Бег Восемь снов Пьеса в пяти действиях
Бессмертье — тихий, светлый берег;
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!..
Действующие лица
Серафима Владимировна Корзухина, лет 25, петербургская дама.
Сергей Павлович Голубков, лет 29, сын профессора-идеалиста.
Высокопреосвященный Африкан, архиепископ Симферопольский и Кара-Базарский, архипастырь именитого воинства, он же, страха ради иудейска, химик Махров.
Паисий — монах.
Баев — товарищ.
Первый буденовец.
Второй буденовец, с фонарем.
Григорий Лукьянович Чарнота, 35 лет, запорожец по происхождению, генерал-майор, командующий сводной кавалерийской дивизией в армии генерала Врангеля.
Барабанчикова — мадам, существующая исключительно в воображении генерала Чарноты.
Люська, походная жена генерала Чарноты.
Крапилин, вестовой Чарноты, человек, погибший из-за своего красноречия.
Маркиз де Бризар, обрусевший француз, командир гусарского полка в дивизии Чарноты.
Гусарский ротмистр той же дивизии.
Игумен дряхлый и начитанный.
Монахи.
Роман Валерианович Хлудов, 35 лет.
Голован, есаул, адъютант Хлудова.
Белые штабные офицеры.
Комендант станции.
Начальник станции.
Николаевна, жена начальника станции.
Олька, дочь начальника станции, 4-х лет.
Корзухин Парамон Ильич, муж Серафимы, лет 45.
Тихий, начальник контрразведки.
Скунский — служащий в контрразведке.
Гаджубаев — тоже.
Главнокомандующий вооруженными силами Юга России.
Его конвойные казаки.
Летчик.
Личико в кассе.
Артур Артурыч — тараканий царь.
Фигура в котелке и в интендантских погонах.
Турчанка-мамаша.
Проститутка-красавица.
Английские, французские и итальянские моряки.
Трое в павлиньих перьях, с гармошками.
Турецкие и итальянские полицейские.
Мальчишки (турки и греки).
Муэдзин.
Армянские и греческие головы в окнах.
Антуан Грищенко, лакей Корзухина.
Грек Дон-Жуан.
Сон первый происходит в Северной Таврии, в октябре 1920 года.
Второй сон — где-то в Крыму в начале ноября 1920 года.
Третий и четвертый — в начале ноября в Севастополе
Пятый и шестой — в Константинополе, летом 1921 года
Седьмой — в Париже, осенью 1921 года.
Восьмой, последний — осенью 1921 года, в Константинополе.
Действие первое
СОН ПЕРВЫЙ
…Мне снился монастырь…
Слышно, как хор монахов в подземелье поет глухо: «…Святителю отче Николае…» Из тьмы возникает скупо освещенная свечечками, прилепленными у икон, внутренность монастырской церкви, где-то в Северной Таврии. Неверное пламя выдирает из тьмы конторку, в коей продаются свечи, широкую лавку возле нее, окно, забранное решеткою, шоколадный лик святого, полинявшие крылья серафимов, золотые венцы.
За окном безотрадный октябрьский вечер с дождем и снегом. На лавке, укрытая с головою попоной, лежит и страдает мадам Барабанчикова, химик Махров, в бараньем тулупе, примостился у окна и все силится что-то в нем разглядеть. В высоком игуменском кресле сидит Серафима Владимировна Корзухина. Она в черной шубе. Судя по лицу, Серафиме нездоровится. У ног Серафимы, на скамеечке, рядом с чемоданчиком, сидит Сергей Павлович Голубков, петербургского вида молодой человек, в черном пальто и в перчатках.
…Мне снился монастырь…
Слышно, как хор монахов в подземелье поет глухо: «…Святителю отче Николае…» Из тьмы возникает скупо освещенная свечечками, прилепленными у икон, внутренность монастырской церкви, где-то в Северной Таврии. Неверное пламя выдирает из тьмы конторку, в коей продаются свечи, широкую лавку возле нее, окно, забранное решеткою, шоколадный лик святого, полинявшие крылья серафимов, золотые венцы.
За окном безотрадный октябрьский вечер с дождем и снегом. На лавке, укрытая с головою попоной, лежит и страдает мадам Барабанчикова, химик Махров, в бараньем тулупе, примостился у окна и все силится что-то в нем разглядеть. В высоком игуменском кресле сидит Серафима Владимировна Корзухина. Она в черной шубе. Судя по лицу, Серафиме нездоровится. У ног Серафимы, на скамеечке, рядом с чемоданчиком, сидит Сергей Павлович Голубков, петербургского вида молодой человек, в черном пальто и в перчатках.
Монахи (поют таинственно)… Святителю отче Николае, моли Бога о нас…
Голубков (прислушавшись). Вы слышите, Серафима Владимировна? Поют… У них внизу подземелье… пещеры, как в Киеве. Вы бывали когда-нибудь в Киеве, Серафима Владимировна?
Серафима. Нет. Что? В Киеве? Нет.
Голубков. Как странно. Временами мне начинает казаться, что я вижу сон. Бежим мы с вами, Серафима Владимировна, по весям и городам… Попали в церковь. Я, сидя на чемодане, заскучал по Петербургу. Вдруг вспомнилась так отчетливо моя лампа на Караванной, книги…
Серафима (шепотом). Зачем же вы бежали, Сергей Павлович? Нужно было остаться.
Голубков. О нет! Это бесповоротно, и пусть будет, что будет. И потом, вы уже знаете, что скрашивает мой путь… С тех пор, как мы встретились в коридоре вагона, под фонарем, прошло ведь, в сущности, немного времени… один месяц скитаний, а между тем мне кажется, что я знаю вас уже давно. Мне чудится коридор теней, освященных вашими глазами. И когда они со мной, я не чувствую тяжести. Мысль о вас я легко несу через октябрьскую мглу. Пусть нам светит фонарь в теплушке. Я донесу вас в Крым и сдам вашему мужу. (Помолчав.) А вы будете рады, Серафима Владимировна? Когда увидите его? Молчите? Ну, тогда я вам скажу. Я успокоюсь за вас, но в то же время буду страдать.
Серафима. Почему?
Голубков. Мне станет скучно без вас. Мне иногда мучительно хочется представить себе, каков он. Что это за человек. Скажите, он умен? Он смел? Быть может, добр, красив?
Серафима. Вы же видели его карточку. Он очень богат.
Голубков. И больше никаких слов для него у вас нет? О… печально. Но а зачем же вы связали с ним свою жизнь?
Серафима. Я петербургская женщина. Вышла, ну и вышла.
Голубков. Ну что ж, я думаю, что завтра все разъяснится. Вот близок Крым, я привезу вас и сдам ему.
Серафима молча кладет руку на плечо Голубкову.
(Погладив руку.) Позвольте, да у вас жар!
Серафима. Нет, пустяки.
Голубков. Как пустяки! Жар, ей-богу. Этого еще не хватало!
Серафима. Вздор, Сергей Павлович! Пройдет…
Далекий, мягкий пушечный удар. Все прислушались. Барабанчикова шевельнулась и простонала.
(Вставая.) Послушайте, мадам. Вам нельзя оставаться без помощи. Я или мой спутник проберемся в поселок, там, наверно, есть акушерка.
Барабанчикова. Нет!
Голубков. Я сбегаю.
Барабанчикова молча схватывает его за полу пальто.
Серафима. Почему вы не хотите, голубушка?
Барабанчикова (капризно). Не надо!
Серафима и Голубков в недоумении.
Махров (интимно, Голубкову). Загадочная, загадочная и весьма загадочная особа…
Голубков (шепотом). Вы думаете, что…
Махров (уклончиво). Ничего я не думаю, а так… лихолетье, сударь. Мало ли кого не встретишь на своем пути. Лежит дама, а кто ее положил? Для чего?
Пение под землей смолкает.
Паисий (появляется бесшумно, черен, испуган). Отец игумен спрашивает, документы в порядке ли у вас, господа честные? (Задувает все свечи, кроме одной.)
Серафима, Голубков и Махров тревожно роются в карманах, достают документы. Барабанчикова высовывает руку из-под попоны и выкладывает на нее паспорт. Слышны шаги, бряцанье шпор.
Баев (входит, в коротком полушубке, забрызган грязью, возбужден). А, чтобы их черт задавил этих монахов. У, гнездо! Ты, святой папаша, где винтовая лестница на колокольню?
Паисий. Здесь, здесь, здесь…
Баев (второму буденовцу.) Посмотри.
Второй буденовец с фонарем исчезает в железной двери.
(Паисию.) Был огонь на колокольне?
Паисий. Что вы, что вы, какой огонь!
Баев. Огонь мерцал. Ему, ежели я что-нибудь на колокольне обнаружу, я вас всех до единого и с вашим седьмым шайтаном вместе к стенке поставлю. Шпионы! Сукины дети!.. Фонарями махали генералу Чарноте?
Паисий. Господи, что вы!
Баев зажигает карманный электрический фонарь, и в снопе света вспыхивает группа — Серафима, Голубков, Махров.
Баев. Это кто такое? Ты, папа римский, брехал, что в монастыре ни одной души посторонней нету? Ну, будет сейчас у вас расстрел!
Паисий. Что вы!! Беженцы они из поселка. Беженцы… Прибежали!
Серафима. Товарищ, нас всех застиг обстрел в поселке. Ну, мы бросились в монастырь. Куда же нам деваться? (Указывая на Барабанчикову.) Вот женщина, у нее роды начинаются.
Паисий (сатанеет от ужаса, держится за ручку двери, каждую минуту готовый улизнуть. Бормочет). Господи, Господи, только это пронеси. Святый и славный великомученик Димитрий мироточец, твою же память празднуем сегодня.
Баев (передавая фонарик первому буденовцу). Свети! (Берет паспорт Барабанчиковой, читает.) Барабанчикова… замужняя… Где муж?
Барабанчикова громко и жалобно простонала.
Нашла место-время рожать! (Швыряет паспорт и обращается к Махрову.) Документ!
Махров. Вот документики. Я химик из Мариуполя.
Баев. Химик! Химики-ботаники!.. А как ты во фронтовой полосе, ботаник, оказался? Видно, скучно с добровольцем в Мариуполе?
Махров. Я продукты ездил покупать, огурчики…
Баев. Огурчики?..
На железной лестнице загрохотали шаги. Второй буденовец вбегает.
Что? Что?
Второй буденовец (тревожно). Товарищ Баев! Товарищ Баев! (Что-то шепчет Баеву на ухо.)
Баев. Да что ты врешь! Скудова?
Второй буденовец. Верно говорю… Главное, темно, товарищ командир…
Баев. Ну, ладно, ладно. Марш!..
Оба буденовца исчезают.
(Швыряет документы и начинает выходить. Проходя мимо Паисия, говорит тому.) Монахи, стало быть, не вмешиваются в гражданскую войну?
Паисий. Нет, нет…
Баев. Только молитесь? За кого же вы молитесь, сердце твое и печень? За Черного барона или за Советскую власть? А? Ну, ладно, до скорого свидания, химики. У, гнида безбородая! (Исчезает, погрозив всем на прощание револьвером.)
За окном глухая команда, топот, и все смолкает, как бы ничего и не было. Паисий часто и жадно крестится, зажигает свечи и исчезает.
Махров. Расточились… В форме… ишь ты., Недаром сказано: и даст им начертание на руцех или на челах их… Звезда-то пятиконечная…
Голубков. Что такое случилось здесь? (Шепотом Серафиме.) Здесь уже должны быть белые… Местность в их руках. (Громко.) Бой… отчего все это произошло? Отчего?
Барабанчикова (внезапно). Оттого это произошло, что генерал Крапчиков — задница, а не генерал!
Крупная пауза.
(Серафиме.) Пардончик, мадам.
Голубков (машинально). Ну?..
Барабанчикова. Ну что «ну»? Ему прислали депешу, что конница появилась, а он, язви его душу, в преферанс сел играть.
Голубков. Ну?
Барабанчнкова. Шесть без козырей объявил.
Махров. Ого-го-го, до чего интересная особа!
Голубков (насторожившись). Простите, вы не коммунистка?
Барабанчикова. Да ну вас!
Голубков. Простите, вы, по-видимому, в курсе дела. У меня были сведения, что здесь в Курчулане штаб генерала Чарноты стоял?
Барабанчикова. В Курчулане? Вон у тебя какие подробные сведения!
Серафима. Сергей Павлович!
Голубков. Нет, просто интересно узнать, что происходит…
Барабанчикова. Ну, был Чарнота! Как ему не быть! Был и весь вышел.
Голубков. А куда же он отправился?
Барабанчикова. В болото.
Махров. А откуда у вас столько сведения, дама?
Барабанчикова. Очень уж ты, архипастырь, любопытен.
Махров. Почему вы меня именуете архипастырем?!
Барабанчикова. Ну, ладно, ладно, нечего!
Паисий вбегает, подкрадывается к окну, затем гасит все свечи, кроме одной.
Голубков. Что еще?
Паисий. Ох, сударь! И сами не знаем, кого нам еще Господь посылает и будем ли мы живы к ночи. (Проваливается сквозь землю.)
Слышен глухой, миогокопытный топот.
Махров. Пожаловал кто-то. (Исподтишка крестится.)
На окне вспыхивает и танцует пламя.
Серафима. Пожар?
Голубков (всматриваясь). Нет, это факелы! (Прижимается к окну, глядит, потом оборачивается, глаза у него ошалевшие.) Ничего не понимаю. Серафима Владимировна, белые войска. Клянусь Богом, белые! Офицеры в погонах! (Вскрикивает.) Свершилось! Поймите, Серафима Владимировна, — белые!! Мы перешли фронт!
Барабанчикова (садится, закутанная в попону, говорит кисло). Ты, интеллигент! Заткнись мгновенно! Здесь не Петербург, а Таврия, коварная страна. «Погоны… погоны…» [Если на тебя погоны нацепить, это еще не значит, что ты стал белый. А ежели я себе красную звезду на голову надену, ты уж будешь передо мной плясать, Интернационал напевать?] А если отряд переодетый, тогда что?
Вдруг мягко ударил колокол, как басовая струна.
Ну, зазвонили. Засыпались монахи-идиоты! (Голубкову.) Какие штаны?
Голубков. Красные! А вон еще въехали… у тех синие с красными боками.
Барабанчикова. «Въехали, с боками…» Черт тебя возьми. С лампасами, может быть?
Слышна протяжная картавая команда де Бризара: «…первый эскадрон, слезай…» Шум. Барабанчикова. прислушавшись, меняется в лице.
Что такое? Да быть не может!.. (Голубкову.) Кричи «ура», кричи, говорю тебе! Смело кричи! (Сбрасывает с себя попону и тряпье и вскакивает в виде Чарноты. Он в черкеске, со смятыми серебряными генеральскими погонами. Револьвер засовывает в карман, подбегает к окну, свистит в свисток, кричит.) Смирно! Здравствуйте, гусары, здравствуйте, донцы! Полковник Бризар, ко мне!
Серафима, Голубков и Махров застывают в неподвижности. Дверь открывается, и первой вбегает Люська. Она в косынке сестры милосердия, в кожаной куртке и в высоких сапогах со шпорами.
Люська. Гриша!.. Гри-Гри!.. (Бросается на шею Чарноте.) Не может быть! Не верю глазам!
Вбегает де Бризар в коротком полушубке и красных чокчирах, за ним ротмистр и Крапилин с факелом.
Глядите, господа! Живой! Спасся! (Подбегает к окну, кричит.) Полки! Слушайте! Генерала Чарноту отбили у красных!
Де Бризар. Ваше превосходительство! Гриша! (Целуется с Чарнотой.)
Люська. Мы по тебе панихиду отслужили. Как ты спасся?
Чарнота. Числил себя в гробу и смерть видел близко, как твою косынку. Сели к Курчулане в карты играть с Крапчиковым, шесть без козырей… Слышу пулеметы. Буденный свалился с небес! Весь штаб перебили, я отстрелялся, вскочил в окно и огородами к учителю Барабанчикову. Давай, говорю, учитель, документы! А он, сукин сын, до того передрейфил, что я сюда приползаю под покровом темноты… глядь, бабьи документы сунул, женины! Мадам Барабанчикова… и удостоверение — беременная! А у монахов обыск в кельях идет. Говорю — переодеваться некогда! Кладите меня, как есть, в церкви. Лежу, рожаю… Слышу, шпорами — шлеп, шлеп…
Люська. Кто?!
Чарнота. Баев, командир буденовского полка.
Люська. Ах…
Чарнота. Думаю, куда же ты, Баев, товарищ, шлепаешь? Ведь смерть твоя лежит под попоной! Бери, думаю, меня скорее за плечико, открывай попону! Будут тебя, командир, хоронить с музыкой… И не тронул попоны!
Люська. А!! (Визжит.)
Чарнота. Фу… (Голубкову.) Смотришь, петербургский житель? Никогда не видел, как кавалерийские генералы рожают? Ну, больше и не увидишь!
Де Бризар. Орден мадам Барабанчиковой!
Чарнота. А мне кубаночку и шашку!
Ротмистр. Пожалуйста, ваше превосходительство. (Подает Чарноте свой ятаган.)
Чарнота. Спасибо, ротмистр!
Снимает с головы Крапилина шапку-кубанку, надевает ее и выходит, за ним устремляется Люська и ротмистр.
Здравствуй, племя казачье! Здорово, станичники!!
Покатился вал, рев — в эскадронах и сотнях закричали «ура».
Де Бризар (Крапилину). А ну, освети их! Эти откуда? Ну, не будь я краповый черт, если я на радостях кого-нибудь в монастыре не повешу. Я-то уж попону приподниму! (Махрову.) Ты, социалист! Видно, красные тебя второпях забыли. Ну, у тебя и документа спрашивать не нужно, твои волосы — твой документ! Крапилин!
Паисий (вырастает). Что вы. Это их высокопреосвященство. Высокопреосвященнейший Африкан!
Де Бризар. Что ты, сатана чернохвостая, несешь? Свету больше, Крапилин! Что такое?.. Ваше высокопреосвященство, как вы сюда попали?..
Африкан. В Курчулан ездил, благословлять Донской корпус, и меня нечестивые пленили во время набега. Спасибо игумну, снабдил документиками.
Де Бризар. Прошу извинения… А эти кто?
Африкан. Не знаю, полковник. Бог их ведает!
Де Бризар (Серафиме). Женщина, документ!
Голубков. Это…
Серафима. Я — жена товарища министра в правительстве генерала Врангеля. Меня зовут Серафима Владимировна Корзухина. Я застряла в Петербурге, а мой муж уже в Крыму. Теперь я бегу к нему. Вот фальшивые документы, а вот мой настоящий паспорт. (Подает бумаги.)
Де Бризар. Черт! Mille excuses, madame!..[35] (Голубкову.) А вы, гусеница в штатском! Документ! Впрочем, я не удивлюсь, если вы окажетесь обер-прокурором святейшего синода!
Голубков. Я не гусеница, простите. И отнюдь не обер-прокурор. Я сын знаменитого идеалиста Голубкова. А сам я — приват-доцент при кафедре философии. Бегу из Петербурга к белым, потому что там жить невозможно, и вот сопровождаю Серафиму Владимировну.
Де Бризар. Очень приятно… Ноев ковчег!
Кованый люк в полу открывается, и из него подымается первым дряхлый игумен, а за ним вытекает хор монахов со свечами.
Игумен (Африкану). Ваше высокопреосвященство! (Монахам.) Братие! Сподобились мы в один день принять две радости. О, день осиянный! Возвращение христолюбивого воинства видеть и высокопреосвященного владыку от рук нечестивых социалов спасти и сохранить.
Ему подают жезл и мантию со скрижалями. Африкан взволнован, подчиняется, и монахи облекают его в мантию.
Игумен. Владыка, прими вновь жезл сей! Вспомни, владыко, боговдохновенные книги: О, praesul! Attrahe peccantes, rege justos, punge vagantes…[36] (Бормочет.) Прими жезл сей, им же утверждай паству, да правиши, яко и слово имаши отдать за ю нашему Богу во дни суда!
Монахи (поют хрустальными тенорами). Тон дэспóтин кэ архиереа![37]
Африкан. Воззори с небес, Боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя…
Монахи (поют). Ис полла эти дэспота!..[38]
Чарнота вырос в дверях, за ним Люська и Крапилин с факелом.
