Том 8. Дживс и Вустер

КОМАНДУЕТ ПАРАДОМ ДЖИВС

Перевод И. Бернштейн.

Да, так насчет Дживса — знаете его? Мой камердинер. Многие считают, что я чересчур на него полагаюсь, тетя Агата — та даже вообще называет его «твоя няня». А по-моему, ну и что? Если он гений. Если он от воротничка до макушки на голову выше всех. Через неделю после того, как он ко мне поступил, я полностью передоверил ему ведение всех моих дел. Это было лет пять назад, тогда у меня как раз произошла довольно удивительная история с Флоренс Крэй, рукописью дяди Уиллоуби и бойскаутом Эдвином.

Началось все, когда я возвратился в «Уютное», дядину шропширскую усадьбу. Я имел обыкновение гостить там недельку-другую каждое лето, но в тот год мне понадобилось срочно прервать свое пребывание в Шропшире и съездить в Лондон — нанять нового камердинера. Медоуз, человек, который у меня был, попался на краже моих шелковых носков, чего ни один мужчина и спортсмен не потерпит ни за какие коврижки. К тому же выяснилось, что он еще прибрал к рукам кое-какие вещи в доме. Словом, пришлось за носки бросить злодею перчатку и обратиться в лондонскую контору по найму, дабы мне представили на рассмотрение другой экземпляр. И мне прислали Дживса.

В жизни не забуду то утро, когда он явился. Случилось так, что накануне я принимал участие в довольно бойком застолье и с утра был немного не вполне. Да вдобавок я еще держал перед глазами и старался читать книгу, которую получил "от Флоренс Крэй. Она тоже гостила тогда в «Уютном», и дня за два до моего отбытия в Лондон мы с ней обручились. В конце недели я должен был вернуться, и она, конечно, ожидала, что к этому сроку книга будет мною проштудирована. Дело в том, что Флоренс Крэй решила во что бы то ни стало подтянуть мой интеллект поближе к своему уровню. Она была девушка с чудесным профилем, но по жабры погружена в высшие материи. А чтобы вам было понятно, о чем речь, скажу, что книга, которую она мне дала, называлась «Типы этических категорий», и, в первый раз открыв ее наобум, я прочитал вверху страницы следующее:

«Постулаты, или исходные предпосылки речи, безусловно, коэкстенсивны по задачам социальному организму, инструментом которого является язык, служа тем же целям».

Это все, несомненно, истинная правда, но не слишком полезная для приема внутрь и с утра пораньше на больную голову.

Сижу я и прилагаю титанические усилия к тому, чтобы ознакомиться с этой занятной книжицей, и тут звонок. Сползаю с дивана, отпираю дверь — на пороге какой-то субъект, волосы черные, вид почтительный.

— Меня прислала контора по найму, сэр, — говорит он. — Мне дали понять, что вам нужен камердинер.

Скорее гробовщик, я бы сказал. Но я пригласил его войти, и он, бесшумно вея, проник в комнату, подобно целительному зефиру. Такое впечатление создалось у меня в первую же минуту. Медоуз страдал плоскостопием и бил оземь копытом. А у этого ног как бы вообще не было. Он просто просочился в квартиру, и лицо его выражало заботу и сострадание, словно ему тоже известно по собственному опыту состояние человека после дружеской попойки.

— Прошу прощения, сэр, — произнес он ласково. И будто испарился. Только что стоял передо мной, миг — и нет его. Послышалась возня в кухне, и вот он уже опять появился со стаканом на подносе.

— Окажите любезность, сэр, — проговорил он, склоняясь ко мне, как врач к больному, как придворный лекарь, подающий стаканчик живительного эликсира занемогшему принцу крови. — Это состав моего личного изобретения. Цвет ему придает соус «Пикан», питательность — сырое яйцо, а остроту — красный перец. Чрезвычайно бодрит, если засиделся накануне, так мне говорили многие.

В то утро я готов был уцепиться за любой спасательный кончик. Стакан этот осушил сразу. В первую минуту ощущение было такое, будто в башке кто-то взорвал мину и полез вниз по пищеводу с горящим факелом в руке, но затем все встало на свои места. Сквозь окно засияло солнце, в древесных кронах зачирикали птички, и вообще заря надежды вновь разрумянила небеса.

— Я вас беру, — выговорил я, как только смог. Я ясно понял, что этот миляга принадлежит к племени неутомимых заботников, столь незаменимых в каждом доме.

— Благодарю вас, сэр. Моя фамилия — Дживс.

— Вы можете приступить сразу?

— Незамедлительно, сэр.

— Послезавтра нам надо быть в Шропшире в усадьбе «Уютное».

— Очень хорошо, сэр. — Его взгляд соскользнул на каминную полку у меня за спиной. — Прекрасный портрет леди Флоренс Крэй, сэр. Я видел ее сиятельство последний раз два года назад. Я некоторое время состоял в услужении у лорда Уорплсдона, но вынужден был отказаться от места ввиду желания его сиятельства обедать в вечерних брюках, фланелевой рубахе и охотничьей куртке.

Он мог не трудиться мне объяснять: чудачества старика были известны повсеместно вдоль и поперек. Этот лорд Уорплсдон — не кто иной, как папаша Флоренс. Тот самый бузотер преклонных годов, который через пару лет сошел в одно прекрасное утро к завтраку, поднял первую попавшуюся крышку и с воплем «Яичница! Яичница и яичница! Чтоб ей пусто было!» рванул во Францию, откуда так никогда больше и не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем, это была большая удача, ибо хуже норова, чем у старика Уорплсдона, не найдется во всем графстве.

С их семейством я знаком, можно сказать, с пеленок и перед старым Уорплсдоном испытываю животный ужас, который сохранил с тех еще пор, когда был мальчишкой. Время, великий целитель, так и не смогло изгладить у меня из памяти тот случай, когда старый лорд застиг меня, пятнадцатилетнего недоросля, в конюшне за курением сигары из его спецзапаса и бросился на меня с охотничьим хлыстом, в то время как мне было совсем не до того, душа жаждала одиночества и покоя, а он гнал меня добрую милю по пересеченной местности! Если в высшем блаженстве быть обрученным женихом Флоренс мыслим какой-то изъян, этим изъяном можно счесть разве лишь то обстоятельство, что она пошла до некоторой степени в папеньку, и нельзя предугадать, в какой миг она взорвется. Но профиль у нее чудесный.

— Мы с леди Флоренс обручены, Дживс, — сообщил я.

— В самом деле, сэр?

И знаете, в его тоне просквозило что-то такое слегка настораживающее. Все вроде бы как надо, корректно и чин чинарем, но восторга определенно не слышно. Впечатление такое, будто Флоренс не совсем в его вкусе. Ну, мне-то что за дело. Наверно, когда он служил у старика Уорплсдона, она как-то успела наступить ему на мозоль. Флоренс — обаятельная девушка и в профиль потрясающе хороша собой; но если у нее можно найти недостаток, то это несколько темпераментное обращение с прислугой.

Между тем в дверь снова позвонили. Дживс исчез в прихожей и вернулся с телеграммой в руке. Я вскрыл ее. Там значилось:

— Чудно, — сказал я.

— Сэр?

— Да нет, ничего.

Я не стал дальше обсуждать с Дживсом ситуацию, что показывает, как плохо я еще тогда его знал. Теперь-то мне и в голову бы не пришло прочитать непонятную телеграмму и не поинтересоваться, что о ней думает Дживс. А эта телеграмма была дьявольски загадочна. То есть: Флоренс прекрасно знала, что послезавтра я так и так приеду обратно в «Уютное», к чему в таком случае этот экстренный вызов? Очевидно, что-то случилось. Но что могло случиться, я просто представить себе не мог.

— Дживс, — говорю я, — сегодня после обеда мы едем в «Уютное». Вы управитесь?

— Безусловно, сэр.

— Успеете уложить чемоданы и все такое?

— Без труда, сэр. Какой костюм вы наденете в дорогу?

— Вот этот.

На мне в то утро был костюм в довольно веселенькую молодежную клетку, я к нему питал некоторую слабость; вернее даже сказать, он мне просто очень нравился. Цвета, может быть, на первый взгляд довольно неожиданные, но в целом костюмчик более чем недурен, в клубе и в других местах многие не таясь восхищались.

— Очень хорошо, сэр.

И снова нечто такое эдакое в голосе. Как-то он по-особенному это сказал. Ну, вы понимаете. Костюм ему явно не нравился. Тут я собрался с силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне, что, если я не проявлю осторожность и не задушу его в колыбели, он еще, пожалуй, начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных.

Ну а я ничего подобного допускать был не намерен, черт подери. Мне известно много случаев, когда хозяин становился рабом своего слуги. Помню, Обри Фодергилл как-то вечером в клубе прямо-таки со слезами на глазах жаловался, что вынужден был отказаться от любимых рыжих ботинок просто потому, что они не нравились Микину, его камердинеру. Надо, чтобы эта публика все-таки помнила свое место, знаете ли. Для чего незаменим старый добрый прием «железная рука в бархатной перчатке». Им только дай, та-рам, та-рам, что-то там такое, они отхватят… как там говорится?.. отхватят всю десницу.

— Вам этот костюм не нравится, Дживс? — холодно осведомился я.

— Отнюдь, сэр.

— Чем же он вас не устраивает?

— Превосходный костюм, сэр.

— Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми!

— Если позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или синий, может быть, в самый умеренный рубчик…

— Какая полнейшая чушь!

— Очень хорошо, сэр.

— Совершеннейший идиотизм, дорогой мой!

— Как скажете, сэр.

У меня возникло такое чувство, будто сделал шаг вверх по лестнице, а ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать, воинственного задора, но воевать, получается, не с чем.

— Ну, тогда ладно, — сказал я.

— Да, сэр.

И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к «Типам этических категорий» и решил попробовать силы на главе «Идиопсихологическая этика».

Почти всю дорогу в поезде я ломал голову над тем, что могло случиться. Совершенно непонятно! «Уютное» вовсе не тот одинокий загородный дом из дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо этого обдирают с них догола все драгоценности и так далее. Когда я уезжал, там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя никогда бы и не допустил у себя в доме ничего другого. Он довольно чопорный старый педант и любит, чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел в библиотеке. Его примером наглядно подтверждается то мудрое житейское правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодые годы дядя Уиллоуби был греховодник, каких мало. А теперь на него посмотреть — нипочем не скажешь.

Когда я вошел в дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс у себя в комнате — надзирает за тем, как горничная складывает вещи. Оказывается, вечером должен был состояться бал в одной усадьбе милях в двадцати по соседству, и Флоренс в компании еще кое с кем из гостей отправляется туда с несколькими ночевками. Оукшотту она велела, по его словам, уведомить ее, как только я вернусь. По этому случаю я пока что забрался в курительную комнату и стал ждать. Вскоре она является. С одного взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах. Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение.

— Дорогая, — говорю и готов уже, как заведено, заключить ее в объятия. Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса.

— Оставьте.

— Что случилось?

— Все случилось! Берти, помните, вы перед отъездом просили, чтобы я постаралась завоевать расположение вашего дяди?

— Да.

Это я в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь от него в некоторой материальной зависимости, не может быть и речи о том, чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди Уиллоуби возражений против Флоренс у меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе учились, — однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал, чтобы она постаралась обаять старика.

— Вы сказали, что он особенно обрадуется, если попросить, чтобы он почитал мне кусок из своей родословной.

— А он что, не обрадовался?

— Пришел в восторг. Он как раз вчера после обеда дописал последнюю фразу и весь вечер читал вслух, с начала и чуть не до самого конца. Возмутительное сочинение, Скандальное. Ужас какой-то!

— Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется.

— Это вовсе не родословная. А всего лишь мемуары. И называются «Воспоминания долгой жизни».

Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей.

— Если хоть половина из того, что там написано, — правда, — продолжала Флоренс, — значит, юность вашего дяди была… ну просто нет слов. Вчера он только раскрыл рукопись и сразу же попал на скандальную историю про то, как в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего папочку вышвырнули из мюзик-холла!

— За что?

— Я решительно отказываюсь вам объяснить.

И вправду, должно быть, что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали.

— Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того, что выпил полторы кварты шампанского, — продолжала возмущаться Флоренс. — И таких историй в его сочинении множество. Там рассказывается один безобразный случай с лордом Эмсвортом…

— С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге?

Это один такой всем хорошо известный старый гриб, сама добродетель, с утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду.

— Именно. Вот почему сочинение вашего дяди — такая гадость. В нем рассказывается обо всех людях, которых хорошо знаешь, которые сегодня являются воплощением корректности. Выходит, что все они в Лондоне восьмидесятых годов имели такие манеры, каких не потерпели бы и в кубрике самого грязного китобойца. Ваш дядя помнит все постыдные поступки всех знакомых в двадцать лет. Например, он описывает один случай с сэром Стэнли Джервас-Джервасом в «Рошер-вил-Гарденс», с такими ужасными подробностями, оказывается, сэр Стэнли… нет, не могу вам этого пересказать.

— А вы попробуйте.

— Ни за что!

— Да ладно, что вы волнуетесь? Если в этой книге столько смака, ее ни один издатель не напечатает.

— Ошибаетесь. Ваш дядя сказал, что обо всем договорился с издательством «Риггз и Баллинджер» и завтра с утра отсылает им рукопись для немедленной публикации. Они специализируются на таких книгах. Выпустили мемуары леди Карнаби «Восемьдесят интересных лет».

— О, это я читал.

— Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби — просто детский лепет в сравнении с воспоминаниями вашего дяди, вы меня поймете. И что ни страница, упоминается имя папочки. Его поведение в молодые годы приводит меня в отчаяние!

— Ну и что же делать?

— Надо перехватить рукопись, прежде чем она уйдет к «Риггзу и Баллинджеру». И уничтожить.

Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку — это по-нашему.

— И как вы думаете это проделать?

— При чем тут я? Ведь пакет уйдет завтра утром. А я сегодня вечером уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны сделать вы. Я потому вам и телеграфировала.

— Что-о?

Она холодно посмотрела на меня.

— Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти?

— Н-нет, но… Послушайте!

— Это ведь совсем просто.

— Но даже если я… То есть, я хочу сказать… Разумеется, все, что в моих силах… Вы меня понимаете…

— Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться.

— Конечно, но все-таки…

На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши.

— Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет.

— Но, Флоренс, старушка…

— И не спорьте. Считайте, что это вам испытание, Берти. Если у вас достанет отваги и находчивости осуществить этот замысел, я получу доказательство того, что вы вовсе не такой лоботряс и тупица, каким вас считают многие. А если вы этого не сделаете, я буду знать, что ваша тетя Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным беспозвоночным и решительно не советовала выходить за вас замуж. Перехватить рукопись, Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности.

— А вдруг дядя Уиллоуби меня застукает? Он же не даст мне больше ни шиллинга.

— Ну, если вам дядины деньги дороже, чем я…

— Да нет же! Что вы!

— Вот и прекрасно. Пакет с рукописью будет положен завтра утром на стол в холле, чтобы Оукшотт отвез его в деревню на почту вместе со всеми письмами. От вас требуется только взять его со стола, унести и уничтожить. А дядя будет считать, что пакет затерялся при пересылке.

Мне это показалось довольно малоубедительным.

— А разве у него нет копии?

— Нет. Рукопись на машинке не перепечатана. Он шлет то, что написал от руки.

— Но ведь он может написать все заново.

— Это чересчур большая работа.

— Но…

— Берти, если вы намерены ничего не делать, а будете только выдвигать свои дурацкие возражения…

— Просто я хочу вам заметить, что…

— Не надо, пожалуйста. Отвечайте: да или нет. Вы согласны выполнить эту небольшую просьбу? Сделать для меня одно доброе дело?

То, как она это выразила, сразу натолкнуло меня на ценную мысль.

— Почему бы не поручить это Эдвину? Ограничиться, так сказать, семейным кругом. И к тому же порадовать дитя.

Мысль, на мой взгляд, была просто блестящая. Эдвин — ее младший брат, проводивший каникулы в «Уютном». Эдакий малец с хорьковатой мордочкой, которого я терпеть не мог с самого его рождения. Кстати о мемуарах, это он? чертов малютка Эдвин, девять лет назад привел своего папашу туда, где я курил сигару, и навлек на меня тогда кучу неприятностей. Теперь ему сровнялось четырнадцать, и он недавно вступил в бойскауты. Это был необыкновенно серьезный ребенок, к своим новым обязанностям относившийся очень ответственно. Он постоянно пребывал в нервной лихорадке, так как отставал от расписания ежедневных добрых дел: прямо из кожи вон лез и все-таки не управлялся. Он часами рыскал по дому, носился наперегонки с самим собой, превращая усадьбу в истинный ад для людей и животных.

На Флоренс моя блестящая мысль должного впечатления не произвела.

— Ничего подобного я не сделаю, Берти. Неужели вы не способны оценить доверие, которое вам оказывают? Кажется, должны бы гордиться.

— Ясное дело, я горжусь. Просто я хочу сказать, у Эдвина это получилось бы в тысячу раз лучше, чем у меня. Бойскауты, они знают столько разных хитростей, и след умеют взять, и залечь где надо, и подкрасться незаметно, в таком роде.

— Берти, вы выполните мое совершенно элементарное поручение или нет? Если нет, скажите прямо, и положим конец этому дурацкому фарсу. К чему тогда притворяться, будто я для вас что-то значу?

— Дорогая старушка, я люблю вас всей душой!

— Так сделаете или не сделаете?

— Ну ладно, ладно, — сдался я. — Ладно! Уговорили!

И я побрел куда глаза глядят, чтобы тщательно все обдумать. Но только ступил за порог, как чуть не налетел в коридоре на Дживса.

— Прошу прощения, сэр. Я как раз вас разыскивал.

— Что случилось?

— Вынужден поставить вас в известность, сэр, что кто-то измазал ваши коричневые уличные ботинки черной ваксой.

— Что?! Кто? Зачем?

— Не могу сказать, сэр.

— И это уже непоправимо?

— Непоправимо, сэр.

— Проклятье!

— Да, сэр.

После того случая я часто задумывался, как это убийцы умеют сохранять форму, пока вынашивают свои преступные замыслы? Передо мной стояла задача попроще, но и то, обмозговывая ее в ночные часы, я так извелся, что утром встал совершенно больной, под глазами — самые настоящие черные круги, честное слово! Пришлось призвать на помощь Дживса с его живительным снадобьем.

Когда кончился завтрак, я стал чувствовать себя как чемоданный воришка на вокзале. Ошивался в холле, дожидаясь, пока на стол положат пакет. А его все не клали. Должно быть, думал я, дядя Уиллоуби все еще сидит у себя в библиотеке, добавляет последние, завершающие штрихи к великому труду своей жизни; и чем дольше я думал, тем меньше мне все это нравилось. Шансов на успех у меня было на глазок примерно два к трем, и когда я пытался представить себе, что будет в случае провала, по спине у меня бежали холодные мурашки. Дядя Уиллоуби был вообще-то нрава довольно мягкого, но мне приходилось наблюдать его и в гневе, и, клянусь Юпитером, если он застанет меня за кражей своего драгоценного манускрипта, его ярости не будет предела.

Время уже приближалось к четырем, когда он наконец пришкандыбал из библиотеки с пакетом под мышкой, положил его на стол и прошкандыбал прочь. Я в это время держался к юго-востоку, притаившись позади пустых лат на постаменте. Только он скрылся, я шасть к столу. Схватил пакет и вприпрыжку наверх, прятать добычу. Влетаю к себе, как молодой мустанг-иноходец, и натыкаюсь прямо на бойскаута Эдвина. Чертов мальчишка стоял у комода и копался в моих галстуках.

— Привет, — говорит он мне.

— Ты что здесь делаешь?

— Навожу порядок в вашей комнате. Это будет мое доброе дело за прошлую субботу.

— За прошлую субботу?

— Да, я отстал на пять суток. До вчерашнего вечера было на шесть, но я почистил ваши ботинки.

— Так это ты?..

— Да. Вы уже видели? Как это я раньше не подумал? А сюда вот зашел посмотреть — здесь, пока вас не было, жил мистер Беркли, сегодня только уехал, и я подумал, может, он что-нибудь забыл, а я найду и пошлю ему вдогонку. Я таким способом уже сделал не одно доброе дело.

— Благодетель ты наш.

Мне становилось все более и более ясно, что этого инфернального ребенка надо отсюда удалить, и как можно скорее. Я держал пакет за спиной, и можно было надеяться, что он его пока не заметил; но теперь надо было прорваться к комоду и быстренько спрятать украденное в ящик, пока никто не вошел.

— Бог с ней, с уборкой, можешь идти, — сказал я ему.

— А я люблю наводить порядок. Правда-правда. Мне это нисколько не трудно.

— Тут уже все в полном порядке.

— Погодите, увидите, как будет, когда я кончу свою работу.

Дело принимало совсем паршивый оборот. У меня не было желания прикончить парнишку, однако я просто не видел иного способа от него избавиться. Я нажал на умственный акселератор. Черепушка лихорадочно зачухала и родила ценную мысль.

— Могу тебе предложить другое дело, еще гораздо более доброе, — сказал я. — Видишь эту коробку с сигарами? Возьми ее, спустись в курительную и обстриги все кончики, хорошо? Избавишь меня от уймы хлопот. Ну давай топай отсюда, парень.

Он посмотрел на меня с сомнением во взоре, но все-таки потопал. А я упихал пакет в ящик, запер, ключ сунул в карман брюк, и мне сразу полегчало. Я, конечно, может, и обормот, но одержать в тактической борьбе верх над мальчишкой, повсюду сующим нос, это я уж как-нибудь да сумею. Потом я снова сошел вниз. Прохожу мимо двери в курительную, а Эдвин выкатывается кубарем прямо мне под ноги. И я подумал, что самое доброе дело, какое он мог бы сделать, это самоубийство.

— Стригу! — доложил он мне.

— Стриги, стриги.

— А как стричь, сильно или слегка?

— Средне.

— Ага, ладно. Тогда я пойду.

— И правильно сделаешь.

Люди, которые смыслят в таких делах, — сыщики там разные и тому подобное, — скажут вам, что самое трудное — это избавиться от мертвого тела. Помню, ребенком я учил стихотворение про одного типа по имени Юджин Арам, так вот он в этом отношении особенно натерпелся. От самого стихотворения у меня в памяти сохранились только две строки:

Но я хорошо запомнил, сколько драгоценного времени бедняга потратил на возню с трупом, и в землю его закапывал, и в воде топил, и так далее, глядь, а труп опять перед ним! Не прошло и часа, как я запер пакет в ящик комода, когда я понял, что вляпался в точно такую же историю.

Хорошо было Флоренс болтать про то, что рукопись надо уничтожить. Однако если подойти к вопросу с практической стороны, то как, скажите на милость, как можно уничтожить такую основательную пачку бумаги в чужом доме и в разгар лета? Не попросишь же растопить в твоей комнате камин, когда на термометре под тридцать градусов. А если не сжечь, то как еще от нее избавиться? На театре военных действий, бывает, гонцу приходится съесть депешу, чтобы она не попала в руки врага. Но мне, чтобы съесть мемуары дяди Уиллоуби, потребовалось бы не меньше года.

Признаюсь, я был в полной растерянности. Единственное, что я мог сделать, это оставить пакет у себя в ящике, и будь что будет.

Не знаю, знакомо ли вам такое переживание, но поверьте мне, иметь на совести преступление крайне неприятно. К вечеру уже один вид проклятого ящика стал давить мне на психику. Я сделался нервным; когда дядя Уиллоуби бесшумно вошел в курительную, где я в одиночестве предавался мыслям, и нежданно-негаданно заговорил со мною, я поставил рекорд по прыжкам в высоту из положения «сидя».

Я все время гадал: когда дядя Уиллоуби спохватится и учует, что дело неладно? По моим подсчетам, это должно было произойти не раньше чем утром в субботу, когда не прибудет ожидаемая издательская расписка в получении бандероли. Но уже вечером в пятницу он выглянул из библиотеки, когда я проходил мимо, и пригласил меня зайти на минутку. Вид у него был растерянный.

— Берти, — произнес он (он всегда изъяснялся с исключительной торжественностью), — случилась крайне тревожная неприятность. Как ты знаешь, вчера днем я отправил господам Риггзу и Баллинджеру, издателям, бандероль с рукописью моей книги. Они должны были получить ее с первой почтой сегодня утром. Затрудняюсь сказать, откуда возникло у меня недоброе предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К моему глубочайшему ужасу, они меня уведомили, что рукопись моя ими до сих пор не получена.

— Странно.

— Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию, никакого пакета там не было.

— Удивительно.

— Берти, сказать тебе, что я подозреваю?

— Что?

— Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет украли.

— Да что вы? Не может быть!

— Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе, по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как раз и убеждает меня в том, что…

— Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно. Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.

Дядя весь всполошился:

— Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.

— Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он — носочный вор, я тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.

— В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть, он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!

И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом, развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел прогуляться, немного спустить пары.

Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему — как раз роса выпала, ну, и все такое прочее, — я уже даже начал ощущать приятное умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:

— Я насчет Берти.

Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки. Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого окна.

Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые — знаете? — в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним. прыжком десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча неприятностей.

— Насчет Берти? — переспросил голос дяди Уиллоуби.

— Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили. По-моему, он у него.

Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить, — вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что против меня ополчился весь мир.

— О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое же глубокое недоумение, как и я.

— А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной. Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.

Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к чему это приводит.

— Крайне маловероятно, — произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного отлегло от сердца.

— Я могу сходить поискать у него в комнате, — предложил юный аспид. — Вот увидите, пакет окажется там.

— Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную кражу?

— А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.

— Клептомания? Вздор.

— Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, — с надеждой в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. — Может быть, он как Рэффлс.

— Как Рэффлс?

— Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что плохо лежит.

— Не допускаю мысли, чтобы Берти… э-э-э… норовил прикарманить все, что плохо лежит.

— Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему, будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь. Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.

— Это, пожалуй, можно. Я бы…

Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами. Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к комоду. Сунул руку в карман — нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он, по-видимому, и остался.

Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.

— Берти… — говорит он и не краснеет, — м-м-м… я получил телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он просит отослать ему… э-э-э… портсигар, который он, по-видимому, забыл захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его… м-м-м… тут поищу.

Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.

— Я никакого портсигара не видел, — говорю.

— Но я все-таки поищу. Не пожалею… э-э-э… усилий.

— Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?

— Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он… м-м-м… лежит в одном из ящиков комода.

Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар. Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.

Подошла очередь того ящика, где находился пакет.

— Этот, кажется, заперт, — заметил он, подергав ручку.

— Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он… Он… это… заперт, и вообще.

— А ключа у тебя нет, что ли?

Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:

— Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних брюк.

Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.

— Благодарю вас, — говорит дядя.

— Не стоит, сэр.

Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.

— Нет, — произнес дядя. — Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти. Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не оставлял у нас портсигара.

Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.

— Э-э-э… Дживс.

— Да, сэр?

— Н-нет, ничего.

Дьявольски трудно было подыскать вступительные слова.

— М-м-м… Дживс!

— Да, сэр?

— Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..

— Я вынул пакет еще утром, сэр.

— Да? А по… почему?

— Нашел, что так оно будет вернее, сэр. Я напряг мозги.

— Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?

— Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали положение, сэр.

— Ах, вот оно что!

— Да, сэр.

— Вот что, Дживс. Я думаю… в общем и целом… будет неплохо, если вы его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.

— Совершенно с вами согласен, сэр.

— А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим.

— Именно так, сэр.

— Оставляю его на ваше попечение.

— Можете не беспокоиться, сэр.

— А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, отличный малый.

— Стараюсь, сэр.

— Один на миллион, я думаю.

— Вы очень добры, сэр.

— Что ж, пожалуй, тем самым — все.

— Очень хорошо, сэр.

Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.

— Ну, Берти? — проговорила она, когда мы наконец остались одни.

— Все в порядке, — ответил я.

— Вы уничтожили рукопись?

— Не то чтобы уничтожил, но…

— В каком смысле это надо понимать?

— В том смысле, что не буквально…

— Берти, вы что-то крутите.

— Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что…

И я уже было собрался ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.

— Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо. Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать ценные отправления?

Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.

— Не понимаю, — выговорил я наконец. — Клянусь Богом, я совершенно ничего не могу понять.

— А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь навлечь гнев своего дяди, вы предпочли…

— Нет-нет! Ничего подобного!

— Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег. Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.

— Но… послушайте!

— Ни слова больше.

— Но, Флоренс, старушка…

— Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы совершенно безнадежны. Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.

— Дживс! — возопил я. — Пакет доставлен лондонскому адресату!

— Вот как, сэр?

— Это вы его отправили?

— Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться «Превосходной мазью Уокиншоу», и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей «до» и «после», первые — совершенно отталкивающего вида, гордости ее не было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а какая— все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр, вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У меня есть дядя…

Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все прочие члены их семьи.

— Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?

— В самом деле, сэр?

Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.

— Я вас увольняю!

— Очень хорошо, сэр. Он вежливо кашлянул.

— Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам, обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны. Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!

— Ступайте вон!

— Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для изучения, — она все эти дни лежит у вас на столе — и считаю ее совершенно неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и одним из гостящих здесь джентльменов — мистером Максвеллом, редактором литературного ежемесячника, — я получил сведения, что она намерена сразу же вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение.

— Убирайтесь!

— Очень хорошо, сэр.

Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно, не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно, такое уж ли это удовольствие — быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я ее себе представляю, — это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее, ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал на книгу «Типы этических категорий». Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь, без обмана, бросилось мне в глаза:

«Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту, который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, — или, говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних реальностей, обретающих внешнее выражение».

Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!

— Дживс, — сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем, — я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.

— Благодарю вас, сэр.

Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое уважение к аналитическому уму этого человека.

— Кстати, Дживс, — говорю я ему, — насчет этого клетчатого костюма…

— Да, сэр?

— Он что, действительно плоховат?

— Несколько эксцентричен, я бы сказал.

— Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.

— Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.

— Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.

— Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.

Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но, с другой стороны, Дживс — явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.

— Хорошо, Дживс, — сказал я. — Вам виднее. Можете его подарить кому-нибудь.

Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на несмышленого сына.

— Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику. Еще чаю, сэр?

ДЖИВС И «ПОРЯДОЧНЫЙ ЖИЛА»

Перевод В.К. Ланчикова.

Сижу я иной раз утром в постели, попиваю чай, а Дживс порхает по комнате, доставая все что нужно для моего сегодняшнего наряда. И приходит мне такая мысль: а ну как этому приятелю вздумается взять расчет? И что я, к дьяволу, буду без него делать? В Нью-Йорке особенно опасаться нечего, но в Лондоне у меня от этой мысли сердце не на месте. Сманить его пытался уже не один пройдоха. Я точно знаю, что юный Регги Фулджем обещал ему платить вдвое больше против того жалованья, которое он получает у меня. А когда ко мне заходил Алистер Бингем-Ривз (его камердинер, как известно, вечно гладит брюки поперек), он посматривал на Дживса такими горящими, такими жадными глазами, что я испугался не на шутку. Ну не шакалы?

Дело, понимаете, в том, что Дживс — большой умница. Это видно уже потому, как он вдевает запонки.

Я обращаюсь к нему за помощью во всякой переделке: Дживс не подведет. Мало того, он готов протянуть руку любому из моих друзей, кого угораздит вляпаться в скверную историю. Взять хотя бы тот довольно-таки каверзный случай с милягой Бикки и его дядюшкой, порядочным жилой.

Как-то раз через несколько месяцев после моего приезда в Америку я вернулся домой поздненько. Дживс подал мне выпить на сон грядущий и доложил:

— Нынче вечером, сэр, в ваше отсутствие заходил мистер Биккерстет.

— Вот как? — переспросил я.

— Дважды, сэр. Он был несколько встревожен.

— Да? Трепыхался, значит?

— Именно такое впечатление у меня и сложилось, сэр.

Я отхлебнул виски. Досадно, конечно, если у Бикки неприятности, но, сказать по правде, я обрадовался, что нам с Дживсом наконец подвернулась безопасная тема: с недавних пор между нами пробежала черная кошка, и теперь едва ли не всякий разговор с ним грозил съехать на личности. И все потому, что я решил отпустить усы. Не знаю, удачно ли я придумал, но только Дживс из-за этого ходил сам не свой. Он просто видеть не мог мои усы и так допекал меня своими косыми взглядами, что в конце концов усы мне осточертели. Слов нет, когда речь идет об одежде, к замечаниям Дживса и правда стоит прислушиваться: тут его суждения бывают безукоризненными. Но если он собирается подвергать своей цензуре не только мой гардероб, но и физиономию — уж это, по-моему, ни в какие ворота не лезет! Нет, я не какой-то упрямый сумасброд: сколько раз я с голубиной кротостью уступал Дживсу, когда он браковал мой любимый костюм или галстук. Но когда камердинер начинает распоряжаться вашей верхней губой, тут уж сам Бог велит проявить бычье упрямство и поставить нахала на место.

— Мистер Биккерстет обещал наведаться позже, сэр.

— Видно, что-то у него стряслось.

— Да, сэр.

Я задумчиво покрутил усы. По лицу Дживса пробежала тень, и я поспешно оставил усы в покое.

— В газетах пишут, сэр, что в Америку пароходом «Кармантик» прибывает дядя мистера Биккерстета.

— Дядя?

— Его сиятельство герцог Чизикский.

Я и понятия не имел, что дядя у Бикки герцог. Ну и ну! Вот так дружишь с человеком и ничего о нем не знаешь. С Бикки я познакомился, когда только-только приехал в Нью-Йорк, на какой-то вечеринке или попойке на Вашингтон-сквер. Я, кажется, немного скучал по Лондону и, обнаружив, что Бикки англичанин, да к тому же мой однокашник по Оксфорду, был не прочь с ним поболтать. Вдобавок он оказался такой шалопай, что просто умора, так что мы с ним моментально подружились. Пристроившись в уголке, где не мельтешили художники и скульпторы, мы принялись тихо-мирно выпивать. А уж когда Бикки совершенно гениально изобразил бультерьера, который загоняет на дерево кота, я в него прямо влюбился. С тех пор мы сделались закадычными друзьями, и все-таки я знал о нем мало — слышал только, что он едва сводит концы с концами и деньги у него водятся лишь в те дни, когда он получает от своего дядюшки ежемесячные почтовые переводы.

— Но раз его дядя герцог Чизикский, — заметил я, — почему Бикки не носит титул? Почему не называет себя «лорд Такой-то» или «лорд Сякой-то»?

— Мистер Биккерстет — сын покойной сестры его сиятельства, сэр, которая состояла в супружестве с капитаном Колдстримского гвардейского полка Роллом Биккерстетом.

Все-то он знает, этот Дживс!

— Отец мистера Биккерстета тоже умер?

— Да, сэр.

— И никаких капиталов ему не оставил?

— Нет, сэр.

Тут я начал догадываться, почему бедолага Бикки все время, можно сказать, на мели. На первый, поверхностный взгляд, раз племянник герцога, то живи себе припеваючи. Но надо знать старого гриба Чизика: он был богат, как черт, ему принадлежало пол-Лондона и пять-шесть графств на севере королевства, но при этом прижимист донельзя. Как выражаются американцы, «порядочный жила». Так что, если родители Бикки действительно ничего ему не оставили и доход его полностью зависел от щедрот старого герцога, ему не позавидуешь. Но ведь не из-за денег же он со мной сдружился. Бикки одалживаться не любит. Он всегда говорил, что дружба — это святое н у него принцип: друзей не общипывать.

В этот момент в дверь позвонили. Дживс выплыл в прихожую.

— Да, сэр, мистер Вустер только что вернулся, — услышал я его голос, и в комнату ввалился Бикки. Вид у него был прежалобный.

— Привет, Бикки, — сказал я. — Дживс говорил, ты меня разыскиваешь. Что случилось?

— Я здорово влип, Берти. Пришел посоветоваться.

— Что там у тебя, старина?

— Завтра приезжает мой дядя.

— Дживс говорил.

— Он, понимаешь, герцог Чизикский.

— Дживс говорил. Бикки удивился:

— Дживс, похоже, знает все на свете.

— Это же надо, я сам только что об этом думал!

— А может, он заодно знает, как мне выкарабкаться? — мрачно поинтересовался Бикки.

— Дживс, мистер Биккерстет здорово влип, — объявил я. — Ему нужна ваша помощь.

— Слушаю, сэр. Бикки замялся.

— Только, видишь ли, Берти, дельце такое, щекотливое… Сам понимаешь.

— Нашел из-за чего беспокоиться! Дживс уже наверняка в курсе дела. Правда, Дживс?

— Да, сэр.

— Ой! — опешил Бикки.

— Не исключено, что я заблуждаюсь, сэр, но не состоит ли ваше затруднение в том, что вы не знаете, как объяснить его сиятельству, отчего вы в настоящее время находитесь в Нью-Йорке, а не в Колорадо?

Бикки задрожал, как желе от шквального ветра.

— Что за чертовщина! Как вы узнали?

— Накануне вашего отъезда из Англии я случайно встретил дворецкого его светлости. Он сообщил, что, проходя как-то мимо дверей библиотеки, нечаянно услышал беседу касательно этого предмета, которую имел с вами, сэр, его светлость.

Бикки глухо захохотал.

— Ну, раз уж всем все известно, то темнить незачем. Это старик спровадил меня в Америку, потому что я, мол, безмозглый лоботряс. Он обещал посылать мне ежемесячное пособие, а за это я должен был немедленно отправиться в какую-то глухомань под названием Колорадо, на какую-то… как ее… ферму или ранчо и поучиться этому… как его… фермерству или ранчерству. Была охота! Всю жизнь мечтал скакать на лошадях, гоняться за коровами и всякое такое. А с другой стороны, сам посуди, не мог же я отказаться от этого пособия.

— Я тебя прекрасно понимаю, старина.

— Приехал я в Нью-Йорк, огляделся: место вполне приличное. И я решил, что лучше всего тут и осесть. Отбил дяде телеграмму — что затеял, мол, в Нью-Йорке выгодное дело, так что ранчерство можно и побоку. Дядя не возражал. С тех пор я тут и живу. А дядюшка уверен, что мои дела идут в гору. Я и подумать не мог, что он сюда заявится. И как же мне теперь выкручиваться?

— Дживс, — сказал я, — как же мистеру Биккерстету выкручиваться?

— Он, понимаешь, прислал мне телеграмму, — продолжал Бикки. — Пишет, что хочет остановиться у меня — наверно, чтобы сэкономить на гостинице. Я всегда старался ему внушить, что живу здесь на широкую ногу. Так не везти же его к себе в пансион?

— Ну как, Дживс, придумали? — спросил я.

— Если мой вопрос не покажется нескромным, сэр, то позвольте полюбопытствовать, каковы пределы той помощи, которую вы готовы оказать мистеру Биккерстету?

— Да я для тебя, старина, ничего не пожалею!

— В таком случае, сэр, осмелюсь предложить, чтобы вы одолжили мистеру Биккерстету…

— Ну уж нет, — отрезал Бикки. — Я тебя никогда не грабил и грабить не собираюсь. Пусть я и шалопай, но я никому на свете не должен ни гроша — кроме торговцев, конечно, — и этим горжусь.

— Я лишь имел в виду предложить, сэр, чтобы вы одолжили мистеру Биккерстету эти апартаменты. Тогда мистер Биккерстет сможет создать у его сиятельства впечатление, что они принадлежат ему. Я, с вашего позволения, сделаю вид, будто состою в услужении не у вас, а у мистера Биккерстета. Вы же временно будете проживать здесь на правах гостя мистера Биккерстета. Его светлость можно разместить во второй свободной спальне. Смею надеяться, сэр, что такое решение вопроса будет вполне удовлетворительным.

Бикки и думать забыл о своей передряге и таращился на Дживса с благоговейным изумлением.

— Мне также представляется желательным отправить его светлости на борт судна телеграфную депешу, уведомляющую его о перемене адреса. Хорошо бы, чтобы мистер Биккерстет встретил его светлость в порту и сразу же препроводил сюда. Можно ли рассматривать такой план как окончательный выход из положения?

— Еще бы!

— Благодарю вас, сэр.

Бикки не отрываясь смотрел на Дживса, пока тот не скрылся за дверью.

— Откуда что берется! — пробормотал он. — Знаешь, Берти, я вот что думаю: это у него, наверно, форма головы такая. Ты не замечал, какой у него затылок? Так и выпирает.

На другое утро я вскочил с постели ни свет ни заря, чтобы встретить старикана вместе со всеми. Я по опыту знал, что эти океанские лайнеры имеют привычку прибывать в чертовски безбожную рань. Было только начало десятого, а я уже оделся, выпил чаю и, свесившись из окна, высматривал на улице Бикки и его дядюшку. Утро выдалось тихое, славное; такими утрами в голову лезут всякие мыслишки о душе и тому подобном. Но только я принялся размышлять о жизни в общем и целом, как вдруг заметил, что на улице разгорелась свара. Какой-то старикашка в цилиндре, только что вылезший из такси, страшно разорялся из-за платы за проезд. Насколько я мог разобрать, он требовал, чтобы водитель позволил ему расплатиться не по нью-йоркским, а по лондонским ценам. Водитель же, как видно, о Лондоне прежде никогда не слышал да и теперь не больно им интересовался. Старикашка твердил, что в Лондоне за то же расстояние с него взяли бы всего один шиллинг, а водитель отвечал, что ему плевать.

— Герцог приехал, Дживс! — крикнул я.

— Да, сэр?

— Это, наверно, он звонит.

Дживс торжественно отворил дверь, и старикашка прополз в комнату.

— Добрый день, сэр, — расшаркался я, сияя, как солнечный зайчик. — А ваш племянник отправился встречать вас в порт. Вы, должно быть, разминулись. В общем, моя фамилия Вустер. Мы с Бикки большие друзья, вот. Я тут у него гощу. Чаю не желаете? Принесите чаю, Дживс.

Старый Чизик плюхнулся в кресло и огляделся по сторонам.

— И эта роскошная квартира принадлежит моему племяннику Френсису?

— Ему самому.

— Она, верно, стоит бешеные деньги.

— Да, порядочно. Здесь вообще такая дороговизна, что ой-ой-ой.

Старик застонал. В комнату неслышно впорхнул Дживс с чаем, и старый Чизик, чтобы оправиться от потрясения, присосался к чашке.

— Ужасная страна, мистер Вустер, — кивнул он. — Просто ужасная. Чуть-чуть проехал в такси — плати восемь фунтов. Возмутительно!

Он еще раз оглядел обстановку и, кажется, остался доволен.

— Не знаете ли вы часом, сколько племянник платит за такую квартиру?

— Что-то около двухсот долларов в месяц.

— Что? Сорок фунтов в месяц?

Я сообразил, что, если сейчас не придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение, наша затея полетит к черту. Догадаться, о чем думает старик, не трудно. Он все пытался увязать эту роскошь со своими привычными представлениями о том, что такое Бикки. А их поди увяжи: миляга Бикки, при том что он был малый хоть куда и не имел себе равных по части изображения бультерьеров и кошек, все же оставался одним из самых выдающихся оболтусов среди той половины рода человеческого, которая носит кальсоны.

— Вы себе представить не можете, — начал я, — какие чудеса Нью-Йорк творит с людьми. Попадешь сюда — и откуда только сметка берется. Взрослеешь на глазах. Воздух здесь, что ли, такой. Вы, наверно, помните Бикки каким-то шалопаем, но теперь это совсем другой человек. Чертовски серьезный, предприимчивый. В деловых кругах говорят, что ему палец в рот не клади.

— Уму непостижимо! Скажите, мистер Вустер, а чем он, собственно, занимается?

— Так, ничего особенного. Тем же, что и Рокфеллеры всякие. — Я шмыгнул к двери. — Прошу прощения, но я вынужден вас оставить. У меня там кое с кем встреча.

Когда я выходил из лифта, в дом влетел Бикки.

— Здорово, Берти. Я его проворонил. Ну что, приехал?

— Сидит наверху, пьет чай.

— И как ему все это?

— Так и ахнул.

— Ура! Побегу к нему. До скорого, старина.

— Счастливо, приятель.

Бикки расцвел, повеселел и поскакал к дядюшке, а я отправился в клуб и, расположившись у окна, стал глазеть на снующие туда-сюда автомобили.

Поздно вечером я вернулся домой переодеться к ужину.

— Куда это все подевались, Дживс? — спросил я, заметив, что во всей квартире никто не цокает копытцами. — Пошли погулять?

— Его светлость пожелал осмотреть достопримечательности города, сэр. Мистер Биккерстет отправился с ним в качестве сопровождающего. Насколько я могу судить, их экскурсия имеет целью посещение Могилы Гранта.

— Мистер Биккерстет небось козой скачет от радости?

— Как, сэр?

— Я говорю, мистер Биккерстет, наверно, рад до чертиков, что все сошло так гладко?

— Не совсем, сэр.

— Чем он теперь-то недоволен?

— К сожалению, план, который я предложил мистеру Биккерстету и вам, сэр, оказался не вполне безупречным.

— Но герцог же поверил, что дела у мистера Биккерстета идут лучше некуда?

— Совершенно верно, сэр. Вследствие чего он принял решение лишить мистера Биккерстета ежемесячной финансовой помощи на том основании, что тот уже встал на ноги и больше в денежном вспомоществовании не нуждается.

— Вот те на! Это катастрофа, Дживс!

— Да, сэр, досадное происшествие.

— Вот не думал, что дело так повернется.

— Должен признаться, сэр, что я и сам не предвидел подобного обстоятельства.

— То-то он, наверно, с ума сходит, бедолага.

— Да, сэр, мистер Биккерстет несколько обескуражен. У меня сердце сжалось.

— Надо что-то предпринять, Дживс.

— Да, сэр.

— Вам ничего такого в голову не приходит?

— В настоящий момент нет, сэр.

— Ни за что не поверю, что все так безнадежно.

— Любимой сентенцией одного из моих бывших хозяев — нынешнего лорда Бриджуотера, как я вам, кажется, уже докладывал, — было: «Безвыходных положений не бывает». Мы, без сомнения, изыщем средство помочь мистеру Биккерстету в его затруднении, сэр.

— Вы уж постарайтесь, Дживс.

— Приложу все силы, сэр.

Я прошел к себе и начал одеваться к ужину. На душе у меня кошки скребли. Можете представить, в каких я был растрепанных чувствах, если чуть не надел к смокингу белый галстук. И в ресторан-то я отправился не потому, что проголодался, а чтобы скоротать время. Ох и стыдно же мне было ковыряться в меню, зная, что бедняга Бикки скоро будет пробавляться бесплатным супом для безработных.

Когда я вернулся домой, старый Чизик уже улегся на боковую, а Бикки, нахохлившись, сидел в кресле и горевал вовсю. Из уголка губ свисала сигарета, глаза почти остекленели,

— Не убивайся ты так, старина, — сказал я. Бикки схватил стакан и залпом его опрокинул, совсем упустив из вида, что в стакане ничего нет.

— Пропал я, Берти, — выговорил он и повторил номер со стаканом. Но, видно, легче ему от этого не стало.

— Эх, Берти, случилось бы это неделей позже! В субботу я должен был получить перевод за этот месяц. Получил бы и открыл дело: в журналах все пишут, есть верный способ заработать уйму денег. Накопить несколько долларов и устроить куриную ферму. Разводить кур — чем плохо? — От этой мысли он было оживился, но тут же сник. — Э, что толку? Все равно денег нет.

— Ну-ну, старина. Тебе стоит только заикнуться.

— Огромное тебе спасибо, Берти, но я тебя грабить не стану.

Вот так всегда. Те, кому ты готов помочь деньгами, не берут, а те, кому бы ты и гроша не дал, норовят чуть ли не сесть тебе на голову и обчистить карманы. А так как деньги у меня не переводились, то людишки этой второй категории ко мне так и липли. Сколько раз в Лондоне, пробегая по Пиккадилли, я слышал за спиной возбужденный отрывистый лай жаждущего перехватить в долг и чувствовал на затылке его горячее дыхание. Всю жизнь я осыпал щедротами прощелыг, которых на дух не переносил. И вот теперь, когда из меня так и сыпятся дублоны и песо и мне не терпится ими поделиться, бедняга Бикки, у которого в карманах ветер гуляет, отказывается наотрез.

— Тогда остается последняя надежда.

— Какая?

— Дживс.

— Что прикажете, сэр?

Я обернулся. Предупредительный Дживс уже был тут как тут. Откуда только у него эта удивительная способность вырастать как из-под земли! Бывает, сидишь себе в старом кресле, задумаешься, а стоит поднять глаза — он уже перед тобой. Бедняга Бикки струхнул не на шутку. Он взвился с кресла, как вспугнутый фазан. Я-то к Дживсу уже привык, но в прежнее время и я чуть не откусывал себе язык от неожиданности, когда он вот так ко мне подкрадывался.

— Вы меня звали, сэр?

— Ах, вы уже тут, Дживс.

— Разумеется, сэр.

— Что-нибудь придумали, Дживс?

— Придумал, сэр. После нашего последнего разговора я, как мне представляется, нашел способ, который поможет нам выйти из положения. Я бы не хотел показаться дерзким, сэр, но, по-моему, мы недоучли, что источником дохода может послужить его светлость.

Бикки хохотнул таким смешком, который иногда называют «глухим»: этакое язвительное гортанное угуканье, как будто кто-то полощет горло.

— Я вовсе не имел в виду, сэр, что нам удастся убедить его светлость предоставить искомую сумму, — объяснил Дживс. — Я лишь позволил себе взглянуть на его светлость как на собственность, которая в настоящее время лежит, если можно так выразиться, мертвым грузом и все же вполне может быть употреблена с пользой.

Бикки посмотрел на меня с недоумением. Признаться, я и сам мало что понял.

— Нельзя ли пояснее, Дживс?

— Мой план, сэр, сводится к следующему. Его светлость — личность в некотором роде выдающаяся. Жители же этой страны, как вам, сэр, без сомнения, известно, имеют исключительную страсть обмениваться рукопожатиями с выдающимися личностями. Мне подумалось, что в числе ваших знакомых или знакомых мистера Биккерстета наверняка найдутся люди, которые с охотой заплатят небольшую сумму — скажем, два-три доллара — за право быть представленными его светлости, что даст им возможность пожать ему руку.

Бикки не очень-то поверил.

— По-вашему, есть на свете такие олухи, которые даже раскошелятся, лишь бы поручкаться с моим дядюшкой?

— Моя тетя, сэр, заплатила пять шиллингов молодому человеку, который однажды в воскресенье привел к ней в гости живого киноактера. Это очень подняло ее престиж в глазах соседей.

Бикки начал колебаться.

— Ну если вы думаете, что дело выгорит…

— Я в этом совершенно убежден, сэр.

— А ты, Берти?

— Я — за, старина. Обеими руками — за. Очень стоящая затея.

— Благодарю вас, сэр. Других распоряжений не будет? Спокойной ночи, сэр.

И Дживс выплыл из комнаты, а мы с Бикки принялись обсуждать детали.

