как это спокон веку принято у вас, недальновидных демонов левой руки! — «Мефистофель: Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (Гёте. Фауст. Часть 1).

С. 190. От дугпы в красной тиаре. - «Дугпа — это служители темных сил, которые держат в страхе весь Тибет. Узнают их по ярко-красным конусообразным головным уборам, говорят, что они потомки демона — повелителя летающих инсектов. Во всяком случае, несомненно одно: дугпа принадлежат к древнейшей тибетской традиции Бон, о которой мы практически ничего не знаем, и являются последними представителями какой-то таинственной, канувшей во мглу веков расы, в корне отличающейся от всех существующих на земле» (Майринк Г. Действо сверчков).

С. 199. Градчаны — древнее пражское городище, заложено в 1320 г., ныне — часть Праги. Вначале это было вассальное поселение, окружавшее нынешнюю Градчанскую площадь (остальные пражские районы возникли как свободные королевские города, а Градчаны вплоть до 1598 г. подчинялись бургграфу Града). Карл IV значительно расширил и укрепил его. В 1598 г., в эпоху Рудольфа II, Градчаны получили звание королевского города.

...через каменный мост, связывающий берега Мольдау, направляясь на Малую Страну... — Имеется в виду Карлов мост, одна из достопримечательностей Праги. Начал строиться в 1357 г. по приказу Карла IV молодым архитектором Петром Парлержем, выдающиеся постройки которого во многом определили своеобразие облика Праги. В начале XV в. строительство закончилось, и Карлов мост сразу превратился в центр общественной жизни: здесь торговали, судили, устраивали турниры... В настоящее время мост украшают 30 статуй и скульптурных групп. Первой была установлена статуя св. Яна Непомука (в 1683 г.). Ян Непомук (Иоганн из Помука) — генеральный викарий, был утоплен в 1393 г. в мешке под Карловым мостом по приказу Вацлава IV. Считается покровителем мостов, его скульптурное изображение присутствует практически на каждом мосту в католических странах. В 1729 г. Ян Непомук был причислен к лику святых, канонизирован как патрон Богемии.

Мольдау — прежнее название реки Влтавы. Надо сказать, что воды Влтавы формировали будущий пражский пейзаж за много тысяч лет до того, как на эти места впервые ступила нога человека. Река, постоянно меняющая свое русло, проложила здесь природный амфитеатр, обрамленный холмами. На одном из них, некогда с севера огибаемом бурной речушкой Бруснице, стоит пражский Град, самое высокое место Праги.

Малая Страна — один из древних пражских городов, заложен Пржемыслом Отакаром II в 1257 г. Карл IV значительно расширил и укрепил город, воздвигнув вокруг него новое укрепление, прозванное Голодной стеной.

С. 201. ...поселился... в... солидном доме на Староместскомрынке. — Имеется в виду Староместская площадь, здесь, на перекрестке торговых путей, в XI — XII вв. находился рынок. Площадь окружена домами в стиле ренессанса и барокко, основания которых покоятся на останках домов романской и готической эпох. Поскольку в прежние времена Старый город находился на несколько метров ниже уровня современной Праги, первые этажи древних зданий, как правило, превращались в подвальные помещения построек последующих эпох. Отсюда целые лабиринты подземных ходов, связывающих многие дома Старого города.

Следует отметить, что местожительством Эдварда Келли традиционно считается другой дом — так называемый «дом Фауста» в Новом городе.

...аудиенция у короля адептов и адепта королей, императора Рудольфа... - Поначалу интерес императора к алхимии основывался на вполне прагматическом желании пополнить скудную казну алхимическим золотом. Однако вскоре увлечение переросло в настоящую страсть, император отошел от государственных дел и, замкнувшись в своем градчанском замке, целиком посвятил себя королевскому искусству. Деятельное участие в экспериментах Рудольфа принимал императорский лейб-медик Тадеуш де Гаек, достаточно искушенный в таинствах герметизма.

Королевский Град - официальная резиденция чешских правителей, место коронации на чешский престол. Возник в 70-х годах IX в. Первая большая перестройка началась в XI — XII вв., в пору господства романского стиля в архитектуре. Период высшего расцвета строительства Града наступил при Карле IV. В 1344 г. вместо дороманской базилики был заложен готический кафедральный собор св. Вита. В эпоху Рудольфа II Град блистал всем великолепием истинно императорского двора.