Чарнота (потрясен). Что вы, отцы святые, белены объелись, что ли?! Тьфу, черт! (Растерянно крестится.) Святые чернецы, вы не ко времени эту церемонию затеяли! Ну-ка хор, того…
Африкан. Братие! Выйдите!
Монахи начинают уходить в землю и исчезают.
Чарнота (Африкану). Красные сейчас будут здесь.
Африкан. Как, опять?!
Игумен. Что вы! Не допустит Господь всемогущий вторичного надругательства над святым местом.
Африкан. Ваше превосходительство, всепокорнейше прошу поставить меня в известность.
Чарнота. Что ж. Извольте. Буденный режет у нас сейчас тыл. От Крыма нас отрезает.
Чарнота. Карту мне!
Де Бризар (Крапилину). Свети!
Чарнота (тоскует над картой). Ах, Крапчиков, Крапчиков, беспросветный ты генерал! И где же ты теперь сам, Крапчиков, чтоб ты мог полюбоваться на свою работу, на побитую сводную дивизию, на порезанный штаб!
Де Бризар. Из Курчулана сообщали, что его самого убили…
Игумен. Царствие небесное. В селениях горних…
Чарнота. И чтоб его в этих селениях черти в преферанс обыграли!
Люська. Ах, мать его Крапчикова, мать! Мы что же, в мешке сидим?
Чарнота. В мешке, Люси! (Внезапно впадает в ярость.) Прекратить мне этот звон. По станичникам звоните, Буденного на меня приманиваете! Так я уж видел его один раз!
Паисий проваливается сквозь землю, и колокол смолкает.
(В тоске над картой.) В Курчулане щель искал?
Де Бризар. Заперто!
Чарнота. Амур-могила, белый гроб! (Отзывая де Бризара в сторону, шепчет.) Постой. Вот что… Стой… Нет… Стой… на Алманайке брод есть?
Де Бризар (по карте). Есть.
Чарнота. Стой, понял! Возьмешь, стало быть, свой полк, пойдешь с ним на Алманайку. Шумно пойдешь, с песнями, а на Алманайке еще больше зашумишь из пулеметов! И сейчас же вернешься на Бабий Гай и переправишься хоть по глóтку.
Де Бризар. Понял, ваше превосходительство!
Чарнота (шепчет). Я с Запорожским и с донцами подамся в молоканские хутора и хоть позже тебя, я выйду на Арбатскую Стрелу. Там соединимся.
Де Бризар. Понятно, ваше превосходительство. (Кричит в окно.) Гусарскому садиться! Песенников вперед!
За сценой слышен шум, глухие команды.
Игумен. Что же это? Белое войско покидает нас?
Чарнота. Покидает, святой отец!
Игумен. Господи Иисусе!
Африкан. Вы в Крым идете?
Чарнота. Слух такой, ваше преосвященство, что вся армия в Крым идет. К Хлудову под крыло!
Африкан. Как же это такое? А? Что стряслось такое?
Чарнота. Неустоечка вышла…
Люська. Призрак ходит в Курчулане, призрак ходит по тылам!
Чарнота. Корпус идет за мной по пятам… Ловит! Драпать надо, ваше высокопреосвященство! А то ароматнейший случай получится, как Буденный нас к морю придушит!
Африкан. Значит, я с вами должен ехать?
Чарнота. Да иначе не выгребетесь!
Африкан (растерянно). Где мой полушубок?
Паисий подбегает, растерянно хлопочет, помогает Африкану снять мантию и надеть полушубок.
Игумен. А как же братия, ваше высокопреосвященства? Монастырь?
Африкан. Всеблагий Господь да будет им защитником и покровителем. Где двуколка? (Исчезает.)
Де Бризар (подавая Чарноте фляжку). На дорогу.
Чарнота. Мерси! (Пьет.)
Голубков (очнувшись). Что такое? А? (Чарноте.) Позвольте… Красные опять занимают местность?
Чарнота (Голубкову). А вы кто такой?
Голубков. Я приват-доцент Голубков, из Петербурга. Мы в Крым бежим. И вот попали в такое положение.
Чарнота. Да, положение… Красные занимают местность надолго.
Голубков. Серафима Владимировна, вы слышите?
Серафима (в игуменском кресле, глухо). Что? Да, слышу. (Лицо ее розовеет, на щеках пятна, по-видимому, ей очень нездоровится.)
Люська (де Бризару). Маркиз, дайте мне хлебнуть.
Де Бризар. Ради Бога! (Подает фляжку.)
Голубков. Серафима Владимировна, что с вами? У вас жар? (Отчаянно.) Серафима Владимировна, возьмите себя в руки хоть на минутку. Послушайте, они уезжают.
Серафима. Ну что ж… Ах, да…
Голубков. Этого еще недоставало!
Люська (подходит к Серафиме). Вы — Корзухина? Позвольте познакомиться. Люси Корсакова. (Указывая на Чарноту.) Мой муж. (Расцветает от коньяку.)
Серафима. Мне очень приятно.
Люська. Если вы не хотите попасть в руки красным, я советую вам сейчас же ехать с нами. Драпаем в Крым!
Голубков. Серафима Владимировна, послушайте Меня. Надо ехать, как говорит… (Люське.) Позвольте представиться — Сергей Голубков.
Люська. Очень рада. Корсакова. (Серафиме.) Э! Да у вас жар!
Голубков. Серафима Владимировна, действительно, надо же как можно скорее решить вопрос. (Чарноте.) Господин генерал! Прошу вас, возьмите нас с собою. По-видимому, Серафима Владимировна заболела. А с вами есть лазарет?
Чарнота. Вы в университете учились?
Голубков. Да.
Чарнота. Производите впечатление совершенно необразованного человека. Ну, а если вам пуля в голову попадет на Бабьем Гае? Лазарет вам поможет, да? Интеллигенция! Спит и во сне лазареты видит. (Де Бризару.) Полковник. Пора!
Де Бризар. Слушаю. Ваше превосходительство, разрешите, я даму возьму с собою!
Люська. Ну, куда на Алманайку, подстрелят, вот и вся сласть! Уж лучше с Запорожским. Я за ней ухаживать буду. Жаль бабу. Достанется красным!
Де Бризар. Я тоже могу ухаживать.
Чарнота. Брось, граф.
Де Бризар (Серафиме). Я не понимаю ваших колебаний, chere madame. Позвольте представиться, командир гусарского полка, маркиз де Бризар. По-видимому, вы не отдаете себе отчета в том, что происходит. Сейчас красные захватят монастырь и спустят шку… пардон, спустят кожу с вас, мадам, вместе с монахами.
Игумен. Владычица, заступись! (В землю.) Братие, молитесь!
Монахи (в утробе земли). Святителю отче Николае, моли Бога о нас!
Серафима (глухо). Благодарю вас, господа. Не беспокойтесь. А знаете что, Сергей Павлович, я, кажется, здесь останусь, в монастыре, прилягу.
Голубков (в ужасе). Что вы, Серафима Владимировна, что вы говорите! Что мне делать, господа?
Серафима. А вы одни поезжайте.
Голубков. Нет, это немыслимо.
Де Бризар (глянув на браслет-часы, в окно). Полк, шагом… (Пауза.) Отставить! (Голубкову.) Ваша дама заболела. (Серафиме.) Позвольте представиться — де Бризар. Поймите, сударыня… Впрочем, я говорить не мастер. Крапилин, ты красноречив, уговори даму!
Крапилин. Так точно, ехать надо!!
Де Бризар (в окно). Полк! Шагом марш…
За окном тронулся и запел гусарский полк: «Ты лети, лети, сокол!..»
Стой! Отставить! Крапилин, ты красноречив, уговори даму!
Крапилин. Так точно, ехать надо!!
Де Бризар. Ну, как угодно, я еду! (В окно.) Марш. (Исчезает.)
За окном пошел полк и запел: «Ты лети, лети, сокол, высоко и далеко!»
Голубков. Серафима Владимировна, поднимайтесь, поднимайтесь. Опомнитесь, Крым, муж…
Серафима. Да, муж… я пить хочу… и в Петербург.
Голубков. Что, что это такое?
Люська (победоносно). Это сыпняк! Вот что. Ну нет, мне человека жалко. Генерал, вели-ка ее брать.
Чарнота (взглянув на часы на руке. В окно). Донской пошел!
За окном забренчал и пошел донской полк: «Зеленеет степь родная, колосятся волны нив!..»
(Крапилину.) Снимай бурку, возьмешь в обозе шинель.
Крапилин (передает факел Паисию, снимает бурку). Слушаю, ваше превосходительство!
Чарнота. Закутывай, выноси!
Крапилин и Голубков закутывают Серафиму в бурку.
Голубков (Люське). Бога ради, позаботьтесь о ней!
Люська. Натурально. Неси!
Крапилин и Голубков уносят Серафиму, за ними бросается Паисий с факелом и Люська. Все исчезают.
Игумен (простирая руки крестом). Белый генерал, неужели же ты не отстоишь монастырь, давший тебе приют и спасение!
Чарнота. Что ты, папаша, меня расстраиваешь? Колоколам языки подвяжи!! Садись в подземелье! Прощай! (Исчез.)
За окном летит полк. Поет: «Три деревни, два села…»
Паисий (появился без факела, черен, испуган). Отец игумен, а отец игумен, что же делать нам, а? Ведь красные прискачут сейчас! А мы белым звонили? Что же нам, венец мученический принимать?
Игумен (в тоске.) Поди, Паисий, поди на колокольню, выглянь, может, что видно…
Паисий, схватив свечку, проваливается в железную дверь. Ветер доносит обрывки песен: «И высоко, и далеко…»
Монахи (поют в подземелье). Святителю отче Николае…
Игумен. Паисий, что?
Паисий (откуда-то с неба). Темно, отец игумен, не видать ничего, темно…
Игумен (тоскует перед иконой). О, praesul! Attrahe peccantes, rege justos… Ax, пастырь, пастырь, недостойный, покинувший овцы своя!
Монастырь угасает, расплывается во тьме, и сон первый кончается…
Конец первого действия
Действие второе
СОН ВТОРОЙ
…Сны мои становятся все тяжелее…
Возникает зал на неизвестной и большой станции на севере Крыма. На заднем плане зала необычных размеров окна. За ними чувствуется черная ночь с голубыми электрическими лунами.
Случился зверский, непонятный в начале ноября месяца в Крыму мороз. Сковал Сиваш, Чонгар, Перекоп и эту станцию. Окна заледенели, и по ледяным зеркалам время от времени текут змеиные огненные отблески от проходящих поездов. Горят переносные железные черные печки, горят керосиновые и электрические лампы на столах.
В глубине, над выходом на главный перрон, под верхней лампой надпись по старой орфографии: «Отделение оперативное». Стеклянная перегородка, в ней зеленая лампа казенного типа и два зеленых, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей. Рядом со стеклянною перегородкою, на темном облупленном фоне, белый юноша на коне копьем поражает чешуйчатого дракона. Юноша этот Георгий Победоносец, и перед ним горит граненая разноцветная лампада. Зал занят офицерами генерального штаба. Большинство из них в башлыках, в наушниках…
Бесчисленны полевые телефоны, штабные карты с флажками, пишущие машины в глубине. На телефонах то и дело вспыхивают разноцветные сигналы, телефоны поют нежными голосами.
Штаб фронта стоит третьи сутки на этой станции и третьи сутки не спит, но работает, как машина. И лишь опытный и наблюдательный глаз мог бы разобрать беспокойный налет на глазах у всех этих людей. И еще одно — страх и надежду можно увидеть в этих глазах, когда они обращаются в то место, где некогда был буфет первого класса.
Там, отделенный от всех высоким буфетным шкафом, за конторкою, на высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов. Человек этот лицом бел, как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые.
На нем плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия.
Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задаст самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Валерианович.
Возле Хлудова, перед столом, на котором несколько телефонов, сидит и пишет исполнительный и влюбленный в Хлудова есаул Голован.
…Сны мои становятся все тяжелее…
Возникает зал на неизвестной и большой станции на севере Крыма. На заднем плане зала необычных размеров окна. За ними чувствуется черная ночь с голубыми электрическими лунами.
Случился зверский, непонятный в начале ноября месяца в Крыму мороз. Сковал Сиваш, Чонгар, Перекоп и эту станцию. Окна заледенели, и по ледяным зеркалам время от времени текут змеиные огненные отблески от проходящих поездов. Горят переносные железные черные печки, горят керосиновые и электрические лампы на столах.
В глубине, над выходом на главный перрон, под верхней лампой надпись по старой орфографии: «Отделение оперативное». Стеклянная перегородка, в ней зеленая лампа казенного типа и два зеленых, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей. Рядом со стеклянною перегородкою, на темном облупленном фоне, белый юноша на коне копьем поражает чешуйчатого дракона. Юноша этот Георгий Победоносец, и перед ним горит граненая разноцветная лампада. Зал занят офицерами генерального штаба. Большинство из них в башлыках, в наушниках…
Бесчисленны полевые телефоны, штабные карты с флажками, пишущие машины в глубине. На телефонах то и дело вспыхивают разноцветные сигналы, телефоны поют нежными голосами.
Штаб фронта стоит третьи сутки на этой станции и третьи сутки не спит, но работает, как машина. И лишь опытный и наблюдательный глаз мог бы разобрать беспокойный налет на глазах у всех этих людей. И еще одно — страх и надежду можно увидеть в этих глазах, когда они обращаются в то место, где некогда был буфет первого класса.
Там, отделенный от всех высоким буфетным шкафом, за конторкою, на высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов. Человек этот лицом бел, как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые.
На нем плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия.
Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задаст самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Валерианович.
Возле Хлудова, перед столом, на котором несколько телефонов, сидит и пишет исполнительный и влюбленный в Хлудова есаул Голован.
Хлудов (диктует Головану). «… запятая, но Фрунзе обозначенного противника на маневрах изображать не пожелал, точка. Это не шахматы и не незабвенное Царское Село, точка. Подпись. Хлудов». Все.
Голован. Зашифровать, послать.
1-й штабной (освещенный красным сигналом, стонет в телефон). Да, слушаю!.. Буденный? Буденный? (Угасает.)
2-й штабной (стонет в телефон). Таганаш, Таганаш!.. (Угасает.)
Голован (осветившись сигналом, подает Хлудову трубку). Ваше превосходительство…
Хлудов (берет трубку, слушает). Да! Да! Нет! Да! (Возвращает трубку Головану.) Мне — коменданта.
Голован. Коменданта.
Эхо побежало за стеклянную перегородку; «Коменданта, коменданта!» Комендант, бледный, косящий глазами, растерянный офицер в красной фуражке, пробегает между столами и предстает перед Хлудовым.
Хлудов. Час жду «Офицера» на Таганаш. В чем дело? В чем дело? В чем дело?
Комендант (мертвым голосом). Начальник станции, ваше превосходительство, доказал мне, что «Офицер» пройти не может.
Хлудов. Трагедии! Трагедии! (Коменданту.) Дайте мне начальника станции.
Комендант (бежит и на ходу говорит кому-то всхлипывающим голосом). Я бы его, сукина сына, задавил бы сам! Ну, что ж это?
Хлудов (Головану). У нас трагедии начинаются. Бронепоезд параличом разбило. С палкой ходит бронепоезд, а пройти не может! (Звонит три раза.)
На стене вспыхивает надпись: «Отдѣление контръ-развѣдывательное». На звонок из стены выходит Тихий, он в штатском, останавливается около Хлудова, тих и внимателен. Хлудов обращается к нему.
Никто нас не любит! Никто! И из-за этого трагедии, как в театре все равно!
Тихий тих.
(Яростно, шипя.) Печка с угаром, что ли?!
Голован. Никак нет, угару нет!
Перед Хлудовым предстает комендант и за ним начальник станции.
Хлудов (начальнику). Вы доказали, что «Офицер» пройти не может?
Начальник (говорит и движется, но уже сутки человек мертвый). Так точно, ваше высокопревосходительство. Так точно. Физической силы-возможности нету. Вручную сортировали и забили начисто! Пробка.
Хлудов. Вторая, значит, с угаром?
4-й штабной (бормочет). Сию секунду! Выкинуть ее к чертовой матери!
Начальник. Угар, угар…
Хлудов. Вы, наверное, изучили приказ товарища Троцкого железнодорожникам? Как это там сказано? Очень хорошо: «Победа прокладывает путь по рельсам…» Очень метко сказано. Да вы не бойтесь, поговорите со мной откровенно. У каждого человека свои убеждения, и скрывать их он не должен. Хитрец!
Начальник (говорит вздор). Ваше высокопревосходительство… У меня детишки. При государе императоре Николае Александровиче… Оля и Павлик детки. Тридцать часов не спал, верьте Богу! И лично председателю Государственной думы Михаилу Владимировичу известен. Но я ему, Родзянко, не сочувствую. У меня дети.
Хлудов. Искренний человек? А? Нет! Нужна любовь. Любовь. А без любви уже ничего не сделаешь на войне. (Укоризненно, Тихому.) Меня не любят! (Сухо.) Дать сапер! Толкать, сортировать. Дать пятнадцать минут времени, чтобы «Офицер» прошел за выходной таганашский семафор. Если в течение этого времени приказание не будет исполнено, коменданта арестовать, под военно-полевой суд! А начальника станции повесить на выходном таганашском семафоре, осветив под ним подпись «Саботаж».
Вдали в это время послышался нежный медный вальс. Под этот вальс когда-то гимназистки танцевали на балах.
Начальник (вяло). Ваше высокопревосходительство, мои дети еще в школу не ходили…
Комендант и Тихий берут начальника под руки и уводят.
Хлудов. Вальс?
4-й штабной. Генерал Чарнота идет, ваше превосходительство.
Голован (подавая телефонную трубку). Ваше превосходительство!
Начальник (за стеклянной перегородкой оживает, кричит в телефон). Христофор Федорович! Христом-Богом заклинаю: с четвертого и пятого пути все составы всплошную гони на Таганаш! Саперы будут! Как хочешь толкай. Беда у меня! Господом заклинаю!
Николаевна (выросла возле начальника). Что такое, Вася, что?
Начальник. Ох, беда, Николаевна. Беда над семьей! Ольку, Ольку волоки на станцию! В чем есть волоки!
Николаевна. Ольку? Ольку? (Проваливается.)
Вальс кончается. Дверь на перрон открывается, и вбегает Чарнота. Он в бурке, папахе, засыпан снегом. Проходит между столами. Является перед Хлудовым.
Чарнота. С Чонгарского дефиле, ваше превосходительство, согласно приказания, сводная дивизия подошла! (Пауза.)
Хлудов молчит. Смотрит на него.
Ваше превосходительство! Что ж это делается? Ваше превосходительство, с чем уйдем? Как? (Внезапно становится на колени, снимает папаху.) Рома, ты генерального штаба! Что ты делаешь?! Рома, прекрати!
Хлудов (холодно). Я вас расстреляю.
Чарнота встает, надевает папаху. Молчит.
Обозы, раненых бросите здесь! Рысью пойдете на Карпову балку, станете рядом с Барбовичем и подчинитесь ему!
Чарнота. Слушаю. (Стоит, молчит.)
За окнами покатился тяжелый рокот буферов, отдельные голоса послышались…
Де Бризар (вламывается в дверь, за ним Люська, пытается его удержать). Виноват, виноват! (Голова у де Бризара завязана белой марлей.)
Люська. Куда вы, маркиз, нельзя! Что вы делаете?
Де Бризар. Виноват, виноват!
Среди штабных беспокойное движение.
Правильно, так и надо! Да здравствует чонгарский повелитель генерал Хлудов! (Напевает из «Пиковой дамы».) Графиня, ценой одного рандеву…
Хлудов (холодно). В чем дело?
Чарнота. Командир гусарского полка, полковник Бризар, контужен на Алманайке в голову, командовать не может!
Хлудов. Эвакуировать.
Люська (шепотом Чарноте). Что я, каторжная вам далась! Что же мне — разорваться? Сперва Серафима, потом этот! Бросаю все! В эшелон их и в Севастополь. Ты куда идешь?
Чарнота (тускло). На Карпову балку.
Люська. Еду с тобой! К чертовой мамаше бросаю и раненых, и контуженых. Больше не могу! Мерси! Маркиз, маркиз, пожалуйте за мной!
Де Бризара Голован и Люська увлекают вон. Среди штабных движение.
Де Бризар. Виноват, виноват, куда, куда?
Люська (ему, по дороге). Маркиз, слушайтесь, сейчас поедете в Севастополь, в Севастополь… (Исчезает с де Бризаром.)
