Том 3. Стихотворения, 1921-1929

Студеным днем, зимой,

Крестьянин шел глухой дорогой

В сермяге горестно убогой,

С пустою нищенской сумой.

«Стой! – кто-то вдруг его в лесу окрикнул

                    грозно. –

Стой! Иль ответишь головой!»

Бедняк, от страха чуть живой,

Узрев разбойника, пред ним взмолился слезно:

«Голубчик, пожалей!.. Я третий день не ел…»

И нищего разбойник пожалел:

В разбойный стан увел его с собою

И там вручил ему покрытый кровью нож,

Громадный нож, который гож

Не для работы – для разбою!

Дух злобный Каина витает над Берлином.

Спасая головы от пролетарских пят,

Сюда сползлись и здесь, в пристанище змеином,

Лихие гадины ярятся и шипят.

Здесь, с «брестским Гофманом» сплетясь в клубке

                    едином,

Гучков и Милюков едят и вместе спят,

И, положить спеша начало козням новым,

Скрепляет Мартов вновь былой союз с Черновым.

Отставленных господ зачумленный слуга

Клянет большевиков с «безумным их угаром»,

С их «адским замыслом» – на злой удар врага

Ответить «массовым, жестоким» контрударом.

Предатель предпочел дыханию Москвы

Дыханье города, где в дни порабощенья

Всех, кто пред подлостью не клонит головы –

Кровь Розы Люксембург и Либкнехта, увы,

Ждет запоздалого отмщенья.

Дело, братцы, давнее.

   Помню, как сейчас,

Как на службу царскую

   Отправляли нас.

«Эй, садись, ребятушки!

   Уж второй звонок».

«Ну, – отец нахмурился, –

   Прощевай, сынок!»

«Ваня!» – пуще прежнего

   Зарыдала мать.

От меня родимую

   Стали отнимать.

Сват Вавила трешницу

   Сунул мне в карман.

Стал мне очи ясные

   Застилать туман.

В третий тут ударили,

   Свистнул паровоз,

Ухнул, понатужился

   И повез, повез!..

Серый, неотесанный

   Деревенский пень,

Очутился в Питере

   Я на третий день.

Новобранцу робкому,

   Тяжко было мне.

Что велели, делал я,

   Делал, как во сне.

Под слова площадные

   Строгих унтеров

Шел, носки вытягивал,

   Прыгал через ров.

Круто грудь выпячивал,

   Отдавая честь,

Зенки выворачивал –

   Чтоб «начальство есть»,

На плечо «приемами»

   Вскидывал ружье,

Инда тело делалось

   Словно не мое.

С плацу как воротишься

   В душный каземат,

Камнем повалился бы

   На плетеный мат.

Ан морока новая,

   Надо привыкать –

Офицер словесностью

   Станет допекать.

Закружит те голову,

   Задурит мозги.

Тут тебе и внешние

   Всякие враги,

Тут тебе и внутренний

   Беззаконный враг:

У врага у этого

   Знамя – красный флаг.

Знамя ж наше – царское.

   Мы, вступивши в бой,

За него обязаны

   Жертвовать собой –

За царя с царицею

   И за их приплод

Проливать обязаны

   Мы и кровь и пот.

Слушай. Зазеваешься –

   Ткнет начальство в бок.

Всю словесность мудрую

   Знал я назубок.

И на той словесности

   Присягал царю.

Вот какой был дурень я.

   Верно говорю.

Время-то катилося.

   Год, и два, и три.

Сам уж был я унтером,

   Шут меня дери!

Стану пред командою,

   Этакий-то хват.

Тоже грел, не миловал

   Молодых солдат.

От казармы вблизости

   Завелась кума.

Глядь-поглядь, четвертая

   Подошла зима.

Служба, значит, царская

   Близилась к концу.

Стал я тут подумывать:

   Как вернусь к отцу?

Знал: придется маяться,

   Жить бедным-бедно.

А кума заладила

   Каждый день одно:

«Оставайся, миленькой,

   В Питере служить.

Поступай в полицию,

   Вот как будем жить!»

Долго я прикидывал:

   То ль идти домой,

То ли оставаться мне

   В Питере с кумой?

То ли мне крестьянствовать

   В нищете опять,

То ли на пришпекте мне

   С шашечкой стоять,

Палочкой помахивать,

   Рявкать во весь рот:

«Эй, чаво столпилися!

   Р-расходись, народ!»

Как мне быть? Тяжелая

   Шла во мне борьба.

Но решенье сделала

   За меня судьба.

Как-то в ночь январскую

   По тревоге – бац! –

Весь наш полк с оружием

   Вывели на плац.

А оттуда ротами

   В разные места.

«Бунт большой на фабриках», –

   Шло из уст в уста.

С нашей ротой – первою

   С правого конца –

Довелось у Зимнего

   Мне стоять дворца.

Ночью было так себе,

   Но средь бела дня…

Острой болью ёкало

   Сердце у меня.

На своих товарищей

   Не глядел… Куда!

Чуял, надвигается

   Страшная беда.

И беда надвинулась…

   Вспомнить не могу…

Стать врагом такому ли

   Думал я врагу?

Люди – тени бледные, –

   Мирною толпой

Труженики бедные

   Шли к царю с мольбой.

Шли, с собою малую

   Детвору вели…

Ротный вдруг скомандовал:

   – Смир-рно… Р-рота… пли!!

Сразу все смешалося:

   Крики и пальба…

Топот… Стон… Проклятия…

   Женская мольба…

Вон старик… Не я ль ему

   Пулей в лоб попал?

«Будьте все вы прокляты!» –

   Крикнув, он упал.

Вон свалилась девушка

   С ангельским лицом…

Буду помнить до смерти

   Площадь пред дворцом!

Рота наша вечером

   Вся была пьяна

От подарка царского –

   Водки и вина.

Пил и я – не с радости, –

   Воя, как шальной.

Зрела мысль упорная

   В голове хмельной.

Щеки заливалися

   Краскою стыда.

Твердое решение

   Принял я тогда.

С той поры я, милые,

   Стал на путь прямой:

Отслужив солдатчину,

   Я ушел домой.

И берег, лелеял я

   Мысль одну, одну:

Искупить январскую

   Страшную вину.

Как потом случилася

   С немцами война,

Чашу искупления

   Выпил я до дна. –

Выпил чашу горькую,

   Ох, не я один:

Вся Расея огненных

   Дождалась годин!

С глаз народных черная

   Спала пелена.

Правда-то рабочая

   Стала всем видна!

Злую волю барскую

   И царев указ

Довелось солдатикам

   Проклинать не раз.

Средь полей погибельных,

   В глубине траншей,

Мы собою мало ли

   Выкормили вшей?

Сколько люду сгублено

   Чертовой войной!

Искупленье куплено

   Дорогой ценой!

Вот и я теперича

   На кого похож?

И рукав болтается,

   И штанина – тож.

Виноватить некого.

   Виноват я сам.

Все мы провинилися,

   Покоряясь псам,

Лбами о пол стукая

   У крестов, икон

За царя за батюшку,

   За его закон.

Защищая ирода

   От «бунтовщиков»

Острою оградою

   Из стальных штыков.

Кривда нами правила,

   Правду прочь гнала.

Правда-то над кривдою

   Все же верх взяла!

Вот она, рабочая

   Правда, какова.

Ею нынче родина

   Только и жива.

Верю я, девятое

   Помня января:

Кровь свою рабочие

   Пролили не зря.

Верю, что искуплена

   Их святая кровь,

И все зло, что сгинуло,

   Не вернется вновь!

   Всё те же карты, та ж игра,

   И козырь той же подлой масти.

Всё те же игроки – враги Советской власти:

   Предатели-офицера,

Дворянские сынки – минувшего осколки,

   Правоэсеровские волки

   И меньшевистская икра.

   В Кронштадте – новом государстве –

Превосходительный подлец сидит на царстве.

Эй, вы, шипевшие по всем углам вчера,

Предатели, рабы, антантовские мавры,

Куда вы спрятались? Кричите же «ура»

   И бейте в гулкие литавры!

В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке в этот час

   Все биржи молятся за вас,

Готовя спешно вам заслуженные лавры.

Лакеи верные врагов страны родной,

Вы, черви, севшие на всходы нашей нови,

Наденьте же венки, надвиньте их на брови.

Венки оценены великою ценой –

   Народных слез, народной крови!

В какой проклятый час, какой лукавый дух

Внушил вам веру вновь в успех дворянской шпаги?

