ПРИЛОЖЕНИЯ
ПОД КРОВОМ НОЧИ СНЫ (I){*}
Серый свет сумерек входит в окно и стелется по сырому полу. На полу кишат маленькие серые котятки.
Серый свет сумерек сливает и разливает серый змеящийся клубок.
Откололся кусок от клубка.
А я наклонился над ним. Наклоняюсь все ниже, все ближе к стону серого света.
Вдруг серый горячий клубок, — серая кошка с присосавшимися слепыми котятками впрыгнула ко мне на грудь, впилась когтями, рванула, еще и еще.
И одни глаза в упор — две страшных искры — и боль...
Где-то высоко над землей я летел.
Огромная горячая и красная звезда, узорная, как на лубочных картинках, обгоняя, летела мимо меня, и спускался — мелся за ней ее золотой искристый хвост.
Было тихо, только крылья, натянувшись за моей спиной, трепетали.
Я видел внизу большой город с белыми постройками и высокими деревьями, и летел вслед за звездой...
Я очнулся в высоком зале огромного дома.
Вокруг меня сновали карлы с голыми слипающимися ногами, а тело их: живот и грудь были источены струпьями, а на спине у каждого висела изъеденная молью верблюжья шкурка. Сновали они и пищали жалобно и надоедливо.
И вдруг все разбежались до единого.
В дверь ворвалась толпа и скучилась в зале, и сразу отхлынула, образовав от двери проход. Вошел король, что-то сказал, и все, присмирев, вытянулись, только один упорно сидел и глядел в упор на вошедшего. А толпа, окружив короля, слушала, что он говорил. И один сидевший поднялся, выхватил длинный острый нож и, взмахнув, всадил по рукоятку в рот говорящего, и я видел, как посинело лицо и в раскрытом рте зазияли две глубокие раны. Но крови не видел, крови не было.
Толпа, как камень, стала.
А тот невставший перевернулся: «Вот тебе!» — и крикнув, ударил ножом в шею короля и, зацепив пальцами кожу, сорвал ее с черепа до глаз, и брызнул огонь из этих кровавых глаз.
И недвижим, как камень, стал почерневший труп.
Я был поражен, заглянув в зеркало: волос на голове почти не было, шли реденькие неровные полоски, между которыми блестела слишком белая кожа.
Надо было торопиться на крестный ход, который пройдет мимо дома.
Я намеревался дойти до площади и оттуда домой.
Был серый теплый день, в такую пору ждешь всегда мелкого баюкающего дождя.
Крестный ход уж тронулся, и толпа, в которую я попал, оттеснила меня в глухой и узкий переулок с высокими серыми зданиями. Тут было мало народа, но все, кто проходил и останавливался, обращал на себя внимание некоторой странностью. Особенно поразил меня старик — старик с подвязанной, и довольно неискусно, седой бородой. «Удивительные эти люди, — сказал он, подхода ко мне, — говорят, что я шпион. Вот поди ж ты». А я знал, и не сомневался, что это был шпион: глаза его, не моргая, ходили по мне. Я пошел домой. Дома застал в своей комнате груду сложенных бумаг и книг.
Я подумал: N. умер. В это время за дверью кто-то спросил: «Правда, что № умер?». «Да, — и ответил, — № умер».
Уже смерклось, когда я вошел в каменную беседку, где намеревался лечь спать. Темнело и парило. Я лег и закрыл глаза. И вдруг вскочил: передо мной стоял с синим лицом К., умерший прошлой зимой. Он протянул мне обе руки и, крепко обняв, сказал ласковым пресекающимся голосом: «Как я рад, что опять вижу вас, а давно уж, лет пять-шесть не видались». А у меня похолодело на сердце. Это синее лицо и синие руки... «Он — мертвец», — твердил я. Постучали в окно, К. исчез. В беседку вошел брат. «Пойдем отсюда», — сказал он. И я пошел. Шли долго по темным улицам. И вот вышли на огромную площадь, освещенную частыми газовыми фонарями. Было необычайно тихо и вдруг нечеловеческий крик прорезал тишину. И мы увидели женщину: запрокинув руки за голову, она мчалась по площади, а за ней дикая лошадь с длинным навесу заостренным шестом, привязанным к гриве. Брат изогнулся в дугу, шмыгнул и схватился за шест. «На, — крикнул он, — бери и вези». Я взял шест, сел в санки и поехал. Мелкий снег засыпал площадь, и металась по ветру белая грива, мешаясь со снегом. Едва держал шест, коченела рука и слабла. Вдруг санки раскатились и стали. Через густую пелену снега едва мерцал огонек, в воротах толпилось множество стражников с яркими фонарями.
«Не доверяйся им, — услышал я над собой голос брага, — крепко держи лошадь».
Низкая длинная комната на верхнем этаже. Среди корзин, не то упакованных для дороги, не то неразобранных, видится мой чемодан, измятый с заплесневевшей кожей, туго застегнутый. Кто-то спускался по лестнице вниз. И когда шагов не стало слышно, я принялся расстегивать чемодан. И, расстегнув, был очень поражен: в нем лежала, сначала я не мог разглядеть кто, смеркалось... Но, Боже мой, да это А., которая умерла нынешней весной! И я дотронулся до нее и почувствовал, что кровь моя сожглась и наполнились жилы горящим песком... Я прикоснулся к ней... И теперь снова услышал шаги: кто-то подымался по лестнице вверх. Я тотчас захлопнул крышку. Ноги мои дрожали. Едва шел, спускаясь по лестнице из низкой комнаты. А внизу комната полна народа, толкуют о моем чемодане: «Кто-то раскрывал его...»
— Это я, — говорю им.
— Да она ведь мертвая, — и укоризненно качают головами, — она мертвая, и вы должны идти наверх... Идите к ней!
Все они смотрели на меня.
И ужас согнул меня, такой ужас, казалось, волосы спали с моей головы. И я подымался ползком, подымался по лестнице вверх.
Это было в какой-то азиатской комнате с маленьким окошком вверху. Голубое: голубые ковры, голубые диваны, голубые стены, голубой потолок. На возвышении передо мной сидели три женщины и я узнал их тотчас же, как и они узнали меня, но ни я, ни они не показывали вида, что знаем друг друга. Одна — S., высокая, статная, обыкновенно с такой доброй улыбкой, а теперь с невероятно измученным и красным от тревоги лицом, рядом с ней В., в черном платке, хитрая, с лукавыми глазами и плотно сжатыми губами, дальше W. — все время улыбающаяся. Со мной стоит N. в ярко-желтом пальто и, не переставая, задает мне вопросы. Я отвечаю ему невпопад, прислушиваясь к разговору тех.
— Так что же ты смотришь, — говорит В., — делай как знаешь...
— Скажи ему сейчас же, — говорит W.
S. хватается в отчаянии за голову и ничего не отвечает.
— Вот он стоит... — говорит W.
И вот что-то уж несколько дней, как мы едем на пароходе.
С каждой остановкой все больше и больше самого разнообразного народа. Попадаются знакомые. Все больше школьные товарищи. Мне необыкновенно хочется есть и, проходя мимо буфета, я с завистью гляжу, как едят, и думаю, вот хорошо было бы сесть за этот стол, заказать много-много и разного. Что-то толкает меня идти наверх. И я взбираюсь по крутой лестнице, отпираю дверь, дергаю за ручку, но дверь ни с места, сильно закрепла. А сильнее дернуть боюсь, могу вниз сорваться, потому что у лестницы перил нет, и стою я на узенькой шаткой площадке. Наконец, отворяю.
— Пойдем, — говорю.
— Постой, — говорит брат, на нем точь-в-точь, как на Н., ярко-желтое пальто, — постой немного.
И я спускаюсь вниз, бесцельно брожу по каютам, завистливо засматриваю в буфет. «Эх ты, — начинаю издеваться над собой, — чего слоняешься? Слоняйся-слоняйся, мяса не отщипнуть, кровью не брызнуть, так будешь веки вечные вокруг да около, а вон настоящие...» В это время откуда-то с трапа начинают проникать гнусавые звуки скрипки и чей-то монотонный голос. Чувствуется, что певец не понимает того, что поет, какая-то тупость и бессмыслица слышится в несуразном сочетании слов, и вдруг ужас охватывает меня: я начинаю понимать и бросаюсь на трап, но вход на трап заперт. Тогда снова взлезаю по лестнице к той двери, отпираю, дергаю — поскользнулся, едва не полетел — дергаю еще и еще и дверь отворяется.
— К. приехала в Москву, — говорит брат.
Сумерки вяло взмахивали крыльями, пышней разгорались на горизонте оранжевые и розовые одежды зорь.
Она стояла, склонясь надо мной, и что-то шептала, похрустывая тонкими длинными пальцами.
Ввалившиеся, принявшие многое множество горя глаза и пепельные волосы, прикрывавшие худую грудь, а губы красные, готовые лопнуть от напирающей крови.
И, вслушиваясь в ее шепот, я понемногу стал различать слова.
— Ты молчишь, — говорила она, — все молчишь и не зовешь меня. Ты не звал меня. Я пришла... Это — выброски моря холодного-холодного. Вон там, посмотри! а подымется ветер, и их не станет... Будешь искать, а не найдешь. И земля выскользнет из-под тебя, и воздух сухой стянет твой череп, пока не разорвется сердце, не расплющится тело...
Я вздрогнул, предутренняя сырость поползла и неприятно защекотала ноги. А она, на минуту замолкнув, продолжала:
— Я сожгла все семена и скосила озимый хлеб и, сжав, подожгла стога...
Глаза ее замутились и лоб позеленел, а сорочка окрасилась в розовое.
Она взмахнула руками, и что-то острое кольнуло глаза мои. Я только слышал далекий улетающий голос:
— Не будет под тобой земли... и, сжав, я подожгла стога!
Я был пыльным вихрем и несся по степи. Я умирал от жажды и отравлял ручьи. Я был пыльным и бесприветным вихрем.
ПОД КРОВОМ НОЧИ СНЫ (II){*}
От темного угла моей тесной комнаты отваливается дымящийся черный ком и, тлеясь, плывет ко мне. И не тлеющийся ком, а красное горящее яблоко, и не яблоко, а самый обыкновенный глобус теперь повис надо мной и завертелся с зелеными морями и океаном и с желтой землей.
Вертится глобус — рябит в глазах, и вдруг серое чудовище выпускает из глобуса длинные зеленые когти и раскаленными усами колет меня.
Сижу я, будто, за чайным столом и ем сухари, а передо мной стоит мальчик с длинным личиком. Кто-то говорит из-под стола, что это не мальчик, а собака.
— А почему ты на ногах стоишь? — спрашиваю я мальчика.
— Это нам с прошлого года велено.
А я все еще не верю, что передо мной не мальчик, а собака.
— А ушами ты умеешь шевелить?
Мальчик пошевелил ушами.
И снова из-под стола раздался голос:
— Кто ушами шевелит, тот собачий сын.
Мальчик не спеша отходит от стола, и теперь для меня стало ясно, что это не мальчик, а собака: он шел вперевалку, неловко, а сзади торчал хвостик...
— — —
Тут я и проснулся.
— — —
Пересмотрев много сонников персидских и алыберских и нашего Мартына Задеку, прочитав Тепетник и Волховник, ища объяснения моим снам, я нашел, что видеть во сне проповедников нравственности или несколько штук (нечетное число) истухших окуней — к вероломству, видеть танцы — хорошо, а если сам танцуешь — нехорошо, пчелу видеть — слезы, видеть же черную перчатку, блины, красных раков и часы — к неприятности; вымазаться навозом — к деньгам, сесть в навоз — к большому горю; а если увидишь ноги у змеи — умрешь.
Бедовая доля{*}
Часть I
Предлагая вниманию благосклонного читателя мои путаные, пересыпанные глупостями рассказы, — считаю долгом предуведомить, что вышли они из-под моего пера не как плод взбаламученной фантазии, а как безыскусное описание подлинных ночных приключений, в которых руководил мной вожатый ночи — Сон.
5. ИВАН ГРОЗНЫЙ
И ровно и вперегонку, уступая и толкаясь, мы бежим по Моросейке на Красную площадь. Все мы спешим к Лобному месту послушать Объявление, о котором возвещалось с перекрестков и в тупиках.
На Спасской башне уж пропели часы полдень.
Народ все прибывал. Но Лобное место оставалось свободным, и только какие-то мальчишки по временам завладевали им тотчас же к общему удовольствию и развлечению летели вверх тормашками.
С помощью знакомого полотера с Зацепы я взобрался на кровлю Василия Блаженного, и от меня прекрасно видно было даже всякую мелочь.
Наконец, толпа, крякнув, осадила, головы обнажились, а на Лобном месте показался маленький человечек; он быль в высоких воротничках и смокинге, а голова его была повязана платком по-бабьи.
— Юродивый, — прокатилось по площади из уст в уста, — это юродивый сам.
На Спасской башне снова пропели часы и пели долго: тринадцать.
— Садитесь, господа, — сказал Юродивый, кланяясь на все четыре стороны: Кремлю, Замоскворечью, Историческому музею и Рядам.
Так как я сидел, то, не смея ослушаться, все-таки подобрался, будто усаживаясь, все же прочие, стоявшие внизу, хотя и было не совсем удобно, беспрекословно присели.
— Милостивые государыни и милостивые государи, — запел Юродивый знаменным распевом, — все мы учились заповедям, и всякий знает, что их десять штук. Не так ли, десять штук?
И в ответ прогудела толпа, как гудят Воистину воскрес на Пасхе в церквах.
— Ну, вот, господа, — продолжал Юродивый тем же распевом, — а на самом деле их не десять, а четырнадцатъ. Отцы наши утаили от нас, но и они мудрые, да и все мы искони блюли их все четырнадцать.
— Блюли, — проблеяла толпа.
— А! вот, видите! — пропел Юродивый, — а теперь по исчислениям Кугельгейма фон Густава пришло время провозгласить их полностью и начать исполнять не тайно, а в открытую. Внимайте же и пишите в сердце, вот новые заповеди:
11-я. — Не зевай.
12-я. — Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами.
13-я. — Прелюбы сотвори.
14-я. — Укради.
Юродивый залился таким веселым смехом и так затряс головой, что платок съехал ему на шею, и перед опешенным, сбитым с толку народом вдруг метнулись глаза, и грозное стало лицо царя Ивана.
На Спасской башне пропели часы и пели долго: четырнадцать.
7. ПИЛЁНЫЙ САХАР
Скатился я с крутого обрыва в сад. Да это загородный увеселительный сад Хуторок. Вон и касса. Подошел я к кассе билет взять. Заглянул в окошечко, а кассир-то знакомый — Беляков. Надо сказать, что с этим Беляковым вышла у меня одна нехорошая история и так все запуталось: стал я ему бельмом в глазу.
Беляков пил чай вприкуску, а другой кассир искал ему в голове.
«Ну, — думаю, — пропал я, без побоя не отпустит, убьет он меня».
— Мор на воши! — говорю им и вижу: Беляков побагровел весь от злости, зажал в кулак кусок пиленого сахара, встал и пошел к выходу.
— Убью! — отчеканилось во мне.
И я присел на корточки, стал таким маленьким и таким тоненьким да в щель под дверь и затиснулся, затаил дыхание, слушаю.
Беляков походил около кассы и презлой вернулся.
— Не нашел, а попадись только, я ему! — сказал Беляков другому кассиру, и они стали искаться.
А меня точно кто-то все подстегивает: хочу не дышать и не могу удержаться, и, как на грех, язык зачесался, я сдуру-то полез почесать и чихнул.
Беляков тут как тут.
— А! вот он! — да как хватит: кусок сахара прямо так в висок мне и вткнулся.
13. РЫСАК
Горел Петербург. На пожарных каланчах вывешено было: сбор всех частей, — да ничего не могли поделать. Горел Петербург со всех концов.
Я и еще один человек, нередкий спутник моих ночных похождений, покинув дом, приехали в бараки. В бараках нам отвели огромную комнату, и тут оказалось, что мы не одни: с нами неотлучно находился один известный русский поэт.
Мы смотрели в окно: улицы были запружены беглецами, и какие-то дамы, нагруженные чемоданами и желтыми коробками из-под шляп, тянулись по тротуару, словно в крестном ходу. Все говорили, что пожар страшный, и не кончится. Пахло гарью.
Мы тоже решили уехать. Взяли извозчика и втроем отправились в Москву. В Москве, не останавливаясь, мы проехали прямо на дачу в Петровский парк. На даче никого не застали. Потом явился знакомый актер, и мы стали рассказывать, какой в Петербурге страшный пожар, как мы сидели в бараках, как гарью пахнет я как мы заплатили извозчику семьдесят пять копеек.
— Теперь лошадь пропадет, — сказал поэт, — как же? Сделать без передышки от Петербурга до Москвы двадцать девять верст и сейчас же обратно в Петербург двадцать девять, лошадь не выдержит.
14. МЕДНЫЕ ПЯТАКИ{*}
Я стоял на берегу речки с фотографическим аппаратом и снимал двух носорогов. Носороги — на той стороне, и с ними три балбеса. Балбесы все лезли вперед и застили мне. Бился я немало времени и не мог снять носорогов.
Кричу балбесам:
— Эй вы, балбесы, на ту сторону переходите!
Послушали балбесы, вошли в воду. А я скинул с себя сапоги и тоже бух в речку, хочу к носорогам переплыть. Плыл, плыл и закрутило. Дна нет, четыре стены железных, а руки у меня крестом сложены. И крутит и крутит. Вот изловчился я, пошевелил ногами и вынырнул. Влез на чугунный столб — на столбе парниковая редиска — уселся на редиску и просидел семь дней и ночей, пока не сняли.
И растворились железные стены. Там бал, музыка, танцы. А омут, где меня крутило — несгораемый шкап с люком и подпольем. Полез я в подполье за медными пятаками, — их там мешок на мешке. Стал я выбирать из мешков пятаки и кидать в воду, чтобы узнать, глубока ли река. А пятаки не тонут, выплывают и не пятаками уж, а красными коробочками. Стал я вылавливать красные коробочки.
А меня стыдят:
— К чему тебе эти дырявые коробочки?
И знаю я, что коробочки ни к чему мне, и все-таки вылавливаю: брошу пятак, а выловлю коробочку.
— Я коллекцию собираю, — говорю виновато и от злости начинаю плевать на балбесов.
Плевал я, плевал, да всего себя с ног до головы и оплевал.
16. ЖЕЛЕЗНЫЙ ЦАРЬ{*}
Наша Софоровна старуха старая, девушка. А я будто вхожу в кухню и прошу Софоровну молока купить и шоколаду и вижу, на Софоровниной кровати лежит старик — старичок такой гаденький в кудряшках — муж Софоровны
— Не пойду я вам за шоколадом, — говорит муж Софоровны, — с какой стати!
«Ишь, какая гадина, думаю себе, никто тебя и не просит ходить!»
А Софоровна уж топочет по лестнице, несет молоко, шоколад и... воблу.
Увидал я воблу, говорю Софоровне:
— Зачем воблу-то принесли, отнесите ее обратно.
А старичок — муж Софоровны посматривает на меня и нехорошо так: лицо у него до зелени бледное, кожа студенистая, а на кончике носа красное пятнышко.
И входит наш старый приятель литератор Ф., для которого и весь этот шоколад затеяли.
— Пойдемте, — говорить Ф., — на площадь к Совету, весь Петербург собирается.
Я и пошел. И вот будто стоим мы с Ф. на площади у памятника. Памятник большой и высокий: высокая площадка со ступеньками, вокруг ограда и посреди во весь рост железный царь, а по бокам царя по три железных часовых. И вдруг вижу, железная фигура царя зашевелилась, и железные часовые зашевелились, и в ужасе я говорю:
— Шевелится! Шевелится!
А он железный уж сдвинулся с места и идет. Он железный идет к ступенькам, а за ним гуськом железные часовые.
И я услышал, как с разных концов переполненной народом площади заговорили:
— Он идет!
— Он ходит перед несчастьем!
— Несчастье над Петербургом.
Железный царь спустился с лестницы и, когда ступил он на последнюю ступеньку, из железного стал человеком и такой самый, как на Крюгеровском портрете, высокий, глаза навыкате, только волосы светлые и кудрями завиваются. И часовые из железных стали живыми — старыми щетинистыми солдатами.
Царь обратился к народу:
— Господа, — сказал царь, — я хотел вам сказать: сейчас в квартире художника Б. собралось все, что есть талантливого и культурного в России.
— Талантливого!! Культурного?! — захохотал, издеваясь, мой спутник.
— Тише, — говорю ему, — что вы делаете, ведь за это вас...
И в это время слышу, как кто-то из толпы называет меня по имени. Бросил я моего приятеля, выбрался из толпы и вижу старик стоит — муж Софоровны. Он еще отвратительнее в серой мягкой рубашке, подпоясанный кожаным поясом, до зелени бледный и студенистый с красным пятнышком на кончике носа, он протягивал мне обе руки:
— Целуй!
И глядя с отвращением на его до зелени бледные руки, я подумал: «вот за то, что я такой гордый, вот он, гадкий старик хочет, чтобы я унизился и поцеловал его гадкую руку с обручальным кольцом!» И стиснув зубы, я поцеловал гадкую руку с обручальным кольцом.
А старик, словно спохватившись, отдернул руки.
17. КРАСНАЯ КАПУСТА{*}
Я стою на берегу реки в толпе народа. Кто-то говорит, что этот народ соскочил с фресок, изображающих Страшный суд в Сольвычегодском Благовещенском соборе, и что река Дунай, Сафат и еще как-то, я не мог разобрать названия, так как все это говорилось на тарабарском языке.
Мы все чего-то ждем и очень волнуемся. Я не могу спокойно стоять и поминутно подбегаю то к одному, то к другому:
— Скоро ли?
Но вместо ответа мне показывают пальцами на какую-то темную массу, движущуюся со стороны леса.
На самом берегу, почти над водой, огорожено пространство. Там стоят два бочонка. На бочонки положена доска. Я пододвинулся к загородке и, удобно примостившись, стал вглядываться в движущуюся темную массу.
И понемногу начали обрисовываться странные фигуры. Впереди всех ехал на воле церемониймейстер — важный сановник с коричневой бородой в золотом кафтане, в руках его блестело золотое жезло. За церемониймейстером попарно шли дамы в длинных белых одеяниях босиком. А за каждой парой следовали слуги, несшие по два складных стула и опахало. Наконец, под балдахином показался король, Король был в голубой, как река, мантии, усеянной серебряными звездами, на руках белые рыцарские перчатки, лицо темное негритянское, а нос в виде серебряного серпа.
Мой сосед, по профессии фокусник, в рыжем пыльном парике, фыркнув, сказал по-русски:
— У этого короля, Наполеона, нос приставной! — и вдруг упал замертво.
И я увидел, как в толпе еще многие упали мертвыми, должно быть, наказанные за свое богохульство. Теперь почему-то выяснилось, что это совсем не простой король.
Шествие приближалось. Я разглядел стройного белого царедворца, очень юного. Следуя за королем, юный царедворец отдавал приказания. Потом опять потянулись дамы и слуги, а за слугами тряслись мужицкие телеги, доверху нагруженные красной капустой.
Все глаза были устремлены на короля. Король ступил к берегу в огороженное пространство. И тут я догадался, что лицо его закрыто маской, а тот стройный царедворец неживой — автомат.
Слуги между тем сложили балдахин, расставили стулья. Белые дамы, подобрав платья, уселись и, болтая босыми ногами, забормотали молитву. Король поклонился реке, и, подозвав автомата, уселся с автоматом на доску, положенную на бочонке, но так, что середина доски осталась свободна.
Мы все закричали ура и кричали до тех пор, пока церемониймейстер с коричневой бородой, в золотом кафтане, не сделал жезлом знака. Настудила мертвая тишина.
— Что же ты говоришь, — сказал король, обращаясь к автомату, — будто эта скамья сломается, а видишь, мы сидим на ней вдвоем, и она цела.
Голос короля был так молод и силен и обаятелен, что каждый из нас подпрыгнул от поднявшегося и в каждом из нас чувства молодости, силы и обаятельности. Мы готовы были умереть за короля.
Дамы прокричали ура.
— Император, ты сидишь не так, сядь посередине! — сказал автомат королю и, встав, отошел к ограде, к тому месту, где я так хорошо примостился.
Не утерпев, я потрогал автомата. Что-то металлически-холодное коснулось моей руки, и я машинально отдернул ее, почувствовав судорогу, как от электрического тока.
Король поднялся. Король оправил мантию. Король опускается на середину скамьи. И едва король коснулся скамьи, как доска переломилась, и король полетел в реку.
Дамы заплакали. Мы закричали ура и бросились качать автомата и, подбрасывая автомата к небу, подбрасывали вместе с ним красную капусту.
20. ФИНАЛ{*}
Увы! — я издох. Окруженный фруктами и цветами, среди яблок, абрикосов, персиков, айвы, лимонов, груш, апельсинов, я валялся бездыханный в чулане и ждал последней моей участи.
Царь той страны, где случилась со мной эта скверная история, славного царя Салтана внук — царь Авенир-Индей повелел в наказание тому, у кого чешется язык и кто говорит глупости, съесть меня — издохшую крысу.
И вот нашелся балагур, которого схватили на каком-то костюмированном бале, и отправили ко мне в чулан меня съесть. И балагур, улыбаясь, явился ко мне в чулан и, тронув меня кончиком своего остроносого сапога, сказал...
Но что он сказал и чем все это кончилось, съел ли он меня, или только полакомился фруктами, я сколько ни старался, не могу восстановить в моей куриной памяти и, хоть убейте меня, ничего не помню, в чем и прошу глубоко извинить.
Часть II
8. ПОД ВОДОЮ{*}
Подымалась буря на море, а я сел в лодку, потому что мой спутник бесстрашный гребец. Но когда мы достигли глубочайшего места, мой гребец сложил весла и, насмешливо глядя мне в глаза, поднялся и, схватив меня за шиворот, как кошку, бросил в воду. И я пролетел все подводные слои — зеленый, мутный, черный, густо-черный, и опять — мутный, зеленый, и снова очутился в лодке. И мы плывем, как ни в чем не бывало, но доходит какая-то точка, и мой гребец складывает весла, и повторяется все сначала. И, кажется, нет конца, без передышки — зеленый, мутный, черный, густо-черный.
9. НА НОВУЮ КВАРТИРУ{*}
Переезжаем на новую квартиру: я да мой приятель — старый чудак, который то и делал в жизни, что менял квартиры, пока смерть не уложила его в последнюю, откуда трудно уже двигаться. Вещей у нас много — целый воз, а лошаденка крохотная, еле тащит, так какая-то сивка. С грехом пополам мы все-таки добрались до дома. И только что въехали в ворота, воз — набок, а сивка подогнула под себя ноги и стала кошкой, кошка мяукнула и сию же минуту под мостик. Приятель мой за ней, шарил-шарил.
— Поймал! — кричит и тянет.
А как вытянул, смотрим: вместо кошки мяч и доска.
— Ну, теперь, значит, в лапту будем играть! — обрадовался чудак и, как бывало в детстве, пустился по двору скакать да мяч подшвыривать.
А я перетаскал в дом все вещи, расставил по порядку, затопил печку, поставил самовар, вымыл руки и сел на табуретку отдохнуть. Входит приятель, лица на нем нет, подсел ко мне, плачет:
— Не могу, — говорит, — привык я к нашему старому дому, а мячик кошка съела.
Встал он и вышел.
Отворил я окно, гляжу, а он уж на пустом возу, хлестнул сивку и поскакал во весь дух, свистит да похлестывает.
15. В ЦЕРКВИ{*}
Я с моим братом вошел в церковь. Шла вечерня. Образов не было. Производился, должно быть, ремонт в церкви. На пустом иконостасе сбоку светился золотой круг. Перед этим кругом стоял священник в епитрахили. Пел дьячок. Никого, кроме нас, не было. И нам было неловко, что никого, кроме нас, не было.
Вечерня кончилась. Мы подошли к священнику под благословение. Вышел из алтаря дьякон и говорит брату:
— У вас все есть, чтобы расти, а у вас, — он обратился ко мне, — нет ничего.
А я подумал:
«И вправду, на брате — матросская курточка, если бы он ее носил, она лезла бы вверх, на мне же — нет».
И замер от страха: нос к носу стоял передо мной человек, который, я это почувствовал, замышлял против меня недоброе. Я бросился в окно. Думаю:
«Зачем это брат дружит с таким?»
А в дом, в котором я очутился, входит мой знакомый — хромой — и подает мне сапожное шило:
«Так вот он чем собирался пырнуть меня!»
Мы сели в лодку и, свистя соловьями, стали отчаливать. И подвернулся какой-то мальчик, прыгнул к нам, и медленно стала погружаться лодка ко дну.
22. БИТЫЙ НЕБИТОГО ВЕЗЕТ{*}
Весь дом содрогался от грома. На миг голубовато-белый свет открывал небо, и снова становилось темно, как осеннею ночью. А был полдень. И я, как слепой, бродил по углам, ища ключ от двери моей комнаты, где я сам себя запер. И когда я упал от отчаяния и думал о дне, которого никогда не будет, странное разлилось вокруг, будто радужное облако, которое выплывало в окно из белого дня.
А знакомый голос, гнусавый, сказал с оттяжкой:
— Битый небитого везет!
23. АХ!{*}
Нечего было делать, я взял единственное, что нашел во всем доме, старый тюфяк, и понес его куда-то по широкой дороге, которой конца не видать. И когда еще я подымал мою ветхую ношу, мне она показалась необыкновенной. И вот я снял чехол и присел, увидев на тюфяке сплошное гнездо: серые насекомые кишели и, поедая друг друга, липкие, тут же выводились.
— Ах! — кто-то вскрикнул за моей спиной!
А я наклоняюсь все ближе к отвратительной живой гуще. А тот же голос опять.
Рассветало.
24. СФИНКС{*}
Ко мне пришел К., мой знакомый музыкант и сочинитель, уезжает он надолго, может быть, навсегда, пришел проститься.
И я поцеловал его в макушку. А он обертывается ко мне и, притрагиваясь носом к моему носу, говорит:
— Надо вот так, так целуются сфинксы.
Я же подумал:
«Ты-то, может быть, и сфинкс, а я всего только птица».
25. ОДНИ НОГИ ТОРЧАТ{*}
Вот уже несколько дней, как я не отхожу от больной старухи: у нее толстые ноги и птичий нос. Она лежит на кровати и охает, а я сижу возле на стуле и исполняю все ее прихоти. Я боюсь ее оставить, она очень беспокойная. И показалось мне, что старуха заснула. Слава Богу, старуха заснула! Я тихонько вышел из комнаты. А потом отворяю дверь, смотрю, а из печки только старухины ноги торчат, толстые, в шерстяных серых чулках. Господи, что же это такое! бросился я, чтобы из печки старуху вытащить, ухватился за ноги, а ноги уже мертвые.
26. ЖЕНА АРХИМАНДРИТА{*}
Попал я на литературный вечер. Скучища смертная. Председатель — старец в черных очках, в черной оправе, конечно, спит. А читают все известные литераторы о известных истинах, но с таким глубокомыслием, будто до этого вечера никто о них и не слыхивал. Я лежал у эстрады и смотрел в рот глубокомысленным чтецам. Потом взял извозчика и поехал по первопутке на санках домой. Но дома мне сказали, что меня ждет какая-то дама.
— Кто такая?
— Жена архимандрита.
— Что вам надо?
А она — огромная, под потолок, и вдруг, как заплачет да тоненько так... а губы у ней соленые.
27. ВБРОД{*}
Долго шли мы по реке вброд. Видны были только наши головы. Впереди шел мой приятель, умерший несколько лет назад, вечно пьяный, с красным отекшим лицом. За ним — я. Приятель шел лениво, опустив свою взлохмаченную седую голову, изредка оглядываясь и лукаво подмигивая мне. И мы добрались до какого-то дома и мокрые вошли в зал. А в доме бал, танцы, веселая музыка. И сразу все остановилось, все обратили на нас глаза. А мы мокрые как гуща.
— Танцевать! Танцевать! — вдруг закричали, и грянула музыка, и звуки такие были веселые, подмывали кружиться, без конца, без передышки...
А мне уж больше не хотелось идти вброд, я сел в вагон и поехал. Поезд остановился среди открытого поля. Я пошел в станционную будку и сел у окна.
— Едут, едут! — пробормотал стрелочник, проходя мимо.
И тотчас прокатила карета. В карете сидела невеста в венчальном уборе и жених во фраке — молодые. И только что молодые скрылись, загрохотали огромные дроги, а на дрогах лежал громадный труп. Лошади неслись во весь дух, яе было кучера, никто не правил.
Я выскочил из будки, пошел по полю. Поле пыльное, ветер пыльный, Господи!
28. УМЕР НАШ ОТЕЦ{*}
Умер наш отец. Нас четыре брата. И вот, будто мы все вчетвером подняли гроб и спускаемся вниз по лестнице. И вдруг крышка у гроба треснула, и большой кусок откололся от гроба. А мы все несем и страшно нам, потому что не знаем, что в гробе осталось, а не знаем потому, что не видим, а посмотреть не можем. И спускаемся с гробом по лестнице вниз.
30. КРАСНОКОЖИЕ СХВАТИЛИ И КОНЕЦ{*}
Подыматься было очень трудно в этом странном здании, похожем на башню, с пустой середкой. Почти невозможно. Местами ступеньки были обглоданы, так что сажени полторы приходилось перешагивать и ползти. Нас взбирается много, но мы друг друга не знаем, хоть и делаем вид, что до самых корешков в каждом каждому ясно. Вниз смотреть нельзя, а кто посмотрит — были и такие смельчаки, — тот — готово дело! — прямо головою в погреб. Погреба никто не видит, только всем известно, что погреб существует, холодный и темный. Наконец, достигли мы площадки: площадка крепкая, железная, на железных брусьях.
На площадке стоит не то классная дама, не то монашенка из классных дам, стоит и каждому показывает в окошко мир. Она так и говорит:
— Смотрите, дети, мир Божий.
И я вижу, с площадки солнечный закат, огромные дома, гигантские колодцы — журавли, пожарные части и церковь — высокая колокольня. А на кресте прицепились люди и тоже на мир смотрят, только у них страшнее, чем у нас, и как только они держатся!
На мир долго смотреть не разрешается, и классная дама дает каждому сало. Мы мажем правый бок салом, женщины подвязывают юбки, и так спускаемся: на веревке по салу спускаться легко.
— Здесь внизу, наверное, фрески есть старые? — обращаюсь я к моему соседу — старику в алюминиевых сапогах.
— Старое, очень старое здание, Каиново.
Старушка с мышиными лапками крестится:
— Образа, — говорит старушка с мышиными лапками, показывая единственным человечьим пальцем на стену, — всякие обмоленные и не обмоленные. Сиротка-Спаситель, Четыре Праздника.
Икон, действительно, много, а в маленькие решетчатые окна, по которым приходится скользить туловищем, видны схимники.
Мимо погреба проходили очень осторожно, боялись упасть.
— А если идти Богу молиться? — спрашивает старуха с мышиными лапками.
— Все зависит от Миракса Мираксовича, — отвечает молодой рогатый человек.
И мы незаметно скучиваемся и стараемся, если можно, так держаться, чтобы разнять нас нельзя было, иначе краснокожие, которые живут в комнатах, окружающих погреб, проснутся. Да они уже проснулись. Вот они схватили одного мальчика и потащили, а куриные перья, покрывающие красные их бедра, так и замелькали. Нас все меньше и меньше, а краснокожих целая армия.
— Теперь вас потащат! — говорит, как бы шутя, больная женщина с мешком для провизии: на мешке лев нарисован.
А мне одного хочется, попасть бы мне в середку, и я начинаю быстро считать, полагая, что счет поможет, а ноги уже деревенеют... Пропал, — схватили!
1900—1909 г.
Примечание. Ко всякому сну одинаковое заключение: — «Тут и проснулся».
С очей на очи. Сны
3. ЛЕВ{*}
Закутка-клетка. В клетке лев. Клетка щелястая, льва самого не видно, только лапы. Лапы, как ленты: кисти — рисунок львиный, а плоские, как у слизня. В нижнюю щель лапы просовываются быстро-быстро...
— Ой, какие! — и зарябило у меня в глазах.
4. КАРЛИЦА{*}
Идем мы по площади мимо собора Богородицы (Frauenkirche). Со мною мой знакомый придворный музыкант в малиновом кафтане. Я музыканту Нюрнберг показываю, башни черные, как чугун самый черный, и здания лиловые, будто пеплом покрытые.
Идем, разговариваем. Весело мне, трепетно мне. Тихим золотом светится прекрасный источник (Schoner Brunnen). И вдруг вспоминаю, что домой мне надо: дома я забыл что-то, только не помню что... Оставил я музыканта и домой. И уж не по Нюрнбергу шел я, а в Петербурге по Таврической.
Еще в прихожей слышу шум и разговоры в комнатах. Догадываюсь: это та самая, которой я позволил всего один час просидеть в моей комнате, это она до сих пор сидит у меня.
«Неудобно, думаю, в глаза сказать ей, чтобы уходила, скажу ласково, я умею говорить так», — и вхожу в мою комнату, а комната большая, совсем не как моя настоящая.
Но дело уж совсем не в комнате, я чувствую, как все во мне перевертывается. Как же: я позволил одной, а их уж трое, и все они расположились у меня и не на час, а навсегда.
Та, которую я сам оставил у себя, пишет на моей бумаге, другая, мне совсем незнакомая, седая, старая карлица на диване лежит, и еще какая-то третья — на кровати, лица не вижу.
— Какое вы имеете право, — говорю я, — поселиться в моей комнате, я вам позволил всего на час и только вам!
— А куда же мне деваться? — говорит моя назойливая гостья, не отрываясь от бумаги.
— Это меня совсем не касается, я только не могу, чтобы у меня жили, понимаете?
А та седая старая карлица руку протягивает с дивана, да как хватит меня за полу.
— Я понимаю, в чем дело! — сказала карлица и крепко, со злостью вывернув, потянула к себе.
И от злобы ее, от этой ненависти ее, я, как обожженный, рванулся, но рука ее крепко держала меня.
6. НАПОЛЕОН{*}
Пасмурный вечер в мае. Вечевым звоном звонят у св. Сюльпиция. Но я иду не в церковь, иду я с народом на набережную. Нас очень много и все мы в черном. На мосту нам навстречу показались всадники: они тоже в черном, а в руках метлы, — целый лес метел.
«Революция, — думаю, — вот она, революция!» — и слышу, как бьют часы в Notre-Dame, час за часом одиннадцать, словно птичка выпархивает — лиловые перышки, сердце перестукивает и тает на сердце.
— Sursum corda! (Горе имеем сердца!)
Но я уж далеко, в Сен-Клю. Солнечно, теплый день. Пестрая праздничная толпа. Мы стоим вокруг эстрады, на эстраде пожарные — пожарный духовой оркестр. Все мы ждем чего-то, и пожарные, приставив трубы к губам, насторожились.
И вот туманно, но все-таки видно, я вижу — Наполеон: Наполеон на эстраде, в руке палочка, сейчас взмахнет он этой палочкой и грянет музыка.
«Наполеон, — думаю, — вот он Наполеон!» — и смотрю, не отрываясь, все хочу увидеть лицо, в глаза заглянуть, но он стоит, как прикованный, не обернется.
И слышу вечевой звон у св. Сюльпиция, а сквозь звоны бьют часы в Notre-Dame, час за часом одиннадцать, словно птичка выпархивает — лиловые перышки, сердце перестукивает и тает на сердце.
— Sursum corda! (Горе имеем сердца!)
7. БЕЗ ШАПКИ{*}
Я в сарае. Сарай на постоялом дворе в Париже. Постоялый двор Вселенная (Hotel de l’Univers). В сарае тесно, — ящик на ящике, солома, опилки, — и темно. Всматриваюсь и вижу философа Ш.: философ сидит на сломанной клетке у самых дверей, на нем шуба с барашковым воротником, без шапки.
«Конечно, — думаю, — так и должно быть: шапку он потерял, и сидит теперь без шапки».
Но уж мы не в сарае, мы идем по полю. Поле пусто, безнарядье, кости и могилы, — огорченная земля.
«Русская земля! Бедная Русь! Черные люди, восставшие на сильных! Вот тебе истинный и праведный суд!»
Философ нагнулся к могиле:
— Вот для примера! — и подает мне какие-то закрученные кишки.
И молча идем мы от могилы к могиле. Могилы раскрыты. Я не вижу, я чую, как там шевелится кто-то и шуршит тяжелая парча. И мне хочется заглянуть в могилу и страх берет.
— Ты всей крови заводчик, — вдруг закричал кто-то из могилы, — ты враг проклятый, христопродавец, злой, пронырливый злодей, враг Божий!
«Московская тьма!» — подумал я и вижу: по полю странник идет, ну как наш Вася Босой, поверх тряпок фрак, на груди большой каменный крест, освятованный странник, улыбается.
— Noli eos esse meliores! (Не желай, чтобы они были лучше!) — улыбается.
— Может быть, ты и прав, — говорит философ.
И мы стоим втроем у раскрытой могилы. Странник улыбается.
«Вот и у этого Васи Босого тоже нет шапки!» — и я снял шляпу и проснулся.
1911 г.
Кузовок
ЗА КРЕПКОЙ ЦЕПЬЮ{*}
Вот и опять я на вышке затворился под трубою дымной и копотной, туго наложил цепь на мою сенную дверь: кому надо, знает, а кому так, пусть шатун на меня не посердится.
Моли-то развелось! Летит по комнате, как бабочка, впору хоть соседа звать! А есть сосед у нас, кум мой, добрейшей души, моли в дому никак у себя не травит, не выводит и злые яйца ее червяковые, и варом не варит и не прыскает и не душит ничем, а обзавелся сачком, да картуз завел себе с козырьком зеленым, и как со службы придет, пообедает и первым делом — картузишко этот на голову, сачок в руку, и до поту ловит моль сачком, что бабочку. Шутник один сулил ему: «Набери, — говорит, — тысячу, будет тебе ваза с китайцами!» А ему, куму-то, добрейшей души, охота страсть, чтобы беседки были китайские на вазе написаны, ну, и трудится, и какое терпение: всякую молинку на тоненькую булавочку понасадит и у всякой крылышки ее тлиные расправит, в лёте, будто, моль есть.
Нет, не позову я и кума, соседа моего, правду скажу, в жизнь от него я себе не видел зла, вместе и самоваров много повыпили, и от писания беседовали, и о построении нового града передавал он мне свое заветное заповедное проведование и хитрое, и в немощи не раз посещал меня, нет, останусь-ка, посижу я один, и пусть моль летит, не помеха мне.
Оглянул я мою комнату, — все по-старому, по-прежнему, на белой стенке образа стоят старые, родительские. Я поправил вербу за образом, затеплил лампадку, постоял, подумал...
Между окон по стене игрушки, живые на меня смотрели игрушки, и какие важные! — заяц ухо оттопыривал, лютый зверь ершил свои седые брови, а лисица носом так и крутила своим лисьим, одни ноздри чернелись, — о, лис хитрый, и умнейшую птицу одурачил, а меня и Бог велел!
— Мы тебе не докука, мы тебя все ожидали! — голосом заговорили ко мне игрушки.
— Милые игрушки мои, чудаки чудаковые, спасибо вам! А чем же мы наш вечер скоротаем, нынче нам никто не помешает! Или рассказать вам, куда носил меня ветер, кого встречал по дороге, и что я думал и какие беды были и небеды были, я с вами хочу побыть, игрушки.
— А мы тебе кузовок набрали, — голосом сказали игрушки.
И куринас-зверь, легкий и быстрый, у них мудрец первый, подает мне в лапках кузовок полный:
— Это тебе на сон грядущий.
Потрепал я куринаса, его шершавую лапку погладил, — ой, какой он престрашный! — поставил кузовок на стол, ну, ладно, будем разбирать, что тут такое...
4. ЦЕРКОВКА-КОРОБОЧКА
В каком-то из старых наших русских городов... Я вхожу в церковь на службу, народу много. А у стены с лесов — обновляют церковь — хвастает маляр:
— Смотрите, — говорит, — как я икону пишу, а отец мой еще и лучше писал!
Заломил я голову, пялю глаза, а ничего не видно, только маляра вижу, — рыжий, веснушчатый такой, и я полез на колокольню.
А на колокольне под колоколами все коробочки лежат, — много их всяких коробочек, и одна такая коробочка — в ней тридцать коробочек, как соты, такие маленькие граненые, на крышке у коробочки церковка нарисована.
Рассматриваю я церковку — старая, старая такая, наша. И вдруг все разрушилось — распались стенки, стиснулось донышко и соскочила церковка, стала трухлявой и сдунулась пеплом.
6. ЗАБЛУДНЫЙ ПОП
Полем я шел, на горизонте безлучно в тумане, как огромный медный бык, стояло солнце. И увидел я, на дороге часовенка, такая ветхая, погнулась вся.
Идет мне навстречу какой-то, сразу и не разобрать кто, — поп, думаю, батюшка. И даю ему свечей.
— Вот, — говорю, — батюшка, купил я свечи, поставьте о здравии.
А он взял мои свечи, да все о коленку и переломал, и ставит какие-то подсвечники маленькие, круглые. И тут я замечаю, что сижу я на крыше, на часовенке, и поп со мной тоже на крыше, и поп совсем голый. И вижу я, как две женщины спускаются по лестнице с крыши.
Поп подмигнул, волосатый такой, грязный:
— Блудницы идут! — и весь багровый, затрясся.
А на горизонте безлучно, как огромный медный бык, стояло солнце.
7. ПСО-КУР
Сидел я в гостях у моей тетки, дома ее самой не было, одни двоюродные мои сестры. И вот открывается дверь и входят какие-то черноволосые, черные, пять человек, а лица синие у них, и я понимаю, что они за мной пришли, я сам говорю.
— Тетки дома нет.
— Мы ее дождемся! — говорят черные — лица синие, и так рассаживаются по комнате, чтобы мне ход загородить.
А я себе тихонько другой дверью и вышел из дому, бегу в сад. Смотрю, а в саду капельмейстер на лавочке сидит. Ну, слава Богу! — я к нему, подсаживаюсь на лавочку.
И вот откуда ни возьмись курица, курица самая настоящая, а голова песья, — и хочет пес «а колени ко мне вскочить, а курица не дает, скользит, лапками отбивается.
Я встал и пошел садом, иду по дорожке, невесело думаю. И выскочили на меня из-за кустов две свиньи, так навстречу мне и бросились, прижались мордами к земле, как собаки, когда собаки играют. И я без оглядки пустился бежать.
8. ТРИ УТОПЛЕННИКА
На берегу три утопленника, только что из воды их выловили, с открытыми глазами, синие. А над утопленниками мать моя молится. И подходит к нам какой-то красный весь, видно, боится, страшно ему, вынимает перочинный ножик, потом закурил папироску, нагнулся и ножом глаза стал у утопленников подрезывать. И одному подрезал, и у того закрылись веки. Так и покончил.
А я ему платок надушенный подаю, — не берет, и опять за свое принялся: и другому и третьему утопленнику подрезал глаза, и веки закрылись у них.
И вдруг побледнел весь, отошел в сторонку...
9. ВПОТЬМАХ
В комнате ночью электричество горит. Мы сидим с сестрой в нашей комнате, и кроме нас двоих нет никого в комнате. И одинокость и тоска одинокости давят нас: вот мы вдвоем, мы — такие, она и я!
И вдруг электричество погасло. И стала такая тьма в комнате, совсем темно. Молча сидели мы в комнате одни впотьмах, и только чуть-чуть свет с улицы намечал окно.
Я окликнул ее, но ответа нет. И уж кричу ей, зову, а ответа нет. Нет мне ответа, и я схватил ее за плечо, и тотчас отдернул руку: я почувствовал ясно, что она не слышит моих рук. И уж не знал, делать мне что́, я со стула на пол стащил ее, и одна мысль, только бы оживить, только бы спасти! И я приподнял ее за плечи, крепко так стиснул, да головой ее об пол, так об пол раз за разом. А на сердце мороз.
11. ПРОСТОКВАША
Я в любимом моем Нюрнберге. Я по всем по их церквам походил и в их источник золотой из кружки воду капал — на седьмой капле до дна достал! И заскучал смертельно, очень мне домой захотелось, в Россию. Сел я на дерево, чтобы ехать, а дерево подломилось, и я очутился в кровати.
И упал мой кошелек с деньгами. И не могу я поднять его и говорю:
— Подымите, пожалуйста!
А мне отвечают:
— Мы еще посмотрим, что́ там у вас, — и подают вместо кошелька простоквашу.
Я взял банку с простоквашей и одно себе думаю:
«Экие жулики!» — а сказать ничего не могу.
12. КАМЕНЩИК
Я шатался где-то в Париже на каком-то гулянье, надоело мне, и пошел я домой. А шел я по дощатому мосту через реку — река бурливая, Мста-река, не Сена, и мост без перил. И до конца прошел я мост, но почему-то повернул назад. И еще было страшнее идти: не Мста-река бурливая, сам Океан лапландский — волны так и хлещут, а ноги скользят, вот-вот сковырнешься в воду. Так с грехом пополам я прошел весь мост и вышел к крутой горе.
На горе собор белый стоит, а внизу, под горой, камни навалены огромные, белые, камень на камне, и тут же рабочих много: кто с молотком, кто с долотом. И слышу, один бородатый заговорил по-русски. И я подумал:
«В Париже нынче и каменщик русский!»
14. ПО ЛЕСТНИЦЕ
В новый неизвестный мне город трясусь я с чемоданами на извозчике. Говорили, будто очень близко, совсем тут, рукой подать, а оказалось, сколько ни еду, а города нет. И подъехали мы, наконец, к реке и извозчик мой остановился, дальше ехать не хочет. А город там, за рекою, и хочешь не хочешь, а перебираться надо. Вывалил извозчик чемоданы, а сам уехал. И остался я с моей тяжелой кладью один на волю Божью.
Моста никакого, а стоят стремянки-лестницы попарно, одна к другой спинкой: по одной лестнице подымайся, а с другой спустишься и опять подымайся, пока не пройдешь всю реку. И это бы ничего, помириться можно, да между лестницами провал, — и как взберешься, изволь прыгать, перепрыгнешь, и тогда уж спускайся. И это бы куда ни шло, будь я один, одному кое-как еще можно, а ведь у меня на руках вот сколько — чемоданов этих! И все-таки перебираться через реку я должен и вот я лезу и прыгаю: перепрыгну, переведу дух и спускаюсь и снова лезу и снова прыгаю...
А река, как под Костромою Волга, широкая.
15. НЕ-Я{*}
И опять я лежу на диване, но уж в столовой: диван очень широкий и никакой обивки, прямо доски одни. Я лежу на диване на самом кончике на правом боку спиною к стене, а за мной еще кто-то лежит, я его не вижу, обернуться боюсь, и он не теплый и не холодный, он только очень большой, а зовут не-я.
— Не-я! — это он дышит мне в уши, — не-я!
И я вижу, как на потолке появляются огненные шары, и слежу, что будет. А шары подержались под потолком, подрожали и пустились летать по комнате. И я извелся весь, следя за ними, а их все больше надувалось под потолком и, продрожав сколько, они срывались и летали по комнате.
Потом все до одного шары померкли и в комнату вошел какой-то, я не знаю кто и как вошел он, и прямо за обои — у обеденного стола куски обоев лежали, оклеивать столовую собирались, голубые такие обои — и этот самый их есть стал и все съел и, какие обрывышки валялись, все подобрал чисто. А я на пруду очутился, — там снег лежит, белый, глубокий, а из-под снега кусты барбариса, и на кустах большие барбарисные веточки висят.
И говорит кто-то, дует мне в уши, называет улицу соседнюю и дом...
— № 6 кв. 10. Не-я.
17. ДОМОВЫЕ{*}
У писателя Б., нашего поэта петербургского, квартира в пять комнат, и две из них заперты, потому что туда мебели не хватило. А из остальных две комнаты, каждая, не меньше залы Дворянского собрания, — обои розовые, в одном месте оторван целый кусок висит, стоят всегда не заперты, и только последняя комната запирается, — к ней длинный-предлинный коридор ведет, и весь коридор уставлен буфетами.
«Вот у него сколько буфетных шкапов, — подумал я, — а у нас и одного нет!» — и вхожу в последнюю, в самую большую комнату.
Встречает меня сам хозяин, а я и говорю ему:
— Зачем вам пять комнат, когда две у вас заперты?
— А видите ли, — говорит хозяин, — когда такая большая квартира, то из кухни ничего не слышно.
И правда, куда уж и что там услышишь, квартира не маленькая, а эта последняя комната еще больше тех двух розовых — двух зал Дворянского собрания, обои синие и всякие украшения на потолке: и гады и птицы и чего-чего нет; огромный буфет полстены занял — с одной стороны цельный, с другой двухъярусный, и рояль зеленый пепелесый к стене привинчен, ножками не достает пола.
«И как же это на таком рояле играть, когда не достает до полу?» — подумал я.
И когда я так подумал, в комнате появился какой-то в белом, белокурый с синими глазами, уселся за рояль и, не сводя с меня синих своих глаз, заиграл на рояле. А когда он играл, еще четверо таких же, как он, двойников его, в белом с синими глазами появились в комнате, они взялись за руки, и меня взяли и закружились. И кружились все быстрей и быстрей.
Мы кружились, мы летали, и я видел, как я летаю над роялем.
И кто-то говорит, дует мне на ухо:
— Слушай, слышишь, это — домовые!
19. ПОРТФЕЛЬ{*}
Временно живут у нас какие-то гимназистки, они парами приходят из гимназии в наш дом, они и обедают у нас и учат уроки. Они учат уроки все вместе по одной книжке в алой папке, а всех их живет у нас душ двенадцать.
Мне зачем-то понадобилась эта их книга в алой папке, — не то я спрашивать их должен, репетировать, не то из любопытства, что́ они там учат в своей книге алой. Но попросить себе эту книгу почему-то мне у них неудобно, и я взял мой портфель и пошел на Невский.
Я шел по 2-ой Рождественской, было слякотно и до колен я успел загрязниться. На тротуаре толкались какие-то реалисты с лысыми ранцами и один из них полетел. Я обошел их, и, когда ступил на тротуар, поскользнулся и тоже полетел. И я слышал, как сзади захохотали, это надо мной смеялись, но я не обернулся и шел дальше, никуда не смотрел, ни под ноги себе, ни по сторонам, что-то беспокоило меня.
Так я и шел, пока не очутился на Николаевском вокзале на какой-то 10-ой вологодской платформе. И тут начались мои мытарства: подойду к одному выходу, говорят, — тут не проходят, подойду к другому: заперто. Подошел, наконец, к какому-то подвалу, думаю, тут-то уж, наверно, есть выход, и иду.
— Вы куда?
— На Невский.
— Тут в Ялту! — и опять хохот, как те реалисты, надо мной смеются.
И так я долго плутал по вокзалу и насилу-то выбрался. И таких, как я, плутавших, видно, немало было. Нас через залу проходит порядочно, идем мы тесно, плечо в плечо.
Около иконы у аналоя лежит на полу старик, на одной руке у него мальчик, на другой девочка, сын и дочь, оба маленькие. И старик их к себе на грудь перекидывает: перекинет, подержит и опять откинет.
Когда мы приближались к выходу, я услышал:
— Старуха вышла! — сказал кто-то.
И я увидел, как из-под подсвечника выползла старуха вся в красном.
А старик, перекинув девочку, прижал ее к груди и жалобно так сказал нараспев:
— Ты сосуд соблазнов моих!
И я видел, как старуха ударила старика и потом девочку тяжелым чем-то, круглым.
— Убила! — сказал кто-то из толпы, и все шарахнулись в сторону, и я подался, посмотреть хочу, а самого дрожь так и бьет.
«Хватит, — думаю, — и меня старуха!»
А старуха на меня только посмотрела, недружно так посмотрела, она завязывала в салфетку старика и девочку — какие оказались они оба маленькие, словно какие окуски! Завязала старуха салфетку да с узелком к выходу. И я за ней.
— Проклятые, — шептала старуха, — проклятые вы! — и бросила у прохода, где жандарм, свой кровавый сверток.
Я вышел на площадь и у памятника вдруг хватился, где портфель? — не было моего портфеля, и сейчас же я на 2-ую Рождественскую, к тому самому месту, где поскользнулся и полетел тогда, как реалистов обходил.
И увидел я свой портфель, у панели лежит, весь сапогами затертый, и я поднял его, раскрыл посмотреть, все ли, не пропало ли чего? А там — там ручка торчит той девочки алая и борода старикова запутанная, клоки запеклись. И вдруг я почувствовал, что на плечи мне вскочил кто-то, да за шею как...
20. В НОСУ{*}
Меня перевели вниз. Я сижу у окна, — широкое окно, в сад выходит. Тут же у окна моя мать сидит. И входит в комнату женщина, немолодая уж, одета так скромно, и у ней в руках два свертка. Она развернула их, и в одном я вижу иллюстрированные издания в красках, а в другом горшок с белым цветком, вроде азалии белой, а обернут горшок в тонкий кирпичный газ.
— Газ нынче очень дорогой! — говорит мать и подрезывает нитки на горшке.
Материя расправляется — пышный кирпичный газ.
— Кто же это мне прислал? — спрашиваю я женщину, которая цветок принесла.
А она отмалчивается, вижу, не хочет отвечать.
И кто-то говорит, что пришел член первой Государственной Думы Ж. и спрашивает, можно ли войти. Тут женщина, что цветок принесла, выходит из комнаты, и я замечаю, что моя мать совсем не одета.
— Выйдите, — говорю, — на минутку, член первой Государственной Думы пришел! — и выхожу сам.
В сенях толкутся какие-то бритые, отекшие, — за подаянием, должно быть, пришли, ждут, и женщина та, что́ цветок принесла, с ними стоит. Ищу мелочь, чтобы на чай ей дать, а в кошельке у меня одна скорлупа ореховая. И там порылся и тут пошарил, все карманы вывернул, — нет ничего, одна скорлупа. Так и пошел.