Слышен страдальческий вой бронепоезда, он идет медленно, лязгая.
Начальник (перед Георгием Победоносцем молится). Господи, проведи!.. Господи…
Николаевна (врывается за перегородку, тащит Ольку, закутанную в серый платок). Вот она, Олька, вот она!
Начальник. Да, да! (В телефон.) Христофор Федорович! Дотянул? Спасибо тебе! Спасибо!
Схватывает Ольку на руки, бежит к Хлудову, за ним комендант и Николаевна. Тихий бесшумно уходит в стену.
Хлудов (начальнику). Ну что, дорогой? Прошел? Прошел?
Начальник. Прошел, ваше высокопревосходительство, прошел.
Хлудов. Зачем ребенок?
Начальник. Олечка — ребенок. Мой ребенок! Способная девочка. Служу двадцать лет и двое суток не спал.
Хлудов. Да, девочка… Серсо, в серсо играют. А? (Достает из кармана карамель.) Девочка, на! Курить доктор запрещает! Нервы расстроены. А? В Севастополе согласны, нервы, мол, у Хлудова! Но не помогают карамельки, все равно курю и курю. Шарлатаны в Севастополе! Бери, девочка, карамельку.
Начальник. Бери, Олюшенька, бери! Генерал добрый.
Николаевна. Бери, Олюшенька, бери! Скажи — мерси, мол, ваше превосходительство, мерси!
Начальник жестом гонит Николаевну с Олькой, и те исчезают.
Комендант. Ваше превосходительство, из Кермана особое назначение идет.
Хлудов. Да, да.
Комендант и начальник убегают за стеклянную перегородку.
Начальник (стонет в телефон). Керман, Керман!
4-й штабной вбегает, подает Хлудову карточку.
Хлудов. Впустить.
Опять послышался вальс и стал удаляться.
4-й штабной (открыв боковую дверь). Пожалуйте!
В дверь входит Парамон Ильич Корзухин. Это необыкновенно европейского вида, бритый и красивый, но ртом несколько похожий на жабу человек лет сорока пяти, в очках в широкой оправе, в очень дорогой шубе, в боярской шапке, в перчатках и с портфелем.
Голован. Пожалуйте сюда.
Корзухин (перед Хлудовым). Честь имею представиться. Товарищ министра торговли и промышленности Корзухин.
Хлудов молча козыряет ему.
Непосредственно с заседания совета министров командирован к вам в ставку, ваше превосходительство, для разрешения трех вопросов.
Хлудов. Я слушаю.
Корзухин. Совет министров, ваше превосходительство, уполномочил меня обратиться к вам с запросом о судьбе арестованных в Симферополе пяти рабочих по делу пяти, увезенных, согласно вашего приказания, к вам сюда, в ставку.
Хлудов. Так. А вы не видели их разве? Ах да, вы с западного перрона. Есаул Голован, предъявите арестованных господину товарищу министра.
Голован (встает). Прошу за мной. (При общем внимании ставки ведет удивленного Корзухина к главной двери на заднем плане, приоткрывает ее и указывает куда-то.)
Корзухин вздрагивает и возвращается с Голованом к Хлудову.
Хлудов. Исчерпан первый вопрос? Слушаю второй.
Корзухин (волнуясь). Второй касается непосредственно моего министерства, вследствие чего командирован именно я. Здесь на станции застряли грузы особо важного назначения. Испрашиваю разрешения вашего превосходительства к тому, чтобы их срочно протолкнули в Севастополь.
Хлудов (мягко). А какой именно груз?
Корзухин. Экспортный пушной товар, предназначенный во Францию.
Хлудов (улыбнувшись). Ах пушной экспортный! Попрошу вас, ваше превосходительство, дать мне точные сведения, в каких составах груз.
Корзухин (подает бумагу). Прошу вас.
Хлудов. Есаул Голован! Составы, указанные здесь, выгнать в тупик, в керосин и зажечь!
Голован, приняв бумагу, исчез.
(Мягко.) Покороче, третий вопрос?
Корзухин (столбенея). Положение на фронте?..
Хлудов (зевнув). Ну какое может быть положение на фронте? Бестолочь, из пушек стреляют! Командующему фронтом печку с угаром под самый нос подсунули, кубанцев мне прислал генерал Врангель в подарок, а они босые, сволочи. Ни ресторана, ни девочек! Зеленая тоска, вот и сидим на табуретах, как попугаи. (Внезапно меняя интонацию, шипит.) Положение… Поезжайте, господин Корзухин, в Севастополь и скажите, чтобы тыловые гниды укладывали чемоданы! На рассвете я открою Буденному Джанкой! И еще скажите, что французским шлюхам собольих манжет не видать! Пушной товар, сволочь тыловая! (Меняя интонацию, мягко.) Не истолкуйте превратно выкрика «сволочь», господин товарищ. О севастопольской сволочи говорю.
4-й штабной (в гробовом молчании ставки). Как французские министры Папе сделали визит…
Корзухин. Неслыханно. (Травлено озирается.) Я буду иметь честь доложить об этом командующему.
Хлудов (вежливо). Пожалуйста.
Корзухин (пятясь, уходит к боковой двери, по дороге спрашивает у 4-го штабного). Какой поезд будет на Севастополь сейчас?
Никто ему не отвечает. Слышно, как подходит поезд.
Начальник (мертвея, предстает перед Хлудовым). Принял с Кермана особое назначение.
Хлудов. Господа офицеры!
По окнам пробегают отблески салонов, слышен свист, поезд останавливается. Двери открываются. Первыми появляются двое конвойных казаков в малиновых башлыках. Вся ставка встает. В двери вырастает главнокомандующий. Он в заломленной на затылок папахе, в шинели до пят, с кавказской шашкой, генерал-лейтенантских погонах, в перчатках с раструбами, очень худ. На лице у него усталость, храбрость, хитрость, тревога. За главнокомандующим казаки вносят четыре свернутых знамени, а за знаменами появляется высокопреосвященнейший Африкан и ставку благословляет.
Главнокомандующий. Здравствуйте!
Штабные (шелестят тихо, как лес). Здравия желаем, ваше выскопревосходительство!
Хлудов. Попрошу разрешения у вашего высокопревосходительства рапорт представить совершенно конфиденциально.
Главнокомандующий. Да! Работу ставки приостановить. Всем оставить помещение! Знамена временно вынести. (Африкану.) Владыко, у меня будет конфиденциальный разговор с генералом Хлудовым.
Африкан. В час добрый, в час добрый!
Все выходят, за исключением одного штабного где-то в глубине, который, то пропадая в темноте, то освещаемый сигналами, стонет в телефон: «Тиун»… Да… Бронепоезд «Тиун»!
Главнокомандующий. Слушаю.
Хлудов. Противник взял Юшунь. Большевики в Крыму!
Главнокомандующий (становясь тучей). Поляки! А… Поляки!
Хлудов. И французы тоже.
Главнокомандующий. Э, генерал, сейчас не время говорить на вашу излюбленную тему. (Начинает мерить длинными шагами сцену, потам кричит в дверь.) Владыко!
Африкан, встревоженный, появляется.
Ваше высокопреосвященство, западноевропейскими державами покинутые, коварными поляками обманутые, в самый страшный час на милосердие Божие уповаем. Помолитесь, владыко святой!
Африкан (перед Георгием Победоносцем). Всемогущий Господь, за что новое испытание посылаешь чадам своим, Христову именитому воинству? С нами крестная сила, она низлагает врага благословенным оружием.
Начальник тоскует от страха.
(Главнокомандующий.) Дерзай, славный генерал, с тобою свет и держава, победе и утверждение, дерзай, ибо ты Петр, что значит камень. (Благословляет и Хлудова.) И ты, сын вернолюбезный отечества своего.
Хлудов. Сиваш, Сиваш заморозил Господь Бог. [Что же это делается, ваше высокопреосвященство? Вы ему в ноги бух, а он вас на Перекопе в пух!] Фрунзе по Сивашу как по паркету прошел! Видно, Бог от нас отступился. Георгий-то Победоносец смеется!
Африкан. Что вы, доблестный боец?!
Главнокомандующий. Я протестую против такого тона! Вы явно нездоровы, генерал, и я жалею, что вы летом не уехали за границу лечиться, как я советовал.
Хлудов (ощетинившись). Ах вот как? А у кого бы, ваше высокопревосходительство, босые солдаты на Перекопе без блиндажей, без бетону, без козырьков вал удерживали? У кого бы Чарнота в этот вечер с музыкой с Чонгара на Карпову балку пошел? Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше высокопревосходительство?
Главнокомандующий (темнея). Что это такое?
Африкан. Господи, воззри на них, просвети и укрепи. Аще царство разделится, вскоре разорится!
Главнокомандующий. Как быть со знаменами? Я привез знамена для раздачи цветной дивизии.
Хлудов. Раздачу произвести невозможно. И самое пребывание вашего высокопревосходительства здесь немыслимо больше. Вам нужно возвращаться в Севастополь.
Главнокомандующий (глухо). Конец?
Хлудов. Конец.
Главнокомандующий. Владыко, помолитесь!
Африкан становится перед иконою на колени и беззвучно молится.
(Вынимает конверт, подает Хлудову.) Я сейчас уезжаю в Севастополь. Прошу немедленно вскрыть.
Хлудов. А, уже готово? Это хорошо. Ныне отпущаеши раба твоего, владыко? Слушаю. (Кричит.) Поезд!
Начальник (за перегородкой бросается к телефону, стонет в телефон). Керман-Кемальчи, дай жезл! Керман!
Хлудов (кричит). Оперативное отделение! Конвой!
Входит вся ставка, входит конвой. Последним врывается с перрона де Бризар, становится во фронт главнокомандующему.
Де Бризар. Здравия желаю, ваше императорское величество!
Главнокомандующий. Что это?
4-й штабной. Маркиз де Бризар, контужен в голову.
Хлудов (как во сне). Чонгар, Чонгар…
Главнокомандующий. В мой поезд, со мною во дворец.
Де Бризар (увлекаемый штабными). Виноват, виноват! (Исчезает.)
Главнокомандующий. Командующий фронтом…
Ставка берет под козырек.
…объявит вам мой приказ! (Дрогнув.) Да ниспошлет нам всем Господь силы и разум одолеть и переживать русское лихолетие. Всех и каждого предупреждаю, что иной земли, кроме Крыма, у нас нет.
Поворачивается и, сопровождаемый конвоем и Африканом, исчезает. Пробежали три зеленых глаза фонарей. Свисток. Пробежали окна салонов. Все пропало.
Хлудов (вскрыл конверт. Прочитал. Оскалился). Летчика мне!
Летчик, запакованный, как эскимос, обледенелый, появился.
Полетите к генералу Барбовичу, на Карпову балку, спуститесь, передадите приказ — от неприятеля оторваться, рысью идти на Ялту и грузиться на суда!
По ставке проносится шелест, за ним могильная тишина.
Летчик. Слушаю, ваше превосходительство! (Исчез.)
Хлудов (ставке). Ординарца к генералу Кутепову: мгновенно оторваться и форсированно идти в Севастополь, Фостикову с кубанцами в Феодосию, Калинину с донцами в Керчь, Чарноту вернуть в Севастополь! Ставку свернуть и в Севастополь! Я сдаю Крым!
Шелест «…аминь, аминь… Повторение Новороссийска. Хватило бы судов…» Мгновенно сворачиваются карты, начинают исчезать телефоны. Поднялась суета на заднем плане. Пришел какой-то поезд, где-то посыпались стекла.
Голован (появился). Составы зажжены!
Хлудов (спокойно). Почему шум?
Голован. Солдаты стали громить севастопольский эшелон. Даны залпы.
Дверь на перрон то открывается, то закрывается, порядку больше нет. Возле Хлудова постепенно тающая кучка штабных. Дверь распахивается, появляется Серафима в бурке, за нею остервенившийся от ужаса Голубков, за ним Крапилин. Голубков старается оттащить Серафиму за руки.
Голубков. Серафима Владимировна, опомнитесь! Это бред, безумие! Тифозная женщина!
Крапилин. Так точно, тифозная!
Серафима (сухо и звонко). Кто здесь Роман Хлудов?
При этом нелепом вопросе возникает тишина.
Хлудов. Ничего, пропустите! Хлудов — это я!
Голубков. Не слушайте ее, она больна!
Серафима. Из Петербурга бежим. Все бежим, да бежим! Куда? К Хлудову под крыло! Все снится: Хлудов… (Улыбается.) Вот и удостоилась лицезреть. Дорога и, куда ни хватит глаз человеческий, все мешки да мешки!
Тишина.
Зверюга, шакал!
Голубков (отчаянно). У нее тиф. Из эшелона! С Таганаша мы!
Хлудов звонит. Появляются Тихий и Гаджубаев. Гаджубаев в черкеске.
Серафима. Ну, что же? Они идут! С Арбатской Стрелы, и всех передушат.
В группе штабных шорох: «A-а… агентша!»
Голубков. Что вы! Она — жена товарища министра Корзухина! Это бред! В эшелоне заболела. Мы с дивизией генерала Чарноты пришли! Она не отдает себе отчета в том, что говорит!
Хлудов. Это хорошо, что не отдает отчета. Когда у нас, отдавая отчет, говорят, ни слова правды не добьешься.
Голубков. Она — Корзухина!
Хлудов. Стоп, стоп, стоп! Корзухина? (Тихому.) Если только он не успел уехать, дать мне его сюда. Пушной товар? И если только не посторонняя, а действительно жена, Корзухина повесить! На мою ответственность! Благочестивый случай!
Тихий делает знак Гаджубаеву, и тот исчезает.
Пушной товар! Пушной товар!
Тихий (мягко Серафиме). Как ваше имя и отчество?
Голубков. Серафима Владимировна… Серафима…
Боковая дверь раскрывается, и Гаджубаев вводит Корзухина. Тот смертельно бледен, чует беду. Корзухин, увидев Серафиму, вздрагивает, озирается.
Вот он — он! Слава Богу! Парамон Ильич! Он выехал навстречу! Наконец-то!
Хлудов. Эта женщина…
Тихий (тихо). Виноват, ваше превосходительство, разрешите мне. (Ласково, Корзухину.) Ваша супруга Серафима Владимировна приехала к вам из Петербурга.
Корзухин (поворачивается, смотрит Хлудову в глаза, учуял). Никакой Серафимы Владимировны не знаю. Эту женщину вижу впервые в жизни. Никого из Петербурга не жду! Это шантаж!
Серафима (поглядев на него смутно). Да, в первый раз вижу эту гадину!
Голубков (отчаянно). Парамон Ильич, что вы делаете?! Это смерть!
Хлудов. Искренний человек? А? Пушной товар! (Шипя.) Вон!
Корзухин исчезает.
Голубков. Умоляю вас допросить нас.
Хлудов (Тихому). Взять обоих, допросить, допросить!
Тихий. Заберу в Севастополь! Сейчас уезжаю.
Гаджубаев берет Серафиму под руку.
Голубков. Вы же интеллигентные люди!
Серафима (кладя голову на плечо Голубкову, бормочет). Вот один человек нашелся, в дороге. Ну, что ж…
Серафиму и Голубкова увлекают.
Ах, Крапилин, красноречивый человек. Что же ты-то не заступишься? И ты отречешься?
Серафиму и Голубкова увлекают бесследно.
Крапилин (встав перед Хлудовым). Точно так! Как в книгах написано — шакал! Только одними удавками войны не выиграешь! За что ты, мировой зверь, порезал солдат на Перекопе? Попался тебе, впрочем, один человек, женщина, пожалела удавленных! Но мимо тебя не проскочишь, не проскочишь, нет. Сейчас ты человека — цап! В мешок! Стервятиной питаешься?
Штабные (облегченно). А-а!..
Голован (беспокойно). Позвольте убрать каналью, ваше превосходительство.
Хлудов. Нет. В его речи проскальзывают здравые мысли насчет войны. Поговори, солдат, поговори!
Голос недоволен: «Не понимаю этой сцены, не понимаю командующего фронтом». Хлудов голосу.
Кто заговорил со мною без приглашения?
Молчание.
Тихий (тихо). Доску.
Появляется широкая белая доска, и Тихий на ней что-то рисует углем.
Хлудов. Солдат, как твоя фамилия?
Крапилин (заносясь в гибельные выси). Да что фамилие? Фамилие у меня известное. Крапилин-вестовой! А ты пропадешь, шакал, пропадешь, оголтелый зверь, в канаве, вот только подожди здесь на своей табуретке Буденного! (Улыбаясь.) Да нет, убегишь, убегишь в Константинополь. Храбер ты только женщин вешать да слесарей!
Хлудов (убедительно). Ты ошибаешься, солдат, я на Чонгарскую Гать ходил с музыкой и на Гати два раза ранен.
Крапилин. Да все губернии плюют на твою музыку и на твои раны. (Вдруг проснулся. Вздрогнул и опустился на колени, говоря жалко.) Ваше высокопревосходительство, смилуйтесь над Крапилиным, я в забытьи!
Хлудов. Нет, плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил, как свинья! Валяешься в ногах? Доску! Я не могу смотреть на него!
Подручные Тихого мгновенно накидывают на Крапилина черный мешок, и Крапилин исчезает бесследно.
Извольте отправляться, господа, я поеду один! (Головану.) Готовь, есаул, мне конвой и вагон.
Все исчезают.
(Один. Берет свой телефон и говорит.) Связь? Командующий фронтом. Начальнику «Офицера» передать, чтобы прошел, сколько может, по линии и огонь… (Пауза. Яростно.) Чужих, чужих, своих и посторонних пусть в землю втопчет на прощанье! Пусть рвет на пути, уходит в Севастополь. (Кладет трубку, сидит один, скорчившись на табурете.)
Пролетел далекий вой бронепоезда.
Чем я болен? Болен ли я?
Раздается нетеатральный пушечный залп с бронепоезда. Он настолько тяжел, этот залп, что звука не слышно, но электричество мгновенно гаснет в зале станции и обледенелые окна обрушиваются. Обнажая перрон. Залп вымел с него людей. Видны голубоватые электрические луны. Под одной из них на железном столбе висит длинный черный мешок, под ним доска, на ней надпись: «Вестовой Крапилин — большевик». Хлудов один в полутьме смотрит на Крапилина.
Я болен, болен, только не знаю, чем.
Олька в полутьме появилось, выпущенная в суматохе, тащится в валенках по залу.
Начальник (в полутьме ищет и сонно бормочет). Дура, дура Николаевна! Олька-то, Олька-то где же? (Выкрадывается на сцену). Олечка, Оля! Куда же ты, дурочка, куда же ты? (Схватывает Ольку на руки.) Иди на ручки, на руки к папе, а туда не смотри… (Счастлив, что незамечен, проваливается во тьму.)
Конец второго действия
Действие третье
СОН ТРЕТИЙ
…Игла освещает путь Голубкова.
Грустное освещение. Вроде сумерек в начале ноября. Возникает кабинет контрразведки в Севастополе. Одно окно на улицу, уютный письменный стол, шелковый диван, в углу сложены кипами большевистские газеты.
…Игла освещает путь Голубкова.
Грустное освещение. Вроде сумерек в начале ноября. Возникает кабинет контрразведки в Севастополе. Одно окно на улицу, уютный письменный стол, шелковый диван, в углу сложены кипами большевистские газеты.
Гаджубаев (у черной портьеры). Иди сюда!
Голубков входит, в пальто, в руках шапка. Бледен.
Тихий (сидит за письменным столом, в штатском платье). Садитесь, пожалуйста.
Голубков (тихо). Благодарю вас. (Садится на стул перед столом.)
Тихий. Вы, по-видимому, интеллигентный человек?
Голубков робко кашлянул.
И я уверен, вы понимаете, насколько нам, а следовательно, и правительству важно знать правду. О контрразведке распространяются глупые и гадкие слухи. На самом же деле это учреждение исполняет труднейшую и совершенно чистую обязанность охраны государственной власти. Согласны ли вы с этим?
Голубков. Я еще не…
Тихий. Вы боитесь меня?
Голубков (подумав). Да.
Тихий (мягко). Но почему же? Разве вам причинили какое-нибудь зло, пока вас везли сюда в Севастополь?
Голубков. О нет, нет, этого я не могу сказать!
Тихий. Так в чем же дело? Позвольте вам предложить папиросу. Курите?
