Том 6. Жизнь и приключения Николаса Никльби. Главы XXXI-LXV

Глава LXI,

в которой Николас и его сестра роняют себя в глазах всех светских и благоразумных людей

На следующее утро после исповеди Брукера Николас вернулся домой. При встрече были очень взволнованы и он и его домашние, так как из его писем они знали о случившемся, и, помимо того, что его горе было их горем, они вместе с ним оплакивали смерть того, чье жалкое положение и беспомощность завоевали право на их сострадание и чье правдивое сердце и благородная пылкая натура вызывали с каждым днем все большую их любовь.

— Разумеется, — говорила миссис Никльби, утирая глаза и горько всхлипывая, — я потеряла самое лучшее, самое усердное, самое внимательное существо, которое было при мне когда-либо в моей жизни — конечно, за исключением тебя, мой дорогой Николас, и Кэт, и вашего бедного папы, и той примерной няни, которая ушла от нас, захватив с собой белье и дюжину вилок. Мне кажется, он был самым сговорчивым, самым тихим, преданным и верным созданием, когда-либо жившим на свете. Смотреть теперь на этот сад, которым он так гордился, или зайти в его комнату и увидеть, сколько там этих маленьких вещиц, изобретенных для нашего удобства, которые он так любил мастерить и так хорошо мастерил, даже не помышляя о том, что они останутся недоделанными, — нет, этого я не могу вынести, право же, не могу! Ах! Это великое испытание для меня, великое испытание! Утешительно будет для тебя, дорогой мой Николас, до конца жизни вспоминать о том, как ты был всегда ласков и добр к нему, да и для меня утешительно думать, в каких мы были с ним превосходных отношениях и как он любил меня, бедняжка! Вполне естественно, что ты, дорогой мой, был привязан к нему, вполне естественно, и конечно, ты очень потрясен случившимся. Право же, чтобы заметить это, достаточно посмотреть на тебя и увидеть, как ты изменился. Но никто не знает, что чувствую я, никто не может знать, это невозможно!

В то время как миссис Никльби весьма искренне изливала свою печаль со свойственной ей привычкой выдвигать себя на первое место, Кэт, хотя она и забывала о себе, когда нужно было думать о других, испытывала такие же чувства. Маделайн была опечалена вряд ли меньше, чем она; а бедная отзывчивая честная маленькая мисс Ла-Криви, которая во время отсутствия Николаса явилась с очередным визитом и, узнав о печальном событии, только и делала, что утешала и подбадривала их всех, теперь, едва увидев входившего в дом Николаса, опустилась на ступеньки лестницы и, залившись потоком слез, долго не хотела слушать никаких увещаний.

— Мне так горько видеть, что он вернулся один! — воскликнула бедняжка. — Я не могу не думать о том, как пришлось ему самому страдать. Я была бы спокойнее, если бы он дал больше воли своим чувствам, но он переносит это так мужественно.

— Но ведь так я и должен себя держать, — сказал Николас, — не правда ли?

— Да, да! — ответила маленькая женщина. — Какой вы хороший человек! Но сейчас такой простой душе, как я, кажется, что… я знаю, нехорошо так говорить, и скоро пожалею об этом… мне кажется, это такая жалкая награда за все, что вы сделали.

— О нет! — ласково сказал Николас. — Какую же лучшую награду мог бы я получить, чем сознание, что последние его дни протекли мирно и счастливо и что я был постоянным его спутником и оставался при нем, хотя этому могли помешать сотни обстоятельств?

— Конечно, — всхлипывая, сказала мисс Ла-Криви, — это сущая правда, а я — неблагодарное, нечестивое, злое, глупое создание! Я это знаю!

С этими словами добрая душа разрыдалась снова и, стараясь овладеть собой, попробовала засмеяться. Смех и плач, столь резко столкнувшись друг с другом, вступили в борьбу; в результате произошел бой, силы противников были равны, и у мисс Ла-Криви началась истерика.

Дождавшись, когда все более или менее успокоились и пришли в себя, Николас, нуждавшийся в отдыхе после долгого путешествия, ушел к себе в комнату, бросился, не раздеваясь, на постель и крепко заснул. Проснувшись, он увидел сидевшую у кровати Кэт, которая, заметив, что он открыл глаза, наклонилась поцеловать его.

