Том 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города

Сатирический цикл «Помпадуры и помпадурши» публиковался отдельными рассказами на протяжении одиннадцати с лишним лет, с 1863 по 1874 год.

Работа Салтыкова над этим циклом перемежалась с работой над созданием ряда других его произведений, больших и малых, в том числе таких, как публицистическая хроника «Наша общественная жизнь», циклы «Признаки времени» и «Письма о провинции», «История одного города», «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа ташкентцы». Начатые вслед за «Сатирами в прозе» и «Невинными рассказами», «Помпадуры и помпадурши» завершались уже в период «Благонамеренных речей», в преддверии романа «Господа Головлевы».

Составившие «Помпадуры и помпадурши» рассказы появлялись в «Современнике» и — после его закрытия — в «Отечественных записках» в такой последовательности (в скобках указан порядок расположения рассказов, который был окончательно установлен для второго отдельного издания 1879 года и в дальнейшем уже не менялся):

1 (1) «Прощаюсь, ангел мой, с тобою!» — «Современник», 1863, № 9. 2 (4) «Здравствуй, милая, хорошая моя!» —» 1864, № 1. 3 (5) «На заре ты ее не буди» —» 1864, № 3. 4 (6) «Она еще едва умеет лепетать» —» 1864, № 8. 5 (2) Старый кот на покое — «Отеч. записки», 1868, № 2. 6 (3) Старая помпадурша —» 1868, № 11. 7 (11) Единственный. Утопия —» 1871, № 1. 8 (7) Сомневающийся —» 1871, № 5 9 (8) Он!! — » 1873, № 3. 10 (9) Помпадур борьбы, или Проказы будущего —» 1873, № 9. 11 (12) Мнения знатных иностранцев о помпадурах —» 1873, № 11. 12 (10) Зиждитель —» 1874, № 4.

Когда Салтыков начинал писать свои рассказы о высших представителях самодержавной власти в губернии, слово «помпадур», объединившее впоследствии героев этого цикла, еще не было им найдено. Четыре первых рассказа (по времени публикации) появились в «Современнике» с подзаголовками: «Провинциальный романс в действии» (1 и 2) и «Романс» (3 и 4). Вместе с тем, в переписке с Некрасовым, Салтыков называл эти рассказы «губернаторскими» (см., например, письмо от 6 декабря 1867 г.). В послесловии же, которым в «Современнике» завершался второй, в порядке публикации, рассказ «Здравствуй, милая, хорошая моя!», Салтыков, посвящая читателя в свои намерения, заявлял, что он «хотел написать для начинающих администраторов несколько кратких наглядных руководств, которые могли бы служить руководящей нитью для их неопытности», и продолжал: «На первый раз я выбрал два момента: прощание и вступление на скользкий административный путь. Это для меня рамка, которую я впоследствии обязываюсь наполнить. <…> Когда труд мой будет кончен, я выпущу отдельной книжкой целое собрание таких руководств под названием: «Тезей в гостях у Минотавра, или Спасительница Ариадна»[205].

Послесловие к журнальному тексту «Здравствуй, милая, хорошая моя!» свидетельствует, что уже в 1864 году был намечен общий замысел цикла. Недаром почти десять лет спустя Салтыков воспользовался материалами этого послесловия для вступления «От автора», которое он предпослал отдельному изданию «Помпадуров…». Конечно, вряд ли следует принимать всерьез иронически-шутливое обещание назвать весь цикл «Тезей в гостях у Минотавра…», но возможно, что выбранный для начала «момент» прощания с уезжающим администратором, обозначенный в послесловии романсом «Я все еще его, безумная, люблю!», получил разработку в «Старой помпадурше», появившейся в «Отеч. записках» четыре года спустя.

В черновом автографе рассказа «Она еще едва умеет лепетать» последовательно зачеркнуты два его первоначальных — тоже «романсных» — названия: «Законы осуждают предмет моей любви» и «Совсем стал не такой». Журнальный текст «романса» «Она еще едва умеет лепетать» заканчивался обещанием написать еще один «романс» под названием:

«Жанровое» обозначение сатирических рассказов нового цикла как «романсов в действии» возникло у Салтыкова, по-видимому, как пародический отклик на те выступления «элегического тона», которые с отменой крепостного права часто появлялись в консервативной печати. «Вопль души по утраченном крепостном рае» Салтыков слышал, в частности, в романсах Фета, который не только «утратил былую безмятежность» в поэзии, но и выступил в «Русском вестнике» с серией резко враждебных новым порядкам статей «Из деревни». В связи с этим Салтыков посвятил Фету несколько страниц хроники «Наша общественная жизнь» в апрельской книжке «Современника» за 1863 год. Мысль о «романсном» оформлении цикла «административных руководств» или «губернаторских рассказов», возможно, и родилась у Салтыкова в полемике с Фетом, деятельность которого он расценивал как «факт совсем не уединенный, но находящийся в тесной связи с общим настроением той частицы общества, которая присвоивает себе название «благонамеренной»[207]. Один из рассказов цикла прямо назван начальной строкой стихотворения Фета — «На заре ты ее не буди»; второй — начальной строкой стихотворения другого поэта «успокоительных веяний и усладительных снов» Ап. Майкова — «Она еще едва умеет лепетать». В иной пародийной связи, в связи с печатью правого лагеря, находится, возможно, упомянутое выше обещание, скорее всего шутливое, озаглавить весь цикл названием греческого мифа о Тезее и Минотавре. Это мифологическое название — по-видимому, сатирическая стрела в «Московские ведомости» и их редактора M. H. Каткова, уснащавшего свои статьи цитатами из античных классиков.

Но пародирование стиля и тона консервативной публицистики было лишь одним из аспектов с самого начала смело и остро задуманной политической сатиры. Из двенадцати рассказов «помпадурского» цикла «романсное» оформление получили лишь четыре.

«Помпадуры и помпадурши» — одно из самых популярных произведений Салтыкова. Это острая, художественно яркая сатира на высшую провинциальную бюрократию царской России. «Помпадуры» в салтыковской сатире — ближайшим образом — губернаторы, «помпадурши» — их любовницы из среды местных губернских дам. Но содержание и значение этих обличительных образов неизмеримо шире.

В «Помпадурах и помпадуршах» писатель продолжил на новом, более высоком идейном и художественном уровне критику царской бюрократии и всего политического строя самодержавия, начатую в «Губернских очерках». Итоговые обобщения «Истории одного города», которая была написана в середине работы над «помпадурским» циклом, во многом подготовлены этим циклом. В галерее созданных Салтыковым сатирических типов его помпадуры стоят рядом с градоначальниками города Глупова, героями шедевра мировой литературы.

Сатирический яд созданного Салтыковым словечка «помпадур», сразу же ставшего достоянием русского языка, заключался в одной исторической ассоциации, которую вызывало это слово. В нем содержался намек на то, что на ответственнейшие посты государственного управления в царской России люди назначались не по деловым признакам, а в результате придворных связей, светских знакомств, умело предпринятых «искательств» — подобно тому, как это было во Франции XVIII века при короле Людовике XV, когда страной фактически правила всесильная фаворитка короля маркиза де Помпадур. От ее капризов, прихотей и неограниченного произвола зависело назначение и смещение всех высших должностных лиц в государстве.

В России имя знаменитой маркизы, «спустившись» из светских салонов столиц в помещичьи усадьбы, приняло там русскую просторечную форму — помпадурша. А затем это слово приобрело нарицательное значение. Им стали называть любовниц сановных и других влиятельных лиц[208]. Салтыков употребил это слово в том же значении и уже от него образовал свое — помпадур. «Русское звучание этого французского имени — по замечанию Е. И. Покусаева — так походило на колоритное «самодур», так неожиданно по аналогии с ним создавалось любопытное соединение понятий помпы, помпезности и дурости, что чутье Салтыкова-Щедрина безошибочно угадало, какие большие сатирические возможности таит в себе производное от «помпадурши»[209].

Впервые Салтыков назвал губернаторов «помпадурами», а их любовниц «помпадуршами» в рассказе «Старая помпадурша», тем самым найдя окончательное название для всего цикла. В примечании к «Старой помпадурше» он писал: «Рассказ этот, изображающий наше недавнее прошлое, составляет отрывок из обширного сочинения «Помпадуры и помпадурши»[210].

При помощи этой образной системы Салтыков показал, что многие важные стороны провинциального управления в России часто определялись не начальниками губернии, а близкими им женщинами, и определялись, разумеется, исходя из соображений и интересов не государственных и общественных, а из корыстного и низменного своеволия. Из донесений начальнику III Отделения от штаб-офицера корпуса жандармов в Рязанской губернии подполковника Иващенко можно заключить, что натурой Салтыкову для разработки в «Помпадурах и помпадуршах» темы фаворитизма и противозаконности — характеристических черт политического быта не только высшей провинциальной бюрократии царизма, но и всего его государственного аппарата, — во многом послужила Рязань, как, впрочем, и другие города российской провинции, с которыми была связана служебная биография писателя.

В одном из донесений о предшественнике Салтыкова на посту рязанского вице-губернатора, Веселовском, сообщалось, что он за плату производил определения на полицейские и другие должности, причем торговлею этою занимался преимущественно через двух женщин, одна из которых была его любовницей в прошлом, а другая в настоящем[211].

Еще колоритнее донесения о рязанском губернаторе H. M. Муравьеве — непосредственном начальнике Салтыкова. В одном из этих донесений Иващенко прямо пишет о «женском влиянии на дела губернии и участь лиц служащих». «Лучшие люди» и чиновники, — докладывал штаб-офицер, — либо бегут из губернии, либо «трепещут». Их судьба целиком зависит от наушничества близких губернатору женщин, а также дворян-помещиков»[212]. Наконец, еще одно из донесений, все о том же Муравьеве, не только предвосхищает своим материалом салтыковскую тему о «помпадурах и помпадуршах», но и вполне могло бы послужить сюжетной схемой еще для одного из рассказов этого цикла.

В донесении сообщается о «громадном и вредном влиянии» на Муравьева одного из уездных предводителей дворянства Колюбакина. Последний характеризуется как ловкий и беспринципный человек, не брезгающий никакими средствами для достижения своих низменных целей. «Как мастер своего дела, — пишет Иващенко, — он, Колюбакин, шел к цели осторожно, но верно. Подметив в губернаторе Муравьеве две слабые стороны: одну — угодливость дворянам, а другую — страсть к женскому полу, Колюбакин быстро сообразил, что для овладения губернатором он <…> обладает двумя огромными преимуществами: званием предводителя и хорошенькою женою. Вслед за тем устроилось знакомство д. с. с. Муравьева с женою Колюбакина, и он влюбляется в нее по уши. Колюбакины, под предлогом переделок в деревенском своем доме, переехали на жительство в Рязань, и г-жа Колюбакина сделалась полною царицею губернаторского сердца и деспотическою правительницею губернии. Ее гостиная и кабинет губернатора превратились в какое-то гнездо интриг, сплетен и клевет, расточаемых против всего честного и благородного или же направляемых к удовлетворению мщения, своекорыстия и других гадких стремлений»[213].

Историческим фоном сатиры в «Помпадурах и помпадуршах» являются 60-е — начало 70-х годов прошлого века. В общественной жизни страны это период сначала острого кризиса политики господствующего класса в результате сложившейся в стране революционной ситуации, период так называемого «правительственного либерализма», а затем период ликвидации этого кризиса путем перехода самодержавия, оправившегося от революционно-демократического натиска 60-х годов, к «твердому курсу» реакции.

Рассказы о «помпадурах» создавались параллельно возникновению этих явлений в общественно-политической жизни страны, как непосредственный отклик на них. В салтыковской галерее «помпадуров» нашли себе место типические представители всех фаз правительственной политики периода реформы и первого послереформенного десятилетия — от либеральной демагогии до воинствующе-реакционного курса. Наиболее яркими сатирическими обобщениями являются здесь «либеральствующий помпадур» Митенька Козелков и реакционный «помпадур борьбы» Феденька Кротиков.

Изображая в галерее «помпадуров» и в характеристиках поддерживающих или противостоящих им «партий» все «разнообразие направлений» в политике господствующего класса периода кризиса 60-х годов, Салтыков вместе с тем остро вскрывает единую реакционную сущность всех этих, лишь формально (в «номенклатуре» и фразеологии) отличных друг от друга направлений, устанавливает мнимость их «разнообразия».

В губернии, которой управляет Козелков, существуют две главные политические партии — «консерваторов» и «красных», то есть либералов. Каждая из них, в свою очередь, подразделяется на три партии — итого шесть партий, которые находятся во взаимной «борьбе» друг с другом. Однако «борьба» эта ведется, как оказывается, лишь только потому, что консерваторы утверждают: «шествуй вперед, но по временам мужайся и отдыхай!», а «красные» возражают: «отдыхай, но по временам мужайся и шествуй вперед!»

Салтыковсхая характеристика «разногласий», разделявших «великие партии» «консерваторов» и «красных», заставляет вспомнить известное ленинское определение: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок»[214].

В биографическом отношении «Помпадуры и помпадурши» связаны во многом, как уже это замечено выше, со служебным опытом Салтыкова 60-х годов. Служба на посту вице-губернатора в Рязани и Твери (1858–1862) и затем на посту председателя казенной палаты в Пензе, Туле и опять Рязани (1865–1868) снабдила Салтыкова богатым запасом наблюдений над социально-политической обстановкой в стране в динамичную эпоху 60-х годов. Личные деловые наблюдения над практикой «реформированного» административного аппарата самодержавия, практикой, которую писатель так досконально изучил и притом в тех ее — губернских и уездных — звеньях, где она непосредственно соприкасалась с управляемым народом, позволили Салтыкову со всей отчетливостью увидеть подлинные политические результаты «великих реформ».

Салтыков показывает, что происшедшая смена старых, «недостаточно глянцевитых помпадуров» николаевского режима «помпадурами» «более щегольской работы», специально приспособленными к новому курсу, на который вынуждено было вступить правительство Александра II, ни в малейшей мере не затронула самых основ существовавшего режима, как режима противонародного, деспотического.

В сатирическом цикле о помпадурах Салтыков срывает все либеральные маски, в которые рядились царизм и его слуги в эпоху «кризиса верхов» и реформ. Писатель показывает подлинную социальную суть самодержавной власти и ее государственно-бюрократического аппарата.

«Помпадуры и помпадурши» представляют собой цикл самостоятельных рассказов. Каждый из них можно читать отдельно. Однако, расположив рассказы для издания их книгой в определенной системе, Салтыков придал сюите идейно-художественную цельность единого произведения крупного масштаба[215]. Структурно и тематически эта система состоит из пяти последовательных групп или частей, которым предшествует общее введение «От автора».

В первую группу входят три рассказа: «Прощаюсь, ангел мой, с тобою!», «Старый кот на покое» и «Старая помпадурша». Темой их являются отъезд и проводы старого губернатора, назначенного «еще при прежнем главноначальствующем», то есть при царе Николае I, жизнь и литературно-административные занятия отставного помпадура, его отношения с новым губернатором, наконец, характеристика помпадурши.

Первые рассказы цикла не раз пытались свести к невинной насмешке над «помпадурами» и над их безобидными романами с «помпадуршами». К этому склоняла самая «тональность» рассказов. Они блещут всеми красками щедринского юмора, но написаны в спокойной манере бытового, реалистического очерка. Однако значение даже первых рассказов далеко выходит за рамки бытовой сатиры. Уже здесь Салтыков дает замечательные обобщения полицейско-бюрократической системы царизма, предвосхищающие будущую «Историю одного города». Таковы, например, вошедший в политическую пословицу помпадурский афоризм «Обыватель всегда в чем-нибудь виноват» или обращение нового помпадура к подчиненным при вступлении в должность: «Я вам закон, милостивые государи. Я — закон, и больше никаких законов вам знать не нужно».

Вторую группу цикла образуют также три рассказа: «Здравствуй, милая, хорошая моя!» (тема — приезд нового губернатора), «На заре ты ее не буди» (наставления, которые дает губернатору правитель канцелярии во время дворянских выборов) и «Она еще едва умеет лепетать» (либеральное пустозвонство губернатора, завершающееся знаменитым «разорю!»).

Все три рассказа посвящены одному и тому же «герою» — губернатору Митеньке Козелкову. Это один из наиболее ярких и полно разработанных сатирических образов всего «помпадурского» цикла. Козелков — тип нового, послереформенного губернатора. Он принадлежит к той плеяде «молодых бюрократов», которые отличались тем, что «ходили в щегольских пиджаках, целые дни шатались с визитами, очаровывали дам отличным знанием французского диалекта и немилосерднейшим образом лгали». Козелков, сверх того, беспардонный болтун. Однако его либерально-лживая болтовня есть не что иное, как «преданное фрондерство». Она прикрывает, маскирует «либеральными» фразами о «свободе торговли» и т. п. политику, направленную на охраненне в неприкосновенном виде всех основ самодержавно-крепостнического строя. Эту политическую программу Козелков формулирует в следующих словах: «Я желаю, во-первых, чтобы у меня процветала торговля, во-вторых, чтобы священное право собственности было вполне обеспечено, и в-третьих, наконец, чтобы порядок ни под каким видом нарушен не был». Закономерным финалом «либерального» красноречия Козелкова является вырвавшийся у него возглас «раззорю!», знаменовавший, что необходимость в либеральной маскировке окончилась и наступили «новые времена».

Этими «новыми временами» явился твердо обозначившийся курс на реакцию, взятый правительством Александра II во второй половине 60-х годов. Для проведения этого курса потребовались новые деятели, типические «портреты» которых и дает Салтыков в трех следующих рассказах цикла, образующих его третью группу: «Сомневающийся», «Он!!» и «Помпадур борьбы…».

Политическая и общественная реакция всегда обостряла силу и резкость салтыковской сатиры. Тональность рассказов о «помпадурах» реакции совсем иная, нежели тех, которыми начинается цикл. Изменяется и поэтика. Увеличивается удельный вес таких сатирических приемов, как гипербола, фантастика, гротеск. Рассказы третьей части написаны Салтыковым после создания «Истории одного города» и по своей манере, тематике и общему тону ближе всего стоят к летописи города Глупова.

Произвол, полную бесконтрольность привилегированной бюрократии над полностью бесправным народом Салтыков изображает в рассказе о «сомневающемся помпадуре», который был подавлен и уничтожен, узнав от правителя канцелярии о существовании «какого-то закона», с которым и он, помпадур, обязан будто бы считаться. «После этого… после этого… зачем же мы, помпадуры, нужны?!» — восклицает он. Однако эти «сомнения» были быстро разрешены советом стряпчего: «Закон пущай в шкафу стоит, а ты напирай». И «помпадур», не имея права по закону высечь мещанина, последовал советам стряпчего и разрешил свои сомнения возгласом: «Влепить!».

Новый натиск реакции, наступивший в 1866 году, после выстрела Каракозова в Александра II, символизирован Салтыковым в гневно-бичуюшем образе безымянного «помпадура»-карателя. «Наконец, ОН приехал… По внешнему виду, в нем не было ничего ужасного, но внутри его скрывалась молния. Как только он почуял, что перед ним стоят люди, которые хотя и затаили дыхание, но все-таки дышат, — так тотчас же вознегодовал… И вот он раскрыл рот. Едва он сделал это, как молния, в нем скрывавшаяся, мгновенно вылетела и, не тронув нас, прямо зажгла древо гражданственности, которое было насаждено в душах наших…» Этот зловещий образ, которым заканчивается рассказ «Он!!», современники связывали с одной из самых жестоких и отвратительных фигур царской реакции, с фигурой M. H. Муравьева («Вешателя»).

Рассказ «Помпадур борьбы, или Проказы будущего» повествует о губернаторе Феденьке Кротикове. Пройдя все стадии «либерализма», он нашел свое окончательное credo y «версальцев», разгромивших Парижскую коммуну, потопивших ее защитников в их собственной крови и организовавших для защиты реакции «партию борьбы» (рассказ написан в 1873 г.). Кротиков поднимает знамя этой партии как «знамя возрождающейся власти», как знамя «народившейся новой системы, которая позволяет без всякого повода, без малейшего факта бить тревогу и ходить войною вдоль и поперек, приводя в трепет оторопелых обывателей». В помощники себе Феденька Кротиков берет «мерзавцев». «Мне мерзавцы необходимы, — заявлял он, — в настоящее время, кроме мерзавцев, я не вижу даже людей, которые бы с пользой могли мне содействовать!»

Гневный сарказм и сосредоточенная сила ненависти к реакции, проявляющиеся в рассказе «Помпадур борьбы…», предвосхищают такой шедевр салтыковской сатиры 80-х годов, как «Современная идиллия» с ее знаменитой сказкой о «ретивом начальнике», тоже призвавшем себе на помощь «мерзавцев».

В четвертую группу цикла входят два рассказа: «Зиждитель» и «Единственный». В первом рассказе Салтыков зло высмеивает «зиждительские» устремления буржуазно-дворянского реформаторства. Сатирик показывает, что даже искренние намерения отдельных представителей власти, направленные на поднятие уровня народного благосостояния, на деле оборачиваются для народа, в условиях самодержавного государства, бюрократическим произволом и полицейским насилием.

Второй рассказ, «Единственный», снабжен подзаголовком «Утопия». Сатирическая ирония и яд рассказа заключаются в действительно утопическом образе «доброго помпадура», поставившего себе за правило как можно меньше управлять и администрировать и обеспечившего тем самым такое процветание края и его жителей, что город был забыт «высшим начальством» и даже не включен в «список населяемых мест, доставляемый в академию наук для календаря».

Последняя, пятая часть заключает в себе завершающий очерк цикла «Мнения знатных иностранцев о помпадурах». Здесь сатирик отчасти пародирует знаменитую когда-то книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», нанесшую в свое время жестокий удар по европейскому престижу Николая I, но полную самых грубых ошибок и невежественных суждений о России и русском народе. Здесь же Салтыков зло издевается над историком-славянофилом М. П. Погодиным, внушавшим сатирику «чувство омерзения» своей угодливостью и лестью перед царизмом (выведен в образе «беспристрастного наблюдателя»), а также над главным капиталистом тогдашней России, В. А. Кокоревым, пробившимся из сидельцев в питейном доме в почти государственные деятели и литераторы («К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист»).

Заключительный эпизод очерка об «иомудском принце» является злободневным сатирическим откликом на европейское, в том числе и по России, путешествие персидского шаха Наср Эддина. В свое время оно наделало много шума. Русская либеральная печать, уподобляя поездку образовательным путешествиям Петра I, предсказывала ее преобразовательные последствия для Персии, что, однако, совершенно не оправдалось. Завершающими словами рассказчика, обратившимися в политическую пословицу: «Народ гонял, помпадур сажал, риформа кончал», — Салтыков показывает, каким преобразовательным советам, полученным от русского царя и его министров, последовал в действительности «иомудский принц».

Цикл «Помпадуры и помпадурши», как и большинство произведений Салтыкова, не получил надлежащей оценки современной писателю критики, хотя начиная с 1868 года ни один рассказ цикла не остался незамеченным ею[216]. Несмотря на то что рассказы эти появлялись через значительные промежутки времени, критика еще до выхода в свет отдельного издания цикла выделила их в особое звено творчества писателя. Этому способствовало и объединявшее рассказы понятие «помпадур», и итоговый характер позднейших частей цикла.

В рецензии на «Мнения знатных иностранцев…» писатель М. В. Авдеев отмечал: «Помпадур — это излюбленное лицо нашего талантливого сатирика, его больное место, — и мы недаром назвали автора певцом помпадуров. Никем так много и долго не занимался, никого с такой любовью, меткостью и знанием мельчайших подробностей не обрабатывал он, никого не привязывал до такой степени полно разоблаченным к позорному столбу на общественное осмеяние, никого так больно и зло не бичевал он кнутом сатиры. <…> Образ помпадура стоит целиком, как живой, перед глазами общества»[217]. Однако, взятая в целом, эта рецензия, несмотря на ее безусловно благожелательный характер, может служить образцом несоответствия критических отзывов общему духу сатиры Салтыкова, непонимания или намеренного вуалирования рецензентами ее основного смысла. И глубоко прав был П. В. Анненков, который в ответ на жалобу Н. А. Некрасова писал ему: «…не один Вы лишены оценщика и хорошего диагнозиса. Вот я получил от Салтыкова его «Помпадуры». <…> Может ли быть что-нибудь дельнее этой книги, а между тем у нас и на нее смотрят как на забавную штуку. Однажды я только встретил порядочный отзыв об этом произведении и притом здесь <в Баден-Бадене> от князя Алекс. Васильчикова. На вопрос, что он поделывает, Васильчиков отвечал мне: «Я теперь читаю очень серьезную вещь — «Помпадуры» Салтыкова». И он прав»[218]. Появление отдельного издания цикла было отмечено двумя газетными рецензиями, не претендующими ни на полноту, ни на объективность оценки. «Сатиры на наши административные неурядицы и бестолочь» — так квалифицировали произведение Салтыкова «Московские ведомости». Тем не менее глубокий смысл салтыковской сатиры, который, в сущности, и явился причиной подчеркнуто пренебрежительной оценки, был рецензенту хорошо понятен. «Он <Щедрин> видит в своих вымыслах не искажение или преувеличение, а глубочайшую интимнейшую реальность, ту, что любит прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению <…> г. Щедрин находит, что действительность порой выкидывает такие неожиданности, которые превзойдут всякую карикатуру и преувеличение… Таким образом, — заключает рецензент, — г. Щедрину принадлежит честь изобретения новой сатиры, не карающей, а предупредительной сатиры»[219].

Любопытную рецензию опубликовал еженедельник «Гражданин», редактировавшийся тогда Ф. М. Достоевским. За внешне невинной похвалой очевидно присутствует многозначительный подтекст: «Пожалуй, читатель начнет с того, что спросит нас: что такое «помпадуры»?.. Смешно, очень смешно то, что о них написал г. Щедрин, и притом прелесть… заключается в том, что в ту минуту, когда Вы от смеха собираетесь переходить к серьезным, а пожалуй, даже и грустным размышлениям насчет помпадуров, — трах! он вас переносит в такой фантастический мир всех возможных небылиц, что вы в присутствии всего этого трудно вообразимого огорашиваетесь и теряете всякую охоту спуститься в жизнь, чтобы над нею пофилософствовать». И далее: «В конце этого веселого произведения есть маленькая глава, озаглавленная «Мнения знатных иностранцев о помпадурах». Эта маленькая глава, по нашему мнению, есть делу венец. Она не вызывает, но вырывает гомерический смех»[220]. Заканчивается рецензия пространным цитированием всех «Мнений…» и в том числе полным воспроизведением этюда об иомудском принце.

Настоящее издание цикла «Помпадуры и помпадурши» подготовлено на основе изучения всех источников текста произведения: рукописей, корректур, журнальных публикаций и четырех отдельных изданий цикла, вышедших при жизни писателя.

Как уже сказано, «Помпадуры и помпадурши» печатались первоначально в «Современнике», а затем в «Отечественных записках» с 1863 по 1874 год. Сохранившаяся небольшая часть рукописей и корректур цикла (ИРЛИ, ГПБ и ГБЛ)показывает, что в журнальной редакции текст значительно отличался от рукописи. По этим отдельным сохранившимся рукописям и корректурам, по документальным свидетельствам (подробно см. в примечаниях к рассказам) можно установить, что, печатая цикл, Салтыков был вынужден считаться со многими требованиями цензуры. В одних случаях ему приходилось отказываться от целых абзацев и даже сцен, в других он находил замены снятому тексту, стараясь сохранить первоначальный смысл.

Для первого отдельного издания «Помпадуров…» (1873) Салтыков написал предисловие к циклу «От автора». Подготавливая это издание, Салтыков осуществил дополнительную авторскую работу над текстом всех рассказов. Самые большие изменения были внесены в текст четырех первых (в порядке публикации) рассказов, появившихся в «Современнике». Соотнося их с позднейшими частями цикла, Салтыков значительно сократил эти рассказы и переработал.

Второе издание (1879) пополнилось очерком «Зиждитель», и в связи с этим несколько изменился порядок рассказов, который стал теперь окончательным. За исключением одной купюры в «Зиждителе» (см. комментарий к рассказу), правка текста для этого издания почти целиком имела характер стилистической шлифовки, замены и перестановки отдельных слов.

Принципиально важные поправки внес Салтыков в третье издание (1882). Он восстановил «губернскую» терминологию в рассказе «Старая помпадурша», замененную в журнале по требованию цензуры «уездной» (см. комментарий к рассказу); в рассказе «Сомневающийся», следуя этому же принципу, заменил «письмоводителя» «правителем канцелярии». Стилистическая правка в этом издании незначительна.

Четвертое издание — последнее прижизненное издание цикла (1886) — не содержит никаких объективных свидетельств дополнительной авторской работы над текстом и отличается от предыдущего издания 1882 года лишь чисто корректорской правкой, выразившейся не только в устранении ряда опечаток, но и в замене отдельных слов, выражений и грамматических форм, свойственных Салтыкову, общепринятыми нормативами 80-х годов.

В настоящем издании текст печатается по изданию 1882 года, последнему изданию, над которым работал Салтыков, сопоставленному со всеми выше упомянутыми источниками. Это позволило в ряде случаев устранить следы явного цензурного вмешательства (эти изменения оговорены в примечаниях), а также снять произвольные корректорские изменения.

В разделе «Из других редакций» печатаются наиболее значительные отрывки рукописной и первопечатной редакций, по разным обстоятельствам, оговариваемым в примечаниях, не включенные писателем в окончательный текст «Помпадуров и помпадурш».

От автора

Впервые — Помпадуры и помпадурши. Издал М. Е. Салтыков (Щедрин), тип. В. В. Пратц, СПб. 1873, стр. 3–4 (кн. вышла из печати между 25 ноября и 1 декабря).

Рукописи и корректуры не сохранились.

Готовя в 1873 году отдельное издание цикла, в котором впервые появилось вступление «От автора», Салтыков использовал для него свое послесловие к рассказу «Здравствуй, милая, хорошая моя!», имевшееся в журнальной публикации (С, 1864, № 1). Полностью текст этого послесловия см. в разделе «Из других редакций», стр. 440–442 наст. тома.

…молодым людям, получившим воспитание в заведении искусственных минеральных вод… — Заведение искусственных минеральных вод в Новой деревне в Петербурге существовало с 1834 по 1873 год. С конца 50-х годов, когда антрепренером его стал И. И. Излер, приобрело известность танцевальными вечерами и эстрадными представлениями фривольного характера.

«Прощаюсь, ангел мой, с тобою!»

Впервые — С, 1863, № 9, стр. 292–311 (ценз. разр. — 19 сентября), с подзаголовком «Провинциальный романс в действии».

Сохранились журнальные корректуры (ИРЛИ): 1) чистая и 2) с цензорскими пометами и резолюцией: «По определению комитета за сделанными исключениями печатать дозволяется», а также с пометой рукою Н. А. Некрасова: «Нельзя этого печатать» на полях второго листа корректуры против отрывка «Неутомимые, говорит, труды <…> Ну какая же это «преклонность лет!» (стр. 14 наст. тома).

Рассказ написан летом 1863 года в Витеневе.

Корректура с пометами цензора позволяет установить и устранить в настоящем издании имевшиеся в первопечатном тексте и перешедшие в текст отдельных изданий купюры и замены цензурного происхождения.

Вместо варианта корректуры: «не успеет к «благим начинаниям» вплотную подступить» в «Современнике» напечатано: «Не успеет еще надлежащей распорядительности показать» (стр. 8, строка 2 св.); вместо «благих начинаний» все-таки в исполнение не приведут» — «распорядительности надлежащей все-таки не покажут» (стр. 8, строки 18–19 св.); вместо «недостаточно делает «благих начинаний» — «недостаточно делает распоряжений» (стр. 9, строка 9 св.). Во всех этих случаях Салтыков сатирически использовал официальную фразеологию, обозначавшую правительственные реформы.

, строки 2–8 сн. Вместо: «при прежнем главноначальствующем <…> сменили и его» в журнале появилось: «при прежнем главноначальствующем; но недолго повластвовал». Возможно, в удаленном цензурой отрезке текста содержался намек на произведенную Александром II в апреле 1861 года, вскоре после реформы 19 февраля, замену на посту министра внутренних дел С. С. Ланского П. А. Валуевым. Возможно и другое предположение: Салтыков говорит здесь о смене Николая I новым царем Александром II. По-видимому, именно так поняла смысл указанной фразы цензура.

В журнальном тексте был значительно ослаблен удалением эпитета «дурак» по отношению к губернатору-помпадуру и эпизода с кайенским перцем диалог вице-губернатора с рассказчиком.

, строка 13 сн. Исключено: «дурака-то».

, строки 8–9 сн. Вместо: «обзывать дураком <…> вашим превосходительством» в «Современнике» — «распускать такой серьезный слух».

, строка 3 сн. Вместо: «Про какого это «дурака» — «Про кого это».

, строки 10–12 сн. Исключено: «На днях <…> проглотил».

, строка 6 сн. Вместо: «Подождите, не прерывайте меня» — «Да-с, но ведь веселье веселью рознь-с; бывают веселья ужасные-с».

, строка 18 св. Исключено: «для дурака-то».

, строки 2-10 св. Исключено: «И действительно <…> глотать кайенский перец?»

, строка 15 св. Вместо: «умеет глотать кайенский перец» — «веселиться умеет».

Недовольство цензора и соответствующую замену в тексте «Современника» вызвало упоминание о статье «Русского вестника», посвященной русской конституции:

, строки 5-13 сн. Вместо: «С тех пор как «Русский вестник» доказал <…> когда один кончит говорить» — «Скажу вам по секрету, что у нас разнеслись недавно слухи о каком-то конституционном начале, которое в том будто бы состоит, что один кто-нибудь говорит, а другие молчат, и когда один кончит говорить…»

Были изменены два фрагмента, содержащие прямые указания на биографию рязанского губернатора М. К. Клингенберга, при котором служил в Рязани вице-губернатором Салтыков:

, строки 22–37 св. Вместо: «Начав служебное поприще <…> решились прибыть к нам» —

, строки 17–19 сн. Вместо: «благополучно служил по инспекторской части и в какие-нибудь шесть месяцев погиб, оставив ее!» — «благополучно служил в разных ведомствах и в какие-нибудь шесть месяцев невинно погиб!»

В «Современнике» явно по причинам цензурного характера было опущено:

, строки 7-12 сн. «Неутомимые, говорит, труды <…> Ну, какая же это» (пародия на стиль высочайших рескриптов).

, строки 10–18 св. «В ожидании закуски <…> неполитичный разговор» (намек на события 1863 г. в Польше).

, строки 10–17 сн. «Пользуясь этим смятением, одна маститая особа <…> И да сопутствует» («маститая особа» — священник).