Голубков. Благодарю вас. (Закуривает, волнуясь.) Умоляю вас, скажите, что с ней?
Тихий. Кто вас интересует?
Голубков. Она, она… Серафима Владимировна, арестованная вместе со мною. Клянусь, это же просто нелепо, поймите. У нее припадок был, это же смешно, вы интеллигентный человек!
Тихий. Вы волнуетесь. Курите, успокойтесь. О ней я вам скажу несколько позже. (Курит.) Эх, русские интеллигенты! Если бы вы пожелали осмыслить все, что происходит, мы бы, вероятно, не сидели здесь с вами в этих гнусных стенах в Севастополе. Очень возможно, что мы были с вами в Петербурге, вспоминали бы наш университет! Ведь я сам в нем учился. (Меняет тон внезапно, лицо его вспыхивает.) Мерзавец, перед кем сидишь? С папироской. (Ударяет по папиросе Голубкова, и та падает звездой.) Встать смирно, руки по швам!
Голубков (в ужасе). Боже мой!
Тихий. Слушай, падаль, как твоя настоящая фамилия?
Голубков. Я поражен… Моя настоящая фамилия — Голубков.
Тихий вынимает револьвер, целится в Голубкова. Голубков закрывает лицо руками.
Тихий. Тебе еще никогда не делали маникюра в контрразведке? Нет? Ну, а я тебе сделаю. У нас есть специальная игла, мы ее нагреваем, и ею я тебе вычищу ногти. Понимаешь ли ты, что ты в моих руках? Никто тебе не придет на помощь! Понял?
Голубков. Понял.
Тихий. Итак, условимся. Ты будешь говорить чистую правду. При первой же лжи я тебя буду пытать. Контрразведка знает все, от нее нет тайн.
Голубков. Клянусь…
Тихий. Молчать! Отвечать только на вопросы!
Голубков. Да.
Тихий (прячет револьвер, берет перо, говорит скучающим голосом.) Садитесь, пожалуйста. Ваше имя, отчество и фамилия.
Голубков. Сергей Павлович Голубков.
Тихий. Ваше социальное происхождение?
Голубков. Я сын профессора и сам приват-доцент.
Тихий (пишет, скучно). Где проживаете постоянно?
Голубков. В Петербурге.
Тихий. Зачем же вы прибыли в расположение белых из Советской России?
Голубков. Я давно уже стремился в Крым, потому что в Петербурге голод, я там работать не могу. И на самом вокзале познакомился с Серафимой Владимировной, которая тоже бежала сюда, и поехал с нею к белым.
Тихий (зовет). Гаджубаев!
Гаджубаев (вырос из земли). Я!
Тихий (пишет, скучая, говорит Гаджубаеву). Согрей иглу и принеси вино.
Гаджубаев. Слушаю. (Исчез.)
Голубков (волнуясь). Что вы хотите делать? Что вы делаете? Я говорю правду!
Тихий. У вас расстроены нервы, господин Голубков. Я пишу, как видите, и больше ничего не делаю. А правду продолжайте говорить. Зачем прибыла к белым именующая себя Серафимой Корзухиной?
Голубков. Я твердо… я знаю, что она действительно Серафима Корзухина. Она жена товарища министра здесь же, в белом правительстве. Он раньше ее бежал к белым и ее вызвал сюда.
Тихий. Каким образом ей удалось проехать по Советской России?
Голубков. Ее муж, Корзухин, отсюда, из Крыма, прислал ей с человеком фальшивые документы на имя советской учительницы Лашкаревой, будто бы ей нужно в командировку в город Бахмут.
Тихий (открыл ящик письменного стола, доспит документы, показывает их Голубкову). Эти?
Голубков (поглядев). Эти. А вот и подлинный паспорт — Корзухиной. Эти, эти!
Тихий (прячет документы в стол). Давно ли она состоит в коммунистической партии?
Голубков (волнуясь). Этого не может быть, не может!
Гаджубаев входит и вносит на подносе длинную иглу, которая светит белым фосфорическим светом, и бутылку вина с двумя стаканами.
Тихий. Ступай!
Гаджубаев уходит
(Взяв иглу за деревянную ручку, держит ее так, что она освещает лицо Голубкова, говорит тихим, но грозным голосом.) Будешь сейчас писать все, что показал, и если ты запнешься, я коснусь тебя иглой. Предупреждение слышал?
Голубков. Слышал.
Тихий. Пиши здесь. (Диктует) «Я, Сергей Павлович Голубков, на допросе в контрразведывательном отделении 31 октября 1920 года старого стиля показал…»
Голубков пишет с неподвижным лицом.
(Диктует.) «…Серафима Владимировна Корзухина, жена товарища министра Корзухина Парамона Ильича, запятая, состоящая в коммунистической партии, прибыла из Петербурга в район вооруженных сил Юга России… для коммунистической пропаганды и установления связи с подпольем в городе Севастополе, точка». С красной строки. (Диктует.) «Все изложенное показал, руководясь желанием помочь контрразведывательному отделению в его борьбе с большевиками. Подпись полностью, имя, отчество и фамилия, Сергей Павлович Голубков, приват-доцент Санкт-Петербургского университета. Число». Так! (Прячет лист в стол.) Вы устали? Выпейте вина! Вы человек интеллигентный, господин Голубков, и я не стану вас предупреждать о том, что вас ждет в случае вашей болтовни. (Игла начинает угасать, светит красным.) Есть две возможности. Или вы остаетесь при красных здесь в Крыму, или эвакуируетесь к белым. В первом случае, если проболтаетесь, я перешлю этот документ в Советскую Россию. На большевиков он произведет самое неприятное впечатление. За границей же тем более не советую распускать язык, ибо за границей буду я! Благодарю вас за чистосердечное признание, господин Голубков. В вашей невинности я убежден. Вы свободны. (Зовет.) Гаджубаев!
Гаджубаев (появился). Я!
Тихий. Выведи этого арестованного на улицу и отпусти. Он свободен.
Гаджубаев. Иди.
Голубков (останавливается у двери). Куда же мне теперь пойти?
Выходит без шапки. Гаджубаев за ним.
Тихий (зовет). Поручик Скунскнй!
Скунский (вышел необыкновенно мрачный человек). Я.
Тихий (подавая ему написанное Голубковым). Оцени документ. Сколько заплатит Корзухин за него?
Скунский (мрачен. Зажигает свет на столе, читает документ). Если здесь у трапа — тысяч пятнадцать долларов, в Константинополе даст меньше. Кроме того, нужно у Корзухиной получить признание.
Тихий. Пожалуйста, задержи посадку Корзухина под каким-нибудь предлогом на полчаса и дай мне сюда Корзухину. В каком она состоянии?
Скунский. Светлый промежуток. Только, пожалуйста, поскорее. Поздно, конница идет на пристань грузиться.
Тихий. Ладно, ладно, давай ее!
Скунский (в дверях). Гаджубаев, арестованную Корзухину! (Исчез.)
Пауза. Гаджубаев вводит Серафиму. Та в солдатской шинели, накинутой на плечи, входит, тяжело дыша и отдуваясь, и почему-то улыбается. Гаджубаев исчезает.
Тихий. Садитесь, пожалуйста!
Серафима садится, потом встает и ходит по комнате.
Вы больны. Поэтому не стану вас задерживать. Скажите, сколько времени вы состоите в коммунистической партии?
Серафима (останавливаясь, улыбается). Я думала, что вы сразу убьете меня, а вы говорите чепуху. Какая смешная ерунда! Зачем я сюда поехала?
Тихий. Ваш сообщник сообщил, что…
Глухо послышался вальс, стал приближаться, а с ним стрекот бесчисленных копыт за окном.
Серафима. Вальс!
Тихий. Ваш сообщник Голубков показал, что вы прибыли сюда для пропаганды.
Серафима. Мой сообщник? Вы утомляете меня! (Отходит в сторону и вдруг ложится на диванчик, тяжело дыша.) Все уйдите из комнаты и, пожалуйста, не мешайте мне спать.
Тихий. Встаньте, прочтите! (Показывает ей документ.)
Серафима (щурится). Да! (Напрягается, читает.) Петербург, лампа… он заболел, что ли? (Вскрикивает.) Ерунда! Смешно! (Берет документ, комкает, сжимает в кулак, прислушивается, подбегает к окну, выбивает стекло, кричит глухо.) Помогите, помогите! Здесь преступление! Чарнота!
Тихий (тревожно). Гаджубаев, сюда!
Гаджубаев вбежал.
Возьми!
Послышались шаги, стуки в дверях. Гаджубаев бросается на Серафиму, дверь открывается, и в ней появляется Чарнота в бурке, в папахе, за ним тревожно показываются другие бурки. Гаджубаев выпускает Серафиму.
Серафима (на коленях подползает к Чарноте). Чарнота, убей меня сам! На! (Протягивает ему документ.)
Скунский вырос в дверях.
Тихий (Чарноте). Попрошу вас сейчас же оставить помещение контрразведки!
Чарнота. Нет, что же оставить… Мне, ваше превосходительство, нужно говорить. Серафима, тебя взяли? Ты что кричишь? А?
Тихий. Попрошу вас сейчас же оставить помещение. Поручик, позовите караул!
Серафима. Чарнота, убей его!
Чарнота. Что ты кричишь? У тебя жар? Что вы делаете с женщиной? (Скунскому.) Я вам покажу караул!
Тихий. Поручик, гасите свет.
Свет гаснет, голос Тихого в полной тьме.
Ну, вам дорого обойдется это, генерал Чарнота!
Сон кончается.
…И отправились сыны Израилевы…
Сумерки. Кабинет в Большом дворце в Севастополе. В странном виде этот дворец. Одна портьера на окне наполовину оборвана. На стене беловатое квадратное пятно на том месте, где была большая военная карта. На полу стоит пустой деревянный ящик. Рядом охапка сена, а пол усеян обрывками бумаги. Горит камин, и у камина сидит неподвижно де Бризар с перевязанной головой. Дверь открывается, и стремительно входит главнокомандующий.
Главнокомандующий. Греетесь?
Де Бризар (автоматически встал). Так точно.
Главнокомандующий. Ваша голова как?
Де Бризар. Не болит, ваше высокопревосходительство. Пирамидону доктор дал.
Главнокомандующий. Так, пирамидон? Садитесь.
Де Бризар. Слушаю. (Автоматически садится.)
Главнокомандующий (садясь в другое кресло). Пирамидон, говорите? (Пауза.) Как по-вашему, я похож на Александра Македонского?
Де Бризар (не удивляясь). Я, ваше высокопревосходительство, к сожалению, давно не видел портретов его величества.
Главнокомандующий. Про кого говорите?
Де Бризар. Про Александра Македонского, ваше высокопревосходительство.
Главнокомандующий. Величества? Гм… Вот что, полковник. Вы сдайте список конвойному, а сами поезжайте, я больше не хочу вас утомлять.
Де Бризар. Куда прикажете ехать?
Главнокомандующий. На корабль! Вы честно исполнили ваш долг. Я о вас позабочусь за границей, [может быть, и даже, наверно, вы еще будете нужны отечеству].
Де Бризар (подавая список). Итак, ваше высокопревосходительство, Россия достается черни. (Пауза.) Как бы я был счастлив, если бы в случае нашей победы вы — единственно достойный носить царский венец — приняли его в Кремле! Я стал бы во фронт вашему императорскому величеству!
Главнокомандующий (морщась). Маркиз, сейчас нельзя так остро ставить вопрос. Вы слишком крайних взглядов. Итак, благодарю вас, поезжайте!
Де Бризар. Слушаю, ваше высокопревосходительство. (Идет к выходу, поворачивается, таинственно поет.) Графиня, ценой одного рандеву…
Главнокомандующий. Конвойный!
Конвойный вырос из-под земли.
Вот список. Оставшихся посетителей впускать ко мне автоматически. Через три минуты один после другого! Приму, сколько успею. Пошлите казака отконвоировать полковника Бризара ко мне на корабль. И от моего имени сказать судовому врачу, что пирамидон — дерьмо, а не лекарство.
Конвойный. Слушаю, ваше высокопревосходительство! (Провалился.)
Главнокомандующий (задумался у камина). Александр Македонский… Вот сволочи!
Дверь открывается, и входит Корзухин.
(Вглядываясь.) Вы?
Корзухин. Товарищ министра Корзухин.
Главнокомандующий. А! Вовремя. Вызвать вас хотел. [Невзирая на кутерьму.] Господин Корзухин, я похож на Александра Македонского?
Корзухин поражен.
Я вас серьезно спрашиваю. Похож? (Схватывает с камина газетный лист, тычет его Корзухину.) Вы редактор этой газеты? Значит, вы отвечаете за все, что в ней напечатано?.. Ваша подпись «Парамон Корзухин»? (Читает.)
«Главнокомандующий подобно Александру Македонскому ходит по перрону…» Что означает эта свинячья петрушка? Во времена Александра Македонского были перроны? И я похож? Дальше-с! (Читает.) «При взгляде на его веселое лицо всякий червяк сомнения должен рассеяться…» Червяк не туча и не батальон, он не может рассеяться! А я весел? Я очень весел? Где вы набрали, господин Корзухин, эту безграмотную и продажную рвань? И почему у нас министерство торговли редактирует газету? Вы получили миллионные субсидии и это позорище напечатали за два дня до катастрофы! А вы знаете, что писали польские газеты, когда Буденный шел к Варшаве, — «Отечество погибает!» Под суд отдам в Константинополе! Пирамидон принимать, если голова болит. Сволочь!
Резкий телефонный звонок за стеной. Главнокомандующий выходит, грянув дверью.
Корзухин (отдышавшись.) Все уроки, которые вы должны были получить, дорогой Парамон Ильич, вы получили. Так вам и надо! Сумасшедшая страна! Ну, и я хорош! (Задумчиво.) Товары погружены, деньги все переведены, спрашивается, чего меня черт понес во дворец? Одному бесноватому жаловаться на другого? У меня у самого, кажется, начинается помутнение мозгов. Действительно, пирамидон нужен. Что такое? Ну, погибла Серафима Владимировна! Ну, царство небесное. Что же прикажете, чтобы я из-за нее лишился жизни? Александр Македонский — грубиян! Простите, Париж не Севастополь. Впереди Европа, чистая, умная, спокойная жизнь. Итак! Прощай, единая, неделимая РСФСР, и будь ты проклята ныне, и присно, и во веки веков…
Африкан (появился бесшумно). Аминь!
Корзухин. А…
Африкан (благословляет его). Во имя отца и сына, и святого духа… Господин Корзухин? Что делается, что делается! Главнокомандующий здесь?
Корзухин. Здесь.
Африкан. В каком расположении?
Корзухин. Так, ничего… в хорошем.
Африкан (глядя на ящики). Господи, Господи! «И отправились сыны Израилевы из Раамсеса в Сокхоф до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей…»
Корзухин стал красться к двери.
«…И множество разноплеменных людей вышли с ними, и мелкий, и крупный скот — стадо весьма большое…»
Корзухин в дверях столкнулся со входящим Хлудовым и исчез.
Хлудов (входит в дохе и штатской шапке). Совершенно верно!
Африкан. Ваше превосходительство! В какой одежде! А где же господин Корзухин! Только что был…
Хлудов. Улизнул. Здравия желаю! (Дергается.) Вы мне прислали Библию в ставку?
Африкан. Как же, как же!
Хлудов. Помню-с! «Ты дунул духом твоим, и покрыло их море: они погрузились, как свинец, в великих водах…» Вот-с как! Про кого это сказано? А? Я-то догадался, хотя и поздно. А чего вы торчите здесь?
Африкан. «Торчите». Роман Валерианович! Уважение к сану терять не следует. Я дожидаюсь его высокопревосходительства.
Хлудов. Кто дожидается, тот дождется! Это в стиле вашей Библии. Читал в купе. Бессонница шестой день, ну, я читаю. Так вот — дождетесь! (С видом лукавым и загадочным манит Африкана к окну.)
Африкан. Что такое?
Хлудов. Слышите?
Африкан. Не разберу…
Хлудов. Пулемет… ту-ту-ту…
Африкан. Это что же такое?
Хлудов. В том-то весь и вопрос.
Африкан. Уж не зеленые ли шалят?
Хлудов. Или красные!
Африкан. Что вы, Роман Валерианович, возможно ли?
Хлудов. У Господа все возможно… «Погонюсь…» Память-то у меня хороша? А? Хороша? А он распространяет слухи, будто я ненормальный! Две ночи просидел над боговдохновенной книгой и все запомнил. «Погонюсь, настигну, разделю добычу; насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя!» (Таинственно.) И в самом деле, мы с вами сидим здесь, Священное писание вспоминаем, а Буденный в это время к Севастополю переменной рысью подходит. Вообразите. (Свистит в два пальца.) [Ба! Здравствуйте, пожалуйста! Поп во дворе засиделся! A-а! (Напевает без слов «Интернационал».) Шлепнуть попа, к стенке попа!
Очень, очень далеко, в туманной мгле маленькое зарево.
Вон, вон оно! На корабль, ваше высокопревосходительство, на корабль!]
Африкан вдруг, осенив себя частыми крестными знамениями, исчез.
Провалился. (Задумался стоя в той же позе, как был.)
Главнокомандующий (входит). А, слава Богу, с нетерпением вас жду, генерал!
Хлудов снимает шапку, кланяется.
Ушли все?
Хлудов. Все ушли.
Главнокомандующий. Благополучно?
Хлудов. Конницу Барбовича зеленые начали трепать под Карасу-Базаром. Мгла. Те тучей идут, ну, зеленые из мглы рвут. Но в общем ушли. [Все в портах. Я ехал последним. За мной были только саперы и рвали путь].
Главнокомандующий. Почему вы в штатском?
Хлудов. Удобнее сидеть было. Не узнают. Забился в уголок в купе: ни я никого не обижаю, ни меня никто. В общем, сумерки, ваше высокопревосходительство, как в кухне!
Главнокомандующий. В кухне? Что? Благодарю вас, генерал. Поезжайте на корабль. [Вам нужно полечиться за границей. Здесь, конечно, не было возможности предоставить вам хорошие условия]. В какой кухне? Что такое?
Хлудов. Да в детстве это было. В кухню раз вошел в сумерки — тараканы на плите. Я зажег спичку — чирк!.. А они и побежали. А спичка возьми да погасни. Слышу, лапками они шуршат, бегут, шур, шур, мур, мур. И у нас тоже — мгла и шуршание. Смотрю и думаю, куда бегут? Как в ведро. С кухонного стола бух! Но… Но я один стрелой пронзил туман.
Главнокомандующий. Благодарю вас, генерал, за все, что вы с вашим громадным талантом сделали для обороны Крыма. Благодарю и не задерживаю! Сейчас я переезжаю в гостиницу «Кист», а оттуда на корабль.
Хлудов. В «Кист»? К воде поближе?
Главнокомандующий. Если вы не перестанете забываться, я вас арестую!
Хлудов. Предвидел эту возможность и предупреждаю, что со мной в вестибюле мой конвой. Произойдет громаднейший скандал. Я популярен.
Главнокомандующий. Нет, тут не болезнь! Нет! Вот уже целый год вы паясничеством прикрываете омерзительную ненависть ко мне!
Хлудов. Не скрою. Ненавижу!
Главнокомандующий. Зависть?
Хлудов. О нет, нет! Ненавижу за то, что вы со своими французами вовлекли меня во все это. Вы понимаете, как может ненавидеть человек, который знает, что ничего не выйдет, и который должен делать. Где французские рати? Где Российская империя? Смотри в окно! Ненавижу за то, что вы стали причиною моей болезни! (Утихая) Но я стрелою проник в туман, и теперь вообще не время… Мы оба уходим в небытие.
Главнокомандующий. Я бы посоветовал вам остаться. Для вас это чудный способ перейти в небытие.
Хлудов (улыбнувшись). Это мысль! Но все-таки ее нужно хорошенько проверить, а времени мало.
Главнокомандующий. Ну что же, проверьте! Вы свободны, я не держу вас, генерал.
Хлудов. Гонишь верного слугу? Император Петр Четвертый! «И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя аки воду лиях и лиях…»
Главнокомандующий (стукнув стулом). Клоун!
Хлудов. Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?
Главнокомандующий (при словах «Александр Македонский» пришел в ярость). Сию же минуту, если вы…
Внезапно грянул глухой и враждебный трубный сигнал, и словно из-под земли вырос конвойный.
Конвойный. Ваше высокопревосходительство, кавалерийская школа из Симферополя подошла. Все готово.
