Том 5. Мастер и Маргарита. Письма

Последний роман Булгакова

От «Белой гвардии» до «Мастера и Маргариты» Булгаков изображал свое время как время апокалиптическое, как «время мировых катастроф». Говорят, что в такие времена «молчат» не только законы, но и музы. И время действительно пыталось скрыть от современников и свое беззаконие, и свой трагизм: на поверхности официально признанной поэзии гремели «звучные стихи» «взвейтесь!» да «развейтесь!», как говорит один булгаковский персонаж, тогда как нужны были совсем другие стихи, что-нибудь вроде: «Буря мглою небо кроет», — которые недаром лейтмотивом проходят через все творчество Булгакова — от «Дней Турбиных» до «Последних дней».

Время пыталось скрыть Булгакова от читателей и зрителей: после публикации начала «Белой гвардии» (1925) Булгакову до конца дней так и не удалось опубликовать ни одного значительного произведения. Зато он собрал 320 статей о себе, опубликованных в газетах и журналах за эти пятнадцать лет вынужденного молчания. Сами заголовки этих статей страшны как политические доносы: «Долой белую гвардию!», «Ударим по булгаковщине», «Классовый враг на сцене», «Разоружим классового врага в театре, кино и литературе», «Театр освобождается от пьес Булгакова»...

И только через полвека после смерти писателя его жизнь и творчество возникают перед читателями без белых пятен и купюр, которыми долгие годы отмечались публикации его произведений, как и работы, ему посвященные. И самым большим белым пятном оставалось долгое время последнее произведение Булгакова «Мастер и Маргарита»[651].

Замысел этого произведения и начало работы над ним сам Булгаков относил к 1928 г., хотя существует версия о более раннем замысле[652].

До нас дошли далеко не все материалы, относящиеся к «Мастеру и Маргарите»: известно, что в 1930 г. Булгаков уничтожил (по крайней мере частично) две первые редакции своего произведения, а 12–13 октября 1933 г. сжег одну из глав 3-й редакции. О других потерях мы можем только догадываться, но они, безусловно, были.

О первой редакции доподлинно известно, что она закончена не позднее мая 1929 г., насчитывала по крайней мере 15 глав, из которых 10 имели названия, и занимала около 160 страниц рукописного текста. Автор перебрал несколько названий для своего произведения («Черный маг», «Гастроль <Воланда> (?)», «Сын В...», «Копыто...»), но ни на одном не остановился.

В двух первых редакциях еще нет той четкой композиционной сопоставленности двух романов (античного и современного), которая составляет жанровую особенность «Мастера и Маргариты». Написанного Мастером античного романа, собственно, и нет, просто «странный иностранец» рассказывает на Патриарших прудах Владимиру Мироновичу Берлиозу и Антоше (Иванушке) Безродному об Иешуа Га-Ноцри, причем весь античный материал изложен в одной главе («Евангелие от Воланда») в форме живой беседы «иностранца» и его слушателей. Нет и будущих главных героев — Мастера и Маргариты.

Это пока что — роман о дьяволе, причем в интерпретации образа дьявола Булгаков поначалу более традиционен, чем в окончательном тексте: его Воланд еще выступает в классической роли искусителя и провокатора (он, например, подучивает Иванушку растоптать изображение Христа). Объясняя обращение Булгакова к фигуре сатаны, М. О. Чудакова справедливо полагает, что «всемогущество главного героя явилось как условие, совершенно необходимое, с точки зрения Булгакова, для художественной модели современности»: все эти Берлиозы, Лиходеевы, Павиановы, Богохульские нуждаются в таком мощном противовесе, чтобы обнаружилось их совершенное ничтожество и бессилие. Мысль эту нужно несколько развить и уточнить: и сатана, и Христос необходимы Булгакову как представители абсолютной истины, противостоящей нравственному релятивизму мира Берлиоза и Могарыча. Ибо Булгаков не только отрицает, но и утверждает.

В 1929 г. (не позже 8 мая) Булгаков начинает вторую редакцию романа, озаглавленную «Копыто инженера».

В 1931 г. замысел произведения существенно изменяется и углубляется — появляются Маргарита и ее спутник, который позднее будет назван Мастером и займет центральное место. Но пока что это место принадлежит еще Воланду, и роман называется «Консультант с копытом». Булгаков работает над одной из последних глав («Полет Воланда») и в правом верхнем углу листа с набросками этой главы пишет: «Помоги, Господи, кончить роман. 1931 г.» Однако эту редакцию он, видимо, так и не закончил.

Первая полная редакция романа была начата осенью 1932 г. в Ленинграде, куда Булгаков приехал без единого черновика — настолько продуман и выношен был к этому времени не только замысел, но и текст этого произведения. К ноябрю 1933 г. было написано 506 страниц рукописного текста, разбитого на 37 глав.

Жанр определен самим автором как «фантастический роман» — так написано наверху листа с перечнем возможных заглавий: «Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца». Все эти варианты заглавия как будто указывают по-прежнему на Воланда как на главное лицо. Однако Воланд уже значительно потеснен новым героем, который становится автором романа об Иешуа Га-Ноцри; причем античный роман разбивается надвое, а между главами, его образующими (гл. 11 и 16), описывается любовь и злоключения «поэта» (или «Фауста», как назван он в одном из черновиков) и Маргариты.

К концу 1934 г. эта редакция была вчерне закончена. К этому времени слово «Мастер» уже трижды употреблено в последних главах в обращении к «поэту» Воланда, Азазелло и Коровьева.

В последующие два года Булгаков вносит в рукопись многочисленные дополнения и композиционные изменения, в том числе он наконец пересекает линии Мастера и Ивана Бездомного, будущего ученика Мастера. А в июле 1936 г. на даче в Загорянке пишет последнюю главу этой редакции «Последний полет», в которой определялись судьбы Мастера и Пилата.

Второй половиной 1936 или началом 1937 г. датируется работа Булгакова над «четвертой редакцией» произведения, начатой в новой тетради, в которой история Пилата и Иешуа вновь перенесена в начало романа и составляет вторую главу, названную «Золотое копье». Редакция эта доведена только до пятой главы и занимает 60 страниц.

В том же 1937 г. начата еще одна редакция, озаглавленная «Князь тьмы», в которой переработаны 13 глав (299 страниц), датированные 1928–1937 гг.

Наконец, в ноябре 1937 г. начата последняя полная редакция произведения, впервые получившего свое окончательное название: «Вечером Михаил Афанасьевич работал над романом “Мастер и Маргарита”», — записала 12 ноября 1937 г. Е. С. Булгакова в своем дневнике. Эта редакция занимает 6 толстых тетрадей; текст разбит на 30 глав.

С 27 мая по 24 июня 1938 г. О. С. Бокшанская под диктовку автора перепечатала эту редакцию «Мастера и Маргариты» на машинке, причем в процессе печатанья Михаил Афанасьевич часто на ходу менял текст. Далее — с 19 сентября 1938 г. начались многочисленные авторские правки машинописи, которые не прекращались почти до самой смерти Булгакова. 14 мая 1939 г. был написан «Эпилог» и одновременно сцена явления Левия Матвея к Воланду с решением о судьбе Мастера. Когда Булгаков смертельно заболел, правку продолжала Елена Сергеевна под диктовку Михаила Афанасьевича, причем правка эта частично вносилась в машинопись, а частично в отдельную тетрадь.

15 января 1940 г. Елена Сергеевна записала в дневник: «Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю», — внесены эпизоды с проф. Кузьминым и чудесное перенесение Степы Лиходеева в Ялту (в первой редакции директор Варьете именовался Гарасей Педулаевым и Воланд его отправлял во Владикавказ).

13 февраля 1940 г. М. А. Булгаков, видимо, последний раз работал над «Мастером и Маргаритой».

Последние мысли умирающего Булгакова были обращены к этому произведению, вместившему всю его творческую жизнь: «Когда в конце болезни он уже почти потерял речь, у него выходили иногда только концы или начала слов, — вспоминала Елена Сергеевна Булгакова. — Был случай, когда я сидела около него, как всегда, на подушке на полу, возле изголовья его кровати, он дал мне понять, что ему что-то нужно, что он чего-то хочет от меня. Я предлагала ему лекарство, питье — лимонный сок, но поняла ясно, что не в этом дело. Тогда я догадалась и спросила: “Твои вещи?” Он кивнул с таким видом, что и “да” и “нет”. Я сказала: “Мастер и Маргарита”? Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что “да, это”. И выдавил из себя два слова: “Чтобы знали, чтобы знали”»[653].

Исполнить эту предсмертную волю было трудно.

Один из ближайших друзей и первый биограф Булгакова П. С. Попов, перечитав роман после смерти Михаила Афанасьевича, написал его жене: «Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти 50–100 лет», теперь же — он полагал — «чем меньше будут знать о романе, тем лучше»[654].

Булгаков сам еще в 1929 г. сделал безуспешную попытку опубликовать хотя бы небольшой кусок из романа: 8 мая он послал в альманах «Недра» симпатизировавшему ему Н. С. Ангарскому на 32 страницах «Манию Фурибунда» (furibundus — бешеный) с подзаголовком «Глава из романа “Копыто инженера”», за подписью: «К. Тугай». В главе описывалось появление Иванушки в «Шалаше Грибоедова», сцена в психиатрической больнице и бегство из нее Иванушки с помощью шестиаршинного черного пуделя.

Псевдоним не помог — отрывок не был опубликован.

В дальнейшем мы не находим в литературе никаких упоминаний о существовании в наследии Булгакова этого произведения, хотя Елена Сергеевна с 1946 г. до 1966 г. предприняла шесть попыток пробиться через цензуру. Даже «оттепель» не помогла. И в «Краткой литературной энциклопедии» 1962 г. в статье о Булгакове «Мастер и Маргарита» не упоминается.

Только в первом издании книги Булгакова «Жизнь господина де Мольера» (1962) В. Каверину удалось нарушить заговор молчания и упомянуть о существовании «в рукописи» романа «Мастер и Маргарита». Каверин твердо заявил, что «необъяснимое равнодушие к творчеству Михаила Булгакова, подчас внушавшее обманчивую надежду, что таких, как он, много и что, следовательно, его отсутствие в нашей литературе не составляет большой беды, это вредное равнодушие...»[655].

Через четыре года журнал «Москва» (№ 11 за 1966 г. и № 1 за 1967 г.) опубликовал «Мастера и Маргариту» с многочисленными искажающими смысл текста цензурными купюрами.

Ответом на этот издательский произвол было появление в «самиздате» машинописного текста всех выпущенных в журнальной публикации мест с точным указанием, куда следует вставить пропущенный текст. Достоверность этого издания «купюр» была убедительно подтверждена изданием «Мастера и Маргариты» в однотомнике 1973 г.

В 1967 г. в Париже издательство Ymka-Press выпустило полный нецензурированный текст «Мастера и Маргариты» на русском языке, а в 1969 г. «Мастер и Маргарита» был издан во Франкфурте-на-Майне издательством «Посев». Места, изъятые в журнальной публикации цензурой, были в издании 1969 г. набраны курсивом, и они в точности совпадают с текстом «самиздата».

Было сделано 159 купюр: 21 в 1-й части и 138 — во 2-й; изъято в общей сложности более 14000 слов (примерно 12% текста). Булгаковский текст грубейшим образом искажался, фразы с разных страниц произвольно контаминировались, возникали подчас совершенно бессмысленные предложения.

Семантика сокращений очевидна: всего более изъято мест, относящихся к римской тайной полиции и к деятелям «одного из московских учреждений», а также к чертам сходства древнего и современного мира. Далее — ослаблялась «неадекватная» реакция советских людей на нашу действительность (Наташи, Ивана, посетителей торгсина, Маргариты, Мастера и др.) и некоторые уж очень непривлекательные их черты (зрители в Варьете, отъевшиеся швейцары, продавцы торгсина, массолитовцы на похоронах, Боба Кандалупский, Николай Иванович, реакция москвичей на представителей «одного из московских учреждений» и т. п.). Ослаблялась роль и нравственная сила Иешуа. Наконец, «цензор» во многих случаях проявил своеобразное «целомудрие»: сняты некоторые настойчивые упоминания о наготе Маргариты, Наташи и других женщин на бале у Воланда, удалены голый толстяк, содержательница публичного дома в Страсбурге и предприимчивая портниха, ослаблена ведьмина грубость Маргариты — то, что она постоянно «скалится», ругается «непечатно», вцепляется, как кошка, в Алоизия, называет Мастера «любовником» (в журнале заменено на «возлюбленного») и т. п. ...

