Том 6. Жизнь и приключения Николаса Никльби. Главы XXXI-LXV

Глава XXXIV,

где Ральфа посещают лица, с которыми читатель уже завязал знакомство

— Как вы дьявольски долго заставляете меня звонить в этот проклятый старый, надтреснутый чайник, именуемый колокольчиком, каждое звяканье которого может довести до конвульсий здоровенного мужчину, клянусь жизнью и душой, черт побери! — сказал Ньюмену Ногсу мистер Манталини, очищая при этом свои сапоги о железную скобу у дома Ральфа Никльби.

— Я всего один раз слышал колокольчик, — отозвался Ньюмен.

— Значит, вы чрезвычайно и возмутительно глухи, — сказал мистер Манталини, — глухи, как проклятый столб.

Мистер Манталини был уже в коридоре и без всяких церемоний направлялся к двери конторы Ральфа, когда Ньюмен загородил ему дорогу и, намекнув, что мистер Никльби не желает, чтобы его беспокоили, осведомился, срочное ли дело у клиента.

— Дьявольски важное! — сказал мистер Манталини. — Нужно расплавить несколько клочков грязной бумаги в ослепительном, сверкающем, звякающем, звенящем, дьявольском соусе из монет!

Ньюмен многозначительно хмыкнул и, взяв протянутую мистером Манталини визитную карточку, заковылял с нею в контору своего хозяина. Просунув голову в дверь, он увидел, что тот снова сидит в задумчивой позе, какую принял, когда прочел письмо своего племянника, и что он как будто опять его перечитывал, так как держал развернутым в руке. Но Ногс кинул только мимолетный взгляд, потому что потревоженный Ральф оглянулся, чтобы узнать причину вторжения.

Пока Ньюмен излагал ее, сама причина с чванным видом ввалилась в комнату и, с необыкновенным жаром дожимая жесткую руку Ральфа, поклялась, что никогда а жизни тот не бывал еще в таком прекрасном виде.

— У вас прямо-таки румянец на вашей проклятой физиономии, — сказал мистер Манталини, усаживаясь без приглашения и приводя в порядок волосы и бакенбарды. — У вас прямо-таки радостный и юношеский вид, черт меня побери!

— Мы здесь одни, — резко сказал Ральфа. — Что вам от меня нужно?

— Прекрасно! — воскликнул мистер Манталини, осклабившись. — Что мне от вас нужно! Ха-ха-ха! Великолепно! Что мне нужно! Ха-ха! Черт побери!

— Что вам от меня нужно, сударь? — проговорил грубо Ральф.

— Учесть проклятые векселя, — ответил мистер Манталини, ухмыляясь и игриво покачивая головой.

— С деньгами туго… — сказал Ральф.

— Дьявольски туго, иначе они не были бы мне нужны, — перебил мистер Манталини.

— Времена настали плохие, и не знаешь, кому доверять, — продолжал Ральф. — В данный момент я не хочу заниматься делами, собственно говоря, я бы и не стал, но раз вы — друг… Сколько у вас тут векселей?

— Два, — ответил мистер Манталини.

— На какую сумму?

— Какая-то мелочь… Семьдесят пять.

— А сроки платежа?

— Два месяца и четыре.

— Я их учту для вас, — помните, только для вас, мало для кого бы я это сделал, — за двадцать пять фунтов, — спокойно сказал Ральф.

— Черт подери! — вскричал мистер Манталини, чья физиономия сильно вытянулась при таком блестящем предложении.

— Да ведь вам остается пятьдесят, — возразил Ральф. — Сколько бы вы хотели? Дайте мне взглянуть на имена.

— Вы дьявольски прижимисты, Никльби, — запротестовал мистер Манталини.

— Дайте мне взглянуть на имена, — повторил Ральф, нетерпеливо протягивая руку к векселям. — Так. Полной уверенности нет, но они достаточно надежны. Согласны вы на эти условия и берете деньги? Я этого не хочу. Я предпочел бы, чтобы вы не соглашались.

— Черт возьми, Никльби, не можете ли вы… — начал мистер Манталини.

— Нет! — ответил Ральф, перебивая его. — Не могу. Берете деньги? Сейчас, немедленно? Никаких отсрочек. Никаких прогулок в Сити и никаких переговоров с компаньонами, которых нет и никогда не было. Согласны или нет?

С этими словами Ральф отодвинул от себя какие-то бумаги и небрежно, словно случайно, затарахтел своей шкатулкой с наличными деньгами. Этого звука не вынес мистер Манталини. Он согласился, как только звон коснулся его слуха, и Ральф отсчитал нужную сумму и бросил деньги на стол.

Он только что это сделал, а мистер Манталини еще не все собрал, когда раздалось звяканье колокольчика и немедленно вслед за этим Ньюмен ввел ни больше ни меньше как мадам Манталини, при виде которой мистер Манталини обнаружил сильное смущение и с удивительным проворством препроводил деньги в карман. — О, ты здесь! — сказала мадам Манталини, тряхнув головой.