Главнокомандующий (сразу утихая). Да? Хорошо, сейчас! Итак! До свидания, генерал. Разговор мы закончим в Константинополе. Вы едете?
Хлудов. Я, если позволите, посижу здесь. Я устал.
Главнокомандующий. Пожалуйста. Весь дворец к вашим услугам. Но напоминаю, что Буденный в Карасу-Базаре!
Выходит… Слышны шаги, потом странные звуки, потом все начинает стихать и пустеть. Тишина. Хлудов снимает доху, оказывается в гимнастерке, в серебряных погонах, со множеством значков на груди, в защитных галифе и крагах. Садится к камину, спиною к двери.
Хлудов. Пусто и очень хорошо. (После паузы встанет, беспокойно открывает дверь.)
Показывается бесконечная анфилада темных и брошенных комнат.
(Прислушивается.) Эй! Кто тут есть? Нету. Остаться? Нет. Это не разрешит мой вопрос. Нет, я недодумал… (Оборачивается через плечо, говорит кому-то.) Уйдешь ли ты или нет? Ведь это вздор. Я могу пройти сквозь тебя, подобно тому, как вчера стрелой я прошел туман. (Проходит сквозь что-то.) Вот я и раздавил тебя! (Кричит.) Эй! Сказано, не шляться. Нет! Нет! (Садится спиною к двери у камина и задумывается. Молчит.)
Дверь открывается, и входит Голубков. В пальто, без шапки.
Голубков. Ради Бога, позвольте мне войти на одну секунду.
Хлудов (не оборачиваясь). Пожалуйста, пожалуйста, войдите.
Голубков. Я знаю, что эта безумная дерзость, но я ждал два часа, и мне обещали, что допустят меня к вам. Но все разошлись куда-то, и я вошел. Умоляю вас выслушать меня, ваше высокопревосходительство!
Хлудов. Что вам нужно от меня?
Голубков. Я осмелился прибежать сюда, ваше высокопревосходительство, чтобы сообщить об ужаснейших преступлениях, совершающихся в контрразведке. Я прибежал жаловаться на зверское преступление, причиною которого является генерал Хлудов. (Вспоминает какие-то заученные слова.) Не останьтесь глухи и защитите нас, ваше высокопревосходительство.
Хлудов, оборачиваясь, смотрит на Голубкова. Голубков, узнав Хлудова, пятится.
Хлудов. Это интересно. Впервые вижу живого человека, который бы на меня пожаловался. Вы же не повешены, надеюсь? В чем претензия?
Голубков молчит.
Приятное впечатление производите. Я вас где-то видел. Так будьте любезны, в чем претензия?
Голубков. Контрразведка в Севастополе…
Хлудов. Нет, уж будьте добры оставить контрразведку в покое. Уведомьте, какая жалоба на Хлудова? (Пауза.) Не проявляйте трусости. Благоволите составить исключение.
Голубков. Хорошо. Позавчера на станции вы велели арестовать женщину…
Хлудов. Помню! Да! Вспомнил! Я вас узнал. Позвольте, кому же вы хотите здесь жаловаться на меня?
Голубков. Главнокомандующему.
Хлудов. Нету! Там!
Указывает на окно. В окне начинают мерцать огоньки и видно дальнее зарево.
Ведро с водой — и погрузился бы в небытие навсегда! Поздно. На генерала Хлудова более некому пожаловаться! Смотрите мне в глаза! Искренний человек? А? (Говорит по телефону.) Вестибюль? Есаул Голован. Слушай, есаул, возьми конвой и в контрразведку! Там за мною записана женщина Корзухина. (Голубкову.) Имя?
Голубков. Серафима Владимировна.
Хлудов (в телефон). Серафима Владимировна. Если не расстреляли, сию же минуту невредимо доставить ее ко мне сюда. (Кладет трубку.)
Голубков. Если не расстреляли, если не расстреляли… Вы понимаете, что вы сказали? Ее расстреляли! Но если вы это сделали… (Плачет.)
Хлудов. Не сметь надрываться! Хóдите в мужском платье, ведите себя мужчиной!
Голубков. Хорошо, я поведу, я поведу. Если только ее нет в живых, я вас убью! Честное слово!
Хлудов (вяло). Что ж, может быть, это лучший выход. Хотя, нет, нет! Я уже думал об этом сегодня и вижу, что это узел не развяжет. Молчи!
Голубков кладет голову на руки и умолкает.
(Обернувшись через плечо, говорит кому-то.) Если ты стал моим спутником, солдат, ты говори со мной. Твое молчание давит меня, хоть и представляется мне, что твой голос должен быть тяжким и медным, как мое бремя. Или оставь меня! Не ходи изменнически по пятам. Пойми, что ты попал в колесо и оно тебя стерло и кости твои сломало. И если бы все было ладно, ты бы не посмел таскаться по большому дворцу, мой неизменный красноречивый вестовой! Но все неладно, ах как неладно!
Голубков. С кем вы говорите?
Хлудов. А? С кем? Сейчас узнаем. (Рукою разрезает воздух.) Ни с кем. Сам с собой. Да. На чем мы остановились? Кто она вам? Любовница?
Голубков. Нет! Нет! Нет! Она самый лучший для меня человек на свете, случайно встреченный человек! Но я жалкий безумец, зачем, зачем тогда в монастыре ее, больную, я уговорил ехать в эти дьявольские лапы. Ах, я жалкий человек!
Хлудов. Может быть, вы заблуждаетесь? Если вы случайно встретили ее, ведь вы же не узнали ее как следует. Все женщины наших дней дряни!
Голубков. Не сметь так говорить! Убью!
Хлудов. Чего же вы стонете теперь? Молчать! Зачем вы подвернулись мне под ноги? Зачем дьявол вас принес? А теперь, когда машина сломалась, вы явились требовать у меня того, что я вам дать не могу! Нет ее и не будет! Ее расстреляли.
Голубков. Злодей, злодей, бессмысленный злодей.
Хлудов. И вот с двух сторон: живой, говорящий, нелепый, а с другой — молчащий вестовой! Что же я, чугунный постамент, к которому приставили двух часовых, или душа моя раздвоилась, и слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую я погружаюсь, как свинец. Он, он, проклятый, висит на моих ногах и тянет меня, и мгла меня призывает. А… Понял… это совесть!
Голубков. Нет, это я понял все! Ты — сумасшедший! Теперь все понимаю. Лед на Чонгаре, черные мешки, мороз! Судьба! За что ты гнетешь меня? Как же я не сберег мою Серафиму! Вот он, вон он, ее слепой убийца. А что с него взять, если разум его помутился?
Хлудов. Рыцарь! Чудак! (Бросает револьвер.) Окажите любезность, застрелите больного! (В пустое пространство.) Ну, оставь меня, довольно, я ухожу!
Голубков. Нет, не могу уже стрелять в тебя. Ты мне жалок, и страшен, и омерзителен! Убил!
Хлудов. Что за комедия в конце концов? Благодарите Бога, что вы сами не повешены! Вы слышали, что она сказала командующему фронтом?
Голубков. Да не лги ты хоть сейчас, перед собою, полоумный зверь! Больного человека ни с того ни с сего убил.
Хлудов. Эй, кто там есть? Есаул Голован, где вы застряли? Эй… (Бормочет.)… идет, идет. Все доложит, обстоятельный человек Голован, и первый узелок развяжется, и ты меня отпустишь наконец.
Слышен плеск шагов в пустой анфиладе, входит Голован.
Расстреляна?
Голован. Никак нет!
Голубков. Нет? Нет! Где же она? Где?
Хлудов. Тише. (Головану.) Почему не доставили?
Голован косится на Голубкова.
Хлудов. Говорите при нем.
Голован. Слушаю! Генерал Чарнота сегодня, в три часа дня, проходя на пристань со сводной дивизией, ворвался в помещение контрразведки, арестованную эту Корзухину, угрожая вооруженной силой, отбил и увез.
Голубков. Куда? Куда?
Хлудов. Тише! (Головану.) Куда?
Голован. Не могу знать.
Хлудов. А я приказывал знать!
Голован. Так точно. Я и докладываю, как узнал. А догадываться могу.
Хлудов. Догадывайтесь!
Голован (с неудовольствием косясь на Голубкова). Дивизия генерала Чарноты погрузилась на «Витязя» в четыре с половиной часа дня. В пять «Витязь» вышел на рейд, а после пяти в открытое море.
Хлудов. Довольно. Спасибо. (Голубкову.) Итак. Вот! Жива! Значит, жива эта ваша женщина Серафима.
Голубков. Да, да, жива!
Хлудов. Есаул Голован, берите весь конвой и знамя, грузитесь на «Святителя». Я потом приеду.
Голован (настороженно). Осмелюсь…
Хлудов. Я в здравом уме! Приеду, не бойтесь, приеду!
Голован. Слушаю. (Исчез.)
Хлудов. Ну?
Голубков. Да, да, да! Заклинаю вас, возьмите, непременно возьмите меня в Константинополь! Я еду за ней!
Хлудов. Придите в себя. Подумайте одну минуту. (Манит Голубкова к окну.) Там вон Константинополь! Останьтесь здесь. Вас не убьют большевики.
Голубков (слепо). Да, да, да! Константинополь. Я все равно от вас не отстану. Возьмите. Вот огни! Смотрите!
Хлудов. О, черт, черт, черт! Ты чертов груз на моем пути!
Голубков. Хлудов, едем скорее.
Хлудов. Замолчи. (Утихает.) Ну, вот! Одного я удовлетворил и теперь на свободе могу говорить с тобой. (Оборачивается через плечо.) Чего ты хочешь, чтобы я остался? Остался? Нет. Бледнеет. Отходит. Покрылся тьмой и стал вдали. Значит, едем!
Голубков (тоскуя). Хлудов. Ты болен. Хлудов, это бред! Хлудов, надо спешить, уйдет «Святитель», мы опоздаем!
Хлудов. Черт! Какая Серафима? Константинополь?.. Ну, едем, едем!
Схватывает доху и вместе с Голубковым убегает в анфиладу, и тьма поглощает их.
Конец четвертого сна и третьего действия
Действие четвертое
СОН ПЯТЫЙ
Янычар сбоит!..
Странная симфония. В музыке ноют турецкие напевы, затем в них вплетается русская «Разлука», потом стоны уличных торговцев, гудение трамваев, гудки автомобилей. На сцене загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение вроде карусели, над коим красуется надпись:
«Стой!
Невиданно в Константинополе!
Sensation á Constantinople!
Тараканьи бега!!
Courses de cafards!!
Races of cock-roaches!!
Русское азартное развлечение с дозволения международной полиции».
Карусель украшена флагами всех стран, за исключением германских. Две кассы с надписями «В ординаре» и «В двойном». Надпись над кассой: «Le commencement á 5 h. du soir»[39]. Сбоку ресторан на воздухе под золотушными и пыльными лаврами в кадках. Надпись золотом: «Русский деликатес — Vobla. Порция 50 пиастров». Над рестораном громадный рак во фраке, обнявшийся с тараканом. Над ними надпись: «Пиво»
За каруселью живет в зное лихорадочною жизнью узкий переулок. По переулку валит народ. Идут турчанки в чарчафах и лакированных туфлях, турки в красных фесках, иностранные моряки в белом и элегантные европейцы, прыгают мальчишки, проходят русские в царской военной форме. Звенят звоночки продавцов лимонада, в лавчонках торгуют кокосовыми орехами. На осликах едут громадные корзины с овощами. Зной. У выхода с переулка на бега Чарнота в черкеске без погон, выпивший слегка, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тещиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.
Янычар сбоит!..
Странная симфония. В музыке ноют турецкие напевы, затем в них вплетается русская «Разлука», потом стоны уличных торговцев, гудение трамваев, гудки автомобилей. На сцене загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение вроде карусели, над коим красуется надпись:
«Стой!
Невиданно в Константинополе!
Sensation á Constantinople!
Тараканьи бега!!
Courses de cafards!!
Races of cock-roaches!!
Русское азартное развлечение с дозволения международной полиции».
Карусель украшена флагами всех стран, за исключением германских. Две кассы с надписями «В ординаре» и «В двойном». Надпись над кассой: «Le commencement á 5 h. du soir»[39]. Сбоку ресторан на воздухе под золотушными и пыльными лаврами в кадках. Надпись золотом: «Русский деликатес — Vobla. Порция 50 пиастров». Над рестораном громадный рак во фраке, обнявшийся с тараканом. Над ними надпись: «Пиво»
За каруселью живет в зное лихорадочною жизнью узкий переулок. По переулку валит народ. Идут турчанки в чарчафах и лакированных туфлях, турки в красных фесках, иностранные моряки в белом и элегантные европейцы, прыгают мальчишки, проходят русские в царской военной форме. Звенят звоночки продавцов лимонада, в лавчонках торгуют кокосовыми орехами. На осликах едут громадные корзины с овощами. Зной. У выхода с переулка на бега Чарнота в черкеске без погон, выпивший слегка, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тещиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.
Чарнота. Не бьется, не ломается, а только кувыркается! Купите красного комиссара для увеселения ваших почтенных турецких детишек-ангелочков! Мадам, мадам! Ашете! Пур вотр анфан![40]
Турчанка-мамаша. Ah!.. Бунун фиаты надыр?[41] Combien?[42]
Чарнота. Сенкан пиастр, мадам! Сенкан, селеман![43]
Турчанка-мамаша. О, иок. Бу пахалыдыр![44] (Проходит.)
Чарнота (вслед ей). Мадам, карант! Карант![45] Ах, чтоб тебе сгореть! Да у тебя и детей никогда не было! Ступай в гарем! Геен зи! Геен зи…[46] Боже мой, Господи, до чего ж сволочной город!
Константинополь стонет над Чарнотой. Басы поют в симфонии: «Каймаки! Каймаки!» Тенора — продавцы лимонов, сладко: «Амбуляси! Амбуляси!» Мальчишка с пачкой сигарет «Presse du soir». Струится зной. В кассе с надписью «В ординаре» возникает личико.
Чарнота (личику.) Мария Константиновна, а Мария Константиновна!
Личико. Что вам, Григорий Лукьянович?
Чарнота. Видите ли, какое дело. Нельзя ли мне сегодня в кредит поставить на Янычара в ординаре?
Личико. Не могу я, Григорий Лукьянович.
Чарнота. Что же я, жучок или фармазон константинопольский, неизвестный вам? Можно бы, кажется, поверить генералу, который имеет свое торговое дело рядом с бегами!
Личико. Так-то оно так… Скажите сами Артур Артуровичу.
Чарнота. Артур Артурович!
Артур выскочил из карусели вверху, как выскакивает Петрушка из-за ширм.
Артур (во фрачном жилете, мучается, пристегивая воротничок). В чем дело? Кому я понадобился? А?.. Чем могу?
Чарнота. Видите ли, я хотел вас…
Артур. Нет. (Скрывается.)
Чарнота. Что это за хамство! Куда ты скрылся прежде, чем я сказал!
Артур (появился). Так ведь я же знаю, что вы скажете.
Чарнота. Интересно — что?
Артур. Гораздо интереснее, что я вам скажу.
Чарнота. Интересно — что?
Артур. Кредит — никому! (Провалился.)
Чарнота. Вот скотина!
В карусели проходят трое с гармониками, в шапках с павлиньими перьями, красных рубашках и в плисовых жилетах. В ресторан вваливаются двое французских матросов.
1-й матрос-француз. Garçon! Un bock![47]
Лакей. A l’instant, monsieur![48] (Летит.)
2-й матрос-француз (читает). «Vob-la». Oh! Ces russes! Garçon! Un vobla![49]
Лакей. A I’instant, monsieur! (Летит.)
Личико. Клоп по вас ползет, Григорий Лукьянович, снимите!
Чарнота. Да ну его к черту, и не подумаю снимать. Абсолютно бесполезно. Ах, город! Каких я только городов не перевидал, но…
2-й матрос-француз (выплюнул изо рта воблу). Ah! Mais c’est dégoûtant![50]
1-й матрос-француз (хохочет). Garçon! Un bock!
Чарнота. Видали? Союзнички! Культурный человек воблу не лопает! Посолить, посолить надо пиво! Кто пиво несоленое пьет? Союзники!
Французы-матросы хохочут, солят пиво.
Да, видал я многие города, очаровательные города, мировые!
Личико. Какие же вы города видели, Григорий Лукьянович?
Чарнота. Господи ж! Харьков, Белгород, Киев! Эх, Киев-город! Красота, Мария Константиновна! Вот так — лавра пылает на горах, а Днепро, Днепро, неописуемый цвет! Травы! Сеном пахнет! Склоны! Долы! На Днепре черторой! Солнце начнет греть, пулеметные стволы раскаленные… и вши! Вошь — это насекомое!
Личико. Фу, гадость говорите, Григорий Лукьянович!
Чарнота. Гадость? Разбираться все-таки нужно в насекомых! Вошь — животное боевое, военное, а клоп — паразит! Вошь ходит эскадроном в конном строю. Вошь кроет лавой, значит, будут громаднейшие бои… (Тоскует) Артур!
Артур (выглянул во фраке). Чего вы так кричите?!
Чарнота. Смотрю я на тебя и восхищаюсь, Артур. Вот уж ты и во фраке. Не человек ты, а игра природы: тараканий царь! Везет тебе. Впрочем, ваша нация вообще везучая!
Артур. Если вы опять начнете разводить антисемитизм, я с вами не стану беседовать!
Чарнота. Тебе-то что? Ты же говорил, что ты венгерец!
Артур. Тем не менее!
Чарнота. То-то я и говорю: везет вам, венгерцам. Вот чего, Артур Артурович: задумал я ликвидировать мое предприятие… (Указывает на свой лоток.)
Артур (сверху). Пятьдесят.
Чарнота. Чего?
Артур. Пиастров.
Чарнота. Ты что же, насмешки надо мной строишь? Я штуку продаю по пятьдесят.
Артур. Ну и продолжай!
Чарнота. Ты, стало быть, и далее намерен кровопийствовать?
Артур. Я вам не навязываюсь.
Чарнота. У, счастливый ты человек, Артур! Не попался ты мне в Северной Таврии!
Артур. Здесь, слава Богу, не Северная Таврия!
Чарнота. Возьми газыри!
Артур. Газыри вместе с ящиком две лиры пятьдесят.
Чарнота. У-ух! Бери! (Вынимает газыри из черкески и вместе с ящиком отдает Артуру.)
Артур (вынимает деньги). Пожалуйте!
Часы на карусели бьют пять.
Маэстро! Кассы!
Кассы открываются, на флагштоке взвивается русский трехцветный флаг. В карусели оркестр гармоний заиграл царский подмывающий марш. Публика стала останавливаться у входа на бега.
Чарнота (личику). Давайте, Мария Константиновна, на Янычара на две лиры пятьдесят. (Покупает билеты.)
Через калитку повалила публика. Больше всего моряков. Предприятие Артура пользуется большой любовью. Вламывается группа итальянцев с крейсера, за ними англичане со сверхдредноута «Вице-король Индии», с ними проститутка-красавица. Полезли жулики интернационального типа, потрепанные русские военные. Мелькнул негр неестественных размеров. По переулку, как судьба, прошел таинственный монах в хламиде, с тонзурою. Марш гремит, у касс очереди, гул. Голоса в ресторане: «Un bock! Un bock!»
Лакей. A l’instant, monsieur! (Летает.)
Появился турецкий полицейский и итальянский в треуголке. Артур во фраке и цилиндре взвился над каруселью в картинной позе. Марш смолк.
Артур. Messieurs, dames![51] Бега открыты! Невиданное нигде в мире русское придворное развлечение! Тараканьи бега! Любимая забава покойной императрицы в Царском Селе! Races of cock-roaches! Courses de cafards!! Corso del piatello! L’amusement préferé de la defunte Impéatrice de la Russie a Tzarskoe Selo!
Русский монархический голос «Врешь ты, гадина, причем тут императрица!»
Итальянский полицейский. Zitto! Silenzio![52]
Голоса. Silenzio!
Артур. Первый заезд! Бегут! Первым номером — Черная жемчужина! Номер второй! Фаворит Янычар!
Итальянцы-матросы (аплодируют). Ewiva Janitcharre![53]
Англичане-матросы (кричат). Away! Away![54]
Одинокий пронзительный свисток. Вламывается потная, взволнованная фигура в котелке и в русских интендантских погонах.
Фигура (хрипло). Опоздал? Побежали?
