Том 5. Мощеные реки

Сентябрь

(Времена года)

Два раза в году синева щемит душу. В талую пору весны и теперь, в сентябре. Над полями, над полянами, над красным осинником, желтым березняком и просветленными речками — настой синевы. Случится день непогожий, а потом опять синева и холодные костры на земле. Непросыхающая за день роса под кострами, паутинная пряжа на кустах, на жнивье, решето паутины вокруг заходящего солнца. Пора бабьего лета, ничейная полоса встречи лета и осени.

В мирной тишине разрешается спорное дело. Осень зажигает костры, а лето сдается и сходит доживать дни на берега речек. До больших морозов будет клубиться зелень лозинок, водяных трав и прибрежных цветов.

Ласковая пора бабьего лета чем-то напоминает весну. И не только человек поддается этому чувству. Случается, в эту пору расцветают деревья. Скворцы каждый год в эту пору покидают отлетные стаи и появляются у скворечен. Песня у скворца почти как весенняя, только тихая, будто спросонья. Поддаются обману тетерев и глухарь. А у самых больших обитателей леса в эту пору в самом деле расцветает весна любви. В сентябре начинается рев у лосей и оленей. На зорях и ночью услышишь приглушенный, похожий на стон лосиный вызов на бой.

Другой голос… — вызов принят. Вытоптанная земля, поломанные кусты. Иногда побежденный остается на земле. Лесу милосердие чуждо. Только сильный имеет право продолжить род. Слабый уходит или остается лежать на потеху сорокам, лисам и кабанам.

Праздник осенних свадеб начинается в сентябре под Воронежем. С разных концов из темноты несутся трубные звуки. Пришлый человек вздрогнет и ускорит шаги. Охотник же с замиранием сердца слушает страстную музыку.

Иногда слышишь: встретились. Стук рогов, топот.

В лунную ночь можно даже увидеть, как, пригнув головы, наступают друг на друга противники. Разгоряченные драчуны не слышат твоих шагов, но самки стерегут место боя. Хрустнула ветка — ярость мгновенно сменяется чувством тревоги.

Топот. И вот уже в другом месте — справа, слева, сзади: у-у-ооо!.. Когда-то все леса в сентябре наполнял этот рев, и месяц у славян назывался «рюень» — время оленьего рева.

При полном безмолвии лесных обитателей идут оленьи и лосиные свадьбы. Просвистит кочевая стайка синиц, застучит дятел, и опять синяя тишина. Невозмутимая зелень сосен и елок, холодный пожар кленов, осин и берез. Заметно остывает земля. Вода остывает медленней. Утром пар стоит над речкой, лодка идет наугад, как самолет в облаках. Поднимешь весла — слышен в тумане олений рев, а прямо над головою — прощальный крик журавлей.

День в сентябре равняется с ночью. Каким-то утром первый раз заметишь иней на крыше, на белой хрустящей траве оставишь след сапог.

Все. С этого дня лето увидишь только во сне. Улетают скворцы, ласточки перед отлетом совещаются на проводах. Вороны и галки возвращаются на старые церкви, к чердакам высоких домов. Кружатся вечерами грачи. Сороки и синицы придвинулись ближе к жилью. Барсук и медведь запасаются жиром. Белка запасает грибы и орехи. Лягушки ныряют в пруд до весны, тритоны вылезают из пруда и зарываются до весны в листья под пнями. Морозы уже приходят один за другим. Все пожелтело. Только вишня в саду будет стоять зеленой почти до самого снега. Сад опустел. С шумом поднимается заночевавший под яблоней жирный пролетный вальдшнеп. Идешь, загребая листья, с надеждой отыскать забытое яблоко… и находишь. С два кулака антоновка. Нет ничего вкуснее случайного яблока из опустевшего сада — зубы уходят как в масло, ломит зубы морозный холод.

Чуть потянуло ветром, и полилась река листопада.

Встреча

Спросили однажды: какая из встреч с животными больше всего запомнилась? Я сразу назвал эту, помеченную в записной книжке восьмым днем сентября 1961 года.

День накануне был назван днем «таинственной птицы». Птица увязалась за нами от места ночлега. Качаемся в седле, а где-то справа тоненький голос: твинь-твинь… В изогнутый ветрами березняк повернули — тот же голос. Переглянулись: где она? Слева стена камней, правее стремя и правый бок лошади повисают над пустотой. Остановились у поворота тропы — птица умолкла. Поехали — опять: твинь-твинь. Соскочив с лошадей, все поняли: толстый ремень тихо ударял о медное стремя старого казачьего седла — получался таинственный птичий звук.

В тот же день вечером раскрылась еще одна тайна. Заморосило. А Валина лошадь вдруг начала храпеть, воротить голову. Над пропастью ехать было нельзя. Спешились, гладим лошадь по шее и размышляем: в чем дело?

— Знаю! — сказал Валя и стал отвязывать топор, притороченный у передней лямки седла. Спрятал топор в рюкзак, сел на лошадь, и спокойно поехали. Лошадь пугал не топор, а чехол из кожи старого кабана. Чуть дождик — топор начинал кабаном пахнуть. И лошадь пугалась.

Ночевать мы решили под старой пихтой. Горы затянуло сеткой дождя. Все намокло, а круговинка под пихтой сухая — место для палатки и для костра.

Как свечи, белели шишки на пихте. Отряхивались и гулко прыгали в темноте стреноженные лошади, а вверху, за пеленою дождя, туда-сюда по горам двигалось эхо оленьего рева. Под эту музыку пили чай, сушили фуфайки и говорили о зверях.

— Ну а медведь?

— Увидим. Здешний медведь трусливый. Человека почуял — покажет пятки в ту же минуту…

Всю ночь моросил дождь и ревели олени.

А утром мы увидели: зима в горах идет сверху. Выпал снег на вершинах. На серых оконечностях скал при солнце сверкали куски холодного синеватого сахара. Под скалами лежала поздняя, бурая осень. А еще ниже — осень только что начиналась: полыхали горные клены, желтые пятки берез, диких яблонь и груш виднелись на крутизне.

Наша пихта стояла в полосе лета. Горели белые свечи чешуйчатых шишек. По мокрой траве ходили продрогшие лошади. Чувствовалось: не сегодня завтра и сюда сбегут по склону рыжие хороводы. И только под нами, в синей долине, лето еще постоит. Сквозь толщу воздуха долина похожа на прозрачное синее и глубокое море. Тени от гор уплывают в долину и растворяются в синеве. Солнце длинным широким лучом щупает синее дно и рассыпается серебром.

Это сверкает внизу ручей, тот самый, что начинается возле нашей палатки. Тишина. Дикая пчела поднимается у лошади из-под ног и тяжелой пулей уносится к оцепеневшему мокрому клену. Непуганые дрозды у нас на глазах клюют рябину. Коршун висит над снежной вершиной.

Было такое утро, когда кажется, что ты сегодня родился.

Утром все и случилось.

Мы собрались ехать на китайскую балку и уже держали уздечки — поймать лошадей.

— Гляди-ка… — сказал Валентин.

Я взял бинокль и минут пять не мог оторваться. На склоне горы, чуть выше берез, паслись медведица с медвежонком. Медвежонок был еле виден в траве. Медведица приподнимала и опускала морду в траву.

— Километра два…

— Лучший случай вряд ли представится…

— С малышом…

— Медвежонок уже большой. Медведица волноваться не будет. Главное — не спугнуть…

Я бросил уздечку на куст и зарядил в аппарат свежую пленку. Валентин остался седлать лошадей, а я полез на гору. Вчерашний дождь висел на траве гроздьями. Уже через пару минут казалось: не иду, а плыву, спасал над головою фоторужье. Кончился лес. Пошли по траве острова пожелтевших, гнутых берез. Плыву от острова к острову. Оглянулся — внизу белеет палатка. Валя седлает вторую лошадь. По росе темнеет след моего путешествия.

Неужели ушли? Приподнимаюсь на валуне — не видно. Ползу лощиной и вижу вдруг в тридцати метрах… двух медвежат. Повернули небольшой камень, лижут с него червей. К одному пристала пчела — колотит лапой около уха.

Меня медвежата не видят. Ничего не понимаю: откуда второй, где старуха медведица? Поднимаю фоторужье, навожу… Щелчок аппарата в тихое утро разбудил бы, наверное, и мертвого. Медвежата подпрыгнули и застыли на задних лапах.

Но я уже на медвежат не глядел. Чуть в стороне под березой выскочила и стала на задние лапы медведица. Огромная! Морда у нее дружелюбная, как в зоопарке. Нижняя челюсть немного отвисла от любопытства и напряжения, передняя правая лапа согнута и прижата к груди. У меня одна только мысль: скорее снимать, сейчас испугается и убежит. Навожу, нажимая спуск…

Все дальнейшее длилось гораздо короче рассказа. Нарушая все предсказанья, медведица не испугалась. Медведица кинулась в мою сторону. Кто думает, медведи неповоротливы, — ошибается. Никогда не видел более резвого, устремленного к цели бега. Этой целью был я.