Страгов — Страговский монастырь, заложен в 1140 г. князем Владиславом II для монахов премонстрантского ордена, первоначально был деревянным. В 1143 г. началось строительство каменных зданий и костела. Монастырь много раз перестраивался, окончательно комплекс монастырских зданий сложился при Карле IV.

Далиборка - башня, входившая первоначально (1496 г.) в число оборонительных сооружений Града, превратилась со временем в место заключения. Названа по имени заключенного туда в 1498 г. рыцаря Дали-бора из Козоед. Далиборка соединяется переходом с переулком Алхимиков (Злата уличка), в крошечных домишках которого трудились придворные алхимики Рудольфа П.

С. 202. Тынский храм - костел Девы Марии пред Тыном, одна из главных достопримечательностей Староместской площади. Готический трех-нефный храм заложен в 1365 г. Две характерные 80-метровые башни храма (конец XV — начало XVI в.) определяют своеобразие панорамы Старого города. Рядом с главным алтарем находится надгробная плита датчанина Тихо де Браге, придворного астролога Рудольфа II.

...на соборе св. Николая колокол отбивает десятый час... - Джон Ди слышал колокол древнего готического костела, находившегося на месте

нынешнего храма св. Николая, который орден Иисуса начал строить только в 1703 г.

Олений ров — природный овраг, образованный течением речушки Брусницё. В былые времена здесь охотились на оленей. При строительстве Града органически вписался в фортификационную систему замка.

С. 203. ...ажурное строение Бельведера. - Бельведер — королевский летний дворец. Построен в 1538 — 1563 гг. для жены Фердинанда I Анны по проекту Паолоделла Стеллы. Первоначальные лепные украшения до сего времени сохранились на фасадах дворца, настоящего шедевра итальянского Ренессанса.

...поединок Самсона со львом... - Согласно Книге Судей, древнееврейский богатырь из колена Данова, Самсон, обладал такой необыкновенной физической силой, таившейся в его длинных волосах, что в единоборстве со львом убивал царя зверей голыми руками. Однажды его возлюбленная, филистимлянка Далида (Далила), остригла у спящего Самсона волосы, после чего филистимлянские воины ослепили его и заковали в цепи. Через год волосы у Самсона отросли: почувствовав былую силу, он разрушил храм, под обломками которого и погиб со множеством филистимлян.

...Геракл, который душит Немейского льва. — Геракл (Геркулес) — герой античной мифологии, сын Зевса и смертной женщины Алкмены. Наделенный необычайной силой, Геракл совершил множество подвигов. Существует сказание о победе Геракла над Немейским львом, в грот к которому герой вошел безоружным. Содранную с убитого зверя шкуру Геракл использовал в качестве плаща.

...невозможно охватить взглядом все редкости Старого и Нового Света, собранные здесь. - Известно, что второй после алхимии страстью, владевшей Рудольфом II, было коллекционирование различных редкостей: книг, рукописей, оружия, минералов, произведений искусств и ремесел. Габсбург любил окружать себя выдающимися художниками, скульпторами и ремесленниками, для своих многочисленных коллекций он построил величественные залы... Самая знаменитая из них, так называемая «Рудольфова галерея», находилась в среднем крыле Града.

С. 205. Путь пророка Илии. - Ветхозаветный пророк Илия был вознесен на небо при жизни: «...вдруг явилась колесница огненная и кони огненные... и понесся Илия в вихре на небо» (4 Цар. 2: 11). Предания гласят, что Илия еще вернется на землю, ибо не искупил смертью первородного греха. И возвращение его будет предшествовать явлению Мессии и концу света.

С. 207. ...ратуша, оплот строптивого пражского бюргерства. — При вступлении Чехии в состав империи (1526 г.) чехам было обещано сохранение их автономии, чешского сейма, чешского языка как государственного и чешской реформированной Церкви. Католическая реакция проникла в Богемию и особенно усилилась при Рудольфе П. Воспитанный при дворе Филиппа II Испанского иезуитами, Рудольф не препятствовал ордену Иисуса контролировать политическую ситуацию в стране. Чешское дворянство, поддержанное горожанами, находилось в оппозиции. После анти-

габсбургского выступления сейма в 1547 г. права его были особенно урезаны. Вражда обоих лагерей настолько обострилась, что вот-вот могли начаться военные действия. Однако развязка наступила позже, в 1609 г., когда вспыхнуло восстание.