У забора на цепи пес белый с желтым, а навстречу мне бульдог. Не залаял пес, а бульдог повилял хвостом и скрылся в новой стройке. И я вернулся домой, сел у окна — широкое окно, в сад выходит.
Член первой Государственной Думы, видимо, потерял всякое терпение, — а ждал он меня наверху, — и вот он вошел в комнату и уж не один, а с женой и с маленькой девочкой.
А я и говорю ему:
— Как же так, столько ждали вы меня и ничего не заметили: вы знаете, в носу курить нельзя.
— Нельзя? — удавился мой гость, — почему же внизу не курят?
— В носу, — поправил я, — нельзя.
И вижу, стоит та женщина, что цветок принесла, и так мне неловко перед ней, что ничего-то я ей на чай не дал.
— Скажите же, — говорю, — от кого цветок?
А она посмотрела на меня,— так пообещала, и говорит:
— Я сейчас, я справлюсь! — и сама так скоро пошла, и я за ней.
И мы очутились в каком-то узеньком каменном дворике, а она все идет и не смотрит на меня. Потом за ворота вышли, и тут она обернулась:
— Я не могу сказать, — сказала она виновато, — они очень хорошие, только боятся, — и уж не оглядываясь, пошла от меня, побежала.
Я было за ней, а потом подумал:
«В носу нельзя?»
21. НАВЕРХУ
Наверх меня перевели. Наверху мне дали комнату, комнатенку дощатую, — к ней лестница ведет, и очень широкая, да совсем неудобная: перила трясутся, а доски шатаются. И поставили мне на стол малюсенькую чашку чаю, так, с наперсток.
— Пей, — говорят, — до отвалу! — и комнату заперли.
А я себе думаю:
«Ну и спасибо, сами кушайте, и не притронусь! Уж так как-нибудь обойдусь и без чаю. Спасибо!»
22. КРОВОСОС
Входит наш швейцар Иван и говорит мне, что в прихожей меня хозяин наш спрашивает. И я пошел встретить его и в дверях столкнулся с попом: рыжий в лиловой рясе с серебряным наперсным крестом вошел в комнату поп и, не здороваясь, сел у камина в дальний угол. Сел и я с ним, сидим молча, и вижу, какие-то, не то носильщики, не то, Бог их знает, кто, двое, начинают выносить мои вещи. А поп только губой причмокивает — смешно ему. Тут уж я поднялся.
— Что вы, — говорю, — мои вещи выносите? — и иду за ними в соседнюю комнату, где стоит рояль.
А там полна комната, и все пьяные, растерзанные — одна нога в сапоге, другая — так, распоряжаются.
И хочу я Ивана позвать, пройти в прихожую, а никак не пройти — загородили дорогу. Я назад в комнату, — плохо, думаю, очень плохо! — и бегу, к окну подбежал. Они за мной и поп с ними, вижу, причмокивает, побагровел весь. Открыл я окно, высунулся на набережную и стал свистать... а они уж за спиною, а они уж тянут меня.
23. ПО-ДРУЖЕСКИ{*}
Вернулся в Россию один известный государственный преступник. И когда это стало известно, говорят мне:
— Есть единственный способ поступить с ним по-дружески, идите и застрелите его сонного. Иначе все равно его повесят.
Я взял с собой револьвер, и действительно, нашел его в комнате, лежит на кровати, спит. Но тут я заметил, что я совсем не одет, в одной сорочке.
«Так неловко, — думаю, — ведь, когда я его застрелю, подымется суматоха, придет полиция протокол составлять, а я в таком виде!» — и начинаю одеваться.
И пока-то я одевался да застегивался, он и проснулся, увидел он меня, обрадовался.
— Вот как хорошо, — говорит, — что вы пришли и с револьвером, теперь можно будет убежать. Побежимте вместе!
А я ничего.
«Как же так, — думаю, — я должен убить его и это, ведь, будет самое дружеское, что́ я могу для него сделать, а он — бежать! Мне-то бежать, да куда? Такою их жизнью я не могу жить, как они, а главное, зачем же я взялся дело-то сделать, мне поверили, и вот убегу!» — и говорю ему:
— Давайте вместе застрелимся!
А он так покивал головой, не хочет, значит, не согласен.
«Ну, — думаю, — застредить-то я его теперь уж никак не могу, рука не подымется, тогда еще, как спал он, тогда дело другое. А теперь лучше я сам!» — и я направил на себя револьвер.
24. ПЕС РОГАТЫЙ
На осыпи железнодорожных путей церковка, — мне со шпал видна она, и что́ внутри там делается, и это я вижу, я вижу, у амвона стоит рояль...
Служба только что кончилась и по алтарю ходит дьякон в золотом стихаре, орарь снял. И знаю я, не настоящий дьякон, а бас оперный, известный певец, загримирован, дьяконом ходит, и борода у него приклеенная. И слышу, как за спиной у меня кто-то жалуется.
— Храм древний, а рояль завели, вот нынче какое благочестие!
И тут, откуда ни возьмись, пес появился рыжий с рогами: два рога, «прикровенны в космах», как у бычка молодого, и хочет пес — «зверь мимошедший» забодать меня. А я его, нащупал рога, да за рога, да к себе и тяну. Ну, и ничего, только хвостом вертит.
— Пес мой, — говорю, — зверь мимошедший, куда нам идти?
26. ВИНОВНЫЙ
Куда бы я ни пошел, а я спешу куда-то — из переулка в переулок и сам не знаю тороплюсь куда, и он тут же, он мне всюду навстречу. Бог знает, когда и где я его видел, но я его хорошо знаю.
Сначала он, как в тумане, только мелькал, потом все ясней и отчетливей я стал различать его среди прохожих и, наконец, он сам стал подходить и совсем близко. Он точно все выслеживал меня, и вот напал на след, осмелел, и уж шел, не скрываясь, прямо на меня.
Какой он ощеренный — какие крепкие широкие зубы, немного припухлый, видно, с печенью не очень важно, а галстук один и тот же узенький черный бессменно, и отложной короткий воротничок, как всегда. Да, где-то уж я его видел, и не однажды, может быть, даже и знакомы мы, только глаза... таких я никогда не видел, такие светящиеся глаза. И все смотрит, и так требовательно смотрит.
— Вы вот все смотрите на меня, следите за мной, — и я стал на колени, — виноват перед вами, должно быть, я в чем... Я только не помню, что я вам сделал. И если я виновен, вы мне так и скажите и простите меня.
А он молчит, и хоть бы одно слово, он только смотрит своими — только у него такие! — своими светящимися глазами.
27. РАДУНИЦА{*}
Пришел знакомый один, не очень знакомый, а мне и неловко: постель моя не убрана. И мы пошли гулять, а он за мной никак не поспевает, с ногой у него что-то, идти ему трудно. Прошли Летний сад, вышли на набережную, и тут еще двое встретили нас, и увязались с нами. И надоели они мне все порядком. Уж я и так и сяк, насилу-то отделался, и один вернулся домой, а там все по-прежнему, и постель моя стоит не убрана.
«Что же это, — думаю, — до сих пор ничего не убрано!» — досадую.
И очутился в лесу. На той же самой кровати лежу я в лесу, только белье все свежее. И знаю я, что в лесу я путешествую: то в кровати, то пешком.
Весь зеленый лес лиственный, и такой холодок жуткий.
Птицы шумят, перепархивают, и слышу, как они между собой разговаривают. И говорят они, птицы, что померла знакомая наша писательница, называют ее по имени, а через полчаса и муж ее, писатель же.
И как услышал я, очень мне жалко стало и так слезы подступили к горлу, жалко очень. И вижу я, идут они: она в черном, он в сером. Ну, такие же самые, но и другое в них есть что-то, побледнее как будто. Очень они мне обрадовались. А я встал с кровати и пошел с ними.
— Ну, как же у вас кружки какие существуют? — спрашивают они меня.
— Есть, — говорю, — один кружок, читают NN-а, — и называю фамилию как раз этого самого писателя.
А она на это как-то так, капризно так:
— Зачем же читают NN-а!
Тут он вступился.
— А почему же не читать NN-а?
И они так это говорят, будто совсем не про них вдет речь, а про кого-то другого, кого они только знают и сами читали.
А птицы все перепархивают и такой зеленый, такой зеленый лес.
И опять мы подошли к моей кровати. И вижу я, продается какая-то рыба вроде селедки и стоит она — 1 р. 50 к.: рыба плавает в кадке, а на ней палочка, на палочке дощечка с надписью — 1 р. 50 к. А продает рыбу так вроде приказчика в белом фартуке и не ласковый такой, не обращает на нас внимания, — рыбу из кадки руками вылавливает.
— Дайте и мне тоже немного! — говорит приказчику писательница, и ко мне: — это я сестре хочу отнести.
— Нет, — говорит приказчик, — я вам не дам, это им раньше заказано! — на меня показывает.
А я тихонько моим спутникам, утешаю их:
— Не обращайте, — говорю, — вы на него внимания, это не настоящий хозяин, настоящий хозяин совсем добрый.
28. НА ИЗВОЗЧИКЕ{*}
Выходить мне из дому запрещено, я очень болен, — в два часа доктор ко мне приедет. А мне так надоело, так бы вот и выскочил на волю, ну, хоть до угла, до газетчика и домой.
«И всего только до газетчика, — думаю, — успею, до двух еще есть время!» — взял да и вышел.
До газетчика дошел и дальше и, незаметно, все дальше, так и вышел на Невский и прямо в табачную к Баннову.
За прилавком приказчики и все мальчики черную кофточку бархатную на прилавке кроят, черную кружчатого бархату.
«Ишь, — думаю, — чем занимаются!»
А народу в лавке тьма-тьмущая, и все идет народ, дверью хлопают.
Посмотрел я на закройщиков, потолкался, вынул часы, хвать, а уж полчаса пятого.
«Вот тебе, — думаю, — и доктор!» — и говорю:
— Прощайте, — некогда мне! — и тороплюсь выйти.
Да не тут-то, словно бы и всем приспичило, — повалил народ вон из лавки, не протолкаешься.
И уж кое-как я от Баннова выбрался, ну, слава Богу, вышел я на Невский. А на Невском пусто, и трамвай не ходит и все извозчики не то разобраны уехали, не то по дворам куда разъехались. И один-единственный на углу Пушкинской стоит, согнулся на козлах, заснул, что ли? Я к нему, не торгуюсь, сел скорей, машу рукой, — погоняй, знай! А сиденье такое высокое.
И уж потом в дороге обратил я внимание, что извозчик-то мой странный какой-то — голова толкачиком, без волос, голая, и один глаз у него выпученный. И стало мне не по себе как-то.
И долго мы ехали, и улиц уж не знаю, какие это улицы, да и не улицами мы ехали, а так по камням.
— Мне на Таврическую! — схватил я извозчика за плечи.
— Везу, куда надо! — один ответ, сам знай себе подстегивает.
Оторопел я, растерялся совсем, смотрю, а у меня и часов уж нет, дорогой, знать, выпали, и шляпы нет и манжет нет, соскочили, знать, да и без пальто я и без пиджака, все пропало, все порастерял. А пролетка так и черкает, так по песку и черкает.
И вижу, решетка, парк, в парке большой белый дом. И нет уж извозчика, и я нагишом стою, — все до рубашки снято, один крест на шее.
«Господи, — думаю, — что же мне делать?» — и неловко и стыдно мне и тихонько я пробираюсь к решетке, да за решетку и стал.
Идут женщины какие-то, и у одной, как у извозчика того, один глаз выпученный.
— Ради Христа! — говорю им.
— Нет у меня ничего, милый! — отвечает та, с выпученным глазом; подумала, что Христа ради прошу.
— Да мне не надо ничего, мне... чтобы на Таврическую отвезли.
А та стоит, раздумывает о чем-то, один глаз выпученный, как у извозчика.
— Да отвезите же меня, — прошу ее, — там... сто рублей вам заплатят, а у меня нет ничего, только и осталось... — показываю на крест.
33. ТРИЗНА
Птицей коричневой с белым горлышком, птичкой счастливой перепархивал я с камня на камень по берегу моря, я прислушивался к плеску волны и повторял свои два малые слова, и рядом на камне лежал лапы вверх тюлень, утоплый детеныш с раздутым брюхом, стальной, как море.
— Кит, кит попался! — бежали ребятишки и кричали, и ребятишкам было очень страшно и они были рады, что видели зверя морского.
Я стоял перед престолом Бога Живаго, я давал обет быть справедливым и милостивым. Власть моя не знала границ и, вооруженный силою мира, я чувствовал в себе непобедимую силу, я один мог бы потопить любой флот, я один мог бы рассеять и самое стройное войско и задавить мятежный сброд непокорных полчищ, я был судьбою народов, я не знал пощады и никто не ускользал от моего ока, я был мечом для сердца, и меч мой, проходя через сердца, открывал сердцу помыслы человеческие... и был я первым под зорями солнца.
И какой злой хозяин выгнал бы собаку со двора? По слякоти в промозглое утро шел я ошельмованный свя́зень с полицейским из Петровской в Петербургскую часть, я дрожал всем своим измученным голодным телом и был тих и кроток, да я и таракашку снял бы, всех пощадил бы, — и сердце в сапоги ушло...
И вот уж тащат... А ведь я как хотел в Лавру, нет, по-своему распорядились, на Волково тащат. Уж отпели и отпетого, поконченного, несли на кладбище зарывать в могилу. Выскочил я на повороте, забежал вперед — до кладбищенских ворот мне еще можно! А как хорошо было на воле, в Божьем мире, на земле моей любимой, и чисто и ясно, только все чуть помельче, будто через стекло какое, через бинокль обратно, я смотрел на нашу землю, на улицы наши, на дома и сады и на прохожих. Я стоял у большого серого камня, у своей могилы, и разбирал надпись — по-латыни вырезана была надпись на камне, римскими буквами неровно...
— Ой, горю! — припал я к горючим стенкам котла, — ой, горячо! — язык пересох, горло запеклось.
— Один глоток, — кричу — один глоток!
Черный идет, зло глаза горят, учуял зов.
— Страж мой черный, — прошу я его, — мучитель мой, дай испить!
— Бог подаст! — насмешливо смотрит так, — Бог подаст! — и опрокинул котел.
Мороз, у! лютый! — мороз трещит. Выкарабкался я из проруби, по горло в воде стою, зубы мне с дрожи разбило, закоченел весь, и двинуться страшно, вот оборвусь.
— Страж мой черный, — прошу я его, — мучитель мой, спаси душу, дай огонька!
— Бог подаст! — ощерился, черные пылают глаза.
И опять весь в огне, опять попал в горючий котел, — ой, горю, ой, горячо!
Черный, мой страж неизменный, ходит вокруг. Кого мне просить, кого звать? И дым моей муки непрестанно восходит, и нет мне покою день и ночь.
1913 г.
Мои сны. Литературные
СОЛОГУБ{*}
Я не дома, не в Петербурге, живем мы на Океане — такой остров есть на Океане Noirmoutier — и не один, с нами Сологуб. Всякий день мы купаемся в море: сперва Сологуб выкупается, потом я влезу.
Madame Croque-mitaine (по-русски Буроба), ну вылитая наша Карасьевна, только что и есть отличие, что ни устриц, ни мулей и никаких креветок ни глазом не видала, ни в рот не брала, рассказывает:
— Я после этого monsieur выловила маленьких чертенят, а после вас крупного — такового вот!
Карасьевна растопырила руки — какого такого она выловила!
«Помер Сологуб»!
И мы пошли к нему на Васильевский остров.
Сологуб лежит под Блоком — квартира Блока наверху, а Сологуба внизу — зашли сначала к Блоку. И вместе к Сологубу.
Сологуб лежит на письменном столе — лицо закрыто платком.
А А. Н. стоит возле: она в коротком красном платье:
— Я за этот день стала такая, как он!
И когда она так сказала, вижу, идет Сологуб — такой самый настоящий Федор Кузьмич, только моложе, чуть с проседью. Он подошел к А. Н., что-то сказал ей тихо и исчез.
Много набралось всякого народу, только нет Вячеслава Иванова.
И я подумал:
«Вот Сологуб теперь увидится и с Блоком и с Брюсовым и с Гершензоном!»
И взялся за яблоко: очистил кожу и только что закусил, вижу, внутри-то еще яблоко — еще кожа! Бросил — в самом деле, нехорошо есть яблоко, когда на столе покойник!
Было ли напечатано в газетах о смерти Сологуба?
— Да, — говорят, — было: на луне, в лунной.
И опять я подумал:
«Почему же Вячеслава Иванова нет?»
И в это время с разных концов донеслось до меня — говорили вполголоса:
— У него лицо перед смертью очень исказилось.
— Потому и закрыто платком.
И каждый стал друг за дружку прятаться — и я остался один стоять впереди.
«Как во сне!» — подумал я, — и хочу и не могу отойти в сторону. И опять задвигались: нагибаясь — дверь очень низкая — вошел митрополит и с ним архиереи — но они были не в клобуках и не в митрах, а в высоких лиловых камилавках.
САВИНКОВ{*}
Вернулся тайно в Россию Б. В. Савинков. И когда это стало известно, говорят мне:
— Есть единственный способ поступить с ним по-дружески: идите и застрелите его сонного. Иначе все равно его повесят.
Я взял с собой револьвер и действительно нашел Савинкова в моей комнате: лежит на кровати, спит. Но тут я заметил, что я совсем не одет, — в одной сорочке.
Неловко, — думаю, — ведь, когда я его застрелю, подымется суматоха, придет полиция протокол составлять, а я в таком виде!
И начинаю одеваться. И пока-то я одевался да застегивался, Савинков проснулся — увидел меня, обрадовался.
— Вот как хорошо, — говорит, — что вы пришли и с револьвером: теперь можно будет убежать. Побежимте вместе!
А я ничего, молчу.
«Как же так, — думаю, — я должен убить его и это, ведь, будет самое дружеское, что я могу для него сделать, а он: “побежимте вместе”. Мне-то — бежать?! и куда? Такою жизнью я не могу жить, как он!»
И говорю ему:
— Борис Викторович, давайте вместе застрелимся?
А он — головой так: не хочешь, значит, не согласен.
«Ну, — думаю, — застрелить-то я его теперь уж никак не могу, рука не подымется; тогда еще, как спал он, тогда другое дело. А теперь лучше я сам!»
И бросив револьвер, я твердо пошел к окну — —
РОЗАНОВ{*}
Розанов, исповедник пламенной веры в Вия, Пузырь и Тарантул в их надзвездном цветении, представленном в высшем очаровании Гоголем в «Вечерах» и Толстым в улыбающейся Наташе и Катюше; у Достоевского с его грозным отчаянием и мрачным восторгом, с пронзительной тоской и чистосердечием, огненно и убежденно сказавшего трогательные строчки одним духом о Нелли, Лизе «Вечного мужа» и Соне, Розанову нечего было искать: эти «косточки» его не прельщали, разве что для «Опыта». Розанов, отвернувшийся от Гоголя, проглядевший и подземную тайну Вия и кровную тайну «Страшной мести» и райскую тайну «Старосветских помещиков», а возненавидевший за то, что Гоголь не женился — «в утробе матери скопцом зарожден!» — ничего не нашел другого, как отплеваться: «русалка, утопленница... проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная, в которой вообще нет ничего! Ничего!!!» Розанов, со всей горячностью своего вийного сердца усвоивший стиль Лукьяна Тимофеевича Лебедева из «Идиота» с его толкованием Звезды-Полыни, с его двойными мыслями о искреннейшем слове и деле и столь же искренней лжи и правде одновременно, с его молитвой за упокой графини Дюбарри, за ее последний «мизер» и наконец с его «связующей мыслью», нашел свою связующую для всей жизни и всего живого — плод и его производство, и высшую и единственную красоту увидел в беременной женщине и вообще в плодоносящей твари; ведь звери когда-то очень тесно жили с людьми, — старые звери, как старые турки, смотрели, убежденно, внимательно и справедливо. И этим Лебедевским стилем — петербургской приказной речи с паузами, подмигиваниями, читай между строк, — написал — дело своей жизни — «Семейный вопрос» не одно только благословенное утробное ношение и кормление грудью, а те самые дети, которые вырастут и начнут галдеть. «Дети — образ Христов, будущее человечество», — так, или дети с их шелковыми мордочками и удивительно нежными ручками, еще не оторвавшиеся от духовного мира, еще не сказавшие «я есмь», есть образ Света. Розанов согласен с Достоевским и тут у него этот свет — Христос — <не> «ненавистный темный лик Голгофы, опечаливший землю», а Светло-Христово Воскресение, с весенними ручейками, с влюбленностью, разлитой в первом цветении земли, «Христос воскрес!» и древний русский обычай троекратного поцелуя не безразличного радостного и обрадованного, всех принимающего и тех и этих, и этих обреченных, уже с затягивающейся петлей на шее, но все еще с крепко сжатыми руками: «Бог не допустит» — «Христос воскрес!» А насчет будущего человечества — какое оно — да лишь бы плодились и все тут, и пусть это будет муравейник, дрожащая тварь, над которой кто смел, тот и съел. «Да, это так. Это их закон. Не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит терять. Кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властен! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее. Так до сих пор велось и так всегда будет. Только слепой не разглядит!» Розанов и с этим согласен, но это совсем не важно, какой подлец или какой мошенник цыкнет на муравейник. Вера и закон Розанова Вий, Пузырь, Тарантул в их надземном цветении, в их звездном небе, в их теплой парной земле, и единственная власть — высшее начальство лесной Вий — царь обезьяний Асыка, выскочивший из-под земли в Эдипову ночь («Трагедия об Иуде») и опьянивший одним своим дыханием все и всех, — Валахтантарарахтарандаруфа! Розанов потом уж схватился, что семейный вопрос без подрастающих детей невозможно и представить, а дети — ад, хоть из дому беги. «Если бы Василий Васильевич представил себе все, когда писал Семейный вопрос, а то ничего не знал!» (Слова Варвары Дмитриевны). И ведь каждый орет: «я есмь». А кто это смеет, и что такое я есмь — я, Розанов, я есмь! И больше никого. Никого!!! После «Норы» Розанов искренне недоумевал: «почему же, когда все так хорошо кончилось, Нора ушла от мужа?» А Розанов смел говорить «я есмь». Тут он многое повторял за Достоевским из «Необходимого объяснения»: «...если уже раз мне дали сознать, что «я есмь», то какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня после этого будет судить?» Я вспомнил Розанова, кого же и вспомнить, когда гремит весна и весь город пишет стихи, я вспомнил Розанова неповторяемого, единственного, самого по себе, с его папироской, которую и отпетый в гробу, подмигнув, закурил бы — «служба долгая, лежать неудобно, страсть покурить захотелось, а полагается или не полагается, к черту!». Я его вижу, как ходит он в этой весенней урчащей, прыскающей и хлюпающей гуще, подрыгивает и лягается, сам с собой, так, просто обалдел, трезвенник, не выносящий и презирающий пьяниц, пьяный от асычьего весеннего воздуха, или как вкопанный стоит, обращенный туда в высь весеннего неба, никогда не различающий глаз человека, а вот зачарованный, мигающий меленькими звездами, бормочущий без слуха и голоса —
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
И этот его бог — Вий, Пузырь, Тарантул ворожит над ним, брошенным в мир на землю, избранным, отмеченным рыжим знаком, с упорным черепом «человека» и всегда пышущим сердцем, где в каждой капельке крови «разожжен уголек», над ним — семенящим, близоруким, без слуха и голоса, всеми горячими кровными словами всасывающим животворящую скользящую силу, расцветающую в влюбленной гимназистке Вале, в ее голубом, и во всех, во всех в нее влюбленных, серых, карих, светлых, зеленых, желтых и голубых. «Дура, — сказал бы Розанов, — чего же ты не выходишь замуж?» Или: «Почему не сходишься со всеми, кто тебя желает?» Он и еще что-то хотел сказать, да язык прикусил. «Черствое у тебя сердце, голубушка».
Paris 1931
ТВОРЧЕСТВО ПАМЯТИ
«Когда-нибудь потом я расскажу вам и совсем про другое и совсем по-другому...» — пообещал А. М. Ремизов в своей последней повести, написанной в России в 1914—1918 годах. И действительно, творческие перемены произошли уже спустя четыре года. Художественному перевороту способствовало множество причин и прежде всего потрясение основ общественной жизни, радикально изменившее и личную судьбу писателя. Огромный пласт бытия, уходя навсегда в прошлое, приобретал в сознании художника легендарное значение и требовал адекватного осмысления и особого описания. Ощущая себя свидетелем исторических событий, похожих на древние космогонические метаморфозы, Ремизов написал в 1918 году поэму «О судьбе огненной», в основу которой положил восходящую к натурфилософии Гераклита апологию «огня» — первоосновы мироздания, главенствующей силы космического катаклизма, несущего гибель и возрождение Вселенной:
Пожжет огонь все пожигаемое.
В огненном вихре проба для золота
и гибель пищи земной.
И вместо созданного останется
одно созидаемое —
персть и семена для роста[1].
Многим писателям и поэтам из его литературного поколения открылась лишь губительная сила этого пламени. Ремизова поддержала вера в вечный, пришедший из древних мифов, символ огня, который несет одновременно и гибель и рождение, оставляет после себя не только пепелище, но и основание для будущей плодоносной почвы. Одна из первых книг берлинской эмиграции — «огненная» книга «Ахру» хранила еще неостывшую память о недавнем прошлом, уходящей литературе («К звездам»), живые, не утратившие своего эмоционального накала, свидетельства о зарождении новой творческой энергии («Крюк»), наконец, утопическую мечту о возможном человеческом братстве («Обезвелволпал» и «Манифест»). Развивая вполне конкретные сюжеты, Ремизов создал метафорический образ России начала 1920-х годов. Над реальным планом повествования возникло пространство сверх-смысла, вбирающее даты, лица, поступки, события как частные проявления одного всеобъемлющего значения, в котором заключена сущность явлений бытия в целом.
Пожалуй, впервые именно в «Ахру» так явно объективировалось новое, мифологическое, направление творчества Ремизова. Совсем небольшая по объему книжка положила начало огромному мифу о времени и о себе, которым стало все последующее творчество писателя. Как и древние мифы, его автобиографические произведения по своей природе комбинаторны, им свойственна повторяемость и вариативное развитие одной и той же темы в разных сюжетах. Читатель может легко убедится в том, что многие главы, очерки или фрагменты произведений Ремизова этого периода перемещаются из книги в книгу. Например, очерк «К звездам» впоследствии был включен в главу, посвященную Блоку, книги воспоминаний «Встречи», а история о том, как Ремизов и Розанов рисовали «хоботы» («Кукха»), отражена в романе «Плачужная канава»; фрагмент, первоначально использованный в «Учителе музыки» (главка «Ревизор»), органично вошел в состав «Огня вещей» (конец главы «Сверкающая красота») и т. д. Каждое последующее воспроизведение сюжетов или фрагментов в новых контекстах позволяет автору высветить дополнительные или незаметные детали и тем самым раздвинуть границы понимания, наполнить этот, по сути уже известный материал новым смыслом. Ремизовская комбинаторика сродни магическим орнаментальным построениям в детском калейдоскопе: тем же, кто пытался узнать тайну этого завораживающего мира удивительных композиций, известно, что сам калейдоскоп состоит всего лишь из нескольких зеркал и десятка цветных стеклянных осколков.
Прослеживая внутренние взаимосвязи книг Ремизова, созданных в 1920—1950-х годах, нельзя не увидеть за отдельными текстами образ самого писателя, который, являясь уникальной творческой личностью, оставил после себя целые ансамбли новаторских мифологических конструкций. Характерно, что логика ремизовского мифа, аналогично древним мифам, развивается по кругу, соединяя концы и начала повествования, причем эта закономерность просматривается как в отдельных произведениях, так и при целостном восприятии творчества Ремизова 1920—1950-х годов. Символ огня, положенный в основание первой книги, выпущенной в эмиграции, позже завершится оригинальной интерпретацией смысла человеческого бытия в «Огне вещей». В «Ахру» «огонь» в силу своей полисемантической природы высвечивает глубоко личные, автобиографические мотивы: это и поминальный огонь (первые воспоминания о Блоке), и огонь как метафорическое выражение жизненной силы (молодые литературные «воспитанники» писателя). Последний смысл, безусловно, относился не только к созданному им в «Крюке» коллективному портрету нового поколения литераторов, но и к теме той жизненной энергии, которая поддерживала самого художника, обживавшего новые культурные пространства. Книга стала своего рода выражением независимости от реальных и метафизических границ, отдаливших писателя от родной почвы, культуры, друзей и даже от самого себя, который остался «там» навсегда — в памяти близких людей.
Петербургская память, заключенная в «Ахру», озаглавлена коротким экзотическим «обезьяньим словом», а сама книга заканчивается композицией, как может показаться, формально присоединенной к двум первым очеркам. Тем не менее именно «Albern» наделен особенным — мифологическим значением: здесь, через метафору и загадку, скрытую в миниатюрах про скоморохов, настойчиво пробивается тема игрового шутовства, связанная с важнейшей биографической реалией — учрежденной Ремизовым игрой в Обезьянью Великую и Вольную Палату. Включенные в главку «обезьяньи» тексты («Обезвелволпал» и «Манифест») семантически связаны единой темой памяти как с двумя первыми очерками («К звездам» и «Крюк»), так и со всей книгой в целом. «Albern» — это память о способности художественного сознания оставаться свободным в любых жизненных ситуациях («не было дела, которое не переделывалось бы в шутку, и не было шутки, которая не претворялась бы в дело»). Только такое самоутверждение позволило Ремизову придумать уникальное «обезьянье» общество — в равной степени реальное и мифическое. С одной стороны, членами тайного Ордена были практически все упомянутые в книге писатели, в том числе и герой проникновенного «поминального слова» «К звездам» — старейший кавалер Обезвелволпала Александр Блок. С другой стороны, автор так плавно переводит повествование очерка «Крюк» в фантастический регистр, что в конце рассказа названные поименно реальные люди вдруг уподобляются тотемным героям, которые в традиционном мифе всегда выступают в образах животных: «...повертывало зверье в другую лешачью нору — стог чертячий — в Обезьянью великую и вольную палату на суд обезьяний. И видел я не раз в окно, как разбредались по своим гнездам: кто хвостом трубя, а кто в прыг <...>, кто как заяц, кто Мишей, но всяк до мура — вдохновенно».
С «обезьяньей» игрой для Ремизова была связана и история собственного творческого самоутверждения, оформление особой мировоззренческой позиции, а также построение такой шкалы ценностей, где творческий, созидательный гений художника приравнивался бы к простым человеческим качествам — дружеской поддержке и взаимопомощи. Мысль об исторической значимости Обезьяньей Палаты как в личной, так и в общей судьбе целой плеяды современников неявно оформилась в сознании Ремизова еще в Петрограде. Однако волею общей судьбы изгнанников и беженцев пути многих «обезьяньих кавалеров» сошлись именно в эмиграции. Здесь возникли новые деловые и творческие связи и знакомства, а сама идея Палаты приобрела особый смысл: призрачный материк объединил разбросанных по Европе философов, литераторов, художников, врачей, издателей и многих других выходцев из России. Обезвелволпал хранил как драгоценность прошлое этих пилигримов и объединял их в настоящем, не только создавая иллюзию общности, но и вполне реально закрепляя принципы взаимопомощи, товарищеской поддержки и творческой заинтересованности друг в друге. Спустя многие годы, когда Обезьянья Палата вошла в сознание современников как литературный и художественный памятник эмиграции, Ремизов подведет итоги своей многолетней игры в письме к Я. Цвибаку (А. Седых), напечатавшему весной 1952 года статью об Обезвелволпале: «Спасибо за память: вспомнили Обезволпал. Открыта 45 лет тому назад в Москве. Сколько великих прошло через эту виноградную Палату, а я остаюсь несменяемым канцеляристом, теперь заштатный, так под грамотами и подписываюсь. Обезьяньи грамоты вносили и в самую темь нашей жизни только веселость и никто никогда не оскалился схватить меня себе назуб»[1].
Обезвелволпал свободно, без многословных предысторий и объяснений вошел практически во все последующие мемуарные и автобиографические произведения писателя, в первую очередь благодаря его новой книге, появившейся в 1923 году под другим «обезьяньим» названием — «Кукха». Ремизов вновь преобразует здесь документальный материал в мифологический текст, центральным действующим лицом которого становится не столько реальный Розанов, сколько В. В. Розанов, персонифицирующий ту жизненную силу, по имени которой и получила свое название книга. Казалось бы, и воспоминания «К звездам» («Ахру»), и особенно «Розановы письма» основаны на линейном развертывании череды действительных событий жизни, абсолютно соответствующих реальности, и лишь иногда экскурс в прошлое перебивается эпистолярными посланиями к Александру Александровичу Блоку или Василию Васильевичу Розанову[1]. Однако мифологическая природа «Кукхи» задает совершенно иной хронотоп, для которого категории прошедшего времени словно не существует. Повествование обращено не в прошлое, а в настоящее; атмосфера потенциально возможного диалога с умершими, присутствующая в тексте, свидетельствует о стремлении писателя преодолеть границу между загробным миром и реальностью. Письма Ремизова к философу адресованы в «надзвездье», и это не жизнь и не смерть, а всего лишь место появления и исчезновения.
В предисловии к книге Ремизов утверждал, что, создавая «Кукху», он руководствовался прежде всего желанием «сохранить память» о друге — память «житейскую», «семейную». В августе 1921-го, считая свой отъезд из России временной передышкой от пережитых потрясений, Ремизов понимал, что возвращение в прежний Петербург невозможно. Наряду с творческими рукописями самым ценным в его нехитром багаже были составленные в последние годы самодельные альбомы, дневники и письма. Отправляясь в путь, он отчетливо представлял себе, что каждый километр, отдаляющий его от России, превращает эти запечатленные в лицах, образах и чувствах фрагменты времени в тайники памяти: дневниковые записи — в мемуары, письма — в бесценные литературные памятники. Удивительно, но мироощущение Ремизова всегда было готово к бедствию, которое неизменно рисовалось в его воображении как огненная стихия. О своем подсознательном предуготовлении к «пожару» он размышлял еще в начале творческого пути: «Для чего я все собираю, подклеиваю, раскладываю по именам, по памяти и берегу? Пожар — и все сгорит. И на пожарище я буду собирать. Я вытолкнутый на земле жить»[2].
Все, чему он был свидетелем в России, приобрело совсем иной смысл за ее пределами и потребовало своеобразного оформления материала. Переосмысляя в начале 1920-х годов смену эпох и культур, Ремизов создает принципиально новую прозу, оригинальные решения которой основывались, впрочем, на старом фундаменте. Ремизов всегда мыслил нетривиально, а стиль его художественных произведений не был похож ни на чей другой. Еще в самом начале своего литературного пути он увлекся задачей реконструкции народного мифологического сознания через адаптацию сказки, легенды, апокрифа в современной жизни. Теперь же он приступил к художественному описанию мифа, рождаемого из материала самой жизни, собственным творчеством демонстрируя процесс, который вошел в мировую культуру с мифами Древней Греции, сказаниями о святом Граале и многими другими легендами, лежащими в основании мировой культуры.
Первые попытки реализовать эту идею возникают в творчестве Ремизова, начиная со второй половины 1910-х годов, когда в его рассказах появляются реальные имена знакомых и друзей, как, например, в рассказе «Исаич» (1915), затем в публикации документов минувших времен (писем, деловых бумаг и пр.) — в очерках, объединенных впоследствии в книге «Россия в письменах» (1922). Свидетель рождения новой литературной формы и нового творческого метода, В. Шкловский связал их с мифологией придуманного Ремизовым «обезьяньего» народа:
«Сам Ремизов тоже Алексей Михайлович. Говорил он мне раз: “Не могу я больше начать роман: ʺИван Иванович сидел за столомʺ”. Так как я тебя уважаю, то вот тебе открытие тайны.
Как корова съедает траву, так съедаются литературные темы, вынашиваются и истираются приемы.
Писатель не может быть землепашцем: он кочевник и со своим стадом и женой переходит на новую траву.
Наше обезьянье великое войско живет, как киплинговская кошка на крышах — “сама по себе”.
Вы ходите в платьях, и день идет у вас за днем; в убийстве, даже более — в любви, — вы традиционны. Обезьянье войско не ночует там, где обедало, и не пьет утреннего чая там, где спало. Оно всегда без квартиры.
Наше дело — созданье новых вещей. Ремизов сейчас хочет создать книгу без сюжета, без судьбы человека, положенной в основу композиции. Он пишет то книгу, составленную из кусков, — это “Россия в письменах”, это книга из обрывков книг, — то книгу, наращенную на письма Розанова.
Нельзя писать книгу по-старому. Это знает Белый, хорошо знал Розанов, знает Горький, когда не думает о синтезах и о Штейнахе, и знаю я, короткохвостый обезьяненок.
Мы ввели в нашу работу интимное, названное по имени и отчеству из-за той же необходимости нового материала в искусстве. Соломон Каплун в новом рассказе Ремизова, Мария Федоровна Андреева в плаче его над Блоком — необходимость литературной формы»[1].
Характерные особенности историко-литературного процесса первой половины XX столетия в целом и инновационной прозы Ремизова в частности актуализируют замечание М. М. Бахтина о том, что русская проза «от Достоевского до Белого» обнаруживает симптомы такого взаимоотношения автора и литературного материала, которое, по его мнению, следует называть не иначе, как «кризисом авторства». Говоря о писателях, соотносимых в истории литературы с направлением модернизма, Бахтин указывал на принципиальное смещение позиции автора извне вовнутрь изображаемого: «...понять — значит вжиться в предмет, взглянуть на него его же собственными глазами, отказаться от существенности своей вненаходимости ему; все извне оплотняющие жизнь силы представляются несущественными и случайными, развивается глубокое недоверие ко всякой вненаходимости...»[2]. Действительно, буквально в течение нескольких лет в прозе Ремизова исчезают традиционные для художественного мышления границы, разделяющие автора и предмет изображения, вымысел и документ, публичное и интимное, литературный быт и историческую реальность. Творческое сознание писателя успешно осваивает эту новую для себя сферу «пограничного», представляющую собой некую гносеологическую пустоту, заполняющуюся, с одной стороны, общекультурными, с другой — сугубо индивидуальными смыслами, для того, чтобы в конце концов соединиться в новую синкретическую целостность.
Современная наука, говоря о природе мифотворчества, утверждает, что, с одной стороны, существует линейное и прогнозируемое научное сознание, а с другой, неожиданное и действующее по своим особым законам — мифологическое. Подобно примитивному, наивному, первобытному мышлению[1], которое не пользуется логическими умозаключениями и плодами предшествующего опыта, мифологическое сознание создает вокруг себя собственный мир при помощи самых разнообразных «подручных» средств. Можно с уверенностью сказать, что одним из основных признаков «примитивного мышления» является страсть к собирательству. Для мифологического сознания одним из высших гносеологических критериев является полнота восприятия мира, а не поиск истины — как для научного сознания. Полнота достигается через присвоение конкретного, в то время как цивилизованному мышлению свойственны обобщения, предварительные творческие замыслы или проекты.
По свидетельству очевидцев, Ремизов всегда «собирал и берег <...> всякие пустячки, которые ему что-нибудь напоминали: пуговицу, которую потерял у него Василий Васильевич <Розанов>, коночный билет, по которому он ехал к Константину Андреевичу <Сомову> и т. д.».[1] Основным литературным материалом для новой прозы писателя как раз и стали «всякие пустячки». Говоря буквально, для создания нового литературного метода Ремизов использовал содержание своего чемодана, с которым он приехал в Берлин. В сущности, первые эмигрантские книги Ремизова очень напоминают альбомы, куда собирается все — на память: фотографии, письма, сны...
В личных архивах писателя действительно сохранилось внушительное число различных альбомов, среди которых есть и традиционные переплеты с фотографиями, и альбомы, запечатлевшие автографы, рисунки и записи друзей писателя. Особую роль играли самодельные тетради большого формата, которые Ремизов начиная с 1920-х годов стал использовать для хранения своей корреспонденции. На каждый лист такого альбома наклеивалось письмо, которое иногда сопровождалось газетной вырезкой, отчасти дополняющей текст корреспондента. Как правило, собственных помет писателя либо его комментариев эти альбомы практически не содержат. Принцип организации писем под одной обложкой разнообразен: иногда писатель тематизировал свою корреспонденцию заголовками: «Художники» или «Русские письма очень важные»; другие альбомы отличаются значительным кругом имен и достаточно размытыми хронологическ им границами. Имеются и персональные альбомы, например, «Розанов», «Савинков», «Агге Маделунг», «Зарецкий». Помимо писем, здесь немало газетных вырезок, но иногда встречаются и ремизовские заметки.
Альбомы писателя выполняли функцию своего рода «копилок» для «подручных» средств. В них содержался разнообразный материал, который, будучи собранным воедино, дает ощущение многообразия и полноты. Первоначальный импульс к возникновению альбомов исходил из страсти к собирательству, в результате чего возникла, в частности, и знаменитая коллекция ремизовских игрушек, и другие коллекции. Объединяя в альбомы письма и различные свидетельства бытовой жизни (билеты, цветочки, перышки, пуговицы), Ремизов не выстраивал заранее продуманную творческую перспективу, а действовал по принципу: «это может всегда сгодиться». Собирание писем в альбомы было продиктовано не только стремлением систематизировать отложившийся в домашнем архиве материал, но и продуманной творческой интенцией. В письме к Тукалевскому (1933 г.) Ремизов признавался: «Мне всегда хочется делать альбомы, когда есть документ. Письма Савинкова и портреты и мой сон о нем 3 письма Сологуба — — так и сохранней и памятней. Так я бы сделал, разбирая свой архив, который находится в Петербурге»[1].
Приводя вполне рациональную причину своеобразного способа организации архива — «так сохранней». Ремизов добавляет другую категорию, которая напрямую касается только его лично — «так памятней». Ремизовские альбомы с письмами — это индивидуальное осмысление чужого сознания, для самого писателя явления внешнего и закрытого. Альбом — в подлинном смысле слова культурный, бытовой, а также литературный памятник. Память в художественной системе ремизовского творчества призвана сохранить первоначальную актуальность пережитого события, образа или явления, запечатленного сознанием. Память — это область такого духовного праксиса, который открывает творческому сознанию не только прошлое, но и будущее, смешивает реальные объекты с фантазией и вымыслом, наделяя их признаками мифа. В ремизовских альбомах, как нельзя лучше, проявляются все основные свойства мифологического сознания, присущего писателю: неразделенность субъективного и объективного, предмета и имени, вещи и ее атрибутов, пространственных и временных отношений. Здесь происходит пресуществление, или, лучше сказать, — творческое присвоение чужого. Альбом сам по себе представляет собой структурированную совокупность, возникшую из осколков событий, описанных чужим дискурсом. И вершиной такого мифотворчества, несомненно, является книга-альбом «Кукха. Розановы письма», сама написанная на основе реального альбома, ныне хранящегося в Гарварде (США).
Возможно, обратившись к «Ахру» и «Кукхе», читатель удивится необычно доверительному, интимному тону воспоминаний. Нередко повествование совершенно лишено каких-либо пояснений и построено так, будто читатель заведомо в курсе упоминаемых событий, составлявших историю отношений Ремизова и Блока, Ремизова и Розанова. Непроницаемая граница между читателем и текстом, читателем и автором настолько демонстративно игнорируется, а различные истории литературного мира становятся до того общедоступными, превращаясь в нечто похожее на легенду и анекдот, что могут показаться полнейшей фантазией и даже мистификацией[1]. Тем более что уже с начала 1900-х годов Ремизов прославился в кругу литераторов как отъявленный выдумщик и обманщик. Казалось бы, альбом Ремизова позволяет исследователям раскрыть одну за другой все его мистификации. Однако мистификация — это авторское произведение, в основе которого лежит вымысел, выдаваемый за реальность. Автор мистификации хотя и скрывается, но всегда находится неподалеку, в то время как миф в принципе лишен авторства, и потому он воспринимается не как продукт индивидуальной творческой фантазии, а как свойство самой реальности. Альбомы Ремизова (в том числе и тот, который стал протоформой «Кукхи»), на наш взгляд, следует рассматривать как модель мифологического синкретизма реальности и фантазии. Перед нами наглядный образец того, как бытовое эпистолярное послание становится литературным фактом, а его содержание — мифологическим повествованием.
Мифологическое сознание — конкретно-чувственно, а потому предметы, не утрачивая своей определенности, могут символически заменять другие предметы и явления, то есть становиться их знаками. Оно обращено к единичному; одним из основных его принципов является принцип pars pro toto: целое не имеет частей, но часть является целым. Заполняя ментальное пространство символическими образами, сознание, продуцирующее миф, достигает своей основной цели — пресуществления мира. В этой системе означаемое превращается в означающее и наоборот. Таким образом, автомифология является основным методом Ремизова, а ее результатом — создание некоего автомифологического (биографического) пространства. Известен не менее характерный ремизовский прием: когда объектом мифологизации оказывается другая личность, чужое сознание — и этот образ также трансформируется в мифологему. В 1931 году Ремизов написал очерк «Розанов» (публикуемый в «Приложениях»), который стал фундаментом его собственных мировоззрительных построений на темы Эроса. Пожалуй, этот текст можно назвать гимном «Великому фаллофору» Обезьяньего ордена, где Розанов изображен восприемником Гоголя и Достоевского. Ремизовское постижение взглядов философа уподобляется герменевтическому анализу, когда интенция направлена не столько на воспроизведение исходного замысла, сколько на создание новых смыслов. Имя собственное — «Розанов», наравне с «Гоголем» и «Достоевским», предстает здесь самостоятельной мифологемой, а сам очерк заключает в себе оригинальную концепцию Эроса, окончательный смысл которой раскрывается только в «Огне вещей».
Еще раз напомним слова Ремизова о целесообразности создания альбомов: он утверждал, что так сохранней. Собственно, для чего нужно было сохранять этот разношерстный, причудливым образом сгруппированный материал? Несомненно, что в понятие «сохранности» писатель вкладывал какое-то другое значение, отличное от того, что подразумевает исследователь или архивист. Сохранение предполагает постоянное общение (диалог) с документом и материалом; сохранить — значит как можно дольше удержать документ в настоящем, поддерживая его актуальность. Желание сохранить в настоящем все, что стремительно уходит в прошлое и лишается адекватного своему времени восприятия, с поразительным мастерством и поистине бесстрашным новаторством реализовано писателем в «Мартыне Задеке» и «Огне вещей».
«Мартын Задека» — собрание «снов» писателя можно представить и как последнее автобиографическое произведение Ремизова. Только это очень необычная автобиография. Ремизовский «Сонник» создан из реальных снов, которыми наполнены его дневники, специальные тетради для записей, а также рисованные альбомы. Как и прежде, Ремизов обращается к самому что ни на есть объективному в своей жизни, в том смысле, что на сновидения он был не в силах повлиять: они возникали помимо собственной воли их «автора». Единственное, что он мог позволить себе по отношению к этим продуктам собственного «ночного» сознания, освободившегося от контроля, — это записать их по пробуждении, как этнографы записывают свободно существующие в народной памяти и передаваемые из уст в уста сказки, былины и легенды. Запечатленное памятью сновидение отождествлялось с текстом-источником. Ремизовский прием литературной обработки сна был сродни литературному пересказу, который писатель активно использовал в работе с фольклорным или мифологическим материалом: «Сказка и сон — брат и сестра. Сказка — литературная форма, а сон может быть литературной формы. Происхождение некоторых сказок и легенд — сон»[1]. Очевидно, что автор «Мартына Задеки» равнозначно оценивал и индивидуальное бессознательное творчество (сновидение), и коллективное бессознательное творчество (мифотворчество), одинаково подчиняющиеся лишь неписаному закону необузданной фантазии.
Только мастерство художника позволило Ремизову создать литературные обработки снов, которые сохраняют в настоящем времени неуловимые, ускользающие события «зазеркального» бытия. Сновидение — сфера бессознательной экзистенции, наделяемая смыслом и не уступающая в своем значении объективному миру. Сновидение соединяло явь и физиологический сон, концентрируясь на границе осознанной реальности и беспамятства (или забытья), ассоциирующегося со смертью. Архетипическая связь сновидения с потусторонним миром дополнялась представлением, в соответствии с которым утрата самой способности видеть сны казалась равносильной творческой смерти. В основе мировоззрения писателя, формировавшегося в русле символистской эстетики, лежало признание высшей ценности искусства. Его авторская индивидуальность проявилась и в убеждении, что между искусством и сновидением существует устойчивая семантическая связь, более того, что «искусство как сновидение глубже сознания»[1]. Обычное сновидение было для Ремизова одновременно безотчетным самовыражением творческой энергии и вместилищем памяти, которая охватывает постижимое прошлое (историю) и запредельное (прапамять). Сновидение обозревает минувшее в его реальном и мифологическом воплощении, а также потенциально предполагает прорыв в будущее. Именно через сон осуществляется связь времен: «Сны сами по себе увлекательны, как всякое приключение; а “приключение” — душа живой жизни: из приключений составляется биография человека и история вообще. Сны как бы прерываются бодрствованием, а на самом деле, проникая бодрствование, непрерывны — нигде не начинаются и не имеют конца или: уходят в глубь веков, к первородному, к самой пуповине бытия — так по Эвклидовой мерке, и в безвременье — по счету сонной многомерности»[2]. Сон, пронизанный реалиями объективной жизни, есть мифологизированная действительность в ее прошлом, настоящем и даже будущем. Миф исключает внутреннюю «слепоту» человека, в нем обычное зрение преобразуется в ви́дение (про-зрение), рождающее идеальные смыслообразы.
Первые литературные сны Ремизова были опубликованы в 1908 году и тогда же вызвали немало противоречивых мнений, в особенности из-за употребления в них реальных имен. Мифологизируя сновидческий сюжет, писатель утверждал значение сна как данности, равной реальной жизни, содержание которой не может быть изменено или проигнорировано[3]. В защиту своего мифотворчества он выступил в одном из писем:
«Гонение на употребление знакомых мне совершенно непонятно. Вы только подумайте!
Д. С. Мережковский с начала революции, (вот уже 10 лет на носу, как Тутанкамоном упражняется, М. А. Алданов на князьях и графах собаку съел, треплет всяких зубовых и в ус не дует, и ничего, пропускают! А мне — нельзя помянуть С. В. Познера! А чем он виноват, что он не “фараон” и не “граф” и никакая придворная птица).
То же и во снах: фамилии не случайны! М. П. Миронов снится к дождю, Н. А. Тэффи к ясной погоде и т. д.»[1].
Ремизовские сны настолько подлинны, насколько абсурдны. Эта взаимообратная связь фантастического и настоящего выстраивается благодаря художественному мастерству писателя и его желанию зафиксировать, сохранить достоверные события иного мира. Интересно оценить эту грань, сравнив ранние «опыты» в области литературной гипнологии: публикацию первого цикла «Под кровом ночи» во «Всемирном вестнике» за 1908 год и опубликованные несколькими месяцами позже одноименные циклы в журналах «Золотое руно» и «Весна». Первые еще не лишены философствования, художественного описания и рационального смысла, в отличие от последующих, как будто очищенных от навязанных интерпретаций дневного сознания. Ремизов действительно скептически относился к рационалистическому толкованию сновидений, принятому в психоанализе, хотя и признавал заслуги З. Фрейда в утверждении сна «как факта человеческой жизни». В системе экзистенциальных ориентиров писателя сны составляли часть своеобразной ноосферы, области духовного праксиса, открывающей творческому сознанию прошлое и будущее: «Всякое творчество воспроизводит память; память раскрывается во сне» («Огонь вещей»)[2]. Сон как область саморазвития мысли, независимая от человеческой воли, был для Ремизова живой творческой субстанцией, умирающей с пробуждением. В своем стремлении конкретизировать обрывки сновиденного бытия писатель по крайней мере на десять лет опередил первые сюрреалистические эксперименты по фиксации «реального функционирования мысли»[1]. В освоении мира сновидений он не только, по собственному выражению, «переступал грань» различий, но средствами опытного художника делал эту границу невидимой. Так сновидение, традиционно воспринимаемое пограничной областью человеческого бытия, в творческой интерпретации писателя, как и в манифесте идейно близких ему сюрреалистов, становилось миром, сливавшимся с явью в «некую абсолютную реальность»[2].
Помимо вербальной фиксации своих «ночных приключений», Ремизов применял особый и, может быть, наиболее адекватный способ сохранения снов в спонтанном рисунке. Графические дневники (альбомы) писателя, которые он вел на протяжении многих лет, соединяли в себе повествование и изображение, по сути являясь «пограничным» артефактом. Рисунок позволял не просто передать панорамность и полихроничность сновидения, но наглядно объективировал дискретность двух миров, каждый из которых весьма относителен с точки зрения другого. Подобно тому, как иконостас у П. А. Флоренского есть «граница между миром видимым и миром невидимым»[3], ремизовский «сновиденный» рисунок демонстрирует экзистенциальный смысл сновидения в одновременном противополагании и объединении несоединимых начал — сна и яви.
Внимание к бессознательному и отождествление сновидений с творческим процессом подвело Ремизова к оригинальной интерпретации литературного наследия писателей-«сновидцев»: Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Достоевского в книге «Огонь вещей» (1954). Представляя известные произведения русской литературы как смену «многоступенчатых» снов, он стремился добыть потаенное знание о личности художника. Подобный опыт познания реализовывался через оригинальное ремизовское «сотворчество» — авторизованный пересказ, нередко преобразующийся в домысливание, вживание в образы литературных героев и их авторов. В результате, с одной стороны, автоматически уничтожалась граница между сновидением и реальностью, сном и произведением, автором и читателем. Выстраивая собственное повествование на текстах Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тургенева и Достоевского, Ремизов преобразовывал устоявшиеся, клишированные суждения, предлагая читателю самому домыслить необычную интерпретацию художественных образов, помогая открыть неожиданные возможности прочтения классики. Однако не анализ традиции снотворчества в русской литературе занимал автора «Огня вещей». Эту книгу, пусть и весьма условно, можно назвать и автобиографической, и мемуарной, однако в первую очередь это серьезная философская проза. Именно здесь нашла свое завершение оригинальная мировоззренческая концепция Ремизова, которую с полным основанием можно назвать «философией Эроса».
«Новая проза», и в первую очередь «Кукха», засвидетельствовала важный сдвиг, который произошел в ремизовском восприятии личности В. Розанова и его философии пола за прошедшую четверть века — со времени создания эротической сказки «Что есть табак» (1908). От прежней иронии, профанного озорства, дистанцирования от розановского фаллического пафоса не осталось и следа. Но это сближение вовсе не означало согласия двух представлений. В очерке «Розанов», в отличие от последующих пересекающихся вариантов этого текста (в «Учителе музыки», «В розовом блеске» и «Встречах»), начальный космогонический элемент и основной принцип бытия, воплощенный в мифологемах Гоголя и Достоевского — «Вий, Пузырь и Тарантул», — дан соответственно розановскому мировосприятию: это пьянящая, «животворящая скользящая сила», дарующая жизнь, вопреки всему и всем, без мертвой морали и цинизма; другими словами, Эрос есть основной жизненный инстинкт. В соответствии с оригинальными философскими воззрениями Ремизова, изменчивая природа Эроса, скрывающаяся под мифологическими именами Вия, Тарантула и Асыки, — это и «все, что можно представить себе чарующего», как «бесконечная сила», и «глухое, темное и немое существо», «темное, глухое всесильное существо». Идея амбивалентной Первосущности, бесстрастной и беспощадной, порождающей и уничтожающей, инвариантно заявлена и окончательно сформулирована в «Огне вещей»: «Вий — сама вьющаяся завязь, смоляной исток и испод, живое черное сердце жизни, корень, неистовая прущая сила — вверх которой едва ли носится Дух Божий, слепая, потому что беспощадная, обрекая на гибель из ею же зачатою на земле равно и среди самого косного и самого совершенного не пощадит никого. Вий — а Достоевский скажет Тарантул». Для Ремизова Первоначальная сущность имманентно включает в себя жизнь и смерть в их нераздельном единстве; это понятие имеет две оборотные стороны: демонстрируя витальный, эротический характер, оно одновременно указует на Танатос. Столь подчеркнутое отождествление любви и смерти, безусловно, обращено против розановского идеализма, апеллирующего исключительно к продолжению рода, к жизни в ее нетленности и беспредельности.
Синкретический Эрос Ремизова не только отстоит от фаллического оптимизма Розанова, но и определенно расходится с тем жизнетворческим опытом, который запечатлелся в мистериальных и теургических переживаниях символистов. В начале века русский символизм, всецело сконцентрированный на философском осмыслении темы любви, объявил Эрос важнейшей мифопоэтической доминантой. Следуя Платону, представители этого новейшего мировоззрения видели в любви не чистую идею, не чувственное явление — а особую «демоническую» (в древнем смысле) силу, посредствующую между божественной и смертной природой[1]. Осознавая Эрос как «рождение в красоте» (Вяч. Иванов), они тем самым разграничивали смерть и жизнь и антиномически противопоставляли небесное — земному, божественное — демоническому. Быть может, именно символистская эстетика окончательно закрепила за понятием «платоническая любовь» смысл, подразумевающий любовь умозрительную, духовную, бестелесную, любовь небожителей, стремящихся к осуществлению «творческого Эроса» (М. Волошин). Самый процесс постижения природы любви оборачивался для символистов проблемой выбора между двумя безднами — возвышающей, открывающей врата бессмертия или губительной, демонической, чувственной страсти.