Один случай цензурного вмешательства, полностью обессмысливший текст, Салтыков частично устранил в изд. Помпадуры, 1873, восстановив опущенное в «Современнике» слово «совестно» (стр. 8, строка 13 сн.).

В 1873 году, готовя первое отдельное издание уже завершенного цикла, Салтыков значительно сократил рассказ и ввел в текст ряд стилистических изменений. Было, в частности, снято заключавшее рассказ рассуждение о «принципе». Фрагмент этот представляет самостоятельный интерес и печатается в разделе «Из других редакций» (см. стр. 437–438).

Из других вариантов журнального текста приводим следующие:

, строка 2 св. Вместо: «Приедет начальник, не успеет» в С напечатано:

, строки 12–13 сн. После: «человек надежный и благонравный» — «(а кто же будет так самонадеян, чтоб отрицать эти качества в администраторах прежнего времени?)».

, строка 6 св. После: «выиграю морское сражение» —

, строка 3 сн. После: «играю видную роль» —

, строки 18–19 сн. После: «и выбывающий, и вновь назначенный — налицо» —

, строка 17 сн. После: «не только в речах, но и в кушаньях и винах» —

, строки 17–18 св. После: «…повинностью, наряд на которую почти равносилен наряду на барщину» —

, строка 14 св. После: «ни других разрывающих составов» —

В издании 1879 года рассказ вновь подвергся незначительной стилистической правке.

В изданиях 1882 и 1886 годов рассказ перепечатывался без изменений.

Прощаюсь, ангел мой, с тобою! — русский романс XVIII века.

…нынче же будто бы требуется, чтоб он, кроме того, какую-то «суть» понимал. — Под «сутью» разумеется предъявлявшееся правительством Александра II к государственной администрации требование понимать новую социально-политическую обстановку, разбираться в существе реформ 60-х годов.

…сделайте меня губернатором — я буду губернатором; сделайте цензором — я буду цензором… Всем быть могу; могу даже быть командиром фрегата «Паллада»… — Одна из многих в произведениях Салтыкова сатирических сентенций, высмеивающих «рабскую страсть» беспрекословного повиновения начальству в условиях авторитарного строя царизма. Сентенция является парафразой слов казенно-патриотического писателя Н. В. Кукольника, сказанных М. И. Глинке: «Прикажет государь, завтра же буду акушером». Слова эти приобрели сатирическую крылатость благодаря Салтыкову, процитировавшему их в предисловии к «Господам ташкентцам». Комментируемый текст содержит два конкретных намека на людей, беспрекословно принимавших назначения на высокие официальные должности, не соответствовавшие их деловым качествам и способностям, — на адм. Е. В. Путятина, начальника экспедиции на фрегате «Паллада», в 1861 году назначенного министром народного просвещения и в том же году отставленного, и на совершившего на упомянутом фрегате кругосветное путешествие писателя И. А. Гончарова, принявшего сначала назначение цензором (с 1856 г.), затем главным редактором официозной газеты «Северная почта» (1862–1863) и, наконец, членом Совета по делам печати (1863–1867). Командиром фрегата «Паллада» был И. С. Унковский.

Шарлотта Федоровна — намек на Минну Ивановну Буркову, фаворитку министра двора В. Ф. Адлерберга (см. т. 3 наст. изд., стр. 610).

— А назначают Удар-Ерыгина. — Об Удар-Ерыгине см. в очерке «К читателю» («Сатиры в прозе» — т. 3 наст. изд., стр. 268–270, 540–541).

Сеня Бирюков — образ, встречающийся также в «Сатирах в прозе», «Каплунах», «Дневнике провинциала в Петербурге».

…«Русский вестник» доказал, что <…> в России конституционное начало должно быть разлито везде, даже в трактирных заведениях… — Сатирический отклик на статью M. H. Каткова в № 3 «Русского вестника» за 1863 год. Подробнее Салтыков отозвался об этом «проекте русской конституции» в не пропущенной цензурой редакции сентябрьской хроники цикла «Наша общественная жизнь» (см. т. 6 наст. изд., стр. 128 и 612).

..генерал в особенности одобрял действия наших войск… — Намек на действия военного губернатора Северо-Западного края генерала M. H. Муравьева, жестоко подавлявшего воинскими силами восстания в Литве и Белоруссии в 1863 году.

…«Timeo Danaos et dona ferentes» — из «Энеиды» Вергилия, II, 49; слова жреца Лаокоона, заподозрившего коварство осаждавших Трою данайцев, оставивших у стен города огромного деревянного коня, в котором были спрятаны войска.

…нет… орсиниевских гранат… — Стремление поднять национально-освободительное движение в Италии привело известного участника этого движения Феличе Орсини на путь индивидуального террора. 14 января 1858 года он бросил гранату («бомбу») в карету Наполеона III.

Старый кот на покое

Впервые — ОЗ, 1868, № 2, стр. 355–372 (вып. в свет 14 февраля), с подзаголовком «Рассказ».

Сохранился черновой автограф рассказа, содержащий большое количество разночтений с журнальным текстом. Наибольший интерес представляют следующие варианты.

Прежде всего, это четыре случая, когда рукописный текст был изъят или заменен по причинам явно цензурного характера. Эти вынужденные замены и купюры устраняются из текста настоящего издания.

, строки 3–4 сн. В тексте «Отеч. записок» отсутствовала часть фразы, набранная курсивом: «…сзади его мириада исправников, сотских, десятских, а перед ним на коленях толпа…» (на колени становились перед царем).

, строки 6–8 сн. Отсутствовал отрывок, набранный курсивом: «Не боящиеся чинов оными награждены не будут; боящемуся же все дастся и даже с мечами, хотя бы он и не бывал в сраженьях против неприятеля» (см. прим. к стр. 38).

В двух случаях причиной цензурного вмешательства были сатирическое использование богословско-канонической фразеологии и намек на религиозный обряд. Вместо: «Об административном вездесущии и всеведении» в журнале было напечатано: «о способах административного усмотрения» (стр. 33, строки 8–9 св.). Из журнального текста была удалена фраза: «Сверх того, нам показалось <…> его благословил» (стр. 39, строки 8-10 св.).

Абзац «Из административных его руководств…» (стр. 32) в рукописи читается: «Из административных его руководств мне известны следующие: «три лекции о строгости» (вступительная лекция начинается словами: «первым словом, которое опытный администратор имеет обратить к скопищу бунтовщиков, должно быть слово матерное…»); «о необходимости административного единогласия как противоядия таковому же многогласию…» и т. д. Причиной изменения этого абзаца была, по-видимому, обычная для Салтыкова при последующей работе над текстом произведения тенденция освобождаться от раблезианской «грубости выражений», иной раз выходившей из-под его пера. На полях наброска «Бедный мужчина…» (см. т. 17 наст. изд.) Салтыков написал: «Вчера прочитал свои рассказы и удивился грубости выражений. Это во мне все прежнее действует».

Рассказ написан осенью 1867 года в Рязани. 19 ноября, посылая в «Отеч. записки» очерк «Новый Нарцисс», Салтыков сообщал Некрасову: «Пишу и еще статейку, которую через две недели пришлю непременно». 26 ноября Салтыков выслал Некрасову обещанный рассказ и в сопроводительном письме высказал опасения за его цензурную судьбу: «Рассказы мои, ежели признаете возможным, поместите, но при этом я желал бы, чтобы первым помещен был «Нарцисс», а потом, спустя месяц или два, «Старый кот на покое». Прочитайте этот последний и обсудите, можно ли печатать его безопасно. Хорошо было бы, ежели бы Вы дали прочесть кому-нибудь из членов Совета. Хотя я и не вижу в нем ничего особенного, но так напуган всеми бывшими со мной передрягами, что боюсь даже самой невинной шутки».

В рассказе отразились некоторые впечатления Салтыкова от жизни в Пензе, где он в 1865–1866 годах служил управляющим казенной палатой. С Пензой была связана деятельность одного из типичнейших представителей николаевской администрации — губернатора Панчулидзева, бессменно и безраздельно властвовавшего в Пензенской губернии с 1831 по 1859 год. С разоблачениями Панчулидзева, как виновника «всех несправедливостей, делающихся в продолжение его 27-летнего в Пензенской губернии царствования», выступил герценовский «Колокол» (статья «Танеевское дело» — «Колокол», л. 27 от 1 ноября 1858 г.). Возможно, благодаря этому выступлению, в Пензенской губернии была произведена ревизия, в результате которой Панчулидзев был вынужден уйти в отставку. После отставки он поселился в своем имении недалеко от Пензы, где и умер в 1867 году, то есть в год, когда был написан комментируемый рассказ. Салтыков служил в Пензе уже при преемнике Панчулидзева губернаторе Александровском, характеристику уголовных деяний которого, близких к губернаторскому грабежу Панчулидзева, дал в письме к П. В. Анненкову от 2 марта 1865 года.

На связь рассказа с пензенской действительностью указывают некоторые варианты в тексте чернового автографа: прямое упоминание Пензы, как места служения, а затем пребывания в отставке «старого помпадура» (в печатном тексте Пенза заменена Саратовом) и даты, относящие начало его губернаторской («помпадурской») карьеры к 1830-м годам.

Молочные скопы — устаревшее название молочных продуктов (сливки, сметана, творог и т. д.).

…смешивает либерализм с сокращением переписки… — В 1859 году при Министерстве внутренних дел был учрежден Комитет по сокращению делопроизводства и переписки. Консервативные круги чиновничества отнеслись к учреждению и деятельности Комитета, просуществовавшего до 1861 года, как к опасному либерализму, ведущему к потрясению бюрократических основ. Салтыков часто сатирически касался этой темы в своих произведениях. Подробнее см. т. 3 наст. изд., стр. 613.

…разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением… — Бог торговли у древних римлян Меркурий вместе с тем был божеством всякой хитрости и обмана.

…зашла речь о пожарах, и некоторый веселый собеседник выразил предположение, что новый начальник… скрытный член народового жонда. — Пожары 1862 года в Петербурге, а также в ряде губернских городов, в том числе и в Пензе, некоторая часть общественного мнения и печати приписывала «нигилистам» и «польской интриге», Жонд народовы (Rząd narodowy — национальное правительство) — центральный коллегиальный орган повстанческой власти во время польских национально-освободительных восстаний 1830–1831, 1846 и 1863–1864 годов.

Земские учреждения — созданные в России в 1864 году выборные органы самоуправления. Об отношении Салтыкова к земской реформе см. в т. 7. наст. изд. («Письма о провинции» и комментарий к ним).

…отпустил себе бороду в знак того, что и ему не чуждо «сокращение переписки»… — Ношение бороды чиновниками было не принято (при Николае I даже запрещено). Среди людей образованной части общества бороду носили либо чиновники, вышедшие в отставку, либо лица так называемых свободных профессий — литераторы, художники, музыканты, почему она и ассоциировалась с либерализмом. См. прим. к стр. 166. О том, почему склонность к либерализму обозначается при помощи указания на симпатии к «сокращению переписки», см. прим. к стр. 25.

Соархистратиг — совоитель (архистратиг — военачальник).

…прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя… — Некоторое присутственное место — губернское правление, высшее правительственное учреждение в губернии, официально возглавлявшееся губернатором, а фактически руководимое вице-губернатором. Книга — Свод законов Российской империи.

Я истину царям с улыбкой говорил… — неточная цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Памятник» (1795). У Державина: «И истину царям с улыбкой говорить».

Вот когда я умру… тогда отдайте все Каткову! Никому, кроме Каткова! хочу лечь рядом с стариком Вигелем. — «Записки» Ф. Ф. Вигеля, которые отчасти Салтыков пародирует в мемуарах помпадура, печатались в катковском «Русском вестнике» в 1864–1865 годах, уже после смерти Вигеля. Содержащие большой, ярко изложенный материал по истории дворянского общества и русского барства первой половины XIX века, «Записки» Вигеля, крайнего реакционера, дают, однако, весьма субъективную оценку лиц и событий, характеризуемых с консервативных позиций.

…с придачею красной бумажки — ассигнации десятирублевого достоинства.

…явился… откупщик и предложил свои услуги — то есть предложил вновь назначенному губернатору постоянную взятку — долю доходов с откупа в той губернии, куда отправлялся «помпадур».

«О вреде, производимом вице-губернаторами» — автобиографическая реминисценция. О «вреде», приносимом Салтыковым во время его вице-губернаторской службы в Рязани и Твери, не раз доносили в Петербург высшей власти и начальники губерний и органы политического контроля — губернские жандармы. Эта формулировка вошла и в досье III Отделения о службе Салтыкова, сопровождавшее окончательную отставку его в 1868 году (С. Макашин, Новое о Щедрине. — «Литературная газета», 1946, № 8 от 16 февраля).

Что, ежели бы я жил на необитаемом острове, и имел собеседникомлишь правителя канцелярии?» — На тему этого «помпадурского сочинения» Салтыков написал вскоре свою первую «сказку»: «Повесть о том, как мужик двух генералов прокормил» (ОЗ, 1869, № 2).

«Необходимо, чтобы администратор имел наружность благородную…» — Этот абзац с небольшим изменением вошел в «Историю одного города», в «сочинение» Микаладзе «О благовидной всех градоначальников наружности» (см. наст. том, стр. 429).

«Прежде всего, замечу…» — Также и этот абзац вошел в «Историю одного города» — в «сочинение» Бородавкина «Мысли о градоначальническом единомыслии…» (см. наст. том, стр. 426).

…во время свидания при Тильзите — то есть знаменитого свидания Наполеона с Александром I на Немане, под Тильзитом, в 1807 году, когда решались судьбы Европы.

…он, как древле Кориолан… И ежели бы у него под руками были вольски, то он, быть может, не усомнился бы даже прибегнуть к их помощи… — Римский патриций и полководец Кориолан, враг демократии, был изгнан из отечества по требованию народных трибунов, перешел к враждебному римлянам народу вольскам и поднял их на борьбу с Римом, но отступил от стен его, поддавшись мольбам своей матери. На этот сюжет Салтыков, в годы своей лицейской юности, написал не дошедшую до нас «трагедию в стихах», о которой, по свидетельству Н. А. Белоголового, вспоминал позднее «с большим сарказмом».

«Я знал одного тучного администратора…» — фраза, вошедшая в «Историю одного города», в сочинение Микаладзе «О благовидной всех градоначальников наружности…» (см. наст. том, стр. 430).

…ежели кто вам скажет: идем и построим башню, касающуюся облак, то вы того человека бойтесь и даже представьте в полицию. — Библейский миф о попытке построить в Вавилоне башню, которая должна была достигнуть неба (Бытие, II, 1–9), используется здесь как символ свободомыслия и духа борьбы, в противоположность начальстволюбию тех, кто призывает: «идем, преклоним колена».

…боящемуся же все дастся и даже с мечами, хотя бы он и не бывал в сраженьях… — Знак двух накрест лежащих мечей присоединялся как дополнительная награда к орденам, получаемым за воинские подвиги.

Старая помпадурша

Впервые — ОЗ, 1868, № 11, стр. 99-119 (вып. в свет 11 ноября), с подзаголовком «Рассказ» и с примечанием внизу страницы, отсутствующим в отдельных изданиях: «Рассказ этот, изображающий наше недавнее прошлое, составляет отрывок из обширного сочинения «Помпадуры и помпадурши». Действие происходит в уездном городе».

Сохранилась наборная рукопись «Отеч. записок» с большой правкой автора. О разночтениях текста этой рукописи с печатным текстом см. ниже. Рассказ написан летом или осенью 1868 года в Петербурге, после того, как Салтыков в результате жалоб и доносов на него рязанского губернатора Болдарева должен был, по требованию III Отделения, санкционированному Александром II, оставить пост управляющего Рязанской казенной палатой и навсегда расстаться с государственной службой[221]. Возможно, однако, что мысль написать такой рассказ возникла у него еще за четыре года до этого (см. выше, стр. 463). В рассказе отразились впечатления писателя, связанные с его второй службой в Рязани. Об этом он сам вспоминал в письме к постоянно жившей в Рязани Н. Д. Хвощинской-Зайончковской от 28 марта 1878 года, касаясь ее и своих осложнившихся в то время отношений с цензурой: «Считаю нелишним сообщить Вам следующие факты: был в Рязани некто С<тремоухов> губернатором… По-видимому, Вы коснулись его в одном из Ваших произведений, а что касается меня, то я написал «Старую помпадуршу», в которой он не без основания усмотрел m-me Б. Вот он и пишет теперь на Вас и на меня доносы…» «Доносы» на Салтыкова и Хвощинскую Стремоухов писал в качестве члена Совета Главного управления по делам печати (1870–1880). Губернаторствовал же он в Рязани раньше (1862-14 октября 1866 г.) и был уволен с этого поста за «неблаговидные поступки», в частности, за свои слишком откровенные донжуанские похождения. Салтыков, прибывший на свою вторую службу в Рязань через год после увольнения Стремоухова, разумеется, оказался в курсе всех не остывших еще толков и слухов о скомпрометировавшем себя начальнике губернии. Новую пищу этим толкам дало вскоре поведение нового рязанского губернатора, упомянутого выше Болдарева. Вместе со служебными делами своего предшественника он, как об этом сообщалось в донесениях в III Отделение жандармского штаб-офицера в Рязани, наследовал и его увлечение «местной Аспазией» — женой советника контрольной палаты В. А. Басаргиной — той самой «m-me Б.», о которой упомянул Салтыков в письме к Хвощинской[222].

Письмо Салтыкова и комментирующее его донесение рязанского жандармского штаб-офицера указывают не только на прототипы сатирических образов рассказа, но отчасти и на реально-бытовую основу его сюжета.

Появление «Старой помпадурши» в печати сопровождалось цензурными затруднениями, хотя и неофициального характера. Всего за три дня до выхода в свет 11-й книжки «Отеч. записок» с рассказом Салтыкова, а именно 8 ноября, член Совета Главного управления по делам печати Ф. Толстой, который по просьбе Некрасова предварительно негласно просматривал материалы журнала, направил ему следующие замечания о рассказе:

«Старая помпадурша» погрешает тем, во-первых, что это есть не что иное, как памфлет, написанный с целью осмеять, уязвить и опозорить личности, весьма хорошо известные в той местности, которую хотел описать автор (чуть ли не Рязанскую губер<нию>).

Во-вторых, юмористический рассказ этот тем более неудобен, что из числа лиц, опозоренных в нем, выставлены напоказ два начальника губернии, под смешным названием помпадуров, и для того, чтобы было ясно как день, что это губернаторы, а не какие-либо <другие> высокопоставленные и влиятельные губернские личности, — автор окружил их всеми губернаторскими атрибутами, как-то: полицмейстером, чиновниками особых поручений и пр. и пр., и даже назвал Губернским правлением место их служения.

Это заставляет меня предполагать, что ответственный редактор «Отечес<твенных> записок» de jure, то есть по закону[223], не сообщил Вам сущность недавно сделанного по В<едомству> п<ечати> внушения всем редакторам периодических изданий.

Сущность этого внушения заключалась в приглашении гг. редакторов соблюдать в отзывах о высших административных лицах, поставленных во главе управления доверием Г<осударя> И<мператора>, крайнюю осмотрительность. — Нет сомнения, что к категории означенных лиц принадлежат губернаторы, так как они назначаются именными указами и большей частью (в особенности из военных) личною инициативою Е<го> В<еличества>.

Следов<ательно> рассказ «Старая помпадурша» представляет двойное нарушение: во-первых, противу ст. 10-й IV отдела закона 5-го апреля, равно как и противу 11-й ст. того же отдела, в которых сказано, между прочим, что виновные подвергаются таким-то взысканиям (ст. 10) за всякое оглашение такого обстоятельства, которое может повредить чести, достоинству или доброму имени должностного лица, а на стр. 117 рассказа сказано, что второй помпадур был женат и имеет детей, следо<вательно>, прелюбодействовал, имел любовницу; а в 11-й ст. указаны взыскания за всякий оскорбительный отзыв, заключающий в себе злословие или брань. (Кроме смешного прозвища помпадур, на стр. 115 сказано, что оба губернатора глупушки),

Во-вторых, напечатание подобного рассказа, после вышеупомянутого внушения представляет явное уклонение от исполнения выс<очайшей> воли.

Вследствие всего вышеуказанного я считаю долгом предупредить Вас, что если рассказ «Старая помпад<урша>» появится в настоящем виде (а как можно его изменить — не мое дело указывать), то статья эта будет представлена на обсуждение Совета, а что решит Совет — я не знаю»[224].

Некрасов показал замечания Ф. Толстого Салтыкову, и тот счел необходимым внести ряд изменений в текст, которые, однако, не затронули сатирической сути и художественных достоинств рассказа. Сличение первопечатного журнального текста «Старой помпадурши» с читанным ф. Толстым первоначальным текстом наборной рукописи устанавливает, что Салтыков убрал все прямые указания на то, что помпадуры — это губернаторы и что дело происходит в Рязани или вообще в губернском городе.

«Олег Рязанский» — то есть великий князь рязанский Олег Иванович был заменен «князем Олегом», а вся губернская должностная номенклатура понижена до уездной: «становой» превратился в «приказного», «исправник» — в «квартального» и «подьячего», «полициймейстер» в «частного пристава», «советник» — в «секретаря», «прокурор» — в «стряпчего», «чиновник особых поручений» (при губернаторе) — в «письмоводителя» и т. п. Соответственно «губернское правление» превратилось в «городническое правление», вместо «глаза целого края» было напечатано «глаза целого города», вместо «однажды в губернии» — «однажды в командировке» и пр.

В эту систему изменений входило и приведенное выше примечание к журнальной публикации рассказа, переносившее его действие в «уездный город».

Однако Салтыков, вопреки предупреждению Ф. Толстого, не отказался ни от слова «помпадур», впервые (по хронологии первопечатных публикаций рассказов цикла) появившегося именно в «Старой помпадурше», ни от слов помпадурши о старом и новом помпадурах: «они оба «глупушки».

По разным соображениям Салтыков снял также фразу: «Наконец, чиновник особых поручений Срамник как-то подсмотрел, что он носит тончайшее белье, и выводил из этого заключение об его чистоплотности» (стр. 55, абзац «Где бы она ни была…» после слов «…стремительность и натиск»).

В издании 1882 года Салтыков вернулся к губернской номенклатуре, но восстановил ее непоследовательно. На основе этой авторской тенденции, направленной к устранению изменений, вынужденно внесенных в первопечатный текст, в настоящем издании полностью восстанавливаются по первоначальному слою авторской рукописи все указания на губернскую и губернаторскую обстановку рассказа.

«Старая помпадурша» при своем появлении не вызвала сколько-нибудь примечательных откликов в текущей критике. Но те, что появились, были положительными. Так, В. П. Буренин писал: «С большим удовольствием и пользой может быть прочтен в «Отечественных записках» рассказ г. Щедрина «Старая помпадурша». Это мастерской, полный юмора, очерк скандального благодушия провинциальных нравов вообще, и провинциальных градоначальников в частности, нравов, по уверению автора, господствовавших в недавнее прошлое, но, быть может, господствующих еще и доныне» («СПб. ведомости», 1868, № 317 от 19 ноября/1 декабря). Позднее к этому отзыву Буренин прибавил еще один, назвав «Старую помпадуршу» в числе лучших произведений года, напечатанных в «Отечественных записках». «По беллетристике, — писал он, — в «Записках» прежде всего следует указать на талантливые очерки г. Щедрина («Новый Нарцисс», «Помпадурша»)…» («СПб. ведомости», 1869, № 11 от 11 (23) января).

…вздыхала и… сравнивала себя с Изабеллой Испанскою. — Королева Изабелла II Испанская в 1868 году была вынуждена отречься от престола.

По обыкновению, прощание происходило на первой от города станции… — Одна из деталей старого русского быта: отъезжающих в далекий путь или на долгое время было принято провожать до первой ямской «станции». Так прощалось губернское общество и старые сослуживцы с покидавшими место служения начальниками. Из биографии Салтыкова известно, что самому ему пришлось участвовать в проводах «до первой станции» губернаторов Середы в Вятке и Клингенберга в Рязани.

«Шли три оне…» — народная песня.

Корнет Отлетаев — образ удалого военного забулдыги из одноименной повести кн. Г. В. Кугушева, пользовавшейся в свое время большой популярностью и переделанной потом в комедию (PB, 1856; отдельно — М. 1858). Салтыков пользовался этим образом для характеристики бесшабашных прожигателей жизни неоднократно, в том числе и в своих более поздних произведениях — «Убежище Монрепо», «Недоконченные беседы», «Пестрые письма» и др.

…статская советница Глумова — персонаж из комедии А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868).

…как они оставляли городничих без определения, дондеже не восчувствуют… — Городничий — начальник исполнительной полиции в уездном городе (звание было упразднено в 1862 г.). Определение — санкция начальника губернии на проведение полицейских расследований и других акций — главного источника «безгрешных доходов» дореформенных городничих. Доля этих доходов поступала нередко и к губернаторам.

«Отныне быть тебе по-прежнему девицей…» — Такая резолюция приписывалась Николаю I. На прошении какой-то женщины, покинутой мужем и просившей о разводе, в чем ей было отказано синодом, царь, не согласный с таким решением, будто бы начертал: «Считать ее по-прежнему девицей».

«Jeune fille aux yeux noirs» — популярная песенка французского композитора Т. Лабарра на слова А. Бетурне (1834). Не раз упоминается в произведениях Салтыкова.

Он представлял Иакова, она — Рахиль. — Библейский рассказ о том, как Рахиль утоляла жажду Иакова, был одним из излюбленных сюжетов «академической живописи», откуда перешел в постановки так называемых «живых картин» (см. также т. 3 наст. изд., стр. 33).

Фюить! — знаменитое это салтыковское словечко, в его специфическом смысле административно-полицейской высылки в места столь и не столь отдаленные, появляется именно здесь, в «Старой помпадурше». Но написание «фюить» появилось лишь в издании 1879 года: в рукописи и первоначальных публикациях этого текста Салтыков писал и печатал: «фить!».

…даже из Поль де Кока и прочих классиков прочитал только избраннейшие места. — В представлении Салтыкова, как и многих других современников, французский романист Поль де Кок имел репутацию, далеко не вполне заслуженную, писателя откровенно эротического.

…эта Бламанже… это своего рода московская пресса! Столь же податлива… и столь же тверда! Но что она, во всяком случае, волнует общественное мнение — это так верно, как дважды два! — Полемическая выходка против «Московских ведомостей» Каткова, с их всегда будто бы независимой и даже фрондерской позицией, податливой якобы по отношению «ко всем разумным новым требованиям времени» (из «передовой» газеты от 15 июня 1868 г.) на деле же постоянно твердой в поддержке реакционной правительственной политики по существу. Комментируемый текст продолжен в рукописи следующим восклицанием, не попавшим в печать: «О, если бы у меня был под руками свой Корш, на котором бы я мог сорвать свою досаду — фить!» Речь тут идет, по-видимому, о каком-то очередном резком выступлении Каткова против Валентина Корша как редактора (1863–1874) либеральных «С.-Петербургских ведомостей». Корш вел полемику с «Московскими ведомостями» — газетой, которой он был редактором в 1856–1862 годах и которая перешла от него к Каткову.

«Здравствуя, милая, хорошая моя!»

Впервые — С, 1864, № 1, стр. 41–64 (ценз. разр. — 18 января), с подзаголовком «Провинциальный романс в действии».

Сохранились чистые гранки набора рассказа для «Современника». Сравнение их текста с первопечатным показывает, что перед публикацией рассказ подвергся существенной правке. Прежде всего, была значительно смягчена сатирическая характеристика героя, будущего губернатора Митеньки Козелкова (в гранках именовавшегося еще Феденькой Кротиковым). Это смягчение, скорее всего, было произведено под давлением цензуры.

, строки 14–16 сн. Вместо: «Старшие <…> уморительное» в журнале было напечатано:

— 60, строки 4 сн. — 4 св. Вместо: «Старшие все-таки <…> за получаемые в нос щелчки» —

, строки 12–17 св. В журнале был снят текст:

В «Современнике», и также, конечно, по цензурным причинам, были опущены два фрагмента, затрагивавшие острый вопрос об отношениях «земства» и «бюрократии»: «некоторых из них <…> к государеву писцу являться!» (стр. 64, строки 9-17 сн.) и «что писаря, сударь, конечно, необходимы <…> кто же назовет» (стр. 64–65, строки 2 сн. — 2 св.).

Из других вариантов корректуры наибольший интерес представляет следующий, удаление которого, однако, не может быть объяснено цензурными причинами: вместо «Я не буду <…> рад найти в них достойных и опытных руководителей» (стр. 66–67, строки 4 сн. — 3 св.) в гранках набора было:

В журнале этот текст был воспроизведен лишь до слов: «Затем наступила очередь…». Все последующее было заменено отрывком, который с незначительным сокращением вошел в текст всех прижизненных изданий (стр. 66–67, строки 4 сн. — 3 св.; в журнале после слов «питейный доход» было: «у председателя уголовной палаты, благоприятное ли впечатление произвело только что обнародованное в то время уложение о наказаниях и т. д.).

При подготовке отдельного издания Помпадуры, 1873 Салтыков сократил рассказ и внес в него ряд мелких изменений стилистического характера. Среди текстов, подпавших под сокращение, наибольший интерес представляет описание петербургской жизни Кротикова, в которое вкраплено авторское рассуждение о «монументе», то есть о государстве вообще и русской самодержавной государственности в частности, и послесловие, которым заканчивался рассказ в «Современнике». Оба эти фрагмента печатаются в настоящем томе в разделе Из других редакций, стр. 439–442.

Из других вариантов текста «Современника» наиболее значительны следующие:

, строка 1 св. После: «чтоб не давал ему в долг обедать!» —

, строка 3 св. После: «в голове его завелось целое гнездо принципов» —

После: «Митенька должен был покориться <…> пойти на лад» —

, строки 9-10 сн. После: «когда Митенька возвращался от предводителя домой» —

Рассказ «Здравствуй, милая, хорошая моя!» был написан осенью 1863 года. По-видимому, в середине ноября 1863 года (письмо не датировано) Салтыков, посылая П. В. Анненкову рукопись нового рассказа, писал: «Не хотите ли прочесть его? Быть может, он вас позабавит», и уже 19 ноября осведомлялся: «Прочитали ли Вы мой новый рассказ? Если прочитали, то возвратите и скажите Ваше мнение». Каков был отзыв Анненкова, неизвестно.

«Здравствуй, милая, хорошая моя!» — первый в помпадурском цикле рассказ из трилогии о Митеньке Козелкове (Феденьке Кротикове журнального текста) — сатира на молодую пореформенную бюрократию.

Рассказ посвящен предыстории административной карьеры Козелкова (Кротикова) и его первым шагам на «помпадурском» поприще в Семиозерске — вымышленном городе, в котором проступают сатирически обобщенные черты Рязани и Твери — места вице-губернаторства Салтыкова в 1858–1861 годах. Рассказ был написан с расчетом на продолжение, которое Салтыков обещал читателю в самом ближайшем времени. Этим продолжением явился опубликованный через два месяца рассказ «На заре ты ее не буди».

«Здравствуй, милая, хорошая моя!» — русская народная песня, ставшая романсом в обработке композитора А. Е. Варламова.

…потом… у Дюссо, потом в Михайловский… — Обеды в фешенебельном ресторане Дюссо и посещение французских каскадных спектаклей в Михайловском театре входили в норму поведения молодых людей светско-аристократического Петербурга. Называя их дальше «шалунами возрождающейся России», Салтыков иронически использует либерально-официозную фразеологию пореформенного времени.

…по чину уж глядел в превосходительные — то есть был близок к получению чина IV класса — действительного статского советника, которого титуловали словами «ваше превосходительство».

Все эти Мальвины… — Одно из излюбленных имен, которые в 60-70-х годах присваивали себе петербургские «лоретки» и «камелии». См. также в разделе «Из других редакций» на стр. 440 имена Флоранс и Фанни.

…начитавшись анекдотов г. Семевского… — Салтыков относил М. И. Семевского к тем «фельетонистам-историкам» «анекдотической школы», которые «не задаются в своих трудах ровно никакою идеею и тискают в печатные статьи нимало не осмысленные материалы, отрытые где-нибудь в архивах или в частных записках». Популярные в свое время очерки и рассказы Семевского из русской истории XVIII века, раскрывающие альковные тайны придворного быта, явились одним из поводов для салтыковской пародии-памфлета на литературу «анекдотистов» в «Истории одного города» (глава «Сказание о шести градоначальницах»).

Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!.. — Это имя и отчество появилось в рассказе лишь в издании 1882 года. В предшествующих публикациях было иначе: «граф Федор Петрович». Заставляя выжившую из ума старую фрейлину называть фельдмаршала Миниха — в ее представлении Аракчеева при императрице Елизавете — не принадлежавшим ему именем, Салтыков направлял сатирическую стрелу в адрес графа Петра Андреевича Шувалова, в недавнем прошлом шефа жандармов и начальника III Отделения. За свою грозную власть он получил от современников прозвище Петра III и Аракчеева II.

Ведь этот Данилыч-то из простых был! — Здесь и дальше старая фрейлина путает в своих придворных воспоминаниях бывшее с небывшим, XVII век с XVIII, действительность с литературой. Данилыч — Александр Данилович Меншиков, фаворит Петра I и Екатерины I; великая княгиня Софья Алексеевна — не княгиня, а царевна Софья Алексеевна; царица Тамара — конечно, не историческая грузинская царица этого имени, но легендарная героиня одноименной баллады Лермонтова («В глубокой теснине Дарьяла…»); князь Григорий Григорьевич — князь Римской империи и граф Григорий Григорьевич Орлов, фаворит Екатерины II. Остальные исторические имена см. по указателю в конце тома.

…в лице князя Оболдуй-Тараканова. — Об этом сатирическом персонаже, проходящем через ряд произведений Салтыкова, см. т. 3 наст. изд., стр. 602.

Один почтенный старец — эзоповское обозначение епархиального архиерея, главы духовной власти в губернии.

— Что читают? — «Московские ведомости»…но и то… одно литературное прибавление, а не политику. — В публикации «Современника» вслед за этими словами шло следующее продолжение диалога между Козелковым и губернским полковником, то есть жандармом: — А какие журналы получают в вашем городе? — Больше всего настоящие-с:[227] «Северную пчелу»-с, «Сын отечества»-с… — Могу с своей стороны рекомендовать «Москвитянин»!» Все упомянутые в диалоге органы печати принадлежали к официальному и официозному направлению.

…вспомнив, что почти такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV. — Речь идет о знаменитой фразе, будто бы сказанной французским королем Генрихом IV: «Я желал бы, чтобы у каждого крестьянина по воскресеньям была курица в супе».

…подобные ему помпадуры: Чебылкины, Зубатовы, Слабомысловы, Бенескриптовы и Фютяевы — сатирические персонажи предыдущих произведений Салтыкова, воплощающие черты дореформенной губернской администрации.