Не закончилась история публикации текста романа и выходом однотомника 1973 г. Дело в том, что не существует окончательного авторского текста этого произведения: Булгаков умер во время работы над его отделкой. Остались очевидные следы недоработки романа даже в сюжетной его части (Воланд не хромает и хромает; Берлиоз именуется то председателем, то секретарем Массолита; белая повязка с ремешком на голове Иешуа неожиданно сменяется чалмой; Могарыч и Варенуха вылетают сперва из окна спальни, а потом из окна лестничной клетки и т. п.), заметны и некоторые стилистические погрешности.

Текстологической работе, проведенной при подготовке данного тома, посвящена заметка «От текстолога» Л. М. Яновской. Но следует помнить, что, как и во многих других случаях в истории литературы, когда не существует окончательного авторского текста, роман остается открытым для уточнений и новых прочтений.

«Мастер и Маргарита» — бесспорно лучшее произведение Булгакова. Это к тому же — итоговое его произведение по отношению ко всему, что он написал, как бы резюмирующее представления писателя о смысле жизни, о человеке, о его смертности и бессмертии, о борьбе доброго и злого начала в истории и в нравственном мире человека. Только так можно понять его собственную оценку этого произведения: «Умирая, он говорил, — вспоминала Елена Сергеевна. — Может быть, это и правильно... Что я мог бы написать после «Мастера»?..»[656]

Но особенно очевидна и органична связь «Мастера и Маргариты» с «Белой гвардией» и с «Записками покойника». Можно сказать без особой натяжки, что эти произведения образуют громадный триптих, охватывающий смело и широко жизнь нашей страны от первых месяцев революции до начала второй мировой войны и осмысляющий ее в аспекте всемирной истории от появления Христа до наших дней.

На поверхностном сюжетном уровне произведения эти имеют как будто мало сходства, но органическая внутренняя связь их совершенно очевидна.

В романе «Черный снег», написанном Максудовым, легко угадывается «Белая гвардия» — это роман из времен гражданской войны, действие которого происходит в родном городе Максудова, над Днепром (Киев), зимой, в нем изображены «всадники в папахах» (петлюровцы), даже названы слова, изъятые цензурой («апокалипсис», «архангелы», «дьявол»), действительно отмеченные в «Белой гвардии», а судьба романа, как и судьба его автора, напоминает судьбу первого булгаковского романа и самого Михаила Афанасьевича: роман Максудова с трудом был напечатан в частном журнале «Родина», внезапно прекратившем существование, и почти весь тираж его исчез («Белая гвардия» была частично напечатана в журнале «Россия», который постигла участь вымышленного журнала «Родина»); критика ожесточенно-доносительно обрушилась на вымышленный роман Максудова, как и на реальный роман Булгакова; а далее Максудов переделывает свой роман в пьесу, как и Булгаков.

Факты и персонажи «Записок покойника», особенно те, что связаны с «Независимым театром» (МХАТ), порой имеют едва прикрытый биографический характер, а в то же время история писателя Максудова и его злочастного романа представляют собою некоторый аналог истории Мастера и его романа.

Психологически, нравственно и эстетически Сергей Леонтьевич Максудов, автор-повествователь в «Записках покойника», и безвестный Мастер, написавший роман о Понтии Пилате, имеют много общего и восходят к одному прототипу, к своему реальному автору М. А. Булгакову. Оба представлены читателям как люди совершенно одинокие, как бы стоящие даже вне всякого социума, у которых «никого» «не осталось на этом свете».

В обоих случаях подчеркнут непрофессионализм этих людей: автор «Черного снега» до того, как он стал сочинять свой роман, был «маленьким сотрудником» газеты «Вестник пароходства» (Булгаков работал в газете «Гудок»); Мастер работал в одном из московских музеев. Оба они становятся художниками неожиданно даже для самих себя, почувствовав неодолимую потребность писать — не потребность славы, карьеры, денег (хотя бы даже ради жизни), а потребность творить — своего рода эстетический императив (вспомним пушкинское: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна!..»), творить, жертвуя карьерой, славой, а в предельном случае — жизнью...

И оба они неприязненно относятся к современным им писателям-профессионалам, обладателям «коричневых», «пахнущих дорогой кожей», «с золотой широкой каймой» членских билетов официально признанных «литературных ассоциаций». Познакомившись с писателями, Максудов записывает: «Я вчера видел новый мир, и этот мир был мне противен. Он — чужой мир. Отвратительный мир». На вопрос Ивана Бездомного: «Вы — писатель?» — «Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

— Я — мастер...»

В обоих случаях профессиональное занятие литературой, связанное с государственной санкцией и большой материальной выгодой, отвергается как лжеискусство. Писания Егора Агапенова, Измаила Александровича Бондаревского, Павианова и Богохульского эстетически мертвы, бездуховны, и сами эти писатели, подобно Рюхину, в глубине души не верят ни во что из того, что пишут...

А Максудов и Мастер создают бессмертные произведения, которые не горят в огне, ибо подлинная духовность неистребима, как неистребима оказалась Истина распятого Иешуа Га-Ноцри. Недаром на театральной афише имя Максудова оказывается в одном ряду с Эсхилом, Софоклом, Лопе де Вегой, Шекспиром, Шиллером, Островским, а Мастер пишет произведение, смелость которого удивляет сатану и которое прочтено самим Иешуа.

И оба художника подвергаются преследованиям со стороны завистников и земных властей за свои бессмертные произведения. «Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не напечатает», — говорит Максудову Рудольфи, а друзья сулят ему голгофу. «Записки покойника» остались незавершенными, и мы не знаем подробностей крестного пути Максудова, но знаем, что довели его до самоубийства. Трагичной была и судьба Мастера, которого за его роман сперва организованно травили в прессе, потом арестовали и, наконец, поместили в сумасшедший дом.

Таким образом, «Записки покойника» по отношению к «Белой гвардии» являются как бы «метароманом», а по отношению к «Мастеру и Маргарите» — как бы вариантом повествования о судьбе талантливого и независимого (вспомним «Независимый театр»!) художника в условиях духовной несвободы.

Выше говорилось о едином прототипе образов Максудова и Мастера. Конечно, Булгаков создавал не автопортреты, а художественные образы, содержание которых не исчерпывается суммой биографических совпадений. Но образы эти все же глубоко автобиографичны, как автобиографичны образы Фауста, Андрея Болконского, Пьера Безухова, и совершенно не правы те критики, которые противопоставляют Мастера самому Булгакову, видя в этом персонаже какую-то ущербность («пассивного» представителя нехорошего «чистого искусства»[657]).

Несомненна и глубинная связь «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты». Недаром их роднят литературные и музыкальные реминисценции (тема «Фауста», вообще музыкальные лейтмотивы, столь характерные для всего творчества Булгакова); богоборческие стихи Ивана Русакова и Ивана Бездомного и дальнейшее их религиозное возрождение; тема «роковой любви» (Венеры, Кармен, Елены Прекрасной в «Белой гвардии» и тема королевы Марго в «Мастере и Маргарите») и т. д.

А главное — оба эти произведения посвящены судьбам русской революции и в каком-то смысле — судьбам всего человечества, коренным проблемам бытия. Ведь недолгий по времени (всего 47 дней) и не такой уж значительный по влиянию на дальнейший ход истории эпизод гражданской войны представлен в «Белой гвардии» как событие апокалиптическое, а место действия этого эпизода (Киев) настойчиво называется Городом (с большой буквы), что как бы соотносит его с такими столицами мировых империй, как Рим и Москва. Апокалиптическая тема объединяет эти два произведения единством историко-эсхатологического представления судеб европейско-христианского мира.

Булгаков назвал «Мастера и Маргариту» романом, так же обычно определяют его читатели и критики (Б. М. Гаспаров назвал его «романом-мифом» и сравнил с утопией Т. Манна «Иосиф и его братья» по второстепенному признаку — обращению к сюжету, заимствованному из Священного писания[658]). Определение это терминологически неточно: едва ли продуктивно объединить в одну жанровую группу «Мастера и Маргариту» с такими классическими романами, как «Мадам Бовари» и «Анна Каренина». Скорее следует отнести его к жанровым уникам, подобно книге Рабле, «Фаусту» Гете, «Войне и миру» Толстого.

Ведь «Мастер и Маргарита» — двойной роман. Он состоит из романа Мастера о Понтии Пилате и романа о судьбе Мастера. Эти романы, во-первых, противопоставлены, а во-вторых, образуют такое органическое единство, которое и выводит «Мастера и Маргариту» за пределы собственно романного жанра. Это двуединое произведение посвящено не судьбе отдельного человека, семьи или хотя бы группы людей, как-то между собой особенно связанных, а рассматривает судьбы всего человечества в его историческом развитии, судьбу человеческой личности как составляющей человечество. Оно посвящено проблеме «доброй воли» и «категорического императива» как необходимого условия существования личности и общества. Полемика сатаны с покойным профессором Иммануилом Кантом, начатая в 80-е годы XVIII в., о чем Воланд сообщает Берлиозу в 1-й главе, составляет философский подтекст всего произведения Булгакова[659].

Романы противопоставлены хотя бы уже потому, что они написаны как бы разными людьми: автор первого (античного) романа является персонажем второго романа. Далее, они противопоставлены во времени: временной интервал в две тысячи лет без одного столетия разделяет события, в них изображенные.

Романы разительно противопоставлены и по манере повествования, как будто они действительно написаны разными авторами.

Роман Мастера безличен, в нем нет персонифицированного автора и образа читателя, а стало быть, нет и разговора с ним автора, как нет вообще открыто заявленных авторских рассуждений, поправок к тому, что говорят персонажи, исторических сравнений, литературных реминисценций и т. п. Скупой, энергичной, местами почти мерной, чеканной прозой, лаконично, точно и выразительно описано место действия, действующие лица и само действие.

Тема романа — реальное (в понимании и изображении автора) историческое событие, происшедшее в Ершалаиме «четырнадцатого числа весеннего месяца нисана» в правление «пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата». Никаких элементов вымысла, никакой фантастики, чертовщины, мистики не позволяет себе автор внести в повествование о событиях, развернувшихся во всемирно-историческую трагедию и без каких бы то ни было «литературных» дополнений. И еще — при описании этих трагических событий автор не позволяет себе и тени комизма, гротеска, сатиры, фарса — ни малейшей разрядки трагического напряжения. И так же точно в словах и поступках персонажей нет ничего вульгарного, никакой фамильярности — они ведут себя соответственно значительности события.

Автор (Мастер) как будто не сочиняет художественный текст, а воссоздает историю буквально такой, какой она была на самом деле. Форма его повествования актуализует достоверность содержания. И достоверность еще более подчеркнута способом, каким вмонтирован первый роман во второй. Ведь роман Мастера сожжен (от него уцелели только три фразы). Мы узнаем его текст из трех источников: из рассказа Воланда, который сам был свидетелем событий (и рассказ которого дословно совпадает с текстом Мастера: «О, как я угадал! О, как я все угадал!» — восклицает он, услышав пересказ Ивана), из чудесного сна Ивана и по рукописи автора, чудом восстановленной Воландом. Все это должно убедить читателя в том, что Мастеру мистически открылась буквальная правда исторического факта и его высший философский смысл.

Совсем иначе написан роман о Мастере.

Прежде всего, этот роман отмечен глубоко и ярко персонифицированной личностью автора, который все свое повествование построил в виде непринужденной фамильярной болтовни с читателем и даже с собственными персонажами, порой переходящей в сплетню. Этот автор глубоко и очень разнообразно эмоционален и экспрессивен, его речь перенасыщена выражением сочувствия, горя, радости, скорби, сожаления, негодования. В авторскую речь постоянно проникают элементы речи, мыслей, чувств, физического и нравственного восприятия мира, характерного для его персонажей — Берлиоза, Бездомного, Поплавского, Маргариты, Аннушки и других.