Староместская ратуша — единый комплекс домов, неоднократно расширявшийся и перестраивавшийся на протяжении столетий. Ратуша как символ городского самоуправления возникла после того, как был отменен указ о назначении королем городского старосты в 1338 г. Разрешения построить ратушу жители Старого города добились от короля Яна Люксембургского. В 1355 г., когда король Карл IV получил императорскую корону и Прага стала столицей Римской империи, возросло и значение ратуши — местонахождения городского совета.

Самой эффектной достопримечательностью ратуши являются знаменитые куранты — сложный часовой механизм XV в. Куранты состоят из трех самостоятельных частей: движущихся кукол, сферы и календаря. Шествие кукол каждый час начинает скелет — символ смерти. Бой часов сопровождался шествием апостолов. Крик петуха завершал ритуал.

С. 209. Пороховая башня (Мигулка). — Строительство начато в 1475 г. в честь короля Владислава II Ягеллона. Когда-то входила в число укреплений Старого города. В конце XVII в. в башне был устроен пороховой склад.

Старо-новая синагога - древнейшая из сохранившихся в Европе синагог. Построена в 1270 г. в раннеготическом стиле. Происхождение названия «Старо-новая» объясняется по-разному. Одни исследователи говорят, что синагога была построена на старом фундаменте, другие — что на древнееврейском языке она называлась «Alt-nai», т. е. временная. В переводе на немецкий получилось «alt пеu». Отсюда и «староновая».

Иегуда Лев бен Безалел (1523 — 1609) — исключительный знаток Торы и Талмуда, знаменитый каббалист. С именем этого адепта связана легенда о Големе, использованная Майринком в романе «Голем». Рабби создал глиняного великана, которого оживлял магической формулой — «шем ха фораш», — вкладывающейся в виде шарика в зубы чудовищу. По приказу каббалиста Голем выполнял различные тяжелые работы.

С. 213. ...Иисус с самаритянкой у источника. - «Иисус сказал ей (самаритянке) в ответ: всякий пьющий воду сию, возжаждет опять: а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную... Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух: и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4: 13, 14, 23, 24).

С. 217. Неопалимая купина... - «И явился ему (Моисею) Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает» (Исх. 3: 2).

С. 222. ...двуглавым, как орел нашей империи... - Геральдический орел Священной Римской империи стал двуглавым с 1433 г. Первоначально

германский орел был с одной головой. Именно такого орла по примеру древних римлян выбрал в качестве символа вновь основанного государства Карл Великий при своей коронации в Риме 25 декабря 900 г.

В России двуглавый орел появился на правах престолонаследия — через брак Ивана III Васильевича с наследницей византийского престола царевной Софией Палеолог, племянницей последнего императора Византии Константина XI. Впервые изображение двуглавого орла появилось на печати в 1497 г.

С. 225. ...меня опять занесло в гетто. — Так с XVI в. называется пражское еврейское селение Иозефов. Евреи живут в Праге уже тысячу лет. По свидетельству древних хроник, около 1091 г. в Праге существовало два еврейских городка в непосредственном соседстве со Староместской площадью. Обитатели этих поселений вели автаркический образ жизни, имели собственную систему самоуправления и религию, посещали свои школы и синагоги. Их жизнь была неустанной борьбой за существование. Столкновения с окружающим христианским населением нередко заканчивались погромами. Общественная, религиозная и хозяйственная дискриминация заставляла их жить в огражденных улицах и районах. С середины XV в., когда было уничтожено главное еврейское кладбище, жители гетто вынуждены были хоронить мертвых внутри своего города. Так возникло Старое еврейское кладбище — памятник в своем роде поистине уникальный. (Там же похоронен рабби Лев: могила его — объект почитания до сего дня.)