— Да, жизнь моя и душа, я здесь! — отозвался ее супруг, падая на колени и с игривостью котенка бросаясь на упавший со стола соверен. — Я здесь, услада души моей, на земле Тома Тидлера[3], подбираю проклятое золото и серебро.

— Мне стыдно за тебя! — с величайшим негодованием воскликнула мадам Манталини.

— Стыдно? За меня, моя радость? Моя радость знает, что говорит дьявольски очаровательно, но ужасно сочиняет, — возразил мистер Манталини. Моя радость знает, что ей не стыдно за ее милого котика.

Каковы бы ни были обстоятельства, приведшие к такому результату, но, очевидно, в данном случае милый котик плохо учел душевное состояние своей супруги. Мадам Манталини ответила только презрительным взглядом и, повернувшись к Ральфу, попросила простить ей ее вторжение.

— Которое вызвано, — продолжала мадам, — недостойными поступками и в высшей степени зазорным поведением мистера Манталини.

— Моим, мой ананасовый сок?

— Твоим! — подтвердила его жена. — Но я не позволю, я не допущу, чтобы меня разорило чье бы то ни было мотовство и распутство. Я хочу сообщить мистеру Никльби о тех мерах, какие я намерена применить к тебе.

— Пожалуйста, сударыня, не сообщайте мне, — сказал Ральф. — Улаживайте это между собой, улаживайте между собой.

— Да, но я должна почтительно просить вас, — сказала мадам Манталини, чтобы вы послушали, как я буду предупреждать его о том, что твердо намерена сделать… Твердо намерена, сэр! — повторила мадам Манталини, метнув гневный взгляд на своего супруга.

— Неужели она будет называть меня «сэр»! — вскричал Манталини. — Меня, который обожает ее с дьявольским, пылом! Она, которая оплетает меня своими чарами, как чистая и ангельская гремучая змея! Все будет кончено с моими чувствами! Она повергнет меня в дьявольское уныние.

— Не говорите о чувствах, сэр! — сказала мадам Манталини, садясь и поворачиваясь к нему спиной. — Вы не уважаете моих.

— Я не уважаю ваших, душа моя? — воскликнул мистер Манталини.

— Не уважаете, — ответила его жена.

И, несмотря на всевозможные улещиванья со стороны мистера Манталини, мадам Манталини еще раз сказала: «Не уважаете!» — и сказала с такой решительной и неумолимой злобой, что мистер Манталини явно смутился.

— Его мотовство, мистер Никльби, — продолжала она, обращаясь к Ральфу, который, заложив руки за спину, прислонился к креслу и созерцал очаровательную чету с улыбкой, выражающей величайшее и беспредельное презрение, — его мотовство не знает никаких границ.

— Никогда бы я этого не подумал, — саркастически отозвался Ральф. — Но уверяю вас, мистер Никльби, это правда, — возразила мадам Манталини. — Я так страдаю от этого! Я живу среди вечных опасений и вечных затруднений. Но и это еще не самое худшее, — сказала мадам Манталини, вытирая глаза. — Сегодня утром он взял из моего стола ценные бумаги, не спросив у меня разрешения.

Мистер Манталини тихо застонал и застегнул карман брюк.

— Я принуждена, — продолжала мадам Манталини, — со времени наших последних несчастий очень много платить мисс Нэг за то, что она дала свое имя фирме, и, право же, я не могу поощрять его в мотовстве. Так как я не сомневаюсь, мистер Никльби, что он пришел прямо к вам, чтобы обратить бумаги, о которых я упомянула, в деньги, и так как вы и раньше очень часто нам помогали и очень тесно связаны с нами в такого рода делах, я хочу, чтобы вы знали, к какому решению заставил он меня прийти своим поведением.

Мистер Манталини снова застонал под прикрытием шляпки своей жены и, вставив в один глаз соверен, другим подмигнул Ральфу! Проделав очень ловко этот фокус, он сунул монету в карман и застонал с сугубым раскаянием.

— Я приняла решение перевести его на пенсию, — сказала мадам Манталини, заметив признаки нетерпения, отразившегося на лице Ральфа.

— Что сделать, радость моя? — осведомился мистер Манталини, который как будто не уловил смысла этих слов.

— Назначить ему, — сказала мадам Манталини, смотря на Ральфа и благоразумно остерегаясь бросить хотя бы мимолетный взгляд на своего супруга из боязни, как бы многочисленные его прелести не заставили ее поколебаться в принятом решении, — назначить ему определенную сумму… И я скажу, что, если он будет имегь сто двадцать фунтов в год на костюмы и мелкие расходы, он может почитать себя очень счастливым человеком.