…genre Oeil de Boeuf… — См. т. 6, стр. 623.

Там можно было побеседовать и о spectacles de société и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества. — В тексте «Современника» далее следовало: «(очень жаль, что московские славянофилы, так сильно хлопочущие о сближении российских сословий, до сих пор не предложат этих средств, столь же полезных, сколь и древних)».

…в Новотроицком учился! — то есть в известном в то время Новотроицком трактире в Москве, на Ильинке.

«Аз и Ферт» — водевиль П. С. Федорова, посвященный чиновничьему быту; написан и поставлен в 30-х годах XIX в.

«На заре ты ее нe буди»

Впервые — С, 1864, № 3, стр. 189–224 (ценз. разр. — 17 марта), с подзаголовком «Романс».

Сохранились два экземпляра корректуры — один с большой правкой Салтыкова (по этой корректуре, с полным учетом авторской правки, осуществлена первопечатная публикация), другой — без правки, с пометой «2 корр<ектура>».

Приводим важнейшие варианты неправленой корректуры.

, строки 16–17 св. После: «представить себе не мог» в корректуре до правки Салтыкова было:

, строка 18 сн. После: «представляли собой так называемую «породу» —

, строки 7–8 сн. После: «с некоторым смущением указывая на Митеньку…» —

, строки 16–23 св. Вместо: «Козелков вошел в уборную <…> Представьте себе…» —

, строка 5 св. После: «захватывало дух от наслаждения» —

, строка 14 сн. После: «весело потирает руки» —

Ряд сокращений был сделан Салтыковым, по-видимому, под давлением цензуры или с оглядкой на нее. Вот перечень этих мест, не появившихся в «Современнике» и введенных в текст настоящего издания:

— 80, строки 2 сн. — 8 св.: «И ведь хоть бы кто-нибудь пригласил <…> лишнего велегласия».

, строки 1–5 сн.: «Я всегда полагал <…> недостаток административных средств».

, строки 4–7 св.: «но какой-то гарем особенный <…> иным образом лишил жизни».

, строки 1–3 сн.: «— Подьячего под хреном <…> принял это на свой счет».

При подготовке первого отдельного издания Помпадуры, 1873 Салтыков вновь внес в текст рассказа ряд изменений, главным образом сокращений. Некоторые из них были вызваны не творческими, а привходящими соображениями, по существу цензурного характера. Это те места, где речь шла о реальной фигуре — Лонгинове и сатирическом персонаже — Фуксенке. Салтыкову пришлось пожертвовать этими именами в отдельном издании во избежание возможных неприятностей для журнала и для себя лично со стороны цензурного ведомства. Дело в том, что безобидный ранее библиограф M. H. Лонгинов, один из лицейских однокашников Салтыкова, стал в 1871 году весьма опасным для всей демократической литературы начальником Главного управления по делам печати, сразу же зарекомендовавшим себя на этом посту в качестве крайнего реакционера и обскуранта. К вершителям цензурных судеб «Отеч. записок» и Салтыкова, хотя и меньшего ранга, в годы первого издания «Помпадуров» принадлежал и В. Я. Фукс, ставший в 1865 году членом упомянутого Главного управления по делам печати и в этом качестве одним из самых свирепых политических контролеров «Отеч. записок» и произведений Салтыкова. По воспоминаниям П. М. Ковалевского («Русская старина», 1910, № 1, стр. 39), Салтыков называл этого цензора в своем литературном окружении не иначе как «поганым. Фуксенком», то есть переносил на него сатирическую маску из рассказа. Фраза: «На Россию они взирали <…> подобно г. Н. Безобразову…» в изд. 1873 года читалась: «На Россию они взирали с сострадательным сожалением, а в крестьянской реформе подобно г. Н. Безобразову…» Роль «Фуксенка» была передана другому персонажу — «князьку Соломенные Ножки». В настоящем издании рассказ освобожден от указанных купюр автоцензуры.

Приводим ряд мест текста, которые подпали под авторское сокращение при подготовке отдельного издания по причинам, по-видимому, не связанным с цензурными опасениями.

, строка 4 св. После: «начали говорить о principes» в «Современнике» было:

, строка 18 сн. После: «усвоили себе истинный смысл речи Собачкина» —

, строка 11 сн. После: «договорил он вполголоса» —

, строки 5–6 св. После «вооружились решительно все» —

, строка 15 св., после «Messieurs! да позвольте же мне высказать свое мнение!» —

, строки 18–20 св. Вместо: «Поднялся шум и гам <…> окончательно забылись» —

, абзац «Я охотно изобразил бы…» оканчивался словами:

«На заре ты ее не буди» — второй, после «Здравствуй, милая, хорошая моя!», рассказ из трилогии о Митеньке Козелкове в помпадурском цикле. Точных сведений о времени создания рассказа нет. Вероятно, он был написан незадолго до появления в печати, то есть зимою 1863/64 года.

Рассказ посвящен продолжению «помпадурской» деятельности Козелкова в острый момент общественной возбужденности в управляемом им Семиозерске. Сюжетным материалом рассказа являются выборы — съезд всех дворян для избрания должностных лиц в органы дворянского самоуправления: губернского и уездных предводителей дворянства, разного рода попечителей и пр. Дворянские съезды и выборы, происходившие раз в три года, были всегда событиями в губернской жизни. Но если в дореформенные годы они имели, по преимуществу, бытовое значение, выражавшееся главным образом в разных формах «губернского веселья» — шумных обедах, балах, выездах, приемах, — картинах, классически описанных Гоголем в «Мертвых душах», то совсем иной характер приобрели собрания дворянства в годы, непосредственно примыкающие к крестьянской реформе. Тогда, особенно же в канун реформы, дворянские губернские съезды превратились в форумы острой политической борьбы вокруг предстоящей отмены крепостного права, а затем и вокруг конкретных вопросов проведения реформы в жизнь (о деятельности мировых посредников и пр.). Борьба шла, как сатирически описывает Салтыков, с одной стороны между бюрократами — то есть представителями правительственной власти, проводившей реформу (губернатор, вице-губернатор и прочие старшие чиновники губернской администрации), и земством — то есть, в данном случае, всей массой дворян-помещиков губернии и их сословно-должностными представителями (губернские и уездные предводители дворянства, депутаты дворянского собрания и пр.). С другой стороны, борьба шла и внутри самого дворянско-помещичьего лагеря, разбившегося на две главные партии: «консерваторов», то есть реакционеров-крепостников, и «красных», то есть дворянских либералов. Салтыков указывает на формальный характер различия в подходах двух «главных партий» к крестьянскому вопросу и общественному прогрессу вообще и устанавливает взаимную близость позиций обеих партий по существу. Такая оценка деятельности «красных» в 1864 году свидетельствует о сдвиге влево взгляда Салтыкова на дворянский либерализм, на который он еще в годы службы в Твери возлагал определенные надежды (сотрудничество с группой Унковского и др.).

В биографическом плане сатирические картины дворянских выборов и взаимной борьбы «консерваторов» с «красными» во многом восходят к впечатлениям, полученным Салтыковым в годы своего рязанского и тверского вице-губернаторств. В Рязани Салтыков был официальным наблюдателем и закулисным участником одного из самых бурных дворянских съездов кануна крестьянской реформы — в декабре 1859 года. В Твери в такой же двойной роли он находился по отношению к еще более шумным и драматическим событиям губернского съезда мировых посредников в декабре 1861 года, а также к подготовке первого после реформы чрезвычайного губернского съезда тверского дворянства в начале 1862 года.

«На заре ты ее не буди» — романс А. Варламова на слова А. Фета (1842). В 1850 году Ап. Григорьев назвал этот романс «песней, сделавшейся почти народною» (ОЗ, 1850, № 1, стр. 71).

…известного либерала Коли Собачкина… — Образ, возможно, гоголевского происхождения, хотя у Гоголя в «Отрывке» (1842) «скверный» либерал Собачкин, «мерзавец, картежник и все, что вы хотите», назван Андреем Кондратьевичем.

…цвет российского либерализма — иронически цитируется распространенное в либеральной печати того времени определение тверской дворянской оппозиции. Подробнее см. т. 6 наст. изд., стр. 594.

— Стани…, — шепчет эта заветная дума… — Слава! Слава! Слава! — подзвякивает в это время колокольчик… — Козелков мечтает об ордене Станислава, младшем из российских орденов, имевшем три степени.

…когда у нас в Петербурге буянили нигилисты… — Козелков вспоминает 1861–1862 годы — высшую точку подъема революционно-демократического и студенческого движений 60-х годов.

Unitibus rebus… — Невежественный Козелков перевирает известное латинское изречение. Правильный текст: «Viribus unitibus res parvae crescunt».

Начнут это друг дружке докладывать: «Ты тарелки лизал!» — «Ан ты тарелки лизал!» — пародируются генеалогические споры и препирательства о феодально-боярском аристократическом или служилом происхождении дворянских родов (см. т. 4, стр. 205–207 и прим.).

…приготовлялись публично «проэкзаменовать» мировых посредников за их предерзостные поступки… — Преследованию крепостнической реакцией 60-х годов мировых посредников из числа либерально настроенных дворян Салтыков посвятил в 1863 году специальную статью «Несчастие в Порхове» (см. эту статью и комментарий к ней в т. 5 наст. изд.).

Фуксенок — русское уменьшительное от немецкого Fuchs — лиса.

Цанарцт (от нем. Zahnarzt) — дантист.

Фавори (от франц. favori) — любимец, баловень.

…знания свои по части русской литературы ограничивали двумя одинаково знаменитыми именами: Nicolas de Bézobrazoff и Michel de Longuinoff, которого они, по невежеству своему, считали за псевдоним Michel de Katkoff. — Французским написанием имен (с частицей de, обозначающей принадлежность к дворянству) Салтыков указывает, с одной стороны, на сословные интересы названных публицистов, а с другой — на то, что и H. Безобразов и М. Лонгинов издавали свои писания также и за границей: первый — крепостнические оппозиционные брошюры, второй — порнографические стихи. «Путаница» же с псевдонимом — сатирическая стрела в адрес M. H. Лонгинова, считавшегося еще недавно либералом, дружившего с Некрасовым, сотрудничавшего в «Современнике», а затем тесно сблизившегося с M. H. Катковым и его «Русским вестником». Как уже упомянуто выше, комментируемый текст был изъят Салтыковым из издания 1873 года (см. стр. 495).

В крестьянской реформе они, подобно г. Н. Безобразову, видели «попытку… прекрасную»! — Салтыков цитирует брошюру Н. А. Безобразова «О старом и новом порядке и об устроенном труде (travail organisé) в применении к нашим поместным отношениям» (СПб. 1863). Рецензируя ее в первой книжке «Современника» за 1863 год, Салтыков отнес Безобразова «к числу бойцов, наиболее уязвленных уничтожением крепостного права» (см. т. 5 наст. изд., стр. 338).

«Le jeu du hasard et de l’amour» — комедия П. К. Мариво (1730).

«Le secrétaire et le cuisinier» — водевиль Э. Скриба. В обработке Арапова шел на русской сцене (см. А. Гозенпуд. Музыкальный театр в России, Л. 1959, стр. 592).

Жокрисов — глупцов, простофиль (франц. jocrisses).

…в собрании — в Дворянском собрании.

Из поджигателей-с! — то есть «нигилистов» или революционеров, которые были объявлены реакционной прессой и обывательским мнением виновниками петербургских пожаров 1862 года.

Сакрекокен — проклятый плут (франц. sacré coquin).

Пропинационное право — право откупа винной торговли. См. прим. к стр. 310.

Кипсек (англ. keepsake) — название «роскошных изданий», книг с иллюстрациями или же альбомов картин и рисунков.

Новгородцы такали-такали да и протакали! — По одной версии, возникновение этой исторической пословицы восходит к летописному преданию о призвании варягов новгородцами. Согласно другой версии, пословица возникла в связи с подчинением в конце XV века Новгорода Великого Москве, то есть русскому централизованному государству, и потерей новгородцами их феодально-республиканских свобод. Салтыков не раз обращался в своих произведениях, в том числе в «Истории одного города», к этой пословице, приводя ее иногда, как в данном случае, также в своих переводах на французский и немецкий языки.

…знаменитейший из публицистов нашего времени — ироническая характеристика Каткова — пропагандиста «selfgovernment» — местного самоуправления дворян-помещиков по образцу английских учреждений («дворянское земство»); см. т. 3 наст. изд., стр. 597–598.

Женироваться — стесняться (от франц. se géner).

…завтра… уездные выборы, на послезавтра назначалось… генеральное сражение. — Во время общегубернских дворянских съездов сначала производились выборы в органы уездного дворянского самоуправления, а затем — губернского (губернского предводителя, попечителя губернской гимназии и др.).

«Она еще едва умеет лепетать»

Впервые — С, 1864, № 8, стр. 343–368 (ценз. разр. — 29 августа), с подзаголовком «Романс».

Сохранился черновой автограф рассказа. В рукописи последовательно зачеркнуты два первоначальных заглавия: «Законы осуждают предмет моей любви» и «Совсем стал не такой»; окончательное заглавие — «Она еще едва умеет лепетать» — написано на полях.

По сравнению с журнальной публикацией, рукописный текст содержит большое количество мелких стилистических разночтений и ряд мест, опущенных в печати. Среди этих купюр наибольший интерес представляет главка «Мораль», в которой обобщаются содержание и смысл посвященных Кротикову (Козелкову) трех «романсов» — «трилогии» их. Этой главкой завершался в рукописи рассказ. Текст «Морали», никогда прежде не публиковавшийся и представляющий самостоятельный интерес, печатается в наст. томе в разделе Из других редакций, стр. 444–447. Рукопись рассказа позволяет в ряде его мест устранить сокращения и замены, введенные в первопечатный текст, очевидно, по причинам цензурного характера.

Из текста «Современника» исчезли все упоминания о том, что Козелков «начальник края», то есть губернатор. Вместо: «обязанности начальников края» (стр. 105, строка 21 сн.), «начальник края» (стр. 105, строка 11 сн.) появилось: «обязанности, подобные моим», «каждый из нас», «на моем месте» и т. д.

, строка 8 сн. Вместо: «— Нынче, вашество <…> доложил Ядришников» в «Современнике» было: «Ядришников ввернул какое-то замечание».

Были устранены цензурой упоминания петербургских пожаров и других фактов и явлений, относящихся к революционному движению начала 60-х годов.

, строка 26 сн. Вместо: «откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения» — «откиньте уродливые крайности».

, строки 4–7 сн. Исключено: «И ежели мы вспомним <…> в истине наших слов».

Некоторые купюры при подготовке рукописи к печати были, по-видимому, сделаны самим Салтыковым. Так, за пределами текста «Современника» и всех последующих изданий рассказа было оставлено грубовато-раблезианское рассуждение о пользе, которую может принести административная деятельность Кротикова. Приводим этот отрывок:

, после абзаца «Я не знаю, согласились ли…» —

, строки 12–16 сн. вместо «— Но надеюсь, что вы бунтовать не будете? <…> — Вы меня не знаете, Marie…» в рукописи было:

— Вы меня не знаете, Marie…

По связи с этим отрывком ниже бунтовщик заменено на повстанец (стр. 111, строка 6 сн.), после слов «Дмитрий Павлыч хочет идти» снято: «в бунтовщики! он желает» (стр. 112, строка 6 св.).

, в абзаце «Разумеется, правитель канцелярии…» после слов «…разнеслись целые легенды» снято:

Для первого отдельного издания (Помпадуры, 1873)журнальный текст рассказа подвергся дополнительной стилистической правке и сокращениям. Среди более десятка купюр значительными являются три следующие.

Прежде всего, это рассуждение о новой бюрократической системе «обворожить не удовлетворяя», сравниваемой с системой «старых драбантов» (дореформенных бюрократов) — и обворожить и удовлетворить. Ввиду самостоятельного значения этого фрагмента печатаем его в разделе Из других редакций (стр. 442–444).

После абзаца «К правительственным мерам…» (стр. 104), был снят текст:

Последнюю крупную купюру Салтыков сделал в конце рассказа. Он опустил сцену «спасительного кризиса» и «выздоровления» Феденьки, которой заканчивался рассказ в первопечатной публикации (в рукописи за этой сценой следовала главка «Мораль» — см. раздел Из других редакций, стр. 444–447).

, строка 7 св. После слов: «…не своим голосом закричал: — Раззорю!» —

«Она еще едва умеет лепетать» — последний появившийся в «Современнике» рассказ Салтыкова из цикла «Помпадуры и помпадурши». Он был написан, по-видимому, летом 1864 года. Им завершилась трилогия о Козелкове (Кротикове), хотя в момент создания рассказа Салтыков не оставил еще намерения продолжить ее.

Центральная тема рассказа — эволюция героя от бесконечной болтовни к лапидарному «раззорю!» (это знаменитое в салтыковской сатире словечко впервые появилось в комментируемом рассказе). Завершая рассказ этим грозным возгласом, Салтыков не только обнажал линию перехода политики правительства в эпоху реформ от либерального курса к реакционному, но и решал творческую задачу, выступая с «заявкой» на гротеск. В финальной сцене рассказа неуемный болтун Митенька Козелков превращается уже в другой образ, непосредственно предшествующий градоначальнику Брудастому в «Истории одного города» («Органчик»). К этому образу как нельзя более оказался приложим самый термин «помпадур», найденный впоследствии Салтыковым.

«Она еще едва умеет лепетать» — начальная строка стихотворения А. Н. Майкова (1857).

…сделался, что называется, бель-омом… — то есть красавцем мужчиной (франц. bel homme).

…этим делом штаб-офицеры заведывают! — До 1867 года в каждую губернию назначался штаб-офицер корпуса жандармов — исполнительного органа III Отделения, который и «заведывал» всеми делами политической полиции в губернии.

…чтобы начальник края был хозяином у себя дома… Наполеон это понял… — При Наполеоне III были значительно расширены административные и политические права префектов во вверенных им департаментах Франции, в частности и больше всего в целях борьбы с революционной активностью масс.

Во главе этой камарильи… — В рукописи было иначе, иронически: «Во главе этой юной России…»

Eheu, Posthume, Posthume! — так предостерегает нас древний поэт… — Козелков цитирует Горация, «Оды», II, 14, 1–2; «Eheu, fugaces, Posthume, Posthume, // Labuntur anni…» («Увы, мимолетно, Постумий, Постумий, проносятся годы…»).

…можно администрировать, можно издавать журналы, можно даже написать целый трактат о бессмертии души. — В автографе после слов «можно издавать журналы» зачеркнут намек на «почвеннический» журнал «Время», издававшийся в 1861–1863 годах М. М. и Ф. М. Достоевскими: «(пример: стрижи, которые в течение трех лет издавали журнал, не произнесли ни одного подлежащего, ни одного сказуемого, ни одной связки)». Трактат о бессмертии души — по-видимому, выпад против Ф. М. Достоевского. В драматической были «Стрижи», вошедшей в состав публицистической статьи «Литературные мелочи», «Записками о бессмертии души» были прозваны «Записки из подполья» (см. т. 6 наст. изд., стр. 493).

Болона́ — нарост, шишка, опухоль (ярославское слово, не раз встречающееся в салтыковских произведениях).

… «Надежда утешает царя на троне… Надежда! кроткая посланница небес! — Козелков, перефразируя, цитирует прозаический отрывок В. А. Жуковского «К надежде» (1800).

…эти земские учреждения… я начинаю, наконец, думать о нигилизме! — В автографе вторая половина этого текста была несколько другой: «…я начинаю, наконец, думать, что это просто рискованная уступка нигилизму». — По определению В. И. Ленина, земская реформа 1864 года «была одной из тех уступок, которые отбила у самодержавного правительства волна общественного возбуждения и революционного натиска» (Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 33). Подробнее о салтыковской характеристике земской реформы см. в т. 7 наст. изд. («Признаки времени», «Письма о провинции»).

…откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… «… Вы получите: Vanitum vanitatum et omnium vanitatum… — Перечисляются, в оценке Митеньки Козелкова, характерные события и явления бурных 1861–1862 годов. Подводя им итог, Козелков, как всегда, перевирает очередную классическую цитату, попавшую ему на язык, — в данном случае из латинского текста Библии (кн. Екклезиаста, I, 2): Vanitas vanitatum et omnia vanitas (Суета сует и всяческая суета).

…как еще это в газетах пишут… «до лясу», кажется? — намек на польских повстанцев 1863 года, уходивших от преследований царских войск в леса. Выражение «до лясу» встречается, в частности, в корреспонденциях Берга в «СПб. ведомостях» за 1863 год.

…вы читали Карамзина?.. это может вам дать некоторую идею о том, чего бы именно я желал! — Козелков имеет в виду следующее место из «Истории…» Карамзина: «Юное пылкое сердце его хотело открыть себя пред лицем России: он велел, чтобы из всех городов прислали в Москву людей избранных, всякого чина или состояния, для важного дела государственного. Они собралися — и в день воскресный, после обедни, царь вышел из Кремля с духовенством, с крестами, с боярами, с дружиною воинскою, на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Иоанн обратился к митрополиту и сказал: «Святый владыко! знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. <…> Люди божии и нам богом дарованные! молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла; могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабитсльств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. VIII, СПб. 1852, стр. 106–107).

…я могу уподобиться форейтору, который… все мчится вперед и вперед, между тем как экипаж давно остановился и погряз в болоте… — Козелков пользуется образом из статьи И. С. Аксакова в газете «День» (1862, № 16). Аксаковскую фигуру «форейтора», олицетворяющего послепетровскую «Русляндию», которой славянофилы противопоставляли московскую «Русь», Салтыков высмеял в «Нашей общественной жизни», 1863, сентябрь (см. т. 6 наст. изд., стр. 547).

Следующая за комментируемым текстом фраза: «Вымолвивши такую штуку, Митенька окончательно стал в тупик и даже раскрыл рот» — имела в публикации «Современника» такое продолжение:

Он догадывается, что не сам ее выдумал, а откуда-то почерпнул, но откуда именно, к каким последствиям она может привести и как свести концы с концами — ничего этого представить себе в эту минуту не может. Почтенные представители, с своей стороны, тоже ничего не понимают, но кланяются и благодарят.

Это был некто Златоустов… помещавший в местной газете статейки о предполагаемых водопроводах и о преимуществе спиртового освещения перед масляным. — Фамилия публициста в публикации «Современника» и первого отдельного издания (1873)была другая, хотя и схожая: Златовратский. Изменение на «Златоустов» последовало во втором отдельном издании (1879). Причины и соображения, по которым Салтыков произвел замену, неизвестны. Но, конечно, они не были случайными и, возможно, как-то связаны с тем обстоятельством, что в Рязани (давшей немало материала для сатирического Семиозерска) в годы службы там Салтыкова учительствовал некто А. П. Златовратский, институтский товарищ Н. А. Добролюбова. Он очень надеялся, что Салтыков, бывший по должности как вице-губернатор, редактором «Рязанских губернских ведомостей», возьмет его к себе в помошники, чего, однако, не произошло. (Но позднее А. П. Златовратский сотрудничал в газете.) Сатирическая передовая «Наши желания» представляет отчасти пародию на «публицистику» «Губернских ведомостей», на мелкотемье, официозность и мнимую проблемность этих казенных газет, издававшихся при губернских правлениях.

…вложи пальцы в язвы… — Выражение, возникшее из евангельской притчи о Фоме неверующем (Иоанн, XX, 24–29), употребляется в значении: не доверяя другому, самому убедиться в чем-либо на опыте.

Tout s’enchaîne, tout se lie dans ce monde, — говорит один знаменитый писатель… — Цитата из Ламартина. Встречается у Салтыкова несколько раз (ср. «Благонамеренные речи» VIII, «Письма к тетеньке» II, «Пестрые письма» V).

Сомневающийся

Впервые — ОЗ, 1871, № 5, стр. 177–196 (вып. в свет 12 мая), с подзаголовком «Рассказ».

Рукописи и корректуры не сохранились.

В отдельном издании цикла (Помпадуры, 1873)в журнальный текст рассказа было внесено несколько незначительных стилистических изменений. В издании 1882 года письмоводитель заменен на правитель канцелярии (по тем же причинам, что и в рассказе «Старая помпадурша»; см. стр. 485).

В журнале перед рассказом стоял эпиграф из Виктора Гюго: «Lui! toujours lui!» — перенесенный в отдельном издании цикла к рассказу «Он!!».

Рассказ о «сомневающемся помпадуре» — художественно-сатирическая критика правовых основ самодержавной власти и правовых же «норм» поведения ее государственной администрации — от министров и губернаторов до низших звеньев управления. «Помпадур» впал в состояние подавленности и сомнений после того, как случайно узнал о существовании «какого-то закона», с которым и он, «помпадур», будто бы обязан считаться. «После этого… после этого… зачем же мы, помпадуры, нужны?!» — восклицает он, показывая этим восклицанием, что в его представлении какая-либо ответственность перед законом несовместима с самим принципом неограниченной власти и жизненными проявлениями этого принципа в практике административно-бюрократического произвола. Кратковременные сомнения «помпадура» решились в пользу приказа «Влепить!», несмотря на закон, то есть в пользу произвола. Такой исход «полемики» с законом — показывается в рассказе — был предрешен не только силой и волей самого авторитарного режима, но и правовой темнотой и бессознательностью людей «толпы», в глазах которых понятия «закон» и «помпадур» не что иное, как «страдательные агенты» их «планиды», и притом не всей «планиды», а только той ее части, которая осуществляет собой «карательный элемент».

В журнальном тексте рассуждение об отсутствии в «толпе», на данном этапе ее развития, гражданского, правового самосознания, было несколько полнее. Абзац «Что такое «закон»…» на стр. 139 заключался в публикации «Отеч. записок» фразой: «А потому, толпа даже и в каре видит не кару, а несчастие, или много-много возмездие за грех отдаленный, забытый, а отнюдь не последствие сейчас совершенного деяния».

Появление рассказа «Сомневающийся» было встречено сочувственным отзывом в газете «Новости». Анонимный критик противопоставлял рассказ современным романам, в которых, по его словам, «нет отделки, пережиганья строительного мусора, большая расплывчатость». «В этом отношении, — писал рецензент, — образцом может служить маленький очерк г. Щедрина, помещенный в той же книжке «От<ечественчых> зап<исок>», «Сомневающийся». У г. Щедрина не бывает лишних слов, все нужно, строительные леса сняты, мусор убран, оттого его рассказы, несмотря на микроскопические размеры, сравнительно с громадными произведениями современных романистов, приносят гораздо больше пользы мыслительной стороне читателей. <…> Последний остроумный очерк г. Щедрина посвящен решению вопроса: нужны ли помпадуры» («Новости», 1871, № 18, от 17 (29) мая).

Правитель канцелярии… показал статью о лицах, изъятых от телесного наказания. — Сатирический отклик на царский указ правительствующему сенату «О некоторых изменениях в существующей ныне системе наказаний уголовных и исправительных», от 17 апреля 1863 года («СПб. ведомости», 1863, № 85 от 19 апреля).

Omnia mea mecum porto — слова одного из семи греческих мудрецов, Бианта (VI в. до н. э.).

Где стол был яств, там гроб стоит; // Где пиршеств раздавались клики. // Надгробные там воют лики… — неточная цитата из стихотворения Г. Р. Державина «На смерть князя Мещерского» (1779).

…помпадур… останавливается перед зерцалом и вглядывается в вкленные по бокам его указы. — Зерцало — официальный символ самодержавной власти, треугольная призма с гербом Российской империи, помещавшаяся на столе в присутственной комнате во всех административных учреждениях. На трех сторонах призмы были наклеены печатные экземпляры указов Петра I. Один из этих указов напоминал, что «всуе законы писать, когда их не хранить» (в смысле не выполнять). Эти слова петровского указа Салтыков не раз цитировал в своих произведениях.

…узнать от чистых сердцем и нищих духом… — цитата из Евангелия Слова Христа из «Нагорной проповеди» (Матфей, V–VII).

И в Писании сказано: блюдите да опасно ходите — цитируется Библия (Второзаконие, V, 32–33).

Он!!

Впервые — ОЗ, 1873, № 3, стр. 5-30 (вып. в свет 18 марта), с подзаголовком «Картины провинциальных нравов».

Рукописи и корректуры не сохранились.

В отдельное издание цикла (Помпадуры, 1873)рассказ вошел без каких-либо существенных изменений, за исключением переноса к нему эпиграфа из Виктора Гюго «Lui!.. toujours lui!!», который первоначально находился перед рассказом «Сомневающийся» (см. вводную заметку и комментарий к этому рассказу).

Рассказом «Он!!» Салтыков начал завершающий этап работы над «Помпадурами и помпадуршами», приходящийся на 1873 год, когда были созданы также «Помпадур борьбы…» и «Мнения знатных иностранцев о помпадурах» — самый сильный и яркий заключительный триптих цикла. («Зиждитель», как сказано, был написан уже после выхода в свет первого отдельного издания.) В рассказе две, непропорциональные по объему части. Первая — подробное повествование о неожиданной отставке старого «доброго помпадура», при котором процветало «древо гражданственности». Вторая часть — краткое сообщение о приезде на место уволенного нового и грозного помпадура. «Внутри его скрывалась молния», которая, вылетев из помпадура, зажгла и уничтожила «древо гражданственности». Название рассказа «Он!!» относится, собственно, к этой заключительной его части.

Исторический комментарий без труда раскрывает общий смысл и основные иносказания рассказа.

«Добрый помпадур» — персонификация либерального курса правительственной политики конца 50-х — начала 60-х годов; «древо гражданственности» — конкретные проявления этого курса: в реформах, в политическом поведении властей и т. д.; «новейшие веяния времени» — очередная полоса реакции середины — конца 60-х годов; «молния», скрывавшаяся в приехавшем новом помпадуре, «испепелившая» все «насаждения», — воплощение экстремы реакции 60-х годов в ее крайних представителях и деяниях. В духе такого комментария уясняется и эпиграф к рассказу. Словами Гюго «Lui! toujours lui!!» — «Он!.. всегда он!» — Салтыков указывает на постоянство и неизбежность появления реакционных периодов и их деятелей при существующем в царской России «порядке вещей».

В зловещем образе безыменного «помпадура»-карателя Салтыков создал одно из наиболее сильных своих обобщений царистской реакции, ее исполнителей и проводников. Современники соотносили этот обличительный образ с реальной фигурой — M. H. Муравьева («Вешателя») — генерал-губернатора Северо-Западного края в 1863–1865 годах и председателя Верховной комиссии по делу Д. В. Каракозова в 1866 году.

Известен отзыв о рассказе «Он!!» М. А. Бакунина; его приводит в своей книге «Об объявлении приговора Н. Г. Чернышевскому…» (СПб. 1906) А. Н. Тверитинов.

«Были разговоры и о русской литературе. Зашла речь о Щедрине, о его рассказе «Он!!».

— Какова смелость! — воскликнул М. А. <Бакунин>.

Действительно, по сравнению с известным фельетоном Old Gentleman’a — смелость огромная.

Щедрина хвалил за смелость человек, который в четырех государствах был приговорен к смерти… Такая похвала чего-нибудь да стоит!»[231]

В первой части рассказа, об отставке старого «помпадура» и ожидающей его жизни в Петербурге, — много отражений бытового материала, связанного с биографией Салтыкова: с его последней службой на посту председателя казенной палаты в Пензе, Туле, Рязани и петербургскими связями писателя с кругом его былых сослуживцев, как и он, недавно уволенных в отставку.

Рассказ «Он!!» вызвал ряд откликов газетной критики, поверхностность и неполнота которых отчасти объясняется, по-видимому, невозможностью обсуждения в печати основного политического содержания рассказа. «В его новом произведении, — писал в «Одесском вестнике» С. Т. Герцо-Виноградский, — по-прежнему щедрою рукою рассыпаны блестки остроумия, но помпадурская тема, так же как и известная шкурка, не стоющая выделки, не стоит этих блесток. Проводы упраздненного помпадура, плохенького, но смирненького и дешевенького («не лыком шит, говорили про него обыватели, но зачем нам помпадуры щегольской работы!»), описаны автором с неподражаемым юмором» (С. Г. — В. Очерки современной журналистики. — «Одесский вестник», 1873, № 80 от 14 апреля).

В газете «Новости» отзыв на рассказ напечатал писатель И. А. Кущевский. «Этот рассказ, — писал он, — не касающийся каких бы то ни было вопросов, рассказ истинно художественный, который, вероятно, не потребует комментарий» (Новый критик. Фельетон. Новости русской литературы. — «Новости», 1873, № 89 от 30 марта (11 апреля).

С резкой критикой рассказа «Он!!» выступил в официозно-реакционной газете другой писатель, В. Г. Авсеенко[232]. Но для него отзыв о новом салтыковском произведении был лишь поводом ответить на уничтожающий разбор Салтыковым его романа «На распутьи» (см. т. 9 наст. изд.).

«Lui!.. toujours lui!!» — неточная цитата из стихотворения В. Гюго, посвященного Наполеону I. У Гюго: «Toujours lui! Lui partout!» В такой же неточной цитации иронически применено к становому Грацианову из «Убежища Монрепо».

…ни смелых переходов через Валдайские горы — сатирический образ, не раз встречающийся у Салтыкова. Валдайская возвышенность в бывш. Новгородской губернии чрезвычайно полога и незначительна.

…и оставлял не для того, чтоб украсить собой одну из зал величественного здания, выходящего окнами на Сенатскую площадь… — Губернатор («помпадур») был уволен в отставку без обычного в таких случаях назначения членом Правительствующего сената.

…нет Агатона! нет моего друга!.. — цитата из элегии H. M. Карамзина «Цветок на гроб моего Агатона» (1793).

На счастье прочно // Всяк надежду кинь… — цитата из стихотворения И И. Дмитриева «Всех цветочков боле…» (1795).

…тонкий обедец у Донона… — Донон — петербургский ресторатор.

…отпустил бороду и усы… — См. прим. к стр. 26.

…выжидает… зелененькую кредитку — трехрублевого достоинства.

…в виде аренд. — Здесь «аренда» означает особое вознаграждение, «жалуемое» правительством в виде награды, в особенности за государственную службу.

…пачку красненьких кредиток… — десятирублевого достоинства.

…и приидут во град, и имут младенцев, и разбиют их о камни… — Парафраза заключительного стиха из псалма «На реках Вавилонских…»: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!» (Псалтирь, 136).

«Его уж нет! — запел кто-то в толпе… — романс П. П. Булахова на слова Н. И. Куликова «Его уж нет, любимца славы…» (1861).

…передовые статьи «Старейшей Российской Пенкоснимательницы»… — то есть статьи либеральной прессы, в частности, газеты «С.-Петербургские ведомости». Подробнее см. «Дневник провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд.).