Ждут исполнения Завета... — Первый Завет («берит») Бог заключил с Ноем и его сыновьями, когда тот вышел из ковчега «на горах Араратских» и принес жертву (Быт. 9: 8 — 17). Второй Завет Яхве заключил с Авраамом: Бог брал под защиту потомков Авраама и отдавал им во владение землю Ханаанскую. Авраам же и его потомки должны были обрезать крайнюю плоть у мужчин, что и явилось знамением завета между Богом и людьми (Быт. 17: 1 — 13). И наконец, третий Завет был заключен между Моисеем и Богом на горе Синай (Хорив? Сеир? Паран?). На сей раз Бог предложил союз исключительно одному народу, происходившему от колена Иакова, — сынам Израиля. Он дал им закон, превратив их в свой избранный народ. Скрижали Завета были помещены в ковчег (Исх. 19: 1 — Числ. 8: 8): «И отправились они от горы Господней на три дня пути, и ковчег завета Господня шел пред ними три дня пути, чтоб усмотреть им место, где остановиться» (Числ. 10: 33).

...ведем беседу о жертве Авраама... — Аврааму было 100 лет, когда Сарра, по обещанию Господа, родила сына, которого нарекли Исааком. Когда Исаак подрос, Бог приказал Аврааму принести его во всесожжение. Авраам покорился приказу и отправился с сыном в землю Мориа, на гору, которую указал ему Бог. На вершине горы Авраам возложил сына на жертвенник и уже занес над ним нож, но в этот миг Ангел воззвал к нему с небес, сказав, что Бог послал ему испытание. И Авраам пожертвовал вместо сына агнца, который запутался в чаще рогами. После этого Ангел Господень вторично воззвал к Аврааму и благословил его (Быт. 22: 1 - 18).

С. 227. Карлов Тын — крепость Карлштейн, заложена в XIV в. Карлом IV. В 1355 г. Карл IV уже жил в Карлштейне, а два года спустя были освящены и обе замковые часовни, из которых часовня св. Креста стала самым священным местом крепости. Здесь хранились императорские регалии и важнейшие документы государственного архива. Карлштейн состоял из четырех частей: предвратной территории и крепостных ворот, бургграфства с башней и колодцем, императорского замка с костелом Девы Марии и, наконец, доминирующей над всем комплексом большой башни с часовней св. Креста. Внутренняя часть крепости отделялась от остальных мощной, почти двухметровой каменной стеной. Град Карлштейн выделяется среди остальных замков Чехии не только величиной и неприступностью (построен на известняковой 319-метровой скале), но и богатством внутренней отделки замковых храмов, дворца, королевских покоев. Особенно роскошно была украшена часовня св. Креста, стены и потолок которой сверкают драгоценными камнями. Над нишей у алтаря, где некогда хранились коронационные регалии и реликвии, помещался триптих, посвященный св. Фоме из Модены.

С. 228. ...польский король Стефан... - Стефан Баторий (1522— 1586), король польский с 1576 г. Полководец, участник Ливонской войны 1558 — 1583 гг. В 1579 г. основал Академию в Вильно.

С. 232. ...бургграф Розенберг. — Фон Розенберги — древний могущественный род, оставивший заметный след в истории Богемии.

...главный неф собора святого Вита в Граде... - Собор святого Вита — самый большой из пражских храмов, мавзолей чешских королей, один из самых выдающихся шедевров готической архитектуры... Когда-то на месте храма стояла древняя ротонда (929), затем дороманская базилика (1060 — 1096). В 1344 г. Карл IV заложил на месте базилики готический кафедральный собор. Первым строителем собора был Мат-тиаш из Арраса, после его смерти строительство продолжил Петр Пар-лерж.

С. 237. ...такой, каким изображают мандеи Персии... сидящего дьявола. — Мандеи (мандейцы, сабии) — единственная гностическая секта, сохранившаяся до наших дней. Мандеи считают себя последователями Иоанна Крестителя. Название секты произошло от арамейского «манда» — гнозис.

О мандеях было известно уже во времена Мухаммада; они причислялись в Коране к «людям Книги» — тем, кто имеет Священное Писание и ведет свою традицию от Авраама. Современные мандеи живут на территории Ирака; особенности их вероучения недостаточно изучены.

Известный французский оккультист Элифас Леви в своей книге «Учение и ритуал высшей магии» (Леей Э. Учение и ритуал высшей магии. СПб.: Санкт-Петербургъ, 1910. Рис. 24) дает подобное изображение, трактуемое иногда как изображение Бафомета. Это чудовище с головой козла. Череп его меж сильно раздвинутых рогов дымится серой. На лбу горит пентаграмма (звезда Соломона). У чудовища женский торс и орлиные крылья. Живот покрыт рыбьей чешуей; скрещенные козлиные ноги попирают земной шар. Левая рука направлена

вверх, к растущей луне, правая — вниз, к луне на ущербе. Надписи на руках coagulo и solve и означают два фундаментальных принципа алхимии, выражающиеся императивами: «связывать» и «разрешать». Таким образом, в данном эпизоде Зеленый Ангел манифестирует свою истинную сущность.