Рассмотрение ремизовских опорных экзистенциалов в их философской взаимосвязи раскрывает внутренний смысл самого названия одной из последних книг писателя. «Огонь вещей» — это и есть, собственно, не что иное, как любовь в ее человеческом воплощении, и одновременно это — онтологическая идея всепроникающего Эроса-Танатоса. Работа над «Огнем вещей» в 1930—1940-х годах задала общий строй размышлений, которые на протяжении многих лет сложились в своеобразную натурфилософскую систему взглядов. Символы и образы ремизовской картины мира как «первожизни» собираются здесь в калейдоскопический орнамент из послереволюционных текстов и весьма прозрачно соотносятся с основными понятиями доплатоновской философии и гностицизмом. «Любовь-и-смерть», заключенная в понятии плодоносящей Первосущности (по своей сути, гераклитовская), восходит к пониманию Эроса как бытия, пограничные формы которого — рождение и умирание. Единым первоэлементом, сутью вещей, обобщающим символом ремизовской идеи Эроса, является огонь: «пожар возникает из самой природы вещей, поджигателей не было и не будет». Символ пожара — «всепожирающее время». Понимание смысла стихийной огненной силы у Ремизова как нельзя более полно соответствует «беспредельной мощи» (потенции) «всяческого» в гностической модели мира[1].
Уже в свете «Огня вещей» становится понятным сакрально-эротический смысл и трех основных обезьяньих слов («ахру», «кукха» и «гошку»), которые были вписаны Ремизовым в седьмой пункт «Конституции» Обезвелволпала. В начале 1920-х, когда писатель оказался между смертью и жизнью, между Россией и Западом, между прошлым и будущим, мучительная самоидентификация сопровождалась рождением оригинальной натурфилософской картины мира. Возможно, именно события русской революции обратили Ремизова к центральным первоэлементам ранней греческой философии, к грандиозному образу сотворения Вселенной в гностической космогонии, которые в истории культуры восходят к Гесиоду и орфикам и потому называются Эросом, что именно он «устрояет мир, живой и неорганизованный», «устрояет вселенную и создает людей и богов»[1]. Сакральный лексикон, состоящий всего из трех слов: «ахру» (огонь), «кукха» (влага), «гошку» (еда), выводит ремизовскую игру из круга бытовых развлечений. Архетипическая семантика обезьяньего языка задает параметры построения космогонического мифа, фиксирующего определенную картину мира и ее первоэлементы. «Огонь», «влага» и «еда» — константные мифологемы, лежащие в основании мировой цивилизации; каждая в известной степени представляет собой эротически заряженный первоэлемент бытия. Огонь — космический символ жизни, движущая сила постоянного обновления мироздания: в огне мир рождается и разрушается. Согласно гностикам огонь связан с размножением. В человеке — он источник всего сущего, первопричина творческого действия. Как мужское начало, огонь превращает горячую и красную кровь в сперму. Влага — еще один первоэлемент Вселенной; в антропоморфной модели универсума влагу заменяет кровь. Это женское начало олицетворяет собой сферу и атрибут всеобщего зачатия. Еда как мифологема также включает в себя представления о первоосновах бытия. Во время еды разыгрывается ритуал смерть—воскресение: в акте еды космос исчезает и появляется, итогом чего становится обращение к новой жизни, новому рождению, воскресению.
Семиотический анализ первобытных культур показывает, насколько осознанно-сакральной являлась сексуальность как дискурсивная форма межчеловеческого общения, насколько осмысленным, живым и взаимосвязанным был архаичный сексуальный язык. Даже сама обезьяна по народным поверьям символизирует силу полового влечения[1]. Все «обезьяньи слова» сопряжены с космогоническим процессом рождения=смерти и поэтому несут в себе взаимодополняющий смысл. Табуирование эротического подтекста в «обезьяньем языке» соответствует словесной и буквенной магии, похожей на первобытное мышление, призванной, с одной стороны, подчинить называемое человеческой воле, с другой — защитить его от враждебного воздействия. Одно из возможных решений проблемы происхождения этих трех слов подводит к индоевропейскому праязыку[2]. В частности, «ахру» близко по звучанию к индоевропейскому «ar», которое одновременно есть и мужчина, и огонь. Поставленное в обезьяньем лексиконе первым, слово «огонь» соотносится с единицей — символом творческого начала, силы и энергии. Индоевропейский корень, обозначающий единицу (oi-(d)-nos), дает возможность соотнести древнесеверное «upi» — огонь — с древнерусским «удъ» — в значении: пенис. В основании слова «кукха», вероятно, также лежат индоевропейские корни, где «kuk» — женский половой орган, а «gheu» — влага. Возможно, что и слово «гошку» восходит к древнеиндийскому «ghas» — есть, пожирать (в сочетании с «kuk»)[3].
Герменевтический метод книги позволяет писателю толковать отдельные сюжеты гоголевской прозы в соответствии с этими символическими представлениями. Здесь «панночка умерщвляющая» из «Вия», сгубившая простоватого философа Хому Брута своей любовью, ассоциируется с богиней-воительницей Астартой, олицетворяющей любовь и плодородие, преследующей своей страстью возлюбленного. Обе они мифологически осуществляют непререкаемый закон судьбы. Любовь и судьба в этой интерпретации тождественны, так как подразумевают неминуемость заключенных в них роковых предрешений, связанных со смертью. Когда философ Хома попытался «иссудьбиться», смертельный итог стал еще более очевиден: «дурак, от судьбы разве бегают!». Судьба не оставляет человеку никакого выбора: «знак судьбы паутина». «Темное, глухое — немые зеркала-глаза, покляпое пахмурое мурло — Тарантул. <...> В его скорпионьих лапах мера: законы природы. И нет для него ни высокого, ни святого, нет никому пощады: одна у всех доля».
В очерке «Выхожу один я на дорогу», вошедшем в книгу Ремизова «Встречи. Петербургский буерак» (начало 1950-х), Ремизов дополнит раздумья о мифологемах Розанова новыми принципиальными выводами: «в подполье» — нет подполья, «трехмерная ограниченность» мира — искусственна и значима только для «тупых и ограниченных» людей, а паучья «тайна» — в возможности взорвать мировой порядок по своему, недоступному для человеческого понимания, произволу: «...в “подполье” из зеленой слизи, плесени и сыри — из “духовной туманности” открылся богатый мир, и с той же неожиданностью, как там откроется в вечности в этой единственной комнате — в то-светной закоптелой бане с пауками по углам. И что, ведь оказывается, что какому-то там пауку — этой концентрации первострастей и сил всяких желаний, сока и круговорота жизни — чтобы развесить и заплести свою паутину в “светло-голубом” доме и наслаждаться жертвой, понадобился Эвклид, а самого по себе Эвклида в природе нет и не было, а наша ясная трехмерная ограниченность такая чепуха, какую сам по себе ни один чудак не выдумает; и еще оказывается, что пауки — эти демиурги, распоряжающиеся судьбами мира, по какому-то своему капризу — “разум служит страсти!” — могут нарушить всякий житейский счет, “дважды два” станет всем, только не “четыре”, а незыблемый и несокрушимый “четверной корень достаточного основания”, смотрите, одна труха, а незыблем и несокрушим лишь в “светло-голубом” доме для тупиц и ограниченных — для всех этих творящих суд звериных харь...»[1].
В «Огне вещей» Ремизов сформулирует основные принципы своего позитивного мировосприятия, отвергающего искусственные барьеры между жизнью и смертью, духом и плотью, сном и явью. Такая философская позиция определенно приближает его к гностическому пониманию, где любовь — это и есть сама по себе смерть, быть может, лишь с той разницей, что в трактовке писателя снята оппозиция: духовное = бессмертное / телесное (половая любовь) = смертное: «И, одаренный разумом, узнает, что он смертен, и что причина смерти — любовь». Единственный смысл любви — заполнить краткий промежуток между рождением и смертью и тем самым оправдать «первородное проклятие время-смерть», доказать, что «высшее и единственное: любовь человека к человеку». Такая философия допускает иронию по отношению к року: «В самом деле, не землей же мир Божий сошелся, и на нашу в чем-то согрешившую землю и тарантул-то пущен только для порядку». Эрос это и обычное тяготение людей к друг к другу — те самые мельчайшие душевные «искры» человеческого общения, которые находим на последних страницах «Огня вещей»: «— А вот мне Коля и ежика несет. Ну давайте, откроем скорее клетку — мой ежик, моя надежда, моя мечта, мое очарование, моя любовь!» Эрос одновременно есть и Логос — творчество, которое также обнаруживает свою эротическую природу, это «...чарующий жгучий всплеск полной жизни, движимой подземной вийной силой». Творчество как одно из проявлений Эроса — непреложный закон бытия, заключающийся в неразрывной связи начала и конца, рождения и смерти.
«Огонь вещей» утверждает Эрос не только как натурфилософскую картину мира, но и как решение экзистенциальной проблемы соотношения яви и сна. «От загадочных явлений жизни близко к явлениям сна, в которых часто раскрывается духовный мир. А язык духовного мира не вещи сами по себе, а знаки, какие являют собою вещи». «В снах <...> и вчерашнее — засевшие неизгладимо события жизни и самое важное: кровь, уводящая в пражизнь... Пол связан с кровью. Пол как бы душа крови. Пол живет и владеет после смерти. <...> И кровь — эта непрерывность жизни — это замирающее, умирающее и воскресающее в другом — имеет свой голос. И этот голос открывается во сне...» В имплицитной форме писатель дает ответ на известный философский вопрос, поставленный Гераклитом и гностиками, Платоном и Аристотелем, формулировку которого находим у Л. Шестова: «Не только чистые последователи Платона, но циники и стоики, я уже не говорю о Плотине, стремились вырваться из гипнотизирующей власти действительности, сонной действительности, со всеми ее идеями и истинами. <...> Древние, чтобы проснуться от жизни, шли к смерти. Новые, чтоб не просыпаться, бегут от смерти, стараясь даже не вспоминать о ней. Кто “практичней”? Те ли, которые приравнивают земную жизнь ко сну и ждут чуда пробуждения, или те, которые видят в смерти сон без сновидений, совершенный сон, и тешат себя “разумными” и “естественными” объяснениями?» Это — “основной вопрос философии” — кто его обходит, тот обходит и самое философию»[1].
Если человеческое сознание воспринимает жизнь как неподлинное бытие, то такая ситуация предполагает два решения: пробудиться от сна, то есть умереть, или продолжать жить во сне. Однако Ремизов исходит из априорной уверенности, что «душа знает больше, чем сознание». Он связывает неизъяснимую душевную тоску, свойственную всем творческим натурам (в особенности такой инфернальной натуре, как Гоголь), с «памятью» о трансцендентном и первоначальном Бытии. Гностическая метафора «зов извне», напоминающая человеку о его небесном происхождении, прямо выражена Ремизовым в интерпретации «нездешней» природы Гоголя: «Есть в “Старосветских помещиках” автобиографическое: полдневный окликающий голос. Этот голос услышал Афанасий Иваныч, вестник его смерти, слышит и Гоголь и в детстве и пред смертью, когда начнет свой подвиг: сожжет рукописи и откажется от еды». Выбор Ремизова — в соединении на первый взгляд взаимоисключающих экзистенциальных состояний. Сон и творчество сливаются в одно понятие, как и более сущностные экзистенциалы жизни и смерти. В свою очередь, жизнь и смерть оказываются лишь двумя сторонами единого и вечного бытия свободной человеческой души: «Наша живая реальность — стена, отгораживает тот другой мир с загадочным, откуда появляется душа и куда уходит оттрудив свой срок». В результате смысл «зова извне» предстает пробуждением от «сна», возвращением к неизменным первоначалам бытия, к «огню вещей», который есть не что иное, как вечный синкретизм Эроса и Логоса, любви и творчества.
Е. Обатнина
КОММЕНТАРИИ
В настоящий том собрания сочинений А. М. Ремизова включены четыре книги: первые две — «Ахру. Повесть петербургская» и «Кукха. Розановы письма» — знаменовали собой начало эмигрантского периода жизни писателя и были написаны в Берлине в 1922—1923 гг.; две другие — «Огонь вещей. Сны и предсонье» и «Мартын Задека. Сонник» — относятся к произведениям, изданным в Париже в 1954 г., в самом конце его жизненного пути. Основу всех публикуемых книг составляет разнообразный культурно-бытовой и историко-литературный материал. Учитывая исключительную насыщенность этих произведений реальными именами, в комментариях биографические данные о конкретных лицах мы приводим лишь в тех случаях, когда они связаны с содержанием того или иного сюжета. В «Приложениях» публикуются «сны» (не вошедшие в книгу «Мартын Задека».), по текстам последних печатных редакций, а также неопубликованный при жизни писателя очерк «Розанов». Произведения Ремизова тесно связаны с мифом об Обезьяньей Великой и Вольной Палате. Именно этим объясняются органично включенные в повествовательный ряд игровые статусы многих реальных лиц. Для уточнения и пояснения этой мифологической линии мемуаристики Ремизова использован составленный по архивным и печатным источникам «Синклит» членов Обезьяньей Палаты (см.: Обатнина Е. Царь Асыка и его подданные. История Обезьяньей Великой и Вольной Палаты в лицах и документах. СПб., 2002. С. 332—369).
Текстологический анализ вошедших в том сочинений значительно осложнен отсутствием в отечественных архивах авторских рукописей. Вместе с тем нельзя не учитывать, что издание последних книг Ремизова пришлось на время, когда писатель, будучи почти слепым, уже не мог с характерной для него кропотливостью отслеживать и выверять ошибки в корректурах. Поэтому тексты прижизненных изданий вызывают множество вопросов, касающихся пунктуации, орфографии, единообразия расстановки кавычек и написания имен. В «Огне вещей», произведении интертекстуальном по своему замыслу, постоянно встречается замена слов в «прямых» цитатах, поскольку текст намеренно искажался и домысливался Ремизовым. В ряде случаев их написание оставлено без изменений, в соответствии с прижизненным изданием, правильный вариант приведен в комментариях, как, например, в использованной Ремизовым надписи из народного лубка, где вместо редкого слова «сусастерской» приводится слово «сосостерской». С целью ограничить количество ошибок, тиражируемых современными изданиями, перепечатывающими «Огонь вещей» и «Мартына Задеку» без необходимых комментариев, в настоящем издании в текст внесены исправления явных опечаток, таких, как написание отдельных фамилий, неверно проставленных инициалов в имени Ф. Д. Батюшкова, отчестве О. М. Сомова, ошибки наборщика в написании такого слова, как «шалоновый», или названия произведения Ж. Поляна «Тарбские цветы» и т. п. Кроме того, исправлены вкравшиеся в текст очевидные нелепости: так, сравним цитату из «Тысячи и одной ночи» в «Огне вещей» («И я увидел звезды, подобные твердо-стоящей герани, и услышал славословие ангелов на небе. И когда я так летел, вдруг направился ко мне человек в зеленой одежде со светящимся мечом и в руках у него был дротик» [курсив наш. — Е. О.] с текстом-источником: «...и я увидел звезды, подобные твердо-стоящим горам, и услышал славословие ангелов на небе <...>. И когда я так летел, вдруг направился ко мне человек в зеленой одежде, с кудрявыми волосами, и светящимся лицом, и в руках у него был дротик...». В целом орфография публикуемых текстов приведена в соответствие с современными правилами, за исключением особых случаев устойчивого авторского написания или случаев старого написания, модификация которых изменила бы общую стилистику текста; в то же время во всех произведениях сохранена авторская пунктуация. В примечаниях неопубликованные фрагменты ремизовских писем и инскриптов (отсутствие пунктуации в которых часто восполняется красной строкой) приводятся без знаков препинания и деления на абзацы.
Печатается по: Ахру. Повесть петербургская. Берлин — Пб. — М.: Изд-во З. И. Гржебина, 1922.
К звездам. Впервые опубликовано: Последние новости (Париж). 1921. 2 декабря. № 500. С. 2—3, под назв. «Из огненной России (Памяти Блока)» с указанием даты: «Берлин, 7 ноября 1921 г.». Прижизненные публикации: Голос России (Берлин). 1922. 8 января. С. 3—4, под назв. «Из огненной России. К звездам. Памяти Блока — ему и о нем»; Звено (Берлин). 1922. № 1; под назв. «Из огненной России. Памяти Блока»; Художественная мысль (Харьков). 1922. № 9, под назв. «Из огненной России»; в составе книги «Взвихренная Русь» (1927), с подзагол. «Памяти А. А. Блока». Рукописные источники: Машинопись с правкой В. Сосинского — ГЛМ. Ф. 156, в составе рукописи с авторской правкой «Петербургский буерак. Шурум-Бурум» — РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 5. № 19. Л. 12—26.
Крюк. Впервые опубликован: НРК. 1922. № 1. С. 6—10, с подзагол. «Память петербургская». Прижизненные публикации: Искусство славян. 1923. № 1. С. 55; Ремизов А. Посолонь. Париж. 1930. С. 192 — фрагмент, опубликованный как самостоятельная сказка «Скриплик».
Альберн. Впервые опубликован: Бюллетени Дома искусств. Берлин. 1922. 17 февраля. № 1—2. С. 30—32.
Albern. Впервые опубликован: Бюллетени Дома искусств. Берлин. 1922. 17 февраля. № 1—2. С. 29, под общим назв. «Albern».
Тулумбас. Впервые опубликован: Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 143—144, без назв., под номером — 1, под общим загол. «Тулумбас». Прижизненные публикации: Бюллетени Дома искусств. Берлин. 1922. 17 февраля. № 1—2. С. 30—32, под общим загол. «Albern». Рукописные источники: РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1. № 24.
Кафтан Петра Великого. Впервые опубликован: Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 144, без назв., под номером — 2, под общим загол. «Тулумбас». Прижизненные публикации: Бюллетени Дома искусств. Берлин. 1922. 17 февраля. № 1—2. С. 30, под общим загол. «Albern».
Обезвелволпал. Впервые опубликовано: Бюллетени Дома Искусств. Берлин. 1922. № 1—2. 17 февраля. С. 30—31. Прижизненные публикации: Наш огонек (Рига). 1925. № 46. 14 ноября, под назв. «Обезвелволпал»; с небольшими разночтениями в составе романа «Взвихренная Русь» (1927), под назв. «Конституция».
Манифест. Впервые опубликован: Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 144—145, без назв., под номером — 3, под общим загол. «Тулумбас». Рукописные источники: черновой автограф — ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. № 13. Л. 2; беловой автограф — ИРЛИ. Р I. Оп. 12. № 282. Л. 6, датирован 10 мая 1921 г. (в составе альбома Е. Казанович). Прижизненные публикации: Бюллетени Дома искусств. Берлин. 1922. 17 февраля. № 1—2. С. 31—32, в составе очерка «Albern», под названием «Обезвелволпал»; Русское эхо. 1925. № 33. С. 5, под назв. «Обезьяний манифест»; в составе романа «Взвихренная Русь».
Книга составлена из очерков и новелл, которые первоначально публиковались в периодике. Изданию некоторых текстов предшествовали выступления Ремизова перед эмигрантской публикой. 24 ноября 1921 г. берлинская газ. «Руль» сообщала: «На первой «субботе» в Доме Искусств А. М. Ремизов прочел свои воспоминания о петербургской весне 20-го года...» (№ 321. С. 5). О первых двух очерках, вошедших в книгу, Ремизов рассказывал в письме к М. М. Шкапской от 2 января 1922 г.: «...написал я в память мою о Блоке: называется “К звездам”. Блоку и о нем и еще написал “Крюк” — память о весне литературной 1920 г. (См.: Грачева. С. 202). Сохранившиеся письма издателя С. Алянского к Ремизову дают основание полагать, что первоначально воспоминания «К звездам» предполагал напечатать журнал «Записки мечтателей». 3 февраля 1922 г. Алянский обговаривал с писателем условия публикации: «В настоящее время занят собранием сочинений Блока и №№ 6 и 7 “Записок мечтателей” о Блоке. Хорошо было бы получить и Ваши воспоминания об А<лександре> А<лександровиче> (гонорар можно было бы поручить уплатить Вам в Берлине)» (ЦРК АК). Вероятно, имея в виду конкретное предложение Ремизова предоставить воспоминания о Блоке, написанные как эпистолярное обращение к поэту, 22 февраля 1922 г. Алянский вновь подтвердил свое намерение напечатать это произведение: «Хорошо было бы, если бы Вы могли прислать мне в форме писем дневниковый материал для “записок”. Это было бы чрезвычайно интересно» (ЦРК АК). Тем не менее в очередном письме Алянского от 18 апреля 4922 г. Ремизова ждало разочарование: «Теперь о Ваших воспоминаниях о Блоке. К большому моему огорчению их напечатать в “Записк<ах> Мечт<ателей>” нельзя будет по причинам, от меня независящим» (ЦРК АК). Второй очерк «Крюк» впервые был опубликован в журнале «Новая русская книга» (1922. № 1) с небольшими разночтениями, под названием «Крюк. Память петербургская», с включением рассказа «Заборы», вошедшего в книгу «Шумы города» (1921). О работе над текстом можно судить по письму Ремизова к редактору журнала А. С. Ященко от 6 декабря 1921 г.: «Незабвенный профессор! Очень прошу корректуру Крюка: я пропустил имя одного писателя, вставлю, а к имени Кузмина сделаю примечание и еше одну поправку однословную разъясняющую» (Русский Берлин: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте / Под ред. Л. Флейшмана, Р. Хьюз и О. Раевской-Хьюз, Париж, 1983. С. 166). Анонимный рецензент очерка «Крюк» поставил под сомнение ремизовскую сравнительную этимологию, положенную в основание названия очерка: «Пребывание в Берлине обогатило А. Ремизова познаниями в немецком языке, но познания эти пока, по-видимому, очень скромны. Только этим и можно объяснить, что он уверяет, будто русское слово крюк обозначает то же самое, что немецкое “Krucke”. На этом он даже построил заглавие своего очерка. Приходится сказать ему, что Krucke совсем не “крюк”, а просто костыль. Значит и вся игра слов пропадает» (Руль. 1922. № 390. 26 февраля. С. 6). Раздел книги под названием «Альберн» состоит из миниатюр, которые, за исключением вступления «Albern» и главки «Обезвелволпал», впервые появились в печати в 1919 г. на страницах журнала «Записки мечтателей» (№ 1), под общим заголовком «Тулумбас». Публикация была инспирирована С. Алянским и Ремизовым с целью организовать на страницах нового журнала обсуждение насущной для творческой интеллигенции темы взаимоотношений с официальной, «красной» печатью. Впоследствии из композиции этой главы книги «Ахру» выделились два текста («Обезвелволпал», переименованный в «Конституцию», и «Манифест»), позже включенные в состав романа «Взвихренная Русь» и получившие значение законодательных документов Обезьяньей Великой и Вольной Палаты. Среди материалов Обезвелволпала, собранных С. Я. Осиповым, сохранился черновой автограф «Манифеста». Здесь более подробно, чем в печатных редакциях, раскрывается основной обвинительный мотив, адресованный власти. Обращение к писателям «из наших», тема уродливых искажений речи, привнесенных революционной эпохой, инвективный пафос — все это напоминает памфлет «Вонючая и торжествующая обезьяна» (1918). Существует и другой автограф «Манифеста» — беловой, датированный 1919—1921 гг., то есть временем окончательного самоопределения Обезвелволпала. Он был оставлен писателем 10 мая 1921 г. в альбоме с автографами выдающихся писателей и поэтов послереволюционного Петрограда, собранными сотрудницей Пушкинского Дома Е. Казанович (ИРЛИ. Р I. Оп. 12. № 282. Л. 6). Документ выполнен в эстетике грамот Обезьяньей Палаты: он написан искусным полууставом, с «росчерком» царя Асыки и скрепой «канцеляриуса». Текст «Манифеста» полностью соответствует его первой публикации в журнале «Записки мечтателей». В целом издание «Ахру» было отмечено весьма широкой амплитудой мнений, объясняемой противоречивыми оценками отдельных очерков. Критика доброжелательно встретила очерк о Блоке. «Бесспорно, — писал А. Бахрах, — самое значительное в разрастающейся блоковской литературе — это многостраничные “Воспоминания“ Андрея Белого и маленькое “К звездам” Ремизова» (Дни. 1922. № 19. 19 ноября. С. 12). Художественный талант Ремизова, умение воссоздать образ поэта в рамках небольшого произведения отмечал и другой критик: «Всего несколько страничек написал Ремизов о Блоке, но каких страничек. Ни одного неверного тона, ни одной фальшивой ноты. Перед нами развертывается трагедия последних месяцев жизни Блока, развертывается просто, без лишних слов, без выкриков... Может быть поэтому и впечатление так сильно и так неизгладимо» (М. Я. Р. <Рецензия> // Голос России. 1922. 18 июня. № 993. С. 6). Другие очерки и миниатюры, включенные в книгу, были восприняты некоторой частью критики как явное стилистическое излишество. «Кроме прекрасной, тонкой и острой статьи о Блоке, эта книжечка вмещает около 22 страниц неприятного ремизовского кривляния. <....> Может быть, кто-нибудь авторитетный намекнет талантливому писателю, что такого рода оригинальность граничит со скукой и ее родной сестрой — пошлостью» (В-ский А. <Рецензия> // Накануне. Лит. прил. 1922. 10 октября. № 155. С. 6). И. Василевский (Не-Буква), явно не желая вникать в суть авторского замысла, высказался против введения в литературу элементов игры в Обезьянье общество: «От обезьяньего этого языка и впрямь кусаться начнешь. <...> Пусть же обезьяньи читатели и разбираются» (Накануне». Лит. прил. 1922. 31 декабря. № 33. С. 13). Значение «Ахру» для самого Ремизова раскрывается дарственной надписью на экземпляре С. П. Ремизовой-Довгелло: «А эта книга, как комок огненный, это первая память о России, это первые наши дни здесь покинутые, безучастные, никогда так черство не относились к нам, как здесь нас встретили, я теперь это понимаю хорошо. И я не знаю, за что это было. И вот это — в этой книге — тут мало, но много от дум первых за Россией» (Каталог. С. 23).
С. 4. И еще скажу вам... — Устойчивый лейтмотив первых писем Ремизова из эмиграции на родину, связанный с глубокими переживаниями известия о смерти А. Блока. Ср. с двумя заметками из рубрики «Вести о писателях» в петроградском журнале «Летопись Дома литераторов»: «Алексей Мих. Ремизов живет в Берлине <...> он “по беженскому билету уехал из России за границу“, чтобы, по его словам, “прикоснувшись к старым камням Европы, набраться силы и вернуться в Россию, — русскому писателю без русской стихии жить невозможно“» (1921. 1 декабря. № 3. С. 7); «А. М. Ремизов в письме своем к друзьям рассказывает: “Весть о смерти Блока пришла в карантине 15 августа, и в этот вечер для очень немногих (всего оказалось из интеллигентных русских трое знавших о Блоке, другие же и имени не слыхали). С. П. (жена А. М.) читала стихи Ал. Ал.“ В конце письма А. М. писал: «И еще скажу вам: у кого есть силы и голова крепка, пусть не покидает России. Так и скажите» (1921. № 4. С. 7). Заметки из петроградского журнала были перепечатаны в ряде эмигрантских газет и в силу различных степеней лояльности или нетерпимости к Советской России неоднозначно прокомментированы. Часть эмиграции восприняла позицию писателя как просоветскую пропаганду: «...радость великая по этому поводу у большевиков, — с болью писала С. П. Ремизовой-Довгелло З. Н. Гиппиус, — они на моих глазах это раздувают, везде кричат и на Ал. М. ссылаются, что вот и он понял советскую власть, и он советует эмигрантам возвращаться к ней, — в Россию» (Lampl H. Zinaida Hippius an S. P. Remizova-Dovgello // Wiener Slawistischer Almanach. 1978. Bd. 1. S. 171). Обстоятельства появления в печати фразы из частного письма: Ремизова С. П. Ремизова-Довгелло описала в своем ответе Гиппиус 18 февраля 1922 г.: «...произошла непонятная вещь, над которой мы ломаем голову, пытаясь объяснить доподлинно: будучи в Ревеле, мы послали письмо Шишкову через эстонского курьера, очень честному человеку, писали кое-какие просьбы, и в конце письма А. М. приписал, что не надо покидать России тем, у кого здоровье выдержит, что он теперь это видит. Курьер должен ехать одну ночь от Ревеля до Петербурга и между тем Шишков наше письмо получил через 3 1/2 месяца, а в Гельсингфорсе появились выдержки из этого письма в ихней газете, я этих выдержек не видела, а видела выдержку из выдержки в Руле. Где было письмо — представить себе трудно: Там, в частном письме, А. М. и писал фразу, что не надо покидать России, у кого сил хватает. От этой фразы А. М. и не отказывается он действительно думает, что не надо покидать России. Я теперь тоже думаю, что надо в России жить; когда я была там, я думала иначе, но здесь я вижу, что там жизнь имеет во сто раз больше смысла, чем здесь. Я понимаю, напр<имер>, с<оциалистов>-р<еволюционеров>, они <3 сл. нрзб.>. Там, я Вам скажу, я не видела б<ольшевико>в, никогда не видела, а здесь я сталкиваюсь с ними, и с этой стороны там лучше. Да вообще, когда я поняла, что их все хотят поддерживать, а до России нет никакого дела, я поняла, что свободной может стать только сама Россия, без помощи, и можно ждать, что ножку подставят» (ЦРК АК). Сочувствие к тем, кто остался в Советской России, было выражено Ремизовым и в анонимной заметке, развивавшей важную для писателя тему необходимости установления обратной связи с родиной: «Вам заграничным, которым выпало на долю для передышки уехать за границу, особенно надо помнить оставшихся в России, которые, имея не меньше права на перемену обстановки — для правления ли здоровья или для сосрепоправления <так!> мысли, не могут и на самое краткое время уехать из России по своему семейному положению. И если приходит к вам забвение, что расстояние, что время глушат память! — надо как-то себя осаживать. Россия там — трудная — со столпами, словом, сердцем, мечтою и могилами. На могиле Блока на Смоленском крест уже есть давно. Могила вся обложена дерном, рядом скамеечка, много белых венков и всегда зелень и цветы. Могила такая же аккуратная, как и комната у него была» (Голос России. 1922. № 965. 14 мая. С. 8—9; рубрика «Труды и дни писателей в России»). О том, что Ремизов относился к собственному отъезду из России как к вынужденному и временному, свидетельствуют строки из его письма В. Н. Тукалевскому от 16 февраля 1922 г.: «Нет, все-таки я никогда бы не уехал из России, если бы не беда: последнюю зиму от малокровия и утомления головой маялся — света не видел. Или погибать, или временно уехать — — Понемногу оправляюсь, а как укреплюсь, назад в Россию. Хочется мне не с пустыми руками домой вернуться и поучиться — есть чему поучиться и написать — четыре года смотрел, жил стотысячной жизнью и конечно, оторвавшись, легче видеть, яснее вижу мало тут я видел чего, жалко — такое чувство — это я про русских а что успел увидеть а так мы отдельно — душой к России за эмигранта не считаю себя» (ГАРФ. Ф. 577. Оп. 1. № 697. Л. 14). В дневнике писателя сохранилась запись, мотивирующая решение об отъезде, принятое в так называемом «Первом Отеле Петросовета» (Троицкая ул., 4): «....что было толчком к загранице? Предупреждение Б., что нас выгонят из Отеля. Если бы этого не произошло — мы бы не уехали, по крайней мере так скоро» (Дневник. С. 513; Б. — вероятно, Б. Г. Каплун).
С. 5. Девушка пела в церковном хоре ~ о том, что никто не придет назад. — Первое и последнее четверостишие из стихотворения А. Блока «Девушка пела в церковном хоре...» (1905).
...ужасная была ночь — лирова ~ до — сердца! — Ср. с ночной бурей, описанной в трагедии Шекспира «Король Лир» (действие 3; сцена II): «Кто любит ночь, — / Такой, как эта, ночи не полюбит, / От гневных туч ночные звери даже / Пугаются в горах» (Пер. А. В. Дружинина; под ред. Ф. Ф. Зелинского). Ассоциация Ремизова восходит к постановке трагедии на сцене Большого Драматического театра в сентябре 1920 г. См. письмо Ремизова к Блоку, исполнявшему в то время обязанности председателя режиссерского управления театра, с просьбой о билете «на 1-ое представ<ление> б<ывшего> К<ороля> Лира» (Переписка с А. М. Ремизовым (1905—1920) / Вступ. статья З. Г. Минц; Публ. и коммент. А. П. Юловой // Литературное наследство. Кн. 2. С. 126—127).
С. 6. ...в суровое августовское утро... в скотском вагоне... — Обстоятельства отъезда из России накануне смерти Блока 5 августа 1921 г. Ремизов зафиксировал в своем Дневнике (С. 501), в альбоме рисунков «Последний путь из России 1921 5 августа» с надписью на титуле: «Наш путь за границу 5. VIII. 1921 в скотском вагоне и карантин в Нарве на чужой земле из взвихренной Руси и навсегда» (Каталог. С. 13), а также в письме к С. П. Постникову 1921 г.: «Выехали мы из Петербурга 5 VIII 1921 по беженскому билету под своей фамилией с эшелоном 38—39. 8 VIII в Ямбурге отдали в Особый Отд<ел> Пропусков свои трудовые книжки» (ГАРФ. Ф. 6065. Оп. 1. № 71. Л. 2).
ПТО — Театральная коллегия Петербургского Театрального отдела, где Ремизов служил в 1918—1920 гг.
...по черному алым с виноградами, птичкой... — Описание характерной для начала 1920-х гг. подписи-монограммы Ремизова. Подробнее см.: Безродный М. Об одной подписи Алексея Ремизова // Рус. лит. 1990. № 1. С. 224—228.
...и знакомыми нумерами Севпроса, Кубу, Серабиса... — Сокращения, характерные для первых послереволюционных лет: «Севпрос» — вероятно, отделение Наркомпроса по Северной области (т. е. территории, прилегающей к Петрограду); «Кубу» — Комитет по улучшению быта ученых; «Сорабис» — Союз работников искусств.
...в очереди к Борису Каплуну... — Борис Гитманович Каплун (Сумский) в 1919—1920 гг. был управляющим делами комиссариата Петросовета.
...вскоре после похорон Ф. Д. Батюшкова... — Литературный и театральный критик, журналист и общественный деятель Федор Дмитриевич Батюшков (род. в 1857) скончался в Петрограде 18 марта 1920 г.
С. 6. ...я с прошением о нашей погибели на Острове... — О невыносимых бытовых условиях, переживаемых Ремизовыми зимой 1919 г. в квартире на Васильевском острове (14-я линия, д. 31, кв. 48), см. его рассказ «Труд-дезертир», вошедший в роман-эпопею «Взвихренная Русь».
С. 6—7. ...вы дали мне папиросу настоящую! ... ~ В таком гнете невозможно писать. — Ср. с письмом Ремизова к Блоку от 31 августа 1920 г., в котором содержится просьба написать стихотворение на актуальную для творческой интеллигенции тему: «Александр Александрович, напишите стих — Вот Вы сказали мне: “Ничего не пишу и не могу писать: гнет такой!“ Напишите это стихом. Вы пришли за паспортом на площадь, пальцы у вас были завязаны, просили паспорт выдать — старый пропал. Курили тоненькую папиросу, а я не помню, зачем пришел и что просил, только помню, через силу стоял у стола и ждал, когда попрошу» (Неизвестный фельетон Блока 1920 г. (Творческая рукопись) / Вступ. статья и публ. И. Е. Усок // Литературное наследство. Кн. 5. С. 6).
С. 7. ...я теперь тут узнал за границей ~ для русского-то — пустыня. — Ср. с письмом молодого писателя-«серапиона» В. Познера к Ремизову от 19 октября 1921 г.: «Ничего не пишу. И, кажется, не случайно. Вне России писать нельзя, а о другом не стоит. Не правда ли? <...> нельзя писать о голоде, когда сыт, о холоде, когда тепло. Я боюсь, что не буду больше писать. Александр Александрович умер, Николая Степановича расстреляли. Здесь хуже. Я как-то спросил у Тэффи, как живут здесь русские писатели. — Побираемся. И, действительно, как-то духовно побираются. Они уже ничего хорошего не напишут. Простите, что я Вам так откровенно пишу: Вы петроградский, Вы поймете» (Цит. по: Обатнина Е. Р. А. М. Ремизов и «Серапионовы братья» (к истории взаимоотношений) // «Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома: Материалы. Исследования. Публикации / Авт.-сост. Т. А. Кукушкина и Е. Р. Обатнина. СПб., 1998. С. 176).
Это хорошо, что на Смоленском... — Блок был похоронен на Смоленском кладбище 10 августа 1921 г. О похоронах поэта см.: Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М., 1990. С. 200—201; Андрей Белый. О Блоке / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. С. 449—453. В сентябре 1944 г. останки поэта вместе с останками остальных членов его семьи перезахоронили в некрополе «Литераторские мостки» на Волковом кладбище. См.: Максимов Д. Memoria о перенесении праха Ал. Блока // Литературное обозрение. 1987. № 5. С. 65—66.
...и никто-то вас не тронет, не позарится на вашу домовину... — Домовина — гроб. Ремизов вспоминает квартирные неурядицы последних лет жизни Блока. Опасаясь последствий декрета «О вселении семейств красноармейцев и безработных рабочих в квартиры буржуазии и о нормировке жилищных помещений», утвержденного Петросоветом 1 марта 1918 г., А. Блок предпринял ряд усилий, чтобы избежать «уплотнения» своей квартиры. Зато в квартиру матери Блока А. А. Кублицкой-Пиоттух, которая проживала в одном доме с сыном, подселили матроса, оставшегося в памяти соседей, под именем Шурка. О «квартирной проблеме» Блока в 1918—1919 гг. подробнее см.: Галанина Ю. Е. «...В доме сером и высоком у морских ворот Невы»// Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. IV. Музей-квартира А. Блока: Материалы научных конференций. СПб., 1999. С. 26—27.
С. 7. ...и Марью Федоровну беспокоить. — Актриса, гражданская жена М. Горького Мария Федоровна Андреева (1868—1953) в 1919—1921 гг. была комиссаром театров и зрелищ Петрограда, заместителем наркома просвещения по художественным делам, заведующей петроградским ТЕО Наркомпроса. Ремизов неоднократно обращался к ней за помощью в бытовых вопросах.
...со всякими трудовыми повинностями... — Об одной из таких «повинностей» Блока упоминала М. А. Бекетова: «Среди лета ему пришлось участвовать в театральной работе по разгрузке дров. Он исполнял ее охотно и с легкостью выгрузил свою долю — три четверти куба дров. Даже странно подумать, что это было за год до его последней болезни» (Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. С. 189).
С. 8. ...под прошением в Петрокоммуну царскую, а все-таки отказали ~ в замятинской рвани с вокзала я каблук в руке нес. — Речь идет о так называемом «Валенковом прошении» от 24 октября 1919 г., написанном и оформленном в духе древнерусских просительных грамот: «Заведующей петроградским отделом театров и зрелищ Марии Федоровне Андреевой <от> Алексея Михайловича Ремизова Валенковое прошение По несчастному обстоятельству прошу о валенках. Стыть и стужа пробирают все семь шкурков моих, а пуще того ноги околели» (РГАЛИ. Ф. 1. № 87. Л. 1), с визой М. Ф. Андреевой: «Убедительно прошу удовлетворить». Тогда же Ремизовым было составлено и «Прошение о калошах» (См.: Глезер Л. А. Записки букиниста. М., 1989. С. 225—227). «Замятинская рвань» — старая обувь, полученная от Е. И. Замятина
И Гумилева — расстреляли! — Н. С. Гумилев был расстрелян в ночь с 24 на 25 августа 1921 г. по обвинению в участии в Петроградской боевой организации.
...Горький не всегда может, стало быть. — Имеется в виду «Прошение в Президиум Петроградской ЧК», подписанное М. Горьким, а также другими членами петроградского Союза поэтов, Союза писателей, Дома литераторов и Дома искусств, с ходатайством об освобождении Гумилева под их поручительство (См.: Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 294).
...помните, покойника Ф. И. Щеколдина... — Участник революционного движения и литератор Федор Иванович Щеколдин (род. 1870) умер в начале 1919 г. от тифа. Похоронен на «Коммунистической площадке» кладбища Александро-Невской лавры. См. очерк Ремизова «Три могилы» (Записки мечтателей. 1919. № 1), а также: Дворникова Л. Я. Из истории прототипов книги А. Ремизова «Иверень» (Ф. И. Щеколдин) // Исследования. С. 231—242.
...когда с Гороховой-то нас выпустили... — Имеется в виду арест в ночь на 14 февраля 1919 г., когда по так называемому «делу левых эсеров» были арестованы А. М. Ремизов, А. А. Блок, Р. В. Иванов-Разумник, К. С. Петров-Водкин, Е. И. Замятин, А. З. Штейнберг, М. К. Лемке, С. А. Венгеров и др. См. главу «Обезвелволпал» из книги «Взвихренная Русь», а также: Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М., 2000. С. 128.
С. 8. Я. П. Гребенщиков и его сестры, они на Острове... — Яков Петрович Гребенщиков (1887—1935), сотрудник Санкт-Петербургской Публичной библиотеки, жил с двумя сестрами (Елизаветой и Верой) на Васильевском острове. В Обезьяньей Великой и Вольной Палате Гребенщиков за библиографические познания и любовь к книге был прозван «книгочием василеостровским, книжным островным владыкой, сатрапом библиотечным» и возведен в обезьяньи князья.
...придут и на Радоницу ~ и на зеленый Семик и в Дмитровскую субботу. — Христианские праздники, связанные с поминовением усопших.
С. 9. А ваш обезьяний знак ~ забыл я с чем он... ~ — Блок был удостоен специальной награды — «обезьяньего знака 1-ой степени с заяшным глазом», удостоверяющего, что 31 октября 1918 г. он был возведен в звание обезьяньего кавалера.
...у П. Е. Щеголева с лапами гусиными и о трех хвостах выдерных. — Историк литературы и русского революционного движения Павел Елисеевич Щеголев (1877—1931) получил обезьяний знак первой степени «с хвостом и лапою за труды на оборону Отечества» на Анисьин день (30 декабря по ст. ст.) 1916 г.
Мы тоже коробочку взяли с русской землей... — Преданный друг писателя Я. П. Гребенщиков, провожая Ремизовых, передал им 5 августа 1921 г. пудреницу слоновой кости с горстью земли из Таврического сада. Упоминание об этой реликвии см. также в рецензии Б. Пильняка на сборник стихов М. Шкапской (НРК. 1922. № 3. С. 7).
.... нарисовал я много картинков, на каждую строчку «Двенадцати» по картинке. — Первые рисунки к поэме Блока появились еще в России, Ремизов пытался вывезти их из Петрограда в Ревель в августе 1921 г., пользуясь услугами эстонского консула А. Орга. См. список материалов, переданных Оргу (ГАРФ. Ф. 6065. Оп. 1. № 71. Л. 23). Рукописи оказались арестованными на границе, однако в конце концов они были доставлены владельцу. За границей Ремизов продолжил начатую работу, и к 1931 г. им была приготовлена рукописная книга о Блоке. Анонс о выходе этого раритета, озаглавленный «Памяти Блока», писатель просил распространить по печатным изданиям эмиграции В. Н. Унковского в своем письме от 30 июня 1931 г.: «7-го августа исполняется 10 лет со смерти Блока. Ал. Ал. Блок умер 7 августа 1921 года. К этому дню журнал “Числа” (Париж) выпускает в единственном экземпляре книгу Ремизова “Памяти Блока”. Эти рисунки сделаны Ремизовым в Петербурге в мае-июле 1921 г.;. в эти месяцы Блок умирал. Картинки: были для Ремизова последним прощальным словом умирающему Блоку. Блок знал о этих картинках. В “Взвихренной Руси” Ремизов рассказывает об этом, вспоминая Блока. Название книгиAlexei Remizov. La Russie sous la rafale. I.: A la memoire L’Alexandre Blok. 47 dessins en blanc et noir et en couleur pour: illuster le poeme: lime'«Les douze». Textes russes, framcais et alłemands. Les editions TCHISLA. Paris. 1931. Exemplaire unique(Бахметьевский архив). Экземпляр этого уникального издания с несколько измененным названием см.: РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 4. № 37.
С. 9. ...и игрушек не был... — Речь идет о постоянной составляющей интерьера ремизовского кабинета — коллекции игрушек, часть которых представляла собой корни, ветви и прочие природные объекты, которые Ремизов наделял мифологическими именами и связывал с народными легендами и сказками. См.: Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. (Творимый апокриф) // Утро России. 1910. 7 сентября. № 243. С. 2; А. <А. Измайлов> В волшебном царстве. А. М. Ремизов и его коллекция // Огонек. 1911. № 44. С. 10—11. О судьбе ремизовской петербургской коллекции игрушек см.: Грачева. С. 185—215.
С. 9. Евгения Федоровна — Е. Ф. Книпович (1898—1988), литературный критик. Воспоминания о ее общении с Блоком, а также о встречах с Ремизовым в 1918—1921 гг. см.: Книпович Е. Ф. Об Александре Блоке // Литературное наследство. Кн. 1. С. 16—44.
С. 9—10. Евгений Павлович Иванов — и каждый вечер друг единственный... — Имя литератора, близкого друга Блока Е. Иванова (1879—1942), соединено со строкой из стихотворения «Незнакомка» (1906).
...Чучела-Чумичела и кум его Волчий хвост... — Персонажи детских народных сказок, игрушки из коллекции Ремизова.
...и сидим мы дурачки ~ задом наперед. — Строфа из стихотворения Блока «Болотные чертенятки» (1905), посвященного Ремизову.
С. 11. ...никогда не забуду... ~ на желтой заре фонари... — Первая строфа стихотворения Блока «В ресторане» (1910).
...я подписывался «старый дворецкий Алексей». — Ремизов связывает официальную должность завхоза в конторе редакции «Вопросов жизни» со своим игровым амплуа («дворецкий» или «домовой»), которое был вынужден принять на себя, испытывая психологические затруднения в новой обстановке: «И почему меня заставляют с “писателями” объясняться, когда я только “заведующий хозяйственной частью”? и годен купить колбасу и распорядиться, чтобы всем стаканы были поданы!» (На вечерней заре 3. С. 458). Ср. также: «...Дягилев обиделся на “дворецкого”. Говорят, он сказал: “Я с лакеями не переписываюсь”» (Встречи. С. 151).
...с вашим «Балаганчиком» и моим «Бесовским действом» ~ Вс. Мейерхольд — страда театральная. — Премьера пьесы Блока «Балаганчик» в постановке В. Э. Мейерхольда состоялась в феврале 1907 г. Первое представление пьесы «Бесовское действо над некиим мужем, а также смерть грешника и смерть праведника, сие есть прение Живота со Смертью: представление для публики в трех действиях с прологом и эпилогом Алексея Ремизова», построенной по аналогии с народными театральными представлениями, состоялось 4 декабря 1907 г. Режиссером спектакля был Ф. Ф. Коммиссаржевский. Автор декораций и костюмов М. В. Добужинский, вспоминая о премьере, писал Ремизову 16 декабря 1932 г.: «Дорогой Алексей Михайлович, а помните ли Вы, что было ровно 25 лет назад: 4 дек<абря> (=17 дек<абря> нов<ого> ст<иля>) 1907 года? — Бесовское действо над некиим мужем. Об этом событии, когда мы с вами и Федором Коммиссаржсвским впервые взошли на сцену, я Вам напоминаю и поздравляю Вас с общим нашим юбилеем (и Ф<едору> Ф<едоровичу> также напишу) <...> эта дата еще оживляет столько замечательных и дорогих воспоминаний 1907 <года>: Вера Федоровна <Коммиссаржевская> Мейерхольд (ранний, хороший!) Костя Сомов Сюннерберг! «Пруд» Ремизова. Вокруг каждого имени свой веночек и узор воспоминаний — и у меня и у Вас» (ЦРК АК); «“Действо”, — вспоминал позже писатель, — принято было как безобразие, оригинальничанье и издевательство над зрителем...» (Встречи. С. 184).
С. 11. Неофилологическое общество с Е. В. Аничковым.— весенняя обрядовая песня и ваше французское средневековье. — Неофилологическое общество было образовано в декабре 1889 г. в результате преобразования Отделения по романо-германской филологии Филологического общества при С.-Петербургском университете. См.: Записки Неофилологического общества... Вып. 1—8. СПб., 1888—1915. Историк литературы, фольклорист и критик Евгений Васильевич Аничков (1866—1937) был активным участником Неофилологического общества; автором книги «Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян» (1903—1904), которую Ремизов использовал в подготовке книги «Посолонь» (1907), а Блок — во время работы над драмой «Роза и крест» (1912).
Разговоры о негазетной газете у А. В. Тырковой. — Речь идет о газете «Русская молва», первый номер которой вышел 9 декабря 1912 г. Ремизов и Блок поддержали идею журналистки и писательницы, члена центрального комитета партии кадетов Ариадны Владимировны Тырковой (в замужестве Вильямс, 1869—1962), организовав редколлегию и возглавив литературный отдел нового издания. На одном из редакционных заседаний Блок прочел докладную записку, содержавшую концепцию этого издания. Впоследствии доклад был переработан в статью «Искусство и газета» (1912).
С. 12. 1913 год. Издательство «Сирин» — М. И. Терещенко и его сестры... — Речь идет об издательстве «Сирин», которое было основано сахарозаводчиком и меценатом М. И. Терещенко, его сестрами П. И. Терещенко и Е. И. Терещенко. К созданию издательства были привлечены Ремизов, Блок и Иванов-Разумник. Этому событию посвящена запись в дневниковой тетради Ремизова под названием «Сирин»: «Основание издательству «Сирин» положено было 10-ого октября в среду 1912 г. в день св. Иакова Постника. К вечеру того дня было мне извещение по телефону от Михаила Ивановича <Терещенко>, а вечером приехали сестры его Пелагея Ивановна да Елизавета Ивановна и сказали: — Мы решились. Согласны. Эти слова мне очень памятны, понял тогда я и сообразил, что дело начинается, и только направить надо по-хорошему» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. № 3. Л. 5).
Р. В. Иванов-Разумник — «Скифы» предгрозные и грозовые. — Историк общественной мысли, литературный критик и публицист Иванов-Разумник (наст. имя: Разумник Васильевич Иванов; 1878—1946) был редактором и идейным вдохновителем двух сборников «Скифы»» которые вышли в свет в июне и декабре 1917 г. Хотя Блок и не печатался в альманахе, в целом он разделял революционно-максималистские умонастроения «скифов». Подробнее см.: Лавров А. В. Этюды о Блоке. СПб., 2000. С. 80—135. Об отношениях Иванова-Разумника и Ремизова см.: Иванов-Разумник. С. 19—122; 244.
1918 год. Наша служба в ТЕО — О. Д. Каменева... — Подразумевается Театральный отдел Наркомпроса, которым со дня основания по июль 1919 г. заведовала Ольга Давидовна Каменева (урожд. Бронштейн; 1883—1941). В задачи членов репертуарной секции ТЕО Наркомпроса входил отбор и рецензирование драматических произведений для постановки на сцене государственных театров.
С. 12. З. И. Гржебин — кум... — Художник, издатель, совладелец издательства «Шиповник» Зиновий Исаевич Гржебин (1877—1929). Ср.: «Издатель. Сосед и кум. В Петербурге на Таврической в доме Хренова жили по одной лестнице и деньги занимали друг у друга на перехватку» (Встречи. С. 133). Все члены семьи Гржебина были кавалерами Обезьяньей Великой и Вольной Палаты, а его дети были крестниками писателя. В документах Обезвелволпала зафиксировано наследственное право Гржебиных на звание кавалеров ремизовского Ордена. Сам Гржебин носил титул «зауряд-князя» — этого звания в Обезвелволпале удостаивались лишь избранные, проверенные временем друзья и люди исключительного творческого дарования.
...Алконост — С. М. Алянский, «волисполком обезьяний»... — Заведующий издательским бюро ТЕО Наркомпроса, владелец издательства «Алконост», выпускавшего книги Ремизова под маркой «Обезвелволпала», Самуил Миронович Алянский (1891—1974) в Обезьяньей Палате носил прозвище по названию своего издания и титул «кавалера обезьяньего знака I степени с хвостами». «Волисполком» — игровая должность Алянского, которую он ставил, подписывая «обезьяньи грамоты», запечатлена типографским способом и на его именном экземпляре (№ 2) «Заветных сказов» Ремизова (1920) (См.: Шахматовский вестник: Каталог. Вып. 1. 1996. № 6. С. 83, 139).
...разрыв и мировая с Ионовым. — В 1920-е гг. Илья Ионович Ионов (наст. фам. Бернштейн; 1887—1942) заведовал Петроградским отделом Государственного издательства. О серьезных трениях во взаимоотношениях Блока с Ионовым, который в 1921 г. препятствовал изданию произведений поэта в «Алконосте», см.: Чернов И. А. А. Блок и книгоиздательство «Алконост» // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 530—538.
...Слон Слонович (Юрий Верховский)... — Прозвище поэта и историка литературы Юрия Никандровича Верховского (1878—1956).
...вы первый... ~ на «Зеленый сборник»... — Сборник стихов и прозы, вышедший в петербургском издательстве «Щелканово» (1905), на который Блок откликнулся рецензией, где особо отметил стихи Ю. Н. Верховского (См.: Вопросы жизни. 1905. № 7. С. 215—216).
...чествование М. А. Кузмина, «музыканта обезьяньей великой и вольной палаты»... — Блок выступил с приветственной речью от имени Всероссийского Союза поэтов на торжественном вечере в Доме Искусств в честь пятидесятилетия М. Кузмина 29 сентября 1920 г. Текст выступления Ремизова см.: РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1. № 88.
...я читал «Панельную сворь»... — Рассказ, который вошел в сборник «Шумы города» (1921).
...стихи про «французский каблук»... — Подразумевается стихотворение Блока «Унижение» (1911).
...домой мы шли вместе — Серафима Павловна, Любовь Александровна... — С. П. Ремизова (урожд. Довгелло; 1875—1943), жена Ремизова и оперная актриса Любовь Александровна Андреева (сценический псевдоним Дельмас; 1884—1969), которой посвящен поэтический цикл Блока «Кармен» (1914).
С. 12. Февральские поминки Пушкина — это ваш апофеоз. — Имеется в виду речь Блока «О назначении поэта», прочитанная 13 февраля 1921 г. на вечере памяти Пушкина в Доме литераторов.
С. 13. ...1 мая — первая весть о вашей боли. — Несмотря на то что 1 мая 1921 г. Блок отправился в Москву для выступлений, очевидцев поразили сильные перемены в самом облике поэта. Чуковский, сопровождавший его в этой поездке, описывал свое потрясение: «Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек <...>. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие» (Чуковский К. И. Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 43).
С. 14. ...вывела Блока на улицу с красным флагом — это было в 1905 г. — Ср.: «...зима 1905—6 года прошла оживленно; 17-е октября и дни всеобщего ликования Ал. Ал. переживал сильно. Он участвовал даже в одной из уличных процессий и нес во главе ее красный флаг, чувствуя себя заодно с толпой» (Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. С. 72).
...червяк в три дуги согнутый... — Под своими рисунками Ремизов всегда ставил глаголическую букву, соответствующую кириллической «ч», вкладывая, очевидно, в эту сигнатуру эзотернческую оппозицию «человек — червь», запечатленную как в русском алфавите, так и нашедшую отражение в знаменитых строках Державина: «Я царь, — я раб, — я червь, — Я Бог!» (ода «Бог»; 1784).
Не от цинги, не от голода и не от каких трудовых повинностей... — Ср. с письмом С. П. Ремизовой-Довгелло к З. Н. Гиппиус от 4 января 1923 г.: «...хочу сказать Вам о Блоке. Зинаида Николаевна, родная, Блок умер не от голода, никогда вообще не голодал и материально жил гораздо лучше, чем большинство из нас, и паек ученый целый год до своей смерти получал. Не надо, ни в коем случае не надо, чтобы была такая ошибка в Вашей статье, тетка его уже опубликовала, как он жил материально, и они это <1 сл. нрзб.>, и из мухи слона сделают. <...> ...а умер Блок оттого, что, как он сам выражался, дышать нечем, гнет страшный чувствовал и б<ольшевико>в ненавидел, последнее время не мог слышать о них, и от него скрывали факты, чтобы не расстраивать. Напр<имер>, в газете было написано, что замечено, что в санатории “просачивается” интеллигенция и этому надо положить предел. Алянский говорил: “Не говорите Блоку, спрячьте газету”, и много таких фактов. Если бы его вовремя выпустили за границу, он бы не умер. Вообще, они виноваты в его смерти, но не голодал он. Да от голода очень трудно умереть, а Блок, повторяю, жил материально лучше других» (ЦРК АК).
С. 17. ...die Krucke — слово немецкое и очень-то нос задирать нечего! — дословно: костыль, клюка, изогнутый предмет (нем.).
заяились — здесь: зародились.
зарь — зависть.
С. 18. ...великий книжник Столпнер, друг Розанова и Льва Шестова... — О философе и переводчике Борисе Григорьевиче Столпнере (1871—1937) Розанов отзывался, как о человеке «редкой честности и младенчества жизни, но редкой начитанности и ума ..» (Воспоминания Т. В. Розановой. С. 329). Ср. также: «Столпнер один из самых умных людей в России, писать же он не умеет, умеет говорить» (Шкловский В. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 246).
С. 18. ...В. В. Розанов у Троицы-Сергия под Москвою на кладбище... — В. В. Розанов скончался 5 февраля 1919 г. и был похоронен в скиту Черниговского монастыря Троице-Сергиевой Лавры. Хотя могила и не сохранилась, место захоронения близ храма Черниговской Божьей Матери было установлено по свидетельствам очевидцев. О последних днях Розанова см.: Розанова Т. В. Воспоминания об отце // Pro et contra. С. 81—82.
...в какую филиппову булочную... — Одна из известных булочных, принадлежавших Д. И. Филиппову, которая располагалась неподалеку от последнего места жительства Ремизова в Петрограде в «Отеле» Петросовета. Ср. с воспоминаниями Ю. Анненкова: «Я помню комнатку Алексея Михайловича в их квартирке на Троицкой, недалеко от ее впадения в Невский проспект, где, на одном углу, помещалась булочная и кофейная Филиппова, а на противоположном — ресторан-бар Квисисана. <...> Мы часто просиживали с Ремизовым в петербургской Квисисане, иногда захаживали к Филиппову перехватить один-другой пирожок с капустой, с рисом, и в особенности, с яблоками» (Анненков. С. 211).