Это был я в мокрой, тяжелой фуфайке, кирзовых сапогах. Не побежать, не побежать! Я уже вижу огромную, заслонившую горы, пепельно-бурую голову, вижу два маленьких глаза, мокрый лоснящийся нос и репей возле уха. «Какая бесполезная штука фоторужье…» До меня уже семь… пять метров — как раз замахнуться и ударить объективом по голове. Я замахнулся и заорал.

Хорошо знаю теперь, какой бывает голос в такую минуту-односплошное: а-а-аааа!..

И медведица испугалась. В трех шагах от меня медведица дернулась, как будто внутри у нее тормоз включился, потянула воздух ноздрями и вдруг кубарем покатилась по склону. И за нею два медвежонка. «Быстро бегают…» — это была первая мысль после крика.

Над цветами летали пчелы. Синела долина, а вверху сверкал сахарный снег. Я понял: в это утро второй раз родился. Захотелось опять — уже в радости — закричать. Голоса не было. Я сел на траву и губами стал собирать росу. Вынул из аппарата кассету с пленкой, подержал на ладони.

Два снятых кадра. За любопытство, за два этих снимка плата могла быть очень большою.

— Вася! Ва-ася!.. — это был голос снизу.

Я быстро начал спускаться и у края берез увидел всадника. У лошади с губ падала пена. Лицо Валентина — белее снега.

— Не рассказывай, я все видел… Крик, а потом — ни тебя, ни медведицы. Решил: все…

У костра я вспомнил охоту в Африке на слонов. Охотились с фотографическим аппаратом. Но сзади был проводник с тяжелой винтовкой.

Проводник — итальянец Джульяно — внушал: «Бежать — ни в коем случае. Всякий зверь устремляется за бегущим». Сегодня эта мудрость оказалась важнее винтовки.

К палатке подъехал егерь, подстерегавший в балке оленя. За чаем я стал рассказывать, как все было, и только теперь почувствовал меру пережитой опасности — кружка в руке стала вдруг мелко дрожать…

— И все-таки медведи наши миролюбивы.

Вот случай… — Егерь вспомнил несколько любопытных историй медвежьего миролюбия, и я согласился: «моя» медведица не была исключением.

Медведица была с ребятишками. Этим все объяснилось. Будь на ее месте сибирский медведь, не пришлось бы сидеть у костра…

Благополучно закончилось осеннее путешествие. Мы сделали снимки оленей, зубров. Слышали, как свищут серны, видели под пологом диких яблонь стадо испуганных кабанов. Пытались еще раз снимать и медведя. Долго к нему подползали. Но медведь нас почуял издалека и сразу же скрылся.

В местечке Псебай с другом мы распрощались. Он уехал в Майкоп, в управление заповедника. А я через день был уже в Москве.

Бережно, отдельно от других проявил пленку с «моей» медведицей. Разглядывая снимок, еще один раз пережил кавказскую встречу.

…В ноябре из Майкопа пришло письмо. Сразу же после приветствия Валентин сообщал: «Погиб егерь Бакуменко Яков Никитович. Помнишь, в тот день о медведях рассказывал? Нашли его на тропе лежащим книзу лицом. Встретил медведя. Видно, случилось все неожиданно — не успел снять винтовку…»

Такие бывают встречи.

_{Фото автора. 5 сентября 1965 г.}

Октябрь

(Времена года)

Месяц желтых метелей. Сначала листок за листком тихо валятся книзу. Но вот покрепче мороз — и клен на опушке как будто за ночь остригли. Рыжая прическа ворохом лежит возле ног. И все кругом теряет лист за листом. В тихий день разлита между деревьями желтая музыка.

Листья кружатся в медленном танце, повисают на паутинах, золотым шитьем ложатся на елки, на зеленые подушки кукушкина льна, на темные шары можжевельника и тихие окна лесной воды. Лесные дороги покрылись желтым ковром. Листья не поблекли и не подсохли еще — глушат шаги, мягкой подстилкой лежат в колее, в сырую погоду липнут на тележное колесо, вертятся мохнатым кругом. Листья еще не успели прикрыть грибы, еще можно найти грузди, опенки, россыпи медных пахучих рыжиков. Напоказ стоит ядовитая красота мухоморов.

Дожди. Туман. Белая соль мороза. С каждым днем все гуще огонь листопада. И приходит наконец день желтой метели. Закружилось, перепуталось все в лесу. Шорох, мелькание желтого, красного. Вихри, круговороты. Листья кружатся в просеках, с опушки уносятся в поле, сугробами сбираются по канавам… Стихло все. Лес тот и не тот. Стоит прозрачный и грустный, как после пожара. Далеко видно и далеко слышно. Листья жухнут и начинают шуршать. И все в лесу настороженно слушает этот шорох. Мышь пробежит — слышно за пол версты. Слышно, как сойка разгребает листья, ищет упавший орех.

Шорохи нагоняют страху на зайца, и он бежит из леса в поле переждать смутную пору. У зайца в октябре много событий: растет потомство зайчат-листопадников, шкура белеть начала в предчувствии снега, вчера еле-еле удрал от гончей — как тут не испугаться лесного шороха.

Все чувствуют близкую зиму. Бобры топят в воде ветки осины — готовят подледный корм.

Барсук и медведь сгребают листья для зимней постели. Белка странным чутьем находит в листьях орех и, если орех тяжел, не испорчен, несет в дупло. Поползень винтом ползает по стволу дерева, прячет в складки коры зерна и семена — зимою все пригодится…

Стоят серые дни. Долгие вечера, длинные ночи. Сыро и неуютно. И только временами, как праздники, перепадают прозрачные дни негорячего солнца. Свежим снегом скрипит капуста на огородах. Хозяйская рука в такие дни спешит посадить яблоню, спрятать в омшанике пчел.

Непрошеные дожди все чаще опускаются над землей. В такую погоду не многих потянет из дому. И только охотнику не сидится. Над землей в эту пору тянутся воздушные мосты птичьих переселений. На севере уже выпал снег.

Зима выжила перелетных гостей. От тундры до теплой нильской воды, до речек Бирмы и рисовых вьетнамских полей тянутся сейчас птичьи мосты. Птицы летят ночью. А ночи пасмурные, и можно только удивляться, как птицы находят дорогу, как находят для отдыха озеро или болото, на которое опускались во время весеннего перелета.

Вслед за утками улетают жаворонки, дрозды, малиновки и грачи. Последними полетят лебеди.

Иногда, чтобы покормиться и отдохнуть на воде, белые птицы сверху бросаются и грудью ломают лед. По давней традиции охотник не поднимет ружье на лебедя. Часто он вовсе с пустой сумкой является к дому. Перепачканный, мокрый, усталый. Какая неволя гнала человека? Спросите. И он расскажет, но не про утку, в которую стрелял и дал промах. Расскажет, как молчит в октябре пустынное поле, как стекленеет вода в малых лесных озерах, как пахнет костер под елкой, дрожит последний лист на березе и светится в прозрачном лесу красный огонь рябины.

У земной красоты не бывает выходных дней.

Листопад на Хопре: остров Равнина. Поля пшеницы, кукурузы и сахарной свеклы. По равнине медленно течет речка Хопер. По берегам — лес. Птицы, летящие высоко, этот лес считают, наверное, островом и непременно на этом острове делают остановку. Птицам хорошо видно реку и четыреста мелких и крупных озер по лесной пойме. Весною озера сливаются в одну большую воду с Хопром.

Теперь же, осенью, каждое озеро — само по себе.

И все озера вместе спрятаны в зарослях камыша, осинника, вязов, дубов, бересклета, крапивы, терновника, хмеля, лозинок и сосен. И все это с конца сентября охвачено красным пожаром, все глядится в тихую воду.

Степной остров служит приютом летящему в дальние страны, и невозможно перечислить всех, кто живет у озер постоянно. Зубры, олени, еноты, бобры, барсуки, странный зверь выхухоль, множество всякой птицы, редкая для европейских лесов колония журавлей. И все это под боком у человека. Осенью услышишь сразу олений рев и гудение автомобилей; гомон вечерней улицы в Алферовке перебивается журавлиными криками.

Столица лесного острова — хутор Варварино белеет избами и светится окнами у края леса и края полей, тут же озеро, и река тут же, под боком. На реке переправа — большая лодка, землянка на берегу, костер возле землянки. Перевозчик по осени ловит щук, и его надо звать долго и терпеливо. Минуты ожидания не огорчают. Глядишь, как медленно плывут по воде желтые листья, собираешь ежевику в ладонь, слушаешь неторопливую речь парня-попутчика.