С. 245. Лемуры (лат. lemures) - в Древнем Риме так называли злых домашних духов и души усопших, которые в виде привидений смущали покой живых ночными стуками. Чтобы умиротворить их и изгнать из домов, ежегодно 9, 11 и 13 мая устраивались праздники лемурий.

С. 246. Сехмет (Сахмет, Сохмет) — в египетской мифологии богиня войны и палящего солнца. Священное животное Сехмет — львица. Изображалась в виде женщины с головой львицы. Центр культа Сехмет — Мемфис, ее почитание было распространено во всем Египте. <...> Сехмет уничтожает врагов Ра и Осириса (Сета, Апопа и др.), в мифе о наказании Ра человеческого рода за грехи она истребляет людей... Вместе с Уто и Нехмет Сехмет охраняет фараона. Находясь рядом с ним во время битвы, она повергает врагов к его ногам. Ее вид наводит ужас на противника, а пламя ее дыхания уничтожает все. Обладая магической силой, Сехмет может убить человека, напустить на него болезнь. Вместе с тем Сехмет — богиня-целительница. Она покровительствовала врачам, считавшимися ее жрецами. Отождествлялась с Бает (Бастет), богиней веселья, плодородия и деторождения, изображавшейся с головой кошки.

С. 249. ...у Исаис Черной другое... культовое назначение, чему египетской Исиды. - Исида — божество, обычно рассматривающееся (в частности, Майринком) как благотворное. С головой кошки (пантеры) изображалась египетская богиня Сохмет. Но описанная Майринком черная богиня наиболее близка к Кибеле. Кибела (или Кивева) — древнефригийское божество, изображалась могучей женщиной в венце, похожем на башню, и на колеснице, запряженной львами. В Риме она почиталась как Magna Mater (Великая Мать); отождествлялась также с Реей (матерью Зевса и других богов). Как богиня плодородия, чтилась темными экстатическими оргиями; жрецы ее обычно подвергали себя оскоплению архаическим каменным ножом. Катулл в своей поэме «Аттис» описывает судьбу такого жреца, восскорбевшего о содеянном.

На погибельную Иду, ослепленный, я убежал.

Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.

В их чудовищные норы я забрел в потайной щели.

Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?

Герою суждено отныне:

...стать служанкой, стать Кивевы верной рабой!

Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!

(Катулл. Книга стихотворений. М.: Наука, 1986. С. 137; Перев. А. И. Пиотровского.)

С. 253. ..лишь в обоюдной ненависти полов... — Схожим образом в даосской традиции соединение мужчины и женщины рассматривается скорее

как поединок, как борьба между этими двумя началами. В традиционных учениях правой руки речь идет о преодолении теневого аспекта женщины. Но если там это всего-навсего испытание или этап, то в люциферианских практиках это считается подлинной и единственной сущностью «женского начала» (Danann Alexandre de. Memoire du sang. Milano: Arche, 1990. P. 149).

C. 259. ...отредчайшего скрамасакса эпохи Меровингов... — Скрамасакс — грозное холодное оружие эпохи Меровингов, нечто среднее между кинжалом и коротким мечом. Меровинги - первая королевская династия во Франкском государстве (конец V в. — 751 г.). Названа по имени полулегендарного основателя рода — Меровея.

...щит Роланда... - Роланд (?—778) — франкский маркграф. Участник похода Карла Великого в Испанию в 778 г.; погиб в битве с басками в ущелье Ронсеваль. Герой эпоса «Песнь о Роланде».

...боевой топор императора Карла... - Карл Великий (742 — 814) — франкский король с 768 г., император с 800 г. из династии Каролингов.

...копье центуриона Лонгина с Голгофы... - «Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода» (Ин. 19: 34). По свидетельству Метафраста, имя этого воина было Лонгин. В Четьях-Минеях св. Димитрия Ростовского приводятся житие и страдания святого мученика Лонгина-сотника. Приставленный вместе с воинами охранять тело Христа, погребенного в пещере, Лонгин удостоился лицезреть Воскресение Спасителя. И тогда сотник окончательно уверовал в Христа, обратился и стал вести жизнь праведную. Мучение принял «чрез усекновение главы».