жаворонки — сдобные булочки, выпекаемые в виде птичек ко дню 40 мучеников (9 марта). Здесь и далее даты церковных праздников указаны по старому стилю.
...б. сибирскому атаману Шишкову... — Писатель Вячеслав Яковлевич Шишков (1873—1945), в «документах» Обезвелволпала, благодаря своему сибирскому происхождению, имел титул «бывший сибирский атаман и князь сибирский и бежецкий».
...этнографу и космографу М. М. Пришвину... — Писатель Михаил Михайлович Пришвин (1873—1954) в Обезьяньей Палате именовался «князем и кавалером, известным этнографом, космографом и географом, певцом птиц, земли и звезд».
...археологу И. А. Рязановскому... — «Археолог», «забеглый князь обезьяний» — постоянные игровые дефиниции, применяемые Ремизовым к Ивану Александровичу Рязановскому (1869 — ?), который был не только постоянным героем и прототипом литературных персонажей его произведений, но и снискал известность в петербургских кругах писателей и художников как знаток славянских древностей, археологии, палеонтологии, медиевистики: «Значение изустного слова Рязановского в возрождении “русской прозы” можно сравнить только с “наукой” самого из всех “знающего” громокипящего В. И. Иванова в возрождении “поэзии” у стихотворцев» (Подстриженными глазами. С. 153—154).
...проехали приятели через Берлин к другу своего детства к инженеру Я. С. Шрейберу в Женеву... — «Кавалер Обезвелволпала», инженер Яков Самойлович Шрейбер был близким другом Л. Шестова; в начале 1920-х гг. семья Шрейберов поселилась в Женеве, куда в феврале 1920-го приехал вместе со своей семьей и Л. Шестов. Подробнее см.: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Paris, 1993. Т. I. С. 176; 195—196.
Schlagsahne — взбитые сливки.
Mokka — сорт кофе.
...Микитову... — Прозаик Иван Сергеевич Соколов-Микитов (1892—1975); причислял себя к литературным ученикам Ремизова. Зиму 1921/22 г. Соколов-Микитов провел в Берлине, а в июне 1922 г. вернулся в Россию. О встречах двух писателей см.: Смирнов М. Иван Соколов-Микитов: Очерк жизни и творчества. Л., 1974. С. 37—39.
С. 18. ...а Ященке... — Юрист и литератор Александр Семенович Ященко (1877—1934) в «русском Берлине» был редактором-издателем критико-библиографических журналов «Русская Книга» (1921) и «Новая Русская Книга» (1922—1923).
die Sache an und fur sich! — букв.: дело как таковое (нем.).
...Уэллс — хитрец-англичанин! ~ потащился за семь верст киселя хлебать. — В 1920 г. английский писатель Герберт Джордж Уэллс (1866—1946) посетил Россию. Впечатления о поездке были описаны им в книге «Россия во мгле», которая в русском переводе первоначально была издана в Болгарии в 1921 г., а в 1922-м в Советской России. О банкете, устроенном в честь приезда Уэллса 30 октября 1920 г. в Доме Искусств, Ремизов знал по рассказам своих знакомых (См.: Дневник. С. 494—495; а также: Анненков. С. 37—39).
дурандовое — от имени птицы, коротконогого кулика (дурандана), прилетающей на юг России большими стаями.
С. 19. ...Лев Шестов в книге своей «Странствования по душам»... — Подзаголовок книги Л. Шестова «На весах Иова», которая вышла в 1929 г. в парижском издательстве «Современные записки» и была составлена из работ, написанных в 1920—1924 гг. В первой публикации очерка «Крюк» эти строки сопровождались авторским пояснением: «Книга не вышла и выйдет ли когда, неизвестно» (НРК. 1922. № 1. С. 6).
фуга — музыкальное сочинение, в котором голоса поочередно вступают друг за другом, повторяя одну и ту же музыкальную тему.
...лучше Лазаря четверодневного... — Ироническая отсылка к евангельскому сюжету. Подразумевается состояние Лазаря на четвертый день после смерти перед тем, как его воскресил Иисус (Ин. 11; 38—44).
...у Назарыча, уполномоченного нашего комбеда... — Федор Назарович Максимов был комиссаром дома на Васильевском острове, где жили Ремизовы и где находилось пристанище Обезвелволпала. Его портрет Ремизов нарисовал на стене своей квартиры в так называемом «Углу обезьяньих вельмож». Комбед — комитет бедноты.
...Б. А. Пильняк (Wogau)... ~ уж книгу издал... — Речь идет о сборнике рассказов Бориса Андреевича Пильняка (наст. фам. Вогау; 1894—1938) «Былье» (1920). Пильняк посвятил Ремизову свою повесть «Третья столица» (1923).
В Петербурге Серапионовы братья кучатся... — Подразумевается группа петроградских литераторов «Серапионовы братья» (1921—1929), перечисляя участников которой, Ремизов не упоминает Е. Г. Полонскую, Н. С. Тихонова, Н. К. Чуковского и В. А. Каверина. Подробнее см.: Обатнина Е. Р. А. М. Ремизов и «Серапионовы братья» (к истории взаимоотношений) // «Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома. С. 171—184.
Лунц ~ «Исходящая № 3749» — вот его рассказ. — Рассказ Льва Натановича Лунца (1901—1924) «Исходящая № 37. Дневник заведующего канцелярией» впервые был опубликован в журнале «Россия» (1922. Август. № 2. С. 21—23).
...Слонимский, а рассказ его — сущий разбойный. — Возможно, речь идет о рассказе Михаила Леонидовича Слонимского (1897—1972) «Дикий» (1921), впервые опубликованном в альманахе «Серапионовы братья» (Пг., 1922. С. 44—59).
С. 19. Оба на Гофмане верхом покатались. — Некоторые из «серапионов» (в особенности В. Каверин и Л. Лунц) подражали немецкому писателю-романтику Э. Т. А. Гофману (1776—1822), ориентируясь на образцы западного сюжетосложения и, в частности, на жанр европейского авантюрного романа.
С. 20. «Сад» Федина ~ нежности посолонной... — Впервые рассказ К. А. Федина, который вызвал у Ремизова ассоциации с собственной «Посолонью» (1907), был опубликован в берлинской газете «Накануне» (Литер. прил. 1922. 18 июня. № 8. С. 2—4). Это произведение высоко оценил и другой литературный наставник «серапионов»: «В активе у Федина — до странности зрелый рассказ “Сад”, под которым подписался бы и Бунин» (Замятин Е. Новая русская проза // Русское искусство. 1923. № 2—3. С. 60).
М. Зощенко ~ подковыр Гоголя и выковыр Достоевского. — Вероятно, с рассказом М. М. Зощенко «Старуха Врангель» Ремизов познакомился впервые в исполнении автора на вечере художественной прозы, который состоялся 23 мая 1921 г. в Доме Искусств. Об этом вечере и одобрительной реакции Ремизова см.: Смиренский. С. 169. Ср. также: «Зощенко — нелепый, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал “Старуху Врангель” — с гоголевскими интонациями, в духе раннего Достоевского. Современности не было никакой, но очень приятно. Отношение к слову — фонетическое» (Чуковский К. Дневник.1901—1929. М., 1991. С. 170).
...что Неверов, в Самаре безвыездно... — Речь идет об Александре Сергеевиче Скобелеве (псевд. Неверов; 1886—1923); в 1922 г. он перебрался из Самары в Москву, где спустя год скончался.
...Вяч. Шишков в петербургском «отеле» свой «Вихрь»... — Рассказ «Вихрь» был опубликован в журнале «Красная новь» (1922. № 1). Имеется в виду чтение на квартире Ремизова в так называемом «Отеле Петросовета».
...Н. Г. Виноградов ~ автор хоровой трагедии о Петре. — Подразумевается пьеса драматурга и режиссера Николая Глебовича Виноградова (1893—1967) «Трагедия о Петре», рецензия на которую была включена в книгу Ремизова «Крашеные рыла́. Театр и книга» (1922. С. 44—46). В первой публикации очерка эти строки сопровождались авторским пояснением: «См. мою книгу “Крашеные рыла́”. Изд. Грани, Берлин. А когда выйдет, ни единая душа не знает» (НРК. 1922. № 1. С. 7).
...М. И. Волков: его рассказы в «Горне» и «Кузнице»... — Беллетрист Михаил Иванович Волков (1886—1946), первое произведение которого («Ефрейтор в раю») отмечено явным влиянием творчества Ремизова; состоял в литературной группе «Кузница», печатался в одноименном журнале, а также журнале «Горн».
...Соколов-Микитов: «Засупоня»... — Имеется в виду книга рассказов И. С. Соколова-Микитова «Засупоня» (1918).
С. 21. ... поднялись Татлиновским памятником III-му Интернационалу... — Речь идет о знаменитом проекте художника Владимира Евграфовича Татлина (1885—1953) — башне-памятнике III Интернационалу, который был выставлен на обозрение в здании Свободных мастерских (Академии Художеств) 8 ноября 1920 г. Этому концептуальному образцу нового искусства посвящена статья В. Шкловского «Памятник третьему интернационалу (Последняя работа Татлина)» (1921) (См.: Шкловский В. Гамбургский счет. Статьи — Воспоминания — Эссе. (1914—1933). М., 1990. С. 100—101).
С. 21. Сам Горностаев, московский столбцеписец, залюбовался б из тишайшега века... — Имя Матюшки Горностаева известно Ремизову по подписи на «отказной» грамоте (1692) царей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича. Этот документ писатель опубликовал а своем рассказе «Столбец» (1914) в книге «Россия в письменах».
...тот крестный, перевернувший язычную Русь... — Подразумевается князь киевский Владимир Святославович (ум. 1015), благодаря которому в 988 г. христианство стало в Древней Руси государственной религией.
крывук — укрытие.
сторожба — караул, охрана.
...Ивана Осипова — Ваньки Каина, вора московского и сыщика. — Иван Осипов — знаменитый московский разбойник (XVIII в.), известный под именем Ванька Каин, позже полицейский сыщик, в конце концов сосланный в Сибирь. Этому легендарному герою народных рассказов приписывается авторство песни «Не шуми, мати, зеленая дубравушка».
...не голубой краешек неба «Мертвого дома»... — Ср.: «Весна действовала и на меня своим влиянием. Помню, как я с жадностью смотрел иногда сквозь щели паль и подолгу стоял, бывало, прислонившись головой к нашему забору, упорно к ненасытимо всматриваясь, как зеленеет трава на нашем крепостном вале, как все гуще и гуще синеет далекое небо» (Достоевский 4. С. 176).
У Еф. А. Вершинина, балт-мора, в «Несостоявшемся собрании»... — В архиве Блока, среди бумаг Репертуарной секции Театрального отдела Нарком-проса сохранилась рецензия С. Э. Радлова, датированная 9 января 1919 г., на драму крестьянина Костромской губернии Е. А. Вершинина «Несостоявшееся собрание»: «...драма Вершинина бесконечно наивное, несовершенное, но свежее и талантливое произведение. <...> Художественная же оценка именно этого несовершенного произведения интересует меня гораздо меньше, чем судьба и будущая деятельность его автора. Поэтому я хотел бы, чтобы кто-нибудь из моих товарищей по Реп<ертуарной> Секции прочел пьесу и поделился с нами также и своим мнением по этому вопросу» (ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 3. № 5. Л. 101—101 об.). Другим рецензентом пьесы стал Ремизов, который опубликовал свой отзыв, построенный на сопоставлении драмы с «Трагедией о Петре» Н. Г. Виноградова, сначала в газете «Жизнь искусства», а затем включил в книгу «Крашеные рыла́». Писатель не только дал высокую оценку литературному дарованию молодого автора, но и ответил на поставленный Радловым вопрос: «Вершинин матрос, простой костромской человек... Напишет ли еще чего Вершинин, занятый, заваленный делами, строящий у себя на родине своей дикой новый дом новой России, скорее не напишет, а всю силу свою убьет на служении своем, понукая и таща за собой лесовиков, никогда не подымавших глаз, родню свою. <...> Пьеса написана, как партитура... Это оркестр из человеческих голосов, музыка народной думы» (Крашеные рыла́. С. 44—45).
С. 22. пша — мука, из которой делают пшеничное тесто.
Е. И. Замятин «изуграф»... — Одна из постоянных, образных характеристик, которой Ремизов именовал писателя Евгения Ивановича Замятина (1884—1937), подчеркивая словом «изуграф» мастерство Замятина-рассказчика и стилиста, присвоив ему звание — «смиренный епископ обезьянский Замутий, в мире князь обезьяний Евг. Замятин, корабельщик, “изуграф” и резчик слов».
...«князь и полномочный резидент заяшного ведомства» Пришвин М. М. ... — Игровой статус писателя М. М. Пришвина в Обезьяньей Палате, который зафиксирован на одном из первых «обезьяньих» документов Обезвелволпала — грамоте П. Е. Щеголева, выданной в 1917 г.: «князь обезьяний и кавалер обезьяньего знака первой степени с колоском, министр и полномочный резидент заячьего ведомства». Ироническая поэтика Обезвелволпала поддерживалась и самим М. Пришвиным, учредившим в 1916 г. фантастическое «Заячье ведомство» — «внутри Министерства Торговли и Промышленности», где, по его собственным словам, он «служил, укрываясь от войны» делопроизводителем отдела “Военного Времени”» (Пришвин М. М. Дневники. 1914—1917. М., 1991. С. 253—254).
Пришвинский «Базар»... — Имеется в виду «пьеса для чтения» (1910-е гг.), впоследствии включенная в цикл «Слепая Голгофа». См.: Пришвин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 1928. С.159—194.
Пропад — гибель.
мурлатое — мордастое.
кудло — патлы.
И там, в олонецких лесах ~ в образном скиту кощей Клюев ощерился. — В 1917—1923 гг. поэт Николай Алексеевич Клюев (1884—1937) жил на своей родине, в Олонецкой губернии; его поэзия тех лет характеризуется сочетанием идеалов языческой и христианской Руси, а также с надеждами на революционные перемены в деревне.
С. 23. ...хор поэтов И. Садофьева... — Пролетарский поэт, прозаик Илья Иванович Садофьев (1889—1965), автор поэтических сборников «Песни Митьки» (1917) и «Динамо-стихи» (1919) руководил петроградским Пролеткультом и возглавлял литературную группу «Космист».
...Гумилев — «искусственный бродит журавь»... — Искаженные строки стихотворения Н. Гумилева «Жираф» (1908). Ср.: «Помню (когда уже мы с Ремизовым подружились) он, увидев Гумилева, прохаживающегося вдоль пайковой очереди в роскошной дохе, сказал тихонько, но выразительно: “Искусственный бродит жираф” (переиначив гумилевскую строчку “Изысканный бродит жираф”)» (Книпович Е. Ф. Об Александре Блоке // Литературное наследство. Кн. 1. С. 26).
...Анатолий Фролов, служка обезвелволпала... — Поэт, член объединения «Кольцо поэтов» Анатолий Александрович Фролов (1906—1972) в начале 1920-х гг. был самым молодым приверженцем царя Асыки. В реестре членов Обезвелволпала он упоминается как «служка Обезвелволпала, обезьяненок и б<ывший> царь ежиный». В силу своей молодости А. Фролов позволял себе реализовывать некоторые символические идеи Обезьяньего Общества буквально, осуществляя в повседневной жизни законное право вельмож «носить хвосты, где угодно». Подробнее см.: Смиренский. С. 168.
С. 23. ...но если ангел скорбно склонится ~ меня водившая звезда. — Строфа из стихотворения М. Кузмина «Меншиков в Березове» (1920). Этот текст (не вошедший в прижизненные издания поэта) отражал настроения «выжидания», надежды на скорое падение большевистского режима. Часто распространявшееся в списках, стихотворение получило широкую известность в эмигрантской среде. Впервые отдельные его строки (с небольшими разночтениями) были опубликованы Ремизовым в «Новой русской книге» (1922. № 1), а затем полностью оно увидело свет в статье З. Н. Гиппиус «Опять о ней» (Общее дело. 1921. 20 ноября. № 490. С. 2). Примечательно, что, еще не зная статьи Гиппиус, С. П. Ремизова-Довгелло в письме к ней от 10 декабря 1921 г. привела по памяти «Меншикова в Березове», добавив от себя: «Это наше выражает. Нравится? Автора по почте не скажу» (ЦРК АК). Об истории стихотворения см.: Морев Г. А. Из комментариев к текстам Кузмина. II // НЛО. 1993. № 5. С. 165—167.
И Kaiser — Dreikaiserbund... — Немецкий критик Рудольф Кайзер сотрудничал со «сменовеховцами», являясь представителем журнала «Новая Россия» («Россия») в Германии. См.: Лундберг Е. Записки писателя. 1920—1924. Т. 2. Л., 1930. С. 151. Dreikaiserbund — Союз трех королей (нем.).
...Андрей Белый — большущий роман «Эпопея»... — Отправляясь в 1921 г. за границу, Андрей Белый предполагал написать многотомную «серию романов» под общим названием «Эпопея», начало которой было положено публикацией в журнале «Записки мечтателей» (1919, № 1. С. 11—71; 1921. № 2/3. С. 7—95) под заглавием «Я. Эпопея. Т. 1. Записки чудака. Ч. 1. Возвращение на родину». Замысел не был осуществлен.
...ниже даже Горнфельда... — Подразумевается критик и литературовед Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867—1941). Ср.: «Поскольку имя Аркадия Георгиевича теперь мало кому известно, в двух словах расскажу о нем. Он был калекой почти с самого рождения. Его кормилица уронила; в результате повреждения позвоночника Горнфельд на всю жизнь сохранил рост четырехлетнего ребенка. Он жил в то время в Петербурге, совершенно один, на седьмом этаже в большом доме на Бассейной. <...> Сам он совсем не мог двигаться и потому был совершенно отрезан от мира. <...> Все, кто общался с Аркадием Георгиевичем, преклонялись перед величием его духа. Физический недуг не только не искалечил его, а наоборот» (Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911—1928). Париж, 1991. С. 143—144).
С. 24. ...на Москве ~ Андрей Белый, учил поэтов стиху... — В 1918—1919 гг. Андрей Белый преподавал в литературной студии московского Пролеткульта и читал курс «Теория художественного слова». Подробнее см.: Богомолов Н. А. Андрей Белый и советские писатели. К истории творческих связей // Андрей Белый. Проблемы творчества. М. 1988. С. 309—337.
...в Петербурге Серапионовы братья ~ Замятин учил их рассказам и сказам, а стиху учил Гумилев... — Имеются в виду литературные студии Дома Искусств 1920—1921 гг.
С. 25. ...на Кронверкский к Горькому дорога... — В Петрограде Горький жил в Кронверкском пр., д. 23.
...в Обезьянью великую и вольную палату на суд обезьяний. — Ремизов так называет свои последние квартиры в Петрограде. Описание встреч молодых писателей в квартире писателя на Троицкой см.: Милашевский В. А. Вчера, позавчера...: Воспоминания художника. М., 1989. С. 155—157.
С. 25. мур — густая сочная трава.
дратва — толстая смоленая нить для шитья кожи.
Der Draht — проволока, дратва (нем.).
С. 26. Albern — дурацкая болтовня (нем.).
Олаберство, олаберник... — От слова ала́борить, т. е. переворачивать, приводить все в порядок, по-своему.
...скоморохи люди вежливые ~ почестливые. — Вариант лейтмотива из баллады о госте (купце) Терентии (Скоморохи, люди вежливые / Люди вежливые-очестливые...). См.: Собрание народных песен П. В. Киреевского. Л., 1977. Т. 1. № 211. С.164—166.
С. 27. прошалыганить — отхлестать.
...от Тройницкого из Эрмитажа! — С Сергеем Николаевичем Тройницким (1882—1948). Ремизов близко познакомился в 1908 г., когда Тройницкий и два его друга — А. А. Трубников и М. Н. Бурнашов в основанной ими типографии «Сириус» издали первый роман писателя «Пруд». Тогда же Тройницкий поступил на службу в императорский Эрмитаж, где первоначально занимался инвентаризацией в отделении Средних веков и Возрождения, а в 1912 г. вошел в комиссию по созданию историко-бытовога отдела, и с 1913 г. возглавил отделение драгоценностей Эрмитажа. Его карьера увенчалась должностью первого директора Государственного Эрмитажа, которую он занимал с 1917 по 1927 г. В первой печатной редакции миниатюры указание на Тройницкого отсутствует.
...на всешутейших трапезах и на службах великога князь-папы.... — По своей пародийной природе Обезвелволпал близок таким своим историческим предшественникам, как «Бенго-Коллегия, или Великобританский монастырь» и «Всепьянейший и всешутейший собор» Петра I, хотя сам автор затеи позже вроде бы и отрицал это: «затея Обезьяньей Палаты вышла не из “всешутейшого” Петровского безобразия, а из детской игры» (Встречи. С. 121). Тем не менее их объединяют общие игровые элементы — участие именитых людей, занимавших высшие посты на государственной службе, пародирование Римской иерархии (титул «князь-папы»), а также тот факт, что «Петр Великий среди всех лиц, как бы с намерением скрыть свою личность, избрал для себя низшую степень протодиакона». Подробнее об этих игровых сообществах см.: Носович И. И. О значении всепьянейшего собора, учрежденного Петром Великим // Русская старина. 1874. Т. XI. Сентябрь — декабрь. С. 734; Платонов С. Ф. Из бытовой истории Петровской эпохи. Бенго-Коллегия, или Великобританский монастырь в С.-Петербурге при Петре Великом // Известия АН СССР. 1926. № 8. Серия 6. С. 527—546; Семенова Л. Н. Очерки истории быта и культурной жизни России. Первая половина VIII века. Л., 1982.
часословец — книга молитв, расписанных по часам.
...все побивались Ивашкой Хмельницким... — идиоматическое выражение, означающее: сильно напились.
С. 29. Скрепил и деньги серебряной бумагой получил... — К основным и неизменным атрибутам оформления обезьяньего документа относились непременная «собственнохвостная подпись» на грамоте царя Асыки, скрепленная печатью Обезвелволпала и оплаченная всякими канцелярскими сборами.
С. 29. ...б. канцелярист, забеглый политком обезвелволпала... — Типичная самоидентификация Ремизова, характерная для обезьяньих грамот эмигрантского периода. До отъезда из России на обезьяньих документах весны — начала лета 1921 г. он подписывался как «б<ывший> канцелярист» и «политком» Обезвелволпала. Впервые формула «б. политком» появилась на грамоте В. Шишкова (1921).
С. 30. Ахру — слово обезьянье ~ огонь. — Среди материалов Ремизова в коллекции Т. Уитни (ЦРК АК) в альбоме 1926 г. имеется вырезка из неустановленной газеты под названием «Обезьяний язык»: «Американский естествоиспытатель проф. Гарнер, известный исследователь обезьяньего языка, отправился в дебри Восточной Африки, чтобы там с помощью граммофона продолжить свои исследования. На мысль об исследовании языка обезьян проф. Гарнера впервые натолкнуло своеобразное поведение нескольких обезьян, которые были помещены в одной клетке с диким павианом. Он потратил много денег и времени на эти исследования; долгое время провел в первобытных африканских лесах, в железно-решетчатой клетке, чтобы удобнее и лучше наблюдать за поведением обезьян. Он утверждает, что ему удалось сделать массу любопытнейших наблюдений, которые привели его к заключению, что обезьяны объясняются между собой не только знаками, но и членораздельными звуками. Между прочим он пишет следующее о своих наблюдениях: “я записал почти двести слов на обезьяньем языке. Так, например (обозначая их слова по нашему способу), слово «ахру» означает солнце, огонь и вообще понятие о тепле. “Кукха” — вода, дождь, холод; “гошку” — пищу, процесс еды”». См. также: Безродный М. Об обезьяньих словах // НЛО. 1993. № 4. С. 153—154.
Печатается по: Кукха. Розановы письма. Берлин: изд-во З. И. Гржебина, 1923.
Впервые опубликовано: Окно. Трехмесячник литературы. 2. Париж, 1923. С. 121—193, вариант под назв. «Розанова <так!> письма» датирован «10.2.23. Charlottenburg».
Летом 1922 г., обдумывая возможные перспективы публикации нового произведения, посвященного В. В. Розанову, Ремизов остановил выбор на журнале «Путник», который должен был выходить в Берлине в издательстве З. И. Гржебина под редакцией М. Горького (см. письмо Ремизова к Шестову от 30 июня 1922 г.: Шестов. 1994. № 1. С. 172; а также анонс журнала: НРК. 1922. № 5. С. 44). Поскольку издание журнала не состоялось, этот план остался неосуществленным. Ряд писем к Ремизову свидетельствует, что писатель делал попытки опубликовать свою книгу и в России. В 1923 г. он передал рукопись для образованного годом ранее московского издательства «Круг» (в состав его редакционной коллегии входил писатель А. Я. Аросев, который в начале 1920-х гг. находился на дипломатической службе и бывал в Берлине). В апрельском номере журнала «Россия», в рубрике «Литературная хроника», даже появилась заметка: «А. М. Ремизов приготовил к печати письма Розанова со своими комментариями и ведет переговоры с московскими издательствами об издании их в России» (1923. № 8. С. 31). Тем не менее вскоре предложение Ремизова было отклонено коллегиальным решением редакции, о чем Аросев уведомил его письмом от 20 марта 1923 г.: «“Розановы письма” я оставил у Марии Михайловны <Шкапской>. Для Круга они не подходят» (ЦРК АК). В результате текст «Кукхи» без вступления и главы «Завитушка» впервые увидел свет во втором номере парижского «трехмесячника литературы» «Окно» (1923) под названием «Розанова письма». Новаторский эксперимент Ремизова в области мемуаристики — воспоминания, основанные на реальных письмах и исполненные «в стиле» Розанова — был встречен с повышенным интересом и вниманием. Так, З. Н. Гиппиус, опубликовавшая в следующем выпуске «Окна» (№ 3) свои мемуары о Розанове, впоследствии вошедшие в цикл очерков «Живые лица», в письме к жене Ремизова от 19 июля 1923 г. была обеспокоена этической стороной нового произведения: «Я не видела «Окна» и не знаю, что <напи>сал Ал. Мих. про Розанова, но видела <в га>зетах что-то, и очень хочу знать <правда> ли, что он такие интимности напи<сал>, которые бы не надо ни про живого <ни про> мертвого? <...> Я о Блоке, и даже о Брюсове много знаю, чего не могла сказать. И о Розанове, вот буду писать — тоже не скажу. Тем более, что, ведь, его вдова, м<ожет> б<ыть> жива, а дочери наверно некоторые живые» (Lamp H. Zinaida Hippius an S. P. Remizova-Dovgello // Wiener Slawistischer Almanach. 1978. Bd. I. S. 175). Другие современники оценили прием создания художественного произведения на основе «интимного, названного по имени и отчеству» материала (Шкловский) как подлинное откровение и даже признали в нем факт рождения новой литературы. Критик Д. С. Святополк-Мирский в письме к своему постоянному корреспонденту, «евразийцу» и музыковеду, П. П. Сувчинскому 8 января 1924 г. отзывался о новом произведении с восторгом: «Читали ли Вы Кукха (Розановы письма?) Книга удивительная. Я вообще его <Ремизова> много читаю и он все растет в моих глазах. Иду к нему опять сегодня и несу ему “хабар обезьяний” шампанское» (Smith G. S. The Letters of D. S. Mirsky to P. P. Suvchinskii. 1922—31 // Birmingham Slavonie Monographs. 1995. № 26. P. 25). В печатных критических отзывах высокая оценка новаторского по форме и глубоко искреннего по содержанию литературного труда прозвучала еще более отчетливо: «...давно не появлялось у нас произведения столь волнующего, трогательного и прекрасного, — писал Б. Шлецер. — Человеческая книга! В том именно особая, волнующая прелесть ее, что в ней дышит человек. — Искусство ли это особенное, изощренное, ибо вовсе не заметное? Гениальная ли интуиция? Вероятно, и то и другое». Подчеркивая адекватность творческого метода Ремизова образу Розанова, критик рассуждал и о своеобразной философии жизни, связавшей героев «Кукхи»: «Скорее я назвал бы обоих» и Розанова, и Ремизова — имморалистами, если бы слово это, в применении к Ремизову в особенности, не представлялось слишком рассудочным и грузным. Но действительно, ни тот, ни другой не подходят к человеку, к явлениям жизни с моральной точки зрения. Та нежность, та чуткость, с которыми Ремизов говорит в воспоминаниях своих о том или другом из своих друзей и знакомых, ни в каком отношении не находится к моральным или умственным качествам этих людей». Касаясь темы Эроса, растворенной в тексте всей книги, Шлецер завершал свою статью следующим выводом: «...в этой эротике столько наивности, теплоты и какого-то уюта, так просто все сказано домашними словами, и столько игры здесь вместе с тем и живого трепета, что чувствуешь — хорошо это и нужно; как пишет Розанов: “И все прекрасно в своей звезде. Розанов это хорошо понимает”» (ПН. 1924. 7 февраля. № 1163. С. 3). Из вступления к книге, написанного в форме письма к Розанову, следует, что текст «Кукхи» сложился еще в России («Все, что возможно пока, записал лунной крещенской ночью»), кроме «Завитушки», которая была написана уже в Берлине. О создании дополнительной главы сообщала заметка в петроградском журнале «Жизнь искусства»: «А. М. Ремизов, написавший рассказ “Розановы Письма”, появляющиеся в непродолжительном времени во 2-ом номере трехмесячника «Окно», работает над завитушкой «Из Розанова», являющейся дополнением к указанному рассказу» (1923. 10 июля. № 27. С. 27). История создания «Кукхи» восходит к ремизовскому альбому с подлинными письмами В. В. Розанова (далее альбом «Розанов»), сохранившемуся в архиве библиотеки Гарвардского университета (США), который, собственно, и является протоформой текста книги. Одни из его титульных листов озаглавлен «Письма Василия Васильевича Розанова † II 1919 г.» и оформлен в эстетике игровых документов Обезвелволпала: с личным значком Ремизова — глаголической буквой «ч», а также обязательной «обезьяньей печатью», имеющей надписи по окружности на глаголице «Обезьянья печать» и на кириллице «Петербург. Василию Васильевичу Розанову», а также в центре на кириллице «Старейшему кавалеру. Алексей Ремизов». Кроме того, здесь имеются пометы рукой Ремизова: сверху справа подчеркнуто: «А. Ремизов»; в правом нижнем углу дата «Paris 1952». В верхнем правом поле листа рукой неизвестного поставлено и обведено: «37», а ниже приписано пояснение писателя, относящееся к цифрам: «номер обыскной ГПУ». Очевидно, что и подборка писем Розанова, и другие иллюстративные и печатные материалы были организованы в единый альбом до того, как 5 августа 1921 г. Ремизовы навсегда выехали из Петрограда. С этим альбомом, как и с другими материалами из личного архива писателя (рукописями, книгами и другими самодельными альбомами), связано событие, происшедшее на границе между Ямбургом и Нарвой. Накануне отъезда, 4 августа 1921 г. Ремизов доверил перевезти через границу часть своего архива эстонскому консулу в Петрограде Альберту Оргу, воспользовавшись его дипломатическим иммунитетом. Однако именно эти материалы были отобраны у Орга при обыске (см.: Кодрянская. С. 304). Тогда-то на обложке альбома и запечатлелся «гепеушный» «обыскной» номер. Пытаясь вернуть свой архив, Ремизов написал ряд обращений к высокопоставленным советским чиновникам, а также влиятельным писателям и издателям. Сохранился составленный Ремизовым список пропавших рукописей, в котором под седьмым номером значатся: «Письма В. В. Розанова с портретом и карикатурами Ко мне — вклеены. К моей жене — вложены» (ГАРФ. Ф. 6065. Оп. 1. № 71. Л. 23). Личный архив писателя вернулся к Ремизову только в июне 1922 г., о чем свидетельствует еще одни титульный лист альбома (Л. 1). В его центре — знаменитая подпись-монограмма Ремизова, возникшая в Берлине. Сверху надпись: «В. В. Розанов † 23 января (10 янв. с/с <так!>) 1919 г. у Троицы-Сергия». В правом верхнем и нижнем углах имеются пометы: «A. Remisoff 7 rue Boileau, Paris XVI; «Charlottenburg 23—24 VI 1922». Наличие в альбоме трех различных дат (1919 — 1922 — 1952) говорит о важности каждой из них: объединение писем после смерти философа; второе рождение альбома после конфискации и, наконец, расставание с литературным памятником Розанову при продаже в частный архив. Упоминание об этом «розановском» альбоме встречается и в письме Ремизова к Н. В. Зарецкому от 10 ноября 1932 г., где писатель перечисляет свои рукописные альбомы для возможной продажи их пражскому Народному музею: «Альбом Розанова. 1) Карточка (снимок с портр<ета> Бакста) с надписью 2) Из журн<ала> вырез<анная> карточка Розанов<а> — его любимая. 2 письма В<асилия> В<асильевича> <Розанова> и точная копия его письма (оригинал уничтожен). Карикатура <на Розанова> Реми из Сатирикона <...> не знаю кого <...> Последняя статья Розанова в Нов<ом> Времени. 23 II 1917» (Прага). Помимо указанных фотографий и рисунков Розанова, в альбоме «Розанов» хранятся подлинные письма философа, расположенные в порядке, отличном от композиции, представленной в «Кукхе». Кроме того, альбом содержит аутентичные копии писем Розанова, сделанные Ремизовым, а также комментарии Ремизова к каждому письму, раскрывающие не только конкретные реалии текста, но и характеризующие каждое розановское письмо как эпистолярный документ, то есть поясняющие использование бланков, характер употребляемых Розановым сокращений, рисунки, графические выделения в тексте и прочие детали. Некоторые из этих авторских комментариев вошли в текст «Кукхи», однако большей частью они остались за рамками произведения. Отдельные фрагменты пояснений Ремизова использованы в составе примечаний к данному тому. Они обозначены кавычками и соответствующей пометой: «Авт. коммент». При этом каждому розановскому письму присвоен номер в соответствии с последовательностью их расположения в составе альбома. В случаях, когда письма Розанова в ремизовском комментарии датированы более точно, чем оригиналы, на которых обычно вовсе нет датировки рукой отправителя, или когда даты писем в «Кукхе» и альбоме не совпадают, — это обстоятельство поясняется отдельным комментарием. Для дополнительной сверки текста нашей рукописной копии материалов альбома «Розанов» во время подготовки примечаний была также использована ксерокопия, принадлежащая А. Е. Парнису, за что приносим ему благодарность.
С. 33. А «Завитушку» потом... — Авторское определение особого жанра миниатюрной новеллы автобиографического характера: «...я назвал свое — “завитушками”» (Иверень. С. 152).
...ведь лучший портрет тот, где карикатурно, а значит, не безразлично. — Ср. со словами Ремизова, поясняющими эту же мысль на литературном примере: «Непонятливые часто говорят про портреты: “Карикатурно”. Однако, карикатурность — вовсе не недостаток. Чичиков, Хлестаков, городничий, разные Тяпкины-Ляпкины — тоже карикатуры, но этого никто не ставит Гоголю в вину» (Анненков. С. 220).
...желтый паспорт! — за «Табак» мне, должно быть, такое. — Желтая обложка временного немецкого паспорта ассоциируется у писателя с так называемым «желтым билетом», выдававшимся проституткам в царской России. «Что есть табак. Гоносиева повесть» (1908) — эротическая сказка, которая была издана с откровенными иллюстрациями К. Сомова в количестве 25 именных экземпляров. См.: Ремизов А. О происхождении моей книги о табаке. Что есть табак / Предисл. Г. Чижова-Холмского. Paris, 1983.
С. 37. А есть и еще мера — рост боковой. — В книге «Люди лунного света. Метафизика христианства» (1911) Розанов связывает половое созревание ребенка с замедлением линейного роста (вверх) за счет накопления потенциальной половой энергии (бокового роста).
Варвара Димитриевна — вторая жена В. В. Розанова (урожд. Руднева, в первом браке — Бутягина; 1864—1923).
С. 38. В январе 1905 г. с нас было снято запрещение Москвы и Петербурга... — После окончания срока политической ссылки (1903) Ремизову было запрещено поселение в столичных городах в течение пяти лет. Начиная с 1904 г., при поддержке Г. И. Чулкова, он подавал прошения в Департамент полиции о снятии запрета ввиду полного отказа от политики. Разрешение на въезд в столицы было дано приказом министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского.
...в редакцию «Вопросов Жизни» в Саперный переулок... — Редакция журнала «Вопросы жизни», который возник в начале 1905 г. на основе журнала «Новый путь» (1902—1905), находилась по адресу: Саперный пер., 10, кв. 6. Подробнее об этих изданиях см.: Корецкая И. В. «Новый путь». «Вопросы жизни» // Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века. 1890—1904. М., 1982. С. 179—233.
...Чулковы — Георгий Иванович и Надежда Григорьевна. — Прозаик, поэт, критик Г. И. Чулков (1879—1939) и его жена Н. Г. Чулкова (урожд. Степанова; 1874—1926). По совету Н. А. Бердяева именно Чулков пригласил Ремизова на службу в редакцию «Вопросов жизни» после того, как от этого места отказался писатель А. Кондратьев. Подробнее см.: Чулков Г. Годы странствий. Из книги воспоминаний. М., 1930. С. 65—80.
...Д. Е. Жуковский, замечательный человек... — Дмитрий Евгеньевич Жуковский (1868—1943), официальный редактор журнала «Вопросы жизни», переводчик, издатель философской литературы. До переезда в Петербург Ремизов общался с Жуковским в письмах по поводу публикации в журнале собственных переводов. Ср.: «Хозяин Дмитрий Евгеньевич Жуковский, издатель неподъемных кирпичей Куно Фишера, философ, сам не писал, а любил в философских разговорах вставить о трансцендентном, по образованию зоолог. У Дмитрия Евгеньевича была страсть покупать имения...» (В розовом блеске. С. 301).
С. 38—39. Пострадал И. А. Давыдов, автор «Так что же такое, черт возьми, экономический материализм?» — в его рецензии на книгу Рожкова везде было напечатано не Рожков, а Розиков. — Ремизов познакомился с теоретиком-марксистом, автором книги «Что же такое экономический материализм?» (Харьков, 1900) И. А. Давыдовым (1866—1942) еще во время политической ссылки в Вологде и на окончание срока его ссылки написал шуточный «некролог», на титульном листе которого обозначил: «Иосиф Александрович Давыдов † 1. 8. 1901, в Вологде автор “Так что же такое, черт возьми, экономический материализм?”» (ЦРК АК). В статье И. Давыдова «Об идеализме, марксизме и народничестве» (Вопросы жизни. 1905. № 7. С. 312—323), в которой автор апеллировал к мнению историка и публициста социал-демократического направления Николая Александровича Рожкова (1868—1927), его фамилия, действительно, на протяжении всего текста воспроизводилась с опечаткой: Розиков.
С. 39. Г. Н. Штильман ~ благороднейший человек, заступался за меня. — Ремизов вспоминает о Григории Николаевиче Штильмане (1877—1916), юристе и публицисте, редакторе петербургской газеты «Слово» как о своем «снисходительном покровителе» (Иверень. С. 229), а в позднем комментарии к собственным письмам, адресованным жене, говорит о нем как о друге семьи: «чудесный человек и большой наш друг, обожавший С. П-ну» (На вечерней заре 3. С. 452).
Ро́зинов — Ро́зинов! — знакомился В. В. — Ср.: «Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываюсь “В. Розанов” под статьями. Хоть бы “Руднев”, “Бугаев”, что-нибудь. Или обыкновенное русское “Иванов”. Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал: “Немецкая булочная Розанова”. Ну, так и есть: все булочники Розановы, и, следовательно, все Розановы — булочники. <...> Такая неестественно отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду» (Уединенное. С. 211).
С. 40. канатик — семенной канатик (funiculus spermaticus), анатомическая особенность мужского полового органа.
...появился Н. А. Бердяев — Бердяевы жили под редакцией. — Ремизов познакомился с Николаем Александровичем Бердяевым (1874—1948) в 1901 г., во время вологодской ссылки (См.: Бердяев Н. А. Самопознание: Опыт философской автобиографии. М., 1991. С. 127—130). В письме к будущей жене — Лидии Юдифовне (1889—1945), написанном зимой 1904/05 г. из Киева, Бердяев сообщал: «Ремизовых перетаскиваю в Петербург, и это будет для нас большое приобретение. Они могут составить часть приятной атмосферы отношений с людьми в противовес неприятной атмосфере Мережковских» (Письма молодого Бердяева / Публ. Д. Барас // Память. Исторический сборник. 4. М., 1979 — Париж, 1981. С. 245). О редакторской деятельности Бердяева в «Вопросах жизни» см.: Вадимов А. Жизнь Бердяева. Россия. Barkeley, 1993. С. 73—76).
Впрочем, «сам» испокон веков у петербургских швейцаров считался П. Е. Щеголев... — По мемуарным свидетельствам Ремизова, его ближайший друг со времен вологодской ссылки историк литературы и русского революционного движения П. Е. Щеголев отличался «осанкой», «голосом», «умом неизмеримым и богатырским телосложением». Подробнее об истории их взаимоотношений см.: Письма А. М. Ремизова к П. Е. Щеголеву. Часть I. Вологда. (1902—1903) / Вступ. статья, подгот. текстов и коммент. А. М. Грачевой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 121—127; Ремизов А. М. «Некролог» П. Е. Щеголеву / Вступ. заметка, публ. и примеч. Е. Обатниной // Там же. С. 178—193).
В «В. Ж.» лежали на складе Розановское «О понимании» и «Семейный вопрос». — Имеются в виду трактаты «О понимании. Опыт исследования природы, границ и виутреннего строения науки как цельного знания» (1886) и двухтомный «Семейный вопрос в России» (1903). С первой книгой Ремизов связывал начало своей многолетней дружбы с Розановым-литератором. Мемуарный очерк о Розанове, озаглавленный «О понимании», см.: Алексей Ремизов. Исследования. С. 224—230.
С. 40. ...у Розановых на Шпалерной... — Регулярно, обычно по воскресеньям, на Шпалерной ул. д. 39, кв. 4 устраивались многолюдные «журфиксы» (до тридцати человек), участниками которых были видные деятели литературы и священники. Об атмосфере этих вечеров см.: Бенуа А. Мои воспоминания. М., 1980. Т. 2. Кн. 4. С. 296.
Многоуважаемая Серафима Павловна! Посылаю Вам письмо к Петерсу...— В альбоме «Розанов» письмо № 2; датировано мартом 1905 г. Авт. коммент: «При всей занятости трогательна внимательность. В. В. Петерс — доктор».
С. 42. Многоуважаемая Серафима Павловна! К сожалению... — В альбоме «Розанов» письмо № 3.
С. 43. ...как-то, наслушавшись об Арцыбашевском Санине, <Розанов> в статье «семейной» упомянул о новом писателе Санине, написавшем роман «В лугах». — Розанов посвятил скандально известному роману «Санин» (1907) Михаила Петровича Арцыбашева (1878—1927) несколько резких отзывов. См.: Варварин В. <В. Розанов> Пестрые темы // Русское слово. 1908. 30 апреля. № 100. С. 1—2; Розанов В. На книжном и литературном рынке // Новое время. 1908. 11 июля. № 11612. Местонахождение принципиальной «оговорки» не установлено.
...голова львова, сера, космата, с огненной пастью в поле блакитном. — Описание герба рода Довкгелло (исконное написание), к которому принадлежала С. П. Ремизова-Довгелло. Символы фамильного герба Ремизов использовал для названий глав в романе, посвященном судьбе Серафимы Павловны, где она выведена под именем Оли. Ср.: «“Голова львова сера, космата с огненной пастью в поле блакитном”. Под этим знаком вся история Оли: ее детство, отрочество и юность. “Оля”: В поле блакитном. Доля. С огненной пастью. “Голова львова”. Этот львовый знак — фамильный герб Задоры Довгелло» (В розовом блеске. С. 281).
С. 44. «33 белых попа», — такое есть общество. Собираются иногда в редакции. — Подразумевается сложившаяся в Петербурге и позднее преобразовавшаяся в «Союз Ревнителей Церковного Обновления» («Братство Ревнителей Церковного Обновления») «группа 32-х священников», которая активно выступала за отделение церкви от государства. Ее участники пытались найти поддержку в редакции «Вопросов жизни» среди идеологов нового религиозного сознания, но те встретили программу обновленцев резкой критикой, видя в ней «просто профессионально-освободительное движение» (См.: Павлова М. Мученики великого религиозного процесса // Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция. М., 1999. С. 26—28). Возможно, число 33 является поздней аллюзией Ремизова к названию вышедшего в 1907 г. романа Л. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода».
С. 44—45. ...раскрыта, наконец, моя мистификация о этом мифическом Иване Павлиновиче... — Любовь писателя к различного рода розыгрышам и шуткам получила широкую известность среди петербургских литераторов. Конст. Эрберг (К. А. Сюннерберг) вспоминал: «Ремизов вообще и в письмах и в разговоре любил “шутоваться” (его выражение) и чудить. В общении с другими он всегда играл какую-то роль. <...> Ремизов был с хитрецой, “шутовался” он всегда не без расчета, не без задней мысли» (ИРЛИ. Ф. 474. № 53. Л. 87—88). В данном случае в ремизовской «шутке» речь идет об Иване Павлиновиче Слободском, протоиерее о. Иоанне Слободском, участнике Религиозно-философских собраний. Ср. с записью Розанова: «Какие добрые бывают (иногда) попы. Иван Павлинович взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал: “Да и что мы можем знать с нашей черепушкой?” (мозгом, разумом, черепом). Я ему сказал разные экивоки и “сомнения” за годы Рел-фил. Собраний. И так сладко было у него поцеловать руку. Исповедовал кратко. Ждут. <...>Так “быт” мешается с небесным глаголом <...> Но Слободской — глубоко бескорыстен. Спасибо ему. Милый. Милый и умный (очень)» (Уединенное. С. 424).
С. 45. Среды у Вяч. Иванова. — В доме поэта, писателя, теоретика символизма Вячеслава Ивановича Иванова (1866—1949) на Таврической улице, д. 38 — известном под названием «башня», по средам собирался весь цвет интеллектуального, литературно-художественного мира Петербурга. См.: Шишкин А. Симпосион на петербургской башне в 1905—1906 гг // Канун. Альманах. Вып. 3. Русские пиры. СПб., 1998. С. 273—352. Историю взаимоотношений Иванова и Ремизова см.: Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова / Вступ. статья, примеч. и подгот. писем Ремизова А. М. Грачевой; подгот. писем Вяч. Иванова О. А. Кузнецовой // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 72—118.
...Гершензон, оказывается, пишет стихи! — Поэтические опыты историка русской литературы и общественной мысли, философа и литературного критика Михаила Осиповича Гершензона (1869—1925), относящиеся к 1890—1900-м гг., сохранились, в частности, в фондах Института мировой литературы РАН (Москва). См.: Макагонова Т. М. Дни и труды М. А. Гершензона (По материалам архива) // Записки Отдела рукописей Российской государственной библиотеки. Вып. 60. М., 1995. С. 60—70.
...знаменитый Демчинский: предсказывает погоду. — Журналист и беллетрист Николай Александрович Демчинский (1851—1914/1915?) в 1900-х гг. публиковал в газетах «Биржевые ведомости», «Слово», «Русь», «Утро России» заметки на актуальные темы, в том числе и по вопросам метеорологии. Полагаясь на собственную теорию, он выступал и с предсказаниями погоды, чем заслужил репутацию шарлатана в научных кругах и популярность у простой публики.
Были еще Мережковские... — Общаясь в редакции журнала «Вопросы жизни» с супругами Дмитрием Сергеевичем Мережковским (1865—1941) и Зинаидой Николаевной Гиппиус (1869—1945), Ремизов первоначально составил о них весьма нелестное мнение. Однажды он писая жене, находившейся в отъезде: «Как приедешь, давай снимемся вместе» я уж писал тебе и эту карточку Натусеньке <маленькая дочь Ремизовых. — Е. О.>, когда большая вырастет, а еще подарим В. В. Розанову, а Мережковским не стоит: сий не взглянет, З. Н. Гиппиус отрежет меня, исколет булавками и бросит в камин, в огонь» (На вечерней заре 3. С. 454). Тем не менее именно З. Н. Гиппиус, симпатизировавшая писателю, принимала деятельное участие в устройстве бытовой жизни Ремизовых. См.:Lampl H. Zinaida Hippius an S. P. Remizova-Dovgello // Wiener Slawistischer Almanach. 1978. Bd. I. S. 155—194.
С. 45. Я с таким удовольствием читал «Тварь»... — В альбоме «Розанов» письмо № 1. Авт. коммент.: «1905 осень. <...> “Тварь” — рассказ З. Н., напеч<атанный> в Северных цветах 1903 <...> М. Изд. Скорпион». Рассказ З. Гиппиус «Тварь. Ночная идиллия» был опубликован в четвертой книге альманаха «Северные Цветы Ассирийские» за 1905 г. (С. 79—93).
С. 46. ...учитель Полетаев ~ (расск. В. В.)... — Преподаватель математики и физики Сергиевской прогимназии в Сергиевском Посаде Полетаев упоминается в «Циркуляре по московскому учебному округу» (1886. № 6—7. С. 255) в приказе о переводе в Брянскую прогимназию.
...доктор Доминик Доминикович Кучковский (из воспоминаний В. В.)... — Брянский врач Доминик Доминикович Кучковский упоминается как доверенное лицо в нотариальных бумагах Розанова (завещании, составленном в 1884 г. и др.). См.: Сараскина Л. Возлюбленная Достоевского Аполлинария Суслова: в документах, письмах, материалах. М., 1994. С. 366—385.
Куплено: зеленый диван у А. С. Волжского... — Ремизов познакомился с литературным критиком и многолетним другом Розанова Александром Сергеевичем Глинкой (псевд.: Волжский; 1878—1940) 2 февраля 1905 г.: «Это один из редакторов и защитник “Пруда”» (На вечерней заре 2. С. 284). В письме к писателю от 22 декабря 1912 г. Глинка-Волжский в шутливой форме напомнил о вещах, проданных Ремизову в 1905 г. перед отъездом в Симбирск, в письме от 22 декабря 1912 г.: «...а я ведь живу себе-поживаю на свете, на Шатальной улице д. 35(а), в Симбирске, и очень помню, что за стол мой, — письменный, красным покрыт, — Вы со мной не расплатились, и потому век вечный должны посылать мне книжки Ваши» (РНБ. Ф. 634. № 89. Л. 11).
Познакомился с П. П. Перцовым. — Подразумевается личное знакомство с критиком и официальным издателем журнала «Новый путь» Петром Петровичем Перцовым (1868—1947), который еще в 1903 г., общаясь с Ремизовым по переписке, одобрил и принял к публикации в журнале цикл рассказов Ремизова «По этапу» (См.: РНБ. Ф. 634. № 249. Л. 13—15 об.).
С. 46—47. И тихонько из Опытов ~ Это для моей повести «О табаке». — «Опытами» Розанов называл личные эротические переживания. Ср.: «...я и “там” если этим делом и баловался, то в сущности для “опытов”. Т. е. наблюдал и изучал. А чтобы “для своего удовольствия” — то почти и не было» (Уединенное. С. 272).
Л. Б. — Лев Самуилович Бакст (1866—1924), художник, участник группы «Мир искусства», который иллюстрировал издание эротической сказки Ремизова «Царь Додон» (1921).
С. 47. ...мы отдельно теперь на 5-ой. — Ремизовы переехали на 5-ю Рождественскую ул. (д. 38, кв. 2) 26 сентября 1905 г.
Познакомился с С. Л. Рафаловичем: его стихи в «Содружестве»... — Имеется в виду сборник стихов Сергея Львовича Рафаловича (1875—1943) «Светлые песни» (СПб.: Содружество, 1905). Сохранился лист из этой книги с инскриптом, датированным 4 января 1906 г.: «Алексею Михайловичу Ремизову на добрую память. Сергей Рафалович» (ИРЛИ. Р III. Оп. 2. № 1648).
... С. 47. Был еще Леонид Семенов — этот, как олень. — Леонид Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (1886—1917), поэт, прозаик. Ср. с письмом, Ремизова к жене от 26/27 июня 1905 г.: «Был Леонид Семенов. Олень. И какая рогатая гордость! На гордость я ему отвечал невероятными сообщениями, говоря: дурак, сними рога и посмотри попроще» (На вечерней заре 3. С. 459).
С. 48. Хоронили Трубецкого. Несли на Николаевский вокзал. Демонстрация. — Князя Сергея Николаевича Трубецкого (1862—1905), философа, общественного деятеля, ректора Московского университета, члена «Союза освобождения», внезапная смерть настигла в Петербурге после сердечного приступа из-за выговора от министра народного просвещения за студенческие волнения, допущенные в Московском университете. М. Кузмин, наблюдавший многолюдную похоронную процессию, записал в дневнике: «Когда сегодня мимо нас провозили Трубецкого, случилось какое-то замешательство и толпа в панике, в ужасе бросилась бежать, на извозчиках, просто так, в лавки, и сверху это производило впечатление картины какого-то англичанина “Манифестация”. На Невском были какие-то волнения, но более или менее обычного типа» (Кузмин. С. 50).
Вечером ездили к Ф. К. Сологубу на В. О. в училище, где он инспектором. — В 1899—1907 гг. поэт и прозаик Федор Сологуб (наст. имя Федор Кузьмич Тетерников; 1863—1927) служил учителем-инспектором в Андреевском городском училище, которое находилось на Васильевском острове (7-я линия, Д. 38).
...и, конечно, Василий Иванович (Коренев). — Очевидно, ошибка в фамилии; речь идет о приятеле и сослуживце Ф. К. Сологуба Василии Ивановиче Корехине, который под влиянием Сологуба стал писать стихи и публиковался под псевдонимами «В. Корин» и «Горицвет»; автор книги «Зарницы» (1898).
Я писал в альбомы передоновщину: брежу «Мелким бесом». — Провинциальный учитель Передонов — символ маниакально-извращенного, грязно-эротического поведения — главный герой романа Ф. Сологуба «Мелкий бес», который впервые увидел свет на страницах журнала «Вопросы жизни» (1905. № 6—11).
Т. Н. — Татьяна Николаевна Гиппиус (1877—1957), художница, сестра З. Н. Гиппиус.
Не забыть под Андрея погадать. — Имеется в виду день памяти апостола Андрея Первозванного (30 ноября), по народной традиции накануне этого дня (29 ноября) девушки гадали на суженого.
С. 49. ...и все дети... — У Розановых было пятеро детей: Татьяна (1895—1975), Вера (1896—1919), Варвара (1898—1943), Василий (1899—1918), Надежда (1900—1958); в семье также жила Александра Михайловна Бутягина (1883—1920) — дочь Варвары Дмитриевны от первого брака.
Н. К. Рёрих — знает всю доисторическую историю... — Подробнее о взаимоотношениях живописца и философа Николая Константиновича Рериха (1874—1947) с Ремизовым см.: Рерих Н. К. Письмо к А. М. Ремизову / Публ. С. С. Гречишкина // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 196—199.
С. 50. Вечером ~ В. В. Перемиловский. — Переводчик Владимир Владимирович Перемиловский (1880—1950-е) — один из первых петербургских знакомых писателя; ему посвящена легенда «О безумии Иродиадином, или Как на земле зародился вихорь» (1906). Подробнее об их отношениях см.: Письма А. М. Ремизова к В. В. Перемиловскому / Подгот. текста Т. С. Царьковой; вступ. статья и примеч. А. М. Грачевой // Рус. лит.1990. № 2. С.197—235.
Познакомился с Григорием Петровым. — По сохранившейся характеристике Розанова, священник-либерал Григорий Спиридонович Петров (1867—1925), автор нравоучительных брошюр для народа и популярной книги «Евангелие как основа жизни», либеральный публицист, был по-своему уникальной личностью: «Григорий Петров. Одна из самых отвратительных фигур, мною встреченных за жизнь. <...> Такого честолюбия я ни в ком не видел: Александр Македонский со средствами Мазини» (Уединенное. С. 654). Книгам и публичным выступлениям Г. Петрова Розанов посвятил полемические статьи «Прекрасный Иосиф и его братья» (1903), «Случай в деревне» (1904) и др.
Манифест о свободах. — В ночь с 17 на 18 октября 1905 г. был опубликован подготовленный С. Ю. Витте и подписанный Николаем II манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», в соответствии с которым были узаконены гражданские свободы: свобода совести, слова, собраний, союзов, расширение избирательных прав и т. д.
С. 51. Когда я слышу о событиях — о митингах и шествиях, мне приходит на ум маркиз де Сад. — Произведения скандально знаменитого маркиза де Сада (1740—1814) стали символом аморализма, жестокости, прсступле-ния и святотатства, а имя автора — нарицательным: садизмом называют как сексуальное извращение, так и удовольствие от насилия вообще. Возможно, революционные события 1905 г. вызвали у Ремизова ассоциацию с трактатом «Французы, еще одно усилие, если вы хотите стать республиканцами», который вошел в состав романа «Философия в будуаре» (1795).
С. 52. В. В. тоже засел за Дебагория-Мокриевича. — Розанов, называл опубликованные в эмиграции (в Париже: 1894—1898 и Штутгарте: 1903) «Воспоминания публициста и революционера-народника Владимира Павловича Дебагория-Мокриевича (1848—1926) «удивительными» и в статье «О “переживаниях” и “переживших”» (Русское слово. 1906. 7 января. № 6) высказывался за их издание в России. «Воспоминания» вышли в Петербурге в конце 1906 г.
С. 53. Д. С. — Мережковский.
Философов. — Еще до личной встречи в Петербурге Дмитрий Владимирович Философов (1872—1940), публицист, критик, руководитель литературных отделов в журналах «Мир искусства» (1899—1904), «Новый путь» и «Вопросы жизни», близкий друг супругов Мережковских, оказывал Ремизову разностороннюю поддержку, приобщая начинающего писателя к столичному литературному миру. В 1904 г. Ремизов переслал Философову — официальному редактору «Нового пути», первую часть романа «Пруд» и получил ответ, свидетельствовавший о неподдельном интересе к этому произведению (См.: Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 1. Пруд. М., 2000. С. 530).