Соответственно изображаемым событиям многообразна стилевая манера и эмоциональная окрашенность речи автора и его персонажей. Здесь много фарса и гротеска, но много и драматизма, лирики, иногда — ужаса. Причем смена авторских интонаций происходит мгновенно, фарсовое и лирическое начала часто совмещены в пределах одной ситуации, одного эпизода (Фрида на бале сатаны; ужас Римского вслед за буффонадой в Варьете; мгновенная смена буйства Маргариты в доме «Драмлита» нежностью, когда испуганный мальчик позвал: «Мама!», и др.). Соответственно этой стилевой пестроте речь автора и персонажей (за исключением речи Мастера и Воланда) изобилует вульгаризмами, газетными штампами, канцелярской аббревиатурой («автодроги», «финзрелищный сектор», «входила милиция в числе двух человек», «ловко сперли», «успел смотаться», «за квартирным вопросом», «отмочил штуку», «в руках имелся примус», «из достоверных рук узнал» и т. п.), что резко отличает ее от романа Мастера.

Наконец, это повествование, которое автор не раз называет «правдивейшим», содержит множество модальных утверждений, «слухов» и недосказанностей, исполнено такой невероятной фантастики, заключает столько очевидных противоречий, что скорее можно считать актуализованной недостоверность содержания этой части.

И в самом деле. Автор романа о Мастере предлагает читателю две несовместимые модели изображаемого им мира: трагическую философско-религиозную и буффонадную сатирически-бытовую. Первая дает апокалиптическое объяснение всему происходящему, интерпретирует Воланда как сатану, а его появление в Москве — как начало Страшного Суда; смерть Мастера и Маргариты — как их переход в трансцендентный мир, а сны профессора Понырева — как мистическое общение с потусторонним миром. Вторая объявляет Воланда и его «свиту» «шайкой гипнотизеров и чревовещателей», часть событий — как бы и не бывшими, а только приснившимися или примстившимися некоторым персонажам, а вся фантастика в целом оказывается «техническим приемом», позволяющим развернуть занятный сюжет, создать нетривиальные ситуации, дабы «проявить» характеры реальных, земных персонажей, обнажить некоторые стороны нашего вполне реального, земного бытия. Автор понимает невозможность совмещения этих двух объяснений: «Почти все объяснилось», — пишет он и оставляет грубые «швы»: «Было в полночь видение в аду» или не было? Кто донес на Босого — Тимофей Квасцов или Коровьев? Был Степа Лиходеев в Ялте или не был? Исчезли бесследно Мастер и Маргарита или умерли — она у себя дома, он — в больнице? И т. п.

Однако, несмотря на очевидную противопоставленность двух романов, они образуют одно произведение. Даже сюжетные линии обоих романов заканчиваются в одной пространственно-временной точке, где получают свое освобождение Пилат и Мастер. Единому сюжетному завершению соответствует параллелизм коллизий, ситуаций и персонажей древнего и современного романов. И только в этом сопоставлении раскрывается замысел произведения.

Сопоставление эпохи Христа с эпохой социальной революции предложил еще Герцен в книге «С того берега» (1849), а в 1928 г. Булгаков нашел его у другого коммуниста А. Барбюса: «Тогда говорили о конце мира, и не напрасно. Еще более вправе мы говорить о нем и ныне... Повсюду вокруг нас проявляются признаки упадка целого общества, или, вернее, целого социального строя. И такой же свет — над надвигающейся катастрофой... Страшные вопли древних пророков, этих глашатаев рабов всех категорий, по поводу распадения огромного организма под стать действительности наших дней»[660].

Ершалаим и Москва — две сценические площадки двух актов одной всечеловеческой трагедии или мистерии — описаны в одном лирическом ключе. «Гроза начнется... — арестант повернулся, прищурился на солнце, — ...позже, к вечеру». «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана».

Как-то связаны физическая смерть Иешуа и эта «странная туча», пришедшая с запада.

И такую же связь в последний день земной жизни своей и Мастера интуитивно чувствует Маргарита между «последней грозой», идущей на Москву, и их бытием: «— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря... и эти идолы, ах, золотые идолы! Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь». — «Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить...»

«Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.

Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза».

Образ «странной тучи» получает символическую интерпретацию в сне Ивана Николаевича: «Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение..., происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф».

Первая катастрофа — смерть Иешуа. Во времена кесарей Августа и Тиверия в мир пришел человек, открывший людям некую духовную истину. Современники, кроме одного-единственного человека, остались глухи к его учению. Он был казнен, и в казни его были непосредственно повинны духовные и гражданские власти империи.

Вторая происходит в Москве. Идет «последняя гроза» — на языке эсхатологии наступает Страшный Суд. В преддверии этой «последней грозы» Мастер восстанавливает правду об учении, жизни и смерти Иешуа. И снова люди остались глухи к этой правде, а Мастера постигла участь, подобная участи Иешуа. «Последняя гроза» наступила. Свершился суд над Берлиозом, Каифой нового времени, над бароном Майгелем, профессиональным Иудой наших дней; пришел срок освобождения от посмертных мук для Понтия Пилата, безвестной Фриды и «темно-фиолетового рыцаря».

Недаром Воланд говорит: «Сегодня такая ночь, когда сводятся счеты». «Все обманы исчезли», «меняется облик всех летящих к своей цели» — эти слова относятся не только к шести всадникам, скачущим в ночи, но ко всем людям. Двое из шести всадников — Мастер и Маргарита — персонажи романа Булгакова, а остальные вполне сопоставимы с четырьмя апокалиптическими всадниками, появления которых со страхом и надеждой ожидают христиане в течение девятнадцати столетий (см. Откровение святого Иоанна Богослова. 6:2–8). И не аналогом ли трубного гласа, возвещающего «разоблачение обмана» на Страшном Суде, является свист Бегемота и Коровьева на Воробьевых горах?

Разному характеру двух катастроф соответствуют отмеченные две резко контрастирующие манеры повествования: гибель Иешуа описана в стиле высокой трагедии. Страшный Суд — воздаяние каждому по его делам, — в силу самого состава подсудимых, сочетает ужас и смех, трагедию и буффонаду. Наконец, достоверность романа Мастера соответствует достоверности первого события; недостоверность романа о Мастере соответствует двойному осмыслению событий, предложенному самим автором.

«Бродячий философ» Иешуа Га-Ноцри, не помнящий своих родителей и не имеющий никого на свете, и безымянный сотрудник какого-то московского музея, тоже совершенно одинокий, — главные герои этих двух романов, схожие не только своим одиночеством и своей судьбой, но и своей приверженностью к истине, которую они оба воспринимают как императив.

По объему текста оба персонажа занимают относительно небольшое место. Однако в смысловом и коллизийном отношении эти персонажи — центральные. Конфликт в «романе о Пилате» завязывается не из-за Пилата, а из-за Иешуа, и хотя «материально» Иешуа почти не действует, он является причиной всех действий в романе: Иешуа приводят на суд к Пилату, и его поведение пробуждает совесть Пилата, порождает его душевную коллизию; из-за него Пилат вступает в конфликт с Каифой, мстит за его смерть Иуде и сознает свою нравственную несостоятельность. Кроме того, в прямой и непосредственной связи с Иешуа стоят все события романа о Мастере, связанные с линией Мастера и Маргариты, а опосредованно — вообще вся история человечества, последовавшая за событиями, происшедшими в Ершалаиме «четырнадцатого числа весеннего месяца нисана».

Булгаковский Иешуа Га-Ноцри — это образ Иисуса Христа; художественное осмысление, к которому поэтому не следует предъявлять ни богословских, ни исторических требований, подобно тому как не предъявляем мы таких требований к «Фаусту» Гете или к «Иосифу и его братьям» Т. Манна.

Нетрадиционность образа Иешуа очевидна: «человек лет 27» (вместо принятых по Евангелию 33), не помнит своих родителей (мать и официальный отец названы во всех Евангелиях), по крови, «кажется, сириец» (в Евангелии от Матфея еврейское происхождение Иисуса прослежено от Авраама), родом из города Гамала (вместо Вифлеема), имеет одного-единственного ученика (вместо 12-ти апостолов), предан каким-то едва знакомым молодым человеком (а не учеником), сцена суда во многом существенно не совпадает ни с одной из евангельских версий, и т. д.

Продолжать этот перечень нет нужды. Главное — Иисус Христос говорит и ведет себя как власть имущий, он знает, что он — Мессия, Сын Божий. Булгаковский Иешуа, на первый взгляд, — слабый человек — и только. Но это только «на первый взгляд». Ведь если в романе Мастера Иешуа Га-Ноцри изображен как человек, то в романе о Мастере он выступает как бессмертное и высшее Существо, повелевающее Воландом. Таким образом, Булгаков акцентировал человечность Иешуа, но вовсе не отверг Божественности. «Сын человеческий» — таков пафос образа Иешуа, и даже он сам думает, что он — просто человек, глубоко верящий в Бога. Но на самом-то деле — он Мессия, не знающий того, что он Мессия. Он даже совершает чудо — исцеляет Пилата от приступа гемикрании. Он даже наделен даром провидения и ясновидения: он мгновенно разгадывает Пилата, он предвидит, что с молодым человеком из Кириафа «случится несчастье». И только о себе самом, о своей судьбе и своем назначении ему знать не дано.

Иешуа дан в романе Мастера как носитель высшей философско-религиозной истины — «доброй воли», которая, дойди она до нравственного сознания людей, могла бы гармонизовать существование всего человечества. Булгаков, конечно, знал, что нравственная идея не составляет всего содержания проповеди Христа, но его занимала более всего эта ее сторона, забвение которой он не без основания полагал трагическим заблуждением своего времени.

Учение о доброй воле как основе метафизики нравственности было основано Кантом, и Булгаков мог ознакомиться с ним как в книгах самого Канта, так и по работам Вл. Соловьева. Существо его «состоит в том, что мотивом или достаточным основанием человеческих поступков кроме частных и конкретных представлений, действующих на способность хотения посредством чувств приятного и неприятного, может еще быть всеобщая разумная идея добра, действующая на сознательную волю в форме безусловного долга, или категорического императива (по терминологии Канта). Говоря проще, человек может делать добро помимо и вопреки корыстных соображений, ради самой идеи добра, из одного уважения к долгу или нравственному закону»[661]. Поведение Иешуа, достоинство и мужество, с какими он ведет себя на следствии и в процессе жестокой казни, свидетельствуют о совершенной твердости его воли в соблюдении долга.

Именно долга, так как в своей земной жизни Иешуа — в терминах кантовской этики — поступает согласно велению категорического императива, он нравственен, а не свят, ибо у него нет полного совпадения долга и удовольствия: он хотел бы уйти на свободу, прогуляться за городом с Пилатом, изложить ему свои мысли; воспоминание о биче вызывает у него ужас, а слова Пилата вселяют тревогу. Но и на кресте Иешуа верен высшему нравственному закону, и в ответ на злобные упреки разбойника в несправедливости он просит своего палача: «Дай попить ему» — так жизнью своей и смертью Иешуа открывает людям истину, утверждающую бытие Бога. Вспомним слова Вл. Соловьева: «Даже личность Богочеловека, прежде чем мы признаем ее за выражение нравственного идеала, должна быть сравнена с идеей нравственного совершенства. Сам он говорит: «Зачем называете вы меня благим, — никто не благ, кроме одного Бога». Но откуда в нас понятие и о Боге как высшем добре, если не из той идеи о нравственном совершенстве, которую разум составляет a priori и неразрывно связывает с понятием свободной, или самозаконной, воли»[662].

Только в мире трансцендентном для Иешуа, как для представителя «святой воли», «нет никаких императивов». Но в мире земном он оказывается в трагической ситуации именно в силу своей бескомпромиссности, и гибель его в столкновении с Каифой неизбежна. Но трагизм Иешуа глубже, и он сам сознает это. Приговоренный к позорной и мучительной смерти как «обольститель народа», он знает, что слова его поняты неверно, искажены даже теми немногими «добрыми людьми», которые искренне хотели его понять. Он «начинает опасаться», что «путаница эта будет продолжаться очень долгое время» — тысячу девятьсот лет; его именем будут проповедовать ложь; к истине добра будут пытаться приобщать людей огнем и мечом и, наконец, объявят, что его «вовсе не существовало на свете» и «все рассказы о нем — просто выдумка, самый обыкновенный миф».