«Faites vos bagages, messieurs! faites vos bagages!» — Возглас кондуктора в вагонах железной дороги на Западе, предупреждающий пассажиров о необходимости подготовиться к скорому прибытию на конечную станцию. Салтыков использует этот возглас эзоповски — как знак предложенной «сверху» отставки, с явным намеком на обстоятельства своей собственной отставки. На отсутствие у Салтыкова «достаточной теплоты чувств» к режиму и слугам самодержавной власти не раз жаловались в своих донесениях в Петербург как губернаторы Пензы, Тулы и Рязани, так и органы политического контроля — губернские штаб-офицеры. См. об этом в примеч. к письмам Салтыкова за 1868 год (т. 18 наст. изд.).

…по-настоящему, ты должен был стоять в это время смирно и распевать «Гром победы раздавайся!» — «Гром победы раздавайся» (также «Звон победы раздавайся», во встречающейся у Салтыкова неточной цитации) — одно из эзоповских обозначений царского гимна и вообще «знак» официально-монархической идеологии. До создания в 1833 году композитором А. Львовым и поэтом В. Жуковским по поручению Николая I гимна «Боже царя храни!» на правах гимнической музыки в России нередко исполнялся «Хор для кадрили» Г. Р. Державина, начинавшийся словами «Гром победы раздавайся…», положенный на музыку О. А. Козловским и впервые исполненный в 1791 году на празднике, устроенном Г. А. Потемкиным по поводу взятия Измаила.

О росс! о род непобедимый! // О твердокаменная грудь! — неточная цитата из оды Г. Р. Державина «На взятие Измаила» (1790 или 1791). У Державина: «О род великодушный».

…так называемых дантистов… — См. т. 3 наст. изд., стр. 602.

…шлющихся людей… — термин из законодательства Петра I.

Неумытными — неподкупными.

…в виде полуимпериала… — русская золотая монета, номинально равнявшаяся пяти рублям.

До сих пор, и то лишь на этих днях, только прусский депутат Ласкер возбудил об этом вопрос, неосторожно назвав «взяткою» двадцатитысячный «куш», полученный неким тайным советником за содействие при выдаче железнодорожной концессии. — Салтыков имеет в виду нашумевшую речь депутата Ласкера, произнесенную в прусском парламенте 7 февраля 1873 года. Ласкер обвинял крупных чиновников и аристократов Пруссии, в частности столпа консервативной партии Вагенера, в финансовых махинациях, связанных с железнодорожными концессиями.

…распни! распни его! — Слова из Евангелия: крик толпы, требовавшей казни Иисуса (Марк, XV, 13).

Амплификация — ряд сходных определений какого-либо явления.

«В наше время, когда…» — один из штампов либеральной публицистики, превращенный Салтыковым во фразеологическую формулу насмешки и издевательства над нею, в частности над ее маниловскими восхвалениями «великих реформ».

Помпадур борьбы, или проказы будущего

(Стр. 164)

Впервые ОЗ, 1873, № 9, стр. 57–92 (вып. в свет 19 сентября).

Рукописи и корректуры не сохранились.

Для отдельного издания (Помпадуры, 1873)в текст рассказа Салтыков внес незначительные стилистические изменения и сокращения. В частности, было сокращено описание либерального времяпровождения Кротикова в доме Волшебновых. После «…с доверием ожидать дальнейших разъяснений» (стр. 179, строки 9-10 сн.) в журнале было:

После «…ни меня, ни тебя она коснуться не посмеет!» (стр. 185, строка 6 св.) в журнале шло рассуждение Волшебнова:

Среди рассказов «помпадурского» цикла, написанных после «Истории одного города», «Помпадур борьбы…» наиболее близок в своей последней части к последним же страницам глуповской «летописи». В образе Феденьки Кротикова, ударившегося в «административный мистицизм», немало черт, роднящих его с градоначальниками химерического города, в том числе с Угрюм-Бурчеевым[234]. Прослеживая движение Феденьки, чья жизнь всегда «была бредом», от бреда «либерального», а потом «консервативного» к «бреду борьбы», Салтыков обозначает этим гротеском вполне реальные явления тогдашней действительности, эволюцию пореформенной правительственной политики от вынужденного Крымской войной половинчатого либерализма вновь к реакционному натиску.

Рассказ написан в 1873 году, то есть в период начавшегося в России нового общественного оживления, «второго революционного подъема» (Ленин), на что самодержавие ответило резкой активизацией охранительных и репрессивных сил режима. Вместе с тем активизация этих сил в начале 70-х годов была прямым ответом царизма на огромной важности события в международном революционном движении — на Парижскую коммуну и деятельность I Интернационала. Упоминанием этих событий Салтыков объединял отечественную реакцию с французской («западной»), устанавливал их общую социальную основу и вскрывал методом гротеска «пределы» и «возможности» этих сил застоя и регресса. Пройдя по нисходящей линии все стадии убывающего «либерализма», салтыковский помпадур находит свое окончательное политическое credo y «версальцев», усмирителей Парижской коммуны, организовавших для защиты реакции «партию борьбы» (как назвал боровшиеся с коммунарами силы контрреволюции возглавлявший их Тьер). Помпадур Феденька Кротиков поднимает у себя в Навозном знамя этой партии как «знамя возрождающейся власти». В помощники себе Феденька берет «мерзавцев» — рядовых слуг и проводников реакции. Появление в «Помпадуре борьбы…» «мерзавцев» предвосхитило такой шедевр салтыковского обличения реакции, как знаменитая «Современная идиллия» (1877–1883) с ее сказкой о «ретивом начальнике», тоже призвавшем себе на помощь «мерзавцев».

Одно из наиболее ярких созданий искусства гротеска у Салтыкова, «Помпадур борьбы…» примечателен также содержащимся в рассказе «теоретическим отступлением». Это одна из наиболее важных автохарактеристик художественного метода писателя. В ней — разъяснение реалистической основы сатирических иносказаний, заостренных гиперболой и фантастикой, как способа проникновения в сущность обличаемых явлений сквозь оболочку их привычной обыденности. Вместе с тем разъясняется значение гротеска, как формы предвидения (в искусстве), выявления скрытых тенденций действительности, на что указывает и вторая часть альтернативного заглавия рассказа: «Помпадур борьбы, или Проказы будущего». В связи с этим «Московские ведомости» язвительно писали об изобретении Салтыковым новой сатиры, «не карающей, а предупредительной сатиры».

Положительными рецензиями на «Помпадура борьбы…» отозвались «С.-Петербургские ведомости» и «Одесский вестник».

«…новый сатирический этюд г. Щедрина «Помпадур борьбы» — вещь, по-моему, превосходная, — писал В. П. Буренин. — Это, быть может, лучшая из сатир даровитого писателя за последние годы по тонкости юмора и глубине сатиры» (Z. Журналистика. — «С.-Петербургские ведомости», 1873, № 268 от 29 сентября (11 октября).

С. Т. Герцо-Виноградский рекомендовал читателю «Помпадура борьбы…» как «самого грандиозного из грандиозных щедринских помпадуров». О страницах, написанных в ответ на упреки в преувеличениях и карикатуре, которыми близорукая критика встречала чуть ли не каждое произведение сатирика (см. текст, стр. 189–192), критик писал, что они «дышат такою художественною правдою, такою неотразимою убедительностью, что <…> не могут не воздействовать на читателя самого неподатливого» (С. Г. — В. Очерки современной журналистики. — «Одесский вестник», 1873, № 222 от 11 октября).

«Это лучший из всех очерков его <Щедрина>», — признавал и критик M. M. Стопановский в своем неблагожелательном в целом отзыве о «Помпадуре борьбы…» (100…Обзор журналов. «Петербургский листок», 1873, № 246 от 15 (27) декабря).

…m-lle Blanche Gandon. — Салтыков часто пользовался именем этой гастролировавшей в Петербурге французской опереточной артистки, как нарицательным, для обозначения ничем не стесняющегося демонстративного бесстыдства на сцене. О Дюссо и Минерашках см. прим. к стр. 7, 59.

…в городе Навозном. — Возникновение этого названия в сатирической топонимике Салтыкова связано, по-видимому, с его впечатлениями от Пензы — «отвратительного городишки». В письме к П. В. Анненкову от 2 марта 1865 года Салтыков закончил свою отрицательную характеристику Пензы такими словами: «У меня начинают складываться Очерки города Брюхова, но не думаю, чтобы вышло удачно. Надобно, чтобы и в самой пошлости было что-нибудь человеческое, а тут, кроме навоза, ничего нет. И как плотно скучился этот навоз…»

Воспрещение курить на улицах… ограничения относительно покроя одежды… истинно-диоклетиановские гонения противу яиц, носящих бороды и длинные волосы… — Один из многих примеров салтыковского метода отражения «политики в быте» (Горький): перечисляются регламентированные властями ограничения в быте жителей Петербурга и Москвы при Николае I. Диоклетиановские гонения — жесточайшие гонения на христиан римского императора Диоклетиана (284–305 гг. н. э.).

«Неоднократно замечено было мною, — писал он в этом циркуляре… — также один из многих примеров использования в салтыковской сатире языка и слога царской бюрократии для ее же осмеяния. В пародии отражено, в частности, характерное для «программных» бумаг и циркуляров высшей власти обращение к евангельским выражениям: «с нами бог — кто же на ны!» и «всуе труждаются зиждущие!».

…Смотри, чтобы не было запроса! — «Запрос» от руководителей правительственной политики, обычно министров, к нижестоящим представителям государственной администрации был сигналом недовольства первых последними и считался пятном в служебной карьере.

Одновременно с Кротиковым, стезю свободомыслия покинули: Иван Хлестаков, Иван Тряпичкин и Кузьма Прутков. — Заимствования героев чужих литературных произведений и выведение их как живых, реальных лиц в собственных своих сочинениях — один из характерных для Салтыкова приемов «исследования» направлений общественной мысли и их эволюции. «Судьбы русского либерализма» персонифицируются в рассказе героями Тургенева (Лаврецкий из «Дворянского гнезда» и Веретьев из рассказа «Затишье») и Гончарова (Райский из «Обрыва»). Шалопаи — носители и проводники консервативно-охранительной идеологии — выступают под масками персонажей Фонвизина (Простакова и Тарас Скотинин из «Недоросля») и Гоголя (Ноздрев, Держиморда, Сквозник-Дмухановский). «Крайний образ мыслей» представлен фигурами тургеневского Рудина (о нем см. прим. к стр. 183) и гончаровского Марка Волохова. От группы «только что покинувших стезю свободомыслия» действуют Иван Хлестаков, Иван Тряпичкин и Кузьма Прутков. Здесь рядом с двумя персонажами из гоголевского «Ревизора» поставлено имя знаменитого «директора пробирной палатки», являющееся коллективным псевдонимом поэтов А. К. Толстого ибратьев А. М. и В. М. Жемчужниковых. Однако, по мнению Р. В. Иванова-Разумника, пуская «парфянскую» стрелу в Кузьму (правильно Козьму) Пруткова, Салтыков метил не в этих поэтов, а в М. Н. Лонгинова (см. прим. к стр. 84). Годом раньше появления «Помпадура борьбы…», а именно в 1872 году, Лонгинов пришел в ярость, узнав себя под тем же именем Козьмы Пруткова в «Дневнике провинциала в Петербурге». По предположению того же Иванова-Разумника, по-видимому, за это «Отеч. записки» и получили предостережение в 1872 году[235].

…сюбверсивные… — разрушительные, пагубные (франц. subversif).

Франция подписала унизительный мир, а затем пала и Парижская коммуна. Феденька, который с минуты на минуту ждал взрыва, как-то опешил. Ни земская управа, ни окружной суд даже не шевельнулись. — 10 мая 1871 года Францией был подписан Франкфуртский мирный договор с Германией, которым завершилась франко-прусская война. 28 мая закончилось кровавое подавление Парижской коммуны. События во Франции, притом не столько само возникновение Парижской коммуны, сколько жестокая расправа с коммунарами, оказали сильное воздействие на чувства наиболее активной части русского общества, а в правом лагере и у правительства вызвали прилив страха перед возможным, как они полагали, революционным взрывом в стране. Страх оказался необоснованным. В России тогда отсутствовали условия, необходимые хотя бы для завершения половинчатого либерализма реформ 60-х годов, обозначенных в салтыковском тексте названием «новых учреждений» — земской управы и окружного суда.

Он перебрал в своей памяти… все газетные известия о чудесах в решете, происходящих в современной Франции… Крестовые походы, Иоанна д’Арк, храбрый рыцарь Дюнуа, лурдские богомолья, отречение от сатаны в Парэ-ле-Мониале… — «Газетные известия о чудесах в решете», происходивших во Франции в середине 1873 года в связи с борьбой монархического большинства Национального собрания против республиканского консерватизма Тьера, бывшего тогда президентом «республики без республиканцев», подробно переносились на страницы «Отеч. записок» их парижским обозревателем Ш.-Л. Шассеном, выступавшим тогда под псевдонимом Клод Франк. Большое внимание он уделил, в частности, описанию демонстраций, устроенных монархическим и католическим большинством Национального собрания перед парламентской битвой, данной Тьеру, в частности, пилигримства в Лурд, а также благодарственных молений в Парэ-ле-Мониале, устроенных после свержения Тьера 24 мая 1873 года. Клод Франк так описывает последнюю из упомянутых религиозных демонстраций:

«В воскресенье, 29-го июля, в Парэ-ле-Мониале появилась группа, человек в тридцать депутатов, в числе которых были эльзасец Келлер и генерал Дюкро, с богатыми хоругвями, на которых с одной стороны было вышито сердце Христово с надписью: «Cor Jesus, salus sperantium in te miserere nobis!», a с другой — таблицы закона со словами: «Sancta lex, sancta mandata». <…> После того как депутаты причастились в часовне, воздвигнутой на месте, где Маргарита-Мария Алякок видела свои видения, один из них, де Белькастель, произнес следующее торжественное посвящение: «Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Святое сердце Христово, мы посвящаем себя тебе, себя и всех наших товарищей, соединенных с нами одинаковыми убеждениями. Молим тебя, отпусти наши согрешения!» Корреспондент прибавлял от себя, что эти выражения парламентского благочестия и анафемы демократии, провозглашаемые реакционной прессой, равно как и гонение на свободную мысль, начатое «префектами борьбы», не увлекают народные массы» (Клод Франк. Парижские письма. — 0З, 1873, № 7).

По мнению Иванова-Разумника, само название очерка «Помпадур борьбы…», появившегося двумя месяцами позднее цитированной статьи Клода Франка, взято из этой статьи, «являясь только перефразировкой «префектов борьбы» парижского корреспондента «Отечественных записок» (М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. II, M. 1926, стр. 498–499).

…он — Баяр из истории Смарагдова… — Баяр, или Баярд (франц. Bayard), — французский рыцарь, живший в конце XV — начале XVI века, прозванный за легендарную храбрость и высоту поведения рыцарем «без страха и упрека». Писатель, историк и географ С. Н. Смарагдов в 40-50-х годах был преподавателем в Александровском лицее. Салтыков слушал у него курс всемирной истории и штудировал изданные им «Руководства» по древней, средней и новой истории.

Шассе-круазе — танцевальное па (в мазурке).

…vous êtes pas trop La Vallière!.. я желал бы, чтобы вы взяли себе за образец madame de Maintenon! — Смысл пожелания Феденьки, обращенного к его «помпадурше», уясняется в свете следующих справок о знаменитых фаворитках Людовика XIV — Лавальер и Ментенон: первая не отличалась ни красотой, ни умом, ни политическими интересами, она обворожила короля приветливостью и скромностью своего нрава; вторая, Ментенон, обладала не только внешней привлекательностью, но и сильным умом, волей и незаурядными знаниями и оказала значительное влияние на короля и его политику.

…roi-soleil… — Так придворные льстецы именовали Людовика XIV, чье правление явилось апогеем в развитии французского абсолютизма и временем развития науки, искусства и литературы, которые он стремился подчинить своему влиянию. Называя «королем-солнцем» Кротикова, окружившего себя скотиниными и простаковыми, Салтыков иронически указывает на враждебный просвещению характер «помпадура».

…подает… крылошанке — или, правильнее, клирошанке, монастырской послушнице, поющей на клиросе или прислуживающей в церкви.

Читали статьи В. П. Безобразова и удивлялись, что такая плодотворная вещь, как кредит, не только не оплодотворяет Навозного, но даже служит как бы… — Известный экономист и публицист 50-80-х годов В. П. Безобразов был младшим лицейским товарищем Салтыкова. Их дружеское общение в конце 50-х годов оказалось недолгим и в дальнейшем сменилось враждебно-ироническим отношением сатирика к «буржуазным» трудам своего бывшего товарища. Это отношение определяет и отзыв Салтыкова о работах Безобразова по вопросам кредита и банковского дела, пользовавшихся большим вниманием и авторитетом у современников.

…нет задачи более достойной истинного либерала, как с доверием ожидать дальнейших разъяснений. — В дореволюционной демократической публицистике, в том числе и социал-демократической, эти слова превратились в своего рода политическую пословицу. Они использовались как формула разоблачения российского либерализма, его робости и послушливости царизму.

…на сцену опять выступила внутренняя политика, сопровождаемая сибирскою язвою и греческим языком. — И то и другое определение «внутренней политики» царского правительства 70-х годов иносказательно обозначают ее как курс крайней реакции и несчастий, для народа равнозначных «сибирской язве». Упоминание «греческого языка» имеет в виду одно из течений в этом реакционном курсе — борьбу за классическое образование (дворянски-привилегированное) против реального (разночинно-демократического), борьбу, возглавлявшуюся в 60-х и 70-х годах M. H. Катковым.

…des pétroleuses!.. D’un seul coup elles vous demandent cent milles têtes à couper! Excusez du peu! — Петролейщицы или, в переводе с французского, керосинщицы — клеветническое прозвище, данное «версальцами» женщинам Парижской коммуны, будто бы в фантастическом изуверстве своем обливавших в Париже дома керосином и поджигавших их в последние дни Коммуны. Такой же клеветой версальцев было и приписывавшееся коммунарам требование гильотинировать «сто тысяч голов» буржуазии. Ср. сатирические отклики на аналогичные слухи применительно к русскому революционному движению в рассказе «Зиждитель» (наст. том, стр. 208) и в «Дневнике провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд.).

…gare à vous, messieurs les communalistes de la zemskaïa ouprava! — Своеобразной документальной иллюстрацией к этой фразе Кротикова, произнесенной им в состоянии крайнего консервативного экстаза, является следующее свидетельство кн. Мещерского: «<…> старый, николаевского времени, вельможа, князь Долгорукий, ужасно сердился на затеи Валуева: создавать какое-то земство. Он восклицал с негодованием: qu’est ce qu’ils ont avec leur semska — не желая даже знать, как это революционерное слово произносится!» (кн. В. П. Мещерский. Мои воспоминания, ч. I, СПб. 1897, стр. 291).

Затем остался Рудин, который, подобрав небольшую шайку «верных», на скорую руку устроил комитет общественного спасения и в полном его составе отправился агитировать страну в тот край, где помпадурствовал Петька Толстолобов. — В данном случае, как и в ряде других салтыковских произведений, имя Рудина дано с намеком на М. А. Бакунина, поскольку современникам было известно, что в формировании образа тургеневского героя определенную роль сыграли впечатления писателя от фигуры знаменитого революционера-анархиста. Упоминание Комитета общественного спасения — руководящего грозного органа якобинской диктатуры (1793–1795) — знак решительности и беспощадности революционаризма М. А. Бакунина; упоминание поездки с целью «агитировать страну» — возможно, намек на участие Бакунина с «верными» единомышленниками (в том числе с сыном Герцена) в неудачной морской экспедиции Лапинского на пароходе «Ward Jackson», предпринятой для помощи польскому восстанию 1863 года и агитации крестьян в Северо-Западном крае России.

…уже успевшему погубить родственницу Райского. — Речь идет о Вере, героине романа Гончарова «Обрыв».

В Навозном… спасался Пустынник… Любил он в меру поесть и в меру же выпить, а еще более любил других угостить. — Хотя, как сказано выше, город Навозный связан в самом своем названии с впечатлениями Салтыкова от Пензы, образ Пустынника непосредственно восходит к Твери, а именно к епархиальному архиерею Филофею, епископу тверскому и кашинскому, с которым Салтыков был близко знаком в бытность тверским вице-губернатором (1860–1862). Рясофорный крепостник в политике, «преосвященный Филофей» был хлебосольным хозяином и вместе с тем светским бонвиваном и даже распутником в быту. О радушии, веселости, гастрономической тонкости приемов в Трехсвятском монастыре, загородной архиерейской резиденции, так же как и об артистическом монастырском пении, говорила «вся» Тверь. Салтыков не раз бывал на этих приемах. Впечатления сатирика от своеобразной личности тверского иерарха отразились, кроме комментируемого текста, в образе Пустынника же из очерка 1862 года «Наш губернский день» (см. т. 3 наст. изд.) и в не предназначавшейся для печати «детской сказке» 1880 года «Архиерейский насморк».

До зде — доселе, доныне (церковнослав.).

Свобода-с! несменяемость-с! — лозунги буржуазного демократизма (несменяемость судей и другого судебного персонала).

…песни пою — цензурное инословие: подразумеваются церковные песнопения.

…дух праздности, уныния и любоначалия… — слова из православной великопостной молитвы: «Господи и владыко живота моего!..»

«…из Пронска пишут: вчера наш помпадур, будучи на охоте, устроенной в честь его одним из подгородных землевладельцев, переломил пастуху ребро»… — Салтыков говорит здесь о преступлении, совершенном в августе 1873 года рязанским губернатором Болдаревым. Об этом факте рассказывает H. H. Кузнецов («Салтыков-Щедрин в воспоминаниях…», стр. 521).

Зиждитель

Впервые — ОЗ, 1874, № 4, стр. 429–451 (вып. в свет 17 апреля).

Рукописи и корректуры не сохранились.

В отдельном издании цикла 1879 года в текст рассказа был внесен ряд незначительных стилистических изменений и опущено имевшееся в первопечатной публикации рассуждение Быстрицына о нигилистах (см. стр. 208 после слов: «Это сословие нигилистов» до «— Итак, ты совершенно отвергаешь…»). Изъятие этого острого политического места из книги, издававшейся в крайне тяжелом, в цензурном отношении, 1879 году («страшном году», по определению Салтыкова) было, несомненно, предпринято не по творческим соображениям, а в качестве меры предосторожности против возможного преследования книги после ее выхода карательной цензурой. В настоящем издании рассуждение о нигилизме восстанавливается в основном тексте по первопечатной публикации «Отечественных записок».

«Зиждитель» написан вскоре после выхода в свет первого отдельного издания цикла, вероятно, в феврале — марте 1874 года. Салтыков высмеивает в рассказе «зиждительскую» деятельность губернских администраторов, осуществляемую чисто бюрократическим путем. Он показывает, что даже искренние намерения отдельных представителей власти улучшить народное благосостояние и поднять народную нравственность, если эти намерения проводятся методом административного своеволия, — по существу противонародны и означают на деле лишь произвол и насилие власти. Такая «зиждительская» деятельность — одна из форм правового беззакония, духом и делами которого проникнут весь режим самодержавной власти.

К сатире «Зиждитель» вдохновила Салтыкова фигура и деятельность пензенского губернатора А. А. Татищева, о котором писали в начале 70-х годов почти все газеты и журналы, в том числе и «Отеч. записки». В февральской книжке этого журнала за 1874 год «зиждительным» подвигам Татищева посвятил несколько страниц Н. К. Михайловский в своих «Литературных и журнальных заметках», а в апрельской, в той самой, в которой напечатан рассказ Салтыкова, к этой же теме еще раз обратился Н. Демерт в отделе «Наша общественная жизнь». Михайловский писал:

«В то время как Щедрин и кн. Мещерский[236] штудируют, каждый с своей точки зрения, деятельность помпадуров и градоначальников, нарождаются новые типы губернских администраторов, приводящие в восторг известную часть нашей печати. Такому восторгу предаются «Московские ведомости» в № 30-м, по поводу деятельности бывшего крестецкого предводителя дворянства, а ныне пензенского губернатора А. А. Татищева. Под самым непосредственным влиянием этого деятельного администратора, в Пензенской губернии составилось 1002 приговора о мерах против пьянства в кабаках, 94 — о совершенном уничтожении кабаков <…> Далее, под тем же непосредственным влиянием г. Татищева, 1992 селения общества, состоящие из 448 144 душ, еще в 1872 году разделили свои земли между домохозяевами на продолжительные сроки, так что в настоящее время остается лишь 33 277 душ, не поделивших общинных земель <…> Наконец, по мирским же приговорам и по увещанию того же губернатора, разными сельскими обществами приобретено для улучшения породы крестьянских лошадей около 500 жеребцов».

Все эти решения «мира» — и о приобретении жеребцов, и о разделе общинных земель — возникли, что особенно восторгало «Московские ведомости», с которыми полемизировал Михайловский, не вследствие распоряжений каких-то исправников, а потому, что губернатор «самолично объезжал около двух лет губернию, посещал волости, собирал сходки… Везде он беседовал с крестьянами, увещевал их составлять вышеупомянутые приговоры». «…Невольно возникает вопрос, — резюмировал свое отношение к «зиждительным» подвигам Татищева Михайловский, — что как каждый губернатор будет вводить свои principes во вверенной ему губернии этим способом? Один, не упуская, разумеется, из виду взыскания недоимок, побудит крестьян к коннозаводству, другой — к садоводству или разведению фруктовых деревьев. Один отдалит сроки переделов, а другой похерит общину совсем». «Во всяком случае, — заключал Михайловский, — радоваться такому своеобразному расширению губернаторской власти, кажется, нечего» (ОЗ, 1874, № 2, «Современное обозрение», стр. 343–345).

Статья Михайловского и приведенные в ней материалы послужили фактической и публицистической основой для художественно-сатирической разработки Салтыковым темы об «административном творчестве» высших царских чиновников, о том их «зиждительстве», которое «разом коверкает целый жизненный строй»[237]. Следует заметить при этом, что ни Михайловский, ни Салтыков не касались существа своих взглядов на общину, которые не совпадали[238], что и оговорено в «Зиждителе» словами Глумова: «Хороша ли сельская община, или дурна, препятствует ли она развитию производительности, или не препятствует — это вопрос спорный…» Но оба они были солидарны в деле очередного протеста с демократических позиций против административно-бюрократических методов «благодетельствования» масс.

За публикацию «Зиждителя» «Отеч. записки» получили цензурное предупреждение. Сохранился следующий отзыв Главного управления по делам печати:

«Очерк Н. Щедрина, под заглавием «Зиждитель», — памфлет, направленный на пензенского губернатора, д<ействитсльного> с<татского> с<оветника> Татищева. Правда, в очерке губерния не названа, самый уезд Крестецкий, в котором г. Татищев был предводителем дворянства, переименован в Чухломский, но только эти две ширмы и находятся в рассказе; во всем остальном рисуется не тип, а всем известное живое лицо, представленное лишь в умышленно карикатурном и пошлом виде; так, разведение им коров и телят заменено разведением свиней и поросят; далее, все меры его, одобренные правительством, как-то: старание поднять сельское благосостояние, ограничение пьянства и т. п., представлены в смешном и извращенном виде. Такая сатира не должна бы была являться на страницах журнала, уже давно отмеченного по его тенденциозному и предосудительному направлению» (цит. по кн.: В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. — Л. 1926, стр. 44).

Появление «Зиждителя» вызвало ряд отзывов в критике. «Новый очерк г. Щедрина «Зиждитель», — писал В. П. Буренин, — прибавляет нового «Помпадура» к галерее прежних. Это помпадур-хозяин, один из представителей административных организаторов самой последней формации. Любопытный и интересный тип этого организатора очерчен сатириком очень хорошо и, конечно, наряду с «Помпадуром борьбы», является наиболее живым и современным типом. <…> Этот очерк <…> выдается из ряда и принадлежит к числу наиболее удачных. <…> остается только удивляться, — заключал Буренин свой обзор очерка, — гибкости и мастерству, с. какими сатирик умеет владеть своими средствами, и ловкости, с какою он прилагает их к очень щекотливым сюжетам» (Z. Журналистика. — «СПб. ведомости», 1874, № 121 от 4 (16) мая).

«В «Зиждителе», — указывал, со своей стороны, А. П. Чебышев-Дмитриев, — Щедрин затрагивает одну из важных наших болезней — неуважение законности и непонимание той простой истины, что твердая почва даже и плохого закона все-таки основательнее и прочнее, чем благоусмотрение хотя бы и хорошего произвола» (Экс. Письма о текущей литературе. Письмо третье. — «Биржевые ведомости», 1874, № 118 от 4 (16) мая).

Афиш нет. — В старой России на все время семинедельного «великого поста», перед праздником пасхи, запрещались почти все театральные или эстрадные представления.

Сходил бы, наконец, в дом бывшего откупщика, а ныне железнодорожного деятеля… к Моисею Соломонычу — ни-ни! Говеет. — Намек на крупного железнодорожного промышленника, в прошлом откупщика, Самуила Соломоновича Полякова.

…одну половину…вымарывал, а в остальную… вставлял: «О ты, пространством бесконечный!» — то есть вставлял, хотя и вовсе ненужный для развития мысли, но совершенно безопасный в цензурном отношении текст, в данном случае — начальную строку оды Г. Р. Державина «Бог» (1784).

При содействии цензуры, литература была вынуждаема отсутствие своих собственных политических и общественных интересов вымещать на Луи-Филиппе, на Гизо, на французской буржуазии и т. д. — Подробно о значении для русской передовой мысли и своего собственного идейного развития событий французской революции 1848 года и предшествовавших ей событий, вроде упоминаемых февральских банкетов, Салтыков говорил в знаменитой четвертой главе «За рубежом» (см. т. 14 наст. изд.).

…спохватился было г. Головачов, издал книгу «Десять лет реформы»… — Книга А. А. Головачева, печатавшаяся отдельными статьями в «Вестнике Европы» с февраля 1871 по май 1872 года, вышла отдельным изданием в 1872 году. Иронический характер отклика на книгу Головачева, с которым Салтыков был близко знаком начиная с Твери, объясняется «постепеновской» либеральной идеологией автора в итоговых оценках реформ. См. подробнее т. 7 наст. изд., «Итоги».

Менандр — обобщенный «портрет» публициста-либерала в салтыковской сатире, натурой для создания которого послужили некоторые черты личности и деятельности В. Ф. Корша, редактора «С.-Петербургских ведомостей». Наиболее полная разработка «портрета» дана в «Дневнике провинциала в Петербурге» (см. т. 10 наст. изд.)

Прежде хоть «рабьи речи» слышались… — И здесь (см. выше) речь идет о конце 40-х годов, о периоде стремительного роста русской демократической мысли, о времени Белинского, Герцена, Грановского. Рабьи речи — одно из салтыковских названий слова внутренне свободного, но внешне подчиненного требованиям цензуры. Выражение идет от имени свободолюбивого раба Эзопа, вынужденного говорить иносказательно.

…петербургский период русской истории — то есть начиная с Петра I.

…новый флот на место черноморского строит. — Черноморский флот России был уничтожен в Крымскую войну (1853–1856).

…чаша сия не минет его — фразеологизм, восходящий к выражению из Евангелия, к словам Иисуса — «Да минует меня чаша сия», произнесенным им во время молитвы в ожидании распятия на кресте (Матф., XXVI, 39; Лука, XXII, 42; Марк, XIV, 36).

…«un peu farouche», как говорит Федра об Ипполите… — Слова Федры в трагедии Ж. Расина «Федра» («Phedre», acte deuxième, scène V).

…без малейшего посредничества Камиль де Лион, Лотар или Бланш Вилэн… — Названы «звезды» французского каскадного репертуара в Петербурге 60-70-х годов.

…в течение семи лет помпадурства два новых шрифта для губернской типографии приобрел! — Ирония на автобиографической почве. За четыре года своего вице-губернагорства Салтыков содействовал приобретению нового шрифта для губернских типографий Рязани и Твери.

…tout se lie, tout s’enchaîne dans ce monde! — См. выше, прим. к стр. 120.

«Ввиду постоянно развивающегося пьянства…» — Об отношении Салтыкова к теме народного пьянства и трактовке этой темы в либерально-консервативной публицистике см. в «Письмах о провинции» (т. 7 наст. изд., прим. на стр. 610, 621).

Мечтали… о золотом веке, о «курице в супе» Генриха IV, и… по секрету шепнули друг другу фразу: à chacun selon ses besoins. — Золотой век — легендарное время, когда, по словам древнегреческого поэта Гесиода в поэме «Труды и дни», «люди жили подобно богам, без забот, труда и страданий». Курица в супе — См. прим. к стр. 68. A chacun selon ses besoins — вторая половина формулы развитого коммунистического общества: A chacun selon ses forces, à chacun selon ses besoins (От каждого по его возможностям, каждому по его потребностям).

«La Belle Hélène» — См. стр. 557 в т. 7 наст. изд.

Глумов — персонаж, встречающийся в ряде произведений Салтыкова 70-80-х годов и, как правило, являющийся не только и не столько объективным художественным образом, сколько определенным приемом доведения до читателя идейно-политического содержания сатиры. См. об этом подробнее: А. С. Бушмин. Сатира Салтыкова-Щедрина, изд. АН СССР, М. — Л. 1959, стр. 440–453, и В. Мысляков. Искусство сатирического повествования. Саратов, 1966.

Коробочка — персонаж из «Мертвых душ» Гоголя.

…«тьма от чела, с посвиста пыль» — неточная цитата из стихотворения Г. Р. Державина «На взятие Варшавы» (1794). У Державина: «Тень от чела…».

Времена апостольские — первые века христианства, когда странствующие проповедники, апостолы, содержавшиеся за счет религиозных общин, жили без забот о собственности и средствах существования.

…он покроет мир фаланстерами. — Идеально-гармонические общежития, «фаланги» («фаланстеры»), в системе социалиста-утописта Шарля Фурье, сопоставляются в сатирических целях с уравнительно-казарменными идеями Петеньки Толстолобова.

…были же картофельные войны… были импровизированные декорационные селения, дороги, города… — О картофельных войнах см. в наст. томе прим. на стр. 571. Декорационные селения, дороги, города — сооружения, воздвигнутые кн. Г. А. Потемкиным на пути следования Екатерины II из Петербурга в только что присоединенный к России Крым, так называемые потемкинские деревни, — выражение, употребляемое для обозначения разного рода форм административного обмана и очковтирательства.

Единственный Утопия

Впервые — ОЗ, 1871, № 1, стр. 273–292 (вып. в свет 17 января) с подзаголовком «Утопия».

Рукописи и корректуры не сохранились.