Мистер Манталини ждал, соблюдая все приличия, в надежде услышать размеры стипендии, но, когда цифра достигла его слуха, он швырнул на под шляпу и трость и, вынув носовой платок, излил свои чувства в горестном стоне.

— Проклятье! — вскричал мистер Манталини, внезапно срываясь со стула и столь же внезапно бросаясь на него снова, к крайнему потрясению нервов своей владычицы. — Но нет! Это дьявольски страшный сон! Это не наяву! Нет!

Утешив себя этим завереньем, мистер Манталини закрыл глаза и стал терпеливо ждать пробуждения.

— Очень разумное соглашение, если ваш супруг будет соблюдать его, сударыня, — с усмешкой заметил Ральф. — И несомненно он будет.

— Проклятье! — воскликнул мистер Манталини, открыв глаза при звуке голоса Ральфа. — Это страшная действительность. Вот она сидит здесь, передо мной! Вот очаровательные контуры ее фигуры! Как можно ее не узнать? Второй такой не найдешь! У двух графинь не было вовсе никакой фигуры, а у вдовы… у той была дьявольская фигура! Почему она так невыносимо прекрасна, что даже сейчас я не могу рассердиться на нее?

— Все это вы сами навлекли на себя, Альфред, — отозвалась мадам Манталини все еще укоризненно, но более мягким тоном.

— Я дьявольский негодяй! — вскричал мистер Манталини, колотя себя по голове. — Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе. Но на нее я сердиться не буду. По дороге я пошлю ей письмо и напишу, где искать мой труп. Несколько красивых женщин будут рыдать, она будет смеяться!

— Альфред, жестокое, жестокое создание! — всхлипнула мадам Манталини, рисуя себе эту ужасную картину.

— Она называет меня жестоким… Меня! Меня, который ради нее готов стать проклятым, сырым, мокрым, отвратительным трупом! — воскликнул мистер Манталинш

— Ты разбиваешь мне сердце, когда говоришь такие вещи! — сказала мадам Манталини.

— Могу ли я жить, если мне не верят! — возопил мистер Мачталини. — Разве я не разрезал свое сердце на чертовски маленькие кусочки и не отдал их, один за другим, этой дьявольской чаровнице? И разве я могу вынести, чтобы она подозревала меня? Не могу, черт побери!

— Спроси мистера Никльби, приличную ли я назвала сумму, — увещевала мадам Манталини.

— Не хочу я никакой суммы! — ответил безутешный супруг. — Мне не понадобится никакая чертова пенсия. Я стану трупом!

При повторении мистером Манталини этой зловещей угрозы мадам Манталини заломила руки и взмолилась о вмешательстве Ральфа Никльби. И после долгих слез, и разговоров, и нескольких попыток со стороны мистера Манталини добраться до двери, чтобы сейчас же вслед за этим наложить на себя руки, сего джентльмена с трудом уговорили дать обещание, что он не станет трупом. Добившись этой важной уступки, мадам Манталини подняла вопрос о пенсии, и мистер Манталини его поднял, пользуясь случаем пояснить, что он может, к полному своему удовольствию, прожить на хлебе и на воде и ходить в лохмотьях, но не может существовать под бременем недоверия той, кто является предметом его самой преданной и бескорыстной любви. Это вызвало новые слезы у мадам Манталини, чьи глаза только-только начали раскрываться на некоторые недостатки мистера Манталини, но легко могли снова закрыться. Результат был тот, что, не совсем отказавшись от мысли о пенсии, мадам Манталини отложила дальнейшее обсуждение вопроса, а Ральф понял достаточно ясно, что мистер Манталини снова завоевал право на привольную жизнь и что унижение его и падение откладываются во всяком случае еще на некоторое время.

«Но этого недолго ждать, — подумал Ральф. — Любовь, — ба, я говорю на языке мальчишек и девчонок! — проходит быстро. Впрочем, любовь, которая зиждется ни. восхищении усатой физиономией вот этого павиана, может длиться гораздо дольше, поскольку ее породило полное ослепление и питается она тщеславием. Ну что ж, эти дураки льют воду на мою мельницу! Пусть живут, как им хочется, и чем дольше, тем лучше».

Эти приятные мысли мелькали у Ральфа Никльби, в то время как объекты его размышлений обменивались нежными взглядами, полагая, что их не видят.

— Если тебе больше нечего сказать мистеру Никльби, дорогой мой, промолвила мадам Манталини, — мы распрощаемся с ним. Я уверена, что мы и так уже задержали его слишком долго.

Мистер Манталини ответил сначала похлопыванием мадам Манталини по носу, а затем изъяснил словами, что больше он ничего не имеет сказать.

— Черт побери! А впрочем, имею, — добавил он тотчас же, отводя Ральфа в угол. — Это касается историк с вашим другом сэром Мальбери. Такая чертовски необычайная, из ряда вон выходящая штука, какой никогда еще не случалось!

— Что вы имеете в виду? — спросил Ральф.