Пока мы не начали операцию по превращению старого Чизика в доходное предприятие, я и не представлял, до чего же туго приходится биржевым воротилам, покуда покупатели не раскачаются. Сегодня, встречая в репортажах с биржи обычную фразу «Торги открылись в спокойной обстановке», я сочувствую биржевикам от всей души. Как я их понимаю! Наши торги тоже открывались в спокойной обстановке. Если бы вы только знали, как трудно было подогреть интерес покупателей к нашему старикану! К концу недели у нас в списке значился только один человек — хозяин магазина деликатесов из того квартала, где жил Бикки. Да и от него проку было мало, потому что он вздумал расплатиться не живыми деньгами, а ломтиками ветчины. Потом замаячил проблеск надежды: брат ростовщика, у которого занимал Бикки, пообещал выложить за знакомство с Чизиком десять долларов наличными. Однако сделка не состоялась: этот Фрукт оказался анархистом и, вместо того чтобы жать старикану руку, собирался дать ему пинка. Ну и намучился я, уламывая Бикки отказаться от этого предложения, — а то он уже было нацелился сгрести монету и в дальнейшее не вмешиваться. По-моему, он посчитал брата ростовщика человеком высокой доблести, благодетелем рода человеческого.

Так бы мы, наверно, и махнули рукой на эту затею, если бы не Дживс. Что ни говори, а Дживс в своем роде единственный и неповторимый. Я такого ума и находчивости ни в ком не встречал. Как-то утром он заскользнул ко мне в комнату с чашкой доброго старого чаю и намекнул, что у него есть новость.

— Сэр, вы позволите вернуться к вопросу о его светлости?

— С этим кончено. Мы решили свернуть дело.

— Как, сэр?

— Все равно ничего не получится. Мы так никого и не уговорили.

— Мне представляется, сэр, что эту сторону дела я могу взять на себя.

— Вам что, удалось кого-то раздобыть?

— Да, сэр. Восемьдесят семь джентльменов из Птицбурга. Я подскочил на кровати, расплескивая чай.

— Из Птицбурга?

— Птицбург, штат Миссури, сэр.

— Где вы их откопали?

— Вчера, сэр, поскольку вы предупредили, что уходите из дома на весь вечер, я позволил себе посетить театральное представление и в антракте разговорился с джентльменом, занимавшим соседнее кресло. Мое внимание, сэр, привлекло несколько аляповатое украшение в его бутоньерке — крупный синий значок с надписью «Птицбург себя покажет!», выведенной большими красными буквами. Не самое удачное дополнение к вечернему костюму джентльмена. К своему удивлению, я заметил в зрительном зале немало лиц с подобными же украшениями. Я осмелился полюбопытствовать, что они означают, и получил ответ, что эти джентльмены, числом восемьдесят семь человек, прибыли из небольшого городка в штате Миссури, именуемого Птицбургом. Их поездка, насколько я понял, имеет целью исключительно увеселительное времяпрепровождение и светское общение. Мой собеседник весьма пространно описал развлечения, которые намечены на время их пребывания в этом городе. В числе прочего он с изрядным удовольствием и гордостью упомянул то обстоятельство, что столь многочисленная депутация была представлена одному знаменитому боксеру и удостоилась его рукопожатия. Это навело меня на мысль сделать им предложение касательно его светлости. Одним словом, я договорился, что завтра вечером, если вы дадите на то свое согласие, вся депутация явится к его светлости на аудиенцию.

— Целых восемьдесят семь человек! Однако! Сколько же они платят с носа?

— Мне пришлось согласиться на оптовую скидку, сэр. По окончательным условиям договора, выручка составит сто пятьдесят долларов за всю партию.

Я задумался.

— Деньги вперед?

— Нет, сэр. Я пытался добиться, чтобы деньги были выплачены заранее, но безуспешно.

— Ладно, получим деньги — я накину из своих, и будет пятьсот. Бикки не догадается. Как по-вашему, Дживс, мистер Биккерстет ничего не заподозрит, если я увеличу выручку до пятисот долларов?

— Не думаю, сэр. Мистер Биккерстет славный джентльмен, однако не слишком сообразителен.

— Ну вот и отлично. Слетайте-ка после завтрака в банк и снимите немного с моего счета.

— Слушаю, сэр.

— А знаете, Дживс, вы просто чудо.

— Благодарю вас, сэр.

— Правда-правда.

— Очень хорошо, сэр.

В то же утро я отвел Бикки в сторонку и рассказал ему о случившемся. Он чуть не зарыдал от счастья, на заплетающихся ногах пошел в гостиную и прицепился к старому Чизику, который с мрачной решимостью во взоре читал страничку юмора в утренней газете.

— Дядя, у вас есть какие-нибудь планы на завтрашний вечер? Я тут, понимаете, пригласил приятелей, хочу вас познакомить.

Старик вскинул на него глаза и задумался.

— А журналистов среди них не будет?

— Журналистов? Ни Боже мой! Но почему вы спрашиваете?

— Терпеть не могу, когда меня осаждают журналисты. Когда наш пароход заходил в порт, на меня напали какие-то прилипчивые молодые люди, которым непременно хотелось выведать, что я думаю об Америке. Больше я этих приставаний не потерплю.

— Что вы, дядя, можете не беспокоиться. Завтра вы ни одного газетчика не увидите.

— В таком случае я буду только рад знакомству с твоими друзьями.

— И руку им подадите и все такое?

— Ну разумеется, я буду держаться так, как того требуют установленные правила цивилизованного общения.

Бикки рассыпался в благодарностях, и мы с ним отправились завтракать в клуб, где он завел шарманку про кур, инкубаторы и тому подобную дребедень.

Взвесив все «за» и «против», мы решили напускать птицбургцев на старикана отрядами по десять человек. Дживс привел к нам своего театрального знакомого, и мы обговорили все детали. Знакомый оказался очень приличным малым, только он все старался подмять разговор под себя и увести его в сторону нового водопровода, который недавно проложили в его родном городе. Мы условились, что, поскольку выдержать больше часа такой аудиенции нам вряд ли по силам, каждая шайка визитеров получит возможность провести в обществе герцога лишь семь минут. Дживс с секундомером в руках будет производить хронометраж и, по истечении положенного времени, заглядывать в гостиную и многозначительно кашлять. В заключение мы, что называется, засвидетельствовали друг другу свое глубочайшее почтение, и гость из Птицбурга откланялся, на прощание от всей души пригласив нас заехать как-нибудь к ним в город и полюбоваться новым водопроводом. Мы поблагодарили за приглашение.

На другой день нахлынула депутация. В первой смене оказался уже знакомый нам малый, а с ним еще девять, похожие на него как две капли воды. Держались они чертовски бойко и деловито, как будто чуть не с детства корпели в конторах, тянулись в струнку перед начальством и все такое прочее. Они по очереди подходили к старикану и с нескрываемым удовольствием жали ему руку — только один из них при этом, как видно, думал о чем-то невеселом. Вслед за тем они становились в сторонку и развязывали языки.

— Что бы вы хотели передать жителям Птицбурга? — спросил наш приятель.

Старик захлопал глазами:

— Но я сроду не бывал в Птицбурге. Гость поморщился.

— Обязательно приезжайте, — сказал он. — Город растет как на дрожжах. Птицбург себя покажет!

— Птицбург себя покажет! — молитвенно возгласили остальные.

И вдруг задумчивый гость — плотный, упитанный малый с волевым подбородком и холодными глазами — наконец подал голос:

— Послушайте-ка.

Все собрание посмотрело на него.

— Надо бы для порядка… — начал он. — Нет, я не к тому, что кто-то там жульничает; но чтобы все было по форме, пусть-ка этот джентльмен официально, при свидетелях подтвердит, что он в самом деле герцог.

— Как прикажете вас понимать, сэр? — побагровел старикан.

— Да вы не обижайтесь, сделка есть сделка. Я ничего такого сказать не хочу, мне только одно непонятно. Вон тот джентльмен говорит, что его фамилия Биккерстет, так? Но раз вы герцог Чизикский, почему он тогда не лорд Перси Этакий или Разэтакий? Я в этих тонкостях разбираюсь: читал английские романы.

— Это что-то неслыханное!

— Чего вы кипятитесь? Уж и спросить нельзя. Имею право. Должны мы знать, за что деньги платим.

Тут в разговор влез любитель водопроводов:

— Верно, Симмз. И как это я забыл про этот пункт при переговорах? Поймите, джентльмены, мы деловые люди. Мы вправе убедиться, что нас не надувают. И уж если мы платим мистеру Биккерстету полторы сотни долларов за этот прием, то мы, понятное дело, хотим знать…

Старый Чизик и бровью не повел. Он только испытующе посмотрел на Бикки и повернулся к поклоннику водопроводов.

— Честное слово, я об этом первый раз слышу, — светским тоном произнес он. — Будьте любезны, объясните.

— Мы с мистером Биккерстетом заключили сделку: восемьдесят семь граждан города Птицбурга за установленное по взаимной договоренности денежное вознаграждение получают право познакомиться с вами и поздороваться за руку. И теперь вот мой приятель Симмз — и я тоже — хотим удостовериться, что вы настоящий герцог. А то ведь за это ручался только мистер Биккерстет, а мы его толком и не знаем.

Старый Чизик поперхнулся.

— Позвольте заверить вас, сэр, — произнес он не своим голосом, — что я действительно герцог Чизикский.

— Ну вот и порядок, — обрадовался гость. — Это мы и хотели услышать. Значит, можно продолжать.

— Прошу прощения, — возразил старый Чизик, — но дальше это продолжаться не может. Я несколько утомился. Увы, но я вынужден вас покинуть.

— Как же так! Там еще семьдесят семь парней дожидаются.

— К сожалению, я должен их разочаровать.

— Раз так, придется расторгнуть сделку.

— Насчет этого разбирайтесь с моим племянником. Гость встревожился.

— Так вы что, с остальными знакомиться не будете?

— Не буду!

— Тогда мы пошли.

Посетители убрались. Повисло глухое молчание. Потом старый Чизик повернулся к Бикки:

— Ну-с?

Бикки не нашелся, что ответить.

— Это правда?

— Да, дядя.

— Что это еще за фокусы? Бикки стоял ни жив ни мертв.

— Расскажи-ка ты, старина, все как было, — посоветовал я. У Бикки запрыгал кадык. Наконец он выговорил:

— Понимаете, дядя, вы сказали, что не будете больше посылать переводы, а мне как раз нужны деньги на куриную ферму. Верное дело, ей-богу. Был бы только начальный капитал. Покупаешь курицу, и она тебе каждый день несет по яйцу. За неделю — семь яиц. Семь яиц можно продать, ну, так, за семьдесят пять центов. Расходов на содержание почти что никаких, зато доходы…

— Что ты плетешь, какие еще куры? Ты же уверял меня, что ты состоятельный предприниматель.

— Старина Бикки немного преувеличивал, — пришел я на помощь приятелю. — На самом деле все его доходы — это ваше пособие, и без него бедный парень неминуемо должен был вылететь в трубу. Пришлось придумывать, как бы побыстрее раздобыть деньжат. Мы и решили заработать на торговле рукопожатиями.

— Стало быть, ты мне лгал? — взревел старый Чизик с пеной у рта. — Намеренно обманывал меня относительно твоего материального положения?

— Просто ему, бедняге, не хотелось на ранчо, — объяснил я. — Не лежит у него душа к лошадям и коровам. А вот по куриной линии, как ему кажется, он далеко пойдет. Только начать не на что. Так, может, вы ему…

— После всего случившегося? После такого… такого обмана, такой каверзы? Ни гроша!

— Но…

— Ни гро-ша!

И тут на заднем плане раздалось деликатное покашливание.

— С вашего позволения, сэр, я имею кое-что предложить. Из глубины сцены выступил Дживс, и вид у него был умный-преумный.

— Мы вас слушаем, Дживс.

— Я лишь хотел заметить, сэр, что если мистеру Биккерстету в самом деле не хватает наличных денег и он не видит возможности их изыскать, то в целях получения требуемой суммы ему достаточно описать нынешнее происшествие для воскресного выпуска какой-нибудь особенно смелой и предприимчивой газеты.

— Ого! — воскликнул я.

— Ого-го! — воскликнул Бикки.

— Боже правый! — воскликнул старый Чизик.

— Понимаю, сэр, — кивнул Дживс. Бикки бросил на дядю сияющий взгляд.

— Дживс говорит дело! Вот возьму и напишу. «Кроникл» с Руками оторвет: там обожают такие скандальчики.

Старый Чизик жалобно застонал:

— Не смей, Френсис! Я тебе категорически запрещаю!

— Да, «запрещаю», — расхрабрился Бикки. — А если мне больше неоткуда взять денег…

— Постой! Постой… голубчик. Экий ты горячий. Можно все уладить.

— Да не поеду я на ваше дурацкое ранчо!

— Что ты, что ты, голубчик. Разве я предлагаю? У меня и в мыслях не было. Я… я думаю… — Старикан помялся и через силу выдавил: — Я думаю, будет лучше, если ты вернешься со мной в Англию. По-моему… да-да, кажется, это можно устроить… по-моему, я могу найти полезное применение твоим способностям, если определю тебя на место секретаря.

— Что же, работа по мне.

— Правда, жалованья я тебе положить не могу, но ты же знаешь, что в политических кругах Англии секретарь и без жалованья получает такой вес, что…

— Пятьсот фунтов — вот какой вес меня устроит, — отрезал Бикки. — В смысле, фунтов стерлингов. Пятьсот фунтов в год. И чтобы выплата каждые три месяца.

— Друг мой!

— Ни пенса не уступлю.

— Но зато, голубчик, должность моего секретаря даст тебе неоценимую возможность набраться опыта, вникнуть во все тонкости политической жизни и… Словом, у тебя будет в высшей степени выгодная должность.

— Пятьсот фунтов в год, — повторил Бикки, вкусно выговаривая каждое слово. — На курах я бы зарабатывал в сто раз больше — по моим расчетам. Положим, завел бы я дюжину кур. Каждая выведет дюжину цыплят. А те, как подрастут, тоже выведут по дюжине. И как пойдут они все нести яйца! Золотое дно. В Америке яйца — первый товар. Их кладут на лед и хранят годами, пока цены не станут по доллару за штуку. И чтобы я променял такое будущее на должность, где я и пяти сотен в год не заработаю? Ха!

Старый Чизик страдальчески скривился, но, видимо, решил сдаться.

— Хорошо, дружок, — сказал он.

— То-то, — обрадовался Бикки. — Значит, по рукам.

— Дживс, — сказал я, когда Бикки утащил дядюшку вспрыснуть сделку за ужином. — Дживс, это одна из ваших лучших побед.

— Благодарю вас, сэр.

— Я прямо диву даюсь, как это у вас все ловко выходит.

— Что вы, сэр.

— Жаль только, вам самому ничего не перепало.

— Если я не ошибаюсь, сэр, мистер Биккерстет, как можно заключить из его слов, намеревается отблагодарить меня за помощь, которую я имел счастье ему оказать, несколько позже, когда он будет располагать соответствующими возможностями.

— Этого мало, Дживс.

— Что еще, сэр?

Я уже принял решение. Оно далось мне нелегко, но ничего лучше я придумать не мог.

— Принесите-ка мой бритвенный прибор.

Во взгляде камердинера сомнение боролось с надеждой.

— Вы не шутите, сэр?

— И сбрейте мне усы.

Последовала короткая пауза. Я почувствовал, что Дживс тронут до глубины души.

— Я вам очень, очень признателен, сэр, — тихо сказал он.

ЛОДЫРЬ РОККИ И ЕГО ТЕТУШКА

Перевод И. Шевченко.

Теперь уже дело прошлое, и можно честно признаться: был момент в этой истории с Рокметеллером Тоддом, когда я подумал, что Дживс даст маху. Глупо, конечно, с моей стороны, ведь я его знаю как облупленного, и все же такая мыслишка ко мне закралась. Мне показалось, что у него был довольно-таки обескураженный вид.

Рокки Тодд свалился на меня весенним утром, ни свет ни заря. Я спал, как убитый, восстанавливая силы посредством всегдашнего девятичасового сна, как вдруг дверь распахнулась, и какой-то нахал двинул мне под ребра, а потом принялся стаскивать с меня одеяло. Я поморгал, протер глаза, собрался с духом и узрел перед собой Рокки. В первый миг я подумал, что он мне просто снится.

Дело в том, что Рокки живет где-то на Лонг-Айленде, у черта на куличках. К тому же он не раз мне сам говорил, что спит до полудня и обычно встает не раньше часа. Отъявленный лодырь, второго такого не сыщешь во всей Америке. Рокки и занятие в жизни нашел подходящее, оно позволяло ему свободно предаваться главной своей склонности. Он был поэтом. То есть если что и делал, так это писал стихи. Однако большую часть времени, насколько мне известно, Рокки проводил вроде как в трансе. Он признавался, что может часами созерцать червяка, размышляя на тему о том, для чего эта Божья тварь предназначена.

Образ жизни у него был продуманный и хорошо рассчитанный. Примерно раз в месяц он садился и дня три кропал стихи. Остальные триста двадцать девять дней в году отдыхал. Я и не знал, что сочинительство стихов может доставить средства к существованию, пусть даже такому, какое ведет Рокки. Но оказывается, что если, например, настрочить что-нибудь эдакое, не скованное рифмой, и призвать юношество жить на всю катушку, то американские издатели с руками оторвут такие вирши. Рокки как-то показывал мне свое сочинение. Начинается так:

И дальше там было еще три строфы, все вместе напечатано в журнале на развороте титульного листа; вокруг рамочка с завитушками, а посередине здоровенный малый с бугристыми мускулами и чуть ли не нагишом радостно таращится на восходящее солнце. Рокки сказал, что за эти стишки ему отвалили сотню долларов, и он потом целый месяц полеживал себе в постели до четырех часов дня.

О будущем Рокки ничуть не тревожился: дело в том, что где-то в глуши, в Иллинойсе, у него была богатая тетка. Удивительное дело — чуть ли не у всех моих приятелей существует подобный источник благосостояния — у кого тетушка, у кого дядюшка. Вот у Бикки, например, дядя — герцог Чизикский. Корки тоже всегда прибегал к помощи своего дяди, любителя-орнитолога Александра Уорпла; потом они, правда, поссорились. При случае расскажу, что приключилось с моим старинным приятелем Оливером Сипперли; у него тоже есть тетка, она живет в Йоркшире… Нет, таких совпадений не бывает. Тут скрыт глубокий смысл. Я к чему клоню: по-моему, само Провидение печется об этих олухах царя небесного, и лично я — за, обеими руками. Дело в том, что меня с детства мордовали мои тетки, и потому я радуюсь любому проявлению снисходительности и сердечной доброты со стороны родственников.

Однако я несколько отвлекся. Вернемся к Рокки. У него, как я уже сказал, есть тетка, и живет она в Иллинойсе. Согласитесь, если вас в честь тети нарекли Рокметеллером — что само по себе уже, по-моему, требует денежной компенсации — и вы у нее единственный племянник, можно уже ни о чем не беспокоиться. Рокки говорил мне, что когда получит наследство, то вовсе покончит с сочинительством, разве что черкнет иной раз пару-тройку строф, обращенных, скажем, к юноше, перед которым открыт весь мир, и содержащих какой-нибудь весьма ценный совет, как то: неплохо, мол, раскурить трубку и сидеть попыхивать, задрав ноги на каминную решетку.

Вот этот самый Рокки ворвался ко мне на рассвете и ткнул меня поддых.

— Берти, ты только прочти! — бормочет, а у самого губы трясутся.

И размахивает чем-то у меня под носом, то ли письмом, то ли еще какой-то дрянью.

— Проснись и прочти!

А я не могу читать, пока не выпью чаю и не выкурю сигарету. Я протянул руку и позвонил.

Вошел Дживс, свеженький, как майское утро. Ума не приложу, как это ему удается.

— Чаю, Дживс!

— Слушаю, сэр.

А Рокки опять суется ко мне со своим дурацким письмом.

— Что это? — спрашиваю его. — В чем дело, черт побери?

— Читай!

— Не могу. Еще чаю не пил.

— Ладно, тогда слушай.

— От кого письмо?

— От тетушки.

В эту минуту я снова задремал. Просыпаюсь, а Рокки как раз спрашивает:

— Что же мне теперь делать?

Тут подобно потоку, тихо струящемуся по мшистому руслу, в комнату вплыл Дживс с подносом в руках, и я сообразил, как мне выкрутиться.

— Рокки, старина, — говорю я, — прочти, пожалуйста, еще раз. Пусть Дживс тоже послушает. Тетушка мистера Тодда прислала ему весьма странное письмо, Дживс, и мы хотим с вами посоветоваться.

— Слушаю, сэр.

Дживс, весь олицетворенная преданность, замер посреди комнаты. Рокки начал читать:

— Что скажете, Дживс?

— Мне кажется, пока немного туманно, сэр, но, безусловно, многое прояснится, если мы продолжим чтение документа.

— Читай дальше, дружище, — говорю я Рокки, дожевывая бутерброд.

— Грустно, Дживс, а?

— В высшей степени, сэр.

— Грустно! Как бы не так! — вставил Рокки. — Да ей просто лень. Я к ней ездил на Рождество, она здорова, как лошадь. Ее доктор говорит, на ней можно воду возить. Но сама она талдычит, что безнадежно больна. Ну и, понятное дело, он вынужден ей поддакивать. Внушила себе, что поездка в Нью-Йорк ее убьет, поэтому она с места не двинется, хотя приехать сюда — ее заветная мечта.

— Как тот малый, у которого сердце где-то там в горах ищет олений след, а сам он внизу, верно, Дживс?

— В некотором отношении случаи весьма сходные, сэр.

— Валяй дальше, старина.

— Как же, растрогали! — ехидно ввернул Рокки. — Я вот Десять лет стараюсь ее разжалобить, и все тщетно.

— Что делать? — спрашивает Рокки.

— А что? — говорю я.

— Как — что? Что мне теперь делать?

Тут только до меня дошло, как странно Рокки себя ведет — ему, можно сказать, прямо с неба вдруг, нежданно-негаданно сваливается куча денег. Ему бы, кажется, сиять и прыгать от восторга. А этот фрукт, посмотрите на него, вид такой, будто судьба-злодейка нанесла ему удар прямо в солнечное сплетение. Просто поразительно.

— Ты что, не рад? — говорю ему.

— Рад?

— Я бы на твоем месте двумя руками ухватился за такую возможность. По-моему, тебе здорово повезло.

В ответ Рокки что-то пискнул, вытаращился на меня и принялся поносить Нью-Йорк почище Джимми Манди, того самого парня, который ратует за реформы в обществе. Недавно он прибыл в Нью-Йорк, предвыборное турне у него, ну и я пару дней назад прошвырнулся на Мэдисон-Сквер-Гарден, послушал его с полчасика. Ох и досталось от него Нью-Йорку, уж он в выражениях не стеснялся, видно, город ему здорово не понравился. Но, ей-богу, старина Рокки его переплюнул. Джимми по сравнению с ним, можно сказать, просто дифирамбы Нью-Йорку пел.

— Ничего себе повезло! — вопит Рокки. — Переехать в Нью-Йорк! Покинуть загородный дом, променять его на душную, зловонную, раскаленную дыру, именуемую квартирой, жить в этом Богом проклятом городе, в этом гнойнике, в геенне огненной! Смешаться со всей этой публикой, для которой жизнь — это нечто вроде виттовой пляски. Из вечера в вечер якшаться с теми, для кого самое большое удовольствие — драть глотку и пить за семерых. Нет, Берти, я Нью-Йорк терпеть не могу. Я бы сюда ни ногой, да вот с издателями приходится встречаться. На этом городе порча, у него белая горячка. Нет, это невозможно! Находиться здесь больше чем один день?! Да я при одной мысли об этом просто заболеваю. А ты говоришь, повезло!

Наверное, я испытывал то же, что приятели старикана Лота, которые зашли к нему потрепаться, а радушный хозяин вдруг пустился обличать пороки Содома и Гоморры. Я и не подозревал в Рокки такого красноречия.

— Жизнь в Нью-Йорке меня убьет, — говорит он. — Дышать одним воздухом с шестью миллионами двуногих! Ходить весь день в пиджаке и в твердых воротничках! Все время… — Он запнулся и выпучил глаза. — Боже правый! Ведь каждый вечер придется переодеваться к обеду. Какой ужас!

Я был шокирован.

— Ну, знаешь, мой милый! — произнес я с укоризной.

— Берти, неужели ты каждый вечер переодеваешься к обеду?

— Дживс, — тон у меня был ледяной, — сколько у нас вечерних костюмов?

— У нас три фрака, сэр, два смокинга.

— Три.

— На самом деле только два, сэр. Третий, если вы помните, мы больше не носим. А также семь белых жилетов.

— А рубашек?

— Четыре дюжины, сэр.

— А белых галстуков?

— Два верхних мелких ящика в комоде заняты белыми галстуками, сэр.

— Вот видишь! — говорю я Рокки.

— А я не буду! Ни за что и никогда! — Рокки затрясся, как электрический вентилятор. — Не буду! Лучше сразу повеситься! Не могу я так одеваться. Неужели тебе непонятно? Да я весь день до пяти из пижамы не вылезаю, а потом просто напяливаю старый свитер.

Дживса при этих словах всего передернуло, беднягу. Подобные откровения оскорбляют его в лучших чувствах.

— Ну и что ты намерен делать? — сказал я.

— Что делать? В том-то и штука — не знаю.

— Можно написать тете и все ей объяснить.

— Можно-то можно… Только она в два счета помчится к своему поверенному и лишит меня наследства.

Да, пожалуй, он прав.

— Что вы посоветуете, Дживс? — спросил я. Дживс почтительно кашлянул.

— По-видимому, суть дела состоит в следующем: мистеру Тодду в качестве необходимого условия для получения им денег вменяется в обязанность писать мисс Рокметеллер длинные и подробные письма и сообщать обо всех своих действиях, причем если мистер Тодд решительно отказывается, как он уже упомянул, покидать Лонг-Айленд, то единственный способ выполнить требования мисс Рокметеллер заключается в том, чтобы мистер Тодд привлек некое вспомогательное лицо, дабы с его помощью получать в форме обстоятельных отчетов подлинные впечатления, описание которых желает иметь мисс Рокметеллер, а затем на основании упомянутых отчетов сочинять соответствующие письма, оживляя их игрой воображения.

Произнеся все это, Дживс перевел дух и умолк. Рокки беспомощно посмотрел на меня. Конечно, с непривычки трудно угнаться за мыслью Дживса, я-то с ним пуд соли съел.

— Берти, дружище, он может говорить понятнее? — взмолился Рокки. — Сначала я что-то улавливал, но потом потерял нить. В чем тут смысл?

— Рокки, старина, все очень просто. Я знал, что на Дживса можно положиться. Тебе надо только найти кого-то, кто бы слонялся по городу вместо тебя и все записывал, а ты потом переработаешь эти заметки в письма. Дживс, я правильно излагаю?

— В высшей степени, сэр.

Глаза Рокки засветились надеждой. Он с изумлением посмотрел на Дживса, видимо, сраженный его необыкновенным умом.

— Да, но кто за это возьмется? — проговорил Рокки. — Тут нужен толковый малый, и к тому же наблюдательный.

— Дживс! — воскликнул я. — Пусть этим займется Дживс.

— А он согласится?

— Дживс, вы согласитесь?

Тут я впервые за все время нашего близкого знакомства заметил на лице Дживса выражение, которое с некоторой натяжкой можно было принять за улыбку. Уголки рта чуть-чуть оттянулись, в глазах промелькнул живой блеск. Обычно-то у него взгляд задумчивый, как у рыбы.

— Буду рад, сэр. На самом деле как-то в свободный вечер я уже посетил несколько любопытных мест и с большим удовольствием ввел бы такое времяпрепровождение в обиход.

— Прелестно! Рокки, я точно знаю, о чем твоя тетушка хочет услышать. О кабаре! Мели ей всякий вздор на эту тему, она и уши развесит. Поэтому в первую очередь, Дживс, ступайте к Рейгелхаймеру. Это на Сорок второй улице. Любой покажет.

Дживс покачал головой:

— Простите, сэр, но к Рейгелхаймеру никто уже не ходит. Теперь самое модное кабаре «Повеселимся на крыше».

— Видишь? — сказал я Рокки. — На Дживса можно положиться. Он знает все.

Нечасто случается, чтобы и ты сам, и те, кто тебя окружает, были довольны и счастливы, но наша маленькая компания являла собой наглядный пример такой идиллии. Мы не могли нарадоваться. С самого начала все у нас шло как по маслу.

Дживс смотрел именинником: ведь его хлебом не корми, только дай возможность пошевелить своими несравненными мозгами, кроме того, он прекрасно проводил время и развлекался напропалую. Однажды вечером я видел его в «Ночной пирушке». Он посиживал за столиком прямо у танцевальной площадки и с явным удовольствием дымил толстенной сигарой. Лицо его выражало сдержанную благожелательность. Он что-то записывал в маленький блокнот.

Что касается нас двоих, то мне было весьма приятно оказать услугу старине Рокки, которого я искренне любил. А Рокки ликовал потому, что мог сидеть себе в пижаме сколько влезет и созерцать червяков. Тетушка тоже была на седьмом небе. Насмотрелась наконец на свой вожделенный Бродвей, правда, чужими глазами, но это, кажется, ее вполне устраивало. Я читал одно из ее писем, адресованных Рокки. Оно было исполнено восторгов.

Но и Рокки, надо отдать ему должное, сочинял по Дживсовым шпаргалкам такие письма, что и мертвого поднимут. Читать их просто умора. Вот как я, например, — заметьте, я обожаю ту самую жизнь, которая нагоняет на Рокки смертную тоску, — пишу своему приятелю в Лондон:

Честно говоря, Тед нужен мне, как щуке зонтик, просто надо же было хоть строчку черкнуть на второй странице. А вот как пишет старина Рокки:

Далее следует целый трактат о нарядах. Вот уж не думал, что Дживс такой знаток в этой области.

Ну и так далее до бесконечности. Ничего удивительного, художественная натура и все такое. В смысле, тому, кто сочиняет стихи и прочий вздор, настрочить эдакое занимательное письмишко пара пустяков, не то что мне. Как бы то ни было, сочинения Рокки, несомненно, разили не в бровь, а в глаз.

Я позвал Дживса и поздравил его:

— Дживс, вам нет равных!

— Благодарю вас, сэр.

— И как это вы все там подмечаете, я просто потрясен. А мне вот совсем нечего сказать. Ну был, ну повеселился, вот и все.

— Привычка, сэр.

— По-моему, письма мистера Тодда должны произвести на мисс Рокметеллер сильное впечатление. А?

— Вне всякого сомнения, сэр, — подтвердил Дживс.

И они таки, черт их подери, произвели впечатление. Да еще какое! Представляете, сижу я как-то дома после ленча — а прошло уже около месяца с тех пор, как Рокки заварил всю эту кашу, — курю сигарету, бью баклуши, вдруг дверь отворяется и, как гром среди ясного неба, раздается голос Дживса.

Не то чтобы он заорал, нет. У него вообще голос такой тихий, убаюкивающий, будто овца вдалеке блеет.

Но когда я услышал, что он сказал, я подпрыгнул, точно пугливая газель.

— Мисс Рокметеллер!

И вот вваливается высокая, дородная особа женского пола. Я был сражен наповал. Не стану этого отрицать. Вроде Гамлета, когда перед ним замаячил дух его отца. Я же твердо знал, что тетя моего друга Рокки сиднем сидит у себя дома, не может она оказаться здесь, в Нью-Йорке. Исключено!

Таращусь на нее, потом на Дживса. А он стоит себе, и вид у него эдакий величественно-отрешенный. Болван! Нет чтобы сплотить ряды и помочь молодому хозяину!

Тетя моего друга Рокки меньше всего походила на тяжелобольную, поспорить с ней в этом смысле могла бы, пожалуй, только моя тетя Агата. Кстати, я обнаружил между ними много сходства.

С первого взгляда было видно, что мисс Рокметеллер такая особа, которой лучше не вешать лапшу на уши, ибо гнев ее может быть страшен. А внутренний голос говорил мне, что если наша затея выйдет наружу, то мисс Рокметеллер наверняка сочтет, что ей повесили лапшу на уши.

— Добрый день, — выдавил я.

— Добрый, — говорит она. — Мистер Коуэн?

— Э-э… нет.

— Мистер Фред Стоун?

— Не совсем… Вообще-то мое имя — Вустер… Берти Вустер.

По-моему, мисс Рокметеллер была разочарована. Кажется, славная старинная фамилия Вустеров не произвела на нее никакого впечатления.

— Где Рокметеллер? — спрашивает она. — Его нет дома? Убила наповал. Что ей отвечать, ума не приложу. Не скажешь ведь, что он сидит на пленэре, червей разглядывает.

И тут я слышу краем уха легчайший звук, скорее как бы даже намек на звук. Почтительное покашливание, которым Дживс обычно возвещает, что он хотел бы вмешаться в разговор.

— Возможно, вы запамятовали, сэр, но мистер Тодд еще утром отправился с друзьями на автомобильную прогулку.

— Ах да, да, конечно, Дживс, конечно, — говорю я и смотрю на часы. — Он не сказал, когда вернется?

— Он дал понять, сэр, что будет довольно поздно. Дживс испарился. Не дожидаясь, когда я опомнюсь и предложу ей сесть, тетя Рокки расположилась в кресле и как-то странно на меня посмотрела. Я бы сказал, с отвращением. Как на замусоленную кость, которую собака притащила в дом, намереваясь на досуге хорошенько тут ее припрятать. Моя английская тетя Агата тоже, бывало, таким взглядом смерит, что у меня мурашки по спине забегают.

— Молодой человек, по-моему, вы чувствуете себя здесь как дома. Вы что, близкий друг Рокметеллера?

— О да, весьма!

Она нахмурилась, будто старина Рокки обманул ее ожидания.

— То-то я смотрю, вы хозяйничаете в его квартире. Честно говоря, не ожидал такого реприманда, прямо дар речи потерял. Мне хотелось предстать в роли гостеприимного хозяина, а со мной обходятся как с незваным гостем. Я был крайне уязвлен. Заметьте, ведь она говорила со мной так, будто ей и в голову не пришло расценить мое присутствие в этом доме как обычный светский визит. Очевидно, она принимает меня то ли за взломщика, то ли за водопроводчика которого вызвали для того, чтобы заменить кран в ванной. Моя персона явно ее раздражала.

В тот момент, когда надежда завязать непринужденную беседу стала выказывать все признаки скорой предсмертной агонии, меня осенило. Чай!

Доброе, старое, испытанное средство!

— Не желаете ли чашечку чаю?

— Чаю? — произнесла она так, будто никогда в жизни о таком напитке и слыхом не слыхивала.

— Чашечка чаю с дороги — самое милое дело, — говорю я. — Бодрит что надо! Встряхивает просто класс! В смысле восстановления сил, ну и все прочее, знаете ли. Пойду скажу Дживсу.

И я бочком-бочком выскользнул из гостиной и устремился в обитель Дживса. А он сидит себе, почитывает вечернюю газету и в ус не дует.

— Дживс, мы хотим чаю.

— Слушаю, сэр.

— Дживс, по-моему, это уж чересчур. А?

Я искал сочувствия, понимаете, сочувствия и сердечной доброты. Моя бедная нервная система подверглась такому кошмарному потрясению.

— Мисс Рокметеллер вообразила, что квартира принадлежит мистеру Тодду. На каком таком основании, спрашивается?

Храня на лице выражение сдержанного достоинства, Дживс наполнил чайник водой.

— Безусловно, на основании писем мистера Тодда, сэр, — произнес он. — По моему предложению, если вы помните, на письмах указывался ваш адрес, чтобы создать впечатление, что мистер Тодд имеет квартиру в центре города.

Я вспомнил. Тогда нам казалось, что мы придумали очень ловкий ход.

— Ну, знаете, Дживс, это ни на что не похоже, черт подери! Она считает, что я нахлебник! Околачиваюсь тут, выставляю мистера Тодда на дармовую еду и клянчу у него рубашки.

— Весьма вероятно, сэр.

— Это же просто отвратительно, знаете ли.

— Крайне огорчен, сэр.

— И вот еще что. Как быть с мистером Тоддом? Необходимо как можно скорее его вызвать. Принесите чай и пойдите дайте ему телеграмму, пусть мчится сюда первым же поездом.

— Я уже это сделал, сэр. Взял на себя смелость написать мистеру Тодду. Письмо отправил с посыльным.

— Черт побери, Дживс, оказывается, у вас все схвачено!

— Благодарю вас, сэр. К чаю подать тосты с маслом? Вот именно, сэр. Благодарю вас.

Я вернулся в гостиную. Мисс Рокметеллер застыла в той позе, в какой я ее оставил. Сидит на краешке стула, выпрямив спину, точно аршин проглотила; зонтик зажат в руке наподобие метательного снаряда. Снова окинула меня этим своим леденящим взглядом. Сомнений быть не могло — она меня почему-то невзлюбила. Наверное, потому, что я не Джордж М. Коуэн. По-моему, это уж чересчур.

— Однако какая приятная неожиданность! Не правда ли? — сказал я, нарушив гробовое молчание, длившееся никак не менее пяти минут, в надежде завязать хоть какой-то разговор.

— Неожиданность?!

— Ну да. Ваш приезд в Нью-Йорк, знаете ли, ну и все такое.

Мисс Рокметеллер подняла брови и сквозь очки кинула на меня цепкий взгляд.

— Что тут неожиданного? Разве я не могу навестить единственного племянника? — сказала она.

— Ну конечно! Конечно! Непременно! Я хотел сказать…

Тут в гостиной возник Дживс с чаем. Я пришел в неописуемый восторг. Когда не знаешь, что сказать, самое лучшее — занять себя каким-нибудь делом. Я принялся суетиться вокруг чайника и почувствовал себя почти счастливым.

— Чай, чай, чай! Вот и чай! Вот он, чай! — приговаривал я. Вообще-то я собирался сказать совсем не то. И держаться намерен был гораздо более сухо и официально, ну и все такое. Тем не менее дело пошло на лад. Я налил ей чаю. Она чуть-чуть отхлебнула и, передернувшись, поставила чашку.

— Молодой человек, неужели вы вообразили, что я буду пить это пойло? — осведомилась она ледяным тоном.

— О да! Встряхивает, знаете ли, просто классно.

— Что значит «классно встряхивать»?

— Это значит, что человек взбодряется и ловит кайф, ну, то есть кайфует.

— Не поняла ни слова из того, что вы тут наговорили. Послушайте, вы англичанин?

Я постарался рассеять ее сомнения. В ответ — ни слова. Уж лучше бы она тараторила без умолку, чем так молчать. В общем, я твердо уяснил, что англичане ей не по душе. И возникни у нее крайняя нужда общаться с англичанином, я последний, кого она выбрала бы для этой цели.

Итак, наша беседа снова иссякла. Но я не оставлял усилий, хотя с каждой минутой убеждался, как трудно поддерживать непринужденный светский разговор, особенно если ваш партнер цедит слова в час по чайной ложке.

— Удобно ли вы устроились в гостинице? — вежливо осведомился я.

— В какой гостинице?

— Ну в той, где вы остановились.

— Не собираюсь останавливаться в гостинице.

— Значит, у друзей?.. Да?

— Естественно, я поселюсь здесь, у племянника.

Я остолбенел, до меня сначала даже не дошло, о чем она говорит.

— Как! Здесь?! — с трудом выдавил я.

— Разумеется. А где же еще?

Меня точно волной окатило — я живо представил себе весь ужас моего положения. Я не знал, как поступить. Сказать, что квартира принадлежит мне, значит с головой выдать Рокки. Ведь тетка начнет расспрашивать, где он живет, и бедолага пропал на корню. Я еще не успел оправиться от потрясения, а она говорит:

— Будьте столь любезны, скажите слуге моего племянника, чтобы он приготовил мне комнату. Я хочу прилечь.

— Слуге вашего племянника?

— Ну да, тому, которого вы называете Дживсом. Раз Рокметеллер отправился на автомобильную прогулку, вам нет нужды его ждать. Уверена, что, когда он вернется, ему захочется побыть со мной без посторонних.

Нет, это выше моих сил! Не помню, как выбрался из гостиной и оказался в прибежище Дживса.

— Дживс! — еле выговорил я.

— Сэр?

— Дживс, приготовьте для меня бренди с содовой. Силы мои на исходе.

— Слушаю, сэр.

— Дживс, чем дальше, тем хуже.

— Сэр?

— Она считает, что вы слуга мистера Тодда. Что и квартира и все вообще тоже принадлежит ему. Вам ничего не остается, как поддерживать ее в этом убеждении. Мы должны молчать, иначе она обо всем догадается. А я не хочу подводить мистера Тодда. Кстати, Дживс, она желает, чтобы вы приготовили ей постель.

Дживс был оскорблен в лучших чувствах.

— Едва ли это уместно, сэр…

— Знаю… знаю. Однако прошу вас сделать это из личного расположения ко мне. Если уж на то пошло, едва ли уместно уезжать из собственной квартиры в гостиницу. Что?

— Вы хотите переехать в гостиницу, сэр? А как же ваш гардероб? Что вы будете надевать?

— Господи Боже мой! Я об этом не подумал. Вы могли бы тайком от мисс Рокметеллер сложить кое-что из одежды в чемодан и привезти его мне в «Святую Аурелию»?

— Приложу все усилия, сэр.

— Ладно. Ну вот, кажется, и все. Когда мистер Тодд появится, скажите ему, где я нахожусь.

— Слушаю, сэр.

Я огляделся. Настала минута прощания. Мне сделалось грустно. Вспомнилась одна душещипательная история — там какого-то бедолагу выгоняют из уютного дома на улицу, на холод и снег.

— Прощайте, Дживс, — сказал я.

— Прощайте, сэр.

И я поплелся прочь.

А знаете, пожалуй, я склонен согласиться с разными там поэтами и философами, которые полагают, что если с человеком стряслась беда, он должен ужасно этому радоваться. Вообще, знаете ли, много всякого понаписано об очищении через страдание. Будто оно делает человека более терпимым и участливым. Ты начинаешь лучше понимать других людей с их горестями, если нечто подобное испытал на собственной шкуре.

Я стоял в своей унылой гостиничной спальне и тщился сам себе повязать белый галстук, как вдруг меня пронзила мысль о том, как много, должно быть, в мире несчастных, о которых некому позаботиться, потому что у них нет камердинера. Я всегда смотрел на Дживса как на нечто само собой разумеющееся. Но, ей-богу, если вдуматься хорошенько, сколько же молодых людей вынуждены сами гладить себе брюки, и никто не принесет им утреннего чаю, ну и все такое. Весьма глубокое суждение, знаете ли. В том смысле, что теперь я понимаю, на какие ужасные лишения обрекает людей бедность.

С горем пополам я оделся. Дживс, упаковывая чемодан, не забыл ни одной мелочи. Предусмотрел все до последней запонки. Тут уж меня, кажется, совсем развезло. Так невыносимо грустно сделалось. Помнится, кто-то здорово про это написал: вот, мол, прощальный привет от того, кого уже нет с нами.

Пообедал я где придется, потом смотрел какое-то представление. Ничто меня не радовало. Идти ужинать не хотелось, и я завалился спать. Не помню, чтобы когда-нибудь мне было так худо. Однажды поймал себя на том, что тихонько брожу по комнате, точно в доме покойник. Если бы было с кем словом перемолвиться, то я, наверное, говорил бы шепотом. И в самом деле, когда зазвонил телефон, я ответил глухим, замогильным голосом. На том конце провода решили, должно быть, что ошиблись номером. Рокки — а это оказался он — раз пять прокричал в трубку: «Алло, алло!» Бедный малый был явно не в себе.

— Берти! Это ты? О Господи, Берти, я пропал!

— Откуда ты говоришь?

— Из «Пирушки». Уже час, как заявились сюда, боюсь, всю ночь здесь проторчим. Тетушке Изабель я сказал, что пойду позвоню приятелю, приглашу его сюда. Она как приклеилась к стулу, так и сидит кайфует, на лице телячий восторг, вот это, мол, жизнь! Прямо сама не своя от счастья, а я вот-вот свихнусь.

— Старина, давай-ка выкладывай все по порядку, — говорю я.

— И выкладывать нечего. Смоюсь отсюда потихоньку, и прямо к реке, головой в воду, и конец. Берти, неужели ты каждый вечер терпишь такую пытку, да еще и радуешься? Уму непостижимо! Я прикрылся меню, хотел было вздремнуть минутку, но какое тут! Откуда ни возьмись целое стадо девиц с воздушными шарами. Вопят, руками машут. И еще два оркестра гремят, стараются друг дружку заглушить. Я разбит и телом и душой! Как хорошо, покойно мне было дома — валялся, покуривал трубку, а тут твоя телеграмма. Пришлось одеваться и целых две мили мчаться как угорелому к поезду. Чуть инфаркт не хватил. А потом ломал себе голову, придумывал, что наплести тетушке. В довершение всего вынужден был втиснуться в этот твой проклятый фрак.

Из моей груди вырвался стон отчаяния. Меня как обухом по голове хватило — Рокки распоряжается моим гардеробом!

— От него же рожки да ножки останутся!

— Надеюсь, — злорадно сказал Рокки. Кажется, все эти передряги дурно повлияли на его характер. — Хоть отыграюсь на нем. Я из-за него совсем извелся. Он же мне мал, наверное, размера на три, в любой момент по швам полезет. Молю Бога, чтобы скорее, по крайней мере, хоть вздохну свободно. С половины восьмого не могу толком дух перевести. Спасибо хоть Дживс ухитрился, купил мне подходящие воротнички, а то бы я давно от удушья скончался. Можно сказать, жизнью рисковал, пока пуговица на воротнике не отлетела. Берти, это же сущий ад! Да еще тетя Изабель танцевать заставляет. А как же мне танцевать, если я здесь никого не знаю. Но даже если бы и знал кого из тутошних девиц, все равно не смог бы. В этих брюках, пропади они пропадом, я и хожу-то с трудом. Пришлось сказать тетушке, что подвернул ногу. Она мне покою не дает, все спрашивает, когда явятся Коуэн и Стоун. Боюсь, вот-вот обнаружится, что Стоун сидит через два столика от нас. Берти, надо что-то предпринять! Ты должен придумать, как расхлебать эту кашу. Ведь это ты ее заварил.

— Я? В каком смысле?

— Ну, не ты, так Дживс. Какая разница. Это же ты предложил довериться Дживсу. А всё эти письма, которые я сочинял по его шпаргалкам, это всё они виноваты. Видно, я с ними перестарался. Тетушка сама только что об этом говорила. Она, по ее словам, так и просидела бы до конца дней у себя дома. Но письма до такой степени ее потрясли, что она собралась с силами и прикатила сюда. Она считает, что с ней случилось чудо и она исцелилась. Берти, я больше не выдержу! Это конец!

— А Дживс не может что-нибудь придумать?

— Нет. Он ходит с потерянным видом и приговаривает: «Весьма огорчительно, сэр!». Хороша помощь!

— Послушай, старик, в конце концов мне еще хуже. Ты все-таки живешь в удобной квартире, и Дживс при тебе. А потом, ты же экономишь кучу денег.

— Какие деньги? В каком смысле «экономлю»?

— Ну как же, а содержание, которое тетушка тебе отстегивает? Полагаю, все расходы она берет на себя, разве нет?

— Конечно, берет. Но содержания больше не выдает. Сегодня написала поверенным. Говорит, раз она сама теперь в Нью-Йорке, то в этом нет необходимости, мы же везде будем ходить вместе, и ей проще самой платить по счетам. Послушай, Берти, не будем лукавить, в этой навозной куче — а я ее чуть ли не под микроскопом рассмотрел — нет жемчужного зерна.

— Но, Рокки, дружище, это уж слишком, черт побери! Ты и не представляешь, каково мне приходится в этой мерзкой гостинице, да еще и без Дживса.'Я должен вернуться в квартиру.

— Даже не думай!

— Но это же моя квартира!

— Ничего не поделаешь. Тетя Изабель тебя терпеть не может. Она спрашивала, чем ты зарабатываешь на жизнь, и когда я сказал, что ты ничего не делаешь, она заявила, что так и думала и что ты типичный представитель никчемной вырождающейся аристократии. Поэтому если ты думаешь, что имел у нее успех, то глубоко ошибаешься. Ладно, мне пора, не то она пойдет меня искать. Прощай!

На следующее утро ко мне заглянул Дживс. Бесшумно вплыл в комнату, совсем как дома, я чуть слезу не пустил.

— Доброе утро, сэр, — сказал он. — Я тут принес кое-что из ваших вещей.

И он начал расстегивать ремни на чемодане, который принес с собой.

— Наверное, нелегко было все это стянуть?

— Нелегко, сэр. Пришлось ждать удобного случая. Мисс Рокметеллер на редкость бдительная леди.

— Знаете, Дживс, как ни говори, а дело зашло слишком далеко.

— Положение в настоящее время таково, что могу определенно утверждать — ни с чем подобным мне прежде не приходилось сталкиваться, сэр. Я принес твидовый костюм, как того требуют погодные условия. Завтра, если ничего не помешает, постараюсь доставить пиджачную пару, коричневую в блекло-зеленую крапинку.

— Я больше не в состоянии выносить… все это, Дживс.

— Мы должны надеяться на лучшее, сэр.

— Может, все-таки вы что-нибудь придумаете?

— Я чрезвычайно много думал о создавшемся положении, сэр, но пока без особого успеха. Кладу три шелковые рубашки — темно-серую с синим отливом, светло-синюю и светло-лиловую — в нижний ящик, сэр.

— Неужели вы совсем ничего не можете придумать, Дживс?

— На данный момент ничего, сэр. Дюжина носовых платков и носки цвета загара будут лежать в левом верхнем ящике.

Он застегнул ремни на чемодане и поставил его на стул.

— Мисс Рокметеллер весьма занятная леди, сэр.

— Не то слово.

Дживс задумчиво посмотрел в окно.

— Мисс Рокметеллер, сэр, во многих отношениях напоминает мне мою тетку, которая проживает в Лондоне, в юго-восточной его части. Характеры у них в высшей степени сходные. Моя тетка тоже обожает всяческие столичные увеселения. У нее, например, пристрастие к прогулкам в пролетке. Глаз с нее нельзя спустить — тотчас наутек и целый день катается. До того доходит, что, случается, даже запускает руку в детские сбережения, только чтобы доставить себе удовольствие.

— Право, я не прочь поболтать с вами о ваших тетках, Дживс, — сказал я ледяным тоном. Мне казалось, что он меня подвел, да и вообще я был сыт им по горло. — Однако не вижу, какое отношение они имеют к моим неприятностям.

— Прошу прощения, сэр. Оставляю на каминной полке несколько наших галстуков, сэр, с тем чтобы вы могли выбрать по своему вкусу, сэр. Я бы посоветовал синий в красный ромбик, сэр.

С этими словами он поплыл к дверям и бесшумно скользнул прочь.

Часто слышишь, что люди, которые попали в хорошую передрягу или просто потерпели урон, сначала пребывают как бы в трансе, туго соображая, что к чему, потом вдруг соберут силенки, очухаются и с головой окунутся в новую жизнь. Время — самый лучший лекарь. Природа берет свое, ну и все прочее. Так оно и есть. Знаю, потому что сам день-два спустя после того, что можно назвать состоянием полной прострации, начал приходить в себя. Разумеется, я отнюдь не наслаждался своей теперешней жизнью, смешно даже об этом говорить перед лицом ужасного несчастья — потери Дживса, но тем не менее я вдруг обнаружил, что мало-помалу вновь начинаю вкушать мелкие житейские радости. Иными словами, я взбодрился до такой степени, что стал наведываться в кабаре, где мог хоть ненадолго забыть о своих злоключениях.

Нью-Йорк — тесный городишко, если говорить о той его части, которая только пробуждается, тогда как все остальные отходят ко сну, и вскоре наши со стариной Рокки пути начали пересекаться. Однажды я увидел его у «Пила», потом в «Повеселимся». Всякий раз с ним не было никого, кроме тетки, и хотя Рокки старательно делал вид, что совершенно счастлив, уж кто-кто, а я, зная все обстоятельства дела, понимал, как он, бедолага, мучается. Сердце у меня обливалось кровью. Вообще-то, когда я думал о себе, оно обливалось еще больше, но на долю Рокки тоже хватало. Выглядел несчастный так, что казалось, еще немного, и он отдаст концы. Тетке, по-моему, тоже было слегка не по себе. Видимо, она начала удивляться, почему до сих пор ни разу не нахлынули разные знаменитости, не взыграл дух бесшабашного веселья, которым были проникнуты послания племянника. И я ее понимаю. Сам я прочел всего пару писем, но у меня сложилось впечатление, что вся жизнь ночного Нью-Йорка вращается вокруг Рокки и что если, например, он не появился в кабаре, то представление тут же отменяется.

В следующие два дня я их не встречал, однако, когда вечером третьего дня сидел в «Maison Pierre», кто-то хлопнул меня по плечу. Смотрю — Рокки, во взоре тоска, и вид такой, будто его удар хватил. Удивляюсь, как этот увалень умудряется напяливать мой фрак и при этом не порвать его по швам, загадка, да и только. Позже он признался, что сразу же разрезал жилет на спине, чем весьма облегчил себе жизнь.

Сначала я подумал было, что в этот вечер Рокки удалось улизнуть от тетки, но потом увидел, что она тоже здесь. Сидит за столиком у стены и смотрит в мою сторону так, точно собирается устроить метрдотелю сцену за то, что пускают сюда невесть кого.

— Берти, старина, — говорит Рокки, и голос у него срывается, — мы с тобой всегда были друзьями, правда? В смысле, ты знаешь, я на все готов, если ты попросишь.

— Рокки, старый добрый дружище, — говорю я. Право, он меня растрогал.

— Тогда, ради всего святого, посиди до конца вечера за нашим столиком.

Ну, знаете, дружба, конечно, дело святое, но всему есть предел.

— Послушай, мой дорогой, — говорю ему, — я готов на все в разумных пределах. Однако…

— Берти, ты должен. Ты просто обязан. Надо что-нибудь придумать, как-то ее развлечь. Понимаешь, она чем-то озабочена. Уже два дня в таком состоянии. По-моему, она что-то заподозрила. Наверное, не может понять, почему я не встречаю никого из своих приятелей. На днях столкнулся с двумя газетчиками, с которыми когда-то был хорошо знаком. Благодаря им удалось какое-то время продержаться. Представил их тете Изабель как Дэвида Беласко и Джима Корбетта, — ничего, сошло. Но теперь — конец, они себя исчерпали, и тетушка снова в недоумении. Что-то надо делать, не то все выйдет наружу. Тогда я ни цента от нее не увижу, готов поспорить на что угодно. Ради Бога, Берти, пойдем к нашему столику, поможешь мне.

И я пошел. Когда друг в беде, надо уметь сплотиться. Тетя Изабель сидела, по своему обыкновению, очень прямо. Мне показалось, что она отчасти утратила тот азарт, с которым пустилась исследовать Бродвей. Вид у нее был такой, будто тягостные мысли не дают ей покоя.

— Тетушка Изабель, вы знакомы с Берти Вустером? — говорит Рокки.

— Знакома.

— Садись, Берти, — говорит Рокки.

Так и началась эта веселенькая вечеринка. Одна из тех радостных, беззаботных вечеринок, когда сидишь, крошишь хлеб и семь раз откашляешься, прежде чем слово вымолвить, а потом решишь, что лучше вообще рта не открывать. Повеселились мы так с часок, и вдруг тетушка Изабель заявляет, что хочет ехать домой. Я усмотрел в этом зловещий знак, особенно в свете того, что говорил мне Рокки. Ведь ее, бывало, калачом из кабаре не выманишь.

Рокки тоже встревожился и кинул на меня умоляющий взгляд.

— Ты поедешь с нами, Берти, пропустим по рюмочке?

Я чувствовал, что это предложение выходит за рамки договора, но делать нечего. Бросить беднягу одного с этой дамой просто бесчеловечно. Пришлось согласиться.

Как только мы вышли и сели в такси, у меня возникло ощущение стремительно надвигающейся развязки. В углу, где сидела тетушка, царило гробовое молчание, и хотя Рокки, беспокойно ерзавший на маленьком откидном сиденьице впереди, из кожи вон лез, стараясь поддержать беседу, компанию нашу трудновато было бы отнести к разряду болтливых.

Когда мы вошли в квартиру, я мельком увидел Дживса, сидевшего в своей келье, и мне захотелось его позвать, дабы сплотить ряды. Что-то мне подсказывало, что он вот-вот нам понадобится.

Горячительное стояло на столе в гостиной. Рокки взял графин.

— Скажи, когда хватит, Берти.

— Стой! — рявкнула тетушка. Рокки выронил графин.

Я поймал его взгляд, когда он нагнулся, чтобы собрать осколки. Это был взгляд человека, который понимает, что все кончено.

— Оставь осколки в покое, Рокметеллер! — скомандовала тетя Изабель.

Рокки повиновался.

— Пришло время поговорить, — сказала она. — Не могу сидеть сложа руки и смотреть, как молодой человек губит себя!

Бедняга Рокки издал какой-то булькающий звук, вроде того, с каким вытекал из графина виски.

— Э-э? — произнес он, хлопая глазами.

— Это моя вина, — продолжала тетя Изабель. — Тогда я еще не обратилась к свету истины. Но теперь у меня глаза открылись. Я поняла, какую ужасную ошибку совершила. Содрогаюсь при мысли, какой вред я нанесла тебе, Рокметеллер, когда требовала, чтобы ты приобщился к безнравственной жизни этого страшного города.

Вижу, Рокки ощупью тянется к столу, касается его пальцами, и на лице у него выражается облегчение. Мне были понятны его чувства.

— Рокметеллер, когда я писала письмо, в котором понукала тебя ехать в Нью-Йорк, я еще не имела чести слышать мистера Манди.

— Джимми Манди! — воскликнул я.

Знаете, как иногда бывает, все, кажется, безнадежно перепуталось, и вдруг вам удается ухватить ниточку. Когда мисс Рокметеллер упомянула о Джимми Манди, я начал более или менее понимать, что происходит. Мне уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Помню, в Англии мой камердинер, предшественник Дживса, вернувшись однажды с какого-то собрания, объявил во всеуслышание перед компанией моих приятелей, которые собрались у меня на ужин, что я обуза для общества.

Тетушка окинула меня испепеляющим взглядом.

— Вот именно, Джимми Манди, — изрекла она. — Удивлена, что такой человек, как вы, слышал о нем. На лекциях мистера Манди нет ни музыки, ни подвыпивших мужчин, ни танцев, ни бесстыдных женщин, выставляющих себя напоказ. Для вас его лекции интереса не представляют. Они обращены к тем, кто еще не совсем погряз во грехе. Мистер Манди приехал, дабы спасти Нью-Йорк от Нью-Йорка, по собственному выражению этого замечательного человека, «вымести порок вон поганой метлой». Рокметеллер, впервые я услышала мистера Манди три дня назад. На его лекцию меня привела чистая случайность. Как часто в нашей жизни простой случай может предопределить наше будущее!

Тебя вызвали по телефону к мистеру Беласко, и поэтому ты не мог повезти меня на ипподром, как мы договаривались. Я попросила твоего камердинера Дживса отвезти меня туда. Но он оказался ужасным тупицей. Вероятно, он меня не понял. Теперь я благодарю Бога за это. Как я позже узнала, он привез меня на Мэдисон-Сквер-Гарден, где мистер Манди читал лекцию. Твой камердинер усадил меня и исчез. Я догадалась, что произошла ошибка, но лекция уже началась. Сидела я в середине ряда. Чтобы выйти, мне пришлось бы побеспокоить множество людей. Пришлось остаться.

Она судорожно сглотнула.

— Рокметеллер, я никогда ни к кому не испытывала столь горячей признательности, как к мистеру Манди. Он изумителен! Он подобен библейскому пророку, бичующему людские грехи. В порыве вдохновения он впадал в такое неистовство, что я испугалась за него. Порой он прибегал к несколько необычным выражениям, но в каждом его слове звучало суровое осуждение порока. Он показал мне Нью-Йорк в его истинном свете. Он открыл мне глаза, как, оказывается, суетно и безнравственно сидеть в этих раззолоченных притонах зла и лакомиться крабами и прочими деликатесами, когда порядочным людям давно пора спать.

Он сказал, что танго и фокстрот — это изобретение дьявола, толкающее людей прямо в преисподнюю. Что послушать негритянский джаз хотя бы минут десять — это уже большой грех, это все равно что участвовать в диких оргиях, которыми славились Ниневия и Вавилон. А когда мистер Манди воскликнул: «Это к вам относится!» — и указал прямо на меня, я чуть сквозь землю не провалилась. С его лекции я ушла совсем другим человеком. Рокметеллер, ты, должно быть, заметил, как я переменилась! Я уже не та беззаботная, легкомысленная особа, которая толкала тебя в эти гнездилища зла!

Рокки как вцепился в стол, так и держался за него, как черт за грешную душу.

— Да, я… я думал, вам немного не по себе, — заикаясь проговорил Рокки.

— Не по себе? Как раз напротив. Со мной все в порядке. Послушай, Рокметеллер, ты тоже можешь спастись, еще не поздно. Ты только пригубил чашу зла. Но не испил ее до дна. Поначалу будет трудно, но, поверь мне, ты осилишь, если смело ополчишься против соблазнов и обольщений этого ужасного города. Рокметеллер, ведь ты постараешься ради меня, правда? Ты завтра же покинешь этот город и начнешь бороться с собой. Мало-помалу, призвав на помощь всю свою волю…

Не могу избавиться от мысли, что именно слово «воля», подобно трубному гласу, воодушевило старину Рокки. Должно быть, он допер наконец, что свершилось чудо, что тетушка Изабель вовсе не отторгает его от себя. Во всяком случае, когда она произнесла эти слова, он встрепенулся, отпустил стол и обратил к ней горящий взор.

— Тетушка Изабель, вы хотите, чтобы я уехал в деревню?

— Да.

— И жил там?

— Да, Рокметеллер.

— И никогда не приезжал в Нью-Йорк?

— Да, Рокметеллер. Именно этого я и хочу. Не вижу другого способа. Только там ты будешь свободен от искушений. Рокметеллер, совершишь ли ты этот поступок ради меня?

Рокки снова ухватился за стол. Видимо, он черпал в этом предмете большую поддержку.

— Совершу! — возгласил он.

— Дживс, — сказал я. Дело было на следующий день, я уже вернулся в свою старую добрую квартиру и теперь сидел в старом добром кресле, задрав ноги на стол. Только что я проводил старину Рокки, который отбыл в свой загородный дом, проводив, в свою очередь, часом раньше тетушку Иза-бель, которая вернулась в свой родной городишко, где, наверное, слыла сущим наказанием Господним. Итак, мы наконец-то остались одни. — Дживс, нет на свете ничего лучше, как пребывать у себя дома. Что?

— Истинная правда, сэр.

— Под милой сенью родного крова, ну и все такое. Что?

— Совершенно верно, сэр. Я снова закурил.

— Дживс!

— Сэр?

— Знаете ли, в этой истории был момент, когда я подумал, что вы зашли в тупик.

— В самом деле, сэр?

— Как это вы додумались повести мисс Рокметеллер на лекцию? Мысль просто гениальная!

— Благодарю вас, сэр. Это случилось довольно неожиданно, однажды утром, когда я размышлял о моей тетушке, сэр.

— О вашей тетушке? Помешанной на пролетках?

— Совершенно верно, сэр. Я вспомнил, что, когда у нее разыгрывался очередной приступ этой мании, мы обычно посылали за священником нашего прихода. Мы не раз убеждались, что, как только он заговорит с ней о высоких материях, она забывает про катание. Вот я и подумал, что подобный метод может оказаться эффективным и в случае с мисс Рокметеллер.

Находчивость этого малого просто ошеломила меня.

— Ума палата! — воскликнул я. — Здорово у вас котелок варит! Как вы этого добиваетесь? Наверное, поедаете пропасть рыбы или еще чего-нибудь. Скажите, Дживс, ведь вы поедаете пропасть рыбы?

— Нет, сэр.

— Ну, тогда это Божий дар, вот что я думаю. А уж коль его не дано, то нечего и суетиться.

— В высшей степени справедливо, сэр, — проговорил Дживс. — Если мне позволено будет высказать свои соображения, сэр, я бы больше не стал надевать этот галстук, сэр. Зеленый цвет придает вашему лицу немного желтушный вид. Если позволите, я бы настоятельно советовал сменить его на синий с красными ромбиками, сэр.

— Хорошо, Дживс, — смиренно сказал я. — Вам лучше знать.

ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ СО СТАРИНОЙ БИФФИ

Перевод И. Бернштейн.

— Дживс, — позвал я, восстав из ванны. — Сплотите ряды.

— Слушаю, сэр.

Я от всей души одарил его благосклонной улыбкой. В ту пору я на недельку-другую закатился в Париж, а там что-то такое разлито в воздухе, эдакая joie de vivre,[91] которая переполняет сердце и настраивает на игривый лад.

— Выложите наш джентльменский костюм средней нарядности, подходящий для богемных пиршеств, — распорядился я. — Сегодня я обедаю с одним знакомым живописцем на том берегу Сены.

— Очень хорошо, сэр.

— Да, и если кто меня будет спрашивать, Дживс, скажите, что я объявлюсь ближе к тому часу, когда нисходит безмятежный сумрак.

— Слушаю, сэр. Пока вы принимали ванну, звонил мистер Биффен.

Удивительно, как за границей то и дело натыкаешься на знакомых, иной раз не видел однокашника тысячу лет и не чаял не гадал встретиться — и вдруг, нате пожалуйста! Где я меньше всего опасался наткнуться на старину Биффи, так это в Париже. Было время, мы с ним на пару предавались светской жизни, обедали, ужинали в одной компании чуть не каждую ночь напролет. Но где-то года полтора назад у него померла крестная и оставила ему в наследство имение в Хертфордшире, он туда перебрался, стал носить гетры, якшаться с коровами и вообще являть собой деревенского сквайра и землевладельца. С тех пор мы почти не виделись.

— Старина Биффи в Париже?! Он-то что здесь делает?

— Он со мной не поделился, сэр, — ответил Дживс холодноватым, как мне показалось, тоном, будто бы даже слегка неприязненно, а ведь прежде они были вполне на дружеской ноге.

— Где он остановился?

— Отель «Авенида», рю дю Колизэ, сэр. Он сообщил, что намерен выйти прогуляться и заглянет сюда на исходе дня.

— Ладно, если меня еще не будет, скажете ему, чтобы подождал. А теперь, Дживс, ме ганс, мои шапо, и дорогу хозяину! Пока, пока!

День был бесподобный, времени у меня оставалось еще навалом, и я в конце концов у Сорбонны вылез из такси, решив остаток пути проделать пешком. Но не успел протопать и трех шагов, как вот тебе раз! Прямо передо мной на тротуаре — Биффи собственной персоной. Если бы мой последний шаг не повис в воздухе, я бы с разгона прямо в него уперся.

— Биффи! — воскликнул я. — Вот так так!

Он уставился на меня, мигнув выпученным глазом, — ну вылитая хертфордширская корова, получившая во время завтрака неожиданный тычок под ребро.

— Берти! — наконец взвыл он хриплым голосом. — Слава Богу! — Он вцепился в мой рукав. — Не оставляй меня! Я потерялся.

— Что значит — потерялся?

— Вышел пройтись, но мили через две понял, что не имею понятия, где нахожусь. Так с тех пор и хожу тут кругами, уж и не знаю, сколько часов.

— Почему же ты не спросил дорогу?

— Так я не знаю ни слова по-французски.

— Кликнул бы такси.

— Я обнаружил, что оставил все деньги в гостинице.

— Мог бы доехать до гостиницы, а потом сойти вниз и расплатиться.

— Верно. Но я еще вдруг обнаружил, что забыл, как она называется, будь она неладна.

Вот вам типичный Чарлз Эдвард Биффен во всей своей красе. Второго такого обормота и недотепы на свете не сыщешь. Видит Бог, — и тетя Агата не даст соврать — я и сам не ахти какой мудрец. Но в сравнении с Биффи я просто величайший мыслитель всех времен и народов.

— Я бы дал шиллинг, ей-богу, — говорит Биффи, — если бы мне кто сказал название этой чертовой гостиницы.

— Будешь должен мне. Отель «Авенида», рю дю Колизэ.

— Берти! Это потрясающе! Как ты узнал, разрази меня гром?

— Ты сам сегодня утром продиктовал этот адрес Дживсу.

— Точно! Я и забыл.

— Ладно, пошли. Выпьем по стаканчику, а потом я посажу тебя в такси и отправлю в гостиницу «Авенида». В обед я занят, но еще полно времени.

Мы забрели в одно из одиннадцати кафе, расположенных впритык друг к дружке на той улице, и я заказал две порции восстановительного.

— А что ты делаешь в Париже? — спросил я у Биффи.

— Берти, старина, — ответил он скорбно. — Я приехал сюда искать забвения.

— По-моему, в этом ты добился успеха.

— Ты не понимаешь! Дело в том, старина, что мое сердце разбито. Сейчас я тебе все расскажу.

— Нет-нет! Не надо! Но было уже поздно.

— В прошлом году, — начал он, — я подался в Канаду на лососиную ловлю.

Я заказал еще по порции. Если уж слушать рыбацкие байки, необходимо взбодриться.

— На лайнере по пути в Нью-Йорк я познакомился с одной девушкой. — Биффи звучно глотнул, точно бульдог, который торопится заглотать одну половину котлеты, чтобы скорее схватить вторую. — Берти, старина. Я не могу тебе ее описать. Нечего даже и пытаться.

И то хоть слава Богу.

— Она была замечательная. Мы с ней прогуливались по палубе после ужина. Она театральный работник. Или вроде того.

— Что значит — вроде того?

— Ну, знаешь, натурщица, манекенщица, — в таком духе. Накопила несколько фунтов и отправилась искать работу в Новом Свете. Она мне все о себе рассказала. У ее отца молочная лавка в Клапеме. А может, в Криклвуде. Одно из двух, либо молочная лавка, либо обувной магазин, это я точно запомнил.

— Да, спутать немудрено.

— Просто я хочу, чтобы ты понял, что у нее хорошие, здоровые буржуазные корни. Ничего легкомысленного. Такой женой всякий мужчина может гордиться.

— И чья же она жена?

— Ничья — пока. Я хотел, чтобы стала моей, но потерял ее.

— Рассорились?

— Да нет же. Говорю тебе: потерял. В прямом смысле. Последний раз я видел ее на нью-йоркской таможне. Мы с ней стояли возле чемоданов, и я только-только успел спросить, не согласится ли она выйти за меня замуж, а она ответила, что да, она согласна, и все складывалось просто замечательно, но тут появился какой-то неприятный тип в форменной фуражке и стал приставать ко мне из-за сигарет, которые он нашел на дне моего чемодана, а я о них совершенно забыл и не внес в декларацию. Было уже довольно поздно, наш пароход пристал в одиннадцатом часу, и я сказал Мэйбл, чтобы она ехала к себе в гостиницу, а я за ней завтра заеду и отвезу ее куда-нибудь позавтракать. Но больше я ее так никогда и не видел.

— Значит, в гостинице ее не было?

— Она, может, и была. Но…

— Ты хочешь сказать, что сам туда не явился?

— Берти, старина, — мученическим тоном произнес Биффи, — Бога ради, не подсказывай мне, что я хочу сказать, а чего не хочу сказать. Дай мне все рассказать самому, иначе я запутаюсь, и придется начинать сначала.

— Ну уж нет. Валяй излагай сам, — согласился я поспешно.

— Так вот. В двух словах, Берти, — я забыл название гостиницы. Добрых полчаса объяснялся с таможенниками насчет сигарет, а когда освободился, в голове — хоть шаром покати. Помнилось мне вроде бы, что я это название на чем-то записал, но, по-видимому, это мне только казалось, ни на одной бумажке у меня в карманах его не было. Нет, безнадежное дело. Я ее потерял.

— Но почему же ты не навел справки?

— Понимаешь, Берти, беда в том, что я забыл, как ее зовут.

— Ну и ну! — Это уже был предел безмозглости, даже для Биффи. — Не может быть, чтобы ты забыл, как ее зовут. Да ты мне сам только что говорил: Мюриел или что-то наподобие того.

— Мэйбл, — холодно поправил Биффи. — А забыл я ее фамилию. И пришлось мне махнуть рукой и двинуть дальше в Канаду.

— Одну минутку, — сказал я. — Но ты-то должен же был назвать ей свою фамилию. А раз так, пусть ты и не мог ее найти, зато она могла найти тебя.

— Вот именно. Поэтому я и впал в отчаяние. Она знает мою фамилию, и адрес, и все остальное, но я не получил от нее ни полслова. Наверное, когда я не объявился в гостинице, она приняла это за тонкий намек, что, мол, я передумал и бью отбой.

— Пожалуй, — согласился я. Действительно, это было единственное подходящее объяснение. — Ну а раз так, остается только завить горе веревочкой и залить сердечные раны. Верно я говорю? Поехали поужинаем сегодня вместе, а потом закатимся в «Аббатство» или еще куда-нибудь.

Но Биффи покачал головой:

— Бесполезно. Я уже пробовал. Кроме того, я уезжаю четырехчасовым поездом. Завтра у меня ужин с одним человеком, который, кажется, вот-вот клюнет на мой хертфордширский дом.

— Вот как? Ты продаешь дом? Я думал, он тебе нравится.

— Нравился. Но теперь, как подумаю, что после всего опять останусь жить один в этом огромном пустом здании, — и меня просто оторопь берет. Так что когда сэр Родерик Глоссоп выразил интерес…

— Сэр Родерик Глоссоп! Неужели тот самый, что лечит психов?

— Да, знаменитый специалист по нервным болезням. А ты что, знаком с ним?

Солнце жарило вовсю, но у меня похолодела спина.

— Я был пару недель помолвлен с его дочерью, — вполголоса ответил я. Вспоминая, как я тогда еле отделался, я обычно впадаю в состояние, близкое к обмороку.

— А у него есть дочь? — равнодушно переспросил Биффи.

— Есть. Сейчас я тебе все расскажу…

— Но только не в данную минуту, старина, — оборвал меня Биффи, вставая со стула. — Я должен вернуться в гостиницу и позаботиться об укладке чемоданов.

Что было, на мой взгляд, настоящим свинством с его стороны: я-то его вон как внимательно слушал. Чем дольше живу на свете, тем тверже убеждаюсь, что старый добрый дух товарищества «ты — мне, я — тебе» совершенно, можно сказать, вывелся в нашем кругу. Словом, я посадил его в такси и отправился обедать.

Прошло не больше десяти дней, когда я за утренним кофе с тостами испытал довольно малоприятное потрясение. Прибыли английские газеты, и Дживс, выходя из комнаты, оставил возле моей кровати свеженький номер «Тайме».

Я праздно переворачивал газетные листы в поисках спортивного раздела, и вдруг в глаза мне бросилась маленькая заметка под крупным заголовком:

— Черт! Вот это да! — вскричал я.

— Сэр? — обернулся с порога Дживс.

— Дживс, вы помните мисс Глоссоп?

— Весьма отчетливо, сэр.

— Она обручилась с мистером Биффеном!

— Вот как, сэр? — произнес Дживс и, не добавив больше ни слова, выскользнул за дверь.

Подобная невозмутимость с его стороны обеспокоила и насторожила меня как довольно красноречивое свидетельство вопиющего бессердечия, чего я за ним до сих пор совершенно не замечал. Ведь Гонория Глоссоп как-никак была ему близко знакома.

Я еще раз перечитал заметку. Она пробуждала во мне странные чувства. Не знаю, случалось ли вам читать в газете о помолвке вашего школьного друга с девушкой, на которой, еще бы один неосмотрительный шаг, и вы бы оказались бесповоротно женаты сами. Это дает вам ощущение, не знаю даже, как сказать, наверно, нечто в таком роде чувствует человек, который вышел с другом детства прогуляться по джунглям, а навстречу — тигрица, или ягуар, или еще какая-нибудь зверюга, он успел в последнюю секунду вскарабкаться на дерево, глядит вниз, а его друг мелькнул и пропал в чаще, зажатый в плотоядных челюстях хищника. Эдакое как бы молитвенное глубокое облегчение, если вы меня понимаете, смешанное в то же время с некоторой все-таки жалостью. То есть я хочу сказать, при всей радости, что мне удалось избежать женитьбы на Гонории, я искренне сожалел, что такой приличный малый, как Биффи, схлопотал подлянку. Я выпил чаю и задумался.

Конечно, есть на свете, я полагаю, такие парни — крепкие, несгибаемые ребята с каменными подбородками и горящим взором, — которым обручиться с этой язвой Глоссоп — раз плюнуть и даже, может быть, приятно. Но я отлично знал, что Биффи не из их числа. Дело в том, что Гонория — это такая здоровая, энергичная девица, мускулатура у нее, как у борца в полусреднем весе, а смех — будто кавалерийский эскадрон скачет по мосту, сколоченному из пустых жестянок. Встречаться с такой лицом к лицу через стол за завтраком — это же страшно подумать! Да еще башковитая. Эдакое нежное создание, которое измочалит вас в шестнадцати сетах в теннис и в нескольких кругах в гольф, а потом спускается к обеду свеженькая, как огурчик, и ждет, что вы поведете с ней интеллектуальный разговор о Фрейде. Еще бы неделя помолвки с нею, и у ее папаши-психиатра завелся бы новый пациент. А Биффи — личность тихая, безобидная, вроде меня. Словом, говорю вам, я был потрясен и обескуражен.

И особенно, как я уже сказал, меня потрясло гнусное равнодушие Дживса. В эту самую минуту он как раз опять неслышно просочился в спальню, и я дал ему еще один шанс проявить нормальные человеческие чувства.

— Вы расслышали имена, которые я назвал, Дживс? — спросил я. — Мистер Биффен собирается жениться на Гонории Глоссоп, дочери старого господина с бровями и лысой головой.

— Да, сэр. Какой костюм приготовить вам на сегодня?

И это, заметьте, говорит человек, который в бытность мою помолвленным с означенной Глоссоп напрягал все фибры своего мозга, чтобы меня вызволить. Н*ет, убейте, ничего не понимаю.

— Синий в розовую полоску! — ответил я ему холодно. Пусть видит, как я горько в нем разочарован.

Спустя неделю или около того я возвратился в Лондон, и не успел расположиться на прежней квартире, как вдруг является Биффи. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы понять: отравленная рана загноилась. Вид у Биффи был не блестящий, нет, далеко не блестящий. На лице застыло знакомое мне выражение, я сам, бывало, бреясь, наблюдал аналогичное в зеркале во времена своей недолгой помолвки с этой чертовой куклой Глоссоп. Однако, не желая нарушать принятые нормы общежития, я, со всей возможной для меня теплотой, пожал ему лапу.

— Ну, старина, — сказал я ему. — Поздравляю!

— Спасибо, — отвечает он уныло. После чего наступило тяжкое молчание, затянувшееся на добрых три минуты.

— Берти, — наконец произнес Биффи.

— Да?

— Это правда, что?..

— Что?

— Да так, ничего.

И беседа наша опять вроде как иссякла. Прошло еще минуты полторы. Биффи снова вынырнул из небытия.

— Берти.

— Я все еще здесь, старина. Ты чего?

— Послушай, Берти, это правда, что ты когда-то был помолвлен с Гонорией?

— Правда. Биффи откашлялся.

— И как же ты спасся… то есть я хочу сказать, какая трагедия помешала вашему браку?

— Это все Дживс. Он нашел выход из положения, все продумал и осуществил.

— Я, пожалуй, перед уходом загляну на кухню, переговорю с Дживсом, — задумчиво произнес Биффи.

Ну, чувствую, тут не до церемоний, надо говорить начистоту.

— Биффи, старичок, — обращаюсь я к нему, — признайся как мужчина мужчине: ты что, хочешь рвать когти?

— Берти, дружище, — отвечает он с мольбой в голосе, — как старый друг старому другу признаюсь: хочу.

— Зачем же ты, черт дери, в это дело ввязался?

— Не знаю. А ты зачем?

— Я… Само как-то получилось.

— Вот и со мной тоже как-то само получилось. Знаешь, когда у человека разбитое сердце… Живешь вроде как во сне, перестаешь соображать, теряешь бдительность. Ну и оглянуться не успел, а ты уже попался. Не могу тебе толком объяснить, как это вышло, но факт таков. И теперь я хочу от тебя услышать, что в таких случаях полагается делать?

— То есть каким образом дать задний ход?

— Ну да. Мне не хотелось бы ранить ничьи чувства, но я решительно больше не могу. Это невозможно. Дня полтора-два мне казалось, что ничего особенного, обойдется. Но теперь… Ты помнишь, как она смеется?

— О да.

— Этот ее смех, и потом, она еще ни на минуту не оставляет человека в покое, ей, видите ли, надо развивать твой интеллект, и так далее.

— Знаю, знаю.

— Ну так вот. Что ты порекомендуешь? Ты сказал, что Дживс нашел выход из положения. Как это понимать? Нельзя ли подробнее?

— Видишь ли, сэр Родерик, на самом деле психический врач, сколько ни величай его специалистом-психоневрологом, получил сведения, что в моем роду есть кое-какие психические отклонения. Так, ничего серьезного, просто один дядя у нас держал в спальне кроликов. И вот папаша Глоссоп приехал сюда пообедать со мной и заодно меня освидетельствовать, а Дживс так подстроил, что старик уехал в полном убеждении, что у меня не все дома.

— Понятно, — кивнул Биффи. — Беда только в том, что у нас в роду нет психических отклонений.

— Ни одного?

Просто не верилось, что можно вырасти таким законченным остолопом, как душка Биффи, и притом самопроизвольно, безо всякой посторонней помощи.

— Ни единого психа в родословной, — мрачно подтвердил Биффи. — Надо же, какая незадача. Завтра старикашка как раз приедет ко мне обедать и, конечно, захочет меня тоже проверить на сдвинутость. А я, как на грех, абсолютно в здравом уме.

Я задумался. От одной только мысли о новой встрече с сэром Родериком у меня по спине побежали холодные мурашки; однако, если представляется случай помочь ближнему, мы Вустеры, забываем о себе.

— Вот что, Биффи, — говорю я ему. — Послушай, что я придумал. Я подъеду к тебе, когда вы сядете обедать. И очень может быть, когда сэр Родерик увидит, кто твой друг, он без всяких разговоров немедленно запретит помолвку.

— В этом что-то есть, — сразу воодушевился Биффи. — Благородно с твоей стороны, Берти.

— Пустяки, — ответил я. — А перед тем я еще посоветуюсь с Дживсом. Изложу ему суть дела и послушаю, что он скажет. Дживс меня никогда не подводил.

Биффи отчалил приободренный. А я отправился на кухню.

— Дживс, — говорю, — мне опять понадобилась ваша помощь. У меня только что состоялся огорчительный разговор с мистером Биффеном.

— Неужели, сэр?

— Дело вот какого рода, — начал я и описал ему положение вещей.

Странно, но я вижу, он слушает будто каменный. Обычно, когда я призываю Дживса обсудить какую-нибудь загвоздку, он бывает само сочувствие и сама изобретательность. И вдруг такое.

— Боюсь, сэр, — произнес он, как только я договорил, — что мне вряд ли подобает вмешиваться в сугубо личное дело, где затрагиваются…

— Да ладно вам, Дживс!

— Нет, сэр. Это была бы с моей стороны недопустимая вольность.

— Дживс, — говорю я и беру этого упрямого быка прямо за рога. — Что вы имеете против старины Биффи?

— Я, сэр?

— Да, вы.

— Уверяю вас, сэр!

— Что ж, ладно. Если вы не хотите подставить плечо и спасти ближнего, я вас, конечно, неволить не буду. Но позвольте вам сказать, что я сейчас пойду в гостиную, сяду и начну думать. Какой же у вас будет вид, когда я возвращусь и объявлю, что нашел спасение для Биффи? Самый дурацкий вид, уверяю вас.

— Да, сэр. Принести вам виски с содовой?

— Нет. Кофе. Черный и крепкий. И если кто-нибудь пожелает меня видеть, скажите, что я занят и просил не беспокоить.

Через час я позвонил в звонок.

— Дживс, — говорю я свысока.

— Да, сэр?

— Будьте добры, позвоните по телефону мистеру Биффену и передайте, что мистер Вустер кланяется и что выход найден!

На следующее утро я пешком отправился к Биффи, чрезвычайно, надо признаться, довольный собой. Как правило, осенившая тебя накануне блестящая мысль ухитряется утратить почти весь свой блеск, когда разглядываешь ее в лучах наступившего утра. Но эта моя умственная находка выглядела после завтрака не менее привлекательно, чем вчера перед ужином. С какого бока ни рассматривай, это был совершенный верняк.

За несколько дней до того моя тетя Эмили праздновала шестилетний юбилей своего сына Хэролда, и я, оказавшись перед необходимостью приобрести подарок, присмотрел в магазине на Стрэнде одну забавную игрушку, как раз подходящую, на мой взгляд, для развлечения малого дитяти и умиления друзей и домочадцев. Она представляла собой как бы бутоньерку, к которой снизу прикреплена такая резиновая штуковина наподобие клизмы, нажмешь — и полторы пинты холодной родниковой воды мощной струей ударяют в лицо тому, кто вздумал понюхать цветочки. Самое подходящее изобретение для развития детского интеллекта, решил я, сделал покупку и отправился по месту назначения.

Но там я застал Хэролда посреди целой кучи дорогих и великолепных игрушек, так что просто рука не поднялась прибавить к ним мое подношение, которое обошлось мне всего в одиннадцать с половиной пенсов. Я тут же, на диво быстро, нашелся, — бывает, что и мы, Вустеры, умеем, когда надо, соображать молниеносно, — оторвал от игрушечного аэропланчика карточку дяди Джеймса, вставил вместо нее свою, а брызгалку спрятал в карман и впоследствии унес домой. Так она все эти дни и лежала у меня всуе, но теперь наконец настал срок пустить ее в дело.

— Ну? — нетерпеливо спросил Биффи, когда я на полном скаку влетел в его гостиную.

Бедный петушок едва шевелил жабрами со страху. Мне это состояние было знакомо. И я, помнится, испытывал нечто подобное, поджидая к обеду сэра Родерика. Как, интересно, люди с больными нервами могут вести беседу с этим человеком? А ведь у него самая обширная практика во всем Лондоне, и не проходит дня, чтобы он не садился на голову хотя бы одному бедняге и не кричал санитарам, чтобы скорее тащили смирительную рубашку. И на мир он глядит как бы сквозь солому, торчащую в волосах его несчастных пациентов. Словом, я был совершенно уверен: стоит только Биффи надавить на клизму, а уж об остальном позаботится природа.

Поэтому я потрепал Биффи по плечу и сказа.

— Все в порядке, старик!

— Что предлагает Дживс?

— Дживс? Ничего.

— Но ты же сказал, все в порядке.

— В доме Вустера Дживс не единственный, кто способен думать, друг мой. Я занялся твоим делом сам, и могу тебя заверить, что держу его под контролем.

— Ты? — переспросил Биффи не слишком-то лестным тоном. В нем слышался недостаток веры в мои таланты, а я всегда считаю, лучше показать, чем сто раз объяснять. Я сунул ему бутоньерку.

— Как ты относишься к цветам, Биффи? — спрашиваю.

— Что?

— Понюхай цветочки.

Биффи понуро сунулся хоботом в букетик, и тут я надавил на клизму в строгом соответствии с инструкцией на обороте ярлыка.

Люблю получать по полной стоимости за свои деньги. В одиннадцать с половиной пенсов эта штука мне обошлась, но сработала она так, что и двойную цену было бы не жалко отдать. В рекламе на коробке сообщалось, что эффект получается «неописуемо комичный». И могу вас заверить, что это еще мягко сказано. Бедолага Биффи отскочил на три фута и опрокинул инкрустированный столик.

— Ну вот, — скромно сказал я.

Биффи сначала утратил дар речи, но сравнительно быстро опомнился и смог высказаться довольно пылко.

— Успокойся, приятель, — сказал я, когда он смолк, чтобы перевести дух. — Это была не праздная забава, а наглядная демонстрация. Прими подарок и благословение от старого друга, снова наполни этот баллончик, сунь букетик сэру Родерику в физиономию, надави — и в остальном положись на него самого. Ручаюсь, не пройдет и трех секунд, как желание породниться с тобой покинет его раз и навсегда. Биффи захлопал глазами.

— Ты что, хочешь, чтобы я обрызгал сэра Родерика?

— Именно. Обрызгай его хорошенько, от всей души.

— Но…

Он еще что-то взволнованно лепетал, когда раздался звонок у входной двери.

— Боже милосердный! — воскликнул Биффи, весь трясясь, как желе. — Это он. Займи его разговором, пока я сбегаю сменю рубашку.

Я едва успел набрать воды в клизму и положить бутоньерку рядом с прибором Биффи, как дверь отворилась, и вошел сэр Родерик. Я в этот миг, нагнувшись, поднимал опрокинутый столик, и он приветственно обратился ко мне со спины:

— Добрый день! Надеюсь, я не опо… Мистер Вустер! Должен признаться, что мне было немного не по себе.

Есть что-то в этом человеке, что повергает в трепет самые мужественные сердца. Услышишь слова: «Сэр Родерик Глоссоп», — и поджилки у тебя начинают с полным основанием дрожать, как осиновый лист. Здоровенная голова, эдакий голый шар, все волосы, которым положено на ней расти, переползли вниз и скучились в бровях, а глаза из-под бровей убивают наповал, точно «лучи Смерти».

— Как поживаете? — произнес я, поборов некоторое желание выпрыгнуть задом наперед из окна. — Давненько не виделись, а?

— Тем не менее я вас отчетливо помню, мистер Вустер.

— И чудесно, — говорю. — Старина Биффи вот пригласил меня принять тут участие в кое-какой кормежке…

Он угрожающе шевельнул бровями.

— Вы являетесь другом Чарлза Биффена?

— Да, знаете ли. Друзья с детских лет.

Он со свистом набрал в грудь воздуху, и видно было, что акции Биффи сразу заметно упали. Потом он посмотрел вниз, а на полу разбросаны разные предметы, которые были на столике.

— Здесь что-то произошло?

— Ничего серьезного, — отвечаю. — Просто со стариной Биффи случился небольшой припадок, или родимчик, вследствие которого опрокинулся стол.

— Припадок?!

— Или родимчик.

— Он что же, страдает припадками?

Я уже открыл было рот, чтобы ответить, но тут в комнату влетел Биффи. Он забыл пригладить щеткой волосы, из-за чего имел вполне безумный вид, и я приметил, с какой подозрительностью покосился на него сэр Родерик. Похоже было, что почва вполне взрыхлена и удобрена и клубень теперь гарантированно примется и даст росток.

Человек Биффи внес кушанья, и мы уселись за стол.

Поначалу можно было подумать, что обеду суждено пройти в самой ледяной обстановке, от какой только случалось коченеть и стыть бывалым завсегдатаям званых обедов. Биффи, вообще хозяин на троечку, не внес от себя в пир разума и излияния духа ни малейшего вклада, разве только слегка икал время от времени, а когда я делал попытку поддержать застольную беседу, сэр Родерик всякий раз оборачивался ко мне с таким убийственным выражением на физиономии, что любая счастливая находка немедленно гибла в зародыше. Но, к счастью, на второе было подано куриное фрикассе такого отменного качества, что старик, умяв свою порцию, протянул миску за добавкой и чуть ли не залучился добродушием.

— Я явился сюда, Чарлз, — объявил он почти что, можно сказать, приветливо, — с неким, если можно так выразиться, заданием. Да, с заданием. Превосходное фрикассе.

— Рад, что вам нравится, — промямлил Биффи.

— Исключительное. Тает во рту. — Он загреб себе еще полтарелки. — Да, так я говорю, я прибыл с заданием. Вы, нынешняя молодежь, я знаю, живете в нашей несравненной столице, не удосужившись осмотреть ни одной из ее многочисленных достопримечательностей. Будь я азартным человеком, каковым не являюсь, я бы заключил пари на изрядную сумму, что вы, Чарлз, ни разу в жизни не посетили даже такое историческое место, как Вестминстерское аббатство. Или я не прав?

Биффи нечленораздельно икнул, что, мол, давно собирался, но…

— И Тауэр?

— Да, и Тауэр тоже.

— А между тем не далее как в двадцати минутах езды на такси от Гайд-парка находится в настоящее время величайшая и назидательнейшая коллекция предметов, как одушевленных, так и неодушевленных, когда-либо за всю английскую историю выставлявшаяся на обозрение посетителей. Я имею в виду Британскую имперскую выставку в Уэмбли.

— Мне вчера один анекдот рассказали про Уэмбли, — ввернул я, чтобы немного взбодрить разговор. — Остановите меня, если уже слышали. Один тип подходит к глухому у ворот выставки и спрашивает: «Это Уэмбли?» Глухой говорит: «Чего?» Тип опять: «Это Уэмбли?» А глухой: «Чего?» А тип опять: «Это Уэмбли?» — «Да нет, — это глухой говорит, — не лямблии, а цирроз». Ха-ха-ха, правда?

Но бодрый смех замер у меня на губах. Сэр Родерик слегка повел в мою сторону бровью, и я сразу понял, что мое место — в мусорной корзинке и нечего мне было оттуда высовываться. Не знаю больше никого, кто умел бы так дать ближнему почувствовать себя отбросом человечества, как это получается у сэра Родерика Глоссопа.

— Значит, вы до сих пор не посетили Уэмбли, Чарлз? — вернулся он к прежней теме. — Нет? Я это подозревал. Так вот, задание, мною полученное, состоит в том, чтобы свозить вас на выставку. Так хочет Гонория. Она полагает, что таким образом можно будет расширить ваш кругозор, в чем я с нею вполне согласен. Мы отправимся сразу после обеда.

— Ты ведь тоже с нами поедешь, Берти? — умоляющим голосом спросил Биффи.

Во взгляде его была такая мука, что я колебался не долее одной минуты. Кореш есть кореш. К тому же, если моя задумка с клизмой оправдает ожидания, эта увеселительная поездка вообще, с Божьей помощью, не состоится.

— Что ж, пожалуй, — не стал упираться я.

— Ну зачем же нам злоупотреблять добротой мистера Вустера? — весь напыжился сэр Родерик.

— Ерунда. Я и сам уже давно собирался заглянуть в эту лавочку. Сейчас слетаю домой переодеться и заеду сюда за вами на автомобиле.

Пауза. Биффи, похоже, страшно обрадовался, что не придется остаток дня провести с глазу на глаз с сэром Родериком, даже утратил дар речи. А сэр Родерик, поджав губы, хранил молчание в знак несогласия. Потом вдруг заметил бутоньерку у прибора Биффи и подчеркнуто переменил тему:

— О, цветы! Душистый горошек, если не ошибаюсь. Дивный представитель семейства бобовых, радующий и взор, и обоняние.

Я посмотрел через стол на Биффи. Глаза у него выпучились, в них появился непривычный блеск.

— Вы любите цветы, сэр Родерик? — хрипло спросил он.

— Чрезвычайно.

— Тогда понюхайте.

Сэр Родерик изогнул выю и потянул носом. Пальцы Биффи сомкнулись на клизме. Я зажмурился и вцепился обеими руками в край стола.

— Чудесный аромат, — слышу голос сэра Родерика. —

Очень приятный.

Открываю глаза — Биффи отвалился на спинку стула, на лице трагическая маска, рядом на скатерти цветы. Я сразу понял, что произошло. В этот решающий миг, когда от простого нажатия пальцев зависела его судьба, бедняга Биффи, бесхребетная козявка, смалодушничал и дал задний ход. Весь мой план, взлелеянный и продуманный до мельчайших деталей, безнадежно лопнул.

Дома я застал Дживса за поливкой гераней под окном гостиной.

— Смотрите, как живописно они цветут, сэр, — сказал он, окидывая растения отеческим взором.

— Ни слова про цветы, Дживс, — откликнулся я. — Теперь я знаю, что чувствует генерал, который научно спланировал военную операцию, а подчиненные сорвали ее осуществление.

— Вот как, сэр?

— Да, — вздохнул я и все ему рассказал. Он выслушал меня очень внимательно.

— Довольно нерешительный и слабохарактерный молодой джентльмен этот мистер Биффен, — таков был комментарий Дживса на окончание моего рассказа. — Я вам сегодня до ночи больше не понадоблюсь, сэр?

— Нет. Мы едем на выставку в Уэмбли. Я только забежал переодеться и взять машину. Выложите мне спецодежду, которой не страшны будут объятия тысячерукой толпы, и позвоните в гараж.

— Очень хорошо, сэр. Серая шевиотовая куртка, я думаю, подойдет. Не будет ли с моей стороны бесцеремонностью, сэр, если я попрошу вас взять и меня в автомобиль? Я тоже намеревался сегодня побывать в Уэмбли.

— Да? Ладно, пожалуйста.

— Весьма благодарен, сэр.

Я переоделся, и мы поехали к Биффи. Они с сэром Родериком забрались на задние сиденья, а Дживс сел впереди рядом со мной. Вид Биффи так вопиюще не соответствовал развлекательной цели нашей поездки, что сердце мое сжалось от сострадания, и я попытался еще раз воззвать к человеколюбию Дживса.

— Должен признаться, Дживс, — говорю я ему, — что вы меня разочаровали.

— Мне весьма печально это слышать, сэр.

— Нет, правда-правда. Совершенно разочаровали. Кажется, могли бы сплотиться и помочь человеку. Видели, какое у мистера Биффена выражение лица?

— Да, сэр.

— Ну и как же?

— Прошу меня простить, сэр, но мистер Биффен, бесспорно, сам виноват, если принял на себя матримониальные обязательства, которые ему в тягость.

— Вы говорите совершенную чушь, Дживс. Вы знаете не хуже меня, что Гонория Глоссоп — это бич Божий. С таким же успехом можно винить человека за то, что его переехал грузовик.

— Да, сэр.

— Именно что да! И к тому же бедный дуралей был в таком состоянии, что вообще не мог оказать сопротивления. Он мне сам рассказывал. Он потерял свою единственную любовь, а вы знаете, каково это, когда с тобой случается такое несчастье?

— Как же это с ним произошло, сэр?

— Он влюбился, когда плыл на пароходе в Нью-Йорк, и расстался со своей избранницей у входа в таможню, условившись о встрече назавтра в ее отеле. Но вы ведь знаете, что за фигура этот Биффи. Он даже собственное имя то и дело забывает. Название отеля он не записал, и оно просто вылетело у него из головы. С тех пор он ходил сам не свой, вроде как в трансе, а очнулся — и оказывается, он обручен с Гонорией Глоссоп!

— Я этого не знал, сэр.

— И никто, я думаю, не знает, кроме меня. Он со мной поделился тогда в Париже.

— Казалось бы, сэр, можно было предпринять поиски.

— Я так ему и сказал. Но он забыл, как ее зовут.

— Это поразительно, сэр.

— Мне тоже так показалось. Но факт таков. Он только помнил имя — Мэйбл, а фамилию нет. Не будешь же искать по всему Нью-Йорку девушку по имени Мэйбл, правда?

— Я согласен, что это было бы довольно затруднительно.

— Ну так вот, сами видите.

— Да, сэр.

Тут мы застряли в толкучке экипажей перед входом на выставку, и, поскольку, чтобы лавировать между ними, понадобилось все мое внимание, я вынужден был временно замолчать. В конце концов мы все-таки произвели парковку и вошли на территорию выставки. Дживс куда-то делся, и нашу экспедицию возглавил сэр Родерик. Он направился в Павильон индустрии, мы с Биффи поплелись следом.

Лично я на выставки вообще-то не ходок. Народные массы в сплоченном состоянии действуют на меня угнетающе; пошаркав подошвами в толпе с четверть часа или около того, я начинаю чувствовать, что земля у меня под ногами накалилась и тлеет. К тому же в данном конкретном случае мне как-то недоставало интереса, если вы меня понимаете. То есть, конечно, есть миллионы людей, которые готовы визжать и плакать от восторга при виде рыбы-дикобраза или стеклянного короба с зерном из Западной Австралии, — но не Бертрам. Поверьте тому, кто не станет врать: не Бертрам. Когда мы наконец выдрались из селения туземцев Золотого Берега и потащились к Дворцу машинерии, стало уже более или менее ясно, что с минуты на минуту я тихо скроюсь и подамся в заманчивый «Плантаторский бар», находящийся в отделе «Вест-Индия». Сэр Родерик протащил нас мимо него на повышенной скорости, поскольку у него в душе ничего не пробудилось при виде бара; а вот я успел углядеть там бравого молодца за стойкой, который готовил некий напиток, подливая в высокие стаканы — и как будто бы даже со льдом — жидкости из разных бутылок и перемешивая состав специальной палочкой. Мне мучительно захотелось ближе пообщаться с этим малым. Я уже изготовился выпасть из рядов, отстать от родного отряда и затеряться в толпе, как вдруг что-то зацепило меня за рукав. Оглядываюсь — Биффи. И на лице у него написано, что его терпение истощилось.

Бывают в жизни мгновения, когда нет нужды в словах. Я посмотрел на Биффи, Биффи посмотрел на меня. Полнейшее взаимопонимание объединило наши сердца.

— ?

— !

Три минуты спустя мы уже находились среди вест-индских плантаторов. Я никогда не бывал в Вест-Индии, но могу засвидетельствовать, что по части удовлетворения потребностей человека они там на целый круг опередили европейскую цивилизацию. Тип за стойкой, добрейшей души человек, угадал наши потребности, едва мы появились на горизонте. Мы еще и облокотиться перед ним не успели, как он уже прыгал позади стойки, при каждом прыжке снимая с полки новую бутылку. Очевидно, для плантатора выпивка не выпивка, если в ней содержится менее семи составных частей. И я вовсе не говорю, что плантаторы тут не правы. Малый за стойкой сообщил нам, что напиток, им составленный, называется «Зеленый пшик»; если я женюсь и у меня родится сын, он будет зарегистрирован как Бертрам Пшик Вустер в память о чудесном спасении его отца.

Мы приняли по третьей, и Биффи удовлетворенно вздохнул.

— Где, по-твоему, сейчас сэр Родерик? — спросил он задумчиво.

— Биффи, старичок, — честно ответил я, — мне в высшей степени наплевать.

— Берти, душа моя, и мне тоже, — признался он.

Он еще раз вздохнул и прервал воцарившееся между нами молчание просьбой к бармену дать ему новую соломинку.

— Берти, — сказал Биффи, — я только что вспомнил одну очень странную вещь. Ты Дживса знаешь?

Я ответил, что да, знаю.

— Так вот, когда мы входили сюда, случилось удивительное происшествие. Ко мне подвалил старина Дживс и произнес нечто совершенно загадочное. Нипочем не угадаешь.

— Еще бы.

— Дживс сказал, — весь напрягшись, проговорил Биффи, — цитирую дословно… он сказал: «Мистер Биффен»… это он ко мне обращался, ты понимаешь?..

— Понимаю.

— «Мистер Биффен, — так он сказал, — очень советую вам посетить…»

— Ну? Что же? — спросил я, поскольку он на этом смолк.

— Берти, старина, — ответил Биффи, очень расстроенный, — понимаешь, я напрочь забыл, что именно.

— Потрясающе, — говорю я. — Одного я взять в толк не могу: как это ты умудряешься управляться со своим хертфордширским хозяйством, ей-богу? Не забываешь доить коров, сервировать обед свиньям.

— Ну, это-то пустяки. Там всюду имеются трудящиеся, наемная рабочая сила, они всем этим занимаются.

— А-а, — говорю. — Ну раз так, давай выпьем еще по «Зеленому пшику» и отправимся к аттракционам.

Прошу иметь в виду, что мои вышеприведенные отрицательные высказывания насчет выставок не относятся к их более, так сказать, земным отделам. То есть я не менее всякого другого способен наслаждаться деревянными откосами, с которых за шиллинг съезжаешь на циновке по наклонной плоскости. С удовольствием играю в прыг-скок. И готов против любого сразиться на деньги, почтовые марки или орехи в пружинный биллиард.

Но, при всей моей сердечной склонности к подобного рода забавам, до Биффи мне оказалось далеко, как от земли до неба. Зеленый ли пшик так на него подействовал или просто он вздохнул полной грудью, отделавшись от сэра Родерика, не знаю точно, но он с таким азартом предался пролетарским развлечениям, что меня прямо страх взял. Я никак не мог оттащить его от качелей с переворотом, а на американских горках он, похоже, вообще решил поселиться. Наконец я его оттуда выцарапал. И вот Биффи бредет рядом со мной в толпе безумной, весь взволнованный, глаза горят, и мучит его выбор между предсказательницей судьбы и чертовым колесом, как вдруг я чувствую, он вцепился в мой локоть, и уста его испустили громкий звериный вопль:

— Берти!

— Ну, что еще?

Он указывает пальцем на вывеску над крышей павильона:

— Смотри! Дворец красоты!

Мне захотелось его немного осадить. В конце концов, сколько можно: мы уже не те юнцы, что в прежние времена.

— Нечего там делать, — говорю. — Мне приятель в клубе рассказывал. Там и нет ничего, одни девицы. Полным-полно девиц. Какой интерес на них глазеть?

— Большой интерес! — возразил Биффи. — Полно девиц — это замечательно, пусть их будут десятки, сотни, и чем меньше походят на Гонорию, тем замечательнее. Кроме того, я вспомнил, что Дживс рекомендовал мне посетить именно этот павильон. Все вдруг всплыло в памяти. «Мистер Биффен, — он мне сказал, — я очень советую вам побывать во Дворце красоты». Я, правда, не знаю, к чему это он и зачем, но скажи мне, Берти, разве правильно, разумно, полезно пренебрегать хоть единым словечком Дживса? Вход вон в ту дверь слева.

Не знаю, приходилось ли вам бывать во Дворце красоты. Это своего рода аквариум, где вместо рыб содержится прекрасный пол. Входишь — перед тобой вроде как прозрачная коробка, и сквозь толстое стекло оттуда на тебя таращится прелестное создание в довольно своеобразном туалете. А сверху надпись: «Прекрасная Елена». Двигаешься дальше — в следующем отделении другая дама ведет поединок джиу-джитсу со змеей; подзаголовок — «Клеопатра». Словом, вы поняли общую идею: знаменитые женщины в мировой истории. В таком духе. Не ахти как увлекательно, на мой взгляд. Я утверждаю, что красивая женщина теряет значительную часть своего очарования, если ее поместить за стеклом. Более того, у меня даже возникло неприятное чувство, будто заглянул по ошибке в окно чужой спальни, и я припустил со всех ног, чтобы поскорее выбраться на волю. Но Биффи неожиданно обезумел.

По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. Он вдруг пронзительно заорал, сдавил мне локоть, будто крокодильими челюстями, и что-то непонятное залопотал.

— Ик! — воскликнул он (за точность не ручаюсь, но смысл приблизительно такой).

Меж тем собралась большая толпа интересующихся. Я сначала подумал, что, наверно, женщин сейчас будут кормить. Но Биффи ни на кого не обращал внимания. Он, как полоумный, махал рукой, указывая на одно из стеклянных ограждений. Не помню сейчас, что в нем изображалось, но девица была в плоеном воротнике, так что, вероятно, королева Елизавета или Боадицея — словом, кто-то из той эпохи. Довольно симпатичная такая девушка. И она так же таращилась на Биффи, как он на нее.

— Мэйбл! — взревел Биффи, словно бомба разорвалась у меня в ухе.

Надо сказать, что мне в эту минуту было не особенно весело. Драма — она, конечно, вещь замечательная, но угодить в драму в общественном месте — этого я совершенно не выношу. А я даже не подозревал, до чего там место оказалось общественное. За каких-то пять секунд толпа удвоилась в размерах, и притом, что большинство разглядывало Биффи, достаточно нашлось и таких, кто глазел на меня, вероятно, видя во мне важного участника спектакля и ожидая от меня с минуты на минуту какого-нибудь лихого коленца на потеху публике. А Биффи знай себе скачет, как ягненок на майском лугу, и к тому же совершенно безмозглый ягненок.

— Берти! Это она! Она это! — Он дико озирался вокруг. — Где, черт возьми, ход за кулисы? Где директор? Немедленно подайте сюда директора!

Тут он набросился на стеклянную перегородку и стал колошматить по ней тростью.

— Старина, послушай-ка, — пытался я его урезонить. Но он вырвался.

Эти загородные жители вместо тросточки, являющейся непременной принадлежностью экипировки столичного щеголя, носят обычно внушительную дубину, а в Хертфордшире тогда, похоже, в моде были настоящие палицы. Биффи с первого же удара разнес стеклянную перегородку в мелкие дребезги. Еще трех ударов хватило на то, чтобы расчистить путь и войти внутрь, не порезавшись. И не успел столпившийся народ сообразить, какая удача ему выпала за один шиллинг входной платы, как Биффи очутился внутри и завязал с тамошней девицей оживленный разговор. Одновременно в толпе появились два огромных полисмена.

От полисмена нельзя требовать романтического взгляда на вещи. Ни слезинки не утерли на ходу два блюстителя порядка. В мгновение ока они прошествовали внутрь клетки, а затем обратно, уже в обществе Биффи. Я устремился следом, для того чтобы скрасить ему последние минуты, а он обратил ко мне пылающее лицо и возопил голосом, исполненным чувства:

— Чизик шестьсот восемь — семьдесят три! Запиши, Берти, а то я забуду. Чизик шестьсот восемь — семьдесят три! Номер ее телефона!

И он исчез, сопровождаемый не менее чем одиннадцатью тысячами зевак. Тут голос у моего локтя произнес:

— Мистер Вустер! Что… что… что все это значит?

Рядом со мной стоял сэр Родерик и сильнее обычного топорщил брови.

— Ничего особенного, — ответил я. — Просто старина Биффи окончательно спятил.

Сэр Родерик отшатнулся.

— Что-о?

— Понимаете, у него случился припадок. Или родимчик.

— Опять? — Он глубоко вздохнул. — И за этого человека я чуть было не позволил моей дочери выйти замуж! — пробормотал он себе под нос.

Я дружески похлопал его по плечу. Заставил себя, хотя, поверьте, это было нелегко.

— Я бы на вашем месте, — говорю я ему, — отменил это дело. Крест бы поставил. Бесповоротно вымарал бы из расписания. Таков мой вам совет.

Он злобно покосился на меня.

— В ваших советах я не нуждаюсь, мистер Вустер! Я уже сам, независимо от вас, принял такое решение. А вы, будучи другом этого человека, — факт, который сам по себе должен был бы послужить мне предостережением, — вы, в отличие от меня, еще увидитесь с ним. И сделайте одолжение, поставьте его при встрече в известность, что он может считать свою помолвку расторгнутой!

— Будет сделано! — отозвался я и поспешил вослед зевакам. У меня создалось впечатление, что настало время потолковать о небольшом залоге.

Примерно через час я протолкался на стоянку к своему автомобилю. На переднем сиденье я обнаружил Дживса, погруженного в созерцание миров. При моем появлении он учтиво встал.

— Вы собираетесь уезжать, сэр?

— Да.

— А как же сэр Родерик, сэр?

— Его не будет. Бесполезно скрывать от вас, Дживс, что мы с ним раздружились. И даже не разговариваем.

— В самом деле, сэр? А мистер Биффен? Вы не будете его ждать?

— Нет. Он в тюрьме.

— Вот как, сэр?

— Да. Я хотел внести залог и увезти его, но они передумали и оставили его ночевать в кутузке.

— За что же его задержали, сэр?

— Помните, я вам рассказывал про девушку, которую он полюбил? Он увидел ее за стеклом во Дворце красоты и рванул к ней кратчайшим путем, то есть пробил в стекле окошко. Ну а полицейские чины его зацапали и уволокли закованного в цепи. — Тут я искоса взглянул на Дживса. Трудно сбоку устремить на человека пронзительный взор, но мне это удалось. — Дживс, — сказал я, — тут что-то кроется, на первый взгляд неуловимое. Ведь это вы посоветовали мистеру Биффену сходить во Дворец красоты. Вы что, знали, что он найдет там свою любимую?

— Знал, сэр.

Это было поразительно и даже отчасти загадочно.

— Надо же! Вы, кажется, знаете все на свете.

— Я просто знаком с будущей миссис Биффен, сэр.

— Ах так. Значит, вам было известно, что произошло в Нью-Йорке?

— Да, сэр. И именно по этой причине я не был расположен содействовать мистеру Биффену, когда вы любезно предложили мне оказать ему посильную помощь. Я ошибочно усмотрел в его действиях игру с чувствами девушки, сэр. Но когда вы ознакомили меня с истинным положением вещей, мне стало ясно, как я был несправедлив к мистеру Биффену, и я постарался исправить ошибку.

— Н-да. Вы ему оказали огромную услугу. Ведь он совсем помешался от любви.

— Весьма рад это слышать, сэр.

— Да и она тоже вам очень многим обязана. Старина Биффи — обладатель годового дохода в пятнадцать тысяч фунтов, не говоря уж о всяких там коровах, утках и курицах, которых столько, что просто девать некуда. Крайне полезная птица в семейном обиходе, курица.

— Да, сэр.

— Скажите, Дживс, а, собственно, каким образом вы оказались знакомы с этой девушкой?

Дживс задумчиво смотрел вдаль на людские толпы.

— Она моя племянница, сэр. Если мне дозволительно сделать замечание, я бы не советовал, сэр, так резко поворачивать руль. Мы едва не столкнулись с автобусом.

БЕЗ ПРАВА ЗАМЕНЫ

Перевод В. Шапенко.

Все показания были собраны. Машина правосудия сработала без сучка без задоринки. Судья поправил пенсне — оно вот-вот собиралось спикировать с носа, — мерзко кашлянул и обрушил на нас скверные новости.

— Подсудимый Вустер, — произнес он, и вряд ли кто сможет описать мои муки и стыд при таком к себе обращении, — обязан заплатить штраф в размере пяти фунтов.

— О, разумеется! — откликнулся я. — Вне всяких сомнений! Я мигом заплачу!

Я несказанно обрадовался, что дело уладилось за столь разумную плату. В море лиц я подметил Дживса, сидящего в задних рядах. Не подвел, старина, пришел-таки посмотреть на молодого хозяина в судный час.

— Послушайте, Дживс, — выкрикнул я, — у вас пятерки не найдется? Я тут немного поиздержался.

— Тишина в зале! — заревел какой-то придирчивый субъект.

— Все в порядке, — успокоил я, — мы просто утрясаем кое-какие финансовые детали. Так найдется, Дживс?

— Да, сэр.

— Молодчина!

— Вы приходитесь другом подсудимому? — спросил судья.

— Я состою на службе у мистера Вустера, ваша честь.

— Тогда заплатите штраф секретарю,

— Хорошо, ваша честь.

Судья холодно кивнул в мою сторону, будто давая понять, что с меня можно снять кандалы, водрузил на место пенсне и продолжил заседание, кинув на беднягу Сиппи самый отвратительный взгляд, который только приходилось видеть стенам полицейского суда на Бошер-стрит.

— Дело подсудимого Леона Троцкого, имя которого, — начал он, снова взглянув на Сиппи, — как я склонен думать, вымышленное и ненастоящее, — куда серьезнее. Он признается виновным в злоумышленном нападении на полицейского с применением насилия. Показания последнего свидетельствуют о том, что подсудимый нанес ему удар в область живота, причинив острую боль, а также иным образом препятствовал исполнению служебных обязанностей. Я, конечно, понимаю, что в ночь после ежегодных Гребных гонок между Оксфордом и Кембриджем власти делают определенные послабления, но на подобный акт буйного хулиганства, совершенный подсудимым Троцким при отягчающих обстоятельствах, мы не можем смотреть сквозь пальцы, равно как не можем и смягчить наказание. Он приговаривается к тридцати суткам тюремного заключения среднего режима без права замены штрафом.

— Нет, минуточку… это же… эх, черт подери! — запротестовал бедняга Сиппи.

— Тишина в зале! — замычал придирчивый субъект.

— Следующий, — объявил судья. На этом дело и кончилось.

Сложилось все самым злополучным образом. Моя память сохранила лишь смутные обрывки произошедшего, но, кажется, случилось вот что.

Хотя обычно я человек до спиртного мало охочий, есть в году один день, когда, отложив все дела, я позволяю себе немного расслабиться и тряхнуть стариной, как в былые дни. Я имею в виду день ежегодных соревнований по гребле между Оксфордским и Кембриджским университетами, или, скорее, ночь после них. Только тогда вы и сможете меня увидеть «под мухой». По такому случаю, признаюсь вам без утайки, я здорово набрался, и посему, когда я натолкнулся на старину Сиппи напротив «Эмпайра», настроение у меня было куда как добродушным. Поэтому мне будто ножом по сердцу полоснуло, когда я заметил, что обычно жизнерадостный Сиппи, этот отчаяннейший из гуляк, был словно в воду опушенный. Словно в душу его закралась печаль.

— Берти, — обратился он ко мне, когда мы прогуливались по Пиккадилли, — сердце мое под гнетом печали, жаждет слабейшей надежды. — У Сиппи были способности к сочинительству, но нужды насущные он удовлетворял в основном за счет денежного вспомоществования своей старой тетки, живущей в деревне, и речь его частенько принимала литературную направленность. — Но вся беда в том, что надежды нет никакой, даже малейшей. Я попал в передрягу, Берти.

— Что случилось, приятель?

— Завтра мне придется на три недели поехать к совершенно никчемным, скажу более — положительно чешуйчатым друзьям моей тетки Веры. Это она все устроила, и пусть проклятие племянника покроет волдырями каждую луковицу в ее саду.

— Кто же эти дьяволы? — поинтересовался я.

— Некие типы по фамилии Прингл. Последний раз я их видел, когда мне было десять лет от роду, с тех пор я вспоминаю о них как об отвратительных прыщах на теле Англии.

— Плохи твои дела. Тут, пожалуй, упадешь духом.

— Весь мир, — заключил Сиппи, — стал серым. Как же мне стряхнуть проклятую депрессию?

И вот тогда меня осенила блестящая мысль, одна из тех, что посещают человека ближе к полуночи после Гребных гонок.

— Знаешь, старина, — выложил я, — тебе нужна полицейская каска.

— Берти, ты серьезно?

— Я бы на твоем месте перешел улицу и раздобыл вон ту касочку, видишь?

— Да, но в ней полисмен. Ты что, не видишь?

— Какая разница? — возразил я, не в силах следовать его логике.

На мгновение Сиппи погрузился в раздумья.

— Ты абсолютно прав, — согласился он наконец. — Странно, что мне раньше в голову не пришло. Ты и впрямь советуешь раздобыть эту каску?

— Да, чего там.

— Что ж, я пошел, — чрезвычайно приободрился Сиппи.

Вот как было дело, и теперь вы понимаете, почему, покидая скамью подсудимых свободным человеком, я испытывал страшные угрызения совести. В двадцать пять лет, когда вся жизнь еще впереди, и все такое, Оливер Рэндолф Сипперли сел в тюрьму, и все по моей вине. Это я, как говорится, затянул в болото столь утонченную натуру. И вот теперь возник вопрос: как мне загладить вину?

Очевидно, перво-наперво нужно связаться с Сиппи. Может, у него есть последние пожелания или что-нибудь в этом роде. Я немного пооколачивался вокруг, навел справки и наконец оказался в маленькой темной комнатушке с побеленными стенами и деревянной скамьей. Сиппи сидел на скамье, обхватив голову руками.

— Как дела, старик? — спросил я тихо, словно боясь потревожить больного.

— Я погиб. — Сиппи походил на сморщенное яйцо.

— Перестань, — успокаивал я, — все не так уж скверно, хорошо, что ты сразу сообразил назвать вымышленное имя. Теперь про тебя в газетах ничего не напишут.

— Плевать на газеты. Меня беспокоит другое. Как я поеду на три недели к Принглам. Выезжать надо сегодня, а я сижу в тюремной камере с прикованной к ноге гирей.

— Но ты же не хотел ехать.

— Шляпа ты, брат. При чем тут хотел или нет? Надо ехать, и все тут. Если я не поеду, тетка разузнает, где я. И если до ее слуха дойдет, что меня посадили на тридцать дней, да без права замены штрафом, да в самое глухое подземелье обнесенного рвом замка, прощения мне не будет.

Я все понял.

— Дело такого рода нам самим не уладить, — помрачнел я.

— Нужно отдаться в руки высшей воли. Дживс — вот с кем надо посоветоваться.

Собрав кое-какие необходимые сведения, я пожал Сиппи руку, похлопал его по плечу и отправился восвояси, к Дживсу.

— Дживс, — начал я, проглотив живительную влагу, благоразумно приготовленную Дживсом к моему возвращению,

— у меня к вам важное дело; оно касается человека, к которому вы всегда относились с… на которого вы всегда смотрели как на… короче, что-то я сам не свой сегодня, — мистера Сипперли.

— Да, сэр?

— Дживс, мистер Влипперли здорово сип.

— Сэр?

— То есть мистер Сипперли здорово влип.

— В самом деле, сэр?

— И все из-за меня. Это я, в минуту ложного великодушия, желая лишь приободрить его и дать пищу для ума, посоветовал стащить с полицейского каску.

— Это правда, сэр?

— Нельзя ли без интонаций, Дживс? — попросил я. — И вообще, человеку с больной головой и так трудно рассказывать столь сложную историю. А если вы будете меня перебивать, я вообще потеряю нить. Поэтому сделайте одолжение, просто кивайте время от времени, и я буду знать, что вы следуете за мыслью.

Я закрыл глаза и выложил факты.

— Прежде всего, Дживс, знаете вы или нет, но мистер Сипперли практически зависит от своей тетки Веры.

— Не мисс ли это Сипперли из «Пэддока», деревня Беркли-он-де-Мур, графство Йоркшир, сэр?

— Да. Неужели вы ее знаете?

— Лично нет, сэр. Мой кузен живет в этой деревне и немного знает мисс Сипперли. Он описывал ее как властную и вспыльчивую пожилую особу… Прошу прошения, сэр, я должен был просто кивнуть.

— Совершенно верно, вы должны были кивнуть. Да, Дживс, вы должны были кивнуть. Но теперь слишком поздно.

Я и сам начал кивать носом. Прошлой ночью не выдалось поспать положенных восьми часов, и я то и дело впадал в, что называется, летаргическое состояние.

— Да, сэр? — вступил Дживс.

— Ах, ну да, — встряхнулся я. — Так на чем я остановился?

— Вы говорили, что мистер Сипперли практически зависит от мисс Сипперли, сэр.

— Говорил?

— Говорили, сэр.

— Вы абсолютно правы: так я и сказал. Ну вот, теперь вы понимаете, Дживс, что ему надо из кожи лезть вон, чтобы с ней ладить. Это понятно?

Дживс кивнул.

— А теперь слушайте и запоминайте: на днях она прислала старине Сиппи приглашение спеть на деревенском концерте. Приглашение это равносильно королевскому приказу и как вы понимаете, напрямик отказать ей Сиппи не мог. Он и раньше как-то пел на концерте в ее деревне, после чего был весьма недвусмысленно освистан. Поэтому очередные гастроли в его планы не входили. Пока все ясно, Дживс? Дживс кивнул.

— И что же вы думаете, Дживс? Ему пришла в голову, как в тот момент показалось, удачная выдумка. Он ответил, что был бы польщен исполнить песню на деревенском концерте, но, по несчастливой случайности, редактор посылает его написать ряд статей о колледжах Кембриджа и что он просто обязан съездить туда и поездка займет недели три. Пока все ясно?

Дживс кивнул.

— После чего, Дживс, мисс Сипперли написала ответное письмо, сказав, что все прекрасно понимает: сначала работа, а уж потом удовольствие — удовольствием, в ее свободной интерпретации, являлось исполнение песен на концерте в деревне Беркли-он-де-Мур под гогот местных хулиганов; но тогда, раз уж Сиппи едет в Кембридж, он непременно должен остановиться у ее друзей, Принглов, что живут у самой черты города. И она черкнула им пару строк, сказав, чтоб ждали ее племянника двадцать восьмого числа, а они в ответ черкнули, что не против, и вот дело сделано. А сейчас мистер Сипперли сидит за решеткой, и кто знает, чем это все обернется. Дживс, решение этой проблемы стоит усилий вашего недюжинного интеллекта. Полагаюсь на вас.

— Приложу все силы, чтобы оправдать ваше доверие, сэр.

— Тогда за дело. А пока задвиньте шторы, принесите еще пару подушек, да вот этот стульчик придвиньте так, чтобы я мог положить ноги, а потом идите и поразмышляйте надо всем и раньше чем через, скажем, пару, а то и тройку часов не возвращайтесь. Если кто позвонит или спросит меня, скажите, что я умер.

— Умерли, сэр?

— Да, ненамного ошибетесь.

Проснулся я уже под вечер. Шею ломило, но в остальном чувствовался прилив свежести. Я позвонил в колокольчик.

— Я дважды заглядывал, сэр, — пояснил Дживс, — но каждый раз, увидев, что вы спите, не хотел тревожить.

— Так держать, Дживс… Ну что?

— Я тщательно изучил указанную вами проблемку, сэр, и вижу только один выход.

— Хватит и одного. Что вы предлагаете?

— Вы поедете в Кембридж вместо мистера Сипперли, сэр. Я пристально посмотрел на него. Да, это правда, что мне намного лучше, чем несколько часов назад; но не настолько, чтобы выслушивать подобный вздор.

— Дживс, — сурово сказал я, — соберитесь с мыслями. Это же бред сивой кобылы.

— Боюсь, что другого плана выпутать мистера Сипперли из сложившейся ситуации я предложить не могу, сэр.

— Ну вы подумайте! Пораскиньте мозгами! Почему даже я, несмотря на ночные приключения и крайне тяжелое утро, испорченное слугами закона, и то вижу, что это сумасшедший план. Возьмем одно из самых слабых мест: не меня хотят видеть эти люди, а мистера Сипперли. Они меня знать не знают.

— Тем лучше, сэр. Так как я предлагаю вам поехать в Кембридж и выдать себя за мистера Сипперли.

Это уж слишком.

— Дживс, — возмутился я, чуть ли не со слезами на глазах, — вы и сами прекрасно понимаете, что это чушь собачья. На вас не похоже нести околесицу, да еще в присутствии больного человека.

— Полагаю, что предложенный мною план вполне осуществим, сэр. Пока вы спали, мне удалось перекинуться парой слов с мистером Сипперли, он сообщил мне, что профессор и миссис Прингл последний раз видели его десятилетним мальчиком.

— Так и есть. Он говорил. Так-то оно так, но наверняка они будут спрашивать о моей тетке — вернее, о его тетке. И что тогда?

— Мистер Сипперли любезно снабдил меня некоторыми сведениями о мисс Сипперли, сэр, я все записал. Плюс еще мой кузен поведал о привычках пожилой дамы. Поэтому на обычные вопросы вы ответите без труда.

В Дживсе таилось какое-то чертовское коварство. Со времени нашего знакомства он то и дело ошарашивал меня каким-нибудь явно сумасбродным предложением, схемой, ухищрением или планом и за пять минут убеждал меня в том, что мысль эта не только здравая, но и полезная. На то, чтобы убедить меня в здравости именно этой идеи, ушло почти четверть часа, так как на сегодняшний день она была самой из ряда вон выходящей. Но у Дживса получилось. Я довольно стойко оборонялся, когда он вдруг поставил в споре жирную точку.

— Настоятельно советую вам, сэр, — предложил он, — как можно скорее уехать из Лондона и затаиться в каком-нибудь убежище, где вас вряд ли будут искать.

— Да? Зачем это?

— Пока вы спали, миссис Спенсер успела позвонить трижды, сэр, сгорая от нетерпения связаться с вами.

— Тетушка Агата! — побледнел я, несмотря на загар.

— Да, сэр. Как я понял из сделанных замечаний, она прочитала в вечерней газете о суде, состоявшемся над вами сегодня утром.

Я вскочил со стула словно бешеный заяц. Если уж тетушка Агата вышла на тропу войны, мой следующий шаг был однозначно определен.

— Дживс, — призвал я, — пришло время действовать, нельзя терять ни минуты на разговоры. Собирайте вещи, да поскорее.

— Уже собрал, сэр.

— Узнайте, когда отправляется поезд на Кембридж.

— Через сорок минут, сэр.

— Вызывайте такси.

— Такси ждет у входа, сэр.

— Отлично, — обрадовался я. — Тогда помогите мне дойти.

Особняк Принглов находился достаточно далеко от Кембриджа, с милю или две по Трампингтон-роуд. Когда я прибыл, все переодевались к ужину. Облачившись в вечерний туалет, я вышел в гостиную, где и столкнулся со всей шайкой Принглов.

— Здравствуйте-здравствуйте, — поприветствовал я, набирая побольше воздуха и шествуя в комнату.

Я старался говорить ясным и звонким голосом, но вся моя бодрость куда-то подевалась. Застенчивый и скромный парень всегда нервничает при первом посещении странного дома; положение отнюдь не улучшается, когда он к тому же выдает себя за другого. Мною прочно овладело дурное предчувствие, которое ничуть не приуменьшилось при появлении Принглов.

Сиппи назвал их прыщами на теле Англии, и мне показалось, что он попал почти в яблочко. Профессор Прингл был худощавым, лысоватым, по-видимому, страдающим несварением, типом с глазами пикши. У миссис же Прингл был такой вид, будто она получила плохие известия году эдак в 1900-м и никак не может оправиться. Я еще не отошел от вида этих двоих, когда меня представили парочке старух, плотно укутанных в шали.

— Вы, конечно же, помните мою матушку? — траурным голосом спросил профессор Прингл, указывая на Экспонат А.

— Ах да! — произнес я, пытаясь изобразить сияющую улыбку.

— И мою тетушку, — вздохнул профессор, как будто бы дела обстояли все хуже и хуже.

— Да-да-да! — протянул я, выстрелив еще одну сияющую улыбку в сторону Экспоната Б.

— Как раз сегодня утром они вас вспоминали, — простонал профессор, потеряв всяческую надежду.

Наступила пауза. Вся компания пристально разглядывала меня, словно семейка из самого ужасного рассказа Эдгара Аллана По, и я почувствовал, как вкус к жизни погибает во мне на корню.

— Я помню Оливера, — издала тяжелый вздох Экспонат А. — Прелестный был паренек. Какая жалость! Какая жалость!

Такое тактичное замечание, и рассчитано так, чтобы гость почувствовал себя совершенно непринужденно.

— И я помню Оливера, — отозвалась Экспонат Б, посмотрев на меня почти так же, как посмотрел судья с Бошер-стрит на Сиппи перед тем, как надеть свой черный цилиндр. — Несносный мальчишка! Дразнил моего кота.

— У тетушки Джейн прекрасная память, учитывая, что ей в этом году исполняется восемьдесят семь, — прошептала миссис Прингл с траурной гордостью.

— Что вы сказали? — подозрительно осведомилась Экспонат Б.

— Прекрасная, говорю, у вас память.

— А-а! — Пожилое существо еще раз посмотрело на меня. И я понял, что в этом доме мне не суждено завести хороших друзей. — Он гонял моего Тибби по всему саду, пуская стрелы из лука.

В этот момент из-под дивана вышел кот и направился в мою сторону с задранным вверх хвостом. Кошки меня любят, отчего еще горше было отвечать за преступления Сиппи. Я наклонился почесать кота за ухом, как я всегда и делал, но Экспонат Б издала пронзительный крик:

— Остановите его! Остановите его!

Она прыгнула, проявляя необычную для своего возраста резвость, и, склонившись над котом, смотрела на меня с таким ожесточенным вызовом во взгляде, будто запрещая мне даже пошевелиться. Положение не из приятных.

— Я люблю кошек, — слабо промямлил я.

Маневр не удался. Симпатии окружающих были явно не на моей стороне. И беседа, можно сказать, вот-вот сошла бы на нет, когда дверь открылась, и вошла девушка.

— Моя дочь Элоиза, — угрюмо представил профессор, как будто ему ненавистно было в этом признаться.

Я обернулся, чтобы поздороваться, и так и замер, стоя с протянутой рукой и тяжело дыша. Не припомню, когда еще я испытывал такое страшное потрясение.

Наверное, каждый из нас попадал в ситуацию, когда встречаешь кого-нибудь, ужасно похожего на внушающего тебе страх человека. Например, играл я однажды в гольф в Шотландии и в отеле наткнулся на женщину, которая была ну вылитая тетушка Агата. Возможно, более приличный ее вариант, что я бы выяснил, если только подождал немного. Но мешкать я не стал. В тот же вечер я унес ноги, не в силах выдерживать такое зрелище. А еще как-то раз меня выпроводили из вполне приличного ночного клуба, так как метрдотель напомнил мне моего дядюшку Перси.

Итак, Элоиза Прингл самым омерзительным образом походила на Гонорию Глоссоп.

Возможно, я уже рассказывал об этой чуме Глоссоп. Она была дочерью сэра Родерика Глоссопа, этого доктора из психушки. Я был помолвлен с ней уже три недели, по большей части против своей воли, когда старик, к счастью, вбил себе в голову, что у меня не все дома, и свернул все приготовления. С тех пор мне одной мысли о ней было достаточно, чтобы проснуться среди ночи с громким криком. И эта девушка в точности на нее походила.

— Э-э, здравствуйте, — пересилил себя я.

— Здравствуйте.

Ее голос окончательно меня добил. Как будто говорит сама Гонория. У Гонории Глоссоп был голос укротительницы львов, подающей властную команду одному из своих питомцев, — такой же голос был и у этой девушки. Я судорожно попятился, когда нога моя наткнулась на что-то мягкое. Воздух потряс пронзительный вопль, за которым последовал крик негодования. Я обернулся и увидел тетушку Джейн, стоящую на четвереньках и пытающуюся успокоить кошку, затаившуюся под диваном. Она посмотрела на меня, и я понял, что ее худшие страхи претворялись в жизнь.

В эту минуту позвали ужинать — я был спасен.

— Дживс, — сказал я вечером, когда мы остались одни. — Я не трус, но склоняюсь к мысли, что эта заварушка для меня уж слишком.

— Вам не доставляет удовольствия визит, сэр?

— Нет, Дживс. Вы видели мисс Прингл?

— Да, сэр, издалека.

— Вам повезло. Вы ее внимательно рассмотрели?

— Да, сэр.

— Она вам никого не напоминает?

— Мне показалось, она сильно походит на свою двоюродную сестру, мисс Глоссоп, сэр.

— Сестру! Не хотите ли вы сказать, что она двоюродная сестра Гонории Глоссоп?

— Да, сэр, миссис Прингл, в девичестве мисс Блатервик, — младшая из двух сестер, старшая из которых вышла замуж за Родерика Глоссопа.

— Боже милостивый! Так вот почему они похожи.

— Да, сэр.

— И как похожи, Дживс! Она даже разговаривает, как мисс Глоссоп.

— Неужели, сэр? Я еще не слышал мисс Прингл.

— Вы мало потеряли. Знаете, Дживс, к чему это все ведет; я, конечно, ни за что не стану огорчать старину Сиппи, но пребывание в этом доме выжмет из меня все соки. Если очень нужно, я могу вытерпеть профессора и его женушку. Приложив неимоверные усилия, я даже смогу выстоять против тетушки Джейн. Но чтобы человек ежедневно сталкивался с этой девицей Элоизой, да к тому же на одном лимонаде — на ужин других напитков не подавали, — это слишком большая жертва. Что делать, Дживс?

— Держитесь как можно дальше от мисс Прингл.

— Меня посетила та же великолепная мысль, — подтвердил я.

Да, на словах легко вести отвлеченные рассуждения о том, как избегать женского общества; но, когда вы живете с ней в одном доме и она вас избегать не желает, на практике все много сложнее. Странная штука — те люди, от которых ты особенно стараешься отгородиться, прилипают словно банный лист. Я и дня не успел пробыть в злополучном доме, как понял, что от этой чумы мне не скрыться.

Она была одной из тех девушек, с которыми всегда сталкиваешься на лестницах и в коридорах. Я и в комнату не мог зайти без того, чтобы не увидеть, как мгновение спустя мимо проплывает ее силуэт. А если я выходил в сад, она непременно выпрыгивала из-за лаврового куста, клумбы или другого укрытия. Примерно на десятый день у меня сложилось твердое впечатление, что меня преследуют.

— Дживс, — поделился я, — я чувствую, что меня преследуют.

— Сэр?

— Эта девица охотится за мной. Я ни секунды не могу побыть один. Старина Сиппи должен был приехать сюда изучать колледжи Кембриджа, и вот сегодня утром она протащила меня по пятидесяти семи. Днем я отправился посидеть в саду — и снова она откуда ни возьмись. Вечером она загнала меня в угол гостиной. Не удивлюсь, если обнаружу ее в мыльнице, когда буду принимать ванну.

— Тяжкое испытание выпало на вашу долю, сэр.

— Не то слово. У вас есть предложения?

— Пока нет, сэр. Судя по всему, мисс Прингл в вас крайне заинтересована, сэр. Сегодня утром она расспрашивала меня о вашей жизни в Лондоне.

— Что?

— Да, сэр.

Я с ужасом уставился на Дживса. Меня, как по голове, ударила омерзительная догадка. Я задрожал, как осиновый лист.

В тот день за обедом произошел странный случай. Мы только что закончили мусолить котлеты, я откинулся на спинку стула, стараясь передохнуть, прежде чем приступить к пудингу, когда, случайно подняв глаза, я поймал на себе взгляд этой девицы Элоизы, прикованный ко мне неким, как мне показалось, необыкновенным образом. Тогда я не придал этому значения, потому что пудинг такая вещь, которая требует нераздельного внимания, если вы хотите воздать должное своему желудку; но теперь, когда я вспомнил этот эпизод в свете слов Дживса, до меня дошло все зловещее значение происшедшего.

Даже сейчас что-то в этом взгляде показалось мне до боли знакомым, и теперь я понял, почему. Точно таким же взглядом смотрела на меня Гонория Глоссоп в те дни, которые непосредственно предшествовали нашей помолвке, — это был взгляд тигрицы, наметившей жертву.

— Дживс, знаете, что мне подумалось?

— Сэр?

Я слегка поперхнулся.

— Дживс, слушайте меня внимательно. Я не причисляю себя к тем роковым личностям, которые покоряют своим очарованием и которым стоит лишь встретить барышню, как в первую же минуту она теряет душевный покой. В моем случае, по правде говоря, как раз наоборот, при встрече со мной у девушек обычно хмурятся брови, а верхняя губа начинает судорожно дергаться. Посему никто не может назвать меня паникером. Вы согласны?

— Да, сэр.

— Тем не менее, Дживс, ученые доказали, что есть определенный вид женских особей, которых странным образом привлекают субъекты типа меня.

— Совершенно верно, сэр.

— То есть я прекрасно понимаю, что у меня, согласно грубым подсчетам, половина мозгов, которые должны быть у обычного парня. И когда рядом оказывается девица, у которой мозгов в два раза выше нормы, частенько такая особа нападает на меня, и в глазах ее загорается любовная страсть. Не могу объяснить, почему, но так все и происходит.

— Наверное, природа стремится к равновесию, сэр.

— Очень может быть. Во всяком случае, я постоянно попадаю в подобные ситуации. Так случилось и с Гонорией Глоссоп. В Гиртоне она прославилась как самая мозговитая девушка на курсе, так что ей ничего не стоило заглотать меня, как бульдогу кусок мяса.

— Мне известно, сэр, что мисс Прингл еще более блестящая ученица, чем мисс Глоссоп.

— Вот те на, приплыли! Дживс, она с меня глаз не сводит.

— Да, сэр?

— То и дело встречаю ее на лестнице и в коридорах.

— Неужели, сэр?

— Она советует мне читать умные книжки.

— Какая бесцеремонность, сэр.

— А сегодня за завтраком, когда я ел сосиску, она меня отговаривала, потому что современная медицина доказала: в четырехдюймовой сосиске содержится столько же микробов, что и в дохлой крысе. Материнской заботой попахивает, понимаешь, о моем здоровье хлопочет.

— Полагаю, из этого можно сделать вполне определенные выводы, сэр.

Совершенно разбитый, я плюхнулся на стул.

— Что делать, Дживс?

— Нам надо подумать, сэр.

— Вам надо подумать. В моем механизме винтиков не хватает.

— Я непременно уделю этому делу самое пристальное внимание, сэр, и постараюсь найти удовлетворительное решение.

Это уже хоть что-то. Но мне было не по себе. Да, никуда не денешься, мне было не по себе.

На следующее утро мы обошли еще шестьдесят три кембриджских колледжа, и после обеда я изъявил желание пойти к себе прилечь. Подождав у себя в комнате, пока не освободится путь, я сунул в карман книжку и курительные принадлежности, выкарабкался из окна и спустился в сад по архиудобной водосточной трубе. Направлялся я в летний домик, где, как я полагал, человек мог провести часок-другой в уединении.

В саду царила крайне приятная атмосфера. Светило солнышко, вовсю благоухали крокусы, а мисс Прингл и духу не было. Кот бездельничал на лужайке, я позвал его, и он, тихонько поурчав, поковылял ко мне. Только взял я его в руки и принялся чесать за ухом, как сверху раздался истошный крик, и из окна по пояс высунулась тетушка Джейн. Вот незадача!

— Ну хорошо, хорошо, — успокоил я ее.

Я скинул кота на землю, и он исчез в зарослях кустарника, а я, отметая идею запустить кирпичом в пожилую родственницу, пошел своей дорогой, направляясь к кустам. Оказавшись в безопасном укрытии, я двинулся в обход, пока не добрался до летнего домика. И вы не поверите: не успел я сделать и несколько затяжек, как на книгу упала тень, и предо мною предстала юная паразит-прилипала собственной персоной.

— Ах, вот вы где, — сказала она.

Она присела рядом и с эдакой жуткой игривостью вынула у меня сигарету из мундштука и швырнула за дверь.

— Вы дымите, как паровоз, — упрекнула она, словно заботливая невеста, отчего мне стало не по себе. — Я бы вам не советовала. Это так вредно. И накиньте легкую курточку. Эх, некому за вами приглядывать.

— У меня есть Дживс.

— Не нравится он мне, — нахмурилась она.

— Да? Почему?

— Не знаю. Избавились бы вы от него.

Я содрогнулся от ужаса. Объясню, почему. После того как мы были помолвлены с Гонорией Глоссоп, она первым делом сказала, что Дживс ей не нравится и что надо его выставить. От осознания того, что эта девица имела не только физическое сходство с Гонорией, но и такую же черную душу, я чуть не свалился в обморок.

— А что вы читаете?

Она взяла мою книгу и снова нахмурилась. Я захватил эту книжку со своей старой квартиры в Лондоне, чтобы полистать в поезде, — довольно энергичный детектив под названием «Кровавый след». Она полистала ее с брезгливой усмешкой.

— Никак не возьму в толк, как вам может нравиться чепуха подобного… — Она вдруг осеклась. — Господи ты Боже!

— Что такое?

— Вы знакомы с Берти Вустером?

И тут я увидел свое имя, нацарапанное прямо на титульной странице. Сердце мое заколотилось как бешеное.

— Ну… в общем… это… то есть… ну да, слегка.

— Ужасный тип. Удивлена, что вы с ним водите дружбу. Ко всему прочему, он еще и кретин. Он как-то был помолвлен с моей двоюродной сестрой Гонорией, и помолвку расторгли, потому что у него поехала крыша. Вы бы слышали, как о нем отзывается мой дядя Родерик!

К такому предложению я отнесся без особого энтузиазма.

— А вы с ним часто видитесь?

— Частенько.

— На днях в газете поместили заметку. Его оштрафовали за непристойное поведение на улице.

— Да, я в курсе.

Она бросила на меня отвратительный, сквозящий заботой взгляд.

— Он на вас плохо влияет, — выдала она. — Я хочу, чтобы вы с ним расстались раз и навсегда. Хорошо?

— Понимаете, — начал я, но как раз в этот момент Катберт, старый кот, которому, судя по всему, одному стало скучно в кустах, вышел из укрытия с этаким компанейским видом и запрыгнул мне на колени. Даром что кот, а все же в компании появился третий; и он послужил хорошим поводом сменить тему.

— Милые создания эти кошки. У нее кошек не было.

— Так вы оставите Берти Вустера? — Она полностью проигнорировала мою попытку перевести разговор на кошачью тему.

— Задача не из легких.

— Чушь! Немного силы воли — и дело с концом. Вы посмотрите — ну какой из него товарищ? Дядя Родерик называет его никудышным беспозвоночным субъектом.

Я мог бы высказать пару собственных мыслей о дяде Родерике, но на устах моих, как говорится, лежала печать.

— Вы здорово изменились со дня нашей последней встречи, — упрекнула меня эта напасть Прингл. Она наклонилась и принялась чесать кота за вторым ухом. — Вы помните, когда мы были детьми, вы говорили, что готовы ради меня на все.

— Неужели?

— Вы даже как-то плакали, потому что я рассердилась и не позволяла поцеловать себя.

Тогда я ей не поверил, да и сейчас не очень-то верится. Сиппи можно назвать болваном по многим статьям, но даже в возрасте десяти лет он не мог быть столь неподражаемым ослом. Девица кривила душой, но это ничуть не спасало ситуацию. Я отодвинулся на пару дюймов и уставился прямо перед собой, на натруженном лбу моем начали проступать капли пота.

И вдруг — вы знаете, как это происходит. Наверное, каждый хотя бы раз испытывал такое отвратительное чувство, когда тебя так и подмывает совершить безрассудный поступок. Чувство это то и дело возникает, когда находишься в переполненном театре, и что-то подбивает тебя заорать «Пожар!» и посмотреть, что будет. Или говоришь с кем-нибудь и внезапно подумаешь: «А ну-ка съезжу я этому субъекту в глаз!»

А клоню я вот к чему. Как раз в тот момент, когда ее плечо прижалось к моему, а черные волосы щекотали нос, на меня нашло сумасшедшее желание поцеловать ее.

— И что, правда не позволяли? — каркнул я.

— Неужто забыли?

Она подняла старую луковицу и посмотрела мне прямо в глаза. И тут меня понесло. Я закрыл глаза. Вдруг за дверью послышался самый прекрасный голос, какой только мне приводилось слышать за всю свою жизнь:

— А ну давай сюда кота!

Я открыл глаза и увидел перед собой старушку Джейн, эту королеву прекрасной половины человечества. Она уставилась на меня так, будто я был живодером и она застала меня во время черного дела. Я не знаю, как эта жемчужина из жемчужин меня выследила, но вот стояла передо мной как спасательная экспедиция, появившаяся в последних кадрах кинокартины.

Ждать я не стал. Чары перестали на меня действовать, и я стряхнул с себя их остатки. Когда я уходил, снова послышался дорогой моему сердцу голос.

— Он стрелял в моего Тибби из лука, — пожаловалась достойнейшая и превосходнейшая восьмидесятисемилетняя старуха.

Следующие несколько дней прошли мирно. Я сравнительно мало виделся с Элоизой. Стратегическая ценность водосточной трубы за окном была выше всяких похвал, и я редко покидал дом иным способом. Казалось даже, что, если судьба и дальше будет мне улыбаться, я смогу продлить свой визит еще на неделю, чтобы прикрыть Сиппи на весь срок заключения.

Но, как говорят в кино, тем временем…

Когда пару дней спустя я вышел к ужину в гостиную, вся семейка уже собралась. Профессор, профессорша, два экспоната и девица Элоиза были разбросаны по комнате через равные интервалы. Кот спал на коврике, канарейка сидела в клетке — словом, ничто не нарушало привычного ритма заурядного вечера.

— Так-так-так. Здравствуйте-здравствуйте.

Я всегда имел обыкновение произносить что-то наподобие приветственного слова; как мне казалось, это задавало дружеский тон.

Девица Элоиза с упреком посмотрела на меня.

— Где вы были весь день? — потребовала она ответа.

— После обеда я поднялся к себе.

— В пять вас не было.

— Верно. Поработав над старыми добрыми колледжами, я отправился на прогулку. Молодому человеку необходимо гулять, если он не хочет терять форму.

— Mens sana in corpore sano, — отметил профессор.

— Очень может быть, — радушно согласился я.

В этот момент, когда все шло как нельзя более прелестно и я чувствовал себя в наилучшей форме, миссис Прингл вдруг огрела меня по голове пыльным мешком. Нет, не на самом деле. Нет. Я говорю в фигуральном смысле — как будто огрела.

— Что-то Родерик сильно запаздывает, — забеспокоилась она.

Может, вам покажется странным, но это имя, как лезвием, полоснуло мне по нервам. Поверьте, для человека, который имел пусть даже малейшее дело с сэром Родериком Глоссопом, во всем мире существует только один-единственный Родерик — и одного-то хватает с лихвой.

— Родерик? — пробулькал я.

— Мой свояк, сэр Родерик Глоссоп, сегодня вечером приезжает в Кембридж, — пояснил профессор. — Завтра он читает лекции в колледже Святого Луки. А сегодня поужинает с нами.

И когда я стоял, чувствуя себя как герой, который обнаружил, что попал в лабиринт без выхода, дверь отворилась.

— Сэр Родерик Глоссоп, — объявила служанка или еще кто-то вроде нее, и вот он вошел.

Одной из причин, по которой старикашку недолюбливали широкие круги передовой общественности, был тот факт, что его голова походила на купол собора Святого Павла, а брови нуждались в хорошей стрижке и укладке, чтобы хоть немного приблизиться к разумно допустимым размерам. Ситуация — хуже не придумаешь, когда сей лысый, поросший бровями тип прет на тебя, а ты не приготовил стратегических путей к отступлению.

Когда он вошел в комнату, я ретировался за диван и вверил свою судьбу Провидению. Тут даже по руке гадать не надо, и так ясно — несчастье мне принесет темный человек.

Сначала он меня не заметил. Он пожал руки профессору и его женушке, чмокнул Элоизу и кивнул головой экспонатам.

— Боюсь, я слегка задержался, — начал пояснять он. — Небольшое происшествие на дороге, мой шофер сказал, что полетела…

И тут он заметил меня, притаившегося в глубине комнаты, и испуганно хрюкнул, как будто я причинил ему острую брюшную боль.

— Это… — начал было профессор, махнув в мою сторону.

— Мы знакомы с мистером Вустером.

— Это, — продолжал профессор, — Оливер, племянник миссис Сипперли.

— То есть как? — рявкнул сэр Родерик. Ему часто приходилось иметь дело с чокнутыми, и у него выработалась резкая и властная манера. — Это же жалкий молодой человек по имени Бертрам Вустер. Что за чушь вы несете о каких-то Оливерах и Сипперли?

Профессор уставился на меня с неподдельным удивлением. Я изобразил подобие улыбки.

— Ну, на самом деле… — пролепетал я.

Профессор озадаченно хлопал глазами. Было слышно, как напряженно трещат его мозги.

— Он представился Оливером Сипперли, — простонал он.

— Подойди сюда! — проревел сэр Родерик. — Если я правильно понял, ты навязался этим добрым людям, назвавшись племянником их старой приятельницы?

Данное описание как нельзя лучше отвечало действительности.

— Ну… э-э… да, — подтвердил я.

Сэр Родерик стрельнул в меня глазами. Пуля вошла куда-то в верхнюю часть туловища, немного побродила внутри и вышла из спины.

— Безумец! Полный безумец, я это понял с момента нашей первой встречи.

— Что он сказал? — переспросила тетушка Джейн.

— Родерик говорит, что этот молодой человек безумец, — зарычал профессор.

— Ну да, — кивнула тетушка Джейн. — Я так и знала. Он лазит по водосточным трубам.

— Что-что?

— Я сама видела — э, много раз. Сэр Родерик свирепо фыркнул.

— Его надо изолировать от общества. Подумать только, личность с такими мозгами спокойно разгуливают себе на свободе, какая гадость. А скоро, чего доброго, убивать начнут.

Мне показалось, что, выдав старину Сиппи, я стряхну с себя страшное обвинение. Все равно песенка Сиппи спета.

— Позвольте объяснить, — вступил я. — Это Сиппи попросил меня приехать.

— О чем вы говорите?

— Сам он приехать не мог, так как сидит в кутузке за избиение полицейского в ночь после соревнований по гребле.

По правде говоря, нелегко было растолковать, в чем дело, но даже после моего объяснения их чувства ко мне теплее не стали. Я бы сказал, сквозило некоторой холодностью, поэтому, когда объявили ужин, я вычеркнул себя из списка приглашенных и незамедлительно отчалил, поднявшись к себе. Мог я, конечно, и перекусить за ужином, да вот что-то обстановка не совсем располагала.

— Дживс, — влетел я в комнату и зазвенел в колокольчик, — наше дело табак.

— Сэр?

— Разверзлись врата ада, игра окончена. Он внимательно слушал.

— Никогда не стоит исключать непредвиденные обстоятельства, сэр. Осталось предпринять очевидный шаг.

— Это еще какой?

— Навестить мисс Сипперли, сэр.

— С какой радости?