С. 260. ...дамасский клинок Лбу Бекра... - Абу Бекр (572 — 634) — первый халиф (с 632 г.) в Арабском халифате. Один из ближайших сподвижников Мухаммада.

С. 262. ...эпоха поздних Каролингов.... - Каролинги— королевская (с 751 г.) и императорская династия (с 800 г.) во Франкском государстве. Первый король — Пипин Короткий. Названа по имени Карла Великого. После распада империи (843 г.) правили во Франции до 987 г.

...к Его Величеству царю Ивану Грозному этот кинжал попал прямо из королевской сокровищницы Англии. - В XVI в. у Англии установились довольно оживленные экономические отношения с Русским государством. Создание в 1554 г. Английско-Московской компании привело к регулярным торговым сношениям Англии с Россией. Отправляясь на восточные среднеазиатские рынки, английские негоцианты совершали длительные путешествия через Русское государство по Волге и далее по Каспийскому морю. Однако английские купцы склонны были рассматривать Русское государство как своего рода торговую колонию, где им была бы обеспечена полная монополия на весь русский экспорт и импорт. Такая политика компании встретила решительное сопротивление со стороны русского правительства. Уже в начале 70-х годов Иван Грозный значительно урезал привилегии англичан. В конце XVI — начале XVII в. при Борисе Годунове они были еще более ограничены.

...сам король альбов наставлял его... - Альбы (альвы) — в скандинавской мифологии низшие природные духи, которым был посвящен особый

культ. В «Старшей Эдде» они часто противопоставляются высшим богам — асам, иногда их путают с цвергами и валами. В «Младшей Эдде» говорится о делении альбов на темных (живущих под землей) и светлых (белых). В героической «Песни о Вёлунде» («Старшая Эдда») чудесный кузнец Вёлунд называется князем альбов.

С. 287. Воскресла ведь дочь Иаира!.. - Имеется в виду чудо воскресения из мертвых дочери «одного из начальников синагоги по имени И аир», совершенное Иисусом (Мк. 5: 38, 39, 41, 42).

С. 288. ...как когда-то волхвы, явились с вестью и дарами к новорожденному Спасению мира. - Волхвы (маги-астрологи), увидев звезду, взошедшую на востоке, пришли в Иерусалим с вестью о родившемся Царе Иудейском. Ведомые звездой, явились они в Вифлеем, чтобы поклониться младенцу Иисусу и принести Emv свои дары: золото, ладан и смирну (Мф. 2: 1 - 12).

С. 289. ...у Мальтийского костела... - костел Девы Марии под Цепью. Бывший романский костел XII века, принадлежал мальтийским рыцарям.

Мальтийский орден - иоанниты (госпитальеры) — духовно-рыцарский орден, основан в Палестине крестоносцами в начале XII в. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (приют для паломников) св. Иоанна. С 1530 г. иоанниты обосновались на острове Мальта (вплоть до 1798 г.). С 1834 г. резиденция ордена — в Риме.

С. 295. Ревенант тщетно пытается что-то сказать. - Причину, по которой Эдвард Келли был заточен в башню, поясняет Серж Ютен («La vie quotidienne des alchimistes au Moyen Age»): дело в том, что запас пудры постепенно вышел и незадачливый артист был вынужден объявить о своей несостоятельности. Разочарование Рудольфа II было велико, но гнев еще больше...

С. 313. Медея - в греческой мифологии волшебница, дочь царя Колхиды Ээта. Помогала предводителю аргонавтов Ясону добыть Золотое руно. Когда он задумал жениться на дочери коринфского царя, Медея погубила соперницу, убила двух своих детей от Ясона и скрылась в крылатой колеснице.