Таким образом, истина, носителем которой является Иешуа, раскрыта автором как трагический принцип в строго терминологическом употреблении этого слова в учении о трагедии, то есть такой принцип, который не может быть исторически реализован и который, вместе с тем, является и абсолютным и прекрасным, ибо добрая воля, «если бы даже в силу особой милости судьбы... была совершенно не в состоянии достигнуть своей цели», «если бы при всех стараниях она ничего не добилась и оставалась одна добрая воля», «то все же она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что имеет в самом себе свою полную ценность»[663].

Протагонистом и трагическим героем романа о современности является Мастер. Недаром 13-я глава, где он впервые появляется перед читателем, так и названа — «Явление героя». Случайно получив свободу от необходимости работать ради физического существования, он бросил все «и начал сочинять роман о Понтии Пилате». Подобно Иешуа, он нашел истину. Истина Мастера — это только истина исторического факта, хотя и относящегося к последнему дню земного бытия самого Иешуа. Но самозабвенный поиск и восстановление истины Мастером — это тоже проявление кантовской «доброй воли», и истина, мистически найденная Мастером, безусловна, и она также ставит Мастера в конфликт с господствующей идеологией и властью. Как и Иешуа, Мастер проходит свой крестный путь.

Принципиальное отличие протагониста второго романа заключается в том, что Мастер оказывается несостоятелен как трагический герой: в нем недостало той духовной силы, которую обнаруживает Иешуа на кресте так же убедительно, как и на допросе у Пилата. Не только трагический пафос, но и трагическая ирония заключена в словах «явление героя», так как герой является не на котурнах, а в больничном халате, в качестве пациента психиатрической клиники, и сам объявляет Ивану, что он — сумасшедший.

«...Его хорошо отделали», — говорит понимающий в этом толк сатана.

Истерзанный Мастер отказывается от своего призвания художника: «— У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет... ничто меня вокруг не интересует, кроме нее... меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал. ...Он мне ненавистен, этот роман... я слишком много испытал из-за него».

Никто из людей не смеет упрекнуть измученного человека за подобную капитуляцию, но это все-таки капитуляция, и потому — «он не заслужил света, он заслужил покой» — таково решение главного протагониста всего произведения, чей образ воссоздан гением самого Мастера.

Каждый протагонист имеет своего антагониста. Антагонистом Иешуа является «исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа», выступающий от имени иудейского духовенства как пастырь народа. Антагонистом Мастера является Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, духовный пастырь своего времени.

Оба антагониста боятся Иешуа, то есть боятся истины, которую он принес в мир. А потому первый дерзко требует от Пилата и добивается казни Иешуа, а второй категорически настаивает на том, будто «Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете», и он оказывается несовместим с Мастером.

Каждый из протагонистов, помимо своих антагонистов, имеет своего предателя. Стимулом предательства в обоих случаях является материальная выгода: Иуда из Кириафа получил тридцать тетрадрахм, Алоизий Могарыч — квартиру Мастера. Предатели создают криминальную ситуацию: Иуда пригласил Иешуа к себе в дом, «принял весьма радушно» и «попросил» гостя «высказать свой взгляд на государственную власть», — это и дало повод обвинить Иешуа в нарушении «Закона об оскорблении величества»; лавина газетных и журнальных статей, направленных против Мастера и его романа, надоумила Алоизия «упросить» Мастера прочесть ему весь роман, а затем он написал на Мастера донос.

Протагонисты обоих романов имеют каждый по одному ученику: Иешуа Га-Ноцри — Левия Матвея, Мастер — Ивана Николаевича Понырева. Заметим еще одну симметрию: исходное состояние каждого ученика было самым неподходящим — Левий Матвей был мытарем, И. Н. Понырев — бесшабашным и невежественным антирелигиозным поэтом. Став учеником, один бросил деньги на дорогу, другой отказался от привилегий официального писателя. Смысл этой детали очевиден: истина доступна каждому, у кого достает мужества и честности ее искать. Это и есть выражение принципа «доброй воли».

Но как Мастер оказался духовно слабее Иешуа, так и ученик Мастера — слабее Левия Матвея. Он не написал «о нем (то есть об Иешуа) продолжение», как завещал ему Мастер; напротив, он «вылечился» от порчи, напущенной на него «преступными гипнотизерами», и только раз в год — в праздничное полнолуние — ему чудесным образом открывается часть истины Мастера, которую он вновь забывает при пробуждении.

Но почему так мало учеников у тех, кто несет истину? Потому, что следование истине требует от человека мужества, честности, милосердия, а поведение людей чаще определяется соображениями выгоды и трусости. Недаром Иешуа, уходя из земной жизни, сказал, «что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость».

Обычно исследователей «Мастера и Маргариты» более всего привлекают несколько выделенных персонажей — Пилат, Мастер, Берлиоз и некоторые другие. Но ведь в «Мастере и Маргарите» более пятисот (506) персонажей: из них 156 наделены собственными именами; 249 безымянных — все сотрудники «одного из московских учреждений», швейцары, дворники, милиционеры, «тихий старичок» в торгсине, «толстяк в цилиндре» и т. п.; и более ста «коллективных персонажей» — зрители Варьете, публика в аллеях на Патриарших прудах, прохожие на улицах Ершалаима и Москвы, богомольцы и «валютчики» и т. д.

Это великое множество людей (как в «Войне и мире»!) и представляет конкретную историческую плоть булгаковской мистерии. Жизнь этих людей и образует историю человечества. За их души и борются антагонисты с протагонистами. Их поведение и определяет характер и исход этой борьбы.

В древнем Ершалаиме совершается омерзительная, превращенная в длительную пытку смертная казнь. И вот за повозкой с осужденными, за палачами и охранявшими их солдатами «шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище. К этим любопытным... присоединились теперь любопытные богомольцы...». В современной Москве разнесся слух о безобразном, скандальном спектакле в Варьете, после которого зрительницы выскакивали на улицу в одном нижнем белье. И вот на следующий день «к десяти часам утра очередь жаждущих билетов до того взбухла», что являла собою «змею» «длиной в километр».

Все та же жажда зрелищ, а шире — наслаждений, влечет людей две тысячи лет, заставляя бросать труд и отдых, молитву и семью, стоять под палящим солнцем или под дождем, рисковать репутацией, здоровьем, жизнью даже, писать плохие стихи и клеветнические статьи... Они, подобно зверям или птицам, живут как будто вне сферы действия категорического императива.

В толпе высвечиваются отдельные лица. Вот «грязный предатель» Иуда — но он лишен каких бы то ни было внешних или внутренних аксессуаров «злодея». Он-то сам себя «злодеем» и не считает (и выходит, что не прав был «беспокойный старик Иммануил», «соорудивший» «шестое доказательство», нравственное доказательство бытия Божия). Он любит деньги, как любят их, по наблюдению Воланда, «все люди» «во все времена». Он любит их так же естественно, как любит Низу, любит с наивностью и доверчивостью ребенка, так как деньги, как и Низа, дают ему радости и счастье. И, как ребенок (а «детскость» Иуды подчеркнута автором!), этот «очень добрый и любознательный человек» (слова о нем Иешуа) не видит ничего дурного ни в любви к замужней женщине, ни в предательстве постороннего ему человека. В свою очередь, Низа, видимо, состоящая на службе у Афрания, так же бездумно предает влюбленного в нее Иуду.

И то же в Москве XX века. Смирный «нижний жилец» Николай Иванович, «увидев Наташу», «обомлел» и тут же стал предлагать большие деньги за тайное сожительство с ним, а потом трусливо выпросил «удостоверение» (справку) «на предмет представления милиции и супруге», чтобы оправдаться. И Наташа, совсем не злое существо, хочет остаться ведьмой, потому что ей «господин Жак» (к слову сказать, женатый и фальшивомонетчик) «сделали предложение» и она от него получила в залог «какие-то золотые монеты». Поэт Рюхин не верит тому, что он пишет, поэт Бездомный не знает того, о чем он пишет, Берлиоз убеждает людей в неправде; директор театра пьянствует, используя свое положение, вступает в связи с женщинами, ни черта не делает и делать ничего не может, потому что ничего не смыслит в том, что ему поручено, и т. п.

Нет возможности перечислить здесь все эпизоды, как будто опровергающие представление Иешуа Га-Ноцри о нравственной природе людей и подтверждающие правоту его главного антагониста — Воланда.

Пестрая и убедительная картина московских нравов, напоминающая и даже повторяющая все то, что уже было за 500, за тысячу и за 2 тысячи лет до того, имеет и другой очень актуальный и тоже философский смысл: теоретики социализма полагали, что установление социалистических отношений приведет к коренным переменам в самой нравственной, а также и в умственной природе человека. «Исправьте общество — и болезней не будет», — говорит тургеневский Базаров, имея в виду болезни нравственные. Для того-то и прибыл Воланд в Москву, чтобы своими глазами проверить эту социальную гипотезу, от истинности которой зависело будущее всего человечества. «Я открою вам тайну, — говорит сатана буфетчику, воображающему, что он имеет дело с фокусником, — я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре... я же лишь сидел и смотрел на москвичей». Сатана хотел проверить, «значительно» ли «изменилось» «московское народонаселение», причем его «конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая... — Аппаратура! — подсказал клетчатый... сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне?».

Вывод Воланда известен: «...они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну легкомысленны... ну что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... В общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...»

Эксперимент не удался. Как бы в подтверждение этого — еще одна параллель: две массовые сцены, одна — в доме литераторов («Было дело в Грибоедове»), другая — в мире трансцендентном («Великий бал у сатаны»).

Два бала — две сцены в аду, хотя в первой — мертвецы духовные, а во второй — и духовные, и физические. В одной командует капитан пиратского брига «под черным флагом с адамовой головой» Арчибальд Арчибальдович, во второй — сам сатана. Оба бала открываются одинаковым возгласом «Аллилуйя!», который буквально означает: «Хвалите Бога!», но в этих сценах — скорее является воплем упоенных «вином блудодеяния», обращенным к князю тьмы (Откр. 17:2).

Означает ли это, однако, торжество и правоту Воланда и поражение Иешуа Га-Ноцри в борьбе за души человеческие?

Прежде всего, нужно принять во внимание, что образ сатаны у Булгакова тоже нетрадиционен. В нем, конечно, нет ничего от романтической инверсии, превращающей духа зла в положительного героя, противостоящего нехорошему Богу (как это было у Байрона или у Анатоля Франса), но вместе с тем он ни в какой мере не противопоставляет себя и не противопоставлен автором Богу. Что же касается его отношения к Иешуа, то Воланд просто, выражаясь его словами, числится «по другому ведомству». Сатана Булгакова лишен, таким образом, роли клеветника и провокатора, какую он играет в Новом завете, за ним оставлена только роль прокурора, обличителя человеческих пороков и распорядителя душами грешников. Это ближе к ветхозаветному представлению о сатане, но не совпадает полностью и с ним.

Кроме того, мнение Воланда о людях не совсем отрицательное, в отличие от мнения сатаны в Книге Иова или гетевского Мефистофеля. Знаменательно, с каким уважением, как с равным себе, говорит Воланд с Мастером (кажется, во всем романе о Мастере только они и ведут достойный разговор).