...как Мережковские открывают Америки. — В конце 1905 г. происходила стремительная радикализация общественно-политических настроений Мережковских, о чем, в частности, свидетельствует написанное Д. С. Мережковским в это время «Воззвание к церкви»: «Мы взываем к Истинной, Святой, Соборной, Апостольской Церкви, да возвысит она свой голос в голосе своих верховных святителей, пастырей, учителей и всех христиан православных, да произнесет безболезненно перед лицом всей России свой суд над самодержавием как над врагом Церкви и народа. Да благословит всех русских людей на великий и святой подвиг освобождения, на мученическое пролитие не чужой, а своей крови за великое дело свободы народной» (Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках / Сост., подгот. текста, вступ. статья и коммент. В. И. Кейдана. М., 1997. С. 702).
С. 53. Кеннан-Ренан, что такое нравственность? — Контаминация «рифмующихся» фамилий двух запрещенных цензурой авторов: американского этнографа Джорджа Кеннана (1845—1924) — автора книги «Сибирь и ссылка» (первое издание на русском языке — Париж, 1890) и французского философа Эрнеста Ренана — автора знаменитой «Жизни Иисуса», до 1906 г. выходившей на русском языке исключительно за границей. Вопрос о нравственности, возможно, имеет отношение к работе П. Л. Лаврова «Социальная революция и задачи нравственности» (Женева, 1884), также запрещенной царской цензурой.
Приехал из Вологды А. Маделунг... — С датчанином Аггеем (Оге, Ааге) Андреевичем Маделунгом (1872—1949, в начале 1900-х скупщиком и экспортером масла, а позже писателем, Ремизов подружился во время своей ссылки в Вологде. См.: Письма А. М. Ремизова и В. Я. Брюсова к О. Маделунгу / Сост., подгот. текста, предисл. и коммент. П. Альберга Енсена и П. У. Мёллера. Copenhagen, 1976.
Не дождался один Каляев! — Член боевой организация эсеров Иван Платонович Каляев (1877—1905) за совершение террористического акта 4 февраля 1905 г. — убийство великого князя Сергея Александровича — был казнен в Шлиссельбургской крепости. Для Ремизова имя Каляева связано с годами, проведенными в ссылке, с первыми публикациями в газете «Северный край» (Ярославль), где Каляев служил корректором. Подробнее см.: Иверень. С. 199—200.
Читаю записки Л. А. Волькенштейн. — Речь идет о книге «13 лет в Шлиссельбургской крепости. Записки Людмилы Александровны Волкенштейн. С примеч. В. Л. Бурцева. Maldon, Essex: “Свободное слово”. A. Tcherkoff, 1900». Член «Народной воли» Людмила Александровна Волькенштейн (другое написание фамилии — Волкенштейн; 1857—1906), по «Процессу 14-ти» (1884) была приговорена к смертной казни, замененной пятнадцатью годами каторги. До 1896 г. отбывала заключение в Шлиссельбурге.
Щедрин (арест. 81 г.) вообразил, что половина головы у него пропала. — Революционер-народник Николай Павлович Щедрин (1858—1919) в 1881 г. был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой, которую отбывал на реке Каре. Затем переведен в Петропавловскую крепость, а 1884-м заключен в Шлиссельбургскую крепость, где год спустя заболел. С 1896-го находился в Казанской психиатрической больнице. (См.: Попов М. Р. Н. П. Щедрин // Былое. 1906. № 12). Подробности о психическом заболевании Щедрина Ремизов почерпнул из книги Л. А. Волькенштейн.
С. 54. В. В. Розанов «Легенду о Великом Инквизиторе»... — Имеется в виду третье издание книги «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария» (1906).
Что самое дорогое в Вас... — В альбоме «Розанов» письмо № 4. Авт. коммент.: «Послать не удалось. С посылкой вышло несуразное: посылка состояла и из книг и из духов».
С. 55. Затевается журнал «Факелы». Соединение декадентов с «Знанием». Это все Г. К. Чулков мудрует. — В начале 1906 г. была объявлена подписка на «двухнедельный литературный, художественный и общественный журнал» «Факелы», идеологической программой которого должна была стать поддержка социалистического движения в разрушении старого экономического порядка и осуществлении более свободного и справедливого общественного устроения, а также «проповедь индивидуального освобождения». Среди участников проекта назывались фамилии Л. Андреева, К. Бальмонта, В. Брюсова, И. Бунина, Б. Зайцева, Вяч. Иванова, В. Мейерхольда, А. Серафимовича, Г. Чулкова, К. Сюннерберга, П. Щеголева и др. (Корректуру анонса с правкой К. А. Сюннерберга см.: ИРЛИ. Ф. 474. № 606.) Замысел не был осуществлен: в 1906—1908 гг. под редакцией Чулкова вышло три книги одноименного альманаха, идеологической платформой которого стал «мистический анархизм».
«Факелы» соединяются и с Мейерхольдом. Стало быть, и журнал и театр «Факелы». — Мейерхольд вел переговоры с идеологами альманаха «Факелы» о том, чтобы вместе с Вяч. Ивановым возглавить театральный отдел в журнале «Факелы», а также театр «Факелы». Отголоски широкого обсуждения этой идеи проникли и на страницы печати: «В театральных кругах говорят о театре “Факелы”. Это как бы петербургская “Студия”, так неудачно кончившаяся в Москве. Во главе “Факелов” г. Мейерхольд. Но осуществление проекта отложено до будущего года» (Дымов О. Петербургские театры. Письмо первое // Золотое руно. 1906. № 2, С. 107). Хотя Мейерхольд и приехал в столицу 28 октября 1905 г., этот замысел также не был реализован.
Ходил к Парамонову наниматься. ~ Завтра с письмом Д. В. Философова в «Государственный Контроль». — Речь идет о неудачных попытках Ремизова трудоустроиться. В первом случае — получить работу у крупного промышленника, мецената и издателя Николая Елпифидоровича Парамонова (1873—1952). Ср. с более подробным описанием этого эпизода: «А. В. Тыркова — к Парамонову, на Сенную. Парамонов вроде здешнего фарфорщика Попова, а прием в конторе с семи утра; собирался меня куда-то в Персию послать, я обрадовался и заговорил о персидских газелях и сказках, но ничего не вышло» (Встречи. С. 47). В другом — поступить на государственную службу, обеспечивающую наблюдение за приходом, расходом и хранением капиталов правительственных учреждений, предложение которой было сделано Ремизову Философовым 5 ноября 1905 г.: «Теперь уже несколько дней у меня есть возможность определить Алексея Михайловича в Контроль. Служба безобидная и чистая, занятии — часа четыре-пять в день, занятий не трудных и для Алексея Мих<айловича> привычных. Во всяком случае верный кусок хлеба, и хорошее положение среди служащих» (РНБ. Ф. 634. № 226, Л. 5 об. — 6).
С. 55. Вчера собрание «Факелов». Меня приняли. — В первой книге нового альманаха (1906) был опубликован рассказ Ремизова «Серебряные ложки» (1903), а в третьей — его пьеса «Бесовское действо».
С. 56. Собрание «Золотого Руна»: С. А. Соколов-Кречетов («Гриф»), Тароватый («Искусство»)... — Идея создания журнала под названием «Золотое руно», внешне и содержательно отвечавшего эстетической программе символистов, оформилась в октябре 1905 г. Журнал начал издаваться в январе 1906-го при финансовой поддержке мецената Николая Павловича Рябушинского (1876—1951). В состав редакции вошли Сергей Алексеевич Соколов (псевд. Сергей Кречетов; 1878—1936), поэт, владелец издательства «Гриф», издатель одноименных альманахов, и Николай Яковлевич Тароватый (? — 1906), художник, редактор-издатель московского журнала «Искусство». В письмах С. Соколова, занявшего должность заведующего литературным отделом «Золотого руна», обсуждались публикации Ремизова в журнале (РНБ. Ф. 634. № 203). Подробнее о журнале см.: Лавров А. В. «Золотое руно» // Русская литература и журналистика начала XX века. 1905—1917. М., 1984. С.137—173.
Вымазал я нос табаком Вяч. Иванову. — Характерный пример игрового поведения Ремизова, которое многие расценивали как «безобразия», или как «юродство». Ср. с оценкой И. А. Ильина: «Ему <Ремизову> нужно было провозгласить свое право на художественное юродство; и вместо того, чтобы сделать это в порядке серьезной статьи или храбро приступить к осуществлению своего юродствующего акта, он выбрал форму все преувеличивающей шутки, по-юродски провозглашая свое право на юродство. Впрочем, он, по-видимому, сам испытывал свой бунт не только как переход к новым образам, но и как прорыв в безобразие» (Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1996. Т. 6. Кн. 1. С. 300). В данном случае в описание эпизода включена аллюзия к эротической теме через метафору нос (аналог фаллоса), привычную для фольклорных интерпретаций материально-телесного низа и верха, а также скрытое упоминание собственной эротической сказки «Что есть табак» (1908), ставшей популярной в литературно-художественном мире.
...перевернул с помощью именинницы качалку с Н. А. Бердяевым. — Этот же эпизод описан Андреем Белым, который впервые увидел Ремизова в гостях у Розановых: «...он сидел, такой маленький, всей головою огромной уйдя себе по́д спину, дико очками блистал; и огромнейшим лбом в поперечных морщинах подпрыгивал из-под взъерошенных, вставших волос; <...> вдруг, подскочивши к качалке, в которой массивный Бердяев сидел, он стремительно, дьявольски-цапким движением перепрокинул качалку; все, ахнув, вскочили; Бердяев, накрытый качалкой, предстал нам в ужаснейшем виде: там, где сапоги, — голова; там же, где голова, — лакированных два сапога; все на выручку бросились; только не Розанов, сделавший ижицу, невозмутимо поплескивал с кем-то» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 479—480).
С. 56. Много бывало гостей ~ Коноплянцев ~ Б. А. Зак и с ним Д. А. Лутохин, Егоров из «Нового Времени»... — Александр Михайлович Коноплянцев (1875 — ?), педагог и публицист, автор биографии К. Н. Леонтьева; ученик Розанова в Елецкой гимназии. Борис Аркадьевич Зак — молодой музыкант, приходивший к Розановым в 1900-е гг. играть на рояле. Долмат Александрович Лутохин (1885—1942), экономист, журналист, издатель, стал посещать дом Розанова зимой 1903/04 года, будучи студентом Технологического института; см. его мемуары о философе: Лутохин Д. А. Воспоминания о Розанове // Pro et contra. С. 193—199. Ефим Александрович Егоров (1861—1935), секретарь Религиозно-философских собраний и журнала «Новый путь», позже заведовал иностранным отделом в газете «Новое время».
...подымались самые непоказанные разговоры. — О тайных (эротических) разговорах в этом кругу свидетельствуют позднейшие воспоминания С. И. Дымшиц-Толстой — супруги А. Н. Толстого: «В этот период нашей петербургской жизни мы стали посещать ряд писательских домов <...> К Ремизовым А. Н. проявлял интерес наблюдателя, идти к ним называлось “идти к насекомым”. Действительно, и сам хозяин — маленький, бороденка клинышком, косенькие, вороватые взгляды из-под очков, дребезжащий смех, слюнявая улыбочка, — и его любимый гость — реакционный “философ” и публицист В. В. Розанов — подергивающиеся плечи, нервное потиранис рук, назойливые разговоры на сексуальные темы, — все это в самом деле оставляло такое впечатление, точно мы вдруг оказались среди насекомых, а не в человеческой среде. Завернувшись в клетчатый плед, придумывая неожиданные словесные каламбуры, Ремизов любил рассказы из Четьи-Минеи, пересыпая их порнографическими отступлениями. В местах наиболее рискованных он просил дам удалиться в соседнюю комнату» (Воспоминания об А. Н. Толстом. М., 1973. С. 79).
Ждем. Серафиму Павловну и Алексея Михайловича без слонов, без зверей... — В альбоме «Розанов» письмо № 15; дата на тексте копии: «2 XII 1908»; дата в авторском коммент.: «3 XII 1908»; на листе оригинала рукой Ремизова: «1908». Авт. коммент.: «Приглашение на именины Варвары Дмитриевны. <...> На именинах В. Д. был выработан целый ритуал: “сыт, пьян и нос в табаке”. Под конец надо было, чтобы что-нибудь произошло чудное. Я действовал с одобрения именинницы. Мудровал над Н. А. Бердяевым. “Без вина” попало в этом смысле. <...> На именинах надо было соблюдать приличие “достодолжное”. Конечно, первый же нарушал сам В. В. И обыкновенно, на именинах, когда полагалось, чтобы все честь-честью по-православному, подымались разговоры непоказанные. Бывали Мережковские, Бердяевы, Тернавцевы, Коноплянцев и еще какие-то личности и батюшки, да еще Егоров из Нов<ого> Вр<емени>».
С. 57. «Слоны» — это «обладающие сверх божеской меры». — Характерный для эротических фольклорных интерпретаций эвфемизм («хобот») призван спроецировать тему крупного по всем параметрам существа (слона) на образ мужчины, наделенного природой исключительными физическими достоинствами. Хобот в таком переосмыслении аналогичен носу — традиционному фаллическому символу, размеры которого принято напрямую увязывать с мужским половым органом.
...пришел, пришел издалека / скиталец из Женевы... —неточная цитата из стихотворения Андрея Белого «Опять он здесь, в рядах борцов...» (Факелы. Кн. 1. СПб., 1906. С. 33).
Должно быть, это про А. Г. Барладеана!.. — Подразумевается Алексей Георгиевич Бардладеан, революционер, в 1900—1910-х гг. женевский эмигрант; в 1922 г. член-соревнователь берлинского Дома Искусств.
С. 57. Приходил Е. Г. Лундберг: ходит он, как птица ~ спасали его от верной гибели. — Литературный критик, прозаик, мемуарист Евгений Германович Лундберг (1883—1965) свою юность провел в скитаниях, общаясь с революционерами и сектантами, неоднократно попадал в тюрьму; в 1904 г., по собственному признанию, «нищенствовал в Петербурге», в 1905 г. сблизился с «Христианским братством борьбы» В. П. Свенцицкого, В. Ф. Эрна и др., программу которого распространял на юге России, участвовал в аграрных волнениях на Черниговщине, в октябре того же года был вместе с Л. Шестовым в Киеве во время еврейского погрома. Описал свои путешествия в книгах «Мои скитанья» (Киев, 1909) и «Записки писателя» (Берлин, 1922).
С. 58. ...а С. П. — узоры для вышивания бисером. — Подарок связан с коллекцией вышивок бисером, которая досталась С. П. Ремизовой-Довгелло по наследству (См.: Резникова. С. 23). Об интересе жены писателя к такому роду рукоделия говорят различные упоминания в письмах корреспондентов. Ремизова (см., напр.: Письма Пришвина. С. 188); ср. также с письмом С. А. Соколова к Ремизову от 13 февраля 1906 г.: «Мы слышали, что у Вас есть несколько интересных старинных вышивок. А “Руно” как раз подбирает в этом направлении материал для одного из №» (РНБ. Ф. 634. № 203. Л. 3).
На бланке для поступления в кадетскую партию... — В альбоме «Розанов» действительно сохранилась печатная анкета партии кадетов, на верхнем поле которой Розанов оставил свою записку, воспроизведенную в тексте книги после астерисков.
Дорогому Алексею Михайловичу и Серафиме Павловне Ремизовой с просьбой подумать. ~ См. на обороте. Подпишитесь и пошлите прилагаемое: 1 к. марка. — В альбоме «Розанов» письмо № 5; датировано «27 IV 1906». Авт. коммент.: «День открытия Государственной Думы. Приложен флажок бело-сине-красный, посередке изображение Таврического дворца: “Государственная дума”. На белом поле: слова — “добро пожаловать”; а справа “27-го апреля 1906 г.”». Описываемый «флажок» в альбоме сохранен. Помета «см. на обороте», действительно, завершает короткую записку; следующие же слова «Подпишитесь и пошлите прилагаемое: 1 к. марка» являются «эпиграфом» письма, написанного на обороте анкеты. Авт. коммент: «В. В. Розанов решил нас привлечь в члены, сам, насколько знаю, вовсе не состоя в партии». См. также коммент. к С. 70.
С. 59. Обезьянья Палата возникала в 1908 году... — В конце 1940-х гг., комментируя обстоятельства возникновения Палаты, в нескольких случаях Ремизов начинает отсчет истории игры с 1907 г. В альбоме «Карты Сведенборга», созданном в конце 1940 — начале 1950-х, имеется рисунок с надписью: «Обезьянья Великая к Вольная Палата открыта в 1907 г. в Москве» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. № 54. Л. 12). В известном смысле все авторские свидетельства являются результатом автомифологии писателя, оформившейся несколькими десятками лет позднее, чем реально возник феномен Обезвелволпала.
И я играл с своей маленькой племянницей Ляляшкой (Елена Сергевна Ремизова). — Дочь старшего брата Ремизова (1902—1976); в конце 1910-х работала в театральных студиях, ее обезьяний знак пропал в гражданскую войну (сообщено А. Е. Парнисом). В Обезьяньей Палате Ляляшка имела звание «Первая кавалерша ордена Обезвелволпала».
С. 59. После постановки «Иуды» знаками были награждены Ф. Ф. Коммиссаржевский, Зонов и Сахновский. — Постановка «Трагедии о Иуде принце Искариотском» состоялась 9 февраля 1916 г. в Москве под названием, измененным по цензурным соображениям — «Проклятый принц». Федор Федорович Коммиссаржевский (1882—1954), режиссер, педагог, теоретик театра; брат В. Ф. Коммиссаржсвской. Василий Григорьевич Сахновский (1886—1945), режиссер, театровед, педагог; «первый кавалер Ордена, награжден за лицедейство в “Трагедии о Иуде принце Искариотском”, где изображен обезьяний царь Асыка».
...главным советчиком был обезьяний «кодификатор», проф. уголовного права М. М. Исаев и археолог И. А. Рязановский — князья обезьяньи. — Михаил Михайлович Исаев (ок. 1870 — после 1948), юрист, приват-доцент Санкт-Петербургского университета. О Иване Александровиче Рязановском см. коммент. на С. 516 наст. изд. В Обезьяньей палате он был наделен множеством различных прозвищ и титулов: «Иоанн Рязановский — мощи обезьяньи, старец электрический из Костромских деберей, знаменитый дебренский блудоборец Комаровский: тележный и золотоношенский. Археолог и забеглый князь обезьяний (Ремизов А. Россия в письменах. Т. 1 / Предисл. О. Раевской-Хьюз. New York, 1982. С. 161).
С. 60. Гершензон старейший, Шестов ~ и Иванов-Разумник, Лундберг и Балтрушайтис.» — Имеется в виду особый статус («старейший кавалер»), введенный в игровой табель о рангах Обезвелволпала в начале 1920-х гг. Этим званием удостаивались люди, с которыми Ремизова связывали давние дружеские отношения: М. О. Гершензон был награжден «обезьяньим знаком первой степени с лапами и хвостом»; у Л. Шестова было множество званий — «кавалер обезьяньего знака первой степени с сахарной головой»; «старейший кавалер и винодар» и др.; Иванов-Разумник, помимо звания «старейшего кавалера», был назначен «обезьяньим старостой»; Е. Г. Лундберг выделялся званием «старейший кавалер обезьяньего знака, странник Евгений Злодиевский от Варяг»; поэт, один из организаторов издательства «Скорпион», знакомый с Ремизовым с 1902 г., Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873—1944) имел статус кавалера «обезьяньего знака первой степени с обезьяньим глазом».
«обезвелволпал есть общество тайное!» — Первый пункт «Конституции» Обезвелволпала, в котором содержится намек и на эротическую тему. Подробнее см.: Обатнина Е. «Эротический символизм» Алексея Ремизова // НЛО. 2000. № 43. С. 199—234.
...вроде как митрофорные лапы? — Архиереи или архимандриты, в полное облачение которых входил специальный головной убор — митра.
фаллофар — участник дионисийских мистерий, главным атрибутом которого являлся кожаный фаллос гиперболических размеров. Розанов получил звание «великого фаллофора Обезвелволпала» за свои увлечения древним культом, а также за многочисленные труды по философии пола. В первой публикации «Розановых писем» (Окно. 1923. № 2) это слово скрывалось за сокращением: «ф.......».
С. 60. В конце лета 15 года как-то встретились мы в «Лукоморье». — Петроградское издательство, в котором в конце июля 1915 г. вышел второй короб «Опавших листьев» Розанова. Ср. с его записью, относящейся к этому времени: «Приехал в Петроград ругать “Лукоморье” за долгий выпуск книги...» (Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 266). В 1916 г. «Лукоморье» выпустило в свет книгу Ремизова «Укрепа. Слово о русской земле, о земле тайной, о тайностях земных и судьбе».
Я рассказал ему о семи князьях обезьяньих ~ и о гимне обезьяньем... — Речь идет о шестом и четвертом пунктах «конституции» Обезьяньей Палаты: «Семь князей. Семь старейших кавалеров-вельмож, ключарь, музыкант, канцелярист и сонм кавалеров и из них служки и обезьяньи полпреды»; и «Гимн обезьяний: я тебя не объел, / ты меня не объешь, / я тебя не объем, / ты меня не объел!» (Взвихренная Русь. С. 272—273).
Руманов ~ нельзя ли ему хоть медаль какую? — В Обезвелволпале журналист, заведующий петербургским отделением газеты «Русское слово», Аркадий Вениаминович Руманов (1878—1960) получил статус кавалера обезьяньего знака в начале 1920-х гг., а в конце 1940-х был возведен в «маршалы».
С. 61. хабар — слово тюркскоязычного происхождения, которое в разных диалектах имеет различные значения: нажива, взятка, но в то же время — известие, весть. В обиходе Обезвелволпала использовался весь семантический диапазон этого слова, о чем свидетельствует запись в дневнике М. Пришвина от 30 декабря 1917 г. См.: Пришвин М. М. Дневники. 1914—1917. М., 1991. С. 396—397.
Я был выслан в Пензу... — Знакомство Ремизова с режиссером и актером Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом (1874—1940) состоялось весной 1897 г. в Пензе; в 1903—1904 Ремизов работал заведующим литературной частью в его «Товариществе новой драмы». О молодом Ремизове Мейерхольд писал в 1896 г.: «Его энергия, его идеи одухотворяют меня <...> Какой запас знаний дал он нам. Целую зиму мы провели в интересных чтениях, давших нам столько хороших минут. А взгляды на общество, а смысл жизни, существования, а любовь к тем, которые так искусно выведены дорогим моему сердцу Гауптманом в его гениальном произведении “Ткачи”. Да, он переродил меня» (Волков Н. Мейерхольд. М.; Л., 1929. Т. 1. С. 109—110). Подробнее о высылке Ремизова под негласный надзор полиции в Пензу, его знакомстве и сотрудничестве с Вс. Мейерхольдом и А. П. Зоновым см. «Иверень» (главы «Ход в окошко» и «В лакейской»).
...Мейерхольд затеял «Студию» в Москве. — Проект создания филиала Московского Художественного театра — Театра-студии, под руководством Мейерхольда и при поддержке К. С. Станиславского не был осуществлен. См. также статью Ремизова «Театр-студия», написанную в преддверии открытия в Москве нового театра (Наша жизнь. 1905. 22 сентября).
Готовилась к постановке «Смерть Тентажиля» в моем переводе... — Неопубликованный перевод Ремизова драмы Метерлинка (« La Mort de Tintagiles», 1884) сохранился в рукописи А. П. Зонова (РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. № 24). Вс. Мейерхольд после двух безуспешных попыток в 1903 и 1905 гг. силами труппы «Товарищество новой драмы» поставил пьесу «Смерть Тентажиля» на сцене тифлисского театра в марте 1906 г. В задуманной Мейерхольдом Театре-студии предполагался повтор спектаклей, апробированных в провинции. См.: А. М. Ремизов и «Товарищество новой драмы» / Сост. и коммент. Н. Панфиловой и О. Фельдман // Театр. 1994., № 2. С. 114—115; Переписка В. Я. Брюсова с А. М. Ремизовым. (1902—1912) / Вступ. статья и коммент. А. В. Лаврова; Публ. С. С. Гречишкина, А. В. Лаврова и И. П. Якир // Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. С. 137—167.
С. 61. Хочется мне все-таки взглянуть на 7-вершкового. — В альбоме «розанов» письмо № 9. Авт. коммент.: «“Владеющий и достигший отпущенного человеку”— Аркадий Павлович Зонов. Свидание состоялось, был виновник полунощного свидания. Мы остались втроем: я, В. В. Розанов и А. П. Зонов. В. В. раскладывал всякие меры по столу и т. д. А жили мы на 5 Рождественской, 38, кв. 2. В крохотной столовой все это происходило в I этаже — во двор». Вершок = 4,45 см.
С. 63. Дорогая Серафима Павловна! Пожалуйста приходите... — В альбоме «Розанов» письмо № 11. Авт. коммент.: «На визитной карточке: Basile Rosanoff / Collaborateur au journal Novoie Wremia. / St. Petersburg 33, rue Spalernaia. / У Розановых была какая-то дешевая портниха и вот затеяли шить теплую коф<т>у: у С. П. теплого ничего не было».
Дорогая Серафима Павловна! Анна Павловна Философова переслала нам письмо... — В альбоме «Розанов» письмо № 10. Авт. коммент.: «Письмо к С. П. Ремизовой. В житейских делах наших В. В. Розанов принимал самое горячее участие. Конечно, странно указание: просить место курсовой надзирательницы, но В. В. хотел этим подчеркнуть, что С. П. может взять любое и самое ответственное место. А. П. Философова одна из главных на Бестужевских курсах, “основа и основательница курсов”, Ветвеницкая — комитетская дама. Аркадий Павлович — Зонов, “анекдоты”, см. письмо предыдущее».
С. 64. ...переехали на Кавалергардскую в достраивающийся дом Пундика «просушивать стены». — На новую квартиру в дом Н. А. Пундика (Кавалергардская, д. 8, кв. 28) Ремизовы переехали в августе 1906 г. и прожили там до июля 1907 г. Подразумевается одна из особенностей найма квартиры в Петербурге, известная с XIX в. Только что выстроенные каменные дома перед тем, как штукатурить и красить, оставляли на просушку, которая длилась иногда больше года, а то и двух, в зависимости от погоды. В таких случаях квартиры сдавались желающим по более дешевой цене.
«Вопросы Жизни» кончились — кончилось печатание моего «Пруда»... — Последний номер журнала (№ 12) вышел в марте 1906 г. (ср. с записью Е. П. Иванова от 21 марта 1906 г.: «Пошел в Вопросы жизни и принс 12 №. Хорошая кончина журнала» (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 402); публикация первого романа Ремизова была завершена в № 11.
...там про хоботы больше! — В ряде эпизодов романа «Пруд» герои проявляют повышенный интерес к фаллическому «совершенству», а один из персонажей — канонарх Яшка, прозванный «Слоном» — примечателен тем, что ему было «отпущено Богом сверх всякой меры».
С. 65. ...С. П. в гимназии достала уроки — «в образцовой»! — Речь идет о частной гимназии Марии Алексеевны Минцловой.
С. 65. Раз встречаю на Николаевском вокзале Леонида Семенова, он в то время из эсеров толстовцем сделался. — В конце 1906 г. в мировоззрении Л. Семенова произошли серьезные изменения: оставив «культурное общество», он уехал в Рязанскую губернию и почти полностью прекратил литературное творчество. В это же время он обратился к философии Льва Толстого, избрав писателя своим духовным учителем. Ср. с аналогичным упоминанием о встрече с Семеновым в монтажном воспроизведении собственных писем к жене, дополненных ретроспективными комментариями, с той лишь разницей, что время действия ошибочно отнесено здесь Ремизовым не к 1906 г., как в «Кукхе», а к 1910 г. (На вечерней заре 3. С. 459). Этот же эпизод описан, очевидно, со слов Ремизова в автобиографическом очерке М. Пришвина (Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1983. Т. 3. С. 9) и в воспоминаниях В. Смиренского со ссылкой на Пришвина (Смиренский. С. 170—171), но в последнем случае имя Л. Семенова заменено на имя И. Каляева. Подробнее об аберрациях в описаниях этого эпизода см.: Доценко С. Н. Встреча на вокзале. (Из комментариев к «Кукхе» А. Ремизова) // Литературный процесс и развитие мировой культуры. Таллинн, 1994. С. 82—85.
С. 66. Достоуважаемые Зверюшки! — В альбоме «Розанов» письмо № 6. Авт. коммент.: «Приглашение нас в гости на дачу в Гатчину. Были мы раза два, кажется. В письме характерно выскочило: “можете ночевать вдвоем”. Да и самое обращение “зверюшки” с этим связано. Розанов был, как видно, в самом благословляющем мир духе».
Дорогой Алексей Михайлович! Что Вы мне пишете как Архиерею... — В альбоме «Розанов» письмо № 7. Авт. коммент.: «Опять в Гатчине. “Ночевать — сколько угодно”. В 1905 г. в “Вопросах Жизни” печатался мой роман “Пруд”. Встречен был не безразлично: очень ругали. Ни печататься — нового не принимают, ни издавать — все отказывают. Защитником моим была Варвара Димитриевна Розанова: пять раз прочитала она “Пруд” — и “ничего не поняла”. Так она с горечью призналась нам. А В. В. набросился на Пирожкова. Ругался. Но и это не проняло».
Я Пирожкову недавно говорю... — В разговоре с владельцем книжного издательства Михаилом Васильевичем Пирожковым (1867—1926/1927?), в котором в 1906 г. вышло третье издание «Легенды о Великом инквизиторе», Розанов активно предлагал к публикации роман «Пруд».
С. 67. ...перебрались мы в комнату на Загородный, а потом в М. Казачий переулок. — Ремизовы жили в Загородном пр. (д. 21, кв. 19) с июля по сентябрь 1907 г., а затем переехали в Малый Казачий пер. (д. 9, кв. 34).
А Розановы переехали со Шпалерной в Б. Казачий... — Семья Розановых переехала с квартиры на Шпалерной ул. (д. 39, кв. 4), в которой они жили с 1899 г., в дом в Б. Казачий пер. (д. 4, кв. 12) в 1905 г.
Р. В. Иванов-Разумник, с которым познакомились о ту пору, достал нам работу: сверять Белинского. — Ремизов соединяет письма Розанова 1906 г. с событиями, происшедшими позднее. Знакомство Ремизова с Ивановым-Разумником состоялось в конце апреля — начале мая 1908 г., о чем Иванов-Разумник написал А. Н. Римскому-Корсакову 4 мая: «Приезжайте — расскажу Вам, как на днях был в СПб Лев Шестов, как я познакомился с Ремизовым — и еще кучу интересных вещей» (Иванов-Разумник. С. 37—38). Еще позднее, в письме от 17 октября 1909 г., Иванов-Разумник, стараясь помочь писателю, оказавшемуся в затруднительном финансовом положении, предложил быстрый заработок: «Вы получите от Лемке еще работу: составление именного указателя ко всем 3 томам Белинского. Эта работа очень легкая — Вам только надо будет за эти полгода прочесть все статьи Бел<инского> нашего издания, отмечая главнейшие имена. Вы будете получать чистые листы из типографии по мере их выхода. За эту работу Л<емке> предлагает 25 р<ублей>» (Иванов-Разумник. С. 37—38). Хотя составитель именного алфавитного указателя к трехтомному собранию сочинений В. Г. Белинского, которое вышло под редакцией Иванова-Разумника в 1911 г., и не был назван, но, судя по всему, Ремизов успешно выполнил эту работу.
С. 67. Дорогой Алексей Михайлович! Я думал, что Вы виделись с Гриневич... — В альбоме «Розанов» письмо № 8. Авт. коммент.: «Розановы принимали большое участие в “бездольи” моем. Когда я служил в В<опросах> Ж<изни> (40 руб. в месяц), еще можно было существовать, да и “Пруд” печатался. Журнал кончился. Никуда! Философов дал письмо в “Гос<ударственный> Контроль”, Не приняли за “папиросу”. Стали по объявлению ходить. А случилась в Петербурге перепись собак. Вера Степановна Гриневич очень хорошая женщина. Делал я детский каталог. Но какой результат, не знаю. Кажется, что-то ничего не вышло. И уж скажу по правде, не интересно». История с упомянутой злополучной «папиросой», закуренной во время разговора с начальником канцелярии, рассказана Ремизовым в книге «Встречи» (С. 47). Ср. также с запиской Ремизова к жене от 19 декабря 1906 г., к строкам которой приписан позднейший комментарий в квадратных скобках: «Сейчас 5, скоро идти к “Барыне” [чье это прозвище, не могу вспомнить. Думаю, что это В<ера> С<тепановна> Гриневич, для которой я буду составлять каталог детских книг]». Вера Степановна Гриневич входила в дружеский круг видных философов и литераторов начала XX в.
С. 69. Я сделал обезьянью монету — львовую... — Символика монеты соотносится с фамильным гербом С. П. Ремизовой-Довгелло.
...упказ А. Бахрах. — В документах Обезвелволпала, составленных в Берлине в 1922—1923 гг., критик, литературовед, журналист, переводчик Александр Васильевич Бахрах (1902—1985) значится как кавалер обезьяньего знака и «бывший упказ», то есть управляющий казной.
Такой монеты, Василий Васильевич, и в вашей чудесной коллекции не было. — Нумизматическая коллекция Розанова насчитывала 13000 римских и 4500 греческих монет. Ср. с воспоминаниями дочери философа: «Отец был такой известный нумизмат, что в<еликий> к<нязь> Сергей Александрович приглашал его посмотреть коллекцию. Отец, осмотрев ее, сказал, обращаясь к в<еликому> к<нязю>: “Ваше высочество, моя коллекция больше и богаче” (“И интереснее по содержанию вещей”, — так добавил он нам в кругу семьи)» (Воспоминания Т. В. Розановой. С. 174).
Именины ваши, между прочим, теперь не на Василия, а на Геляриуса, я же на Луку угодил... — Речь идет о несоответствии православного календаря так называемому «новому стилю». Ремизов привык отмечать свои именины 5 октября, которые по новому стилю пришлись на 18 октября, как и именины Луки по старому стилю. Очевидно, что в данном случае имя Луки вызвало у Ремизова дополнительную, литературную, ассоциацию, которая восходит к имени героя его эротической сказки «Царь Додон».
С. 69. И куда это вся ваша коллекция девалась... — В своих воспоминаниях дочь Розанова писала, что в конце 1917 г., когда жизнь в Петрограде стала особенно трудной, на семейном совете было решено перебраться в Троице-Сергиев Посад. Перед отъездом Розанов передал золотые монеты из своей коллекции в Государственный банк, эвакуировавшийся в Нижний Новгород. Только «с тремя золотыми монетами отец никогда не расставался, всегда носил их в кармане брюк, все их рассматривал. Когда после революции из Троице-Сергеева Посада он приехал в Москву во время голода и заснул на вокзале, их у него украли. Он не мог никогда этого забыть и это страшно на него подействовало». Не менее трагично сложилась и судьба остальной части коллекции. Подробнее см.: Воспоминания Т. В. Розановой. С. 174—175 («О нумизматике писателя В. В. Розанова»).
С. 70. Спасибо, добрый Алексей Михайлович... — В альбоме «Розанов» письмо № 5. Авт. коммент.: «В письме ко мне о копировании монет, прием описательный совсем к монетам не относится, а к разговорам нашим о такой книге — “книге любви”, где бы были собраны наблюдения мудрецов и опытных людей, а также наказ “в любви”, о чем знали хорошо в старину у нас “мамки” и свахи. А о монетах: я предложил некоторые очень тонкие скопировать и издать альбом. Осуществить ничего не пришлоь: ни книги “любви”, ни альбома монет. Между прочим, как потом выяснилось, три четверти монет оказалось поддельными».
С. 71. o, du frohliche, / o, du selige, / gnadenbringende / Weihnachtszeit! — рождественское песнопение: О, ты радостное / О, ты благословенное / Благодать приносящее, / Рождество! (нем.).
С. 72. ...сосед Лидин, берлинская трубка пыхнет в мороз... — О встречах писателя Владимира Германовича Лидина (1894—1979) с Ремизовым в 1922 г. в Берлине см.: Лидин В. Люди и встречи. Страницы полдня. М., 1980. С. 233—236.
...ваш ученик Пришвин! — Розанов преподавал географию в гимназии города Елец с осени 1887 г. По иронии судьбы ученик этой гимназии М. Пришвин как раз в это время остался на второй год за неуспеваемость по географии; более того, именно по настоянию Розанова Пришвин был исключен из гимназии за непростительную дерзость. Подробнее см.: Фатеев В. А. В. В. Розанов. Жизнь. Творчество. Личность. Л., 1991. С. 35; Пришвина В. Путь к слову. М., 1984. С. 43, 46—47, 176—178.
...это какая-то Коляда... — В традиции южных и западных славян колядой называется самый веселый праздник года, связанный с обычаем ходить по домам с поздравлениями, с песнями (колядками), собирая шутливую подать (колядование) в течение всего периода празднования Рождества Христова (начиная со Святок до Крещения).
Weihnachtszeit — Рождество (нем.).
...я заметил сочлененность именную — парность имен... — Очевидно, что соответствие фамилий выстроено Ремизовым по семантическим сближениям, в основном касающимся схожих сфер деятельности, общности взглядов, а также дружеских, ученических или семейных связей: Анаксимен и его учитель Анаксимандр — история античной философии; Ленин и Троцкий (большевики); Гоц и Зензинов (эсеры); Мартов и Дан (меньшевики) — политика, Горький и Л. Андреев (реалисты); Блок и А. Белый (символисты); семейная пара З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский (декаденты); В. Шкловский и Р. Якобсон (формалисты) — литература; И. Пуни и К. Богуславская — семейная пара художников; Розанов и Шестов (экзистенциальная мысль); Булгаков и Бердяев (постмарксисты); Бердяев и Франк (религиозные философы) и т. д. Иронический характер списка, составленного Ремизовым, подчеркивается рифмующимися окончаниями фамилий Рафалович и Габрилович; Бардладсан и Тер-Погосьян, но более всего составлением пары из имени и фамилии одного лица: Соломон и Каплун. Имеется в виду Соломон Гитманович Каплун (Сумский; 1891—1940), журналист, до революции сотрудник газеты «Киевская мысль»; в Берлине владелец издательства «Эпоха» (1922—1925).
С. 74. ...появился Н. С. Гумилев и некоторое время «до Абиссинии»... — Первое путешествие в Абиссинию поэта Николая Степановича Гумилева (1886—1921) состоялось в конце 1909 — начале 1910 гг.
...М. А. Кузмин с С. С. Позняковым... — В конце 1900-х гг. студент Петербургского университета Сергей Сергеевич Позняков (1889—1945) был интимным другом М. Кузмина, которому поэт покровительствовал и на литературном поприще; Познякову посвящены роман Кузмина «Нежный Иосиф» (1909). По-видимому, впервые Позняков побывал в доме Ремизовых на святках 1908 г. (25 января), так как в пятницу 24 января Кузмин сообщал писателю: «Алексей Михайлович я назвал к Вам целую кучу народа на субботу. Кроме Св<ятополка> Мирского и Покровского придут еще Ауслендер и некий студент Позняков, которого я Вам представлял как-то в театре — приятель первых 2-х. Он ничего себе, только очень много говорит» (РНБ. Ф. 634. № 133. Л. 8).
...Гр. П. Новицкий, автор «Необузданные скверны»... — Поэт Григорий Петрович Новицкий, «узко специализировавшийся на ночной публике Невского проспекта» (Ave. Вечер северной свирели // Сатирикон. 1908. № 28. С. 6—7), был автором трех поэтических сборников. В сборнике «Необузданные скверны» (СПб., 1909) Новицкий опубликовал стихотворение «Поэт», предварявшееся посвящением «А. Н. <так!> Ремизову» (С. 110). Новицкий выступал вместе с А. Ремизовым, Ф. Сологубом, С. Городецким, А. Рославлевым и др. на вечерах «Северной свирели» (См.: Новая Русь. 1908. 13 октября. № 59; Блок А. Вечера искусств // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 304—308). См. о нем также: Алексей Ремизов. Исследования. С. 223.
...Вас. Вас. Каменский... — Василий Васильевич Каменский (1894—1961) в своих воспоминаниях о времени основания нового направления (1909) отмечал, что футуристов среди известных литераторов особенно интересовали творчески и личностно — Ремизов и А. Блок. См.: Каменский В. Путь энтузиаста // Каменский В. Из литературного наследия. М., 1990. С. 41. Именно Каменскому принадлежит «открытие» и признание словотворческих опытов Хлебникова (1908 г.).
...В. Хлебников, с которым слова разбирали. — О своих встречах с Хлебниковым Ремизов вспоминал в письме к В. Ф. Маркову 22 ноября 1956 г.: «Хлебников при первом свидании мне показался прописной узорной буквой. Без голоса. Читал он невразумительно. “Планетчик”, хотел оруссить весь земной шар» (Письма А. М. Ремизова к В. Ф. Маркову / Публ. В. Ф. Маркова // Wiener Slawistischer Almanach. 1982. Bd. 10. S. 438).
С. 74. Барышня интересовалась Розановым. — Подразумевается Людмила Давыдовна Бурлюк (в замуж. Кузнецова; 1886—1968), художница, сестра поэта и художника В. Д. Бурлюка. Ремизовы познакомились с братом и сестрой Бурлюк в Херсоне (1903 г.). С тех пор Людмила Давыдовна стала близкой подругой С. П. Ремизовой-Довгелло (см.: На вечерней заре 3. С. 493). См. также авт. коммент. к письму на С. 75—76.
С. 75. Я задумал тогда «Илью Пророка» — Громовника... — Апокрифическая легенда «Гнев Илии Пророка» (1906), вошла в сборник «Лимонарь сиречь: Луг духовный» (1907) и предварялась посвящением М. А. Кузмину. Это произведение Ремизов читал на вечере у Ф. Сологуба 21 января 1907 г. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. № 81. Л. 59).
Посылаю вырезку... — В альбоме «Розанов» письмо № 12; копия рукой Ремизова датирована: «25.X.1907». Сверху помета Ремизова: «Копия письма В. В. Розанова к А. Ремизову. Оригинал остался в России; рисунок мною скопирован А. Ремизов». Авт. коммент.: «Письмо это относится к Л. Д. Б — К. Увы! я занимался в своей комнатенке, а потом должен был уйти. Когда я вернулся, В. В. сразу стал прощаться и со мной и с барышней, с которой он вдвоем просидел часа два. Барышня ожидала Серафиму Павловну. Сеансы — это ночные прихождения к нам В. В. Жили мы по соседству в Казачьем переулке. Приход В. В. “тайный” — он шел будто бы в “Новое Время”. Отсюда большие недоразумения впоследствии. Дома В. В. рассказывал, что он на меня сердится и, конечно, у нас никогда не бывает. Вар<вара> Дм<итриевна>, особенно добро относящаяся ко мне, очень огорчалась. Приходила не раз к нам: “Чтобы я не сердился на Васю”. Помогала вешать драпировки. “Золотые” карнизы прислала. В трех маленьких комнатах было 4 окна — а карнизов было 3. Мы их перевозили с собой впоследствии. И только в 1919 г. зимой пошли на плиту. Б. означает сокращение “был”. (Оригинал этого письма остался в России)». На листе альбома, к которому приклеена копия, рукой Ремизова сверху написано: «про Людм. Дав. Бурлюк-Кузнецову».
С. 76. Точное изображение барышни... — Письмо завершается копией с рисунка Розанова, озаглавленного «Точное изображение барышни»: примитивное изображение женщины, на котором в соответствии с анатомическим расположением половых органов поставлены два вопросительных и два восклицательных знака, а также соответствующие комментарии. Такая же копия (но без пояснений) вклеена Ремизовым в экземпляр книги «Кукха», принадлежавший С. П. Ремизовой-Довгелло (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. № 113).
С. 77. ...есть поцелуи, как сны свободные... — Первая строка стихотворения К. Бальмонта «Играющей в игры любовные» (1901) из книги стихов «Будем как солнце» (1903).
С. 78. ...он <Пришвин> рассказывал, что в гимназии вас козлом называли. — Ср.: «Этот рыжий человек с красным лицом, с гнилыми черными зубами сидит на кафедре и, ровно дрожа ногой, колышет подмостки и саму кафедру. Он явно больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках младших классов отвращение...» (М. М. Пришвин о В. В. Розанове // Pro et contra. С. 108—109). В восьмом классе Пришвин был исключен из гимназии за то, что на экзамене по географии он вслух обозвал Розанова «козлом» (Алексей Ремизов. Исследования. С. 228—229).
С. 78. Не провокация?.. — В альбоме «Розанов» письмо № 17; датировано рукой Розанова: «24 сент<ября> 1909». Авт. коммент.: «Это относится к “сеансам”. А никаких “сеансов” и не было. “Сеансами” называл Розанов, когда он приходил к нам часов в 11 вечера, сказав дома, что он идет в редакцию “Нового времени”. А говорил он так дома, п<отому> ч<то> все скрывал от домашних».
Vale — будь здоров! прощай! (лат.)
С. 79. А ведь Розанов не только философ «превыше самого Ничше!» Розанов — сотрудник «Нового Времени». — Впервые сравнение Розанова с Ф. Ницше было высказано Мережковским в работе «Л. Толстой и Достоевский»: «...такое сопоставление многих удивит; но когда этот мыслитель при всех своих слабостях, в иных прозрениях столь же гениальный, как Ницше, и, может быть, даже более, чем Ницше, самородный в своей антихристианской сущности, будет понят, то он окажется явлением едва ли не более грозным. Требующим большего внимания со стороны церкви, чем Л. Толстой, несмотря на всю теперешнюю разницу в общественном влиянии обоих писателей (Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 150). Ср. также: «Антихристианство Розанова имеет много точек соприкосновения с антихристианством в учении Ницше, но в существенном они расходятся. Линии религиозно-философских узоров рисунка Ницше смелее и решительнее, они ярче, определеннее, выпуклее, но в конце концов В. В. Розанов идет дальше, его узоры сложнее, тоньше, извилистее, и там, где они видны, они особенно значительны и угрожающе страшны» (Волжский А. С. Мистический пантеизм В. В. Розанова // Pro et contra. С. 449). Сам же Розанов отказывался от этого сравнения, не находя в философии «сверхчеловека» духа кротости (Уединенное. С. 463—464). В газете «Новое время» — реакционном печатном органе с точки зрения либерально-демократической интеллигенции — Розанов публиковался с середины 1890-х гг., в 1909 г. он стал ее постоянным сотрудником, печатая здесь ежегодно около 50 статей. Впрочем, это обстоятельство не мешало Розанову с его изменчивыми религиозно-философскими умонастроениями и парадоксальным мировоззрением совершать в своих книгах неожиданные выпады против ортодоксов и даже защищать «демократов».
С. 81. ...если бы вовремя отправили Блока сюда в санаторию, ну куда-нибудь в Наухейм... — 29 мая 1921 г. М. Горький обратился к А. В. Луначарскому с письмом, в котором просил срочно выхлопотать для Блока разрешение на выезд в Финляндию, где бы он мог устроиться «в одной из лучших санаторий» (Литературное наследство. Т. 80. В. И. Ленин и А. В. Луначарский. Переписка, доклады, документы. М., 1971. С. 292—293). 23 июля 1921 г. поэт получил разрешение на выезд от Советского правительства, однако быстрое развитие болезни расстроило эти планы. Подробнее см.: Об участии А. М. Горького в судьбе Блока в последние дни жизни поэта / Публ. А. М. Крюковой // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1987. С. 274—277; а также: «Он будет писать против нас». Правда о болезни и смерти Александра Блока // Источник. 1995. № 2. С. 33—45. Упоминание Ремизовым курорта в Бад-Наугейме (Германия), очевидно, связано с первым циклом стихов поэта «Antc Lucem», который был написан под впечатлением первой любви Блока к К. А. Садовской и встрече с ней в Бад-Наугейме летом 1897 г.; на этом курорте поэт бывал также и в 1903 г.
С. 81. ...и М. О. Гершензон где-то тут лечится!.. — М. О. Гершензон проходил курс лечения на германском курорте Баденвейлер с октября 1922-го по август 1923 г. См.: Гершензон М. О. Письма к Льву Шестову/ Публ. А. Д’Амелиа и В. Аллоя // Минувшее. Исторический альманах. 6. М., 1992. С. 269—288.
С. 84. Дорогая и милая Серафима Павловна! Мне как-то очень грустно сделалось... — В альбоме «Розанов» письмо № 16. Авт. коммент.: «От отчаяния С. П. решила однажды вгорячах: поедем заграницу навсегда. В. В. часто говорил: “Вот Серафима благородная, а мы с тобой не благородные”. В. В. обыкновенно обращался на “ты” в сокровенные минуты, а в рассерженные и дам называл “мальчишками” — это, д<олжно> б<ыть>, от учительства идет. А по свидетельству учеников его елецких: М. М. Пришвина, А. М. Коноплянцева звали В. В. “козлом”».
С. 85. Опал. — Ср. с описанием истории, рассказанной в книгах «О происхождении моей книги о табаке» (1946) и «Встречи. Петербургский буерак» (глава «Моя литературная карьера»). В альбоме «Розанов» имеется вырезка из газеты «Новое время» (1917. 22 февраля) со статьей Розанова «О Конст. Леонтьеве» и с пометой Ремизова: «Последняя статья В. В. Розанова перед революцией. 23.II.1917». Заключительные строки статьи: «Он <Леонтьев. — Е. О.> был какой-то “христианин” вне “христианства”. Потому что, кажется, в христианстве не подобает быть “богиням”. А Леонтьев “без этого не мог” по “своей Потемкинской натуре”*)» — обведены и сопровождены комментарием, подписанным рядом на листе: «*) восковый (розовый) слепок Потемкинской “натуры” хранился в Эрмитаже <несколько строк густо замарано. — Е. О.> его видел и В. В. Розанов».
А. М. Не сегодня ли... — В альбоме «Розанов» письмо № 13; датировано 1908 г. Авт. коммент.: «“Опал” — картина К. А. Сомова. В. В. очень боялся, что вдруг я что-нибудь напишу совсем не совпадающее с его домашними рассказами. Ведь мы вроде как поссорились».
Ал. Мих. Вообразите, сейчас по телефону... — В альбоме «Розанов» письмо № 14. Авт. коммент.: «Проводы Григория Спиридоновича Петрова. Вечер у Александра Николаевича Бенуа».
...проводы св. Петрова — 9 января 1907 г. Духовная консистория издала указ о запрещении Г. С. Петрову публицистической деятельности и его ссылке на послушание в Череменецкий монастырь. Розанов, в то время поддерживавший популярного проповедника, посвятил ему несколько публикаций, в том числе и статью, описывающую отъезд Петрова 14 февраля из Петербурга в ссылку (Варварии В. Проводили // Русское слово. 1907. № 38. 17 февраля. С. 1). Можно предположить, что приведенное в книге подлинное письмо Розанова относится не к 1908 г., как это следует из датировки, а к 1907. Его оригинал из альбома Ремизова не датирован отправителем и имеет лишь помету сверху рукой получателя — «1908», которая, вероятно, была поставлена значительно позже.
С. 86. Трубы Бельгийского завода... — Имеется в виду завод Бельгийского общества, находившийся на углу набережной Фонтанки и засыпанного в 1967 г. Введенского канала; описание завода является значимой частью городского контекста повести «Крестовые сестры» (1910). См.: Виленчик Б. Вслед за Ремизовым // Ленинградская правда. 1990. 4 октября.
...против Егоровских бань... — Центральные Егоровские бани, находились по Малому Казачьему пер. (д. 11).
С. 87. ...Фалесова hugron... — Имеется в виду вода, которую древнегреческий философ Фалсс (ок. 625—547 до н. э.) называл первоначалом всего Сущего. Ср.: «Фалес Милетский утверждал, что начало сущих [вещей] — вода. <...> Все из воды, говорит он, и в воду все разлагается. Заключает он [об этом], во-первых, из того, что начало <...> всех животных — сперма, а она влажная; так и все [вещи], вероятно, берут [свое] начало из влаги. Во-вторых, из того, что все растения влагой питаются и [от влаги] плодоносят, а лишенные [ее] засыхают. В-третьих, из того, что и сам огонь Солнца и звезд питается водными испарениями, как и сам космос» (Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 109).
С. 89. Серафима Павловна всегда считалась «ученицей» Д. Д. Бурлюка. — В альбоме Ремизова «Корова верхом на лошади. Цветник II» (1921) имеется портрет Л. Д. Бурлюк-Кузнецовой, предположительно выполненный С. П. Ремизовой-Довгелло (РНБ. Ф. 634. № 18. Л. 19—20).
...рисовать это моя страсть. — Ремизов оставил после себя огромное количество каллиграфически выполненных автографов, рисунков, коллажей и цветных композиций. О графическом искусстве писателя см Pyman A. Aleksej Remizov on drawings by writers, with particular peference to the interrelationship between drawings and calligraphy in his own work // Leonardo. 1980. Vol. 13; P. 234—240; Images of Aleksei Remizov: Drawings and Handwritten and Illustrated Albums from the Thomas P. Whitney Collection. Amherst, 1985; Маркадэ И. Ремизовские письмена // Aleksej Remizov. Approaches to a Protean Writer / Ed. by G. N. Slobin // UCLA Slavic Studies. 16. 1987. S. 121—134; Завалишин В. Орнаментализм в литературе и искусстве и орнаментальные мотивы в живописи и графике Алексея Ремизова // Там же. С. 135—139.
И скорее всего ученик я Кандинского, и это я понял уже тут в Берлине после лекции Ив. Пуни. — Художник и теоретик искусства Василий Васильевич Кандинский (1866—1944) был одним из основоположников абстракционизма; с 1921 г. он жил в Германии, а затем с 1933-го в Париже. Теоретические рассуждения Кандинского о синтезе искусств музыки, живописи и графики см. в его работе «О духовном в искусстве» (1910). Речь идет о докладе И. Пуни «Современная русская живопись и русская выставка в Берлине», прочитанном 3 ноября 1922 г. в берлинском Доме Искусств, который, очевидно, нашел отражение в его книге «Современная живопись»: «Искусство Кандинского есть искусство беспредметное, отказавшееся от изобразительности» (Берлин, 1923. С. 7). В дневнике 1956 г. Ремизов записал: «Иван Альбертович Пуни единственный из художников по-настоящему интересовался моими многомерными рисунками. Имя Пуни я стал знать с моим первым театром. Дед Пуни — автор балета “Конек-Горбунок”. “Конек-Горбунок” первое, что я видел в театре» (Кодрянская. С. 98). Ср. с характеристикой Ремизовым собственного рисовального творчества: «Бели пристально вглядываться в какой-нибудь предмет, то этот предмет или фигура начинает оживать, вот что я заметил: из него как будто что-то выползает, и весь он движется. Я рисовал этих движущихся “испредметных” — с натуры» (Подстриженными глазами. С. 56). Свою манеру рисования Ремизов также связал с идеей непосредственного отображения мысли и чувства в линиях и красках: «Я рисовал... “обезьяньи знаки”: линии, как они сами из себя вылиниваются, по Кандинскому...» (Пляшущий демон. С. 57).
С. 89. ...из Киево-Печерского Патерика житие Моисея Угрина... — Житие описывает подвижническое противостояние греху и отказ от плотских страстей. См.: Памятники литературы Древней Руси. Т. XII. М., 1980. С. 542—554. Этот текст Розанов приводит и комментирует в качестве иллюстрации феномена монашеского «самоотрицания пола» в своей книге «Люди лунного света» (Уединенное. С. 126—136).
С. 90. Милый Алеша! Прости за «Убогого»... — В альбоме «Розанов» письмо № 18.
Я издаю: «Когда начальство ушло»... — «Когда начальство ушло... 1905—1906 гг.» (СПб., 1910). Ср. с рецензией Андрея Белого: «Книга Розанова — живая запись истории; это — документ; и вместе с тем это характеристика событий 1905—1906 года с исключительно редкой точки зрения. <...> В событиях недавнего прошлого Розанову открылся прежде неведомый религиозный пафос неведомой прежде религии» (Русская мысль. 1910. № 11. С. 374—376).
...твой божественный рисунок. — В конце книги имеется рисунок без подписи (Полет ведьмы в ступе и черт). Авт. коммент.: «Письмо на желтой оберточной бумаге в конце моего рисунка. Рисунок, перерисовав, отдал с копией на белой бумаге В. В. Рисунок мой, действительно, появился в книге, но узнать его трудно — “настоящий” художник поправил. У меня был дикий рисунок, часть которого образовалась от пролитых разбрызганных чернил, а тут получился вид человеческий с приличной Бабкой-Ягой, все очень хорошо, и ничего — никакого чувства. А подарил я этот рисунок В. В. с житием “Моисея Угрина”, переписанного мною же из Киево-Печерского Патерика на проводах Мережковских перед их отъездом за границу в 1906 г., когда многие так уехали после революции, они вот, А. Н. Бенуа». О своем рисунке Ремизов также вспоминал в письме к Н. В. Зарецкому от 20 января 1932 г.: «...от моего рисунка осталось мало <...> у меня была ведьма — живот толпатиком, от полета она вся напряжена и нога слилась с другой, на картинке же живот круглый, как полагается и две ноги. <...> Но В. В. в этом не разбирался: исправленное ему показалось и чище и “художественней”» (Морковин В. Приспешники царя Асыки // Československa rusistika. XIV. 1969. 4. S. 183).
Милая Серафима Павловна! «Мудрый Змий»... — В альбоме «Розанов» письмо № 19; написано на бланке редакции газеты «Новое время». Авт. коммент.: «О “откровении” и о “громком” тайны В. В. Розанов знал очень хорошо».
С. 92. ...написал повесть «Неуемный бубен», прочитал в «Аполлоне», — не приняли. — Сохранился письменный отказ от 15 февраля 1910 г., подписанный секретарем журнала «Аполлон»: «...я посылаю Вам Вашу рукопись, согласно Вашему желанию, — она понравилась, но так длинна, что до осени едва ли могла бы появиться в “Аполлоне”, — а это, кажется, Вас не устроило бы» (РНБ. Ф. 634. № 112. Л. 1). Ремизов, находясь в издательской «блокаде» после обвинения в плагиате, возлагал последние и отчаянные надежды на решение редактора журнала С. К. Маковского: «Бели бы все знал Сергей Константинович, ведь, я ему обязан изданием “Пруда”, как я верил, и на этот раз он меня выручит, меня нигде не печатают, а “Аполлон” меня реабилитирует...» (Встречи. С. 33).
С. 92. И хоть других уж навастривал (А. Н. Толстого, М. М. Пришвина)... — В конце 1900-х гг. Ремизов действительно способствовал литературной карьере Пришвина, который позже вспоминал, что именно благодаря Ремизову его «мужицкий, земляной» рассказ «У горелого пня» (1910) был принят к печати «рафинированными словесниками Аполлона» (Письма Пришвина. С. 178). Ср. также с замечанием Иванова-Разумника о том, что в «очень милых» «Сорочьих сказках» Ал. Толстого были «отражения “Посолони” Ремизова» (Иванов-Разумник. Творчество и критика. СПб., [1911]. Т. II. С. 72).
...стараниями А. И. Котылева, действовавшего ~ и мордобоем. — Журналист и издатель Александр Иванович Котылев (1885—1917) играл в жизни Ремизова роль «чудесного помощника» из волшебной сказки. Подробно излагая историю об обвинении в плагиате в своих воспоминаниях, Ремизов описывал стиль поведения своего приятеля следующим образом: «— Мерзавцу, — возгласил Котылев <...> — в театре публично набьем морду <...> А ведь Котылев, как сказалось, убежден, что я содрал сказку и попался» (Встречи. С. 24). Эксцентричность и широта характера Котылева, а также этимология его фамилии, переосмысленная Ремизовым в духе народной мифологии (отвагу льва и хитроумие кота), позволили писателю создать нарицательный образ героя под именем Кот-и-Лев в сказке «Никола Чудотворец», в котором органично сочетались два качества его прототипа: «море ему по колено и на догадку горазд» (Ремизов А. Николины притчи. Пг., 1918. С. 79).
...А. А. Измайлов из побуждений самых высоких ~ написал про меня в вечерней Биржовке. — Подразумевается обвинение Ремизова в плагиате, которое прозвучало в «Письме в редакцию», подписанном псевдонимом Мих. Миров, со страниц газеты «Биржевые ведомости» (1909. 16 июня. № 11160. С. 5—6). Эта инвектива вызвала волну газетных публикаций, склонявших имя писателя на все лады, и привела к серьезным осложнениям в его творческой жизни. Ремизов считал ее автором литературного критика Александра Алексеевича Измайлова (1873—1921). Однако по утверждению самого Измайлова злополучную статью написал К. И. Чуковский. В письме к Ф. Сологубу от 25 марта 1910 г. он писал: «Моя личная точка зрения на все недоразумения, связанные с кричащим термином “плагиат”, не совпадает с редакционной. Для меня нет ничего отвратительнее восторженного захлебывания толпы, когда Чуковский обвинил Бальмонта за три выражения, схожие с выражениями какого-то англичанина (Бальмонта, у которого 20 книг!) или Ремизова за пользование сказкой. Я уезжал на Кашинские торжества, когда приняли обвинение Ремизова и, забрав корректуру письма, доказывал, что не стоит его давать. Добился только того, что смягчили выражения. Моя роль в газете вообще незначительна» (Федор Сологуб и А. Н. Чеботаревская. Переписка с А. А. Измайловым / Публ. М. М. Павловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 207—208).
С. 93. Пришвин ~ пошел по редакциям с разъяснениями. — После утомительных переговоров в разных редакциях Пришвину удалось опубликовать в газете «Слово» (1909. 21 июня. № 833. С. 5) свое «Письмо в редакцию» под названием «Плагиатор ли Ремизов?».
...ответили: от Мусагета (через Андрея Белого) до Сытина (через Руманова) и от Сытина да Вольфа: все отказали. — Речь идет о неудачных попытках Ремизова пристроить повесть «Неуемный бубен» в московское издательство «Мусагет», организованное в марте 1910 г., и в петербургские издательства И. Д. Сытина и М. О. Вольфа. Андрей Белый, член редакционной коллегии «Мусагета», стараясь помочь Ремизову, писал ему после провала своей инициативы: «...если бы Вы услышали от меня кое-что, Вы бы поняли, что большинство “Мусагетцев” в этом неповинны, что у нас весьма сложные отношения 1) к редактору 2) к некоторым членам Редакции из философов 3) к Издателю в смысле принятой, как обязательство, программы <...> мы не могли изменить ничего с Вашей книгой (в частности, Эллис, я, Петровский, Кожебаткин (наш секретарь) <...> с большим прискорбием пишу Вам: с прискорбием, потому что мне так хотелось бы, чтобы Ваша книга вышла у нас: а между тем, несмотря на то, что я ее все время отстаивал, большинство лиц, причастных Редакции (Метнер, Рачинский, Петровский <так!>, Шпетт и др.), указывали на то, что издание Вашей книги не входит в план издательства; и вот почему: задача издательства — 1) переводные книги по эстетике 2) теоретические книги оригинальные <...> Далее указывали на то, что “Неуемный бубен” уже напечатан в альманахе “Журнала для всех”...» (РНБ. Ф. 634. № 56. Л. 20—23). В то же самое время «Известия книжного магазина Вольфа» напечатали положительную статью о Ремизове В. Пяста «Стилист-рассказчик» (1910. № 3. С. 82—84).
Писали в московских газетах, не помню, не то в «Русском Листке», не то в «Раннем Утре», чтобы «вычеркнуть меня из писателей»... — Откликов на развернувшийся скандал было более чем достаточно, особенно со стороны провинциальных газет, которые, ухватившись за «горячий» материал столичной прессы, незамедлительно перепечатывали его на своих страницах. См.: Раннее утро. 1909. № 138. 18 июня. С. 3; Голос Москвы. 1909. № 137. 17 июня. С. 3; Одесский листок. 1909. 25 июня. № 144. С. 2. Подробнее об инциденте см.: Письма Пришвина. С. 159—160; 168—170; 204—209.
Редкий день не вспоминаю я милого Алексея Михайловича... — В альбоме «Розанов» письмо № 21 (в коммент. номер письма перепутан и обозначен как № 20). Авт. коммент.: «На визитной карточке: Василий Васильевич Розанов / СПб. “Новое Время” / Москва, «Русское Слово» / СПб., Звенигородская, д. 18, кв. 23. / В 1909—1910 г. я сильно был болен этой язвой самой. И терпеливо сносил боли, живя окончательно в затворе. А вылечился я диетой: питался одной овсянкой. Не забывал Розанов, Шестов, Иванов-Разумник».
С. 95. ...к Аничкову в новгородские Жданы и к Р. В. Иванову-Разумнику на необитаемый остров Вандрок... — Летом 1910 г. Ремизов работал над повестью «Крестовые сестры», о чем сообщал И. А. Рязановскому в письме от 9 августа с Вандрока (одного из островов на юго-западе Финляндии): «И опять пишу Вам <...> в дни моих скорбей — опять я захворал вовсю. Сижу я все над “Крестовыми сестрами” — третий месяц идет. Но не от лености тяну, Вы знаете, третий раз переписываю с отделкою. <...> 10-го меня увез к себе (г. Боровичи, Новгородск<ая> г<уберния>, имение Ждань) Е. В. Аничков <...> У Аничкова сидел я по 18-и часов над повестью моей и очень изморился. <...> с 30 июля здесь на Аландских островах у Иванова Разумника» (Иванов-Разумиик. С. 40).
...к осени мы переехали с Казачьего на Таврическую... — Ремизовы поменяли адрес на ул. Таврическую, 3-в (дом А. С. Хренова), кв. 23 в сентябре 1910 г.
...Лечил С. М. Поггенполь... — О докторе Сергее Михайловиче Погген-поле (?—1919) см. очерк Ремизова «Три могилы» (1919), написанный на смерть С. Поггенполя, Ф. Щелколдина и В. Розанова: «Точный и верный, знающий и любящий свое дело, железный, вот какой он был...» (Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 72).
С. 96. Среда-Четверг Страстной Седмицы. — В альбоме «Розанов» письмо № 20.
На визитной карточке... — Авт. коммент.: «На визитной же карточке. На Страстной я заблаговременно послал В. В. Розанову поздравление пасхальное: Христос воскрес! — с разными, конечно, краснояичными украшениями. И поздравление мое пришло в Великую среду, вот В. В. и решил отблагодарить, с Троицей поздравить как раз в канун Пасхи». Великая среда — время строгого поста перед Светлым Христовым Воскресением, Пасхой. День Святой Троицы (Пятидесятница) празднуется в воскресенье на восьмой неделе после Пасхи.
...познакомились мы о ту пору с Бородаевскими... — Сохранились письма Валериана Валериановича Бородаевского (1874/1875?—1923) к Ремизову 1916 г. (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. № 34); в Обезвелволпале Бородаевский был «кавалером обезьяньего знака первой степени с обезьяньим волосом». В альбом «Розанов» вклеена вырезка из берлинской газеты «Руль» (1923. № 805) с некрологом В. Д. Еврсинова, написанным на смерть В. В. Бородаевского. В этой заметке указан ошибочный год рождения поэта (1879) и упоминается место постоянного жительства поэта последние 10—15 лет его жизни — село Крестищево Тимского уезда Курской губернии.
А нам дорога была — в Париж. — Впервые Ремизовы посетили Париж весной 1911 г.; впечатления от поездки отражены в рассказе «Белое знамя» (1913).
Tres Cheris, Алексей / Серафима!! — В альбоме «Розанов» письмо № 22; датировано 1910 г., в коммент. датировка изменена на 1911 г. Авт. коммент.: «Когда наступило лето, нам некуда было ехать. Валериан Бородаевский (поэт) написал В. В. Розанову что он может приютить нас у себя в имении Курском в Тимском уезде, где он да Маргарита Андреевна вдвоем жили. Трогательна заботливость Вас<илия> Вас<ильевича>».
С. 98. ...фотографические снимки с рукописи Кирши Данилова — те места, которые в печатном издании точками обозначены. — Рукописное собрание былин и песен XVIII в., известное под названием «Сборник Кирши Данилова», было подготовлено к печати П. Н. Шеффером и издано Императорской Публичной библиотекой с фототипическими снимками фрагментов рукописи (1901). Хотя издание носило научный характер, тем не менее только сто нумерованных экземпляров, не предназначенных для продажи, содержали полный текст сборника; в остальных экземплярах текст воспроизводился с купюрами (с заменой точками недопустимых по цензурным соображениям фрагментов), которые касались двух скоморошьих песен грубо-комического характера: «Сергей хорош» (С. 23) и «Стать почитать стать сказывать» (С. 183—187).
Жили мы на Песках... — Историческая часть Петербурга, названная по характеру намывных почв.
С. 99. И стал читать, что точками-то обозначено — Сергей хорош... — Начало скоморошьей песни из «Сборника Кирши Данилова».
...сказитель, Рябинин. — Имеется в виду один из представителей династии сказителей русских былин Рябининых — Иван Тимофеевич (1844—?), который в начале 1900-х гг. выступал в аудиториях Петербурга, Москвы, Петрозаводска, Одессы и Киева. Подробнее см.: Ляцкий Е. Сказитель Иван Тимофеевич Рябинин. Этнографический очерк. М., 1895.
...впоследствии я подарил ее людоедам из Новой Зеландии, представлявшим в Пассаже всякие дикие пляски. — Ср. с эпизодом из рассказа «Дикие» (1913): «И потом подарил я им крокодила-зверя, — такая большая игрушка, змея есть: если за хвост ухватить ее, так будет она из стороны в сторону поматываться, будто жалить собирается, черная, белыми кружочками, а пасть красная и зубатая, — очень страшный крокодил-зверь».
С. 100. Давай х. (хоботы) рисовать. — История 1908 г. о том, как Ремизов и Розанов рисовали фаллосы, впервые была описана в романе «Плачужная канава», над которой писатель работал в 1914—1918 гг. (Ремизов А. Избранное. Л., 1991. С. 460—461). См. также: Обатнина Е. Р. «Эротический символизм» Алексея Ремизова. С. 201—202.
...вроде как Сапунов, только лепесток могу. — Творчеству художника Николая Николаевича Сапунова (1880—1912), члена группы «Голубая роза», автора декораций к пьесе А. Блока «Балаганчик», была присуща декоративность и эмоциональная яркость красок. Изящные виньетки к текстам, выполненные Сапуновым, отличались устойчивыми цветочными и растительными мотивами. См., напр., его графические миниатюры к циклу эротических стихов Брюсова «Воскресшие тени» (Золотое руно. 1906. № 1. С. 42—46).
С. 101. ...верно, что-нибудь египетское у меня вышло — невообразимое. — Намек на увлечение Розанова таинствами древнеегипетской эротической символики, которой философ посвятил ряд ранних статей («О древнеегипетских обелисках», «О древнеегипетской красоте»; 1899), а также одну из своих последних книг — «Из восточных мотивов» (Вып. 1—3. Пг., 1916— 1917).
...Сергей Семенович Расадов — самый знаменитый и первейший актер-трагик не только в Пензе... — В зимней пензенской труппе сезона 1896/97 г. (товарищества К. Витарского) актер занимал амплуа драматического резонера; упоминается также в автобиографических книгах «Подстриженными глазами» и «Иверень». Ср.: «С. С. Расадов, саратовский трагик, режиссер Народного Театра, актер “нутра” и озарения...» (Иверень. С. 143).
С. 101. ...пропали серебряные ложки, и я был обвинен в пропаже этих ложек... — Реальный эпизод биографии писателя, относящийся ко времени пензенской ссылки (1896—1898), получивший отражение в рассказе «Серебряные ложки» и в автобиографической прозе (Иверень. С. 145—148).
С. 103. ...Дмитрий Иванович Языков протоиерей, ученый, благочинный и сын у него знаменитый московский доктор... — В течение всей жизни о. Д. И. Языков служил преподавателем Закона Божьего в III Московской гимназии. О нем см.: Краткий исторический очерк пятидесятилетия Московской III гимназии (1839—1889). М., 1889. С. 113—114. Его сын — практикующий врач Сергей Дмитриевич Языков (1853—1907).
...на «Погребении» сам читал над Плащаницей «Иезекиелево чтение»... — Речь идет о XXXVII главе книги пророка Иезекииля, которая повествует о пророческом видении оживления и воскрешения костей человеческих как образа восстановления Израильского царства и духовного возрождения всего человеческого рода во Христе.
...знаменный распев ~ а идет он от буйвищ и жальников, от Корины и Усеня!.. — Церковный распев, названный по способу записи музыки «знаменами» и «крюками». Очевидно, Ремизов возводит его происхождение к различным видам народного обрядового песнопения: к народным причитаниям или обрядовым похоронным песнопениям, исполняемым на могилах и погостах, которые в Тверской и Псковской губерниях назывались буйвищами, а в Новгородской — жалями и жальниками, а также, вероятно, к народным «корильным» песням (от слова укоризна), связанным с свадебным обрядом, а тахжс рождественским колядкам, с традиционным припевом «усень» или в другой огласовке «авсень», «таусень».
С. 104. ...именитые прихожане, такие, как Найденовы, Прохоровы. — Называются известные купеческие фамилии, славившиеся богатством и своей благотворительной и просветительской деятельностью. Купцы Найденовы имели значительное влияние как в торгово-промышленных делах Москвы, так и в общественной ее жизни: «...своей жертвенностью или созданием культурно-просветительских учреждений <они> обессмертили свое имя» (Бурышкин П. А. Москва купеческая. М., 1990. С. 111). К роду Найденовых принадлежал и сам Ремизов. О своих знаменитых родственниках, в частности о своем дяде Н. А. Найденове, писатель подробно рассказывает в романе «Подстриженными глазами».
С. 108. стрютский — или стрюцкий, т. е. человек подлый, дрянной.
С. 109. ...А откуда у вас цветы и почему одинаковые? ~ Мы поступили в одно общество... — Поводом для розыгрыша Розанова стало нашумевшее выступление в Москве М. Волошина с лекцией «Пути Эроса», которую он прочитал первоначально в Петербурге на «башне» Вяч. Иванова в ночь с 14 на 15 февраля 1907 г., а затем 27 февраля в одном из московских литературно-художественных кружков (См.: Неизданные лекции М. Волошина / Предисл., публ. и примеч. А. В. Лаврова // Максимилиан Волошин. Из литературного наследия. II. СПб., 1999. С. 13—38). Скандальные подробности, сопровождавшие выступления, описаны в мемуарах В. Ф. Ходасевича: «Дело было в 1907 году. Одна моя приятельница где-то купила колоссальную охапку желтых нарциссов, которых хватило на все ее вазы и вазочки, после чего остался еще целый букет. Вечером взяла она его с собой, идя на очередную беседу. Не успела она войти — кто-то у нее попросил цветок, потом другой, и еще до начала лекции человек пятнадцать наших друзей оказались украшенными желтыми нарциссами. Так и расселись мы на эстраде, где места наши находились позади стола, за которым восседала комиссия. На ту беду докладчиком был Максимилиан Волошин, великий любитель и мастер бесить людей. <...> В тот вечер вздумалось ему читать на какую-то сугубо эротическую тему — о 666 объятиях или в этом роде. О докладе мы заранее не имели ни малейшего представления. Каково же было наше удивление, когда из среды эпатированной публики восстал милейший, почтеннейший С. В. Яблоновский и объявил напрямик, что речь докладчика отвратительна всем, кроме лиц, имеющих дерзость открыто украшать себя знаками своего гнусного эротического сообщества. При этом оратор широким жестом указал на нас. Зал взревел от официального негодования. Неофициально потом почтеннейшие матроны и общественные деятели осаждали нас просьбами принять их в нашу “ложу”. Что было делать? Мы не отрицали ее существования, но говорили, что доступ в нее очень труден, требуется чудовищная развратность натуры. Аспиранты клялись, что они как раз этому требованию отвечают. Чтобы не разочаровывать человечества, пришлось еще раза два покупать желтые нарциссы» (Ходасевич В. Колеблемый треножник. Избранное. М., 1991. С. 376). Далее эта история распространялась в литературных кругах Петербурга и Москвы как анекдот. Ср. с дневниковой записью Кузмина от 3 марта 1907 г.: «Волошин вернулся еще вчера <из Москвы. — Е. О.> <...> Реферат прошел со скандалом. В Москве есть оргийное общество с желтыми цветами, участвуют Гриф и К°. Я думаю, они просто пьянствуют по трактирам — вот и все» (Кузмин. С. 328). Буквально в те же дни и произошли события, описанные в главе «Эротическое общество». Ср. с записью в дневнике М. Кузмина от 13 марта 1907 г.: «Рассказывала <Серафима Павловна Ремизова-Довгелло>, как она с Лидией Юдифовной <Бердяевой> интриговали Розанова фиктивн<ым> эротическим обществом, а он за них хватался, говорил на “ты”, требовал, чтобы его сейчас же везли в женское отделение, доказывал, что он может быть активным членом, и, провожая их, опять хватался, покуда они не сказали, что идет его жена» (Кузмин. С. 333). В литературе своего времени этот сюжет лег в основу рассказа С. Ауслендера «Апропо» (Весна. 1908. № 4), а также косвенно отразился в ремизовском «сне», впервые опубликованном в цикле «Под кровом ночи. Сны» (Весна. 1908. № 8; см. наст. изд. С. 404). Впервые о литературных источниках этого сюжета сообщил А. Е. Парнис в докладе «Было ли в Петербурге эротическое общество? (Из комментариев к “Кукхе”)» на конференции «Алексей Ремизов и художественная культура XX века» в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) в 1992 г.
С. 110. ...еще раз однажды увижу В. В. таким ~ на представлении «Ночных плясок» Ф. К. Сологуба в зале Павловой... — Речь идет о драматической сказке Ф. Сологуба «Ночные пляски», поставленной Н. Евреиновым при участии известных литераторов и художников. Спектакль был показан дважды: 9 марта на сцене Литейного театра и 20 марта 1909 г. в зале А. Павловой на Троицкой ул. Подробнее см.: Высотская О. Мои воспоминания / Публ. и примеч. Ю. Галаниной, Н. Панфиловой и О. Фельдмана // Театр. 1994. № 4. С. 81, 95. Ремизов намекает на «Пляски двенадцати королевен-босоножек в подземном царстве», поставленные М. Фокиным в духе хореографии Айседоры Дункан, которые дали повод некоторым строгим критикам позлословить на тему безнравственности современного искусства. В своих мемуарах исполнявшая роль «двенадцатой королевны» Н. В. Крандисвская-Толстая вспоминала, как Сологуб уговаривал ее принять участие в хореографическом номере: «Не будьте буржуазкой, <...> вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Не лицемерьте. Берите пример с Олечки Судейкиной. Она — вакханка. Она пляшет босая. И это прекрасно» (Прибой. Сборник произведений ленинградских писателей. Л., 1959. С. 3). Розанов зафиксировал впечатления от этой постановки в «Опавших листьях»: «Был сологубовский вечер, с плясовицами (“12 привидений”?). Народу тьма. Я сидел в ряду 16-м, воспользовавшись, что кто-то не идел в ряду 3-м, к последнему действию перешел туда. Рядом дама лет 45. Так как все состояло не из “привидений”, а из открытых “до-сюда” актрис, то я в антракте сказал полу соседке, а отчасти “в воздух”: — Да, над всем этим смеются и около всего этого играют. А между тем как все это важно для здоровья! То есть чтобы все это жило — отнюдь не запиралось, не отрицалось — и чтобы все около этого совершилось вовремя, естественно и хорошо» (Уединенное. С. 355). Самому Ремизову в этом спектакле досталась роль «Кошмара» (См.: Мышкина дудочка. С. 45—46).
С. 111. ...и теперь едва ли кого смутит, разве что Ю. И. Айхенвальда... — В свое время литературный критик Юлий Исаевич Айхенвальд (1872—1928) негативно высказался в адрес интимно-документальных произведений Розанова: «...г. Розанов гораздо поверхностнее, чем он думает. То порнографическое и циническое, то обывательское и пошлое, чем он наполнил свои страницы, та жалкая тина сплетни, в которой он вязнет, все это — общедоступно и банально, все это — именно “литературность”, и литературность не в своем конце, не на своей утонченной вершине, а в своей элементарности, потому что цинизм всегда элементарен. И, вопреки г. Розанову, суть литературы — как раз в творчестве, в том возвышающем обмане, который не только дороже тьмы низких истин, но и реальнее их, потому что вымысел идеала действительнее факта» (Айхенвальд Ю. Неопрятность. <Рец.> В. Розанов. Опавшие листья. Короб второй и последний. Пг., 1915 // Утро России. 1915. 22 августа. № 231. С. 6). Реплика Ремизова соотносится с появлением Айхенвальда в конце 1922 г. в Берлине и предполагаемой с его стороны негативной реакцией на «Кукху», которая концентрировалась на эротическом контексте розановской философии.
С. 112. ...на лекции Штейнера... — Вероятно, речь идет о лекции «Anthroposopie und Wisscnschaft» («Антропософия и наука»), которую немецкий философ и основатель Антропософского общества Рудольф Штейнер (1861—1925) прочитал 19 ноября 1921 г. в Берлинской филармонии. Ср. с его воспоминанием в письме к Л. Шестову от 31 марта 1925 г.: «Я его <Штейнера> один раз услышал в Берлине 21-го г<ода>. Ничего подобного я не слыхал от человека: не то, что он говорил, а как он говорил к концу лекции — такого исступления я не представлял себе: слова перехлестывали слова и фраза переливалась в фразу. Казалось или вспыхнет или упадет в бесчувствии» (Шестов. 1994. № 1. С. 161).
С. 112. Wie geht es Ihnen?.. — Как поживаете? (нем.)
Nach Zimmerstrasse! — Иду на квартирную улицу! (нем.)
В. В. Розанов и писал и много рассказывал о своих «итальянских впечатлениях» — П. П. Муратов, слушайте!.. — Указание на книгу путевых заметок Розанова под названием «Итальянские впечатления» (1909), куда вошли также очерки о Швейцарии и Германии. Прозаик, искусствовед и переводчик Павел Павлович Муратов (1881—1950) был автором чрезвычайно популярного среди русской интеллигенции двухтомника «Образы Италии» (1911—1912). На первых страницах книги автор дал весьма благожелательную оценку наблюдениям и размышлениям Розанова об итальянской культуре и искусстве: «В этой странной и такой чисто русской книге не слишком много Италии. Ее автор, чувствующий с единственной в своем роде глубиной уклад русской жизни, даже и в Италии как бы повернут лицом к России. <...> Но слеп будет тот, кто не заметит и в этих страницах “Впечатлений”. Особенно там, где Розанов соприкоснулся с античным, алмазов чистой воды и черт гениального воображения» (Муратов П. П. Образы Италии. М., 1917. Т. 1. С. 14).
Ки-ки? — кто-кто? (фр.)
Je suis — это я (фр.).
С. 113. М. А. Кузмин написал музыку — хождение Богородицы по мукам. — М. Кузмин написал музыку на собственные стихи «Хождение Богородицы по мукам» в 1901 г.; автографы нот сохранились в РНБ и РГБ.
Легенда «Хождения» — из Византии не русская, а как пришла в Россию и как полюбилась... — Апокриф «Хождение Богородицы по мукам» — один из самых популярных переводных памятников древнерусской письменности, самый старший из древнерусских списков которого датируется XII—XIII вв. В своей последней квартире на Васильевском острове Ремизов написал большую (во всю стену) фреску под названием «Хождение Богородицы по мукам» (см.: Алексей Ремизов. Исследования, вклейка). См. также описание ремизовского «конспекта» этого апокрифа, с иллюстрациями писателя в кн.:Грачева А. М. Алексей Ремизов и древнерусская культура. СПб., 2000. С. 94—96. Впервые ремизовская переработка апокрифа была опубликована в берлинской газете «Дни» (1922. 5 ноября. № 7.).
С. 114. bis aufweiteres — здесь: до бесконечности (нем.).
Кузмин тогда ходил с бородой — чернющая! — в вишневой бархатной поддевке, а дома у сестры своей Варвары Алексеевны Ауслендер... — Ср. с описанием первого впечатления Ремизова от встречи с Кузминым в 1905 г., где образ поэта также дан через смешение стилистики восточной и европейских культур: «Не поддевка А. С. Рославлева, а итальянский камзол. Вишневый бархатный, серебряные пуговицы, как на архиерейском облачении, и шелковая кислых вишен рубаха: мысленно подведенные вифлеемские глаза, черная борода с итальянских портретов и благоухание — роза» (Встречи. С. 180). Варвара Алексеевна — старшая сестра М. А. Кузмина (1857—1922), в первом браке за А. Я. Ауслендером, во втором — за П. С. Мошковым.
С. 114. ...у Сомова хорошо это нарисовано!.. — Портрет Кузмина, написанный Сомовым в 1909 г., воспроизводился в журнале «Аполлон» (1910. № 7); в настоящее время хранится в Государственной Третьяковской галерее.
...уж Кузмин давно снял вишневую волшебную поддевку, подстригся и не видали его больше в золотой парчовой рубахе навыпуск... — Решение изменить свой внешний образ, сменить «русское» платье на европейское («штатское») Кузмин осуществил в сентябре 1906 г. (См.: Кузмин. С. 221).
...редкие книги старопечатные (Пролог)... — Сборник, содержащий краткие жизнеописания святых (жития), легенды, поучительные рассказы, расположенные в календарном порядке.
...и голос не тот, в «Бродячей собаке» скричал. — Речь идет о выступлениях Кузмина в начале 1910-х гг. в «Бродячей собаке» — популярном месте встреч артистической и литературной богемы, открывшемся для посетителей 31 декабря 1911 г. на Михайловской площади в подвале «Художественного общества Интимного театра» (угол Итальянской ул.). Хронику вечеров «Бродячей собаки» см.: Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. 1983. Л., 1985. С. 160—257.
С. 116. П. Н. Потапов ходил по весне в Зоологический сад для поднимания — потенциальной энергии. — Сюжет соотносится с героем романа «Пруд» (третья редакция 1911 г.), половым Митей-Прометеем, получившим как-то в Зоологическом саду «трудную и небезопасную должность при слоне: за двадцать пять рублей приводил он слона в чувство во время случки» (Шиповник 4. С. 148). Во второй редакции (1908 г.) эти обязанности были описаны иначе: «...в Зоологическом Саду, где он занимал какую-то нечистую тяжелую должность при слоне... во время случки» (Ремизов А. Пруд. СПб., 1908. С. 83).
С. 118. Одно-единственное исключение — Семен Владимирович Лурье. — Один из ближайших друзей Л. Шестова (1867—1927); см. о нем: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. II. Paris, 1983. С. 311—312.
Доктор, известный в Петербурге под именем Симбада... — Подразумевается Андрей Акопенко, один из частых гостей Ремизова в квартире в Малом Казачьем. См. его стихотворное послание к Ремизову, с упоминанием общих знакомых (Л. Шестова, И. Тотеша), сохранившееся в фонде Ремизова (Обатнина Е. Обезьянья великая и вольная палата: игра и ее парадигмы // Новое литературное обозрение. 1996. № 17. С. 195). Прозвище героя восходит к имени главного героя «Сказки о Синдбаде-мореходе» из сказок «Тысяча и одна ночь».
...мешочек с канфорой. — Твердое, горючее, с сильным запахом вещество, получаемое из камфорного дерева (Laurus Camphpra). Ремизов использует вариант, более распространенный в просторечии.
С. 119. ...пускай-ка в Комаровку пройдет к князю обезьяньему Рязановскому. — Имеется в виду адрес ближайшего приятеля Ремизова И. А. Рязановского, который жил в доме арендатора Комарова, неподалеку от Александро-Невской Лавры. Ср.: «И. А. Рязановский — кореня кондового из города Костромы <...> Одни его знали, как великого законника, другие, как некоего дебренского старца Иоанна-блудоборца, а третьи, как страстного археолога, ревнителя старины нашей русской. <...> И вот после полувекового труда и пустынного жития в дебери костромской, как некогда огненный старец Епифаний, благословившись у Воскресения Христова, что на Нижней Дебре, снялся Иван Александрович с родимого гнезда. И уж не ищите его нынче на Царевской, не спрашивайте, — тут он с нами на углу Золотоношской и Тележной у Комарова в доме: на котором доме шпиль, на шпиле серебряное яблоко и слышно, как куры поют» (Крашеные рыла́. С. 128—129).
...носит электрический пояс. — Подразумевается так называемый «электро-валидор» — электрический пояс, широко рекламируемый в прессе 1900-х гг. аппарат для лечения самых разнообразных (в том числе и половых) болезней. О его «чудодейственных» возможностях см. брошюру «Электричество — путь к здоровью» (1908).
...в его тесное Комаровское древлехранилище... — Речь идет о коллекции древнерусских рукописей и книг, собранной И. А. Рязановским.
С. 120. ...помянул и преподобного Макария, о котором сказано в житии — «досязаше ему даже до пят» и как преподобный этим беса устрашил. — Вольное переложение патерикового рассказа о преподобном Макарии Египетском (301—391), основателе одного из первых египетских монастырей (Скитская пустыня). Этот же сюжет Ремизов использовал в рассказе «Эмалиоль» (1909): «Встав Макарий зело рано и иде сквозь пустыню и срете на пути беса на камне сидяща... аки цепом нскиим пшеницу молотящи. Искушеше, бес, преподобного, вопроси его: имаше ли сицевый? И изъем преподобный... бе бо велий зело, яко же досязати ему до пят. И возвратиться бес в место свое посрамленный, в себе дивяся бывшему».
Был у Христа младенца сад. — Первая строка стихотворения А. Н. Плещеева «Легенда» (1877), являющегося переводом текста неизвестного английского поэта. Стихотворение было положено на музыку В. И. Ребиковым и П. И. Чайковским.
С. 122. ...захожу я как-то в книжный магазин «Нового Времени». — Речь идет о магазине, который располагался на Невском, 40; его владельцем был издатель газеты «Новое время» А. С. Суворин.
...этот твой Потемкин. — Оговорка Розанова (замена фамилии Потапова) соотносит данный сюжет о блудоборце с историей, описанной в главе «Опал» о восковом слепке с мужских достоинств графа Потемкина-Таврического, а также с вариантом этой истории, вспоследствии опубликованным Чижовым-Холмским по рукописи писателя (см. коммент. к С. 33). Внимание Розанова было привлечено фигурой молодого поэта Петра Петровича Потемкина, о котором Ремизов распустил слух, будто тот был одним из редких обладателей «сверх божеской меры».
С. 123. ...около Шервудского Пушкина... — Большой гипсовый бюст Пушкина работы скульптора Леонида Владимировича Шервуда (1871—1954), созданный в 1902 г., — примечательная деталь интерьера квартиры Розанова. О нем упоминает и дочь философа Т. В. Розанова, описывая веши, которые в 1918 г. ей не удалось перевезти в Сергиев Посад из Петрограда (См.: Розанова Т. В. Воспоминания об отце // Pro et contra. С. 77).
С. 123—124. ...после двух фельетонов В. П. Буренина в «И. В.» о моем «Пруде» ~ «давно ли ваш Ремизов сидит в сумасшедшем доме?» — Критик, поэт, писатель и пародист Виктор Петрович Буренин (1841—1926) дважды касался темы «невменяемости» и «умственного расстройства» автора романа «Пруд» в своих «Критических очерках»: «Я не назову и автора романа, опять-таки из жалости к нему: к чему оглашать имена очевидно помешанных, несчастных пациентов современных бедламов, называющихся ежемесячными литературно-общественными органами. Не назову и заглавия самого романа <...> И эта бедламная беллетристика предъявляется нам не в качестве характерных писаний пациентов лечебниц св. Николая и Удельной, а в качестве новейших образчиков самой новейшей литературы (Новое время. 1905. 28 октября. № 10644. С. 4); «Я раз уже обращал внимание читателей на этот роман и тогда же сделал догадку, что роман писан душевнобольным. Теперь кажется догадка может перейти в полное убеждение: если бы какому-нибудь психиатру, хотя бы профессору Ковалевскому, в числе сочинений, написанных пациентами дома умалишенных, представили рядом “маленькие произведения” студента и большой роман в двух частях, который я имею в виду, то, конечно, профессор пришел бы к такому заключению, что умалишенный студент по сравнению с автором романа еще как будто здравомыслящий писатель...» (Новое время. 1905. 9 декабря. № 10681. С. 4). Ср. также с воспоминаниями Ремизова о том, как Розанов неоднократно просил критика написать отзыв на новый роман: «Буренин отмалчивался. Но однажды — должно быть, очень надоело — он сказал, что о сумасшедших писать не хочет. Тут Розанов помянул Серафиму Павловну, и о Наташе, и археологию: Буренин сдался. И сдержал слово. В одном разносном буренинском фельетоне я прочел о себе и о «Пруде» — несколько строчек, но вразумительных: Буренин выражал свое искреннейшее удивление, что автор “Пруда” еще не на “Одиннадцатой версте”, в чем он был уверен, а живет в Петербурге (“на одиннадцатой версте” — так в Петербурге говорилось о больнице св. Николая для душевнобольных, на станции Удельная Финляндской ж. д.)» (Встречи. С. 46—47).
С. 127. Дорогой А. М.! Д-р А. И. Карпинский... — В альбоме «Розанов» письмо № 23, в оригинале фамилия доктора обозначена первой и тремя последними буквами. Авт. коммент.: «Последнее письмо перед революцией. Др. А. И. Карпинский — самый в ту пору знаменитый доктор по нервным болезням. Теперь покойный — умер в несколько дней от воспаления легких в Петербурге в 1920 году. Клюев Н. А. (поэт) отбояривался от воинской повинности. Самому мне добраться до Карпинского трудное дело, пробовал, а В. В. он знал хорошо — лечил Вар<вару> Дим<итриевну>. Я отрядил Клюева с письмом к В. В., а В. В. Клюева направил с письмом к Карпинскому. И до чего это странно — Клюев “дурил” ведь докторов, а все принимали за чистую монету. Розанову Клюев не понравился: не любил он в поддевках с крестом на груди — перед революцией в Петербурге не один Клюев щеголял так крестоносцем, впрочем в революцию кресты спрятались, куда им и полагается. Неловко ж в самом деле: “Революцию и матерь света” в песнях возвеличемо! прорыкать на митинге, блестя серебряным крестом на цепи серебряной. Розанову эти наряды очень не нравились: попу это полагается, а так — одна комедия! “Монашка Вера” — дочь В. В. Розанова, была в монастыре, а в революцию повесилась. Незадолго до ее самоубийства погиб сын В<асилия> В<асильевич>а — Василий: замерз в вагоне, когда ехал за продовольствием». Александр Иванович Карпинский, врач, член Русского общества нормальной и патологической психологии. «Монашка Вера» — дочь Розанова, с 1917 года жила послушницей в Покровском монастыре на станции Плюсса около Луги.
С. 128. А ели яичницу — поминальную. — Традиционно яйца и блюда из яиц в русском поминальном христианском обряде, сохранившем символику языческих календарных праздников, обозначают бессмертие и воскресение.
С. 129. ...надел и не на эти свои вихры, а на ковылевую. «Тебе, — говорю, — медведюшка прислал...». — Не называя имени дочери, Ремизов затрагивает болезненную личную тему первых берлинских лет — отказ Наташи последовать за родителями в эмиграцию. Упоминается и самая любимая, подаренная Волошиным, детская игрушка маленькой Наташи (медведь). Известен рисунок Ремизова 1905 г. «Натуся с ведьмедюшкой» (РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 4. № 27).
...ночной колпак ~ В. А. Залкинд из Цербста привез — конкректор обезвелволпала... — Выпускник петербургского Политехнического института Виктор Александрович Залкинд (1895—?) познакомился с Ремизовым в середине нюня 1922 г. О происхождении загадочного слова «конкректор» см.: Флейшман Л. С. Из комментариев к «Кукхе». Конкректор Обезвелволпала // Slavica Hierosolymitana. 1977. Vol. S. 190; здесь же приводится письмо Ремизова к Залкинду от 29 июня 1922 г., где упоминается о получении колпаков, в том числе и красного.
...Огневик — Feuerma nnchen... — Подразумевается игрушка — «огненный человечек» Фейермэнхен — матерчатый гном в розовом полосатом платье и черном колпачке из коллекции Ремизова; писатель запечатлен с ним на одной из фотографий берлинского периода. См. вклейку, предваряющую кн.: Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 2. Докука и балагурье (М., 2000).
...на Церковной ( Kirchstrasse) в приходе св. Луизы. — Ремизов указывает свой первый Берлинский адрес: Kirrchstrasse 2 II bci Delion, Sharlottenburg 1, 1 — Berlin.
...всю библиотеку продали. — Продажу своих книг и дела об уплате Ремизов перед отъездом доверил писателю В. Шишкову и владельцу издательства «Петрополис» Я. Н. Блоху.
С. 130. Блок, как за границу задумал ~ слышу «Посолонь» продал с автографом. — В библиотеке Блока сохранился шестой том «Сочинений» Ремизова (СПб.: Шиповник, <1911>), в который полностью вошла книга «Посолонь» (дополненная вторая печатная редакция), с инскриптом: нотная строка и слова к ней из «Медвежьей колыбельной песни»: «Баю-бай, бай, медведевы детки, баю-бай, бай, косолапы да мохнаты, бай-бай», а также посвящение: «Александру Александровичу Блоку от А. Ремизова. 1912. 12/25 III» (Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 2. Л., 1985. С. 210).
А Апокалипсис ваш у великого книжника... — Имеется в виду последнее произведение Розанова «Апокалипсис нашего времени», издававшийся в течение 1917—1918 гг. в десяти выпусках (Сергиев Посад). По-видимому, эти книги остались на хранении у сотрудника Публичной библиотеки Я. П. Гребенщикова.
...Шкловский книжку написал «Розанов» и там как раз наоборот: если кто за последнее время написал беллетристическое, так это Розанов ~ ведь это целый роман, новая форма! — Речь идет о работе В. Б. Шкловского «Розанов. Из книги “Сюжет как явление стиля”» (Пг., 1921). Ср.: «Книга Розанова была героической попыткой уйти из литературы, сказаться без слов, без формы — и книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму» (Цит. по: Шкловский В. Гамбургский счет. С. 125).
С. 131 ...теперь вы поняли, что никакой папироски там и не надо? — Реплика по поводу розановских фантазий на тему собственных похорон: «Несите, несите, братцы: что делать — помер. <...> Покурить бы, да неудобно: официальное положение. <...> Непременно в земле скомкаю саван и коленко выставлю вперед. Скажут: — “Иди на страшный суд”. Я скажу: — “Не пойду”, — “Страшно?” — “Ничего не страшно, а просто не хочу идти. Я хочу курить. Дайте адского уголька зажечь папироску”» (Уединенное. С. 272).
Я лежал однажды при смерти — это как раз в канун октябрьской революции... — С 23 сентября по 1 октября Ремизов болел крупозным воспалением легких, развивавшемся на фоне очень высокой температуры. Описание жара отчасти легло в основу «Огневицы» (1917).
А как там насчет сроков в этой вашей — что слышно в вечности? — Знаменитый афоризм К. Н. Батюшкова, нашедший отражение в стихотворении О. Мандельштама: «И Батюшкова мне противна спесь: / “Который час?” — его спросили здесь, / А он ответил любопытным: “вечность”». («Нет, не луна, а светлый циферблат....», 1912.)
У Гауфа Агасфер притащился из Китая сюда и вот недалеко от нас, в Тиргартене, у него любопытная встреча. — Подразумевается эпизод из книги немецкого писателя-романтика, сочинителя сказок Вильгельма Гауфа (1802—1827) «Записки Сатаны» (« Mitteilungen aus den Memoiren des Satan»;1828).
23.1.1919 г. — Ремизов указывает дату смерти Розанова по ст. ст., по новому — 5 февраля.
Впервые опубликовано: Ремизов А. Огонь вещей. Сны и предсонье. Париж: Оплешник, 1954. 224 с.
Печатается по изданию 1954 г.
Публикации отдельных частей и глав книги. Серебряная песня. Впервые: Иллюстрированная жизнь (Париж). 1934. 22 марта. № 2. Райская тайна. Впервые: Россия и славянство (Париж). 1932. 19 марта. № 173, с подзаг. «Столетие “Старосветских помещиков”». Сверкающая красота. Впервые: ПН. 1935, 25 дек. № 5389, фрагмент в очерке «Без начала»; фрагмент главы «Случай из Вия» в романе «Учитель музыки». Сердечная пустыня. Впервые: РН. 1952. 29 февр. № 352, под назв. «Судьба Гоголя». Другие публикации: Опыты (Нью-Йорк). 1953. № 2, под назв. «Судьба Гоголя». Ноздрев. Впервые: НРС. 1952. 2 марта. № 14555, под назв. «Сто лет со дня смерти Гоголя». Природа Гоголя. Впервые: Руль (Берлин) 1922. 21 сент. № 551, фрагмент под назв. «Кикимора», дата: «10 сентября 1922 г.»; ВР. 1929. № 8/9, под назв. «Тайна Гоголя». Живой воды. РН. 1949. 3 июня. № 209. Дар Пушкина. Впервые: ПН. 1937. 10 февр. № 5801; другие публикации: Новоселье (Нью-Йорк). 1944. № 11, под общим загол. «Пушкин». Морозная тьма. Впервые: Новая Россия (Париж). 1937. 7 февр. № 21, под назв. «“Морозная тьма ”. Сны Пушкина»; другие публикации: Рассвет (Чикаго). 1937. 13 ноября, под общ. загл. «Пушкин» и под назв. «Сны Пушкина»; Новоселье. 1944. № 11, под общим загл. «Пушкин» и назв. «Сны Пушкина». Тургенев-сновидец. Впервые: Числа (Париж). 1933. № 9, под общ. загл. «Пятидесятилетие со смерти Тургенева». Тридцать снов. Впервые: ВР. 1930. № 7/8. Царское имя. Впервые: Новоселье. 1947. № 31/32, под назв. «Тургенев. Разговор по поводу выхода во французском переводе рассказов Тургенева». Потайная мысль. Впервые: Встреча. (Париж). 1945. № 2, под назв. «Скверный анекдот. Потайная мысль Достоевского из каторжной памяти». Звезда-полынь. Впервые: Новоселье. 1950. № 42—44, под назв. «Звезда-полынь. К “Идиоту” Достоевского».
Рукописные источники: черновые рукописи, наброски, варианты — ЦРК АК, Бахметьевский архив.
Замысел оригинального исследования темы «сновидений» в русской литературе сложился у Ремизова к 1930 г. Своими планами он поделился с литературным критиком Е. А. Ляцким в письме от 21 сентября: «Затеял о снах в рус<ской> литературе. О Снах Тургенева (30 их) напечатали в В<оле> Р<оссии> № 7—8. Летом урывками (при всякой возможности) занимался Гоголем. Его сны необозримые. Одолел “Вечера ”. Когда-нибудь, надеюсь, выпустить книгу. Сны — Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Лескова, Тургенева и Достоевского. И чтобы все уяснить, рисую. Тут мне, как не специалисту, простор и воля» (Прага). Рисунки, о которых упоминается в письме, стали неотъемлемой частью подготовительной работы: практически каждой литературной теме посвящен отдельный альбом ремизовской графики. Наряду с рисованием Ремизов осваивал язык и поэтику избранных произведений русской классики. «Всякий вечер, — писал он своему многолетнему корреспонденту А. В. Тырковой-Вильямс 21 января 1937 г., — вслух читал Пушкина <...> Что получили мы от Пушкина, какой дар? На это и отвечаю по своим испытаниям: поэзия, работа, конструкция, сны, свет слова. Раз десять переписал мое короткое слово. Послед<ние> новости 10 фев<раля> выпускают Пушкинский №: возможно, что там напечатают. Сейчас рисую сны Пушкина, сделаю альбом, как Тургеневский» (Гарвард). Большинство глав из «Огня вещей» первоначально возникли в виде так называемых «юбилейных» статей, специально написанных к определенным памятным датам, связанным с именами Гоголя, Достоевского, Пушкина, Тургенева. Образы Гоголя и Достоевского в течение всей жизни Ремизова составляли особую тему, связывавшую его оригинальное творчество не только с традициями отечественной литературы, но и в целом с историческими судьбами России. В этом смысле книга «Огонь вещей», работа над которой продолжалась более 20 лет, стала закономерным развитием прямых обращений к «Николаю Васильевичу» или «Федору Михайловичу», органично вплетенных в повествовательный строй его рассказа «Днесь весна» (1916), очерка «О судьбе огненной» (1918), романа «Взвихренная Русь» (1927), воспоминаний «Подстриженными глазами» (1951). Смыслообразующее начало всей композиции книги заключают в себе эссе о Гоголе. В письме Кодрянской 10 марта 1952 г. Ремизов так объяснял название своего произведения: «...все гоголевское мое называю “Огонь вещей ”» (Кодрянская. С. 246). Этим, очевидно, объясняется перманентность процесса работы над главами о Гоголе: если эссе о Тургеневе создавались в начале 1930-х гг.; главы, посвященные Пушкину, были написаны и впервые появились в печати в 1937 г.; статьи о Достоевском — в 1945-м и 1950-м, — то литературная интерпретация жизни и творчества Гоголя длилась на протяжении всех этих лет. В письмах Ремизова к друзьям и знакомым начала 1950-х гг. лейтмотивом проходят короткие упоминания о труде, который стал поистине подвижническим, когда писатель продолжал работать, несмотря на надвигающуюся слепоту: «Продолжаю о Гоголе. И учусь русскому — много не могу , глаза не берут » (Remizov A. Unpublished letters to N. V. Reznikova and A. F. Ryazanovskaja / Publ. S. Aronian // Russian Literature Triquarterly. 1986. № 19. P. 297). Очерк «Тургенев-сновидец» первоначально был переведен на французский язык и издан отдельной книгой (« Tourgueniev poete du reve». Paris: Hippocrate, 1933). Рецензируя издание, П. Бицилли высоко оценил оригинальный художественный метод Ремизова: «Это пересказ, а частью перевод всех “снов” у Тургенева, с иллюстрациями автора к ним. Не знаю, соответствуют ли эти рисунки тургеневским сонным грезам — думается, скорее, что нет. Но сами по себе они очень интересны и по замыслу и по выполнению. <...> В предисловии и в конце книжки — тонкие, но подчас спорные замечания о языке и стиле Тургенева. Верно то, что говорит автор о “робости” тургеневского языка, также об искусственности, с какою у него воспроизводится речь простолюдина» (СЗ. 1934. Кн. 54. С. 461). «Потайная мысль» первоначально также предполагалась для перевода и должна была предварять французское издание Достоевского (О работе Ремизова над предисловием к «Скверному анекдоту» для издательства « Quatre Vents» см.: Анненков. С. 225—227). Однако очерк о Достоевском увидел свет в сборнике «Встреча» (1945), и лишь спустя два года его текст был частично использован во вступительной статье к французскому переводу романа «Идиот» (1947). Об этой работе Ремизов писал Тырковой-Вильямс 30 июня 1947 г.: «Целый месяц, не отрываясь, над “Идиотом”. Только по цветам, да из окна знаю: пришла весна. Сколько раз думал написать Вам: у меня ничего нет о “Идиоте”. Все — из головы. Для французов так даже лучше, но для русских надо будет непременно засорить примечаниями. Сегодня должен кончить, в третий раз переписываю. Срок — завтрашний день к вечеру. Слава Богу, успею. Мое горе и жалоба: я почти слепой» (Гарвард). Реальная возможность осуществить издание книги в целом, вероятно, появилась в начале 1953 г.; к этому времени относится осторожная обмолвка Ремизова в письме к Тырковой-Вильямс: «Обещают мне и мое о Гоголе “Огонь вещей”, когда соберут денег в шапку, а все шапки к<а>к известно дырявые» (Гарвард). «Огонь вещей» вышел в издательстве «Оплешник», специально организованном друзьями писателя (типографским набором занимался поэт Даниил Резников). Судя по переписке писателя книга была набрана в марте 1954 г. Приятель и сосед Ремизова ученый-ориенталист В. П. Никитин 25 марта записал в своем дневнике: «Его <Ремизова> книга у Резникова готова, задержка с обложкой. Хочет черное на красном, “Огонь вещей ”» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. № 41. Л. 1 об.). Книгу, которая была выпущена только по прошествии лета, сопровождал несомненный успех; она удивила критику глубиной и иррациональностью авторского мышления, непредсказуемостью выводов и точностью языка. Одним из первых отозвался на новое произведение писателя Дм. Чижевский, который рассматривал «Огонь вещей» в контексте известной традиции, идущей от писателей-символистов начала века: «Русским писателям-художникам история русской литературы обязана многими блестящими историко-литературными характеристиками <...> Книга Ремизова в части, посвященной Гоголю, отличается от этих работ и своеволием чисто ремизовского стиля и намеренной гиперболичностью утверждений. Главы о Гоголе содержат много кажущегося “озорства”: здесь и простая перепечатка целых страниц Гоголя, и изложение биографии Чичикова с дополнениями Ремизова, очень удачными. Ремизов мог бы сослаться на самого Гоголя: “А как было дело на самом деле, Бог его ведает, пусть читатель-охотник досочинит сам”. <...> Ремизов — писатель не для всех <...> Но кто умеет его читать, вычитает из его страниц много блестящих отдельных замечаний и несколько основополагающих для понимания Гоголя мыслей». Особенную заслугу Ремизова критик увидел в символическом истолковании позднего Гоголя, которое, по его мнению, «никогда не было проведено с такою последовательностью, как в книге Ремизова. В особенности главы о “Мертвых душах” и их героях...» (НЖ. 1955. XLL С. 285—286). Другие рецензенты отмечали необычность исследовательского ракурса — создание «гипнологии» русской литературы. Ю. Терапиано охарактеризовал новое произведение Ремизова как гениально-сложное: «“Огонь вещей” — книга настолько насыщенная содержанием, что не всякий читатель согласится с легким сердцем выдержать это напряжение. <...> Мир иррационального, который открывает нам Ремизов, по существу своему полон таких непримиримых противоположностей, такого сплетения значительного и псевдозначительного, правды и лжи, пронизан таким ощущением путаницы, безысходности, боли и одиночества, что разобраться в этом адском хаосе — большое мучение. <...> Творческая гениальность и диапазон души художника только усиляют и подчеркивают эти противоречия...» (Литературный современник. Альманах. Мюнхен, 1954. С. 299—300). В статье З. Юрьевой, опубликованной уже после смерти писателя, подчеркивалась близость самого Ремизова тем писателям, которым посвящено его художественное исследование, что позволило рассмотреть такие стороны литературного творчества, какие не всегда оказываются в поле зрения ученых-филологов: «Книга Ремизова сама является своего рода “сонным наваждением”, в котором смешались живые и мертвые герои Гоголя — как это показывает и нарисованная автором обложка книги — со снами и афоризмами самого Ремизова, с проявлениями его любви к “странным сказкам”, и, главное, к магии и музыке гоголевского слова. <...> Книга Ремизова показывает, что традиция отзывов русских “писателей о писателях”, бывшая в расцвете при русских символистах, еще продолжается. Эта традиция дала много глубоких проникновений художественного творчества, на которые редко были способны историки литературы» (НЖ. 1957. LI. С. 109—111).
С. 135. оплешники — Ср. с пояснением Ремизова из письма к А. В. Тырковой-Вильямс от 20 июня 1950 г.: «Оплечник — оплешник. С детства знаю значение этого слова: нянька оплешниками называла нечистую силу: станут о-плеч тебя и ни рукой, ни ногой, такая в них сила оплешники!» (Lettres D’Aleksej Remizov a Vlaadimir Butčik / Publ. d’Helene Sinany Mac Leod // Revue des Etudes Slaves. LIII / 2. P. 293); а также: «...я толкую: оплешни — оплет — чары // по-русски бесы — оплешники» (Письма А. М. Ремизова к Ю. П. Одарченко / Вступ. статья и коммент. А. М. Грачевой; подгот. текстов — в соавт. с В. П. Полыковской // Наше наследие.1995. № 33. С. 98). Это слово Ремизов разъяснял также как «чаровник».
С. 137. поветки — навес, кровля.
С. 138. Лабардан — рыба треска, упоминаемая в 3-м действии комедии «Ревизор», в реплике Хлестакова: «Завтрак у вас, господа, хорош <...> я доволен, я доволен. <...> Лабардан! Лабардан!» (Гоголь. Т. 4. С. 51).
С. 139. «Какая тишина в моем сердце...» — Из письма Гоголя к матери от 10 февраля 1831 г.: «Зато какая теперь тишина в моем сердце! Какая неуклонная твердость и мужество в душе моей!» (Гоголь. Т. 10. С. 192).
В «Старосветских помещиках» представлен сказочный рай... — Ср. с отзывом немецкого историка русской литературы А. Лютера, который, познакомившись с статьей «Райская тайна», писал Ремизову 8 июля 1932 г.: «Вы совсем по-новому осветили Старосветских помещиков. И все-таки это не новое, а лишь усмотрено или высказано то, что, думаю я, смутно чувствовал всякий, кто читал Старосветских помещиков, не надев предварительно очков Белинского <...> Очень хорошо вы выдвинули мотив любви человека к человеку, столь редкий у Гоголя, который своих героев сам так не любит, а разве только жалеет, как Акакия Акакиевича» (ЦРК АК). Ср. с реакцией писателя на нежелание чешского периодического издания отмечать на своих страницах юбилей гоголевской повести в письме к Н. В. Зарецкому от 8 сентября 1932 г.: «Вы все-таки когда-нибудь объясните в Prager Presse, что юбилей “Стар<осветских> помещ<иков>” потому важно отметить, что это единственное произведение, где Гоголь говорит о любви человека к человеку, и что до сих пор в рус<ской> литер<атуре> не было отмечено — повторялись отзывы Белинского о “привычке” и о всяких обжорствах» (Прага).
С. 139. Никто не знает, когда, но пожар неизбежно возникнет... — В контексте повести Гоголя «Старосветские помещики» эта мысль перекликается с излюбленной шуткой Афанасия Ивановича: «Что, Пульхерия Ивановна, — говорил он, — если бы вдруг загорелся дом иаш, куда бы мы делись?» (Гоголь. Т. 2. С. 24). Тема пожара, разрушающего привычное спокойное течение жизни, периодически возникала в судьбе писателя и имела для него экзистенциальное значение: «Для чего я все собираю, подклеиваю, раскладываю по именам, по памяти и берегу? Пожар — и все сгорит. И на пожарище я буду собирать. Я вытолкнутый на земле жить» (На вечерней заре 3. С. 469).
С. 140. узвар — вареные сухофрукты, обычно подаваемые в Малороссии в рождественский сочельник.
С. 141. ...«среди пошлости, гадости жизни животной...» ~ «О, бедное человечество, жалкая жизнь!» — Контаминация высказываний Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя. (“Арабески ” и “Миргород ”)» (1835) (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1953. С. 291—292).
Да и сам Гоголь ведь только «иногда», «на минуту», на «краткое время» соглашается попасть в этот рай. — Ср.: «Я иногда люблю сойти на минутку в сферу этой необыкновенно уединенной жизни...» («Старосветские помещики»; Гоголь. Т. 2. С. 13).
...от «клочков и обрывков» другого мира. — Ср. со словами Свидригайлова из романа «Преступление и наказание»: «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало» (Достоевский. Т. 6. С. 221).
С. 142. ...«над кем смеетесь, над собой смеетесь!» — Неточное воспроизведение знаменитой реплики Городничего из пьесы «Ревизор»: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!..» (Гоголь. Т. 4. С. 94).
...«озирать всю громаднонесущуюся жизнь... и незримые неведомые слезы». — Неточная цитата из первой части поэмы «Мертвые души». Ср.: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку со своими странными героями, озирать всю громадную несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» (Гоголь. Т. 6. С. 134).
С. 143. ...коснувшись тайны Гоголя в «Сне смешного человека»... — Ср.: «Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде чувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез» (Достоевский. Т. 25. С. 114).
...по себе судя заподозрил эти незримые слезы: «никогда еще не было сказано на Руси, говорит он, более фальшивого слова, как про эти незримые слезы». — Слова Шатова из романа Достоевского «Бесы»: «...и никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было высказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы!» (Достоевский. Т. 10. С. 111).
С. 144. «Боже, как грустна наша Россия!» отозвался Пушкин голосом тоски. — Гоголь вспоминает об этом эпизоде в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Ср.: «Довольно сказать тебе только то, что когда я начал читать Пушкину первые главы из “Мертвых душ”, в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться вес сумрачней, сумрачней, а наконец сделался мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия! ”» (Гоголь. Т. 8. С. 294).
С. 145. «Бедные люди!» сказал Гоголь и подумал: «растянуто, писатель легкомысленный, но у которого бывают зернистые мысли». — Буквальное повторение реплики Фомы Опискина из повести «Село Степанчиково и его обитатели»: «...Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают зернистые мысли» (Достоевский. Т. 3. С. 13). Ср. также с мнением Гоголя о раннем Достоевском, высказанным в его письме к А. М. Вильегорской от 14 мая 1846 г.: «В авторе “Бедных людей” виден талант; выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных; но видно также, что он молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе; все бы сказалось гораздо живее и сильнее, если бы было более сжато» (Гоголь. Т. 8. С. 129).
С. 146. Ведро крови, не «лужицу» по Достоевскому... — «Кровавая» гипербола восходит к тексту повести «Вий», где описываются многочисленные похождения ведьмы, которая «у других выпила по нескольку ведер крови» (Гоголь. Т. 2. С. 205). Ср.: «Крови между тем натекла уже целая лужа» («Преступление и наказание»; Достоевский. Т. 6. С. 64).
С. 147. кнур — боров.
Сверкающая красота — название главы является прямой цитатой из повести «Вий». Ср. с описанием панночки в гробу: «Такая страшная, сверкающая красота!» (Гоголь. Т. 2. С. 206).
...ее сестра Астарта. — Отмечая родство образа панночки и Астарты, Ремизов касается роли эротики в творчестве Гоголя — ключевой темы в символистских интерпретациях загадочного образа автор «Вия». Ср.: «Эта мертвая ведьма <...> не языческая ли красота, не сладострастная ли плоть мира, убитая и отпеваемая Гоголем...» (Мережковский Д. С. Гоголь // Полн. собр. соч. Т. X. М., 1911. С. 277); «Гоголя удручает какое-то прошлое, какое-то предательство земли — грех любви (недаром мы ничего не знаем об увлечениях этой до извращенности страстной натуры» (Андрей Белый. Гоголь // Весы. 1909. № 4. С. 79).
С. 148. Вий — сама вьющаяся завязь ~ а Достоевский скажет Тарантул. — Подразумевается сон Ипполита Терентьева из главы «Мое необходимое объяснение» в романе «Идиот»: «Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но мне как будто казалось временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной форме, эту бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню, что кто-то будто бы повел меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самое темное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием» (Достоевский. Т. 8. С. 340). Ср. также: «А ведь жизнь — ее природа, ее глубочайшая скрытая завязь — “это всесильное глухое, темное и немое существо странной и невозможной формы” — этот огромный и отвратительный тарантул Достоевского, этот приземистый, дюжий, косолапый человек в черной земле с железным лицом и с железным пальцем — гоголевский Вий — — для живого нормального трезвого глаза, не напуганного и не замученного, никогда не “тарантул”, никогда — “пузырь с тысячью протянутых из середины клещей и скорпи-онных жал, на которых черная земля висела клоками”, никогда никакой не Вий с железным пальцем, нет, никогда не это, а все, что можно себе представить чарующего из чар, вот оно-то и есть душа жизни» (В розовом блеске. С. 201).
С. 148. трутовая — от: трут — ветхая истлевшая ветошь.
...дико выл, вывывая: «Ой, у поли могыла...» — В повести «Вий» Хома Брут в первую ночь, находясь в церкви у гроба панночки, от страха нараспев читает Святое Писание: «Возвыся голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни» (Гоголь. Т. 2. С. 207). Ремизов, реконструируя этот эпизод, использует строку из любимой Гоголем малороссийской народной песни, которая приводится в книге П. А. Кулеша: «Ой у поли могыла / З витром говорыла: / Повий, витре, ты на мене, / Щоб я не чорнила...» (Записки. Т. 2. С. 213).
Я видел Гоголя... — Ср. с аналогичной интерпретацией Д. С. Мережковского, который в книге «Гоголь. Творчество, жизнь и религия» (1909), также отождествляет автора «Вия» с Хомой Брутом (См.: Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. Т. X. С. 277—279).
...как много пережглось в его сердце и вся душа была растерзана. — Ср. с письмом Гоголя к М. А. Максимовичу от 9 ноября 1833 г.: «...как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал» (Гоголь. Т. 10. С. 284).
С. 149. Сердечная пустыня — «Старосветские помещики». Ср.: «Я обыкновенно бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню» (Гоголь. Т. 2. С. 37).
С. 150. Через шесть лет после смерти, в 1858, появилась статья Писемского... — Имеется в виду статья «Сочинения Н. В. Гоголя, найденные после его смерти. Похождения Чичикова или Мертвые души. Часть Вторая», впервые опубликованная в 1855 г. (См.: Писемский А. Ф. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М., 1959. С. 523—546).
С. 151. История человечества ~ можно представить как зарождение, борьбу и смену мифов... — Взгляды Ремизова на природу мифа восходят к романтической традиции, которая развивалась в конце XVIII — начале XIX в. немецкими философами и филологами И. Г. Гердером, Ф. В. Шеллингом, Я. и В. Гриммами и др. Ср.: «... народ обретает мифологию не в истории, наоборот, мифология определяет его историю, или, лучше сказать, она не определяет историю, а есть его судьба (как характер человека — это его судьба); мифология — это с самого начала выпавший ему жребий (Шеллинг Ф. В. Й. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 213).
...легенда о Пушкине, как явлении чрезвычайном и «пророческом», созданная Гоголем и подтвержденная Достоевским... — В своей знаменитой «Пушкинской речи» (1880) Достоевский использовал цитату из статьи Гоголя «Несколько слов о Пушкине» (1832): «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» (Гоголь. Т. 8. С. 50). Процитировав ее начало («Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа...»), Достоевский продолжил от себя: «...и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое» (Достоевский. Т. 25. С. 136).
С. 151. Пушкин угадал Гоголя: «все это так необыкновенно...» — Имеется в виду <Письмо Пушкина к издателю “Литературных прибавлений” к журналу “Русский инвалид” по поводу “Вечеров близ Диканьки” 1831 г.> (Пушкин. Т. 11. С. 216).
«Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны...» — См.: «Выбранные места из переписки с друзьями» (Гоголь. Т. 8. С. 294).
С. 152. ...к Гоголю, «заставляющему вас смеяться...» — Ср. с высказыванием Пушкина по поводу издания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (1836): «...с жадностью все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет нас смеяться сквозь слезы грусти и умиления» (Пушкин. Т. 12. С. 27).
...одна будто бы написанная им История Средних веков чего стоит! — Имеется в виду неосуществленный замысел, о котором Гоголь сообщал М. А. Максимовичу 22 января 1835 г.: «Что тебе сказать о здешних происшествиях? <....> Вышла Пушкина “История Пугачевского Бунта”, а больше ни-ни-ни. <...> — Я пишу историю средних веков, которая, думаю, будет состоять из 8, если не из 9 глав» (Записки. Т. I. С. 148). Этому проекту предшествовала «вступительная лекция, читанная в С.-Петербургском университете адъюнкт-профессором Н. Гоголем» «О средних веках», которая была опубликована в сентябрьской книжке «Журнала Министерства народного образования» за 1834 г. (Гоголь. Т. 8. С. 14—25). См. об этом также письмо Гоголя к М. П. Погодину от 14 декабря 1834 г.: «Ты не гляди на мои исторические отрывки: они молоды, они давно написаны; не гляди также на статью «О средних веках» в департаментском журнале. Она сказана просто так. Чтобы сказать что-нибудь, и только раззадорит...» (Гоголь. Т. 10. С. 229).
С. 153. «Как изумились мы русской книге...» — Из рецензии А. С. Пушкина на издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки», опубликованной в журнале «Современник» в 1831 г. (Пушкин. Т. 12. С. 27).
«На меня находили припадки тоски. ~ и кому от этого выйдет какая польза». — Неточная цитата из «Авторской исповеди» (Гоголь. Т. 8. С. 439).
...или, как скажет Достоевский, к «Дьяволову водевилю»... — Слова Кириллова из романа «Бесы»: «...вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и дьяволов водевиль» (Достоевский. Т. 10. С. 471).
оптинские старцы. — Имеется в виду традиция духовного старчества в монастыре Оптина пустынь (Калужской губ.). В XIX — начале XX в. многие представители творческой интеллигенции, в том числе и Гоголь, который в 1850—1851 гг. трижды приезжал специально для бесед со старцем Макарием. См.: Манн Ю. Иван Киреевский и Гоголь в стенах Оптиной // ВЛ. 1991. № 8. С. 111—116.
С. 153. ...четвертое небо Василия Радаева и Татьяны Ремизовой, «людей Божьих» хлыстовского начала, современников Гоголя. — По учению хлыстов — мистической секты, согласно преданию образованной в XVII в., одновременно с появлением церковного раскола и называвшей себя «людьми божиими» — божественный мир представляет собой иерархию семи небес, на последнем из которых пребывает Святая Троица, Богородица, архангелы, ангелы и праведники. Пантеистические взгляды хлыстов соединялись с верой в многократные и достигаемые суровой аскезой воплощения Сына Божия Иисуса Христа и Богородицы в человеке. В основе их нравственного учения лежали дуалистические представления, согласно которым дух есть начало доброе, а тело — начало злое. Василий Радаев — один из хлыстовских «пророков»» проповедовавший в Арзамасском уезде в 1840-х гг. учение об оправдании плотского греха. О хлыстовке Татьяне Макаровне Ремизовой (родственнице писателя) упоминается также в книге «Подстриженными глазами» (С. 74—75).
С.154. «И сказал Бог ~ по подобию Нашему» — Быт. 1; 26.
...«всякий не может судить, как по себе» (Достоевский). — Ср. с рассуждениями героя повести «Записки из подполья»: «...о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе» (Достоевский. Т. 5. С. 101).
...назову О. М. Сомова... — В использовании и художественной обработке мотивов украинского фольклора писатель, журналист, критик Орест Михайлович Сомов (1793—1833) был предшественником Гоголя. См.: Котляревский Н. А. Николай Васильевич Гоголь (1829—1842). Очерк из истории русской повести и драмы. СПб., 1903. С. 32.
С. 155. «Изводящая жгучая боль...» ~ и единственное средство успокоиться: дорога. — Ср. с письмом Гоголя к П. А. Плетневу от 30 октября 1840 г., в котором он жаловался на тяжелое состояние своего здоровья: «Не хочу вам говорить и рассказывать, как была опасна болезнь моя. Гемороид мне бросился на грудь, и нервическое раздражение, которого я в жизни никогда не знал, произошло во мне такое, что я не мог ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Уже медики было махнули рукой: но одно лекарство меня спасло неожиданно. Я велел себя положить ветурину <извозчику. — ит.> в дорожную коляску, — дорога спасла меня» (Гоголь. Т. 11. С. 319). Ср. также с лирическими отступлениями в поэме «Мертвые души»: «Боже! Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!» (Гоголь. Т. 6. С. 222).
...калеке неперехожей. — Калеки, или в малороссийском наречии — калики — увечные старцы, нередко слепые, нищие паломники, проводившие свою жизнь в скитаниях; распространители народного творчества, выражавшегося в форме духовных стихов; с ними и их песнопениями связано устойчивое выражение «калики перехожие». См.: Бессонов П. Калеки перехожие. М., 1861—1864. Т. 1—2. Вып. 1—6. Ремизовское словообразование «неперехожая» восходит к другому устойчивому выражению, усиливающему бесконечность действия — «ходить — не переходить».
С. 155. На последнем пути по дороге в Оптину пустынь ~ встретилась девочка с блюдечком земляники. — Описанный эпизод является пересказом воспоминаний спутника Гоголя — М. А. Максимовича о последнем посещении Гоголем Оптиной пустыни около 25 сентября 1851 г. (Записки. Т. 2. С. 235).
С. 157. ...до 19 марта 1809 г., рожденья Гоголя... — Гоголь родился 20 марта (1 апреля) 1809 г.
Его душа Ганна. ~ «Знаешь ли что я думаю...» — Используя прямую цитату из повести «Майская ночь», Ремизов отождествляет мысли героини со словами самого Гоголя, который часто в письмах к друзьям признавался, что только вдали от России он приобретал душевный покой. «Если бы вы знали, с какою радостью я <...> полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. — Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось» (Гоголь. Т. 11. С. 111).
С. 158. «...что же мне так больно и так трудно?» — Цитата из стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» (1841).
Замечено В. В. Розановым: «смехач», «вывороченный черт» Гоголь и «демон» Лермонтов. — Сравнению инфернальных образов «великого сатирика» и «великого лирика» посвящена, в частности, статья Розанова «М. Ю. Лермонтов (К 60-летию кончины)» (Новое время. 1901. 15 июля. № 9109). В сочинениях Розанова присутствует постоянный мотив неприятия гоголевского «смеха» как выражение его демонической натуры.
...закат в «Чем люди живы»... — В рассказе Л. Н. Толстого «Чем люди живы» (1881) явления невидимого мира обнаруживаются в час заката: «Я взглянул на него <барина> и вдруг за плечами его увидал этого ангела, но я знал, что не зайдет еще солнце, как возьмется душа богача» (Толстой. Т. 25. С. 30).
И когда на Святой земле в Иерусалиме благодать не осенит его... — В апреле 1848 г. Гоголь совершил давно задуманное паломничество в Иерусалим. Переживая поездку как важнейшее духовное событие, он писал В. А. Жуковскому 28 февраля 1850 г.: «Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, и при всем этом я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное» (Гоголь. Т. 14. С.167).
...словом ...лесковского Панвы. — Имеется в виду старец, герой рассказа «Запечатленный ангел» (1873).
С. 159. «Приснись тебе все, что есть лучшего...» — «Майская ночь» (Гоголь. Т. 1. С. 180).
«Андроны едут ~ это просто черт побери!» — Андрон — телега с жердями для перевозки сена; когда она пустая, жерди сзади тащатся и гремят. Здесь: идиоматическое выражение, обозначающее тех, кто важничает. Цитата с измененной пунктуацией из «Мертвых душ» (Гоголь. Т. 6. С. 190).
«Все это честолюбие оттого» ~ какой-то цирульник с Гороховой». — «Записки сумасшедшего» (Гоголь. Т. 3. С. 210).
С. 160. «Царапни горшком мышь... — и душа в пятки». — «Пропавшая грамота» (Гоголь. Т. 1. С. 181).
Бабы — такой глупый народ ~ и душа уйдет в пятки». «Вий» (Гоголь. Т. 2. С. 204).
«Свитка, положенная в головах... дьяволом». — «Сорочинская ярмарка» (Гоголь. Т. 1. С. 138).
«Все обман, все мечта...» — «Невский проспект» (Гоголь. Т. 3. С. 45).
От Пушкина, не без Квитки-Основьяненко, Ревизор; от Пушкина «Мертвые души»... — Написанию «Ревизора» предшествовало письмо Гоголя к Пушкину от 7 октября 1835 г., в котором он просил: «Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов и, клянусь, будет смешнее черта». Фабула, подаренная Пушкиным, соотносится с его неосуществленным планом произведения «Криспин приезжает в Губернию...» (Пушкин. Т. 8. С. 431). Литературной предшественницей «Ревизора», сходной по сюжету, была также пьеса Г. Ф. Квитко-Основьяненко «Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе» (1829). См. также «Авторскую исповедь» Гоголя, где он рассказывает о том, что «сюжет» «Мертвых душ» и «мысль» «Ревизора» были подсказаны ему Пушкиным.
С. 161. «Если не сделаетесь ~ в царство Божие». — Ср.: Мф. 18; 3. За несколько недель до кончины Гоголь записал эти слова в дневнике: «Аще не будете яко дети, не внидете в царство небесное» (Записки. Т. 1. С. 206).
С. 162. Образ Мадонны — перед Чичиковым на балу... — Ср.: «...она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно округлившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны» (Гоголь. Т. 6. С. 166).
...мир явлений — пестрота Майи... — В ведийской мифологии иллюзия, обман, способность к перевоплощению, свойственная божественным персонажам; одно из ключевых понятий древнеиндийской модели мира, вошедшее в европейскую философию как символ бессознательного и сна (Шопенгауэр).
С. 163. ...«тлетворный дух» Достоевского... — Название главы из романа «Братья Карамазовы».
вётла — мн. число, от ветла́; т. е. верба, лоза, ива.
С. 165. кацап — малороссийское прозвище русского человека, распространенное в XIX в.
С. 166. суперфлю — слово, которое использует Ноздрев, «означавшее у него высочайшую точку совершенства» (Гоголь. Т. 6. С. 75).
С. 167. «А как было на самом деле ~ досочинит сам». — Неточная цитата из IX главы «Мертвых душ»: «Как было в самом деле, Бог их ведает; пусть лучше читатель-охотник досочинит сам» (Гоголь. Т. 6. С. 237).
Я не средней руки щенок... — вымышленный монолог щенка с использованием прямых цитат из поэмы «Мертвые души».
С. 168. Мадам Ноздрева томная блондинка... — Гоголь посвятил жене Ноздрева всего лишь несколько слов: «женитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек...» (Гоголь. Т. 6. С. 70).
С. 169. муругие — подразумеваются собаки с волнистой, мраморной, рыже-бурой с черной волной шерстью.
С. 173. Я не двуличный, у меня нет двойных мыслей... — Характеристика, относящаяся к Ноздреву: «Экий ты, право... <...> Сейчас видно, что двуличный человек» (Гоголь. Т. 6. С. 81). Ср. также с автохарактеристикой Ипполита Мышкина из романа Достоевского «Идиот»: «Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно. <...> с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал» (Достоевский. Т. 8. С. 258).
...как поклонится у Достоевского в «Подростке» мать... — Ср.: «Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и вдруг поклонилась <...> — глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого!» (Достоевский. Т. 13. С. 273).
С. 174. en gros— в большом (фр.).
С. 177. ...под мышкой Duchesse de La Valliere « Re flexions sur la mise ricorde de Dieu» в русском переводе «Размышления о Божиим милосердии герцогини Лавальер», по-французски он знает только звук « tiens!» — в Лавальер засунуто послание в стихах Вертера к Шарлотте... — Речь идет о романе французской писательницы С. Жанлис (Мадлен Фелисите Дюкре де Сент-Обен; 1746—1830) «Герцогиня Лавальер», а также стихотворении В. И. Туманского «Вертер к Шарлотте (за час перед смертью)» (1819), написанном на тему романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774). Tiens! — Вот те на! (фр.) ; междометие, выражающее внутреннее удовлетворение или же удивление.
С. 178. Гог и Магог. — Легендарный свирепый царь Гог и его народ Магог; выражение вошло в обиход как нарицательное определение жестоких, хитрых людей.
...почтмейстер Иван Андреевич, автор повести о Капитане Копейкине, масон, настольная книга «Ночи» Юнга Штиллинга и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсхаузена, вдался в Ланкастерскую филантропию... — См.: «Мертвые души» (Гоголь. Т. 6. С. 156—157). Ремизов подменяет автора сентиментально-дидактической поэмы «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» английского поэта Эдуарда Юнга (1683—1765), подразумеваемого в поэме, немецким писателем Юнгом Штиллингом (1740—1817). Юнг Штиллинг вместе с Карлом Эккартсгаузеном (1752—1803) были широко известны в России как авторы мистических сочинений. Почти все произведения Эккартсгаузена переводились на русский язык, в том числе «Ключ к таинствам натуры» (1804) и «Ночи, или Беседы мудрого с другом» (1804). Джозеф Ланкастер (1771—1838), английский педагог, который занимался бесплатным обучением бедных детей и выработал метод взаимного обучения.
С. 179. ...поклонники Коцебу игры Поплёвина и Зяблиной... — Ср. с афишей, анонсировавшей репертуар уездного города NN, в поэме «Мертвые души»: «Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплевин, Кору — девица Зяблова...» (Гоголь. Т. 6. С. 12). Август К. Коцебу (1761—1819), популярный немецкий романист и драматург.
С. 179. фризовая — фриз — толстая ворсистая байка, из которой, в частности, шились шинели.
...некрасовский Влас, каркающий пришествие Антихриста... — Ср. с одноименным стихотворением Н. А. Некрасова (1854): «Говорят, ему видение / Все мерещилось в бреду: / Видел света преставление, / Видел грешников в аду...»
смильная — здесь: жалостливая.
Я червь мира сего. — Ср. с рассуждениями Чичикова: «За что же другие благоденствуют, и почему я должен пропасть червем?» (Гоголь. Т. 6. С. 238). Ср. также: «Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе» (Пс. 21; 7).
С. 180. ...англичанин Времонт, который ~ изобрел искусственные деревянные ноги... — Ср. с рассказом почтмейстера из «Мертвых душ»: «...в Англии очень усовершенствована механика. Что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека Бог знает в какое место, так что после нигде и отыскать его нельзя было» (Гоголь. Т. 6. С. 205).
С. 181. Есть вещи, друг Горацио... скажу по-русски: «в натуре ~ для обширного ума». — Ремизов приводит известные слова Гамлета в собственном переводе. Ср.: «Есть много в небесах и на земле такого, / Что нашей мудрости, Гораций, и не снилось» (Шекспир. Гамлет, I, 5. Перевод К. Р.)
«Чего уж невозможно сделать, того никак невозможно сделать». — «Мертвые души» (Гоголь. Т. 6. С. 102).
С. 184. ...что вызовет досадливое и покроется вечной памятью: «скотина». — Ср. с рассуждениями Чичикова: «Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!» (Гоголь. Т. 6. С. 238).
С. 185. «Я тебя знаю насквозь, как ты сам себя не знаешь. И хоть бы ты Соломона заткнул за пояс...». — Измененная цитата из XI главы «Мертвых душ» (Гоголь. Т. 6. С. 226). В тексте поэмы названо имя знаменитого афинского законодателя Солона (635—560 гг. до н. э.).
С. 187. повытчик — столоначальник; делопроизводитель в повытье, то есть отделении канцелярии.
С. 191. ...воспользовался клубничкой штабс-капитан Шишмарев... — В собственном пересказе Ремизов использует лексикон приятеля Ноздрева Кувшинникова (Гоголь. Т. 6. С. 66). Кроме того, изменена фамилия штабс-капитана; в оригинале: Шамшарев (Гоголь. Т. 6. С. 237).
С. 192. «Громада бедствий и буря испытаний», выражаясь не уличной галантерью, а киевской Берындой... — Памво Берында (между 1550—1570-ми гг. — 1632), деятель украинской культуры, поэт, автор словаря «Лексикон славеноросский и имен толкование» (1627). Ср.: «Вот какая громада бедствий обрушилась ему на голову!» (Гоголь. Т. 6. С. 238); а также: «Нет, просто не приберешь слова: галантерная половина человеческого рода... <...> Виноват! Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице» (Гоголь. Т. 6. С. 164).
С. 193. Эту «скотину» Розанов не мог простить Гоголю. — Ср.: «Уже известно, что Чичиков сильно заботился о потомках (“Вот, скажут, отец — скотина: не оставил нам никакого состояния”). Какой ужас, какое отчаяние, и неужели это правда? Разве мы не видели на деревенских погостах старух, которые сидят и плачут над могилами своих стариков, хотя они оставили их в рубище, в котором и сами жили?» (Розанов В. Легенда о Великом инквизиторе. СПб., 1906. С. 18).
С. 193. И этого не простит Достоевский своему учителю ~ и выместит в Опискине-Гоголе все свое негодование. — Речь и нравоучительный тон Фомы Фомича Опискина, главного героя повести «Село Степанчиково и его обитатели», пародируют гоголевскую «Переписку с друзьями». См.: Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 212—226.
С. 194. корамора — Ср. с авторскими примечаниями к V главе «Мертвых душ»: «Корамора — большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится и корячится, как говорит народ» (Гоголь. Т. 6. С. 91).
Толстой, насупясь, говорил о Гоголе, что предпочтет Марлинского и русского гофманиста Погорельского... — Очевидно, источником этого утверждения послужили «Воспоминания от Льве Николаевиче Толстом» М. Горького, опубликованные дважды отдельными изданиями (Пг., 1919; Берлин, 1921), где, в частности, автор воспроизводит один из своих разговоров с Толстым: «...Вы читали Вельтмана? — Да. — Неправда ли — хороший писатель, бойкий, точный, без преувеличений. Он иногда лучше Гоголя. Он знал Бальзака. А Гоголь подражал Марлинскому. Когда я сказал, что Гоголь, вероятно, подчинялся влиянию Гофмана, Стерна и, может быть, Диккенса, — он, взглянув на меня, спросил: — Вы это прочитали где-нибудь? Нет? Это неверно» (Цит. по: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2 М., 1978. С. 498).
С. 196. шалоновый сюртук — из тонкой шерстяной ткани саржевого переплетения.
С. 200. Морок — букв.: мрак, помрачение ума. Ср. также: «субъективная стилизация восприятия (морок)» (Андрей Белый. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 185).
Рассказывают, что тунгусы, попав впервые в город... — Источником этой истории послужил рассказ В. Шишкова «Помолились. Рассказ из тунгусской жизни»: «Шли они прямиком, перелезали огороды и заходили в чужие дворы <...> по улице идти — долго ль заблудиться. Тут не тайга, борони Бог...» (Заветы. 1912. № 2. С. 95).
С. 212. смушевая шапка — сшитая из шкурок ягнят.
С. 217. Достоевский в «Хозяйке» пытался подделать свою Катерину... — В повести «Хозяйка» (1847) ощутимо сильное влияние поэтики гоголевской «Страшной мести», особенно в обрисовке характера главной героини (См.: Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь. С. 199; Переверзев В. Ф. Творчество Достоевского. М.; Л., 1922. С. 27. Андрей Белый. Мастерство Гоголя. С. 288—290).
С. 225. «Если бы вы знали, говорит Гоголь, окончив Вия ~ сколько перестрадал». — Ср. с письмом Гоголя к М. А. Максимовичу от 9 ноября 1833 г.: «Если б вы знали, какие со мною происходили страшные перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал!» (Гоголь. Т. 10. С. 283).
С. 225. Тургеневские «Призраки» призрачны после «Вия»... — В повести-фантазии И. С. Тургенева «Призраки» (1864) используется мотив полета героя с таинственным существом, что даст основания рассматривать это произведение в русле литературной традиции, известной в России по произведениям В. Ф. Одоевского и Гоголя.
С. 229. В Тысяча и одной ночи в рассказе о Абу-Мухамед-лентяе описан полет: «Марид полетел со мной по воздуху ~ летели искры». — Неполная цитата из сказки в переводе М. Салье (1929). Ср.: Тысяча и одна ночь. Т. 2. М., 1993. С. 126—129.
На мариде или на черте, на небесах все та же «дрянь»... — Ремизов обнаруживает общий сказочный мотив, связывающий полет героя арабской сказки на бесе-мариде и путешествие кузнеца Вакулы из повести Гоголя «Ночь перед Рождеством».
С. 231. ...по-русски выражаться не прудоня. — Здесь: не используя застылые, привычные выражения.
...всякое «без-образие» — перевернутость. — Одно из ключевых понятий в мировоззрении Ремизова, связанное с отказом от предустановленных смыслов: «Оно приходит — назовите, как я говорю: «без-образие» или по-вашему “безобразием” — всегда без подготовки, никакого замысла, а лишь по наитию и осенению, вдруг. <...> С “безобразием” жизнь несравненно богаче — это заключение из всей моей жизни» (Иверень. С. 115).
...«в чужих краях разогнать свою тоску»... — М. П. Погодин в письме от 6 мая 1836 г. так утешал Гоголя после многочисленных отрицательных рецензий на постановку комедии «Ревизор»: «...я расскажу тебе о чужих краях, и это будет полезно для твоего путешествия». Гоголь отвечал товарищу 15 мая 1836 г.: «Прощай. Еду разгулять свою тоску...» (Переписка Н. В. Гоголя. В 2 т. Т. 1. М., 1988. С. 361, 365).
...«словесно все вдруг и для тебя неожиданно». — В авторском «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сделать как следует “Ревизора”» имеется пояснение: «Обрываемый и обрезаемый доселе во всем, даже в замашке пройтись козырем по Невскому проспекту, он почувствовал простор и вдруг развернулся неожиданно для себя» (Гоголь. Т. 4. С. 116).
Я слышал М. А. Чехова, его чтение Хлестакова... — К выдающимся ролям Михаила Александровича Чехова (1891—1955), актера, режиссера, театрального педагога, племянника А. П. Чехова, относится роль Хлестакова в спектакле МХАТа (1921).
С. 232. В сказке «Клад», беру из моих «Сказок русского народа»... — Речь идет о сборнике «Сказки русского народа, сказанные Алексеем Ремизовым» (Берлин, 1923).
С. 235. дрофиный — от названия птицы: дрофа.
С. 239. ...никакой заоблачной «Кафки», ни мороки, нет и оккультного Новалиса и каббалистического Нерваля... — Перечисляются писатели, в творчестве которых особую роль играли мистические мотивы, а также поэтика сновидения: модернист Франц Кафка (1883—1924), представитель раннего немецкого романтизма, лирик, прозаик и философ Новалис (Фридрих Леопольд фон Харденберг; 1772—1801) и предшественник французских символистов, поэт-романтик Жерар Нерваль (Жерар Лабрюше; 1808—1855).
С. 239. ...брудастое нутро ~ по своей «камкой» природе... — От бру́ди — бакенбарды. Ср. с описанием собак Ноздревым: «Я тебе продам такую пару <собак>, просто мороз по коже продирает! Брудастая, с усами, шерсть стоит вверх, как щетина. Бочковатость ребер уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не заденет» (Гоголь. Т. 6. С. 80).
С. 240. Из всех отзывов о Гоголе проникновеннее всех — В. В. Розанов: «никогда более страшного человека... подобия человеческого не приходило на нашу землю». — См.: Уединенное. С. 315.
С. 241. ...сатанинское имя Гоголя — имя птицы, под видом которой по богомильскому сказанию, является Сатанаил при сотворении земли... — В основе богомильства — средневековой ереси, возникшей на христианской почве и близкой к манихейству, лежало признание Сатанаила как сына Бога и брата Иисуса Христа. Согласно космогонической легенде, сохранившейся в средневековых славянских апокрифах под названием «Сказание о Тивериадском море», Бог, опустившись на дно безбрежного первичного океана — Тивериадского (Генисаретского) озера, увидел Сатанаила, плавающего в виде птицы гоголь. Повелев Сатанаилу достать со дна моря песок и кремень, Бог создал из песка землю, а из половины кремня — ангелов и архангелов; из другой части кремня Сатанаил сотворил свое бесовское воинство.
...«проклятая колдунья с черным пятном...» — См.: Уединенное. С. 315.
В русской музыке «кикимору» создал А. К. Лядов. — Композитор и дирижер Анатолий Константинович Лядов (1855—1914) был автором музыкального сочинений «Кикимора. Народное сказание» (1909).
Кикимора — от лесавки и человека. — Народные поверья связывают кикимор с домовыми женского рода, с невидимыми девушками, заколдованными кудесницами или с некрещеными умершими младенцами. См.: Даль В. (Казак Луганский). Полн. собр. соч. Т. 10. СПб.; М., 1898. С. 338—339.
С. 242. Как-то шли мы в Петербурге с Шестовым по Караванной и разговаривали на философские темы ~ прямо ему на шляпу. — Ремизов вспоминает этот эпизод в одном из своих первых писем к Л. Шестову из Берлина в другой интерпретации: «...помнишь шли мы втроем <...> и Д. А. Левин был, помнишь, птица ему на шляпу и с...нула, на Екатерингофско<м>?» (Шестов. 1993. № 1. С. 170).
...кому и как писать прошения о вспомоществовании... — «Жалобное о помощи» — одно из прошений Ремизова в Дом Искусств сохранилось на страницах рукописного альманаха К. И. Чуковского «Чукоккала» (М., 1979. С. 256).
поветовый — уездный.
мора-мор-морана-мара-наваждение-чары — синонимический ряд слов, значение которых связано с призрачными и волшебными свойствами различных представителей демонического мира.
С. 242. ...я видел ее однажды весенним ранним утрам в Устьсысольске... — К кикиморе — образу зырянской мифологии Ремизов обратился еще в ссылке в 1901 г., в одном из своих первых стихотворений в прозе, позже опубликованном с авторским пояснением: «Кикимора — близкая и родная нам русским Кикимора, — детище Омеля, нашедшая исход отчаянью в юморе и некотором озорстве» (См.: Ремизов А. Чортов лог и полунощное солнце. СПб., 1908. С. 315). (См. также: Иверень. С. 165—167; 177—178).
С. 244. В Сказаниях русского народа у И. П. Сахарова... — Этнограф-фольклорист, археолог и палеограф Иван Петрович Сахаров (1807—1863) был автором знаменитого собрания фольклорных и этнографических материалов «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков» (1836—1837; доп. изд.: 1841—1849).
С. 245. Ремез — из птиц первая... — С легендой о маленькой птичке, наделенной большим талантом, связана ремизовская автомифология, объясняющая происхождение его фамилии. См.: Алексей Ремизов о себе // Ремизов А. Избранное. Л., 1991. С. 548. Ср. также с ремизовским пересказом народной легенды о птице ремез в новелле «Ремез — первая пташка» во втором томе книги «Посолонь» («К морю-океану»), а также с вариантом этой легенды в сказке «Ремез-птица» (Альманах «Гриф». 1903—1913. М., 1914. С. 136).
С. 247. «Языку нашему надобно ~ наша правильность». — Ср. с письмом Пушкина к М. П. Погодину (конец ноября 1830 г.): «Языку нашему надобно воли дать более — (разумеется сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная ваша правильность» (Пушкин. Т. 10. С. 250).
По Гоголю Пушкин «охотник до смеха»... — См. коммент. к С. 144.
...и в моем неотступном и упорном: «Заговорит ли Россия по-русски?» — Ср.: «Русский, с годами еще руше, я спрашиваю из моего затвора: заговорит ли Россия по-русски?» (Встречи. С. 88).
...пушкинское: «русский язык у московских просвирен». — Измененная цитата из заметки «Опровержение на критики» (1830): «...не худо нам иногда прислушаться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком» (Пушкин. Т. 11. С. 149).
С. 248. ...русская мысль Пушкина ~ о живой воде... — Приглашая Н. М. Языкова сотрудничать в журнале «Современник», Пушкин писал 14 апреля 1836 г.: «Ваши стихи: вода живая: наши — вода мертвая; мы ею окатили “Современника”. Спрысните его Вашими кипучими каплями» (Пушкин. Т. 10. С. 446).
...своей вдохновенной изобразительностью достигают вершин Иезекииля. — Имеется в виду библейская «Книга Пророка Иезекииля», отличающаяся особым языком и стилем, которую голландский мыслитель XVII в. Г. Гроций сравнивал с произведениями Гомера.
...сказывает летопись, — «чудь, весь и меря языка нема». — Контаминация двух устойчивых формул: «чудь, весь и меря», которая обычно применялась к финно-угорским племенам, населявшим Восточно-Европейскую равнину, и «языка не́ма», употребляемой в древнерусских летописях по отношению к иноязычным (не знающим славянского языка) племенам.
С. 249. У нас нет культуры слова, не было Буало. И единственное наше неписанное « Art Poe tique». — Французский поэт Никола Буало (1636— 1711) изложил теорию классицизма в своей поэме «Поэтическое искусство» (1674).
С. 249. ...«поэмы пишутся не мыслями, а словами». Под этими Малларме... — Основная тема рассуждений французского поэта Стефана Малларме о новом стихотворном языке была представлена, в частности, в эссе «Кризис стиха» (1897): «...форма, именуемая стихом, попросту и есть сама литература; и как только размеренным становится произнесение слов, возникает стих...» (Малларме С. Сочинения в стихах и прозе. М., 1995. С. 323). На том же самом основании построены и выводы современного структурализма: «Малларме полагает — и это совпадает с нашим нынешним представлением, — что говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть изначально обезличенная деятельность <...> суть всей поэтики Малларме в том, чтобы устранить автора, заменив его письмом» (Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 385—386).
Петр для России Александр Двурогий... — Сравнение Петра I со знаменитым античным полководцем и создателем могущественной империи Александром III Македонским (356—323 до н. э.).
...«разум сибирский а ус сосостерской»... — Надпись на одной из лубочных гравюр начала XVIII в., известная под названием «Мыши кота на погост волокут», на которой вторая часть писалась как «ус сусастерский». Исследователи конца XIX в. (В. В. Стасов, Д. А. Ровинский, И. М. Снегирев и др.) рассматривали этот лубок как народную карикатуру на Петра I. Подобная надпись повторялась и на деревянных гравюрах с изображением сидящего кота, которая традиционно также трактовалась как сатирическое изображение Петра, а значение неизвестного слова раскрывалось как «стоящий торчком» (См.: Ровинский Д. А. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1888. Т. III). Новейшие изыскания полностью опровергают как толкование слова, так и весь смысл народной картинки (См.: Алексеева М. А. Гравюра на дереве «Мыши кота на погост волокут» — памятник русского народного творчества конца XVII — начала XVIII в // XVIII век. Сб. 14. Русская литература XVIII — начала XIX в. в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 45—79).
С. 250. ...ладя слова по грамматике Грота... — Подразумевается многократно переиздававшееся до орфографической реформы 1917—1918 гг. «Русское правописание» (1885) языковеда, историка литературы и переводчика Якова Карловича Грота (1812—1893).
Попугаи хранители старинных диалектов ~ ...«красная ворона»! — См. также рассказ «Красная ворона» в романе «Взвихренная Русь».
С. 251. ...слышать слово, а у китайцев все равно, что и видеть... — Речь идет о древней художественной традиции, основанной на китайской философии, согласно которой оппозиции слова и изображения, характерной для европейского восприятия, не существует: «живопись — это молчаливая поэзия» (Тан Чжици). Подробнее см.: Завадская Е. В. Эстетические проблемы живописи старого Китая. М., 1975. С. 224—234.
С. 253—254. Символисты, как Брюсов, а затем Кузмин, провозгласившие Пушкина литературным вождем... — Хотя в своей программной статье «Священная жертва» (1905) Брюсов и высказывал упрек в адрес Пушкина за поэтическую «скрытность», призывая современную поэзию к «крайней, последней искренности», в сознании единомышленников-символистов он воспринимался как поэтический преемник Пушкина: «...если Брюсов с кем-нибудь связан, так это с Баратынским и с Пушкиным...» (Цит. по: Андрей Белый. Критика. Эстетика. Теория символизма. Т. 1. М., 1994. С. 265). Представитель акмеизма М. Кузмин в программной статье журнала «Аполлон» объявил о принципах нового литературного направления, неразрывно связанных с идеалом пушкинской поэтики (См.: Кузмин М. О прекрасной ясности. Заметки о прозе // Аполлон. 1910. Январь. № 4. С. 5—11).
С. 254. ...и это как у Андрея Белого Гоголь, сведенный им в его собственной словесности к перезвучанию гоголевского поэтического слова... — На поэтику прозаических произведений Андрея Белого и, в частности, повести «Серебряный голубь» (1909) значительное влияние оказало творчество Гоголя. Многолетнее осмысление творчества и судьбы писателя завершилось книгой «Мастерство Гоголя» (1934) — блестящим трудом теоретика-символиста, мыслителя и поэта, трактующим Гоголя предтечей всех литературных новаций XX в.
...указание Андрея Белого на Гоголя, как на поэта в прозе, сгладившего грань между «стихом» и «прозой»... — Ср.: «Гоголь за полстолетия до Верлэна предугадал: литература, начавшись с песни, сю и кончится... <...> Гоголь наперекор веку внял этому; он сломал в прозе “прозу”; <...> превратил прозу в “поэзию-прозу”» (Андрей Белый. Мастерство Гоголя. С. 227).
С. 262. Ленинское о Толстом: «срывание всех и всяческих масок»... — Подразумевается статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» (1908).
С. 263. ...Рассказ о. Алексея. — Буквальное название: «Рассказ о. Алексея» (1877).
С. 264. ...пропуская сокровенные слова о человеческом «сметь»... — В диалоге с автором-рассказчиком из романа «Бесы» Кириллов выражает суть своего «богоборчества» в следующих словах: «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал» (Достоевский. Т. 10. С. 93—94).
...пропуская также и «красненького паучка»... — «Крошечный красный паучок» возникает в видении Ставрогина из романа Достоевского «Бесы» в главе «У Тихона» (Достоевский. Т.11. С. 22).
С. 267. ...перед «завесой», которая так и не разодралась... — Имеется в виду завеса (катапетасма), находящаяся в христианском храме за Царскими вратами в алтаре. По преданию, завеса разорвалась в Иерусалимском храме, когда Христос скончался на Кресте.
кадавр — труп (фр.)
С. 307. колючая посконь — одежда из грубого холста, выработанного из пыльниковой конопли.
С. 309. ...Бодлер ему был учитель «Petits poemes en prose». — «Стихотворения в прозе» (1869) стали последним художественным произведением французского поэта Шарля Бодлера (1821—1867).
С. 310. И жизнь, как посмотришь... — Последние строки стихотворения Лермонтова «И скучно и грустно» (1840): «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — / Такая пустая и глупая шутка...».
С. 310. параманд — нагрудное монашеское одеяние (четырехугольный плат с пришитыми шнурками, опоясывающими плечи, с изображением креста, орудий страстей Господних и пр.), традиционно изготавливавшееся из кожи в знак умерщвления мирских привязанностей.
С. 311. Я спрашивал у здешних наших «рясофоров» (Яченовский, Ковалевский, Мочульский)... — Подразумеваются специалисты в области истории русской литературы и, в частности, творчества Достоевского: библиофил Василий Лукич Яченовский, упоминаемый также в «Мышкиной дудочке» (1953) под прозвищем «главный водопроводчик» (С. 134); доктор историко-филологических наук Парижского университета Петр Евграфович Ковалевский (1901—1978) и автор монографии «Достоевский. Жизнь и творчество» (Париж, 1947); историк русской литературы, автор работ о Гоголе и Достоевском Константин Васильевич Мочульский (1892—1948).
...сам Бутчик, а в книжных справочных делах он настоятель ... сказал мне бестрепетно: ничего. — Уроженец Петербурга, с 1923 г. эмигрант, Владимир Владимирович Бутчик (1892—1980) работал в русском книжном магазине в Париже, где и состоялось его знакомство с Ремизовым. Работая над очерком, посвященным «Скверному анекдоту», Ремизов в письме от 16 ноября 1944 г. спрашивал Бутчика, ставшего его постоянным консультантом по истории русской литературы XIX в.: «...хотелось бы мне узнать историю этого рассказа. У Бэма нет ничего. Нет ли в “Литерат<урном> наследстве” там, где о Достоевском. М. б. кто-нибудь писал специально? (я не встречал)» (Письма В. В. Бутчика к Ремизову / Публ. H. Sinany-Leod // Revue des E tudes slaves. Paris. LIII/2. P. 304). Уже закончив статью, Ремизов написал своему корреспонденту: «Я вам очень благодарен за все указания. Поминаю о вас и в моих “Наблюдениях” о Ск<верном> Анекдоте» (Там же. Р. 309). После второй мировой войны Бутчик работал библиографом в Славянском институте (Париж).
Я пересмотрел много всяких исследовании о Достоевском... — Речь идет о книгах Альфреда Людвиговича Бема (1886—1945): «К вопросу о влиянии Гоголя на Достоевского» (1928); «Тайна личности Достоевского» (1928), «У истоков творчества Достоевского (1936); князя Дмитрия Петровича Святополк-Мирского (псевд. D. S. Mirsky; 1890—1939): «A History of Russian Literature from the Earliest times to the death of Dostoyevsky (1881)» (1926); Артура Лютера (1876—1955): «Geschichte der russischen Literatur» (1924).
...как однажды потерял Петер Шлемиль у Шамиссо. — Подразумевается повесть-сказка немецкого писателя Адельберта фон Шамиссо (1781—1838) «Необычайная история Петера Шлемиля» (1814) о человеке, продавшем свою тень.
С. 312. ...как однажды сказалось о погибшем человеке (о Аполлоне Григорьеве), что «заболевал он тоской своей весь...». — См.: «Примечание <к статье Н. Страхова “Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве”>» (1964) (Достоевский. Т. 20. С. 136).
С. 313. ...рассказы Веретенникова... — один из персонажей «Заметок петербургского туриста» (1855—1856) А. В. Дружинина.
С. 314. ...маклера Леопольда Блюма... — Упоминается герой романа Дж. Джойса «Улисс» (1922), мелкий рекламный агент.
С. 314. Бестужев-Марлинский ~ разоблаченный Белинский за «вулканические страсти» и «трескотню фраз»... — Неточное воспроизведение определений Белинского. Ср. с обзорной статьей «Русская литература в 1843 г.»: «В сфере поэтической прозы отличались тогда трескучими эффектами и фразою повести Марлинского...» (Белинский.В. Г. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1955. С. 52), а также с рецензией на прозу 1842 г.: «...мы говорим о романе восторженном, патетическом, живописующем растрепанные волосы, всклокоченные чувства и кипящие страсти. Основателем этого романа был даровитый Марлинский...» (Там же. Т. 6. С. 32).
В. В. Розанов по каким-то египетским разысканиям о человеческой трехмерности ~ «да ведь это фалл!..» — Для Розанова вся человеческая история представляла собой «исчерпывающую и универсально вообразимую историю ф<алла>», управляющего миром (См.: Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 254).
...гр. В. А. Соллогуб (1814—82)... — Год рождения прозаика Владимира Александровича Соллогуба — 1813.
...Я. П. Бутков (1815—56)... — Новейшие биографические материалы предположительно называют годом рождения прозаика Якова Петровича Буткова 1821 г.
С. 315. ...человек человеку подтычка и в то же время человек человеку — поперек. — Одна из вариаций жестокой истины человеческого общежития, открывшейся герою повести «Крестовые сестры» (1910) Петру Алексеевичу Маракулину: «человек человеку бревно».
С. 320. ...скажу словами нашего первого летописца: «нельзе казати срама ради». — Характеристика восходит к «Повести временных лет», где описывается знамение, обращенное воюющим князьям, — ребенок, на лице которого были срамные части. См.: Повесть временных лет. М., 1950. Ч. 1. С. 110.
С. 320—321. ...из «Писем русского путешественника» Карамзина знал о парижском танцевальном маге, воздушном Вестрисе... — Подразумевается Мари Жан Огюст Вестрис (1760—1842) — французский танцовщик. Ср.: «...искусство сего танцовщика удивительно. Душа сидит у него в ногах, вопреки всем теориям испытателей естества человеческого, которые ищут ее в мозговых фибрах» (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. М., 1980. С. 280).
С. 321. ...часто вспоминает о Дюпоре... — Луи Антуан Дюпор (1786—1853) — артист балета, гастролировавший в Петербурге и Москве в 1808—1812 гг.
...этот «просто Фокин»... — Речь идет о балетмейстере, танцовщике и педагоге Михаиле Михайловиче Фокине (1880—1942).
...видел Фанни Эльслер, хранит на подмять книгу... — Австрийская балерина Фанни (Франциска) Эльслер (1810—1884); в 1843—1851 гг. с триумфом выступала в Москве и Петербурге. Подразумевается книга Е. П. Ростопчиной «Фанни Эльслер» (1851).
...на Красную Горку. — Религиозный православный праздник, следующий непосредственно за Пасхой.
С. 323. Дружинин ~ упрекал Достоевского за излишнюю «выписанность». — Ср.: «Тяжким трудом отзываются повести г. Достоевского, пахнут потом, если можно так выразиться, и эта-то излишняя обработка, которой автор не умеет скрыть, вредит впечатлению» (Дружинин А. В. Письма иногороднего подписчика в редакцию «Современника» о русской журналистике» // Современник. 1849. № 2. Отд. V. С. 186).
С. 324. Некрасов ~ открывший Достоевского — «второй Гоголь!»... — В «Дневнике писателя» за 1877 г. Достоевский рассказывает о том, как Некрасов, познакомившийся с его повестью «Бедные люди» в рукописи, поспешил поделится своим открытием с В. Г. Белинским: «“Новый Гоголь явился!” — закричал Некрасов, входя к нему с “Бедными людьми”. — “У вас Гоголи-то как грибы растут”, — строго заметил ему Белинский, но рукопись взял» (Достоевский. Т. 25. С. 30). На следующий день Белинский сам говорил о повести с восторгом и просил Некрасова познакомить с ее автором.
Возможно, что Ст. Сем. Дудышкин (1820—66) заметил только эту «темноту»... — В своем обзоре «Русская литература в 1848 году» литературный критик Степан Семенович Дудышкин высоко оценил ранние произведения Достоевского, лучшего, по его мнению, представителя «психолого-эстстической литературы».
С. 325. «Вонмем! — услышим святого Евангелия чтение...» — Возглас дьякона на литургии.
С. 327. Нет больше привычной «действительности»... остались от нее одни клочки и оборки. — Оборки — остатки. Аллюзия к цитате Достоевского. См. коммент. к С. 141.
С. 328. ...отпевание русского Фальстафа... — Фальстаф — персонаж хроники «Король Генрих IV» и комедии «Виндзорские кумушки» В. Шекспира, гуляка и весельчак. Здесь подразумевается персонаж романа Ф. М. Достоевского «Бесы» — Лебядкин.
«шаривари» — от charivari(фр.), т. е. обструкции, устраиваемой при помощи шума, грохота, свиста перед домом лица, вызвавшего общественное неудовольствие.
С. 330. Соломония — аллюзия Ремизова на собственное произведение «Соломония Бесноватая» (1929), основанное на демонологическом древнерусском сюжете ( XVII в.) о молодой женщине, одержимой бесами, которые мучили ее сексуальными домогательствами.
С. 332. «Голубиная книга» — В различных вариантах духовного «Стиха о Голубиной (т. е. мудрой — “глубинной”) книге», сложившегося на основе апокрифического сказания «Беседа трех святителей», рассказывается о существовании особой сакральной книги, в которой раскрыты тайны прошлого и будущего. Вариант духовного стиха «Голубиная книга сорока пядень» содержится в неоднократно цитировавшемся Ремизовым «Сборнике Кирши Данилова».
С. 337. французский фальконет. — Имеется в виду старинное мелкокалиберное артиллерийское орудие, стрелявшее свинцовыми ядрами.
С. 338. В Москве в 40-х годах прошлого века жил доктор Гааз... — Старший врач московских тюремных больниц Федор Петрович Гааз (1780—1853) был известен своей благотворительностью и самоотверженным трудом, направленным на улучшение ухода за больными и заключенными.
С. 340. ...на картине Гольбейна... — Речь идет о картине Ганса Гольбейна Младшего (1497—1543) «Мертвый Христос» (1521).
С. 343. ...не Прокопий, не Иоанн, устюжские чудотворцы... — Юродивые Святой, праведный Прокопий Устюжский († 1303; день памяти 8 июля) и Святой блаженный Иоанн Устюжский († 1494; день памяти 29 мая), почитаемые в народе как чудотворцы.
...зеленая Истар... — В мифология ассиринян Иштар, дочь богини Луны, богини брака, совокупляющей все твари — то же, что и Астарта.
С. 345. бусурная и стильная — дрянная и холодная.
С. 346. ...зазыв на юмористический журнал «Ералаш»... — Подразумевается «Ералаш. Легонький сборник веселеньких статеек и уморительно-курьезных рисунков» (СПб., 1874).
Впервые опубликовано: Мартын Задека. Сонник. Париж: Оплешник, 1954. 103 с.
Печатается по изданию 1954 г.