— Неужели вы не знаете, черт побери? — осведомился мистер Манталини.

— Я читал в газете, что вчера вечером он выпал из кабриолета, получил серьезные повреждения и жизнь его до известной степени в опасности, — с большим хладнокровием отозвался Ральф, — но ничего особенного я в этом не вижу. Несчастные случаи не чудо, когда человек живет широко и сам правит лошадью после обеда.

— Фью! — протяжно и пронзительно свистнул мистер Манталини. — Значит, вы не знаете, как было дело?

— Нет, если не так, как я предположил, — ответил Ральф, небрежно пожимая плечами, как бы давая понять своему собеседнику, что не любопытствует знать больше.

— Черт побери, вы меня удивляете! — вскричал мистер Манталини.

Ральф снова пожал плечами, словно невелика была хитрость удивить мистера Манталини, и бросил выразительный взгляд на Ньюмена Ногса, несколько раз появлявшегося за стеклянной дверью, ибо Ньюмен был обязан, когда приходили люди незначительные, притворяться, будто ему позвонили, чтобы их проводить: деликатный намек таким посетителям, что пора уходить.

— Вы не знаете, что это был совсем не несчастный случай, но дьявольское, неистовое, человекоубийственное нападение на него, совершенное вашим племянником? — спросил мистер Манталини, взяв Ральфа за пуговицу.

— Что! — зарычал Ральф, сжимая кулаки и страшно бледнея.

— Черт возьми, Никльби! Вы такой же тигр, как и он, — сказал Манталини, испуганный этими симптомами.

— Дальше! — крикнул Ральф. — Говорите, что вы имеете в виду. Что это за история? Кто вам рассказал? Говорите! Слышите вы меня?

— Какой вы чертовски свирепый старый злой дух, Никльби! — сказал мистер Манталини, пятясь к жене. — Вы можете испугать до полусмерти мою очаровательную малютку-жену, мою жизнь и душу, когда вдруг приходите в такое неистовое, неудержимое, безумное бешенство, черт бы меня побрал!

— Вздор! — отозвался Ральф, силясь улыбнуться. — Это просто такая манера.

— Дьявольски неприятная манера, позаимствованная из сумасшедшего дома, — сказал мистер Манталнни, взяв свою трость.

Ральф постарался улыбнуться и снова спросил, от кого получил мистер Манталини эти сведения.

— От Пайка. И он чертовски приятный и любезный джентльмен, — ответил Манталини. — Дьявольски любезный и настоящий аристократ.

— Что же он сказал? — спросил Ральф, нахмурившись.

— Ваш племянник встретил сэра Мальбери в кофейне, напал на него с самой дьявольской яростью, последовал за ним до его кэба, поклялся, что поедет с ним домой, хотя бы ему пришлось сесть на спину лошади или уцепиться за ее хвост, разбил ему физиономию — чертовски красивую физиономию в натуральном ее виде, испугал лошадь, вышвырнул из кэба сэра Мальбери и самого себя и…

— И разбился насмерть? — сверкнув глазами, перебил Ральф. — Да? Он умер?

Манталини покачал головой.

— Уф! — сказал Ральф, отвернувшись. — Значит, дело кончилось ничем. Постойте, — прибавил он, оглядываясь. — Он сломал себе руку или ногу, или вывихнул плечо, или раздробил ключицу, или сломал одно-два ребра? Шея его уцелела для петли, но он получил какие-нибудь мучительные и медленно заживающие повреждения? Не так ли? Уж об этом-то вы во всяком случае должны были слышать.

— Нет, — возразил Манталини, снова покачав головой. — Если он не разбился на такие мелкие кусочки, что они разлетелись по ветру, значит он не пострадал, потому что ушел он вполне спокойно и такой довольный, как… как… как черт меня побери, — сказал мистер Манталини, не подобрав подходящего сравнения.

— А что… — не без колебания спросил Ральф, — что послужило причиной ссоры?

— Вы дьявольский хитрец, — с восхищением отозвался мистер Манталини, самая лукавая, самая подозрительная, несравненная старая лиса… о, черт побери!.. вы притворяетесь, будто не знаете, что причиной была маленькая племянница с блестящими глазками — нежнейшая, грациознейшая, прелестнейшая…

— Альфред! — вмешалась мадам Манталини.

— Она всегда права, — примирительно ответил мистер Манталини, — и, если она говорит — пора идти, значит пора, и она идет. А когда она пойдет по улице со своим тюльпаном, женщины будут говорить с завистью: «Какой у нее чертовски красивый муж!», а мужчины будут говорить с восторгом: «Какая у него чертовски красивая жена!» И те и другие будут правы, и те и другие не ошибутся, клянусь жизнью и душой, о, черт побери!

В таких и подобных выражениях, не менее разумных и уместных, мистер Манталини попрощался с Ральфом Никльби, поцеловав пальцы своих перчаток, и, продев руку леди под свою, жеманно ее увел.