— Где же ты пропадаешь? — несердито говоришь перевозчику.

— А это видал? — вместо ответа говорит дед и нагибается в лодку. В темноте белеет брюхо огромной щуки…

По дороге к дому слышишь свист крыльев и тяжелые шлепки в воду. Перелетные птицы делают остановку на лесном острове.

Лесной дом

Я живу в большом опустевшем к осени доме. Ночью приходить в него страшновато. Он как старый брошенный замок. Скрипят и глухо повторяют шаги половицы. Скрипят двери, скрипит рама в комнате с окном, выходящим к лесу, скрипит некрашеный стол у меня в комнате. И не поймешь: дом обрадовался или недоволен твоим приходом?

Только одно существо шевельнулось в ответ на шаги. В доме живет черепаха. Если открыть двери, она ползает из комнаты в комнату, но я застаю ее всегда в одном месте — около ножки стола.

— Ну что, скучно одной?

Черепаха странно моргает и прячет голову в панцирь. Маленькую, не больше карманных часов черепаху я поймал вечером возле реки.

Услышал шорох ивовых листьев и накрыл картузом. Я ужинаю, сажусь за бумаги. Черепаха в это время сидит на столе. Странное существо, не знает края стола, и мне краешком глаза надо следить за ее черепашьим шагом.

В полночь у дома кричит сова. Ее беспокоят освещенные окна. Скрипит неплотно прикрытая рама, и слышно: по опушке ветер гонит сухие листья. Холодно. Одно одеяло уже не греет. Кидаю сверху тулуп и тушу свет. Над кроватью висит чучело коршуна. Луна забирается в комнату, расстилает под окнами три синих половика, синей точкой отражается в стеклянном глазе коршуна.

Я засыпаю. Черепаха всю ночь бродит по бесконечно длинному коридору, ищет выход из дома.

Утром дом уже не кажется живым и таинственным. Я иду в соседнюю комнату, выбираю из кучи арбуз, беру яиц из ведра, режу ломоть черствого хлеба… Закрываю окна. Наливаю для черепахи воды в щербатую сковородку…

У порога ночь собрала желтую кучу листьев.

Листьями укрыты дорожки от дома. Дорожки ведут к озерам и неизвестно куда по лесу…

Любопытство

Странная была встреча. Олень глядел на меня и не спешил убегать. Обычно оленя редко увидишь. Тысячи лет научили животных: от встречи с человеком ничего хорошего не бывает. Олень, еще не родившись, знает: запахов дыма и человека надо бояться. Делали опыт: над яйцом страуса, из которого вот-вот должен был появиться птенец, включили магнитофонную пленку с криком хищника — охотника за страусами. И что же?.. Яйцо шевельнулось!

Страусенок света не видел, но знал уже своих врагов на земле. Такие знания получает в наследство каждое из животных, но только самую малость. Остальное добывай сам. Больше знать будешь — легче выживешь. Этим и объясняется давно замеченное любопытство зверей. Все новое, непривычное пугает, но и держит зверя на месте. Любопытство!

…Два сливовых глаза глядели на меня не моргая. Ноздри тянули воздух и выпускали две струйки морозного пара. Олень стоял задом, круто повернув голову. Я почти не дышал, не шевелился. Оленю надоела неясность. Он шаркнул передней ногой и опять замер. Не знаю, чем бы кончилось единоборство двух пар любопытных глаз, но откуда-то появилась сойка и ошалело застрекотала. Аэто в лесу сигнал: опасность! Сигнал сорвал с места пружину из тугих мускулов. Олень прыгнул в сторону, задел ореховый куст. Сверкнуло между осинами оленье «зеркало», стихли удары копыт по сухим листьям. Сойка с минуту не могла успокоиться, прыгала по осине и стрекотала. Лес на два километра вокруг по этому крику знал: что-то случилось.

Привязанность

Журавли улетели. Вечером долго кружились над лесом, над хутором — то смешаются, как грачи, то построятся треугольником. Утром их уже не было. А сегодня мы опять услышали журавля. Он летал над полем неубранной кукурузы, повернул к Вьюнову болоту, опять явился над полем и все время кричал.

— Тот самый, — сказал Василий Александрович. — Самку я на чучело подстрелил, а он все лето тоскует, зовет, от стаи теперь отбился…

Пошел разговор о привязанности в природе.

— …В особенности у волков замечал. Спарились — все: любовь на всю жизнь. Помню случай: убили на приваде волчицу. Глядим, что за притча: мясо нарвано, а не съедено. Я ночью вздумал подвыть. Волк отозвался и на меня вышел, посчитал, что волчица зовет. Ну и попал под ружье. Поглядели — а волк-то беззубый. Ни одного зуба. Волчица мясо ему рвала…

Над краем леса кружились опавшие листья, шуршала кукуруза и кричал одинокий журавль.

Радость

Радость у человека может вызвать большое событие и незначительный случай, мимолетное слово, звук, тишина, цвет неба, форма резного наличника на окне мелькнувшей по дороге избы…

Сегодня я бросил рюкзак и присел на ворох нанесенных ветром в лощину листьев. Около самого уха дребезжала погремушка кузнечика.

Запоздало серебрились шары одуванчиков. Клен, вязы, дикая груша освещали поляну красным и желтым светом. Разворошенные листья источали запах вина. Красные сережки семян неподвижно висели на облетевшем кусту бересклета. Все было опущено в тишину и перепутано паутиной погожего дня. Я услышал шаги.

Думал, идет лесник, косивший у речки осоку.

Оглянулся — по листьям прыгает дрозд. И так резво, небоязливо, что я подумал: сама Радость прыгает на поляне.

Беда

Мы ловили хохуль. Ловля такая: в воду перед норой ставят большой сачок и начинают «топтать», выгонять зверя. Мы так натоптались за день, что еле добрели на кордон Серебрянка.

Лесник, хозяин кордона, доил корову. Двое мальчишек сгребали в кучу сухие листья.

Хозяин нарезал хлеба, принес меду и молока.

— По-прежнему один хлопочешь?

Лесник грустно кивнул.

Мы знали: человеку, кроме лесного дела, приходится и стирать, и хлопотать в огороде, корову доить, возиться с посудой. Все хозяйство на нем. И два мальчишки растут.

— Ей тяжелее… — Лесник кивнул на дверь, прикрытую ситцевой шторой.

У жены лесника ревматизм. Уже три года не поднимается.

Лесник полотенцем попытался разогнать мух, устало сел возле окна, и я первый раз увидел его улыбку. Во дворе маленький шустрый котенок крался к голубю. Большая жирная птица клевала просо и совсем не боялась охотника.

Котенок подполз, прыгнул. Голубь взлетел, но тут же сел и продолжал собирать зерна. Котенок опять пополз.

— Нюра, ты погляди, погляди. в окошко, — громко сказал лесник.

За ситцевой занавеской послышался шорох, заскрипела кровать.

— Вот разбойник… — Голос у женщины был тихий и счастливый в эту минуту. — Митроша, ты бы сказал ребятишкам, пусть загонят телка, а то опять забредет на капусту…

Котенок сел возле голубя и стал смешно умываться. Скрипнула кровать, и все утихло за ситцевой занавеской…

В лесном доме жило счастье и поселилась теперь беда.

Красный огонь

Косо, пополам с дождем сыпались листья.

Чай, огонь в печке и сухая рубашка были где-то километров за восемь. Лесные лужи хлюпали под ногами, и мокрые листья прилипали к щеке. Тепло сохранилось только под рюкзаком, на спине.

И вдруг дорожка, петлявшая в холодном молодом сосеннике, вывела на поляну под большую рябину. Ничего не изменилось. Летели листья, холодные капли падали с веток. Но я стоял у рябины и чувствовал: согреваюсь. Большие пятна красного цвета излучали тепло. Я сломил ветку рябины и шел, как с факелом. Дождь вперемешку с березовым и дубовым листом, казалось, чуть потеплел.

Признание

«Тебе признаюсь. Я стрелял в человека…»

Мы лежим с егерем в шалаше, в самой глухой части лесного озера. Тут живут барсуки, совы, еноты, в этих кварталах ревут олени. Мы решили заночевать, чтобы утром поснимать лосей и оленей. Ночь безлунная. В треугольнике шалаша видно звезды. Слышно, как падают листья, далеко в темноте кричат совы и хрустит сухая трава у лошади на зубах. На поляне — туман. Видно только спину и голову лошади.

«Тебе признаюсь, — говорит лежащий рядом со мной человек. — Был у нас бригадир. Вся деревня его не любила. Однажды вечером слышу — отец с матерью говорят: «За что же он так: издохни, говорит, и дети пусть твои передохнут».