История создания книги «Мартын Задека» ведет свое начало с публикации первых циклов миниатюр, получивших жанровое определение «сны». К ним относятся три одноименных цикла «Под кровом ночи. Сны», появившиеся в 1908 г.: семь снов в журнале «Всемирный вестник» (№ 3), двадцать пять снов в журнале «Золотое руно» (№ 5), семь снов и послесловие в журнале «Весна» (№ 8). Эти тексты, связанные общим заголовком, в отличие от последующих циклов снов, не имели самостоятельных названий и обозначались лишь цифрами и были композиционно объединены либо вступлением, либо послесловием. Эти краткие авторские пояснениия можно считать первыми попытками Ремизова создать собственную «гипнологию», которая позже получит развитие в его очерках «Полодни ночи» и «Тонь ночи» в книге «Мартын Задека». На этот весьма оригинальный жанр сразу обнаружился спрос среди редакторов ведущих периодических изданий. В письме к Ремизову 28 октября 1908 г. З. Н. Гиппиус, рассчитывая получить новые «Сны» для журнала «Русская мысль», отзывалась: «Очаровательны ваши “Сны” в Зол<отом> Руне! Не видали ли еще каких, для нас?» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. № 88. Л. 22). Следующий цикл снов под названием «Бедовая доля», который был написан уже в конце 1908 г., о чем сообщалось в анонсе «Золотого руна», в разделе «Вести отовсюду» (1908. № 11/12. С. 89), был предложен Ремизовым «Русской мысли». Однако, несмотря на помещенное на страницах ноябрьского номера журнала объявление о предстоящей публикации цикла снов под названием «Глупые ночи», новые «сновидения» Ремизова не произвели ожидаемого впечатления ни на заведующего литературным отделом журнала Д. С. Мережковского, ни на его жену З. Н. Гиппиус, принимавшую деятельное участие в составлении портфеля издания. Гиппиус писала Ремизову 22 ноября 1908 г., склоняясь отказать от публикации вообще: «Считали мы, рассчитывали на Ваши “Сны”, а вы отдали настоящие в Руно, нам же дали поддельные» (РНБ. Ф. 634. Оп. 1. № 88. Л. 23). В конечном итоге цикл из 16 снов под названием «Бедовая доля. Ночные приключения» все-таки появился в майской книге журнала, и был предварен авторским вступлением. В следующем году цикл, состоящий уже из 47 снов, пополненный новыми текстами и разделенный на две части, с посвящением Л. Шестову, был включен Ремизовым в состав книги «Рассказы» (СПб.» 1910), а спустя год самая полная редакция «Бедовой доли» была представлена в третьем томе его «Сочинений». Впоследствии из 50 текстов «Бедовой доли» в книгу «Мартын Задека» не вошло только 18 снов. Новый цикл «С очей на очи» появился в 1913 г. в составе сборника «Подорожие». Из семи текстов этого цикла варианты трех были включены в состав «Мартына Задеки». Создание больших «сновиденных» композиций в творчестве Ремизова закончилось публикацией цикла «Кузовок. Вещь темная», который первоначально появился в третьем номере альманаха «Сирин» (1914), а затем в дополненном виде был перенесен автором в сборник «Весеннее порошье» (1915) под названием «Кузовок». В книгу «Мартын Задека» из этого цикла также вошли отнюдь не все сны: 21 «сновидение» осталось за рамками «Сонника». В эмиграции Ремизов лишь дважды реализовал стремление создавать, «сновиденные» циклы. В 1925 г. он подготовил к печати еще две подборки снов, под названием «Мои сны литературные» и «Мои сны», которые были связаны с именами реальных писателей, поэтов и художников. Отчасти же эти тексты являлись литературной обработкой снов жены писателя С. П. Ремизовой-Довгелло. Рукопись и наброски некоторых из них отчасти сохранились в Собрании семьи Резниковых (Париж) и в тетради Ремизова «Мои сны исторические» (ЦРК АК). Из переписки Ремизова с кн. Д. А. Шаховским (редактором журнала «Благонамеренный») следует, что в конце 1925 г. Ремизов безуспешно пытался пристроить свои тексты в это издание: «Не возьмете ли несколько моих Литературных снов: Вячеслав Иванов. <...> Сологуб. Савинков. Рерих. З. А. Венгерова. Сны никому не обидные, снившиеся мне в разные годы моей жизни и очень характерные для снившихся» (Шаховской И. Биография юности. Париж, 1977. С. 223). Тем не менее сны «Вячеслав Иванов», «Сологуб», «Савинков», «Рерих», «З. А. Венгерова», « Jean Pougny» впервые появились в рижской газете «Слово» (1925. 11 ноября. № 11). Другой, также отличающийся тематическим единством цикл, озаглавленный «Мои сны» («Блок», «Брюсов», «Бальмонт», «Кузмин», «Философов», «Лев Шестов», «Мережковский», «Щеголев», «Алексей Толстой»), был напечатан в журнале «Звено» (Париж. 1925. 26 октября. № 143). Несколько «снов» из этого цикла по материалам парижского архива писателя опубликовала А. Пайман (См.: Pyman. A. Petersburg dreams // Aleksej Remizov. Approaches to a Protean Writer / Ed. by G. N. Slobin // UCLA Slavic Studies. 16. 1987. P. 51—100). Отметим, что многие литературные сны сохранились в ремизовских тетрадях 1925—1930-х гг. наряду с записями реальных сновидений писателя, впоследствии подвергшихся литературной обработке: «Книга потерь и утрат», «Клади в мешок — дома разберем. Сны» (Бахметьевский архив). Значимой формой создания литературных снов стали также графические дневники писателя конца 1930—1940-х гг., в которых он зарисовывал свои настоящие «сновидения» (См.: Каталог. С. 13—14). На протяжении всей истории формирования ремизовского «Сонника» необычный жанр, основанный на реальных сновидениях, принципиально соединяющих факты, имена, события действительности и неконтролируемый рассудком поток сновиденной фантазии, вызывал противоречивые мнения. Категорически отрицательные оценки нового литературного опыта Ремизова (Биржевые ведомости. 1908. № 10629; 1910. № 11663) перемежались с вдумчивым анализом нового для беллетристики художественного явления. Д. В. Философов, отзываясь на ремизовские «Рассказы» (1910), писал о том, что сны поразили его своим соответствием современной действительности: «Есть своя логика в сонной чепухе. Чепуха, главным образом, в нелепой последовательности, в извращенной причинности. <...> Но что же скрывать? Мы все видим такие сны... даже наяву. <...> Сон на то и сон, чтобы быть нелепым. А вот то, что было до сна, то, что записано, как протокол, как самая что ни на есть правда, — вот это ужасно. В сне ты — да и никто — не ответственен, а просыпаясь, инстинктивно веришь, что входишь в мир разумной воли или столь же разумной необходимости. Но бывают времена, что эта естественная вера колеблется, а иной, сверхъестественной, нет. Реальный мир превращается в бессмыслицу, а за реальностью ничего нет, пустота. <...> Ремизов очень просто, а потому и глубоко, выражает скорбь современной души, тоску по “реальнейшей реальности”, как выразился бы Вячеслав Иванов». (Философов Д. В. Старое и новое. М., 1912. С. 25—28). В. Пяст, один из немногих, кто не подверг сомнению подлинность ремизовских «сновидений», в статье «Стилист-рассказчик» высоко оценил их литературную обработку и высказался за издание в виде самостоятельной книги: «“Сны” А. М. Ремизова тоже следовало бы издать отдельно. Они — такие коротенькие, такие чудные. Это ведь тоже не рассказы: это фотографии с действительных снов автора. <...> Правда, эти ремизовские сны подозрительны: слишком много глубокого, неожиданно смелого в них, чтобы не обвинить бодрствующую фантазию автора в соучастии. Впрочем бывает ли фантазия бодрствующей? Так или иначе, это незаурядные “сны”. Если нам таких снов не увидеть, то и не выдумать нам таких снов. Иные, как “Двери”, достигают глубины и напряженности настоящих “поэм в прозе”» (Вестник литературы. 1910. № 3. С. 82—83). Прямо противоположный взгляд на цикл «Бедовая доля», вошедший в состав третьего тома «Сочинений» Ремизова, высказал А. А. Измайлов: «В какой час ослепления, — писал он, — беллетрист мог принять мысль огласить, как литературное произведение, причудливые записи своих диких снов! <...> Это, очевидно, в Ремизове одно из чудачеств, которых у него не занимать <...> В этом именно жанре пишутся произведения в палатах № 6 <...> Все это, разумеется, должно отпасть со временем от Ремизова, как шелуха» (Измайлов А. Пестрые знамена. Литературные портреты безвременья. М., 1913. С. 98—99). В статье «Противоречия» (1910) А. Блок продолжил тему, затронутую ранее Философовым: «...мы <...> не имеем права сетовать на Ремизова, показывающего нам <...> весьма реальный клочок нашей жизни, где все сбито с панталыку, где все в невообразимой каше летит к черту на куличики» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 408). В рецензии А. Долинина справедливо отмечалась связь нового жанра с другими произведениями писателя: «Здесь сгусток, квинтэссенция его обычных восприятий жизни; здесь собраны вместе все странные и страшные символы его, которые мы встречаем во всех его произведениях и в которых он обычно воплощает свое отношение к жизни и к миру, воспринимаемому им как нечто огромное, бессмысленное, жестокое и безобразное» (Речь» 1912. 17 июля. № 163. С. 2). Сон как непременная-составляющая поэтики всего творчества Ремизова в целом стал объектом внимания критика А. Рыстенко: «...важно для характеристики особенностей таланта и литературной физиономии Ремизова отметить связь “Бедовой доли”, в отношении отличающих эту пьесу моментов, именно сна, со всеми другими произведениями его. Ремизов любит рассказывать о снах, о сонных мечтаниях действующих лиц своих произведений, и эти сны являются ярко просвечивающей чертой его пьес» (Рыстенко А. В. Заметки о сочинениях Алексея Ремизова. Одесса, 1913. С. 39). Первоначально мысль о создании отдельной книги снов посетила Ремизова еще в 1908 г., когда «Русская мысль» на время отказалась от печати его первого цикла. В письме от 28 ноября, адресованном владельцу издательства «Шиповник» С. Ю. Копельману, Ремизов, предлагая свой проект, следующим образом охарактеризовал новый жанр: «Я написал ряд фантастических рассказов. Занимает лист (приблизительно). Объединены общим названием Бедовая доля. Ночные приключения. В них много глупости. (“ Sattisc”), есть непристойности (не влекущие 1001 ст<атьи>), есть то, что в поэзии можно было бы назвать “ Le goutant”, да так, кажется, и называется у французов. Похожие рассказы были напечатаны в З<олотом> Р<уне> <...>, которыми в начале осени много занимались Московск<ие> газеты, а в Петербурге Бир<жевые> вед<омости>, Буренин и еще, не помню, кто. Я не хочу вам давать, не предупредив о их содержании и некоторой “скандальности”» (ИРЛИ. Ф. 485. № 21. Л. 2—2 об.). Оставшийся нереализованным замысел отчасти воплотился в последовательном включении раздела снов в авторские сборники 1900-х гг. Идея вновь стала актуальной в 1938 г., в Париже, когда Ремизов обратился к В. В. Кандинскому с предложением иллюстрировать его сны. Как следует из ответа художника, этот проект уже прорабатывался им в 1923 г. в Берлине и даже был осуществлен в нескольких гравюрах. Принимая предложение писателя, Кандинский писал 11 ноября 1938 г.: «1) Я еще должен поискать клише, что́ не так просто и 2) наизусть хорошенько не помню, для каких “снов” я сделал “иллюстрации”. Ведь с тех пор прошло 15 лет! Для меня было бы очень большим удовольствием увидеть свои рисунки рядом с Вашими чудесными текстами» (ЦРК АК). Однако и это издание, несмотря на заинтересованность не установленного нами издательства (от имени которого переговоры с автором вела некая M- me Bucher), так и не состоялось. Окончательное формирование книги «Мартын Задека», ее деление на пять глав, подбор эпиграфов и композиционное обрамление двумя автобиографическими очерками, пришлось на 1950-е гг. Учитывая своеобразие жанра, обусловленного поэтикой неразрывности, одновременности и абсурдизма, присущей сновидению, запись которого напоминает автоматическое письмо сюрреалистов, в настоящем томе в основном сохранены особенности авторской пунктуации и внесены исправления только в тех редких случаях, когда непосредственно рядом в тексте найдены прецеденты аналогичной расстановки знаков препинания. Сохранены также и некоторые особенности старого или авторского написания слов и фамилий («матерьял», фамилия «Бахрак» и др.). В целом орфография приведена в соответствие с современными правилами, корректировке подверглись также очевидные опечатки (к ним относим, например, написание фамилии «Лорионов» и название сна «Загвозка»). Указывая сведения о печатной истории текстов «Мартына Задеки», только в редких случаях (когда в последнюю редакцию внесены реалии 1940—1950-х гг.) поясняется, что все они являются вариантами или даже новыми редакциями по отношению к первым публикациям в периодических изданиях и сборниках Ремизова 1910-х гг. Для сравнения в «Приложениях», помимо текстов, не включенных в книгу «Мартын Задека», публикуются другие редакции текстов, вошедших в книгу «Мартын Задека» («На луну» / «Домовые»; «По-дружески» / «Савинков»; «Черт и слезы» / «Сологуб»). Текстология книги требует дальнейшего специального исследования. Многие черновые автографы снов находятся в виде вариантов или других редакций в составе тетрадей, сохранившихся в зарубежных архивах (ЦРК АК; Бахметьевский архив; Собр. Резниковых). В виду невозможности сверки текстов, при указании информации о рукописных источниках даются только сведения, касающиеся вариантов названий.
Впервые опубликовано: НРК. 1953. 7 июня. № 15016; под общим загл. «Сны в русской литературе».
Рукописные источники: вариант первой главки, черновой автограф, под названием «Трущоба» — ЦРК АК; вариант первой главы — ИРЛИ. Ф. 256. Оп.1. № 54. Л. 1.
С. 353. Was von Menschen nicht gewusst... — Строфа из стихотворения Гете «К Луне» (1789); <«Счастлив тот...> / Кто дели́т с душой родной, / Втайне от людей / То, что пре́зрено толпой / Или чуждо ей» (Пер. В. А. Жуковского).
С. 354. Эразм — Эразм Роттердамский (1469—1536), писатель, гуманист эпохи Возрождения.
В течение нескольких лет вел графический дневник... — Сохранилось несколько таких уникальных дневников, в которых Ремизов, подобно опытам сюрреалистов, фиксировал свои сновидения: «Именной графический полупряник Тырло. 550 снов. 22. XII. 1933—8. IX. 1937», а также альбомы с рисованными снами 1939—1940 гг. (См.: Каталог. С. 13—14).
С. 355. Так случилось с С. Т. Аксаковым, в его воспоминаниях есть про сон роковой... — В семейной хронике Сергея Тимофеевича Аксакова (1791—1859) «Детские годы Багрова-внука» (1858) описан фатальный («дурной») сон отца автобиографического героя, в котором ему был предсказан день смерти его матери. Описание этого сюжета сопровождается рассуждениями рассказчика: «... отец <...> в Покров видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, — до обеда сон исполнился. Что же это значит? Можно ли после этого не верить снам? Не Бог ли посылает их?» (Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1986. С. 466—467).
С. 356. ...из снов нашей ягиной консьержки... — Консьержка в доме на улице Буало в Париже, которую Ремизов прозвал «василискоглазой» и «Костяной ногой», упоминается также в романе «Мышкина дудочка».
Макбетовское «убить сон»... — Ср. с монологом Макбета, убившего спящего Дункана (Шекспир. Макбет. Акт 2, сцена 2): «Казалось мне, разнесся вопль: «Не спите! / Макбет зарезал сон! — невинный сон, / Распутывающий клубок забот, / Сон, смерть дневных забот, купель трудов...» (Пер. Ю. Корнеева).
...«быть» и «видеть сны» одно. — Вариация на тему монолога Гамлета: «Быть иль не быть? <...> Умереть, уснуть; — / Уснуть! И видеть сны, быть может?» (Шекспир. Гамлет. III, 1. Перевод К. Р.).
С. 357. ...Астарта, цвет мертвых. — Олицетворяемая богиней древне-семитской мифологии Астартой любовь и плодородие неизменно имеет и оборотную сторону, соединяя этот витальный образ с царством мертвых.
С. 358. ...в древних Оракулах... — Имеется в виду популярный в народной среде тип гадательной книги. См., например: «Оракулы на нынешний и будущий год» (СПб., 1774).
С. 359. Барановская — актриса Московского Художественного театра Вера Всеволодовна Барановская (1885—1935), эмигрировавшая в Париж в 1928 г.
Впервые опубликовано: С.-Альм., вариант под назв. «На палке» в составе цикла «Кузовок. Вещь темная» (далее: С.-Альм. — Квт). Другие публикации: ВП, вариант под назв. «На палке» в составе цикла «Кузовок» (далее: ВП — К); НЖ. 1954. № 39, под общим назв. «Тонь ночи» (далее: НЖ — Тн); СП. 1948, № 169. 16 января; НРС. 1951. № 14457. 25 ноября, в составе гл. «На мельнице» из кн. «Иверень».
Рукописные источники: фрагмент в составе наборной рукописи с многочисленной авторской правкой для альманаха «Сирин», под общим назв. «Кузовок. <На сон грядущий рассказы. — зачеркн.>. Вещь темная» — ИРЛИ. Ф. 79 (необработанная часть архива. Далее: ИРЛИ. Ф. 79); черновой автограф под назв. «На палке» — ЦРК АК; авторизованная машинопись в составе наборной рукописи книги «Иверень». 1940-е — ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. № 28, 29; РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 5. № 16, 17; Собр. Резниковых.
С. 363. опуты — веревки.
...закручу и мчусь. — Мотив демонического полета, восходящий к повести Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством».
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К; НЖ — Тн.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
С. 365. марид — В арабской мифологии: демон.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт, под назв. «Конь-игрень».
Другие публикации: ВП — К, под назв. «Конь-игрень».
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79, под назв. «Конь-великан».
С. 366. чернички — монахини.
...вот закукует кукушка — моя, часы с кукушкой. — Находясь на отдыхе в Швейцарии на Женевском озере, Ремизов писал Блоку в июле 1911 г.: «А часы с кукушкой, о которых мечтал, мне не придется купить. Есть тут одно здание — башня, так на этой башне часы с кукушкою: кукушка маленькая вылетает, малюсенькая, а кукует, за озером слышно» (Переписка с А. М. Ремизовым // Литературное наследство. Кн. 2. С. 96). В автомифологическом контексте образ маленькой птички с сильным голосом писатель ассоциировал с народной легендой о птице-ремез. (См. ком мент, к С. 244.) В 1910-е гг. часы с кукушкой стали постоянным элементом интерьера кабинета Ремизова. См.: Никитин В. П. «Кукушкина» (Памяти А. М. Ремизова): Воспоминания / Подгот. и коммент. Н. Грякаловой // А. Ремизов. Павлиньим пером. СПб., 1994. С. 212—238.
С. 367. «Сущность вещей число!» — Постулат мистического учения пифагорейцев ( IV в. до н. э.), на основании которого родился математический символизм и система мистических чисел.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт, под назв. «Глазатый».
Другие публикации: ВП — К, под назв. «Глазатый».
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
С. 368. ...как осенний Чайковский вечер... — Подразумевается музыкальная картина П. И. Чайковского из его произведения «Времена года» (1876).
...моя глазатая рука глубоко дышит. — Для Ремизова субъективное представление о зрительном образе, его изображение, звучание, вербальное выражение и написание соединялись и взаимодополняли друг друга. Поэтому писатель часто иллюстрировал собственные произведения, а также создавал целые серии рисунков на темы мировой классической литературы. Подробнее см.: Слобин Г. Динамика слуха и зрения в поэтике Алексея Ремизова // Алексей Ремизов. Исследования. С. 157—165).
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Другие публикации: ВП — К, под назв. «Домовые» (первая редакция).
С. 369. Синие обои, лепные украшения на потолке; птицы, гады, травы. — Возможно, имеются в виду рисунки Блока, которые Ремизов мог видеть в квартире Блока на Малой Монетной, 9. О своих рисунках поэт упоминает в дневниковой записи от 25 января 1912 г.: «...разрисовал стену (третьего дня вечером — елка, заяц, еж, слонята, слонячий боже, комета, роза, лодка, орнамент, краб, рыба, лангуста, медуза — “морской зонтик”, — закат солнце в море)» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 126—127).
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт, под назв. «Живая чучела».
Другие публикации: ВП — К, под назв. «Живая чучела».
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79 (фрагмент).
С. 369. «Ваша Rue Boileau ~ ничуть не меньше 14 линии Васильевского Острова». — Имеется в виду последняя квартира Ремизова в Париже на улице Буало, 7, где он жил с октября 1933 по ноябрь 1957 г., и последняя квартира в Петербурге на Васильевском острове, которую он занимал с сентября 1916 по май 1920-го.
С. 370. Про Пифагора говорилось, что «пришел на землю не бог, не человек, а Пифагор». — В книге «О пифагорейской философии» Аристотель сообщает, что пифагорейцы хранили в строжайшей тайне разделение разумных существ на три вида: бог, человек и существо, подобное Пифагору.
...основанная им «обезьянья палата» назвалась «Союз пифагорейцев»... — Ремизов соотносит Обезьянью Великую и Вольную Палату, существовавшую под патронажем мифического обезьяньего царя Асыки и последователей легендарного древнегреческого философа Пифагора, основавших мистико-философскую школу.
«Сам сказал» — принятая среди пифагорейцев отсылка к авторитету их учителя Пифагора.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Рукописные источники: черновой набросок, под назв. «В водосточной трубе» в составе дневниковой тетради, дата: «с 30—1 <июня?>» — ЦРК АК.
С. 372. Блок, обратившись в лягушку, нырнул в воду. — Очевидная аллюзия к стихотворению Блока «Болотные чертенятки» (1905), а также к тематически связанному с ним стихотворению «Болотный попик» (1905), написанному под впечатлением рисунков Т. Н. Гиппиус. Ср.: «И лягушке хромой, ковыляющей, / Травой исцеляющей / Перевяжет болящую лапу, / Перекрестит и пустит гулять...».
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт, под назв. «У хвоста лошадиного».
Другие публикации: ВП — К.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79, под назв. «У хвоста лошадиного».
С. 373. « Ho tel de Ville». — Название здания городской администрации Парижа.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
С. 373. Брандахлыст — похлебка, разбавленная водой.
...на две «тикетки»... — Имеется в виду продовольственная карточка, на которую отоваривались в Париже во время немецкой оккупации (от Ticket — билет: фр.); после войны так называлась купюра достоинством в одну тысячу старых франков.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Рукописные источники: вариант, черновой автограф, под назв. «Лошадь из пчелы» — ЦРК АК.
С. 374. Сорокоушник — чтец Сорокоуста, сорокадневной поминальной молитвы, читаемой в церкви.
...лошадь из пчелы... — Абсурдная причинно-следственная связь, которая восходит к народному поверью о том, что лошадь появилась именно из пчелы. Ср.: «Знахари полагают, что все пчелы первоначально отроились от лошади, заезженной водяным дедушкою и брошенной в болото» (Сахаров И. П. Русское народное чернокнижие. СПб., 1997. С. 92).
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
Впервые опубликовано: НЖ — Тн.
С. 375. ...с белыми вощаными крыльями Лифарь. — Танцовщик и хореограф Серж (Сергей Михайлович) Лифарь (1905—1986) воплотил образ Икара в поставленном им одноименном балете. Ср.: «Не забыть мне, как после “Икара” — этой соловьиной песни Лифаря — энтузиазм в Опера́ был так велик, что в ту минуту — театр стонал от рукоплесканий...» (Пляшущий демон. С. 28).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 375. Лев Шестов — Философ-экзистенциалист Лев Шестов (Иегуда Лейб Шварцман; 1866—1938), ближайший друг Ремизова, которому посвящена вторая и третья печатная редакция цикла снов «Бедовая доля».
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 377. экзистенциальная философия — популярное в 1930—1950-х гг. философское направление, поставившее своей задачей понять человеческую жизнь, исходя из так называемых «экзистенциалов» — фундаментальных оснований, определяющих бытие человека: жизни и смерти, яви и сна, сознания и свободы и др. Ср. с воспоминаниями В. Сосинского «Домовой на Рю Буало»: «...Ремизов целиком принадлежит к своеобразному направлению философии существования — экзистенциализму. Его создателями на Западе называют Николая Бердяева и Льва Шестова. Оно было близко Хемингуэю, Сент-Экзюпери, Камю, Сартру — с двумя последними Ремизов дружил» (Родина. 1991. № 8. С. 85—86). В одном из писем к А. Камю (от 12 июля 1951 г.) Ремизов делился своим восторгом от прозы французского писателя-экзистенциалиста: «Я вас знаю по “ Etranger” <...> С первых строк я почувствовал власть в ваших простых словах. Я русский, мысленно по-русски стал выговаривать фразы по вашему. Это магия! И еще: ваш глаз. Я не забуду вашего человека с паршивой собакой и какой плыв темной тоски на его вдруг бесцельную жизнь — тут втиск в самую глубь и гущу жизни». Позже, получив от Камю книгу « Noce», Ремизов отвечал: «Я почти слепой и читаю медленно. Мне очень интересны мнения о природе снов. Я думаю, что сны, как и первые измерения нашего голоса, неуловимы и природа их останется тайной. Чтение продолжаю. Спасибо. Будете в Париже, загляните: после 12-и (полудн<я>) я — никуда» (ЦРК АК).
...а из кулака лезет консьержка... — Ср. с образом вездесущей жены из сна Ивана Федоровича Шпоньки: «Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена <...> Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена...» (Гоголь. Т. 1. С. 307).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 378. «Что сказал Малларме Верлену?» — Близкие друзья, французские поэты Стефан Малларме (1842—1898) и Поль Верлен (1844—1896).
« Ubi vita, ibi poesis» — девиз русского критика и журналиста Н. И. Надеждина (1804—1856): «Где жизнь, там и поэзия» (лат.).
«Et ibi prosa, ubi mors». — «И где проза, там смерть» (лат.).
«Non solum mors, sed plurimi versus». — «Не просто смерть, но весьма разнообразными способами» (лат.)
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 378. Андре Жид — французский писатель (1869—1951).
С. 379. «конжэ». — Ср.: «Нынче летом я получил “конже” от хозяина. “Конже” по-русски: “убирайся ко всем чертям”» (Мышкина дудочка. С. 166).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 379. На мне вишневая «обезьянья» кофта — курма. — Китайская одежда, вроде шубы. Ремизовская манера столь экстравагантно одеваться сложилась со времен «военного коммунизма» в Петрограде и была продиктована отчасти болезненностью (постоянным ознобом) и бедностью, отчасти самоощущением гонимого и бесприютного человека. Ср. с воспоминаниями Ю. Анненкова: «Бедный Ремизов и впрямь стал походить на клошара, бродягу. Он обматывал себя тряпками, кутался в рваное трико, надевал на себя заплатанную, в цветочках кофточку Серафимы Павловны, в этой кофточке, в 1920 году, я нарисовал его портрет...» (Анненков. С. 219).
...узнаю в нем автора «Матерьялы по истории русского сектантства»... — По-видимому, речь идет об Александре Степановиче Пругавине (1850—1920), авторе многочисленных исследований по истории русского сектантства.
С. 380. «О Кондратии Селиванове, непревзойденном богоборце...» — Кондратий Иванович Селиванов (ум. 1832), крестьянин Орловской губернии, основатель секты скопцов.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 382. Прямо мчится на меня автомобиль. — В основу сновидения легло автобиографическое происшествие, случившееся 1 июля 1926 г., о котором Ремизов сообщал в письме к Л. Шестову от 4 июля 1926 г., иллюстрируя рассказ рисунком: «...все это свершилось без моей вины, я очень осторожен, автомобиль шел (без гудка) по неуказанному направлению: ведь это днем в 3 ч<аса>. <...> ...когда я подходил на меня налетел справа <автомобиль> и я очутился под автомобилем только голова на воле» (Шестов. 1994. № 2. С. 158).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
Рукописные источники: вариант, черновой автограф, под назв. «Кольцо» — ЦРК АК.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
Рукописные источники: вариант, черновой автограф, под назв. «Загвоздка» — ЦРК АК.
С. 383. П. П. Сувчинский. — Музыковед, публицист Петр Петрович Сувчинский (1892—1985).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 384. ...вынимает из сумочки железную просвиру. — Приношение в виде двухчастного квасного круглого хлеба, на котором имеется печать с изображением креста и слов, означающих победу Христа: «Іс. Хр. Ника». По-видимому, метафора «железная просвира» восходит к пословице: «От каменного попа — ни железной просвиры».
С. 385. В поле моих калейдоскопических конструкций... — В число изобразительных произведений Ремизова входили абстрактные цветные композиции (коллажи, аппликации), украшавшие его парижскую квартиру. Происхождение такого рода полотен Ремизов объяснял памятью о детстве: «...моя абстракция <...> геометрические цветные наклейки <...> игра красок. Это красочная пестрота в глазах моей руки — память о нашей няньке, — одеяло из разноцветных лоскутков. Абстракция из мира моих “Подстриженных глаз”» (Кодрянская. С. 98).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 389. К. Терешкович. — Живописец, график Константин Андреевич Терешкович (1902—1978), один из самых популярных в послевоенной Франции русских художников; иллюстрировал издания произведений Л. Толстого, А. Чехова, И. Бунина и др.
...с Бахраком бегает. — Журналист, критик, мемуарист Александр Васильевич Бахрах (1902—1985), с которым Ремизов познакомился в Берлине в 1923 г., был одним из постоянных гостей в его доме.
На чистой аспидной доске... — доска из серо-черного сланца, использовавшаяся в школах.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 390. Рене Шар — французский поэт (1907—1988).
Полян — Жан Полан (1884—1968), французский лингвист, литератор, издатель; автор статей о Ремизове.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 391. На земле, покинутой друидами, где мысль пронизана Декартом и сказке нет места... — Критическая оценка рационалистической Франции, утратившей связь с фантазией и сказкой, призвана подчеркнуть противоположность знаменитого тезиса («мыслю, следовательно, существую»), принадлежащую французскому философу Рене Декарту (1596—1650), мистической мудрости легендарных кельтских жрецов — друидов, в античности населявших земли Галлии и Бретании.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 391. «кафе-о-лэ» — кофе с молоком (фр).
Элюар — Поль Элюар (1895—1952), французский поэт, один из основателей сюрреализма.
Стерн — английский прозаик Лоуренс Стерн (1713—1768).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 392. Лели — поэт-сюрреалист, историк литературы Жильбер Лели (1904—1985) известен как автор двухтомной биографии маркиза де Сада (1952—1957).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 393. «Отель Масса». — В этом здании находился французский союз писателей. Сон воспроизводит обстоятельства лета 1933 г., когда писатель по требованию хозяина был вынужден оставить снимаемую квартиру. Подробнее см.: Мышкина дудочка. С. 166.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 394. Брис Парэн (1897—1971) — французский литератор, переводчик, философ, секретарь издательства « Gallimard», член редакции « Nouvelle Revue franc aise» (1897—1971); упоминается в кн. «Мышкина дудочка».
NRF— престижный журнал « Nouvelle Revue franc aise», выходивший в издательстве «Галлимар» под редакцией Ж. Поляна и М. Арляна в 1925— 1940 гг. и в 1953—1977 гг.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 395. Суют мне в руки сверток ~ и еще «сгорел дом, где мы отыскали себе маленькую квартиру». — Автобиографический мотив, в котором соединились преследовавший писателя страх перед пожарами и память о дочери. Ср. с посвящением жене на издании повести «Часы», относящемся к 1923 г.: «О происхождении Часов: это самое больное <...> Помню комнату, почему-то помню всегда, однооконная, узкая и тут же кровать складная походная, и дверь, где ты с Наташей. Пожар помню. Я взял рукопись эту “Часы”, икону и Наташу» (Каталог. С. 16).
Вейдле — литературный критик, искусствовед Владимир Васильевич Вейдле (1895—1979) с 1924 г. жил в Париже.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 396. ...в Сивиллиных книгах... — Собрания предсказаний, написанные гекзаметром от имени Сивиллы — ясновидящей, получившей от божества пророческий дар. Имеются в виду 14 книг, созданных между II веком до н. э. и III веком н. э., которые тайно хранились в Риме и находились под государственным контролем. Во времена Империи к ним неоднократно обращались за помощью, а в 400 г. они были уничтожены. Тем не менее книги Сивилл сохранились в списках. Подробнее см.: Сахаров И. П. Русское народное чернокнижие. С. 128—140.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 396. Зайцев — прозаик Борис Константинович Зайцев (1881—1972).
С. 397. Все семейство Ч. — Семья Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой и лидера партии эсеров, министра Временного правительства Виктора Михайловича Чернова, а также трое детей (приемных дочерей Чернова) — Наталья, Ольга и Ариадна. С родителями Ремизов был знаком в Петербурге, а с детьми близко познакомился в Берлине в 1922 г. Затем их судьбы пересеклись в Париже.
С. 398. ...на Комарове путешествовал... — прозвище и псевдоним Евгения Брониславовича Сосинского (1895—1958), поэта, художника и таксиста, услугами которого нередко пользовался Ремизов.
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 398. Ларионов — художник-авангардист Михаил Федорович Ларионов (1881—1964).
С. 399. Копытчик (С. К. Маковский) — прозвище художественного критика, поэта и мемуариста Сергея Константиновича Маковского (1877—1962), который издавал знаменитый модернистский журнал «Аполлон» (1909—1917).
...пишет программу «Оплешника», повторяя, «Оплешник — оплетать — плел». — Издательство под таким названием было образовано в 1950 г. по инициативе и на средства друзей Ремизова (семей друживших между собой Резниковых, Андреевых и Сосинских) специально для издания его книг (см.: Резникова. 109—110). «Не будь “Оплешника”, мое имя не существовало бы на книжном рынке. <...> Самоотверженный “Оплешник” выпустил мои книги в количестве трехсот экземпляров <...> Ненапечатанные книги-рукописи меня задушили бы» (Кодрянская. С. 30).
...залежавшийся соленый огурец пустышка... — Ср. с письмом Ремизова к Б. Зайцеву <1927 г.>: «Копытчика <С. К. Маковского> не забывайте — сейчас с теплой погодой ожил, сделал запас туалетных огурцов и, как шестнадцатилетний, мечтает о встречах № 3 «одоевских» (Бахметьевский архив), а также Зарецкому от 12 февраля 1951 г.: «У Крымова на обеде вы встретите <...> и Копытчика — С. К. Маковского, единственный голос за меня в страх, вытурах и расхлебах: ему 81 год, а вы ему и 50 не дадите: в штанах в левом свежепросольный огурец» (Бахметьевский архив).
Впервые опубликовано: Мартын Задека.
С. 399. Андрэ Бретон — французский писатель-сюрреалист (1896— 1966).
«Я как Улис, сказал Бретон, все забыл под песни сирен». — Имеется в виду миф об Одиссее, который, проплывая мимо острова Сирен, привязал себя к мачте корабля и залил воском уши своих товарищей, чтобы не быть привороженными чудесным и гибельным пением сирен.
С. 401. ажан — полицейский (фр.)
Впервые опубликовано: СП. 1949. 9 мая. № 133.
С. 401. ...нет вестей из Киева. — Дочь Ремизовых Наталья Алексеевна (1904—1943) после эмиграции родителей жила в Киеве. См. о ней: Резникова. С. 44—59; Бунич-Ремизов Б. Б. Супруги Ремизовы в судьбе их дочери и восприятии ее близких // Алексей Ремизов. Исследования. С. 267—272.
Впервые опубликовано: РМ — БД, под назв. «Цветок».
Другие публикации: Р-1910, под назв. «Цветок» (далее Р-1910 — БД); Сирин 3, в составе цикла «Бедовая доля», под назв. «Цветок» (далее Сирин 3 — БД).
Впервые опубликовано: Весна. 1908. № 8. С. [1], под цифрой — 5, под общим загл. «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 7; Сирии 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5. С. 32, без назв., под цифрой — 5, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 5; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт, под назв. «По морю, по цветам белым».
Другие публикации: ВП — К, под назв. «По морю, по цветам белым».
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79, под назв. «По морю — цветам белым».
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5. С. 33, без назв., под цифрой — 9, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 10; Сирии 3 — БД, под назв. «Мои цветы».
Впервые опубликовано: Весна. 1908. № 8, под цифрой — 2 (вариант), под общим загл. «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 14; Сирин 3 — БД; под назв. «Не лазай!».
Впервые опубликовано: РМ — БД.
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5. С. 32, без назв., под цифрой — 6, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 6; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Сирин 3 — БД, под назв. «Светлый и девочка в лохмотьях».
Впервые опубликовано: РМ. 1909. № 5, в составе цикла «Бедовая доля. Ночные приключения» (далее РМ — БД).
Другие публикации: Р-1910 — БД, под назв. «От тигра до крючка»; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: РМ — БД.
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД; Ухват. 1926. 15 мая. № 3, под назв. «Асыка царь обезьяний» (вариант); Взвихренная Русь (вариант), под назв. «Асыка».
С. 410. ...прокричал гордому всаднику — ненавистной мне смерти — трижды петухом. — Центральный образ сна ассоциируется автором с легендарным царем обезьян Асыкой (Абраксасом), что позже отразилось и в его измененном названии. Рисуя Асыку (Абраксаса), Ремизов обычно изображал существо, у которого «на голове корона, как петушиный гребень, ноги — змеи, в одной руке венок, в другой — треххвостка (плеть)». Сам по себе петух (проводник солнца; земной образ этого небесного огня) символизирует воскресение из мертвых и вечное возрождение жизни. Петух причастен как к царству жизни и огня, так и к царству смерти и тьмы. Кроме того, петух символизирует необыкновенную сексуальную потенцию и плодородие. Гностики отождествляли символическое изображение петуха на колонне с петушиной головой Абраксаса. С другой стороны, соединение в одном образе петуха и змеи вызывает ассоциации с василиском (от греч. βασιλευζ, или царь) — мифическим зооморфным существом с головой петуха и хвостом змеи, обладающим сверхъестественной способностью убивать взглядом или дыханием. Спастись от василиска можно, лишь показав ему зеркало: убийственным для него было его же собственное отражение. Примечательно, что этот носитель смерти погибал также от взгляда или крика петуха. Для Ремизова образ обезьяньего царя воплощает, в первую очередь, символическую совокупность мировых начал — Добра и Зла, Бога и Дьявола, в которых зеркально взаимоотражаются жизнь и смерть.
Впервые опубликовано: Р-1910 — БД.
Другие публикации: Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: РМ — БД, под назв. « Dame de Noel».
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД, под назв. «Dame de Noel».
Впервые опубликовано: РМ — БД.
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: РМ — БД.
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 1, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны», под назв. «Гуси да лебеди».
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5; под цифрой — 3, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 3; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 2, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 2; Сирин 3 — БД, под назв. «Волк съел».
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5. С. 32, без назв., под цифрой — 4, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 4; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 17, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 20; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 18, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 21; Сирин 3 — БД, под назв. «Не кусайся».
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
Впервые опубликовано: Подорожие, в составе цикла «С очей на очи».
Другие публикация: Слово. Рига. 1925. 11 ноября. № 1 (другая редакция).
Рукописные источники: вариант, черновой автограф в составе тетради «Мои сны исторические» — ЦРК АК.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К, под назв. «Птичка».
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79, под назв. «Птичка».
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 10, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 11; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: С.-Альм. — Квт.
Другие публикации: ВП — К.
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
Впервые опубликовано: Подорожие, под назв. «Лисица», в составе цикла «С очей на очи».
Впервые опубликовано: Весна. 1908. № 8. С. [1], под цифрой — 6 (вариант), под общим загл. «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 13; Сирин 3 — БД, под назв. «Полюс».
Впервые опубликовано: Подорожие, в составе цикла «С очей на очи».
Впервые опубликовано: РМ — БД.
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 15, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД; под цифрой — 18; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 11, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД; под цифрой — 12; Сирин 3 — БД, под назв. «Гимнастика».
Впервые опубликовано: РМ, под назв. «Черти».
Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД, под назв. «Черти».
Впервые опубликовано: РМ — БД, вариант под назв. «Чуть было не съели».
Другие публикации: Р-1910 — БД, Сирии 3 — БД, вариант под назв. «Чуть было не съели».
С. 421. Солончук — Борис Борисович Солончук; один из сотрудников издательства «Оплешник».
Впервые опубликовано: РМ — БД, под назв. «Жандармы и покойники». Другие публикации: Р-1910 — БД; Сирин 3 — БД, под назв. «Жандармы и покойники».
С. 421. ...в Большом Толмачевском переулке, в памятной мне комнате... — Имеется в виду дом в Малом Толмачевском переулке в Москве, где родился Ремизов.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 14, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 14; Сирин 3 — БД, под назв. «Шершавое».
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 13, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 16; Сирин 3 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 24, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 29; Сирин 3 — БД, под назв. «Бабье лето».
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, вариант под цифрой — 16, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, вариант под цифрой — 19; Сирин 3 — БД.
С. 425. To die, to sleep... — Цитата из трагедии Шекспира «Гамлет». Ср.: «Умереть, уснуть. Уснуть! / И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; / Какие сны приснятся в смертном сне, / Когда мы сбросим этот бренный шум, — / Вот что сбивает нас...» (Пер. М. Лозинского).
Впервые опубликовано: НРС. 1953. 21 июня. № 5030.
С. 426. ...это случилось... 27 ноября 1943 г. — Точная дата смерти дочери писателя, Натальи Алексеевны Ремизовой — 30 октября 1943 г.
Вл. Вас. Диксон — поэт Владимир Васильевич Диксон (1900—1929); в 1924—1929 гг. тесно общался с Ремизовыми; издал на свои деньги книгу Ремизова «Оля» (Париж, 1927). Ср. с дневниковой записью Ремизова от 30 апреля 1957 г.: «Когда решается судьба, не знаю моя или моих близких, я слышу голоса, разговор о себе. Часто я не решаюсь себе повторить слова из этого разговора. Сколько раз случалось, как мне было открыто — хотя бы случай с В. В. Диксоном; во время его болезни я видел в моих снах подробности его смерти. И что будет дальше. Я убежден в действии мертвых на судьбу живых» (Кодрянская. С. 319.). См. также: Ремизов А. Некролог Памяти Владимира Васильевича Диксона (ПН. 1929. 22 декабря. № 3196. С. 2); Резникова. С. 49, 85.
С. 427. Когда мне сказали, помер Иванов-Разумник, я не хотел верить, всего несколько дней, как было от него письмо. — Последнее письмо от Иванова-Разумника, который скончался 9 июня 1946 г., Ремизов получил 8 мая 1946 г. См.: Иванов-Разумник. С. 244.
С. 428. О смерти Авраама я читал в апокрифах... — Имеется в виду относящийся к XVI в. апокриф о Аврааме, приведенный в книге Н. Тихон ра во ва «Памятники отреченной русской литературы» (М., 1863. Т. 1. С. 79—90).
С. 429. Из истории я видел во сне ~ Петра Великого («Воронье перо»...). — Речь идет о новелле «Под колоколом» из главы «Писец — воронье крыло» в книге «Пляшущий демон».
Жан Полян, «Тарбские цветы». — Книга Ж. Поляна «Цветы Тарба» (« Flears de Tarbes»; 1941) посвящена языку и проблемам литературы второй половины XX в.
Брис Парэн, галлимардийский философ... — Перу Бриса Парена принадлежат многочисленные исследования по истории средневековой мысли.
Гончарова — Наталья Сергеевна Гончарова (1881—1962), живописец, художник театра, график; упоминается в одном из снов романа «Взвихренная Русь» (глава «Суд непосуждаемый»); жена М. Ларионова.
С. 430. В Петербурге на Таврической, в доме архитектора Хренова. — Квартира на Таврической, д. 3-в, где Ремизовы жили с сентября 1910 по июль 1915 г.
С. 431. ...представлена в книге сказок Натальи Кодрянской. — Речь идет о книге Н. В. Кодрянской «Сказки», с иллюстрациями Н. Гончаровой и предисловием Ремизова (Париж, 1950).
«Если бы сны шли в последовательности, мы не знали бы, что — сон, что — действительность». Эти слова Паскаля повторяет Толстой. — Ср. с выписками Толстого из «Мыслей» Б. Паскаля: «Во сне мы живем почти так же точно, как и наяву. Паскаль говорит, что если бы мы видели себя во сне постоянно в одном и том же положении, а наяву в различных, то мы считали бы сон за действительность, а действительность за сон. Это не совсем верно» (Толстой. Т. 42. С. 233).
С. 432. И опять я спрашиваю себя: пробуждение из смертного без сновидений сна в утро другого мира... — Ср.: «Жить — готовясь к смерти. У подвижников с этой мыслью проходит жизнь, но у простых смертных только с тяжкой, непоправимой болезнью. Если бы кто заглянул ко мне среди ночи и видел, как я мучусь, понял бы, почему всякую ночь должна прийти мысль о конце и мне помереть. Но нет у меня страха. Я вижу переход — я верю — тут это не конец нашей жизни» (Кодрянская. С. 84).
Публикуемые в «Приложениях» тексты представляют собой сны из разных циклов Ремизова 1900—1910-х гг., не вошедшие в книгу «Мартын Задека», а также очерк «Розанов». Одноименные, но не совпадающие по составу циклы («Под кровом ночи») различаются римскими цифрами в скобках, указывающими на последовательность публикаций.
Печатается по: Всемирный вестник. 1908. № 3. С. 12—18.
<Вступление>, 1—5
Впервые опубликовано: Всемирный вестник. 1908. № 3.
Печатается по: Весна. 1908. № 8.
1. 7. Послесловие
Впервые опубликовано: Весна. 1908. № 8.
С. 440. Тенетник — букв.: выжимка; от тепетать, т. е. топтать, выжимать виноград ногами.
Волховник — здесь: собрание предсказаний.
Впервые опубликовано: Шиповник 3.
Печатается по: Сирин 3.
Впервые опубликовано: Русская мысль. 1909. № 5, в составе цикла «Бедовая доля. Ночные приключения».
Другие публикации: Р-1910, в составе цикла «Бедовая доля» (далее Р-1910 — БД).
Впервые опубликовано: Шиповник 3.
С. 445. ...как на Крюгеровском портрете... — Имеется в виду одно из живописных полотен берлинского портретиста Франца Крюгера (1797—1857), который исполнял заказы и русского императорского двора. По-видимому, речь идет о портрете императора Николая I 1852 г., который, как и другие работы художника, хранится в Эрмитаже.
Впервые опубликовано: Русская мысль. 1909. № 5, в составе цикла «Бедовая доля. Ночные приключения».
Другие публикации: Р-1910 — БД.
Впервые опубликовано: Русская мысль. 1909. № 5, в составе цикла «Бедовая доля. Ночные приключения».
Другие публикации: Р-1910 — БД.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 7, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 8.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 8, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 9.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 12, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 15.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 19, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 22.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 20, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 23.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 21, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 24.
С. 449. Ко мне пришел К., мой знакомый музыкант и сочинитель... — Подразумевается М. А. Кузмин.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 22, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 25.
Впервые опубликовано: Весна. 1908. № 8, под цифрой — 3, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 26.
Впервые опубликовано: Всемирный вестник. 1908. № 3, под цифрой — VI, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 27.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 23, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 28.
Впервые опубликовано: Золотое руно. 1908. № 5, под цифрой — 25, в составе цикла «Под кровом ночи. Сны».
Другие публикации: Р-1910 — БД, под цифрой — 30.
Печатается по: Ремизов А. Подорожие. СПб.: Сирин, 1913.
Впервые опубликовано: Подорожие.
С. 453. ...знакомый придворный музыкант в малиновом кафтане. — Игровой статус поэта М. Кузмина в Обезьяньей Великой и Вольной Палате.
И уж не по Нюрнбергу шел я... — Впервые Ремизов посетил Нюрнберг в июле 1911 г.
С. 454. ...звонят у св. Сюльпиция. — Воспоминания о поездке в Париж в 1911 г. Ср. с рассказом «Белое знамя» (1913).
Постоялый двор Вселенная (Hotel de l’ Univers). — В отеле под таким названием Ремизов останавливался в Париже весной 1911 и летом 1913 г.
...вижу философа Ш. — Речь идет о Л. И. Шестове.
С. 455. ...как наш Вася Босой... — Подразумевается Святой Василий Блаженный, Христа ради юродивый, московский чудотворец.
Печатается по: Ремизов А. Весеннее порошье. СПб: Сирин, 1915.
За крепкой цепью. 4. Церковка-коробочка. 6. Заблудный поп. 7. Псо-кур. 8. Три утопленника. 9. Впотьмах. 11. Простокваша. 12. Каменщик. 14. По лестнице. 15. Не-Я. 19. Портфель. 20. В носу. 21. Наверху. 22. Кровосос. 24. Пес рогатый. 26. Виновный. 28. На извозчике. 33. Тризна.
Впервые опубликовано: С.-Альм., в составе цикла «Кузовок (Вещь темная)».
Рукописные источники: В составе наборной рукописи под названием «Кузовок. <Рассказы на сон грядущий — зчркн.>. Вещь темная» — ИРЛИ. Ф. 79.
С. 460. Не-Я — Одна из центральных категорий «наукоучения» немецкого философа Иоганна Готлиба Фихте (1762—1814), символизирующая то, что не входит в сферу деятельности Я. Независимое и свободное от всех человеческих законов абсолютное Не-Я можно представить «при условии, что оно выражает их положительно или отрицательно, но всегда в конечной степени» (Фихте И. Г. Соч.: В 2 т. Т. 1. СПб., 1993. С. 63).
...называет улицу соседнюю и дом... — № 6, кв. 10. — Сновиденный перевертыш реального адреса писателя в Саперном переулке, д. 10, кв. 6, где также размещалась редакция журн. «Вопросы жизни».
Впервые опубликовано: С.-Альм., в составе цикла «Кузовок (Вещь темная)».
Другие публикации: Мартын Задека, поздняя редакция под назв. «На луну».
Рукописные источники: ИРЛИ. Ф. 79.
У писателя Б., нашего поэта петербургского, квартира в пять комнат... — Имеется в виду А. А. Блок, который в 1912 г. поселился в пятикомнатной квартире на Офицерской ул. (д. 57, кв. 21).
С. 462. ...вышел на площадь и у памятника... — Имеется в виду Знаменская площадь (ныне пл. Восстания) у Николаевского вокзала и памятник Александру III скульптора Паоло Трубецкого.
С. 463. ...пришел член первой Государственной Думы Ж. — Иван Васильевич Жилкин (1874—1958), один из лидеров партии трудовиков в Первой Думе.
Впервые опубликовано: С.-Альм., в составе цикла «Кузовок (Вещь темная)».
Другие публикации: Слово. Рига. 1925. 11 ноября. № 1, под назв. «Савинков».
Рукописные источники: В составе наборной рукописи под назв. «Кузовок <Рассказы на сон грядущий — зчркн.>. Вещь темная», фрагмент; беловой автограф, вариант, под назв. «Савинков» — ЦРК АК.
С. 465. Вернулся в Россию один известный государственный преступник. — Сон посвящен Б. Савинкову, другу Ремизова со времен вологодской ссылки (Иверень. С. 264—272). Возможно, речь идет о встрече с Савинковым весной 1906 г., о которой писатель также упоминает в книге «Взвихренная Русь» (С. 89—90).
Впервые опубликовано: С.-Альм., в составе цикла «Кузовок (Вещь темная)».
Другие публикации: Звено. 1925. 26 октября. № 143, под общим назв. «Мои сны».
Рукописные источники: запись сна С. П. Ремизовой-Довгелло — Собр. Резниковых, в составе альбома С. П. Ремизовой-Довгелло.
С. 466. Радуница — один из дней поминовения усопших в православной церкви, отмечается обычно во вторник (в Навий день) после пасхальной недели.
...в лесу я путешествую: то в кровати, то пешком... — ироническая аллюзия на строки пушкинского стихотворения «Дорожные жалобы» (1829): «Долго ль мне гулять на свете / То в коляске, то верхом, / То в кибитке, то в карете, / То в телеге, то пешком?»
С. 467. ...померла знакомая наша писательница ~ а через полчаса и муж ее, писатель же. — Подразумевается супружеская чета З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский.
...на Невский и прямо в табачную к Баннову. — Табачный магазин А. К. Баннова (Невский пр., 77).
Печатается по: Слово (Рига). 1925. № 1. 11 ноября.
Впервые опубликовано: Слово (Рига). 1925. № 1. 11 ноября.
Другие редакции: Подорожие, первая часть под назв. «Черт и слезы», в составе цикла «С очей на очи».
Рукописные источники: беловой автограф в составе тетради «Мои сны исторические», вариант (опубл.: Обатнина Е. А. М. Ремизов: жизнетворчество entre chien et loup // Канун. Вып. 5. Пограничное сознание. СПб., 1999. С. 410—411).
С. 471. А. Н. — Анастасия Николаевна Чеботаревская (1869—1921), переводчица, критик, жена Ф. Сологуба (1863—1927).
Впервые опубликовано: Слово (Рига). 1925. № 1. 11 ноября.
Другие публикации: С.-Альм., в составе цикла «Кузовок (Вещь темная)». — вариант.
Рукописные источники: 1) ИРЛИ. Ф. 79, в составе наборной рукописи под назв. «Кузовок <Рассказы на сон грядущий — зчркн.>. Вещь темная» (фрагмент); 2) ЦРК АК, беловой автограф в составе тетради «Мои сны исторические», вариант (опубл.: Обатнина Е. А. М. Ремизов: жизнетворчество entre chien et loup. С. 411—412).
Впервые опубликовано: Новое литературное обозрение. 2000. № 43. С. 211—213 (публ. Е. Обатниной).
Текст печатается по беловому автографу, хранящемуся в фонде Н. В. Зарецкого (Прага) в соответствии с современным правописанием и сохранением авторской пунктуации. Рукопись представляет собой раннюю редакцию текста, впоследствии вошедшего с книгу «Встречи. Петербургский буерак» (С. 105—108) как часть очерка «Розанов», под самостоятельным названием «Выхожу один я на дорогу». Варианты текста также вошли в книги «Учитель музыки» и «В розовом блеске». В сравнении с публикацией во «Встречах» очерк имеет значительные разночтения. Одна из его первых черновых редакций находится в коллекции Т. Уитни (Амхерст).
С. 473. Розанов, исповедник пламенной веры в Вия, Пузырь и Тарантул в их надзвездном цветении... — См., например, розановскую апологию язычества в «Предисловии ко второму изданию» книги «В мире неясного и нерешенного» (1904) (Розанов В. В. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 8—20).
...разве что для «Опыта». — Вероятно, подразумевается книга В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» (1894), которая имела подзаголовок «Опыт критического комментария».
...«в утробе матери скопцом зарожден!» — Ср.: «Интересна половая загадка Гоголя. <...> Он бесспорно “не знал женщины”, т. е. у него не было физиологического аппетита к ней» (Уединенное. С. 262).
...«русалка, утопленница ~ Ничего!!!» — См.: Уединенное. С. 118.
...написал — дело своей жизни — «Семейный вопрос»... — См.: Розанов В. В. Семейный вопрос в России: В 2 т. СПб., 1903.
С. 474. ...<не> «ненавистный темный лик Голгофы, опечаливший землю», а Светло-Христово Воскресение... — Ср.: «...в Спасителе нужно поклониться не чертам Голгофы, не печали гроба, но чертам Вифлеема, восторгу “Боговоплощения”» (Розанов В. В. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 74).
С. 474. После «Норы»... — Пьеса норвежского драматурга Г. Ибсена (1879).
А Розанов смел говорить «я есмь»... — Ср.: «Я никогда не сочинял. Суть моя “Я есмь я” — вот моя литература» (Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 288).
«...если уже раз мне дали сознать, что “я есмь” ~ за что меня после этого будет судить?» — Слова Ипполита Терентьева — одного из героев романа Достоевского «Идиот» (Достоевский 8. С. 344). Ср. также: «Дмитрию <Карамазову> суждено возродиться к жизни; через страдание он очистится; он, уже только готовясь принять его, ощутил в себе “нового человека” <...> Вместе с очищением в нем пробуждается сила жизни: “В тысяче мук — я есмь, в корче мучусь — но есмь” — говорит он накануне суда, который, он чувствовал, окончится для него обвинением. В этой жажде бытия и в неутолимой же жажде стать достойным его хотя бы через страдания опять угадана Достоевским глубочайшая черта истории, самая существенная, быть может центральная» (Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996. С. 42—43).
...кого же и вспомнить, когда гремит весна... — Ср., например, с высказыванием Розанова о Мопассане в статье «Один из певцов “вечной весны”» (1909): «“Божественный” характер любви и весенних сил природы открывается только из их связи с последующим» (Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 362).
С. 475. Выхожу один я на дорогу... — Ср. со словами Розанова из статьи «“Демон” Лермонтова и его древние родичи» (1902): «...звезды в самом деле романтичны, а любовники все и до сих пор великие звездочеты, звездо-мыслители и звездо-чувственники. Пусть кто-нибудь объяснит, отчего влюбленные пристращаются к звездам, любят смотреть на них и начинают иногда слагать им песни, торжественные, серьезные:
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит, —
как написал наш романтический поэт, которому мерцала любовь и в дубовом листке, и в утесе, мерцала при жизни и за гробом» (Розанов В. В. О писательстве и писателях. С. 99).
На с. 134, 243, 348—349 воспроизведены рисунки А. М. Ремизова.
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В НАСТОЯЩЕМ ТОМЕ
Бахметьевский архив — Бахметьевский архив русской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета Нью-Йорка (США). Фонд : Рукописи Алексея Михайловича Ремизова (Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture at Columbia University in the City of New York (USA). «Alexei Mikhailovich Remizov Manuscripts»).
Гарвард — Houghton Library.Гарвард, США.
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Рукописный отдел. Литературный музей (Санкт-Петербург).
Прага — Литературный архив. Музей национальной литературы, Прага. Фонд Н. В. Зарецкого.
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
РНБ — Российская национальная библиотека. Отдел рукописей и редких книг (Санкт-Петербург).
Собр. Резниковых — Собрание семьи Резниковых (Париж).
ЦРК АК — Центр Русской культуры Амхерст-Колледжа (США). Архив А. Ремизова и С.Ремизовой-Довгелло (Amherst College Center for Russian Culture (USA). «Alexei Remizov and Serafima Remizova-Dovgello Papers»).
Алексей Ремизов. Исследования — Алексей Ремизов. Исследования и материалы: Сб. Научных статей и публикаций. СПб.: Дмитрий Буланин, 1994.
Анненков — Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. М., 1991.
Анненков — Ремизов А. В розовом блеске. Нью-Йорк: Изд. имени Чехова, 1952.
Взвихренная Русь — Ремизов А. Взвихренная Русь. Париж: ТАИР, 1927.
ВП — Ремизов А. Весеннее порошье. СПб.: Сирин, 1915. Воспоминания Т. В. Розановой — Воспоминания Татьяны Васильевны Розановой об отце — Василии Васильевиче Розанове и всей семье / Вступ. ст., публ. и примеч. Л. А. Ильюниной и М. М. Павловой // Русская литература. 1989. № 3. С. 209—232.
Встречи — Ремизов А. Петербургский буерак. Париж: LEV, 1981.
Гоголь — Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1940—1952, с указанием томов и страниц.
Грачева — Грачева А. М. Алексей Ремизов и Пушкинский Дом (Статья первая. Судьба ремизовского «музея игрушек») // Русская литература. 1997. № 1. С. 185—215.
Дневник — Ремизов А. Дневник 1917—1921. Подгот. Текста А. М. Грачевой и Е. Д. Резникова. Вступ. заметка и коммент. А. М. Грачевой // Минувшее. Исторический альманах. 16. М. — СПб.: Феникс — Atheneum, 1994. С. 407—549.
Достоевский — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972—1988, с указанием томов и страниц.
Записки — Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем. В 2 т. СПб., 1856.
Иванов-Разумник — Письма Р. В. Иванова-Разумника к А. М. Ремизову (1908—1944 гг.) / Публ. Е. Обатниной, В. Г. Белоуса и Ж. Шерона / Вступ. зам. Е. Обатниной и В. Г. Белоуса // Иванов Разумник. Личность. Творчество. Роль в культуре: Публикации и исследования. Вып. II. СПб., 1998. С. 19—122; 244.
Иверень — Ремизов А. Иверень. Загогулины моей памяти / Ред., послесл., коммент. О. Раевской-Хьюз. Berkeley, 1986.
Каталог — Волшебный мир Алексея Ремизова. Каталог выставки. СПб.: Хронограф, 1992.
Кодрянская — Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, [1959].
Крашеные рыла́ — Ремизов А. Крашеные рыла́. Берлин: Грани, 1922.
Кузмин — Кузмин М. Дневник 1905—1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: изд-во Ивана Лимбаха, 2000.
Литературное наследство — Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 1. М., 1980; Кн. 2. М., 1982; Кн. 5. М., 1993.
Мышкина дудочка — Ремизов А. Мышкина дудочка. Париж: Оплешник, 1953.
На вечерней заре 1—3 — На вечерней заре. Переписка А. Ремизова с С. Ремизовой-Довгелло / Подгот. текста и коммент. А. д’Амелия // Europa Orientalis. 1985. IV; 1897. VI; 1990. IX.
Письма Пришвина — Письма М. М. Пришвина к А. М. Ремизову / Вступ. статья, подгот. текста и примеч. Е. Р. Обатниной // Русская литература. 1995. № 3. С. 157—208.
Пляшущий демон — Ремизов А. Пляшущий демон. Танец и слово. Париж: склад издания «Дом книги», 1949.
Подорожие — Ремизов А. Подорожие. СПб.: Сирин, 1913.
Подстриженными глазами — Ремизов А. Подстриженными глазами. Париж: YMCA-Press, 1951.
Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1937—1949, с указанием томов и страниц.
Pro et contra — В. В. Розанов: Pro et contra. Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология, Кн. 1 / Сост., вступ. статья и примеч. В. А. Фатеева. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1995.
Р-1910 — Ремизов А. Рассказы. СПб.: Прогресс, 1910.
Резникова — Резникова Н. В. Огненная память. Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1980.
Сирин 1—3 — Ремизов А. Соч.: В 8 т. СПб.: Сирин, [1910—1912].
Смиренский — Смиренский В. Воспоминания об Алексее Ремизове / Предисл., публ. и коммент. Е. Р. Обатниной // Лица. Биографический альманах. 7. М.; СПб.: Феникс- Atheneum, 1996.
Толстой — Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., Гослитиздат, 1928—1964, с указанием томов и страниц.
Уединенное — Розанов В. В. <Соч. в 2 т.> Т. 2. Уединенное. М., 1990.
Шестов — Переписка Л. И. Шестова с А. М. Ремизовым / Вступ. заметка, подгот. текста и примеч. И. Ф. Даниловой и А. А. Данилевского // Русская литература, 1993. № 1; 1994. № 1, № 2.
Шиповник 1—8 — Ремизов А. Соч.: В 8 т. СПб.: Шиповник, [1910—1912].
ВЛ — «Вопросы литературы» (Москва).
ВР — «Воля России» (Прага).
НЖ — «Новый журнал» (Нью-Йорк).
НЛО — «Новое литературное обозрение» (Москва).
НРК — «Новая русская книга» (Берлин).
ПН — «Последние новости» (Париж).
Рус. лит. — «Русская литература» (Санкт-Петербург)
РМ — «Русская мысль» (Париж).
РН — «Русские новости» (Париж).
С.-Альм. — «Сирин». [Альманах]. 1914. № 3.
СП — «Советский патриот» (Париж).
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги