Том 4. Начало конца комедии

Действующие лица

ЗАЙЦЕВ ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ, член-корреспондент, планетовед-венеролог.

ЗАЙЦЕВ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, его младший брат, художник.

БАШКИРОВА ГАЛИНА ВИКТОРОВНА, программист ЭВМ, любовница Данилы Васильевича.

БАШКИРОВ ЭДУАРД ЮРЬЕВИЧ, ее супруг, профессор.

ИЛЬЕНКОВА ИРАИДА РОДИОНОВНА, старуха.

ВАРВАРА ИВАНОВНА, двоюродная сестра Зайцевых, массажистка, слепая.

БЕРТА АБРАМОВНА, ее сожительница и поводырь.

РОЗАЛИНДА ОБОТУР (Оботурова), иностранка.

МЭРИ СТОНЕР (Мария Сергеевна Оботурова), ее дочь.

ЧЕТАЕВ, капитан 2 ранга, подводник, некоторым образом кузен Мэри.

ПАВЕЛ ГОПНИКОВ, сержант милиции.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ ГОЛЯШКИН, пенсионер-пьяница.

МАНЯ, дочь Василия Васильевича Зайцева, 15 лет.

АРКАДИЙ, молодой человек свободной профессии из Объединения ритуальных услуг.

В эпизодах:

ШВЕЙЦАР, ПЕРЕВОДЧИЦА «ИНТУРИСТА», МИЛИЦИОНЕР В ФОРМЕ, МИЛИЦИОНЕР В ШТАТСКОМ, МЛАДЕНЕЦ ГУЛЬКА, а также кот МУРЗИК.

Портрет Надежды Константиновны Зайцевой (в девичестве Неждан) в возрасте около 30 лет. В финале портрет единожды шевельнется. Действие происходит в Ленинграде.

Глава первая

Ну-с, с чего начнем? Ежели классически: «Гости съезжались…» Тем более, гостей будет вагон и маленькая тележка. Или: «К нам едет ревизор…» Ревизия и живых и мертвых душ тоже предстоит… А начнем-ка с дешевого, низкопробного штампа: древняя старушенция в этаком салопе и с берестяным коробом. И застряла она в стеклянных фотоэлектронных дверях шикарной гостиницы: не сработал на старушенцию фотоэлемент. А в салопе и с коробом она потому, что один штамп немедленно тянет за собой следующий. И в коробе окажется, конечно, кот. Фон у старушенции планетарный — масса торопящихся японцев, малайцев, китайцев. А в планетарный фон вписано еще прелестное личико молодой женщины, которая глядит на застрявшую бабулю и смеется.

ШВЕЙЦАР. Мамаша, ты наш отель с Кузнечным рынком спутала?

МИЛИЦИОНЕР В ФОРМЕ. Электрика вызывай!

МИЛИЦИОНЕР В ШТАТСКОМ. На загримированного террориста смахивает. Как бы в ее корабае магнитной бомбы не оказалось. Сапера вызывай, а электрика потом!

СТАРУШЕНЦИЯ (вполне бесстрашно). Выросли ж такие балбесы! Распропала теперя моя бедная головушка! В коробе Мурзик, его соседка-ирод ногой стукнула, в животик, грыжа теперя, а ране сынок соседки глазок ему выколол — Мурзик по колидору кружит, кровь из его… Чтоб гвоздем-то ржавым кота-то в глаз!.. Житье у его хуже поповой собаки. Вот и ношу с собою…

ШВЕЙЦАР. На фарцовщицу вроде не тянет.

ПРЕЛЕСТНАЯ МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА (толкает дверь). Эта бабушка к нам, в гости, номер семь, люкс! Я Стонер, Мэри!

СТАРУШЕНЦИЯ (счастливо вырывается из стеклянной ловушки). Не Мэри ты, а Машка! Марья то бишь…

Спальня в квартире Данилы Васильевича Зайцева. Старинные большие окна зашторены, свет интимный. Середина дня. Данила Васильевич и Галина Викторовна прикорнули на тахте. Они в некотором неглиже. Мир и покой, чуть слышна томная музыка из приемника, на котором стоит женская туфля. Отвратный, жуткий звук, от которого и у мужественного человека душа уйдет в пятки. Галина Викторовна вскрикивает и просыпается.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Черт возьми! Наконец пар дали!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Боже мой! Милый, что это такое ужасное?! Иерихонский глас какой-то!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не делай из мухи слона, дорогая. Просто резонанс в трубах отопления. Вставать пора. Мне статью об альбедо сдавать, а ты тут…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Погоди, погоди… Что же мне снилось?.. Да-да, как раз что-то иерихонское! Сперва масса сырой рыбы… Люди ее жадно хватают и несут куда-то в руках, в корзинах… Потом вижу кабана… или черного зубра? Не знаю… Нет, точно: кабан! Такой, как у тебя в холле висит, страшный, но свободно бродит по улицам города… Какой-то человек его убивает: одним ударом разрубает всего кабана… Я спрашиваю: почем будут мясо продавать?.. Потом начинается шествие, торжественное. И ты — впереди всех, мой милый, мой любимый, мой ласковый! (Обцеловывает Данилу Васильевича.) Весь этот год я каждую секундочку была с тобой, каждую!.. Но что бы этот иерихонский сон значил?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. То, что дневной блуд — это не ночной блуд. Вставай, дорогая!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (очень покорно-послушно). Встаю, встаю… (Встает, проходит к окну, отдергивает штору. Открывается вид на бурную Неву, становятся слышны проносящиеся по мокрой набережной автомобили. Галина Викторовна разглядывает себя в оконном отражении.) Знаешь, милый, я уже в семь лет себя женщиной чувствовала, по пять чулок маминых сразу надевала… Ах, все проходит, как с белых яблонь дым. Но правда, у меня фигура после родов ни чуточки не изменилась? Почему ты молчишь? (Начинает одеваться.) Боже, как я устала от двойной жизни!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Зачем же ты ее опять начала?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Я?!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Но не я же пришел к тебе домой и сел к тебе на колени, черт возьми!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Но это ты сказал, что не можешь без меня!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я имел в виду программиста ЭВМ и узкого специалиста по обсчету параметров атмосферы планеты Венера, моя дорогая. А ты… ты сделала из мухи слона…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Ну вот ты его и имеешь опять, мой милый! Чего ты так испугался? Никто ничего не знает и не узнает… Смешно, но весь этот год, пока я рожала Гульку и мы не виделись, я ревновала тебя даже к Венере! А где наша чудная Лизочка? Почему ты снял Мону? Она так здесь красиво висела: над тахтой! Надеюсь, ты ее не совсем выкинул?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (переворачивает подушки и валики). Ты мои носки не видела? Мона Лиза в кабинете за шкафом. Василий, когда ее увидел, так психанул, что в Бехтеревке оказался. Где же носки, черт возьми?!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. В ботинках. (Выходит из спальни.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (находит и надевает носки). Вот влип! У попа была собака, он ее убил… А куда мне без программиста, если американцы уже на холке сидят? Кто мне альбедо считать будет? Кто? Любишь кататься, люби и саночки возить — так мама говорила в подобных случаях. Вот тебе, пожалуйста: без пяти минут академик, а зависишь от какой-то… Ладно, хватит паниковать! На Эльбрусе не паниковал, а тут…

Возвращается Галина Викторовна. Она несет странный двойной портрет Моны Лизы: Джоконда в натуральном виде и в профиль. Профильное изображение сделано ЭВМ.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (вешает Мону Лизу над тахтой). Значит, Василий Васильевич так психанул, что в Бехтеревке оказался? А хочешь, я тебе правду скажу? Он, конечно, необыкновенный человек и замечательный художник, но он очень плохо на тебя действовал. Нельзя вам с ним в шахматы играть! Сядут и играют, как пьяницы какие-то…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ты готова? И ты можешь понять, что я из-за тебя родного брата потерял? Я спрашиваю: ты готова?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Куда?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Иди, богом прошу, домой, к Гульке своему, да и к мужу. Я же говорю, у меня в печенках статья сидит, а мы тут… лясы точим!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Иду, иду! (Звонок в квартиру.) А вдруг это Башкиров?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет, это не твой благоверный, это посыльный за статьей. Где халат, черт возьми?!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Знаешь, он влюблен в тебя прямо по-мальчишески…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Пожалуйста, не говори девочкиным голосом.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не упрекай меня в девочкиных интонациях. Да, мы, женщины, иногда впадаем в детство, но это же вид кокетства! Что это за женщина, которая не кокетничает? И почему ты, милый, пижаму не носишь? Такую прелесть тебе в Гренландии Башкиров купил — чистой воды Кристиан Диор…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не лезет Русь в пижаму, не лезет! Уж как ее туда времена и обстоятельства засовывают, а она не лезет! Не нравится Руси в полосатом! (Идет на звонок, в трусах и майке.)

Приемный холл в квартире Данилы Васильевича, над дверями огромное чучело кабаньей морды, по стенам другие охотничьи трофеи. Входит Аркадий. Он с репортерским магнитофоном.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Статья не готова! Передайте ответственному секретарю — пришлю завтра.

АРКАДИЙ. Здравствуйте, Данила Васильевич. Я не за статьей, я…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Интервью? В пятницу после шестнадцати в обсерватории. До сви…

АРКАДИЙ. В какой-то степени интервью… В квартире еще кто-нибудь есть?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А вам какое дело?

АРКАДИЙ. Все безумно интересно, гражданин Зайцев! Я со Смоленского кладбища. У нас инвентаризация, и тут как раз появляется эта англичанка… Ваша мама под девичьей фамилией похоронена?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, то есть нет… Позвольте! Что, могила запущена?.. Какая инвентаризация?

АРКАДИЙ. Нет-нет! Могилка ухоженная, но тут произошла удивительная вещь. У вас телефон отключен? Я так и понял. Пришлось без предупреждения — время не ждет… Мы с вашей сестрой, ну, с английской подданной…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. У меня нет сестер! Кто вы такой, черт побери!

АРКАДИЙ. Вы Данила Васильевич Зайцев? Главное — не волнуйтесь. Телефон отключен? Не бойтесь, я не из КГБ.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, то есть нет, вообще-то да, а какое вам дело до моего телефона, если вы не из КГБ?

АРКАДИЙ. В квартире еще кто-нибудь есть?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, то есть нет, а…

АРКАДИЙ. Все безумно интересно, Данила Васильевич! Итак, я со Смоленского кладбища.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Молодой человек, я об этом уже слышал.

АРКАДИЙ. У нас инвентаризация, и произошла удивительная вещь. Вы только не волнуйтесь. Мама под девичьей фамилией захоронена? Запущенная могилка, запущенная, но не в том дело. В бесхозную я ее теперь списать не дам.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Простите, какая инвентаризация? А за могилку я заплачу, конечно, я готов хоть сейчас. Что: крест покосился?

АРКАДИЙ. Зовите меня Аркашей. Мы теперь с вами родственники. Главное — не волнуйтесь! Тут удивительное совпадение, удивительное!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Кто вы такой, черт побери?!

АРКАДИЙ. «Фауста» читали? Или, например, «Гамлета»? Могильщик я. Первым номером работаю. Первый — который в головах. Но не в том суть. Я, вообще-то, гуманитарий, философский факультет закончил…

Выходит Галина Викторовна, она уже полностью одета, подкрашена.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Даня, ты понимаешь, что это сумасшедший?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Начинаю догадываться.

АРКАДИЙ. Нет-нет, но если наш общий предок убивал Распутина, то… И зовите меня просто Аркашей. Итак, могильщик я. Первым номером работаю: первый, который в ногах, а второй и третий номера — в головах, но не в этом суть. Я, вообще-то, повторяю, гуманитарий, философский окончил. Вы не волнуйтесь! Выяснилось, что ваш двоюродный дед по отцу, то есть родной дед вашего внучатого брата, принимал участие в убийстве Распутина, а вообще корни уходят — по внебрачной линии к Ивану Калите или к Ивану Грозному. Лже-Дмитрий…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Мне кажется, вы делаете из мухи слона! (Молниеносным движением выворачивает пришельцу руку за спину.)

АРКАДИЙ. Полегче, полегче, Данила Васильевич! Это же все по боковой линии! Знаете, что значит «боковая»? И никто в наше время не знает…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Галя! Иди сюда! Я его держу!

АРКАДИЙ (в зал, продолжая находиться в скрюченной позе). Товарищи зрители, дамы и господа! Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Он действительно мастер по альпинизму и собственноручно этого кабана чпокнул, но я каратист, самбист и дзюдоист — без этого в наш суровый век на кладбище не устроишься. И так могу сейчас лягнуть его своей правой ногой в левое ухо, что этот венеролог улетит в суфлерскую будку. Но это не входит в мои расчеты. Да и в ваши. За искусство всегда страдают. Претерплю некоторые муки и я…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (показывает Галине Викторовне на телефон). Набери ноль три! Что ты делаешь?! Включи сперва штекер! Он же отключен!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не кричи на меня! Ты же знаешь мою особенность! Когда на меня орут, у меня сразу слабнут ноги и я сажусь на что попало! (Садится в кресло.) Один раз я села даже на электрокамин в кабинете большого начальника… (В зал.) И тогда даже самому свирепому и разъяренному начальнику ничего не остается, кроме как продолжать со мной смиренно препираться: мне же и на самом деле не встать, потому что ноги не держат. Ну, а в конечном результате — любой начальник сдается! (Наконец включает телефон, который сразу звонит. Одновременно звонок в дверь.)

АРКАДИЙ. Вы, Данила Васильевич, берите трубочку — это вам из «Интуриста» или из «Инюрколлегии» названивают. Вы, мадам, открывайте дверь — это Ираида Родионовна меня внизу заждалась и прорвала охрану, — замечательная старуха! Не хуже вашей дежурной по вестибюлю: сцепились — святых выноси… Геральдист высокого ранга, ибо возле кладбищенской церкви бумажными цветами подторговывает…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Сядь в угол, трепло. Сейчас из тебя последнюю пыль выбивать буду. Галя, дверь не открывать!

Данила Васильевич отпускает Аркадия, берет трубку. Аркадий покорно садится в угол, включает репортерский магнитофон.

ТЕЛЕФОН. Уважаемый Данила Васильевич! Из «Интуриста» беспокоят. Вы крупнейший ученый, и это мы, конечно, знаем. Но все-таки нас интересуют ваши жилищные условия. На встрече настаивает госпожа Розалинда Оботур, канадка, член Всемирного Совета мормонов. Какая у вас общая кубатура? Мадам хочет видеть вас в домашней обстановке.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Кубатура нормальная, но вы делаете какого-то слона из мухи. Я занимаюсь атмосферой Венеры, а не религией. Какие мормоны? Я их с мормышкой спутаю. Бред! Кафка! Мюзик-холл.

ТЕЛЕФОН (сквозь смех). Мы знаем, что вы остроумный человек, мы вас по «Очевидному-невероятному» знаем. Прием простой — а-ля фуршет. Переводчик вам, конечно, не нужен? Да и ее дочь говорит по-русски. Они будут в девятнадцать. Спасибо. До свидания.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Этого не хватало! Мне статью сдавать…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Даня, давно пора привыкнуть, что ты не только ученый, но и выдающийся общественный деятель. Вероятно — борьба за мир.

Телефон звонит опять. Данила Васильевич берет трубку.

ТЕЛЕФОН. Товарищ Британишский у вас?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Кто?

АРКАДИЙ. Это я.

ТЕЛЕФОН. Госпожа Стонер уполномочила товарища Британишского выполнять все свои капризы. Он несколько импульсивный человек, но вполне надежный сотрудник кооперативного Объединения ритуальных услуг.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо, хотя я ничего не понял. (Кладёт трубку.) Ну-с, Фауст, чем могу служить?

АРКАДИЙ. Это я к вашим услугам по розыску любых родственников.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (орёт). Нет у меня родственников! Ни здесь, ни за границей! Только брат! И я забыл, когда его видел!

АРКАДИЙ. Скоро увидите.

Опять звонок в квартиру.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Даня, я все-таки открою?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да. И… это… у тебя губы криво подкрашены!

Галина Викторовна вводит старушенцию с коробом и в салопе.

АРКАДИЙ. Ираида Родионовна Ильенкова. Наше кладбище — самое почтенное в Ленинграде. У нас и няня Александра Сергеевича упокоена. Только никто знать не знает — где: не любопытны и ленивы. А я — новое поколение: и не ленив, и любопытен!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Ой, живут харашо! А енто что за морда? (Крестится на чучело кабана.)

Звонит телефон. Данила Васильевич берет трубку.

ТЕЛЕФОН. Приветствую вас, коллега! Моя супруга к вам не заходила? Гульку кормить надо, а она пропала. Волноваться начинаю: наводнение…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не делайте из мухи слона, коллега. Меня больше Эванс волнует: статья застопорилась, а Галины Викторовны не было. Жду вас с ней вечерком.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (шёпотом). Скажи: по всему городу арбузы продают, она, верно, за ними стоит.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. По всему городу, коллега, арбузы продают. Наверное, в очереди стоит. Теперь о деле. Хотя из-за кривизны поверхности Венеры оптическая толщина слоя должна увеличиваться к лимбу… (Вопль из короба Ираиды Родионовны.) Что у вас там, бабушка?

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Сесть-то пригласи. Девять десятков с хвостиком да еще с коробом таскаюсь… Он, Мурзик, лихонько мое, там бултыхается…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (продолжает говорить в телефон). В первом приближении, Эдуард Юрьевич, альбедо учитывать не будем. А секретарю я сам скажу, чтобы текст — «автор глубоко благодарен профессору Башкирову и доценту Башкировой за предварительный обсчет излагаемых идей» — был набран нонпарелью. До вечера!

Ираида Родионовна усаживается в кресло, короб ставит рядом, одновременно говорит с Данилой Васильевичем.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Его соседка-ирод ногой ударила, в животик, грыжа теперя. А раньше сынок соседки глазок выколол — Мурзик по колидору кружит, кровь из его… (Снимает нечто вроде поневы, кладет на короб.) Так бултыхания-то Мурзика и вовсе не слышно будет. Чтоб гвоздем-то ржавым кота-то в глаз!.. (Даниле Васильевичу.) Чего ж ты голый живешь? Не простудишься?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Даня, оденься!

Данила Васильевич уходит в спальню.

ИРАИДА РОДИОНОВНА (Галине Викторовне). Дремливая я старушка, от диабету лечусь. А дедушка его, муженька твоего, царствие ему небесное, бывало, ущипнет меня в темном уголке и еще прикрикнет: «Не балуй, Родя!» Ох и озорник был! Твой-то на него — вылитый! — похож.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Вы находите?

Пауза. Аркадий заглядывает во все двери.

АРКАДИЙ. Галина Викторовна, а что там за штука висит? Странный фотомонтаж.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Это профиль Моны Лизы, а не штука. Профиль рассчитала ЭВМ по ее фасу. Под моим, молодой человек, руководством. Для ЭВМ нынче такое — раз плюнуть. Я могу заложить в машину фото вас — новорожденного, а через пару минут получите свое изображение в гробу в столетнем возрасте. Хотите?

АРКАДИЙ. Право дело, покойники в жизни надоели. А скажите, есть в женщинах бес? Ну, «частица черта в нас заключена подчас»?..

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да, несомненно. Помню, занесло как-то в Печорский монастырь на экскурсию… Монах там был один, молодой, строгий… Ну, это к делу не относится.

АРКАДИЙ. У вас пудель или сенбернар? Скорее, мне кажется, пудель.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не угадали. Как раз сенбернар. Ромул зовут.

АРКАДИЙ. Тогда вы, вероятно, любите классическую литературу. Много романов читаете?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Какой вы, молодой человек, любопытный! Тогда знайте, что женщины устают от чтения быстрее мужчин. В свободные дни я читаю художественное по утрам. Утром мы — меньше женщины, нежели вечером.

АРКАДИЙ. Данилу Васильевича очень любите?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Что это значит, молодой человек? У нас с ним чисто деловые отношения.

АРКАДИЙ. Не надо, Галина Викторовна. Я порядочная субретка, не лгите по-пустому.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Я никогда не лгу. И как прикажете понимать «субретку»?

АРКАДИЙ. Субретка — веселая плутоватая горничная, посвященная в секреты госпожи; традиционный персонаж европейской драматургии шестнадцатого — восемнадцатого веков. Ну, а женский бес в вас есть?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Бес? Подождите, подождите, дайте сообразить. Какой-то монастырь помню… под Суздалем… действующий — все чин по чину и купола блестят… А какое вам дело?

АРКАДИЙ. Во мне тоже есть черти, но язык за зубами держать умею. Так что там с монастырем? Вы не договорили.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Ерунда. Просто я тогда очень отчетливо почувствовала в себе женского беса. Прямо он во мне так и заизвивался! Помимо всякой воли! Монах там был в монастыре один, молодой, строгий, истовый такой. Боже, как захотелось его с панталыку сбить! Я уж и так, и этак — в разных ракурсах, как сказал бы академик Баранцев.

АРКАДИЙ. И не получилось?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Нет. Я никогда не лгу. Этот дурак плюнул в клумбу и ушел от соблазна в кусты. Только я точно знаю: снилась я ему всю ночь до самого утра в самых разных ракурсах. Тем и утешилась. Но это уже давно было. Да, все проходит, как с белых яблонь дым…

АРКАДИЙ. А Данилу Васильевича безумно любите?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да! Безумно! Он так одинок в душе!

АРКАДИЙ. Вероятно, вы правы. Он производит впечатление тонкой натуры. Незащищенность, нежность его души…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Вы ничего не понимаете в людях, молодой человек! Может быть, вы разбираетесь в покойниках, но это уже не люди. Данила Васильевич — нежная натура! Да он может телефонную трубку не снимать, даже если телефон полчаса звонить будет ему в самое ухо! Он чудовищно толстокожий и волевой! А вас, Аркаша, я раньше нигде видеть не могла?

АРКАДИЙ. Только во сне.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Точно! Мне приснилось, будто от Александровского сада размашистой и уверенной походкой направляется на Невский проспект человек. То ли турок, то ли рыцарь. Несколько грузный, но высокий. В бархатных коричневых одеждах. То ли костюм средних веков, то ли обычная одежда. Идет он, обходя людей, быстро, но четко. И, дойдя до здания Казанского собора, выбрасывает неожиданно высоко в небо черный флаг. На высоком древке, тонком-тонком, оно даже сгибалось. Но из стали. И флаг взвился на солнце, и на нем стали видны серебряные буквы. А какие — я не разобрала. Много слов. Может, по-русски, может, по-старославянски, может, по-латыни. Не помню. В этом флаге не было угрозы, но он был неожиданным и страшным явлением. А делал все это человек в бархате спокойно, будто в своем он был праве. Так я и проснулась. А флаг вился так высоко, выше Казанского собора. Древко гнулось, но было видно, что сломаться ему не суждено. Сталь блестела на солнце. И это были вы!

АРКАДИЙ. Я и без таких возвышенных комплиментов молчать умею.

Возвращается Данила Васильевич. Одет строго и элегантно.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прошу всех пройти в кабинет. Надо кое-что уточнить.

Все проходят в кабинет. Просторная комната с балконом-фонарем на Неву. Масса книг, глобус Венеры, заграничный телерадиокомбайн, в углу рояль.

АРКАДИЙ. Вчера у могилы вашей матушки Надежды Константиновны Зайцевой, по девичьей фамилии Неждан, я встретил молодую леди — очаровательное существо! Она привезла локон своего отца на могилу вашей матушки. Они — Сергей Павлович Оботуров и ваша матушка — любили друг друга, как Ромео и Джульетта. Молодую леди зовут Мэри. Фамилия Стонер. Я отговорил ее оставлять локон на могиле: сопрут — он в красивой коробочке.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое все это имеет отношение к борьбе за мир?

АРКАДИЙ. За мир борется ее мать Розалинда Оботур. То есть Оботурова. Вам эта фамилия ничего не говорит?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего.

АРКАДИЙ. Род Оботуровых ведет свое начало от Симеона Оботурского, который в пятнадцатом веке выехал из Польши к московскому великому князю Василию Темному и со своей дружиной поступил к нему на ратную службу.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Давайте что-нибудь поближе к суровым будням нашей действительности. Галина Викторовна, этот тип не буйный. Вы можете идти домой.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Иду, иду. Но, может быть, кофе сделать?

АРКАДИЙ. Ближе к действительности Ираида Родионовна расскажет. Ну, Родионовна, валяй!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. В девяносто втором году, эт, проживала я Невский проспект, сто семьдесят три, в услужении, а твоя бабушка, Данила Сергеевич, меня очень любила, угощала сластями…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я не Сергеевич, а Васильевич. (Начинает покручивать глобус Венеры.)

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Данила Васильевич, не разрешайте вас тыкать!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. На все воля божья, милай, может, Василич, а может, Сергеич. Так, эт, Мария Павловна в праздники подарки мне делала, а я каждый день носила по квартирам молоко, сливки, творог свежий…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Бред. Кафка. По отцу я второе поколение питерских обывателей.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Летом ваша бабушка, Данила Сергеич, просила меня погулять возле сквера, где мамки возили в колясках детишек…

АРКАДИЙ. «Мамками» тогда нянек звали.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Затем, посмотрев, как мамки возят Сереженьку, я должна была пойти к старой барыне и сообщить, как Сереженька мне улыбается. А она тогда угощала меня пастилой фруктовой… (Засыпает.)

АРКАДИЙ (торжественно). Этот Сереженька — ваш, уважаемый венеролог, истинный отец! Вы — внебрачный сын Сергея Павловича Оботурова. Розалинда Оботур вам, как бы это половчее сказать, приходится мачехой. Мэри Стонер — единокровной сестрой!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну и что?

АРКАДИЙ. Как «что»? Неужели все это вам не интересно?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Абсолютно не интересно.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Данила Васильевич не историк. Диссидентов тут не хватало!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. При чем тут диссиденты, Галина Викторовна? Пожалуйста, не вмешивайтесь.

АРКАДИЙ. Да вы понимаете, что в ваших жилах течет кровь Василия Темного?! И что через два часа вы увидите свою родную сестру?!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну и что?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Сколько всего будет гостей?

АРКАДИЙ. Человек десять. Это с мертвыми душами. А живых всего душ пять придет.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Куда придут?

АРКАДИЙ. Сюда.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А зачем, собственно говоря, они сюда придут?

АРКАДИЙ. Моими усилиями из пепла возникает род, понимаете это? Как феникс!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Так. Со старушкой ясно. Я должен ей трояк. Нет. С чаевыми пятерку. Но вам-то что от меня надо?

АРКАДИЙ. Я собираюсь стать драматургом. И вижу в ситуации, которая создается нынче вокруг вас, сюжет потрясающей пьесы.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Даже если вы умеете из комара делать слона, драмы Аристофана здесь не увидите. (Надевает очки и вглядывается в Ираиду Родионовну.) Удивительная старушенция! Спит сидя и не храпит!

АРКАДИЙ (к зрителю). Хладнокровный мужчина! Один-единственный незваный гость уже хуже татарина, а на него сейчас татаро-монгольское нашествие обрушится. Сразу видно, что предок Данилы Васильевича Казань брал…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Старушка, конечно, славная. Лет через десять ее в вашей пьесе хорошо Наталья Гундарева сыграет, но не помешает ли она протоколу приема иностранцев?

АРКАДИЙ. Куда без театральной старухи денешься, Галина Викторовна? Для колорита нужна бабуля.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. А вы, верная субретка, пыль вытирать и бутерброды делать умеете? Прислуга на выходных. И за ананасами сбегать придется.

АРКАДИЙ. Бегать не надо: у подъезда моя машина. Данила Васильевич, диктофоном пользоваться можно?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Хоть бульдозером. (Садится к пишущей машинке и углубляется в работу.) «Итак, зададимся вопросом: оценивались ли в докладе господина Эванса подобия скорости вертикальных конвективных движений в атмосфере Венеры и каковы все-таки эти скорости?..»

Галина Викторовна и Аркадий уходят. Данила Васильевич работает. Ираида Родионовна спит. Кот Мурзик никаких признаков жизни не подает. Хорошо слышно, как, разбрызгивая лужи, по набережной проносятся автомобили: «Вших-вших…» Является Маня, она лижет мороженое.

МАНЯ. Здрасте!

Данила Васильевич не узнает ее, надевает очки.

МАНЯ. Я, дядя Данила, Маня, ваша племянница.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Маня? Неужели так выросла? Сколько же мы не виделись?

МАНЯ. Как вы с отцом поссорились, так и не виделись. Года два.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, да-да… Последний раз мы поссорились, когда он… Точно! Вспомнил! Он проиграл мне шесть партий в шахматы подряд. Последнюю продул киндерматом и заявил, что я украл у него туру! Как он: здоров?

МАНЯ. Да, спасибо, здоров… Только немного встревожился, когда этот могильщик приехал. Он с минуты на минуту будет.

Просыпается Ираида Родионовна, зевает, трет глаза.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Хорош цветик! Личность твоя, дите ласковое, белая — живи долго!

МАНЯ. И что за народ? Увидят — и все, как один: «Ах, как выросла!», «Ах, какой цветик!» С души прет! Что ж, мне не расти и не расцветать прикажете, что ли?.. Дядя Данила, это и есть наша новая родственница?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А черт ее знает.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Такой старой, милая, как я, только дедушка не внук.

МАНЯ. Мороженого хотите, баушка?

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Давай, милая, побалуюсь. В ем, верно, сахарин один, а то от диабету лечусь. (Опять засыпает.)

МАНЯ. Дядя Данила, вы бы убрали куда подальше Мону Лизу. Папка ее увидит — опять психанет, и у вас контакт не получится, а мне расхлебывать.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не делай из мухи слона… Хотя… Ты, конечно, права. Лучше снять ее к чертовой матери. Займись-ка вот. Может, тогда перестанешь мороженое лизать. Терпеть не могу, когда девицы мороженое лижут!

МАНЯ (продолжает лизать мороженое). У вас, дядя Данила, тоже нервы пошаливают.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, Маня. Мне статью сдавать, а тут… Как у отца с работой? Пишет что-нибудь или у пустого холста сидит?

Маня пододвигает к стене книжную стремянку, забирается на нее и начинает снимать Мону Лизу.

МАНЯ. Талдычит все, что если Андреа Верроккьо, увидевши себя превзойденным работой ученика, бросил живопись, то ему и подавно…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (продолжает печатать на машинке). «Длительные вспышки в атмосфере Венеры, схожие со знаменитыми зелеными лучами на нашей планете, объясняются Н. А. Козыревым большой рефракцией…» А кто этот Андреа Веррокьо?

МАНЯ. Учитель Леонардо.

В холл входит Василий Васильевич, тщательно вытирает ноги о коврик и пытается закрыть зонтик, который не закрывается. Василий Васильевич невольно слышит последние фразы и болезненно морщится. Так и не справившись с зонтиком, входит в кабинет.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. У тебя двери нараспашку! Можно подумать, в доме покойник! (Смеется.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (заметно пугается). Типун тебе на язык, Вася!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Шучу-шучу! Выглядишь ты превосходно. И тебе идет седина.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Когда увидишь меня в крематории, тоже скажешь, что я выгляжу превосходно. Хватит дурака валять. Если заявился сюда сам, то что-то знаешь из происходящего? Какие у нас иностранные родственники?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего я не знаю. Скоро Варвара приедет. Вот она что-то знает. И какие-то письма у нее есть. Всполошилась Варвара и оживела — прямо двадцать лет скинула. Но мне ничего говорить не стала. Только нам обоим… тайны семейных глубин…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, брат, но какая это Варвара?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у нас одна двоюродная сестра и осталась на свете — дочь младшей сестры мамы, тети Лизы. Ты и ее забыл?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я думал, она…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Свинство, брат, свинство. Жива она, жива курилка! Ослепла только. В прошлом году еще солнце видела на просвет, а сейчас — ничего.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, я рад, рад, что она жива… А… как же она живет-то, если слепая? Одна?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Она с Бертой Абрамовной сосуществует. Они боевые подруги, вместе на фронте были.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньгами ей помочь не надо? Действительно, свин я порядочный, совсем от земной действительности оторвался!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньги никому не помешают. Только она не возьмет. Она самостоятельность любит. Два раза в неделю массажисткой работает. На дом к ней больные приходят. У слепых особая чувствительность в пальцах, а у арфисток на пальцах мозоли. Слушай, Даня, а где портрет?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой? Нет здесь никаких портретов!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да я не про Джоконду! Я про свой портрет.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Твой? Подожди минутку — у меня голова кругом…

МАНЯ. Папа спрашивает про тот портрет, который он писал. Там баба Надя в вечернем платье у рояля.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, про этот! Маня, если не трудно, посмотри за книжными стеллажами…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нашел местечко! Лучшая моя работа, она еще в Прадо и Лувре мерцать будет!..

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, не за стеллажами! В темной комнате, где экспедиционные вещи хранятся. Боюсь портретов, даже когда они прямо в глаза не смотрят. Манечка, если тебе не будет трудно, принеси его… И когда у нее мороженое кончится?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое тебе дело до мороженого моей дочери? Заведи свою, тогда цепляйся! Мать в чулан засунул, а? Дать бы тебе оглоблей по шее! Суслик венерический!..

МАНЯ. Папа! Папочка! Успокойся! У тебя уже руки трясутся! И чего ты взъелся? Здесь же не Прадо, не Лувр и не Третьяковская галерея, чтобы твои шедевры развешивать! (Уходит за портретом.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А чего у тебя, действительно, руки трясутся?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. От бешенства. Такое дурацкое дело! Иду, понимаешь, по Большому к Варваре. Там, у «Сатурна», книжный лоток. И такой гадко-мерзкий старикашка торгует. Вечно одергивает покупателей, которые еще хуже него одеты. Хоть и торопился, а нос в какую-то книжку сунул, листаю, вижу там какое-то обо мне упоминание — редчайший случай! А денег купить — нет… С собой нет… Старик мне: почему книгу в перчатках трогаешь? А ну сыми перчатки! Я ему про то, что люди ценные вещи голыми руками не трогают; в перчатках, говорю, живодер-хирург-паталогоанатом будет тебе харакири в морге заделывать. Старикашка пытается у меня книгу выхватить. Окружающие мещане в помощь ему на меня бочку: невежда, сыми перчатки, руки грязные, немытые — вот и считаешь, что в перчатках чище; наехали с дяревни, книги пачкают и те де. Я молчу, книгу листаю, ищу: вдруг где в примечаниях еще мое имя сверкнет. Рядом здоровенный тип сопит и вдруг цедит мне, ты, мол, говорит, хулиган и дерьмо. Усы седые, ежиком, авоська с тортом, под шестьдесят, но крепкий, этакий енерал или полкаш в отставке на больших хлебах. Я сквозь душу его «хулиган и дерьмо» процеживаю, раздумываю: обижаться всерьез или нет? А продавец изловчился и — хвать у меня книгу. Енерал заторжествовал: «Правильно! Так этих фулиганов учить надо! Видите, люди добрые, я его дерьмом обозвал, а он только утерся!» У меня правая рука-то больная: вчера раму сколачивал и гвоздем из пальца клок вырвал, потому, между прочим, и в перчатке. Н-да, смотрю я на полкаша — здоровенный питекантроп, рожа упитанная, гладкая. И вдруг, брат ты мой любезный, ловлю себя, что боюсь! Боюсь, как бы он мне, если по рождению человек смелый, в рожу первый не звезданул — больно уж позорно в мои годы на публике в осеннюю лужу шлепнуться. Ну, а дальше, сам знаешь. Мы с тобой, конечно, не герои, но и пугать нас долго нельзя…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой в чем-то похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем мы, братец, ясное дело, похожи. Помнишь, как пацанами друг за друга заступались? Спиной к спине станем и в девятом проходном дворе насмерть от шпаны отмахиваемся…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да… а потом дома между собой продолжаем — до полного изнеможения, пока мать с работы не вернется… Ладно, дальше валяй.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (берется за голову). О чем я? Ах да, о Леонардо?.. С молодости страсти уже владели мною. Страсть к живописи, она была мучительнее и упоительнее любовного томления. И — заскок-с! Да-с! Заскок-с! Мона Лиза! Прекрасное лицо этой женщины… Ужасная улыбка, полная отчужденности… Мне нужен был… Я должен был вполне овладеть ею! И для того должен был иметь ее профиль, профиль ее лица! Я! Я первый должен был свернуть эту ужасную физию на сторону!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Опять, Василий, делаешь из мухи слона! Успокойся за ради бога. Ну, не приходит же мне в голову заставить планету Венеру вертеться в другую сторону, ежели я ею обладать хочу!? А что ты дальше с полкашом сделал? Врезал ему?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Поволокли бы в участок, а за таких отставников… Да и ты, знаю, ждешь. Нет, не врезал, наоборот, вдруг меня на вежливость и выдержку повело. Я енералу говорю, уважаемый гражданин, прошу вас, давайте адресами и именами обменяемся, чтобы выяснить потом без спеха и лишних зрителей наши личные отношения. Я, говорит, общаться с хулиганом, нахалом и хамом не собираюсь. И поворачивается своей широкой спиной, идет по своим делам, тортом в сетке помахивает. Я за ним. Он головы на две меня выше. Вежливо и выдержанно говорю ему в спину: «Глубокоуважаемый товарищ, я ведь от вас не отстану, я вас день весь следить буду, выслежу и адрес узнаю, и фамилию вашу. Я ведь вор в законе». Он: «Отстаньте! Я милицию позову!» Очень, говорю, хорошо, именно милиция меня и устроит, вы нецензурно выражались на улице, а я не только вор в законе, но прямое отношение к печати имею, послезавтра, говорю, вы о себе фельетон в газете прочитаете. А у меня, действительно, старая визитка есть, когда я еще в «Вечерке» гравюрки мазал. Он молчит, но я по спине вижу: насторожился, чинопочитание-то всякое в них на века вбито. Эге, думаю, доведу гада до инсульта или инфаркта…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой все-таки похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем, ясное дело, похожи, а кое в чем… Ладно. Он — в мебельный, я — за ним. Он — в овощной, я — за ним. Он — в канцелярский, я — за ним. Он по тротуару — я рядом пристраиваюсь, а народу на Большом уйма; как бы, думаю, он в каком магазине через заднюю дверь не ушел…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (скрывая зевок). Позвонил бы мне из автомата.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Мелькнула такая мыслишка, но из виду упустить боялся.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Жаль, прямо зуд в кулаках на твоего полкаша.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Останавливается он как раз у телефонной будки, там женщина звонит, он ждет. Это уже хуже, думаю, если он какого-нибудь сынка на подмогу вызовет. Нет, женщина выходит, а он в будку не входит. Оказывается, троллейбус ждал. Подходит первый номер. Он в него. Я тоже, пятнадцать копеек не пожалел — бросил в кассу — других не было. Соплю ему в спину, говорю очень тихо и вежливо: «Голубчик, уважаемый товарищ, ведь вы, судя по вашей сеточке и домашнему виду, где-то тут на Большом живете, зачем же вам с тортом на Невский? Я ведь тут как тут и никуда не отстану». Он садится. А на мое счастье за ним тоже местечко освобождается. Ну, я тоже сажусь — прямо ему в затылок. Едем. Положение, конечно, глупое, потому что я знать не знаю, как всю эту историю заканчивать. Одна только мысль — затылок-то у него багровеет — доведу, думаю, тебя, скотина, до инсульта или инфаркта. У Льва Толстого много народу вышло и место рядом с полкашом освободилось. Ну, я подумал и пересаживаюсь к нему, к моему родимому, малюсенькое местечко для меня оставалось — здоровенный в заду питекантроп. Подсаживаюсь и говорю очень вежливо: «Ведь вы уже успокоились, давайте тихо-мирно познакомимся, мне очень хочется узнать, кто это в нашем городе-герое нецензурно в общественных местах выражается…» Он шипит, уже с придыханиями: «Я с нахалами, сумасшедшими и ворами не знакомлюсь! И нецензурно не выражался!» Вижу, он меня впрямь за сумасшедшего принял и уже полные штаны наложил. «Ну, а милосердие-то у вас есть? — спрашиваю. — Человеколюбие-то? Ежели вы меня сумасшедшим почитаете, так и проводите, пожалуйста, в психдиспансер». — «Я вот тебе сейчас как звездану!» — шипит он уже еле слышно. «Хе-хе-хе, — гадко так хихикаю я. — А пятнадцать суток хотите в холодной?»

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Есть в тебе все-таки смердяковщина.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. И в тебе, хе-хе, есть. Проехали Биржу, через Дворцовый едем. Как он перед очередной остановкой привставать начинает, я тоже сразу вскакиваю: «Прошу, уважаемый, вперед, а я уж за вами!» И вообще очень культурно себя веду, беременной гражданке место предложил; она, правда, отказалась. Затем я кепочку снял, удобно так сижу, в перчатках. Когда народу набилось, я на весь вагон, громко так говорю: «И не стыдно вам? До седых висков дожили, а по карманам лазаете у порядочных людей». — «Чего?!» — орет он. «А то, говорю, что трус вы! Самый полный вы трус! Не стыдно?!» — «Он сумасшедший, — говорит питекантроп, — он меня преследует! Граждане, помогите его в милицию!» — «Об том и мечтаю, говорю, давай у Казанского выйдем, я здесь близко отличный участок знаю!» И опять ему свою визитку сую. Он от нее как черт от ладана. Перед Казанским опять встает. И я встаю, надеваю кепочку. Если, думаю, он в подворотню шмыгнет или в парадную, чтобы там со мной тет-а-тет разделаться, то я ему первый колено в мошонку суну и проходными дворами удеру, уж у Казанского-то мы с тобой все дырки знаем. Он вроде серьезно выходит, я тоже, он вдруг назад, а меня вперед протолкнул, сзади напирают, чувствую, вылетаю! — сдержал все-таки напор, задержался на секунду, шепчу ему в лицо, близко: «А помирать-то тебе, кролику трусливому, не тошно будет?» Очень вежливо сказал и вылетел на тротуар, жду, выйдет или нет? Нет, не вышел, уехал. Помахал я ему ручкой и дух перевел. Трудное дело эта язвительная смердяковская вежливость, а, братец?! И ведь, знаешь, я точно чувствую: он сейчас с приступом лежит и зубами от ненависти скрипит…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Больше всего мне нравится, как вы с ним рядком в троллейбусе сидели. Трусил, когда к нему подсаживался?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет. Я уже холодный был от ненависти.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, а честно: из троллейбуса выпихнули или самому вся эта бодяга надоела?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Все-то ты про меня знаешь и понимаешь! И приврать невозможно! Нет, не выпихнули. Сам вышел. «Кроликом» точку поставил и вышел — что ж мне с ним — весь день кататься? Да и про то помнил, что ты здесь меня ждешь и подпрыгиваешь.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да почему ты думаешь, что я тебя ждал?! И какое все это твое приключение имеет ко мне отношение? И вообще дурацкое, скажу тебе, приключение. Трудно представить какого-нибудь серьезного человека в твоем амплуа. Это, знаешь, как представить Эйнштейна, который преследует Уиттекера за его дрязги с приоритетом… Во всяком случае, запомни, что со мной бесполезны твои истерические выходки и твое вечное делание из любой мухи слона. А это единственное, что, ты умеешь делать с удовольствием, талантливо и хорошо.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Не отвертишься, братец, от жизни. На этот раз не выйдет! Именно тебе нынче никакие интриги не помогут, а вот ты-то единственно что и умеешь, так это их делать с удовольствием, талантливо и хорошо.

Братцы становятся друг перед другом в боксерскую стойку. Просыпается Ираида Родионовна.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Что за шум, а драки нету?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (глотает какую-то таблетку). Прости меня, брат, прости!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вечно ты делаешь из мухи слона!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Старший-то брат моложаве младшего глядит… Значит, ты Василий будешь?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Где я вас, бабуля, встречал? Глядел, пока вы дремали, и думал, да не вспомнить никак. Красненькое что-то, с зеленым.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Возле Смоленской церкви, ежели к Надежде Константиновне ездишь. А вот загадку вам загадать? Кто первый отгадает! Что такое: тыща братьев одним поясом подпоясаны, на мать поставлены?

Данила Васильевич и Василий Васильевич задумываются. Маня вносит портрет.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Скажи-ка нам, светик, что такое: тыща братьев одним поясом подпоясаны, на мать поставлены?

МАНЯ. Раз плюнуть. Сноп! Куда ставить картину? Рама тяжеленная.

Братья принимают у нее картину и ставят к стенке. Надежда Константиновна Зайцева-Неждан изображена в профиль. Она в бальном платье, сидит у арфы. Пауза. Все смотрят на картину.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Позировала она хорошо. И совсем стала ручной на время сеанса, хотя немного дичилась на проницательность моего глядения… Ах, как написано, как написано! И куда все делось? Никогда, никогда я уже не смогу так… Ты, Данила, виноват!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Опять начинаешь?

МАНЯ. При чем тут Данила Васильевич, папа, все в этой… как ее… Галине Викторовне: она же Джоконде рожу на сторону свернула!.. Не буду, не буду! Пошла наводнение смотреть! (Уходит.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Право, это не твое дело. Давай-ка лучше мать повспоминаем… Какая удивительная сила — эти гены! Сейчас сравнил невольно маму с Маней — даже походка, даже некоторые словечки от нее, а ведь и не видела бабушки! Помнишь, как мать рассказывала, что в детстве сирень курила?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Маня мороженое сосет, потому что курить хочет, но при взрослых стесняется дымить… Мне с ней не справиться.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, матушка-то умела не мытьем, так катаньем заставлять нас делать все по-своему.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Но ей так и не удалось приучить меня мыть шею по утрам.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, в этом вопросе коса ее воли нашла на нить твоего безволия… И как она замечательно умела заставлять нас вечно за нее волноваться! Видишь, и из могилы покоя не дает. Терпеть тайн не могу. (Крутит глобус Венеры.)

Из приемника: «Вода в Неве и каналах продолжает прибывать…»

Василий Васильевич нервно ходит по кабинету взад-вперед.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Пожалуйста, перестань ходить.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. А ты не крути шарик!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (продолжая крутить Венеру). Художники слишком насовывают чувственность в эстетическое. Это нехорошо. Гармонии мира нет дела до человеческой чувственности. Млечный Путь чихать хотел на вторичные половые признаки.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (продолжая ходить). Мне кажется, тебе грозят какие-то неприятности. Этот Аркадий весьма подозрительный тип. Надо в КГБ позвонить! Да, все к тому, что мы с тобой от разных отцов, но это не значит… Пусть докажут! Документально! Ну, мама! Помнишь ее последние слова?..

Из приемника: «Нынешнее наводнение будет последним в истории города…»

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да. Она сказала: «Если у тебя будет сын, назови Сергеем!» И Оботуров — Сергей… Пожалуй, нам следует привыкать к мысли, что папеньки у нас разные. Однако все это никакой роли не играет, ибо из мухи не сделаешь слона.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Это так. Разные у нас отцы или нет, но мы были и есть братья. И никого у нас ближе не было и не будет. Потому скажу прямо: завязывай с Галиной! Хватит этой грязи. Тебе нужна жена и дети, а не…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не лезь в мои дела! Чего ты понимаешь? Независимость и одиночество — главное богатство современного ученого. И она ни разу не просила у меня денег. И детей я терпеть не могу. Еще Пушкин обмолвился, что злы только дураки да дети.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Сам ты дурак!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Умник!

Из приемника: «В данный момент наибольшие трудности выпали на долю героических строителей защитных сооружений…»

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Я написал три письма в газеты с протестом… Под угрозой не только корюшка, но и святые камни Кронштадта… Я в ООН напишу!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ты ничего не понимаешь в технической стороне вопроса, ты вообще чудовищно необразованный человек.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Когда человек протестует против варварства и уродства не из выгоды, а по нравственной необходимости, то какую роль здесь играет образование? (Вдруг хватает телефонную трубку.) Барышня, пожалуйста, номер дежурного КГБ по Октябрьскому району.

ТЕЛЕФОН. Такие справки по телефону не даем. И мы, гражданин, давно не барышни!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Один момент, девушка, а если в квартире завелся подозрительный тип? Я имею в виду шпиона!

ТЕЛЕФОН. Все советы по неполадкам быта через Бюро услуг.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Вы меня не хотите понять! Черт побери, если мы Штирлица поймаем, то куда его девать?!

Короткие гудки.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вася, успокойся и не делай из мухи слона. У тебя обыкновенная мания преследования.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот, пожалуйста! Даже в КГБ не могу позвонить! Я уж не говорю о правительстве! Черт знает что!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Между прочим, когда всяким художникам дают право звонить в КГБ и поносить правительство, то они быстро начинают скучать от таких бессмысленных занятий. И затевают, как какой-нибудь Набоков, попытки исследования сожительства старого мужика с двенадцатилетней девчушкой. Что, промежду прочим, правительству и требуется.

Василий Васильевич набирает «ноль два».

ТЕЛЕФОН (женский ленивый голос). Милиция слушает.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. У нас в квартире подозрительный неизвестный…

ТЕЛЕФОН. Дверь взломана?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, он вошел под видом могильщика.

ТЕЛЕФОН. Чем вооружен?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Наглостью, безумной наглостью!

ТЕЛЕФОН. Какие вещи уже пропали? Приблизительная сумма?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Его не вещи интересуют! Он гоняется за информацией сугубо личного свойства! Угроза личности, понимаете?

ТЕЛЕФОН. Слушайте, гражданин, неужели не понимаете: наводнение, все сотрудники в разгоне! Немедленно повесьте трубку! Тем более что у нас бензин кончился.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (отбирает у брата трубку). Вася, слушай внимательно. Этот Аркадий — сам кегебешник! И старайся не болтать лишнего!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у кого, Даня, обыкновенная мания преследования?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не будем ссориться, брат! Не будем делать из мухи слона.

В холл входят Варвара Ивановна и Берта Абрамовна. Варвара Ивановна в черных очках. Берта Абрамовна слегка хромает.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. От машины мы отказались, хотя молодой человек очень любезен! Я не очень громко говорю, Берточка? Боже, как люди перестали любить жизнь! Да, ветер, конечно, сильный, и наводнение может принести беды, и все это тревожно и жутко, но — прекрасно! Катаклизмы сближают людей! Никогда не было так мало одиночества в городе, как в войну, да-да-да! И само качество одиночества было иным, нежели сегодня! И здесь нет ничего странного…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ты всегда была философом, Варвара. (Идет к ней навстречу, обнимает, целует.) Очень рад вас видеть!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Знакомься, Даня, это Берта Абрамовна. Берта, они оба здесь, мои мальчики?

БЕРТА АБРАМОВНА. Да, Варвара Ивановна. (Усаживает ее на диван.)

ВАРВАРА ИВАНОВНА (с той деспотичностью, которая вырабатывается иногда у слепых к поводырям). Зачем вы меня на мягкое? Я же не люблю на мягком! Простите, мальчики, я очень волнуюсь: от людей отвыкла. Берточка, вы, пожалуйста, если начну заусеницы теребить или пальцами хрустеть, меня одергивайте. Мальчики, мы одни здесь?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, Варя.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да, Варвара.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Как у вас голоса похожи, мои мальчики. О, Надя, конечно, знала, что рано или поздно все выплывет. Берта, достаньте пакет. Вот здесь тридцать два письма Сергея Павловича к ней. Когда прочитаете, поймете всю глубину их чувств. Многие я знаю наизусть: я много раз их перечитывала, когда еще видела. Тут с ятями, мальчики…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (рассматривает письма). Варвара, ты все-таки пойми, что мы, черт возьми, не мальчики! Мы старые уже, я вот третьи очки меняю, а ты — мальчики да мальчики! У Василия верхняя челюсть вставная, а ты…

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Не перебивай меня! (Хрустит пальцами.) Сядь рядом, я должна тебя за руку взять. Вот, теперь слушай! Твой настоящий отец — Серж Оботуров, а не Василий Зайцев!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну и что? Великое дело, право! Зачем руку брать и вообще мелодраму разводить?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Погоди-ка, погоди… Ну, то, что ты был ее любимым сыном, — это я на своей шкуре испытал. Тебя она никогда не драла крапивой…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Перестань врать! Она всегда одинаково нас драла!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Это ты врешь! Тебя она за ухо дернет — и все! А меня — крапивой!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Остановитесь! Все вы выдумываете! Никого из вас она не драла! О, она так радостно воспринимала жизнь: солнце… жука… цветы… зиму… Помню, в конце нэпа, мы голодные были, мороз ужасный, я совсем девчушка еще, и мы ходили по рынку и облизывались: денег не было, продавали бронзовую статуэтку Наполеона, а ее никто не покупал. И вот один мужик, рыночный, красно-синий с морозу, говорит ей простое совсем: «Замерзла, красавица?!» Подмигнул этак и угостил леденцами, и Надежда так и засияла! И до вечера сияла, хотя Бонапарта мы не продали, он бронзовый был — кому нужен?.. О, Надя иногда празднично жила! И Василий Михайлович Зайцев слишком нуждался в легкости ее духа, чтобы от нее уйти. И он все знал — и ничего не знал: слишком не хотел знать, чтобы знать. И он записался рядовым в ополчение в сорок первом, хотя мог сидеть под тремя академическими бронями… Такова жизнь, мои мальчики!

БЕРТА АБРАМОВНА. Варвара Ивановна, вы просили напоминать, если будете хрустеть пальцами.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Нет-нет, я ни чуточки не волнуюсь, я не буду, не буду хрустеть пальцами… Серж ушел добровольцем на ту войну, а Вася — на эту. Они в одном классе учились в гимназии, и у обоих Надя была первой замечательной любовью, гимназической любовью. Он там дальше пишет с фронта: «Коленопреклоненная просьба к вам, светлая невеста моя, пишите хоть коротко, но чаще, марок не ставьте и непременно обозначайте чин…» Это не то, это неважно, а вот: «Ах, светлая любимая моя, моя маленькая вакханочка, сколько новых неизведанных чувств, мыслей, сколько ужасов, сколько горя и сколько чего-то высоко прекрасного в войне…» Видите, какой он еще был наивный и восторженный, он не в состоянии был понять, что ведет войну антинародную, империалистическую…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А кем он там был-то, этот милитарист?

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Сережа Оботуров имел чин есаула, командовал конным соединением у Брусилова.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Что такое есаул?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Все есаулы потом к белым убежали.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Имея ультраквасное мировоззрение, мой тятенька тоже, скорее всего, оказался в Крыму вместе с Деникиным и удрал в Турцию?

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Нет. Он был ранен, попал в госпиталь и вместе с госпиталем в плен. Последняя открытка от первого апреля шестнадцатого года. Она и лежит последней в пачке. Найдите ее, мальчики. А на родину Сергей Павлович больше не вернулся, здесь ты прав, Даня.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Найди открытку, Вася. Ну, а к чему все-таки нас это обязывает и чем, собственно говоря, грозит? Ни к чему не обязывает и ничем не грозит. И потому не будем делать из мухи слона.

Возвращаются с огромными авоськами ананасов Галина Викторовна и Аркадий.

АРКАДИЙ. Галина Викторовна утверждает, что и Василий Темный и Иван Калита обожали ананасы в шампанском.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Оставим Василия Темного пока в покое. Вы мне объясните, как мама могла от Оботурова понести, ежели он всю дорогу в эмиграции, а она тут? Что он, как Рейли или же Борис Савинков, мог взад-вперед через границу шастать?

АРКАДИЙ. Объясняю. Ваш брат был зачат в белопанской Варшаве, куда, прорвав капиталистическую блокаду, отправился на гастроли первый советский театр «Кривое зеркало». Они повезли туда образцовую во всех отношениях комическую оперу «Вампука, невеста африканская».

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Да, это был театр игровой, тонкой иронии. Надя красилась черной краской и танцевала в интеркомедиях негритянку.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А что такое «Вампука»?

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Я же говорю: Вампука — это негритянская невеста. А подробности я не знаю: маленькая была.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Хорошо — Вампука так Вампука! Дальше что?

АРКАДИЙ. Оботуров примчался в Варшаву из Лондона и…

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Мальчики, вы должны понять, что Надя с самого того момента, как он был ранен, а она вышла за Васю Зайцева, чувствовала себя в долгу… Я опять кусаю заусеницы?

Берта Абрамовна. Нет-нет!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Но и не в долгу было дело! Они любили друг друга так, как это было возможно только в стародавние времена!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да! И ты, Варвара, и матушка умели держать язычки за зубами! Шляпу перед вами снимаю! И иду статью заканчивать. Галина Викторовна, Вася, вы тут распоряжайтесь и по мелочам меня больше не дергайте…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Не смей уходить! Как что — он в кусты! А корреспонденцию твоего предка смотреть? (Рассматривает старинную открытку.) Так… В пользу общины Святой Евгении… Девочка-голубка головкой на плечике мальчика, крестьянские детки, на столе перед ними горшки и булка… Так. «Что к чему покорно: щи — к пирогу, хлеб — к молоку, баба — к мужику!» С намеком открыточка, с намеком! Ну, а почерк Сержа мне не разобрать.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Потом разберете. А твой отец, Василий, глупо погиб, бессмысленно!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот те раз!

БЕРТА АБРАМОВНА. Варя, как вы можете так говорить. Не было бессмысленных смертей на этой войне!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Оставьте, Берта. Я отдала родине все. Даже самое драгоценное — зрение, белый свет. И теперь я имею в жизни одно удовольствие: говорить то, что думаю! Это единственное утешение, которое мне осталось… Да курево еще. Прикурите мне папиросу, пожалуйста, но только сами не затягивайтесь: раз бросили — значит, бросили!

Берта Абрамовна прикуривает ей «беломорину» и закуривает сама.

АРКАДИЙ. Тургенев все романы и повести с родословных своих героев начинал. И мне позвольте.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я путаюсь на уровне дядь и теть, не говоря о золовках.

АРКАДИЙ. Постарайтесь усвоить, что ваша гостья Мэри Стонер, в девичестве Оботурова, а значит и вы сами, ибо вы ее единокровный брат, приходитесь она — внучкой, а вы — внуком Ольге Павловне Четаевой, в замужестве Неждан. Но Ольга Павловна Четаева была Четаевой лишь в фиктивном браке, урожденной же она была Голяшкиной. Теперь все ясно?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Даже если бы мне что и было ясно, то какое мне до всего этого дело?

АРКАДИЙ. Итак, еще раз начну с начала. Происходите вы, уважаемый Данила Васильевич, из древнейшего дворянского рода-племени. Родоначальник по женской линии выехал в княжение Василия Темного из Пруссии и был пожалован двумястами четвертями земли в Бежецком Верху.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Это много или мало?

АРКАДИЙ. Богаче и замечательнее всех был ваш прямой прапрадед, Андрей, человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый, но вы на него не похожи.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот незадача, право!

АРКАДИЙ. Мертвые, мертвые живым глаза открывают. Прапрабабушка ваша Агафоклея Кузьминишна около двухсот лет тому назад, нет, пардон, в одна тысяча восемьсот тридцать первом году, слушала в Париже великого Паганини и так потрясена была великим артистом, что сделала вдруг выкидыш!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (слушает со все большим интересом). Н-да, Даня, тут твоя прабабушка явно сделала из мухи слона.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (хладнокровно). Да, чувствительная была дама. Но я с детства историю не люблю.

АРКАДИЙ. Прадед ваш воспитывался у тетки, княжны Кубенской, она назначила его своим наследником, наняла гувернера-француза, бывшего аббата, ученика Жан Жака Руссо, ловкого и тонкого проныру. Княжна, или ее тетка, кончила тем, что вышла за него замуж, это в семьдесят лет! За этого финьфлера… А «фин флер» — самый цвет французской эмиграции в России. Она перевела на его имя все состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй на манер Ришелье, окруженная попугаями и арапчонками, умерла на шелковом диванчике — кривой был диванчик, времен Людовика Пятнадцатого; умерла с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, оставленная мужем. После чего господин Кутен, наставник, предпочел удалиться в Париж с ее деньгами. Отсюда и началось падение вашего материального благосостояния, которое нынче прекратилось, как мне кажется, если у вас в прихожей кабанья морда висит.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Все? Выдохлись, голубчик?

АРКАДИЙ. Вы правильно, вообще-то говоря, делаете, что к родственникам относитесь с некоторым предубеждением. Насмотрелся я, когда в морге работал. Какая-нибудь безутешная вдова рыдает-рыдает над безвременно ушедшим, а потом отзывает в сторонку и — шепотом: «Молодой человек, вы не могли бы посодействовать: у мужа на левом клыке коронка золотая… вы ее щипчиками, а я вам десять рублей дам».

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Где-то я про финьфлера и табакерку Петито читал иль слышал…

АРКАДИЙ. Вполне возможно — у Тургенева или Бунина. Но теперь, еще раз отмечу, новые вовсе ощущения родственности. Как вы на этот вопрос смотрите, Галина Викторовна?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да-да! К примеру. Вот раньше в деревенской Руси довольно распространены были случаи знахарства. А нынче встречаю еще молодых бабушек, которые, мне кажется, только и ловят момент, как бы пошалить с молодым мужичком. И вот их, бабушек, тискает по углам зять, а они: «Иди к жене! Хватит меня лапать!» И вот внучка, глазастая, ушастая, кричит бабушке уже при наличии вернувшейся в дом с работы мамули: «Ты меня не лапай!», когда баба ее, тютеньку, несет в ванную мыться.

АРКАДИЙ. Да-да! Вот у Пушкина в кавказских дневниках тысяча восемьсот двадцать девятого года есть такая запись разговора с казаком: «Каких лет у вас женят? — спросил я. — Да лет четырнадцати, — отвечал урядник. — Слишком рано, муж не сладит с женой. — Свекор, если добр, так поможет — вот у нас старик Суслов женил сына да и сделал себе внука». Нынче функции свекра, похоже, чаще берут на себя бабушки. Правда, они тем удобнее в семье, что не способны или не хотят рожать себе добавочных внуков.

Галина Викторовна подходит к портрету Надежды Константиновны Зайцевой-Неждан (они остаются тет-а-тет), вытаскивает письма есаула Оботурова, садится в кресло, насмешливо копируя позу Надежды Константиновны, просматривает письма.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (читает). «…Ах, слишком нежно, глубоко, всеобъемлюще и еще, еще… берите полено!.. я люблю Вас. Вы знаете, что в моем чувстве к Вам нет греха, поэтому я беру на себя смелость написать опять „люблю“. Да, люблю, люблю, дорогая моя радость и смысл жизни, и счастлив, что могу любить Вас и никого более…» (Отбрасывает письма и вдруг горько плачет.) А меня ни он, ни Эд не любят, да, да, никто меня не любит, как любил ее этот есаул… А что она такое? (Обращается к портрету Надежды Константиновны.) Ах, какая ты святая женщина! Ах, как ты молчать умела! Может, ты кое в чем и святая, но святые бабы и есть самые ведьмы! Ишь, к любовнику белоэмигрантскому в Польшу смоталась — святая!.. Сидишь вот, довольная жизнью, как слон помытый… Простите, Надежда Константиновна! Чего это я, право? Нам-то делить нечего! Я вам, Надежда Константиновна, внука родила, и он теперь прямым путем, как говорится, из грязи в князи! (Подмигивает портрету, вытирает слезы и поправляет косметику.) Да, женщины, где-то недавно читала, как гора Фудзи в Японии — с какой стороны ни посмотри — все разные.

От автора: У Веры Павловны были сны. У Галины — чаще монологи. Да, болтливая женщина… на первый взгляд. А болтливая — значит, феерическая дура, — так Аркадий решил. Бог ему судья. Многоречивая женщина — это еще далеко не дура! Многоречие от глупости так же далеко отстоит, как лукавство и хитрость — от мудрости.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да, я из элиты женщина. И Моне Лизе могу морду на сторону свернуть при помощи ЭВМ! А откуда я, знаете? Ростовская окраина, заселенная недавними выходцами из деревни. Отцы в семьях — охранники, шоферы, носильщики, такелажники, грузчики. Матери — уборщицы, продавщицы, спекулянтки, торговки. Обычный, средний — вашего калибра — интеллигент в такой среде — инопланетянин. Это среда, в которой не стыдятся, придя провожать покойника, посмотреть, задрав покров, в каких туфлях его положили, в старых или в новых… И сразу скажу: никакого осуждения этой среде вынести не могу! Это народ, тот самый! Однако и возвращаться туда — наше вам с кисточкой! Я теперь от своего такого народа отдохнуть хочу! А больше всего женщиной хочу быть!

Да, ребеночку рубашечку крестиком вышивать — вот мой идеал, ну, а если любимый захочет в кровати про Венеру поговорить — пожалуйста: всегда готова! Даже про… как ее? Сикстинскую? Нет, Милосскую! А нужда придет — такой матюг на орбиту запущу…

Галина Викторовна и Василий Васильевич, который случайно, конечно, подслушал ее последние откровения.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, а супруг ваш что из себя представляет?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Безропотная покорность товарного вагона… Да еще в Данилу Васильевича влюблен — светило Данила Васильевич. Ну, а кроме того, от белого шара Зайцева его членкорство зависит. Вы извините, позвонить надо ему, спасибо, что напомнили. (Набирает номер телефона.) Эд? Да, я. Да, я у Данилы Васильевича, а ты откуда знаешь? Просто зашла… Здесь рядом арбузы продавали, и я ему тоже купила и занесла… Прогуляй собаку и немедленно приезжай. У него возникли безумные сложности!.. Нет, я не могу по телефону… Возьми грибочки, банку, которая на балконе стоит… Ах, эти няньки! Вечно они исчезают в нужный момент! Возьми и Гульку! Тебе и ему только полезно пройтись по набережной… А в низ колясочки поставь банку с грибами — все иностранцы безумно любят наши грибочки… Тут, тут все узнаешь! Если ты ему настоящий друг, то кати немедленно! Целую, родной! Я безумно по вас с Гулькой соскучилась… Только обязательно прогуляй Ромула! (Опускает трубку, сама себе.) Иногда мне кажется, что благоверный о чем-то догадывается, но… но почему он тогда привез Даниле Васильевичу с последнего симпозиума в Африке канареечного цвета унитаз? Сколько сложностей на таможне получилось, а он все преодолел!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. В отношениях мужчина — женщина иногда наступает период, когда благородное поведение одной из сторон приносит только вред более любящему, обреченному рано-поздно лишиться менее любящего. И вот тогда перед менее любящим встает задача разочаровать в себе более любящего, то есть вести себя гадко, чтобы… ну, ясно для чего. И вот если он по натуре благороден и порядочен, то он все не может подвигнуть себя на гадости. И все ведет и ведет самого себя по порядочной дороге и тем более привязывает к себе обреченного. И в результате сам первый погибает в порочном этом круге.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (смеется). Это я погибну в порочном круге?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Более другого на свете меня бесит, что женщины от Евы и до сих пор никак и нисколько не изменились. Их стабильность доводит меня до судорог. Пушкин задумывал роман на такую тему. Ошметки романа вошли в «Пиковую даму». Мало чего я так боялся в детстве, как этой старухи в белом, шлепающей ночными туфлями, да и сейчас не хотел бы с ней встретиться…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Встретитесь, встретитесь! А то привыкли к красотам типа (декламирует): «Женский голос, как ветер, несется, черным кажется, влажным, ночным…»

В кабинете Данила Васильевич и все другие на данный момент задействованные лица. Робкий звонок.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (орёт). Да входите! Входите! Открыто там! Вали, кто хочет!

От звонка и крика Данилы Васильевича просыпается Ираида Родионовна, оглядывает общество. Входит сержант милиции Павел Гопников.

АРКАДИЙ. Давай, сержант, давай, смелее!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Я, эт, вообще-то, мильтонов не люблю, но этого, Данила, не бойся, энтот выродок — отродыш какой-то: всего сам боисся…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Хорошо, бабушка, учту.

ПАВЕЛ. Ботинки снимать? Не наслежу?.. Позвольте представиться. Тут так. У Сергея Павловича Оботурова была двоюродная сестра Анна Саввишна, она вышла за Гопникова Ивана Филипповича, а у него сын Терентий Иванович, а я Павел Терентьевич, то есть вы мне… Аркаша, кто тут мой холодный троюродный дед, тот или этот?

АРКАДИЙ (показывает на Данилу Васильевича). Этот. Его Данила Васильевич звать.

ПАВЕЛ. Очень приятно. Значит, я вам, так сказать, холодный внук. Ну, настоящий мой дед у Буденного служил, ежели брать по матери…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Очень приятно. Вы пока проходите, садитесь. Тут сразу не разобраться. Значит, холодный внук? А что, Аркадий, горячие тоже будут?

АРКАДИЙ. Обязательно. Но сейчас меня другое интересует: кого он с собой привел? Он, знаете ли, не такой серый, как кажется: на юридическом заочно учится и по семейному праву специализируется.

ПАВЕЛ. Пару слов конфециально разрешите?

Данила Васильевич отключается от странной действительности и крутит космический глобус Венеры.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Не «конфециально», а «конфиденциально»!

ПАВЕЛ. Извините! Пару слов конфи… конфед… циально?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Пожалуйста, пожалуйста, тут, как получается, все свои.

ПАВЕЛ. Я не совсем один… Тут деталь. У первой жены Ивана Филипповича была младшая сестра Зинаида, а ее родной сын Фаддей Фаддеевич Голяшкин на лестничной площадке ждет. Нет-нет, особенно не беспокойтесь! Он и сам сознает, что нам с вами как бы десятая вода на киселе, но… Одинокий он и, увы, горький пьяница… Я его сейчас из одного богоугодного заведения высвободил — опять пришлось служебное положение в личных целях использовать. Он у меня проживает и вообще-то, если конфециально, старик замечательный…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. О чем разговор? Пригласите его, пожалуйста.

ПАВЕЛ (облегченно и доверительно). Томится дядя Фаддей с похмелья. А пива-то мы по дороге нигде не встретили. У вас найдется чего?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Есть датское пиво, мартини…

Появляется Фаддей Фаддеевич. Выглядит он прилично, если не считать фингала под глазом.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Душа горит, соплеменники! Потому не токмо пивка, но, некоторым образом, чего крепленого глоток!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Безугольник ты, Фаддеич, да абазурик! От усохшего он дерева корень, Данила Сергеич!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Васильевич я! Черт вас всех подери!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Ты его, Сергеич, из кухни не выпускай!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (подделывается под ее говор). Гасподь простить меня, грешного, потому жисть провандалил честна… Где кухня?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Н-да, ситуация… Педрю монокль, как говорят французы, или рьен нуар, как, помнится мне, говаривала матушка.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Маня, проводи, пожалуйста, гм, дядюлю своего на кухню. Лед в холодильнике. Аркадий, а вы что-нибудь хотите выпить?

АРКАДИЙ. Нет, спасибо. Я ведь тоже мормон. Мы не употребляем даже чай и кофе. В здоровом теле здоровый дух! Суперсовременная кухня.

Маня и Фаддей Фаддеевич. Фаддей Фаддеевич снимает плащ. На пиджаке между лопаток нарисован мелом № 13 и скрипичный ключ.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (выпивает рюмку, веселеет). Манечка, прелесть моя, а ты когда-нибудь думала, что… Видишь ли, некоторым образом, возможно, что всемирная, некоторым образом, красота и цивилизация во вселенной создаются для вас — женщин — или во имя женщин, благодаря женщинам, — но это, милая моя красавица, никак не доказывает, что вы — люди!

МАНЯ. Почему у вас на спине «тринадцать» написано?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Мое любимое число. Я его всюду и всегда изображаю. Плюнь, однако, голубка, на ладошку да и сотри это числительное к чертовой бабушке: здесь, некоторым образом, иностранцы будут — не поймут еще…

МАНЯ (плюет на ладошку и трет пиджак). А почему мужчины пьют водку, если они люди?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Потому что они не люди, а свиньи.

МАНЯ. Здесь еще скрипичный ключ нарисован, его стирать?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Какой, какой ключ?

МАНЯ. Скрипичный.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Гм… А! Вместе со мной композитор сидел вовсе без документов, и нас вытрезвительные мильтоны, поперву, некоторым образом, перепутали. Стирай и ключ! А ты, верно, в музыкальной школе учишься?

МАНЯ. Ага. Вы как к Шостаковичу относитесь?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Шостакович? Шашлык на сковороде! То есть без шампура шашлык. Проще нашему брату надо, проще! Я вот, голубка, фикусы люблю. Они, знаешь, кто? Они дворяне в мещанстве. И нынче все люди на земле, которые цивилизованные, и есть именно дворяне в мещанстве. Усекла?

Маня задумывается и глядит на свое отражение в стекле кухонного шкафа.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (пропускает еще полстаканчика). А ты, Маня, заметила, что стремление к зеркалу у женщин обостряется после умственного разговора с мужчиной? Заметила? Вот потратишь на женщину интеллект, выложишься, как вот я с тобой, сам поверишь, что нечто сокровенное, некоторым образом, важное, сложное, серьезное им в голову вложил, а дамочка вдруг — шасть к зеркалу и губки красит! Это знаешь почему? Потому что дамочка возбудилась все-таки твоей серьезной мыслью, идеей! А выпустить из себя эту умственную возбужденность обратно на свободу ваша сестра только и может, что через зеркало!

МАНЯ. Там, за зеркалом, что-то есть не только в сказках…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (отливает из графина в пустую молочную бутылку вина). Тсс, малютка! Это я на потом. Когда от многого берут немножко, — это, некоторым образом, не грабеж, а просто дележка… На утро надо. Никому не скажешь?

МАНЯ. Не скажу. Я знаю, вам поправиться надо будет.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Эхма, уже образованная; отец пьет?

МАНЯ. Нет, сейчас бросил. У него творческая неудача была, он загудел и по фазе сдвинулся. Потом мама к летчику-испытателю ушла, он и завязал.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ты с ним сама осталась?

МАНЯ. Ага. А ваш Пашка кто?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Замечательный, некоторым образом, парень. Покрути ему шарики, покрути — у тебя получится, а то серьезный очень. Сам с малолетства вором был. Родители-то на целине сошлись, потом производитель где-то за горизонтом сгинул, а мать жива — это точно, в Омске прописана. Мотало ее, мотало по разным стройкам — все себя найти не может, его, некоторым образом, просто под забором бросила — курва, прости за откровенность. Пашка с малолетства правонарушителем рос, а потом одумался — и вот… (смеется) теперь сам в колонии по ним работает, по малолетним. Приголубь его, принцесса, а пока у входной двери рядом с кабаном зеркало видела? Сунь, малютка, за него бутылочку. У тебя неприметно получится. А я уходить буду — прихвачу. Только Пашке не проговорись!

Входит Галина Викторовна. У нее очень красивая прическа.

МАНЯ. Пойду на балкон наводнение смотреть.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Если а-ля фуршет, Маня, то надо будет бутерброды делать.

МАНЯ. Я вам не горничная, тетюля! (Уходит, незаметно прихватив бутылку Фаддея Фаддеевича.)

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Строптивая девчонка. Ну, а вы мне не помощник, Фома Фомич. Кстати, вам не надо пудры?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Пардон, мадам, но пудру я уже не употребляю — изжога после нее. А зовут меня Фаддей Фаддеевич.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Извините. Имею в виду ваш фингал. Здесь большое общество собирается.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Зубная паста будет как раз к месту.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Тогда пройдемте в ванну.

Павел смущенно топчется за диваном, на котором сидят Варвара Ивановна и Берта Абрамовна.

БЕРТА АБРАМОВНА. Посидите с нами, молодой человек. Этого молодого человека, Варвара Ивановна, Павлом зовут, он белобрысый, сутулится.

ПАВЕЛ (садится с ними). Спасибо за приглашение, но мне, если конфециально, надо бы за дядей Фаддеем приглядеть…

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Кон-фи-ден-циально! А мы вот, Павел, с Бертой Абрамовной боевые подруги. Нас и ранило вместе под Тихвином. Потом, когда я совсем зрение потеряла, Берта Абрамовна меня разыскала. Теперь вместе живем. Мешаю я ей, конечно, ужасно!

БЕРТА АБРАМОВНА. Не надо так! Неверно вы говорите! Мы обе друг другу необходимы!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. А Даню и Васю давно знаете?

ПАВЕЛ. Минут пять. Хотя Данилу Васильевича по телевизору видел. Когда «Венеру-шесть» запустили.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Даня никогда не повторял ошибок, которые они совершали вместе с Васей. Вася повторяет. И делает это даже специально. Он этим как бы бросает вызов фортуне. Они ссорились с самого детства: выпихивали друг друга из кроватки, как кукушонок выпихивает воробьят или кого он там выпихивает.

ПАВЕЛ. Сорочат. Мне нравится, что Данила Васильевич альпинист.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Он пошел далеко и пойдет еще дальше, если милиция не остановит, но, мне кажется, он будет бояться смерти больше Васи…

БЕРТА АБРАМОВНА. Расскажите, Павел, толком, с кем вы пришли?

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Берта! Да подождите вы! Я же еще не закончила! Ну вот, конечно! Потеряла нить!

БЕРТА АБРАМОВНА. Простите, Варвара Ивановна.

ПАВЕЛ. Дядя Фаддей — индивид, который лишен служебно-общественного карьеризма на сто прóцентов.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Процéнтов.

ПАВЕЛ. Ага. Я про социально здоровый карьеризм, когда индивид желает вникать в сложность общественного производства. Он подписками торгует. Очередь честно стоит, подписку получит, а потом ее втридорога продаст: чего уж между родственниками темнить…

БЕРТА АБРАМОВНА. Скажите, Павел, на каком фронте ваш дядя воевал?

ПАВЕЛ (смеется). Ни на каком. Его туда и близко не подпускали. Он по пятьдесят восьмой десятку отбухал. В два срока — по пятерке: до войны и после. Отец в царской конюшне рысакам копыта чистил — вот Фаддеич за него и ответил.

БЕРТА АБРАМОВНА. А где же он в войну был?

ПАВЕЛ. В Игарке пожарником. И награжден памятным нагрудным знаком «Ветеран ПВО Игарки». В форме пятиконечной звезды награда. И вот позавчера значок потерял. И так, если конфециально говорить, переживал, что лег на кровать и сутки носом в стенку лежал и плакал, а потом напился. А я давеча значок нашел. (Достает значок, показывает Берте Абрамовне.) Только ему не говорите. Это я сюрприз хочу. У него день рождения завтра, а я ему утром — памятный знак!

БЕРТА АБРАМОВНА.У меня такое ощущение, что я его встречала…

ВАРВАРА ИВАНОВНА (хрустит пальцами). Берточка, а вы все своего принца ждете! Не отказывайтесь, не отказывайтесь!

БЕРТА АБРАМОВНА. Не ставьте меня в глупое положение, Варвара Ивановна.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Павел, скажите, моя подруга сейчас покраснела?

ПАВЕЛ (смеется). Если конфециально, то да.

ВАРВАРА ИВАНОВНА (в зал). И я бы ждала и ждала своего принца, кабы слепа не была. Пускай бы все вокруг смеялись, а я бы ждала! Как у Симонова…

Является Фаддей Фаддеевич. Фингал замазан зубной пастой.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Живут люди! Подвесить бы их, нынешних ученых, жрецов, некоторым образом, НТР, в храме их науки за ноги под потолок! Виски пьют, а? Как это вам нравится? Я — бормотуху, а они — виски! А что они полезного умеют-то? И какому богу поклоняются? А одному богу — директору своего института дурацкого!

ПАВЕЛ. А что такие граждане, как ты, умеют? Гнить они умеют. Да, и загнивают с полным даже для себя удовольствием.

Резкий звонок. Является капитан 2 ранга Четаев. Он в форме и при всех регалиях со знаком командира подводной лодки и с букетом хризантем. Внимание всего общества сосредоточивается на нем.

ЧЕТАЕВ. Прошу разрешения присутствовать! Здравия желаю! Кто здесь флагман?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я. Но куда идет корабль, пока знать не знаю. Аркадий, просветите товарища!

АРКАДИЙ (будит Ираиду Родионовну). Родионовна, морячок пришел. Это кто?

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Его двоюродного дедушку Сереженьку шикарная такая горничная вывозила в колясочке — полушалок бисером вышит, ленты в волосах голубые… Сереженька меня увидит, заулыбается, выплевывает резиновую пустышку… (Засыпает.)

АРКАДИЙ. Все понятно. Вы Владимир Федорович Четаев?

ЧЕТАЕВ. Да.

АРКАДИЙ. Вы знаете, что в одна тысяча шестьсот двенадцатом году в Москве жил дьяк Четай Оботуров?

ЧЕТАЕВ. Теперь знаю. Кто-нибудь возьмет у меня цветы? Они же вянут, потому что воду любят.

Галина Викторовна берет у него цветы.

АРКАДИЙ. У вашего отца был двоюродный брат, внучка этого двоюродного брата вашего отца приехала из Англии и будет здесь через полчаса. Она хотела вас видеть.

ЧЕТАЕВ. Кем же она мне приходится?

АРКАДИЙ. Долго объяснять. А называть можете ее кузиной.

ЧЕТАЕВ. Стыдно, но я с детства не могу понять, что такое — кузен или кузина.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Толстого надо читать. А теперь меня слушайте. Если контакты с какими-то неизвестными и подозрительными иностранцами не входят в ваши интересы, то вы можете, на мой взгляд, спокойно уклониться, ибо все происходящее — обыкновенное раздувание из мухи слона.

ЧЕТАЕВ. Уклоняются только от ракет, торпед и бомб, а не от родичей.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вы женаты?

ЧЕТАЕВ. Нет. Чужие разводы надоели. А почему спрашиваете?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Потому что если по Толстому, то кузены обязательно друг в друга влюбляются.

ЧЕТАЕВ. Разрешите позвонить? Надо сообщить место пребывания начальству. Погодка разгуливается. Как бы не пришлось в Кронштадт на всех парусах нестись.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Вот мы и начали уклонение от дьяка Четая и подозрительных иностранцев. Только не прямо мы уклоняемся, а под парусами. А блестит-то как! Прямо царский червонец!

ЧЕТАЕВ (докладывает по телефону, считывая номер с планки). Капитан второго ранга Четаев. Я по тридцать пять, пять, семь, сорок шесть. Все. До связи!

АРКАДИЙ. Значит, так. Вы, Данила Васильевич, товарищу Четаеву двоюродный правнук, а Фаддей Фаддеевич Голяшкин ему боковой прадед.

ЧЕТАЕВ. Очень приятно.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кажется, Владимир Федорович, на вашем гербе изображены судак, лещ и бутылка сивухи, так как один предок торговал рыбой, а другой, понимаете ли, служил по акцизу.

ЧЕТАЕВ. Очень приятно. Благодарю за информацию.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Скажи-ка, морячок, у тебя батя прокурор был?

ЧЕТАЕВ. Так точно. А вы его знали? Мне мало лет было, когда он умер.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Шапочно знал. Замечательный человек был. (Берте Абрамовне.) Только батя его не просто умер, а, некоторым образом, повесился в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом.

БЕРТА АБРАМОВНА. Господи!

ЧЕТАЕВ. Абсолютно убежден был, что все семейство в разные годы, но под корень вырубилось, ан нет! Вообще-то терпеть не могу в прошлое заглядывать. Как заглянешь туда — будто на тебя все слезы зимней Атлантики выльются, — тоска зеленая. А я солдат, подводной лодкой командую, на меня люди смотрят, мне тужить по уставу не положено.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ну и молодец, Вова! Вояка должен в себе беззаботность хранить и психологиями не злоупотреблять. Знал я в местах не столь отдаленных одного ветеринарного майора. Он такой психоаналитик был — все выяснял да выяснял, почему быки красный цвет не любят. В результате… его казенный козел забодал. (Берте Абрамовне.) Шлепнул следователь психоаналитика прямо в кабинете: никак понять не мог юрист, что ветеринар действительно проблемой цветного зрения у млекопитающих занимался, а не под красный флаг подкоп вел…

Маня и Павел сидят на балконном подоконнике.

МАНЯ. Значит, ты по подросткам работаешь?

ПАВЕЛ. Ага. И семейным правом интересуюсь. Тебе тут скучно?

МАНЯ. Ага. (Напевает.) «На германской войне только пушки в цене…»

ПАВЕЛ. Не секрет, что семья стоит у истоков аморальных тенденций, проявляющихся в правонарушениях некоторых подростков.

МАНЯ. Кто больше нарушает: мальчишки или девчонки?

ПАВЕЛ. В развитом социализме или по мировой статистике?

МАНЯ (напевает). «На германской войне только пушки в цене… а невесту другой успокоит…»

ПАВЕЛ. Ноги у тебя очень красивые, но, конфециально, ты бы здесь… ну, не очень их показывала…

МАНЯ. Я в колготках, внучек. Да мне и не жалко: пускай хоть вся семья любуется.

ПАВЕЛ. У тебя косы были?

МАНЯ. Мать заставляла. А как предки разошлись, так я их обрезала.

ПАВЕЛ. Да, большое влияние оказывает семья от самой малой мелочи до решения всего комплекса общесоциальных проблем.

МАНЯ. Ага… Выходит, Надежда Константиновна всю жизнь шарики крутила? А по портрету не скажешь, да?

ПАВЕЛ. Конец двадцатых — начало тридцатых годов характеризовались ослаблением семейных уз. А в условиях развитого социализма семья принимает все большее значение в решении общесоциальных и воспитательных проблем.

МАНЯ. Точно. (Задирает коленки еще выше.) В семье молодежь получает первые уроки идейной убежденности и, если конфециально, бережного отношения к соцсобственности, ага?

ПАВЕЛ. Это ты смеешься или издеваешься?

МАНЯ. Нет, серьезно. (Напевает.) «На германской войне только пушки в цене… да и нынче вы все холостые…»

ПАВЕЛ. Замуж хочешь?

МАНЯ. Ага. Я, как и ты, детишек люблю. Да и читала где-то, что у замужних женщин чувство вины, связанное с внебрачными половыми связями, слабее выражено и реже встречается, нежели в случае добрачных грехов.

ПАВЕЛ. Вообще-то точно! А учиться после школы думаешь?

МАНЯ. Не-а. Образованные, если по мировой статистике, грешат больше. В ПТУ пойду: аптекарь-фармацевт. Чего молчишь?

ПАВЕЛ. Про твою косу думаю. Факт ее обрезания очень интересен с точки зрения некоторых аспектов поведения подростков, а подросток — проблема вечная. Небось все-таки плакала, когда резала?

МАНЯ. Ты фактический идиот или только чучело из себя валяешь?

ПАВЕЛ. Сам не знаю. Понимаешь, коса — большое дело. Ею девушки самые разные, если конфециально говорить, легко могут пороки прикрывать. Коса — отличная маскировка, а вы их режете. Тут вот и зарыта какая-то собака.

МАНЯ. Слушай, внучек, а целоваться ты хорошо умеешь? Чего уши насторожил? Давай за штору залезем и я тебя проэкзаменую?

ПАВЕЛ. Ну, ты даешь!

МАНЯ. Ладно. Считай, я пошутила. Про косы слушай. У всех порядочных девочек косы в крысиные хвостики превращаются уже к пятому классу — от долбежки. Вот и пришлось обрезание совершить.

Павел глубоко задумывается, машинально напевая: «На германской войне только пушки в цене, а невесту другой успокоит…»

МАНЯ. Сейчас в столовке сидит такая девица с крысиным хвостом — умная, в черном свитере и на кривых каблуках. Лет тридцать. Опрокинула в тарелку на свою люля-кебаб полную перечницу. И вилкой молотый перец с тарелки обратно в перечницу собирает. Я говорю: ножом удобнее! Она рукой махнула и сожрала люля-кебабу вместе с перцем. А? Вот дура! Она еще и кусок лимона съела, а он от перца коричневый. Не скучай, внучек!

Явление профессора Башкирова. Сперва вкатывается детская колясочка, а за ней входит и он сам. На поддоне колясочки банки с грибами.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Рано или поздно он убьет ребенка! Собаку-то хоть вывел?

БАШКИРОВ. Здравствуйте, товарищи! Кто из вас еще не был в туалете? Прошу сразу взглянуть туда! Это я привез из Парижа канареечный унитаз, я! А почему телевизор не включен? «Зенит» играет, а у них телевизор не включен! Слушайте, Зайцев, опять Эванс звонил. Утверждает, что на трех и восемь десятых альбедо еще меньше, чем я считал! Сукин сын этот Эванс!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Черт с ним. Не делайте из мухи слона. Ну, статью задержим — великое дело… Садись, будь друг, к телевизору и прости, что я твою жену похитил на этот веселый вечерок. Но куда мне без хозяйки — сам видишь. Сейчас еще иностранцы приедут, черт бы их вместе с Эвансом побрал!

ИРАИДА РОДИОНОВНА (просыпается). А ты откуда? Ему поисть надо. Вырос же такой большой балбес… Мужчина, как поест, так враз добреет… (Засыпает.)

Детский плач из коляски.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Гуленька, Гуленька, мама твоя здесь, ну, что ты, маленький, сладенький мой…

БАШКИРОВ (включает телевизор, отбирает у жены коляску). Ты, Галюха, занимайся своими делами. Гулька на моем попечении. Знаете, товарищи, хорошие французские писатели утверждают, что только через дочерей мужчины узнают о том, сколько нежности аккумулировано в женщине. Но у нас, увы, сын!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (возвращается в кабинет). Потрясающий толчок!

БАШКИРОВ (оглушительно хохочет). Вы поглядели бы, как я с этим натюрмортом на таможне кувыркался! Ну, что мне делать, если я своего шефа люблю?

Фаддей Фаддеевич подсаживается к Башкирову, оба смотрят футбольный матч.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Будь моя воля, разрешил бы спортсменам любые допинги. Ежели олимпиец, получив укол в попку с допингом, сиганет выше Адмиралтейства, то, я считаю, это все равно станет всечеловеческим достижением, или завоеванием, — вот так, некоторым образом, я думаю. А вы?

БАШКИРОВ. Очень интересно. Полнейшая раскованность мышления. Продолжайте, пожалуйста, вашу мысль.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Вы оптимист или пессимист?

БАШКИРОВ. Видите ли, я диалектик, и потому оптимист. Вот, например, я люблю Италию и итальянцев, а они утверждают, что время — порядочный человек. И все вообще идет к лучшему в этом лучшем из миров. Обратите внимание: средний возраст римлян в начале эры был около двадцати двух лет, а мне уже исполнилось пятьдесят два…

АРКАДИЙ (откашлявшись). Товарищи, прошу никого не беспокоиться по поводу анкет! Вы все здесь — незаконнорожденные! Все! И потому никому ничего не грозит! Я вас собрал просто из желания разъяснить вам то, какая на самом деле кровь течет в ваших венах и артериях!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ну, сыромолотые дворяне, давайте-ка долболызнем по этому поводу!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Во всех нас течет одна кровь — Адама с Евой для верующих. Или обезьянья — для неверующих. И провались все предки и родственники Данилы Васильевича пропадом, особенно если они связаны с заграницей.

Аркадий разворачивает огромный свиток — родословное дерево Оботуровых. Все столпились возле него. Тем временем Василий Васильевич берет роскошную монографию о Гойе, долго листает, разворачивает офорт «Вплоть до третьего поколения», ставит на видное место. Торжественно-тупой осел любуется портретами своих ослов предков.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (задумчиво, сам себе). Василий Темный!.. Какие времена были!.. Феодализм — замечательнейшее социальное устройство для мужчин. Да, феодалам, феодалам можно завидовать! Отлюбят крепостную девицу и: «Иди, милая, обратно в девичью носок вязать!» Она ему ручку поцелует, не больше! — и в девичью обратно шмыг! А мне в условиях социализма что прикажете с этой… гм, любовью делать? Не нового же программиста заводить! Пока он научится отличать по параметрам Венеру от Марса? (Аркадию.) Да, да, слушаю вас. Так что и кому еще от меня будет надо?

АРКАДИЙ. Мэри выразила желание увидеть вас в кругу семьи. (То было так трогательно: осенние сумерки, все пепельно на кладбище, и молодая англичанка с локоном отца у могилы женщины, которую он любил, как Ромео.) И я не мог отказать леди. И обещал найти всех ваших с ней родственников.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Галина Викторовна уже объяснила вам, что, кроме брата, у меня родственников нет.

АРКАДИЙ. Родионовна! Не спи! Расскажи-ка, бабуля, как ты и кого из оботуровских сродичей разыскала!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. В трояк вы мне все обошлись, чтобы вас сыскать. В контору кладбищенскую сунулась поперву, говорю, мол, угнетателев, на кого спину гнула до революции в прислуге, ищу. А теперя, говорю, осталась я женщина одинокая, беззащитная, ищу последышей ентих эксплуататоров: пускай, мол, меня теперь до смерти голубят. Ну, и трояк еще сунула. Так в конторе с ног сбились — аж девять душ нашли! (Засыпает в кресле).

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Тихо. «Время» начинается.

БАШКИРОВ. Да, да! Наш век беременен демократией, хотя вокруг одни диктаторы.

АРКАДИЙ. Сейчас будет антракт. Во время которого вы будете смотреть программу «Время». Так как ничего нового вы из этой программы не узнаете — ну, будет красавец Игорь Фесуненко, например, про индейцев рассказывать и про их индейского вождя, томящегося в жутком американском заточении, — то лучше задам вам классическую задачку: в каком случае сын оказывается дедом самому себе? И даже подскажу ответ, а вы попробуйте представить это дело в воображении. Ежели сорокалетняя вышла за двадцатилетнего, а его отец женился на ее дочери, то сын первой четы — дед самому себе. Думайте, представляйте, а я поехал за иностранками в гостиницу «Ленинград». (В зал.) Пушкину за «Годунова» так врезали — похуже, нежели Пикулю, Пугачевой и Леонтьеву, вместе взятым. «Ну что это за сочинение? Инде прозою, инде стихами, инде по-французски, инде по-латыни, да еще и без рифм». Нынче чего бояться?! Намеренное отличие моего сочинения состоять будет в бессвязной пестроте явлений и прыжках от одного предмета к другому по образу и подобию, например, кенгуру или того же Валеры Леонтьева. Недаром в Горном институте учился! Нет, недаром, недаром она с гусаром! Славы охота! Славы! Через потрясение основ ее схвачу! Славы! Славы! Славы!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (в зал). Только неопытной, но талантливой молодости разрешено вырывать факты из бесконечного потока и обрушиваться на них поодиночке. Вот и Аркадий рвет факты, как овчарка клочья из ватника дрессировщика.

Глава вторая

Общество в сборе. Квартира блистает в огнях и хрусталях. Ожидается появление минимум генсека ООН. Три условно-сигнальных автомобильных гудка за окнами.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Приехали! Конечно, кое-что не успели, но… Как говорит академик Баранцев: «Полное совершенство — наилучшая тюрьма для духа».

ЧЕТАЕВ. По местам стоять! Флаг, гюйс, флаги расцвечивания поднять! Играть захождение!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Надо бы старушку, некоторым образом, разбудить да в красный угол посадить.

ИРАИДА РОДИОНОВНА (просыпаясь). Какое мне красное место, мое место давно в земле. (Достает бутылочку с лекарством.) От диабета, милые, лечуся.

ПАВЕЛ. Давайте, бабушка, я накапаю, сколько капель?

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Без мильтонов обойдусь — сама насобачилась: у меня лакеев-то, кроме Мурзика, нету.

Аркадий вводит иностранок. Старшая — крупных форм негритянка, обвешана кино- и фотоаппаратурой, в брюках клеш. Младшая — мулаточка, очень хорошенькая.

АРКАДИЙ. Данила Васильевич, вот ваша, так сказать, мачеха — госпожа Розалинда Оботур, она же Оботурова. А это сестричка ваша. Мария Сергеевна Оботурова — мисс Мэри Стонер. Мадам владеет фотоателье для кошек в Монреале. По-русски ни бум-бум.

Пауза. Общество разглядывает Розалинду, которая жует резинку и меняет насадку у кинокамеры. Все последующее время Розалинда снимает или кино, или фото, никак не реагируя на происходящее вокруг.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Берточка, почему так тихо стало?

БЕРТА АБРАМОВНА (шепотом). Вдова Сергея Станиславовича — негритянка.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Ну и кулики прилетели из заморья! И в штаны вырядилась! (Аркадию.) Чего меня не упредил, что старшая — вовсе черная?

АРКАДИЙ. А я почем знал? По дочке никак не скажешь.

ИРАИДА РОДИОНОВНА (Даниле Васильевичу). Да, видать, папаша твой вкус имел разнообразный, шалун вышел, весь в деда… (Засыпает.)

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Н-да, такая рожа, что и на себя не похожа!

МАНЯ. Ну и что? Может быть, у них когда-нибудь в семье новый Пушкин родится.

ПАВЕЛ. Правильно, девочка! Не надо великорусским шовинизмом заниматься. (Растроганно.) Воссоединяется семья! Первичная ячейка общества…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Завтра пойду и коротко постригусь. У этой Мэри красивая прическа: я всегда объективна в таких вопросах. И вообще у негров крепкие волосы — этого у них не отнимешь!

БАШКИРОВ. Да, дорогая женушка, я тоже никогда еще не видел лысого негра.

Василий Васильевич (Даниле Васильевичу). Придется тебе, братец, вносить изменения в анкету: дворянин столбовой, мормон, белоэмигрант…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Никаких юридических оснований для всего этого нет. И никаких изменений не будет. Не делай, брат, из мухи слона. Пора нам забыть раздоры. Они, право, вздорны перед лицом этого татаро-монгольского нашествия.

АРКАДИЙ. Мэри с детства воспитывалась у троюродного дяди вашего папеньки в Англии. Она славист, магистр, уже вдова, яхтсменка — два раза через Атлантический океан под парусом туда-обратно махнула.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Н-да, брат! Ну, ты и влип. Хотя, скорее всего, это розыгрыш или мистификация.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ты думаешь? Вглядись внимательно. Ты же станковый живописец! Что-нибудь у меня с ней есть общее?

БАШКИРОВ. Станьте-ка, друзья мои, рядком у зеркала! Данила Васильевич обнимает Мэри за плечи и подводит к зеркалу. Оба улыбаются, глядя на свои отражения.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Лекало глаз… Разрез рта… Ну, верхняя губа не показатель. Ежели поглядите разновременные фотографии человека неординарной профессии, то заметите, что от десятилетия к десятилетию у него верхняя губа утончается. Это я на проклятом Леонардо обнаружил…

МЭРИ. Отец попал в большой просак — он умер скоропости… жительно.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (старательно сочувствует). Да, да, все мы смертны. Все проходит, как с белых яблонь дым… Ну-с, Мария Сергеевна, прошу чувствовать себя как дома.

ВАРВАРА ИВАНОВНА (восклицает в стиле «эврика» и слишком громко для ситуации). Я поняла! Вампука! Незримая власть африканской невесты Вампуки! Последний раз Сергей видел Надю черной и потому женился потом на негритянке!

БЕРТА АБРАМОВНА. Тише-тише, Варвара, мы здесь не одни! (Шепотом, с неожиданным для нее озорством и лукавством.) И скорее всего последний раз он видел ее голенькой: у артистов гримируют только лицо и руки — не всю же ее сажей мазали!

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Я не люблю, когда ты хулиганишь, Берта!

ЧЕТАЕВ (Галине Викторовне). Вы разрешите, я передарю несколько хризантем кузине?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Хоть весь пучок.

Мэри подходит к портрету Надежды Константиновны. Общество выстраивается полукругом позади нее. Смотрят на портрет.

МЭРИ. Это она, Данила Васильевич?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да. Писал брат. Познакомьтесь. Если уж мы решили делать из мухи слона, то и мой брат вам какой-нибудь теплый родственник. Можете называть его Васей.

БАШКИРОВ (рассматривает портрет). Женщин никогда не распинали на крестах. Что бы это значило?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Тогда, некоторым образом, махровый матриархат был.

ПАВЕЛ. И в наших школьных заведениях сейчас наблюдается подобное явление.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Станьте чуть правее, Мария Сергеевна: отсюда бликует. Мама была красавица. И я могу понять безумную любовь вашего отца. Когда пишешь портрет, видишь человека иначе. Она, правда, сердилась, когда я смотрел пристально. Но как иначе может смотреть художник, когда пишет? Н-да, а нынче жизнь все чаще подергивается гнусной наволочью — вдохновения нет, да и здоровья…

МАНЯ (Павлу). Он у меня хороший. Его любимая фраза: «Честь и совесть велели мне прожить век на диване — как Обломову».

МЭРИ. Отец говорил: «Если будешь ТАМ, думай только по-русски». У меня получается? Как это: «Поцеловать столетний бедный и зацелованный оклад…» Забыла… «Печальный остров… туда…» Опять забыла. Он рассказывал, что ваши артисты приехали в Польшу голодные. А у Надежды, Надежды Константиновны, из шубы выползал мех…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вероятно, «вылезал»?

МЭРИ. Да-да, конечно! Вылезал! А потом он получил наследство — акции огромной судоходной компании, но с горя разлуки прокутил все пароходы. А когда боши, фашистские захванчики, подошли к Парижу, папа…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Захватчики.

МЭРИ. Да-да! Конечно! Когда пришли захватчики, он выдрал за Де Голлем и в Англию, и в Алжир, а в Югославии у Тито ему прострелили голову…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Удрал, значит, из Франции, чтобы воевать против фашистов?

МЭРИ. Да-да! Конечно! Удрал!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. И то слава богу!

МЭРИ. После раны у него получился психический ненормализм…

АРКАДИЙ (в зал). Тут не права Мэри. У него, пожалуй, был случай психического нормализма. Оботуров взял Розалинду с панели — язвы империализма. Попал в среду мормонов или баптистов, начитался Гаршина, дружил с духоборами, которые помнили Толстого. Да и Розалинда, как ни странно сейчас это представить, дурнушкой не была. Негритяночки бывают и очаровательными, и бойкими, и лукавыми девушками — как и все их сверстницы любого цвета. Не глядите на ее жвачку и аппаратуру. Она вдова, еще совсем не забывшая свои горести. И если она улыбнется, то это будет как солнце апреля — читайте пьесу «Людвико Сфорца», автор Барри Корнуолл. Эту пьесу хорошо знал Пушкин, когда писал «Каменного гостя». Все смешалось в доме Облонских…

МЭРИ. Я счастлива встретить здесь много-много не только мертвых родственных душ. Опять неправильно выразилась? Волнуюсь…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего-ничего! Души, правда, не бывают мертвыми или живыми. Тут Гоголь дал маху. Или есть душа или ее нету — третьего не дано.

ЧЕТАЕВ (вручает Мэри хризантемы). Я ваш кузен… Володя.

МЭРИ (кладет цветы к портрету Надежды Константиновны). А я буду вам Маша.

ИРАИДА РОДИОНОВНА (просыпается). Цалуй ее, молодец!

Бравый моряк мальчишески конфузится и бездарно теряет фактор внезапности.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Цалуй моряка, Маша! Вишь, сам он боисся! Только глаз на него не ложи: служилый, не свободной братии, хотя бывалец, ан под присягой живет. Цалуй, цалуй!

Мэри троекратно целует морячка.

ЧЕТАЕВ (ошеломленный, закрыв глаза). Не сводите меня с ума!

Розалинда, отыскивая подходящую точку для съемки, присаживается на короб Ираиды Родионовны и сплющивает его. Отчаянно орет Мурзик.

РОЗАЛИНДА. О! Кэт?! Вери-вери гуд!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Он у меня смирнай, кастрированный, а кушанием запахло, мы и проснулись. Мурзик мясо не потребляет — сырой рыбки ему подай…

Розалинда возбужденно говорит по-английски.

БАШКИРОВ (переводит синхронно, покатываясь со смеху). Мадам, или миссис, очень счастлива тем, что здесь есть кот, она хочет сфотографировать советского кота, это будет первый коммунистический кот в ее ателье… Ну, короче говоря, этот большевистский кот будет отличной рекламой. Все все поняли? Коллега, тащите большевистского кота на свет божий!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Не дам! Одноглазый Мурзик-то! Выйдет плохо. А бабушку твою, Марья, голубка залетная, мы с Надеждой Константиновной в сорок третьем хоронили. Степаниду-то Петровну казенный дом помиловал, снарядом ее шандарахнуло в родимом — на Невском проспекте. Сама-то она еще б сто лет прожила — здоровая была вовсе женщина. (Засыпает.)

МАНЯ (Павлу). И я до глубокой старости доживу. Из меня, между прочим, мировая бабка получится. Дядя Даня, можно на балкон дверь открыть? Наводнение там, интересно.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Сквозняк…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Открывай кто что хочет!

Павел открывает балконную дверь. Парусами вздуваются шторы. Шум Невы и ветра.

МЭРИ. Какой простор!.. Вспомнила: «Наводненье туда, играя, занесло домишко ветхий… Был он пуст… У порога нашли безумца моего…» Волны какие! (Четаеву). Что вы так на меня странно смотрите? Общаясь с родной кровинкой, православный христианин должен быть чист, кроток и взор умильный иметь! (Прыскает.) Один из наших предков архимандритом был.

ЧЕТАЕВ. Я коммунист и безбожник. А как подумаешь, обернуться если, без трепа, ерничества, — туда, назад, в обратную перспективу, в века, в тысячелетия, — предок за предком, цугом — к первому костру, который молния с небес зажгла, а? Жуткое дело, сколько там родных покойников… Да, странный нынче вечерок, и…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. И некоторым образом, пользительный. Однако и выпить давно пора.

ПАВЕЛ. Еще одно такое несознательное высказывание, и я отволоку тебя обратно в отделение. А ты мое слово знаешь! Расходился тут!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (поджимает хвост). Да, сержант, слово твое крепкое… как твой лоб! Только ты со мной не так уж легко справишься! Дон Кихот щуплее меня был, а львов убил кучу!

АРКАДИЙ. Я помогу. Я всегда за милицию и закон — горой! И против Дон Кихотов, хотя они виноваты только в том, что не гении, а пьяницы.

МАНЯ. И я за мильтонов! Начальники их подстригаться заставляют — панки всякие лохматые надоели. Паш, а шею ты моешь? Папка — никогда!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Прошу наливать самим себе и самим за собой ухаживать!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Вино и старухе ноги подымает да глаза протирает.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Леди энд джентльмены! Какой же первый тост? Право дело, растерялся!

Пауза.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. С годами вспоминаю маму и папу все чаще, они приходят в часы моих поражений и побед, и я все чаще вижу их во сне. Выпьем память мамы и рядового ополченца Васи Зайцева. Он в атаку роту поднял и в братской могиле под Тихвином лежит. Нет, не мне мать судить!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ты прав, Вася! Он был и будет мне добрым, честным и смелым отцом. Встанем.

Мэри переводит Розалинде слова Данилы Васильевича.

РОЗАЛИНДА. О'кей! (Ведет панораму кинокамерой.) Все встают. Гаснет электричество. Комната в дрожащем отсвете улич ных фонарей.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. При иностранцах пробки перегорели! Этого не хватало! А ведь запасных нет!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Н-да, некоторым образом, бой негров ночью получается…

ПАВЕЛ (с балкона). Это не пробки. Соседние дома тоже обесточены. Наверное, из-за наводнения.

Ослепительная — ярче тысячи солнц — вспышка — это Розалинда блиц нажала в своей электронике. Что высветит вспышка в этом темном царстве — пусть режиссер голову поломает. Может, Манька Пашку соблазняет, может, одноглазая морда Мурзика из сплющенного короба выглядывает…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Галя… Галина Викторовна, пожалуйста, зажгите свечи. Они на пианино, знаете?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Конечно, знаю!

АРКАДИЙ. Прямо Тайная вечеря. Кто же кого предаст нынче?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. У кого спички есть?

За Невой возникает зарево.

БЕРТА АБРАМОВНА. Похоже на пожар.

ЧЕТАЕВ. Судя по дыму — нефть горит. Первый раз вижу пожар в Ленинграде.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Попадет пожарным начальничкам: далеко огонь запустили, а нищему пожар не страшен.

Пушечный выстрел.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Стреляют? От окон все отсели?

БЕРТА АБРАМОВНА. Это с Петропавловки пушка, сигнальная.

Галина Викторовна зажигает свечи на пианино.

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Помню, когда где-то здесь крейсер «Киров» первый залп дал, все стекла вылетели…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот как все таинственно сразу стало… Хотите спою вам при свечах что-нибудь старинное?

Все хлопают.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (садится к пианино). Из девичьего альбома нашей матушки. Красный бархатный альбом у нее был, автора не знаю, сентиментальщина начала века — какой-нибудь Апухтин или Надсон… Ну как?.. Петь?.. Ладно, попробую… (Поет.)

ВАРВАРА ИВАНОВНА. Вот какой праздник нынче вдруг выпал. Спасибо, Васенька, спасибо, Данечка! И нашим иностранцам спасибо…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ну и впрямь благодать! (Сморкается.)

ВАРВАРА ИВАНОВНА. А пожар как, Берта? Разгорается?

ЧЕТАЕВ. Нет, Варвара Ивановна, уже слабеет, только дым и видно на фоне низких туч. Они над городом подсвечены — вот на них дым и видно.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Любой пожар мне Бадаевские склады напоминает. Мы с Данькой тогда на крыше торчали…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Единственную награду мне родина вручила: за тушение пожаров. Так и тот значок по пьянке потерял. Смешно, а переживаю.

ПАВЕЛ. Будешь сегодня себя вести хорошо, — может, он и найдется.

МАНЯ. Папа, спой еще, мою любимую, которую мама…

Василий Васильевич горестно вздыхает по ушедшей к летчику-испытателю супруге и берет несколько минорных аккордов. Казенным, беспрерывным звоном звонит телефон. Данила Васильевич идет к телефону.

ЧЕТАЕВ. Айн момент! Это меня. (Берет трубку.) Капитан второго ранга Четаев. Есть. Ясно. Понял. Выхожу. Скажите шоферу — дом с львиными мордами у подъезда. (Опускает трубку.) Ну, как говорили когда-то британские морячки: «Кливер поднят!» (Последние слова произносит по-английски.)

МЭРИ. Шип за все уплатил, закончил дела с берегом и поднял кливер?

ЧЕТАЕВ. Так точно, Машенька! И откуда знаешь? Бригантина снимается с якоря свободной от долгов. (Подходит к Розалинде.) Оревуар, мадам!

РОЗАЛИНДА (перестает жевать резинку и выплевывает жвачку на пол). До свиданья, товарищ!

ЧЕТАЕВ (всему собранию). Я холост, денег много. Буду рад оказать любому из вас услугу, коли прижмет кого. Координаты будут… у… Василия Васильевича! (Подает ему визитную карточку.)

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Где нет ограды, там расхитится имение; а у кого нет жены, тот будет вздыхать, скитаясь; слышал такое, морской волк?

ЧЕТАЕВ. Нет, не слышал. До встречи, дорогие соплеменники!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (в тоне декламации). Он будет ждать новой встречи с нами, как, некоторым образом, золотушные дети ждут свидания с бормашиной.

МЭРИ. Володя! Не уходи! Я падаю в уморок!

ЧЕТАЕВ. Когда моряки уходят в океан, их положено провожать, а не падать в обморок.

МЭРИ. Я провожу вас до машины? Можно, кэптейн, о'кей?

ЧЕТАЕВ. Буду счастлив.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (Башкирову). Безумно хочу спросить у этой вертихвостки, действительно в Англии кошкам дают противозачаточные таблетки? Академик Баранцев утверждает, что нет.

БАШКИРОВ. Я не буду с ним спорить, но ты, родная, просто могла спросить у меня. Дают. А на вертихвостку она, прости меня, не похожа.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. А все-таки у нее плечи квадратные.

Четаев и Мэри уходят. От сквозняка гаснут на пианино свечи. Пауза. И тьма. Слышно, как хлопает дверь парадной и стук каблучков Мэри.

АРКАДИЙ (зажигает свечи). Чего-то много здесь одиноких мужчин и женщин собралось.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Мужчинам легче. Когда мужчина одинок, у него до поры до времени есть секс, наука или политика. Эта самая политика остается для вас превосходной игрушкой в виде газет, например, до смерти. А когда молодая женщина живет одна, у нее есть только секс, а потом — ничего.

БАШКИРОВ. Дорогая, не вещай так безапелляционно…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Что ты знаешь про нас, женщин? Ни-че-го, милый! Помнишь, на даче я начала голой жарить котлеты?

БАШКИРОВ. Конечно, помню: не сразу такое забудешь.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да, это тебе безумно не понравилось!

БАШКИРОВ. Но, дорогая, кому такое может понравиться?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. А это я просто тебя тестировала. Видишь ли, наш век характеризуется развенчиванием целей, но совершенствованием средств их достижения.

БАШКИРОВ. Это ты от кого слышала?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. От профессора Баранцева. Точно не помню.

Мэри и Четаев на набережной у парапета. Вода очень высоко — на спусках остается две-три ступеньки. Ветер.

МЭРИ. О, когда я любила моряка, я и думать не могла отпустить его плавать! Я ночами молила Бога, чтобы все моря пересохли! Проснусь и молю: «Боже, пусть все моря высохнут до дна!» И он не плавал, пока были деньги, работал всякую случайную работу. Потом уходил в долгий рейс — знаете, самые ценные сорта чая и сейчас везут в Лондон на дрянных деревянных судах. Вокруг Доброй Надежды или мыса Горн. Там хорошо платят — большой риск.

ЧЕТАЕВ. И однажды он не вернулся?

МЭРИ. Да, сэр.

ЧЕТАЕВ (спохватывается). Мэри, вы говорите по-русски абсолютно чисто!

МЭРИ. Когда захочу. Только с рестораном трудно.

ЧЕТАЕВ. Да, с общепитом у нас не очень…

МЭРИ. Нет, я про другое, про вывески. Когда читаешь про себя, вечно получается: «ПЕСТОПАН».

ЧЕТАЕВ. Ты начала гоняться на яхтах после того, как погиб муж?

МЭРИ. Да. Это хорошее лекарство от всего горького на свете.

ЧЕТАЕВ. Знаю. И тоже плаваю на яхте, когда есть возможность. Но, конечно, совсем близко от базы — малый каботаж. А если участвую в гонке, то не бреюсь за сутки до старта. Такое глупое суеверие себе завел.

МЭРИ (отрешенно). Я тоже не бреюсь перед стартом.

ЧЕТАЕВ. Видишь этих львов? Ну вот — львиные морды торчат из стенки дома? И на старинных дверях такие. Они в зубах кольца держат — ручки.

МЭРИ. И что дальше? Что вы этим хотите сказать?

ЧЕТАЕВ. Ничего особенного не хочу сказать… Просто мне их жаль было в детстве. Что львы, ну, звери, из стенки вылезти никак не могут. Все хотелось их выковырнуть на свободу… Скоро вода хлынет на набережную.

МЭРИ. Я, наконец, вспомнила вас, сэр. Я вас во сне видела. Только вы были очень большого роста, такой просоленный, как рыбаки, в зюйдвестке, руки тяжелые, и я вас испугалась, а вы подходите — очень высокий, нависаете надо мной, обнимаете ручищами и утешаете: «Да это я, я — твоя кровинка, кровушка!..» Вот какой хороший сон видела! А вы не можете сегодня чуть опоздать, Володя?

ЧЕТАЕВ. Говорят, русские ничего на свете не боятся, кроме начальства. Оно у меня серьезное.

МЭРИ. А если я прилечу… совсем, тоже будешь бояться начальства?

ЧЕТАЕВ. Да. Теперь уж никуда не денешься. Я же профессиональный убийца, Машенька: с шестнадцати лет воевать учился. На меня уйму государственных денег потратили: нынче научить хорошо воевать дорого стоит. А я научился неплохо. И вот держу теперь над миром меч возмездия. Потому пока и войны нет. Прости, что красиво говорю. Но то потому, что судьба больше никогда не сведет нас.

МЭРИ. Этот меч потяжелее креста, да, Володя?.. Сигареты забыла, у тебя нет?

ЧЕТАЕВ. Подводники редко курят. Хочешь, наверх сбегаю? Машины еще не видно.

МЭРИ. Нет. Не уходи. Неужели мы так вот никогда больше и не увидим друг друга?

ЧЕТАЕВ. Если хочешь правду, у меня первый раз от такой мысли сердце зашкаливает. Опять говорю красиво!

МЭРИ. Что ж… кто взялся за плуг и оглядывается, тот не пахарь… А я курю, потому что, когда в море на яхте совсем одна, бережешь каждое удовольствие.

ЧЕТАЕВ. Ты веришь в Бога?

МЭРИ. Нет… Спаси тебя Господь!

ЧЕТАЕВ. Машина идет… Такое, как у нас с тобой… что это такое?

МЭРИ. Глупости. Теперь твоя очередь. Поцелуй меня на прощание…

В квартире Зайцева зажигается электричество. Возвращается Мэри.

РОЗАЛИНДА (дочери, по-французски). Ты уже никогда не будешь женой и матерью, дорогая. Только любовницей. Не надо было нам сюда приезжать. Выпей виски!

МЭРИ. Йес, мэм! (И тут только спохватывается, что переводила слова матери всему обществу, смеется, с горя или от неловкости машет рукой, выпивает виски, подсаживается к пианино, гасит ненужные уже свечи и ударяет по клавишам. Скорее всего это будет «Мы молодые хозяева страны…» или «Распрягайте, хлопцы, коней…»)

МАНЯ (морщится, как от зубной боли). Господи! А рок вы можете?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (показывает Мане на магнитофон). Мы все можем!

Роскошная кухня. Берта Абрамовна и Фаддей Фаддеевич. Из глубин квартиры доносится вполне современная музыка.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (протягивая ноги и держась за сердце). Вот… извините, но вроде помираю… Однако хорошо так помирать: в артели, некоторым образом, в семейном кругу…

БЕРТА АБРАМОВНА. Ну, на покойника вы еще не похожи. Отвлекитесь… Хотите, про соседскую собаку вам расскажу? Такая замечательная дворняга у них и вдруг вчера пропала…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Туда ей и дорога. Мещане! Мещане везде власть взяли. Миром, подлецы, командуют! Интеллигенцию сожрали, рабочим классом закусили, из крестьян кровь высосали! Сколько можно твердить да ахать? Коли так, то им и карты в руки! Умнее, значит, всех иных мещанин, более всего к веку подходит, ежели всех вокруг пальца обвел! Дурак, значит, интеллигент, идиот, значит, рабочий, болван, значит, крестьянин! Туда — в брюхо мещанину — ему и дорога! Пущай в его вонючем брюхе едут, пока он, мещанин, на какой исторической колдобине не споткнется, — тогда всех вас обратно отрыгнет, ежли, конечно, вы в его желудочном соке существовать приспособитесь. Верно я говорю, Берточка? Ах ты моя миленькая, угнетенная, в Биробиджан загнанная! Чего-то дистрофиков среди твоего народа на нечерноземных полях я пока не видел! По Госпланам больше угнетенные-то сидят и о своей оседлой черте слезы льют; по киностудиям бедолаги пропадом пропадают; на сочинских пляжах от солнца дохнут…

БЕРТА АБРАМОВНА. Не надо так, Фаддей Фаддеевич. Хотите на колени стану, только не надо больше! Все мы здесь один народ, одним миром мазаны… Видите, у соседей собачка пропала, а мы все вокруг переживаем…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Меня на войну и то не пустили! Война всегда грязь и смерть, но, некоторым образом, и необыкновенная, неповторимая возможность проявить себя каждому! В том числе и тем, кто — как ваш покорный слуга — не приспособлен последовательно карабкаться по ступеням лестниц славы, карьеры и прочая. Война — тот же ковер, на котором определяются подлинные чемпионы. Не будь войны, не пришел бы к солдату его звездный час, и пропадать ему в своем Поганькове или Таракановке, некоторым образом.

БЕРТА АБРАМОВНА. Чур вас, чур! Звездный-то час одному из миллиона! Остальные в землю кишками наружу… И то такое только прошлых войн касается, а не будущей.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Будет война, будет!

БЕРТА АБРАМОВНА. Не этого боюсь. Не будущего. Мне страшно, что внутри Апокалипсис, в душе ослабевает смысл и свобода, когда и будущего не надо. Это лирика, конечно, и пустая, но мне больше некому в ней признаться. А так все хорошо. У вас мечта есть?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Чего хорошего? (Опять хватается за сердце.) Мечта? Есть мечта: кобылку-шестилетку завести, но стоит дорого — две тысячи рубчиков… Ох, сейчас кондрат хватит…

БЕРТА АБРАМОВНА. Вот валидол.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Отстаньте вы с валидолом! Это секретари обкомов да седые чекисты в каждом кино валидол сосут, а он и на детское слабительное не гож, некоторым образом. Пойди в переднюю, милая, за зеркалом бутылку Маня заныкала. Пойди, некоторым образом, да притащи ее сюда, быстро!

БЕРТА АБРАМОВНА. Нет, нельзя вам больше. Может, «скорую» вызвать? Дайте руку, пульс посчитаю.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Не дам! Знаете, кто у меня в первую посадку следователем был? Тятя этого бравого морячка, свойственник по жениной линии. Жену Аннушкой звали, не дождалась меня со второго срока. Так вот, тятя этого бравого морячка семь месяцев меня в одиночке держал — без передач, сволочь!

БЕРТА АБРАМОВНА. Вы ругайтесь, ругайтесь… За что вас сажали?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. За язык. Язык у меня длинный, к анекдотам прилипчивый, некоторым образом, а то следователь понять не мог, что человек, который одними анекдотами разговаривает, и есть самый уже верный и бессловесный раб. Но правильно делали, что сажали! Нынче вовсе языки пораспустили — вот и жрать нечего. Сажать надо нашего брата, сажать! Вместо лесополос сажать!

БЕРТА АБРАМОВНА. А вот с моряком-то язык сдержали! Хотелось вам брякнуть, что отец его не в автомобильной катастрофе погиб, а из подписного нагана брякнулся?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Хотелось. Только он славный, этот морячок, хотя и блестит, как царский червонец. Иди за бутылкой, Абрамовна!

БЕРТА АБРАМОВНА. Да, как вспомнишь… Ни у кого так круто и сурово скулы не выпирают, только у морских пехотинцев, когда они в десант собираются…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Хватит воспоминаний, боевая подруга! Давай таблетку… Загрудинная началась… Тут таблетка не поможет, тут коньяку стопку или уж укольчик полноценный… Вот, вот она, смертушка… руку протяни — и она.

Берта Абрамовна сует ему в рот нитроглицерин, считает пульс. Слышна танцевальная музыка. Фаддей Фаддеевич очухивается.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Иголок боюсь… подноготная правда… даже изобретение имею всемирно-исторического значения; чтобы не шприц в человека всаживали, а человека на шприц сажали. Торчит кончик иголки из уютного такого креслица. Ты в креслице бух — безо всякого наличия медперсонала — и полный порядок! А патент не дают, суки! (Уже притворно хватается за сердце.) Тащи бутылку, ежели сестра милосердная, богом прошу!

БЕРТА АБРАМОВНА. Я снайпером была. Варя — санинструктором. Муж этой Надежды Константиновны, ну, Зайцев, он на ее руках помер. Но только не от пули в грудь, а от дизентерии. И какая разница? Зачем из такого тайну делать? За родину человек погиб. (Пауза.) А у соседей вчера собака пропала, дворняжка…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. И сколько ты лично фрицев шлепнула?

БЕРТА АБРАМОВНА. Тридцать восемь полноценных. Подранков нам не засчитывали.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Н-да, тогда ты леди железобетонная, не хуже Тэтчер, за бутылкой идти тебя не уговоришь… Ничего, сам доползу… Собаку потеряли! Я вот значок посеял! Поверишь, Абрамовна, в «Вечерку» объявление хочу дать, авось нашел кто? Где только четвертак взять?

БЕРТА АБРАМОВНА. Найдется значок, найдется! Вы мне верьте: найдется! Где шнапс-то спрятан?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. В Зазеркалье, в передней.

БЕРТА АБРАМОВНА. Принесу сейчас. Пульс уже сто пять всего. Вы сидите, не дергайтесь.

Берта Абрамовна уходит.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Жену напоминает — такая же непоследовательная… Эх, Аннушка, царствие тебе небесное да вечный, некоторым образом, покой… Тридцать восемь человек евреечка на тот свет своими руками, а? А нынче Варвара-то ее, бедолагу, добренькую, тиранит! От врожденной доброты душевной Берта не огрызается, терпит — благородных качеств женщина… Куда же она запропастилась? Еще, как моя страдалица-покойница, вместо бутылки сейчас «скорую» вызовет — все они дуры набитые…

Возвращается Берта Абрамовна с бутылкой, садится рядом с Фаддеем Фаддеевичем, обнимает за плечи и вдруг всхлипывает.

БЕРТА АБРАМОВНА. Простите… Ну почему, почему вы себя губите! Такой светлый разум…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Цыц! За твой подвиг, Абрамовна, я тоже подвижником буду. Ни капельки больше не добавлю. Чтобы тебя не расстраивать!

БЕРТА АБРАМОВНА (плачет). Пейте. Вам, действительно, теперь только продолжать остается. Пейте и слушайте…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Сказал не буду — значит, железо!

БЕРТА АБРАМОВНА. Да выпейте вы, выпейте! И я с вами… Ну так слушайте. Давно, когда я училась в шестом классе, заболели мои родители, и я осталась одна в домике, домик небольшой, на станции под Минском. Я очень боялась одна ночевать. И вдруг ко мне пришли молодая женщина и старик. С вещами — они на поезд опоздали. Я их напоила чаем с брусникой и накормила печеной картошкой, я их не боялась — красть-то у нас нечего было. Старик мне ворожил. У него была большая потрепанная книга, и он мне ворожил. Все, что он сказал, я запомнила на всю жизнь. Но самое интересное, что все-все сбылось! И родители выздоровели, и я живой осталась. И еще он наворожил, что я только в конце жизни встречу человека, который засверкает ясным светом и…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Ладно. Коли так сердечно настаиваешь — пропущу стаканчик. (Выпивает.) Помирать мне сегодня нельзя. Если помру — Пашка воспримет это как личное в его конфециональный адрес оскорбление. Бр! Прямо напильником по пищеводу виски ихнее… Ну вот и легче, вот и отпустила жаба в груди…

БЕРТА АБРАМОВНА. Вы хоть поняли, что я вам сказала?

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Никто не знает, о чем думает лошадь или кошка перед смертью. А они, может быть, видят в тот момент своего лошадиного или кошачьего бога — потому и подыхают спокойно…

БЕРТА АБРАМОВНА. Ничего вы не поняли. А помрете не скоро. И случится это летом, на лужайке, среди ромашек… Вы мне верьте, верьте!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. А Варваре ты сопротивляйся!

Павел. Он тоже навеселе.

ПАВЕЛ. За иностранцами из «Интуриста» машина вышла. В ноль пятнадцать уезжают — в Псков. Там еще какие-то предки живут. Мотор прихватило, Фаддеич? Черт, мне на дежурство в ночь.

БЕРТА АБРАМОВНА. Ему одному сегодня нельзя. Возьмем Фаддея Фаддеича ночевать. Раскладушка есть…

ПАВЕЛ. Что вы, что вы! Не беспокойтесь! Я ему сейчас такую реанимацию устрою, что пионером запрыгает! Боец рядовой Голяшкин, встать! Смирно! От имени и по поручению Верховного Главнокомандующего возвращаю вам почетный памятный знак ветерана ПВО города-крепости Игарка! (Прикалывает Фаддею Фаддеевичу знак.) Это я тебе на день рождения сюрприз хотел. А нынче ты вел себя образцово-показательно! Так что — получай!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (вытирает глаза). Пашка ты мой, Пашка! Нашел! Родной ты мой племяш!

ПАВЕЛ. Никакой ты мне не родной. Ты мне двадцатая вода на киселе. Нет, даже и не на киселе, а на пиве!

БЕРТА АБРАМОВНА. Павел, пожалуйста, выведите Варвару Ивановну, ну, как бы в туалет. И уйдем все по-английски.

ПАВЕЛ (обижается). Я еще не негр, чтобы уходить по-английски. И мне на дежурство пора.

БЕРТА АБРАМОВНА. Врете. Нет у вас никакого дежурства. Это Маня теперь ваше дежурство. Как девица на горизонте — так сразу ложь фонтаном.

ПАВЕЛ. Гражданка Берта Абрамовна, это как вы себе со мной позволяете?! Мой прадед, как выяснилось, мужиков за ребра вешал! Мне новое миросозерцание вырабатывать надо — аристократическое! Конечно, Иван Данилович Калита при помощи подлости и татар Русь объединил, но мешок с деньгами он для раздачи бедным всегда носил! А вы, гражданка, позволяете себе на его наследника!!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Цыц! Цыц, щенок! Это ты на кого хвост поднимаешь?! На святую женщину?!

ПАВЕЛ. И вам, гражданин Голяшкин, я управу живо найду! Ежели от вас конюшней пахнет и вы из царских конюхов происходите, то это не значит…

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (хватается за сердце и протягивает ноги). Пашка, опомнись!.. Это уже, некоторым образом, оперетта без музыки получается… Да кто, кроме Фаддея Голяшкина, способен был зековскую пайку коняге-доходяге отдать в сорок втором, а ты… (Срывает памятный знак и швыряет в Павла.) Ублюдок!

Павел задумывается, открывает кран в посудомойке и засовывает под струю в посудомойку голову.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (тычет пальцем за спину). Это у них, кто состоятельный, кто с жиру бесится, предки вдруг князьями или графьями выскакивают; это они назад глядеть хотят, а не вперед, дурак ты набитый!

ПАВЕЛ (отфыркиваясь). Простите, Берта Абрамовна. Мне пить-то ни капли нельзя — наследственность-то алкоголическая. (Идет к дверям кухни, с порога оборачивается.) Варвару умыкну сей момент, а потом давайте квартирный обмен сделаем? И коммуну организуем, а?

БЕРТА АБРАМОВНА. Обязательно, сержант! Пуговицу только застегни! И ремень подтяни! И начнем все новую жизнь — как при военном коммунизме.

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ (пытается встать самостоятельно). Прости уж ты этого охламона, прости, Аннушка, прости, страдалица моя вечная!

БЕРТА АБРАМОВНА. Да не Аннушка я! Умерла твоя Аннушка давным-давно!

ФАДДЕЙ ФАДДЕЕВИЧ. Тогда все прощайте!

Берта Абрамовна засовывает в сумку несколько банок пива, бутылку «Наполеона», полуметровую колбасу холодного копчения; затем берет Фаддея Фаддеевича под руку и уводит его от нас навсегда под аккомпанемент жесткого или мягкого рока, который доносится из глубины апартаментов.

Огни, блеск хрусталя, на пианино бутылки. Все отрешенно танцуют, кроме Мани и Павла, — их не видно. Ну, Ираида Родионовна тоже не танцует, потому что спит. Входит Переводчица «Интуриста».

ПЕРЕВОДЧИЦА. Господа! Товарищи! Извините! В связи с усилением северо-западного и западного ветра до двадцати двух метров в секунду могут возникнуть некоторые трудности. Прошу наших дорогих гостей поторопиться. Гостиница «Ленинград» на том берегу, а поезд ждать не будет. Я едва приехала — вода на набережной.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Слава тебе господи! Наконец-то они уберутся! (Башкирову.) Мы остаемся ночевать здесь. Куда переться с ребенком в такую кутерьму!

БАШКИРОВ. Как прикажешь, дорогая. Данилу Васильевича только затрудним. И не пей больше.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (выпивает бокал шампанского). Перебьется.

Сцена бестолкового прощания. Данила Васильевич провожает иностранцев и переводчицу до дверей, возвращается, видит спящую в кресле Ираиду Родионовну, смотрящего ТВ Башкирова и развалившегося в качалке Аркадия, который потягивает пепси-колу.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Уважаемый сводник, мне кажется, комедия окончена. Не забудьте Мурзика.

АРКАДИЙ. Простите. Я задумался. Сейчас ухожу.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну-с, и где ваша пьеса? Обыкновенный кавардак — достаточно нелепый, достаточно утомительный. Допивайте, допивайте!

АРКАДИЙ. Спасибо, я пью… Как бы вам объяснить… Ну вот, случалось ли вам замечать, что между людьми — скажем, между двумя собеседниками — возникает некоторая атмосфера взаимопонимания, непринужденности или, наоборот, какой-то скованности, замешательства, неловкости? И вдруг к этим двоим присоединяется некто третий — и все меняется, возникает новое качество, новая атмосфера, новое состояние…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Случалось. И что из этого следует?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Идите-ка, молодой человек, туда, откуда пришли: имею в виду кладбище. Боже! На кого я похожа! И как накурили! (Берет баллончик с антиникотиновой жидкостью и начинает опрыскивать квартиру.) Ребенок отравится!

АРКАДИЙ. Весь день сюда входили новые люди. И с каждым входящим менялось все. Затем они уходили. И опять с их уходом все менялось. И я всеми печенками чувствую, что этого достаточно для пьесы. Но точки нет! Клякса какая-то…

БАШКИРОВ (отрывается от телевизора). Черт знает что на Ближнем Востоке творится! И все-таки наш век беременен демократией, хотя вокруг одни диктатуры… А если, коллега, мы остаемся ночевать, с вашего разрешения? Гульку будить не хочется.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Конечно, конечно! Утром статью кончим. Эванс по альбедо с ума сходит. (Аркадию.) Ну-с, надеюсь, Бернард Шоу, эту фольклорную бестию доставите в ее гнездышко. Вот бабе-яге трешка. Нет. Пятерка. И — точка!

АРКАДИЙ (задумчиво). Клякса, а не точка. И если я порядочная, классическая субретка, то пора заложить госпожу. О, быть субреткой — тяжкое испытание! О, какое гаденькое, но сладостное ощущение от знания подноготной. И это садистско-мазохистское желание все затягивать и затягивать игру… (Торжественно.) Данила Васильевич, вы человек умный и, вероятно, догадываетесь, что за все хорошее и приятное в жизни надо платить, а за все дурные поступки — расплачиваться?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я с вами попрощался. (Башкирову) Ванну хотите?

БАШКИРОВ. Спасибо, нет.

АРКАДИЙ (в зал). В моей пьесе все будет неожиданно. Занавес. Он не станет плавно и чинно отодвигаться. Нет! Никаких банальностей! Занавес вдруг рвется! С треском! Сверху донизу! И — в лохмотья! И потом все представление актеры путаются в его обрывках… Вот — начало, достойное моего гения! Но где конец? Не может же занавес сам собой потом сшиться — тут технология сцены не позволит… Ладно, это мелочи. Сейчас надо точку ставить по существу. (Башкирову, очень решительно) Эдуард Юрьевич, я вас весь вечер наблюдаю. Вы потрясающий актер!

БАШКИРОВ (протирает очки). Откуда вы это взяли?

АРКАДИЙ. Вы же отлично знаете, что растите и холите чужого ребенка!

БАШКИРОВ. И я вас весь вечер наблюдаю. Вы клинический идиот или просто прохиндей-авантюрист.

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Недаром мне кабан снился и сырое мясо! (Нервно выпивает бокал шампанского. Мужу.) Эдуард, ты знаешь, что я никогда не лгу?

БАШКИРОВ. Да, конечно. Спать хочу. И туфли, будь они неладны, жмут. (Скидывает туфли.)

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не торопись здесь располагаться. Собери свое мужество, Эд! Вот здесь, на той постели, был зачат Гуля! Он — сын Данилы Васильевича.

БАШКИРОВ. Что? Что это значит?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Я хотела навечно сохранить тайну от вас обоих, но… Эдуард! Теперь, когда Гуля стал прямым потомком Василия Грозного…

БАШКИРОВ. Грозный был Иван…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не придирайся к мелочам! Ты отлично понимаешь, что я ужасно волнуюсь и потому путаю! Теперь, когда Гуля является прямым потомком Василия Темного, я не имею права перед судом самой истории утаивать этот факт! Я навечно останусь тут, а ты должен уйти!

БАШКИРОВ. Коллега, что это значит?

На экране телевизора вспыхивает транспарант «ВЫКЛЮЧИТЕ ТЕЛЕВИЗОР» и раздаются омерзительные гудки.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Что?! Я отец этого ребенка? Я?! Выключите телевизор, черт вас всех!.. Галина Викторовна, не несите чушь и немедленно возьмите свои слова обратно! Завтра я вас уволю с волчьим билетом, я… я…

АРКАДИЙ (выключает телевизор). Данила Васильевич, ну, право дело, коли сегодня у вас обнаружилось порядочное количество родственников, то плюс-минус родной сынишка — уже мелочь жизни.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Заткнись, кухаркин сын!

АРКАДИЙ. Для вашего блага. Для вашего блага я на такое пошел: ведь без этой дамочки, без ее феерической глупости вы утонете в омуте современности! Она ваша крепостная стена и опора. Без Галочки вы через неделю умудритесь потонуть даже в вашем канареечном унитазе! Бога ради, бога ради! Не сердитесь и не злитесь! Не портите мне впечатление целого вечера! Я с такой завистью наблюдал ваше неизменное хладнокровие и вселенскую ироничность!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да. Ты его отец. И я вынуждена повторить — теперь уже тебе, Даня! — что НИКОГДА в жизни не лгала, не лгу сейчас и не буду! И никакой мужчина не может изменить честную женщину! Вы можете истерзать наши души или разорвать сердца, но изменить нас — о! Нет! Нет и нет!

АРКАДИЙ. Одну секунду! Кто это сказал?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Профессор Баранцев. А что вы тут еще делаете?! Убирайтесь вон! (Даниле Васильевичу.) Да, мой глупенький, да, мой любимый, Гулечка — наш сын! (В коляску.) Сладенький сыночек, вот ты и узнал своего папу!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Как ты это докажешь? Нужна экспертиза и…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Прими ребенка на руки, и сама кровь в тебе заговорит!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. В жизни детей на руках не держал и не собираюсь. Брысь, все! Вон, плебс!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не кричи на меня! (Сквозь смех и слезы.) Ты же знаешь мою особенность! Когда на меня орут, то у меня сразу слабнут ноги и я сажусь на что попало. (Садится на стул. В зал.) Один раз я села даже в электрообогреватель очень большого начальника. В такой ситуации даже самому разъяренному начальнику ничего не остается, кроме как продолжать со мной препираться: мне же и на самом деле не встать, потому что ноги ватные. Ну, а в результате они сдаются.

БАШКИРОВ. Зайцев, вы мерзавец и кукушка! Но любой факт в науке или в жизни следует принимать таким, каков он есть… если нет иного выхода. И я, наивец, почитал вас гением! Но гений и злодейство? (Толкает детскую коляску Даниле Васильевичу.) Получите! И вам я привез из Африки канареечный унитаз! Какой я болван!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Можешь забрать сантехнику обратно! Мы с Даней не нуждаемся в заграничных подачках! После суда я возьму только дачу!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Кто «мы»? Жалкая ростовская мещанка! А я — я! — патриарх всея Руси! (Становится в соответствующую, величественную позу.)

БАШКИРОВ. Не смейте оскорблять мою бывшую жену! Галя, сейчас я верю каждому твоему слову! Это, правда, первый раз в жизни, но это бесспорный факт! Я ухожу! Прощайте, наперсники разврата! (Цитирует давешние слова Данилы Васильевича.) Ах, ему, видите ли, оскорбительно, если прекрасное связано с утилитарным! Да, коллега, вопросы приоритета — грязное дело, но иногда установление приоритета необходимо не только в науке! Возьмите ребенка на руки!

Явление Василия Васильевича.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Обыскал всю квартиру! Куда же делась Маня? А что тут происходит?

ИРАИДА РОДИОНОВНА (просыпается). Позвал поп кота среди поста, поди, кот, возьми пирога в рот! А кот привел с собой кошурку да и сел с нею в печурку.

БАШКИРОВ. Зайцев, я требую: возьмите ребенка на руки!

Данила Васильевич сомнамбулически берет из рук Галины Викторовны спящего невинным сном младенца.

БАШКИРОВ. Никаких сомнений! У обоих явственные признаки вырождения. Яблоко от яблони! Банда кровосмесителей! (Снимает очки, прячет их в футляр, футляр — в карман, близоруко щурится, сжимает-разжимает кулаки. Аркадию.) Проклятая интеллигентность! Я не могу ударить человека так, сразу!

АРКАДИЙ. А вы размахнитесь несколько раз: так Мейерхольд Ильинскому советовал.

Башкиров размахивается и бьет в глаз… Василию Васильевичу. Уходит, победно расталкивая с дороги мебель.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (закрывая глаз рукой). Все! На сегодня мне достаточно. Фингал!

Галина Викторовна усаживает Данилу Васильевича в качалку, утешительно покачивает.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Гуля — мой сын?

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Да, мой глупенький, да, мой дорогой.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой ужас! Как мы теперь будем заканчивать коллективный труд по Венере?! (Василию Васильевичу.) За что тебя-то Башкиров трахнул? И даже «сорри» не сказал! И ты хорош! Рабская психология! Смерд!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Н-да… у хорошо выношенной пощечины широкие крылья… Не было у тебя, патриарх, ни гроша и вдруг алтын! Не бесись, Данька, это хорошо все! Это счастье твое — поверь! Но мне на сегодня достаточно! (Уходит.)

ИРАИДА РОДИОНОВНА (капает лекарство из бутылочки). Опять братья лаяцца? Кажный всякого арапа загибает…

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА (становится на колени, говорит вослед Башкирову). О! Он даже не взял туфли! И такого благородного мужчину я столько лет обманывала! Но я знаю, знаю, он на меня не сердится!

АРКАДИЙ. Мавр сделал свое дело. Пожалуй, пора сматывать удочки. (Уходит.)

Лестница. На ступеньках сидит Башкиров в носках, взявшись за голову, а Василий Васильевич пытается его утешить. Подходит и Аркадий.

АРКАДИЙ. Лифт, что ли, не работает?

БАШКИРОВ. Куда без сапог в наводнение?

АРКАДИЙ. Вопрос всем на засыпку. Кто из вас умеет торговаться? На базаре или с водопроводчиком — не важно.

Все задумываются.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Я не умею.

БАШКИРОВ. И я не умею. И не люблю. Да, не люблю всех, от кого неизбежно и безнадежно зависишь: жен и врачей, а еще погоду. Имею в виду прозрачность атмосферы при наблюдении небесных явлений.

АРКАДИЙ. Итак, вы даже потенциально не великие люди. Великие — сильные, они знают истинную цену всему. И потому умели и умеют торговаться. Например, Кафка, которого здесь столько раз всуе поминали, был просто скуп.

БАШКИРОВ. А вы сами?

АРКАДИЙ. Я? Видите ли, у меня, как человека гениального, много ипостасей.

БАШКИРОВ. Я вдруг представил, как приду сейчас домой, а дом пуст. И Гулька не хнычет… Неужели все это со мной случилось? За что так судьба?.. Ка-та-стро-фа!

АРКАДИЙ. Когда в моей пьесе финал, занавес дадут рваный: сквозь дыры будущее планеты и человечества просвечивает! Надо иметь символическое мышление, Эдуард Юрьевич!

БАШКИРОВ. Слушайте, молодой человек, а не снится мне кошмарный сон?

АРКАДИЙ. Нет. Не сон. Хотя как сказать. Ведь иностранки никому никакие не родственники. Мы им с Родионовной с три короба на кладбище наплели! (Хохочет.) Ну, финита ля комедия!

Василий Васильевич хватает его за глотку.

АРКАДИЙ (хрипит). Отпусти мои гланды, бога ради! Вру я все, вру! Мы искали через фирму «Вольф Поппер Росс Вольф энд Джонс»!

Василий Васильевич отпускает его глотку.

АРКАДИЙ (сплевывает, потирает шею и дальнейшее произносит, отступая от собеседника в направлении выхода). И через лондонскую «Тенер Кеннет Браун», отличающуюся аккуратностью… Эта фирма по поручению Инюрколлегии занималась одним полулегендарным делом, где правда и вымысел сплавились так, что уж не разделить. Речь о наследстве гетмана Полуботка, одного из первых богачей Малороссии, главаря украинской оппозиции царю Петру. Будто бы за несколько лет до ареста гетман переправил в Лондон, в контору Ост-Индской компании и оставил там на хранение двести тысяч золотых рублей и миллион фунтов стерлингов. «Кеннет» взялась за розыск, но, увы, внести хоть какую-то ясность не удалось. Научные исследования в советских архивах тоже ничего не дали. Есть наследники — нет завещания. Нет документа о самом вкладе. Только семейное предание… (Вдруг хлопает себя по лбу.) Какой же я болван! Ведь победитель-то по всем швам она! Галина, мать ее так, Викторовна! Я-то ее, Эдуард Юрьевич, за клиническую идиотку почитал, а она в некотором роде София! Родила ребенка от любимого человека, а она Данилу истинно любит, не за блага и престижи! Теперь и в гнездо его влезла, и уж, будьте уверены, из князей обратно в грязи не вылезет… Гениальная женщина! Она! Она после водородной бомбы жить останется!

Данила Васильевич идет из комнаты в комнату по своей просторной квартире. За ним идет с Гулькой на руках Галина Викторовна, укачивает сына: «Спи, сладенький мой, спи, мармеладный мой князек, баюшки-баю…» Данила Васильевич входит в кабинет, обнимает глобус Венеры и начинает биться об него головой. Орет кот Мурзик.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. У-аааа!.. У-ааа!.. У-ааа!..

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Ничего, кот нам на влазины — к счастью… Не надо, милый, биться головой. Она нам еще пригодится. Ты теперь никогда не будешь одинок! Я тебя никогда-никогда не брошу!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Альбедо!.. Альбедо!.. Уаааа!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Перестань, пожалуйста, так подвывать. Можно подумать, ты умирающий марсианин из Уэллса, а не ведущий советский венеролог!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Как быть с альбедо? У-ааа!

ГАЛИНА ВИКТОРОВНА. Не пугай ребенка, нашего князя Игоря! Его родимчик хватит! К слову. Я делала от тебя два аборта. У частника. И за оба платил Башкирцев. Альбедо я тебе посчитаю сама. Ираиду Родионовну — она мне ужасно нравится — уговорим в няньки. Сейчас возьмешь отпуск на недельку, слазаешь на Эльбрус или слетаешь в Беловежскую пущу, убьешь еще одного кабана — и все пройдет, как с белых яблонь дым…

Портрет Надежды Константиновны Зайцевой-Неждан. Надежда Константиновна на холсте оживает, поворачивает голову анфас, глядит на своего грешного сына, на уносимого в спальню внука и улыбается загадочной улыбкой Моны Лизы.

1974–1989