При подготовке отдельного издания цикла (Помпадуры, 1873)журнальный текст рассказа подвергся незначительным стилистическим изменениям и сокращениям. Приводятся главнейшие из них:

После абзаца: «— Квартальный, — говорил он…» —

После абзаца: «Прежде всего внимание его…» —

Абзац: «— Оттого, что у благородного…» заканчивался словами:

После абзаца: «Дни проходили за днями…»:

«Единственным» открылся третий этап в работе Салтыкова над «Помпадурами и помпадуршами», этап 1871 года, считая первым этапом рассказы, появившиеся в 1863–1864 годах в «Современнике», а вторым — опубликованные в 1868 году в «Отеч. записках». Последний по времени перерыв в работе над «помпадурским» циклом был вызван, в основном, тем, что 1869 и большую часть 1870 года Салтыков был занят завершением «Писем о провинции» и, главное, «Историей одного города». «Единственный» был написан, по-видимому, в конце 1870 года, то есть вскоре после того, как в сентябрьской книге «Отеч. записок» за этот год появились последние главы «летописи» города Глупова. В порядке следования «помпадурских» рассказов в журнальной публикации «Единственный» появился седьмым номером, после «Старой помпадурши». Но во втором отдельном издании, устанавливая окончательную композицию цикла, Салтыков поставил «Единственного» одиннадцатым номером, то есть в самый конец галереи «помпадурских» портретов, перед «Мнениями знатных иностранцев о помпадурах». Смысл такого изменения места рассказа в цикле понятен. Необыкновенный помпадур, названный «Единственным» с поясняющим это название словом «утопия», не мог находиться в одном ряду со всеми другими помпадурами — воспроизводящими, несмотря на гротескно-сатирическую форму изображения, не утопические, а вполне реальные типы государственной администрации царизма.

Сатирическая ирония и яд рассказа заключаются в действительно утопическом для русской действительности эпохи самодержавия образе «доброго помпадура», чуждого административного рвения и начальстволюбия, который вел так дела управления, что при нем «каждый жил, ибо знал, что начальством ему воистину жить дозволено».

«Единственный» — одно из наиболее язвительных выступлений Салтыкова на важную для всей его сатиры тему — о попечительном начальстве. Созданный в рассказе образ антипомпадура направлен на обличение и отрицание противонародной природы самодержавной власти и механизма ее административного надзора за «обывателем». «Необыкновенный помпадур» убежден, что «самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой». Ироническая сентенция о вреде всякой администрации — сатирическое заострение мысли Салтыкова об освобождении жизни от излишних «опекательств»[239] — мысли, которую он неоднократно излагал и которая была направлена против бюрократически-полицейской регламентации жизни народа в условиях авторитарного и предельно централизованного режима самодержавной власти.

Появление рассказа было отмечено двумя схожими анонимными рецензиями, в основном пересказами содержания, в журналах «Заря» (1871, № 3) и «Русская летопись» (1871, № 6).

Но умные муниципии… — Салтыков часто иронически употребляет это слово для скрытого противопоставления государственных учреждений царизма западноевропейским, особенно муниципальным, несравненно более свободным от административного произвола, чем органы самодержавной власти.

…снегири затеяли бунт. — Намек на студенческие волнения 60-70-х годов, раздувавшиеся полицейским усердием и правительственной печатью до размеров опасного революционного движения.

…ибо это содействует слиянию сословий. — Иронически используется один из программных лозунгов дворянского либерализма начала 60-х годов. О лозунге этом см. комментарий в т. 4 («Глупов и глуповцы», «Глуповское распутство») и т. 9 («Слияние сословий, или дворянство, другие состояния и земство») наст. изд.

— Восца у вас… — Восца — болезненная, свербящая накожная язвочка. Восца у вас — бранно говорят суетливым людям, вмешивающимся в дела, куда их не просят.

…город был забыт… — У современников забытый процветающий город Единственного мог вызывать в памяти одну из газетных полемик о гласности, когда на страницах «Дня» в ноябре 1863 года была «открыта» Б. Н. Чичериным Тамбовская губерния, в существовании которой усомнился было И. С. Аксаков. О беспредметности этой полемики и призрачности тамбовского счастья, о котором возвестил Чичерин, Салтыков писал в хронике «Наша общественная жизнь», намечая в ходе своих рассуждений сюжет будущего рассказа (см. т. 6 наст. изд., стр. 212–219).

Мнения знатных иностранцев о помпадурах

Впервые — ОЗ, 1873, № 11, стр. 147–170 (вып. в свет 14 ноября).

Сохранилась рукопись рассказа (от начала текста до слов: «У помпадура нет никакого специального» включительно — ГБЛ; от слов: «дела (лучше сказать, никакого дела)» до конца текста — ИРЛИ). Помимо разночтений стилистического характера в рукописи содержится не вошедшее в печатный текст еще одно «Мнение» — «Два кратких вопроса г. Самарину Одного из Курляндских баронов…» — публикуемое в наст. томе в разделе Из других редакций, стр. 447.

«Мнения знатных иностранцев…» — одна из наиболее ярких и глубоких сатир в цикле. Салтыков выбрал для нее форму пародий, которые, имея конкретные адреса, как бы ограничивали общее значение и направление наносимого сатирического удара, что было важно в цензурном отношении. Читатель уже по названию мог связывать рассказ Салтыкова со статьей А. С. Хомякова «Мнение иностранцев о России» («Москвитянин», 1845, № 4), которую сатирик пародирует во вступлении. «Путевые и художественные впечатления» князя де ля Кассонада и «Воспоминания» французского сыщика времен Второй империи Шенапапа вызывали в памяти современника нашумевшую в 40-е годы книгу маркиза А. де Кюстина «Россия в 1839 году», по поводу которой была написана упомянутая статья A. С. Хомякова. В числе иностранцев под псевдонимом «Беспристрастный наблюдатель» Салтыков вывел московского историка и публициста М. П. Погодина, подчеркнув тем самым, что позиции этого ревностного защитника реакционной «теории официальной народности» и панславизма чужды истинным интересам России. В отрывке из сочинения Беспристрастного наблюдателя Салтыков пародировал, с одной стороны, путевой дневник Погодина «Год в чужих краях», изданный еще в 1843–1844 годах и вызвавший при своем появлении много сатирических откликов, в том числе нашумевший фельетон Герцена «Путевые заметки г. Вёдрина», а с другой стороны, вышедшую в 1873 году книгу Погодина «Простая речь о мудреных вещах»[240]. В собеседнике Беспристрастного наблюдателя читатель-современник не мог не узнать откупщика-миллионера и публициста B. А. Кокорева, приятеля Погодина. Однако пародия на суждения о России иностранцев и сближенных с ними по степени непонимания страны представителей «официальной» или «казенной народности» (Чернышевский) не была ни единственной, ни главной целью сатиры Салтыкова. Пародийная форма давала возможность сосредоточить сатиру на самых существенных сторонах помпадурской деятельности, заострение которых как бы мотивировалось восприятием этих явлений глазами невежественных чужестранцев. Обобщения, идущие от их впечатлений, выливались в яркие, почти афористические суждения, пронизанные авторской иронией к самим рассказчикам. В завершающем «Мнения…» рассказе татарина Хабибуллы — оказавшегося воспитателем иомудского принца — эти суждения приобрели характер своеобразных сатирических формул. Сама форма этого рассказа, не сообразовавшаяся с нормами русского языка, вуалировала и вместе с тем обнажала его смысл. Салтыков пародировал здесь не литературный источник, а живую речь татарской прислуги петербургских дорогих отелей и ресторанов.

К сатирическому рассказу Хабибуллы вдохновило Салтыкова путешествие в 1873 году по России и Европе персидского шаха Наср Эддина, предполагавшего начать реформаторскую деятельность в своих владениях и искавшего для нее образцов.

Заключительные слова рассказа об иомудском принце, о том, как он провел в своих владениях реформы по русскому образцу — «Hapод гонял, помпадур сажал, риформа кончал» — приобрели в дореволюционной демократической печати значение политической пословицы. В этих словах было кратчайше резюмировано существо реформ царизма, дана оценка всей эпохи «великих реформ».

Датируя два предшествующих рассказу Хабибуллы «мнения» дореформенными годами (Шенапана — 1853 и Беспристрастного наблюдателя — 1857), Салтыков как бы предлагал читателю сравнить до- и пореформенные порядки, причем, подчеркивая неизменность жизни в прошлом и настоящем, выбирал события, которые встали со всей остротой на повестку дня в 70-е годы (например, «Восточный вопрос»). По этому поводу писатель М. В. Авдеев заметил: «Это не черты из нашего прошлого, обо всем этом читали мы в провинциальных известиях еще вчера, читаем сегодня и будем читать завтра. Это — черты не выдуманные, а взятые автором живьем, списанные с благополучно помпадурствующих натурщиков» («Биржевые ведомости», 1873, № 314 от 23 ноября).

Кратко и выразительно оценил этот рассказ Тургенев. «Щедринские «Помпадуры» прекрасны», — отозвался он в письме П. В. Анненкову после прочтения «Мнений знатных иностранцев» (Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. X, М. — Л. 1965, стр. 185).

«Путеводитель по русским съезжим домам», соч. австрийского серба Глупчича-Ядрилича, приезжавшего вместе с прочими братьями-славянами, в 1870 году, в Россию… — В 1868 году в Москве состоялся второй всеславянский съезд, организованный московским славянским комитетом с И. С. Аксаковым, В. И. Ламанским и другими русскими славянофилами во главе. Съезд этот, связанный с этнографической выставкой, послужил как бы эрой возрождения славянского движения, и со времени его славянские гости из-за рубежа сделались частыми в русских столицах. Царское правительство относилось к этим посещениям двойственно, с одной стороны, находя славянские симпатии в русском обществе выгодною для себя политическою силой, а с другой — не решаясь из боязни осложнений с Австро-Венгрией и Германией дозволять открытые и «вызывающие» проявления этих симпатий. На почве такой двусмысленности выходило немало административно-полицейских недоразумений со славянскими гостями. Демократическая интеллигенция, в том числе и Салтыков, смотрели на эти съезды и визиты с подозрением, усматривая в них господство реакционно-панславистских и монархических тенденций. Отсюда презрительная кличка, которою Салтыков наградил приезжего серба.

…князь де ля Кассонад. — По-русски эту фамилию можно перевести князь Сахарный (франц. cassonade — сахарный песок).

«Zwon popéta razdawaiss». — См. выше прим. к словам на стр. 157: «Гром победы раздавайся!».

Не прощающее России… глубокой тишины… — Ирония и эзопов язык: имеется в виду глубокая реакция.

…répressions de la tranquillité. — Так правительство Тьера и вся французская реакция называли кровавое подавление Парижской коммуны в дни «майской недели» 1871 года.

Дюссо, Борель, Минерашки — см. прим. к стр. 7, 59. Театр Берга — «Буфф» — первый театр оперетты в России.

…анекдот о персидском царе, который, ограждая свои права, высек море… — Так распорядился царь Ксеркс, задержанный в своем походе на Грецию бурею на Геллеспонте (Дарданеллы), разметавшей его флот.

«Impressions de voyage et d’art…» — Здесь начинаются элементы пародий на книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» (см. об этом выше).

…смешивали… Сулука I с королевою Помаре, а сию последнюю с известной парижской лореткой… — В 50-60-х годах популярность в Европе бывшего императора Гаити, негра Сулука (Фаустина I) и бывшей королевы Таити, полинезийки Аиматы (Помаре IV) была очень велика. Их имена не сходили со страниц газет и журналов. Одна из модных лореток в Париже прославилась под именем Помаре за смуглый цвет лица и курчавые свои волосы. Судьбе этой женщины, вскоре умершей в нищете и одиночестве, посвятил стихотворение Г. Гейне.

…чрезвычайно вышитый помпадур — то есть сановник высшего ранга, в «чрезвычайно вышитом» мундире.

…помпадур… назвал мне и имена главных бунтовщиков: председателей окружного суда и местной земской управы. — Намек на враждебное и подозрительное отношение старых кадров губернской администрации к введенным реформам 1864 года, новому, гласному суду и земским учреждениям, сказавшееся в широкой мере, как скоро правительство Александра II круто повернуло в 1866 году (после выстрела Каракозова) руль внутренней политики от официального либерализма к реакции.

…аттическая соль этих вечеров. — Ирония, так как жители древней Аттики отличались именно большим остроумием, откуда изящные и тонкие шутки и получили ходячую аттестацию «аттической соли».

Соч. Онисим Шенапан, бывший политический сыщик, служивший под начальством монсеньера Мопа… — Шенапан по-французски (chenapan) — презрительно-ругательная кличка, вроде русского «прохвоста» и «негодяя». Шарлемань Эмиль де Мопа — префект полиции в Париже, в последние дни перед переворотом Луи-Наполеона 2 декабря 1851 года. Один из главных участников и пособников этого узурпаторского переворота, потом министр полиции, организатор системы шпионажа, которой была отмечена Вторая империя, заклятый враг свободного слова и печати — Мопа принадлежал к числу наиболее сильных и вместе с тем реакционных и авантюристических фигур, окружавших трон Наполеона III.

В 1852 году, вскоре после известного декабрьского переворота… — Контаминация двух дат: 2 декабря 1851 года — дата государственного переворота, совершенного президентом Французской республики Луи-Наполеоном Бонапартом; 2 декабря 1852 года — дата провозглашения Франции империей, а бывшего президента — императором под именем Наполеон III.

…случай свел меня с князем де ля Клюква (le prince de la Klioukwa)… — Салтыков издевается над фантастическими мниморусскими именами и фамилиями, которыми щеголяли в своих рассказах о путешествиях по России «знатные иностранцы», например, писатель Александр Дюма (отец). В его романе из русской жизни, а именно из жизни декабриста Ивана Анненкова «Mémoires d’un maître d’armes, ou dix huits mois à Saint-Pétersbourg» (1840) и в его путевых очерках «De Paris à Astrahan» (t. 1–5. 1858), которые, по-видимому, также затрагиваются Салтыковым в комментируемой сатире, наряду с множеством других ошибок и несообразностей имеется немало нелепостей, относящихся и к русской ономастике. Так, например, одну из русских женщин Дюма называет «именем» Телятина (Teljatine), а другую Телега (Telegue). Что касается «Клюквы», то устная традиция, возможно восходящая непосредственно ко времени путешествия Дюма по России, то есть к 1858 году, упорно считает его автором известного выражения «развесистая клюква», хотя в сочинениях романиста оно не найдено и возникновение его относится некоторыми истолкователями к концу XIX — началу XX века (см. Н. Г. Ашукин и М. Г. Ашукина. Крылатые слова, М. 1960).

…множество иностранцев, изучавших Париж с точки зрения милой безделицы… — то есть с точки зрения фривольных развлечений.

…прошу вас не употреблять в наших разговорах ненавистного мне слова «конституция»…никогда! — Слово «конституция» дважды изгонялось из публичного употребления в России — при Павле I и Николае I.

…приобщать… родственников оскорбляемого в восходящей степени — то есть прибегать к матерной брани.

…муниципальных советников никогда в России не бывало. — См. прим. к стр. 219 об «умных муниципиях».

…морганатическая его подруга… — Ирония, поднимающая «помпадура» до уровня высшей монархической власти. Морганатическим называется брак лица, принадлежащего к царскому или королевскому дому, с женщиной не царского, не королевского рода, например, брак Александра II с княгиней Долгоруковой (Юрьевской).

…правда ли, что Наполеон… торговал в Лондоне гусями, или правда ли, что он вместе с Морни содержал в Нью-Йорке дом терпимости?.. — Такие и подобные им рассказы держались очень прочно в 50-70-е годы. Они питались, с одной стороны, слухами об авантюристическом образе жизни, который вел, находясь до 1848 года в изгнании — Швейцарии, Америке, Англии, будущий Наполеон III, а с другой — ненавистью демократических кругов Европы и России к режиму Второй империи и к самой личности возглавлявшего ее «Маленького Наполеона» (название памфлета В. Гюго). Герцог де Морни — сводный брат и лучший друг Наполеона III, один из главных организаторов переворота 2 декабря 1851 года; в годы эмиграции Луи-Наполеон не раз приходил ему на помощь материальными средствами.

…уже стоял на очереди грозный восточный вопрос… — Речь идет о прелиминариях Крымской войны 1853–1856 годов.

«La question d’Orient… — Здесь начинается пародия на путевой дневник М. П. Погодина «Год в чужих краях» (1843–1844) и книгу «Простая речь о мудреных вещах» (1873). (См. об этом выше.) В «дневнике» отразилось первое из заграничных путешествий Погодина (1835), когда он установил в Праге близкие отношения с видными представителями культуры чешского национального возрождения, в частности с Вацлавом Ганкой и Франтишеком Палацким, чьи имена упоминаются в комментируемом тексте. Пародия на содержание и на «рубленый стиль» (Герцен) сочинений Погодина сочетается с памфлетной характеристикой его личности и характера. Салтыков беспощадно высмеивает хвастовство Погодина близостью к великим авторитетам («рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя…» и т. д.). Ядовито высмеивается и хорошо известная осведомленным современникам мелочность, скупость, скаредность Погодина (рассказ об обеде с К*** — то есть с В. А. Кокоревым).

…по дороге и «больного человека» задели. — Под «больным человеком» в публицистическом языке XIX века подразумевалась султанская Турция. Раздел ее владений, в первую очередь европейских, в связи с наметившимся распадом Османской империи, ожидался из десятилетия в десятилетие, как неизбежный и близкий факт.

«История одного города» — первое крупное художественное произведение Салтыкова, целиком напечатанное в «Отеч. записках» Н. А. Некрасова. После недолгой творческой паузы, расставшись наконец с многолетней казенной службой, Салтыков в 1868 году вновь обращается к литературе, выступив одновременно и как писатель-сатирик, и как талантливый публицист, и как оригинальный литературный критик, стремящийся во всех жанрах своей писательской работы всесторонне раскрыть внутреннюю, органическую связь отдельных, частных явлений с общим широким процессом развития русской жизни. Широкому философскому осмыслению судеб самодержавной России, судеб деспотической власти и темного, обездоленного народа посвятил Салтыков и свою «странную и поразительную книгу»[241]о фантастическом Глупове, выросшем то ли на «горах», то ли на какой-то «болотине» и едва не «затмившем» собой славы Древнего Рима.

Замысел «Истории одного города» оформился у писателя не сразу. Так, еще в 1857–1859 годах он работает над произведением («Историческая догадка» — «Гегемониев»), в котором известный миф о призвании на Русь «миротворцев» князей-варягов иронически переосмысляется им как своего рода «инословие» о начале установления в стране некоего незыблемого «порядка» — особой хитроумной системы «законного» грабежа и насилия (см. т. 3 наст. изд., стр. 11, след. и 559–560). Отзвуки этого рассказа отчетливо дадут о себе знать в одной из первых глав будущей «Истории одного города» — «О корени происхождения глуповцев». Несколько позже, в начале 60-х годов, местом действия ряда произведений Салтыкова («Литераторы-обыватели», «Глуповское распутство», «Клевета», «Наши глуповские дела», «К читателю» и др.) становится город Глупов, само наименование которого содержит в себе целую характеристику его общественного уклада, опирающегося, с одной стороны, на тягостное «иго безумия» различных глуповских «правителей», и, с другой стороны, на порождаемую этим игом трагическую неразвитость и пассивность «опекаемой» ими «массы». Явившись на смену Крутогорску, некогда оставленному писателем на самом пороге «обновления», новый, удачно найденный им условный образ-понятие начал знакомить читателя не с жизнью «прошлых времен» в полном ее расцвете, как это было сделано некогда в сенсационных «Губернских очерках», и не с отмиранием «прошлого» под воздействием «новых веяний», как это предполагалось показать в незавершенной «Книге об умирающих», а, наоборот, с необычайной живучестью «прошлого» в настоящем и вместе с тем муками рождения «нового» на «старой», окаменевшей почве. Исторический подход к современности, попытка философски осмыслить социальную и политическую почву, на которой возник и существует Глупов, и, сравнивая сегодняшнее со вчерашним, определить завтрашнюю участь этой «злосчастной муниципии», творчески предварили еще одну важную сторону будущей сатирической хроники глуповско-российской действительности — выработку исторической формы для остро современного произведения. Судьбам современной ему России, некоторым характерным особенностям ее пореформенного развития, обусловленным в значительной степени ее дореформенными порядками, был посвящен Салтыковым цикл «Помпадуры и помпадурши», начатый раньше «Истории одного города», но законченный позже ее. В работе над «помпадурскими» рассказами, которые Салтыков назвал в письмах к Некрасову «губернаторскими», в сущности и возникло зерно замысла «Истории одного города».

Некоторая неудовлетворенность писателя своими «провинциальными романсами» о «подвигах» русских «помпадуров», по-видимому, начала ощущаться вскоре же после появления в печати первых «романсов». Не случайно после опубликования их, в письме к П. В. Анненкову от 2 марта 1865 года, рассказав о неприглядной деятельности пензенского губернатора В. П. Александровского, казалось бы целиком «вмещающейся» в рамки «помпадурского цикла», Салтыков сообщает своему корреспонденту, что у него начинают «складываться Очерки города Брюхова», то есть очерки какого-то нового сатирического произведения о жизни некоего условно-символического города Брюхова, находящегося во власти администраторов вроде пензенского «помпадура». Однако ни в 1865, ни в 1866 году «Очерки города Брюхова» так и не были написаны. Лишь в 1867 году, судя по письмам Салтыкова к Н. А. Некрасову, а также по воспоминаниям современников[242], тульским сослуживцам писателя, а затем и его петербургским знакомым, становится широко известен сказочно-фантастический по форме, но глубоко злободневный по содержанию «Рассказ о губернаторе с фаршированной головой», близкий, очевидно, одновременно и к начатым «помпадурским» рассказам, и к неосуществленному замыслу «Очерков города Брюхова». Таким образом, продолжая формально разрабатывать старую, привычную тематику «помпадурско-губернаторских» рассказов, Салтыков, начиная с 1867 года, стал опираться в своей работе на два новых для этого цикла фактора: замысел «Очерков города Брюхова» и фантастику. Слияние же воедино замысла «губернаторских рассказов», замысла «Очерков города Брюхова» и фантастики привело постепенно к расслоению прежних «губернаторских рассказов», поставив перед писателем вопрос о дальнейшем характере всего его цикла в целом. Решая этот вопрос, Салтыков вновь обращается к опыту «глуповских рассказов», приступив в 1868 году к прямой непосредственной работе над своим «Глуповским Летописцем»[243].

Самое общее представление о сложном и не во всем ясном процессе перерастания замысла бывших «губернаторских рассказов» в будущую «Историю одного города» дают дошедшие до нас рукописи (ИРЛИ, ЦГАЛИ), а также гранки с авторской корректурой пяти ее первых глав и часть черновой рукописи «Сочинения» Василиска Бородавкина. Прежде всего, как показывает этот — довольно ограниченный — материал, если на первой стадии работы вновь возрожденный Глупов явно напоминал собою всего лишь отдельную губернию, которой управляли положенные ей по штату губернаторы, имевшие генеральские чины, писавшие «Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем», требовавшие для себя «суда сената» и именовавшие своих «амант» «помпадуршами», то в конечном итоге понятие безвестного Глупова стало обозначать у писателя самодержавно-крепостническую Россию, с ее общеполитическим, общегосударственным устройством. Далее, сами «губернаторы», превращаясь в «глуповских градоначальников», — при всем их внешнем различии — стали наделяться писателем отдельными выразительными чертами, свойственными не столько администраторам, пусть даже высшего ранга, сколько неограниченным правителям русского самодержавного государства, что позволяло лучше понять характер глуповской власти, не оставляя сомнения в ее внутреннем, органическом родстве с реальной царской властью. Наконец, серьезное изменение первоначального рукописного текста, судя по имеющейся в нем авторской правке, связано с откровенным сближением некоторых фантастических страниц сказочной глуповской «истории» с подлинной историей России IX–XIX столетий, что еще более усиливало его сатирическое звучание, не делая вместе с тем «Истории одного города» в целом, — на чем несколько позже особенно будет настаивать писатель, — прямой, непосредственной пародией собственно на историю России (смена Онуфрия Негодяева не за излишнее употребление неких «горячих напитков», а за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций; сокращение «глуповского безначалия» с «трех недель и трех дней» всего лишь до «семи дней», по-видимому, намек на «семибоярщину» и т. д.). Поэтому, когда в январской книжке «Отечественных записок» за 1869 год появились первые главы «Истории одного города», дальнейшее развитие замысла новой работы писателя в целом уже не вызывало сомнения: он создавал произведение, направленное «против тех характеристических черт русской жизни», которые делали ее «не вполне удобною» и которые существовали не только в XVIII, но и в XIX веке (слова из письма Салтыкова в редакцию «Вестника Европы»[244]). И действительно, вслед за первыми главами, исподволь подготавливающими читателя к пониманию сущности «Летописца», Салтыков пишет рассказы, в которых прошлое Глупова оказывается неразрывно связанным и с прошлым, и с настоящим России, свидетельствуя, по образному выражению писателя из его рецензии на «Записки» Е. А. Хвостовой и рассказы кн. Ю. Н. Голицына (1871), что это не столько «прошлое», сколько «просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени». Последними в девятом, сентябрьском, номере «Отеч. записок» за 1870 год Салтыков печатает две, исключительно важные для понимания смысла «Истории одного города» главки: «Подтверждение покаяния. Заключение» и «О корени происхождения глуповцев»[245], которые, по-видимому, не были предусмотрены им с самого начала работы, но которые наглядно продемонстрировали движение глуповской «истории» от самого зарождения до ее окончательного завершения. Таким образом, в журнальной редакции произведения главы «Истории одного города» печатались в следующей последовательности:

1. (1) «От издателя» — ОЗ, 1869, № 1

2. (2) «Обращение к читателю…» —»»»

3. (4) «Опись градоначальникам…» —»»»

4. (5) «Органчик» —»»»

5. (6) «Сказание о шести градоначальницах» —»»»

— (7) «Известие о Двоекурове» —

6. (15а) «Оправдательные документы к Летописцу. Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем» — ОЗ, 1869, № 1

7. (8) «Голодный город» — ОЗ, 1870, № 1

8. (9) «Соломенный город» —»»»

9. (10) «Фантастический путешественник» —»»»

10. (11) «Войны за просвещение» — ОЗ, 1870, № 2

11. (12) «Эпоха увольнения от войн» —»» № 3

12. (15б) «О благовидной всех градоначальников наружности» — ОЗ, 1870, № 3

13. (15в) «Устав о свойственном градоправителю добросердечии» —»» № 3

14. (13) «Поклонение мамоне и покаяние» —»» № 4

15. (14) «Подтверждение покаяния. Заключение» —»» № 9

16. (3) «Приложение. О корени происхождения глуповцев» —»»»

Из приведенных в скобках цифр видно, что в первом отдельном издании «Истории одного города» (СПб. 1870) порядок расположения материала был существенно изменен. Теперь вслед за главками «От издателя» и «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца» следовали главы «О корени происхождения глуповцев», «Опись градоначальникам», «Органчик», «Сказание о шести градоначальницах», новая, написанная уже после публикации «Истории одного города» в журнале, главка «Известие о Двоекурове», затем «Голодный город», «Соломенный город», «Фантастический путешественник», «Войны за просвещение», «Эпоха увольнения от войн», «Поклонение мамоне и покаяние», «Подтверждение покаяния. Заключение» и, наконец, сводные «Оправдательные документы», куда вошли «сочинения» Бородавкина, Микаладзе и Беневоленского. В последующих прижизненных изданиях (СПб, 1879 и СПб. 1883) порядок расположения глав больше не менялся.

Появление «Истории одного города» в печати произвело на русскую критику довольно сложное впечатление. В сущности, еще только приступая к характеристике нового произведения, русская «газетная» критика, следившая за художественным отделом возрожденных «Отеч. записок», сразу же начала высказывать самые противоречивые суждения. «История одного города» Салтыкова, пишет, например, в своей небольшой статье критик демократической «Недели» в марте 1870 года, «тянется в обеих книжках и обещает продолжаться и в следующих. Это превосходная, мастерски написанная сатира на градоначальников, и мы советовали бы нашим влиятельным людям познакомиться с этим новым произведением талантливого рассказчика прежде, чем они решатся подать свой голос за проект о расширении губернаторской власти»[246]. «История одного города», или «старая дребедень, запоздавшая на белом свете»[247], — сообщает, в свою очередь, С. С. Окрейц в газете «Петербургский листок», в том же 1870 году, — к несчастью, продолжается. «Письма о провинции» г. Щедрина, к несчастью, тоже продолжаются»[248]. Большинство русских сатириков, утверждает некто Л. Л. в консервативном в ту пору «Новом времени», «ловко умеют подсмеяться, подшутить, но немногие из них настолько могут возвыситься над окружающей средой, чтоб вполне явиться нравственными бичами общества… Представителем такого рода сатиры у нас является Щедрин…»[249]. «Произведения г. Щедрина, — рассуждает на ту же тему С. Т. Герцо-Виноградский, — касаются только небольшого числа администраторов среднего полета и известного направления», читая их, «вы часто недоумеваете, куда бьет его сатира»[250] и т. д.

Еще больше разногласий в общей оценке «Истории одного города» вызвало появление в свет ее отдельного издания. «История одного города», — пишет, например, в конце 1870 года анонимный рецензент либеральных «С.-Петербургских ведомостей», — принадлежит, по нашему мнению, к числу наиболее удачных произведений г. Салтыкова за последние годы. Эта юмористическая «история», пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков»[251]. «Историзм» «Глуповского Летописца» отметил и находящийся за границей И. С. Тургенев, посвятивший книге Салтыкова специальную критическую статью, напечатанную 1 марта 1870 года в английском журнале «The Academy». Считая, что «История одного города» — оригинальная «сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и начале нынешнего века» и что ее с интересом прочтут не только «любители юмора и сатирического духа», но и «несомненно примет во внимание и будущий историк», изучающий те перемены, которые преобразовали за последние сто лет «физиономию российского общества», Тургенев особо подчеркивает своеобразие щедринской сатиры — ясный и трезвый реализм «среди самой… необузданной игры воображения», — неизменно преувеличивающей истину «как бы посредством увеличительного стекла»[252], но никогда не искажающей ее сущности. Почти одновременно с Тургеневым, но с совершенно иных позиций в журнале «Вестник Европы» со статьей «Историческая сатира» выступил А. С. Суворин. «Смешав» мнение автора с мнением глуповских архивариусов и заявив, что хотя Салтыков и писал «сатиру» на подлинную историю России, с его точки зрения, «ни история, ни настоящее вовсе не говорят нам ничего похожего на те картины, которые нарисовал г. Салтыков»[253], Суворин обвинил писателя в стремлении «поглумиться» над массами, барски-пренебрежительно «позлословить» над темными и забитыми «глуповцами». Статья Суворина, подписанная псевдонимом «А. Б — ов», вызвала резкое возмущение со стороны самого сатирика, заявившего в упомянутых выше и печатаемых в наст. томе письмах в редакцию «Вестника Европы» и к А. Н. Пыпину, что г-н А. Б — ов приписал ему такие желания и намерения, каких он «никогда не имел», да и не мог иметь. Полную внутреннюю несостоятельность критического выступления Суворина раскрыл в 1873 году и сатирический журнал «Искра» — один из лучших демократических журналов 60-70-х годов. Исключительно высоко оценив творчество писателя в целом («г-н Щедрин относится к числу самых отрадных явлений в нашей литературе»), безымянный критик «Искры» (возможно, А. М. Скабичевский[254]) отметил в статье Суворина скрытую «пенкоснимательную» попытку свалить сатиру Щедрина на одного «бедного Макара», чтобы не увидеть «в глуповцах… себя и своих собратий». Цель же «Истории одного города», утверждает критик «Искры», «заключается вовсе не в том, чтобы осмеять русскую историю вообще или нравы какого-либо века в частности», а в том, чтобы «выставить на вид в нескольких исторических чертах народной жизни вопиющий общественный недостаток нашего же времени, именно: ту возмутительную пассивность, с которою общество наше переносит всякие безобразия и самодурства, относясь к ним не только как к тяготеющему року, но и как к чему-то должному и даже высокосвященному…»[255]. Противостоящие друг другу статьи Суворина и «Искры» и — в какой-то мере — суждения И. С. Тургенева[256] собственно и легли в основу последующих критических отзывов о «глуповской эпопее», в зависимости от литературных взглядов и политической ориентации исследователей на самые различные лады варьируясь в работах 1870–1910 годов (С. С. Трубачев, О. Ф. Миллер, К. К. Арсеньев, А. Н. Веселовский, Вл. Кранихфельд и др.). Решить затянувшийся спор о «смысле» «Истории одного города» фактически оказалось по силам только советскому литературоведению, раскрывшему органическое единство ее исторической формы и ее политического и философского содержания.

Не поняв замысла «Истории одного города» в целом, дореволюционное русское литературоведение не случайно увидело в ней «сатиру», «зеркало которой обращено не к настоящему, а к прошедшему»[257]. Многие «бесхитростные» рассказы «смиренных» глуповских летописцев действительно содержат в себе намеки на самые различные стороны иногда подлинной, иногда фантастически-легендарной, но, как правило, достаточно хорошо известной русскому образованному читателю «Истории Государства Российского». Так, например, собственно «история» Глупова, по сведениям глуповских архивариусов, началась только тогда, когда древние предки глуповцев — наивные и безалаберные головотяпы, — устав от взаимной вражды, взаимных «надругательств и разорений», вняли мудрому совету древнего старца Добромысла и добровольно призвали к себе в правители «князя» с просьбой помочь им обрести прочный «мир и покой» и приобщиться к неуловимой «правде». Но с таких же событий, как сообщает об этом H. M. Карамзин, будто бы начались «исторические времена» и будущей Российской империи. «Начало Российской Истории, — пишет он в «Истории Государства Российского», — представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи): в России оно утвердилось с общего согласия граждан»[258], поскольку граждане новогородские, «убежденные — так говорит предание — советом новогородского старейшины Гостомысла, потребовали властителей от варягов. Древняя летопись, — замечает далее Карамзин, — не упоминает о сем благоразумном советнике; но ежели предание истинно, то Гостомысл достоин бессмертия и славы в нашей истории»[259]. «Много, — пишет о правителях Глупова последний глуповский архивариус, смиренный Павлушка Маслобойников, — видел я на своем веку поразительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники» (подчеркнуто мною. — Г.И.). Если учесть, что первым русским «самодержцем», первым «помазанником божьим», считается Иван Грозный, в 1547 году официально венчавшийся на царство и присоединивший к титулу «великого князя» новый для России громкий титул «царя», то окажется, что с 1547 года до выхода в свет «Истории одного города» Россией формально правили также двадцать два царя, следовавших «один за другим», кроме так называемой «семибоярщины». В Глупове, помимо «градоначальников», неустойчивые «бразды правления», последовательно сменяя друг друга, держали в своих руках шесть глуповских градоначальниц, и в России после смерти Петра I высшая государственная власть принадлежала почти исключительно женщинам (Екатерина I, Анна Иоаиновна, Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина II)[260], «наследовавшим» одна другой с самыми незначительными интервалами. В Глупове в 1802 году «за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгоновым… насчет конституций» прекращается политическая карьера бывшего «гатчинского истопника» Онуфрия Ивановича Негодяева, — и в России в 1801 году заговорщики, убив Павла I (жившего много лет в своей резиденции в Гатчине), возводят на русский престол императора Александра I, причем, как отмечают мемуаристы, «дикое самодержавие Павла внушило Александру стремление к правилам конституционным»[261], стремление, которое так и не было осуществлено, но которое активно поддерживали в нем Новосильцев, Чарторыйский и Строгонов. В Глупове, подчеркивает летописец, «целых шесть лет сряду» не было ни голода, ни пожаров, ни скотских падежей, ни повальных болезней, — и в России, по подсчетам А. П. Щапова, голод, пожары и болезни несколько лет сряду «отсутствовали» не так уж часто[262]. В Глупове «войны за просвещение» неизбежно сопровождались «экзекуцией», недаром, пытаясь «снять с глуповцев испуг», градоначальник Микаладзе принимает решение «просвещение и сопряженные с оным экзекуции временно прекратить», — и в России «войны за просвещение», будь то насильственное распространение картофеля или «освобождение» крестьян в 1861 году, неизбежно сопровождались насилием. Один из глуповских градоначальников — Феофилакт Иринархович Беневоленский — неоднократно цитирует в «Летописце» письма М. М. Сперанского к Ф. И. Цейеру. Другой глуповский градоначальник — Грустилов, — знакомясь с аптекаршей Пфейфершей, явно напоминает собою императора Александра I во время его первой встречи с известной Юлией Крюднер, ставшей вскоре своего рода царевой «пророчицей» и советчицей. Третий градоначальник — Угрюм-Бурчеев — оказывается откровенно схожим и с А. А. Аракчеевым и с Николаем I. Подобно «людоеду»[263] Аракчееву, прославившемуся при Александре I своими «военными поселениями», «тюремщик» Угрюм-Бурчеев пытается превратить Глупов в один огромный острог; подобно императору Николаю, который, по словам Герцена, «на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах»[264] «подвижник» Угрюм-Бурчеев наделяется таким «взором», которого не мог вынести ни один глуповсц и который вызывал невольное опасение «за человеческую природу вообще» и т. д. Таким образом, стремление критики связать историю Глупова с подлинной историей России, казалось бы, целиком опирается на текст «Истории одного города», которая, как подчеркивал писатель в своих письмах к Пыпину и в редакцию «Вестника Европы», хотя и не является собственно «исторической сатирой», наделена им своеобразной «исторической формой», позволяющей в одних случаях придерживаться указанной истории, а в других — говорить о таких фактах и явлениях, которые либо вообще не имели к истории абсолютно никакого отношения, либо объединялись им в самых причудливых сочетаниях.

Вместе с тем, что также было отмечено критикой, текст «Истории одного города» содержит в себе немало намеков и на современную писателю действительность, текущую историю России середины XIX столетия и — главное — на тот «порядок вещей», который господствовал в России и в XVIII и в XIX веках. Рассказывая, например, о страшном голоде и пожаре, внезапно обрушившихся на Глупов при бригадире Фердыщенко, писатель не просто отдавал дань истории, но и непосредственно откликался на те трагические события, которые всколыхнули Россию в конце 60-х годов и сообщения о которых во время его работы над «Историей одного города» регулярно, из номера в номер, появлялись почти во всех русских газетах и журналах. «Истекший 1868 год, — пишет, например, в передовой статье газеты «Новое время» Н. Юматов, словно разъясняя читателю название одной из глав «Летописца», — оставляет после себя неутешительные воспоминания. В народе этот год останется под мрачным наименованием «голодного года»[265]. «Прежде всего, надобно указать на два <…> явления <…> голод и лесные пожары»[266], — сообщают в 1869 году «Отеч. записки». «На первом плане год тому назад стоял <…> вопрос о «хлебе насущном», — вторит им журнал «Вестник Европы». — <…> С неурожаем на нас напал в нынешнем году особенно яростный и исконный враг наш — огонь»[267]. «Голода, войны и моры, — утверждает, переходя от частных, конкретных случаев к самым широким обобщениям, Скалдин, — …вот события, которыми только и обозначалось тысячелетнее существование нашего народа…»[268]и т. д. В высшей степени злободневным был в 60-е годы и вопрос о «духе исследования», который чуть было не внес в Глупов учитель каллиграфии Линкин, заявивший ошеломленным глуповцам, «что мир не мог быть сотворен в шесть дней», и выразивший неожиданное сомнение, что слепота старенькой Маремьянушки от «воспы», а не «от бога». Борьба с «суетными догадками» «о происхождении и переворотах земного шара»[269] отчетливо дает себя знать на протяжении всей русской истории[270], однако расцвет этой борьбы приходится именно на 60-е годы XIX столетия, когда — в условиях общего демократического подъема — проповедь «положительных знаний», открытое недоверие к догмам, противоречащим выводам науки, наложили заметный отпечаток на все миросозерцание русской учащейся молодежи, порвавшей с заветами «отцов» и оказавшейся в явной оппозиции к господствующему в стране режиму. Не удивительно, что покушение Каракозова на императора Александра II ставится в это время властями в связь с «идеями» Дарвина и Фогта[271], что политические волнения в Польше используются Катковым для нападок на реальные гимназии[272], что сами реальные гимназии, как подрывающие «веру в бога и любовь к царю-престолу»[273], находятся на грани закрытия и т. д. Не менее важным и злободневным был в 60-е годы и так называемый «польский вопрос», осторожно затронутый писателем в «Сказании о шести градоначальницах» (польская интрига в Глупове), и вопрос о далекой Византии, которая в мечтах Бородавкина превращается в «губернский город Екатериноград», и вопрос о воздействии на «обывателя», казалось бы, изжившей себя «розги», и вопрос о смысле закона и роли его в русском государстве и т. д. И все же подлинная политическая злободневность фантастического «Глуповского Летописца», позволившая писателю утверждать, что ему «нет никакого дела до истории» и что он имеет в виду «лишь настоящее», заключается не столько в этих, пусть и значительных откликах на некоторые события и явления современной ему действительности, сколько в последовательном раскрытии центральной темы произведения — темы исторических судеб сложившегося в стране порядка и, соответственно, судеб русской деспотической власти и темного, неразвитого народа — объединившей в единое целое, казалось бы, разрозненные рассказы о прошлом города Глупова и определившей собою оригинальное «хроникальное» построение всей этой необычной сатиры.

Как уже было отмечено, начало глуповской «истории» совпало с появлением в Глупове некоего безымянного «князя», который «прибых собственною персоною в Глупов и возопи: «Запорю!» Прошло много лет, «князей» сменили «градоначальники», но «вопль» первого глуповского правителя продолжает сохранять свою силу — его словно подхватывает в «Летописце» пустоголовый Дементий Брудастый, умеющий «управлять» глуповцами при помощи лишь двух фраз: «разорю!» и «не потерплю!». Принципы «внутренней политики», сжато сформулированные Брудастым в его незатейливых «романсах», последовательно развиваются затем другими глуповскими градоначальниками, за исключением безмозглого, лишенного административного пыла Ивана Пантелеевича Прыща. Все они, замечает писатель, неизменно «секут обывателей», но одни секут «абсолютно», другие «объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу». «Сечение» преследует глуповцев во времена голода и пожаров, во время войн и в дни мира, в периоды «просвещения» и «усмирения», при грубом, разнузданном Фердыщенко и «нежном», «мечтательном» Грустилове. Другим методом воздействия на «порочную волю» обывателя, как правило, предваряющим или завершающим сечение, является «пальба из пушек» (если на обывателя не действует ни громкий крик, ни сечение, «тогда надлежит палить», — учит Василиск Бородавкин). Остались ли глуповцы без крова — для их скорейшего «успокоения» в город посылаются войска; в городе нет хлеба — его опять-таки заменяют солдатами. Не удивительно, что глуповская действительность порождает в конечном счете зловещую, «сатанинскую» фигуру «прохвоста» Угрюм-Бурчеева, видящего свое призвание в том, чтобы «упразднить естество», втиснув живую жизнь в раз и навсегда данный мертвящий распорядок острога и пытающегося повернуть вспять течение глуповской реки, которая почему-то «не замерла под взглядом этого административного василиска», продолжая «двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки» (подчеркнуто мною. — Г. И.). Неистовое княжеское «запорю!» оборачивается посягательством Угрюм-Бурчеева непосредственно на самое жизнь, естественными защитниками которой оказываются глуповские «людишки», закрывшие последнюю страницу трагической глуповской «истории».

По мысли самого Салтыкова, изложенной им в письмах к Пыпину и в редакцию «Вестника Европы», обвинение в глумлении над народом, прозвучавшее в статье Суворина, по-видимому, произошло оттого, что критик, бросивший ему этот упрек, «не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма». Действительно, на протяжении почти всей «Истории одного города» «народ» выступает у писателя преимущественно как «народ исторический», покорно принимающий на себя любые «удары судьбы» и противопоставляющий «энергии действия» «героических» глуповских «подвижников» сомнительную «энергию бездействия», энергию пассивного «несогласия» с капризами глуповской «истории». «Что хошь с нами делай, — говорили одни из них «просвещающим» их градоначальникам, — хошь — на куски режь; хошь — с кашей ешь, а мы не согласны. — С нас, брат, не что возьмешь, — говорили другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли, нас, брат, и уколупнуть негде. И упорно при этом стояли на коленях». Естественно, что «стояние на коленях» не только развязывает руки воинственным Бородавкиным и Фердыщенко, но и превращает обывателя в безвольного, запуганного и оглупленного раба, способного лишь страстно мечтать об «умном» и «добром» правителе и разучившегося размышлять об истоках «жизненных неурядиц». Однако, заметил сатирик еще в очерке «К читателю» (цикл «Сатиры в прозе»), история должна несомненно привести «к просветлению человеческого образа, а не к посрамлению его» (т. 3 наст. изд., стр. 273). «История, — пишет он по поводу «либерального вранья» эпохи «великих реформ», — не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии и мгновенно засушивают волдыри самые злокачественные. То, что вчера было лишь смутной надеждой, нынче является уже фактом совершившимся, является победою жизни над смертью» (там же, стр. 274). Победу «жизни над смертью», связанную со стремлением глуповцев «выйти из состояния бессознательности», — или пробуждение в них скрытой «идеи демократизма» — и показывает писатель в финале «Истории одного города».

Пробуждение глуповцев собственно начинается с того, что, оставив непокорную реку и начав строить Непреклонск, они однажды «взглянули друг на друга — и вдруг устыдились… Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривлялись гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». «А он, — продолжает между тем сатирик, — … неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду; каждый мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более… Это, — замечает писатель, — был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния «неблагонадежных элементов». Прохвост проснулся, но его взор уже не произвел прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал». С этого дня в жизнь глуповцев вошел неведомый им доселе, совершенно новый элемент. По ночам в Глупове происходят «беспрерывные совещания», «всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною», но вот появился приказ, «возвещающий о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…», — чашу чего? — об этом писатель не говорит, но совершенно очевидно, что приказ о назначении шпионов мог «переполнить» только «чашу» народного терпения. И вот, в Глупове появилось «Оно», олицетворяющее собою народное восстание, несущее гибель Глупову.

«Когда цикл явлений истощается, — писал Салтыков в 1863 году в статье «Современные призраки», — когда содержание жизни беднеет, история гневно протестует против всех увещаний. Подобно горячей лаве проходит она по рядам измельчавшего, изверившегося и исстрадавшегося человечества, захлестывая на пути своем и правого и виноватого. И люди, и призраки поглощаются мгновенно, оставляя вместо себя голое поле. Это голое поле представляет истории прекрасный случай проложить для себя новое и притом более удобное ложе» (см. т. 6 наст. изд., стр. 394). Гневный «протест истории» против исчерпавшего свое содержание нелепого глуповского «порядка» и нашел свое воплощение в финале «Истории одного города» в образе грозного «Оно», закрывшего последнюю страницу трагического «глуповского мартиролога»[274].

Так, свободно оперируя самым разнообразным материалом, позволяющим видеть в движении глуповской «истории» своеобразное сатирическое отражение некоторых важнейших закономерностей подлинного исторического развития русского самодержавного государства, Салтыков сумел показать, как складывались в России взаимоотношения простого народа и русской деспотической власти, какой характер приняли эти отношения по ходу русской истории и чем логически они должны будут завершиться, несмотря на кажущееся неравенство противопоставляемых им сил. Глубокий философский подтекст, стремление до конца разобраться в причинах «жизненных неудобств», общих для различных эпох, различных периодов развития трагической русской истории, и сделали «Историю одного города» одним из заметнейших явлений в творчестве Салтыкова и всей русской литературе.

Впервые за подписью Н. Щедрин «История одного города» печаталась в «Отеч. записках» в 1869–1870 годах. В первом отдельном издании (СПб. 1870), как уже отмечалось выше, произведя перестановку глав и введя в состав произведения главу «Известие о Двоекурове», Салтыков восстановил некоторые, — очевидно, цензурные[275] — изменения и исключения («Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным» вместо «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов поставленным»; «…найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие…» вместо «найдутся люди, доблестью сияющие»; «умер от меланхолии в 1825 году» вместо «умер от меланхолии»; восстановлены слова о том, что Великанов «бит кнутом», «в 1740 году, в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной» и т. п.), снял примечания к отдельным главам о месте этих глав в общей структуре произведения или причинах некоторых перестановок в порядке следования градоначальников и внес в текст «Истории одного города» довольно многочисленные поправки, касающиеся как ее идейного содержания, так и ее художественной формы. Особенно много изменений в издании 1870 года коснулось характера взаимоотношений глуповских градоначальников и народа. Так, если в «Отеч. записках» к «замечательнейшим действиям» градоначальников относились «скорая езда на почтовых», «энергическое взыскание недоимок», «устройство и расстройство мостовых», «обложение данями откупщиков» и т. п. (ОЗ, 1869, № 1, стр. 279), то в первом отдельном издании к ним добавились и «походы против обывателей» (стр. 1). В главе «Эпоха увольнения от войн» градоначальник Микаладзе распоряжается сначала «просвещение и сопряженные с оным экзекуции прекратить» (ОЗ, 1870, № 3, стр. 206). «Просвещение и сопряженные с оным экзекуции, — приказывает он в отдельном издании, — временно прекратить» (стр. 133). «Из рассказа летописца, — писал сатирик в той же главе о Микаладзе, — вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования были произведены какие-либо аресты, или чтобы кто-нибудь был бит…» (ОЗ, 1870, № 3, стр. 205). «Из рассказа летописца, — уточняет он свое утверждение, — вовсе не видно, чтобы во время его градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был нещадно бит…» (стр. 132) и т. д. Наряду с этим, по сравнению с журнальным текстом, в издании 1870 года несколько изменилась, став более сжатой и выразительной, характеристика отдельных градоначальников, в ряде случаев слово «граждане» было заменено словом «обыватели», кое-где изменен стиль повествования и даже характер написания отдельных слов и т. д. (подробнее см. в примечаниях к отдельным главам).

Второе издание «Истории одного города» (СПб. 1879) было подвергнуто писателем новой, довольно существенной правке, связанной в основном с некоторым, по-видимому, ориентированным на цензуру, приглушением слишком «острых» в условиях современной ситуации мест, а также незначительным сокращением текста и небольшой стилистической правкой. В частности, из главы «Голодный город» Салтыков изъял рассуждение о людях «охранительной партии», которые «(чуть ли даже не в наше время) приобрели такую громкую известность под именем «ловких»…». Из той же главы были вычеркнуты слова: «Смотрел бригадир с своего крылечка на это глуповское «бунтовское неистовство» и думал: «Вот бы теперь горошком — раз-раз-раз — и се не бе!» Но глуповцам приходилось не до бунтовства…»[276]. В главе «Войны за просвещение» слова «Вольный дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов поглядываете! — Вот я покажу вам французов!» были заменены словами «Вольный дух завели! разжирели! — кричал он без памяти, — на французов поглядываете!». Из главы «Поклонение мамоне и покаяние» были вычеркнуты слова о способе «умерщвления» Линкина, а из главы «Подтверждение покаяния. Заключение» — довольно большой отрывок об истории «глуповского либерализма», содержащий в себе намек на декабристов, и т. д. Вместе с тем именно в этом издании название главы «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от Российского правительства поставленным» было заменено на «Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным». Некоторые следы незначительной стилистической правки носит на себе и текст третьего — последнего прижизненного — издания «Истории одного города» (СПб. 1883).

В Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР сохранились наборные рукописи глав «От издателя», «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца», «Опись градоначальникам…», части наборных рукописей глав «Фаршированная голова» («Неслыханная колбаса») и «Сказание о шести градоначальницах» и часть черновой рукописи «Краткие размышления о необходимости губернаторского единомыслия, а также о губернаторском единодержавии и о прочем». Сочинил глуповский губернатор, генерал-порутчик Василиск Бородавкин», а в Центральном государственном архиве литературы и искусства (Москва) — авторская корректура журнального текста глав «От издателя», «Обращение к читателю», «Опись градоначальникам…», «Органчик» и «Сказание о шести градоначальницах».

В настоящем «Собрании сочинений» текст «Истории одного города» — с устранением отдельных погрешностей — печатается по последнему прижизненному изданию 1883 года.

Важнейшие рукописные и печатные варианты приводятся ниже, в примечаниях к соответствующим местам основного текста.

От издателя

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 279–281 (вып. в свет 12 январи).

Сохранилась наборная рукопись главы (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой (ЦГАЛИ).

Первая, вступительная главка к произведению выполняет в «Истории одного города» сразу несколько функций. Прежде всего, акцентируя внимание читателей на нелепости глуповской «истории», на общем фантастическом колорите «найденных» им «тетрадей», писатель, что сразу же отметил наблюдавший за «Отечественными записками» цензор H. E. Лебедев, лишает цензуру «основания к судебному преследованию автора за намерение оскорбить власть и ее представителей» (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции. М. — Л. 1926, стр. 33). Далее, упоминая о том, что даже по скудным фактам, сообщаемым глуповскими архивариусами, оказывается не только возможным «уловить» физиономию Глупова, но и «уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах», Салтыков тем самым, правда пока еще очень осторожно, устанавливает внутреннюю зависимость между трагическим «глуповским мартирологом» и деятельностью «высших сфер», подлинный характер которых будет раскрыт в последующих главах. Наконец, настойчиво разъясняя, что внутреннее содержание «Летописца» «по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время» и что таким фантастическим элементом в общей истории Глупова следует, очевидно, признать не господствующий в нем «порядок вещей», не взаимоотношения его «правителей» и «народа», а лишь частные, второстепенные подробности, вроде способности градоначальников летать по воздуху или ходить задом наперед, Салтыков как бы дает понять своему читателю, что его «Глуповский Летописец» рассказывает не только о «прошлом», но и о «настоящем», живой русской действительности середины XIX столетия.

…происходившие в высших сферах… — В тексте «Отеч. записок» вместо этого было «происходивших в Петербурге». Противопоставление Глупова Петербургу позволяло считать Глупов всего лишь неким провинциальным городом, что существенно ограничивало замысел «Истории одного города», и Салтыков сделал замену.

Все они секут обывателей… — Сечение как основной метод «воспитания» народа широко практиковалось в России не только во времена крепостничества, но и в «либеральные» 60-е годы. «Есть грубые натуры, на которых ничто не действует, кроме телесной боли», — цитирует, например, «Колокол» в августе 1864 года «Московские ведомости» Каткова («Колокол», 1864, 15 августа, № 188, стр. 1548). По сообщению Л И. Розанова, Холмское земское собрание полагало необходимым в 1869 году «ввести вновь телесные наказания — с целию поднятия народной нравственности» (ОЗ, 1869, № 1, стр. 185) и т. д.

…возвышались до трепета, исполненного доверия. — «В душе ваших подданных, — писал по поводу «трепета» россиян энциклопедист Дени Дидро императрице Екатерине II, — есть какой-то оттенок панического страха — должно быть, следы длинного ряда переворотов и продолжительного господства деспотизма. Они точно будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается, совершенно как жители Лиссабона или Макао, только с той разницей, что те боятся землетрясений материальных» («Дидро и Екатерина II», стр. 50).

Летопись… обнимает период времени с 1731 по 1825 год. — Указанные писателем хронологические рамки «Летописца» формально охватывают период с начала царствования в России императрицы Анны Иоанновны до смерти Александра I и восстания декабристов, однако непосредственное содержание описываемых им событий или — точнее — процессов не только далеко не укладывается в рамки 1731–1825 годов, но и, как правило, вообще не может быть приурочено исключительно к какому-либо определенному времени, сатирически совмещая в себе некоторые общие признаки совершенно различных эпох, различных периодов развития русского самодержавного государства. Этим объясняется и наличие в «Истории одного города» довольно большого количества специально оговариваемых «анахронизмов», и сознательное смешение писателем отдельных «свидетельств истории», и сатирическая «многоликость» большинства глуповских градоначальников и т д.

В этом году, по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною. — Намек на жесточайшую реакцию, наступившую после поражения декабристов и восшествия на престол Николая I, создавшего в 1826 году особое III Отделение для борьбы с внутренней «крамолой».

Погодинское древлехранилище — принадлежавшее М. П. Погодину собрание письменных и вещественных памятников русской старины (в Москве).

Архивный Пимен — в данном случае глуповский архивариус-летописец, подобно пушкинскому Пимену («Борис Годунов»), описывает, «не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни» был.

…от неминуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. — С. Н. Шубинский, Д. Л. Мордовцев, П. И. Мельников — по определению самого Салтыкова, русские «фельетонисты-историки» (см. прим. к главе «Сказание о шести градоначальницах»), роющиеся в историческом «навозе» и всерьез принимающие его «за золото» (письмо к А. Н. Пынину от 2 апреля 1871 г.). И в рукописном, и в журнальном тексте вместо «г-на Шубинского» упоминается М. И. Семевский, который, как говорилось в рукописи, упустив «Летописец», «прозевал свое счастье».

…издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина… — Ссылкой на М. П. Погодина — крупного русского историка, бывшего активным защитником принципов «православия, самодержавия и народности», — писатель иронически подчеркивает научную, документальную «достоверность» созданного им произведения и — вместе с тем — делает самого Погодина объектом язвительной насмешки как своего рода стража именно «глуповских» особенностей подлинной истории России. Так, в конце 60-х годов, развивая свои излюбленные идеи о «патриархальности» русского крестьянства, Погодин выступил с едко высмеянным тогда же русской демократической печатью рассказом «Две черты из русского быта», в котором с умилением описывал некоего молодого пастуха, обратившегося к своему старосте с просьбой: «Высеките меня хорошенько, авось не стану пить». «Почтенный человек!» — восхищался им автор («Русский», 1868, № 122, от 9 декабря). Подобного рода выступления позволили Салтыкову еще в 1861 году задать «весьма важный вопрос: труды ли Михаила Петровича сделали то, что Глупов кажется Глуповым, или Глупов сделал то, что труды Михаила Петровича кажутся глуповскими? Петр Великий создал Россию, или Россия создала Петра Великого?» (наст. изд., т. 3, стр. 508).

Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 281–283 (вып. в свет 12 января).

Сохранилась наборная рукопись (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ).

Передав во второй главе слово безответному архивариусу — смиренному Павлушке Маслобойникову, — Салтыков получил возможность значительно более определенно высказаться как о характере глуповской истории в целом, так и об основной теме своего необычного произведения. Поэтому в «Обращении к читателю» количество глуповскнх «подвижников» — преднамеренно или, по мнению некоторых исследователей, благодаря случайному совпадению — оказывается неожиданно равным количеству русских самодержцев, следовавших «один за другим» с момента венчания на царство первого русского царя Ивана IV Васильевича (см. вступительную статью), «слава» же этих «подвижников», приравнивается к громкой «славе» «безбожных» Неронов и Калигул, самые имена которых вызывали у образованного читателя совершенно определенные представления. «Несмотря на все умозрительные изъяснения, — пишет, например, Карамзин, — характер Иоанна (Грозного. — Г. И.), героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров; если бы Калигула, образец государей и чудовище, если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения, не царствовали в Риме… Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас в пространстве веков бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся!» (Н. М. Карамзин. История Государства Российского, т. IX, СПб. 1852, стр. 438–439). «Имя Нерон, — утверждает, в свою очередь, Д. И. Фонвизин, — заключает в себе идею лютого тирана» (Д. И. Фонвизин. Сочинения, письма и избранные переводы, СПб. 1866, стр. 280). «Кай Цезарь Калигула, — напоминает в 1869 г. журнал «Отеч. записки», — в продолжение трех лет совершил все гнусности, которые только может придумать фантазия, обезумевшая от безграничного упоения преступлениями» («Отеч. записки», 1869, № 1, стр. 246) и т. д. Не удивительно, что, по словам архивариуса, некое «трогательное соответствие» между буйными глуповскими «начальниками» и кроткой глуповской «чернью» «само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий? Но сие же самое соответствие, — замечает он, — <…> служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? — Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? — Нет, и не в этом. В чем же? — А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание». (Подчеркнуто мною. — Г. И.) Так, во второй главке «Истории одного города», витиеватым языком последнего глуповского архивариуса, автор раскрывает перед читателем основную, ведущую тему всего своего произведения, затронувшего в аллегорической форме один из важнейших вопросов русской общественной жизни XVIII–XIX веков, — вопрос о взаимоотношении народа и неограниченной, деспотической власти.

…христиане, от Византии свет получившие… — Из Византии в конце X века пришло на Русь христианство.

Калигула! твой конь в сенате… — цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Вельможа» (1794).

…лживою еллинскою мудростью… — обычное выражение древнерусских начетчиков для обозначения античной философии и культуры.

…сей виноград, в меру благодарящий — вместо древнерусского «вертоград» — сад.

Скудельный сосуд — хрупкий, ломкий.

…город Глупов… в согласность древнему Риму… — Сопоставление Глупова с Римом должно, по мысли летописца, подчеркнуть его силу и величие, недаром «третьим Римом» называлась когда-то Москва (см.: H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 2, СПб. 1851, стр. 230–231).

…Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой… — в «Ревизоре» Н. В. Гоголя Тряпичкиным назван один из столичных приятелей Хлестакова.

…дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». — П. И. Бартенев с 1863 года издавал «историко-литературный» журнал «Русский архив», большую часть которого занимали невыразительные, случайно подобранные, а то и просто анекдотические историко-документальные материалы. В журнальном тексте было «…дабы не попали наши тетрадки к г. Семевскому, и дабы не сделал он из того какой истории». В 1870 году, то есть в год подготовки и выхода первого отдельного издания «Истории…», М. И. Семевский основал журнал «Русская старина» и подарил Салтыкову «билет» для получения годового комплекта журнала.

О корени происхождения глуповцев

Впервые — ОЗ, 1870, № 9, стр. 130–138 (вып. в свет 4 сентября).

Журнальный текст главы сопровождался примечанием: «Статью эту следовало напечатать в самом начале «Истории одного города», но тетрадка, в которой она заключалась, долгое время считалась утраченною и только на днях счастливый случай доставил ее в мои руки. Изд.». Во всех отдельных изданиях глава печаталась вслед за «Обращением к читателю от последнего архивариуса-летописца». Рукопись не сохранилась.

В основу рассказа «О корени происхождения глуповцев» писатель положил предание о добровольном «призвании» в страну трех варяжских князей — Рюрика, Синеуса и Трувора, — будто бы предпринятом новгородцами по мудрому, хотя и вынужденному совету древнего старца Гостомысла. Однако, если, например, Карамзин писал, что «отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года <…> обязано величием своим счастливому введению монархической власти» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 113), а современная Салтыкову реакционная газета «Весть» утверждала, что «исторически законная власть и есть именно законная потому, что она, вековым процессом истории, вкоренилась в народное сознание как держава правды» («Весть», 1867, № 51 от 5 мая), то в «Истории одного города» добровольный отказ от воли, приведший к переименованию головотяпов в глуповцев и к появлению у глуповцев «князя» (или, как поют они, возвращаясь домой, царя), собственно и знаменует собой начало «глуповской истории», начало опирающегося на силу «законного» грабежа и насилия. Поместив эту главу непосредственно за «Обращением к читателю», писатель, с одной стороны, усиливает наметившееся «сближение» фантастической глуповской истории с официальной историей России, и, с другой стороны, как бы подготавливает возможность проследить развитие этой «истории» от самого ее зарождения до появления в Глупове загадочного и грозного «Оно».

…народ, головотяпами именуемый… — «Головотяпами», — разъяснял сам писатель в примечании к журнальному тексту главы, — собственно, называются егорьевцы. См. Сахарова «Сказания русского народа». — Изд.».

Гиперборейское море — в античной мифологии неведомое северное море, по берегам которого живут легендарные гипербореи, питающиеся соком цветов и не знающие каких-либо тревог и волнений.

По соседству с головотяпами жило множество независимых племен… — «Утверждаю, — говорит Салтыков о своих «героях» в письме в редакцию «Вестника Европы», — что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности». У И. П. Сахарова в «Сказаниях русского народа» действительно упоминаются «племена», жившие «по соседству с головотяпами». При этом, разъясняет Сахаров, «моржеедами» назывались архангельцы, «гущеедами» и «долбежниками» — новгородцы, «клюковниками» — владимирцы, «куролесами» — брянцы, «вертячими бобами» — муромцы, «лягушечниками» — дмитровцы, «лапотниками» — клиновцы, «чернонебными» — коломенцы, «проломленными головами» — орловцы, «слепородами» — пошехонцы, «вислоухими» — ростовцы, «кособрюхими» — рязанцы, «ряпушниками» — тверитяне, «заугольниками» — холмогорцы, «рукосуями» — чухломцы (т. 1, кн. 2, СПб. 1841, раздел — «Русские народные присловья»), «лукоедами» — арзамасцы, «крошевниками» — капорцы (т. 2, кн. 7, СПб. 1849, раздел — «Дополнения ко второй книге сказаний русского народа. Русские народные присловья»).

…больше других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие (то есть новгородцы, тверичане и рязанцы). — Новгородская феодальная республика вошла в состав русского централизованного государства лишь в 1478 году, Тверское княжество — в 1485 году, Рязанское — в 1521 году.

…тогда, увидев, что правда на стороне головотяпов, принесли повинную. — Ср. с рассказом Сахарова: «Когда-то Рязанцы воевали с Москвичами. Сошлись стена с стеной, а драться никому не хочется. Вот Москвичи и догадались: пустить солнышко на Рязанцев: «ослепнут-де они. Тогда и без бою одолеем их». Засветило солнышко с утра, а Москвичи и стали махать шапками на Рязанскую сторону. Ровно в полдень солнце поворотило свой лик на Рязанцев. Догадались и Рязанцы: высыпали из мешков толокно, и стали ловить солнышко. Поднимут мешки вверх, наведут на солнышко, да и тотчас завяжут. Поглядят вверх, а солнышко все на небе стоит, как вкопанное. Несдобровать нам, говорили Рязанцы. Попросим миру у Москвичей; пускай солнце возьмут назад. Сдумали и сделали» (И. Сахаров. Сказания русского народа, т. 1, кн. 2, СПб. 1841, стр. 115).

…Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили и т. д. — Пословицы и сказания, приведенные в указанной работе Сахарова и в книге В. И. Даля «Пословицы русского народа», M. 1862 (в основном — в разделе «Русь — родина»). Отсюда же взяты писателем «сведения» и о других «подвигах» головотяпов (подробнее см. «Комментарий» Б. М. Эйхенбаума в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). История одного города, Детгиз, Л. 1935, стр. 234–240).

После слов: «Драть их… свободно» в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 г. было:

Такали мы, такали, да и протакали! — См. стр. 500.

Не шуми, мати, зелена дубравушка… — широко известная русская «разбойничья» песня; впервые появилась в печати уже в XVIII веке. (Салтыков познакомился с ней, вероятно, по сборнику «Песни русского народа», ч. IV, в типографии Сахарова, СПб. 1839, стр. 164–166. Эпиграф из «Дубравушки» предпослан рассказу 1859 года «Развеселое житье» (см. т. 3).

Сычужники — любители сычуга, желудка жвачных животных; прозвище ельчан.

Соломатники — любители «соломаты», овсяной крупы, поджаренной на масле или сале, или жидкой мучной кашицы; прозвище ливенцев.

Опись градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 284–287 (вып. в свет 12 января). Сохранилась черновая рукопись (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой (ЦГАЛИ).

По мере работы над главой порядок следования градоначальников постепенно претерпел у писателя следующие изменения:

Рукопись «Отеч. записки» Издание 1870 г. 1. Клементий Клементий Клементий 2. Ферапонтов Ферапонтов Ферапонтов 3. Великанов Великанов Великанов 4. Урус-Кугуш… Урус-Кугуш… Урус-Кугуш… 5. Ламврокакис Ламврокакис Ламврокакис 6. Баклан Баклан Баклан 7. Пфейфер Пфейфер Пфейфер 8. Двоекуров Брудастый Брудастый 9. Де Санглот Двоекуров Двоекуров 10. Фердыщенко Де Санглот Де Санглот 11. Бородавкин Фердыщенко Фердыщенко 12. Негодяев Бородавкин Бородавкин 13. Брудастый Негодяев Негодяев 14. Перехват-Залихватский Перехват-Залихватский Микаладзе 15. Беневоленский Беневоленский Беневоленский 16. Микаладзе Микаладзе Прыщ 17. Груздев Прыщ Иванов 18. Прыщ Иванов Дю-Шарио 19. Иванов Дю-Шарио 20. Дю-Шарио Грустилов Грустилов 21. Грустилов Угрюм-Бурчеев 22. Столпаков Перехват-Залихватский

Уже в рукописи главы цифра 8 (Двоекуров) была переправлена Салтыковым на 9, цифра 13 (Брудастый) — на 8, 15 (Груздев) — на 17 (такой же номер — 15 — имел и Беневоленский), 18 (Иванов) — на 19, 19 (дю-Шарио) — на 20, 20 (Грустилов) — на 21, 21 (Столпаков) — на 22. Против фамилии Прыща, характеристика которого шла после характеристики Столпакова, Салтыков поставил цифру 18. В гранках с авторской корректурой журнального текста «Описи…» Груздева (№ 17) заменил Прыщ, а в первом отдельном издании «Истории одного города» Столпакова (его характеристика еще имеется в корректуре) — Перехват-Залихватский. При этом в гранках с авторской корректурой вслед за Ивановым (№ 18) шел сразу дю-Шарио (№ 20), такой же пропуск — отсутствие градоначальника с порядковым номером 19 — после появления в «Истории одного города» Угрюм-Бурчеева и очередной перестановки градоначальников оказался и в тексте отдельного издания 1870 года. Возможно, как предположил в свое время первый комментатор «Истории одного города» Р. В. Иванов-Разумник и как это утверждает на основании анализа сложной правки в автографе «Описи…» С. А. Макашин, этот пропуск явился результатом простого авторского «просмотра»; возможно, что тоже не исключается исследователями, «здесь могли иметь место и цензурные причины» (см.: Р. В. Иванов-Разумник. «История одного города». Комментарии и примечания. — В кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М.-Л. 1926, стр. 605–606. С. Макашин. Предисловие «От редактора текста» к изданию «История одного города», «Academia», M. 1935).