— Так, так, — пробормотал Ральф, бросаясь в кресло. — Этот дьявол опять сорвался с цепи и становится мне поперек дороги. Для этого он и на свет родился. Однажды он мне заявил, что рано или поздно настанет день расплаты. Я из него сделаю пророка, потому что этот день несомненно настанет.

— Вы дома? — спросил Ньюмен, неожиданно просунув голову.

— Нет! — не менее отрывисто ответил Ральф.

Ньюмен втянул голову, до затем снова ее просунул.

— Вы уверены, что вас нет дома, а? — сказал Ньюмен.

— О чем толкует этот идиот? — резко крикнул Ральф.

— Он ждет с тех пор, как те пришли, и, быть может, слышал ваш голос, вот и все, — сказал Ньюмен, потирая руки.

— Кто ждет? — спросил Ральф, доведенный до крайней степени раздражения только что услышанной новостью и вызывающим хладнокровием своего клерка.

Необходимость дать ответ была утрачена неожиданным появлением человека, о коем шла речь, который, обратив один глаз (ибо у него был только один глаз) на Ральфа Никльби, отвесил множество неуклюжих поклонов и уселся в кресло, положив руки на колени и так высоко подтянув короткие черные штаны, что они едва достигали его веллингтоновских сапог.

— Вот так сюрприз! — сказал Ральф, устремив взгляд на посетителя, внимательно присматриваясь к нему и чуть улыбаясь. — Следовало бы мне сразу узнать ваше лицо, мистер Сквирс.

— Ах, — отозвался этот достойный человек, — вы бы лучше его узнали, если бы не случилось всего, что выпало мне на долю. Снимите-ка этого мальчугана с высокого табурета в задней конторе и скажите ему, чтобы он пришел сюда, слышите, любезный? — сказал Сквирс, обращаясь к Ньюмену. — О, он сам слез Мой сын, сэр, маленький Уэкфорд. Что вы о нем скажете, сэр, каков образец питания в Дотбойс-Холле? Разве на нем не готово лопнуть его платье, расползтись швы и отлететь все пуговицы, такой он толстый? Вот это мякоть так мякоть! — воскликнул Сквирс, поворачивая мальчика и тыча пальцем и кулаком в самые пухлые части его особы, к величайшему неудовольствию своего сына и наследника. — Вот это упругость, вот это плотность! Попробуйте-ка его ущипнуть! Не удастся!

В каком бы превосходном состоянии ни был юный Сквирс, но он несомненно не отличался такой компактностью, ибо, когда указательный и большой пальцы отца сомкнулись для иллюстрации сделанного предположения, он испустил пронзительный крик и самым натуральным образом потер пострадавшее место.

— Тут я его подцепил, — заметил Сквирс, слегка обескураженный, — но это только потому, что сегодня мы рано закусили, а второй раз он еще не завтракал. Но вы его дверью не прищемите, когда он пообедает. Обратите внимание на эти слезы, сэр! — с торжествующим видом сказал Сквирс, пока юный Уэкфорд утирал глаза обшлагом рукава. — Ведь они маслянистые!

— У него действительно прекрасный вид, — отозвался Ральф, который из каких-то соображений как будто хотел ублаготворить школьного учителя. — А как поживает миссис Сквирс и как поживаете вы?

— Миссис Сквирс, сэр, остается такой, как всегда, — ответил владелец Дотбойса, — мать для этих мальчишек и благословение, утешение и радость для всех, кто ее знает. У одного из наших мальчиков, — он объелся и заболел, такая у них манера, — вскочил на прошлой неделе нарыв. Вы бы посмотрели, как она произвела операцию перочинным ножом! О боже! — сказал Сквирс, испустив вздох и множество раз кивнув головой. — Какое украшение для общества эта женщина!

Мистер Сквирс позволил себе на четверть минутки призадуматься, словно упоминание о превосходных качествах леди, естественно, обратило его мысли к мирной деревне Дотбойс, что неподалеку от Грета-Бридж в Йоркшире, а затем он посмотрел на Ральфа, как бы в ожидании, не скажет ли тот что-нибудь.

— Вы оправились после нападения этого негодяя? — осведомился Ральф.

— Если и оправился, то совсем недавно, — ответил Сквирс. — Я был одним сплошным кровоподтеком, сэр, — сказал Сквирс, притронувшись сначала к корням волос, а затем к носкам сапог, — вот отсюда к досюда. Уксус и оберточная бумага, уксус и оберточная бумага с утра до ночи! Чтобы облепить меня всего, ушло примерно полстопы оберточной бумаги. Когда я лежал, как мешок, у нас в кухне, весь обложенный пластырями, вы бы подумали, что это большой сверток в оберточной бумаге, битком набитый стонами. Громко я стонал, Уэкфорд, или я тихо стонал? — спросил мистер Сквирс, обращаясь к сыну.