У отца, чувствую в темноте, — слезы. А я-то знал, чего и отец не знал, может быть. Я видел, как бригадир к матери приставал. Он ко всем приставал, пьяный, глаза красные… Мне было тринадцать, но я уже все понимал. И было у меня ружье двадцать восьмого калибра…»

Рассказчик умолкает на полминуты. Мы слушаем, в какой стороне заревели олени, и кутаемся поплотнее в тулуп.

«Вот… Двадцать восьмой калибр. Я стрелял куликов, а тут пулю сковородой накатал и стал стеречь. Как раз вот тут, на озере, по соседству и подстерег. Гляжу из кустов: бригадир крадучись выбирает чужую сетку. Я прицелился.

Руки дрожат. Щелк! — осечка. Еще раз — осечка.

Еще раз… Бригадир услышал, наверно, щелчки, подозрительно глядит на кусты и потихоньку начинает грести в залив. А я почему-то сильно обрадовался, что осечка. Поднялся. Отошел в лес. Дай, думаю, еще раз щелкну. Взвел курок… До сей поры выстрел звенит в ушах. Тот же патрон.

Я даже не открывал замок у ружья, просто четвертый раз взвел курок. Пуля срезала сук у сосны и застряла в другой сосне. Нам повезло обоим. Он остался. И я… Как бы я жил… Только потом понял, какой камень мог бы носить… По дороге домой встретился с бригадиром. «Ты, — говорит, — никого тут не видел?» Я сказал: «Нет, не видел». Шли по лесу вместе. Он молчал.

И я молчал. Через неделю бригадир дешево продал хату и уехал из хутора…»

После рассказа мы долго молчали. Слушали, как бегают мыши по листьям и ревут справа от шалаша олени. Уснули только под самое утро.

Пир

Подаренный стариком арбуз я расколол пополам. Одна половина пошла на стол, другую вынес во двор и приспособил на подоконнике.

Первыми арбуз «открыли» осы и муравьи. Потом появилась пчела. Улетела, тяжело нагруженная. Вернулась и привела с собою не меньше десятка подруг. Появилась синица. Огляделась. Схватила семечко и тут же на подоконнике раздолбила.

Хитрые воробьи следят за синицей. Видят: опасности никакой. Прыг-прыг, и пошел дележ красной мякоти. Синиц уже пять или шесть, тенькают и беспрерывно снуют с ветки на подоконник.

На сухом тополе появилась сорока. Наблюдает: что мелюзга возится? Сорока глаз не спускает с арбуза, а ниже слететь боится, кричит, хвостом дергает. И уже на версту всем известно: идет пир возле дома. Прилетел поползень, явился сердитый шершень, явилась старушка — мохнатая бабочка.

Уже четыре сороки сидят на макушке, и ворона издали с крыши сарая пристально наблюдает…

К вечеру от арбуза остался один черепок.

На этом пиру был и фотограф. Но его никто не заметил.

Мудрость

Ночью из-за леса неожиданно явилась зима.

Непривычно светло. По окну ползают окоченевшие осы. Рыжий щенок с удивлением разглядывает печатный гусиный след. Береза плывет по снежному полю под желтым прозрачным парусом. Зеленые, не облетевшие листья вишенника кажутся сейчас черными. Вода в реке потемнела. Все растерялось, притихло, все, кажется, соображает: как же быть дальше? Падают на снег желтые листья. Неубранная свекла отчаянно зеленеет из-под белого одеяла.

Я пошел попрощаться перед отъездом с опушкою леса и встретил знакомого лесника:

— Вроде бы рано зиме…

— Это не снег, это грязь…

Лесник был занят странной работой. С большого столба возле дороги снимал оранжевый щит с надписью: <Лес — наше богатство. Будьте осторожны с огнем в лесу». На снегу лежали четыре таких же щита. Лесник прыгнул с лестницы, закурил:

— Зимой пожар не случится? Не случится.

Вот и надо снять, чтобы глаз у людей не привык.

Глаз у людей ко всему привыкает. А весной перед сушью я эти картинки — на прежнее место.

Всякий человек непременно по свежести остановится, прочтет — глядишь, и потушит цигарку…

Это была хозяйская мудрость.

_{Фото автора. 3 октября 1965 г.}

Ноябрь

(Времена года)

Уже не осень и не зима еще. Светает поздно, и моим будильником по утрам был шорох метлы под окнами. А сегодня что-то другое? Скребут лопаты. И в доме светлее обычного. И синица в открытую форточку смелее, чем обычно, заглядывает. Крыши белые. Воробьи в палисаднике присмирели, ребятишки кинули в кучу портфели, кривыми палками гоняют каблук от ботинка. Девчонка-почтальон поставила у двери сумку и швырнула в знакомого парня снежок.

Зима? Пожалуй, нет еще, хотя белая кисея снега отдалила друг от друга дома и задала работы мальчишкам и дворникам. Снег — еще не зима. Надо следить за речкой. Зима приходит по льду. Стали реки — можно сказать: пришла.

В Подмосковье это должно случиться через неделю, хотя бывают и отступления от вековых правил. Сегодня я взял рюкзак и отправился в лес глянуть, что же там происходит в неделю предзимья?

Ни в какое время лес не бывает таким безлюдным. Снегу — по щиколотку. След лося, заячий след, мышиная вышивка возле стогов.

Стога на белом — как корабли на мели и кажутся теплыми. Рыжей гривой горит бурьян на меже.

Такого же цвета неопавшая шуба на дубняке. Все остальное темное, черное. Особенно продрогли ольха и осина. Только бодрые елки напоминают: зеленая жизнь в лесу затихла не навсегда.

Зима где-то на самом пороге. В маленькие озера и лужи уже вставлены стекла. Бурые листья под тонким льдом, как древние музейные пятаки. Мороз подобрался и к лесной речке.

Камышинки в заводи скованы льдом, и в серебристый чуб тростника уже нанесло снегу. Вода еще бежит в реке. Черная и густая. Из глубин кверху поднимаются теплые струи. Водяной коловорот и держит пока еще наступление льда. Но закраины уже крепкие. Ласка подбегала ночью напиться и не провалилась на льду. Комок морозной земли со звоном катится по закраине.

Вдалеке утки черными кочками плавают в полынье. Какая сила заставляет уток не улетать, дождаться зимы? Кто еще задержался в лесу?

Пожалуй, только дрозды. Они нетерпеливо прыгают по кустам, ждут, когда я уйду, чтобы продолжить рябиновый пир. Дрозды могут и на зиму остаться, если будет рябина. Все же, кто мог улететь, уже улетели. Только синицы робко позванивают в черных и мокрых осинах. Дятел шелушит шишку. Молчаливо кружится по стволу поползень. Наступает время зимних гостей. Из лесной гущи на поляну, где стоит ясень, с печальным свистом перелетают красные снегири.

Уже время прилететь свиристелям, малиновым щурам, клестам, белым совам и тундровым пуночкам. Не все пришельцы попадаются на глаза, но зимуют у нас больше десятка прилетных птиц.

Валит снег. Уже все побелело. Только у елок, под ветками, еще прячется пахнущая прелью и квасом поздняя осень. Странный день. Лес то глохнет от белых мух, то вдруг становится прозрачным чуть ли не на версту. Видишь между березами горы сизых и розовых облаков. Солнца нет, но на летящий самолет вдруг как будто кто зеркальцем посветил: сверкнул и тут же вдруг исчезает в бегущем лиловом дыму, и звук его как будто с иного света. Березы, только что стоявшие рядом с тобою, пропадают. Идет снег, тихий и большой, как белые бабочки. И пахнет арбузом.

В такие дни барсуки, мокрые и продрогшие, до весны залезают в сухие теплые норы. Медведь, оглядевшись, бредет к берлоге, прыгает, чтобы затерять след, и залегает. Рыбы ложатся на дно до тепла. Ходившие парами волки собираются в стаи. Птицы тянутся поближе к жилью человека.

Река стынет. И вот-вот уже большой мороз, стукая валенками, перейдет речку. До белой старости дожила осень. Завтра — зима.

_{12 ноября 1965 г.}

Речка Никулка. Камчатские репортажи

Речка называется Никулка, с ударением на первом слоге. Назовите вслух эту речку, и вы поймете, почему именно ей сделано предпочтение.

Никто не сосчитал, сколько на Камчатке маленьких речек. Летишь самолетом — видишь кружева бегущей воды. В тундре речки укутаны ивняком. Местами воды не видно, только ивняк, желтый от первых морозов, стекает по сопкам в большую реку. Между вулканами и молодыми горами речки сверкают кованым серебром, а на равнине, освободившись от горного плена, речки предаются разгулу и вместе с матерью рекою Камчаткой петляют, текут вперед, назад, в стороны, делают дуги и повороты и очень похожи сверху на сверкающих ящеров.

Мне приходилось вброд или прыгая с камня на камень переходить эти речки. Вода, рожденная в горных снегах, ломит зубы. И тут же рядом с ней бежит по камням речка с теплой прозрачной водой. Она вытекает из толщи горы.