С. 315. ...с видом Хадира, вечного скитальца... - Хадир (ал-Хадир, ал-Хидр) — в мусульманской мифологии персонаж, вобравший в себя черты разных мифологических персонажей доисламского Ближнего Востока. В Коране не упоминается, но комментаторы отождествляют его с «рабом Аллаха» — действующим лицом коранического рассказа о путешествии Мусы (18: 59 — 81). Кораническая легенда восходит к древним эпическим циклам о поисках «живой воды» и об испытании веры. Согласно мусульманской традиции, главным качеством Хадира является бессмертие, вместе с тем в мусульманских странах почитается несколько «могил» бессмертного Хадира. Предание говорит, что его дом находится на краю света, там, где сходятся два океана — земной и небесный. Хадир считается наставником и советником многих пророков, в том числе и Мухаммада. Имя Хадира (букв, «зеленый») указывает на его связь с растительным миром и морской стихией. Мусульмане считают Хадира покровителем путешествующих по морю. В Индии под именем ходжа Хидр он почитается как дух речных вод и колодцев. Суфии говорят, что Хадир

может спасти человека от наводнения и от пожара, от королей и от демонов, от змей и от скорпионов.

С. 318. Наш полоумный Уголино... - Уголино — глава рода Герардеска, сыгравшего заметную роль в истории Тоскании ХШ в. Графу Уголино, предательски перешедшему на сторону гвельфов, хитростью, коварством и многолетними интригами удалось овладеть Пизой, главным оплотом гибеллинов в Италии. Равно ненавидимый обеими враждующими партиями, Уголино совершил столько злодеяний, что против него в 1288 г. организовали заговор. Он был схвачен и заточен в башню Гваланди, прозванную с тех пор Torre dellafame - Башня голода. Обреченный на голодную смерть — ключ от башни бросили в реку Арно, — узник сошел с ума... В своей «Божественной комедии» Данте упоминает о бесславном конце Уголино.

С. 347. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце... уж не остановил ли я его, как Иисус Навин?.. - Иисус Навин, глава израильтян после смерти Моисея, в битве при Гаваоне приказал солнцу: «Стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою! И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим» (Ис. Нав. 10: 12, 13).

С. 360. Эхо, ничего больше! — О том, сколь малое отношение имеют подобные сущности к светлым иерархиям, не стоит и говорить. Странно лишь, что Джон Ди, неоднократно расписывавшийся в своей верности христианской ортодоксии и благочестиво предварявший и завершавший свои теургические экзерсисы молитвой, не смог понять этого сразу. Апостол Павел писал: «Сам Сатана принимает вид ангела света, а потому невеликое дело, если и служители его принимают вид служителей правды, но конец их будет по делам их» (2 Кор. 11: 14 — 15). Впрочем, сам Майринк интерпретирует это по-другому, объявляя устами Гарднера-Гертнера: «Эхо, ничего больше!» «Это, вероятно, лишь внешность во всех смыслах, — писал Рене Генон, — отделенный от духа, этот элемент не может быть сознательным в подлинном смысле этого слова, но он тем не менее обладает подобием сознания <...> и маг, оживляя эту видимость, одалживая ей то, чего у нее недостает, временно придает этому отраженному сознанию достаточную твердость, чтобы получить от него ответы на свои вопросы» (Guenon R. L'Erreur Spirite. P., 1952. P. 72).

С. 363. Нет больше женщины! И нет больше мужчины! — В апокрифическом «Евангелии от Фомы» сказано: «Когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, <...> тогда вы войдете в Царствие!» (Евангелие от Фомы, 25).

...Яна же шагнула через порог вечного света, глядя вперед. — Индуистская традиция различает «два пути» в посмертии: «путь богов (deva-yana)», тех, кто уходит, чтобы больше не вернуться, и «путь предков» (pitei-yana), путь возвращения к родоначальникам. Первый путь, порывающий с циклами существования, включает устранение всякой физической поддержки, которую обеспечивает связь с землей и кровью предков.

На этой же теории основаны некоторые эпизоды романа Майрин-ка «Белый доминиканец».

С. 364. ...принялся что-то подрезать и подвязывать. — Финал романа не случайно решен в духе розенкрейцерской традиции. Дело в том, что учение Ди оказало сильнейшее влияние на философию и идеологию изначального розенкрейцерства. Даже на титульном листе первого издания «Химической свадьбы Христиана Розенкрейца» (автор — Иоганн Валентин Андреэ) воспроизведен в упрощенном начертании знак «иероглифической монады» Джона Ди. Второй розенкрейцерский манифест, «Исповедание», был опубликован с вводным текстом, пересказывающим содержание трактата «Иероглифическая монада».

В. Крюков, Л. Винарова