— Громко, — ответил Уэкфорд.

— А мальчики горевали, видя меня в таком ужасном состоянии, Уэкфорд, или они радовались? — сентиментальным тоном спросил мистер Сквирс.

— Ра…

— Что? — воскликнул Сквирс, круто повернувшись.

— Горевали, — ответил сын.

— То-то! — сказал Сквирс, угостив его хорошей пощечиной. — В таком случае, вынь руки из карманов и не заикайся, отвечая на вопрос. Не хнычьте, сэр, в конторе джентльмена, а не то я сбегу от моего семейства я никогда к нему не вернусь. А что будет тогда со всеми этими дорогими покинутыми мальчиками, которые вырвутся на волю и потеряют лучшего своего друга?

— Вам пришлось прибегнуть к медицинской помощи? — осведомился Ральф.

— Да, пришлось, — ответил Сквирс, — и недурной счет представил помощник лекаря; впрочем, я заплатил.

Ральф поднял брови с таким видом, который мог выражать либо сочувствие, либо изумление — как угодно было истолковать собеседнику.

— Да, заплатил все до последнего фартинга, — подтвердил Сквирс, по-видимому слишком хорошо звавший человека, с которым имел дело, чтобы предположить, что какие бы то ни было обстоятельства побудят его покрыть часть чужих расходов, — И вдобавок ничего не потратил.

— Ну? — сказал Ральф.

— Ни полпенни, — отозвался Сквирс. — Дело в том, что с наших мальчиков мы берем доплату только на докторов, когда они требуются, да и то, если мы уверены в наших плательщиках, понимаете?

— Понимаю, — сказал Ральф.

— Прекрасно, — продолжал Сквирс. — Так вот, когда вырос мой счет, мы выбрали пять маленьких мальчиков (сыновья торговцев, из тех, кто непременно заплатит), у которых еще не было скарлатины, и одного из них поселили в доме, где были больные скарлатиной, и он заразился, а потом мы положили четверых остальных спать вместе с ним, они тоже заразились, а тогда пришел доктор и лечил их всех сразу, и мы разложили на них всю сумму моих расходов и прибавили ее к их маленьким счетам, а родители заплатили. Ха-ха-ха!

— Недурно придумано! — сказал Ральфт украдкой присматриваясь к школьному учителю.

— Еще бы! — отозвался Сквирс. — Мы всегда так делаем. Когда миссис Сквирс производила на свет вот этого самого маленького Уэкфорда, мы пропустили через коклюш шестерых мальчиков, и расход на миссис Сквирс, включая месячное жалованье сиделке, разделили между ними. Ха-ха-ха!

Ральф никогда не смеялся, но сейчас он по мере сил воспроизвел нечто, наиболее приближающееся к смеху, и, выждав, пока мистер Сквирс не насладился всласть своей профессиональной шуткой, спросил, что привело его в город.

— Хлопотливое судебное дело, — ответил Сквирс, почесывая голову, связанное с тем, что они называют нерадивым отношением к питомцу. Не знаю, что им нужно. Мальчишка был выпущен на самое лучшее пастбище, какое только есть в наших краях.

У Ральфа был такой вид, будто это замечание ему не совсем понятно.

— Ну да, на пастбище, — повысив голос, повторил Сквирс, считая, что если Ральф его не понял, значит он глух. — Если мальчишка становится вялым, ест без аппетита, мы переводим его на другую диету — ежедневно выпускаем его на часок на соседское поле репы, а иногда, если случай деликатный, то на поле репы и на морковные гряды попеременно, и позволяем ему есть, сколько он захочет. Нет лучшей земли в графстве, чем та, на которой пасся этот испорченный мальчишка, а он возьми да и схвати простуду, и несварение желудка, и мало ли что еще, а тогда его друзья возбуждают судебное дело против меня! Вряд ли вы могли бы предположить, что неблагодарность людская заведет их так далеко, не правда ли? — добавил Сквирс, нетерпеливо заерзав на стуле, как человек, несправедливо обиженный.

— Действительно, неприятный случай, — заметил Ральф.

— Вот это вы сущую правду сказали! — подхватил Сквирс. — Думаю, что нет на свете человека, который бы любил молодежь так, как люблю ее я. В настоящее время в Дотбойс-Холле собралось молодежи на сумму восемьсот фунтов в год. Я бы принял и на тысячу шестьсот фунтов, если бы мог найти столько учеников, и к каждым двадцати фунтам относился бы с такой любовью, с какой ничто сравниться не может!

— Вы остановились там, где и в прошлый раз? — спросил Ральф.

— Да, мы у «Сарацина», — ответил Сквирс, — и так как до конца полугодия ждать осталось недолго, мы там задержимся, пока я не соберу деньги и, надеюсь, еще нескольких новых мальчиков. Я привез маленького Уэкфорда нарочно для того, чтобы его показывать родителям и опекунам. На этот раз я думаю поместить его на рекламе. Посмотрите на этого мальчика — ведь он тоже ученик! Ну, не чудо ли упитанности этот мальчик?

— Я бы хотел сказать вам два слова, — заметил Ральф, который некоторое время и говорил и слушал как будто машинально.

— Столько слов, сколько вам угодно, сэр, — отозвался Сквирс. — Уэкфорд, ступай поиграй в задней конторе и поменьше возись, не то похудеешь, а это не годится. Нет ли у вас такой штуки, как два пенса, мистер Никльби? — спросил Сквирс, позвякивая связкой ключей в кармане сюртука и бормоча что-то о том, что у него найдется только серебро.

— Как будто… есть, — очень медленно сказал Ральф и после долгих поисков в ящике конторки извлек пенни, полпенни и два фартинга.

— Благодарю, — сказал Сквирс, отдавая их сыну. — Вот! Пойди купи себе пирожок — клерк мистера Никльби покажет тебе где — и помни, купи жирный. От теста, — добавил Сквирс, закрывая дверь за юным Уэкфордом, — у него кожа лоснится, а родители думают, что это признак здоровья.

Дав такое объяснение и скрепив его особо многозначительным взглядом, мистер Сквирс подвинул стул так, чтобы расположиться против Ральфа на небольшом расстоянии, и, поместив стул к полному своему удовлетворению, уселся.

— Слушайте меня внимательно, — сказал Ральф, слегка наклоняясь вперед.

Сквирс кивнул.

— Я не думаю, что вы такой болван, — сказал Ральф, — чтобы с готовностью простить или забыть совершенное над вами насилие и огласку?

— Как бы не так, черт побери! — резко сказал Сквирс.

— Или упустить случай уплатить с процентами, если таковой вам представится? — продолжал Ральф.

— Дайте мне его и увидите, — ответил Сквирс.

— Уж не это ли заставило вас зайти ко мне? — спросил Ральф, взглянув на школьного учителя.

— Н-н-нет, этого бы я не сказал, — ответил Сквирс. — Я думал… если у вас есть возможность предложить мне, кроме той пустячной суммы, какую вы прислали, некоторую компенсацию…

— Ax, вот что! — воскликнул, перебивая его, Ральф. — Можете не продолжать.

После длинной паузы, в течение которой Ральф, казалось, был погружен в созерцание, он нарушил молчание вопросом:

— Что это за мальчик, которого он увел с собой?

Сквирс назвал фамилию.

— Маленький он или большой, здоровый или хилый, смирный или буян! Говорите, — приказал Ральф.

— Ну, он не так уж мал, — ответил Сквирс, — то есть, знаете ли, не так уж мал для мальчика…

— Иными словами он, должно быть, уже не маленький? — перебил Ральф.

— Да, — бойко ответил Сквирс, как будто этот намек доставил ему облегчение, — ему, пожалуй, лет двадцать. Но тем, кто его не знает, он не покажется таким взрослым, потому что у него вот здесь кое-чего не хватает, он хлопнул себя по лбу. — Никого, понимаете ли, нет дома, сколько бы вы ни стучали.

— А вы, разумеется, частенько стучали? — пробормотал Ральф.

— Частенько, — с усмешкой заявил Сквирс.

— Когда вы письменно подтвердили получение этой, как вы выражаетесь, пустячной суммы, вы мне написали, что его друзья давным-давно его покинули и у вас нет никакого ключа, никакой нити, чтобы установить, кто он такой. Правда ли это?

— На мою беду, правда, — ответил Сквирс, становясь все более и более развязным и фамильярным по мере того, как Ральф с меньшей сдержанностью продолжал расспросы. — По записям в моей книге прошло четырнадцать лет с тех пор, как неизвестный человек привел его ко мне осенним вечером и оставил у меня, уплатив вперед пять фунтов пять шиллингов за первую четверть года. Тогда ему могло быть лет пять-шесть, не больше.

— Что вы еще о нем знаете? — спросил Ральф.

— С сожалением должен сказать, что чертовски мало, — ответил Сквирс. Деньги мне платили лет шесть или восемь, а потом перестали. Тот парень дал свой лондонский адрес, но, когда дошло до дела, конечно никто ничего о нем не знал. И вот я оставил мальчишку из… из…

— Из милости? — сухо подсказал Ральф.

— Совершенно верно, из милости, — подтвердил Сквирс, потирая руки. — А когда он только-только начал приносить какую-то пользу, является этот негодяй, молодой Никльби, и похищает его. Но самое досадное и огорчительное во всей этой истории то, — сказал Сквирс, понизив голос и придвигая свой стул ближе к Ральфу, — что именно теперь о нем начали, наконец, наводить справки; не у меня, а окольным путем, в нашей деревне. И вот, как раз тогда, когда я, пожалуй, мог бы получить все, что мне задолжали, а быть может, — кто знает, такие вещи в нашем деле случались, — еще и подарок, если бы спровадил его к какому-нибудь фермеру или отправил в плавание, чтобы он не покрыл позором своих родителей, если… если допустить, что он незаконнорожденный, как многие из наших мальчиков… черт бы меня побрал, — как раз в это время мерзавец Никльби хватает его средь бела дня и все равно что очищает мой карман!

— Скоро мы оба с ним посчитаемся, — сказал Ральф, положив руку на плечо йоркширского учителя.

— Посчитаемся! — повторил Сквирс. — И я бы охотно дал ему в долг. Пусть вернет, когда сможет. Хотел бы я, чтобы он попался в руки миссис Сквирс! Боже мой! Она бы его убила, мистер Никльби. Для нее это все равно что пообедать.

— Мы об этом еще потолкуем, — сказал Ральф. — Мне нужно время, чтобы это обдумать. Ранить его в его привязанностях и чувствах… Если бы я мог нанести ему удар через этого мальчика…

— Бейте его, как вам угодно, сэр, — перебил Сквирс, — только наносите удар посильнее, вот и все. А затем будьте здоровы!.. Эй! Достаньте-ка с гвоздя шляпу этого мальчика и снимите его с табурета, слышите?

Выкрикнув эти приказания Ньюмену Ногсу, мистер Сквирс отправился в маленькую заднюю контору и с родительской заботливостью надел своему отпрыску шляпу, в то время как Ньюмен с пером за ухом сидел, застывший и неподвижный, на своем табурете, глядя в упор то на отца, то на сына.

— Красивый мальчик, не правда ли? — сказал Сквирс, слегка склонив голову набок и отступив к конторке, чтобы лучше оценить пропорции маленького Уэкфорда.

— Очень, — сказал Ньюмен.

— Неплохо упитан, а? — продолжал Сквирс. — У него жиру хватит на двадцать мальчиков.

— А! — воскликнул Ньюмен, внезапно приблизив свое лицо к лицу Сквирса. У него хватит… жиру на двадцать мальчиков!.. Больше! Он все себе забрал! Да поможет бог остальным! Ха-ха! О боже!

Произнеся эти отрывистые замечания, Ньюмен бросился к своей конторке и начал писать с поразительней быстротой.

— Что такое на уме у этого человека? — покраснев, вскричал Сквирс. — Он пьян?

Ньюмен ничего не ответил.

— Он с ума сошел? — осведомился Сквирс.

Но по-прежнему у Ньюмена был такой вид, как будто он не сознавал, что здесь кто-нибудь находится, кроме него; поэтому мистер Сквирс утешился замечанием, что он и пьян и с ума сошел, и с такими прощальными словами увел своего многообещающего сынка.

По мере того как Ральф Никльби начинал подмечать у себя зарождающийся интерес к Кэт, ненависть его к Николасу усиливалась. Возможно, что во искупление своей слабости, выражавшейся в приязни к одному человеку, он считал необходимым еще глубже ненавидеть другого; во всяком случае, так развивались его чувства. Знать, что ему бросают вызов, гнушаются им, убеждают Кэт в том, что он гнусен, знать, что ей внушают ненависть и презрение к нему и учат считать прикосновение его отравой, а общение с ним — позором, знать все это и знать, что виновником был тот же бедный юноша-родственник, который стал хулить его при первой же их встрече и с тех пор открыто выступал против него и его не страшился, — все это распалило его скрытую ненависть до таких пределов, что он воспользовался бы любым средством для утоления ее, если бы нашел путь к немедленной расплате.

Но, к счастью для Николаса, Ральф Никльби этого пути не видел; и хотя он размышлял до самого вечера и, несмотря на повседневные дела, не переставал задумываться об этом одном тревожащем его предмете, — однако, когда настала ночь, его преследовала все та же мысль, и он тщетно думал все об одном и том же.

— Когда мой брат был в его возрасте, — говорил себе Ральф, — меня впервые начали сравнивать е братом, и всегда не в мою пользу. Он был прямодушным, смелым, щедрым, веселым, а я — хитрым скрягой с холодной кровью, у которого одна страсть — любовь к сбережениям, и одно желание — жажда наживы. Я об этом вспомнил, когда в первый раз увидел этого мальчишку. Теперь я припоминаю еще лучше.

Он занимался тем, что разрывал на мельчайшие кусочки письмо Николаса, и при этих словах швырнул их, и они рассыпались дождем.

— Когда я отдаюсь таким воспоминаниям, — с горькой улыбкой продолжал Ральф, — они надвигаются на меня со всех сторон. Если есть люди, притворяющиеся, будто презирают власть денег, я должен показать им, какова она.

И, придя в приятное состояние духа, располагающее ко сну, Ральф Никльби отправился спать.