Каким шептаньям внял ваш поврежденный слух,

Что в наших боевых, стальных рядах потух

   Огонь испытанной отваги?

Да будет то, к чему зовет нас мстящий Рок.

И если суждено нам перейти порог

   К высокой цели – через трупы,

Что ж? На удары мы в бою не будем скупы

И, исторический сметая сор и хлам,

Обрекши всех врагов народному проклятью,

Мы проведем метлой с железной рукоятью

   По омерзительным телам.

Отмеченным предательской печатью!

С тех пор как мир стоит, – не три, четыре года, –

Две силы борются: владыки и рабы, –

И он неотвратим, как приговор судьбы,

   Час предрешенного исхода

   Их титанической борьбы.

Чем ближе этот час, тем яростнее схватки

И тем опаснее наш каждый ложный шаг:

   Пускай порой ликует враг:

   «Рабы отброшены! Ряды их стали шатки!»

Мы, маневрируя и обходя рогатки,

Несем уверенно наш пролетарский стяг.

Отчаянье родит безумие героев,

Готовых жертвовать и делом и собой.

Но мы не прельщены отвагою слепой

И отступаем мы, чтоб, нашу мощь утроив,

С тем большим мужеством вступить в последний бой!

   Сегодня, празднуя со всем рабочим миром

      Наш праздник красный, трудовой,

Мы, может, встретимся не раз с церковным клиром

И будем видеть, как советскою Москвой

То там, то здесь пройдет молящаяся группка.

Да, это темноте народной, вековой

Есть тоже грустная уступка.

Но кто, какие господа

   Дерзнут уверить нас с насмешкою холодной,

   Что светом знания мы темноты народной

      Не одолеем никогда?!

Да, может, вы не раз, герои-ветераны,

Отступите то здесь, то там перед врагом,

Уступите в одном, чтоб выиграть в другом,

Но близок час, когда, воспламенив все страны,

К твердыне вражьей вы приставите тараны,

Громя убийц, круша последний их оплот,

Свершая наш обет и боевые клятвы.

Все жарче солнца луч. И близко время жатвы.

Мы сделали посев. И мы получим плод.

   С весны, все лето, ежедневно

По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, –

   Злой, огнедышащий дракон.

Ничто не помогло: ни свечи у икон,

Ни длиннорясые, колдующие маги,

Ни ходы крестные, ни богомольный вой:

Ожесточилася земля без доброй влаги,

Перекаленные пески сползли в овраги,

Поросшие сухой, колючею травой,

   И нивы, вспаханные дважды,

Погибли жертвою неутоленной жажды.

   Пришла великая народная беда.

   Есть, братья, где-то города:

Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,

Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.

Туда укрылися былые господа,

Мечтающие вновь взобраться нам на спины

И затаившие одно лишь чувство – месть.

О, сколько радостных надежд несет им весть,

Что солнцем выжжены приволжские равнины,

Что обезумевший от голода народ,

Избушки бросивши пустые и овины,

Идет неведомо куда, бредет вразброд,

Что голод, барский друг, «холопскому сословью»

Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,

И что на этот раз придушит мужика

Его жестокая костлявая рука.

А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..

   И рад уже эсер заранее ливрее,

В которой будет он, холуй своих господ,

Стоять навытяжку, храня парадный ход:

– Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..

   Эй, осади, народ!..

   Поволжье выжжено. Но есть места иные,

      Где не погиб крестьянский труд,

   Где, верю, для волжан собратья их родные

   Долг братский выполнят и хлеб им соберут.

   Пусть нелегко оно – налоговое бремя,

   Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?

   Мужик ли с мужиком убьют преступно время

   В братоубийственной, корыстной, злой вражде?

   Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,

      Тем яму роя для себя, –

Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,

Об участи его, как о своей, скорбя,

Кто, с целью побороть враждебную стихию,

Даст жертвам голода подмогу в трудный год,

Тот и себя спасет и весь родной народ.

   Спасет народ – спасет Россию!

То-то, братцы, и оно.

   Яблоновский, браво!

Возвращай уж заодно

      Крепостное право!

Се – Аника из Аник,

Белый рыцарь без забрала.

Поскребите либерала,

Перед вами – крепостник!

Недавно я писал о русских либералах,

   Помешанных на белых генералах.