А гора, хоть и носит снежную шапку, таит в себе первобытный жар. С этим теплом мороз даже в пятьдесят градусов не справляется. И по этой причине на речках остаются зимовать лебеди.

Речка Никулка.

Летом и осенью камчатские речки вскипают от рыбы. Лососи, гулявшие бог знает где в океане, находят Камчатку, каким-то чудом в сотнях камчатских речек находят «свою» речку, ту самую, где они появились на свет из красной икринки.

Идут, идут вверх по воде, прыгают через камни, переползают мели, поднимаются в струе водопада, не питаются в это время, приходят, наконец, к родовому месту, дают жизнь новому поколению и умирают тут же, на родной речке.

В иное лето ход рыбы бывает таким, что «ставь весло — не падает». На мелких местах вода «закипает» от рыбьего хода. Медведи собираются к берегам порыбачить. Сядут возле воды и лапами швыряют на берег упругих, сильных лососей. В это же время и людям проще всего рыбачить. В это время идет заготовка ставшей теперь уже редкостью красной икры и рыбы, известной по названиям: кижуч, горбуша, нерка, чавыча, кета.

Мы выбрали Никулку еще и потому, что это хорошая нерестовая речка. На ней одиноко живет человек, который ведет учет рыбам: сколько приходит, сколько уходит в море.

Дорога к Никулке идет по воде. Солнце стоит то впереди лодки, то светит в корму. Главный вулкан Камчатки — Ключевская Сопка дымится то справа, то слева — это река водит нас петлями по долине. Осень роняет снег. Мы сидим, укутанные в тулупы, и слушаем, как бьются о борт льдинки ранней шуги. Двести пятьдесят километров дороги.

Временами мы вылезаем на берег и неистово бегаем по первому снегу. Когда кровь, наконец, согревает застывшие ноги, снова садимся в лодку. Опять звенит прозрачная пыль воды и стукают льдинки о борт.

Ключевская Сопка сменяется новым вулканом. И только лес не меняется.

Тут природа, кажется, оплошала…

Кружатся на берегу раздетые лиственницы и осины, березы, черный ольшаник и кусты шиповника с красными каплями ягод. Седые глухари, не пугаясь, сидят на ветках у самой воды. Мы замедляем ход и целимся в глухарей.

Тяжелые птицы трещат морозными крыльями, перелетают реку и садятся у нас на виду в корявые шапки лиственниц. Мороз, за ночь сковавший озера, поднял на крыло тысячи уток, лебедей и гусей. Птицы спешно строятся в цепи и треугольники. И как ни петляет река, по птичьей дороге мы точно определяем, где север, где юг. Однако не все улетают. Тысячи уток переселились с озер на реку. Утки свищут крыльями над самой водой, садятся, чтобы через минуту снова подняться и мелькающей сеткой лететь впереди лодки.

Шапки наши и тулупы заиндевели, борта у лодки сверкают бисером замерзшей воды. Скоростью лодка может тягаться с автомобилем, поэтому не только утки и глухари занимают впередсмотрящего. По реке плывут «нерпы» — тяжелые полузатонувшие бревна. Чуть прозевал… Лучше не думать, что может случиться. Камчатка-река даже летом не отпускает добычи. Мелькают красные лоскуты матерчатых бакенов. Раза четыре появляются поселки на берегу — горстки бревенчатых домиков. Встретилась тяжело груженная цистернами баржа. И так же тяжело груженная лодка — охотник вез рыбу и тушу медведя.

С нами ничего не случилось. На второй день пути к вечеру мы кинули якорь в прозрачную воду Никулки.

Правый берег у Никулки крутой и обрывистый. Упавшие елки и лиственницы корнями держатся где-то вверху, а головами не достают реки. Мы заглушили мотор, зачерпнули пригоршни воды. В лиловой глубине шевелятся длинные зеленые волосы трав, виднеются чистые камни и плывут большие полусонные рыбы. Подвожу багор и без труда цепляю рыбину. Она слабо шевельнулась в снегу и затихла. Хвост у рыбы похож на обтрепанный веник. Малиновочерная кожа свисает лохмотьями.

Поднимаемся вверх по речке и видим множество обреченных лососей. Они еще держат голову против течения, но конец уже близок. На берегу у воды и на дне речки лежит множество мертвой рыбы. В узком месте Никулку пересекает частокол-загородка.

Десятки рыб течение прибивает к забору, и тут их цепляют баграми и кладут штабелями на корм собакам.

Было похоже, что где-то вверху по речке рыбы попали в беду или держали с кем-то неравный бой и теперь, ослабевшие и избитые, отступали.

Рыбы первый раз пережили пору любви. И все, на этом кончился рыбий век. Повальная гибель живых существ ошеломляла. Природа, всегда мудрая и бережливая, тут, кажется, оплошала.

Мы долго возились у лодки. Взошла луна. Засветились окна в одинокой лесной избе. Трепещет под напором воды частокол-загородка, и всюду по воде идут большие круги — на реке умирает рыба.

Если ночью, пролетая Камчатку, глянуть вниз с самолета, Никулку можно узнать по одинокому огоньку. Один-единственный дом на много километров тайги. Мы сидим у лампы, едим картошку с соленой рыбой и греем ноги у печки. Хозяина-ихтиолога нет дома. Жене хозяина пришли сроки рожать. Неделю назад он увез ее в дальний речной поселок и стал ждать вестей. Но проволока, бежавшая в тайгу по столбам, вестей не давала. Позавчера хозяин не выдержал и ушел в поселок. На столе возле лампы осталась гора окурков и раскрытый «Справочник акушера».

Рыбой нас угощает помощник ихтиолога и конюх по совместительству Павел Васильевич Гусев. Первые полчаса Павел Васильевич старается незаметно выведать: а правда ли мы из Москвы? Потом подозрительность сменяется безграничным расположением. И мы узнаем, что на Никулке живут «четыре души», «начальник с женой, я и…» О своей жене Павел Васильевич говорит осторожно, потому что женился недавно, выбрал себе жену из присланных в эти края: «Ну, как их… ну, этих, которые там у вас не хотели работать…» «Ничего, женщина к хозяйству оказалась способная…» Живут еще на Никулке возле людей две серых лошади и три собаки: Бобик, Шарик и Пекарь.

«Зимы в этих местах студеные. Снегу — лошадям по уши. От мороза ухают стены в избе. А речка морозу не поддается. Поэтому у дома зимуют лебеди. Две сотни птиц на реке. За водой выскочишь — плавают возле кладки. Река белая от паров. И они белые. А в прошлую зиму два черных пристали, будто бы австралийские лебеди…»

— Ну а рыба?

— Что ж, рыба! Рыбе счет аккуратно ведется. Рыба, замечаем, на убыль пошла. Говорят, японцы сильно шуруют, а может, другие причины… Учет? Ну, это дело простое. Забор видели? Воротца в заборе? Открываем воротца и считаем по головам, как телят или кур.

Ну а потом все на бумагах там, в Петропавловске, плюсуют и минусуют, решают, сколько не ловить, сколько ловить. Мальков, которые в море идут, тоже считаем…

— А почему умирает рыба, Василич?

— Этого никто не знает.

— И ученые?

— Делают вид, что знают.

— А твой начальник?

— Начальник… Ему вон микроскоп никак не пришлют. Говорят: подожди. Лодку хорошую — подожди, посуду для опытов — подожди, карабин — подожди. Нас медведи скоро сожрут.

Мочим тряпки в бензине, бросаем на берегу — не боятся!.. А начальник интерес к рыбе имеет. Ему бы микроскоп такой, чтобы все видно…

Перед тем как улечься спать, Павел Васильевич спохватывается — не сказал самого главного:

— А вы землянки-то видели?

При лунном свете в сухой траве над Никулкой находим едва заметные ямы. Стыдно признаться, но мы не слышали об этом святом для Камчатки месте. Триста семнадцать годов назад тут спасался после крушения корабля открыватель Камчатки Федот Попов. На Никулке «Федот со товарищами» построил два зимовья.

Река поэтому называлась Федотовкой и только позже неизвестно когда и кем была именована Никулкой.

— Недавно в огороде ружье нашли, граненое, с кремнем, с раструбом на стволе…

Падают редкие хлопья снега. Тугая вода трясет забор через речку. Идут круги от плывущих по течению рыб. Вверху за домом что-то глухо шлепнуло по воде раз и еще раз. Я обернулся к Павлу Васильевичу.

— ?

— Медведь, наверно, рыбачит. — Павел Васильевич зевнул, как будто дело касалось дворовой собаки.

Утром мы пошли поглядеть, как нерестятся лососи.

В верховьях речки мелководье шевелится от множества рыб. Пришедшие ночью кижучи исполняли над галькой странные танцы. Хвосты кое у кого из танцующих уже походили на потертые веники. Другие танцоры только-только начинали рыть в гальке ямы. Ямка должна быть достаточно глубока, чтобы вместилось восемь тысяч икринок. Самец польет их молокой, потом, отгоняя жадных гольцов, яму аккуратно засыплют галькой, постерегут день или два. К этому времени силы у матери и отца уже кончатся. Вода понесет их по речке. А в икринке с этого дня начинается жизнь. Весной появятся из икринок мальки, найдут между галькой выход из ямки, год будут плавать в чистой, упругой Никулке, а потом как по команде скатятся в океан.

А через три года все повторится сначала. Подсчитано: из восьми тысяч икринок пять лососей вырастают и возвращаются в Никулку.

У дома мы встретили парня, поившего лошадей. Это и был начальник рыбоводной станции Владислав Турицын.

— Ну что — сын или дочь?

— Сказали: ждать надо.

…Еще раз взглянули на остатки землянок.

Потом постояли у забора на Никулке, где собирается плывущая по течению рыба.

— Что это, ошибка природы?

— Наверное, нет. Поглядите на дно. Умершая рыба — это фосфор, это белок, на котором Никулка вырастит питание для мальков. Можно сказать: лососи и умирая служат потомству.

Мы завели мотор и спугнули четырех лебедей. Они с криком прошли над речкой, вровень с окнами дома.

— Явились разведать. Значит, зима…

_{12 ноября 1965 г.}

Край света

Величайший вулкан земли — Ключевская Сопка.

Это отдых. Десять минут речной рыбалки.

Камчатка. Это слово мы узнаем раньше, чем начинаем учить географию. В каждом классе заднюю парту называют «Камчатка».

Подрастая, мы узнаем, почему заднюю парту называют «Камчаткой», разглядываем на карте полуостров, похожий на странную рыбу, и, поскольку в каждом с детства живет бродяга, загадываем: а хорошо бы…

И вот мечта сбывается. Белокурый ангел на каблучках-шпильках обещает Камчатку через двадцать часов. Взлетаем. Триста лет назад люди шли на Камчатку пешком. Семьсот дней шли. Уму непостижимый путь! Засыпаем и просыпаемся… уже на Камчатке. Протираю глаза: «Вулканы?» — «Вулканы». Самолеты кажутся маленькими на виду у вулканов.

Камчатка. В ногах тяжесть, слегка кружится голова. «Это от разности времени, — поясняет дотошный спутник, десятилетний камчадал Витька, — у нас восемь утра, а в Москве бабушка только-только ложится спать». Сердце стучит еще и в ожидании чуда. Камчатка…

А чуда вроде и нет. Обычный асфальт…

Синие, зеленые и красноватые домики вдоль шоссе. Подмосковье! Кинотеатр. «У вас уже идет этот фильм?» — «Да, у нас новые фильмы раньше, чем в Москве». Машины везут картошку с полей.

Лица, одежда, бегущие вдоль дороги березы, автомобильная давка, плакат у заставы большого города: «Наш девиз — качество!» А где же Камчатка? Где край света, обещанный в седьмом классе учителем географии?

«А эти березы на сопке как будто узлом завязаны?» — «Это ветер… Вы прилетели в хорошее время. У нас летом бывает осень, а осенью — лето.

Главная профессия на Камчатке — рыбак. На вахте капитан сейнера Владимир Цистрюк.

Лебеди с Камчатки не улетают.

Сын в море…

А вот с конца октября…» «Петропавловск — еще не Камчатка», — сказал Витька, перед тем как уйти с матерью из автобуса. «А ты где-нибудь был? — сказала мать. — Ну вот…» Мать тоже нигде, кроме города, не была. В Петропавловске живет половина жителей всей Камчатки. Почти вся эта половина Камчатки не знает. Зимой — работа, летом — отпуск на материк. «А знаете, дядя Вася, на Камчатке нет воробьев, змей и лягушек. И вороны у нас черные…» Мы попрощались с Витькой. После этого я пробыл на Камчатке пятьдесят дней.

Сейчас я сижу в редакции и пытаюсь «разложить по полкам» сто снятых пленок. «Главное на Камчатке — рыба. Если б не рыба, Камчатку можно закрыть» — так сказал капитан сейнера.

Вот он на пленке с трубкой, в покрытой прозрачным чехлом фуражке. Кажется, на его корабле я снимал ручного медведя… А вот другой медведь. С этим мы встретились в тундре. Медведь был молод и непуглив, а я уже знал добрый характер камчатских медведей.

Мы оба не испугались.

А вот портрет охотника медвежатника. Сколько медведей у него на счету?

Нет, цифра просто невероятная, надо полезть в блокнот и проверить…

Точно — девятьсот двадцать пять! Такое может случиться на земле, где медведей, наверное, больше, чем людей.

А вот из самолета выводят лошадь — вернулись геологи из дальней партии. Выгружают бревна из самолета для строительства в тундре. А на этом самолете я прилетел на остров Беринга снимать котиков. Вот и котики. Я снимал большое стадо зверей, задыхаясь от возбуждения…

Пленка с пометкой: «Вулканы». Кратер Шивелуча. Мы провели в кратере три часа. Ради этих часов неделю лежали на склоне вулкана в занесенной снегом палатке… Снимок туманных гейзеров. Усталые и голодные, пытаемся в гейзере сварить картошку. Вот стадо оленей и пир возле корякской юрты, старик с бубном, всю ночь не дававший заснуть…

Я собирался пробыть на Камчатке пятнадцать дней, но пробыл семь недель. Причина этому — погода, расстояния и чары еще не истоптанной человеком земли. Обо всем путешествии, о всех встречах я отчитаюсь в газете теперь уже в новом году. Надо садиться писать.

_{Фото автора. 21 ноября 1965 г.}

Декабрь

(Времена года)

Время идет по кругу. Стрелки часов — по кругу. Луна кружится у Земли. Земля делает круг возле Солнца. Земной круг называется годом. Многие миллионы верст пролетает человек во Вселенной на своем Земле-корабле. Но только астрономы по звездам и солнцу замечают круговой космический бег. Для остальных бег по орбите отражается в земных переменах, которые тоже идут по кругу. Мы начали фенологический год зимой, и вот опять окна в наших домах разрисованы белым папоротником, и солнце ходит по небу в пушистой оранжевой шали, день короток, как воробьиный нос, глухая снежная тишина опустилась в леса, и уже вот-вот надо идти за елкой.

Круг замыкается. Мы стали старше. Кого-то не стало, кто-то родился, у кого-то седина появилась, у кого-то в первый раз тронуты бритвой усы. Время идет по кругу, и каждый круг делает нас мудрей и богаче. В марте мы слышали, как шевельнулся под снегом первый ручей. Слышали шорох майских жуков на ивах. Видели золотые луга одуванчиков. Мы лежали на горячем песке у воды, пахнущей озерными травами… Свежее, подернутое воском яблоко хрустело у нас на зубах. Мы видели листопад и провожали глазами птиц. Мы сегодня лыжами прорубаем снег. Мы завершили круг, чтобы начать новый.

Радость для живущих не исчезнет, пока светит солнце, и земля ходит по кругу.

Год начинается в средине зимы. Фенолог рождением года считает март, когда пробуждается жизнь. Но астрономы взяли верх — календарный год рождается в метельное время, когда день начинает расти на одну-две минуты.

Это случается в самом конце декабря. А сейчас день продолжает катиться под гору. Сплошные низкие облака крадут свет у короткого дня, и вечер, кажется, ходит следом за утром.

Скрылись под снегом рыжие пажити. Деревня на краю леса греется дымом из труб, вечерними огнями манит человека и пугает лесных зверей.

Санные дороги к стогам уже покрылись клочьями сена, уже везет лошаденка или трактор пыхтит с возом березовых дров.

В лесах в эти дни стоит великая Тишина.

Звуки тонут в снегах. Да и нет почти звуков, разве что сойка закричит, заметит что-нибудь на снегу. Лоси ходят неслышно. Белые зайцы, как невидимки на чистом снегу, только дразнящий след остается. Скорее всего сейчас увидишь лисицу. Хорошо видна красная охотница за мышами. Снег еще неглубокий, разрывать легко. Раз-раз передними лапами, только хвост метелкой кверху торчит. Охота добычлива, и можно даже увидеть, как прячутся в снег излишки.

Не очень часто, но встретишь в белом лесу черную стаю тетеревов. Глядеть надо утром или в синие сумерки. Сидят на тонких ветках берез, хватают почки. Если ничем не выдавать себя, увидишь, как вечером птицы падают и зарываются в снег. Иди к этому месту ночью с фонариком… Сказать правду, я и сам ни разу не видел, как ночью сонные птицы поднимаются из-под ног, но в северных лесах есть такой древний способ охоты.

В местах поглуше неожиданно встретишь красный забор из флажков. Даже человека эта красная рябь ставит на месте, зверь же и подавно пугается. Волк и лисица, очутившись в окладе, мечутся и попадают на мушку. Только рысь презрительно прыгает через красный забор.

Декабрь знаменит полосой Никольских морозов. Дальше пойдут рождественские и крещенские. Никольские — первое испытание для лесных жителей. Кое-кто из них в предчувствии больших холодов подался поближе к жилью человека. Третьего дня у лесника на подмосковном кордоне я видел целую армию лесной мелкоты, сидит на клене, вобравши голову в плечи, красный снегирь-генерал, порхают по бурьянам нарядные щеглы-лейтенанты, в голубом летнем мундире порхает поползень.

Взвод рядовых-воробьев сидит в шинелишках на мякине под ногами у лошади. В этой армии, пожалуй, только дятел-барабанщик не боится зимы. Бьет и бьет по морозной сосне. И сам сыт, и синицам кое-что достается.

Повалил снег. И еще тише становится лес.

В белой пелене с трудом различаешь березы, потом растворяются в белом осины. Елка в темном махровом платье гордо идет через лес. У самой верхушки, как ожерелье, свисают гроздья розовых шишек. Царственное дерево!

Понимаешь, почему язычники в древности кропили елку кровью врагов и вешали приношенья на ветки. Вон куда уходит обычай наряжать елки огнями и бусами…

Время идет по кругу. Земля на орбите сейчас приближается к точке, где начинается Новый год. Мы еще встретимся с вами в Новом году.

Лунатики

Лунатики. Но не те, что ходят ночью по крышам. Они появляются во множестве и повсеместно с первым речным и озерным льдом. Признаюсь: слово «лунатики» я придумал сейчас, за столом, когда представил себе лунки-проруби и сидящих над ними людей.

Вы могли и не видеть лунатиков, потому что домой они возвращаются тихо и незаметно, а уходят ночью под воскресенье, когда город видит четвертый сон и деревенские петухи думают: кричать или рано? У каждого из лунатиков через плечо на ремне висит обязательный деревянный короб. Незнающий человек смело предполагает: это сошлись вместе вагонные слепцы-баянисты.

Однако послушаешь разговор и поймешь: зрячие.

Слесарь из гаража, министр какой-то промышленности, конюх, трубач из духового оркестра, милицейский сержант, сапожник, грузчик мебели, полковник в отставке… Болезнь, приходящая с первым льдом, не щадит чинов и профессий.

Среди лунатиков редко, но все же встретишь и женщину. Ее пришествие на лед чаще всего надо связывать с подозрительностью: «Что он там делает каждое воскресенье?» Пошла однажды проверить, но, видно, тоже имела предрасположенность к странной болезни. И вот теперь ходит вместе с мужем-лунатиком. Овчинная шуба, штаны ватные, валенки-вездеходы и галоши образца 1942 года, сработанные из автомобильной резины. На весь день идет…

А день только-только начинает синеть между верхушками елок. Никаких звуков в лесу, только снег мнется под сапогами и пыхтят старшие из лунатиков. От елок лучше держаться поодаль, чуть заденешь — сыплется за воротник холодная пудра. Всегда кто-нибудь говорит одно и то же слово: «Во-оздух…» Все согласно молчат, такого воздуха в городе не бывает. От воздуха кружится голова. Шаги по снегу кажутся музыкой. И жизнь твоя как будто только сегодня и начинается.

Мутная синева в конце просеки заставляет идти быстрее. На озеро выходишь как раз ко времени. После лесного ущелья видишь вроде бы много света. Но странный свет. Лицо соседа не разглядеть. Фигура идущего впереди расплывается. Но постепенно глаза привыкают к синеватому молоку. Да и синева разбавляется постепенно, делается прозрачной. Как на фотобумаге, проявляются на чистом снегу швейные строчки лисьих следов; метелки камышей маячат сбоку.

Лес синей полоской обозначил окружность озера. Синим кораблем плывет из леса на озеро изба лесника, и над нею на тонкой ноге стоит рыжий дым. В такое время, если положить на ладонь мотыля, он уже не будет казаться черным, он будет рубиновым. Это значит — пора!

Да вот уже слышно: кто-то ударил пешней по льду. Озеро отозвалось тугим барабаном: Гук! Гук! Гук! Удары, как будто хлыстом по бочке.

Звуки густой волной бегут у тебя под ногами и затихают у берега. Люди черными точками застывают над лунками. Началось…

Давайте со стороны поглядим на лунатика.

Одежда у него — можно сейчас же переселяться на полюс. Лед он пробивает пешней на деревянной ручке. Примерно таким же оружием на Чудском озере били псов-рыцарей, только деревянная ручка была длиннее. Но лунатик горазд на выдумки, и древней пешне в двадцатом веке грозит забвение. Появился коловорот. Левой рукой держишь, правой вертишь, и вот уже готова аккуратная круглая дырка во льду. У дырки ставится ящик-«баян». Этот — тоже изобретенье лунатиков. Во-первых, хорошая табуретка, во-вторых, это ящик для удочек, блесен, лесок, еды, бутылки с вином. И, конечно, самое почетное место внутри «баяна» отводится рыбе.

Наиболее хитроумные из лунатиков прибивают еще полозья. Получается маленький крытый возок. Таскают его по льду на веревочке, и, как говорится, «плеч не режет ремешок…».

Сидит лунатик у лунки, и глаза его в эту минуту ничего не видят, окромя кончика удочки. Поплавка у этой удочки нет. Поплавок быстро вмерзает в лед. Поэтому еще, наверно, при царском режиме поплавок безжалостно заменен щетинкой (или резинкой, или пружинкой) на конце удочки. Следи за щетинкой: дрогнула — немедленно подсекай!

Но рыба не дура, просто так на крюк она не идет. Рыбу надо перехитрить. А это умение достается не с первого раза. Ну снасть, само собой, надо иметь высокого класса. Цепким и маленьким должен быть крючок с блестящей капелькой олова. И леска. Леска должна быть тонкой, прочной и незаметной. Все эти качества, говорят, сумели соединить пока что только японцы. Мой друг, уезжавший недавно в Токио, был атакован лунатиками: «Купи! Не леска, а чудо! Рыба ее не видит…»

Сидит лунатик на ящике, ведет с рыбой единоборство. Надо уметь раздразнить рыбу. Рука с удочкой тихо подрагивает. Временами весь рыбак с пяток до завязок у шапки подрагивает с удочкой вместе. И маленький рубиновый червячок на крючке там, в глубине, тоже пляшет. Ну конечно, какая рыба равнодушно пройдет мимо красного плясуна? Хвать! И в тот же момент заработали руки. И вот уже бьется, взбивает пушистый снег красноперая рыба размером… со спичку или чуть больше. Да. А что делать?

Выдра. Она что-то заметила.

Обычно ловится окунь. На блесну подо льдом попадаются щуки. Ловится лещ, где-нибудь на Волге или Оке. В Сибири пудового веса таймень попадает. На Камчатке в лунке ловят гольцов. И много ловят — на салазках еле довозят в поселок. А тут, в Подмосковье, вся радость — маленький окунек. Конечно, со спичку — это самая крайность. Такие обычно в счет не кладут. Считать начинают с «мелкого», величиной с палец, потом идет «ровный», потом «которого можно жарить», потом «крупный», потом идет «лапоть». «Лапоть» — это рыба, приносящая славу. Месяца два потом будут ходить разговоры: «Вон там, около камышей, Борис Иванович три «лаптя» взял…» Конечно, есть рыба и еще более крупная. Это которая даже японскую леску рвет, а если уж обрыв не случится, то надо кричать, чтобы скорее подали пешню — расширять лунку.

Рассказ о такой рыбе лунатик начинает словами: «Вот случай был, хотите — верьте, хотите — нет…»

Обычно не верят, но в каждом живет мечта когда-нибудь крикнуть: «Пешню, пешню давайте!»

Забыв о рыбе, я как-то взялся считать удильщиков. На озере сидело четыреста человек. Наверное, с самолета, пролетавшего в этих местах, озеро казалось большой белой тарелкой. Лежали в тарелке пироги с маком. Пироги кто-то съел, а мак остался. А совсем близко каждый лунатик имеет свое лицо и, если внимательно приглядеться, свою привычку, свой почерк, если хотите. Один сидит с транзисторной музыкой, другой для борьбы с морозом приспособил хитроумную печку, третий устроил палатку над лункой. Четвертый ловит обязательно лежа.

Однажды я испугался, увидев у камышей такую фигуру. Валенки чуть занесло снегом. Щека на льду. Хотел уже кликнуть людей. Но вижу, рука у человека подрагивает.

— Вам плохо?

— Тсс… Ходят…

— Что ходит?

— Два ходят…

Я нагнулся к лунке и увидел: два «лаптя» презрительно толкают носом красного червяка.

Я тоже лег, и уж не помню, сколько времени мы наблюдали, как озерные полосатые тигры лениво ходят между камышинками.

Есть у лунатиков теории, подкрепленные практикой. «Рыба найдет рыбака» — так считает один и ставит палатку с печкой около ног. Другой уверен: «Рыбу надо искать» — и целый день ходит, рубит и сверлит лед, червяка греет дыханием, бегает около лунки — греется сам. А когда начинают «цыплят по осени считать», оказывается, у обоих десятка по три «которых жарят».

В нашей компании больше всех ловят водитель троллейбуса и министр. Министр имеет японскую леску и знает какие-то тайны, а водитель — потому, что у него скорая шоферская реакция на подсечку. Мы с сапожником всегда ловим меньше других, потому что среди лунатиков числимся в ротозеях и всегда зеваем поклевки. Но зато мы видим, как вороны у брошенных лунок крадут окуней. Видели: лисица вечером обходит лунки и подбирает все, что забыто или забраковано по причине малых размеров. Один раз увидели выдру. Она отряхнулась у проруби, долго с любопытством глядела на рыбаков, потом что-то в воде заметила и нырнула…

Дни первозимья красками не богаты. Белая земля, белое небо, бурая, белым припорошенная полоска леса. Но если в середине дня приглядеться, заметишь едва уловимые краски. И только чутьем угадаешь: осина, сиреневые расплывы молодого ольшаника, желтовато-зеленый оцепеневший пух лозняка, темные острова сосен и отчаянно-рыжие камыши. Но чуть снежок — все замутилось, все краски смешались в одну чуть приметную полосу на границе земли и неба. В такие часы почему-то особенно яркими кажутся живые плавники окуней. Кинешь рыбу на снег и не можешь глаз оторвать от огненных перьев. Окунь прыгает, покрывается белой мукою рыхлого снега и замерзает в какой-нибудь странной позе… Эти картинки на озере достаются зевакам. Серьезный рыбак все это давно уже видел, и не так уж важно ему, как исчезает лес в снегопаде. В снегопад хорошо начинает ловиться плотва. У плотвы в снегопад появляется аппетит. И еще зорче глядит охотник на дрожащий конец маленькой удочки.

А день кончается. Лес сделался синим. И по озеру потекла синева.

Вот уже кто-то кричит:

— Ерш!

И все сразу зашевелились, начинают складывать удочки, считать и прятать в ящики рыбу.

Клюнул ерш — значит, вечер, значит, плотва и окунь ловиться уже не будут.

Чуть ли не у автобуса встречает лунатика кошка. А дома встречают насмешкой: «Ну-ну, ну покажи рыбу». Тут следует честно признаться: «Ерши и немного мелочи…» Зато если пара-тройка «лаптей» попалась, можно соврать, что «из-за этой чертовой лески вот такая сошла!»

Не важно, что этому верит только шестилетний сынишка. Вся семья в этом случае собирается возле таза с водой и будет глядеть, как окуни оживают. Странная штука: мерзлые, стучавшие в ящике окуни оживают — плавают, бьют хвостами в тазу. Теперь предстоит самая черная из работ — чистить рыбу. Тут все решают семейные отношения. Очень часто бедный, замерзший рыбак слышит: «Сам ловил, сам и чисть». Берется, чистит. А что делать лунатику?

_{Фото автора. 3 декабря 1965 г.}

Твои глаза

ЗАМЕТКИ С ВЫСТАВКИ «ЛЕСНОЙ ЭРМИТАЖ»

Помните, вы лежали в траве и глядели на небо. Я уверен, что это было… Белые облака. По холмам двигались тени. То прохладно, то в глаза брызгало солнце. Бывают дни, когда над землей плывут удивительные облака. Помните облако, похожее на верблюда? А корабли с белыми парусами? Птица с длинными острыми крыльями… Каждый из нас видел удивительные облака. Конечно, все знают, что облака — это горы воды. Но в каждом человеке живет поэт.

И редко кто не видит на небе сказочных птиц, кораблей, отары белых овец. Один чаще видит, другой — реже. А если кто не видел, то он не увидит и многого другого.

Один раз зашел разговор: что такое лес?

— Лес-это откуда возят дрова, — сказал один человек. Это было правильно, но сказавший так наверняка не увидит на небе сказочных птиц. Этот человек не стоял, удивленный, перед красным грибом-мухомором, не видел, как в капле росы отражается лесная поляна. Этот человек не знает лесных запахов, не заметил узора подсвеченных солнцем молодых листьев. Дрова… Он не знает, что даже и тут человеческий глаз может увидеть сказочных птиц, странных зверей и даже самого себя в забавной или драматической позе.

Эту заметку я пишу на выставке «Лесной эрмитаж» в нашей редакции. На полках стоят произведения искусства. Но рука человека их не творила. Среди сухих веток, пней, причудливо изогнутых кореньев, коряг и камней их разглядел человеческий глаз, человеческая фантазия. И ребята не пожалели свои сокровища.

Некоторые экспонаты нельзя было прислать на выставку. Ну как пришлешь огромный пень, удивительно похожий на медведя! Он и теперь стоит в лесу, недалеко от города Орехово-Зуево.

На выставку прислана фотография «зверя».

А экспонаты поменьше пришли в посылках, бережно обложенные ватой и бумагой. И вот уже сорок дней каждый, кто идет по коридору, останавливается у застекленных витрин.

Что же мы видим на выставке? Вот сучок, удивительно похожий на цаплю. Замысловатое сплетение корней — «Лесной колдун». Кусочек фанеры, на котором детское воображение разглядело причудливый образ — «Путник в пустыне». Смешная картошка, похожая на пингвина. Свитая в кольца змея, голова верблюда, голова теленка. Легко узнать в сучке змею, медведя, но вот «Матрос с гитарой»… Мы стоим, улыбаемся — матрос с гитарой! Чуть изогнулся, берет какой-то главный аккорд. А вот человек увидел себя в минуту озарения, открытия: «Эврика!» Удивительно, как точно увидено: человек с поднятым кверху пальцем — нашел! Тот же глаз в другом сучке разглядел «Призыв». Природа «творила» слепо. И до тех пор пока человеческий глаз не увидел, сучок оставался сучком, коренья — кореньями. Значит, главный творец — человек. Этим творцом может быть каждый. И творчество это приносит радость.

Мастерская творца просторная: небо — крыша, а стен у мастерской нет. Иди в любую сторону, по росам, по траве, под пологом елок, под белой порошей. Уроки красоты и поэзии природа дает в любое время года, в любую погоду. Держи глаза открытыми. Находки будут на каждом шагу.

Все зависит от вкуса, фантазии, чувства поэзии. И все эти качества развиваются тут же, на лесных тропах.

Кто-нибудь скажет: а что делать с находками?

Просто увидеть, найти уже само по себе — радость. Самое хождение «с поиском» увлекательней хождения «просто так». А если найденное можно взять и принести в дом, значит, и кому-то другому вы принесете немного радости. И если б вы решили украсить свое жилье, то, поверьте, в магазинах вы не найдете украшения лучше, чем эти, найденные вами птицы, звери и странные люди из кореньев, сучьев и древесных грибов.

Недавно я был на выставке польского художника — мастера плетеной мебели и разной домашней утвари. Талант этого искусника отмечен дипломом Всемирной выставки. Изделия удивительной красоты и вкуса показал Владислав Волковский в Москве. А учился этот человек не только в академии, но, как он сказал, «главным образом у природы». Россыпи цветов, заросли камышей и лозняка на польских болотах подсказали ему витые орнаменты стульев, занавесей и подносов.

Природа — лучший учитель. И главное «в лесном творчестве» — не сами находки. Лесные хождения и поиски будят в человеке поэта.

Поэт — это тот, кому даже в сумеречный день чудятся проблески солнца, для кого лес — это большой мир звуков, красок и запахов. Пусть не каждый, вспоминая увиденное, может сказать, как Есенин:

Но каждый способен расширить границы жизни, увидеть еще вчера не замеченную ее красоту, ее звуки и образы.

А теперь, как член жюри «Лесного эрмитажа», я должен объявить, кто победил на выставке.

Призыв.

Змея-огневка.

* * *

Первую премию мы присудили Анатолию Зыбину (Москва) за находки: «Матрос с гитарой», «Призыв», «Эврика!».

Вторую премию получит Лена Брызгалова (Ленинградская область) за находку «Лесной колдун».

Третью премию присудили Любе Лопатко (Баку) за увиденный ею образ «Путник в пустыне».

Поощрительные премии получат Надежда Сергеева (Иркутская область), Аполлон Семяшкин (Коми АССР) и Люба Федунец (Азов).

«Алый парус» поздравляет победителей и благодарит всех, кто прислал находки на выставку.

_{29 декабря 1965 г.}