«...И милосердие иногда стучится в их сердца», — говорит Воланд. И хотя это утверждение подкрепляется очень немногочисленными примерами, но все же они занимают необходимое место в книге Булгакова. Наиболее интересна в этом плане Маргарита Николаевна, булгаковская вариация на тему гетевской Гретхен, — «тайная жена» Мастера, или его «любовница» (по ее собственному вызывающему определению), «чуть косящая на один глаз ведьма», «королева Марго», «королева французская», по словам автора и разных действующих лиц. Все эти определения верны, каждое выражает основную черту этой героини — «любовь как склонность», которая не может быть «приказана» (по определению Канта). Любовь возникла с первого взгляда, «выскочила», «как из-под земли выскакивает убийца в переулке», и «поразила» обоих, «так поражает молния, так поражает финский нож» — в таких подчеркнуто экспрессивных выражениях описывается эта удивительная и единственная во всем произведении подлинная любовная страсть, и в этом отношении Маргарита противопоставлена всем другим женским персонажам, которые, как «племянница из Саратова», Милица Андреевна Покобатько, красавица-секретарша Анна Ричардовна, сожительствуют со своими начальниками по соображениям выгоды. У такой любви только один закон, сформулированный Воландом: «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит», — это говорит он про собаку Пилата, обращаясь к Маргарите. Очевидно, так же смотрит Иешуа, который «просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за Мастера», Воланд тоже поместил бы в мир покоя. Параллель между собакой Банга и Маргаритой подчеркивает внесоциальную сущность этого любовного чувства, оно не связано с нравственными законами. Но как человеку Маргарите присуще милосердие, оно даже составляет первенствующий стимул ее поведения, как и должно быть у людей «доброй воли». Ради того, чтобы вернуть своего любовника, Маргарита стала ведьмой, но при этом сохранила нравственное чувство. По всем представлениям, ведьме положено изводить детей, Маргариту же, наоборот, испуганный голос мальчика выводит из состояния бесовского опьянения, и она успокаивает ребенка. Бал «висельников» завершил ее очищение: она отказывается от такой доступной ей теперь мести критику Латунскому. Эпизод с Фридой выражает совершенное торжество «доброй воли»: ей предлагается заявить одно свое желание, и она хочет попросить вернуть ей ее любовника, но вместо этого она просит простить Фриду...

Но милосердие и раскаяние «стучатся» в очень немногие сердца. В древнем мире апостолом Иешуа стал один Левий Матвей. Да жестокий прокуратор Понтий Пилат с опозданием и неумело ступил на путь покаяния. Из гостей сатаны раскаяние мучит одну Фриду. В современной Москве, кроме Мастера и Маргариты, один Рюхин признался себе, что он лжет в своих стихах, да бесшабашный поэт Иван Бездомный попытался, хоть и не совсем успешно, следовать по пути Мастера.

Наиболее сложен в этом отношении и даже несколько загадочен образ Пилата, не имеющий себе соответствия в романе о современности и допускающий наибольшее число самых противоречивых интерпретаций. Пилат двойственен по своему положению. Он, с одной стороны, является вершиной политической власти в Ершалаиме, его распоряжения, даже и преступные, безоговорочно исполняются армией и тайной полицией, от него ждут решения участи подследственных сами арестанты, толпа и Синедрион. Но в то же время он всего лишь чиновник кесаря, его собственные карьера и жизнь зависят от единого слова императора.

Это подневольное положение порождает политическую трусость, обозначенную словечком «пилатчина»: это — отказ от доброй воли, совершение поступков, противных совести человека. По-человечески Пилат не только понимает невиновность Иешуа Га-Ноцри, но и пытается его спасти, предлагая своим взглядом арестанту солгать и опровергнуть показания доносчиков. Но Иешуа не хочет и не может лгать: «Правду говорить легко и приятно», — отвечает он на предложение прокуратора (ср. постулат Канта: «Величайшее нарушение долга человека перед самим собой <...> — это противоположность истине — ложь...»)[664]. Пилат даже отомстил за смерть Иешуа убийством Иуды, но и это не могло приблизить его к истине Иешуа (не случайно убийство Иуды изображено как поступок отвратительный). «Двенадцать тысяч лун» мучит Пилата больная совесть за совершенное им зло, и то, что совесть его пробудилась, не может не внушать к нему сочувствия.

Как олицетворение политической власти Пилат тоже как будто подтверждает слова Иешуа, что «всякая власть является насилием над людьми». Пилата прозвали «свирепым чудовищем», и он оправдывает это прозвище первым же своим распоряжением — бессмысленным истязанием Иешуа за то, что тот назвал Пилата «добрым человеком». «Холодный и убежденный палач» Марк Крысобой и всеведущий организатор тайных политических убийств Афраний — необходимая опора и источник власти Пилата.

И, однако, сам Иешуа предлагает жестокому прокуратору прогуляться с ним в окрестностях Ершалаима, желая поделиться с ним кое-какими мыслями. Правда, прокуратор сперва как будто даже и не обратил внимания на это нелепое предложение «бродяги», но оно так глубоко запало в его душу, что все двенадцать тысяч лун он только и думал о нем.

В жизни самого Булгакова однажды возникла похожая ситуация: 18 апреля 1930 г. ему позвонил Сталин (в ответ на письмо Булгакова Правительству) и сам сказал: «Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами»[665]. Встречи не было, и никакого общения Булгакова со Сталиным больше вообще не было. Но мысль об этой встрече долгие годы преследовала писателя. «Есть у меня мучительное несчастье, — писал Булгаков Вересаеву в июле 1931 г. — Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб». «Этот биографический мотив ожидания второго, «настоящего» разговора, — пишет М. О. Чудакова, — претворится в творчестве Булгакова всех последующих лет»[666]; об этой же возможности «диалога с новым Пилатом» пишет А. Смелянский[667]. Эту ассоциацию трудно доказать и трудно опровергнуть. Но если она верна, то в современность надо перенести и то немногое, что успел сказать Пилату Иешуа о нем: «Беда в том <...> что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей <...> твоя жизнь скудна, игемон».

Однако важнее этой возможной биографической ассоциации та философско-историческая концепция Булгакова, которую мы находим в «Мастере и Маргарите» (как и в «Белой гвардии») и которая сближает позицию Булгакова с исторической концепцией Толстого в «Войне и мире».

В первой половине XX в. взгляды Л. Толстого многим людям казались опровергнутыми самим ходом исторических событий: на их глазах «сильные личности», казалось, вершили ход истории. И не случайно Т. Манн заканчивает свой творческий путь философско-исторической утопией о древнем диктаторе-просветителе Иосифе Прекрасном; Г. Манн пишет роман о Генрихе Наваррском, А. Толстой — о Петре I, Барбюс — о Сталине и т. п.

Булгаков высмеял миф о «великом человеке» — творце истории еще в образе Симона Петлюры в «Белой гвардии». В последнем своем произведении он дал ответ на этот вопрос в общем виде. Подобно тому как Наполеон у Толстого воображает, что от него зависит «verser» или «не verser» «le sang des peuples» (проливать или не проливать кровь народов), Пилат полагает, что он может распоряжаться человеческими судьбами и жизнями, но Иешуа опровергает эту его уверенность: «— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил...»

Еще определеннее концепцию романтического волюнтаризма в истории опровергает Воланд в разговоре с Берлиозом и Бездомным. На вопрос, «кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле», поэт Бездомный, как нечто само собою разумеющееся, отвечает: «Сам человек и управляет». Но Воланд отвечает ему самым простым и неопровержимым аргументом: человек не может управлять не только историей, но и своей собственной жизнью, хотя бы уж в силу того, что он не только смертен, но и «внезапно смертен»: «И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи».

Таков, в самых общих чертах, нравственно-религиозный и философско-исторический смысл «Мастера и Маргариты». Произведение это так глубоко и богато, что исчерпать его невозможно ни в одной статье, ни во многих книгах, как это свойственно всякому большому художественному произведению. О нем уже очень много написано, и ему еще предстоит долгая жизнь, на протяжении которой о нем будут много писать, открывая все новые и новые его стороны.

Г. Лесскис

Работу над романом Булгаков начал в 1928 или 1929 г. В первой редакции это был «роман о дьяволе», сатирическая фантасмагория, сатирическая феерия, разрезанная вставной новеллой о Христе и Пилате — «евангелием от дьявола». Среди действующих лиц не было Мастера и Маргариты.

В начале 1930 г. Булгаков свой незаконченный роман сжег. 28 марта того же года писал в известном своем письме Правительству СССР: «И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе...» От сожженного романа остались предварительные черновики: две общие тетради с изорванными листами и небольшая пачечка разорванных листков третьей тетради.

В 1931 г. попытался вернуться к роману. Оставил. Осенью 1932 г. (во времени это совпало с женитьбой на Елене Сергеевне Шиловской, с этого момента Булгаковой) решительно и уже окончательно возвращается к своему главному роману. В роман входит Маргарита, затем Мастер. Общие очертания фабулы сложились. Перерывы в работе над романом будут возникать и далее, но обрывов работы, попыток отказаться от замысла уже не будет.

В 1937 г. появляется название «Мастер и Маргарита».

В 1937–1938 гг., в течение примерно полугода, Булгаков заново переписывает роман, впервые полностью — без пробелов и пропусков, с установившейся последовательностью глав. Эта первая полная, рукописная редакция романа составила шесть толстых тетрадей (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 7. Ед. хр. 7–12). В конце последней тетради дата: 22–23 мая 38 г.

Через несколько дней, в мае же, Булгаков начинает диктовать роман на машинку. Прямо на ходу идет густейшая стилистическая правка, целые страницы уходят в беспощадные булгаковские сокращения, возникают новые страницы, поворачивается действие... На законченной машинописи (Ф. 562. К. 10. Ед. хр. 2) дата: 24 июня 1938 года. Весь этот огромный объем работы выполнен менее чем за месяц.

В мае 1939 г. автор снимает последний абзац последней главы («Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому...») и вместо него диктует Елене Сергеевне законченный эпилог.

Правка романа («авторская корректура») идет с перерывами до последних дней жизни. Здесь и малые, стилистические поправки, и попытки еще раз изменить имена персонажей (в ряде случаев писатель возвращается к прежним редакциям), и очень существенные новые идейно-художественные решения. Правка делается прямо по машинописному тексту, на полях, на обороте машинописных листов, на листах, которые вкладывались между машинописными, в отдельных тетрадях. В 1938 г. и в первой половине 1939-го — большей частью рукою М. А. Булгакова. В последние месяцы жизни — как правило, рукою Елены Сергеевны. Впрочем, слои правки трудно датировать по почерку — по-видимому, есть ранние поправки, внесенные Еленой Сергеевной под диктовку, и в самые последние месяцы жизни почти ослепший писатель иногда брал карандаш.

Особенно густо выправлена первая часть романа, а во второй — первая и последние главы. Некоторые записи — наметки для будущих переделок — остались невоплощенными.

На титульном листе машинописи помета Елены Сергеевны: «Экземпляр с поправками во время болезни (1939–1940) — под диктовку М. А. Булгакова мне». На первой странице тетради поправок и дополнений (Ф. 562. К. 10. Ед. хр. 1) ее же помета: «Писано мною под диктовку М. А. во время его болезни 1939 года. Окончательный текст. Начато 4 октября 1939 г. Елена Булгакова».

10 марта 1940 г. Михаил Булгаков скончался. Публикация романа стала смыслом жизни Елены Сергеевны Булгаковой.

Она перепечатала роман своими руками, стала его первым редактором. Это был очень непростой труд — после смерти автора приводить в порядок роман, писавшийся на протяжении многих лет, законченный, но не завершенный, правленный многократно, слоями и не подряд, с поправками, которые были отменены последующими, но не вычеркнуты, с намеками на поправки, которые, будучи помечены в одном месте, должны были быть и не были перенесены в соответствующие другие места текста.

Нужно было разобрать не всегда ясные пометы о заменах и перестановках, снять опечатки и описки и каждый раз определить, действительно ли это опечатка или описка. Елена Сергеевна знала, что Булгаков хорошо помнил ранние редакции своего романа, иногда возвращался к старым, казалось бы, отброшенным художественным решениям, и в затруднительных случаях, ища ответы на неясности, сама обращалась к предыдущим редакциям, интуитивно действуя как текстолог.

Переписывая, внесла в текст и ряд мелких стилистических поправок, некоторые изменения в делении на абзацы, уточнения пунктуации. И это связано с тем, что роман не завершен, что последняя редакция его в основном диктовалась и описки или неточности пунктуации могли принадлежать машинистке (в ряде случаев такой машинисткой была она сама), что многие страницы и даже целые главы попросту не были Булгаковым вычитаны.

Роман был перепечатан Еленой Сергеевной не менее двух раз — в 1940 г. и в 1963-м. Первый из этих двух списков (точнее, тусклый, 3-й или 4-й, экземпляр машинописи) сохранился в бумагах П. С. Попова в ОР ГБЛ. Ф. 547. К. 11. Ед. хр. 2–3. Второй уцелел в фотокопии, снятой в 60-е годы (в фондах ОР ГБЛ отсутствует).

Особая ценность этих списков обозначилась тогда, когда выяснилось, что рукописи последней редакции романа, рукописи, с которыми Е. С. работала, приводя в порядок роман, сохранились не полностью. С уверенностью можно сказать, что недостает одной тетради (в Протоколе о поступлении рукописей Булгакова в ОР ГБЛ в 1966 г. значится на одну тетрадь романа «Мастер и Маргарита» больше, чем имеется в наличии); по-видимому, отдельных вкладных листов — с текстами начала 1-й главы и начала главы 5-й, описанием приключений Ивана в чужой квартире в главе 4-й и др.; возможно, каких-то записей. Таким образом, полностью последняя редакция романа дошла до нас только в списках Е. С. Булгаковой.

Эти списки несколько отличаются один от другого. Машинопись 1940 г. — почти копия имевшегося у нее текста. Хотя исследование показывает, что уже тогда Е. С. обращалась к предшествующим редакциям романа, в основном к первой полной, рукописной редакции 1937–1938 гг. Машинопись 1963 г. говорит о новом этапе ее глубокой и внимательной текстологической работы; к этому времени уже подготовившая ряд произведений Булгакова к печати, Е. С. лучше знает тексты писателя в целом и закономерности его стиля; лучше понимает его распоряжения; иногда принимает смелые текстологические решения. Так, в 1963 г. ею включен в текст романа великолепный, но снятый автором последний абзац 32-й главы («Так говорила Маргарита...»), вследствие чего заключающая фраза о прокураторе Иудеи повторена в романе не трижды, как это было замыслено автором, а четырежды. (Следуя уже сложившейся традиции, мы сохраняем эти снятые автором, но вошедшие во все издания его романа любимые читателями строки).

Все ли точно расшифровано Еленой Сергеевной в оставленных ей распоряжениях покойного писателя и всегда ли верна ее правка? Нет, расшифровано ею не все.

«Откуда ты родом?» — «Из Эн-Сарида», — отвечал Иешуа Га-Ноцри в машинописи 1938 г. В главе 2-й Булгаков вычеркнул Эн-Сарид и заменил его Гамалой. В главе 26-й осталось неисправленное: «И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида...»

Эта не замеченная Еленой Сергеевной неувязка, след незавершенности работы над романом, в настоящем издании сохранена. (Напомню, что Е. С. была не только помощницей, но и доверенным лицом писателя; в ее пользу составлены его прижизненная доверенность и посмертное завещание; у нее были особые права, каких другие текстологи и редакторы Булгакова не имеют.)

Есть в правке Е. С. и ошибки, практически неизбежные для первого редактора столь сложной рукописи. В нескольких случаях она переставила слова («ничего нет удивительного» — «нет ничего удивительного»), неправомерно сгладив интонацию. В характерном для Булгакова выражении: «острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу» — опустила союз «и». Сочла непонятным выражение в эпилоге: «Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где покосившийся старый газовый фонарь...» и ввела слово «висит»: «где висит старый газовый фонарь»; ошибка, усугубленная тем, что речь скорее всего идет не о висящем, а о стоящем косо («покосившемся») газовом фонаре. Ошибки, там, где их удалось выявить, в настоящем издании устранены. В нескольких случаях в связи с неполной сохранностью рукописей все еще трудно определить, автору или его первому редактору принадлежит тот или иной оборот, слово, знак препинания.

Роман впервые был опубликован в журнале «Москва» (1966. № 11; 1967. № 1) по тексту Е. С. Булгаковой, но с обширными и произвольными сокращениями, сделанными редакцией журнала. По тому же тексту — с разрешения Главлита полностью — был затем опубликован за рубежом, на русском языке и в переводах.

В нашей стране без купюр вышел уже после смерти Елены Сергеевны — в кн.: Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Художественная литература, 1973. Издание готовилось по сохранившимся в ОР ГБЛ неполным рукописям последней редакции (10.1 и 10.2), с несколько произвольным включением отдельных страниц по машинописи Е. С. Булгаковой (1963) и столь же непоследовательным использованием отдельных ее стилистических и редакторских исправлений, в том числе ошибочных. С 1973 г. переиздания и переводы идут уже по этому изданию.

Первое издание с собственно научно-текстологической подготовкой, с серьезным исследованием сохранившихся рукописей последних редакций и машинописи 1963 г., было предпринято киевским издательством «Дніпро» (Булгаков М. Избранные произведения. В 2-х томах. Т. 2. 1989, текстологическая подготовка Л. Яновской). Но и тогда некоторые важные архивные материалы еще не были открыты и исследованы текстологом.

В основе настоящего издания романа текст, подготовленный Е. С. Булгаковой в 1963 г., с уточнениями и исправлениями, обусловленными сравнением с ее же машинописной редакцией 1940 г. и новой сверкой по всем доступным авторским рукописям романа; использован также опыт текстологической работы с другими произведениями прозы Михаила Булгакова.

Лидия Яновская

Письма

Перевернута последняя страница «Мастера и Маргариты», и перед читателем — письма Михаила Булгакова.

Несмотря на войны и революции, скитания и переезды, дошедшее до нас эпистолярное наследие писателя достаточно обширно. А ведь условий для сохранения писем не было никаких — скорее напротив, существовали веские причины для их уничтожения. Сложности переписки были связаны, например, с тем, что тот, кому отправлялось письмо, — находился в эмиграции (брат М. А. Булгакова, Н. А. Булгаков, Евг. Замятин, актриса М. Рейнгардт). Кто-то из постоянных адресатов писателя подвергался высылке (как П. С. Попов с женою), кто-то — аресту (как Н. Н. Венкстерн), а кто-то «просто» жил в страхе, видя творящееся вокруг. До нас дошли сведения о том, что часть булгаковских писем была уничтожена одним из адресатов, опасавшимся обыска. Тем более удивительно и радостно, что немалая часть эпистолярии сохранилась.

Собрание булгаковских писем сегодня, бесспорно, нельзя полагать оконченным, всех его адресатов — выявленными. Так, совсем недавно, разбирая архив Г. Н. Гайдовского, драматурга и театрального критика, Д. В. Виноградова обнаружила листок с написанной рукою Булгакова (и, заметим, чрезвычайно характерной для него) фразой: «Мучительно думать, что в стране, давшей Пушкина и Гоголя, существуют десятки миллионов людей, никогда не слыхавших о них». Тут же стоит и подпись: «Михаил Булгаков». Не исключена возможность, что отыщутся письма к таким близким писателю людям, как братья Эрдманы, Н. Н. Лямин, В. В. Дмитриев, либо — к связанным с Булгаковым общими замыслами и самой работой Таирову, Шостаковичу и другим. Можно надеяться, что с расширением возможности занятий в архивах и упорядочением накопленных в них материалов, с чем естественно связан рост нашего исторического самосознания, — находки еще появятся, как сенсационно (но и закономерно) всплыл из небытия сохраненный в досье ОГПУ-КГБ дневник Булгакова, — и дополнят новыми существенными деталями, достоверными штрихами облик писателя в историко-культурном контексте времени.

Известный сегодня круг адресатов включает в себя литераторов (Вересаев, Замятин, Венкстерн, Слезкин), актеров и режиссеров (Станиславский, Лужский, Судаков, А. Д. Попов, Рейнгардт), композиторов (Асафьев, Дунаевский), деятелей театра и пр. Но в общем массиве писем выделяются пять наиболее значительных комплексов: письма к родным; к брату, Н. А. Булгакову; к В. В. Вересаеву; к близкому другу, П. С. Попову, и, наконец, — к жене, Е. С. Булгаковой.

Очень важный для становления писателя, ранний период его жизни отражен лишь в письмах к родным, заслуга сбережения которых всецело принадлежит сестре Булгакова, Н. А. Булгаковой-Земской. Еще в юности, курсисткой-филологом, Н. А. Булгакова начала собирать семейный архив, включая в него свои дневники и семейную переписку. Письма брата, талантливость которого была ею рано осознана, она сохраняла особенно тщательно, на протяжении десятилетий перевозя их из города в город, с квартиры на квартиру. Н. А. Булгакова подготовила основную часть переписки к печати, снабдив письма ценными комментариями и указав многие факты и подробности, известные только ей или членам булгаковской семьи. Но первая публикация этой переписки состоялась, к сожалению, уже после ее кончины.

Письма к родным, брату, Вересаеву, П. С. Попову примерно одной и той же протяженности во времени — свыше десятилетия. Письма же к Е. С. Булгаковой, написанные за сравнительно краткий промежуток времени, два с небольшим летних месяца (когда Е. С. Булгакова отдыхала с детьми в Лебедяни, замятинских местах), — тем не менее равны по объему уже упоминавшимся перепискам. Это, конечно, яркое свидетельство необычайной интенсивности общения.

Выстраивается последовательность «смены адресатов». Вначале — часты письма родным, из Вязьмы и Владикавказа, Тифлиса и Батума, наконец, из Москвы. Далее, в Москве уже появляется круг профессиональных знакомств, завязываются издательские и театральные связи. Вехами напряженной работы середины — конца 1920-х годов становятся письма, записки, заявления в театры, художественные советы и дирекции, режиссерам. Затем, с конца 1920-х годов, когда сорваны планы и надежды на публикации и сняты с репертуара все пьесы, — рождаются длинные, многостраничные послания к П. С. Попову, Вересаеву, брату. В них отлученный от читателя и зрителя, будто брошенный в пустоту, Булгаков стремится выговориться. «Боюсь, что письмо длинно, — будто в извинение за «навязчивость» сетует писатель, третий день составляя послание П. С. Попову. — Но в полном моем одиночестве давно уже ржавеет мое перо, ведь я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими моими словами!»

В данном томе представлена лишь часть писем, известных ныне. При отборе хотелось и показать максимально широко спектр знакомств и интересов писателя, и передать живое ощущение меняющегося времени, и, конечно, представить принципиальной важности обращения к властям. Из-за «избранности» документов (связанной с ограничениями объема) и заведомой неполноты собранного труды и дни писателя будут очерчены порой лишь пунктирным, рваным абрисом. Так, только что отзвучали трагические ноты письма к Правительству 28 марта 1930 года, — а следующее письмо рисует нам едущего на летний отдых и, кажется, вполне беззаботного человека, любующегося бегущими перед окном вагона видами и в двух коротких открытках дважды напоминающего об отданном портному костюме. Но без редкой, отчаянной жизнестойкости, заметим, и не мог бы состояться писатель, чья творческая зрелость пришлась на страшное время отечественной истории.

Из писем мы узнаем множество существенных подробностей об истории создания произведений, услышим ряд автооценок и самохарактеристик, дающих богатейший материал для размышлений и исследователю, и неленивому читателю. О ранних вещах, фельетонах и первых пьесах, о замыслах будущих произведений пишет Булгаков сестре и двоюродному брату Косте; о «Зойкиной квартире» — М. Рейнгардт и Н. А. Булгакову, патронирующему постановку пьесы в Париже; о задуманной и уничтоженной статье «Премьера» и пьесе «Бег» — Замятину; об идеях инсценировки гоголевских «Мертвых душ» и драме «Кабала святош» — П. С. Попову; о пьесе «Александр Пушкин» — Вересаеву; наконец, о романе «Мастер и Маргарита» — Е. С. Булгаковой.

Письмам мы обязаны и важными сведениями о том, каким было восприятие современниками тех или иных произведений писателя. «Ужас и ярость», с которыми встретил Вл. И. Немирович-Данченко булгаковский план пересоздания «Мертвых душ», не менее красноречивы столь же искреннего негодования А. Белого — по поводу выпущенного МХАТом рутинно-привычного спектакля по Гоголю. Сегодня интерпретируется исследователями, кажется, с большей адекватностью, нежели некогда — расстроенным автором, и то, что при чтении «Блаженства» труппе Театра сатиры все «единодушно влюбились» в образ Ивана Грозного — с тем же единодушием не приняв сцен будущего. Мгновенно вспыхнувшая «любовь к Грозному» читается ныне как такое же знамение времени, как и резкое отторжение образа того самого будущего, которое энергично строили. По точной мысли Ю. Бабичевой (сб. «М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени». М., 1988. С. 130), в «Блаженстве» Булгаков дал яркий образ бесцветного времени, своего рода, добавим, драматургический парафраз утопии Замятина «Мы». В 1934 году слушателям пьесы показалось, что писатель попросту не сумел выразительно обрисовать великолепие грядущих дней.

Кроме всего прочего, письма Булгакова — это еще и замечательное чтение, их самостоятельная литературная ценность бесспорна и высока. Как заметила М. Чудакова, все, к чему ни прикоснулось бы перо Булгакова, точно по волшебству, превращается в золото подлинной литературы.

Письма охватывают четверть века, с 1914 по 1940 год. Исторический фон первого письма — канун мировой войны, второе — отправлено за несколько недель до Октябрьской революции, третье помечено декабрем 1917 года. В трех письмах — три эпохи страны.

Беспечный студент, затем — мгновенно взрослеющий земский врач, уже ставший свидетелем роковых минут отечественной истории («Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей», — пишет он сестре фразу, впервые печатающуюся в данном издании), трезвый автор политической публицистики (чья статья «Грядущие перспективы», запечатлевшая пессимистические размышления о будущем России, опубликована уже в 1919 году). Еще несколько лет — и перед нами упрямый драматург, отстаивающий свое видение недавних событий. Заявление в Дирекцию МХАТа составлено с корректностью на грани вызова (ведь на дворе не какой-то 1915-й — а 1926-й год): «Сим имею честь сообщить...» Содержательный, смысловой, не только чисто «художественный» конфликт автора — с деятелями культуры, обладающими мировой известностью, Станиславским, Немировичем-Данченко. Первая, самая острая схватка развернулась вокруг «Белой гвардии» на сцене МХАТа. И риск оказаться за бортом текущей театральной жизни, лишиться премьерных лавров лучшего театра страны, надежды обрести материальное благополучие и громкое драматургическое имя — предпочтен компромиссу. «Сим имею честь...» Да и позже, одержав победу, отстояв главное в пьесе — он не на любые уступки готов идти, не всякую цену согласен платить за будущность, которая близко, манит. Все эти «донкихотские» поступки — не случайные жесты, положение свое Булгаков оценивает трезво. Пишет о нем тремя годами позже премьеры «Дней Турбиных» Замятину: «...если мы будем вести себя так, как ведем, то наша старость не будет блистательна».

И, наконец, перед нами — зрелый писатель. Состоявшийся прозаик и драматург, чье имя давно известно за границей, чьи произведения переведены на разные языки мира, пьесы идут во Франции и Англии, Америке и Югославии. Чем же заполнены его рабочие часы? На смену инсценировкам пришли переводы и... сочинение оперных либретто. А в ящик стола ложатся тетради, в которых страница за страницей возникает роман о Мастере и Маргарите.

Продолжая, условно говоря, пушкинскую традицию диалога «поэт и царь», сильнейшим образом ориентированный на высокие каноны жизнеповедения русской дворянской интеллигенции в их «очищенном», идеальном виде (не случайно в булгаковских письмах к властям столь существенен, заметен пласт историко-литературных реминисценций, акцентированы включения в текст имен Некрасова и Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Л. Толстого) — тем не менее писатель демонстрирует в эпистолярии и новые черты, обретенные в ситуации советской действительности тех лет. Как писала об этом Б. Пастернаку О. Фрейденберг: «Я несколько лет не говорила с тобой из-за Шпекина» (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 276). Не прекращая письменной беседы с друзьями и близкими, Булгаков вынужден принимать Шпекина в расчет. О возможной эмиграции сообщает родным туманно: «уеду далеко и надолго». С нарочитой дистанцией осуждает поведение Дмитриева, мечущегося в беде (после ареста и ссылки жены). Более громко и декларативно, чем, похоже, было это на деле, возмущается вольностями французских переводчиков, вставивших в текст «Зойкиной квартиры» имена Ленина и Сталина. Перлюстрация отправляемого за границу письма почти не вызывает сомнений, бессмертный Шпекин незримо присутствует при беседе двоих.

Но — шифруя отношение к событиям в письмах к родным и друзьям, Булгаков отвергает умолчание и лукавство в прямом обращении к властям. Темы, которые некогда счел необходимым затронуть Булгаков в письмах к Правительству и Сталину, — только сегодня начинают выговариваться вслух, входить в круг подлежащих общественному обсуждению. Говоря о собственных, глубоко личных писательских сложностях, Булгаков описывает климат страны. Сегодня мысли писателя воспринимаются с особым чувством и редкой остротой. То, о чем 60 лет назад думал писатель, — о всемирности человечества, о несомненной предпочтительности «Великой Эволюции» — революционным взрывам, о насущной необходимости свободы печати и противоестественности цензурного сдерживания вольных проявлений человеческой мысли, о том, что с глухим перекрытием государственных границ прививается «психология заключенного», — стало теперь достоянием общественной мысли. И в письмах к Правительству, и в письмах, направленных лицам частным, во многих печатных (либо письменных) документах Булгаков последовательно проявляется как писатель политический. Политический не в том плоском, суженном значении, которое имеет в виду лишь пишущего на политические темы, — а в том нормальном, широком понимании его, которое есть не что иное, как полноценное сознание зрелого человека, гражданина, естественно включенного в общественную жизнь.

С каждым адресатом у писателя — свои отношения, что понятно и не требует специальных объяснений. Одни интонации слышны в письмах к Вересаеву, старшему коллеге, другие — доносятся со страниц писем к младшему брату, третьи — в посланиях другу или жене. А о Горьком Булгаков намерен говорить «при свете звезд», то есть перед лицом вечности, — несмотря на какие-то недомолвки, огорчения и недосказанности. Хотя с годами, с убегающим временем и нарастающим ощущением зрелости — во всех без исключения письмах интонации меняются. Вот и спор с Вересаевым из-за того, как нужно писать пьесу — и как писать ее нельзя, уже разговор не младшего литератора со старшим, а, напротив, профессионала, полностью уверенного в правоте своих соображений, — с новичком в драматургическом деле. А в посланиях к П. С. Попову с годами обязательное «Вы» и сравнительно сдержанное обращение «Павел Сергеевич» сменяются на «милого Патю».

Различны письма и в «жанровом» отношении. Если послания к П. С. Попову либо Вересаеву скорее монологичны, похожи на размышления наедине с самим собой, — то письма к Е. С. Булгаковой оставляют впечатление устной беседы, непрекращающегося диалога, когда реплики и реакции собеседника легко угадываются и «участвуют» в тексте.

Изощренная отточенность литературной шутки, игра ума, легкость закрепления на бумаге процесса, движения мысли вдруг прерываются горьким сетованием: «не умею писать письма», «я пяти строчек не могу сочинить письма», «я, правда, не мастер писать письма: бьешься, бьешься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу...» — строчки из писем разных лет, как правило, связанных по времени с очередным тяжелым событием (запрещением пьесы, снятием спектакля, отказом в заграничной поездке). Такова нервная реакция, казалось бы, всемогущего и предельно свободного в проявлениях писательского творческого аппарата.

Органично явлена в письмах булгаковская «вживаемость» в характер, судьбу героя, о котором он пишет. Вживаемость личная, сметающая все преграды времени, пространства, предельно мыслимое, художнически-интимное сближение. Если пишет о Пушкине — то и у Булгакова «аневризма» (и друзья, в ответ на это задумчивое сообщение, смеются от неожиданности, а Е. С. Булгакова хохоча произносит: «Миша, ты нахал!» Отметим, что по стечению судеб среди них, посетителей булгаковского дома, — потомок «пушкинского» Арендта, А. А. Арендт, тоже врач, что еще более обостряет ситуацию шутки). Если сочиняется пьеса по «Дон Кихоту» — то знаменитый испанец превращается в «Михаила» Сервантеса, сам же Булгаков подписывается Мигуэлем и отправляет письма к жене на испанском языке.

Если погружен в Мольера — то под домашней шутливой запиской мелькает дата: «1633 год», за ужином с друзьями предлагает поднять бокалы в честь сьеров Ла Гранжа и де Брекура, — а авторов первых книг о Мольере, жителей других веков и иной страны, — напротив, именует «интуристами». Красноречивы и подписи под записками и письмами: «А. Турбин» и «де Монтозье», «де Мышьяк» — и «М.». Эта заглавная «М.» в письмах к жене 1938 года, по справедливой догадке Л. Яновской, конечно, не только сокращенное «Михаил», это еще и «Мастер» (Октябрь. 1984. № 1. С. 195).

Время, в котором живет писатель, одновременно спрессовано — и не имеет границ. Не имеет их потому, что неотделимы герои, рождающиеся «из букв и строчек», — от людей, по чеховскому определению, носящих пиджаки и обедающих. Да и враги Булгакова, обладающие истинной мощью, о которых пишет он Вересаеву, — не бездарные в литературном, значит, и человеческом отношении члены Союза писателей, а герои собственных его произведений, Хлудов и Алексей Турбин, Кальсонер и Рокк. Реально лишь их влияние на судьбу писателя, а не чье-то присутствие во плоти и крови на заседании, вершащем «управление литературой». Но тогда писатель, сумевший сотворить столь могучих персонажей, которые завершаются фигурой всевластного Воланда, — и есть самое важное лицо в мире. А можно сказать об этом по-другому: человек, сам, своею волей избравший путь, — уже по одному тому не может быть ничьей «жертвой» — ни обстоятельств, ни «среды», ни скверного государственного устройства.

Письма многое рассказывают о быте, привычках, вкусах писателя, все подробности жизни которого ловятся читателем с жадным интересом. Намерзнувшись, наголодавшись, наскитавшись по шумным и более чужим, нежели по-настоящему своим углам, — Булгаков высоко ценит, смакует комфорт уединенности, как и радуется возможности принять в своем доме приятных ему людей; наслаждается теплом, вкусной едой («У нас в доме — лучший трактир в Москве», — любил говаривать Булгаков, — вспоминала Е. С. Булгакова) и, конечно, — удобством работы, тишиной, приносящей сосредоточенность и «важные мысли».

Характерно для Булгакова постоянное внимание к одежде, переменам в ней, манере вести разговор. Замечает исчезновение шляп — на головах теперь «кепка, платок, платок, кепка», — пишет он Вересаеву. Можно догадаться, что исчезали не только шляпы — но и те, кто эти шляпы носил, с высылкой огромного социального слоя людей менялся и облик города. Возвратившись в Москву, специально сообщает жене об обилии белых брюк — догадывается таким образом, что страшная жара стоит над городом уже давно. А персонажей «Зойкиной квартиры» описывает постановщику пьесы в парижском театре так, будто все они стоят перед ним — и остается лишь скрупулезно, ничего не упустив, перечислить виденное.

Булгаков настаивает на удержании, казалось бы, малозначащих атрибутов канувшего в прошлое времени — крахмальных воротничков, обязательной строгости костюма (и дома, если появляются гости, пусть и близкие ему люди, о чем не без оттенка удивления рассказывал в воспоминаниях о Булгакове Е. Калужский) и неотъемлемо связанных с внешним рисунком поведения и манер — непреклонно-корректных формул типа «Сим имею честь известить...». Не может не обратить на себя внимание и разительная смена интонаций писем, обращенных к женам. «Таськина помощь», затем — «милый парень», «Любаня», наконец — сравнительно редко сокращаемое «Елена Сергеевна», «графиня Булгакова», «Психея», та, которая «охотится с соколом» и, уж конечно, помнит эпизод с Людовиком и придворным. Неверным было бы рассматривать такие различия в отношении лишь разностью типов женских характеров — представляется, что причина глубже, что скорее это свидетельство перемен в самоощущении писателя. В письмах закрепляется то, что нашло выражение во вторых редакциях пьес, которые, как правило, отличны от первых более высоким, несколько романтизированным строем чувств, присущим героям (стоит сравнить раннюю и позднюю редакции «Дней Турбиных» и «Бега», «Зойкиной квартиры» да и «Мастера»). В подобном подчеркнуто старомодном, безупречно подтянутом способе поведения — и усилие обдуманного, осознанного дистанцирования от разлившейся фамильярности, упрощенности, берущих верх повсюду, от выстраивания личных, внутрисемейных человеческих отношений — до общегосударственных установок на «здоровую простоту и ясность» мысли. Это не что иное, как не могущее остаться не замеченным окружающими противостояние «новым ценностям», все более энергично утверждаемым в 1930-е годы, быть может, не самая эффектная, но требующая упорства борьба за человеческое достоинство.

Стоит сравнить дневниковую запись Вс. Вишневского, возмущенного непочтительностью Д. Святополк-Мирского: «Князь охамел, и надо поставить его на место», — и то, как в письмах к П. С. Попову Булгаков характеризует того же Вс. Вишневского, своего не столько литературного, сколько идеологического оппонента, печатно связавшего участников недавно прошедшего «рамзинского дела» с героями «Дней Турбиных», другими словами — прибегнувшего к политическому доносу: «флибустьер». Даже здесь — метафора и литературный образ, а не плоская грубость оскорбленного.

То же, что в жизнеповедении Булгакова позже стало подчеркиваться им (и, как кажется, не без умысла) как «частность», домашность, отдельность, — теперь представляется более верным читать как жест отторжения насильственной идеологизации любого и каждого высказывания, поступка, настроения. Булгаков отказывается от единения с организованными в «коллективное хозяйство» членами СП, подчеркивая, утверждая свою органическую соприродность литературе ушедшего века. Старинная писательская ермолка в противовес «клетчатым штанам» и «берету с хвостиком», погреб с Клико, зажженные свечи — все это признаки манифестации, созидания своего собственного, индивидуального времени.

Многие темы, затронутые в переписке Булгакова, в полном объеме проясняются для нас лишь сегодня (понимание адресатов, конечно, не было ущербным, просто оно не нуждалось в письменных «ab ovo», опиралось на «не написанное», а знаемое). Так, острее и отчетливее воспринимаются ныне строчки из письма к Е. С. Булгаковой летом 1938 года о горьковских автографах, которые, по предположению обратившегося к Булгакову официального лица, должны были у него быть. Обращение было связано с необходимостью взять под контроль колоссальный горьковский архив, могущий таить нежелательные, быть может, даже опасные Сталину факты, эпизоды, имена. Все, что могло бы исказить, скомпрометировать образ «отца народов» и «покровителя искусств», уронить его в глазах мировой общественности, подлежало срочному изъятию, сосредоточению в надежном месте и бдительной охране.

Какие-то шутки, глухие намеки, скрытые упоминания, мелькающие в письмах, возможно, мы уже и не сумеем прочесть никогда, они улетучились, растаяли вместе с атмосферой вечерних сборов в булгаковском доме людей, чья молодость пришлась на 1910-е годы уходящего столетия.

Итак, перед нами прошло свыше четверти века жизни и судьбы Михаила Булгакова.

Легкомысленный студент, двадцатидвухлетний молодой человек, мечтающий о летнем отдыхе, — и умирающий писатель, знающий о близком конце.

Сначала — волнующийся о «Таськином браслете», вещах, не без гордости, пусть и окрашенной самоиронией, сообщающий родным о «солидных» приобретениях — мебели, ковре и т. п.

В одном из самых последних писем к другу избирающий темой для размышления — достоинства прозы Апухтина. Литературную тему.

В письме начала 20-х годов Булгаков уверяет двоюродного брата в том, что «истинный жанр» его творчества — юмореска, салонная комедия-буфф. В финале, равно и в творчестве и в эпистолярии, перед нами трагический писатель, с нечастой резкостью оптики различающий свет — и тени, вслед за Гоголем принесший в своих творениях смех сквозь слезы.

Можно переадресовать самому писателю слова одного из его персонажей, описанного на двух-трех страницах с исчерпывающей и убийственной полнотой, — стихотворца Рюхина, подумавшего завистливо о Пушкине: «Все, все шло ему на пользу...»

Врачебный опыт и собственная тяжкая болезнь, разломы эпох, присутствие при событиях драматических, кровавых; наконец, остракизм и государственная опала, — в самом деле, все вырабатывало особую остроту и проницательность взгляда, «истончало чехлы на нервах», переплавлялось в страницы, которые читают сегодня, как стихи, наизусть.

Последние годы перенесли нас во времена резкого исторического сдвига, слома, кардинальных общественно-политических перемен, по интенсивности схожих с временами и катаклизмами, выпавшими на долю поколения Булгакова. Еще вчера многим казавшиеся незыблемыми представления, концепции и теории обрушились, как знаменитая берлинская стена. Именно в этой исторической ситуации шла подготовка первого собрания сочинений писателя.

В 1935 году, заканчивая работу над «Александром Пушкиным» и уточняя взаимоотношения с В. В. Вересаевым, консультирующим драматурга по «пушкинской теме», Булгаков предложил разрешение финансовой стороны дела единственно возможным для него способом: «соавторы делят гонорар по этой пьесе пополам». Вересаев же снимает первоначальное предложение о «взаимном праве печатать пьесу в собрании своих сочинений», заменяя его новым: теперь печатать пьесу о Пушкине в собрании сочинений может один только Булгаков, истинный автор текста. Нельзя не увидеть горькой усмешки Булгакова при чтении этих строк. О каком собрании сочинений могла идти речь? С момента, когда читатели прочли последнюю опубликованную вещь писателя, минуло десятилетие.

Первое собрание сочинений Булгакова на родине появилось лишь к 100-летию со дня рождения писателя, спустя полвека после того, как Елене Сергеевне Булгаковой удалось расслышать шепот умирающего Мастера: «Чтобы знали... чтобы знали...»

В. Гудкова

В настоящем томе письма расположены в хронологическом порядке. В угловые скобки заключены предполагаемые даты. Квадратными скобками обозначены зачеркнутые или пропущенные Булгаковым слова. Тексты писем вновь сверены с автографами. Работа над текстологией писем была осложнена ситуацией, сложившейся в отечественных архивохранилищах: длительный запрет на работу в ОР ГБЛ, продолжительная консервация фондов Музея МХАТа, перерывы в работе ЦГАЛИ, ИРЛИ и др. — существенно тормозили деятельность исследователей.

Подготовка текста и комментарии к письмам: № 1–22, 182, 185, 186 — Е. А. Земской; № 23–181, 183, 184, 187 — В. В. Гудковой.

1

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 21).

2

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 21).

3

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

4

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5. Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

5

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

6

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

7

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22).

8

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 3).

9

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

10

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22).

11

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22).

12

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 22).

13

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

14

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

15

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 23).

16

Впервые — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1976. № 5 (с сокращениями). Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 23).

17

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

18

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

19

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 23).

20

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

21

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (семейный архив Е. А. Земской).

22

Впервые — Вопросы литературы. 1984. № 11. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 24).

23

Впервые — Москва. 1976. № 7. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1384. Оп. 1. Ед. хр. 93).

24

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 15. Оп. 2. № 26).

25

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 157. Оп. 1. № 469).

26

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

27

Впервые — кн.: Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1986. Печатается по автографу (Музей МХАТа).

28

Печатается впервые по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2417. Оп. 1. Ед. хр. 528).

29

Печатается впервые по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2417. Оп. 1. Ед. хр. 528).

30

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

31

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

32

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 27. Ед. хр. 11).

33

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. № 46).

34

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 11).

35

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. № 46).

36

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 11).

37

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 151–152. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 27. Ед. хр. 11).

38

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 11).

39

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 153. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 20).

40

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 153. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 20).

41

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 11).

42

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 154. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 20).

43

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 11).

44

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

45

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

46

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

47

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

48

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

49

Впервые — Грани. 1967. № 66. С. 155–161. Печатается по авторизованной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 30).

50

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

51

Впервые — кн.: Белозерская-Булгакова Л. Е. О, мед воспоминаний. Нью-Йорк: Ардис, 1979. Печатается по указ. изд.

52

Печатается впервые по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2050. Оп. 1. Ед. хр. 197).

53

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 34).

54

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

55

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 154–157. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 33).

56

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 2. Ед. хр. 204).

57

Печатается впервые по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2050. Оп. 1. Ед. хр. 197).

58

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

59

Впервые — Театр. 1981. № 5. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

60

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. № 46).

61

Впервые — Памир. 1987. № 8. Печатается по автографу (ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. № 46).

61

Печатается впервые по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2050. Оп. 1. Ед. хр. 197).

62

Впервые — кн.: Театральные страницы. М., 1979 (в ст. К. Рудницкого «“Мертвые души” — МХАТ, 1932»). Печатается по автографу (Музей МХАТа).

63

Впервые — Театр. 1981. № 5. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

64

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

65

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

66

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

67

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

68

Впервые — Театр. 1981. № 5. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

69

Впервые — Театр. 1981. № 5. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

70

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

71

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 12).

72

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

73

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Автограф хранится в РО ИРЛИ (Ф. 369. № 334). Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29).

74

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

75

Впервые — Чудакова М. Архив М. А. Булгакова. С. 103–104. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 35). Письмо не закончено.

76

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 31).

77

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

78

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

79

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

80

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 5).

81

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

82

Печатается впервые по машинописной копии (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 130).

83

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

84

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 5).

85

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

86

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

87

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

88

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 14).

89

Впервые — сб.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. Печатается по автографу (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 226).

90

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 15).

91

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

92

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по машинописной копии (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 334).

93

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

94

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29).

95

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 157. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 20).

96

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 15).

97

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 5).

97а

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 5).

98

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 5).

99

Впервые — Октябрь. 1987. № 6. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 33).

100

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

101

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

102

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

103

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 15).

104

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

105

Впервые — Современная драматургия. 1986. № 4. Печатается по машинописной копии (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 97).

106

Впервые — Современная драматургия. 1986. № 4. Печатается по машинописной копии (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 97).

107

Впервые — Современная драматургия. 1986. № 4. Печатается по машинописной копии (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 97).

108

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 15).

109

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

110

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 15).

111

Впервые — кн.: Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1986. Печатается по автографу (Музей МХАТа, архив К. Станиславского).

112

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 16).

113

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 16).

114

Впервые — Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

115

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 16).

116

Впервые — Современная драматургия. 1986. № 4. Печатается по машинописной копии с авторской подписью (РО ИРЛИ. Ф. 369. № 97).

117

Впервые — Дружба народов. 1989. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 16).

118

Впервые — Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

119

Впервые — Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

120

Впервые — Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

121

Впервые — Вопросы литературы. 1965. № 3. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

122

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29).

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

124

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 27).

125

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

126

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

127

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 17).

128

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29).

129

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 17).

130

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 29).

131

Впервые — сб.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. Печатается по машинописной копии (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

132

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 17).

133

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 17).

134

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

135

Впервые — Новый журнал. Нью-Йорк. 1973. Кн. 111. С. 159–160. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 33).

136

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

137

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

138

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

139

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

140

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

141

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

142

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

143

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

144

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 6).

145

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

146

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

147

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

148

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

149

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

150

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

151

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

152

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

153

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

154

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 7).

155

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

156

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

157

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

158

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

159

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

160

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

161

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

162

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

163

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

164

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

165

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

166

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

167

Печатается впервые по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

168

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

169

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

170

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

171

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

172

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

173

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

174

Впервые — Октябрь. 1984. № 1. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 8).

175

Впервые — кн.: Дунаевский И. Избранные письма. Л., 1971. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2062. Оп. 1. Ед. хр. 442).

176

Впервые — кн.: Дунаевский И. Избранные письма. Л., 1971. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 2062. Оп. 1. Ед. хр. 442).

177

Впервые — Знамя. 1988. № 1. Печатается по автографу (ЦГАЛИ. Ф. 1041. Оп. 4. Ед. хр. 204).

178

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по машинописной копии (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 18).

179

Впервые — кн.: Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 37. М., 1976. Печатается по автографу (написано рукою Е. С. Булгаковой под диктовку М. А. Булгакова) (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

180

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (рукою Е. С. Булгаковой) (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

181

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (рукою Е. С. Булгаковой) (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

182

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 32).

183

Впервые — Новый мир. 1987. № 2. Печатается по автографу (рукою Е. С. Булгаковой) (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

184

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по фотокопии с автографа (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 19).

185

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 32).

186

Впервые — кн.: Булгаков М. Письма. М., 1989. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 19. Ед. хр. 32).

187

Впервые — кн.: Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 37. М., 1976. Печатается по автографу (ОР ГБЛ. Ф. 218. К. 1269. Ед. хр. 4).

Автобиография

Впервые — сб.: Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. Под ред. В. Лидина. Печатается по указ. изд.