Голос. Поспеешь!
Артур. Третий — Баба-Яга! Четвертый — Не плачь, дитя! Серый в яблоках таракан! Пятый — Букашка!
Голос. Темный тараканчик!
Артур. Шестой — Хулиган! Седьмая — Пуговица!
Голос. Лавочка!
Англичане-матросы. Лявочка! It is a swindle! It is a swindle! A trap![55]
Артур. Ай. Бег. Иор. Пардон![56] Not at all! Ничего подобного! Тараканы бегут на открытой доске с бумажными наездниками. Никаких шансов! Тараканы живут в опечатанном ящике под наблюдением профессора зоологии Казанского университета, еле спасшегося от рук большевиков! Итак, к началу! Maintenant, nous commenfons. (Проваливается.)
Толпа игроков хлынула в карусель, мальчишки гирляндой висят на каменном заборе. Гул в карусели. Потом мертвое молчание. Затем оркестр гармошек заиграл «Светит месяц». В музыке побежали, шурша, тараканьи лапки. Голос в карусели: «Побежали!»
Мальчишка-грек (похожий на дьяволенка, танцует на стене). Побезали, побезали!
Голос в карусели: «Янычар сбоит!» Гул в карусели.
Чарнота (примостившись у кассы, в волнении). Как сбоит? Быть этого не может!
Голос в карусели: «Не плачь, дитя! Не плачь, дитя!» Другой голос: «Давай, давай, давай!»
(Беспокойно.) Убить Артурку мало!
Личико беспокойно высовывается из кассы. В карусели взрыв аплодисментов, затем сверлящий свист, полицейские проявляют беспокойство.
Турок-полицейский. О, бу, руссляр! Шамди гавха оладжан он лар ичин![57]
Фигура (выскакивает из карусели). Жульничество! Артурка пивом споил Янычара!!
Чарнота. Ах, сукин сын!
Артур (вырывается из карусели. Обе фалды фрака у него оторваны и цилиндр превращен в лепешку. Кричит). Мария Константиновна, зовите полицию!
Итальянец-полицейский исчезает. Личико захлопывает окно кассы и убегает.
Итальянцы-матросы (вылетают из карусели, гонятся за Артуром). Ladro! Scroccone! Truffatore![58]
Проститутка-красавица (вылетает из карусели). Бей его! Джанни! Ingannatore![59]
Матросы-англичане (выбегают с победоносными криками). Hip, hip, hurrah! Long live, Pugowitza![60]
Проститутка-красавица (вскочив на стол в ресторане, кричит). Братики! Fratelli! Боцмана с «Вице-короля Индии» подкупили Артура, чтобы Пуговицу играть! Фаворит трясет лапками, пьяный, как зюзя, где видано, чтобы Янычар сбоил!.. Oh, you raddle![61]
Артур (отчаянно). Я вас спрашиваю, где вы видели когда-либо пьяного таракана? Je vous demande un peu, оú est-ce que vous àvez vu un cafard soûl? Police! Police! Au secours![62] Ella sbaglia, signore![63] Elle est toguée![64]
Проститутка-красавица. Mensonge![65] Вся публика играла Янычара! Бейте его, мошенника!
Итальянец-матрос (схватывает Артура за глотку). Ah, cottigvo soggetto! Ah![66]
Артур (томно). Убивают…
Боцман-англичанин (итальянцу). Stop! Keep back! Or else I'll smash you![67]
Ударяет итальянца так, что тот падает как срезанный.
Итальянцы-матросы. Ah! A soccorso, fratelli![68]
Проститутка-красавица. Бейте, братишки, «Вице-роя Индии»! Итальянцы, на помощь! Oh, bloody rood![69] Ножами их, ножами!
Англичане методически готовятся к бою — выламывают ножки у стульев в ресторане. Бьют стекла, берут шампанские бутылки.
Итальянцы бледнеют и вытаскивают ножи. При виде ножей публика с воем бросается в разные стороны.
Мальчишка-грек (танцует на стене). Англицанов резут, англицанов резут!
Сцена в карусели летит в одну сторону, публика в другую, и вдруг из переулка влетает личико. За ним, свистя, врезается между англичанами и итальянцами шеренга итальянских полицейских с револьверами. Карусель во тьме проваливается. Настает тишина, и течет новый сон…
Мадрид — город испанский.
Появляется двор с кипарисами. Двухэтажный дом с галереей. В стене водоем с краном. Тихо стучат капли воды. Каменная скамья у калитки. Переулок над домиком пустынный. Солнце садится за балюстраду минарета, нависшего над двориком. Первые фиолетовые предвечерние тени, но очень душно. Константинополь звучит глухо, приятно, и сладкий тенор поет по-татарски: «Ай, вай, лимонад, сусса ика и шарго!»
Чарнота (входит и присаживается на скамью). Сукина Пуговица! Впрочем, дело не в Пуговице, а в том, что я пропал бесповоротно. Съест, съест, съест! Убежать, что ли? А куда, если спросить вас, ваше превосходительство, побежите? Здесь вам не Таврия, бегать не полагается. Ай, вай, лимонад!..
Наконец решается и входит во двор. Тотчас дверь на галерейку открывается и из комнаты выходит Люська. Она в незастегнутом платье. Она голодна. От этого глаза ее блестящи, а лицо дышит неземною, но мимолетной красою.
Люська. А! Здравия желаю, ваше превосходительство. Бонжур, мадам Барабанчикова!
Чарнота. Здравствуй, Люсенька!
Люська. Отчего же вы так рано? Я бы на вашем месте прошлялась до позднего вечера. (Пауза.) Тем более что, как вам отлично известно, пищу в этом доме в последний раз принимали вчера в пять часов дня! Прошло более суток! Но счастливые вести написаны на вашем выразительном лице, и ящика нет! Ба! Ящика нет! Неужели, генерал, вы расторговались настолько, что продали товар и с магазином вместе? Какое же может быть иное объяснение? И газыри отсутствуют. Кажется, я начинаю понимать, в чем дело… Словом, аржан сюр ле визаж. Пожалуйте деньги! (Сурово.) Попрошу вас поторопиться! Я и Симка не ели со вчерашнего дня. Будьте любезны!
Чарнота. А где Сима?
Люська. Не суть важно! Не суть. Она стирает. Стирка не затруднительна… Две рубашки на двоих. Давай деньги!
Чарнота. Случилась катастрофа, Люсенька.
Люська. Неужели? Какая же новая катастрофа поразила беднягу деклассированного генерала? (Резко.) Где газыри?
Чарнота. Я, Люси, задумал продавать их и, видишь ли, положил в ящик, на минутку снял ящик на Гран-Базаре и…
Люська. Украли?..
Чарнота. Угу.
Люська. Человек с черной бородой? Не правда ли?
Чарнота (слабея). Причем тут человек с черной бородой?
Люська (огненно). А он всегда крадет у мерзавцев на Гран-Базаре. Так, честное слово, украли?
Чарнота кивает головой.
Тогда вот что! Ты знаешь, кто ты, Гриша?
Чарнота. Кто?
Люська. Сутенер.
Чарнота (побелев). Как ты смеешь?
Серафима выходит с ведром, слушает. Ссорящиеся ее не замечают.
Люська. Смею, смею! Ящик был куплен на мои деньги!
Чарнота. Ты мне жена, у нас общие деньги!
Люська. У мужа от торговли чертями, а у жены от… (Делает циничный жест.)
Серафима покрывается пятнами.
Чарнота. Что такое?
Люська. Да ты что — валяешь дурака? Ты что думал? На прошлой неделе в каике на Бебек я с французом псалмы ездила петь? Псалмы? Ты у меня спросил, откуда пять лир появились? И на пять лир неделю жили — ты, я и Сима!
Серафима ставит ведро на землю, хочет что-то сказать, но только прижимает руки к груди.
Но это не все, дорогая Барабанчикова. Ящик с газырями остался не на Гран-Базаре, а на тараканьих бегах! Сегодня гандикап с Янычаром! Maquereau![70] (Пауза.) Ну-с, подведем итоги! Генерал Чарнота, лихой рыцарь рубательного ордена, при эвакуации разгромил контрразведку. За границей за этот подвиг влетел под суд, поссорился с генералом Врангелем, за что и был, как полагается, выброшен из армии, как паршивая собака, под забор…
Чарнота. Ты что же, можешь упрекнуть меня за то, что я женщину от гибели спас? За Симку можешь упрекнуть?
Люська. Нет! А ее, Симку, упрекнуть могу! Могу. (Закусила удила.) Пусть живет непорочная Серафима, вздыхает о своем без вести пропавшем Голубкове, пусть живет и блистательный генерал на счет распутной Люськи!
Серафима. Люся!
Люська (багровея). Подслушивать как будто бы и не к лицу тебе, Серафима Владимировна.
Серафима. Что ты, Люся, что ты! Очень хорошо, что я случайно услышала это. Почему же ты раньше мне ничего не сказала насчет пяти лир?
Люська. Что ты лукавишь, Серафима? Что ты слепая или не взрослая?
Серафима. Не смей так говорить! Я никогда не лгу! Я не подозревала! Она права, Чарнота! Ну, Люся, за мной не пропадет! Я отработаю.
Чарнота. Сима!
Люська. Без благородства, пожалуйста! Не чваниться! Не требуется! [Меня же потом будут упрекать, что я стянула на дно благороднейшую женщину.]
Серафима. Ну, хорошо, не будем ссориться! (Садится на край водоема.) Выясним положение.
Люська. Положение ясно, как апельсин! Завтра греки нас турнут с квартиры. Жрать абсолютно нечего. Все продано! (Загорается вновь.) Нет, я не могу успокоиться! Это он довел меня до белого каления. (Чарноте.) Отвечай, проиграл?
Чарнота. Проиграл.
Люська. Ах ты…
Чарнота. Я не могу торговать чертями! Я воевал! Я генерал-майор!
Люська. Видали, добрые люди, генерал-майора?!
Серафима. Люси, брось, брось, ну, брось! Две лиры, ну, чем они нам помогут? (Все трое стихают.) А ведь, действительно, какой-то злостный рок травит меня… Сколько тысяч верст я пробежала и зачем?
Люська. Лирика!
Серафима. Какие-то фантастические несчастья, одно громоздится на другое. Встретила человека, и тот куда-то пропал. Словом…
Чарнота (внезапно Люське). Ты была с французом?
Люська. Поди ты к чертовой маме! Он ревнует! Как вам это нравится? Слушай, Серафима! Ты моими словами не обижайся, я все равно пойду по этой дороге! Я не жравши сидеть не буду, у меня принципов нет!
Чарнота. Видели — дочь губернатора?
Серафима. Тише, тише, тише! Не ссорьтесь, дети мои! Сейчас я принесу ужин! (Идет на галерейку, надевает шляпу.)
Люська. Брось, Симка, не берись не за свои дела.
Серафима. Нет, ты уж теперь, Люси, оставь!
В отдалении шарманка играет «Разлуку», а потом хрипит какой-то марш.
Люська. Чарнота продаст револьвер!
Чарнота. Симочка, я все продам с себя, штаны продам, только не револьвер. Я без револьвера жить не умею!
Люська. И верно, он тебе голову заменяет! Ну, питайся на женский счет.
Чарнота. Не искушай меня, не искушай!
Люська. Если ты меня тронешь хоть пальцем, я тебя ночью отравлю, так и знай!
Серафима. Перестаньте, Гриша, если ты меня хоть каплю любишь, во имя наших общих бед…
Чарнота. Я тебя уважаю, Сима…
Серафима. Так вот замолчи, понял?
Чарнота. Понял.
Серафима. Ждите меня! (Уходит.)
Шарманка поближе играет «Разлуку». Солнце ушло за минарет. Вечереет.
Люська (кричит). Симка, Симка!
Чарнота. Сима! (Пауза.)
Люська (потрясая кулаками). У!.. Гнусный город, у… клопы! У!.. Босфор! А ты?! (Кричит протяжно.) Симка! (Пауза.) Но если кого ненавижу — это себя, тебя и всех русских! Навоз! Изгои! Гнусь! (Исчезает на галерее.)
Чарнота. В Париж или в Берлин? Куда хотите? В Мадрид, может быть? Испанский город… Тоже, наверное, дыра! (Присаживается на корточки, шарит под кипарисом, находит окурок.) До чего греки жадный народ, до самого мундштука докуривают! (Зажигает окурок и уходит куда-то медленно.)
Калитка открывается, Голубков входит. Он в красной феске, в английском френче, в обмотках. На плечах у него шарманка Ставит шарманку на землю. Начинает играть «Разлуку», потом марш.
Чарнота (с галерейки сверху). Перестанешь ли, турецкая морда, мне душу надрывать?!
Голубков (оборвал «Разлуку», взглянул вверх). Что? Гри… Григорий Лукьянович?!
Чарнота (всматриваясь!) Что? Кто? Кто такой? Ты — приват-доцент?!
Голубков (берется за сердце, садится на край водоема). Нашел.
Чарнота (сбегает к нему). Меня-то? Нашел. Нашел! Я тебя за турка принял! Здравствуй! (Целуются.) На что ты похож? Э… Постарел! Мы думали, что ты в России остался! Где же ты был полгода?
Голубков. Я в тюрьме сидел. Нас всех по хлудовскому делу забрали.
Чарнота. Где?
Голубков. В Чилингисском лагере. Тифом там я заболел, выпустили, я прямо и бросился в Константинополь. Вместе с Хлудовым поехал. Его разжаловали в солдаты.
Чарнота. С шарманкой? Ну, видел я много, а с шарманкой еще никого не было.
Голубков. Мне с шарманкой удобно. Я хожу по дворам и таким образом ищу, ищу! Ну, говори мне сразу, говори, умерла она?
Чарнота. Ах, Серафима? Зачем умерла? Тут она, живехонька!
Голубков. Нашел, нашел!
Чарнота. Жива! Только в трудное положение мы попали, доцент. Вообще все рухнуло! Добегались мы, Сергуня, до ручки!
Голубков. Где Серафима Владимировна?
Чарнота. Да придет. Мужчин пошла ловить на Перу.
Голубков. Что?
Чарнота. Ну что ты на меня выпятился. Сдыхаем в Константинополе: ни газырей, ни денег!
Голубков. Она пошла? Ты лжешь! (Садится на водоем.) Пошла на Перу?!
Чарнота. Я сам сегодня не курил полдня. Деньги у тебя есть?
Голубков (механически). Деньги? Есть деньги. Вот шесть пара. На Перу?
Чарнота. Я бы сам все бросил… В Мадрид меня кидает! Снился мне сегодня всю ночь Мадрид. А на шесть пара ничего, брат, не сделаешь. Ока[71] хлеба не купишь. А где Хлудов?
Голубков. Хлудов больной. Он здесь, в Константинополе. Придет за мной сюда.
Чарнота. Да и ты больной! Ишь, как вас связало вместе!
Слышны голоса. Калитка открывается и входит Серафима, а за ней грек-донжуан в чесучевом костюме. Грек увешан покупками, и в руках у него бутылки.
Серафима. О нет, нет! Это будет очень удобно. Мы посидим, поболтаем. Правда, мы живем на бивуаках…
Грек-донжуан (с сильным акцентом). Оцень, оцень мило! Я только боюсь стеснить, мадам…
Серафима (всматриваясь, не узнает Голубкова). Позвольте я познакомлю вас… Григорий Лукьянович Чарнота.
Грек-донжуан. Оцень приятно!
Серафима (узнает Голубкова). Боже мой!
Голубков, тяжело морщась, поднимается, подходит к греку и дает ему в ухо. Грек-донжуан роняет покупки, подавлен. Окно открывается, и в нем появляется армянская голова.
Армянская голова. О! Тэр аствац инч сарсепели азк э русск азк![72]
Люська появляется на галерее, смотрит.
Грек-донжуан. Что это? Такое что?
Серафима. Боже мой, позор!
Чарнота. Господин грек…
Грек-донжуан (печально, догадался). А… Разбойники. В мухоловку попал, в притон…
Серафима. Простите меня, мсье. Простите, это ужас, недоразумение.
Все окна открываются, и в них появляются греческие и армянские головы.
Чарнота (берясь за револьвер, шипя, поворачивается к окнам). Сию минуту провалиться!
Головы проваливаются, и окна закрываются.
Грек-донжуан (тоскует). Ой, Боже!..
Голубков (двинулся к нему). Ты покупаешь…
Грек-донжуан (вынув бумажник). На кошелек и на часы, храбрый человек! Жизнь моя дорогая! У меня семья, магазин! Ах, детки, ах, малые! Ничего не скажу полиции, живи, добрый человек, славь Бога всемогущего…
Голубков. Спрячьте деньги сию минуту и уходите!
Грек-донжуан (растерялся). Ай, Константинополь, ай Стамбул! Какой стал… (Повернулся и пошел.)
Голубков (истерически). Покупки взять!
Грек-донжуан повернулся было взять свертки, но всмотрелся в лицо Голубкова, кинулся бежать и исчез.
Пауза.
Чарнота. Мда…
Люська. Господин Голубков! Хо! А мы вас не далее как час назад вспоминали… Думали, что вы находитесь в РСФСР… Но вы здесь!.. Ваш выход можно считать блестящим… (Хохочет.) Ай, русские! Ай, спасибо! Ай, замечательная интеллигенция, чтобы ей сгнить в канаве на Галате! Чарнота, открывай сверток, мое сердце чувствует, что в нем ветчина!
Голубков. Я убью всякого, кто прикоснется к этому свертку.
Люська. Что такое? Чарнота, успокой молодого идеалиста. Открывай, я голодна!
Чарнота. Нет, Люси, я сверток не открою!
Люська. Ах вот что! (Голубкову.) Молодой человек, у вас есть деньги?
Голубков. У меня нет денег. Я хожу с шарманкой… все ищу.
Люська. Нахал вы! Нахал!.. Ну, решение мое принято! (Уходит через галерейку в комнату.)
Пауза.
Голубков. Вы, Серафима Владимировна… Ах, Серафима Владимировна! Вот я вас нашел, и что же вы сделали с собою? А? Я вас оставил на полгода только, я погнался за вами. А вы, оказывается, что же сделали с собою здесь? Я тифом болел, как и вы. Смотрите, моя голова обрита… Я в тюрьме сидел, и плыл, и бежал, все только за тобою… А ты, что ты делаешь, Сима? Гораздо лучше, ты бы пошла побираться…
Серафима. Кто дал тебе право упрекать меня! Я уже примирилась с мыслью, что ты погиб… Зачем же ты появился опять передо мною? Уходи, [ты только бередишь раны].
Голубков. Глупая женщина, я тебя люблю! Я тебя люблю с той минуты, как ты спала под фонарем… Я за тобою гнался… Я тебя нашел…
Серафима. Нет, это поздно! [Утекло все. Все растеряли во время бега. У меня, Сергуня, есть долги, которые нужно платить. И платить их буду только одна я. Так что, Сергуня, уходи, и каждый из нас будет пропадать по-своему.]
Голубков. Ты это твердо решила?
Серафима. Поверь.
Голубков. Ну, ладно, ты никому не достанешься! Ни за деньги, ни без денег!
Бросается к Чарноте, выхватывает у того кинжал и летит к Серафиме.
Чарнота (мгновенно облапив Голубкова, отнимает кинжал). Ну что ты делаешь?
Серафима. Сумасшедший, сумасшедший!
Люська (выходит в шляпе, с маленьким чемоданчиком в руках). Мсье Голубков продолжает представление? Антракт на одну минуту, я кое-что скажу! Ну-с, ваше превосходительство, всего хорошего! Из мужей увольняетесь… Напоминаю вам, что за полгода в Стамбуле мы с вами съели мои серьги, кольца, кулон и белье с метками… И львиная порция у Артурки! На случай, если разбогатеете, пишите в Париж. У Люськи есть знакомство в восточном экспрессе. Объясните, чего полгода я, дура коричневая, сидела здесь? Прощай, Сима! С этим молодым человеком ты не пропадешь, если он тебе, конечно, не перережет глотку…
Ползут вечерние тени, пианино в соседнем дворе играет из «Севильского цирюльника».
Бон нюи![73] Хой гальсинис!..[74] (Напевает в лад с пианино.) Доброй ночи вам желаю, доброй ночи вам желаю! (Уходит.)
Серафима. Но помни, Люська, я иду на Перу! Я тебе деньги вышлю. Я тебе отработаю!
Люська (из-за калитки). Не нужно, я тебе долг прощаю!