Сознательно прервав свой рассказ о развитии глуповской «истории» и перейдя к краткой характеристике всесильных глуповских «властителей», Салтыков в «Описи градоначальникам…» показывает то общее, что лежит в основе деятельности большинства этих «властителей» («делал походы против недоимщиков», «обложил в свою пользу жителей данью», «брал однажды приступом город Глупов» и т. д.) и что, в сущности, и определяет содержание его дальнейшего повествования. Вместе с тем прозрачный намек издателя на связь глуповской «эпопеи» с жизнью «высших сфер», осторожно сделанный писателем в первой главе произведения, явно получает здесь своеобразное «историческое обоснование», так как «разнообразные перемены», происходившие в этих «сферах», сразу же влекли за собой весьма заметные «перемены» и в судьбах глуповских градоначальников, что особенно видно на примере Пфейфера, Негодяева и Грустилова.

Опись градоначальникам… от вышнего начальства поставленным. — Возможно, что в данном случае под «вышним начальством», пользуясь эзоповским языком, писатель подразумевает не царское правительстве и его главу — императора, а божественную власть. («…В современном языке, — утверждает в 1895 году «Словарь русского языка, составленный вторым отделением имп. Академии наук», — слово вышний употребляется почти только в применении к богу; в других случаях оно по большей части заменяется прилагательным сравн. и прев, степ.» (т. I, СПб. 1895). Царь же, как это считалось и внушалось народу, является «помазанником божьим», власть царю дается «от бога». Следовательно, говоря о глуповских градоначальниках, как правителях, власть которым дало «высшее начальство» (или «бог»), Салтыков лишний раз подчеркивает самодержавный характер двадцати двух наследников первого глуповского князя[277].

Бригадир — воинское звание, среднее между полковником и генералом, учрежденное Петром I и уничтоженное Павлом I. В гражданской службе соответствовало статскому советнику.

Бывый брадобрей… герцога Курляндского… — «Бывший брадобрей» (Ферапонтов), «бывший денщик» (Фердыщенко), «бывший истопник» (Негодяев) — намек на «политическую карьеру» некоторых реальных лиц, в свое время широко известных в России. Так, из денщика в «светлейшего князя» превратился А. Д. Меншиков. «Истопник, топивший печи в покоях императрицы, — пишет в своих записках П. В. Долгоруков, — был одним из самых преданных Бирону людей <…> Этому истопнику даровали дворянство 3 марта 1740 г. <…> Его звали Алексей Милютин. Один из его правнуков теперь военный министр — другой министр, статс-секретарь Царства Польского» («Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновпы», 1909, стр. 107). «Фаворитизм Кутайсова, — пишет Н. И. Греч, — был еще удивительнее, хотя и имел пример в брадобрее Лудовика XI. Пленный турчонок мало-помалу сделался обер-шталмейстером, графом, Андреевским кавалером и не переставал брить государя» (Павла I. — Г. И.) (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 156).

Экономии директор — директор учреждения, ведавшего хозяйственными вопросами.

…в царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом… — «Несмотря на преувеличенные похвалы добросердечию и милосердию Елисаветы, страшная тайная канцелярия и в ее время не была праздною: много жертв гибло за какое-нибудь нескромное суждение о поступках императрицы или ее любимцев. Она <…> чрезмерно занята была красотою своей, и горе тому, кто смел соперничать с нею в телесных преимуществах. Известную красавицу, фрейлину Лопухину, она осудила быть высеченной кнутом с отрезанием языка и в ссылку в Сибирь, и вся вина ее состояла в красоте, возбудившей ревнивое чувство в сердце Елисаветы» («Записки Фонвизина», стр. 37). У Салтыкова контаминация: реальную Лопухину звали Наталья.

Капитан-поручик из лейб-кампанцев. — Лейб-кампанцы — солдаты и офицеры одной из рот Преображенского полка, содействовавшие восшествию на престол императрицы Елизаветы Петровны и щедро награжденные затем землей и крепостными крестьянами.

…в 1745 году уволен с распубликованием — с широким оповещением об увольнении.

Баклан, Иван Матвеевич… — «Баклан», — по определению Даля, — «болван, чурбан, чурка… Не по баклану ум. Велик баклан, да есть изъян…» (Толковый словарь живого великорусского языка, т. I, М. 1955, стр. 40).

…голштинский выходец… сменен в 1762 году за невежество. — До того, как сделаться великим князем, а затем и русским императором (убит в 1762 г.), Петр III носил титул «герцога Гольштейн-Готторпского».

…Брудастый, Дементий Варламович. — «Брудастые» — порода русских гончих, отличавшихся «сварливым» характером и злобой. О Брудастом в рукописи было сказано:

Впоследствии писатель наделил Брудастого прозвищем градоначальника Груздева, о котором в рукописи говорилось:

У Излера на минеральных водах. — См. выше прим. к стр. 7.

Это очевидная ошибка. — Прим. изд. — первый случай оговариваемого писателем анахронизма, подчеркивающий общую условность всей «глуповской» хронологии.

Бородавкин, Василиск Семенович. — «Василиск», — сказочный «змий, взором убивающий» (И. П. Сахаров, Сказания русского народа, т. 2, кн. 5, СПб. 1819, стр. 23).

Игра ламуш — карточная игра, вошедшая в употребление в России в начале XIX века.

Съезжий дом — особое помещение при полиции, в котором по распоряжению администрации производились телесные наказания.

Негодяев. — См. прим. к главе «Эпоха увольнения от войн», стр. 575.

…из добытого камня настроил монументов. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и в издании 1870 года следовало:

Беневоленский. — См. прим. к главе «Эпоха увольнения от войн», стр. 576.

Предсказал гласные суды и земство. — Гласные суды и земство возникли в России в 1864 году.

Прыщ, майор, Иван Пантелеевич… уличен местным предводителем дворянства. — В рукописи текст был другой:

Грустилов, Эраст Андреевич… Отличался нежностью и чувствительностью сердца… — Ср. со следующей характеристикой Александра I после убийства его отца, императора Павла I: «Воспоминание об этой страшной ночи преследовало его всю жизнь и отравляло его тайною грустью. Он был добр и чувствителен, властолюбие не могло заглушить в его сердце жгучих упреков совести даже и в самое счастливое и главное время его царствования после отечественной войны» («Записки Фон-Визина», стр. 76). В рукописи о Грустилове говорилось, что он не только «друг Карамзина», но и «домашний воспитатель Тургенева».

Перехват-Залихватский. — В журнальном тексте «Истории одного города» о Перехват-Залихватском было сказано:

Думается, что данная характеристика — при всей ее сатирической емкости — имеет непосредственное отношение к императору Павлу I. Прежде всего, с Павлом I Перехват-Залихватского сближает то обстоятельство, что он «предусмотрел 1812 год», так как именно Павел I посылал Суворова воевать с Наполеоном, тем самым как бы «предусмотрев» 1812 год. Далее, Перехват-Залихватский утверждал, что «он отец своей матери», в то время как Павлу I «натолковали с детских еще лет, что Екатерина похитила престол, ему принадлежащий, что он должен был царствовать, а она повиноваться» («Смерть Павла I» — «Исторический сборник Вольной Русской типографии в Лондоне», кн. 2, Лондон, 1861, стр. 23). Царь же, по распространенному выражению, не только «правитель», но и «отец» своих подданных. Следовательно, став при жизни Екатерины царем, Павел одновременно сделался бы и ее «отцом». Наконец, Павел I, как и Петр III, «являл собой второй пример» императора, погибшего от заговорщиков. Таким сложным путем шел иногда сатирик, показывая, что за «градоначальники» правили его «Глуповом».

Архистратиг — военачальник.

Органчик

Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 287–301 (вып. в свет 12 января).

Сохранились разрозненные рукописи первоначальной редакции главы (ИРЛИ)и гранки главы «Неслыханная колбаса» с авторской корректурой (ЦГАЛИ). Выработка окончательной редакции текста производилась непосредственно в гранках, где впервые и появилось название главы «Органчик», заменившее два прежних названия: «Фаршированная голова» (в рукописи) и «Неслыханная колбаса» (в корректуре).

Сводная редакция очерков опубликована Н. В. Яковлевым в журнале «Резец», 1935, № 2, стр. 4–6.

Первоначальная редакция главы «Неслыханная колбаса» состояла, по сути дела, из двух, не очень связанных между собой рассказов: рассказа об административной деятельности лишенного мозга — его заменял «трюфель» — градоначальника Брудастого и рассказа о столкновении вкусно пахнущего градоначальника с глуповским предводителем дворянства. Готовя произведение к печати, Салтыков разделил оба эти рассказа, что и привело к замене образа «Неслыханной колбасы» более выразительным «Органчиком» и перенесению образа градоначальника с фаршированной головой — им стал майор Прыщ — в главу «Эпоха увольнения от войн». Непосредственно в тексте произведения глава «Органчик» служит связующим звеном между первым рассказом летописца «О корени происхождения глуповцев» и его последующими рассказами о деятельности глуповских «начальников», ибо пустоголовый Брудастый не только явно подхватывает зловещее княжеское «запорю!», слегка видоизменив его на «разорю!» и «не потерплю!», но и фактически, декларирует то, что осуществят затем сменившие его «подвижники».

Квартальный надзиратель — полицейский офицер, отвечающий за «порядок жизни» городского квартала.

Хотин — турецкая крепость на берегу Днестра, в XVII–XVIII веках неоднократно капитулировавшая перед русскими и польскими войсками. Окончательно отошла к России в 1807 году.

Будочник — низший полицейский чин, основной обязанностью которого, по образному выражению Г. И. Успенского, было «тащить» и «не пущать», причем «тащил он обыкновенно туда, куда решительно не желали попасть, а не пускал туда, куда этого смертельно желали» («Будка»).

…целый город выпорет! — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало: «Некоторые (наиболее прозорливые) при этом чесались. Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!», и додумались до того, что потребность чесаться от «некоторых» распространилась на всех. Наконец…»

…во времена тушинского царика… — то есть при самозванце Лжедмитрии II, устроившем свою «царскую резиденцию» в подмосковном селе Тушино и делавшем оттуда набеги на близлежащие города и села.

…прекратил… анализ недоимочных реестров… — очевидно, имеется в виду предложение об установлении новой системы описи, оценки и продажи движимого крестьянского имущества для покрытия недоимок, выдвинутое в 1864 году «Комиссией для пересмотра системы податей и сборов» (см.: «Сборник сведений и материалов по ведомству Министерства финансов», т. 3, СПб. 1865, № 9, стр. 113).

…самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты — то есть без права замены его другим лицом («охотником») по так называемой зачетной рекрутской квитанции.

Винтергальтера в 1762 году не было. — Известная часовая и органная мастерская Винтергальтера существовала в Петербурге с 1806 года.

…модными в то время революционными идеями — по-видимому, идеями французских просветителей, объединявшихся вокруг издания знаменитой «Энциклопедии» (1751–1780).

…за повиновение их ожидает не кара, а похвала. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

…припомнив лондонских агитаторов… — то есть А. И. Герцена и Н. П. Огарева, издававших в Лондоне «Колокол» и «Полярную звезду». «Под именем агитатора, — писала в 1870 году петербургская газета «Неделя» о самом понятии «агитатора», — понимают обыкновенного человека, проникнутого самыми крайними революционными стремлениями и отъявленного врага общественного спокойствия. Достаточно назвать человека агитатором, чтобы сразу враждебно настроить против него общественное мнение» («Неделя», 1870, № 1 от 2 января).

…послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму… Изумительно!! Изд. — Первая опытная телеграфная установка в России появилась лишь в 1836 году, то есть более чем через семьдесят лет после истории с Брудастым.

…официальные дни исчезли… — официальные (или «табельные») дни — дни, официально праздновавшиеся в России.

…обратился к содействию штаб-офицера — подразумевается к жандармскому «штабс-офицеру», представителю в губернии политической полиции, ее высшего органа III Отделения.

…предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым… — Излюбленный — выбранный на какую-либо общественную должность (термин русского обычного права).

Сказание о шести градоначальниках. Картина глуповского междоусобия

Впервые — ОЗ, 1869, № I, стр. 301–314 (вып. в свет 12 января).

Сохранилась часть рукописи (ИРЛИ)и гранки с авторской корректурой главы (ЦГАЛИ). Журнальный текст главы сопровождался следующим примечанием:

«Сказание о шести градоначальницах» — глава очень многогранная. С одной стороны, продолжая начатое им раньше условно-сатирическое сближение фантастической истории Глупова с подлинной историей России, Салтыков рассказывает в ней о своего рода «глуповском варианте» тех дворцовых переворотов, которые возвели на престол «удачливых» русских императриц, подчас не имевших на это почти никаких прав. С другой стороны, что отмечено самим писателем в примечании к журнальному тексту главы, в «Сказании о шести градоначальницах» имеются элементы пародии на некоторых современных ему русских фельетонистов-историков, основывавших свои «исследования» на сомнительном анекдотическом материале, в огромном количестве печатавшемся в 60-е годы в различных сборниках и журналах. Так, в частности, «Картина глуповского междоусобия» в «Истории одного города» явно перекликается с полубеллетристическим трудом П. И. Мельникова «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», отнесенным «Отеч. записками» к той «якобы исторической литературе, в которой история граничит с фельетонами и скандальными изобличениями мелких газет» (ОЗ, 1868, № 6, стр. 203). Наконец, в «Сказании о шести градоначальницах» содержатся и завуалированные намеки на современную сатирику злобную антипольскую кампанию, ставившую своей задачей внушить восприимчивому «обывателю», что все «беспорядки» в России чаще всего объясняются некоей «тайной интригой» ненавидящих ее поляков. Бешеную травлю поляков ведут в 60-е годы «Московские ведомости» Каткова; «красочный» антипольский материал появляется в это время в ряде других изданий; участие в антипольских демонстрациях становится признаком «патриотизма», признаком «хорошего тона», подтверждающим безграничную преданность «россиян» «исконно русским» устоям. «В театре, — записывает, например, в своем дневнике 31 августа 1863 года В. Ф. Одоевский, — давали «Жизнь за царя». В Петербурге мазурку встретили свистками, так что опустили занавес и оркестр заиграл «боже царя храни» («Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1869 гг.». — ЛН, № 22–24, М. 1935, стр. 173). «Государь, — заносит в свой дневник 4 апреля 1866 года П. А. Валуев, — спросил его (Каракозова. — Г. И.): русский ли он и за что стрелял в него? (Вероятно, спросил, не поляк ли он)» («Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел», т. II, изд. АН СССР, M 1961, стр. 114). Рассказ некоего Пригердитеса о его работе в Минской губернии публикует 21 февраля 1869 года газета «Новое время». «…Лез из кожи, думал — получу ферму и заживу припеваючи, — жалуется в нем Пригердитес, — но не тут-то было. Польская интрига одолела…» («Новое время», 1869, № 36) и т. д. Отзвуком на эту кампанию и является в «Сказании о шести градоначальницах» рассказ о «тайной интриге» панов Кшепшицюльского и Пшекшицюльского.

…француженки, девицы де Сан-Кюлот… — Санкюлот (от франц. sans-culottes — «бесштанник») — насмешливое прозвище, данное французскими аристократами XVIII века, носившими короткие штаны (culotte) с чулками, беднякам, носившим длинные штаны; впоследствии оно стало почетным наименованием якобинцев. В «Истории одного города» Салтыков иронически использует прямое значение этого слова, давая понять тем самым, что за «модное заведение» содержала в Глупове девица де Сан-Кюлот.

…Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непременного характера, мужественного сложения, с лицом темно-коричневогоцвета... — По-видимому, намек на правившую в России с 1730 по 1740 год императрицу Анну Иоанновну. «Императрица Анна Иоанновна, — пишет о ней кн. П. В. Долгоруков, — была роста выше среднего, очень толста и неуклюжа; в ней не было ничего женственного: резкие манеры, грубый мужской голос, мужские вкусы. Она любила верховую езду, охоту, и в Петергофе, в ее комнате всегда стояли наготове заряженные ружья: у нее была привычка стрелять из окна пролетающих птиц» («Из записок князя П. В. Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны», М. 1909, стр. 105). Анна Иоанновна, вспоминает другой мемуарист, «престрашного была взору. Отвратное лицо имела; так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше и чрезвычайно толста» («Памятные записки княгини Наталии Борисовны Долгоруковой». — РА, 1867, стр. 18). Чертами Анны Иоанновны писатель отчасти наделил и сменившую Ираиду Лукинишну Клементинку де Бурбон.

…нося фамилию Палеологовых. — Палеологи — династия византийских императоров. На племяннице последнего византийского императора — Константина XI Палеолога — был женат Иоанн III, чем, очевидно, и объясняются слова писателя о том, что «нося фамилию Палеологовых, она (Ираида Палеологова. — Г. И.) видела в этом некое тайное указание». В рукописи главы вместо «Ираида Лукинишна Палеологова» значилось «Ираида Лукинишна Багрянородная», причем, по словам Салтыкова, «фамилия эта была дана ее мужу в семинарии, в знамение того, что у него были рыжие волосы и лицо багряное».

…склонив на свою сторону четырех солдат… — Ср. с рассказом аббата Шаппа д’Отероша о восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны: «Елисавета, в сопровождении четырех человек, отправляется во дворец, чтобы овладеть империею». «Интрига и право сильного, — утверждает он в тон же книге «Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 году…», — предоставляли престол всякому, кто дерзал им завладеть» («Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым», кн. 4, М. 1869, стр. 304, 302). При Елизавете, пишет о том же времени граф Сегюр, «двор был предан интригам: каждый день честолюбцы составляли новые замыслы…» («Записки графа Сегюра», стр. 18).

Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишня, губами. — Ср. с портретом Екатерины II, приехавшей в Россию из Германии и также возведенной на престол преданными ей «солдатами»: «Облик ее в совокупности не был правильный, но должен был крайне нравиться, ибо открытость и веселость всегда были на ее устах. Она должна была иметь свежесть и прекрасную высокую грудь, доказывающую чрезвычайную тонкость ее стана, но в России женщины скоро толстеют» («Записки об императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем, Адриана Моисеевича Грибовского», М. 1864, стр. 34).

Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу… — «Переворот, который только что совершился в мою пользу, — писала Екатерина II гр. С.-А. Понятовскому 2 июля 1762 года, — похож на чудо. Прямо невероятно то единодушие, с которым это произошло» («Записки императрицы Екатерины Второй», СПб. 1907, стр. 561).

…предводитель удрал в деревню… — Речь идет о предводителе дворянства, «втором лице» губернии, руководившем выборными дворянскими органами и служившем своего рода посредником между дворянством и административной властью.

…несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. — О «польской интриге» в XVIII веке очень много писал П. И. Мельников в книге «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» (СПб. 1868). Все русские самозванцы, делает, например, «открытие» Мельников, были подготовлены поляками, которые при этом умели так хоронить концы в воду, что «ни современники, ни потомство не в состоянии сказать решительное слово об их происхождении» (стр. 37). Даже «пугачевский бунт, — убеждает Мельников читателя, — был не просто мужицкий бунт, и руководителями его были не донской казак Зимовейской станицы с его пьяными и кровожадными сообщниками. Мы не знаем, насколько в этом деле принимали участие поляки, но не можем и отрицать, чтоб они были совершенно непричастны этому делу» (стр. 34), и т. д.

Охранительные силы — в официальной фразеологии царизма и правой печати силы «содействия порядку», активно поддерживающие и охраняющие самодержавие.

Был, по возмущении, уже день шестый. — Стилизация под библейское сказание о сотворении мира богом — «И был вечер, и было утро: день шестый» («Бытие», 1, 31).

Известие о Двоекурове

Впервые — в книге «История одного города». По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин), СПб. 1870, стр. 59–61.

Рукопись не сохранилась.

Несмотря на то что «Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год», то есть в годы царствования императрицы Екатерины II, образ статского советника Двоекурова, по-видимому, подсказан писателю образом Александра I в первые, «либеральные» годы его царствования. Об этом свидетельствует и упоминание о «конституционализме», якобы имевшем какое-то отношение к загадочной деятельности Двоекурова, и намек на «ужас», некогда испытанный Двоекуровым (об «ужасе» Александра после убийства его отца, императора Павла I, рассказывают почти все мемуаристы начала XIX столетия), и то, что он, «вспоминая (вероятнее всего, все то же убийство. — Г. И.), всю жизнь грустил» (ср. с фамилией градоначальника Грустилова, откровенно напоминающего в «Истории одного города» императора Александра I). Вместе с тем рассказ о статском советнике Двоекурове, как и рассказы о других глуповских градоначальниках, направлен, естественно, не столько против конкретной личности (в данном случае — Александра I), сколько против очень распространенного и во второй половине XIX века определенного типа государственного деятеля, видящего в «рассмотрении» наук одну из важнейших преград на пути их «распространения».

…послужить… поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения. — Вероятнее всего, намек на некоторые «конституционные начинания» императрицы Екатерины II — не случайно градоначальствование Двоекурова «соответствовало… самым блестящим годам екатерининской эпохи», — объявившей себя в первой редакции своего «Наказа» сторонницей некоторых идей французских просветителей-энциклопедистов и издавшей одновременно указы, разрешающие помещикам ссылать своих крестьян на каторгу (1765) и запрещающие крестьянам — под страхом телесных наказаний и ссылки — жаловаться на своих господ.

…записка о необходимости учреждения в Глупове академии… Она печатается дословно в конце настоящей книги, в числе оправдательных документов. — Обещание это не было почему-то выполнено Салтыковым: «Записка» Двоекурова ни в издании 1870 года, ни в изданиях 1879 и 1883 годов не появилась. Однако в 1872 году в «Дневнике провинциала в Петербурге» «отставной подполковник Дементий Сдаточный» предлагает на рассмотрение «начальства» проект «О переформировании де сиянс академии», основной смысл которого сводится как раз к тому, о чем, несомненно, и мечтал в свое время Двоекуров: «в столичном городе С.-Петербурге учреждается особливая центральная де сиянс академия, назначением которой будет рассмотрение наук, но отнюдь не распространение оных».

Голодный город

Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 1-16 (вып. в свет 16 января).

Рукопись не сохранилась.

В отличие от предшествующих глав, основанных большей частью на переосмыслении Салтыковым каких-либо исторических событий, глава «Голодный город» почти лишена в произведении заметного «исторического» колорита, знакомя с одним из результатов длительного пребывания Глупова под властью княжеских «наследников». Вместе с тем рассказ о голодном городе имеет прямое отношение как к историческому прошлому периодически голодавшей России, так и к русской действительности конца 60-х годов, точнее — к 1868 году, оставшемуся в памяти современников «под мрачным наименованием «голодного года» (см. стр. 541–542).

Целовальник — продавец вина в кабаке или питейном доме.

Игра в носки — незамысловатая («лакейская», по словам В. И. Даля) карточная игра, в которой проигравшего бьют картами по носу.

Новая сия Иезавель… навела на наш город сухость. — Иезавель — в Библии жена израильского царя Ахава, язычница, которая «подущала» его «делать неугодное перед очами господа» и служить Ваалу. Разгневанный бог Израиля насылает на страну засуху и голод. Ахав умирает, а Иезавель выбрасывают в окно и останки ее отдают на растерзание псам (3 и 4 «Книги царств»).

С самого вешнего Николы… вплоть до Ильина дня — с 9 мая по 20 июля (ст. ст.).

Откупщик — в России XIX века частное лицо, которому государство, за денежный взнос, предоставляло право взыскивать налоги или монопольное ведение торговли (вином и пр.) и имевшее поэтому возможность быстрого и верного «обогащения». Для верхов провинциального чиновничества откупщик был своего рода «открытым карманом», из которого оно часто черпало средства как для себя лично, так и для всякого рода общественных «мероприятии» и «увеселений».

…опять выбрали ходока. — После этих слов в журнальном тексте произведения следовало:

…а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. — «Корни и нити» — ироническое обозначение «распутываемых» полицией скрытых «подпольных связей» отдельных «неблагонадежных элементов», фразеологический штамп реакционной публицистики второй половины XIX столетия.

Соломенный город

Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 16–27 (вып. в свет 16 января).

Рукопись не сохранилась.

Как и «Голодный город», глава «Соломенный город» повествует о страшных бедствиях — пожарах, постоянно обрушивавшихся на «деревянную» и «соломенную» Россию и, в частности, в высшей степени болезненно давших о себе знать в конце 60-х годов. Однако в «Истории одного города» действие «сил природы» сознательно связывается писателем не только с неразумной «стихией», но и с общим нелепым течением всей глуповской «истории», общим ненормальным устройством всей глуповской «действительности», создавшим благоприятную почву для любых трагедий и неурядиц.

Около петровок — около Петрова дня, который отмечался 29 июня (ст. ст.) и который обычно считался первым днем покоса.

…нимало… не формализировались — нимало не стеснялись.

…на реках вавилонских — начало 136 псалма, в котором говорится о тоске иудеев, находившихся в вавилонском плену и с плачем вспоминавших об утраченной родине.

Беззаконновахо! — мы совершили беззаконие (церксл.).

Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с богом спорить не приходится. — Не исключено, что в данном случае сатирик вложил в уста Фердыщенко несколько измененные слова Александра I, упоминаемые в поэме Пушкина «Медный всадник»: «На балкон печален, смутен, вышел он и молвил: «С божией стихией царям не совладеть».

Посрамихом! посрамихом! — клич, с которым расходились из Кремля после «прения о вере» 5 июля 1682 года раскольники, в ту пору находившие сильнейшую поддержку в стрельцах.

Фантастический путешественник

Впервые — ОЗ, 1870, № 1, стр. 28–32 (вып. в свет 16 января).

Рукопись не сохранилась.

Глава «Фантастический путешественник» посвящена Салтыковым еще одной стороне «глуповско-российской» действительности — торжественным путешествиям «начальства» по вверенным ему «весям», вызывавшим подчас почти такой же переполох, что и стихийные бедствия. Особенно показательно в этом отношении путешествие Екатерины II в Крым в 1787 году, организованное честолюбивым Потемкиным («патроном» бригадира Фердыщенко, как сказано о нем в «Летописце»), когда десятки тысяч людей были насильственно брошены в «Малороссию» для строительства декоративных деревень и «оживления» пейзажа. «Потемкин, <…> — пишет об этом событии сопровождавший Екатерину французский посол Сегюр, — явился здесь столь же деятельным, сколько был ленив в Петербурге. Как будто какими-то чарами умел он преодолевать все возможные препятствия, побеждать природу, сокращать расстояния, скрывать недостатки, обманывать зрение там, где были лишь однообразные песчаные равнины <…> Станции были размещены таким образом, что путешественники не могли утомиться: флот останавливался всегда в виду селений и городов, расположенных в живописных местностях. По лугам паслись многочисленные стада; по берегам располагались толпы поселян; нас окружало множество шлюбок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, одним словом, ничего не было забыто» («Записки графа Сегюра», стр. 192–193). Не удивительно, что, по словам Сегюра, «путешествия двора нисколько не походят на обыкновенные путешествия, когда едешь один и видишь людей, страну, обычаи в их настоящем виде. Сопровождая монарха, встречаешь всюду искусственность, подделки, украшения…» (там же, стр. 135). Заставив «бывого денщика» всесильного князя Потемкина последовать примеру «двора», писатель и показывает его путешествие без «искусственности, подделки и украшений», что особенно подчеркивается отношением к затее Фердыщенко пораженных им глуповцев.

Николин день — 9 мая (ст. ст.).

— Вам бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, — сказал он, — а вы что! — «Проблема флота» — в связи с расширением торговли — оживленно обсуждалась в России в конце 60-х — начале 70-х годов. По свидетельству «Северной пчелы» в начале 1869 года, «из множества вопросов, интересующих нашу публику и день ото дня находящих все более и более в ней сочувствия, едва ли не самый важный — вопрос о создании русского торгового флота» («Северная пчела», 1869, № 1 от 2/14 января, стр. 1).

…денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации. — Ассигнации — бумажные деньги, впервые появившиеся в России в 1769 году и сначала свободно разменивавшиеся на золото и серебро. Однако уже к концу XVIII века (время пребывания в Глупове Бородавкина) размен ассигнаций на серебро полностью прекратился, что последовательно привело к их резкому обесцениванию. К началу 40-х годов и до замены их кредитными билетами курс ассигнаций вновь несколько поднялся (3 рубля 50 копеек ассигнациями приравнивались к 1 рублю серебром).

Войны за просвещение

Впервые — ОЗ, 1870, № 2, стр. 369–390 (вып. в свет 18 февраля).

Рукопись не сохранилась.

В главе «Войны за просвещение» Салтыков рассказывает читателю о новой стороне деятельности самодержавно-деспотической власти, направленной на распространение «просвещения» как непосредственно в России, так и за ее пределами. К внутренним «просветительным» войнам, периодически возникавшим в России в XVIII–XIX веках и давшим писателю материал для «биографии» Бородавкина, следует, несомненно, отнести и «войны» за акклиматизацию картофеля, предпринимавшиеся царским правительством при Екатерине II и Николае I, и «войны» за отмену крепостного права на условиях, вызвавших многочисленные бунты «освобождаемых» царем крестьян, и вообще всю политику царской власти в области «прогресса», насаждаемого при помощи насилия сверху. К внешним «просветительным» войнам относятся и многочисленные войны с Турцией — покорение Византии и выход из Черного моря в древнюю «Пропонтиду» (тайная мечта Бородавкина), и войны за покорение Кавказа, и войны в Средней Азии, в которой, как внушалось читателю, «за внешним, вооруженным покорением страны должно идти мирное покорение, <…> постепенное усвоение края русскою культурною силой» (ВЕ, 1869, № 1, стр. 425) и т. д. Невинный, казалось бы, рассказ о внедрении в Глупове горчицы оказывается злой сатирой на общую «цивилизующую» политику русского деспотического правительства, основанную на применении силы, тактики запугивания и сечения.

…дабы… возвращение (sic) древней Византии под сень российских державы уповательным учинить… — «Византия, — писал в связи с экспансией русского царизма на Ближнем Востоке А. И. Герцен, — извечная мечта России, светоч, который еще с X века она никогда не теряла из виду. Византия для восточных варваров — это восточный Рим. Русский народ называет ее Царьградом, царицей городов, городом кесарей. Оттуда пришла его религия: Византия спасла его от католицизма и римского права; Византия, погибая под ударами османов, передала России своего двуглавого орла, орла двойной империи, как приданое одной из Палеологов, ставшей супругой первого московского царя. Петр I и его преемники не могли спать спокойно, им нужен был Константинополь» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, изд. АН СССР, М. 1955, стр. 232).

«На Драву, Мораву, на дальнюю Саву…» — неточная цитата из стихотворения А. С. Хомякова «Беззвездная полночь дышала прохладой».

…он даже заготовил на имя… К. И. Арсеньева довольно странную резолюцию. — К. И. Арсеньев — русский историк и географ, автор распространенного учебника «Краткая всеобщая география» (первое издание — 1818 г.); еще один «умышленный анахронизм».

В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация… — Понятие «цивилизация» или «просвещение» здесь и дальше в «Истории одного города» употребляется Салтыковым с явным ироническим оттенком, — недаром в «Господах ташкентцах» он назовет «просветителем» нового «героя»-«ташкентца», все помыслы которого сводятся к одному слову: «Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!» Этим, несомненно, объясняется и необычное определение Бородавкиным «заграничного» слова «цивилизация» — «наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит».

Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания… — «У нас были царствования жестокие, — писала Екатерина II в своих замечаниях на книгу аббата Шаппа д’Отероша, — но мы всегда с трудом переносили лишь царствования слабые. Наш образ правления, по своему складу, требует энергии; если ее нет, то недовольство делается всеобщим…» «Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым», кн. 4, М. 1869, стр. 299).

«…яко крин сельный» — как полевое растение (церксл.).

Более всего заботила его Стрелецкая слобода… — Стрельцы — род пехоты, созданной при Иване Грозном и прекратившей свое существование в 1698 году, при Петре I. Неоднократно принимали участие в различного рода политических и социальных волнениях, что и заставляет Бородавкина видеть в них «источник всего зла».

Явился проповедник, который перелагал фамилию «Бородавкин» на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666, то есть князь тьмы. — В «Апокалипсисе» («Откровение Иоанна Богослова» — «Новый завет») числом 666 наделен «зверь из бездны» — Антихрист. Цифровая расшифровка фамилии Бородавкина основана у глуповского «проповедника» на том, что буквы церковнославянского алфавита имеют и свое числовое значение. Смысловые расшифровки «звериного числа» были особенно распространены среди раскольников-старообрядцев.

Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, снявоный со стола, положи под себя. — Подобное отношение к закону имело место не только в заманчивых мечтах неудачливого глуповского градоначальника, но и в реальной русской действительности. «Губернатор Ховен, — рассказывает, например, в своем дневнике В. Ф. Одоевский, — присутствовал в губернском правлении (во время оно), и когда, в споре, показали ему Свод, он взял его и сел на него, говоря: ну, где же теперь ваш закон?» («Текущая хроника и особые происшествия. Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1869 гг.» — ЛН, № 22–24. М. 1935, стр. 107). Ср. с соответствующим эпизодом в цикле «Помпадуры и помпадурши» («Старый кот на покое», стр. 28).

…бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу. — Об ажиотаже вокруг концессий на железные дороги см. «Дневник провинциала в Петербурге» (т. 10 наст. изд.).

…увидели, что бьются свои с своими же… Положили… заложить на месте битвы монумент, а самый день… почтить наименованием «слепорода» и… учредить ежегодное празднество с свистопляскою. — «Вятичи, — пишет В. И. Даль, — слепороды (Устюжане пришли на помощь, а Вятичи сочли их за неприятеля и стали бить. У вотяков подслеповатые глаза, у новорожденных же они очень малы»)» (В. Даль. Пословицы русского народа, М. 1862, стр. 357). Свистопляска — один из древних народных праздников Вятского края (описание его см. в статье «СПб. ведомостей», 1856, № 127, долгое время ошибочно приписываемой Салтыкову).

…подумали, что так следует «по игре», и успокоились. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издании 1870 года следовало:

…припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на то что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон. — Троя (или Илион) — древний город в Малой Азии, прославленный в «Илиаде» Гомером. Ахилл (Ахиллес) и Агамемнон — одни из главных героев поэмы, вдохновлявшие своими подвигами осаждавших Трою греков. Менелай — легендарный спартанский царь, муж похищенной Парисом, сыном троянского царя Приама, красавицы царицы Елены. Оскорбление Менелая Парисом, как рассказывается об этом в «Илиаде», и послужило причиной Троянской войны.

«Руслан и Людмила» — опера М. И. Глинки (1842) на сюжет поэмы А. С. Пушкина.

Бородавкин вспомнил, что… Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать: иду на вы! — и… командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием. — «Древняя летопись, — пишет о Святославе Карамзин, — сохранила для потомства… прекрасную черту характера его: он не хотел пользоваться выгодами нечаянного нападения, но всегда заранее объявлял войну народам, повелевая сказать им: иду на вас! В сии времена общего варварства гордый Святослав соблюдал правила истинно рыцарской чести» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. 1, СПб. 1851, стр. 172). Естественно, что, объявляя «войну» глуповцам, Бородавкнн мог быть совершенно уверен в ее «победном» исходе, независимо от того, предупредил он их о начале «враждебных действий» или не предупредил.

…в числе их оказались… военачальники и другие первых трех классов особы… — Согласно введенной Петром I в 1722 году «Табели о рангах», все официальные должности в армии, флоте и бюрократическом государственном аппарате были разделены на 14 классов или рангов. К «особам первых трех классов» в России относились канцлер, действительный тайный советник и тайный советник (в армии — от генерал-фельдмаршала до генерал-лейтенанта), причем присвоение любого из этих званий производилось по личному распоряжению непосредственно самого императора. Естественно, что к «Навозной слободе» особы «первых трех классов» не могли иметь совершенно никакого отношения, но в разгоряченном воображении Бородавкина покоренная им слобода разрослась до размеров целого государства.

Иванушкина мясца поевши. — В «Отеч. записках» и в издании 1870 года вслед за этим шел следующий текст:

…выстроил бы в Глупове фаланстер. — См. прим. к стр. 218. О том, какой «фаланстер» мог соорудить в Глупове Бородавкин, дает исчерпывающее представление деятельность Угрюм-Бурчеева, пытавшегося превратить Глупов в один огромный острог.

Последовал экономический кризис, и не было ни Молинара, ни Безобразова, чтобы объяснить, что это-то и есть настоящее процветание. — Г. де Молинари и В. П. Безобразов — бельгийский и русский экономисты, активные сотрудники «Русского вестника» Каткова, готовые, по мысли Салтыкова, в любом положении вещей отыскивать убедительные признаки «благополучия» и «прогресса».

Эпоха увольнения от войн

Впервые — ОЗ, 1870, № 3, стр. 203–222 (вып. в свет 16 марта).

Рукопись не сохранилась.

В главе «Эпоха увольнения от войн» затрагиваются, в основном, два принципиально важных вопроса: во-первых, вопрос о глуповско-российском «законодательстве», которому так много внимания уделяет статский советник Беневоленский, и, во-вторых, вопрос об одном из важнейших условий подлинного процветания Глупова, связанный с повествованием летописца о сменившем Беневоленского подполковнике (в «Описи» — майоре) Прыще — он же «градоначальник с фаршированной головой». При этом, и деятельность «законодателя» Беневоленского, и полная административная бездеятельность пожелавшего «отдохнуть-с» Прыща, в конечном счете, служат у Салтыкова одной-единственной цели: показать, что процветание Глупова — а соответственно, и России — может наступить лишь тогда, когда «глуповцы» начнут жить независимо от своих «правителей», независимо от той власти, которая утвердилась в Глупове с первым глуповским «князем», что и проиллюстрировано писателем в рассказе о «миролюбце» Прыще.

В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогласие с Новосильцевым и Строгоновым насчет конституций. — Намек на убийство в 1801 году императора Павла I. H. H. Новосильцев, П. А. Строгонов, гр. В. П. Кочубей и упоминаемый в «Описи» кн. А. Е. Чарторыйский — члены «Негласного комитета» при вступившем на престол Александре I, пытавшиеся содействовать ему в разработке «новых основ» управления Российской империей. Проект о придании России форм «конституционной монархии» разрабатывал между 1807–1812 годами M. M. Сперанский.

…действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том, что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало. — Наряду с проведением политики жесточайшей реакции, Павел I сумел восстановить против себя и все русское дворянство, неожиданно лишив его некоторых сословных привилегий. Взойдя на престол после убийства своего отца, Александр I немедленно вернул дворянству утраченные им льготы, заявив в день коронации, что он решил «утвердить все сословия в правах их и в непреложности их преимуществ» («История царствования императора Александра I…», ч. 1, СПб. 1844, стр. 45).

Гатчина — резиденция Павла под Петербургом.

…понятие более ясное, нежели Негодяев. — К этим словам в журнальном тексте произведения имелась следующая сноска:

Прежде всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению, и потом уже, смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. — Отсутствие у народа «прав» из-за «дикости» его «нравов» неоднократно в беседах с иностранцами подчеркивала Екатерина II. «Она, — пишет, например, о Екатерине граф Сегюр, — издала несколько законоположений, имевших предметом правосудие и управление, но не могла совершить тех великих преобразований, для успеха которых нужна благоприятная среда, обычаи, сообразные цели законодателя, и стечение многих особенных обстоятельств» («Записки графа Сегюра…», стр. 23). К такого же рода аргументации в середине XIX столетия часто прибегали в России и противники предоставления «массе» «настоящих якобы прав», публично обещанных ей правительством Александра II.

…как Антоний в Египте ведет исключительно изнеженную жизнь. — Марк Антоний, римский государственный деятель, увлекся во время управления восточными провинциями египетской царицей Клеопатрой и поражал воображение современников характером своей жизни в Египте.

…явился… Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии. — Как уже отмечалось выше, образ статского советника Беневоленского в «Истории одного города» во многом схож с образом M. M. Сперанского — крупного государственного деятеля начала XIX века и одного из активнейших участников комиссии по составлению нового законодательства.

Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал несколько законов… — Страсть к «сочинительству», по словам его биографа М. А. Корфа, с детских лет владела и М. М. Сперанским (см.: М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т. 1, СПб. 1861).

…напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет тверд, как Дракон. — Ликурги Дракон — легендарные древнегреческие законодатели. Первый из них ввел в Спарте строгие законы и выступил против роскоши и богатства; второй прославился своей суровостью, требуя смертной казни даже за незначительные нарушения норм «общественного поведения».

…следующим образом описывает свои колебания… — В примечании к этим словам в журнальном тексте Салтыков писал:

Действительно, как это будет показано дальше, пародийное использование Салтыковым переписки Сперанского с Цейером встречается в «Истории одного города» довольно часто.

…это, собственно, даже не законы, а скорее, так сказать, сумрак законов. — «Когда <…> ощущаешь <…> влечение к занятиям божественным, — писал Сперанский в одном из своих писем к Цейеру, — тогда следует оставить молитву умную (размышления, рефлексии, рассуждения о вере) и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли. Тогда кажется, что в душе все молчит: не думаешь ни о чем; ум и память меркнут и ие представляют ничего определенного, одна воля кротко держится за представление о боге, представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности. Тогда-то вступаешь в сумрак веры» (РА, 1870, № 1, стр. 176–177). Используя фразеологию Сперанского, Салтыков подчеркивает сознательную неопределенность «законов», которые хотел ввести в Глупове Беневоленский и которые в этом отношении откровенно напоминали собой реальные русские законы. «О наших законах, — записывает, например, в своем дневнике П. А. Валуев, — Сперанский отзывался, что их надлежит писать неясно, чтобы народ чувствовал необходимость прибегать к власти для их исполнения. Гр. Блудов присовокупил: «Это, впрочем, была не его мысль, а покойного государя» («Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел», т. 1, изд. АН СССР, М. 1961, стр. 76–77).

…казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет». — Рецензируя в 1869 году книгу Г. Бланка «Движение законодательства в России», Салтыков особое внимание обратил именно на это стремление большинства русских законодателей регламентировать каким-либо «уставом» или «законом», в сущности, почти каждый шаг «обывателей», вместо того чтобы по возможности четко и ясно определить их «права» и «обязанности». «Закон, — говорит он (Бланк. — Г. И.), — иронизирует по этому поводу сатирик, — есть правило для руководства в известных обстоятельствах… «В сей лес за грибами ходить запрещается», «в сем месте мочиться не дозволяется», «сей книге цена рубль»… черт возьми! Ведь все это законы! все это правила для руководства в известных обстоятельствах!»

Проповедник, — говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно… — «Сердце сокрушенное», — утверждал в одном из своих писем Сперанский, — не есть выражение метафорическое — это истинное и положительное ощущение; чувствуешь, как оно сокрушается, стирается в прах. Не бойтесь слишком измять его, напротив того, разорвите его окончательно, свидетельствуя, так сказать, публично об этом внутреннем раскаянии: хочу сказать, исповедуясь в церкви…» (РА, 1870, № 1, стр. 182).

…сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время одного из своих petits levés. — А. Б. Куракин — русский посол в Париже перед войной 1812 года, пользовавшийся, как ему казалось, особым расположением Наполеона. Petits levés («малые вставания») — так назывались особо доверительные утренние приемы у французских королей, происходившие в их спальнях.

…проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял. — В тайных сношениях с Наполеоном был обвинен и M. M. Сперанский, отстраненный в 1812 году от государственной службы и высланный сначала в Нижний Новгород, а затем в Пермь. «Как ни воздержан был он в речах своих, — пишет об этом событии Ф. Ф. Вигель, — но приятных, сильных своих ощущений при имени нашего врага он скрывать не мог. В глазах людей, окружавших царя, <…> это одно уже было великим преступлением и было важнейшим орудием к обвинению его» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т 2, М. 1928, стр. 9).

Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. — При Екатерине II, пишет Л. Сегюр, «полковые командиры… считали делом совершенно естественным и законным получать… от 20 до 25 тысяч рублей ежегодной прибыли» («Записки графа Сегюра», стр. 73). Беззастенчивое воровство в армии открыто давало о себе знать и во все последующие годы, приняв совершенно невиданные размеры во время Крымской войны.

О железных дорогах тогда и помину, не было… — Первая железная дорога в России (Петербург — Царское Село) построена в 1837 году.

…не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать. — Вслед за этим Салтыков писал в журнальном тексте произведения:

Вскоре эта тема — «самая лучшая администрация заключается в отсутствии таковой» — получила самостоятельную разработку в рассказе «Единственный. Утопия» из «Помпадуров и помпадурш» (см. выше стр. 220).

…но ничего не забыл, и ничему не научился — слегка измененные писателем слова Талейрана о вернувшихся во Францию после свержения Наполеона Бурбонах и эмигрантах-роялистах: «они ничего не забыли и ничему не научились». См. т. 6, стр. 591.

Поклонение мамоне и покаяние

Впервые — ОЗ, 1870, № 4, стр. 553–582 (вып. в свет 9 апреля).

Глава «Поклонение мамоне и покаяние», начинающаяся с очень важных для понимания «Истории одного города» прямых авторских суждений о трагических «провалах» истории и неизбежно вызываемых ими «отсрочках» общественного развития, построена в основном на сатирическом переосмыслении Салтыковым некоторых исторических материалов о царствовании Александра I (встреча Александра с Крюднер, деятельность секты Татариновой, ссылка академика Лабзина и т. д.). Вместе с тем большое внимание в этой главе, написанной в самый разгар острейшей политической кампании по насильственному упрочению в стране — особенно среди учащейся молодежи — устойчивых религиозно-догматических представлений о некогда предопределенном свыше характере всего бытия, писатель сознательно уделяет исконному «глуповскому миросозерцанию», активно поддерживаемому «начальством» и служащему целям закабаления и без того «ошеломленного» обывателя. Тесно переплетаясь друг с другом, рассказ о градоначальнике Грустилове и рассказ о борьбе «убогих» с крамольным «духом исследования» показывают, что порабощение глуповцев основывается не только на «силе», но и на «оглуплении» «массы», последовательном подавлении в ней всех проблесков мысли, так или иначе угрожающих «цельности» глуповской жизни. Поэтому эпизод с Линкиным, завершающий рассказ о Грустилове, подготавливает в какой-то мере и появление в Глупове «прохвоста» Угрюм-Бурчеева, прямо объявившего «разум» своим злейшим врагом, и финальную сцену начавшегося долгожданного пробуждения глуповцев, понявших наконец связь между собственной неизменной покорностью и различными «капризами» нелепой глуповской «истории».

…на поверхность же выступили какие-то злостные эманации (лат. emanatio) — в религиозной философии термин, обозначающий истечение, излучение из божественного начала всего многообразия мира.

Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. — По мнению некоторых русских историков (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин, М. П. Погодин и др. — целая историческая или государственная школа в «Истории одного города»), «чернь» — черный, простой народ — была лишь исходным материалом в руках князей и царей, создавших «своим трудом» централизованное русское государство. (Подробнее см. в книге Е. И. Покусаева «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», M 1963, стр. 25–33.)

Враг человечества — Наполеон I, вторично отрекшийся в 1815 году от престола и сосланный на остров Святой Елены.

…вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. — Такую же башню, согласно библейскому сказанию, пытались построить в Вавилоне, пока разгневанный бог не смешал языки строителей (Бытие, XI, 1–9).

Перун — бог земледелия, Волос (или Велес) — покровитель скота, богатства и торговли у восточных славян дохристианского периода.

…начал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда». — Опера «Рогнеда» была написана А. Н. Серовым на либретто Д. В. Аверкиева, которого Салтыков относил к тем русским писателям, «под бременем трудов рук» которых ломятся полки в книжных магазинах, публика же «положительно убеждена, что они совсем-таки ничего не пишут» («Гг. «Семейству M. M. Достоевского», издающему журнал «Эпоха»), Некоторое представление о стихах «Рогнеды» дают первые же ее строки:

(Рогнеда. Опера в пяти действиях А. Н. Серова. Стихи Д. В. Аверкиева. СПб. 1865, стр. 9-10).

Наталья Кирилловна де Помпадур — намек на любовницу Александра I Марию Антоновну Нарышкину, которой дано имя и отчество второй жены царя Алексея Михайловича, матери Петра I, урожденной Нарышкиной.

…одевшись лебедем, он подплыл к одной купающейся девице… — Согласно древнему мифу, приняв образ лебедя, Зевс соблазнил Леду — жену спартанского царя Тиндарея.

«Жертва вечерняя» — роман П. Д. Боборыкина (1868), развивающий, по словам Салтыкова в статье «Новаторы особого рода», традиции «плотского цинизма».

…вместо гигантов… явились люди женоподобные. — Ср. с характеристикой России до и после войны 1812 года в стихотворении Д. Давыдова «Современная песня»:

«Жеманство, которое тогда встречалось в литературе, — пишет о царствовании Александра I, правда, несколько более раннего периода, Ф. Ф. Вигель, — можно было также найти в манерах и обращении некоторых молодых людей. Женоподобие не совсем почиталось стыдом, и ужимки, которые противно было бы видеть в женщинах, казались утонченностями светского образования» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 1, М. 1928, стр. 110).

Любовное свидание мужчин с женщиной именовалось «ездою на остров любви». — «Ездой на остров любви» («Voyage de l’île d’amour») назвал свой роман французский писатель П. Тальман. Роман Тальмана был широко известен в России в переводе В. К. Тредьяковского (1730).

Им неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет. — Иронически измененные писателем слова Иисуса Христа, сказавшего, согласно евангельской притче, искушавшему его дьяволу: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст божиих» (Матф., IV, 4).

Потом завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря. — «У Лагарпа, — пишет об Александре I М. А. Корф, — видели письма, относящиеся к самым первым годам царственного пути бывшего его питомца. «Когда провидение, — писал он своему воспитателю, — благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где я стану безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в отечестве» (М. А. Корф. Восшествие на престол императора Николая I, СПб. 1857, стр. 2).

С этими словами она сняла с лица своего маску. Грустилов был поражен. — Эпизод встречи Грустилова с Пфейфершей явно подсказан писателю рассказом А. Н. Пыпина о встрече Александра I с увлеченной идеями мистицизма баронессой Варварой-Юлией Крюднер (в статье А. Н. Пыпина «Г-жа Крюднер»). Утомленный тяжелой дорогой, пишет об Александре Пыпин, он «удалился в свою комнату, когда ему доложили, что его настоятельно желает видеть г-жа Крюднер. Он был поражен… В этом первом свидании, — рассказывает близкий свидетель событий, — г-жа Крюднер старалась побудить Александра углубиться в самого себя, показывая ему его греховное состояние, заблуждения его прежней жизни и гордость, которая руководила им в его планах возрождения. Нет, государь, — резко сказала она ему, — вы еще не приближались к богочеловеку… Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова» (ВЕ, 1869, № 8, стр. 631).

Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в вольном городе Гамбурге… — «Вольный город Гамбург» часто упоминается писателем в качестве поставщика женщин («принцесс вольного города Гамбурга») в разного рода увеселительные «дома» и «заведения».

Я послана объявить тебе свет Фавора, которого ты ищешь, сам того не зная. — По представлениям мистиков, «объявить свет Фавора» — раскрыть «истинное» учение Христа и указать скрытый от маловеров путь приобщения к нему.

Она была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась холодною и как бы загадочною и т. д. — Ср. «Скиталицу Доротею» с романом г-жи Крюднер «Валерия» в изложении Пыпина: «Героиня романа должна, конечно, представлять самого автора… «Валерия» — поразительная, небесная женщина, чистая до того, что, будучи замужем и приготовляясь иметь ребенка, она совершенно не понимает бурной страсти молодого Гюстава, который изнывает у нее на глазах неизвестно сколько времени, но, по-видимому, года два. Развитие этой страсти и составляет, в сущности, содержание романа» (ВЕ, 1869, № 8, стр. 601–602).

«Без працы не бенды кололацы» — искаженная польская пословица «Bez pracy nie będe kołaczy» («Хочешь есть калачи, не сиди на печи»), ставшая широко известной в Москве благодаря юродивому «ясновидцу» И Я. Корейше, разрешившему этой фразой очередные сомнения одной из своих постоянных корреспонденток: жениться или не жениться X.? (см. «26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», М. 1865, стр. 17).

Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. — Речь идет о «радениях» в секте Е. К. Татариновой, которой одно время покровительствовал сам Александр I. «Один очевидец, — пишет об этих «радениях» Ф. Ф. Вигель, — рассказывал мне потом следующее. Верховная жрица, некая г-жа Татаринова, урожденная Буксгеведен, посреди залы садилась в кресла; мужчины садились вдоль по стене, женщины становились перед нею, ожидая от нее знака. Когда она подавала его, женщины начинали вертеться, а мужчины петь, под такт ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом все громче и быстрее; по мере того и вращающиеся превращались в юлы. В изнеможении, в исступлении тем и другим начинало что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел, умевший подчинять себе святейший синод» (Ф. Ф. Вигель. Записки, т. 2, М. 1928, стр. 171).

В одном письме она видит его «ходящим по облаку»… — Подобного рода письма писала и г-жа Крюднер Александру I.

…покровитель нечестивых и агарян… — то есть магометан.

Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров… — Борьба с проникновением в «тайну построения миров», по мнению царского правительства, была надежной защитой слепой, устойчивой веры. Вера же в русском народе, как заявил об этом в 1869 году московский генерал-губернатор кн. В. А. Долгоруков, «есть основа всего его быта» («Московские ведомости», 1869, № 5, от 6 января). Не удивительно, что попытка проникнуть в «тайну построения миров» привела в 60-е годы к борьбе с естественными науками, которые в русских гимназиях были вскоре заменены «мертвыми» древними языками

Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина… — По мнению некоторых исследователей (Р. В. Иванов-Разумник, Б М. Эйхенбаум и др.), своего рода «прототипом» учителя Линкина послужил академик А. Ф. Лабзин, после преследований архимандрита Фотия сосланный в 1821 году в Симбирск.

…под Очаковом ногу унесло… — Очаков был взят русскими войсками у турок после длительной осады в декабре 1788 года.

И, взяв лягушку, исследовал. — Об интересе русской демократической молодежи к «лягушкам» — то есть к естественным наукам — говорится во многих произведениях 60-х годов.

…летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

так что нельзя утверждать, был ли Линкин повешен или просто умерщвлен каким-нибудь другим образом.

Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. — «…Критик должен быть прозорлив, — пояснял сам Салтыков А. Н. Пыпину, — и не только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой. И даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы».

Парамоша указывал даже, как нужно созерцать. «Для сего, — говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок». — Ср. со следующим отрывком из письма Сперанского к Цейеру: «Не только по сущности, но и по форме полезно, достойно истинного смирения следовать доброй практике и здравому преданию истинных наших отцов духовных… Напомню Вам тут эту форму в немногих словах: 1) Для того чтобы вступить в созерцание, они ищут одиночества, то есть самого удаленного угла своей комнаты. 2) Там они принимают положение наиболее удобное, то есть просто садятся, скрещивают руки над грудью и устремляют взоры на какую-либо часть своего тела, а именно на пупок… Опыт доказал им все выгоды этого положения, охраняющего их в одно время и от сна, и от развлечения наружным светом, но они остерегаются закрывать глаза — они остаются неподвижны», и т. д. (РА, 1870, № 1, стр. 194).

…читали критические статьи г. Н. Страхова, но так как они глупы… — До издания 1883 года печаталось «…так как они скучны». Суровая оценка критических работ H. H. Страхова — современного сатирику философа-идеалиста, публициста и критика — вызвана, очевидно, как их общей антидемократической направленностью, так и некоторой мистической неопределенностью и неясностью их главных исходных положений. Постоянные же упоминания о «духе» и «избранных душах» (см., например, «Бедность нашей литературы», 1868, «Материалы для характеристики современной русской литературы», 1869, и др.) позволили писателю «заинтересовать» работами Страхова ищущих «восхищений» глуповцев. О реакции Страхова на выпад Салтыкова см. в книге Е. И. Покусаева «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», Гослитиздат, М. 1963, стр. 104–105.

Подтверждение покаяния. Заключение

Впервые — ОЗ, 1870, № 9, стр. 99-130 (вып. в свет 4 сентября).

Рукопись не сохранилась. В журнальном тексте «Истории одного города» название главы сопровождалось авторским примечанием:

Глава «Подтверждение покаяния. Заключение» подводит общий итог развитию глуповско-российской «истории», а следовательно, и тому «трогательному соответствию» всесильных глуповских градоначальников и «кроткой» глуповской «черни», о котором говорит летописец в своем «Обращении к читателю от последнего архивариуса-летописца». Если, с одной стороны, течение глуповской «истории» последовательно приводит Угрюм-Бурчеева к стремлению «упразднить естество» и без того достаточно ошеломленного безликого глуповского «обывателя», то, с другой стороны, посягательство на самое «естество» не менее последовательно и закономерно приводит пробудившихся глуповцев к стихийной защите жизни, к борьбе против попыток «прохвоста» втиснуть живую жизнь в рамки тюремного устава. Не удивительно, что борьба за жизнь оказывается последней страницей трагического «глуповского мартиролога», свидетельствующей о глубокой вере писателя в историческую неизбежность гибели Глупова.

Шпицрутены — длинные, гибкие прутья для наказания прогоняемых «сквозь строй» осужденных.

…название «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. — «Что такое сатана? — пишет сатирик в «Современной идиллии», — это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы. Поэтому его называют врагом человеческого рода, пакостником, клеветником».

В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. — Сделав фамилию Угрюм-Бурчеева созвучной фамилии Аракчеева, а его образ жизни похожим на образ жизни князя Святослава Игоревича (см. ниже), Салтыков вместе с тем наделил Угрюм-Бурчеева внешним, «портретным» сходством с императором Николаем I, что лишний раз свидетельствует о самом широком, обобщающем характере его сатиры. «Он был красив, — пишет о Николае Герцен, — но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 62).

Он спал на голой земле…вместо подушки клал под голову камень…вставал с зарею…ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. — Ср. с характеристикой князя Святослава Игоревича у Карамзина: «…суровою жизнию он укрепил себя для трудов воинских, не имел ни станов, ни обоза; питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях; презирал хлад и ненастье северного климата; не знал шатра и спал под сводом неба; войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло — изголовьем» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. I, СПб. 1851, стр. 172). Отсюда становится понятным, почему по желанию Угрюм-Бурчеева Глупов неожиданно переименовывается в «вечно достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича» город Непреклонск.

…во весь рот зевали: «Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!» — Обращение «ваше-е-е-ество-о!» в данном контексте означает, по-видимому, «ваше величество» или «ваше высочество». В журнальном тексте произведения «рады стараться, ваше-е-ство!» толпа кричит «обеспамятевшему от страха предводителю глуповской интеллигенции» (ОЗ, 1870, № 9, стр. 116). Однако, поскольку предводитель дворянства именовался «вашим превосходительством», писатель окончил это обращение сочетанием «ство», а не «ество».

Нивеллятор (франц. niveau — уровень) — сторонник нивелирования, приведения к одному общему уровню.

Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатическихнивелляторов этой школы. — Как разъяснял сам писатель, понятие Угрюм-Бурчеева о «долге» не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном. Поэтому «коммунизм» глуповского градоначальника, или его мертвящее нивелляторство, и есть, в сущности, попытка установить в Глупове такой общий (лат. communis) порядок, при котором никому нельзя было бы «повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево». О «нивелляторски-коммунистических» устремлениях различных глуповских «начальников» см. также примечания к иронически использованному писателем слову «фаланстер» (стр. 250 и 318).

Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле этого слова. — «Прохвост» — негодяй, мерзавец. Однако при характеристике Угрюм-Бурчеева писатель использует и старинное значение этого слова: профос (от нем. Profoss) — тюремный смотритель, палач или солдат, отвечающий за своевременный вынос из камеры параши с нечистотами.

Околоточный надзиратель — полицейский чиновник, ведающий делами в околотке (части или районе города).

В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. — «Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военные поселяне, — писал о «военных поселениях» при Александре I Н. И. Греч. — Старики названы инвалидами, дети кантонистами, взрослые рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребью, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб, возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: «На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться» и т. д. (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 555–556). По наблюдению И. Т. Ищенко («Науковi записки», т. XVI, Серiя фiлологiчна. Львiвський Держ. Пед. iнститут, 1960), отдельные стороны «бреда» Угрюм-Бурчеева отчетливо напоминают собою и одну из полицейских инструкций о распорядке дня арестантов: «арестанты в тюремном замке встают поутру в шесть часов. Каждый из арестантов, вставши, должен умыться, расчесать волосы, бороду, одеться… Как скоро камеры будут выметены и убраны, арестантам читается утренняя молитва… По совершении молитвы дается завтрак» (5 раздел XIV тома «Свода законов Российской империи»).

…господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон… — тон воинствующего мракобесия близких к Александру I А. А. Аракчеева и архимандрита Фотия Спасского.

Как ни старательно утаптывали глуповцы… плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность…измена уже успела проникнуть в ряды их. — «В Глуповице, как в неподкупном зеркале, отражается вся жизнь Глупова, — писал Салтыков в «Сатирах в прозе». — Вместо того чтобы рыться в пыли архивов, вместо того чтоб утомлять свой ум наблюдениями над живыми проявлениями жизни, историку и этнографу стоит только взглянуть на гладкую поверхность славной нашей реки — и всякая завеса, будь это самая плотная, мгновенно спадет с его глаз. Глупов и река его — это два близнеца, во взаимной нераздельности, которых есть нечто трогательное, умиляющее» (наст. изд., т. 3, стр. 482). Нераздельность «измены» глуповцев и «бунта» глуповской реки и показывает писатель в «Истории одного города».

…оно уже имело свою историю… — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и в издании 1870 года следовало:

Отец Ионки, Семен Козырь… — «Козырь», по толкованию Даля, «человек бойкий, расторопный, смелый; молодец, хват» (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 2, М. 1955, стр. 133).

Справочные цены — цены рынка.

Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал их дважды в год. — Тезоименитство — именины какого-нибудь важного лица. «Поминовение» Гликерии-девы приходилось на 13 мая и 22 октября, «поминовение» Симеона-богоприимца — на 3 февраля.

…на лоне Авраамлем — то есть в раю.

…трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделия своего. — Положение, широко пропагандировавшееся сторонниками «утопического социализма» и, в частности, Ш. Фурье. Восходит в своей основе ко «Второму посланию к Фессалоникийцам» апостола Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь».

Мартиролог — перечень страданий (от греч. martyr — мученик).

Фунич и Мерзицкий — намек на Рунича и Магницкого — крупных чиновников в системе «народного просвещения» при Александре I, стремившихся полностью подчинить науку религии.

…либерализм в Глупове прекратился вовсе… — Рассказывая в «Истории одного города» историю глуповского «либерализма», писатель подчеркивает как его трагическую беспомощность, замкнутость в мире отвлеченных идей и абстрактно-гуманистических понятий, что наглядно показано на примере книги Ионы Козыря «О водворении на земле добродетели», так и откровенный страх перед ним со стороны глуповских администраторов, понимающих политическую опасность самой постановки вопроса об установлении на земле некоего всеобщего «рая»; недаром позже в сказке «Карась идеалист» на вопрос щуки, «как по нынешнему такие речи называются?» головель, не задумываясь, ответил: «сицилизмом, ваше высокостепенство!» Вместе с тем в повествовании писателя об истории глуповского либерализма содержатся скрытые намеки на деятельность русских просветителей конца XVIII века, петрашевцев («тридцать три философа»), а в тексте ОЗ и первого отдельного издания — и на декабристов («молодые глуповцы» — см. ниже).

…из-под пепла возникало и пламя измены. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

…не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ. — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

«тетрадки… неизвестно куда утратились». — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и издания 1870 года следовало:

Оправдательные документы

I. «Мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем». — Впервые — ОЗ, 1869, № 1, стр. 314–318 (вып. в свет 12 января).

Сохранилась часть черновой рукописи (ИРЛИ).

II. «О благовидной всех градоначальников наружности» и III. «Устав о свойственном градоправителю добросердечии». — Впервые — ОЗ, 1870, № 3, стр. 223–227 (вып. в свет 16 марта).

Рукописи не сохранились.

До появления в «Истории одного города» сочинения «О необходимости административного единогласия, как противоядия таковому ж многогласию» и «О благовидной администратора наружности» бегло упоминаются Салтыковым в качестве «административных руководств» старого помпадура в главе «Старый кот на покое» (ОЗ, 1868, № 2, стр. 365; см. наст. том, стр. 33).

Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие. — «Проект: о введении единомыслия в России», оказавший несомненное влияние на «Мысли» Бородавкииа, опубликовал в 1863 году в «Современнике» еще один знаменитый «администратор» — Козьма Прутков.

Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. — Ср. с рассуждениями барона Плёрара (плаксы) в сказке Лабуле «Принц-собачка»: «Важные преступники, — сказал барон Плёрар, — те нечестивые люди, которые злоупотребляют своим испорченным умом, чтобы нападать на религию, нравственность, государя и его министров. Убийца губит одну жертву, памфлетист отравляет целое поколение» (ОЗ, 1868, № 2, стр. 383). Подробнее см. примечания Р. В. Иванова-Разумника в кн.: М. Е. Салтыков (Щедрин). Сочинения, т. I, М. — Л. 1926, стр. 615–616.

…о некоторых, якобы природных человеку, понятиях и правах, вытекающих из «естественного» равенства людей и, следовательно, несовместимых с существованием деспотической власти, во Франции накануне революции 1789 года писали Руссо, Монтескье и некоторые другие просветители, оказавшие огромное воздействие на духовную жизнь Европы конца XVIII — начала XIX столетия. Вопросам строения мира особенно большое внимание уделяли французские «энциклопедисты» — создатели знаменитой «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751–1780).

Для сего предлагаю кратко: 1) Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт… — «…Нельзя не обратить внимания на окончание очерка, — писал об «идее» Бородавкина цензор H. E. Лебедев, — в котором автор уже положительно глумится над властью в предлагаемом им проекте учреждения для градоначальников особого воспитательного института, носящего на себе характер шутовского заведения, из которого, конечно, и могут только выйти шуты… Такое приложение сатиры автора к настоящему положению вещей, а не к прошедшему времени <…> не может быть оставлено без внимания со стороны цензуры» (В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. — Л. 1926, стр. 33).

…был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров. — В «Библии» (Бытие, XLI, 1–6) рассказывается о приснившихся одному из египетских фараонов семи «худых видом и тощих плотью» коровах, которые съели семь «тучных плотью» коров и остались «так же худы видом, как и сначала». По разъяснению «толкователя снов» Иосифа, «семь тощих коров» предвещали Египту в будущем семь голодных лет.

Истинный сей рост — между 6-ю и 8-ю вершками. — Вершок —1/16 часть аршина, равного 711 миллиметрам. Когда при определении человеческого роста упоминались только «вершки», то предполагалось, что это вершки сверх двух аршин. Таким образом, по мнению Микаладзе, «идеальный» рост градоначальника — приблизительно 170–177 сантиметров.

…шишак, увенчанный перьями. — Ср. с описанием наряда кавалера ордена Св. Анны: «Кавалеры ордена Св. Анны имеют особое орденское одеяние… Одеяние сие составляют: а) Красная бархатная епанча… с золотым глазетовым крагеном и золотыми снурками и кистями, б) Суперверт серебряного глазета, с золотым галуном… в) Шляпа красного бархата с одним красным и двумя белыми страусовыми перьями…» и т. д. (Свод законов Российской империи, 1857, т. I, кн. IV, стр. 107–108. Подробнее см. в указанной выше статье И. Т. Ишенко). Любопытно отметить, что откровенной «мундироманией» увлекался и Александр II, который, по словам П. В. Долгорукова, в девять часов вечера «идет к императрице и пьет у нее чай. Если есть приглашенные на вечер, то он садится с ними играть в карты; если нет, то садится к особому столику, на коем приготовлены карандаши, кисти, краски и тушь, и занимается делом важным и полезным… рисованием новых форм мундиров, панталонов, киверов, касок и прочих русских государственных учреждений, на которые столь обильно его богатое поэтическое воображение» (П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860–1867, М. 1934, стр. 110).

— представлен мною к увольнению от должности. — После этих слов в журнальном тексте произведения и в издании 1870 года следовало:

«Что тут и моего хоть капля меду есть…» — неточная цитата из басни И. А. Крылова о трудолюбивой пчеле («Орел и пчела»), довольной и своим малым вкладом в сооружение общих сот.