— Рассудительней будет представить ей картину случившегося в ваших собственных красках, сэр, нежели позволить узнать обо всем из письма профессора Прингла. Другими словами, если вы все еще желаете приложить все усилия, чтобы помочь мистеру Сипперли…

— Я не могу подвести Сиппи. Если вы считаете, что так лучше…

— Попытка не пытка, сэр. Мне кажется, что мисс Сипперли снисходительно отнесется к проступку мистера Сипперли.

— Почему вы так думаете?

— Просто у меня такое чувство, сэр.

— Что же, если вы думаете, что стоит попробовать… как к ней добраться?

— Миль сто пятьдесят отсюда, сэр. Лучше всего взять машину.

— Действуйте немедленно, — поторопил я.

Одна мысль о том, что я буду за сто пятьдесят миль от Элоизы Прингл, не говоря уже о тетушке Джейн и сэре Родерике Глоссопе, внушала мне такую радость, которой я, наверное, не испытывал за всю свою жизнь.

Особняк «Пэддок» находился в паре миль от деревни, и я отправился туда на следующее утро, душевно позавтракав в деревенской таверне. Страха я почти не испытывал. Да, когда человек проходит через испытания, которым подвергся я за последние две недели, нервная система его закаляется. К тому же я знал, что, какой бы ни была эта тетка Сиппи, ей не сравниться с сэром Родериком Глоссопом, и поначалу чувствовал себя как у Христа за пазухой.

Особняк «Пэддок» был одним из тех среднего размера домов с крохотным и очень опрятным садиком и аккуратнейшим образом раскатанной гравиевой дорожкой, идущей вдоль кустов, которые будто только что прибыли из химчистки, — домов, на которые взглянешь и скажешь себе: «Здесь живет чья-то тетушка». Я отправился вперед по дорожке и, когда завернул за угол дома, увидел невдалеке женщину, колдующую над клумбой с лопатой в руках. Я мог голову дать на отсечение, что это та женщина, которую я ищу. Так что я остановился, прочистил горло и завел разговор:

— Мисс Сипперли?

Она стояла ко мне спиной и при звуке моего голоса проделала эдакий прыжок или скачок, словно босоногий танцор, наступивший на луженый гвоздик. Она спустилась на землю и тупо вытаращилась на меня. Эдакая крупная, дородная особа с красноватым лицом.

— Надеюсь, я вас не напугал? — сказал я.

— Кто вы?

— Моя фамилия Вустер. Я товарищ вашего племянника, Оливера.

Она задышала ровнее.

— Да? — успокоилась она. — Когда я услышала ваш голос, то приняла вас за другого.

— Нет, я — это я. А пришел я к вам по поводу Оливера.

— Что с ним?

Я колебался. Вот мы и подошли к самой сути, к самой что ни на есть развязке, к ситуации, в которой от моей беззаботной уверенности почти не осталось и следа.

— Должен вас предупредить, дело достаточно неприятное.

— Оливер болен? С ним произошел несчастный случай?

В ее голосе звучало волнение, и мне было приятно лицезреть проявление человеческих чувств. Я решил сразу выложить карты на стол.

— Да нет, не болен, — заверил я. — Что же до несчастного случая, то все зависит оттого, что вы называете несчастным случаем. Он в каталажке.

— Где-где?

— В тюрьме.

— Как — в тюрьме?

— Это моя вина. Мы гуляли в ночь после Гребных гонок, и я посоветовал ему стащить с полицейского каску.

— Не понимаю.

— Ну он был подавлен, знаете ли; и прав я был или нет, но мне подумалось, что ему полегчает, если он стянет каску с полицейского. Ему эта мысль тоже понравилась, он взялся за дело, и когда полицейский поднял шум, Оливер ему врезал.

— Врезал?

— Вмазал — долбанул — в живот.

— Мой племянник ударил полицейского в живот?

— В живот прямой наводкой. А на следующее утро судья отправил его в темницу на тридцать дней без права замены штрафом.

Все это время я с беспокойством ждал, как она воспримет новости, и вдруг лицо ее будто напополам раскололось. На мгновение оно превратилось в сплошную улыбку, затем она заковыляла по траве, сотрясая воздух взрывами хохота и бешено размахивая лопаткой.

Ей крупно повезло, что рядом не было сэра Родерика Глоссопа. Он бы тут же насел на нее и потребовал подать смирительную рубашку.

— Вы не сердитесь? — спросил я.

— Сержусь ли я? — давилась она от смеха. — Да я в жизни ничего более забавного не слышала.

У меня гора с плеч свалилась. Я таил надежду, что не слишком огорчу ее новостями, но что она будет хохотать как ненормальная — думать не думал.

— Я горжусь им, — сообщила она.

— Вот и славно.

— Если каждый молодой человек в Англии будет бить полицейских по животам, в стране будет больше порядка.

Я не смог проследить ее логику, но, однако, все сложилось как нельзя лучше; так что, обменявшись с ней еще парой любезностей, я откланялся и был таков.

— Дживс, — сообщил я, вернувшись в таверну, — все в порядке. Но почему — понять не могу, хоть убей.

— А что именно произошло во время встречи с мисс Сипперли, сэр?

— Я рассказал ей, что Сиппи мотает срок за нападение на полицейского. Услышав это, она от души расхохоталась и сказала, что гордится им.

— Думаю, что смогу объяснить столь эксцентричное поведение. Как мне стало известно, за последние две недели мисс Сипперли просто одолел здешний констебль. Это наверняка и настроило ее против всей полиции в целом.

— Да ну! Как же так вышло?

— Дело в том, что констебль слегка переусердствовал в выполнении должностных обязанностей, сэр. За последние десять дней он не менее трех раз вручал ей судебные повестки — за превышение скорости, за появление ее собаки без ошейника в общественном месте и за то, что она не чинит чересчур дымящую трубу. Будучи в деревне натурой, так сказать, деспотичной, мисс Сипперли привыкла к безнаказанности за такие мелочи, и неожиданное рвение констебля в некотором смысле предрасположило ее против полицейских как класса и, следовательно, склонило ее рассматривать подобные совершенному мистером Сипперли проступки с позиций мягких и либеральных. Теперь мне стало понятно.

— Нам удивительно повезло, Дживс!

— Да, сэр.

— А где вы обо всем разузнали?

— От самого констебля, сэр. Он мой кузен.

Я уставился на Дживса. Вот теперь до меня и правда дошло.

— Боже правый, Дживс! Вы его подкупили?

— Ну что вы, сэр. Вот только у него день рождения был на прошлой неделе, и я преподнес ему небольшой подарок. Эгберта я всегда любил, сэр.

— Сколько?

— Пять фунтов — только и всего, сэр. Я пошарил в кармане.

— Держите, — протянул я. — И еще пятерку на счастье.

— Премного благодарен, сэр.

— Дживс, вы творите чудеса самым загадочным образом. Не возражаете, если я спою?

— Вовсе нет, сэр, — ответил Дживс.

СПАСАЕМ ФРЕДДИ

Перевод И. Архангельской.

— Надеюсь, Дживс, я не помешаю вам, — сказал я, вернувшись как-то из клуба.

— Нисколько, сэр.

— Хотелось бы с вами кое-что обсудить.

— Слушаю, сэр.

Дживс укладывал в чемодан мой курортный гардероб — приближался наш отъезд на побережье. Он выпрямился — весь усердие и внимание.

— Дживс, — начал я, — меня беспокоит мой близкий друг — он оказался в затруднительном положении.

— Вот как, сэр?

— Вы ведь знаете мистера Булливанта?

— Да, сэр.

— Так вот, сегодня я зашел пообедать в «Трутни» и встретил его там в курилке — забился в самый темный угол, и вид поникший, точь-в-точь последняя роза ушедшего лета. Разумеется, меня это удивило. Вы ведь знаете, какой это блестящий джентльмен. Душа общества, стоит ему где-то появиться.

— Да, сэр.

— Весельчак, каких мало.

— Совершенно верно, сэр.

— Естественно, я осведомился, в чем дело, и он открыл мне, что поссорился со своей невестой. Знаете ли вы, Дживс, что он помолвлен с мисс Элизабет Викерс?

— Знаю, сэр. Я прочел объявление в «Морнинг пост».

— Оно уже недействительно — он больше не жених. В чем причина ссоры, он мне не сказал, но факт таков, что мисс Викерс расторгла помолвку. Запретила ему даже приближаться к ней, отказывается говорить с ним по телефону, отсылает его письма обратно нераспечатанными.

— Ужасно, сэр.

— Надо что-то предпринять, Дживс. Но что?

— Я бы затруднился, сэр, вот так, сразу, вносить предложения.

— Для начала я, пожалуй, заберу его с собой в Марвис-Бей. Знаю я этих горемык, которым царица их грез дала вдруг от ворот поворот. Что им необходимо, так это полностью изменить обстановку.

— Думаю, вы правы, сэр.

— Да-да, изменить обстановку — это очень важно. Мне как-то рассказывали об одном таком отвергнутом влюбленном. Девушка отказала ему. Он уехал за границу. Два месяца спустя девушка прислала телеграмму: «Возвращайся. Мюриел». Он сел писать ответ и вдруг обнаружил, что не может вспомнить ее фамилию, поэтому вообще не ответил, и в дальнейшем жизнь его протекала вполне счастливо. Очень может быть, что, отдохнув неделю-другую в Марвис-Бее, Фредди Булливант и думать забудет об Элизабет Викерс.

— Вполне возможно, сэр.

— Если же этого не случится, то, может быть, морской воздух и простая здоровая пища благотворно воздействуют на вас, Дживс, вас осенит какая-нибудь блестящая идея и вы придумаете план, как снова свести этих голубков вместе.

— Я постараюсь, сэр.

— Знаю, Дживс, знаю. Не забудьте положить побольше носков.

— Не забуду, сэр.

— А также теннисных рубашек.

— Непременно, сэр.

Я перестал мешать ему, и двумя днями позже мы отправились в Марвис-Бей, где я снял коттедж на июль и август.

Не знаю, бывали ли вы в Марвис-Бее. Это в Дорсетшире, и. хотя шикарным это местечко не назовешь, есть в нем и свои прелести. С утра вы купаетесь и валяетесь на песке, а вечером прогуливаетесь по берегу в компании с комарами. В Девять вечера, смазав маслом раны, ложитесь спать. Простая, здоровая жизнь, и, судя по всему, она вполне устраивала беднягу Фредди. Как только всходила луна и бриз с мягким шелестом овевал ветки дерев, его никакими силами невозможно было вытащить с берега. Комары его просто обожали. Они праздно вились в воздухе, оставляя без внимания вполне приличных гуляющих, чтобы быть в форме к моменту появления Фредди.

Пожалуй, только в середине дня Фредди несколько докучал мне. У кого достанет духу попрекнуть в чем бы то ни было друга, сердце которого разбилось в мелкие дребезги, однако, должен признаться, в первые дни нашего пребывания в Марвис-Бее его мрачный вид порядком действовал мне на нервы. Если он не грыз свою трубку, мрачно уставившись на ковер, то садился за пианино и одним пальцем выстукивал «Розы в саду». Кроме «Роз», он играть ничего не умел, да и эта мелодия ему не давалась. Начинал он твердо и уверенно, но уже на третьем такте давал осечку, и ему приходилось начинать все сначала.

Однажды утром, когда Фредди, по обыкновению, принялся терзать «Розы», а я, искупавшись, вошел в гостиную, мне показалось, что таких мрачных звуков он еще никогда не извлекал. Я не ошибся.

— Берти, — начал Фредди загробным голосом, споткнувшись на третьей закорючке слева после начала второго такта, отчего получился душераздирающий звук, подобный предсмертному хрипу гибнущей песчанки. — Я видел ее!

— Кого — ее? — недоверчиво переспросил я. — Элизабет Викерс? Как ты мог ее видеть? Ее здесь нет.

— Она здесь. Наверно, приехала погостить у родственников или у кого-то там еще. Я пошел на почту справиться, нет ли мне писем… Мы столкнулись в дверях.

— И что произошло?

— Она сделала вид, что не знает меня.

Он снова принялся за «Розы» и запутался в шестнадцатых.

— Берти, тебе не стоило привозить меня сюда. Я должен уехать.

— Уехать? Не говори глупостей. Все просто замечательно! Тебе крупно повезло, что она приехала сюда. Тебе выпала козырная карта.

— Но она сделала вид, что даже не знакома со мной.

— Ну и что с того? Будь мужчиной! Сделай еще один заход, завоюй ее.

— Она смотрела сквозь меня. Как будто меня там и не было.

— Не обращай внимания. Соберись с силами. Теперь тебе нужно сделать что-нибудь такое, чтобы она почувствовала себя обязанной тебе, чтобы кротко поблагодарила тебя. Чтобы она…

— За что ей кротко благодарить меня?

Я слегка задумался. Похоже, он нащупал изъян в моих построениях. Я несколько растерялся, если не сказать больше, но потом сообразил.

— Тебе нужно спасти ее, когда она станет тонуть, — сказал я.

— Но я не умею плавать.

Да, Фредди — это Фредди. Отличный малый во многих отношениях, но проку от него, можно сказать, ноль.

Он снова ткнул пальцем в клавишу, и я почел за благо удалиться, оставив вопрос открытым.

Я прогуливался по берегу и обдумывал ситуацию. Надо было посоветоваться с Дживсом, но он ушел по каким-то делам. Надеяться на то, что Фредди придумает что-то сам, не приходилось. Я не спорю, старина Фредди был человек не без способностей. Он хорошо играл в поло, и, я слышал, о нем говорили как о многообещающем бильярдисте. Но на том его достижения и кончались, предприимчивостью он не отличался.

Поглощенный раздумьями, я обогнул нагромождение камней, и мой взгляд упал на фигуру в голубом. Это была она! Лично с невестой Фредди я не был знаком, но шестнадцать ее фотографий были развешаны по стенам спальни Фредди, и ошибиться я не мог. Она сидела на песке и помогала маленькому толстому мальчику строить замок. Рядом, с книжкой в руке, сидела в шезлонге пожилая особа. Я услышал, как девушка назвала ее тетей. Голова у меня заработала, и я заключил, что толстый карапуз — ее кузен. Окажись тут Фредди, подумал я, он, в силу этого обстоятельства, наверняка проникся бы нежными чувствами к малышу. Сам же я прилива нежных чувств не испытал. Пожалуй, я еще никогда не встречал ребенка, который был бы мне менее симпатичен. Толстый, круглый увалень.

Достроив замок, карапуз исполнился мировой скорбью и захныкал. Девушка, как видно, просто читала его мысли, она взяла его за руку и повела к лоточнику, который продавал сладости. А я пошел дальше.

Те, кто хорошо меня знает, скажут вам, если вы поинтересуетесь, что я несколько туповат. Моя родная тетя Агата это подтвердит. И дядя Перси, и многие другие мои ближайшие и — если вы не возражаете против такого эпитета — дражайшие родственники. Что ж, я не в обиде. Вполне допускаю, что я не самый сообразительный человек на свете. Однако должен сказать — и хотел бы это подчеркнуть, — что время от времени, как раз в тот момент, когда окружающие теряют последнюю надежду, что я когда-нибудь поумнею, меня вдруг осеняет какая-то бесспорно гениальная идея. Именно так случилось сейчас. Сомневаюсь, чтобы даже умнейшим из умнейших пришла в голову подобная мысль. Ну разве что Наполеону, однако ручаюсь, что ни Дарвин, ни Шекспир, ни Томас Харди вовек бы до такого не додумались.

Осенило меня на обратном пути. Я брел по берегу, тщетно ломая голову над непосильной задачей, когда перед моими глазами вновь возник толстый бутуз — он задумчиво шлепал лопаткой по медузе. Девушки поблизости не было. Тетки тоже. Поблизости не было никого. И тут словно яркая вспышка озарила мой мозг, и я решил задачу воссоединения Фредди и Элизабет полностью и окончательно.

Из той сценки, какую я наблюдал, проходя мимо этого места в первый раз, я заключил, что девушка относится к малышу с большой нежностью. К тому же, скорее всего, он ей близкий родственник. В моей голове сложился ясный план действий: на какое-то непродолжительное время я похищаю этого юного тяжеловеса, девушка приходит в отчаяние и мечется в поисках его по пляжу, и тут неожиданно появляется старина Фредди, ведя за руку мальчика, и рассказывает историю о том, как увидел его, блуждающего в одиночестве, и практически спас ему жизнь. Признательность девушки не знает границ, она уже не сердится на Фредди, они снова друзья.

Не медля ни секунды, я сграбастал ребенка и пустился наутек.

Поначалу старина Фредди никак не мог взять в толк, что происходит. Когда я появился в нашей гостиной с ребенком на руках и плюхнул его на диван, Фредди не выразил никакой радости. Мальчишка к тому времени опять захныкал, — он, по-видимому, не одобрял мой замысел, — и на Фредди это подействовало удручающе.

— Что все это значит, черт побери? — спросил он, с отвращением разглядывая толстячка.

Негодник испустил такой вопль, что задрожали стекла. Надо было срочно принять стратегическое решение. Я помчался на кухню и схватил горшочек с медом. Догадка была правильной. Мальчишка перестал орать и принялся размазывать мед по своей физиономии.

— Так в чем дело? — спросил Фредди, когда установилась тишина.

Я изложил ему свой план. Постепенно до него начало доходить. Мука и страдание сошли с его лица, и впервые со дня приезда в Марвис-Бей он улыбнулся почти что счастливой улыбкой.

— Знаешь, Берти, в этом что-то есть.

— Именно то, что надо, дружище!

— Думаю, это сработает, — сказал Фредди и, оторвав мальчишку от горшочка с медом, повел его за собой.

— Наверно, Элизабет где-то на пляже, — были его последние слова.

Тихая радость воцарилась в моей душе. Я очень любил старину Фредди, и мне приятно было думать, что не пройдет и получаса, как он снова обретет счастье. Мирно попыхивая сигаретой, я сидел в качалке на веранде, когда увидел на дороге возвращавшегося Фредди. Милостивый Боже, мальчишка был по-прежнему с ним!

— Алло! — сказал я. — Ты что, не нашел ее?

Вид у Фредди был такой, как будто ему съездили ногой в живот.

— Да нет, нашел, — ответил он и, как пишут в книгах, горько усмехнулся.

— И что же?

Он упал в кресло, и из груди его вырвалось некое подобие стона.

— Он ей не кузен, дурак ты несчастный! — сказал Фредди. — Она вообще не знает, кто он, — просто мальчик, которого она встретила на пляже. До сегодняшнего утра она его в глаза не видела.

— Но она же помогала ему строить песочный замок!

— Ну и что? Все равно это чужой мальчишка. Девушка помогает строить песочный замок ребенку, которого впервые увидела пять минут назад, — тут уж, как говорится, дальше некуда! Правильно пишут о теперешних девицах — бесстыжие, другого эпитета не подберешь.

Именно такое мнение я и высказал Фредди, но он меня даже не слушал.

— Так кто же он тогда — этот кошмарный ребенок? — спросил я.

— Не имею ни малейшего представления. Боже мой, что я пережил! Одно лишь меня утешает — что ближайшие несколько лет своей жизни ты, надеюсь, проведешь в Дартмурской тюрьме. За совершенное похищение. А я буду приезжать в дни свиданий и глумиться над тобой через прутья решетки.

— Расскажи мне, как было дело, старина, — попросил я. Он рассказал. Это заняло немало времени, поскольку чуть ли не на каждой фразе Фредди прерывался, чтобы обозвать меня каким-нибудь бранным словом, но в конце концов у меня сложилась более или менее полная картина происшествия. Барышня по имени Элизабет выслушала сочиненный им рассказ холодно, как айсберг, а затем… нет, прямо лгуном она его не назвала, но косвенно дала понять, что он полное ничтожество и иметь с ним дело она не желает. Поверженный и униженный Фредди вместе с младенцем уполз прочь.

— И помни, — заключил Фредди, — все это придумал ты. Я к этому не имею никакого отношения. Если ты намерен избежать наказания или хотя бы смягчить суровость приговора, тебе лучше немедля отправиться на поиски родителей ребенка и вернуть его, прежде чем за тобой явится полиция.

— Но кто его родители?

— Понятия не имею.

— Где они живут?

— Ничего не знаю.

Ребенок тоже ничего не знал. На редкость бестолковый и неразвитый мальчик. Единственно, что я из него вытянул, так это то, что у него есть папа. Нет чтобы спросить за вечерней беседой у папаши имя и адрес. Итак, попусту потратив десять минут, мы вышли с ним на вольный простор и побрели неведомо куда.

Честное слово, покуда я не пустился в это изнурительное странствие, волоча за собой карапуза, я не имел ни малейшего представления, до чего это трудная задача — возвратить сына родителям. А уж каким образом похитители детей попадаются в лапы полисменов — для меня и вовсе загадка. Я, точно ищейка, обрыскал весь Марвис-Бей, но никто не востребовал малыша. Можно было подумать, что он поселился здесь совершенно самостоятельно и живет один-одинешенек в отдельном коттедже. Поиски продолжались до тех пор, пока на меня не сошло еще одно озарение — я решил порасспрашивать повстречавшегося нам на пути торговца сластями. Торговец приветствовал моего толстячка как давнего знакомца и сообщил мне, что родители его, по фамилии Кегуорти, проживают в пансионате «Морской отдых».

Теперь оставалось только отыскать этот «Морской отдых». Посетив «Морской горизонт», «Морскую панораму», «Морской бриз», «Морской коттедж», «Морское бунгало», «Морской приют» и «Морскую усадьбу», я в конце концов нашел и «Морской отдых».

Постучался. Ответа не последовало. Я постучал в дверь еще раз. В доме послышалось какое-то движение, но никто не появился. Я уже приготовился шарахнуть дверным молотком с такой силой, чтобы эти люди поняли, что я сюда не шутки шутить пришел, но тут откуда-то сверху раздался голос:

— Алло!

Я поднял глаза и в верхнем окошке увидел круглое, розовое лицо, обрамленное бакенбардами. Лицо смотрело на меня.

— Добрый день! — крикнул владелец розового лица. — Вам сюда нельзя.

— А я и не собираюсь входить.

— Потому что… Ой! Да это же Пузатик!

— Меня зовут не Пузатик. А вы, я полагаю, мистер Кегуорти? Я привел вашего сына.

— Вижу-вижу. Ку-ку, Пузатик! Папочка тебя видит. Лицо спряталось. Послышались голоса. Затем оно появилось снова.

— Послушайте!

Я мрачно утаптывал гравий. Этот тип действовал мне на нервы.

— Вы живете в Марвис-Бее?

— Снял коттедж на несколько недель.

— Как ваша фамилия?

— Вустер.

— Не может быть! Ну просто чудеса! Скажите же скорее как она пишется: В-у-с-т-е-р или В-у-р-с-т-е-р?

— Вэ-у-эс…

— Я спрашиваю потому, что когда-то знал мисс Вустер, фамилия которой писалась Вэ-у-эс…

Мне уже надоели эти упражнения в правописании.

— Может, вы откроете дверь и заберете ребенка?

— Я не могу открыть дверь. Эта мисс Вустер, которую я знал, вышла замуж за человека по фамилии Спенсер. Она вам не родня?

— Это моя тетя Агата, — ответил я с саркастической ноткой в голосе, тем самым давая ему понять, что именно такие типы, как он, и водят знакомство с моей тетей Агатой.

Он просиял.

— Какая удача! — воскликнул он. — А мы-то ломали голову, что нам делать с Пузатиком! Понимаете ли, какая история — у нас тут свинка. У Босоножки — это моя дочурка — только что обнаружили свинку. Пузатик может заразиться. Мы никак не могли придумать, что нам делать. Как нам повезло, что именно вы его нашли! Он удрал от няни. Я не решился бы доверить его незнакомому человеку, но вы — другое дело. Любой из племянников миссис Спенсер может рассчитывать на полное мое доверие. Вы должны взять Пузатика к себе домой. Как замечательно все устроилось! Я написал моему брату в Лондон, чтобы он приехал и увез мальчика. Он может появиться здесь через несколько дней.

— Господи помилуй! Может?

— Вообще-то мой брат очень занятой человек, но не позже чем через неделю он обязательно приедет. А до тех пор Пузатик сможет пожить у вас. Превосходный план! Я вам премного благодарен! Вашей жене Пузатик очень понравится.

— У меня нет жены! — возопил я, но окошко со стуком захлопнулось, как будто джентльмен с бакенбардами заметил микроба свинки, норовящего вырваться из заточения на волю, и кинулся ему наперерез.

Я вздохнул поглубже и отер платком свой страдальческий лоб.

Окошко снова распахнулось.

— Эй!

Пакет с тонну весом обрушился мне на голову и взорвался подобно бомбе.

— Поймали? — спросило круглое лицо, снова появляясь в окошке. — Ай-яй-яй, вы не поймали. Впрочем, не страшно — купите все у бакалейщика. Спросите «Бейли, гранулированные чипсы для завтрака». Пузатик любит, чтобы молока было совсем чуть-чуть. Не сливок. Молока. Но обязательно фирмы «Бейли».

— Понимаю, но…

Лицо исчезло, окно захлопнулось. Я подождал некоторое время, однако больше ничего не произошло, и, взяв Пузатика за руку, я двинулся прочь.

Мы вышли на дорогу — навстречу нам шла Элизабет.

— Это ты, малыш? — спросила она, вглядываясь в Пузатика. — Значит, папочка нашел тебя? Сегодня утром на пляже мы очень подружились с вашим сыном, — сказала она мне.

Это уж было слишком! Я еще не пришел в себя после диалога с розовощеким психом, и нате вам — новый сюрприз! У меня перехватило дыхание от возмущения, однако, прежде чем я успел отречься от столь нелепого отцовства, девушка, кивнув на прощанье, скрылась за углом.

Я и не ждал, что Фредди, снова увидев мальчишку, запоет от радости, но все же надеялся, что он проявит хотя бы немного больше мужества и чисто британской стойкости. Он же, когда мы вошли, вскочил, метнул в Пузатика яростный взгляд и схватился за голову. Он долго молчал, не произнося ни слова, но зато потом, заговорив, долго не мог остановиться.

— Ну скажи хоть что-то, — обратился он ко мне, покончив с основными комментариями по поводу последних событий. — Почему ты молчишь?

— Если ты предоставишь мне такую возможность, может быть, и скажу.

И я сообщил ему про новую неприятность.

— Что же ты собираешься делать? — спросил Фредди довольно, я бы сказал, злобным тоном.

— А что мы можем сделать?

— Мы? Что значит — мы? Я не собираюсь тратить время, сменяя тебя на посту няньки. Я немедленно возвращаюсь в Лондон.

— Фредди! — вскричал я. — Фредди, дружище! — Голос мой дрогнул. — Неужели ты покинешь друга в беде?

— Да, покину.

— Фредди, — сказал я, — ты должен быть рядом со мной. Ты просто обязан! Понимаешь ли ты, что этого ребенка надо раздевать, купать и одевать снова? Ты же не хочешь, чтобы все это я делал один?

— Тебе поможет Дживс.

— Нет, сэр! — Как раз в эту минуту Дживс вкатил в гостиную столик с завтраком. — Сожалею, но я должен решительно устраниться от этих забот. — Дживс говорил почтительно, но твердо. — У меня слишком мало опыта — вернее, нет никакого опыта в уходе за детьми.

— Самое время начать его приобретать, — настаивал я.

— Нет, сэр. Мне очень жаль, но я не могу взять на себя эти обязанности.

— Тогда останься ты, Фредди!

— Я не останусь.

— Но ты обязан. Вспомни, старина, мы друзья уже столько лет. Тв'оя матушка любит меня.

— Она тебя не любит.

— Ну хорошо, пусть не любит, но мы вместе учились в школе, ты еще задолжал мне десять фунтов.

— Ну ладно, ладно, — смирившись, сказал он.

— К тому же, старина, я ведь для тебя старался.

Он посмотрел на меня как-то странно и задышал тяжело и прерывисто.

— Я готов вытерпеть многое, Берти, — сказал он, — но не жди от меня благодарности — этого не будет!

Оглядываясь назад, я отдаю себе отчет, что от гибели меня спасла гениальная идея — скупить содержимое близлежащей кондитерской. Бесперебойно поставляя сладости нашему юному подопечному, мы довольно сносно просуществовали до конца того рокового дня. В восемь он заснул прямо в кресле, и, расстегнув все видимые пуговицы, а где не было пуговиц, применяя грубую силу, если что-то не поддавалось, мы уложили милое чадо в постель.

Фредди стоял посередине комнаты и смотрел на горку одежды на полу. На лбу у него пролегли две страдальческие морщины. Я догадывался, о чем он думает. Раздеть ребенка — дело нехитрое, это, так сказать, вопрос мускульных усилий, но как его потом одеть, вот в чем вопрос. Я поворошил горку носком ботинка. Вот что-то длинное полотняное, но что? И какая-то розовая фланелевая штуковина загадочного предназначения. Пренеприятная история.

Однако утром я вспомнил, что через коттедж от нас поселилась семья с детишками, и, сходив туда еще до завтрака, позаимствовал у них няню. Нет, право же, женщины — это чудо! Буквально за восемь минут няня приладила все разрозненные части одежды в нужные места, и наш герой превратился просто в картинку, хоть веди на детский прием в саду Бекингемского дворца. Я осыпал ее щедротами, и няня пообещала заглядывать к нам по утрам и вечерам. За завтрак я сел, можно сказать, в прекрасном расположении духа. Наконец-то нам, хоть несколько криво, но улыбнулась удача.

— Вообще-то, — сказал я, — ребенок приносит в дом тепло и уют. Ты не согласен?

В эту минуту Пузатик опрокинул чашку молока прямо на брюки Фредди, и когда Фредди вернулся к столу переодевшись, утвердительно ответить на мой вопрос он был уже не состоянии.

Вскоре после завтрака Дживс спросил, не уделю ли я ему несколько минут, — он хочет кое-что сообщить мне.

Бурные события последних дней так все запутали, что я уже не очень ясно помнил, зачем я привез Фредди в Марвис-Бей, однако мне еще не окончательно отшибло память. Хочу сказать, что я несколько разочаровался в Дживсе. План, если вы помните, был такой: морской воздух и простая еда, так сказать, освежают его умственные способности, и он придумывает, как помирить Фредди с его невестой Элизабет.

Но что же получилось? Дживс отменно ел и спал, однако не сделал и малого шажка в направлении к счастливой развязке. Шаг сделал я, причем без всякой посторонней помощи, и хотя, должен сказать, ничего хорошего из моего одинокого шага не вышло, факт остается фактом: это я проявил сметливость и находчивость. Так что, когда Дживс ко мне пожаловал, я встретил его высокомерно. Прохладно, я бы сказал. С ледком.

— Слушаю вас, Дживс, — ответил я. — Вы хотели поговорить со мной?

— Да, сэр.

— Валяйте, Дживс.

— Благодарю вас, сэр. Я хотел сказать, что вчера вечером я посетил местный кинотеатр.

Я вздернул брови. Он меня просто изумил. В доме Бог весть что творится, молодой хозяин, можно сказать, доведен до отчаяния, а он не только шляется по кино, но и считает уместным сообщать мне о своем праздном времяпрепровождении!

— Надеюсь, вы получили удовольствие, — сказал я достаточно ядовито.

— Да, сэр, спасибо. Показывали суперфильм в семи частях о бурной жизни нью-йоркского высшего света. С Бертой Блевитч, Орландо Мерфи и Беби Бобби в главных ролях. Очень интересный фильм, сэр.

— Рад слышать, — сказал я. — Ну а если сегодняшнее утро вы проведете на пляже, копаясь в песочке, с лопаткой и ведерком в руках, вы тоже придете доложить мне об этом? У меня ведь нет никаких забот, и ваш рассказ послужит мне приятным развлечением.

Иронически сказал. С сарказмом. Даже горько, если разобраться.

— Фильм называется «Крошечные ручки». Родители малыша — его играет Беби Бобби, — как это ни печально, разошлись.

— Ай-яй-яй! — сказал я.

— Но в глубине души они все еще любят друг друга.

— Неужели? Отрадно слышать.

— Однако так все и продолжалось, сэр, пока однажды…

— Дживс, — сказал я, испепеляя его взглядом, — что за чушь вы городите? В доме черт знает что творится, этот жуткий ребенок буквально сидит у меня на голове, и вы полагаете, что я способен слушать…

— Прошу меня извинить, сэр, но я бы и не упомянул об этом фильме, если бы он не натолкнул меня на одну мысль…

— Мысль?

— Мысль, которая, я думаю, поможет нам в обеспечении матримониального будущего мистера Булливанта. К чему, если вы припомните, сэр, вы и призывали меня.

Мой вздох был полон раскаяния.

— Дживс, — сказал я, — я был к вам несправедлив.

— Что вы, сэр!

— Да нет же, я вас не понял. Мне показалось, что вы настолько увлеклись морскими купаниями и прочими курортными прелестями, что начисто забыли о нашем общем деле. Я не должен был так думать! Расскажите мне все подробно, Дживс.

Он с достоинством поклонился. Я просиял. И хотя мы не бросились друг другу в объятия, ясно было, что отношения наши снова наладились.

— Сэр, в этом суперсуперфильме «Крошечные ручки», — начал Дживс, — родители ребенка, как я уже сказал, разошлись.

— Разошлись, — повторил я, кивая. — Верно. И затем?

— Настал день, сэр, когда их маленький сынишка снова их соединил.

— Каким образом?

— Насколько я помню, сэр, малыш спросил: «Папочка, ты больше не любишь мамочку?»

— И дальше?

— Это всколыхнуло их чувства. На экране появляются «обратные кадры», если я правильно это называю: они жених и невеста, счастливая супружеская жизнь в первые годы, далее идут разные любовные картины в историческом порядке; и конец фильма — крупным планом: он и она нежно обнимаются, на них умиленно смотрит малыш, в отдалении орган тихо играет «Сердца и цветы».

— Продолжайте, Дживс, — сказал я. — Вы меня очень заинтересовали. Я, кажется, начинаю улавливать вашу мысль. Вы полагаете?..

— Я полагаю, сэр, коль скоро в доме находится юный джентльмен, вполне возможно устроить подобную denouement[92] для мистера Булливанта и мисс Викерс.

— Но вы не учли, что этот юный джентльмен не имеет никакого родственного отношения ни к мистеру Булливанту, ни к мисс Викерс.

— Несмотря на эту помеху, сэр, я предвижу положительный результат. Если возможно хотя бы на короткое время свести мистера Булливанта и мисс Викерс в нашей гостиной в присутствии ребенка и если этот ребенок будет произносить какие-то трогательные слова…

— Я вас понял, Дживс! — с энтузиазмом воскликнул я. — Гениально! Вот как я это представляю: сцена разыгрывается здесь, в гостиной. В центре — малыш. Девушка слева. Фредди в глубине сцены играет на пианино. Хотя нет. Он может только одним пальцем и только самое начало «Роз». Так что без тихой музыки придется обойтись. Все остальное получается просто идеально. Вот смотрите, Дживс, — продолжал я. — Чернильница — это мисс Викерс. Кружка с надписью «Сувенир из Марвис-Бея» — мальчишка. Перочистка — мистер Булливант. Начинается разговор, который надо подвести к реплике мальчишки. Реплика… Допустим, она прозвучит так: «Ка-асивая тетя, ты любишь дядю?» Они простирают друг к другу руки. Стоп-кадр. Далее: Фредди пересекает комнату справа налево и берет девушку за руку. От волнения у него комок в горле. Затем он произносит проникновенную речь: «Ах, Элизабет, — говорит он, — не слишком ли затянулась наша размолвка? Видишь, даже малое дитя укоряет нас!» И так далее. Я набрасываю общий план. Фредди предстоит поработать над текстом. А нам необходимо продумать получше реплику для ребенка. «Ка-асивая тетя, ты любишь дядю?» — звучит недостаточно четко. Хотелось бы что-то более…

— Могу я предложить вариант, сэр?

— Слушаю вас.

— Я посоветовал бы всего два слова: «Поцелуй Фредди». Это коротко, хорошо запоминается и, я бы сказал, побуждает к действию.

— Вы гений, Дживс!

— Благодарю вас, сэр.

— «Поцелуй Фредди» — решено. Но как, черт побери, мы заманим ее сюда? Мисс Викерс не здоровается с мистером Булливантом. Она к нему близко не подойдет.

— Это осложняет дело, сэр.

— Но неважно. Устроим встречу на лоне природы. Подстережем ее на пляже, когда все подготовим. Пока что мы должны добиться, чтобы ребенок выучил свою роль назубок.

— Да, сэр.

— Отлично! Завтра в одиннадцать утра первая репетиция.

Бедняга Фредди пребывал в таком мрачном расположении духа, что я решил до поры до времени не посвящать его в наш замысел. Не то у него настроение, чтобы еще волноваться по поводу предстоящего спектакля. Итак, мы начали с Пузатика. И уже на первых репетициях обнаружили, что единственный способ заставить Пузатика сосредоточиться — это, так сказать, воздействовать на него приманкой. Я имею в виду все те же сладости.

— Главная трудность, сэр, — сказал Дживс под конец первой репетиции, — это, как я полагаю, установить в сознании юного джентльмена связь между словами, которые он должен произнести, и последующим угощением.

— Совершенно верно, Дживс, — сказал я. — Как только негодник сообразит, что за этими двумя словами, если он произнесет их громко и отчетливо, автоматически последует шоколадная нуга, успех будет обеспечен.

Я не раз размышлял о том, как это интересно — дрессировать животных, пробуждать в них сознание, заставлять думать. Да, это было увлекательно — дрессировать Пузатика. День на день не приходился. То вдруг казалось, что успех просто поразителен — малыш входил в роль и исполнял ее как настоящий профессионал. А назавтра снова все распадалось. Время, однако, летело…

— Дживс, — сказал я, — нам надо спешить. В любой момент может приехать дядя мальчика и забрать его.

— Вы правы, сэр.

— А дублера у нас нет.

— Совершенно верно, сэр.

— Мы должны работать не покладая рук. Честно сказать, этот ребенок порой приводит меня в отчаяние. Глухонемой, и тот уже выучил бы эти два слова.

Хотя не могу не отдать должное мальчишке: упорства ему было не занимать. Неудачи не расхолаживали его. Стоило ему завидеть шоколадку, как он решительно бросался в бой и вопил что ни попадя, покуда не получал награду. Вот только стабильности ему не хватало. Что до меня, то я готов был рискнуть и при первой возможности устроить встречу, однако Дживс возражал.

— Я бы не советовал слишком торопиться, сэр, — сказал он. — До тех пор, пока память юного джентльмена действует недостаточно надежно, мы рискуем провалить весь замысел. Вспомните, сэр, сегодня он так разбушевался, что вместо «поцелуй Фредди» сказал «стукни Фредди». Боюсь, подобный призыв не растрогает юную леди.

— Да уж. К тому же она может и выполнить его. Вы правы, Дживс. Отложим представление.

Но, увы, отложить мы не смогли. Занавес поднялся на следующий же день!

Ничьей вины в том не было, и уж тем более моей. Судьба распорядилась, как ей заблагорассудилось. Дживс куда-то ушел, дома были мы с Фредди и Пузатик. Фредди только что уселся за пианино, а я решил вывести малыша на прогулку, но только мы вышли на веранду, как увидели Элизабет — она направлялась на пляж. При виде ее малыш издал приветственный вопль, и она остановилась у крыльца веранды.

— Здравствуй, детка, — сказала она. — Доброе утро! — Это мне. — Можно мне к вам подняться?

И, не дожидаясь ответа, Элизабет вспорхнула на веранду. Такой, видно, у нее был характер. Она занялась малышом. Напоминаю, что в пяти шагах от нас, в гостиной, бренчал по клавишам Фредди. Положение было отчаянное — поверьте мне, Бертраму! В любую минуту Фредди могло взбрести в голову выйти на веранду, а я ведь еще не провел с ним ни одной репетиции.

Я решил нарушить молчание.

— Мы как раз собрались на пляж, — сказал я.

— Да? — Девушка прислушалась. — Вы настраиваете пианино? — спросила она. — Моя тетушка ищет настройщика. Вы не против, если я загляну в гостиную и попрошу мастера, когда он кончит работать у вас, зайти к нам?

Я отер со лба капельки пота.

— Э-э… не стоит входить сейчас, — сказал я. — Не сию минуту. Настройщики не выносят, когда их беспокоят во время работы. Знаете ли, эти артистические натуры… Но позднее я скажу ему…

— Прекрасно. Попросите его зайти в «Сосновое бунгало», к Викерсам… Ах, по-моему, он уже перестал. Сейчас, наверное, выйдет. Я подожду.

— Вам не кажется… вы не опоздаете на пляж? — сказал я. Но Элизабет уже болтала с малышом и что-то нащупывала в своей сумке.

— На пляж… — промямлил я.

— Смотри, что я тебе купила, детка, — сказала девушка. — Почему-то я была уверена, что встречу тебя, и вот запаслась твоими любимыми конфетками.

И — о Боже! — она помахала перед вытаращенными глазами Пузатика брикетом ирисок величиной с Мемориал принцу Альберту.

Это все решило. С утра мы с Пузатиком довольно долго репетировали, и, надо сказать, он продемонстрировал определенные успехи. Сейчас он ухватил все с первого раза.

— Поцелуй Фредди! — завопил он.

В этот момент дверь из гостиной отворилась, и на веранду, будто откликнувшись на призыв Пузатика, вышел Фредди.

— Поцелуй Фредди! — вопил малыш.

Фредди уставился на девушку, девушка на него. Я уставился в пол, малыш — на брикет ирисок.

— Поцелуй Фредди! — вне себя орал Пузатик. — Поцелуй Фредди!

— Что все это значит? — спросила девушка, поворачиваясь ко мне.

— Лучше отдайте ему ириску, — сказал я. — Он будет орать, пока ее не получит.

Элизабет отдала Пузатику ирис, и он утих. Фредди, остолоп несчастный, так все и стоял с открытым ртом. Он не вымолвил ни единого слова.

— Что все это значит? — повторила вопрос девушка. Щеки у нее пылали, глаза сверкали, в меня летели стрелы. Я, Бертрам Вустер, превратился в филе без единой косточки, если я понятно выражаюсь. В хорошо отбитую котлету. Случалось ли вам, танцуя, наступить на подол платья своей дамы — я говорю о временах, когда женщины носили платья такой длины, что на них можно было наступить, — и услышать треск, и увидеть ангельскую улыбку на ее лице, когда она говорит вам: «Пожалуйста, не извиняйтесь. Это такой пустяк», — а потом вдруг встретиться с ее холодными, ясными голубыми глазами и совершенно отчетливо ощутить удар, как будто вы наступили на зубья грабель и рукоятка подпрыгнула и стукнула вас по лицу? Именно так смотрела на меня невеста Фредди — Элизабет.

— Я вас слушаю, — сказала она, и зубы ее слегка лязгнули.

Я сглотнул слюну. И сначала сказал, что это ничего не значит. Затем — что это не значит ничего особенного. И, наконец, проговорил: «Видите ли, вот такая вышла история». И рассказал ей все от начала до конца. Все это время кретин Фредди стоял и молчал, словно его вдруг поразила немота.

Девушка тоже молчала. Она слушала.

И вдруг начала смеяться. Я никогда не слышал, чтобы какая-нибудь девушка так смеялась. Она привалилась к столбику веранды и хохотала во все горло. А Фредди, этот чемпион по идиотизму, так и стоял молча.

Рассказ мой был закончен, и я потихонечку, бочком, стал продвигаться к крыльцу. Я сказал все, что должен был сказать, и, как мне представлялось, на этом месте в моей роли стояла ремарка: «Незаметно уходит». На Фредди я окончательно махнул рукой. Произнеси он хоть слово, и все было бы в порядке. Но он безмолвствовал.

Я отошел довольно далеко от нашего коттеджа, когда встретил Дживса, возвращавшегося с прогулки.

— Все кончено, Дживс, — сказал я. — Ставим точку. Старина Фредди оказался форменным ослом, он все погубил. Спектакль провалился.

— Не может быть, сэр! Но что случилось? Я рассказал ему.

— Он провалил свою роль, — заключил я. — Ему представлялась редкая возможность высказаться, но он не воспользовался ею. Он молчал как рыба. Он… О Боже! Смотрите!

Мы с Дживсом шли обратно, в поле нашего зрения уже появился коттедж. Шестеро ребятишек, няня, двое зевак, еще одна нянька и продавец из кондитерской стояли перед нашей верандой. Они не сводили с нее глаз. По улице поспешали еще пятеро ребятишек, собака, трое мужчин и мальчик — очевидно, чтобы присоединиться к зрителям. А на веранде, словно одни в пустыне Сахаре, слились в объятиях Фредди и его Элизабет.

— Боже праведный! — воскликнул я.

— Похоже, все завершилось наилучшим образом, сэр, — сказал Дживс.

— Кажется, вы правы, — согласился я. — Миляга Фредди явно не справился с текстом, однако успех полный.

— Истинная правда, сэр, — сказал Дживс.

ГОРОЙ ЗА БИНГО

Перевод В. Гусева.

Промокнув последнюю страницу, я бессильно откинулся в кресле. С меня, наверное, все семьдесят семь потов сошло, но статья положительно удалась. Я стал ее перечитывать, прикидывая, не добавить ли в самый конец абзац-другой, когда в дверь постучали и на пороге возник Дживс.

— Вас миссис Траверс, сэр. К телефону.

— Да? — буркнул я. Неужели не видно, что человек занят?

— Именно так, сэр. Передает привет, а также интересуется, как обстоят дела со статьей, которую вы для нее пишете.

— Вот-вот, статья… Как по-вашему, Дживс, можем ли мы в женской газете упоминать полукальсоны?

— Едва ли, сэр.

— Раз так, ступайте и передайте, что статья готова.

— Слушаю, сэр.

— А потом возвращайтесь. Посмотрим статью — на предмет вашего одобрения.

Дело в том, что моя тетя Далия издает женскую газету «Будуар элегантной дамы». Недавно она вытянула из меня обещание написать о том, что следует носить в этом сезоне. Моему опусу предстояло появиться в разделе «Мужья и братья». Услужить тетям я не прочь — но только тем, которые этого заслуживают. Моя же, слава Богу, не зануда — несмотря на постоянное брюзжание относительно современных лондонских порядков. В блаженном неведении я согласился. Клянусь, если бы я только догадывался, на что иду, то отказал бы наотрез — даже своей собственной тете! Этот поистине адский труд высосал из меня все соки. Теперь-то ясно, почему у журналистов лысины и отчего они напоминают мне изможденных птиц.

— Скажите, Дживс, — начал я, когда он вернулся, — вы случайно не читаете газету «Будуар элегантной дамы»?

— Нет, сэр. Это издание пока не привлекало мое внимание.

— Что ж, советую купить, если не жалко шести пенсов. На следующей неделе там выходит моя статья — «Что носит хорошо одетый мужчина: советует Вустер!».

— Неужели, сэр?

— Именно так, Дживс. Безделица, хотя и пришлось попотеть. Там есть кусок о носках, который лично вам будет весьма интересен.

Он взял рукопись и, нахмурившись, стал ее просматривать. Наконец на его лице появилась легкая одобрительная улыбка.

— Что ж, раздел о носках совсем неплох, сэр, — изрек он наконец.

— Недурно изложено, а?

— Чрезвычайно хорошо, сэр.

Я внимательно следил, как Дживс читает статью. Наконец, как и следовало ожидать, любовный, как я бы его назвал, огонек внезапно угас в его глазах. Затаив дыхание, я стал ждать неизбежного.

— Дошли до шелковых сорочек для вечернего выхода? — с деланной небрежностью осведомился я.

— Да, сэр, — отвечал Дживс похолодевшим голосом — словно ему впились зубами в ногу — да не кто-нибудь, а самый лучший друг. — Если позволите, то я бы…

— Что-то смущает?

— Да, сэр. Видите ли, шелковые сорочки с мягким воротником вряд ли могут быть рекомендованы для ношения в сочетании с вечерним костюмом.

— Помяните мое слово, Дживс, — начал я, глядя на него в упор, — их, черт побери, будут носить. Кстати, ставлю вас в известность, что я заказал дюжину в «Пибоди и Симз». По глазам вижу, что вы этого не одобряете, — но тут я буду непреклонен.

— Если позволите, сэр…

— Нет, не позволю, — отрезал я, поднимая руку. — И не спорьте. Да, ваш авторитет непререкаем — особенно в вопросах выбора носков, галстуков — даже гетр. Но когда дело касается вечерних сорочек, вы не выдерживаете никакой критики. Вам не дано видеть перспективу, понимаете? Вы — в плену предрассудков, Дживс. А этот ваш неуместный снобизм? Узость кругозора — вот что напрашивается на язык. Впрочем, вам будет интересно узнать, что как-то в одно казино, где мне случилось быть, неожиданно завалился принц Уэльский, и в чем же? В шелковой рубашке с мягким отложным воротничком!

— Что ж, его королевское высочество может позволить себе незначительную вольность — недопустимую для…

— Все, Дживс, — решительно прервал его я. — Наш спор бесполезен. Благодаря нашей непреклонности мы, Вустеры, славимся… э-э… непреклонностью. В общем, вы меня понимаете.

— Разумеется, сэр.

Было видно, что Дживс не на шутку уязвлен. Что ж, наш разговор был резок и неприятен — и это еще мягко сказано. Но иногда просто приходится расставить точки над «i». Слуга обязан знать свое место, не так ли? Вот в этом-то вся суть. Ознакомив Дживса со своим мнением, я решил переменить тему.

— Вот еще что, Дживс. Нет ли у вас горничной на примете?

— Горничной, сэр?

— Да, Дживс, именно горничной. Вы ведь знаете, что такое «горничная»?

— Вам нужна горничная, сэр?

— Горничная нужна мистеру Литтлу. На днях встретил его в клубе. Его дражайшая интересуется женской прислугой, которая относится с почтением к фарфору. Обещал, что не останется в долгу.

— Понимаю, сэр.

— Как видно, их горничная не очень-то церемонится с дорогим фарфором; послушать его, это ураган, цунами и торнадо в одном лице. В общем, если вы знаете горничную, которая…

— Знаю, и не одну. Одних достаточно близко, других — шапочно, сэр.

— Ну вот вам и карты в руки. А сейчас — котелок, трость и все прочее. Пора отвозить статью.

Редакция «Будуара элегантной дамы» находилась на одной из тех странных улиц, которых немало в районе Ковент-Гардена. Утопая в кучах гнилых капустных листьев и помидоров, я кое-как дочавкал до нужной двери… и кто бы, вы думаете, из нее выходит? Жена Литтла собственной персоной! Увидев меня, она прямо так и расплылась в улыбке — несмотря на то, что в последнее время я, друг семьи с большим стажем, явно не злоупотреблял их гостеприимством.

— Вы-то что тут делаете, Берти? — изумилась миссис Литтл. — Вот уж никогда не думала, что смогу встретить вас восточнее Лестер-сквер.

— Принес статью, которую велела написать тетя. Тут наверху у них редакция. «Будуар элегантной дамы»!

— Вот так совпадение! Я как раз тоже взялась для нее написать.

— Немедленно откажитесь, — честно предупредил я. — Вы даже не представляете, насколько тяжело… Впрочем, о чем это я? Ведь вам не привыкать к мукам творчества, а?

Да уж, сморозил я глупость. Кто же не знает, что жена Бинго — знаменитая писательница Рози М. Бэнкс? Из-под ее пера вышли блестящие образчики макулатуры, именуемой «женским романом». Пользуется бешеной популярностью среди поклонниц этого чтива. Уж для нее-то накропать какую-то несчастную статейку — раз плюнуть.

— Да нет, труда мне это не составит, — заверила она меня. — К тому же ваша тетя предложила великолепную тему.

— Рад слышать. Да, кстати, говорил со своим камердинером, Дживсом, насчет горничной. Он прекрасно знает всю лондонскую прислугу.

— Как мило. Вы свободны сегодня вечером?

— Абсолютно. ,

— Тогда прошу к нам на ужин. Будет ваша тетя, она даже взялась привести вашего дядю. Ужасно хочу с ним познакомиться.

— Спасибо, с удовольствием буду.

Насчет удовольствия я не кривил душой. Может, Литтлам и не везет с горничными, но уж поварами-то они могут гордиться. Не так давно жена Литтла откопала где-то потрясающего француза. Это просто какой-то фонтан кулинарного искусства. Зовут его Анатоль, и он готовит такое забористое рагу, что Бинго и оглянуться не успел, как растолстел килограммов на пять.

— Значит, в восемь, не забудьте.

— Обязательно буду.

Она упорхнула, а я стал подниматься в редакцию, где должен был «сдать рукопись в срок» (как принято говорить у нашего брата-журналиста). Тетю Далию я обнаружил буквально по самую макушку в бумагах.

Вообще не очень-то я расположен поддерживать родственные связи, но вот с тетушкой Далией мы друзья. Она вышла замуж за моего дядю Томаса — обыкновенного купца, между нами говоря, — в тот год, когда скачки в Кембриджшире выиграл Графин. Они спускались с трибуны и не успели дойти донизу, как я уже сказал себе: «Да, старикан ей явно не пара». У моей тети широкая, веселая натура, таких, как она, нередко видишь на охоте. Кстати, до замужества она увлекалась верховой ездой, но поскольку дядя Томас и слышать не хотел о деревенской жизни, то пришлось направить ее энергию в русло издания собственной газеты.

Завидев меня, она вынырнула из бумаг и даже игриво замахнулась какой-то книжечкой.

— А, это ты, Берти! Надо понимать, статья готова?

— Наконец-то поставил точку.

— Вот и умница. Представляю, какую ахинею ты написал.

— А вот и нет. Статья — великолепна, и, хочу подчеркнуть, ее почти безоговорочно одобрил Дживс. Его немного покоробило место, где я пишу о шелковых сорочках с мягким воротничком. Как можно не понимать, что это — гвоздь сезона, последний вопль моды? Посещая премьеры и рауты в этом году, мы воочию убедимся в самом горячем отклике высшего общества на мягкий воротничок.

— Толку от этого вашего Дживса… — махнула рукой тетя Далия, кидая мою статью в корзину и насаживая какие-то листочки на крюк, напоминающий орудие мясника. — Можешь так ему и передать.

— Ну это вы зря, — возразил я. — Мы можем не соглашаться с его мнением о сорочках…

— При чем тут сорочки! Еще неделю назад попросила подыскать повара, а он и не чешется.

— Да вы словно сговорились! — засмеялся я. — Что он вам — агент по найму? Вон и Рози Литтл тоже — желает, чтобы он подыскал ей горничную. Наткнулся на нее внизу — говорит, тоже пишет для вас.

— О да. Надеюсь, она поможет подстегнуть тираж. Не переношу ее писанину, но читательницам нравится. Ее имя — залог успеха, а он нам совсем не помешает.

— Дела идут неважно?

— Дела идут прекрасно, вот только тираж растет медленно.

— Бывает и так? Впрочем, вам виднее.

— А убедить в этом Тома можно только когда у него хорошее настроение, — пожаловалась тетя Далия, насаживая на крюк очередные листочки. — Но как раз сейчас у него приступ пессимизма. Виновата наша кухарка — ей бы сталь варить, а не суп. Еще несколько ужинов в ее исполнении, и Том просто откажется подписывать счета из типографии.

— Какой ужас!

— И не говори. Вчера подает какую-то вареную телятину, говорит, под соусом финансьер, и что же? После ужина он битый час жалуется: деньги, мол, коту под хвост летят.

Я ей сочувствовал. Ее даже было жалко. На Востоке дядя Томас заработал кучу денег и плохое пищеварение. Иметь с ним дело — врагу не пожелаешь. Сколько раз обедал с ним, но так и не привык к тому, что рыба делает его жизнерадостным, а вот задолго до подхода сыра он уже впадает в глубокое уныние.

Как звали того немца, которого меня заставляли читать в Оксфорде? Фортинбрамс? Фейхтвагнер? Ах да, кажется, Шопенгауэр. По слухам, тот еще брюзга. Так вот на фоне дяди Томаса — когда у последнего вскипает желудочный сок — этот самый Шопенгауэр просто отъявленный оптимист. Хуже всего то, жалуется тетя Далия, что в такие минуты ему мерещится, будто он стремительно летит в финансовую пропасть, и тут-то он начинает жутко экономить — на всем!

— Тяжелый случай, — вздохнул я. — Впрочем, сегодня у Литтлов он отужинает на славу.

— Это точно? — спросила тетя серьезно. — Я не могу пустить его в дом, где на кухне неизвестно что творится, — слишком много поставлено на карту.

— Ну, с кухней-то там полный порядок. Я, правда, не бывал у них целую вечность, но если за два месяца повар не потерял квалификацию, то дядю Томаса ожидает пиршество, которое он запомнит на всю жизнь.

— Вот это-то меня и пугает; представляю, что будет потом — когда он снова отведает стряпню нашей кухарки, — проворчала тетя Далия голосом Шопенгауэра.

Бинго и его жена свили себе гнездышко в районе Сент-Джонс-Вуда — небольшой веселенький дом с неким подобием сада. На следующий день вечером, явившись к ним, я обнаружил, что гости уже в сборе. Тетя Далия беседовала с Рози в углу гостиной, а у камина стояли Бинго и дядя Томас. Последний с хмурым и подозрительным видом посасывал через соломинку коктейль. При этом он так кривился, словно пришел в гости к Борджиа и сейчас твердил про себя: «Даже если в этом коктейле и нет яда, то уж за ужином-то точно отравят».

Впрочем, трудно было ожидать, что на лице такого субъекта, как дядя Томас, будет играть счастливая улыбка, поэтому я не обратил на него внимания. А вот что меня действительно удивило, так это мрачность весельчака Бинго. Что бы о нем ни говорили, но уж мрачным хозяином его никак не назовешь. В эпоху его холостяцкой жизни он, бывало, шутки ради забрасывал скучающих в ожидании супа гостей хлебным мякишем — сам видел! Но сейчас они с дядей Томасом казались близнецами; несчастное лицо Бинго придавало ему сходство с Борджиа, который, уже пригласив гостей к столу, к своему ужасу, вспомнил, что забыл подсыпать цианистый калий в консоме.

До того как завязался общий разговор, имел место, казалось бы, незначительный случай. Смешивая мне коктейль, Бинго неожиданно приник к моему уху, и я услышал его зловещий, лихорадочный шепот:

— Берти, надо поговорить. Дело жизни и смерти. Завтра утром будь дома.

Вот и все, понимай как хочешь. Тут выстрелил стартовый пистолет, и голодная толпа бросилась к столу. Вынужден признать, я тотчас же выбросил этот мимолетный эпизод из головы ради, простите за высокопарность, высших интересов происходящего; ибо знаменитый Анатоль — видимо, по случаю прихода гостей — расстарался на славу.

Не в моих правилах говорить о серьезных вопросах поверхностно; я привык скупо взвешивать похвалу. Тем не менее готов повторять и повторять: да, Анатоль превзошел самого себя. Лучшего ужина моему желудку переваривать не приходилось, а уж на дядю Томаса искусство француза подействовало как вода на усыхающий цветок. Когда мы усаживались за стол, он пустил несколько ядовитых стрел в адрес правительства — да таких метких, что им там уж точно икнулось. Но, после бульона с пирожком по-итальянски он уже находил для них некоторые оправдания: а что, мол, в наши времена ожидать прикажете? Над рулетом из фаршированного морского языка а-ля принцес он стал еще более покладист: правительство, дескать, не может отвечать за все — например, за мерзкую погоду. Ну а отведав утку на вертеле по-охотничьи, он уже горой стоял за «наших ребят в министерствах».

Весь обед Бинго просидел с физиономией филина, тщетно скрывающего свою печаль. Чудно!

По дороге домой меня не покидали мысли о его странном поведении. Я надеялся, что у Бинго хватит ума дать мне выспаться — судя по его виду во время ужина, он твердо решил заявиться со своими бедами утром спозаранку.

Оказавшись дома, я обнаружил, что Дживс еще не ложился.

— Надеюсь, ужин удался, сэр?

— Вне всяких сомнений.

— Весьма рад, сэр. Сразу после вашего ухода звонил мистер Джордж Траверс. Он очень надеется, что вы поедете с ним в Хэрроугейт, сэр. Отбывает самым ранним поездом.

Мой дядя Джордж, несмотря на преклонный возраст, — большой весельчак. В свое время он тоже неплохо повеселился, и теперь над ним, словно меч — чей именно, сейчас не помню, — висит необходимость регулярно ездить в Хэрроугейт или Бакстон. А лечиться в одиночку он не любит.

— Это невозможно, — сказал я. Дядю Джорджа и в Лондоне-то выносить трудно, а быть сосланным с ним в скучный курортный городишко? Нет уж, увольте!

— Он весьма настаивал, сэр.

— Нет, Дживс, — твердо сказал я. — Я рад услужить родственнику, но поехать на воды с дядей Джорджем… Не может быть и речи!

— Пожалуй, вы правы, сэр, — отступил Дживс.

Слова эти — да еще из его уст — бальзамом пролились на мою душу. Дживс учился покорности, положительно учился!

Это показывало, что я был абсолютно прав, когда поставил его на место с теми шелковыми рубашками.

Утром следующего дня, когда появился Бинго, я уже отзавтракал и был готов его выслушать. Дживс молниеносно провел его в спальню, и Бинго уселся на мою кровать.

— Доброе утро, Берти, — поздоровался он мрачно.

— Привет, старина, — любезно отвечал я.

— Не уходите, Дживс, — попросил Бинго. — Подождите.

— Простите, сэр? — повернулся к нему Дживс.

— Останьтесь здесь, хорошо? Присоединяйтесь, вы мне нужны.

— Слушаю, сэр.

Бинго закурил и, нахмурившись, остановился взглядом на обоях.

— Беда, Берти, — начал он наконец. — Случилась беда. Если мы что-то не предпримем, и не предпримем немедленно, на моем общественном положении можно поставить крест. Я перестану себя уважать, а мое доброе имя будет растоптано — я никогда не смогу отмыться, дорога в любой приличный дом мне будет заказана.

— Тетя! — воскликнул я, пораженный догадкой.

— Совершенно верно, — отвечал Бинго, глухо засмеявшись. — Ты попал в самую точку. Все из-за твоей несчастной тети.

— Которой именно «несчастной тети»? Прошу уточнить. У меня далеко не одна тетя.

— Я про миссис Траверс, которая издает эту кошмарную газету.

— Ну это ты зря, старина, — запротестовал я. — Из моих теть эта самая стоящая. Вот хоть Дживса спроси.

— Должен признать, что это именно так, сэр.

— Заблуждаетесь, — возразил Бинго. — Ваша тетя — угроза обществу, разрушительница семей, да это просто чума какая-то! Вы хоть знаете, что она сделала? Предложила Рози написать статью для этой своей газетенки.

— Знаю, — признался я.

— А что за статья, знаешь?

— Нет, но слышал, что тетя Далия предложила ей великолепную тему.

— Да, и эта тема — я!

— Ты?

— Да, я. Я! И знаешь, как это все должно называться? «Как сохранить любовь моего пусика».

— Кого-кого?

— Пу-си-ка.

— А что такое «пусик»?

— Пусик — это я, — сказал Бинго с горечью. — Из статьи я узнал о себе такие подробности, которые не рискнул бы передать даже старому другу. Эта злосчастная писанина относится к разряду так называемых «статей для широкого круга» — как правило, интимнейшие откровения из самых недр семейной жизни. С каким вожделением их проглатывают так называемые «наши читательницы»! Там все про Рози и меня; например, что нужно делать, когда я заявился домой не в духе, и так далее. Представляешь, Берти, до сих пор краснею, стоит только вспомнить второй абзац.

— Да? И что же там такого интересненького?

— Передать это просто невозможно! Поверь, дальше уж некуда. Трудно описать, как я люблю Рози, но так же трудно поверить, что эта прелестная разумная девушка превращается в сентиментальную дуру, как только включает свой диктовальный аппарат. Берти, эта статья не должна увидеть свет.

— Да, но…

— Иначе мне придется уйти из клуба и отрастить бороду — в общем, стать отшельником; как после этого людям в глаза смотреть?

— Ну-ну, это ты хватил, — сказал я. — Как по-вашему, Дживс? Кажется, наш друг немного переоценивает последствия статьи.

— Ну, я бы…

— Это я еще недооцениваю, — заверил Бинго без тени улыбки. — Вы этого всего не слышали. А я слышал. Вчера перед ужином Рози засунула в фонограф валик со статьей. Послышалось какое-то карканье. Дикие, ужасные звуки! Что мне пришлось выслушать — кошмар! Если статья выйдет, меня же собственные приятели до петли доведут своими остротами да шуточками. Берти, — продолжал он хриплым шепотом, — я знаю, что у тебя воображение не многим богаче, чем у африканского кабана, но даже ты можешь себе представить, что скажут Джимми Боулз или Таппи Роджерс, прочитав статью, в которой я именуюсь «богом и капризулей в одном лице».

— Так и написала? — не поверил я.

— Именно так. Я выбрал именно этот пассаж, потому что никакой другой просто передать невозможно, — в общем, сам понимаешь, чем дело пахнет.

Я машинально теребил покрывало. Мы с Бинго знали друг друга не один год, а Вустеры друзей в беде не оставляют.

— Дживс, — сказал я наконец, — вы все слышали?

— Да, сэр.

— Дело серьезное.

— Да, сэр.

— За друзей мы должны стоять горой.

— Да, сэр.

— Ничего в голову не приходит?

— Приходит, сэр.

— Нет, серьезно?

— Совершенно серьезно, сэр.

— Бинго, — воскликнул я, — твоя звезда не закатилась! Дживсу что-то пришло в голову.

— Дживс, если вы меня не бросите в тяжелый час, — проговорил Бинго дрожащим голосом, — то требуйте потом что хотите, — полцарства не пожалею.

— Затруднение со статьей, — начал Дживс, — неплохо согласуется с одним делом, которое мне доверили сегодня утром.

— Каким таким делом?

— Вскоре после того, как я подал вам чай, сэр, мне позвонила миссис Траверс. Весьма настойчиво она попросила меня приложить все усилия к тому, чтобы повар мистера Литтла покинул прежнее место службы и перешел к ним. Следует полагать, вчерашний ужин произвел на миссис Траверс неизгладимое впечатление — даже вернувшись домой, она до глубокой ночи не уставала восхищаться талантами француза.

— Что?! Она у нас еще и повара" хочет увести? — закричал Бинго с отчаянием раненого зверя.

— Боюсь, что так, сэр.

— И это после того, как мы, черт побери, преломили хлеб! За одним столом!

— Видите ли, сэр, — со вздохом начал Дживс, — когда дело касается модного повара, от женщин полностью ускользает моральная…

— Постойте-ка, — прервал я Дживса, видя, что того вот-вот захлестнет волна красноречия. — А при чем тут, собственно, повар?

— Дело вот в чем, сэр. Как подсказывает опыт, ни одна женщина не простит другой, если та уведет у нее хорошего повара. Более чем убежден, что если бы мне удалось выполнить поручение миссис Траверс, то отношения, существующие между ней и миссис Литтл, моментально лишились бы той сердечности, которая отличала их до последнего времени. Миссис Литтл настолько расстроится, что, несомненно, откажется представить статью в газету миссис Траверс. Таким образом, мы не только осчастливим миссис Траверс, но и воспрепятствуем выходу статьи. Иными словами, погнавшись за двумя зайцами, мы, если можно так выразиться, уверенно ловим обоих.

— Можно, Дживс, вам все можно, — сердечно сказал я. — План просто гениален — вы превзошли самого себя!

— Стойте, стойте, — проблеял Бинго. — А как же Ана-толь? Что же это, а? Повар от Бога… Да такие Анатоли один на миллион рождаются…

— Дорогой ты мой, да если б он был другим, грош цена была бы нашему плану.

— Так-то оно так, да вот только как же я без него-то?

— Да ты что? — не выдержал я. — Опомнись! Тут беда надвигается, а ты все беспокоишься о своем желудке.

— Что же, чему быть, того не миновать, — произнес наконец Бинго, тяжело вздохнув. — Видно, и правда требуются хирургические меры. Давайте валяйте, Дживс. Режьте по живому, плевать!

Пообещав прийти завтра утром, чтобы узнать результат, понурый Бинго исчез.

На следующее утро Бинго было не узнать. Заявился он спозаранку — словно специально, чтобы не дать мне выспаться, — но дорогу ему преградил Дживс.

Пока я спал, они задушевно беседовали на кухне. Наконец Бинго появился в моей спальне, и я сразу же понял по его виду: что-то не так.

— Все отменяется, — сообщил он, бухнувшись на кровать.

— Как отменяется?

— Вот так. Все остаются на своих местах. Дживс сказал, что разговаривал вчера с Анатолем, и тот уходить отказался.

— Неужели тетя Далия не додумалась посулить ему больше, чем он получает у вас?

— Она предлагала ему столько, сколько он захочет. Но он все равно отказался — похоже, по уши влюбился в горничную.

— Но у вас же нет горничной.

— У нас есть горничная.

— Я ее не видел. Позавчера за столом прислуживал какой-то чудак — вылитый гробовщик из провинции.

— Местный бакалейщик. Приходит помогать от случая к случаю. А наша горничная уезжала в отпуск, но вчера вернулась. Явилась за десять минут до того, как позвонил Дживс. Как я понял, только увидев ее, Анатоль сразу же взлетел на седьмое небо — его переполняла любовь, радость, ну и все такое прочее. Расстаться с ней его бы не заставили и все сокровища королевской казны.

— Тоже мне проблема, — усмехнулся я. — Даже странно, что наш гениальный Дживс тут же не нашел выход. Тетя Далия должна переманить и горничную — значит, разлучаться им не придется.

— А то я об этом не подумал!

— Бьюсь об заклад, что нет.

— Да уж поверь, подумал.

— И что же ты на это не пошел?

— План неосуществим. Если твоя тетя берет нашу горничную, то тогда ей придется уволить свою собственную.

— Ну и?..

— А тогда уйдет шофер, который в нее влюблен.

— В кого — в тетю?

— Да нет, в горничную. А твой дядя держится за него обеими руками — дескать, это единственный шофер, который умеет трогаться, не дергая.

Тут уж я сдался. Понятия не имел, что людские помещения сотрясают такие страсти. И слуги, оказывается, страдают модными теперь «сексуальными комплексами». И вообще, создается впечатление, что наша прислуга разбивается на пары с усердием персонажей венской оперетты.

— Вот, значит, как, — пробормотал я. — Что ж, получается, мы в тупике и статья все-таки выйдет, а?

— А вот и не выйдет.

— Ага, Дживс все-таки что-то придумал!

— Да нет, не Дживс, а я. — Бинго наклонился и любовно погладил меня по колену. — Знаешь, Берти, я вот что тут подумал — а ведь мы с тобой в одной школе учились. Надеюсь, не забыл?

— Нет, но…

— Ведь твоя верность друзьям тогда в поговорку вошла.

— Это так, и все-таки…

— «Горой за друга» — вот твой девиз. Да разве я в этом хоть раз усомнился? — ударил себя в грудь Бинго. — Разве ты подведешь однокашника в нелегкий час? Э, нет, не таков наш Берти Вустер!

— А ну-ка постой. Рассказывай, что задумал. Бинго успокаивающе похлопал меня по плечу.

— Дельце из тех, старина, что всегда были тебе по вкусу. Уж для тебя-то это будет раз плюнуть. Впрочем, нечто подобное тебе уже приходилось проворачивать — помнишь, как ты слямзил мемуары своего дядюшки в «Уютном»? Я тут совершенно случайно вспомнил эту историю, и в голову пришла блестящая идея. Твоя задача…

— Послушай, Бинго…

— Все уже устроено, Берти! Беспокоиться тебе не придется: дело верное! Главной нашей ошибкой было то, что мы положились на Дживса — человека хитроватого, но недалекого. А тут надо идти напрямик, отбросив всякие там хитроумные подходцы и глупые интриги. Итак, сегодня…

— Постой…

— Итак, сегодня днем мы идем с Рози в театр. Я заблаговременно открою окно в ее кабинете. Когда мы отдалимся на достаточное расстояние, ты оказываешься в кабинете, берешь этот чертов валик — и ходу! Все настолько просто, что…

— Просто-то просто, но…

— Знаю, знаю, что ты хочешь спросить, — поморщился Бинго, поднимая руку. — Тебя волнует, как найти валик, не так ли? А очень просто. Ошибиться тут невозможно. Эта чертова штуковина — в верхнем левом ящике стола. Ящик будет не заперт: в четыре должна прийти стенографистка, которая будет печатать статью.

— Послушай, Бинго, — нахмурился я. — Мне очень жаль, что все так получилось, но на кражу со взломом я решительно не пойду.

— Да я же прошу, черт побери, всего-навсего повторить то, что ты уже проделывал в «Уютном».

— Тоже мне сравнил! Там я просто-напросто взял сверток со столика в доме, в котором я, подчеркиваю, тогда гостил. Заметь, мне не пришлось никуда проникать. Прости, конечно, но лезть к тебе в дом я не стану. Ни под каким видом.

Бинго уставился на меня — удивленный и уязвленный.

— Неужели это говорит Берти Вустер? — тихо удивился он.

— Именно он!

— Берти, — начал Бинго проникновенно, — ты только что признал, что мы учились в одной школе.

— Это не имеет значения.

— В школе, Берти. Слышишь? В доброй старой школе.

— Не имеет никакого значения. Я никогда…

— Берти!

— …не стану…

— Берти!

— Нет!

— Берти!

— Черт с тобой! — сдался я.

— Узнаю голос Бертрама Вустера, — промолвил Бинго, хлопая меня по плечу.

Наблюдательный и вдумчивый человек не может не обратить внимание на весьма любопытный феномен нашего времени. Читая газеты, пестрящие сообщениями о кражах со взломом, истинный патриот просто обязан чувствовать оптимизм. Что я имею в виду? Можно быть совершенно спокойным за дух народа, многочисленные сыны которого самоотверженно, часто и без колебаний лезут в чужое жилище; поверьте, дело это требует поистине чугунных нервов. Наверное, целых полчаса я слонялся перед домом, который мне предстояло обокрасть, не решаясь приступить к делу. Наконец я проскользнул в калитку. и метнулся в сторону от главного входа. И все-таки еще десять минут простоял, вжавшись в стену, с ужасом ожидая услышать трели полицейских свистков.

Наконец, собравшись с духом, я взялся за дело. Кабинет был на втором этаже, в него вело прекрасное, огромное, а главное, открытое окно. Кряхтя, я дотянулся до подоконника, уперся коленом, рванулся и, содрав кожу на лодыжке, ввалился внутрь. Вот мы и на месте.

Я замер и прислушался: вроде все в порядке. И вдруг мне показалось, что в целом мире я остался один.

Ощущение одиночества было жуткое — по коже побежали мурашки. Ну да что там говорить, сами понимаете. На каминной полке стояли часы, которые тикали медленно и как-то возмущенно, что было чертовски неприятно. Над часами висел портрет, с которого на меня с неприязнью и подозрением взирал какой-то старик. Чьим предком он являлся, Ро-зи или Бинго, я не знал, но почему-то подумал, что это именно дедушка, а не кто-либо другой. Хотя, если разобраться, было бы глупо утверждать, что это дед, а, скажем, не прадед. Это был крупный, дородный старикан. Высокий стоячий воротник, видимо, здорово натирал ему шею — набычившись, он уперся в меня глазами, словно говоря: «Это ты, ты заставил меня надеть этот чертов ошейник!»

До стола было рукой подать, оставалось только преодолеть пушистый коричневый ковер. Набравшись той самой упрямой храбрости, которая прославила Вустеров, я двинулся вперед, пробираясь меж зарослей ворса и старательно избегая взгляда старика на портрете. Однако только я сделал два шага, как юго-восточная оконечность ковра неожиданно отделилась от материка, села на пол и засопела.

Чтобы с честью выйти из такой переделки, нужно быть сильным и немногословным — в общем, хладнокровным героем, готовым ко всему. Такой посмотрел бы, прищурившись, на оживший коврик и эдак спокойно процедил бы: «Э-э, да это же пекинес. Породистый, собака!» Затем он начал бы умело заигрывать с животным, чтобы вызвать к себе симпатию и заручиться поддержкой. Наверное, я и вправду типичный представитель нынешнего поколения невротиков (о коем немало написано в газетах) — в общем, не прошло и секунды, как стало ясно, что до хладнокровных героев мне далеко. Но самое страшное, что я, оказывается, не был и молчаливым; в ужасе завопив, я отскочил метра на полтора в северо-западном направлении… и тут же раздался страшный грохот — словно в комнате разорвалась бомба.

Не понимаю, с какой стати в писательском кабинете держать какой-то чертов столик, уставленный вазой, парой фотографий в рамках, блюдцем, лакированной шкатулкой и банкой с ароматической смесью из сухих лепестков? Но его там все-таки держали, и я буквально снес его! В тот момент мне показалось, что весь мир разлетелся вдребезги, — я не видел ничего, кроме калейдоскопа стеклянных и фарфоровых осколков. Пару лет назад, когда тетя Агата обнажила свой боевой топор, я сбежал в Америку и, помнится, ездил смотреть на Ниагарский водопад. Так вот, даже знаменитая достопримечательность производит меньше шума, чем я наделал сейчас.

И тут пекинес начал лаять.

Это был сравнительно маленький экземпляр, и, глядя на него, трудно было бы предположить, что он может произвести больше шума, чем скрип карандашного грифеля. Тем не менее он лаял — да еще как лаял! Убежав в угол, пекинес выпучил налившиеся кровью глаза, прижался к стене и, как-то по-обиженному откидывая голову назад, стал изрыгать ужасный лай.

Увы, пришлось выкидывать белый флаг. Мне было жаль Бинго, жаль, что обстоятельства вынуждают подвести его, однако настало время делать ноги. «Спасайся кто может!» — крикнул я про себя и, выпрыгнув из окна, вмиг оказался в саду.

Здесь на дорожке, ведущей к калитке, меня как нарочно поджидали полицейский и девушка в платье горничной.

Ситуация, я вам скажу, щекотливая.

— А вот и мы! — расплылся я в улыбке. Ответом мне было молчание, которое следовало бы назвать задумчивым.

— Говорила же, что слышала, как там ходят, — пробурчала наконец горничная.

Полицейский вытаращил на меня глаза, словно рак.

— Это как это понимать прикажете? — спросил он наконец.

Я улыбнулся кроткой улыбкой святого и сказал:

— В двух словах объяснить трудновато.

— Да уж это точно! — согласился полицейский язвительно.

— Понимаете, я просто… просто смотрел, как там… дела обстоят. На правах, так сказать, старого друга.

— А как это вы туда попали?

— Через окно. Я же говорю, будучи старым другом семьи…

— Так это вы, значит, их старый знакомый будете?

— Очень, очень старый, — подхватил я. — Вы даже не представляете, насколько старый.

— Что-то я раньше этого «знакомого» здесь не видела, — отрезала горничная.

Я посмотрел на нее с ненавистью. Вот уж не понимаю, как она может кому-то понравиться, даже повару-французу. Не то чтобы она была страшна. Вовсе нет. В другое время, при более благоприятных обстоятельствах я бы даже нашел ее довольно-таки симпатичной. Но сейчас она казалась просто мегерой.

— Да, — признал я. — Вы действительно прежде меня не видели. Тем не менее я действительно друг семьи, проживающей в этом доме.

— А что же, если друг, в дверь, как положено, не позвонили?

— Не хотел причинять беспокойства.

— Какие ж тут беспокойства? Нам за это деньги платят, чтобы мы двери открывали, — возразила с достоинством горничная и тут же сделала абсолютно необоснованное заявление: — В жизни никогда его не видала.

Вот гадина!

— Послушайте, — озарило меня, — а ведь меня знает гробовщик.

— Это какой такой гробовщик?

— Ну тот, который прислуживал за столом, когда мы позавчера здесь ужинали.

— Ну-ка, быстро, прислуживал гробовщик за столом? — повернулся полицейский к горничной.

— Никакой гробовщик нигде не прислуживал, — ответила та.

— Да нет, он был просто похож на… а, черт, вспомнил! Это был бакалейщик!

— Прислуживал бакалейщик? — снова спросил надутый индюк в полицейском мундире. — Быстро!

— А хоть бы и прислуживал, — сказала горничная. Было видно, что она разочарована и обескуражена — словно тигрица, от которой ускользнула добыча. Вдруг она просветлела. — Да он мог и так узнать. Пошел по окрестностям да и разнюхал. Вот ведь гадина какая!

— Ваша фамилия как будет? — решительно спросил полицейский.

— Видите ли… с вашего разрешения, я бы не стал ее называть.

— Это ради Бога. Все равно в суде скажете.

Я застонал.

— Ну что, пошли, что ли?

— Да подождите же, я действительно друг хозяев. Стойте, я вспомнил! Слава Богу, вспомнил — в гостиной стоит моя фотография. То есть на которой — я.

— Ну если вы…

— Вот уж чего не видели, того не видели, — хмыкнув, сообщила горничная.

Боже, как я ее ненавидел!

— Потому и не видели, что халатно, наверное, убираетесь, — сурово предположил я. Что, съела?

— Еще чего! — фыркнула она высокомерно. — Не пристало горничной в гостиных убираться.

— Еще бы, — сказал я с горечью, — горничной пристало слоняться по саду, сидеть в засаде, любезничать с полицейскими. А в доме, наверное, работы непочатый край.

— Горничной пристало дверь гостям открывать. Которые через окна не лазят.

Я видел, что счет складывается явно не в мою пользу, и решил прибегнуть к тактике умиротворения.

— Уважаемая горничная, — начал я, — зачем нам с вами опускаться до вульгарных пререканий? Я просто сказал, что в гостиной находится мое изображение в виде фотографии, которую, наверное, очищают от пыли — какая разница кто? Каковая фотография и докажет вам, что я действительно являюсь старинным другом хозяев этого дома. Не так ли, констебль?

— Если она там есть, — проворчал полицейский.

— Конечно, есть, уверяю вас, есть!

— Ладно, сейчас пройдем и посмотрим.

— Вот это по-нашему, по-мужски, — просиял я.

Гостиная у них должна быть на втором этаже. Фотография там на столике у камина. Должна была бы там стоять. Но не стояла. Камин был на месте, столик тоже никуда не делся, а вот моей фотографии что-то было не видать. Фотография Бинго стояла. Фотография лорда Битлшема, дяди Бинго, тоже имелась в наличии. Снимок жены Бинго, снятой в три четверти с улыбкой, тонко играющей на губах, стоял там, где и стоял. А вот изображения вашего покорного слуги не было и в помине.

— Йо-хо-хо! — пропел полицейский.

— Да стояла она еще позавчера — вот на этом самом месте.

— Йо-хо-хо! Йо-хо-хо! — опять пропел полицейский —. словно солист в хоре пьяниц.

И тут мне в голову пришла спасительная идея — из тех, что рождаются раз в жизни.

— Кто вытирает здесь пыль? — спросил я горничную.

— Да уж не я, наверное.

— Я же не говорю, что вы. Я спросил, кто вытирает.

— Мэри, конечно. Уборщица.

— Точно! Я так и думал. Я знал это! Вы знаете, констебль, Мэри заслуженно пользуется славой самой халатной уборщицы Лондона — на нее отовсюду поступают жалобы! Вы понимаете, что произошло? Злополучная Мэри разбила на моей фотографии стекло и, не желая честно, по-мужски в этом признаться, спрятала фотографию куда подальше.

— Йо-хо-хо, — снова спел полицейский.

— Давайте спросим ее. Прямо сейчас и спросим.

— Иди спроси ее, — велел полицейский горничной и добавил: — Чтобы успокоился.

Горничная вышла из комнаты, наградив меня смертоносным взглядом. Мне даже показалось, что она пробормотала: «Йо-хо-хо». Наступило хрупкое затишье. Ретировавшись к двери, полицейский припечатал ее своей мощной спиной, я же стал мерить шагами комнату.

— Чего это вы все ходите? — подозрительно поинтересовался полицейский.

— Да вот смотрю — может, ее куда-то передвинули.

— Йо-хо-хо! — успокоился он.

Снова наступило временное затишье. Я очутился у окна, и, черт побери, между рамой и подоконником была щель сантиметров пятнадцать! А мир за окном был таким ярким, таким солнечным! Не скажу, что отличаюсь особой сообразительностью, но сейчас внутри меня что-то крикнуло: «Спасайся кто может!» Хладнокровно просунув пальцы под раму, я рванул ее вверх. Рама послушно взмыла, и спустя мгновение я уже лежал распластавшись под кустами лавра, чувствуя себя тем самым крестиком, которым помечают место совершения преступления.

В окне возникла большая красная физиономия. Вскочив, я резво припустился к калитке.

— Стой! — крикнул полицейский вслед.

— Йо-хо-хо! — пропел я в ответ, продолжая бежать, и неплохо бежать!

Мимо проезжало такси, и я поднял руку.

— Чтобы я еще раз связался с Бинго, — зарекся я, бессильно откидываясь на подушку сиденья.

Те же чувства я выразил, не очень-то выбирая слова, в разговоре с Дживсом. Я опять находился в своей уютной квартире и, придвинув ноги поближе к камину, искал успокоения в стакане с виски.

— Чтобы я еще раз, Дживс, — повторял я, — чтобы еще раз…

— Видите ли, сэр…

— Все! Слышите, Дживс? Никогда больше я не…

— Видите ли, сэр…

— Да что это вы все заладили: «видите ли, сэр» да «видите ли, сэр»? Говорите толком.

— Видите ли, сэр, мистер Литтл — в высшей степени настойчивый молодой джентльмен, в то время как в вашем характере я бы в первую очередь выделил такие качества, как уступчивость и обязательность…

— Короче, Бинго не успокоится и захочет втянуть меня в новую авантюру?

— Более чем вероятно, сэр.

В возбуждении я убрал ноги от камина и даже вскочил.

— Что вы советуете?

— Ну, я бы сказал, что вам не повредила бы небольшая смена обстановки, сэр.

— То есть надо уносить ноги?

— Вот именно, сэр. Позвольте напомнить, что мистер Джордж Траверс весьма хотел видеть вас в Хэрроугейте.

— Да-да, Дживс, припоминаю…

— Поехав туда, вы бы покинули то, что я бы назвал опасной зоной.

— А что, может быть, вы и правы, — сказал я задумчиво. — Да-да, пожалуй, вы действительно правы. А что, далеко отсюда до Хэрроугейта?

— Двести шесть миль, сэр.

— Вы положительно правы! Нет ли сегодня туда поезда?

— Есть. И вы с легкостью можете на него успеть.

— Прекрасно. Подберите там на ваше усмотрение какие-нибудь…

— Ваш чемодан уже собран, сэр.

— Йо-хо-хо, — только и сказал я.

Если вдуматься, то, как ни странно, Дживс всегда оказывается прав. На вокзале он старался подбодрить меня, уверяя, что в Хэрроугейте не так уж и скучно, и попал, черт побери, в самую точку. Отвергая в свое время приглашение дяди Джорджа, я упустил из виду одно важное обстоятельство. На курорте я оказался в толпе бедолаг, приехавших сюда подлечиться, в то время как мне самому — здоровому — лечиться не надо. Как приятно это сознавать!

Возьмем, к примеру, дядю Джорджа. Только взглянув на него, доктор тут же ввел строжайший запрет на какие бы то ни было спиртные напитки и вдобавок прописал бедняге каждое утро в восемь тридцать взбираться в гору — аж до самого источника, где тот должен был принять внутрь двенадцать унций теплой соленой воды — смеси слабительного и магнезии. По отзывам курортников с опытом, лечиться здешней водой все равно что пить коктейль из морской воды и протухших в прошлом году яиц — и это еще слабо сказано. Дядя Джордж, как мне помнится, в воспитании племянников явно предпочитал кнут прянику, и теперь, когда ему приходилось, вскочив ни свет ни заря, мчаться пить эту гадость, я нежился в постели и злорадствовал от всего сердца.

В четыре дня он снова несся к павильону, потом, ближе к вечеру, мы ужинали. Развалившись в кресле, я потягивал вино, смакуя его рассказ о вкусовых достоинствах местных целебных вод. Вот это я называю счастьем.

Мне в общем-то неплохо удавалось сочетать роль зрителя с родственным долгом; каждый Божий день, сопровождая дядю, я с радостью наблюдал, как он высасывает дневную дозу минеральной воды, — что уж тут скрывать, мы, Вустеры, как никто любим забавное зрелище. И вот как-то, в середине второй недели, когда я в очередной раз наслаждался этим представлением, меня окликнули. Это была тетя Далия.

— Вот так встреча! — обрадовался я. — Вы-то что здесь делаете?

— Приехала вчера с Томом.

— Подлечиться прибыл? — с надеждой спросил дядя Джордж, поднимая голову от своего адского пойла.

— Да.

— А вы сами-то как?

— То же самое.

— Ага! — обрадовался дядя Джордж. Первый раз за все это время я увидел его счастливым. Он высосал свою воду до последней капли и, в соответствии с программой, где следующим пунктом значилась энергичная прогулка в преддверии массажа, ретировался.

— Вот уж не думал, что вы способны бросить свою газету, — улыбнулся я и вдруг, пораженный радостной догадкой, спросил: — А она, случаем, не прогорела?

— Прогорела? Да что ты! Оставила присматривать за ней приятельницу. А газета моя встала на ноги. Том дал пару тысяч и пообещал еще. Удалось ухватить права на сенсационные мемуары «Длиною в жизнь. Чистосердечные воспоминания леди Бэблокхайт». Будем печатать с продолжением. Это настоящая бомба! Тираж поднимется вдвое, а добрые имена половины лондонских знаменитостей разлетятся вдребезги.

— Ого! — воскликнул я. — Так, значит, у вас все в ажуре — принимая в расчет «Чистосердечные воспоминания» и ту статью миссис Литтл?

В этот момент тетя Далия что-то пила. Запах этого пойла можно было сравнить с утечкой газа на кухне, и, признаться, мне подумалось, что именно поэтому ее лицо перекосилось. Но я ошибся.

— Не напоминай мне про эту особу, Берти, — простонала она. — Вот люди бывают!

— А я-то думал, что вы на дружеской ноге.

— Уже нет. Поверишь ли — наотрез отказалась отдать мне статью…

— Как?!

— …и только потому, что их величество обижаются на меня. Повар, видите ли, перешел к нам.

Я ничего не понимал.

— Анатоль от них ушел? А как же горничная… — спросил я тихо.

— Да что с тобой, Берти? Ты что это там бормочешь? При

чем тут горничная?

— Ну как же, я так понял, что…

— Готова поспорить, что ты ничего в своей жизни никогда не понимал, — отрезала она, со стуком поставив пустой стакан. — Ну вот, слава Богу, и выпила. Только благодаря минеральной воде я выдерживаю удары судьбы. Теперь надо проследить, чтобы и Том свою дозу выпил. Бедняга, до чего же он ненавидит лечение на водах! Я-то, как могу, его подбадриваю, все это, дескать, нужно, чтобы обрести форму, необходимую для употребления блюд Анатоля. А это, поверь, стоит того, чтобы потренироваться. Да, Анатоль — мастер своего дела. Отчасти понимаю, почему эта Литтл так взбесилась, когда он от них ушел. Но в работе эмоциям не место. Она не имеет никакого права отказывать мне в статье из-за личных разногласий. Велика важность, повар ушел! И потом, куда она, спрашивается, ее денет? Идея тут моя, не подкопаешься — на это и свидетели найдутся. Пусть только попробует в другую газету пристроить — хлебнет у меня неприятностей! Кстати, чего это Том не идет пить свою сернистую воду?

— Позвольте, а как же…

— Да, Берти, — вспомнила тетя Далия, — беру назад свои слова, ну насчет этого твоего Дживса. Это парень что надо!

— Это Дживс-то — что надо?

— Ну да. Принимал участие в переговорах. Проявил себя с очень хорошей стороны. И, между прочим, внакладе не останется. Уж будьте покойны, я за этим прослежу. Слов нет, как я ему благодарна. Еще бы! Уже сейчас Том безропотно расстается с парой тысяч, а что будет, когда Анатоль разойдется как следует? Да Том во сне будет портмоне нашаривать — просто дух захватывает! Я встал.

Тетя Далия умоляла меня остаться, чтобы посмотреть, как лечится дядя Том, — такое, дескать, пропускать преступно, — но ждать я уже не мог. Я взбежал наверх, оставил записку дяде Джорджу и следующим же поездом отбыл в Лондон.

— Я вас слушаю, Дживс, — начал я, вернувшись из ванны, где смывал грязь дальних странствий. — Рассказывайте все, как было. Начистоту — как любит говаривать леди Бэблокхайт.

— Вы сказали «леди Бэблокхайт», сэр?

— Да Бог с ней. Лучше расскажите, как разрубили этот узел. В последний раз я слышал, что Анатоль влюблен в эту горничную — тоже нашел в кого! — и отказался с ней разлучаться. И что же?

— Не скрою, первоначально я был обескуражен, сэр. Но затем пришла помощь — неожиданная, но ощутимая.

— Какая такая помощь?

— Совершенно случайно мне пришлось разговаривать с горничной миссис Траверс, сэр. Вспомнив, что миссис Литтл изъявила желание заменить прислугу, я осведомился, не хочет ли горничная перейти на новое место с повышением жалованья. Она ответила согласием, последовала встреча с миссис Литтл, и все было улажено.

— Так что же это за «ощутимая помощь»?

— Видите ли, сэр, нашей горничной, как выяснилось, не так давно пришлось служить с нашим Анатолем под одной крышей. Однажды Анатоль — в соответствии с широко распространенной среди этой нации практикой — зашел с ней слишком далеко. Дело даже дошло, насколько я понял, до официальной помолвки. И вдруг наш француз в один прекрасный день пропал, не оставив бедняжке даже адреса. Нетрудно увидеть, насколько это открытие облегчило исполнение моего поручения. Девушка уже не питала симпатий к Анатолю, однако тому жить под одной крышей с двумя горничными, с каждой из которых…

— Вот черт! Теперь понимаю! Клин выбиваем клином!

— Именно, сэр, тот же самый принцип. Стало известно, что в дом прибудет новая прислуга, и не прошло и получаса, как Анатоль исчез и вновь всплыл на службе у миссис Траверс. Юркий человек, сэр. Как и большинство этих французов.

— Дживс, — объявил я, — это гениально. Это даже больше чем гениально!

— Весьма польщен такой высокой оценкой, сэр.

— А что говорит Бинго?

— Мне кажется, он в высшей степени доволен, сэр.

— А насчет презренного металла, он…

— Вполне, сэр. Двадцать фунтов. Перед этим, в прошлую субботу, ему несказанно повезло на бегах…

— Тетя сказала, что…

— О да, сэр. Была весьма щедра — двадцать пять фунтов.

— Всесильный Боже! Да вы, Дживс, гребете деньги лопатой.

— Да, сэр, мои сбережения значительно увеличились. Вот и миссис Литтл была настолько добра, что подарила мне десять фунтов — за то, что я нашел ей такую хорошую горничную. Затем мистер Траверс…

— Дядя Томас?

— Именно он, сэр. Повел себя самым благородным образом: еще двадцать пять фунтов. Это не считая денег от миссис Траверс. Ну и наконец мистер Траверс — Джордж Траверс.

— Вот уж ни за что не поверю, что дядя Джордж раскошелился. Ему-то с какой стати платить?!

— Честно говоря, сэр, я и сам не совсем понимаю. Но факт остается фактом — прислал чек на десять фунтов. Видимо, у него сложилось впечатление, что я каким-то образом повлиял на ваше решение присоединиться к нему в Хэрроугейте.

Я просто рот открыл, услышав это.

— Ну что ж, раз пошло такое дело, — начал я, — видимо, и мне не стоит выделяться. Вот вам пятерка.

— Польщен, сэр, весьма польщен. Благодарю, это в высшей степени…

— Полноте, да разве это деньги — по сравнению с теми суммами, которые вы получили.

— Ну что вы, сэр…

— Впрочем, вообще не понимаю, зачем я вам ее даю.

— Боюсь, что вы правы, сэр.

— Ладно уж, берите.

— Сердечно благодарю, сэр. Я встал.

— Время позднее, а все-таки, наверное, схожу куда-нибудь. Нужно проветриться после двух недель в Хэрроугейте.

— Прекрасно, сэр. Пойду распакую вашу одежду.

— Кстати, Дживс, — вспомнил я. — Прислали шелковые сорочки с отложным воротничком от «Пибоди и Симз»?

— Прислали, сэр. Я уже отослал их обратно.

— Обратно?!

— Да, сэр, обратно.

Я смотрел на него, лишившись дара речи. Но тут же пришел в себя.

— Обратно так обратно. Тогда подайте мне сорочку с накрахмаленной манишкой.

— Слушаю, сэр, — слегка поклонился Дживс.

БЕРТИ МЕНЯЕТ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ

Перевод Э. Новиковой.

За последние несколько лет мне так часто приходилось давать советы молодым людям, желающим овладеть нашей профессией, что всю мою систему, для удобства, я свел к одной короткой формуле. «Изобретательность и такт» — таков мой девиз. Такт у меня, само собой, всегда был на первом месте, что же касается изобретательности, думаю, я могу утверждать, что в большинстве случаев я ухитрялся проявить известную долю того, что называется тонкостью, имея дело с некоторыми затруднениями, которые время от времени неизбежно возникают в повседневной жизни джентльмена, находящегося в услужении. В качестве подтверждения вспоминается эпизод, произошедший неподалеку от Брайтона в Школе молодых леди, — история, которая началась однажды вечером, с того момента, как мистер Вустер, которому я принес виски и сифон с водой, обратился ко мне необыкновенно раздраженным тоном.

Не просто слегка угрюмым, какой был у него вот уже несколько дней и так не вязался с его обычно оптимистичной натурой. Такой тон я объяснял естественной реакцией на легкую форму гриппа, которую перенес мистер Вустер, и, конечно же, не обращая внимания на подобные мелочи, просто исполнял мои обычные обязанности, но в тот вечер мистер Вустер обнаружил из ряда вон выходящее раздражение, когда я принес ему сифон и виски.

— Черт побери, Дживс, — сказал он в явном возбуждении. — Хоть бы раз для разнообразия вы поставили поднос на другой стол.

— Сэр?

— Каждый вечер, черт подери, — мрачно продолжал мистер Вустер, — вы приходите в одно и то же время с одним и тем же подносом и ставите его на один и тот же стол. Я сыт по горло, уверяю вас. От этого идиотского однообразия чувствуешь себя полным идиотом.

Признаюсь, его слова вызвали у меня определенные опасения. Я уже слышал подобные рассуждения от джентльменов, в услужении у которых я находился раньше, и это почти неизменно означало, что они подумывают о женитьбе. Поэтому, честно сказать, я и встревожился, услышав такого рода высказывания из уст мистера Вустера. У меня не было желания прерывать такие приятные во всех отношениях отношения, как у нас с мистером Вустером, а мой опыт подсказывает, что, как только жена входит в парадную дверь, камердинер бывшего холостяка выходит в заднюю.

— Вы, конечно, ни при чем, — продолжил мистер Вустер, несколько успокаиваясь. — Я вас не виню. Но, разрази меня гром, в смысле, вы должны со мной согласиться, я имею в виду, в последнее время я много размышлял и пришел к заключению, что моя жизнь пуста. Я одинок, Дживс.

— У вас много друзей, сэр.

— От них никакого толка.

— Эмерсон, — напомнил я, — называет дружбу величайшим творением природы, сэр.

— Отлично, когда в следующий раз его увидите, можете передать ему, что он осел.

— Слушаю, сэр.

— Скажите, Дживс, вы видели пьесу под названием «Кто-то там чего-то такое»?

— Нет, сэр.

— Она идет в этом… как же его? Я был там вчера. Главный герой — такой тип, жизнерадостный и веселый, живет себе, в ус не дует, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется девочка и говорит, что она его дочка. В первом акте что-то такое было, но он совершенно понятия не имел. Тут, ясное дело, начинается суматоха, а они говорят: «Ну так что?», а он говорит: «Что скажете?», а они говорят: «Это ты что скажешь?», а он говорит: «Ладно, будь по-вашему» — и берет девочку к себе, и они вместе идут по дороге жизни. В общем, к чему я веду, Дживс, я позавидовал этому малому. Ужасно забавная девчушка, понимаете, так доверчиво за него держится, и всякое такое. Нуждается в заботе, если вы понимаете, о чем я. Дживс, я бы хотел иметь дочку. Что для этого нужно сделать?

— Полагаю, предварительной ступенью является женитьба, сэр.

— Нет, я говорю об удочерении. Ребенка же можно удочерить, Дживс. Но я хочу знать, с чего обычно начинают в таких случаях.

— Насколько я себе представляю, это очень утомительный и трудоемкий процесс, он отнимет у вас все свободное время.

— Ладно, тогда сделаем так. На следующей неделе моя сестра с тремя девочками возвращается из Индии. Я съеду отсюда, сниму дом и поселюсь там вместе с ними. Ей-богу, Дживс, мне кажется, это отличный план, что скажете? Детский лепет, а? Топот маленьких ножек там и сям?

Я скрыл беспокойство, хотя, чтобы сохранить хладнокровие, мне потребовалось собрать все силы. План действий, набросанный мистером Вустером, будучи приведенным в исполнение, означал конец нашего удобного холостяцкого распорядка; без сомнения, кто-нибудь другой на моем месте выразил бы в подобной ситуации свое несогласие. Я избежал этой тактической ошибки.

— Прошу прощения, сэр, — сказал я, — мне кажется, вы еще не вполне оправились от гриппа. Если мне будет позволено высказать свое мнение, вам необходим короткий отдых на море. Брайтон был бы идеальным вариантом, сэр.

— Вам кажется, что у меня сдвиг по фазе?

— Никоим образом, сэр. Я только считаю, что недолгое пребывание в Брайтоне восстановит ваши силы.

Мистер Вустер задумался.

— Что ж, не так уж вы и не правы, — сказал он наконец. — Я действительно словно бы немного не в своей тарелке. Упаковывайте чемодан, и завтра утром отвезете меня.

— Очень хорошо, сэр.

— А когда вернемся, я со свежими силами вернусь к маленьким ножкам.

— Разумеется, сэр.

Таким образом, я получил отсрочку и вздохнул с облегчением. Но я сознавал, что кризис не миновал и требует весьма искусного урегулирования. Не часто видел я, чтобы мистер Вустер был настолько одержим какой-то идеей. Подобной решимости я не наблюдал с того раза, когда он, несмотря на мое откровенное неодобрение, вздумал надеть лиловые носки. Тогда мне удалось пресечь этот непорядок, и я имел все основания надеяться, что и теперь в конце концов смогу привести историю к счастливому финалу. Хозяева подобны лошадям. Им требуется твердая рука. У каких-то камердинеров хватает мастерства управлять ими, у каких-то — нет. Мне, слава Богу, не на что жаловаться.

Лично я находил наше пребывание в Брайтоне чрезвычайно приятным и склонен был продлить его, но так и не угомонившемуся мистеру Вустеру стало скучно уже к концу второго дня, а к середине третьего он велел мне упаковать вещи и подогнать машину к отелю. Прекрасным летним днем, около пяти, мы выехали в лондонском направлении и проделали мили две, когда я заметил впереди на дороге юную леди, махавшую с большим воодушевлением. Я нажал на тормоз и остановил машину.

— В чем дело, Дживс? — спросил мистер Вустер, очнувшись от грез.

— Чуть дальше на дороге, сэр, я вижу юную леди, пытающуюся знаками привлечь внимание, — объяснил я. — Сейчас она идет сюда.

Мистер Вустер пригляделся.

— Да, вижу. Полагаю, она хочет, чтобы ее подвезли, Дживс.

— Именно этот смысл я усмотрел в ее жестах, сэр.

— Прелестное создание, — сказал мистер Вустер. — Интересно, с какой стати она разгуливает по шоссе?

— Выглядит она так, сэр, как будто прогуливает уроки, сэр.

— Здрасьте-мордасти, — сказал мистер Вустер, когда девочка подошла. — Тебя подбросить?

— Это, а вы можете? — спросила девочка, просияв от удовольствия.

— Куда тебе нужно?

— Через милю будет поворот налево. Если вы меня там высадите, оттуда я уже дойду пешком. Это, большое спасибо. У меня гвоздь в туфле.

Она залезла на заднее сиденье. Рыжеволосая, курносая и с необыкновенно широкой улыбкой. В возрасте, мне кажется, лет двенадцати. Она опустила одно из откидных сидений и встала на него коленями, чтобы было легче общаться.

— Ну и влетит же мне, — сказала она. — Мисс Томлинсон будет в ярости.

— Почему? — спросил мистер Вустер.

— У нас сегодня короткий день, и я улизнула в Брайтон, чтобы сходить на пирс и немного поразвлечься на игральных автоматах. Я думала, что вернусь вовремя и никто не заметит моей отлучки, но в туфле вылез гвоздь, и теперь мне попадет. Что ж, — заключила она философски и этим вызвала, признаюсь, мое уважение, — ничего не поделаешь. Какая у вас машина? «Санбим»? А у нас дома «вулсли».

Мистер Вустер заметно разволновался. Как я уже говорил, в то время мистер Вустер пребывал в таком расположении духа, что его волновало все, касающееся молодых особ женского пола. Опасность, грозившая этой девочке, тронула его до глубины души.

— Это, дело плохо, — заключил он. — Неужели ничем нельзя помочь? Это, Дживс, может быть, можно что-нибудь придумать?

— Я не считаю себя вправе вносить предложения, сэр, — ответил я, — но, раз уж вы сами подняли этот вопрос, я скажу, что задача представляется мне разрешимой. Я думаю, благовидным предлогом могло бы послужить сообщение о том, что вы являетесь старым другом отца молодой леди. В этом случае вы могли бы сказать, что, проезжая мимо школьных ворот, увидели молодую леди и предложили ей прокатиться. Без сомнения, при таких обстоятельствах недовольство мисс Томлинсон заметно уменьшится либо исчезнет вовсе.

— Вы просто прелесть! — заключила молодая леди с восторгом и поцеловала меня. По этому поводу я должен только выразить сожаление, что губы у нее были липкими от только что съеденной конфеты.

— Дживс, вы бьете без промаха! — сказал мистер Вустер. — Отличный план, просто гениальный. Это, думаю, мне нужно заранее узнать твою фамилию и прочее, раз уж теперь я друг твоего отца.

— Огромное спасибо. Меня зовут Пегги Мейнуоринг, — сказала девочка. — Мой отец — профессор Мейнуоринг. Он написал кучу книжек. Это вам, наверное, надо знать.

— Профессор Мейнуоринг — автор известных философских трактатов, сэр, — рискнул я вставить замечание. — Они пользуются огромной популярностью, однако, надеюсь, молодая леди простит меня, некоторые утверждения профессора мне лично представляются узкопрактическими. Мы едем в школу, сэр?

— Да. Вперед, Дживс. Странная штука получается, Дживс. Знаете, я никогда раньше не был в школе для девочек.

— Вот как, сэр?

— Должно быть, это будет интересный опыт, а, Дживс?

— Полагаю, именно так, сэр, — ответил я.

Проехав с полмили, я завернул в ворота указанного молодой особой здания внушительных размеров и остановил машину перед парадным крыльцом. Мистер Вустер с девочкой вошли в дом, и вскоре ко мне вышла горничная.

— Вам велено поставить машину сзади у конюшен, — сказала она.

— Так, значит, все в порядке? — сказал я. — Где мистер Вустер?

— Мисс Пегги повела его знакомиться с подружками. А кухарка приглашает вас на кухню выпить чашку чаю.

— Передайте ей, что я буду счастлив. До того как я поставлю машину у конюшен, могу я переговорить с мисс Томлинсон?

Через минуту служанка препроводила меня в гостиную. Красивая, но с характером — таково было мое первое впечатление от мисс Томлинсон. Чем-то она напомнила мне тетю мистера Вустера, Агату. Тот же пронизывающий взгляд и то же выражение лица, которое не передашь словами, но в целом ясно, что никаких глупостей от вас не потерпят.

— Боюсь, я беру на себя слишком большую смелость, мадам, — начал я, — но, надеюсь, вы позволите сказать несколько слов о моем господине. Думаю, не ошибусь, предположив, что мистер Вустер не слишком много рассказал

вам о себе.

— Он ничего не рассказал о себе, кроме того, что он друг профессора Мейнуоринга.

— То есть он не сказал вам, что он тот самый Вустер?

— Тот самый?

— Бертрам Вустер, мадам.

Должен заметить, что мистер Вустер, чьи умственные способности не стоит даже принимать всерьез, обладает именем, открывающим безграничные возможности. Его имя, позволю себе пояснить мою мысль, звучит очень внушительно, особенно если вы только что узнали, что он близкий друг такого знаменитого человека, как профессор Мейнуоринг. Вы, конечно, не могли сразу сообразить, идет ли речь о писателе Бертраме Вустере или о Бертраме Вустере — основателе новой философской школы, но у вас возникало неприятное ощущение, что вас сочтут невеждой, если вы не сделаете вид, что прекрасно знаете, о ком идет речь. Мисс Томлинсон, как я и предполагал, кивнула со значением.

— Ах, .Бертрам Вустер!

— Он необыкновенно застенчив, мадам, и никогда не предложил бы этого сам, но, зная его, я уверен, он почел бы за честь выступить перед молодыми леди. Он прекрасно говорит экспромтом.

— Замечательная мысль, — решительно произнесла мисс Томлинсон. — Я вам очень признательна за то, что вы мне ее подсказали. Я, конечно, же попрошу его поговорить с девочками.

— А если он сделает вид — конечно, из скромности, — что не хочет?

— Я буду настаивать.

— Большое спасибо, мадам. Очень вам обязан. Надеюсь, вы не будете упоминать о моем участии в этом проекте? Мистер Вустер может решить, что я превысил полномочия.

Я проехал к конюшням и остановил машину во дворе. Я посмотрел на нее пристально. Это была хорошая машина в превосходном состоянии, но мне почему-то показалось, что с ней может что-то случиться, какая-то крупная поломка, на устранение которой потребуется никак не меньше двух часов. У всякого бывают дурные предчувствия.

Примерно через полчаса, когда, прислонившись к машине, я спокойно наслаждался сигаретой, появился мистер Вустер.

— Курите-курите, Дживс, — сказал он, заметив, что я вынул сигарету изо рта. — Кстати, я как раз хотел стрельнуть у вас сигаретку. Найдется?

— Боюсь, только дешевый сорт, сэр.

— Нормально, — сказал он нетерпеливо. Мне показалось, что он выглядит слегка усталым, и взгляд у него стал какой-то безумный.

— Странная штука, Дживс, я где-то посеял свой портсигар. Нигде его нет.

— Очень жаль, сэр. В машине его тоже нет.

— Да? Должно быть, вывалился где-нибудь. — Он с наслаждением затянулся. — Забавные создания эти девочки, Дживс, — заметил он немного погодя.

— Совершенно верно, сэр.

— Хотя, конечно, я могу себе представить, что кому-нибудь они покажутся немного утомительными в этом…

— В большом количестве, сэр?

— Именно. В большом количестве они немного утомительны.

— Должен признаться, сэр, именно это наблюдение я вынес из общения с ними. В юности, на заре моей карьеры, сэр, я одно время служил рассыльным в школе для девочек.

— Не может быть! Я ничего об этом не знал. Скажите, Дживс, э… а в ваше время эти… э… небесные создания тоже часто хихикали?

— Практически безостановочно, сэр.

— От этого хоть кто почувствует себя ослом, да? Наверное, можно не спрашивать, не пялились ли они на вас время от времени, а?

— В той школе, сэр, у барышень была любимая игра, в которую они играли, когда приходил с визитом какой-нибудь мужчина. Они неотрывно смотрели на него и хихикали, и та, которая заставит его покраснеть, получала небольшой приз.

— Ну да, Дживс, не может быть!

— Да, сэр. Это развлечение доставляло им огромное удовольствие.

— Никогда не думал, что девочки такие дьяволята.

— Гораздо хуже мальчиков, сэр. Мистер Вустер вытер лоб платком.

— Через несколько минут мы будем пить чай, Дживс. Надеюсь, что после чая я почувствую себя лучше.

— Будем надеяться, сэр.

Однако я не питал никаких иллюзий.

Чаепитие на кухне прошло в очень приятной обстановке. Тосты с маслом были вкусные, а служанки — молодые и симпатичные, хотя и неразговорчивые. Горничная, присоединившаяся к нам под коней, после того как управилась со своими обязанностями в школьной столовой, сообщила, что мистер Вустер держится молодцом, но выглядит взволнованным. Я вернулся на конный двор и только начал снова осматривать машину, когда появилась представительница рода Мейнуорингов.

— Вы не могли бы передать вот это мистеру Вустеру? — Она протянула портсигар Вустера. — Он, должно быть, обронил его. Ужасно смешно, — продолжила она, — он будет читать нам лекцию,

— В самом деле, мисс?

— Мы обожаем лекции. Мы сидим и смотрим на беднягу в упор, пока он не собьется. В прошлом семестре один тип стал икать. Как вы думаете, мистер Вустер будет икать?

— Нам остается надеяться на лучшее, мисс.

— Вот будет умора, да?

— Еще бы, мисс.

— Ну, мне пора возвращаться. Я хочу сесть в первом ряду. И она убежала. Обаятельный ребенок. Удивительно жизнерадостный.

Как только она исчезла, послышались беспокойные шаги, и из-за угла появился мистер Вустер. Встревоженный. И очень сильно.

— Дживс!

— Сэр?

— Заводите машину!

— Сэр?

— Я уезжаю.

— Сэр?

Мистер Вустер переступил с ноги на ногу.

— Что вы заладили «сэр»? Говорю вам, я уезжаю. Сматываюсь. Нельзя терять ни минуты. Положение отчаянное. Черт возьми, Дживс, вы знаете, что произошло? Эта Томлинсон только что меня обрадовала, что я должен выступать перед девочками. Стоять там перед всем этим выводком и говорить. Представляю, на кого я буду похож! Заводите машину, Дживс, будь она неладна. Скорее, скорее!

— Боюсь, сэр, это невозможно. Машина неисправна.

Мистер Вустер уставился на меня. Совершенно остекленевшими глазами.

— Неисправна?!

— Да, сэр. Какая-то неполадка. Должно быть, незначительная, но, возможно, потребуется время для ее устранения.

Мистер Вустер принадлежит к категории беспечных молодых людей, которые научатся водить машину, но никогда не поинтересуются, как она устроена, и я счел себя вправе добавить несколько технических терминов.

— Думаю, неисправен дифференциал. Или выхлопная труба.

Я очень привязан к мистеру Вустеру, и, признаюсь, я чуть было не сжалился над ним, когда посмотрел на его лицо. Его взгляд, полный немого отчаяния, способен был растрогать кого угодно.

— Тогда я погиб. Если только, — слабый луч надежды пробежал по его искаженному страданием лицу, — как вы думаете, Дживс, мне удастся ускользнуть и добраться до шоссе пешком?

— Боюсь, вы опоздали, сэр. — Я украдкой указал на приближающуюся с тыла фигуру мисс Томлинсон, которая наступала со спокойной решимостью.

— Ах, вот вы где, мистер Вустер. Он выдавил жалкую улыбку.

— Да… э… вот и я.

— Все ожидают вас в большой классной комнате.

— Но, послушайте, — сказал мистер Вустер, — я… Я совершенно не знаю, о чем говорить.

— О чем угодно, мистер Вустер. Обо всем, что придет вам в голову. Что-нибудь веселое, — сказала мисс Томлинсон. — Веселое и забавное.

— Веселое и забавное?

— Можете рассказать им несколько смешных историй. Но в то же время не пренебрегайте и серьезными темами. Не забывайте, что мои девочки стоят на пороге взрослой жизни и хотят услышать что-нибудь полезное, ободряющее и напутственное, что могло бы запомниться надолго. Но вы, конечно же, сами все прекрасно знаете, мистер Вустер. Пойдемте. Девочки ждут нас.

Ранее я уже говорил об изобретательности и о том, какую роль она играет в жизни личного слуги джентльмена. Это качество особенно необходимо для участия в сценах, где ваше участие изначально не предполагалось. Так много интересного происходит за закрытыми дверями, что камердинеру, если он не собирается безнадежно отстать от жизни, необходимо пускать в ход всю свою сообразительность, чтобы обеспечить себе возможность стать если не зрителем, то, по крайней мере, слушателем некоторых интересующих его событий. Я резко отвергаю практику подслушивания у замочных скважин, как вульгарное и недостойное занятие, но и не опускаясь до этого, мне, как правило, удается преодолеть подобное затруднение.

В данном случае это было просто. Большая классная комната располагалась на первом этаже, а широкие балконные двери по причине хорошей погоды все время оставались открытыми. Встав за колонной на крыльце, или, лучше сказать, веранде, примыкавшей к комнате, я получил возможность все видеть и слышать. Это было зрелище, которое я не хотел бы пропустить. Мистер Вустер, скажу прямо, бесспорно, превзошел самого себя.

Мистер Вустер — молодой джентльмен, обладающий практически всеми необходимыми качествами, кроме одного. Я не имею в виду ум, так как умный хозяин вообще нежелателен. Качеству, которое я упомянул, нелегко дать точное определение, но я бы, вероятно, назвал его умением справляться с непредвиденными ситуациями. Случись что-либо непредвиденное, и мистер Вустер сразу начинает жалко улыбаться и таращить глаза. Ему не хватает присутствия духа. Часто мне приходилось сожалеть о том, что не в моей власти наделить его частью той находчивости, которой отличался мой предыдущий хозяин, мистер Монтегю Тодд, известный финансист, в настоящее время отбывающий второй год тюремного заключения. Я знал людей, которые врывались к мистеру Тодду с явным намерением с ним разделаться и через полчаса уходили, добродушно посмеиваясь и попыхивая его сигарой. Для мистера Тодда выступить без подготовки перед залом, полным барышень, было не сложнее, чем сыграть в крестики-нолики; кончилось бы все тем, что он, скорее всего, убедил бы их вложить все карманные деньги в один из его многочисленных проектов; но для мистера Вустера такое выступление было худшим вариантом кары небесной. Он взглянул на молодых леди, которые дружно и не мигая смотрели на него, сморгнул и начал жалко подергивать свой рукав. Он был похож на застенчивого молодого человека, которого уговорили выйти на эстраду, чтобы принять участие в номере фокусника, и у него из головы вдруг стали извлекать кроликов и вареные яйца. Мисс Томлинсон произнесла короткое, но изящное вступительное слово.

— Девочки, — сказала мисс Томлинсон, — некоторые из вас уже познакомились с мистером Вустером — мистером Бертрамом Вустером, и всем вам, я надеюсь, знакомо его славное имя.

Тут, к сожалению, мистер Вустер издал ужасный булькающий смешок и, поймав на себе взгляд мисс Томлинсон, покраснел до корней волос. Мисс Томлинсон продолжила:

— Он любезно согласился перед отъездом сказать нам несколько слов, и я не сомневаюсь, что все вы будете слушать его с самым серьезным вниманием. Теперь начнем.

При последних словах она взмахнула правой рукой, и мистер Вустер, по-видимому решивший, что это относится к нему, откашлялся и уже открыл было рот. Но, очевидно, ее фраза адресовалась юным леди и выполняла функцию сигнала, ибо все школьницы, как одна, встали и грянули нечто вроде песни, слова которой я запомнил, но мелодия как-то не удержалась в памяти. Слова были такие:

Хористкам была предоставлена большая свобода в выборе тональности, и, я бы сказал, их пению не хватало слаженности. Каждая тянула свое и, допев до конца, поджидала отставших. Очень своеобразное представление, меня оно чрезвычайно развлекло. Однако на мистера Вустера оно подействовало, как удар по голове. Он попятился и поднял руку, защищаясь. Затем шум стих, и в воздухе повисло ожидание. Мисс Томлинсон бросила повелительный взгляд, он моргнул, раз или два сглотнул и нетвердой походкой двинулся вперед.

— Видите ли, — сказал он.

Затем ему, очевидно, показалось, что подобное обращение не отвечает требованиям этикета, и он добавил:

— Леди.

Взрыв серебристого смеха в первом ряду снова заставил его умолкнуть.

— Девочки, — произнесла мисс Томлинсон.

Она сказала это негромко и мягко, но слова ее немедленно возымели действие. В зале мгновенно воцарилась гробовая тишина. Несмотря на столь краткое знакомство с мисс Томлинсон, должен признать, что очень немного женщин вызывало у меня большее восхищение. У нее была хватка.

К тому моменту мисс Томлинсон, вероятно, уже разобралась в ораторских способностях мистера Вустера и поняла, что ждать от него вдохновенных речей бесполезно.

— Может быть, — сказала она, — по причине позднего времени и занятости, мистер Вустер просто даст вам небольшой совет, который мог бы пригодиться во взрослой жизни, а потом мы споем школьный гимн и приступим к вечерним занятиям.

Она посмотрела на мистера Вустера. Он попытался ослабить на себе воротник.

— Совет? Во взрослой жизни? Ну, да я даже не знаю.

— Какую-нибудь простую рекомендацию, мистер Вустер, — твердо сказала мисс Томлинсон.

— Ну что ж… Так вот… Да… — Больно было видеть, как мистер Вустер пытается мобилизовать свой мозг. — Я расскажу вам одну штуку, которая мне в жизни принесла немало пользы, про нее мало кто знает. Мой старый дядя Генри научил меня этому, когда я в первый раз приехал в Лондон. «Запомни, мой мальчик, — сказал он, — если встать у «Романо» на Стрэнде, можно увидеть часы на Доме правосудия на Флит-стрит. Большинство людей скажет, что это невозможно, потому что решит, что Дома не будет видно из-за пары Церквей, которые стоят там посреди дороги. Но ты-то теперь знаешь, что это не так, и возьми себе на заметку. Ты можешь выиграть кучу денег, заключая пари с теми, кто еще не в курсе». И, ей-богу, он оказался прав на все сто, эту штуку стоило запомнить. Я выиграл не один фунт.

Мисс Томлинсон сухо кашлянула, и он замолчал, не окончив фразы.

— Может быть, лучше, мистер Вустер, — сказала она ровным ледяным тоном, — вы расскажете моим девочкам какую-нибудь небольшую историю. То, что вы рассказываете, безусловно, необычайно интересно, но, может быть, короткая…

— А, да-да, — сказал мистер Вустер. — История? Значит, история? — Вид у бедняги был совершенно безумный. — Скажите, вы слыхали анекдот про биржевого маклера и хористку?

— А теперь мы споем школьный гимн, — сказала мисс Томлинсон, всплывая как айсберг.

Я решил не дожидаться исполнения школьного гимна. Мне казалось вполне вероятным, что в самое ближайшее время мистеру Вустеру может потребоваться машина, поэтому я вернулся на конный двор, чтобы быть наготове.

Ждать мне пришлось недолго. Через несколько минут он пришел, пошатываясь. Лицо мистера Вустера нельзя назвать непроницаемым. Напротив, оно прозрачно, как озерцо, в котором отражается все происходящее. Его лицо было для меня раскрытой книгой, и он произнес именно ту фразу, которую я ожидал услышать.

— Дживс, — хрипло сказал он, — вы уже починили эту чертову машину?

— Только что, сэр. Я трудился над ней не покладая рук.

— Тогда, ради всего святого, поехали.

— Но вы, насколько я понял, собирались выступать перед молодыми леди, сэр.

— А я уже выступил, — ответил мистер Вустер, заморгав с необыкновенной быстротой. — Да, уже выступил.

— Полагаю, успешно, сэр?

— Да. Да. Необычайно успешно. Прошло как по маслу. Но… э… я думаю, мне уже можно уезжать. Не стоит злоупотреблять гостеприимством, а?

— Совершенно верно, сэр.

Я сел на водительское место и уже собирался включить зажигание, как вдруг послышались голоса, при первых звуках которых мистер Вустер с невероятным проворством перепрыгнул в заднее отделение автомобиля и, пока я оборачивался, успел спрятаться на полу под ковриком. Последнее, что я увидел, был его умоляющий глаз.

— Друг мой, вы не видели мистера Вустера?

На конном дворе появилась мисс Томлинсон, сопровождаемая дамой, судя по акценту, француженкой.

— Нет, мадам.

Француженка воскликнула что-то на родном языке.

— Что-нибудь случилось, мадам? — осведомился я. Мисс Томлинсон, как я понимаю, не из тех дам, кто в обычном состоянии станет посвящать в свои тревоги чужого слугу, даже самого доброжелательного и сочувствующего. Тот факт, что она поделилась со мной сейчас, показывает, как сильно она была потрясена.

— Да, случилось! Мадемуазель только что обнаружила в кустах девочек, они курили. Когда их спросили, они заявили, что эти отвратительные сигареты им дал мистер Вустер. — Она повернулась к француженке: — Он, должно быть, где-то в саду или в доме. Я думаю, что этот человек сумасшедший. Пойдемте, мадемуазель.

Прошло, должно быть, не меньше минуты, прежде чем мистер Вустер, как черепаха, высунул голову из-под коврика.

— Дживс!

— Сэр?

— Поехали. Заводите мотор. Езжайте и не останавливайтесь.

Я поставил ногу на стартер.

— По территории школы придется ехать очень медленно, так будет безопаснее, сэр, — сказал я. — Мы можем задавить какую-нибудь молодую леди, сэр.

— А чем плохо? — с горечью спросил мистер Вустер.

— Или даже мисс Томлинсон, сэр.

— Не надо, — мечтательно протянул мистер Вустер. — Не дразните меня.

— Дживс, — сказал мистер Вустер, когда вечером, примерно через неделю, я принес ему сифон и виски, — это просто здорово.

— Сэр?

— Здорово. Понимаете, удобно и приятно. Я имею в виду, только взглянешь на часы и подумаешь, а вдруг сегодня вы запоздаете со старым добрым виски, и тут как раз вы входите с подносом, всегда в одно и то же время, и ни минутой позже; ставите его на стол и испаряетесь, а на следующий вечер снова приходите, ставите и испаряетесь, и на следующий, — я хочу сказать, это дает ощущение надежности и спокойствия. Как-то успокаивает. Точно, успокаивает.

— Да, сэр. Один вопрос, сэр…

— Какой?

— Вы уже подыскали подходящий загородный дом, сэр?

— Дом? В каком смысле «дом»?

— Насколько я понял, сэр, вы намеревались оставить эту квартиру и снять дом подходящего размера, чтобы жить там вместе с вашей сестрой, миссис Сколфилд, и тремя ее дочками.

Мистера Вустера передернуло.

— Отменяется, Дживс, — сказал он.

— Слушаю, сэр, — сказал я.

ДЖИВС И СКОЛЬЗКИЙ ТИП

Перевод И. Бернштейн.

Уже сгущались ночные тени, когда я повернул ключ в замке, и мы вдвоем с чемоданом прибыли в расположение вустеровской штаб-квартиры. Дживс в гостиной развешивал по стенам ветки остролиста, так как близилось неумолимое Рождество, а он любил, чтобы все было честь по чести. Я радостно поздравил его с моим прибытием.

— Ну, Дживс, вот я и вернулся!

— Добрый вечер, сэр. Приятно ли погостили?

— Недурно, я бы сказал. Но рад снова очутиться дома. Как это тот тип говорил про дом?

— Если вы имеете в виду американского поэта Джона Говарда Пейна, сэр, то он проводит сравнение родного дома с дворцами и роскошествами, в пользу первого, разумеется, и дальше пишет: «Дом, милый дом, быть дома лучше всего».

— Он был недалек от истины. Толковый малый этот Джон Говард Пейн.

— Читатели, насколько мне известно, им всегда оставались довольны, сэр.

Я возвратился из Чаффнел-Риджиса, где проводил уикэнд в клинике сэра Родерика Глоссопа, выдающегося лекаря психов, или психоневролога, как он сам предпочитает себя называть, — не в качестве пациента, спешу уточнить, а просто в гостях. Кузен моей тети Далии Перси был некоторое время назад поставлен туда на ремонт, и она попросила меня заехать посмотреть, как он. Он забрал себе в голову, уж не знаю почему, что его постоянно преследуют маленькие человечки с черными бородами, и, естественно, ему хотелось как можно скорее от них избавиться.

— Знаете, Дживс, — проговорил я немного позднее, уже потягивая виски с содой, которым он меня снабдил, — все-таки странная штука жизнь, никогда не угадаешь, чего от нее ждать.

— Вы имеете в виду какое-то конкретное осложнение, сэр?

— Вот, например, как у нас с сэром Р. Глоссопом. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда мы с ним будем жить душа в душу, точно два матроса, отпущенные на берег? А ведь когда-то, вы, может быть, не забыли, он внушал мне невыразимый ужас и, слыша его имя, я подскакивал до потолка, как вспугнутый кузнечик. Помните?

— Да, сэр. Я отлично помню, что вы относились к сэру Родерику с опаской.

— А он ко мне.

— Между вами определенно существовала некоторая натянутость. Ваши души не сливались в согласии.

— Зато теперь у нас такие добрые отношения, лучше не бывает. Преграды, нас разделявшие, рухнули. Я улыбаюсь ему, он — мне. Он зовет меня Берти, я его — Родди. Одним словом, акции голубя мира на подъеме и даже грозят достигнуть номинала. Мы ведь с ним, точно Седрах, Мисах и Авденаго, если я не путаю имена, вместе прошли сквозь пещь огненную, а это как-никак связывает.

Тут я подразумевал тот случай, когда мы оба, — по соображениям, в которые здесь не стоит вдаваться, скажу лишь, что они были вполне основательными, — зачернили себе лица, он жженой пробкой, я ваксой, и вдвоем провели страшную ночь в блужданиях по Чаффнел-Риджис, не имея, как это говорится, где преклонить главу. С кем вместе пережил такое, тот уже никогда не будет тебе чужим.

— Но я расскажу вам одну вещь про Родди Глоссопа, Дживс, — продолжал я после того, как щедро отхлебнул живительной влаги. — У него на сердце тяжесть. Физически-то он, на мой взгляд, в полном порядке, как огурчик, на зависть любому овощу, но он в унынии… подавлен… расстроен… Говоришь с ним, и видно, что его мысли витают где-то далеко, да и мысли эти не из приятных. Слова из него не вытянешь. Я чувствовал себя, как тот заклинатель из Библии, который попытался заклясть глухого аспида, и ни тпру, ни ну. Там еще был один тип, некто Блэр Эглстоун, возможно, он и послужил причиной его угнетенного состояния, потому что этот Эглстоун… Слыхали про такого? Он книжки пишет.

— Да, сэр. Мистер Эглстоун — один из наших сердитых молодых романистов. Критики называют его произведения откровенными, бесстрашными и нелицеприятными.

— Ну да? Не знаю, какие уж там у него литературные достоинства, но субъект он, на мой взгляд, довольно вредный. Сердит-то он на что?

— На жизнь, сэр.

— Не одобряет?

— Похоже, что так, сэр, если судить по его литературной продукции.

— Ну а я не одобряю его, так что все квиты. Но, думаю, все-таки не его присутствие нагоняло на Глоссопа такую тоску. Корни ее гораздо глубже. Тут затронуты дела сердечные.

Должен пояснить, что во время пребывания в Чаффнел-Риджисе папаша Глоссоп, вдовец со взрослой дочерью, обручился с леди Чаффнел, она же тетя Мертл моего школьного приятеля Мармадьюка Чаффнела (Чаффи), и когда по приезде к ним более чем через год я застал его все еще не женатым, меня это довольно сильно удивило. Я-то думал, что он давно уже выправил себе брачную лицензию и задействовал епископа с присными. Здоровый, полнокровный психоневролог под влиянием божественной страсти должен был провернуть это дело за какой-нибудь месяц-другой.

— Как вы думаете, Дживс, они рассорились, что ли?

— Сэр?

— Сэр Родерик и леди Чаффнел.

— О нет, сэр. Уверяю вас, что ни малейшего охлаждения чувств не было ни с той, ни с другой стороны.

— Тогда где же заминка?

— Дело в том, сэр, что ее сиятельство отказывается участвовать в бракосочетании, пока не выйдет замуж дочь сэра Родерика, она ясно высказалась в том смысле, что ни за что на свете не согласится жить под одной крышей с мисс Глоссоп. Естественно, сэр Родерик от этого впал в мрак и уныние.

Для меня словно молния сверкнула — я сразу все понял. Как всегда, Дживс нащупал самую суть.

Составляя эти мемуары, я каждый раз сталкиваюсь с одним затруднением: какие меры следует принять, выводя на сцену действующие лица, если они уже фигурировали в предыдущих сериях? Вспомнят ли ее или его мои читатели, спрашиваю я себя, или же они уже совершенно его или ее позабыли? В последнем случае потребуются, конечно, кое-какие подстрочные примечания, чтобы ввести их в курс дела. Например, Гонория Глоссоп, которая появляется, если не ошибаюсь, в главе второй Саги о Вустере. Кое-кто ее, может быть, и вспомнит, но наверняка найдутся и такие, кто заявит, что в жизни о ней не слыхали, так что лучше, пожалуй, все-таки перестраховаться и, рискуя вызвать недовольство памятливых, кое-что уточнить.

Итак, вот мои записи про Гонорию Глоссоп, сделанные в тот период, когда я по причинам, от меня не зависящим, был с нею помолвлен.

«Гонория Глоссоп, — пишу я, — это одна из тех неутомимых атлетических девиц, которые имеют телосложение борца в среднем весе и смеются смехом, похожим на грохот «Шотландского экспресса», проносящегося под мостом. У меня она вызывала острое желание улизнуть в погреб и затаиться там до тех пор, пока не дадут отбой».

Так что легко понять отказ Мертл, леди Чаффнел вступить в брачный союз с сэром Родериком, покуда вышеозначенная особа остается членом семьи. Ее твердая позиция в этом случае, я так считаю, делает честь ее здравому уму.

Но тут мне пришел в голову один вопрос, которым я часто задаюсь, когда Дживс сообщает мне чужие семейные тайны.

— А вы-то откуда все это знаете, Дживс? Он что, обращался к вам за советом? — спрашиваю. Я ведь знал, какая у него широкая практика консультанта по всем вопросам. «Посоветуйтесь с Дживсом» — самый распространенный лозунг в среде моих знакомых, возможно, что и сэр Родерик Глоссоп, попав в переплет, решил обратиться со своими трудностями к нему. Дживс, он как Шерлок Холмс, к нему приходят за помощью даже члены самого высшего общества. И очень может быть, что уходя, дарят в знак признательности драгоценные табакерки, почем мне знать.

Но оказалось, что догадка моя неверна.

— Нет, сэр. Сэр Родерик не удостоил меня своим доверием.

— Как же вы узнали про его семейные дела? Это что, экс-хра-что-то-там-такое?

— Экстрасенсорное восприятие? Нет, сэр. Я вчера пролистал нашу клубную книгу на букву «Г».

Я понял. У них на Керзон-стрит есть клуб дворецких и камердинеров, называется «Подсобник Ганимед». Дживс состоит его членом, и там ведется книга записей, куда каждый обязан заносить информацию о своем нанимателе. Помню, я был совершенно ошарашен, когда узнал от Дживса, что в ней одиннадцать страниц посвящены лично мне.

— Сведения, касающиеся сэра Родерика Глоссопа и его горестного положения, вписаны мистером Добсоном.

— Это еще кто?

— Дворецкий сэра Родерика, сэр.

— Ах, да, конечно. — Я вспомнил почтенную персону, в чью ладонь я только сегодня вложил, уезжая, пару фунтов. — Неужели сэр Родерик с ним поделился?

— Нет, сэр. Но у мистера Добсона весьма острый слух, который позволил ему разобрать, о чем говорили между собой сэр Родерик и ее сиятельство.

— То есть, он подслушивал у замочной скважины?

— Можно и так сказать, сэр.

Я призадумался. Значит, вот как обстоит дело. Мое сердце сжалось от сочувствия к бедняге, чьи косточки мы тут перемывали. Не надо было обладать цепким умом Бертрама Вустера, чтобы уразуметь, в какое безвыходное положение попал старина Родди. Я знал, как он любит и почитает эту тетку моего друга Чаффи. Даже в ту ночь в Чаффнел-Риджисе, когда его лицо было замазано жженой пробкой, я мог наблюдать, как оно светлело при упоминании ее имени. С другой стороны, на всем свете вряд ли отыщется такой непроходимый осел, который женился бы на его дочери Гонории и тем самым расчистил ему прямую дорогу к счастью. Мне стало его ужасно жалко.

Я так и сказал Дживсу.

— Дживс, — говорю, — у меня сердце кровью обливается от жалости к сэру Р. Глоссопу.

— Да, сэр.

— А ваше сердце тоже обливается кровью от жалости?

— Весьма обильно, сэр.

— Но ничего невозможно поделать. Мы бессильны.

— К сожалению, да, сэр.

— Жизнь бывает так печальна, Дживс.

— Чрезвычайно печальна, сэр.

— Неудивительно, что Блэр Эглстоун ее невзлюбил.

— Ваша правда, сэр.

— Пожалуй, принесите-ка мне еще стаканчик виски с содой, чтобы я немного приободрился. А после этого я подамся к «Трутням» перекусить.

На лице у Дживса появилось сокрушенное выражение, то есть он еле заметно вздернул одну бровь.

— Очень сожалею, сэр, но я ненароком упустил сообщить вам, что миссис Траверс собирается сегодня приехать сюда и поужинать с вами.

— Разве она не в Бринкли?

— Нет, сэр, она временно выехала из Бринкли-Корта и расположилась в своем лондонском доме с целью произвести покупки к Рождеству.

— И хочет, чтобы я накормил ее ужином?

— Именно таково было краткое содержание ее речи, которую она произнесла сегодня утром по телефону, сэр.

На душе у меня заметно распогодилось. Миссис Траверс — это моя положительная, добрая тетя Далия, посудачить с нею — всегда честь и удовольствие. Конечно, мы будем видеться, когда я приеду в Бринкли на Рождество, но такой предварительный прогон тоже будет очень приятен. Если кто-то способен отвлечь мои мысли от бед Родди Глоссопа, то только она. Так что я от души обрадовался предстоящему свиданию. Я и не подозревал, какую бомбу она прячет в рукаве, намереваясь взорвать ее под сиденьем моего стула еще до наступления ночи.

Всякий раз, как тетя Далия приезжает в Лондон и я угощаю ее ужином у себя в квартире, на меня прежде всего обрушивается лавина новостей из Бринкли-Корта и окрестностей, и пока не покончено с этим, она не дает племяннику вставить ни словечка ни на какую другую тему. Так что имя сэра Родерика Глоссопа в первый раз всплыло в разговоре только после того, как Дживс подал кофе. Закурив сигарету и отхлебнув первый глоток, тетя Далия спросила у меня, как поживает сэр Родерик, и я сказал в ответ ей то же самое, что раньше говорил Дживсу:

— Физически вполне здоров. Но мрачен. В унынии. Тоскует. Огорчается.

— Просто из-за твоего присутствия или были другие причины?

— Он со мной не делился, — осмотрительно отозвался я. Я стараюсь не называть источник информации, полученной через Дживса из их клубной книги. У них в «Подсобнике Ганимеде» очень строгие правила насчет нераспространения ее содержания. Не знаю, что за это бывает, если тебя поймают за руку и разоблачат, наверно построят в каре лакеев и дворецких, выволокут провинившегося на середину, срежут пуговицы, а потом по всей форме исключат из рядов. И очень правильно, что принимаются такие меры предосторожности, а то вдруг бы те одиннадцать страниц, которые про меня, стали достоянием широкой общественности? Страшно подумать. Уже одно то, что они вообще где-то существуют, внушает самые серьезные опасения. — Он не открыл мне, что его гнетет. Просто сидит человек, и видно, что подавленный и мрачный.

Престарелая родственница расхохоталась зычным смехом, от которого в те годы, когда она ездила на лисью охоту, многие всадники, я думаю, вздрагивали и вываливались из седла. Она так громогласно реагирует, если ее рассмешить, будто на улицах Лондона опять кто-то что-то взорвал, как об этом пишут в газетах.

— Ничего удивительного. Перси живет у него уже несколько недель. А тут еще ты явился. Мало, что ли, чтобы затмить солнечный свет человеку? А кстати, как Перси?

— Дядя Перси в порядке, снова стал самим собой. Радоваться, по-моему, особенно нечему, но он явно доволен.

— Черные человечки его больше не преследуют?

— Если еще показываются, то только бритые. По его словам, он уже давно не видел ни одной черной бороды.

— Ну и отлично. Перси придет в норму, если выбросит из головы мысль, что можно питаться алкоголем. Ну, а Глоссопа мы скоро приведем в хорошее настроение, когда он приедет на Рождество в Бринкли.

— А он должен приехать?

— Конечно. Будем радоваться и веселиться. Устроим настоящее традиционное Рождество на старинный лад. По всем правилам.

— С омелой и остролистом?

— Увешаем все стены. И организуем детский праздник с Санта-Клаусом.

— Викарий в главной роли?

— Нет, викарий лежит в гриппу.

— Тогда его помощник?

— Помощник подвернул ногу.

— Кто же тогда будет Санта-Клаусом?

— Отыщем кого-нибудь. А кто еще был у Глоссопа?

— Только некто Эглстоун.

— Блэр Эглстоун? Писатель?

— Да, Дживс сказал мне, что он пишет книги.

— И статьи. Он подготавливает для меня серию «Современная девушка».

Тетя Далия уже несколько лет с помощью финансовых вливаний со стороны Тома Траверса, своего благоверного, издавала еженедельный женский журнал «Будуар светской дамы», и я даже дал туда статейку под заголовком «Что носит хорошо одетый мужчина». Теперь-то этот еженедельник уже кому-то перепродан, но тогда он еще кое-как влачил существование, каждую неделю принося убыток, что служило постоянным источником душевных мук для дяди Тома, вынужденного оплачивать счета. У него денег куры не клюют, но он смертельно не любит раскошеливаться.

— Мне от души жаль этого юношу, — сказала тетя Далия.

— Блэра Эглстоуна? За что?

— Он влюбился в Гонорию Глоссоп.

— Что?! — вскричал я. Она меня поразила. Я ведь считал, что такого просто не может быть.

— И из робости не может признаться. Обычное дело с этими бесстрашными, откровенными романистами. На бумаге им сам черт не брат, но при виде живой девушки, не соскочившей с кончика их пера, у них от страха холодеют ноги, как нос у таксы. Когда читаешь его книги, то думаешь, что этот Блэр Эглстоун — гроза женского пола, его надо на цепи держать для защиты невинной женственности. Но так ли это? Отнюдь. Он просто трусливый заяц. Не знаю, случалось ли ему когда-нибудь в действительности очутиться в благоухающем будуаре наедине с томной девой, обладательницей чувственных губ и страстных темных очей, но если и случалось, держу пари, он садился на самый отдаленный стул и спрашивал ее, какие интересные книги она прочитала за последнее время. Что это ты уставился на меня, как безмозглая рыба?

— Пришло в голову кое-что.

— Что?

— Да так, — уклончиво ответил я ей. Пока я слушал ее характеристику Блэра Эглстоуна, у меня мелькнула одна из тех блестящих идей, которые нередко точно молнии вспыхивают в моей голове; но их нельзя выбалтывать до того, как обдумаешь хорошенько и рассмотришь во всех ракурсах. — Откуда вы все это знаете? — спросил я.

— Он сам мне признался в порыве откровенности, когда мы обсуждали с ним план серии статей на тему «Современная девушка». У меня вообще отзывчивый характер, люди делятся со мной. Вспомни, ты ведь тоже мне всегда рассказывал про свои бесконечные романы.

— Это совсем другое дело.

— Чем другое?

— Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы — тетя. Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.

— Аа, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем, верно?

— А как же. И всегда любил.

— Эти твои слова меня очень радуют…

— Вы их заслуживаете с лихвой.

— …потому что у меня есть к тебе одна просьба.

— Считайте, что она уже выполнена.

— Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.

Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего не предчувствовал, и сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал, как осина, если вы когда-нибудь видели осину — я-то сам, насколько помню, не видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат, как сумасшедшие. Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом месте, если уж мне пришла охота петь, а то у нее барабанные перепонки очень чувствительные.

— Не говорите таких вещей даже в шутку, — попросил я ее.

— Я вовсе не шучу.

Я уставился на нее, не веря собственным глазам.

— Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: «Хо-хо-хо-хо!» — среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?

— Они вовсе не трудновоспитуемые.

— Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал на последнем школьном торжестве.

— По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере они будут кроткие, как новорожденные ягнята.

Я коротко, отрывисто засмеялся.

— Я-то не увижу, — уточнил я.

— То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?

— Вот именно.

Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я — подлый червь.

— Но червь в своем уме и твердой памяти, — заверил я ее. — Червь, который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.

— Так ты в самом деле не согласен?

— Даже за весь урожай риса в Китае.

— Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?

— Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.

— Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное…

Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная старушенция — вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал, ликвидируя следы разрушения.

— Дживс, — сказал я, промокая лоб батистовым платком, — вы удалились со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла речь?

— О да, сэр.

— У вас, как у Добсона, острый слух?

— В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне показалось, что она разгневана.

— Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии, которую она устраивает для отпрысков местной черни.

— Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.

— Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена своей охотничьей молодости.

— Без сомнения, сэр.

— Члены общества «Куорн и Пайчли» не выбирают выражений.

— Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.

— Но все равно ее усилия не… Как это говорится, Дживс?

— Не увенчались успехом, сэр?

— Или не завершились триумфом?

— Можно и так, сэр.

— Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще иду навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и накладное брюхо — это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.

— Очень верно, сэр.

— Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?

— Совершенно правы, сэр.

— Благодарю вас, Дживс.

Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны — вот так поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на крючок рыбу тарпонга.

Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу — если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства по игре в летучие стрелы у нас в клубе «Трутни», которое должно было состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил: «Очень хорошо, сэр», — и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.

— И однако же, Дживс, — вернулся я к теме огорченной тетки, — хотя моя решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у меня все-таки сжимается сердце.

— Почему, сэр?

— От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.

— Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.

— В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?

— Нисколько, сэр. Само собой разумеется.

— Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?

— Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.

— Благодарю вас, Дживс.

Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.

Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.

Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.

Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава Богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядом, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.

— А, это ты, — промолвила она.

Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, — может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказала она, — что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.

— Вот как? — промямлил я.

— Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?

— Длинные розы. Для вас. Она хмыкнула.

— Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства. Твои предки сражались в Крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, — добавила она, на минуту смягчившись, — ты явился сюда сообщить, что передумал?

— Боюсь, что нет, пожилая родственница.

— Тогда убирайся, и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.

Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.

— Тетя Далия, — произнес я, — в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.

— Если твоей, то и слышать ничего не желаю.

— Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.

Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.

— Который час? — спросила она. Я взглянул на часы.

— Без четверти одиннадцать. А что?

— Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.

— Да я и не думал напиваться.

— Не знаю. Разговариваешь ты, как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?

Я ответил возмущенно:

— Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?

— Я хотела провести черту по полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».

Я сказал.

— Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».

Я и это испытание выдержал,

— Ну, не знаю, — пожимает она плечами, — похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?

— На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, — поспешил я ее успокоить, — не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, ноя изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем, как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса — это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?

— Да, я ее знаю.

— Они с Роди помолвлены.

— Слыхала.

— Они нежно любят друг друга.

— Ну и что?

— Сейчас объясню. Она решительно и бесповоротно отказывается пройти с ним об руку по центральному проходу в церкви, до тех пор пока его дочь Гонория не выйдет замуж.

Я ожидал, что при этом известии тетя Далия разинет рот от изумления. Так и произошло. Впервые ее вид показывал, что она не считает мои слова бредом тяжело больного. Она всегда хорошо относилась к Р. Глоссопу и теперь была сражена известием, что он прочно и по самые уши сидит в луже. Не то чтобы она побелела с лица, нет, конечно, после того как она столько лет при любой погоде скакала по полям и лугам за собачьей сворой, это просто невозможно, но она шумно фыркнула и вообще очевидно было, что она очень расстроилась.

— Бог ты мой! Это правда?

— Дживсу известно все досконально.

— Он что, знает вообще все?

— Да, наверно. На самом-то деле мамашу Чаффнел можно понять. Если бы, например, вы были новобрачной, согласились бы вы, чтобы в вашем гнездышке вместе с вами постоянно обитала Гонория?

— Нет, не согласилась бы.

— Вот то-то и оно. Так что, само собой, друзья и доброжелатели Родди должы предпринять шаги для того, чтобы выдать ее замуж. И тут мы подходим к главному. У меня есть план.

— Держу пари, что никуда не годный.

— Наоборот, блестящий. Меня осенило вчера вечером, когда вы рассказывали, что Блэр Эглстоун влюблен в Гонорию. На это обстоятельство я и возлагаю надежды.

— Иначе говоря, ты намерен выдать ее за Эглстоуна и таким образом от нее избавиться?

— Совершенно верно.

— Ничего не выйдет. Я же объяснила тебе, что он слишком робок, чтобы сделать предложение. У него не хватит духу даже рот открыть.

— Его надо на это подтолкнуть.

— И кто же его подтолкнет?

— Я. С вашей помощью.

Она в очередной раз задержала на мне пристальный взгляд, по-видимому, спрашивая себя, не насосался ли ее любимый племянник с утра пораньше соком виноградной лозы. Опасаясь новых скороговорок и проверок, я поспешил с разъяснениями.

— Мысль у меня такая. Я принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией. Кормлю ее обедами и ужинами. Вожу в театры и ночные клубы. Преследую повсюду, как фамильное привидение, и липну к ней, точно пористый пластырь.

На этом месте мне послышалось, будто тетка пробормотала: «Бедная девушка!» — но я пренебрег помехой и продолжал:

— А вы между тем… Вы ведь будете иногда видеться с Эглстоуном?

— Я вижусь с ним ежедневно. Он приносит мне последние известия о своих взглядах на современных девушек.

— Значит, дело в шляпе. Он ведь уже открыл вам, вы говорили, душу и сообщил, что испытывает к Гонории более чем теплые и далеко не просто дружественные чувства, поэтому вам будет легче легкого навести разговор на эту тему. Вы по-матерински предостерегаете его, что он будет последним глупцом, если продолжит свою линию непризнания и допустит, чтобы тайна, как червь в бутоне, румянец на щеках его точила — это одно из Дживсовых выражений, по-моему, звучит неплохо, — и подчеркиваете, что ему следует набраться храбрости и немедленно заграбастать девушку, пока не перекрыт доступ, вам известно, что ваш племянник Бертрам обстреливает ее из тяжелых орудий и они могут в любой момент ударить по рукам. Пустите в ход побольше красноречия, и, по-моему, он не сможет не поддаться влиянию. Мы и оглянуться не успеем, как он бросится к ногам своей избранницы, чтобы излить накипевшие чувства.

— А если она не захочет с ним обручиться?

— Вздор. Она даже со мной один раз обручилась.

Тетя Далия задумалась и, как говорится, погрузилась в молчание.

— Н-не знаю, — произнесла она, наконец. — Возможно, тут что-то есть.

— Есть-есть. Самое оно.

— Да, пожалуй, ты прав. Дживс — это великий ум.

— А Дживс-то тут при чем?

— Разве это не он придумал?

Я гордо выпрямился, что не так-то просто сделать, сидя в кресле. Мне решительно не нравится такое положение вещей: стоит мне высказать какую-нибудь ценную мысль, и все, как один, решают, что она принадлежит Дживсу.

— Этот сюжетный ход измыслил лично я.

— Ну что ж, он не так-то плох. Я много раз говорила, что у тебя в мозгу бывают просветления.

— И вы согласны принять участие и сыграть свою роль?

— С удовольствием.

— Отлично. Можно я от вас позвоню? Хочу пригласить Гонорию Глоссоп пообедать.

Про Бертрама Вустера, как известно, многие говорят, что если уж он взялся за гуж, его не так-то легко заставить вложить меч в ножны. Я сказал тете Далии, что принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией, и я именно принялся за ней бешено ухаживать. Я таскал ее по обедам и ужинам, я дважды водил ее в ночной клуб. Стало мне в изрядную сумму, но во имя доброго дела можно и потратиться. Даже морщась при взгляде на цифры внизу счета, я утешал себя сознанием, что мои деньги идут на благое дело. Не жалел я и часов, проведенных в обществе девицы, от которой при нормальных обстоятельствах готов был бы бежать сломя голову в тесных ботинках. На кон было поставлено счастье папаши Глоссопа, а когда ставкой является счастье друга, ваш покорный слуга не считается с расходами.

И труды мои не остались бесплодны. Тетя Далия звонила мне и докладывала о том, как температура Блэра Эглстоуна с каждым днем повышается и скоро желанная цель будет достигнута, она считала это только вопросом времени. И вот настал день, когда я смог явиться к ней и сообщить радостную новость, что названная цель действительно у нас в руках.

Я застал ее поглощенной чтением Эрла Стенли Гарднера, которого она при моем появлении приветливо отложила.

— Ну-с, чучело, — проговорила она, — что тебя сюда принесло? Почему ты не закатился опять куда-нибудь с Гонорией Глоссоп, строя из себя южноамериканского кабальеро? Манкируешь?

Я ответил ей мирной улыбкой.

— Престарелая родственница, — объявил я, — я прибыл к вам с известием, что мы достигли конца пути. — И без дальнейшего предисловия стал излагать ей суть дела: — Вы выходили сегодня из дома?

— Да, ходила на прогулку. А что?

— И убедились, что погода просто прекрасная, верно? Ну, прямо весна.

— Ты что, пришел поговорить о погоде?

— Сейчас вы поймете, что она имеет отношение к интересующему нас вопросу. Поскольку день сегодня так хорош, с ума сойти…

— Кое-кто и сошел.

— Как вы сказали?

— Я молчу. Продолжай.

— Так вот. Поскольку сегодня прекрасная погода, я решил выйти прогуляться в парке. И можете себе представить? Первое, что я там увидел, была Гонория. Сидит на скамейке у Серпантина. Я хотел было улизнуть, но — поздно. Она меня заметила, так что пришлось подрулить, сесть рядом и завязать разговор. Вдруг смотрю, подходит Блэр Эглстоун.

Увлеченная моим рассказом тетя Далия охнула.

— Он тебя увидел?

— Совершенно отчетливо.

— Значит, настал решающий миг! Если бы у тебя хватило ума, ты бы ее тут схватил и поцеловал.

Я снова с достоинством улыбнулся.

— Я так и сделал.

— Правда?

— Истинная правда. Заключил ее в объятия и нанес ей жаркий поцелуй.

— Что сказал на это Эглстоун?

— Не знаю, не слышал. Я сразу же рванул оттуда.

— Но он был свидетелем? Ты в этом уверен?

— А как же. Он находился всего в нескольких ярдах, и видимость была хорошая.

Мне нечасто приходится получать похвальные отзывы из уст сестры моего покойного отца, она всегда заботится о моем благе и потому подвергает меня жесточайшей критике. Но на этот раз она восхвалила меня до небес. Одно удовольствие было слушать.

— Ну, я думаю, дело сделано, — сказала она в заключение, отдав щедрую дань восторга моему уму и находчивости. — Я видела вчера Эглстоуна, и когда я рассказала ему, как вы с Гонорией развлекаетесь и всюду бываете вдвоем, он стал похож на белобрысого Отелло. Кулаки сжаты, глаза мечут искры, и если он не скрежатал зубами, значит, я вообще не различаю звуков зубовного скрежета. Этот поцелуй послужит ему последним толчком. Вполне возможно, что он тогда же сделал ей предложение, как только избавился от твоего присутствия.

— Я именно на это и рассчитывал.

— Вот дьявольщина, — выругалась моя родоначальница, потому что в эту минуту зазвонил телефон и прервал нас, когда мы намеревались продолжить обсуждение, не прерываясь. Она сняла трубку, последовал продолжительный односторонний разговор. Односторонний в том смысле, что тетя Далия от себя прибавляла только «Ах!» и «Что?» Наконец тот или та, кто был на другом конце провода, высказал — или высказала — все, и тетя, положив трубку, обратила ко мне крайне озабоченное лицо.

— Это звонила Гонория, — сказала она.

— Вот как?

— Да. И ее рассказ представляет определенный интерес.

— Как там у них все сошло? В соответствии с планом?

— Не совсем.

— Что значит, не совсем?

— Начать с того, что, оказывается, Блэр Эглстоун, распаленный, по-видимому, моими вчерашними речами, о которых я тебе рассказывала, вчера же вечером сделал ей предложение.

— Да?

— И она приняла его.

— Прекрасно.

— Не так-то прекрасно.

— А что?

— А то, что он, увидев, как ты ее целуешь, обозлился и расторг помолвку.

— О, Господи!

— Это еще не все. Худшее сейчас услышишь. Теперь она говорит, что выйдет замуж за тебя. Что она сознает твои многочисленные недостатки, но верит, что ей удастся их исправить и сформировать тебя как личность, и хотя ты не герой ее мечты, такая неотступная, долготерпеливая любовь должна быть вознаграждена. Судя по всему, ты там в парке перестарался. Эту опасность, по-видимому, следовало предвидеть.

Задолго до того, как она договорила, я уже снова дрожал, как осина. Потрясенный, я смотрел на престарелую родственницу, выпучив глаза.

— Это… ужасно!

— Я же тебе сказала, что дела обстоят неважно.

— А вы не разыгрываете меня?

— Да нет, все — чистая правда.

— Тогда что же мне делать? Она сердито пожала плечами.

— Меня не спрашивай, — сказала она. — Посоветуйся с Дживсом. Может быть, он что-нибудь придумает.

Хорошо ей, конечно, было говорить: «Посоветуйся с Дживсом», — но сделать это оказалось не так легко, как она думала. По моим представлениям, посвятить Дживса во все, как говорится, безжалостные подробности — означало трепать имя женщины, а за такие вещи человека исключают из клубов и перестают с ним здороваться. С другой стороны, угодить в подобную ловушку и не обратиться к нему за помощью было бы полным безумием. Так что я долго размышлял и наконец сообразил, как действовать. Я крикнул его, и он возник передо мной со своим неизменным «Сэр?»

— Э-э, Дживс, — говорю я ему, — надеюсь, вы не лежали на диване с «Этикой» Спинозы или еще с чем-нибудь таким и я не оторвал вас от серьезных занятий? Не можете ли вы уделить мне минуту вашего бесценного времени?

— Конечно, сэр.

— У одного моего друга, которого я не буду называть, возникла серьезная проблема, и мне нужен ваш совет. Но сначала замечу, что это одна из тех деликатных проблем, когда не только имя друга должно остаться в тайне, но безымянным будет и весь остальной персонал. Другими словами, не будем называть имен. Вы меня понимаете?

— Вполне понимаю, сэр. Вы предпочитаете обозначить действующих лиц буквами А и В?

— Или словами Север и Юг.

— А и В привычнее, сэр.

— Как угодно. Итак, А — мужчина, В — женщина. Пока все понятно?

— Вы изъясняетесь с совершенной ясностью, сэр.

— В результате некоторого… Как это говорится, Дживс, когда обстоятельства как бы сливаются…

— Может быть, стечение обстоятельств вы имеете в виду, сэр?

— Вот именно. В результате некоторого стечения обстоятельств В забрала в голову, что будто бы А в нее влюблен. Но на самом деле это не так. Пока ясно?

— Да, сэр.

Я приумолк на этом месте, чтобы привести в порядок мысли. Когда они упорядочились, я стал рассказывать дальше.

— До недавнего времени В была помолвлена с…

— Может быть, назовем его С, сэр?

— С так С, я не против. Так вот, я говорю, В была помолвлена с С, благодаря чему А мог жить, не зная горя и забот. Однако потом в их лютне образовалась трещина, уговор аннулировали, а В теперь поговаривает о том, чтобы заключить брачный союз с А. Я хочу, чтобы вы употребили свой ум на то, чтобы подыскать способ, как бы А вывернуться из этой истории. Только не говорите, пожалуйста, что ничего нет легче, дело в том, что А имеет репутацию Рыцаря, и это серьезное препятствие. Допустим, В приходит к нему и говорит: «А, я буду вашей». Он не может просто сказать ей в ответ: «Да? Вы так думаете? Заблуждаетесь.» У него есть свой кодекс чести, согласно этому кодексу он обязан поддакивать ей и покорно идти ей навстречу. А он, Дживс, по совести говоря, готов скорее умереть под забором. Так что вот какие дела. Все факты я вам изложил. Забрезжило что-нибудь?

— Да, сэр.

Я был потрясен. Опыт подсказывал мне, что Дживсу известны все ответы, но чтобы так сразу…

— Говорите же, Дживс. Я умираю от нетерпения.

— Очевидно, сэр, что В будет вынуждена отказаться от своих матримониальных планов касательно А, если А даст ей понять, что его сердце отдано другой.

— Но оно не отдано.

— Достаточно того, чтобы создалось общее впечатление, сэр.

Я начал понимать, к чему он клонит.

— Вы хотите сказать, что если я предъявлю, то есть он предъявит какую-нибудь особу женского пола, которая согласится подтвердить, что обручена со мной, то есть с ним, понятное дело, и опасность будет устранена?

— Вот именно, сэр. Я задумался.

— Пожалуй, это мысль, — согласился я по размышлении. — Но имеется одна непреодолимая загвоздка: где взять исполнительницу на вторую роль? Нельзя же бегать по Лондону и просить знакомых девиц, чтобы они притворились твоими невестами. То есть на худой конец конечно можно, но это будет тяжелая нагрузка на нервы.

— Что верно, то верно, сэр.

— А никакого альтернативного плана у вас не найдется?

— Боюсь, что нет, сэр.

Признаюсь, я был обескуражен. Но у нас в клубе «Трутни», да и вообще повсюду общеизвестно, что Бертрама Вустера можно обескуражить, но, как правило, это скоро проходит. В тот же вечер в клубе я наткнулся на Китекэта Перебрайта, и при виде него меня вдруг осенило, как можно обойти возникшее затруднение.

Китекэт — актер, теперь он пользуется большим спросом, у него так называемое молодежное амплуа. Но на заре своей карьеры он, как и все начинающие, был вынужден обивать пороги театральных агентств в поисках ангажемента, или куска, как это у них называется. После обеда, сидя за столом, он развлекал меня смешными рассказами на внутритеатральные темы. И меня вдруг, точно удар под ложечку, поразила мысль, что девушку, которая может сыграть мою невесту, надо искать в театральном агентстве. Кто-нибудь из этих деляг наверняка предоставит в мое распоряжение временно безработную артистку, которая за умеренную цену будет рада принять участие в безобидном обмане.

Китекэт объяснил, как найти театральных агентов. Оказалось, они обитают главным образом на Чэринг-Кросс-Роуд, и на следующее же утро наблюдатель мог бы увидеть, как я вхожу в контору Джаса Уотербери, расположенную на последнем этаже одного из зданий на этой магистрали.

Я остановил выбор на этом агенте не потому, что слышал о нем какие-то особенно восторженные отзывы, просто по всем другим адресам было полно народу, все стояли бампер к бамперу, и не имело смысла пристраиваться и ждать, пока дойдет очередь. А у Уотербери, когда я вошел, в приемной не было ни души, будто он раз и навсегда расплевался с человеческим стадом.

Не исключено было, конечно, что он временно спустился вниз и пошел через дорогу пропустить рюмочку, но так же не исключено было и то, что он сейчас затаился у себя в кабинете с надписью «Не входить» на двери. Я постучался. Что этим я пробужу кого-то к жизни, у меня особых надежд не было. Однако же я ошибся. Из-за двери высунулась голова.

Мне случалось в жизни видеть головы, больше ласкающие взор. Высунувшуюся голову можно было, пожалуй, отнести к разряду масляных. Макушка лоснилась от лосьона или помады, и физиономия тоже имела такой вид, будто ее владелец утром после бритья натер щеки сливочным маслом. Но я держусь широких взглядов и не возражаю против того, чтобы у человека была масляная голова, если ему так больше нравится. Возможно, у Кеннета Молино, Малькольма Мак-Каллена, Эдмунда Огилви и Хораса Фернивала, других театральных агентов, к которым я пытался обратиться, при личном знакомстве тоже оказались бы масляные головы. Может быть даже, это вообще черта всех театральных агентов. Надо будет при встрече выяснить у Китекэта Перебрайта.

— Здорово, малый, — произнес скользкий тип, но не очень внятно, так как жевал при этом нечто вроде бутерброда с ветчиной. — Чем могу быть полезен?

— Вы Джас Уотербери?

— Я самый. Ищете работу?

— Мне нужна девушка.

— Всем нам нужны девушки. Какое у вас предприятие? Бродячая труппа?

— Нет, скорее любительская постановка.

— Ах, вот оно что. Гоните подробности.

Я заранее решил, что выкладывать театральному агенту свои личные обстоятельства будет неудобно. Так оно и оказалось, но я взял себя в руки и все ему выложил. В ходе рассказа я стал замечать, что, по-видимому, недооценил Джаса Уотербери. Обманутый его внешним видом, я отнес его к той публике, которая медленно соображает, что ей говорят, и плохо врубается в тонкости. А он все быстро усваивал и хорошо соображал. Он слушал, умудренно кивая, а по окончании сказал, что я обратился как раз туда, куда надо было. У него есть племянница по имени Трикси, и она мне придется в самую пору. Задачка полностью в ее духе. Если я поручу это дело ей, заключил он, успех несомненно будет самый сногсшибательный.

Звучало заманчиво, но я с сомнением поджал губы. А вдруг любящий дядя из естественного пристрастия чересчур перехвалил вышеназванную Трикси?

— Вы уверены, — говорю, — что эта ваша племянница справится с такой непростой работой? Тут требуется основательная актерская подготовка. Будет ли она в этой роли убедительна?

— Она покроет ваше лицо жаркими поцелуями, если вы это имеете в виду.

— Меня больше беспокоит диалог. Что если она переврет текст? Может, все-таки лучше пригласить опытную актрису?

— А Трикси и есть опытная актриса. Она уже сколько лет играет Царицу Фей в пантомимах. Главных ролей ей в Лондоне не дают просто из зависти в высших инстанциях. Но справьтесь в Лидсе и Уигане, как ее там ценят. Поинтересуйтесь в Халле, в Хаддерсфилде.

Я ответил, что обязательно поинтересуюсь, если только попаду туда когда-нибудь. Тут он совсем разбушевался:

— «Фигуристая милашка» — «Лидс Ивниниг кроникл»! «Талантливая цыпочка» — «Халл Дейли ньюс»! «Красота и достоинство» — «Уиганский вестник»! Можете не волноваться, приятель, Трикси даром денег не берет. И кстати сказать, сколько она за эту роль получит?

— Я думал о пятерке.

— Может, десять?

— Согласен.

— Или лучше пятнадцать. И роль будет сыграна со всем послушанием и вдохновением.

Я не стал торговаться, не до того. Утром, когда я завтракал, звонила тетя Далия и сообщила, что Гонория собирается посетить меня в четыре часа, так что к этому сроку надо было успеть подготовить ей надлежащую встречу. Я выложил пятнадцать фунтов и поинтересовался, как скоро он найдет племянницу, ибо сейчас, как говорит Дживс, время решает все. Он сказал, что она поступит в мое распоряжение задолго до назначенного часа, и я сказал: «Ладно».

— Позвоните мне, когда у вас все будет готово, — велел я ему. — Я буду обедать в клубе «Трутни».

Это странным образом возбудило его интерес.

— Клуб «Трутни»? Вы что же, состоите в нем? У меня там есть добрые знакомые, в клубе «Трутни». Мистера Уиджена знаете?

— Фредди Уиджена? Да, конечно.

— А мистера Проссера?

— И Богача Проссера знаю.

— Увидите их, передайте от меня горячий привет. Хорошие парни, и тот, и другой. Ну, а теперь можете валить отсюда и сидеть преспокойно набивать брюхо, отложив все заботы. Я отыщу Трикси раньше, чем вы доедите рыбу с картошкой.

Когда я после обеда пил кофе в курилке, меня позвали к телефону. Это был, как я и думал, Джас Уотербери.

— Это вы, милый человек?

Я ответил положительно, и он объявил, что все под контролем. Трикси обнаружена и прибудет заблаговременно до поднятия занавеса, готовая выполнить любую роль, что ей сулит судьба. Пусть я назову адрес, по которому им явиться. Я назвал, и он сказал, что они приедут как штык без четверти четыре. Так что все было улажено, и я возвратился в курилку, испытывая по отношению к Джасу Уотербери самые добрые чувства. Он конечно из тех, кого не рискнешь пригласить с собой в многодневный пеший поход, и лучше бы ему все-таки сократить употребление масла как на шевелюру, так и на всю свою персону, но несомненно одно: если обстоятельства потребуют от вас сплести интригу, лучшего помощника для такого плетения просто не найдешь.

Пока меня не было в курительной комнате, пришел Китекэт и сел в кресло рядом с моим, и я, как только его увидел, сразу же принялся расспрашивать его про Джаса Уотербери.

— Помнишь, ты мне объяснял насчет театральных агентов? Не случалось тебе иметь дело по этой линии с неким Уотербери?

Китекэт задумался.

— Фамилия как будто бы знакомая. А как он выглядит?

— Неописуемо.

— Это мне мало что говорит. Театральные агенты все выглядят неописуемо. Но вот фамилию такую я, похоже, где-то слышал. Уотербери, Уотербери? Постой! Такой скользкий тип?

— Да, скользкий. Маслянистый.

— А зовут его не Джас?

— Джас.

— Тогда я знаю, кого ты имеешь в виду. Сам я его никогда не встречал, — он наверно еще не оперировал в те времена, когда я обивал пороги агентов, — но Фредди Уиджен и Богач Проссер мне о нем рассказывали.

— Да, он говорил, что они его друзья.

— Ну, он бы не стал этого утверждать, если бы услышал, как они о нем отзываются. Особенно Проссер. Джас Уотербери вытряс из него однажды две тысячи фунтов.

Это меня поразило.

— Из Богача Проссера вытряс две тысячи? — переспросил я, недоумевая. Может быть, я ослышался? Богач Проссер — наш клубный миллионер, но всем хорошо известно, что у него невозможно вытянуть даже пятерку без хлороформа и наложения щипцов. Кто только не пытался, и все напрасно.

— Да, Фредди Уиджен мне говорил. По словам Фредди, если Джас Уотербери вторгся в чью-то жизнь, этот человек может попрощаться, по меньшей мере, с половиной своего имущества. Он у тебя уже взял что-нибудь?

— Пятнадцать фунтов.

— Скажи спасибо, что не пятнадцать сотен.

Если вы сейчас подумали, что слова Китекэта посеяли у меня в душе беспокойство и дурные предчувствия, то вы не ошиблись. Наступил назначенный срок — три часа сорок пять минут — и застал Вустера расхаживающим по комнате с насупленными бровями. Одно дело, если бы засаленный театральный агент выставил на пару фунтов всего-навсего старину Фредди Уиджена, его может обобрать даже ребенок. Но чтобы деньги, да еще в таком колоссальном количестве, были изъяты у Богача Проссера, у которого в кошельке гнездится многодетная моль, это было выше моего понимания. Невероятно… Китекэт сказал, что толком ничего понять нельзя, потому что стоит Богачу Проссеру услышать имя Джаса Уотербери, он синеет с лица и начинает невразумительно брызгать слюной, но факт таков, что банковский счет Джаса возрос на эту сумму, а банковский счет Проссера, наоборот, на столько же уменьшился. Словом, я ощущал себя тем персонажем из романа тайн, который вдруг понимает, что против него сражается сам Спрут преступного мира, а как ускользнуть от его щупалец, понятия не имеет.

Однако вскоре Здравый Смысл ко мне возвратился, и я осознал, что напрасно так уж разволновался. Ничего подобного со мной случиться не может. Ну, допустим, Джас Уотербери попытается втянуть меня в какую-нибудь сомнительную сделку, чтобы потом исчезнуть, оставив меня, как говорится, с младенцем на руках, все равно у него ничего не выйдет, не на такого напал. Короче говоря, к тому моменту, когда у двери зазвонил звонок, Бертрам снова был самим собой. Дверь открыл я, потому что у Дживса была выходная половина дня. Он раз в неделю складывает орудия своего труда и отправляется в клуб «Подсобник Ганимед» играть в бридж. Джас со своей племянницей переступили порог, а я остался стоять, разинув рот. Можно даже сказать, что на мгновенье я обалдел.

Последний раз я был на представлении пантомимы в довольно раннем детском возрасте и совершенно забыл, насколько упитанны бывают Царицы Фей. Вид Трикси Уотербери поразил меня, как удар тупым предметом по голове. С одного взгляда было понятно, почему критик из Лидса назвал ее «фигуристой милашкой». Ростом с меня, она стояла передо мной в белых носочках, выпирая во все стороны из короткого платьица, хлопала сияющими глазами и улыбалась ослепительной улыбкой. Прошло несколько мгновений, прежде чем я сумел выговорить «здравствуйте».

— Привет, привет, — сказал Джас Уотербери и с одобрительным видом осмотрелся. — Неплохая квартирка. Ручаюсь, дорого обходится содержать такую в порядке. Это мистер Вустер, Трикси. Будешь звать его Берти.

Царица Фей сказала, что, может быть, лучше «мой пупсик»? И Джас Уотербери горячо одобрил ее предложение.

— У публики пройдет на «ура», — кивнул он. — Что я говорил, а? Девочка в самый раз подходит на эту роль. Придаст исполнению легкий шик, вот увидите. Когда вы ожидаете свою даму?

— С минуты на минуту.

— Тогда надо подготовить мизансцену. При поднятии занавеса вы сидите вон в том кресле, на коленях у вас Трикси.

— Что-о?

По-видимому, он услышал в моем голосе ужас, потому что немного нахмурил свой сальный лоб.

— Мы же заботимся о качестве постановки, — строго указал он. — Для того чтобы сцена вышла убедительной, самое важное — это картинка.

Я нашел, что в его словах что-то есть. Сейчас не время для полумер. Я опустился в кресло. Не скажу, что я был вне себя от счастья, однако я сидел, и любимая фея города Уигана так шмякнулась мне на колени, что старое доброе кресло задрожало, как осина. И едва она успела прильнуть к моей груди, как раздался звонок в дверь.

— Занавес поднимается! — провозгласил Джас Уотербери. — А ну-ка выдай страстное объятие, Трикси, да на всю катушку.

Трикси вцепилась в меня на всю катушку, и мне показалось, что я альпинист в горах Швейцарии, задавленный лавиной с сильным запахом пачулей. Джас распахнул врата, и входит не кто иной, как Блэр Эглстоун, гость, которого я меньше всего ожидал.

Он остолбенел и вытаращил глаза. Я тоже вытаращил глаза. И даже Джас Уотербери глядел на нас вытаращенными глазами. Его можно было понять. Человек ожидал появления дамы, и вдруг из глубины сцены слева входит некто, вообще в труппе не состоящий. Неудивительно, что он расстроился. Всякий импресарио на его месте отнесся бы к подобному вторжению неодобрительно.

Первым заговорил я. В конце концов, я хозяин, а обязанность хозяина — поддерживать беседу.

— А-а, Эглстоун! — произнес я. — Заходите. Вы ведь не знакомы с мистером Уотербери, не правда ли? Мистер Эглстоун, мистер Джас Уотербери. А это его племянница мисс Трикси Уотербери, моя невеста.

— Ваша кто!

— Невеста. Суженая. Нареченная.

— Боже милосердный!

Джас Уотербери, видимо, решил, что поскольку спектакль прерван, ему больше тут делать нечего.

— Ну, Трикс, — сказал он, — твой Берти захочет, наверное, поболтать с этим джентльменом, своим приятелем, так что чмокни его на прощание, и мы пошли. Очень приятно было познакомиться, мистер Как-бишь-вас. — И он с масляной улыбкой на губах повел Царицу Фей вон из комнаты.

А Блэр Эглстоун, похоже, совсем растерялся. Он смотрел им вслед и словно спрашивал себя, вправду ли он видел то, что видел? Потом обернулся и посмотрел на меня, как человек, требующий объяснения.

— Что это значит, Вустер?

— Что значит — что? Эглстоун? Выражайтесь яснее.

— Что это была за особа, черт подери?

— Вы что, не слышали? Моя невеста.

— То есть вы в самом деле с ней помолвлены?

— Совершенно верно.

— А кто она?

— Она играет Царицу Фей в пантомимах. Не в Лондоне, по причине зависти в высших сферах, но о ней высокого мнения в Лидсе, Уигане, Халле и Хаддерсфилде. В газете «Халл Дейли ньюс» о ней написали, что она «талантливая цыпочка».

Эглстоун помолчал, очевидно, обдумывая последнее сообщение, а затем, совершенно не стесняясь, как это теперь модно у молодых романистов, прямо и откровенно заявил:

— Она похожа на гиппопотама. Я мысленно прикинул:

— Да, сходство есть. Наверно от фей требуется некоторая мясистость, если они дорожат любовью народа в таких городах, как Лидс и Хаддерсфилд. Северный зритель хочет за свои деньги получить побольше.

— И от нее исходит какой-то жуткий запах, не припомню сейчас, что это.

— Пачули. Да, я тоже заметил. Он опять задумался.

— Не могу себе представить вас помолвленным с нею.

— А я могу.

— Так это официально?

— Вполне.

— Это будет замечательной новостью для Гонории. Я не понял.

— Для Гонории?

— Да. Она вздохнет с огромным облегчением. Она, бедняжка, очень о вас беспокоилась. Я из-за этого и пришел к вам, чтобы сообщить вам, что она не может быть вашей. Она выходит замуж за меня.

Я оторопело заморгал. Первая моя мысль была, что он, несмотря на ранний час, находится под воздействием алкоголя.

— Но я получил известие из надежного источника, что это дело расстроилось.

— Расстроилось было, а потом снова сладилось. Мы помирились.

— Надо же. Вот это да.

— И она не решалась пойти и сообщить вам сама. Сказала, что не в силах видеть немую муку в вашем взгляде. Когда я скажу ей, что вы обручились, она от радости пустится плясать по всему Вест-Энду, и не только потому, что не погубила вашу жизнь, но еще и ясно представив себе, какого несчастья ей удалось избежать. Подумать только, ведь она могла выйти за вас! В голове не укладывается. Ну, я пошел сообщить ей хорошую новость, — заключил он, и мы простились.

А через минуту снова зазвонил звонок. Открываю дверь, а у порога снова стоит он.

— Как, вы говорили, ее зовут?

— Зовут? Кого?

— Вашу невесту.

— Трикси Уотербери.

— Боже милосердный! — воскликнул он, повернулся и ушел. А я снова погрузился в сладкие грезы, которые он прервал своим приходом.

Было такое время, когда, если бы ко мне кто-то пришел и сказал: «Мистер Вустер, меня подрядила одна солидная издательская фирма написать вашу биографию, и мне нужны какие-нибудь интимные подробности, которых, кроме как у вас, нигде не раздобыть. Оглядываясь назад, какой момент вы считаете верхом вашей жизненной карьеры?» — я бы ответил не задумываясь. Это было, сообщил бы я ему, когда мне шел четырнадцатый год и я состоял учеником в закрытой частной школе «Малверн-Хаус», что в Брамли-Он-Си, возглавляемой князем тьмы и злодейства Обри Апджоном М.А..[93] Он велел мне на следующее утро явиться к нему в кабинет, а это всегда означало полдюжины горячих тростью, которая кусала, как змея, и жалила, как аспид. И каково же было мое счастье, когда наутро я весь с ног до головы покрылся красными пятнами, у меня оказалась корь, и неприятное объяснение с начальством само собой отложилось на неопределенное время.

Это и был мой высший миг. Примерно такое же блаженство переживал я теперь, только еще более упоительное, эдакое тихое ликование, осеняющее человека, который оставил с носом силы зла. Я словно освободился от огромного груза. Вообще-то в каком-то смысле так оно и было, Царица Фей наверняка потянула бы на добрых сто шестьдесят фунтов по магазинным весам, но я имею в виду не это, а ужасную тяжесть, которая угнетала мне душу. Наконец-то усмиренные грозовые тучи у меня над головой разошлись, и с небес засияло улыбчивое солнышко.

Единственное, чего мне не хватало для полного счастья, это Дживса, чтобы разделить с ним миг моего торжества. Я даже подумал, не позвонить ли ему в клуб «Подсобник Ганимед», но не хотелось отрывать его, когда он, может быть, как раз добирает взятки без козырей.

Тут я вспомнил про тетю Далию. Уж кому-кому, а ей-то непременно следовало сообщить добрую весть, поскольку она так хорошо относится к Родди Глоссопу и проявила глубокую озабоченность в связи с его безвыходным положением. И потом, она наверняка порадуется тому, что любимый племянник избежал опасности страшнее смерти, а именно, женитьбы на Гонории. Правда, обида на мой твердый отказ быть Санта-Клаусом у нее на детском празднике, наверно еще не зажила, но при последней нашей встрече я заметил, что тетя уже не такая воспаленная, и значит, можно предполагать, что, загляни я к ней сегодня, она встретит меня с распростертыми объятиями. Ну, может быть, не совсем распростертыми, но более или менее. Поэтому я оставил Дживсу записку с сообщением, где я, и со всех ног помчался к тете Далии на такси.

Как я предвидел, так и получилось. Не хочу сказать, что она просияла при виде меня, но и не швырнула в меня Перри Мейсоном в сопровождении новых обидных слов, а когда я рассказал, что было, пришла в восторг и сделалась просто сама любезность. Мы сидели и весело обменивались мнениями о том, каким прекрасным Рождественским подарком для старины Блоссопа будет такой оборот дел, и рассуждали, каково это, должно быть, — оказаться супругом его дочери Гонории, да и супругой Блэра Эглстоуна, если уж на то пошло, тоже, когда внезапно зазвонил телефон. Аппарат стоял на столике рядом, и тетя Далия подняла трубку.

— Алло? — пробасила она. — Кто? — или вернее: — КТО? (по телефону она разговаривает таким же мощным голосом, каким некогда гикала на отъезжем поле). — И протянула трубку мне. — Кто-то из твоих приятелей тебя спрашивает. Говорит, что его фамилия Уотербери.

Джас Уотербери, когда я ответил, показался мне взволнованным. Он испуганно спросил:

— Вы где это находитесь, милый человек? В Зоопарке?

— Вас не понял, Джас Уотербери.

— Я слышал сейчас львиный рык.

— А-а, это моя тетя.

— Слава Богу, что ваша, а не моя. У меня барабанные перепонки чуть не лопнули.

— Да, у нее голос звучный.

— Что верно, то верно. Ну, так вот, миляга, сожалею, что потревожил ее в час кормежки, но вам, наверное, интересно будет, мы тут с Трикс все обговорили и решили, что скромная брачная церемония в Отделе регистрации — как раз самое оно. Большой съезд гостей и лишние затраты ни к чему. Да, и еще она говорит, что выбирает для свадебного путешествия Брайтон. Брайтон — ее любимый город.

Я толком не разобрал, о чем это он, но, читая между строк, предположил, что, по-видимому, Царица Фей выходит замуж. Я поинтересовался у него, так ли это, а он маслянисто хихикнул.

— Все шуточки шутишь, Берти? Такой шутник. Кто же должен знать, что она выходит замуж, если не ты?

— Понятия не имею. И за кого?

— Да за тебя, конечно. Разве ты не представил ее приятелю как свою невесту?

Я сразу же поспешил его поправить:

— Но это был просто розыгрыш. Вы ведь ей сказали?

— Что сказал?

— Что мне только нужно было, чтобы она притворилась моей невестой.

— Какая странная идея. Зачем бы я стал это говорить?

— За пятнадцать фунтов.

— Не знаю никаких пятнадцати фунтов. Как я это помню, вы явились ко мне и сказали, что видели Трикси в Уигане в общедоступном спектакле «Золушка», когда она исполняла там роль Царицы Фей, и влюбились с первого взгляда, как и многие другие молодые парни, кто ее видел. Каким-то образом вы разузнали, что она моя племянница, и попросили привезти ее к вам домой. Мы прибыли по вашему адресу, и я с порога увидел свет любви в вашем взгляде, и в ее взгляде тоже. Не прошло и пяти минут, как вы усадили ее к себе на колени и сидели эдак уютненько, миловались, как два голубчика. Настоящая любовь с первого взгляда, и признаюсь, я был искренне тронут. Люблю смотреть, как сходятся пары весенней порой. Правда, сейчас не весенняя пора, но принцип тот же.

В этом месте тетя Далия, которая сидела и безмолвно негодовала, все-таки встряла в разговор, обругала меня и спросила, в чем дело. Я властно от нее отмахнулся. Мне необходимо было сосредоточить все внимание, чтобы разобраться с возникшим недоразумением.

— Вы сами не знаете, что говорите, Джас Уотербери.

— Кто, я?

— Да, вы. Вы все перепутали.

— Вы так думаете?

— Да, думаю. И попрошу вас передать мисс Уотербери, что свадебные колокола не зазвонят.

— Вот и я то же говорю. Трикси предпочитает Отдел регистрации.

— И Отдел регистрации не зазвонит. Он сказал, что я его удивляю.

— Вы что, не хотите жениться на Трикси?

— Не подойду к ней даже на расстояние вытянутого столба. «Вот это да!» — прозвучало на том конце провода.

— Поразительное совпадение, — пояснил он. — Именно этим же выражением воспользовался мистер Проссер, когда отказывался жениться на другой моей племяннице, хотя раньше сам же объявил помолвку в присутствии свидетелей, точно так же, как и вы. Доказывает, как тесен мир. Я спросил, известно ли ему о судебных исках за нарушение брачных обещаний, и тогда он заметно задрожал и раз или два сглотнул. А потом заглянул мне в глаза и спросил: «Сколько?» Поначалу я его не понял, но потом меня вдруг осенило. «Так вы желаете расторгнуть помолвку? — говорю я. — И как джентльмен считаете себя обязанным позаботиться, чтобы бедная девушка получила какое-то сердечное утешение? — говорю я. — Что ж, сумма должна быть основательной, поскольку приходится учесть девушкино горе и отчаяние», — говорю я. Мы с ним обговорили это дело и в конце концов согласились на двух тысячах фунтов. Ту же сумму я порекомендовал бы и в вашем случае. Думаю, мне удастся склонить Трикси принять ее. Конечно, жизнь для нее все равно останется горькой пустыней после того, как она лишится вас, но две тысячи фунтов — это все же кое-что.

— БЕРТИ! — произнесла тетя Далия.

— О, — говорит Джас Уотербери. — Я снова слышу рык этого льва. Ладно, даю вам время все обдумать. Буду у вас завтра с утра, чтобы услышать ваше решение, и если вы предпочтете не выписывать чека, я попрошу приятеля, может, он сумеет вас уговорить. Он мастер спорта по борьбе без правил и зовут его Боров Джап. Когда-то я был у него менеджером. Теперь он больше не выступает, так как сломал одному типу в поединке позвоночник и с тех пор почему-то испытывает к этому виду спорта отвращение. Но до сих пор сохраняет прекрасную форму. Видели бы вы, как он пальцами щелкает бразильские орехи. Меня он очень уважает, и нет ничего, чего бы он для меня не сделал. Например, если кто-нибудь подставит меня в бизнесе, Боров сразу же ринется и оторвет ему руки-ноги, словно невинный ребенок, который гадает по ромашке: «Любит — не любит». Доброй ночи, приятных сновидений, — заключил Джас Уотербери и повесил трубку.

После такого крайне неприятного разговора я бы, конечно, будь моя воля, забился бы куда-нибудь в угол и сидел, зажав голову в ладонях и обдумывая создавшееся положение. Но тетя Далия слишком уж громогласно выражала желание услышать, что все это значит, пришлось начать с нее. Я упавшим голосом изложил факты, и она проявила столько сочувствия и понимания, что я был удивлен и растроган. С женским полом часто так бывает. Если вы в чем-то расходитесь с ними во взглядах, например, по поводу того, чтобы наклеить белую бороду и подвязать на живот подушку, они подвергают вас самому жестокому обращению, но стоит им увидеть, что человек действительно в беде, и сердце их оттаивает, злость забыта, и они, не жалея усилий, спешат оказать всякую мыслимую поддержку. Точно так получилось и с престарелой родственницей. Высказавшись по поводу того, что я осел из ослов и меня нельзя выпускать из дому без няньки, она продолжала уже в более ласковом

ключе:

— Как бы то ни было, ты сын моего брата, маленьким я нередко тетешкала тебя на колене, хотя другого такого недоразвитого младенца я в жизни не видела, но ведь нельзя тебя винить за то, что ты был похож на помесь вареного яйца с куклой чревовещателя, и я не допущу, чтобы ты бесследно сгинул в калоше, в которую угодил. Я должна сплотиться вокруг тебя и протянуть руку помощи.

— Спасибо, единокровная старушенция. Ужасно благородно с вашей стороны это ваше стремление помочь. Но что вы можете сделать?

— Сама по себе, возможно, ничего, но я могу посовещаться с Дживсом, и совместно мы наверняка что-нибудь придумаем. Звони ему и зови скорее сюда.

— Его еще нет дома. Он играет в бридж у себя в клубе.

— Все-таки позвони. А вдруг.

Я позвонил и, к своему изумлению, услышал размеренный голос:

— Резиденция мистера Вустера.

— Господи, Дживс, я и не предполагал застать вас дома так рано.

— Я уехал раньше срока, сэр. Сегодняшняя игра не доставила мне обычного удовольствия.

— Плохая карта шла?

— Нет, сэр, карты мне доставались вполне удовлетворительные, но партнер дважды сорвал мою игру, и у меня пропало желание продолжать.

— Сочувствую. Значит, вы сейчас ничем не заняты?

— Нет, сэр.

— Тогда, может, примчитесь во весь опор к моей тете Далии? Тут в вас большая нужда.

— Очень хорошо, сэр.

— Едет? — спросила тетя.

— На крыльях ветра. Только наденет свой котелок.

— Тогда уйди куда-нибудь.

— Вы не хотите, чтобы я участвовал в конференции?

— Нет.

— Но три головы лучше, чем две, — попробовал я настоять.

— Только не тогда, когда одна из них — насквозь костяная, — отрезала престарелая родственница, вернувшись к прежней манере выражаться.

В ту ночь я спал неспокойно, мне снилось, будто я убегаю, а меня настигают Царицы Фей, целая свора, да их еще сзади подгоняет Джас Уотербери на коне и орет: «У-лю-лю!» и «Ату его!». Так что, когда я вышел к завтраку, был уже двенадцатый час.

— Насколько я понимаю, Дживс, — говорю я, мрачно ковыряя в тарелке яичницу, — тетя Далия вам все рассказала?

— Да, сэр. Рассказ миссис Траверс был весьма информативен.

Я вздохнул с облегчением, потому что от этой секретности и всяких условных обозначений А и В у меня уже голова кругом шла.

— Положение угрожающее, вы не находите?

— Безусловно, угроза, нависшая над вами, довольно серьезна, сэр.

— Не представляю себе, как я буду выступать ответчиком в деле о нарушении брачного обещания, а публика в зале будет издевательски хохотать, и присяжные еще назначат мне оплату издержек. Да я после этого просто не рискну показаться в «Трутнях».

— Да, скандальная слава — крайне неприятная вещь, сэр.

— С другой стороны, платить Джасу Уотербери две тысячи фунтов мне совершенно не хочется.

— Сочувствую вам в вашей дилемме, сэр.

— Но вы, может быть, придумали какой-нибудь потрясающий способ, как перехитрить Джаса, чтобы он до могилы ежедневно посыпал свою масляную голову пеплом? Как вы собираетесь с ним говорить, когда он явится сюда?

— Я собираюсь воззвать к его здравому смыслу, сэр. Сердце у меня похолодело. Наверно я слишком привык, что Дживс мановением волшебной палочки развеивает по воздуху самые опасные кризисы, и ожидал от него, что он, если что, всегда вынет из шляпы чудесное решение, и никаких хлопот. Однако в то утро, хотя вообще я до завтрака не слишком хорошо соображаю, мне было ясно, что намерение Дживса нипочем, выражаясь словами Джаса Уотербери, не пройдет у публики на «ура». Станет он слушать рассуждения о здравом смысле, как бы не так. Чтобы в чем-то убедить этого короля мошенников, нужен кастет и чулок с мокрым песком, а не здравый смысл. В тоне, которым я спросил Дживса, неужели он не мог придумать ничего получше, прозвучал скрытый упрек.

— Вы невысокого мнения о таком плане действий, сэр?

— Знаете, я бы не хотел ранить ваши чувства…

— Ну что вы, сэр.

— …но я бы не назвал это вершиной вашей творческой мысли.

— Мне очень жаль, сэр, но тем не менее…

В этот миг заголосил дверной звонок. Я с яичницей на губах вскочил из-за стола и оглянулся на Дживса. Не поручусь, что глаза у меня при этом вылезли вон из орбит, но вполне может быть, что и так, у меня было такое чувство, будто в квартире взорвалась добрая унция тринитротолуола.

— Пришел!

— По всей видимости, да, сэр.

— Я просто не в состоянии с ним общаться в такую рань.

— Ваши чувства вполне понятны, сэр. Было бы целесообразно вам куда-нибудь скрыться, пока я буду вести переговоры. Наиболее удобным укрытием представляется пространство позади пианино.

— Вы правы, как всегда, Дживс.

Утверждать, будто за пианино оказалось так уж удобно, я бы не стал, не желая вводить читателя в заблуждение, но все-таки там я был спрятан от посторонних глаз, а это главное. И условия, позволяющие оставаться в курсе происходящих событий, тоже оказались недурны. Я услышал звук открывающейся двери, и голос Джаса Уотербери произнес:

— Привет, миляга.

— Доброе утро, сэр.

— Вустер у себя?

— Нет, сэр, он только что вышел.

— Странно. Он знал, что я должен прийти.

— Вы — мистер Уотербери?

— Я самый. Куда он подался?

— Насколько я знаю, у мистера Вустера было намерение посетить своего ростовщика, сэр.

— Что?

— Он упомянул об этом, уходя. Сказал, что надеется получить фунта два-три за часы.

— Вы смеетесь? Зачем бы он стал закладывать часы?

— Он весьма стеснен в средствах.

Последовала, как выражаются иногда, зловещая тишина. Вероятно, Джасу Уотербери потребовалось время, чтобы переварить это известие. Жаль, я не мог участвовать в разговоре, а то бы я непременно сказал: «Дживс, так держать!», — и извинился бы, что вздумал в нем усомниться. Можно было догадаться, что, говоря о намерении воззвать к здравому смыслу Джаса Уотербери, он припрятал в рукаве козырь, который все меняет.

Прошло какое-то время, прежде чем Джас Уотербери снова заговорил, и при этом в голосе у него слышалась некоторая дрожь, словно бы он начал подозревать, что в жизни есть не только розы и солнечные лучи, как ему казалось до сих пор. Я его понимал. Нет страданий горше, чем испытывает человек, который возомнил, будто отыскал горшок с золотом у подножья радуги, и вдруг узнает из авторитетных источников, что ничего подобного. До сих пор Бертрам Вустер был для него беззаботный жуир, который разбрасывает направо и налево суммы по пятнадцать фунтов, чего невозможно делать, не имея солидного счета в банке, и узнать, что Бертрам Вустер бегает закладывать часы, было для него как острый нож в сердце, — если, конечно, оно у него есть. Он ошарашенно проговорил:

— А как же эта квартира?

— Сэр?

— Квартиры на Парк-Лейн обходятся недешево.

— О да, сэр. Безусловно.

— Да еще со швейцаром.

— Как, сэр?

— А вы разве не швейцар?

— Нет, сэр. Я состоял одно время личным слугой при джентльмене, но в настоящее время не занимаю этой должности. Я представляю мистеров Олсоппа и Уилсона, виноторговцев, предоставивших в кредит товар на общую сумму в триста четыре фунта пятнадцать шиллингов и восемь пенсов, — долг, расчеты по которому существенно превосходят финансовые возможности мистера Вустера. Я здесь нахожусь при описанном имуществе.

«Бог ты мой!» — пробормотал Джас, и, на мой взгляд, ему даже делает честь, что он не воспользовался более сильным выражением.

— То есть вы — судебный исполнитель?

— Вот именно, сэр. Должен с сокрушением признать, что карьера моя пошла под уклон и нынешняя должность — это единственное, что я смог найти. Здесь не то, к чему я привык, но и на этом месте есть свои положительные стороны. Мистер Вустер — весьма приятный молодой джентльмен и к моему пребыванию в его доме относится вполне дружелюбно. Мы с ним ведем долгие увлекательные беседы, в ходе которых он и разъяснил мне свое финансовое положение. Он, оказывается, всецело зависит от содержания, назначенного его теткой, некоей миссис Траверс, дамы с нестабильным темпераментом, которая уже не раз угрожала, что если он не возьмется за ум и не прекратит мотовство, она лишит его содержания и отправит в Канаду, существовать на скромные почтовые переводы с родины. Она, разумеется, считает меня слугой мистера Вустера. Что произойдет, если она узнает, в качестве кого я здесь нахожусь на самом деле, мне страшно подумать, ясно одно, если вы позволите мне выразить мнение, легкая жизнь мистера Вустера на этом кончится навсегда и начнется тяжелая.

Снова наступила зловещая тишина, Джас Уотербери, наверно употребил ее на то, чтобы промокнуть лоб, на котором выступили обильные капли трудового пота. В заключение он еще раз произнес: «Бог ты мой!»

Намеревался ли он к этому еще что-нибудь прибавить, неизвестно, потому что ничего прибавить ему все равно не удалось: послышался шум, похожий на мощный порыв ветра, кто-то громко фыркнул, и я понял, что среди нас находится тетя Далия. Должно быть, впуская Джаса Уотербери, Дживс по рассеянности не запер входные двери.

— Дживс! — прогудела моя тетя. — Вы можете смотреть мне в глаза?

— Разумеется, мэм, если вам угодно.

— А я этому удивляюсь. Вы, по-видимому, обладаете наглостью армейского мула. Я только что узнала, что вы — судебный исполнитель в шкуре личного слуги джентльмена. Вы будете это отрицать?

— Нет, мэм. Я здесь от фирмы «Олсопп и Уилсон, вина, ликеры и крепкие напитки», ей причитается получить за поставленный товар на сумму в триста четыре фунта пятнадцать шиллингов и восемнадцать пенсов.

Пианино, за которым я скрючился, покачнулось и загудело, как динамо-машина, должно быть, пожилая родственница фыркнула на него.

— Милосердный Боже! Что юный Берти делает с вашим товаром, винные ванны принимает? Триста четыре фунта пятнадцать шиллингов и восемнадцать пенсов! И другим, должно быть, задолжал не меньше. Весь в долгу, как в шелку, да еще вдобавок, я слышала, собирается жениться на толстухе из цирка.

— На исполнительнице роли Царицы Фей в пантомимах, мэм.

— Еще того хуже. Блэр Эглстоун говорит, что она вылитый гиппопотам.

Мне было не видно, конечно, но я наглядно представил себе, как Джас Уотербери, услыша такое описание обожаемой племянницы, гордо выпрямился во весь рост и произнес холодно и надменно:

— Это вы так-то говорите про мою Трикси, а он с ней сочетается законным браком или же пойдет под суд за нарушение брачного обещания.

Опять же не могу ручаться, не видев своими глазами, но, по-моему, тетя Далия тут тоже выпрямилась во весь рост.

— Отлично. Но чтобы вчинить этот иск, ей придется отправиться в Канаду, — грозно прорычала она, — потому что Берти Вустер туда отплывает следующим же пароходным рейсом, и там у него не будет средств, чтобы транжирить на суды. Того, что я ему назначу, только-только хватит на прокорм. Мясной обед раз в три дня, это в лучшем случае. Вы посоветуйте этой вашей Трикси, чтобы забыла думать про Берти и обкрутила вместо него Царя Демонов.

Опыт подсказывает мне, что за исключением вопросов жизни и смерти, вроде того чтобы выступить Санта-Клаусом у нее на детском празднике, противостоять тете Далии физически невозможно, и Джас Уотербери, видимо, тоже это понял, так как еще через мгновение я услышал стук захлопнувшейся двери. Он исчез, даже не пискнув.

— Уф-ф, ну вот, — сказала тетя Далия. — Эмоциональные сцены страшно выматывают, Дживс. Вы не дадите мне глоток чего-нибудь подкрепляющего?

— Разумеется, мэм.

— Ну, как я вам показалась? Ничего?

— Вы были великолепны, мэм.

— Кажется, я была в голосе.

— Звучность превосходная, мэм.

— Приятно сознавать, что наши усилия увенчались успехом. Берти сможет вздохнуть с облегчением. Когда вы его ожидаете домой?

— Мистер Вустер дома, мэм. Не решаясь встретиться с мистером Уотербери лицом к лицу, он предусмотрительно спрятался. Вы найдете его, заглянув за пианино.

Но я к этому времени уже сам вылез и первым делом выразил им обоим мою глубокую благодарность. Дживс принял ее с любезностью. А тетя Далия в очередной раз фыркнула. После чего сказала:

— Конечно, из спасиба шубы не сошьешь. Я бы предпочла меньше слов и больше дела. Если ты в самом деле испытываешь чувство благодарности, сыграй Санта-Клауса у меня на Рождественском празднике.

Она была по-своему права. Что против этого скажешь? Я сжал кулаки. Выпятил подбородок. И принял знаменательное решение:

— Хорошо, единокровная старушка.

— Ты согласен?

— Согласен.

— Вот молодец! Чего там бояться? В крайнем случае ребятишки перемажут твои ватные усы шоколадным кремом, только и всего.

— Шоколадным кремом? — переспросил я, и голос мой задрожал.

— Или клубничным вареньем. Таков обычай. И кстати, не обращай внимания на слухи, которые могли до тебя дойти, что будто бы в прошлом году они подпалили бороду нашему священнику. Это была чистейшая случайность.

Я уже было снова начал изображать трепещущую осину, но тут в разговор вмешался Дживс:

— Прошу прощения, мэм.

— Да, Дживс?

— Если мне позволительно внести предложение, я бы сказал, что артист более опытный справился бы с этой ролью успешнее, чем мистер Вустер.

— Вы что, вызываетесь добровольцем?

— Нет, мэм. Артист, которого я имел в виду, — это сэр Родерик Глоссоп. У сэра Родерика более внушительная наружность и голос гуще, чем у мистера Вустера. Если он своим басом произнесет: «Хо-хо-хо-хо!» — это произведет сильнейший драматический эффект, и я не сомневаюсь, что вам он в просьбе не откажет.

— Тем более, — включился и я, — что он имеет обыкновение зачернять себе лицо жженой пробкой.

— Совершенно верно, сэр. Он будет рад нарумянить щеки и нос — для разнообразия.

Тетя Далия задумалась.

— Пожалуй, вы правы, Дживс, — проговорила она наконец. — Жаль, конечно, детишек, они лишатся самой веселой потехи, но пусть знают, что жизнь состоит не из одних удовольствий. Спасибо, я наверно не буду это пить, еще слишком рано.

Тетя нас покинула, и я, глубоко растроганный, взглянул в глаза Дживсу. Он избавил меня от опасности, от одной мысли о которой у меня мурашки бежали по спине, я ведь ни на минуту не поверил тетиному утверждению, что будто бы борода у священника загорелась по чистой случайности. Юное поколение, наверное, многие ночи напролет замышляло этот террористический акт.

— Дживс, — сказал я, — вы что-то такое говорили давеча насчет поездки на Флориду после Рождества.

— Это было всего лишь предположение, сэр.

— Вы хотите поймать на удочку тарпонга, не так ли?

— Не скрою, это мое горячее желание, сэр.

Я вздохнул. И не столько потому, что мне жалко было рыбу, быть может, добрую мать и жену, которую хотят подцепить на крючок и вырвать из круга близких и любимых. Меня лично без ножа резало сознание, что я пропущу в клубе «Трутни» турнир по метанию летучих стрел, где мне светило стать победителем. Но — ничего не поделаешь. Я подавил сожаления.

— Тогда отправляйтесь за билетами.

— Очень хорошо, сэр.

А я прибавил торжественным тоном:

— И да поможет небо той рыбе, Дживс, которая вздумает потягаться хитростью с вами. Ее усилия останутся тщетны.