Царь Павел был на что самодержавный зверь,

А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»

   Я удостоился на выпад свой ответа, –

   От бешенства не взвидя света,

Какой-то либерал мне пишет напрямки

   (Без подписи и, значит, без обмана):

   «Что Павел? Павел – пустяки.

Не Павла жаждем, – Тамерлана!»

Так вот он, либерал, каков, когда он гол:

Не крепостник уже, а кочевой монгол!

      «За именинницу!»

   «Ур-ра!»

           «Ур-ра!»

                   «Ур-ра!»

   «Парфентьевна, всего!»

   «Мерси вас!»

      «Дай вам боже!»

   «Сысой Сысоич, э, ты что же?

Пей водочку до дна!»

   «Уж больно, брат, остра».

«Отвык, хе-хе?»

   «Отвык».

            «Привыкнешь, милай, снова.

Торговля как?»

   «Нельзя сказать худого слова».

   «А ну-ко-ся, под осетра!»

   «Я под икорочку».

      «М-да, знатная икра!»

«Нет, вы севрюжинки попробуйте, какая!»

«Сыр, не угодно ль, со слезой?..

Сысой Сысоич… э… Сысой!

Не допиваешь, брат, не дело».

   «Чего не допил? Перепой!»

   «С такой-то малости? Едва ли,

Уж мне ль не помнить, как с тобой

В былое время мы пивали!»

      «Вот – на! –

   Поскреб Сысоич темя. –

   Так то ж в былое время!»

      «Эй, старина,

      Да ты в уме ли? –

   Все гости сразу зашумели. –

   Чем плохи нынче времена?

Так расторгуемся…»

      «Сысоич, брось лукавить.

Пред кем ломаешься? Ты говори, как есть:

Прибытку, чай, наскреб вчера мильенов шесть?»

«Мильенов шесть, хе-хе, да шесть еще

                    прибавить! –

Осклабился Сысой. – И то сказать, вчера

   От покупателей с утра

   В Москве ломились магазины.

      Ведь что ни дом, то именины».

      «За р-ривалюцаю… ур-ра!!» –

      Вдруг у какого-то купчины

С отрыжкой выпер тост из самого нутра.

«За р-р-ривалю-ца-ю!!» Купцы хватили дружно,

      А громче всех хватил Сысой:

«Теперь особенно считаться нам не нужно

      Со всякой сволочью босой!»

      «Чтоб ей подохнуть, окаянной!!»

Тут с рожей плачущей, притворно-покаянной,

      Стал обходить Сысой гостей,

Протягивая им тарелку из-под каши:

      «По-дай-те, милостивцы наши,

Для голодающих волжан и их детей!»

      «Что?! Ох-хо-хо-хо-хо!»

         «Ох, в рот те сто чертей!»

      «Ой, уморил нас, шут плешивый!»

«Ой!»

     «Ой! – за животы хваталися купцы.

Ты сам-то… жертвовал?»

          «Пожертвовал, отцы…

Пятиалтынничек… фальшивый!!»

Я мог бы дать мораль, и даже не одну!

      Но дело вовсе не в морали, –

И соль не в том, что мы в гражданскую войну

Не дочиста (пока!) Сысоев обобрали, –

      Нет, не к тому я речь веду.

Сысоев много ли? Сысои на виду.

И будь все горе в них, мы б их прижали разом.

Но вот Сысойчики… Густую их орду

      Окинуть трудно глазом.

      Для революции стократ

      Орда Сысойчиков опасней.

Как с ними справиться, не скажешь краткой

                    басней, –

Тут надобно писать не басню, а трактат.

      Прибавлю все-таки алтыннику Сысою,

В честь «ривалюцаи» кричащему ура:

«Сысой, прошла твоя цветущая пора.

Смерть за тобой стоит с косою.

Ты и Сысойчики – вы ожили на срок,

Но вас не пощадит неотвратимый рок.

Настанет некий час, „его же вы не весте“,

      Час пролетарского суда,

         Победный, грозный час, когда

Вы вашей подлости плоды пожнете вместе!»

Эй, честные господа,

Подходите сюда!

Товар лицом.

Полюбуйтесь этим молодцом!

Рубаху-то с себя он пропил, видно?

   Слов нет, парень выглядит несолидно:

   Одет не по последней моде.

   Пролетарий, в некотором роде.

   Всего на нем штаны да поясок.

   Одну рубаху променял на хлеба кусок,

   А другой рубахи не нашел в комоде, –

   Да не в рубахе дело.

Полюбуйтесь на это тело:

Сложение Геркулеса,

   Широкие плечи, могучая спина…

   Не пьяница, не повеса…

Какая цена?

Кто больше даст, тот и купит!

Товарец, можно сказать, еще сырой.

А вот вам второй.

Первому не уступит.

Годен ко всякой работе.

Служил добровольцем во флоте.

По случаю побед и одоления

Ищет работы и прокормления.

Отличался. Имеет ордена.

Какая цена?

Да у него как будто нога не в порядке!

Годится, чтоб ходить по огородной грядке.

Чай, ему не придется танцевать по паркету.

Особой беды нету.

Нога повреждена на войне.

Сойдет за здоровую вполне,

Хоть и не имеет настоящего вида.

На кой нам ляд такого инвалида!

Наплачешься с такой покупкой!

Зато продается с уступкой!

Третий! Третий! Третий!

Без всяких таких междометий.

Парень хоть куда.

Фигура маленько худа.

А вообще все исправно.

Стукнуло двадцать лет недавно.

Еще не в полном соку.

Претерпел всего на веку.

Отца на заводе придавило лебедкой.

Мать померла, болела чахоткой.

Парнишка к работе внимателен,

В еде невзыскателен.

Может, теперь не всякому понравится, –

Он на хороших хлебах поправится…

Да на нем кожа одна!

Какая цена?

Он ведь шатается от малокровия!

Согласен на любые условия!..

Четвертый! Четвертый! Поглядите!

Тоже скажете: калека?

Да его хватит на два века.

Сколько, мил-сдари, дадите

За этого прекрасного молодого человека?

Этот – и остальные прочие –

Клад, а не рабочие!

Все бывшие солдаты.

Постой, дуралей, куда ты?

У, сволочи!

Отольются вам наши слезы!

Какие… странные… курьезы…

Не похоже на правду, собственно говоря.

А между тем – всё правда в моем фельетоне.[1]

Происходило описанное девятого сентября

Тысяча девятьсот двадцать первого года, в

                    городе Бостоне,

В великой северо-американской демократии.

Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист –

                    ской братии

Закатит вам на митинге «демократическую»

                    истерику,

Пошлите его в… Америку!

«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»…

Туго врезалась в твердую землю соха.

«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха»,

«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.

Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…

     Эй, ты, н-ну,

     Шевелись, сухопарая!»…

Борозда к борозде… Ком ложится на ком…

Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,

Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.

Окруженные серым, суровым конвоем,

Пыльной летней порой – под мучительным зноем,

Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,

И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,

Кандалами гремя, испитые, недужные,

По «Владимирке старой» шагали они.

     Не склоняя голов непокорных,

Не смыкая усталых и скорбных очей,

Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,

Мимо пышных усадеб своих палачей,

Подло-мстительной царской покараны карой,

В рудники за бойцом посылавшей бойца,

Шли они – без конца, без конца, без конца –

     По «Владимирке старой!»

Сколько скорбных, невидимых нами теней,

Может быть, в это время проходят по ней

И дивятся на новые яркие всходы!

Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,

Не забудь благодарной слезой помянуть

Всех, кто в оные, злые, проклятые годы

Ради нас проходил этот жертвенный путь!

Я не скажу, что нынче вёдро.

Тут правды незачем скрывать.

Но все же я настроен бодро

И не намерен унывать,

Хоть на унынье нынче мода.

Из большевистского прихода,

Хоть человек я и не злой,

Я б гнал всех нытиков долой.

Одна любительница позы,

Из крайне-«левых» героинь,

Вчера шептала мне: «Аминь»,

Рисуя мрачные прогнозы.

Я ей сказал: «Шалтай-болтай!

Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,

Что, дескать, «мы уже не те».

   Письмо крестьянское намедни

Пришлось прочесть мне в «Бедноте».

Письмо – великого значенья.

Вот образец для поученья!

   Мужик стал просо разводить,

Да не умел за ним ходить:

Впервые стал он просо сеять.

Ан, урожай-то вышел плох.

Мужик не хныкал: «ах да ох!» –

Он просо стал усердно веять,

Чтоб приготовить семена

Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь – одна кручина.

Мужик слезы не уронил,

Стал разбираться: где причина?

Не так он просо взборонил.

«Блажной!» Жена уж смотрит косо.

Но в третий раз он сеет просо.

И получились чудеса:

Вся золотая полоса, –

Согнулись мягкие метелки

Под тучной тяжестью зерна.

«И ведь земля-то не жирна!»

Пошли по всей деревне толки:

«Да на моей бы полосе…»

Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,

Но в этой азбуке – урок.

К чему стремится кто упорно,

То он получит в некий срок.

А в срок какой, ответить трудно.

Пороть горячку безрассудно.

Кому медлительность тяжка,

В том, стало быть, тонка кишка

Иль растянулась от натуги, –

Тогда для этаких кишок

Партийный нужен ремешок.

«Эй, подтянитеся, мил-други,

Чтоб близкий, может быть, всполох

Не захватил бы вас врасплох!»

В аду пошел тревожный гул

Из-за вестей о Вашингтоне,

И сам великий Вельзевул

Заерзал в ужасе на троне:

«Эй, – закричал он, – Асмодей!

Ты – черт хитрейший в преисподней,

Ты насмотрелся на людей,

Служа в их шашнях первой сводней, –

Ты знаешь, что у них к чему,

Ловя оттенки в каждом тоне…

Я – понимаешь? – не пойму,

Что там творится в Вашингтоне?

Кто Хьюз? Святой или дурак,

От чьих проектов уши вянут?

Впрямь, на земле для новых драк

Вооружаться перестанут?

Иль блеск „гуманнейших“ идей

Там служит только для парада?..»

«Олл райт!» – ответил Асмодей

И пулей вылетел из ада.

Недели не прошло одной,

Как, образец натуры пылкой,

Плут-Асмодей пред Сатаной

Предстал с лукавою ухмылкой.

«Ну что? С разоруженьем как?» –

Владыка ада зубы стиснул.

Черт, рожу скорчивши в кулак,

Так прямо со смеху и прыснул.

И – от стены и до стены –

Весь ад сотрясся вдруг от смеха:

То мощный хохот Сатаны

Встревожил все четыре эха.

Все черти, вторя Сатане,

Визжа, каталися по аду,

И даже грешники в огне –

И те смеялись до упаду.

А через час в аду – глазей! –

Висели (чудо! без изъяна!)

Портреты «адовых друзей» –

Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана.

Портреты надпись обвила,

Вонючей писаная смесью:

«Склонился ад за их дела

Пред их заслуженною спесью!»

Не знаем в точности, в каком уж там году, –

Про это разные доселе ходят толки, –

Но достоверный факт: львы, кабаны и волки

Пустили как-то слух, что жить хотят в ладу.

   Не воевать же, дескать, вечно.

Львы довели до сведенья волков,

Что уважают их и любят их сердечно.

А волки стали выть, что нрав-де их таков,

Что мирное житье для них всего дороже,

   И если б знали кабаны…

Им кабаны в ответ захрюкали: «Мы тоже

Готовы сделать все, чтоб избежать войны».

   В конечном результате

Таких речей – от львов, волков и кабанов –

   В торжественном трактате

За подписью ответственных чинов

  (Чьих мы имен опять не знаем, к сожаленью)

Объявлен был всему лесному населенью

   И населенью «прочих мест»

Особенный такой наказ, иль манифест,

«О прекращении звериных войн навеки

   _И о характере опеки

Над теми, кто…»

Увы, кто в старину влюблен,

Тот нашу грусть поймет: сей акт отменно важный, –

Не знаем, каменный он был или бумажный,

И протестантским ли он знаком был скреплен,

Иль католическим, иль знаком православья, –

Суть в том, что, окромя неполного заглавья

(Его нашла одна ученая овца),

К нам больше не дошло ни одного словца:

   Великий памятник великой

   Древне-звериной старины –

Погиб он в пламени всесветной, зверски-дикой,

Не прекратившейся до наших дней войны.

Где-то в Сербии, в Белграде,

Не достать отсель рукой,

Ходит он при всем параде,

Неуступчивый такой!

Уж мы молим: «Бога ради!

   Сделай милость, уступи!»

Но… в гостинице, в Белграде,

Ходит он, как на цепи.

Ходит он и все бормочет

   Неизменные слова:

«Уступить?! – Он зло хохочет. –

Нет уж, дудки! Черта с два!»

Что нам делать, боже правый?

   Как подумать, жуть берет:

Неужель полковник бравый

   Так, не сдавшись, и помрет,

Чтоб затем, зловещей тенью

   К нам являясь раз в году,

Бормотать: «От жизни… к тленью…

   Я на меньшее нейду»!

Самовар свистал в три свиста.

Торопяся и шаля,

Три румяных гимназиста

Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно

Им подсовывала мать.

«Вновь проспали! Девять ровно!

Надо раньше поднимать!

Все поблажкам нет предела!» –

Барин ласково гудел.

Мать на младшего глядела:

«Вася будто похудел…

Нету летнего румянца!..»

Состоя при барчуках,

Тятька мой три школьных ранца

Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади

Я топтался у дверей.

Барин снова: «Бога ради,

Мать, корми ты их скорей!

Вот! – он к тятьке обернулся. –

Сколько нам с детьми хлопот.

Из деревни твой вернулся?

Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!

Велики ль его года?

Покажи-ка, что за книжка?

Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял, как деревянный.

Тятька подал книгу вмиг.

«М-да… Не-кра-сов…Выбор странный!..

Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..

Мальчик твой по существу

Мог бы лучше на заводе

Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети

Рвутся выйти в господа?..

И опять же книги эти…

Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время

К их зловредным семенам!!»

Тятька скреб смущенно темя:

«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали

На ногах стоял едва,

А в ушах моих звучали

Сладкой музыкой слова[2].

   «Ноги босы, грязно тело,

   И едва прикрыта грудь…

   Не стыдися! Что за дело?

   Это многих славных путь.

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Не без добрых душ на свете –

   Кто-нибудь свезет в Москву,

   Будешь в университете –

   Сон свершится наяву!

   Там уж поприще широко:

   Знай работай, да не трусь…

   Вот за что тебя глубоко

   Я люблю, родная Русь!»

Два миллиона саранчи

Про нас трещало за границею:

«Ах, коммунисты-палачи!

Ах, мы отплатим им сторицею!

Нас приневоливать к труду?!

Да что мы – сволочь? Черноблузники?

Зачем нам дома жить, в аду,

Когда в Европе есть „союзники“?!

– Мы все, мы все тебе вернем,

О Франция гостеприимная!

У нас с тобою с каждым днем

Растет симпатия взаимная!»

Увы, расчетливый француз

Над симпатичной русской странницей

Стал издеваться, – о конфуз! –

Как над невестой-бесприданницей:

«Пардон, мамзель!.. Пардон, мадам!..

(Ну, как там в паспорте означено?)

Я ни сантима вам не дам…

И так уж сколько зря истрачено!

На ваши прелести мне – тьфу!

При всем при вашем обаянии

Для вас расходную графу

Я продолжать не в состоянии:

Увы, немецкие долги

Блистают… русскими оттенками.

Знать, с немца снимешь сапоги,

Лишь став на грудь ему коленками.

Мадам, прошу вас… Же ву при!..

Позвольте ручку… До свидания!..

Не хнычьте ж, черт вас побери!

Вот где мне ваши все „страдания“!

Не я ль спасал вас столько лет

От большевистского насилия?..

Вот чемодан… и вот билет:

Прямой маршрут – „Париж – Бразилия“.

Ах, там чудесная страна!..

Природа – вроде как в Валенсии…

Вы там устроитесь… одна…

Не век же быть у всех на пенсии!

Пора… работать наконец!!»

«Работать?.. Где же? У плантаторов?..

Вы… вы – мерзавец! Вы – подлец!..

Вы – хуже всех эксплуататоров!

Вы… Что мне делать, боже мой? –

Мадам ударилась в истерику. –

Нет, нет… в Москву… в Москву… Домой.

Чем на плантации в Америку!..

Там… там… в Москве…»

                    Ну, что же «там»?

Что до меня (без слов язвительных) –

Я б вас в Москву пустил, мадам,

И дал… три года «принудительных».

Приидите вси нетруждающиеся,

Рабоче-крестьянской власти чуждающиеся,

Сегодня на площадь Красную,

В погодку этакую ясную,

Сухую да морозную,

Поглядеть на силу грозную,

На ее праздничный парад,

Которому будет рад,

Конечно, не всякий:

   Перекрестится в страхе поп Акакий,

Купец Дерунов чертыхнется,

Кадет Лизунов поперхнется,

Спекулянт Аппетитов зажмурится,

Эсер Бандитов нахмурится,

Меньшевик, несмотря на все усилия,

Не вспомнит, какая у него фамилия,

И шмыгнет поскорее в сторонку –

За кадетом и эсером вдогонку…

«Прячься, прячься, покуда…»

   А я, средь рабочего люда,

С открыто-веселой миной

Буду любоваться картиной,

Как герой за героем

Пройдут перед нами железным строем,

Боевым революционным парадом,

И, впиваясь ласковым взглядом

В каждого проходящего смельчака,

Я буду кричать: «Да здравствует ве-че-ка!»

Мы бурю подняли не бурелома ради.

Уничтожая гниль, гремели мы: – Вали!!

– Старью, глушившему молодняки, ни пяди,

Ни пяди отнятой у темных сил земли!

– Долой с родных полей, со всенародной пашни

Всю чужеядную, ползучую траву!!

   И падали дворцы, и рушилися башни,

   И царские гербы валялися во рву!

Но разрушали мы не разрушенья ради.

Сказавши прошлому: «Умри и не вреди!» –

С цепями ржавыми весь гнет оставив сзади,

Мы видели простор бескрайный впереди,

Простор – для творчества, простор – для жизни новой,

Простор – для мускулов, для чувства, для ума!

   Мы знали: школою тяжелой и суровой

Добьемся мы, чтоб свет стал жизненной основой

Для тех, чей ум века окутывала тьма.

И потому-то так трясет их лихорадка,

Всех гадов, коим так мила назад оглядка,

Когда мы говорим: «Всему своя чреда.

Все – к пашням и станкам! Мы – партия труда

   И партия порядка!»

Так вы, мистер, настроены вполне примирительно?

Справлялись вы у мусью Бриана,

Какого он мнения насчет мусью Демьяна?

Решил признать нас окончательно?

Прямо замечательно!

Может, еще кто-нибудь

Хочет стать на этот путь?

С нашей стороны не будет отказу,

Только признавайте, пожалуйста, не все сразу.

А то едва наметились контуры первого признания.

Как мы уже имеем два знака препинания:

Прощупывают нам бока

Два кулака,

С запада и с востока.

Какого же нам ждать от признаний прока,

Раз каждое признание будут сопровождать два наскока?

   Мистер, мы ведь люди не без понятия:

Если бы вы даже раскрыли нам свои объятия,

Мы бы очертя голову в них не ринулись, –

Сели бы рядом… и маленько отодвинулись…

И с величайшим к вам – гм! гм! – расположением

Следили бы за каждым вашим неосторожным движением,

Чтобы вы, не приведи бог, как-нибудь… случайно…

   Мы верим вам, конечно, чр-р-резвычайно, –

Но если признание сопряжено с наскоками…

Можно хоть кого разжечь такими «намеками»,

А мы… Подивитесь нашей деликатности:

Несмотря, что мы нынче сторонники «платности»,

Мы наскоки оставляем без… полного возмещения

Это ли не тонкость обращения?!

   Когда пойдут наши совместные заседания

Об условиях «признания», –

Не знаю, насколько сие вам будет любо, –

Вы нашу тонкость оцените сугубо,

Убедившись, что в Советской Руси

Перевелись караси,

Водившиеся на святой Руси ране,

Которые, дескать, любили, чтоб их жарили в сметане.

«Мадам… Весьма приятно… –

И взгляд из-под очков. –

Я-с, – произнес он внятно, –

Профессор Милюков».

Гость новый – без доклада…

«Пардон, я – без чинов…»

«Мусью, я очень рада…

Ву зет…» – «Мусью Чернов!»

Гость третий. «Виновата,

Здесь двое…» – «Милль пардон!

Вождь пролетариата –

Мусью Мартов Леон!»

Что делать? Без отказу

И лишних процедур

Троим гадает сразу

Мадам Осма Бедур.

Троим она гадает

О ждущей их судьбе,

И каждый ожидает

Приятного себе.

Мадам нашла решенье,

Мадам дала ответ.

«М-да, это утешенье!» –

Осклабился кадет.

«И я, – сказал Мартушка, –

Обрадован весьма».

Чернов сиял: «Вы – душка,

Ма шер мадам Осма!»

Теперь сюрприз устроим.

Загадку всем задам:

Так что ж троим героям

Ответила мадам?