— Я пришла сказать тебе о том, как я рада, что ты опять дома.

— А я и сказать тебе не могу, как я рад тебя видеть, Кэт.

— Мы так томились, ожидая твоего возвращения, — сказала Кэт, — и мама, и я, и… и Маделайн.

— В последнем письме ты писала, что она совсем здорова, — быстро перебил Николас и при этом покраснел. — С тех пор как я уехал, ничего не было сказано о том, что предполагают братья сделать для нее?

— О, ни слова! — ответила Кэт. — Я не могу подумать без горечи о разлуке с ней, и, конечно, ты, Николас, не хочешь этого!

Николас снова покраснел и, усевшись рядом с сестрой на маленькую кушетку у окна, сказал:

— Да, Кэт, не хочу! Я могу пытаться скрыть подлинные мои чувства от всех, кроме тебя, но тебе я скажу, что… одним словом, Кэт, я ее люблю.

Глаза Кэт загорелись, и она хотела что-то ответить, по Николас взял ее руку в свою и продолжал:

— Никто не должен об этом знать, кроме тебя. Меньше всех она.

— Дорогой Николас!

— Меньше всех она. Иной раз я стараюсь думать о том, что, быть может, настанет день, когда я смогу честно сказать ей все; но этот день так далек, в такой туманной дали, столько лет пройдет, прежде чем он настанет! А когда он настанет (если это случится), я буду так непохож на того, каков я сейчас, и так далеко позади останутся дни юности и романтики, — но не дни моей любви к ней, в этом я уверен! — что даже я понимаю, как призрачны такие надежды, и сам стараюсь безжалостно их разрушить и покончить с этой мукой, а не ждать, чтобы они увяли с годами, и не обрекать себя на разочарование. Кэт! Со дня моего отъезда у меня постоянно был перед глазами этот бедный юноша, ушедший от нас, — еще один пример великодушной щедрости благородных братьев. Поскольку это в моих силах, я хочу быть достойным их, и если раньше, исполняя свой долг по отношению к ним, я поколебался, то теперь я решил исполнять его неуклонно и без дальнейших промедлений отстранить от себя все соблазны.

— Прежде чем продолжать, дорогой Николас, выслушай, что я должна тебе сказать, — побледнев, произнесла Кэт. — Для этого я пришла сюда, но у меня не хватило мужества. То, что сказал ты сейчас, придает мне храбрости.

Она запнулась и расплакалась.

Ее поведение подготовило Николаса к тому, что должно было последовать. Кэт пыталась говорить, но слезы ей мешали.

— Полно, глупенькая! — сказал Николас. — Кэт, Кэт, будь настоящей женщиной! Мне кажется, я знаю, что ты хочешь мне сказать. Это касается мистера Фрэнка, не правда ли?

Кэт опустила голову ему на плечо и, всхлипывая, ответила:

— Да.

— Может быть, он тебе сделал предложение, пока меня не было, — продолжал Николас, — не так ли? Полно, полно! Ты видишь, в конце концов не так уж трудно было признаться. Он сделал тебе предложение?

— На которое я ответила отказом, — сказала Кэт.

— Так. А почему?

— Я сказала ему все, что, как я потом узнала, ты говорил маме, — дрожащим голосом отвечала она. — И хотя я не могла скрыть от него, — и от тебя не могу, — что для меня это горе и большое испытание, однако я это сказала ему твердо и просила его больше не видеться со мной.

— Кэт, ты прямо молодец! — воскликнул Николас, прижимая ее к груди. — Я знал, что ты так поступишь.

— Он убеждал меня изменить решение, — сказала Кэт. — Он заявил, что, каково бы оно ни было, он не только уведомит обоих братьев о сделанном им шаге, но и сообщит о нем тебе, как только ты вернешься. Боюсь, — добавила она, теряя самообладание, на минуту обретенное ею, — боюсь, что я, пожалуй, недостаточно ясно сказала ему о том, как глубоко тронута я такой бескорыстной любовью и как горячо молюсь о его счастье. Если ты будешь с ним говорить, я бы хотела… я бы хотела, чтобы он это знал.

— Неужели ты думала, Кэт, когда приносила эту жертву долгу и чести, что я уклонюсь от исполнения моего долга? — ласково спросил Николас.

— О нет! Если бы твое положение было такое же, как мое, но…

— Но оно такое же! — перебил Николас. — Маделайн не является близкой родственницей наших благодетелей, но она с ними связана не менее крепкими узами. Историю ее жизни я узнал от них благодаря безграничному доверию, какое они ко мне питают, полагая, что я человек надежный. Как низко было бы с моей стороны воспользоваться обстоятельствами, которые привели ее сюда, или оказанной мною ничтожной услугой и добиваться ее любви, если в случае моего успеха не сбылось бы самое горячее желание братьев позаботиться о ней, как о своей родной дочери! Могло бы показаться, что я надеюсь построить свое благополучие на их сострадании к юному существу, которое я так гнусно и недостойно заманил в свои сети, пользуясь даже благодарностью ее и горячим ее сердцем для собственной выгоды и играя на ее несчастье! Я тоже, Кэт. — я, который почитает своим долгом, гордостью и счастьем признавать права на меня других людей, права, о которых мне никогда не забыть, — я, имеющий средства к благополучной и счастливой жизни и не смеющий посягать на большее, я решил снять эту тяжесть с моей души! Не знаю, не причинил ли я уже зла. И сегодня я без всяких оговорок и умолчаний открою истинные мои побуждения мистеру Чнриблу и буду умолять его, чтобы он немедленно принял меры и предоставил этой молодой леди убежище под чьим-нибудь другим кровом.

— Сегодня? Так скоро!

— Я думал об этом в течение нескольких недель, зачем же откладывать? Если картины, только что развернувшиеся перед моими глазами, научили меня размышлять и пробудили во мне глубокое сознание долга, зачем мне ждать, пока впечатление потускнеет? Ведь ты бы не стала отговаривать меня, Кэт, не так ли?

— Но ты можешь разбогатеть… — сказала Кэт.

— Могу разбогатеть! — с грустной улыбкой повторил Николас. — И состариться я тоже могу! Но богатые или бедные, старые или молодые, мы друг для друга всегда будем теми же, что теперь, и в этом наше утешение. Что за беда, если у нас с тобой останется общий домашний очаг? И ты и я никогда не будем одиноки. Что за беда, если мы не изменим этим первым чувствам ради других? Это лишь еще одно звено в той крепкой цепи, которая нас связывает. Кажется, не дальше чем вчера мы играли вместе в наши детские игры, и когда мы станем стариками и вспомним нынешние заботы, как вспоминаем мы сейчас заботы детских дней, нам так же будет казаться, что это были детские игры, и с меланхолической улыбкой мы воскресим в памяти то время, когда эти заботы могли нас огорчать. Мы станем чудаковатыми стариками и заговорим о тех временах, когда наша поступь была легче и волосы не тронуты сединой, и вот тогда, быть может, мы будем благодарны за те испытания, какие укрепили нашу взаимную привязанность и направили нашу жизнь по тому руслу, по какому она протекала так тихо и безмятежно. И, угадав кое-что из нашей повести, молодые люди, окружающие нас, — такие же молодые, как молоды сейчас мы с тобой, Кэт, — быть может, придут к нам за сочувствием. Они будут изливать свои горести, для которых у людей, полных надежд и неопытных, вряд ли найдется достаточно сострадания, изливать отзывчивым слушателям — старому холостяку-брату и его сестре, старой девушке.

Кэт улыбалась сквозь слезы, пока Николас рисовал эту картину, но то не были слезы скорби, хотя они и продолжали струиться, когда он замолчал.

— Разве я не прав, Кэт? — спросил он после короткой паузы.

— Ты совершенно прав, дорогой брат. Я и рассказать не могу, как я счастлива, что поступила именно так, как бы ты хотел.

— Ты не жалеешь?

— Н-н-нет, — нерешительно сказала Кэт, рисуя маленькой ножкой какие-то узоры на полу. — Конечно, я не жалею, что поступила так, как требует честь и долг. Но я жалею, что этому суждено было случиться… во всяком случае, иногда я об этом жалею, и иногда я… Я не знаю, что говорю… Я всего только слабая девушка, Николас, и меня это очень взволновало.

Можно, не преувеличивая, сказать, что, будь в эту минуту у Николаса десять тысяч фунтов, он в порыве великодушной любви к обладательнице этих зарумянившихся щек и потупленных глаз отдал бы все до последнего фартинга, совершенно забывая о себе, чтобы обеспечить ее счастье. Но он мог только утешать и успокаивать ее ласковыми словами, и столько было любви, нежности и бодрости в этих словах, что бедная Кэт обвила руками его шею и обещала больше не плакать.

«Какой человек, — с гордостью думал вскоре после этого Николас, направляясь к дому братьев, — какой человек не был бы достаточно вознагражден за любую денежную жертву, если ему принадлежит сердце такой девушки, как Кэт! Бесценное сердце! Но сердца весят так мало, а золото и серебро — много!.. У Фрэнка есть деньги, и больше ему не нужно. Но где мог бы он купить такое сокровище, как Кэт? И, однако, полагают, что в неравных браках богатый всегда приносит великую жертву, а бедный заключает выгодную сделку! Впрочем, я рассуждаю, как влюбленный или как осел; думаю, что это почти одно и то же».

Заглушив такими самообвинениями мысли, столь мало располагавшие к тому делу, по какому он шел, Николас продолжал путь и скоро предстал перед Тимом Линкинуотером.

— Мистер Никльби! — воскликнул Тим. — Да благословит вас бог! Как поживаете? Хорошо? Скажите же мне, что вы совсем здоровы и никогда не чувствовали себя лучше. Скажите!

— Я совсем здоров, — сказал Николас, пожимая ему обе руки.

— Вот как! — сказал Тим. — Но теперь, присмотревшись, я замечаю, что вид у вас усталый. Послушайте! Это он, слышите? Это Дик, черный дрозд. Он был сам не свой, с тех пор как вы уехали. Теперь он не может обойтись без вас. Он привязан к вам не меньше, чем ко мне.

— Дик далеко не такой сметливый малый, каким я его считал, если он полагает, что я заслуживаю его внимания не меньше, чем вы, — ответил Николас.

— Вот что я вам скажу, сэр, — начал Тим, принимая свою излюбленную позу и указывая кончиком гусиного пера на клетку, — разве не изумительно, что единственные люди, на которых эта птица обращает внимание, это мистер Чарльз, мистер Нэд, вы и я?..

Тут Тим остановился и с тревогой посмотрел на Николаса, затем, поймав его взгляд, повторил: «Вы и я, сэр, вы и я». А затем он снова посмотрел на Николаса и, сжав его руку, сказал:

— Плохо я умею откладывать разговор о том, что меня беспокоит. Я решил вас не расспрашивать, но мне хотелось бы знать кое-какие подробности об этом бедном мальчике. Вспоминал ли он о братьях Чирпбл?

— Да, — отозвался Николас, — много-много раз.

— Это он хорошо сделал, — сказал Тим, вытирая глаза, — это он очень хорошо сделал!

— И десятки раз он говорил о вас, — продолжал Николас, — и часто просил меня передать от него горячий привет мистеру Линкинуотеру.

— Как? Неужели? — сказал Тим, громко всхлипывая. — Бедняга! Жаль, что мы не могли похоронить его в городе. Во всем Лондоне нет лучше кладбища, чем то маленькое, за площадью, — там вокруг него одни торговые конторы, и если вы пойдете туда в ясную погоду, то можете увидеть в открытые окна бухгалтерские книги и несгораемые шкафы. И он передавал мне горячий привет? Да? Я не думал, что он обо мне вспомнит. Бедный мальчик, бедный мальчик!.. Горячий привет!

Тим был так растроган этим маленьким знаком внимания, что в данный момент решительно не мог продолжать разговор. Поэтому Николас потихоньку выскользнул за дверь и отправился в комнату брата Чарльза.

Если до сих пор он и сохранял твердость и самообладание, то это стоило ему усилий, причинявших немалую боль; но теплый прием, сердечное обращение, простодушное, непритворное сострадание доброго старика проникли в его сердце, и никакая борьба с собой не помогла ему Это скрыть.

— Полно, полно, дорогой мой сэр, — сказал благодушный купец, — не следует падать духом. Нет, нет! Мы должны учиться переносить несчастья, и мы должны помнить, что много есть источников утешения даже в смерти. С каждым прожитым днем этот бедный мальчик становился бы все менее и менее приспособленным к жизни и все больше и больше чувствовал бы, чего ему недостает. Это случилось к лучшему, дорогой мой сэр. Да, да, да, это к лучшему.

— Обо всем этом я думал, сэр, — откашлявшись, ответил Николас. — Уверяю вас, я это понимаю.

— Вот и прекрасно! — отозвался мистер Чирибл, который, произнося все эти утешительные слова, был расстроен не меньше, чем честный старый Тим. — Вот и прекрасно! Где мой брат Нэд? Тим Линкинуотер, сэр, где мой брат Нэд?

— Ушел с мистером Триммерсом распорядиться, чтобы этого несчастного человека перевезли в больницу и прислали няню к его детям, — ответил Тим.

— Мой брат Нэд хороший человек, превосходный человек! — воскликнул брат Чарльз, закрыв дверь и вернувшись к Николасу. — Он будет чрезвычайно рад вас видеть, дорогой мой сэр! Мы говорили о вас каждый день.

— По правде сказать, сэр, я рад, что застал вас одного, потому что я хочу кое-что сообщить вам, — проговорил Николас с понятной нерешительностью. — Можете ли вы уделить мне несколько минут?

— Конечно, конечно! — ответил брат Чарльз, посмотрев на него с беспокойством. — Говорите, дорогой мой сэр, говорите.

— Право, не знаю, как и с чего начать, — сказал Николас. — Если были когда-нибудь у человека основания проникнуться любовью и уважением к другому человеку, испытывать к нему такую привязанность, что самая тяжелая служба приносит радость и наслаждение, хранить такую благодарную память, что она должна пробудить величайшее рвение и преданность, то такие чувства должен питать к вам я, и питаю их всем сердцем и душою, поверьте мне!

— Я вам верю и счастлив этим, — ответил старый джентльмен. — Я в этом никогда не сомневался и не буду сомневаться. Уверен, что не буду.

— Доброта, с какою вы это говорите, дает мне смелость продолжать, — сказал Николас. — Когда вы оказали мне доверие и послали с теми поручениями к мисс Брэй, я должен был бы вам сказать, что видел ее задолго до этого и что ее красота произвела на меня впечатление, которого я не мог забыть, и что я бесплодно старался найти ее и узнать историю ее жизни. Я вам об этом не сказал, потому что тщетно надеялся побороть более слабые мои чувства и подчинить все прочие соображения чувству долга перед вами.

— Мистер Никльби, — сказал брат Чарльз, — вы не обманули доверия, которое я вам оказал, и не воспользовались им недостойно. Я уверен, что вы этого не сделали.

— Я этого не сделал, — твердо заявил Николас. — Хотя я убедился, что необходимость владеть собой и обуздывать себя возрастает с каждым днем и трудности увеличиваются, я никогда не позволял себе ни слова, ни взгляда, каких не позволил бы себе в вашем присутствии. Я никогда не нарушал оказанного мне доверия, не нарушаю его и теперь. Но я вижу, что постоянное общение с этой прелестной девушкой пагубно для спокойствия моего духа и может гибельно повлиять на принятые мною вначале решения, которым я до сих пор не изменял. Короче говоря, сэр, я не могу доверять самому себе и прошу и заклинаю вас незамедлительно увезти эту молодую леди, порученную заботам моей матери и сестры. Я знаю, что для всех, кроме меня, — для вас, видящих неизмеримое расстояние между мной и этой молодой леди, которая является теперь вашей опекаемой и предметом вашего особого внимания, — моя любовь к ней, мои мечты о ней должны казаться верхом безрассудства и дерзости. Я знаю, что это так! Но, наблюдая ее, как наблюдал я, зная, какова была ее жизнь, кто может ее не любить? У меня есть только это одно оправдание. А так как я не могу бежать от соблазна и не могу побороть эту страсть, постоянно видя предмет страсти перед собою, что остается мне делать, как не просить вас, чтобы вы его удалили и дали мне возможность забыть ее!

— Мистер Никльби, — сказал старик после короткого молчания, — большего вы не можете сделать. Я был неправ, подвергая этому испытанию такого молодого человека, как вы. Я мог бы предвидеть, что должно случиться. Благодарю вас, сэр, благодарю вас. Маделайн переедет.

— Если бы вы оказали мне милость, сэр, и никогда не сообщали ей об этом признании, чтобы она могла вспоминать обо мне с уважением…

— Я об этом позабочусь, — сказал мистер Чирибл. — Итак, это все, что вы имеете мне сказать?

— Нет! — возразил Николас, встретив его взгляд. — Это не все.

— Остальное мне известно, — сказал мистер Чирибл, которому такой быстрый ответ доставил, по-видимому, большое облегчение. — Когда это дошло до вашего сведения?

— Сегодня утром, когда я приехал домой.

— Вы считали своим долгом немедленно прийти ко мне и сообщить то, что несомненно сказала вам ваша сестра?

— Да, — ответил Николас, — хотя я бы предпочел поговорить сначала с мистером Фрэнком.

— Фрэнк был у меня вчера вечером, — сказал старый джентльмен. — Вы поступили хорошо, мистер Никльби, очень хорошо, сэр! И я благодарю вас еще раз.

Николас попросил разрешения добавить несколько слов. Он выразил надежду, что все им сказанное не поведет к разрыву между Кэт и Маделайн, которые привязались друг к другу, а конец этой дружбы причинит, как он знал, страдание им и принесет еще больше страданий ему, как злосчастному виновнику всего происшедшего. Когда все это забудется, он надеется, что Фрэнк и он смогут быть по-прежнему добрыми друзьями и ни одно слово, ни одна мысль о его скромном доме и о сестре, которая готова остаться с ним и жить его тихой жизнью, никогда не нарушат впредь установившегося между ними согласия. Он рассказал, по возможности точно, обо всем происшедшем в то утро между ним и Кэт, говорил о ней с такой гордостью и любовью и так бодро упомянул об их уверенности в победе над эгоистическими сожалениями, что мало кто мог слушать его не растрогавшись. Он сам, растроганный больше, чем раньше, выразил в нескольких торопливых словах — быть может, не менее выразительных, чем самые красноречивые тирады, — свою преданность братьям и надежду жить и умереть на службе у них.

Все это брат Чарльз выслушал в глубоком молчании, повернув свое кресло так, чтобы Николасу не видно было его лица. И заговорил он не обычным своим тоном, но как-то принужденно и с некоторым замешательством, совершенно ему чуждым. Николас боялся, что обидел его. Тот сказал: «Нет, нет, вы поступили совершенно правильно»; но больше ничего не добавил.

— Фрэнк — глупый сорванец, — сказал он, наконец, когда Николас замолчал, — очень глупый сорванец. Я позабочусь о том, чтобы немедленно это прекратить. Не будем больше говорить на эту тему, меня это очень огорчает. Придите ко мне через полчаса. Я имею вам сообщить странные вещи, дорогой мой сэр, а ваш дядя просит, чтобы вы вместе со мной посетили его сегодня под вечер.

— Посетить его! Вместе с вами, сэр! — воскликнул Николас.

— Да, со мной, — ответил старый джентльмен. — Вернитесь ко мне через полчаса, и я расскажу вам еще кое-что.

Николас явился в указанное время и тогда узнал обо всем, что произошло накануне, и о назначенном на этот вечер свидании, о котором условился Ральф с братьями. А для того, чтобы все это было более понятно, необходимо вернуться назад и пойти по стопам самого Ральфа, вышедшего из дома близнецов. Поэтому мы оставляем Николаса, которого слегка успокоило их расположение к нему, снова заметное в их обращении; но Николас чувствовал, что их отношение отличается от прежнего (хотя вряд ли он знал, чем именно), вот почему он испытывал смущение, неуверенность и беспокойство.