Серафима. Не принимаю! (Убегает.)
Голубков (сидя на водоеме). Ах, я несчастный человек! (Кричит.) Серафима, остановись! Дай мне только выздороветь! Я достану деньги, я тебя увезу!
Серафима (появившись наверху, в переулке над двором). Единственный ты человек на свете, Сергуня. Только поздно! Мы погибли. (Скрывается.)
Пауза.
Чарнота. Ты ее любил, оказывается, а я и не знал… (Тоскует.) Мадрид, город испанский!..
Мальчишка-турок (ведет кого-то, манит, изображает шарманку). Здесь, здесь…
Хлудов идет за мальчишкой, опирается на палку. Одет он в синий пиджак и белые брюки. Половина головы седая. Дергает щекой и часто оборачивается через плечо.
Хлудов. На! (Дает мальчишке монету, останавливается и долго смотрит на Чарноту, тот на него.)
Чарнота. Здравствуй, Рома! Что ты смотришь? Вот и ты появился! А я, брат, константинопольский рядовой.
Хлудов (деревянным голосом). Да, вот все так. То ездим, то ходим. Один по следам другого. (Усмехается, кивает в сторону Голубкова.) То я его лечил, то он меня. Все носится с мыслью вылечить. На шарманке играет. (Голубкову.) Ну, нашел? Теперь уже нашел? Что молчишь? Идем есть!
Голубков. Хлудов! Я и денег больше не попрошу и ехать больше никуда не заставлю. Я знаю, что у тебя больше нет. Хлудов, я сейчас сам еду в Париж. Я разыщу Корзухина, я возьму у него деньги. Он не имеет права. Он ее погубил! Только видишь, я очень ослабел, я не могу гнаться за ней. Она меня не слушает, а ты человек сильный, верни ее и побереги до моего возвращения. Найди ее!
Хлудов. Серафиму? Куда она пошла?
Голубков. На Перу пошла! На панель! А я больше не могу здесь видеть ничего, я сейчас уезжаю в Париж и достану денег!
Хлудов. На чем ты поедешь? Ты посмотри на себя!
Голубков. Я уже знаю, знаю на чем! Я сейчас играл на шарманке в порту, а капитан мне говорит, я вас в трюме заберу, в Марсель. Даром заберу! Побереги ее только до моего возвращения. И все сделается совершенно ясным. Там женщина, Хлудов, погибает!
Хлудов. О, моя тяжесть! О, моя совесть! Что еще потребуется от меня?
Голубков. Стереги! Ты видишь, я ослабел.
Хлудов (поворачивается и уходит. Появляется в переулке над двориком, обращается к Голубкову). Так едешь?
Голубков. Да, да!
Хлудов. Если вернешься, найдешь меня на Шишли. Хорошо, я ее задержу! (Поворачивается, чтобы уйти, опять возвращается, достает деньги.) Возьми две лиры на дорогу. Больше у меня нет. (Отстегивает медальон от часов.) Возьми еще медальон, в крайнем случае заложишь! (Бросает деньги и медальон во дворик и исчезает.)
Голубков. Тоска сжимает мне сердце. Ночь наступает, а я погибну без нее.
На минарете появляется муэдзин. Поет сладким голосом.
Муэдзин. Ла! Иль алла, иль Махомет! Рассуль алла![75]
Голубков. Вот она, ночь, падает, а я все не сплю после тифа. Ужаснейший город! (Встает с водоема, беспокойно.) Да, да, чего я жду! В Париж! На каботажном пароходе сейчас в трюме, в Париж!
Чарнота. Я с тобою поеду. Денег-то мы не достанем, я и не надеюсь, а только вообще куда-нибудь ехать надо. Я уже думал в Мадрид… Но в Париж удобнее. В трюм так в трюм! Только чтобы не здесь!
Голубков (идет, расстегивает ворот). Отчего это мне так душно? Почему никогда нет прохлады? (Уходит.)
Чарнота. Париж так Париж. (Подбирает деньги, уходит вслед за Голубковым.)
Далекий тенор в высоте отвечает первому муэдзину: «Ла! Иль алла! Иль Махомет!» Мальчишка-турок подбегает к шарманке и крутит ручку, шарманка играет марш.
Муэдзин. Иль Махомет, рассуль алла!
Сумерки обволакивают Константинополь. Загораются огни. На небе всходит золотой рог. Потом тьма. Сон кончается…
Конец четвертого действия
Действие пятое
СОН СЕДЬМОЙ
…Три карты, три карты, три карты…
Через два месяца. Осенний закат в Париже. Кабинет господина Корзухина в собственной вилле. Кабинет этот обставлен необыкновенно внушительными вещами. Несгораемая касса. Коллекция оружия. Корзухин сидит за громаднейшим письменным столом. Корзухин в пижаме и золотой ермолке. Рядом с письменным столом карточный, на нем приготовлены карты и две незажженные свечи.
…Три карты, три карты, три карты…
Через два месяца. Осенний закат в Париже. Кабинет господина Корзухина в собственной вилле. Кабинет этот обставлен необыкновенно внушительными вещами. Несгораемая касса. Коллекция оружия. Корзухин сидит за громаднейшим письменным столом. Корзухин в пижаме и золотой ермолке. Рядом с письменным столом карточный, на нем приготовлены карты и две незажженные свечи.
Корзухин. Антуан!
Входит очень благообразного французского вида лакей в зеленом фартуке.
Мсье Маршан мáве аверти киль не вьендра паз ожурдюи, не ремюе па ла табль, же ме сервире плю тар.
Антуан молчит.
Репонде донк кельк шоз![76] Пробаблеман ву не компрене рьен? Вы ничего не поняли?
Антуан. Так точно, Парамон Ильич, не понял!
Корзухин. Антуан, вы русский лентяй! [Запомните: человек, живущий в Париже, должен знать, что русский язык годится только для того, чтобы выкрикивать на нем разрушительные социальные лозунги и ругаться скверными непечатными словами. Ни то, ни другое в Париже не принято!] Учитесь, Антуан, это скучно. Что вы делаете в настоящую минуту? Ке фет ву а се моман?
Антуан. Же… Я ножи чищу, Парамон Ильич…
Корзухин. Как «ножик», Антуан?
Антуан. Ле куто, Парамон Ильич.
Корзухин. Правильно. Учитесь, Антуан!
Звонок. Корзухин снимает ермолку, расстегивает пижаму, говорит на ходу.
Принять! Может быть, партнер… же сюи а ла мезон[77]. (Выходит.)
Антуан уходит и возвращается с Голубковым. Тот в штатском, потерт и оборван, в руках у него кепка.
Голубков. Жевудре парле а мсье Корзухин…[78]
Антуан. Пожалуйте вашу визитную карточку.
Голубков. А я вас принял за француза. Вы русский, да?
Антуан. Так точно! Я — Грищенко!
Голубков. Вот дело какое, карточек-то у меня нет! Вы просто скажите, что, мол, Голубков из Константинополя.
Антуан скрывается.
Корзухин (выходя в пиджаке, бормочет). Голубков, Голубков!.. Чем могу служить?
Голубков. Вы, вероятно, не узнаете меня? Мы с вами встретились в прошлом году в ту ужасную ночь на станции в Крыму, когда схватили вашу жену. Она в Константинополе сейчас на краю гибели.
Корзухин. На краю? Простите, во-первых, у меня нет никакой жены, а во-вторых, и станции я не припомню.
Голубков. Как же? Ночь! Еще сделался ужасный мороз! Вы помните мороз? [Во время взятия Крыма?]
Корзухин. К сожалению, не помню никакого мороза. Вы изволите ошибаться.
Голубков. Но ведь вы Парамон Ильич Корзухин? Я вас узнал! Вы же были в Крыму?
Корзухин. Действительно, некоторое время я проживал в Крыму как раз тогда, когда бушевали эти полоумные генералы. Но, видите ли, я давно уже уехал, связей с Россией никаких не имею и не намерен иметь. Полгода, как принял французское подданство, давно овдовел и должен сказать, что вот уже второй месяц, как у меня в доме проживает в качестве личного секретаря русская эмигрантка, тоже принявшая французское подданство и фамилию Фрежоль. Очаровательнейшее и невиннейшее существо, на котором, по секрету скажу, я намерен жениться. Так что всякие переговоры о якобы имеющейся у меня жене мне неприятны!
Голубков. Фрежоль?.. Вы отказываетесь от живого человека?.. Но ведь она же ехала к вам! Мороз! Помните, ее арестовали? Я понимаю, вы тогда могли отказаться, на станции, из страха смерти, но теперь?..
Корзухин. Ах мороз! Повторение старой истории. Меня уже пытались раз шантажировать, господин Голубков, при помощи легенды о моей жене. Этим занималась контрразведка. Возобновления этой истории я бы не желал!
Голубков. Мороз. Окна, помните?.. Фонарь — голубая луна…
Корзухин. Мороз? Однофамилица, возможно.
Голубков. Ай-ай-ай-ай-ай! Моя жизнь мне снится.
Корзухин. Вне всяких сомнений.
Голубков. Поймите, что… Нет, вы — он, он! Но тогда выслушайте: на пароходе в трюме я два месяца шел в Париж! Шел исключительно с тем, чтобы вас разыскать. В Грецию заходил! И вот, поймите, что ни на кого больше никаких надежд нет, кроме как на вас. Я здесь в Париже с моим спутником, и мы оба обращаемся к вам с просьбой. Хорошо, пусть она не жена. Нет у вас никакой жены! Я понимаю, что вам это почему-то мешает. Так даже лучше. Нет и не было! Я, я люблю ее! Понимаете — я! Но мы, я и спутник, не она, нет, просим у вас взаймы. Мы вам отработаем. Тысячу долларов…
Корзухин. Ах, ну да! Простите, мсье Голубков, я так и предполагал, [что разговор о мифической жене приведет именно к вопросу о долларах]. Тысячу? Я не ослышался?
Голубков. Вы — богатейший человек! Тысячу, и мы вам свято вернем ее!
Корзухин. Ах, молодой русский. Прежде чем говорить о тысяче долларов, я вам скажу, что такое — один доллар. (Начинает балладу о долларе. Вдохновляется.) Доллар! Глядите, вон, вон, горит золотой луч, скользит и падает, а рядом с ним в воздухе согбенная черная кошка. Химера… Notre Dame! Века. Так вот там сверкает, там покоится доллар! Слушайте! (Таинственно указывает в пол.) Неясное ощущение… Не шум и не звук, а как бы дыхание нарывающей земли. Там чудовище летит стрелой! Метро. В нем доллар! Теперь закройте глаза и вообразите: мрак, в нем волны ходят, как горы… Мгла и вода. Океан! Он страшен, он сожрет. Но в океане с сипением топок, взрывая миллионы тонн воды, идет, кряхтит… Глаза, огни! У топок голые кочегары… Он роет воду, ему тяжко, но в адских топках он несет золотое дитя — свое сердце — доллар! И вдруг — сигнал! Тревожно в мире! И вот с трапов сгружают черных сыновей суданского солнца!
За сценою глухой взрыв труб и марш.
Идут… идут!! Куда? Где-то обидели доллар!
За сценой летит веселый марш и глупые солнечные голоса поют: «Hallelujah, hallelujah…» Корзухин подходит к окну, кричит.
Вив ла Франс! (Голубкову.) Сегодня открывают памятник неизвестному солдату! Один солдат! Погиб, защищая божественный доллар. И слышите, как в Париже военные трубы кричат ему: «Аллилуия!» Он погиб, и за это вечно на его могиле будет пылать гранит неугасимым огнем. Доллар! (Утихая) Итак, господин Голубков, я думаю, что вы сами перестанете настаивать на том, чтобы я вручил неизвестному оборванному молодому человеку, [да еще рассказывающему явно сомнительные вещи], целую тысячу долларов! Вы поняли меня?
Голубков. Да, я понял. Мы погибнем за границей. Но я думаю, господин Корзухин, что вы самый омерзительный, самый бездушный человек, которого я когда- либо видел. Вы получите возмездие! Оно не за горами. Оно идет!
Звонок.
Антуан (входит). Женераль-майор Чарнота.
Корзухин. Гм. Русский день. Проси!
Чарнота (входит. Он в черкеске, но без серебряного пояса и в кальсонах лимонного цвета. На лице выражение человека, которому нечего терять. Развязен). Здорово, Парамоша!
Корзухин. Мы с вами встречались?
Чарнота. Ну, вот вопрос! Встречались? Да ты что, Парамон, грезишь? А Севастополь?
Корзухин. Очень приятно… А мы с вами пили брудершафт?
Чарнота. Черт его знает, не припомню. Да раз встречались, так уж, наверно, пили.
Корзухин. Прости, пожалуйста… мне кажется, что вы в кальсонах?
Чарнота. А почему тебя это удивляет? Я ведь не женщина, коей этот вид одежды не присвоен.
Корзухин. Вы… Ты, генерал, так и по Парижу шли? По улицам…
Чарнота. Нет! По улице шел в штанах, а потом их в подъезде снял! Что за дурацкий вопрос?
Корзухин. Пардон, пардон…
Чарнота (тихо Голубкову). Дал?
Голубков. Нет! И не проси, пожалуйста. Пойдем отсюда.
Чарнота. Куда же мы теперь пойдем? (Корзухину.) Что же ты, спишь или что? Твои соотечественники, которые за тебя же боролись с большевиками [перед тобою], а ты отказываешь им в пустяковой сумме? Да ты понимаешь, что там в Константинополе Серафима?
Голубков. Сию минуту замолчи! Я не позволю тебе упоминать о ней! Ты понимаешь, он отрекся от нее! Если ты еще раз упомянешь имя Серафимы, я ухожу один, а ты как хочешь. Словом, идем, Григорий!
Чарнота. Ну знаешь, Парамон, грешный человек, нарочно бы в партию записался, чтобы тебя расстрелять.
Корзухин. Однако, генерал, вы шутите довольно странно, и притом в моем доме!
Чарнота. Стало быть, надеяться не на что?
Корзухин. У меня нет, к сожалению, наличных денег, генерал!
Чарнота. Зачем это карты у тебя?
Голубков. Я жду, пойдем, Гриша! Не унижайся, пожалуйста.
Чарнота. Никакого унижения нет. Поговорил по делу, а теперь желаю поболтать. Интересно, вот, про карты. Ты играешь?
Корзухин. Не вижу ничего удивительного в этом. Играю, и очень люблю. Вот только партнер мой заболел и не пришел.
Чарнота. В какую же игру ты играешь?
Корзухин. В девятку, и очень люблю.
Чарнота. Ты — в девятку? Голубков, ты слышал? Ну, сыграй со мной!
Корзухин. Я с удовольствием… Но, видите ли, я люблю играть на наличные.
Голубков. Пойдем, Гриша!
Чарнота. Тебе что сказано? Заложишь в крайнем случае… Крайнее этого случая не бывает. Чего ты с ним цацкаешься? Дай хлудовский медальон!
Голубков. На, пожалуйста! Мне теперь все равно! А я ухожу!
Чарнота (Голубкову). Не будь ты хоть раз в жизни свиньей! Пойдем вместе. Я тебя с такой физиономией не отпущу! Ты еще в Сену нырнешь. (Протягивает медальон Корзухину.) Сколько?
Корзухин. Хорошая вещь! Очень, очень хорошая вещь! Ренессанс!
Чарнота. Форменный! У меня много таких вещей в Константинополе. Сколько?
Корзухин. Вы хотите, чтобы я купил? Гм… Пять долларов.
Чарнота. Однако, Парамон! Ну ладно, ладно. Идет! (Садится к карточному столу, откатывает рукава черкески, взламывает колоду.) Как твоего раба зовут?
Корзухин. Антуан.
Чарнота (зычно). Антуан!
Антуан появляется.
Принеси, голубчик…
Антуан, удивленно, но почтительно улыбнувшись, исчез.
(Мечет.) На сколько?
Корзухин (улыбаясь). Ну, на эти пять долларов. Попрошу карточку!
Чарнота. Девять.
Корзухин (платит). Прошу вас! На квит!
Чарнота (мечет). Девять.
Корзухин (улыбаясь). Ну, на квит, на двадцать долларов!
Чарнота. Карту желаете?
Корзухин. Да. Семь!
Чарнота. А у меня восемь.
Корзухин (улыбаясь ему, как ребенку, гуляющему у храма Христа). Ну, на квит. Сорок!
Голубков (внезапно). Чарнота! Что ты делаешь? Ведь он удваивает и, конечно, сейчас возьмет у тебя все!
Чарнота. Если ты лучше меня понимаешь игру, садись метать за меня.
Голубков. Я не умею…
Чарнота. Так не засти мне свет! Карту?
Корзухин. Да, пожалуйста. Черт, жир.
Чарнота. У меня три очка.
Корзухин. Вы не прикупаете к тройке?!!
Чарнота. Иногда, как когда.
Антуан вносит закуску и водку. Исчезает.
(Выпив две рюмки.) Голубков. Рюмку?..
Голубков. Я не желаю.
Чернота жестом предлагает рюмку Корзухину.
Корзухин. Мерси, я обедал уже. Продолжимте.
Чарнота (мечет). Угодно карточку?
Корзухин. На квит.
Голубков вздрагивает.
Чарнота. Идет! (Напевает из «Пиковой дамы».) Графиня, ценой одного рандеву… Девятка!
Корзухин. Неслыханная вещь! На квит!
Чарнота. Графиня, ценой одного рандеву… Попрошу прислать наличные.
Голубков. Брось, Чарнота! Умоляю…
Чарнота. Будь добр, займись каким-нибудь делом… Альбом посмотри, что ли… (Корзухину.) Наличные.
Корзухин. Сейчас. (Прикасается к несгораемому шкафу ключом.)
Колокола в шкафу внезапно играют из 2-й Венгерской рапсодии Листа. Звонок в передней. Свет гаснет. Полная тьма. Свет возвращается. Из передней появляется Антуан с пистолетом в руке.
Голубков. Что такое?..
Корзухин. Это сигнализация. Антуан, вы свободны, это я открывал.
Чарнота. Незаменимая вещь в хозяйстве! Надо будет купить. А ты же говорил, что у тебя нет наличных денег…
Корзухин (закрывает кассу). Продолжимте! На квит — триста двадцать долларов.
Чарнота. Не пойдет. Этой ставки банк не принимает.
Корзухин. Вы хорошо играете! Сколько примет банк?
Чарнота. Четвертной билет примет!
Корзухин. Пошло.
Сцена становится несколько более лихорадочной. Комнату вдруг затопляет растопленным парижским солнцем. Чарнота в его свете становится фантастически красным.
Карту мне! (Победоносно.) Девять!
Чарнота. У меня жир!
Корзухин. Пришлите!
Чарнота. Пожалуйста!
Корзухин. Карту! Триста долларов примете? Квит?
Чарнота. Э, Парамоша, ты азартный! Вон она где, твоя слабая струна! Приму!
Голубков. Чарнота!!
Корзухин. У меня семь!
Чарнота. Семь с половиной. Шучу — восемь!
Голубков со стоном вдруг закрывает уши и ложиться ничком на диван. Корзухин открывает ключом кассу. Рапсодия во тьме. Свет. Сцена волшебно изменилась. На карточном столе горят две электрические свечи в розовых колпачках. Корзухин без пиджака. Волосы его всклокочены В окнах теплая тьма, а в ней струится световой хаос иллюминации. Горит Эйфелева башня Чарнота в расстегнутой черкеске. Голубков лежит ничком. За сценой воет военный марш: «Hallelujah…»
(В такт маршу.) Получишь смертельный удар ты… Три карты, три карты, три карты!..
Корзухин. Три тысячи!
Чарнота. Наличные.
Корзухин открывает кассу. Тьма. Рапсодия в течение полминуты, потом свет. Наступило утро: синий рассвет. Корзухин как тень. Чарнота как тень. Свечи погасли. На полу и на столе пустые шампанские бутылки. Груды карт. Голубков стоит как привидение, провалившимися глазами смотрит на карточный стол.
Корзухин. Знаете что? Сдайте мне наличные, я выдам вам чек.
Чарнота (сатанински рассмеялся). Что ты, папаша! Неужели в каком-нибудь из парижских банков выдадут по чеку десять тысяч долларов человеку, который явился в подштанниках. Нет, папа, спасибо.
Голубков (внезапно). Смотри! (Указывает в окно.) Вон, вон, первый луч скользит и падает, там доллар. Что, Парамон Ильич Корзухин, вы помните мороз? Чарнота, выкупи мой медальон! Я хочу его вернуть…
Корзухин. Триста долларов!
Чарнота. Грабитель.
Голубков. На! (Швыряет триста долларов.)
Корзухин швыряет в ответ медальон Голубкову.
Чарнота. Ну, до свидания, Парамоша. Засиделись мы у тебя! Нам в магазины пора!
Корзухин (загораживая дверь). Нет! Стойте… у меня жар! Я ничего не понимаю! Вы воспользовались моей болезнью. Вот что: хотите оба по пятьсот долларов?
Чарнота. «Ты шутишь», — зверь вскричал коварный!
Корзухин. Ну, если так, я сейчас же заявлю полиции, что вы ограбили у меня деньги. Вас возьмут через полчаса!
Чарнота. Ты слышал?! (Вынимает револьвер.) Ну, Парамон Ильич, молись своей парижской богоматери, твой смертный час настал!
Корзухин (кричит страдальчески). Караул! Караул!
Антуан появляется на вопли Корзухина в утренних сумерках. Он в одном белье и похож на привидение.
(Тоскует.) Все спят. Вся вилла спит! Никто меня не слышит, как меня грабят русские бандиты! (Кричит глухо.) Караул!
Внезапно вспыхивает розовый свет, бархатные портьеры раздвигаются, и в прорезе возникает Люська. Она в чепце, в атласной куртке и в шароварах, в золотых ночных туфлях. Увидев Чарноту и Голубкова, окаменевает. Те тоже.
Вы спите, милая Люси… в вашем уютном гнездышке в то время, как патрона вашего грабят русские бандиты!
Люська. Боже мой, Боже мой! Видно, не испила я еще горькой чаши. Казалось бы, имела я право отдохнуть. Вот он, Париж, чудный, обожаемый Париж! Мягко, тепло… Но нет, нет! Лишь свернешься клубочком, мгновенно кто-нибудь кулаком в бок. Недаром я видела сегодня тараканов во сне, и вот они — живые! Мне интересно только одно: как вы сюда добрались?!
Чарнота (поражен). Это — она?
Корзухин (Люське). Что это значит, Люси? (Чарноте.) Вы знаете мадемуазель Фрежоль?
Чарнота. Фрежоль?
Люська становится на колени за спиной Корзухина, как бы говоря: «Не предавай».
Голубков. А… Понятно! Лишние мы люди в Париже, Чарнота! Не мешай!
Корзухин (Чарноте). Вы знаете мадемуазель Фрежоль?
Чарнота. Как же мне ее… знать? Никакого понятия не имею.
Люська. Так познакомимся же, господа! (Выходит из ниши.) Люси Фрежоль! Прежде всего: Антуан, пойдите к дьяволу! В каком виде вы торчите передо мной!
Антуан. Тут сюит, мадемуазель![79] (Исчезает.)
Чарнота. Я прошу извинить, мадемуазель, меня за мой наряд.
Люська (тяжко махнув рукой). Пожалуйста, пожалуйста, дорогой генерал. Ну-с, господа, в чем недоразумение? (Корзухину.) Крысик мой, жабочка, кто тебя обидел?
Корзухин. Он выиграл у меня десять тысяч долларов.
Люська (садится на край стала, хохочет). Ты сел играть с генералом Чарнотой?
Корзухин. Он шулер? Да?
Чарнота. Полегче, господин Корзухин!
Люська. Что вы, что вы, генерал! Что ты, что ты, крысик. Пойми, в Северной Таврии гусарские полки на стоянках ложились в лоск! Он обыгрывал Крапчикова! Он играет! Знаешь ли ты, как он играет?
Корзухин (подозрительно). Откуда вы все это знаете, Люси?
Люська. Господи, в газетах читала! Ведь это же очень известная фамилия — Чарнота! Ну, в чем же дело, жабунчик, ну, проиграл?..
Корзухин. Я хочу, чтобы они вернули деньги. Где Антуан покупал карты?!
Люська. Нет, котуся! Милый генерал прав. Будь джентльменом. Ты проиграл. Ну, за то, что ты так неосторожен, ты понесешь наказание! Ты купишь мне брошь.
Корзухин. Брошь?.. Меня грабят.
Люська. Ну ничего, ну ничего, мой мальчик! У тебя под глазами тени! Иди, усни! Господа, деньги принадлежат вам. Никаких недоразумений не будет. Поезжайте спокойно. Антуан!
Антуан появился в брюках и в подтяжках.
Господа, к сожалению, покидают нас! Антуан, выпустите их. Очень, очень рада была повидать соотечественников. Жалею, что больше не придется встретиться.
Чарнота. О ревуар![80]
Люська. Адье![81]
Корзухин (внезапно). Где вы покупали карты, Антуан?!
Антуан. Вы сами их покупали, Парамон Ильич. (Уходит с Голубковым и Чарнотой.)
Корзухин. Вон, всех вон! Уволю этого дурака Антуана! Не пускать ко мне больше русских в дом!
Люська. Ну что ты, что ты! Не волнуйся. У тебя будет прилив крови в голове! Вон утро!
Корзухин (всхлипнув, шатаясь). Закройте кассу, Люси, мой друг. (Выходит.)
Люська. Хорошо, хорошо, мой друг! Не беспокойся. (Закрывает пустую кассу. В той тихая музыка. Люська одна, под музыку.)
Снег… Вши… Сапоги… Идут… Едут…
Три деревни, два села,
Восемь девок, один я…
Куда девки, туда я!..
Милый Господи! Разве ты не видишь, как я устала! Я больше ничего не хочу. Я туда не вернусь. Я не хочу! Я желаю спать. (Воровски оглядывается, нет ли Корзухина.)
На пустынной улице, за окном, слышны шаги.
(Подбегает к окну, открывает его, складывает руки рупором, кричит негромко.) Чарнота!
Шаги стихают.
Прощай! Прощай! Голубков! Береги Серафиму! Чарнота! Купи себе штаны!
В окне рассвет. Затем он сменяется тьмой.
Кончен седьмой сон…
Жили двенадцать разбойничков…
Комната в коврах. Низенькие диваны. Кальян. На заднем плане сплошная стеклянная стена. В ней догорает константинопольский минарет, лавры и неподалеку Артурова вертушка. Никнет солнце, закат, закат…
Хлудов (сидит на полу, на ковре, один и разговаривает с кем-то). Ты достаточно меня измучил, но наступило просветление. Да. Просветление. Пойми… Я согласен. Но ведь нельзя же забыть, что ты не один возле меня. Есть живые, повисли на моих ногах и тоже требуют. А? Моя судьба с той ночи завязала их в один узел со мной. Мы выбросились вместе через звенящие мглы, и их теперь не отлепить от меня. Я с этим примирился. Одно мне непонятно. Ты? Как ты отделился один от длинной цепи лун и фонарей! Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один. О нет, вас было много, очень много было! (Бормочет.) Ну, помяни, помяни, Господи! А мы не будем вспоминать. (Думает, стареет, поникает.) На чем мы остановились? Да… Итак, все это я сделал зря. А потом что было? Потом просто мгла и все благополучно ушли. А потом зной. И вон вертятся карусели, каждый день, каждый день. Но ты, ловец! В какую даль проник за мной и вот меня поймал в мешок, как в невод. Не мучь же более меня. Пойми, что я решил уже. Клянусь. Вот. (Шевелит пальцами.) Проданы часы. Больше ничего нет и ничто меня не страшит. Даю слово: лишь только Голубков вернется, я поеду сейчас же. Ну, облегчи же мне душу, кивни! Кивни хоть раз, красноречивый вестовой Крапилин… Так! (Вскрикивает негромко.) Кивнул! Решено!
Дверь отворяется, и входит Серафима. Она в шляпе. В руках у нее сверток.
Серафима. Что, Роман Валерианович, опять?
Хлудов. Что такое?
Серафима. С кем вы говорили? Что я вам велела? Кто в комнате, кроме вас?
Хлудов. Никого нет. Вам послышалось. А впрочем, у меня есть манера разговаривать с самим собой. Надеюсь, что она никому не мешает? А?
Серафима (садится на ковре против Хлудова). Два месяца я живу за стеной и слышу по ночам ваше бормотание. Вы думаете, это легко? В такие ночи я сама не сплю. А теперь уже и днем? Боже мой, бедный человек…
Хлудов. Прошу извинить. Я достану вам другую комнату, но в этом же доме, чтобы вы были под моим надзором. Я часы продал, есть деньги. Светло в ней и окна на Босфор. Особенного комфорта, конечно, предложить не могу. Вы сами видите — чепуха. Разгром. Войну проиграли. И выброшены. А почему проиграли? Вы знаете? (Таинственно указывает на плечо.) Мы-то с ним знаем! Мне самому с вами неудобно рядом. Но я должен держать слово. Я там, оказывается, всякие преступления совершал и вообще…
Серафима. Роман Валерианович! Дорогой… Вы помните тот день, когда уезжал Голубков? Вы догнали меня и силой вернули? Помните?
Хлудов. Прошу извинения. Когда человек с ума сходит, я должен применять силу. Все ненормальные.
Серафима. Мне стало вас жаль, Роман Валерианович. Стало жаль, и из-за этого я вернулась. Неужели же вы думаете, что я стала бы вас обременять?
Хлудов. Мне няньки не нужны.
Серафима. Перестаньте раздражаться! Вы этим причиняете вред только самому себе. Бедный человек!
Хлудов. Да, верно, верно! Я больше никому не могу причинять вреда… А помните, ночь, ставка… Хлудов — зверюга, Хлудов — шакал!
Серафима. Все прошло. Забудем. И не вспоминайте.
Хлудов (бормочет). Да, и в самом деле… помяни. Господи… а мы не будем вспоминать.
Серафима. Ну вот, Роман Валерианович. Я всю ночь думала… Надо на что-нибудь решиться. Скажите, до каких пор мы будем сидеть этак с вами?
Хлудов. А вот вернется Голубков, и сразу клубочек размотается. Я вас сдаю ему, и каждый тогда сам по себе, врассыпную — и кончено! Душный воздух!
Серафима. Вы знаете, это было безумие его отпустить тогда. Я простить не могу себе этого. Я так тоскую. Это Люська, Люська виновата, я обезумела от ее упреков. А теперь не сплю так же, как и вы, потому что он, наверно, пропал в Париже, а может быть, и умер.
Хлудов. Душный город! Тараканьи бега! Позорище русских! Все на меня валят, я ненормальный! А вы зачем отпустили? Причем тут я? В конце концов он взрослый. Деньги там какие-то, у этого, у вашего мужа?
Серафима. У меня нет никакого мужа! Вы знаете, мне совестно людям в глаза смотреть, что я была за ним замужем. Он гнусь, подонок, сволочь!
Хлудов. Я его держал в руках и выпустил! Ну, словом, что же делать теперь?
Серафима. Вот что. В Париж я выбраться не могу. Сергей Павлович пропал. Будем смотреть правде в глаза. И сегодня ночью я решила. Повезут казаков домой, и я вернусь вместе с ними, в Петербург. Я не могу здесь больше оставаться! Зачем я, сумасшедшая, поехала?
Хлудов. Домой? В Петербург? Ага. В Россию? (Оборачивается через плечо и говорит.) Вот, правильно.
Серафима. Разговаривайте только со мной!
Хлудов. Умно, очень. Вы очень умный человек. Казаки едут, пароход уже готов. Большевикам вы ничего не сделали, можете возвращаться спокойно.
Серафима. Одного только я еще не знаю, одно меня только держит. Это — что будет с вами?
Хлудов (таинственно манит ее пальцами. Она придвигается, и он говорит ей на ухо). Сейчас у меня был военный совет, только вы молчите… вам-то ничего, а за мной врангелевская разведка по пятам ходит. У них нюх… (Шепотом.) Я тоже поеду в Россию. Можно ехать сегодня же ночью. Ночью пойдет пароход.
Серафима. Вы тайком хотите, под чужим именем?
Хлудов. Под своим именем. Явлюсь и скажу: я приехал, Хлудов.
Серафима. Безумный человек, вы подумали о том, что вас сейчас же расстреляют!
Хлудов. Моментально, мгновенно! А? Ситцевая рубашка, подвал, снег. Готово! (Оборачивается.) И тает мое бремя. Смотрите, он ушел и встал вдали!
Серафима. А! Поняла, что вы задумали! Поняла! Так вот вы о чем бормочете. Это безумие! Подумайте. Останьтесь здесь. Быть может, вы вылечитесь?..
Хлудов. Я вылечился сегодня. Я совершенно здоров. Теперь мне все ясно. Я в ведрах плавать не стану, не таракан — не бегаю! Я помню снег, столбы, армии, бои! И все фонарики, фонарики. Хлудов едет домой!
Стук в дверь.
Кто там? Qui est la?
Серафима. Я сейчас, сейчас открою! (Открывает дверь, отшатывается.)
Входят Голубков и Чарнота. Оба они одеты одинаково: в серые приличные костюмы и шляпы. В руках у Чарноты чемоданчик. Все четверо долго молчат.
Чарнота (прерывая паузу). Здравствуйте! Что же вы молчите? Вы телеграмму получили?
Хлудов. Нет.
Чарнота. Сукин город! Не то что Париж. Здравствуй, Рома.
Хлудов. Вот. Вот они. Приехали. Все как надо. Отлично. Хорошо.
Голубков. Сима! Ну что, Сима? Здравствуй…
Серафима обнимает Голубкова и плачет беззвучно.
Хлудов (морщась). Пойдем, Чарнота, поговорим! (Уходит с Чарнотой на балкон сквозь стеклянную стенку.)
Голубков. Ну, не плачьте, не плачьте, Серафима Владимировна. Вот, я возвратился.
Серафима. Я думала, что вы погибли. И так тосковала. О, если бы вы знали… Теперь все для меня ясно. Но все-таки я дождалась. Вы теперь никуда, Сергуня, не поедете. Мы поедем вместе…
Голубков. Нет, нет! Никуда! Конечно, никуда, ни за что! Все кончено, Сима. И мы сейчас все придумаем. Как же ты жила здесь, Сима, без меня? А? Ну, скажи мне хоть слово…
Серафима. Я измучилась, я два месяца не сплю. Как только ты уехал, я опомнилась и не могла простить себе, что я тебя отпустила. Все ночи сижу, смотрю в окно. На огни… и мне мерещится, что вы ходите по Парижу оборванные, голодные… Я Хлудова нянчила. Он больной, он очень страшный.
Голубков. Не надо, Симочка, не надо!
Серафима. Ты видел мужа моего?
Голубков. Видел, видел. Сима. Он отрекся от тебя. И женщина у него новая. Но не спрашивай меня, кто… Не надо… Так лучше. И слава Богу, забудь о нем. (Кричит негромко.) Хлудов! Спасибо!
Хлудов выходят, за ним Чернота.
Хлудов. Ну вот. Все в порядке? А? Сейчас я вам скажу…
Чарнота. Эх, Роман! На что ты похож.
Хлудов. Деньги есть?
Чарнота. Да, деньги есть! Чарнота не нищий больше. Если тебе нужно, могу дать.
Хлудов. Нет, мне не нужно. (Голубкову.) И у тебя есть?
Голубков. Да.
Хлудов. Так вот: заплатите здесь за квартиру. Ты ее любишь? А? Любишь? Ты искренний человек? Советую ехать, как она придумала. Теперь прощайте!
Надевает шляпу, берет свой чемоданчик.
Чарнота. Куда это, смею спросить?
Хлудов. Сегодня ночью пойдет с казаками пароход, и я поеду с ними. Только молчите.
Голубков. Роман, одумайся, тебе нельзя!
Серафима. Говорила уже, его не удержишь!
Хлудов. Генерал Чарнота! Может, поедете со мною? А? Бросайте тараканьи бега!
Чарнота. Постой, постой, постой! Только сейчас сообразил! Куда? Домой? Нет! Что? У тебя, генерального штаба генерал-лейтенанта, может быть, новый хитрый план созрел? Но только на сей раз ты просчитаешься. Проживешь ты, Рома, ровно столько, сколько потребуется тебя с поезда снять и довести до ближайшей стенки, да и то под строжайшим караулом! Ну, а попутно с тобой и меня, раба Божьего, поведут, поведут… Ну, а меня за что? Я зря казаков порубал? Верно! Кто, Ромочка, пошел на Карпову балку? Я. Я, Рома, обозы грабил? Да! Но, Рома, фонарей у меня в тылу нет. А ты. Где Крапилин?.. За что погубил вестового?..
Хлудов. Жестоко, жестоко вы говорите мне! (Оскалившись, оборачивается.) Я знаю, где он… Но только мы с ним помирились… помирились…
Серафима. Чарнота, разве так можно? Что ты больному говоришь?
Голубков. Роман, оставайся, тебе нельзя возвращаться!
Чарнота. Говорю, чтобы его остановить!
Хлудов. Ты будешь тосковать, Чарнота.
Чарнота. Тосковать? Не тебе это говорить! У тебя перед глазами карта лежит, Российская бывшая империя мерещится, которую ты проиграл на Перекопе, а за спиною солдатишки-покойники расхаживают? А я человек маленький и что знаю, то знаю про себя! Я давно, брат, тоскую! Мучает меня черторой, помню я лавру! Помню бои! От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду! У меня родины более нету! Ты мне ее проиграл! Но все же глупо: не езди! Из жалости говорю!
Хлудов. Ну, прощай! Прощайте!
Ушел.
Серафима, Голубков. Хлудов! Хлудов!
Пауза.
За сценою ударило пять раз на часах. Поползли тени. И слышно, как у Артура на тараканьих бегах хор запел: «Жило двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман!»
Чарнота. Сима, задержи его, он будет каяться…
Серафима. Нет, Чарнота, ничто его не удержит, и пытаться не буду.
Чарнота. А… Ослабел. Ноет душа, суда требует? Ну, ладно! Погибай, Хлудов, если ослабел! А вы что?
Серафима. Поедем, поедем, Сергуня, обратно! Поедем домой!
Голубков. Правильно, Сима! Поедем. В мозгу нет больше крови… Не могу больше скитаться!
Чарнота. Так. Ну, давай делить деньги!
Серафима. Какие деньги? Откуда? Это, может быть, корзухинские деньги?
Голубков. Он выиграл у Корзухина десять тысяч долларов.
Серафима. Не хочу! Ни за что!
Голубков. И мне не надо! И я не хочу! Доехал сюда и ладно. Мы доберемся как-нибудь до России.
Чарнота. Предлагаю в последний раз! Благородство? Ну, ладно. Так едете? Ну, так нам не по дороге. Развела ты нас судьба, кто в петлю, кто в Питер, а я, как Вечный Жид, отныне… Голландец я! Прощайте!
Распахивает дверь на балкон. Слышно, кок хор поет: «Много разбойники пролили крови честных христиан…»
Вот она, заработала вертушка. Здравствуй вновь, тараканий царь Артур! Ахнешь ты сейчас, когда явится перед тобою во всей парижской славе рядовой — генерал Чарнота! (Исчезает.)
Голубков (садится с Серафимой рядом, обнимает ее голову и говорит). А куда же мы с тобой теперь, моя бедная Сима… Поедем в Петербург…
Серафима. Да. Да. Непременно…
Голубков. Я так счастлив, что он отрекся. Я счастлив, что тебя нашел во время бега! У тебя теперь никого нет…
Серафима. Никого, никого, кроме тебя… Кроме тебя, Сергуня. Что это было, Сергуня, за эти полтора года? Сны? Сожми мне голову, чтобы я забыла… Вот так… Куда мы, зачем бежали? Но я нашла тебя. Не будет больше ни лун на перроне, ни черных мешков, ни зноя. Я хочу опять на Караванную… Я хочу видеть снег. Я хочу все забыть, хочу сделать так, как будто ничего не было!
Голубков. Ничего, ничего не было, все мерещилось… Забудь, забудь. Пройдет еще месяц, мы доберемся, мы вернемся, в это время пойдет снег и наши следы заметет.
На минарете показывается муэдзин, слышен его сладкий голос.
Муэдзин. Ла! Иль алла! Иль Махомед!
Хор у Артурки поет: «Господу Богу помолимся. Древнюю быль возвестим…»
Голубков. Проснемся. Все сны забудем, будем жить дома…
Серафима. Дома… Дома… Домой… Домой… Конец…
Константинополь угасает навсегда.
Конец
Москва. 1928 г.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги