Том 9

История этой пьесы такова. В декабре 1917 года дирекция театра Корш предложила мне приспособить для постановки романтическую трагедию Бюхнера «Смерть Дантона». Вначале я хотел скомпоновать из имеющегося материала пьесу, возможную для постановки, и лишь осветить ее современностью. Задача эта оказалась невозможной. Уже с третьей картины мне пришлось оставить Бюхнера и обратиться к историческим материалам и своим наблюдениям нашей революции.

В январе 1923 года я вторично переработал пьесу, и в этом окончательном виде предлагаю ее читателям.

Дантон, вождь монтаньяров, министр юстиции, член Комитета общественного спасения, вдохновитель обороны Франции, организатор террора. Сентябрьская резня, происшедшая при его участии, была постоянной кровоточивой раной республики, началом режима террора. Действие трагедии застает Дантона отошедшим от дела. Он недавно женился на шестнадцатилетней Луизе Жели, обвенчавшись с нею у неприсягнувшего священника, подлежавшего, по изданному им же декрету, смертной казни. Он живет с молодой женой в Севре.

Робеспьер, член Комитета общественного спасения, вождь якобинцев. Пламенно-ледяной человек с непреклонной волей и незапятнанной нравственностью. Умен, расчетлив и беспощаден.

Камилл Демулен, член Конвента, пылкий патриот-журналист, мечтатель.

Сен-Жюст, ученик Робеспьера, философски настроенный юноша. Красив, женоподобен и жесток. Комиссар армии и член Комитета общественного спасения.

Колло д'Эрбуа, член Комитета общественного спасения. Бывший актер. Жесток, развращен.

Фукье-Тенвиль, публичный обвинитель, назначенный на это место по настоянию Камилла Демулена. Стар, умен, циничен, безобразен.

Герман, председатель Революционного трибунала, основанного Дантоном во время его борьбы с жирондистами.

Геро де Сешель

Филиппо } друзья Дантона.

Лакруa

Лежандр, якобинец.

Симон, ремесленник. Пожилой человек. В вязаном колпаке, в широких рваных штанах. Лицо багровое от чрезмерного употребления красного вина.

Луиза, жена Дантона.

Люси, жена Камилла Демулена.

Анна, жена Симона.

Мари, бывшая аристократка, содержательница тайного игорного салона.

Розалия, кружевница.

Жанна, модистка.

Женщина в черной шали.

Хромая девушка.

Толстая накрашенная женщина.

Нинон.

Торговка.

Вязальщица Робеспьера.

Лионец.

Гражданин в красном колпаке.

Гражданин с черной шапочке.

Гражданин с книжкой.

Гражданин в нитяном парике.

Сторож в трибунале.

Сторож в тюрьме.

Молодой человек с острым носом.

Граждане, солдаты, палачи и др.[24]

Картина первая

Комната Мари, бывшей аристократки. Огромные парчовые рваные портьеры. Кусок облупленной стены. Золотая мебель. Зажженные свечи в канделябрах. За карточным столом – Геро де Сешель, Мари, Камилл Демулен. В стороне Луиза и Люси. В окне, невидимый за портьерой, стоит Дантон.

Луиза. Я боюсь Парижа. Здесь так тесно, так шумно. У меня болит сердце, когда мы сюда приезжаем. Люси. В Севре хорошо? Луиза. Да, у нас хорошо. У нас маленький сад и маленький огород. Муж подарил мне четыре курочки и петушка. Я не покупаю ни салата, ни редиски, ни бобов, у нас все свое. Мы часто гуляем в парке. (Оглянувшись, шепотом.) У нас говорят: многие ночью в парке слышали конский топот и звук рогов, – видели призрак короля.[25]

Люси. Тише.

Геро (хлопает картами). Мой язык до такой степени истрепан, что не в состоянии произносить любовных слов. Я хочу сказать «люблю», он говорит «смерть». Проклятый язык, – вчера встретил премиленькую девочку и, хоть тресни, упрямо ее звал «вдовой».

Мари. Так что же девочка?

Геро. А ей было все равно – вдова, так вдова… (Хлопает картами.)

Камилл. Кто назвал гильотину вдовой?

Геро. Уличные мальчишки.

Камилл. Люси, ты почему притихла? Тебе скучно?

Люси. Нет, мой милый.

Геро. Вот одно из завоеваний революции. Мы разучились скучать. Да, у нас не скучают в Париже.

Мари. Бью вашего короля.

Камилл. Люси, спой еще раз.

Люси. Ты будешь слушать?

Камилл. Я готов слушать тебя днем, ночью, всегда, моя маленькая сирена. (Встает и приносит ей арфу.) Когда ты поешь, я начинаю верить, что скоро запоет вся земля, все освобожденное, ликующее человечество. Я верю.

Люси. Хорошо. (Настраивает арфу.)

Геро. Камилл все еще говорит о музыке и о человечестве, потому что он журналист. Я презираю людей. Человечество – стадо. Оно умеет только выть и рычать, когда его погладишь против шерсти. Мари, хотите поставить на карту сегодняшнюю ночь?

Мари (смеется). Ставлю мою ночь на даму пик.

Камилл (Геро). А чем ты отвечаешь?

Геро. Чем она хочет. Ста тысячами франков или моей головой – плевать. Мари, ваша дама бита.

Мари. Не разорюсь.

Филиппо. Добрый вечер.

Геро. А, Филиппо! Садись, у тебя есть деньги?

Филиппо (оглядывает комнату). Вы здесь поете, веселитесь.

Камилл. Что случилось? Дурные вести?

Филиппо. Нет, нет, все благополучно.

Геро. Очевидно, опять нос к носу столкнулся с Робеспьером и почувствовал несварение желудка.

Филиппо. Сегодня опять упало двадцать голов.

Геро. Дождик помешал тебе смотреть, как они падали?

Филиппо. Нет, довольно! вы понимаете, – довольно!

Люси. Кого казнили сегодня?

Камилл. Гебертистов.[26]

Филиппо. Их послали на гильотину только потому, что они были атеистами.

Геро. Ого!

Филиппо. Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон становятся слишком щепетильными.

Геро. Они просто чистят кухню. За революцию накопилось слишком много мусора. Робеспьер с кухонным ножом, Сен-Жюст со щеткой, Кутон с ведром кипятка. Франция скоро заблестит, как медная кастрюля.

Камилл. Да, да, или как топор гильотины.

Филиппо. Сегодня я понял, что опасность грозит нам. Она гораздо ближе, чем мы думаем.

Камилл (ударяет кулаком по каминной полке). Но доколе же барахтаться в крови? Робеспьер играет в кегли отрубленными головами. Нужно осуществить республику. Как воздух необходим закон о всеобщем помиловании. Права человека заперты под ключом у Робеспьера.

Геро. Э, старина, каждый должен жить так, как он хочет, – это прежде всего. Будь сейчас сила на моей стороне, я бы прежде всего устроил себе бильбоке из головы Робеспьера.[27]

Камилл. Я протестую. Я требую красоты прежде всего. Государственное устройство должно быть удобной и прекрасной одеждой. Ничто не должно стеснять свободы движений. Каждое желание, движение мускулов, трепет жизни должны немедленно и свободно осуществляться. А на нас напяливают заскорузлую от крови сумасшедшую рубашку. Я протестую! Я хочу роз на наших кудрях, пенящихся бокалов, олимпийских игр, вакхической радости. Франция прекрасна. Я хочу видеть ее сияющей, как античное божество. (Поворачивается к окну.) Дантон, ты должен поднять бурю в Конвенте.

Филиппо. Он здесь?

Геро. Дантон, попробуй еще раз взгромоздить на себя Францию, отнеси ее куда-нибудь подальше от мусорной ямы.

Камилл. Ты должен снова начать борьбу. Народ на твоей стороне. Если будешь медлить, мы погибли.

Дантон (выходит из глубины окна). Что я должен? Дантон, ты должен. Дантон, иди рычать в Конвент. Дантон, подпирай плечом телегу Франции. Что я еще должен делать? Рычать, как десять тысяч львов? Ах, напиши я еще тысячу декретов, отруби еще сто тысяч голов, – солнце, когда ему нужно, взойдет на востоке и закатится на западе. (Садится около Луизы.) У тебя дрожат губки. Да, да, дитя мое. Хоть я и подарил тебе четырех цыплят и петуха, все же я – Дантон, пожиратель человеческого мяса, чудовище, которым пугают детей. И вот они опять зовут меня: Дантон, ты слишком долго замечтался на груди маленькой женщины – иди и потрясай Францию. (Встает.) Все это только слова, – все, о чем мы тут болтаем, таращим глаза и размахиваем руками. У революции свои законы. Когда нужно, она выбрасывает нас на гребень волны, а потом снова вниз головой в омут. (Наклоняется и целует ее.) Вот в этих глазках закон иной.

Луиза. Уедем.

Дантон (рассеянно). Да, да, мы поедем домой.

Камилл. Остановиться на полпути – малодушие.

Дантон. Бороться? Я устал. Я дал слово этому ребенку стать добрым буржуа. Я устал, вы понимаете это слово? В этом мое преступление. Робеспьер еще борется, еще барахтается в грязи и крови, потому что верит в силу идей и слов. А впрочем, и он не верит. Врет.

Филиппо (подходит близко к Дантону, говорит так, чтобы другие не слышали). Я пришел тебя предупредить: тебя ищут. Я видел трех сыщиков, – один стоит на углу, другой перед окнами, третий висит на решетке. Тебе нужно бежать.

Дантон (громко). Мне нужно бежать? Куда? За границу? Что же? Ты думаешь, я могу унести родину на подошвах башмаков?

Луиза. Вот так всегда он отвечает, когда друзья его предупреждают об опасности. Не нужно было приезжать в Париж. (Закрыла лицо платком.)

Люси. Разве опасность так велика?

Филиппо. Да, велика.

Геро. У меня третий день болит шея от этих разговоров.

Камилл. В Шарантоне на обеде у Паниса мы устроили встречу его с Робеспьером. Хотели их помирить.

Дантон (хохочет). Я дал ему понюхать вот эту ладонь: что, Робеспьер, пахнет? Чем пахнет? Кровью? А ведь я только что надушил ее духами Луизы. (Хохочет.) У него еще длиннее вытянулся нос. Он понюхал, ха-ха, понюхал!

Камилл. Робеспьер сказал: «Хорошими гражданами не могут считаться те, кто пытается разоружить республику в разгар борьбы, и те, кто хочет быть снисходительным и милосердным. Только железная диктатура может спасти Францию».

Люси. Это правда, Дантон?

Дантон. Они не посмеют тронуть меня. Мой час еще не настал. О, черт, у меня болит голова, мне надоела политика. Неужели нет места на земле, где можно было бы забыть на минуту самого себя.

Луиза (вскакивает). Боже мой!

Дантон. Что это? Вы слышите?

Камилл. Уличная драка.

Луиза. Не уходи.

Дантон. Камилл, ты помнишь эти крики? Эти страшные крики, эти звериные вопли, эту кровь, факелы, пронзительные вопли с той стороны Сены? Ты их забыл? забыл? (Быстро идет к двери, за ним Филиппо.)

Луиза. Ты уходишь?

Дантон. Будь здесь, жди, я вернусь.

Картина вторая

Перекресток двух парижских узеньких улиц. Мрачные дома, выступающие вперед этажами. Дверь грязного кабачка. На углу, на железном кронштейне, – фонарь. В дверях кабачка возня, крики.

Симон. Ведьма, ведьма проклятая, ведьма!

Жена Симона. Помогите, помогите!

Симон. Нет, я тебя живой не выпущу. Вот тебе, вот тебе!

Голоса. Симон! Симон! Опять этот Симон! Разнимите их!

Жена Симона. Граждане, меня убили!

Симон. Я должен ей расколотить башку, она ведьма!

Жена Симона. Ты у меня заплатишь за эти слова, старый пьяница!

Симон. Вы видели, слышали? (Кидается на жену.)

Граждане, где моя дочь? Пусть она скажет, ведьма, где моя девочка. Нет, она уже теперь не девочка. Ты слышишь, окаянная ведьма? Ни девочка, ни дама и ни женщина. Уличная потаскушка моя дочь!

Гражданин в красном колпаке. Помолчи, помолчи, Симон.

Симон. У меня больше нет дочери!.. (С воплем валится на мостовую.)

Жена Симона. Симон, Симон, что с тобой? Он, граждане, очень хороший человек, покуда не напьется.

Гражданин в черной шапочке. Надо отнести его в дом.

Гражданин в красном колпаке. Что у вас произошло, я спрашиваю?

Жена Симона. Моя дочь, видите ли, добрая девочка. Ей жалко видеть, что у ее родителей часто не бывает ни хлеба, ни вина. Она, видите ли, пошла на улицу.

Симон. Ага, ты призналась!

Жена Симона. Ах ты, пивная бочка, Иуда, паршивый верблюд! Да ведь если бы моя дочь, ангел кротости и невинности, – я в этом клянусь, граждане, – не приводила с улицы гостей, что бы ты пил, что бы ты жрал, старый грязный вонючка? Нет, подумайте, дочь на него работает, а он…

Симон. Дайте нож, я зарежу эту сводню!

Гражданин в красном колпаке. Нож нужен не для твоей несчастной жены, Симон, а для тех нужен острый нож, кто развратничает с твоей дочерью, покупает ее тело.

Голоса. Верно, верно, верно!

Гражданин в красном колпаке. Горе бездельникам, горе развратникам, горе богачам! Мы голодны, у нас нет хлеба, нет мяса, нет вина. Когда мы протягиваем руки, стеная от голода и жажды, – эти бездельники, эти развратники, эти нажившиеся на революции богачи, эти негодяи говорят: «Продайте нам ваших дочерей». Вот для кого нужен нож.

Голоса. Хорошо сказал! Правильно! Резать, резать!

Гражданин в черной шапочке. Нам говорили: «дворяне пьют народную кровь», – мы повесили аристократов. Нам говорили: «жирондисты заставляют народ голодать», – мы отрубили головы жирондистам. Но мы голодаем не меньше, у нас нет дров, нет хлеба, нет соли. Кто пользуется нашими титаническими трудами, нашими нечеловеческими муками? Долой тех, кто наживается на революции! Долой богачей! Смерть всем, кто одет не в лохмотья!

Голоса. Смерть, смерть всем, кто одет не в лохмотья.

Гражданин в черной шапочке. Смерть всем, кто богаче нас!

Гражданин в красном колпаке. Смерть всем, у кого чистое белье!

Голоса. Смерть, смерть!..

Голоса. У него носовой платок! Смотрите, носовой платок! Он сморкается в носовой платок! Аристократ! На фонарь, на фонарь, на фонарь!

Молодой человек. Господа!

Гражданин в красном колпаке. Здесь нет никаких господ. Здесь санкюлоты. На фонарь его!

Молодой человек. Пощадите!

Гражданин в красном колпаке. Напрасно умоляете нас о милосердии, гражданин, – мы милосердны. Вы убиваете нас медленно – голодом. Мы убиваем вас в несколько секунд на фонаре. Советую вам быть учтивым, и перед тем, как высунется язык, – поблагодарите граждан за великодушие…

Молодой человек. Черт с вами! Вешайте меня на фонарь, если вам от этого станет светлее.

Голоса. Хорошо сказал! Браво, браво! Отпустить его!

Гражданин в красном колпаке. Граждане, мы не имеем права…

Робеспьер. Что здесь происходит, граждане?.. Я спрашиваю.

Голоса. Робеспьер! Робеспьер! Робеспьер!

Гражданин в черной шапочке. Вот что здесь происходит, гражданин Робеспьер: сентябрьская кровь не дала нам счастья, гильотина работает слишком медленно. Мы голодны, дай нам хлеба.

Голоса. Хлеба, хлеба, хлеба!

Гражданин в красном колпаке. Мы требуем, чтобы ты дал нам хлеба, чего бы это ни стоило…

Голоса. Хлеба, хлеба, хлеба!

Робеспьер. Именем закона!..

Гражданин в красном колпаке. Какой закон? Брюхо – вот мой закон.

Робеспьер. Закон – священная воля народа.

Вязальщица Робеспьера (женщина с растрепанными волосами, с диким, красным лицом, – на плечах рваная шаль, в руках вязание – чулок). Слушайте, слушайте, что вам скажет Робеспьер. Слушайте Неподкупного. Слушайте справедливого.

Голоса. Пусть он нам обещает хлеба. Мы хотим жрать. Вина и хлеба!

Вязальщица Робеспьера. Слушайте, слушайте мессию, слушайте, слушайте призванного управлять народами. В его руке меч справедливости, в его руке весы правосудия.

Робеспьер. Добрые граждане. Вы своими руками вырвали из земли Франции плевелы зла. Вы отразили врагов на границах и дали пример величия, равного которому не было даже в древности. Вчера вы были рабами, сегодня вы – великий народ. Но помните: нужно много усилий и мужества, чтобы сохранить ваши права, права нового человека – свободу, равенство и братство. Враги не все сломлены. Враги среди вас. Главный враг – анархия и распущенность. Вы кричите: хлеба. Хлеб будет, нужно его добыть. Взгляните на ваши руки, разве они не пахнут хлебом, когда вы их стискиваете в кулаки? Граждане, не уподобляйтесь римской черни времен императоров. Она умела лишь требовать хлеба и зрелищ, и меч выпал из ее изнеженной руки, когда над вечным Римом нависли полчища варваров. Нет, я знаю, Франция умеет, когда нужно, стискивать зубы и военным шарфом подтягивать живот. Будет хлеб, справедливость и слава. Народ, твои законодатели бодрствуют, их глаза во тьме различают твоих врагов.

Голоса. Да здравствует Робеспьер!

Робеспьер. А, это ты, Дантон?

Дантон. Да, это я, Робеспьер.

Робеспьер. Давно ли в Париже?

Дантон. Сегодня с утра.

Робеспьер. Из Севра?

Дантон. Да, из Севра. Приехал послушать, как ты разговариваешь с народом. Ты сделал большие успехи. Надеюсь, сегодняшняя речь была без подготовки? Или, может быть, ты написал ее сегодня, перед тем как выйти на улицу?

Робеспьер. Говорят, что ты весело живешь в Севре с женой; говорят, у тебя богатый дом, много друзей собираются каждый вечер, рекою льется вино, играют в карты?

Дантон. Что это – допрос?

Робеспьер. Нет, лишь дружеское предупреждение. (Ушел.)

Дантон (громко захохотал). Римлянин! Неподкупный! Совесть народа!

Симон (появляясь в дверях кабачка). Кто сказал: римлянин? А, это ты, Дантон? Добрый вечер, старина, давно тебя не было видно.

Дантон. Как живешь, старое точило?

Симон. Плохо. Пью. Только что избил жену. Клянусь ножиком гильотины, не я ее бил, – колотило ее мое отчаяние. Скучно, Дантон. Я стал много пить, скучно. Даже ты, говорят, становишься милосердным. Берегись. А помнишь, как в сентябре мы чистили республику? Ты был по уши в крови, ты был велик. Веселые были дни. Дантон, я горжусь: я сам вот этими корешками зубов сожрал сердце распутницы Ламбаль.

Дантон. Грязное животное! (Толкает его и уходит.)

Симон. Берегись, Дантон, берегись.

Картина третья

Внутренность готической церкви. На месте алтаря – трибуна. Под нею – стол, кругом – скамьи амфитеатром. В люстре зажжено несколько свечей. На трибуне Л е ж а н д р.

Лионец (кричит с места). Лионские братья послали меня узнать, почему вы медлите с казнями?

Неужели вы забыли, что такое Лион: клоака, гнездо контрреволюции. Нам нужны массовые казни. Мало того, – мы требуем взорвать городские стены, разрушить до основания дворцы и шелковые фабрики. Знайте, если в вас мы не найдем должной жестокости, мы справимся своими средствами.

Голоса. Да здравствуют лионские якобинцы!

Лежандр (лионцу). Еще раз повторяю: нет нужды обращать взор к Лиону: здесь, в Париже, в очаге революции, спокойно проживают люди, которые находят возможным носить шелковые платья, разъезжать в каретах, пьянствовать и развратничать и все это делают, – вы слышите, – прикрываясь трехцветным знаменем республики… В ложах в театрах они объедаются шоколадом и разговаривают на языке аристократов.

Голоса. Позор! Долой! Смерть!

Лежандр. Граждане, контрреволюция поднимает голову… Я спрашиваю, о чем думает Комитет общественного спасения?

Колло д'Эрбуа (с места). А я спрашиваю тебя, Лежандр, знаешь ли ты, кто подает пример этим франтам открыто распутничать, кто вдохновляет этих грабителей революции? Знаешь имя этого человека?

Робеспьер. Прошу слова.

Лежандр. Слово гражданину Робеспьеру.

Робеспьер. Мы ждали только криков возмущения, чтобы начать действовать, и вот я слышу уже не крики, а набат. Да, наши глаза были открыты, покуда враг вооружался, и мы дали ему возможность занять позиции. Теперь он весь у нас на виду. Каждый удар вонзится ему в сердце.

Лакруа (Лежандру). О ком он говорит?

Лежандр. О врагах республики.

Робеспьер. Вчера я говорил вам о том, что внутренние враги республики суть двояки: одни – безбожники и анархисты. Они уже уничтожены. Гебер и гебертисты позорили революцию отвратительными эксцессами. Гебер и гебертисты казнены вчера.

Голоса. Да здравствует революция!

Робеспьер. Но кто они, кто эти вторые враги, еще не уничтоженные и в ослеплении уже торжествующие? Эти наши вторые враги – чудовища, порожденные революцией. Паразиты. Содержание их жизни – обжорство и сладострастие, их религия – необузданный разврат. Эти люди хотят мира и благополучия, чем бы оно ни было куплено. О, конечно, они кричат о милосердии, они требуют отмены смертных казней, их боевой лозунг – помилование, они хотят смягчить сердца французского народа, обессилить его и снова бросить к ногам короля.

Голоса. О ком он говорит? Он открыл новый заговор.

Робеспьер. Я не устану повторять: священная задача французского народа – восстановить в мире высшую справедливость, свободу, равенство и братство, – вырвать, как плевелы с корнем, отвратительные пороки, в которые погружено человечество. Вот великая цель Франции. Для этого была совершена революция, для этого был создан республиканский строй. Оружие республики – страх. Мощь республики – добродетель. Но добродетель невозможна без суровости. Беспощадность к проявлениям порока есть высшая добродетель. Террор есть чистота республики. Нас называют кровожадными. За границей чрезвычайно популярен отвратительный рисунок, изображающий меня с чашей, в которую я выжимаю кровь из человеческого сердца. В гнусном лицемерии нас ненавидят за то, что мы не хотим быть порабощены. Каждый раз, когда мы террором отвечаем на происки врагов республики, за границей подымается вопль ужаса и негодования. Террор – наша сила, наша чистота, наша справедливость, наше милосердие! Говорить за уничтожение террора – значит говорить о гибели республики и Франции.

Голоса. Да здравствует Робеспьер! Да здравствует Комитет общественного спасения! Да здравствует террор!

Робеспьер. И вот эти наши новые враги, обжоры с чувствительными сердцами, кричат: «Долой режим казней, долой террор! Амнистия всем заключенным в тюрьмах, всем спекулирующим на народном бедствии, всем аристократам и роялистам!» Когда мы стоим лицом к лицу перед вооруженной с ног до головы Европой, перед бандами австрийского императора и прусского короля, перед душителями свободы – эмигрантами Кобленца,[28] когда с запада над нами нависла Англия, а на востоке поднимается страшный призрак русской императрицы, – в это грозное время у нас хотят вышибить из рук оружие! Мало того, эти обжоры, эти развратники заражают пороками всю нацию, отравляют источники сил. Вот это, быть может, самое вероломное и страшное покушение на свободу республики, адский план: разложить и обессилить нацию. Мне еще не достаточно известно, – быть может, этот план зародился бессознательно в мозгу человека… Но дело не в умысле, – опасность все равно остается грозной. Порок – не только моральное, но и политическое преступление. И тем опаснее порочный человек, чем значительнее были услуги, оказанные им когда-то республике… (Пауза, пьет воду.)

Лакруа (Лежандру). Ты понимаешь теперь? Это чудовищно!

Робеспьер. Вы легче поймете меня, если представите себе человека, который еще недавно носил вязаный колпак и рваные сапоги, съедал свой завтрак наспех за прилавком рядом с солдатом, ремесленником и санкюлотом, – и вот теперь этот человек разъезжает в стеклянной карете, играет в карты у бывших аристократок, покупает загородные виллы, одевается в шелковый кафтан, устраивает великолепные ужины, где рекою льется вино и остатки хлеба и мяса швыряются собакам.

Да, этот человек живет, как принц крови. Довольно, портрет готов. Я спрашиваю: почему до сих пор не отрублены эти руки, грабящие народную казну? Не брошено в яму с известью это тело, заражающее нас всех миазмами разврата? Но – будьте покойны, граждане, – никакой пощады к тем, для кого республика – только средство для спекуляции, а революция – ремесло. И ты, брат из Лиона, вернись к своим и скажи: меч закона не заржавел в руках тех, кому вы его доверили. Мы покажем миру великий и страшный пример правосудия.

Лакруа (Лежандру). Теперь ты понял, о ком говорил Робеспьер?

Лежандр. Да.

Лакруа. Вы губите республику, вы губите самих себя! Ты увидишь: скоро сам Комитет общественного спасения сложит головы на площади Революции! Это безумие – бросать народу такую страшную жертву.

Лежандр. Где сейчас Дантон?

Лакруа. В Париже.

Лежандр. Пойдем, нужно его увидеть во что бы то ни стало.

Картина четвертая

Внутренний сад Пале-Рояля. Под опущенной маркизой кафе у столика сидит Геро де Сешель. Проходят мужчины и женщины.

Геро (проходящей девушке). Послушай, Нинон, советую тебе разодрать пошире дыру на юбке, тогда по крайней мере будет видно все бедро.

Нинон. Ну, не дурак ли ты?

Геро. Ого, что это у тебя на шее?

Нинон. Гильотиночка.

Геро. Ты стала якобинкой?

Нинон. Третьего дня вся наша секция перешла к якобинцам. Послушай, Геро, говорю тебе как честная женщина, уходи из Горы, переходи к якобинцам. Жалко, если тебе отрубят голову.

Геро. Подойди ближе, я тебя поцелую.

Нинон (вырываясь от него). Некогда мне с тобой целоваться. (Убегает.)

Геро. Юбку-то, юбку раздери пошире. (Смеется.)

Дантон. Геро, знаешь, кто эти девчонки? Это дриады из Тюильри. Я бегал за ними, как фавн. Представь, чем они занимались? Розалия кормила воробьев и называла их по именам: Марат, Филемон, Вольтер, Бриссо.[29]

Розалия. Врешь, я не говорила Бриссо, в июле я сама подавала голос за казнь жирондистов.

Дантон. А Жанна раскачивалась на ветке и во все горло орала фальшивым голосом карманьолу.

Геро. Девочки, приветствую вас. Я и мой старый друг Дантон решили сегодня с утра покончить с политикой. К черту политику! Мы решили как можно ближе подойти к природе. Мы долго с ним обдумывали, как это сделать. Наконец нас озарила гениальная мысль – отыскать в Тюильри двух девчонок. Они должны быть глупы, легкомысленны и смешливы.

Розалия. Ну да, это мы самые.

Жанна. Розалия, что они хотят с нами делать?

Розалия. Я думаю, что они хотят играть с нами в животных.

Дантон (смеется). Мы будем играть в животных! Великолепно! Мы будем играть в животных.

Жанна. Мы уедем за город?

Дантон. О да, мы куда-нибудь уедем. Хотя в животных можно играть, не уезжая из города.

Геро (таинственно). Мы будем все четверо ходить совершенно голые.

Жанна (живо). Ай, клянусь тебе, Розалия за сто су никогда днем не согласится снять платье.

Геро. Этому я никогда не поверю.

Розалия (Жанне). Почему это я не соглашусь снять платье, моя милая? У меня кривые ноги, или отвислый живот, или торчат, как у тебя, лопатки?

Жанна. Пожалуйста, не кричи, – мои лопатки знает весь Париж.

Дантон. Жанна, ты отважная женщина.

Жанна (Розалии). Чем кричать о моих лопатках, лучше о себе подумай. Еще в прошлом году была хорошенькая девочка, а теперь у нее лицо похоже на фиговый лист.

Геро (Розалии). Прикрой им свою невинность, дитя.

Розалия. Только не фиговым листом.

Дантон. Девочки, ни слова больше, пейте.

Геро. Сейчас мы закажем венки из роз.

Дантон. Нет, венки из апельсиновых цветов. Пусть они будут сделаны из воска. (Берет руку Жанны и гладит.)

Жанна. Венки из воска бывают только для покойников.

Дантон. Вот именно. Разве мы не мертвецы? Посмотри на этот нежный атлас, на эти синие жилы. Ты никогда не думала, что эти синие жилки – дороги для червей.

Жанна (выдергивает руку). Оставь меня.

Дантон. Мы, здесь сидящие вчетвером, давно мертвецы, Жанна. Разве ты этого не знаешь? Мы только грезим о жизни. Прислушайся к словам, к звуку голоса, взгляни на солнечный свет. Ты слышишь, – голос звучит издалека? Все сон.

Геро. Поэтому – да здравствует вино и любовь!

Дантон. Вино и твоя горячая кожа, Жанна, это пленительный обман.

Лакруа. Добрый день, Дантон.

Дантон. А, добрый день, добрый день, Лакруа!

Лакруа. После того, что говорят о тебе в клубах, не стоило бы на глазах у всего Парижа пьянствовать с девчонками. Сейчас вон там, у ворот, двое рабочих показывали на тебя пальцами.

Жанна. Нам, может быть, лучше уйти?

Розалия. Скажите, мы сейчас же уйдем.

Дантон. Сидите и пейте вино. Лакруа, ты сел и мрачно завернулся в тогу. Ну, бросай меня с Тарпейской скалы.[30] Жанна, хочешь – умрем вместе, – ведь и это будет тоже только сон: вино, поцелуи и смерть.

Жанна. Я сейчас заплачу…

Лакруа. Будь добр, на минутку.

Сообщение крайней важности. Я только что из клуба якобинцев. Лежандр призывал к избиению франтов и богачей. Колло д'Эрбуа требовал назвать имена. Лионцы прочли чудовищную прокламацию, с нее так и валились сгустки крови. Все это дало Робеспьеру прекрасный повод спустить собак.

Дантон. На кого?

Лакруа. На тебя.

Дантон. Ого, так он все же осмелился?

Лакруа. Они сами в панике, дрожат за собственную шкуру. Им нужно плеснуть в глаза народу такой кровью, чтобы вся Франция затрепетала, иначе Комитет общественного спасения попадет на фонарь. Им нужно отрубить очень тяжелую голову.

Дантон. Они не посмеют.

Лакруа (всплескивая руками). Ты спишь, ты болен? Они все посмеют. Их несет поток революции, они уничтожают все, что становится им на пути. Разве ты не понял до сих пор, что только тот овладевает революцией, кто впереди нее, кто предваряет ее замыслы, ее вожделения. Робеспьер овладел революцией, потому что он впереди нее. Он летит вперед, как голова чудовищного потока. Но ты, Дантон, остановился среди волн и надеешься, что они разобьются о твое подножке. Тебя сомнут, и опрокинут, и растопчут без сожаления. Народ выдаст тебя как отступника. Ты мертвая реликвия.

Дантон. Народ – как дитя. Чтобы узнать, что скрыто внутри вещи, он ее разбивает. Чтобы увенчать гения, он должен его сначала замучить. Старая истина. Хочешь вина?

Лакруа. Робеспьер построил обвинение на том, что ты, изменив республике и народу, бросился в спекуляцию и в разврат. Во время голода в Париже ты задавал пиры.

Дантон. Во всяком обвинении есть доля истины. Вообще, Лакруа, ты говоришь сегодня, как Сократ. Ты едва не заставил меня быть серьезным. Жанна, иди сюда, оставь Геро. (Сажает Жанну на колени.) У тебя нет истинной философской мысли, девочка. Тебе нравится красивый профиль, томный взгляд, тонкие руки: от всего этого еще больнее, девочка. Чем красивее тот, кого ты любишь, тем ты больше будешь страдать. Слушай, я научу тебя, как нужно любить. Люби уходящее солнце, – оно страшное, огромное, заливает кровью полнеба, и в небе начинаются чудеса заката. Люби солнце в минуту смерти. Люби смертельно раненного льва, – перед смертью он кричит так, что далеко, далеко страусы прячут голову в песок и у крокодилов начинается нервная икота от Геро. Браво, это очень мило сказано.

Дантон. Что? Да, я полагаю, что можно было кой-чему научиться за четыре года революции.

Камилл. Я только что говорил с Робеспьером. Дантон встает и идет вместе с Камиллом к Люси, целует ее руки.

Дантон. Прекрасная Люси, гордость Парижа. Украшение республики.

Люси. Я смертельно волнуюсь, Дантон.

Камилл. Робеспьер мне сказал, что ради сохранения республики он пожертвует всем. Собою, братьями, друзьями.

Люси. Он говорил холодно, сквозь зубы, он был страшно бледен.

Камилл. Дантон, ты должен к нему пойти.

Дантон. Мне идти к Робеспьеру. Зачем?

Люси. Вы должны снять с себя обвинение. Вы не имеете права рисковать собой, вы не имеете права рисковать головой моего мужа.

Камилл. Люси!

Люси. Я говорю как женщина; быть может, это преступно. Мой муж мне дороже света, дороже республики.

Камилл. Люси, о чем ты говоришь!

Люси. Дантон, Дантон, спасите его! (Бросается перед ним на колени.)

Дантон. Дорогая моя Люси, я сделаю все, только бы ваши глазки не наливались слезами.

Люси. Благодарю, благодарю вас.

Камилл. Ты, значит, решил увидеться с ним?

Дантон. Я обещал твоей жене. (Возвращается к столикам.)

Лакруа. Ты решил пойти к нему?

Дантон. Да.

Лакруа. Ты сошел с ума: тебе идти к Робеспьеру, признать свое бессилие, просить милости? Ты сам подписываешь себе смертный приговор.

Дантон. Да, кажется. Я задушу этого человека, если он мне слишком станет противен. Где мой стакан?

Розалия. Что с тобой, у тебя совсем холодные руки?

Жанна. О, я что-то начинаю понимать.

Дантон. Ровно за четверть минуты до смерти ты поймешь все. Теперь не стоит трудиться, пей. Черт возьми, сколько времени мы потеряли на глупые разговоры. Политика никогда ни к чему доброму не приводит. (Смотрит на часы.) Через час я вернусь. Девочки, ждите меня.

Лакруа (идя за Дантоном). Могу я проводить тебя?

Дантон. Ты хочешь занести в мемуары день и час, расположение звезд, солнца и луны, – когда свершилось историческое событие: великий Дантон взял обеими руками свою ногу и поднял ее на ступеньку дома, где жил Робеспьер. (Хохочет.)

Картина пятая

Комната Робеспьера. Простая, строгая обстановка, очень чисто. Полки с книгами и рукописями. Повсюду портреты и бюсты Робеспьера. Робеспьер у письменного стола. Дантон стоит перед ним, сложив на груди руки.

Робеспьер. Враги республики еще не истреблены, на место казненных появляются новые. Время успокоения еще не наступило.

Дантон. Самообман, кровавый мираж – враги! Уничтожь все население Франции, и последний человек тебе покажется самым страшным врагом. Гильотина работает – враги плодятся. Это дьявольский круг. Террор должен кончиться.

Робеспьер. Не только прекратить, – на один день мы не можем ослабить террора. Революция не кончена.

Дантон. Ложь! Когда пали жирондисты и федераты,[31] во Франции не осталось больше врагов. Революция кончена.

Робеспьер. Когда мы отрубили головы жирондистам и федератам, – только тогда и началась революция.

Дантон. Борьба за власть.

Робеспьер (пожимает плечами). Ты был последним романтиком, героем парижской черни, штурмующей дворцы королей. Ты был ослеплен красными огнями народного карнавала. Да, ты любишь революцию, бунт, опьянение, кровь, факелы, лязг сабель…

И вот кровавый карнавал окончен, ты пресытился и устал, и ты не видишь, что в стране, пережившей праздник революции, настали трезвые и суровые будни. Начало длительной и беспощадной борьбы за действительное равенство, свободу и братство.

Дантон. Народу нужен мир. Франция стонет от твоих теоретических формул. Ты – схоластик. Франция хочет жить.

Робеспьер. Народу нужно изжить огромную толщу многотысячелетней несправедливости. Покуда возвышается хотя бы одна голова, народ не перестанет бороться за священное равенство. Только равенством социальным, уничтожением классов, сословий, равным распределением труда, упразднением богатств мы достигнем счастья – то есть братства, и духовного просветления – то есть свободы. Франция станет второю Спартой,[32] но Спартой без рабов. Настанет золотой век справедливости и высшей добродетели.

Дантон. Ты надеешься дожить до этого времени?

Робеспьер. Нет, золотого века справедливости я не увижу.

Дантон. Но ты веришь в него?

Робеспьер. Да, я верю.

Дантон (захохотал) Ты все еще веришь, что вот из этой комнаты дергаешь за ниточки марионеток революции, передвигаешь тысячелетние пласты, направляешь человеческие волны, строишь храм золотому веку. Ты постиг исторические законы, выводишь формулы, вычисляешь сроки. Математика, логика, философия! До чего самонадеян человек! Когда ты идешь по улице в чистеньком сюртучке, строгий учитель революции, обыватели показывают на тебя пальцами: «Вот великий Робеспьер, депутат из Арраса, вот Неподкупный, он отрубит головы всем булочникам и даром раздаст нам хлеб». Но – берегись! В тот час, когда ты ошибешься в формуле, в одной только цифре, и окажется, что булочников вешать не нужно, толпа тебя растерзает и наплюет тебе в кишки. Не ошибись, Робеспьер!

Робеспьер. Ты выдаешь себя с головою: ты сердишься. Вот именно – такие люди, как ты, жадные до наслаждения, любят революцию, как любовницу, и, когда пресытились, отшвыривают ее пинком. Такие, как ты, ненавидят в революции логику и нравственную чистоту. Да, может быть, я ошибусь и погибну, но я до конца буду бороться за справедливость, я не перестану верить в высший разум революции. Мы с тобою люди различных эпох. Ты был нужен вначале. Мирабо поджег, Дантон раздул пламя революции.[33] Тогда были нужны герои, безумцы и романтики. Но сейчас герои – это народ, нация, человечество. Личность, утверждающая себя, – преступна. Я повторяю, во имя великого равенства ты должен забыть самого себя, Дантон. Раздай богатство, подави в себе пороки и чувственность, перестань быть Дантоном. Я откровенно говорю с тобой. Твои заслуги велики. Было время, когда ты, как Атлант, взвалил на плечи Францию и вынес ее из бездны. Я следил за тобой, я многого опасался, – мои опасения оправдались. Ты лежишь сейчас, объевшись кровью и мясом, твой гений, твоя сила ушли в наслаждение пищеварения, твой дух погас. Ты утвердил самого себя. Скоро, скоро твое тело начнет издавать отвратительное зловоние. Дантон, бывают времена, когда самоутверждение – государственная измена.

Дантон. Или ты сошел с ума, или ты пьян? Как ты говоришь со мной? Что ж, думаешь, я пришел к тебе просить пощады?

Робеспьер. Да, Дантон, ты пришел просить пощады.

Дантон. Я растопчу и тебя и весь Комитет, как гнилую редьку! За моей спиной вся Франция.

Робеспьер. Ты ошибаешься. За твоей спиной…

Дантон. Что?

Робеспьер. За твоей спиной – палач.

Дантон (захохотал). Палач! Ты в этом уверен? Да, ты смелый человек, Робеспьер. Слушай. Ты когда-нибудь вдумывался в слово: жизнь? Вот видишь, я хочу жить. Не мешай мне, не заставляй меня опять пачкать рук. Я не хочу больше крови, меня мутит от убийств. Ты хочешь, чтобы я не совался в твои теории, ты один хочешь быть диктатором. Будь, черт с тобой! Но оставь в покое революцию,>не вонзай глубже шпоры, ты уже и так пропорол ей брюхо.

Робеспьер. Итак, беседа наша исчерпана. (Встает и открывает дверь.) Прошу.

Дантон (подходит к Робеспьеру, берет его за отвороты сюртука). А ты никогда не думал, что можно гораздо проще повернуть колесо истории?

Робеспьер (холодно). Этого ты не сделаешь.

Дантон. Не посмею?

Робеспьер. Да, не посмеешь.

Сен-Жюст. Ты не один?

Робеспьер. Сен-Жюст, не уходи.

Дантон. Мы встретимся в Конвенте. (Уходит.)

Робеспьер (Сен-Жюсту). Ты пришел вовремя, я задыхался, это грязное животное дышало на меня похотью и гнилью. Сен-Жюст, а если скажут, что он бросал слишком большую тень на меня? Исполин, великий Дантон! Но ведь ты веришь мне? Ты понимаешь – я должен быть неумолимым.

Сен-Жюст (холодно). Я верю тебе, Робеспьер.

Робеспьер. Слушай, мне представляется: из его отрубленной шеи должно хлынуть столько крови, столько крови! Разве за этим я шел к власти? Я просыпаюсь на заре и слушаю, как щебечут птицы, я начинаю думать о тех безумно счастливых людях, у кого в руках будет лишь сноп и серп. Я вижу тенистые рощи, веселых детей, прекрасных женщин, мужей, идущих за плугом. И никто уже не помнит, что эти роскошные луга когда-то заливались кровью. Во имя этого мира, Сен-Жюст, я приношу в жертву самого себя. Я отрываюсь от видений, протягиваю руку, нащупываю лист бумаги, список тех, кто на сегодня должен быть казнен. Я не могу остановиться, я должен идти вперед. Каждое утро земля Франции обагряется кровью моего сердца.

Сен-Жюст. Ты мог бы и не оправдываться передо мною.

Робеспьер. Но даже в квартале Сент-Антуан рабочие ворчат, видя тележки с осужденными. Ожидание и ужас охватили весь город. Многие доносят на самих себя. Мы рубим головы чудовищу, на место отрубленных голов вырастают сотни новых. Контрреволюция охватила всю Францию, как чума. Взгляни любому в глаза, – искры безумия у всех, у всех. День торжества отделяют от нас трупы, трупы, трупы.

Сен-Жюст. Ты болен, тебе нужен отдых.

Робеспьер. Нет, промедление, остановка – гибель всему.

Но я не могу решиться.

Сен-Жюст (резко). Дантон должен быть казнен.

Робеспьер. Сен-Жюст, это нужно спокойно обсудить. Ведь в нем – в нем пять лет нашей революции. Я знаю, он чудовищен, но в нем весь пламень пожара, весь священный бред революции. Мы казним нашу молодость, мы порываем с прошлым. Это нужно хорошо обдумать. Сен-Жюст, он не дастся без борьбы.

Сен-Жюст (протягивает ему лист бумаги). Прочти.

Робеспьер. Что это?

Сен-Жюст. Проскрипционный список.[34]

Робеспьер (читает). Дантон.

Сен-Жюст. Глава заговора.

Робеспьер. Геро де Сешель.

Сен-Жюст. Развратник, циник. Позор революции.

Робеспьер. Лакруа, Филиппо.

Сен-Жюст. Растратчики и казнокрады.

Робеспьер. Камилл, но он совсем не опасен.

Сен-Жюст. Он болтлив.

Робеспьер. Камилл, Камилл, прекраснейший из сынов революции.

Сен-Жюст. Считаю его опаснейшим из всех. Он неумен, талантлив, сентиментален, влюблен в революцию, как в женщину. Он нарумянивает революцию, напяливает на нее розовые венки. Дилетант и бездельник, он больше, чем все вместе, дискредитирует власть.

Робеспьер. Будет так. Где обвинительный акт?

Сен-Жюст (подает рукопись). Черновик.

Робеспьер. Хорошо, я просмотрю. Иди. Оставь меня одного.

Четырнадцать человек. Неумолимы законы истории. Я лишь орудие ее суровой воли. Ужасно, ужасно, – четырнадцать человек. Камилл, Дантон, Камилл, Камилл… (Оборачивается к двери, глядит, медленно подымается. На лице ужас.) Уйди, уйди, оставь меня. Я должен, ты понял, я должен. (Схватывает проскрипционный список, скомкивает, замахивается, со стоном опускается у стола.) Я должен…

Картина шестая

Бульвар. На скамейке сидит Симон с газетой. В стороне торговка продает на тележке бобы.

Торговка (кричит). Арико вер! Арико, арико-ко![35]

Женщина в шали. Почем за ливр?

Торговка. Подумайте-ка сами. Вот продала на восемьсот франков, а надо купить дочери кашемиру на юбку, да чулок, да вина. Вот я все деньги и ухлопала… А нужно еще масла да соли. А хлеба вторую неделю не видим. С каждым днем все труднее жить, вот что я вам скажу.

Женщина в шали. Моя девочка со вчерашнего дня не ела, – может быть, вы уступите немного?

Торговка. Говорю вам – не могу. Проходите, гражданка…

Накрашенная женщина. Все, все с голода скоро подохнут, будь я проклята.

Хромая женщина. Вот она, ваша свобода, – умирать с голоду.

Накрашенная женщина. И они еще запрещают заниматься нашим ремеслом. Пусть мне отрубят голову, а я буду водить к себе мужчин. Я хочу есть. Все мы сдохнем.

Хромая женщина. Скоро, скоро придет и им черед, увидите.

Торговка (хватает хромую за юбку). Подождите-ка, гражданка, что-то ваше лицо мне знакомо.

Хромая женщина. Пусти, не смей меня хватать!

Торговка. Она! – я ее знаю, это аристократка. Держите ее, граждане!

Симон (подходит). Раскаркались, вороны! Что случилось?

Торговка. Позовите полицейского комиссара. Я добрая республиканка. Я требую, чтобы ее арестовали. Это бывшая маркиза де Шеврез. У нее на конюшне засекли до смерти моего родственника.

Хромая. Врешь, врешь, врешь!

Симон. Ого, вот оно что – заговор!

Накрашенная женщина. Врете вы все. Я не позволю трогать хромую. Она тряпичница. Тогда и меня берите вместе с ней.

Симон. А ты кто такая?

Накрашенная женщина. Я проститутка.

Симон. Ах, черт вас возьми, да здесь вас целая шайка! (Машет двум появившимся солдатам милиции.) Граждане, ведите-ка их всех к комиссару.

(Гражданину в парике.) Вот видишь, почему добрый республиканец должен проводить круглые сутки на улице. Каждую минуту вспыхивают контрреволюционные заговоры. А ты читал сегодняшний декрет?

Гражданин в парике. Какой?

Симон (развертывает газету). Нищета объявлена священной. Священная нищета! Какие времена, а? Философские времена! Благороднейшие времена!

Гражданин с книжкой (гражданину в парике). Пьер, идем.

Гражданин в парике. Куда?

Гражданин с книжкой. В Конвент. Мне говорили: сегодня будет выступать Дантон. Его голова висит на волоске.

Гражданин в парике. Что это у тебя за книга?

Гражданин с книжкой. Анакреон. С пометками на полях. (Оглядывается, шепотом.) Собственноручными пометками короля.

Гражданин с книжкой. Ты сошел с ума!

Симон. Эге, тут тоже что-то не того. (Подозрительно идет за ними.)

Женщина в шали (испуганно). Здесь, я думаю, не больше двух ливров?

Дантон. Да, я думаю, ни в каком случае не больше двух ливров.

Женщина в шали. Я положу ей деньги на тележку, но я положу меньше, чем она просила за два ливра. У меня больше нет денег. Моя девочка голодна. Если б вы знали, как тяжело жить.

Дантон. Для жизни наше время приспособлено плохо. Вы правы.

Женщина в шали. Я не жалуюсь. Разве я имею право жаловаться?

Дантон. Вы очень красивы. Вы это знаете?

Женщина в шали. Что вы, я так подурнела, сама себя не узнаю. Одна только моя дочка и находит меня красивой. Благодарю вас. До свидания.

Дантон. Подождите. (Снимает с пальца и дает ей кольцо.) Возьмите.

Женщина в шали. Но это очень ценная вещица. Я не могу взять.

Дантон. Прошу вас взять это кольцо на память от меня. Вы вдова?

Женщина в шали. Да, мой муж убит.

Дантон. На войне?

Женщина в шали. Нет. Его убили напрасно. Мой муж был поэт. Он должен был стать великим поэтом. Я ночью вытащила его тело из целой горы изрубленных трупов, а он мог быть гордостью Франции.

Дантон. Это было в сентябре?

Женщина в шали. Моего мужа убили в сентябрьскую резню. Убийцы будут прокляты, я знаю. Кровь их задушит. Я видела, тогда ночью они воткнули в землю факелы, сидели на трупах и пили водку, сыпали в нее порох. У них были черные, ужасные лица, этого забыть нельзя.

Дантон. У них были черные лица?

Женщина в шали. Они все будут прокляты. Будь проклят их вождь, чудовище!

Дантон. Кто, кто?

Женщина в шали. О, вы знаете его имя. Он, как сатана, простер крылья в те дни над Парижем.

Дантон. Вы уверены, что сентябрьскую резню устроил Дантон?

Женщина в шали (останавливается, глядит на него дико, с глухим криком отшатывается). Дантон!

Люси. Он опять с какой-то женщиной.

Камилл. Все эти дни у него жуткое влечение к женщинам. Он сажает их на колени, рассматривает руки, шею, лицо, глаза, он точно согревается их теплотой. Посмотри, как он тяжело ступает. Как согнуты его плечи. В нем какое-то страшное оцепенение.

Люси. Я люблю тебя, как никогда, Камилл. Я люблю тебя до слез, до отчаяния. Мне страшно, мне страшно.

Камилл. Люби, люби меня, моя Люси. Мы никогда не разлучимся – ни здесь, ни там. (Он целует ее.)

Люси. Солнце мое, жизнь моя!

Лакруа. Где Дантон? Заседание началось. Все кончено, черт возьми. Я предупреждал, он медлил, пьяница, обжора! Все кончено. Отдан приказ об аресте Дантона, меня, вас, всех… Сегодня ночью должны арестовать четырнадцать человек. Пойди и сказки ему. Я иду домой, наплевать, – смерть так смерть!

Картина седьмая

Там же. Вечер. Бульвар освещен светом фонаря. Сквозь деревья виден закат. На скамье сидит Дантон. Между деревьями появляется Луиза.

Луиза. Это я, не бойся. (Садится около него.) Они никогда не посмеют поднять на тебя руку.

Дантон. Я не боюсь, я сижу спокойно.

Луиза. Сейчас была у Люси. Бедняжка плачет, умоляет Камилла пойти к Робеспьеру. Ведь они школьные товарищи. Робеспьер крестил у них маленького. Боже, мне кажется, все это – сон.

Дантон. Да, все это – сон.

Луиза. При мне пришел к ним какой-то незнакомый, сказал, что тебя ищут повсюду, по всему Парижу. Уедем.

Дантон. Я не хочу прятаться. Не бежать же мне за границу. Луиза, сейчас спускалось солнце, и моя тень протянулась до конца бульвара. Я долго глядел на эту красноватую тень. Вот истинный размер моего тела. Куда же мне прятаться? Когда человек вырастает до таких размеров, он должен стоять неподвижно. Ты говоришь – сон. Как странно, я весь оцепенел, – так бывает во сне, я весь точно пророс корнями. Когда я иду, мне трудно отдирать подошвы от земли. Мне хочется только одного: лечь на землю и заснуть. Да, Люлю, нельзя отвратить нож гильотины: если назначено ему пасть, он упадет на мою шею.

Луиза. Да хранит тебя пречистая матерь божия! Молись, молись со мной. Твой разум потемнел.

Дантон. Когда я был маленьким, мы с матушкой становились на колени перед кроватью и молились о нашей семье, об урожае, о хромом нищем, о короле. О чем мне сейчас молиться? Я уйду в темноту, в вечную тылу. И там я не хочу ничего ни помнить, ни о чем не сожалеть. Вот сладость смерти: забыть все.

Луиза. Ты же любишь меня хоть немного? Зачем ты отталкиваешь мою руку? Я не хочу разлучаться.

Дантон. Меня тяготят воспоминания. Их с каждым днем все больше. Сначала они шли в одиночку, теперь бредут в моем мозгу целыми толпами. Я слышу их страшные шаги, Луиза. Это кочевые орды воспоминаний. До твоего прихода я сидел и внимал, – улицы затихали, зажигались огни. Стало так тихо, что я слышал биение моего сердца. Понемногу все громче, все торжественнее шумела кровь в моих жилах. Ее шум походил на глухой ропот толпы. Я различал в ее таинственном шуме бешеные вопли, крики, лязг стали. Я различал, как завывали голоса в моей крови: сентябрь, сентябрь! Зачем он протягивает ко мне окровавленные руки?

Луиза. Разве ты забыл, – республика была на краю гибели.

Дантон. Да, да, я спас республику.

Луиза. Враги наводнили границы, двигались к Парижу.

Дантон. Да, да, герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу.[36]

Луиза. Париж был наполнен заговорщиками и предателями. Никто не мог удержать народ от кровавой расправы. В сентябре ты один взял на свою совесть спасение Франции.

Дантон. Пять тысяч ни в чем не повинных стариков, женщин, детей было зарезано в тюрьмах. Кто выдумал, что для спасения человечества нужно залить его – его же кровью. Я не верю более ни в себя, ни в тебя, ни в день, ни в ночь, ни в правду, ни в ложь! Луиза, спаси меня.

Луиза. Матерь божия, помилуй нас!

Дантон. Это за мной. Идем домой, Луиза. Я не хочу быть пойманным, как уличный вор.

Симон. Клянусь гильотиной, – он где-то здесь! Я видел, как сюда пробежала его жена. Эй, Дантон! Живым или мертвым, а мы его захватим. Если он улизнет в Англию, республика погибла. Эй, Дантон!

Картина восьмая

Революционный трибунал. Скамьи заполняются публикой. На первом плане Фукье Тенвиль перелистывает бумаги, рядом с ним Герман.

Фукье. Ты боишься Дантона?

Герман. Он будет защищаться. С остальными справиться нетрудно.

Фукье. А Камилл Демулен?

Герман. Этот не страшен.

Фукье. У него есть заслуги в прошлом. Все же он первый начал революцию.

Герман. Он ее и кончит. Змея ужалит собственный хвост.

Фукье (складывает бумаги в папку). В Конвенте Робеспьер победил пока что. Его речь произвела весьма сильное впечатление. Весьма.

Герман. О чем он говорил?

Фукье. Робеспьер говорил о чистоте принципов, о величии духа и о жертвах, которых требует революция. Когда он дошел до жертв, по скамьям пролетело веяние ужаса. Депутаты слушали в оцепенении, каждый ожидал, что будет произнесено его имя. Когда же выяснилось, что Робеспьер требует только выдачи Дантона и дантонистов, Конвент облегченно вздохнул, начались раболепные гнусные аплодисменты. Это была минута величайшей в истории подлости. Затем на трибуну вошел Сен-Жюст и с ледяным спокойствием доказал, чисто философически, что человечество в своем движении к счастью всегда перешагивает через трупы. Это так же закономерно, как явление природы. Сен-Жюст успокоил совесть Конвента, и Дантон был выдан нам головой. Вот как было дело, но все же это пока только половика победы. Дантон может до смерти напугать присяжных и увлечь на свою сторону парижские улицы. Ну-с, а если присяжные его оправдают?

Герман. Этого нельзя допустить.

Фукье. Ты уверен в присяжных?

Герман. Пришлось обойти закон. Я выбрал присяжных не по жребию, а подобрал самых надежных.

Фукье. На них можно будет положиться?

Герман. Один глухой и свиреп, как дьявол. Двое алкоголики, – они будут дремать во все время заседания и откроют рот только для того, чтобы сказать «виновен». Еще один неудавшийся художник, голодный, озлобленный, у него принцип: из революционного трибунала одна дорога – на гильотину. Остальные также надежны.

Фукье. Но народ, народ! Посмотри, что делается под окнами.

Послушай, Герман, а что, если бы в тюрьме, скажем, случился маленький заговор?

Герман. Заговор в тюрьме?

Фукье. Да. Предположим, заключенные подкупают сторожей.

Герман. Так.

Фукье. Раздают деньги народу, чтобы вызвать в городе возмущение судебным процессом.

Герман. Так, так.

Фукье. Это бы могло весьма сильно поддержать наше обвинение.

Герман. Да, ты прав.

Фукье. Присяжные собрались? Служитель. Присяжные все в сборе, народ ломится в двери.

Фукье. Начнем.

Герман (служителю). Введите судей, откройте двери.

Гражданин в красном колпаке. Да здравствует республика, да здравствует революционный трибунал!

Голоса в публике. Да здравствует республика! Смерть врагам республики!

Гражданин в черной шапочке. Граждане члены революционного трибунала, мы требуем, чтобы обвиняемым был вынесен смертный приговор.

Голоса в публике:

– Смертный приговор тому, кто это крикнул!

– Тише, тише!

– Кто сказал?

– Кто это говорит?

– Здесь заговор!

– Смерть заговорщикам!

Гражданин в красном колпаке. Закрыть все двери, обыскать всех!

Герман (звонит в колокольчик). Введите подсудимых.

Гражданин в черной шапочке. Дантон, на, получи от честного гражданина! (Плюет в него сверху.)

Дантон (оборачиваясь к публике). Глядите и наслаждайтесь. Редкое зрелище на скамье подсудимых.

Гражданин в красном колпаке. Ты награбил народные деньги, – потрудись дать в них отчет.

Голоса в публике:

– Вор, развратник!

– Убийца, мясник!

– Захлебнитесь теперь в собственной крови!

– Мы не забыли сентября. Мы не забыли сентября!

Герман (звонит). Прошу тишины. Заседание открыто. (Обращается к Геро.) Подсудимый, ваше имя?

Геро. Геро де Сешель.

Герман. Возраст?

Геро. Тридцать семь или тридцать восемь лет. История выяснит это точно после моей смерти.

Герман. Род занятий?

Геро. Депутат, член Конвента. Коллекционер дамских перчаток. (Садится, в публике смех.)

Герман (Камиллу). Подсудимый, ваше имя?

Камилл (с гневом). Ты его знаешь, негодяй!

Фукье. Подсудимый мне лично известен, его имя Камилл Демулен.

Камилл. Тебе-то слишком знакомо должно быть мое имя, Фукье Тенвиль. Я посадил тебя на это кресло публичным обвинителем.

Герман. Ваш возраст?

Камилл. Мне ровно столько лет, сколько было знаменитому санкюлоту, Иисусу Христу, в день смерти.

Голоса в публике:

– Браво!

– Хорошо отвечено!

– Эй, Герман, спроси его еще о чем-нибудь!

Герман. Род занятий?

Камилл (кричит в бешенстве). Революционер, патриот, народный трибун!

Голоса в публике:

– Браво, Камилл Демулен!

– Он верно говорит, он наш трибун.

– Он добрый патриот.

Герман (звонит, Дантону). Подсудимый, ваше имя?

Дантон. Мое имя всем здесь присутствующим хорошо известно.

Голоса в публике:

– Дантон, Дантон!

Герман. Возраст?

Дантон. Мне тридцать пять лет.

Герман. Род занятий?

Дантон. Министр юстиции французской республики, член Конвента, член Комитета общественной безопасности.

Герман. Ваше местожительство?

Дантон. Моим жилищем скоро будет ничто, мое имя будет жить в пантеоне истории.

Голоса в публике:

– Браво, Дантон!

– Браво, Дантон, смелее!

– Дантон, тряхни львиной гривой!

– Дантон, зарычи!

Камилл. Герман, спроси-ка еще, сколько у Дантона зубов во рту.

Дантон (ударяет по балюстраде рукописью). Вот обвинительный акт. Какой-то негодяй старательно трудился очернить и оболгать мое имя. Оскорбление нанесено не мне, но революции. Всей Франции нанесена пощечина этой кучей дрянной бумаги.

Герман. Я вас призываю к порядку. Дантон, вас обвиняют в сношении с двором Людовика Капета:[37] вы получили деньги из личных сумм казненного короля, вас обвиняют в сообщничестве с покойным Мирабо в целях восстановления монархии, вас обвиняют в дружбе с генералом Дюмурье,[38] вы тайно сносились с генералом, имея целью возбудить армию против Конвента и повернуть ее на Париж. Вашей задачей было восстановление конституционной монархии и возведение на престол герцога Орлеанского.

Дантон. Все это отвратительная ложь!

Герман. Итак, мы приступим к чтению обвинительного акта.

Дантон. Обвинительный акт с начала до конца ложь! Я требую слова.

Герман (звонит). Вам будет дано слово в свое время.

Голоса в публике:

– Пусть говорит!

– Мы требуем, чтобы он говорил!

– К черту формальности!

– Долой председателя!

– Долой революционный трибунал!

Дантон. Пусть негодяй, оклеветавший меня, выступит открыто. Пусть явится на суд с поднятым забралом. Я не боюсь клеветы. Я не боюсь смерти. Такие люди, как я, рождаются в столетие раз, на их челе сияет печать гения. Так где же мои клеветники? Где эти тайные обвинители, наносящие удар исподтишка. Я их не вижу. (К публике.) Быть может, вы обвиняете меня в измене республике?

Вот обвинительный акт. Меня обвиняют в раболепстве перед двором Людовика Капета, меня обвиняют в тайных сношениях с изменником Дюмурье. О, Сен-Жюст, ты ответишь мне за эту низкую клевету.

Вы покушаетесь на мою жизнь. Мой инстинкт подсказывает мне защищаться. Каждый пункт обвинительного акта я разобью, как глиняную химеру. Я вас похороню под любой из моих заслуг. Вы их забыли. Напоминаю. Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле,[39] я объявил войну монархии. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил.[40] Я, как перчатку, швырнул к ногам монархов Европы окровавленную голову короля.

Герман (звонит). Неужели вы не слышите звонка?

Дантон. Голос человека, защищающего жизнь и честь, должен заглушить звон колокольчика. Да, в сентябре я поднял последние волны народного гнева. Народ зарычал так свирепо, что герцог Брауншвейгский в ужасе отдернул руку, уже протянутую к Парижу. Европа затрепетала. Я выковал народу оружие из золота аристократов. Две тысячи революционных батальонов я бросил на восточную границу. Кто смеет бросить в меня камень?!

Голоса в публике:

– Да здравствует Дантон!

– Да здравствует народный трибун!

– Мы требуем освобождения!

– Освободить, освободить Дантона!

– Долой революционный трибунал!

– К черту судей!

Герман (звонит). Объявляю перерыв на десять минут.

Дантон. Народ, ты сам будешь судить меня. Твоему суду и справедливости отдаю свою жизнь.

Картина девятая

Площадка перед зданием революционного трибунала. Третий день процесса. Обеденный перерыв, сквозь окна видно, как сторожа убирают зал суда.

Симон (появляется на площадке. В окно – сторожу). Алло! Пашен.

Сторож (выглядывая в окно). Что тебе?

Симон. Я недурно пообедал здесь, за углом в кофейной.

Сторож. Ну, и вари себе на здоровье, если ты сытно пообедал.

Симон. Не в том дело, Пашен. Пропусти-ка меня, старина, в трибунал. Я хочу заранее занять местечко поближе.

Сторож. А ведь дела-то плохи. Судьи совсем струсили, Дантон делает с ними что хочет.

Симон. Дантон рычит так, что его слышно на другом берегу Сены. Весь народ за Дантона. Коммуна также за Дантона. Вот дела какие.

Сторож. Получается так, что не Дантона судят, а Дантон судит революционный трибунал.

Симон. Скажу тебе по совести, Пашен, я сам ничего больше не понимаю: за кого мне стоять, за Дантона или за Робеспьера? Дантон друг народа, и Робеспьер друг народа. И тот и другой мне очень нравятся. Но почему-то все же одному из них нужно отрубить голову. Пойми меня, Пашен, – я выпил перед обедом целых три аперитива и впал в страшную меланхолию, я не могу решить, кому из них нужно отрубить голову. Мой патриотизм сбит с толку.

Сторож. Ну, иди, я тебя пропущу.

Колло. Победа Дантона будет поражением революции. Дантон – это остановка. Это революция, ушедшая в пищеварение. Его необходимо убрать с дороги какой бы то ни было ценой, хотя бы ударом кинжала.

Фукье (нюхает табак). Обвиняемые требуют вызова в суд депутатов Конвента и членов Комитета общественного спасения.

Колло. Но тогда мы погибли, этого нельзя допускать!

Фукье. Это их право. Закон бессилен отказать.

Колло. Привлеки еще свидетелей обвинения.

Фукье. Свидетели все уже допрошены.

Колло. Найди новых. Заплати им денег. Мы рискуем сейчас своей головой. Плати им по тысяче франков за каждое слово.

Фукье. Дантон все время обращается к народу.

(Протягивает табакерку.) Прошу. Большой ошибкой было начинать этот процесс.

Колло. Я говорил Робеспьеру, что нужно обождать. В народе еще бродят дрожжи анархии. В Париже еще не притупился вкус к переворотам и мятежам. Идея железной государственной власти еще не опирается на народные массы.

Фукье. Что же ответил тебе на это Робеспьер?

Колло. Робеспьер, как всегда в таких случаях, застегнул наглухо сюртук, и нос у него стал белый, как кость.

Фукье. Может быть, он и прав.

Сен-Жюст. Я тебя искал, Фукье: только что получен донос из Люксембурга. В тюрьме раскрыт заговор. Жены Дантона и Демулена организовали раздачу денег народу. Сторожа подкуплены. Готовится разгром тюрем, говорят, что здание Конвента будет взорвано.

Колло. Мы спасены!

Фукье. Есть свидетели?

Сен-Жюст. Арестованы восемнадцать человек. Пока молчи обо всем. Я иду в Конвент и заставлю его спешно издать декрет, – чтобы процесс продолжался при закрытых дверях.

Фукье (захлопывая табакерку). Да, это смертный приговор.

Картина десятая

Там же через час. У решетки толпится народ. Сквозь окна видны в зале трибунала судьи, обвиняемые, часть публики.

Дантон (видный во весь рост в окне). Вы должны знать правду. Франции грозит диктатура. Шайка честолюбцев и негодяев стремится набросить железную узду на республику. Смертельная опасность грозит всем вольностям, правам человека и завоеваниям революции. Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Колло д'Эрбуа в стремлении к диктатуре. Я обвиняю их в государственной измене. Они хотят утопить республику в крови, разогнать Конвент и учредить Директорию.[41] Народ, ты требуешь хлеба, а тебе бросают головы твоих трибунов. Ты томишься жаждой, а тебя заставляют лизать кровь на ступеньках гильотины.

Голоса в толпе:

– Долой диктаторов!

– Долой, долой, долой диктаторов!

– Да здравствует Дантон!

Отдельный голос. Он правильно говорит. Вместо вина нам дают пить кровь. Нем бросают отрубленные головы вместо хлеба.

Женские голоса. Хлеба, хлеба, хлеба!

Отдельные голоса. Граждане, идем разнесем трибунал! Граждане, пароль: Дантон и хлеба!

Голоса:

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

Дантон (кричит судьям). Мерзавцы! Вы слышите, что кричит народ! Держите крепче свои головы.

Камилл (кричит судьям). Мы требуем отдельной комиссии.

Герман (звоня в колокольчик, схватившись за растрепанный парик). Я призываю вас к порядку. Имейте уважение к суду.

Лакруа. Это не суд, а шайка подкупленных мошенников. Замолчи, негодяй.

Камилл. Герман, поправь парик, он упадет в чернильницу.

Геро. Гражданин председатель, именем Фемиды, перестаньте звонить, у меня лопнут уши.

Дантон. Приказываю тебе прервать эту гнусную комедию.

Камилл. Мы требуем прервать заседание до созыва комиссии.

Лакруа. Прервать заседание! К черту!

Дантон. Народ, тебя пытаются обмануть… Мы раскрыли чудовищный заговор.

Голоса:

– Освободить Дантона!

– Долой предателей. Бей окна!

Колло. Дорогу, дорогу, дорогу. Декрет Конвента, декрет Конвента! (Входит в зал суда.)

Голоса в толпе:

– Это Колло д'Эрбуа!

– Кровопийца!

– Он сказал – декрет Конвента.

– Опять какая-нибудь подлость.

– Новый заговор против народа.

– Одна шайка. Хулиганы! Кровопийцы!

– А мы без хлеба сидим.

– Хлеба, хлеба, хлеба!

– Освободить Дантона!

Фукье (которому Колло передал бумагу). Декрет Конвента.

Конвент постановил. Вследствие того, что в Люксембургской тюрьме обнаружен мятеж среди заключенных, вследствие того, что гражданки Люси Демулен и Луиза Дантон раздавали народу ассигнации в целях поднять восстание против правительства, вследствие того, что генерал Диллон, подкупив сторожей, сделал попытку бежать из тюрьмы и стать во главе мятежников, вследствие того, что обвиняемые по настоящему процессу принимали участие в этих преступных замыслах и неоднократно оскорбляли суд, – революционному трибуналу предписывается продолжать судоговорение без перерыва и вменяется в право лишать слова обвиняемого, буде обвиняемый не обнаружит должного уважения перед лицом закона.

Дантон. Я протестую. Мне зажимают рот, чтобы ловчее перерезать глотку. Это не суд, это убийство!

Камилл (судьям). Мерзавцы, мясники.

Герман. Я вас лишаю слова.

Камилл. Так подавись моим словом. (Швыряет скомканную рукопись в лицо Герману.)

Герман. Я объявляю высшую меру пресечения: прошу публику очистить зал.

Голоса в зале трибунала:

– Позор!

– Протестуем!

– Не уйдем!

– Требуем отмены декрета!

– Позор, позор, позор!

Голоса перед трибуналом:

– Граждане, что же это такое?

– Какой это суд, это убийство!

– Убейте нас, стреляйте в нас!

– Все равно подыхать!

– Освободить Дантона!

Дантон (бросается к окну, протягивает руки к толпе). Граждане, братья, защитите, нас убивают!

Герман. Закрыть окна, спустить занавеси.

Гражданин в красном колпаке (поднявшись на фонарь). Граждане, слушайте, граждане, тише! Вы хотите знать, почему в Париже нет хлеба?

Голоса:

– О чем он говорит?

– Говорит, почему в Париже нет хлеба.

– Тише, он говорит о хлебе.

Гражданин в красном колпаке. Я спрашиваю, почему вы помираете с голоду? А только потому, что этот изменник Дантон тайно продавал хлеб англичанам.

Голоса. Врешь, Дантон не станет продавать хлеба англичанам.

Гражданин в черной шапочке (забравшись на другой фонарь). Граждане, у меня есть достоверные данные, что Дантон предатель.

Гражданин в красном колпаке. Граждане, вас едят вши. На вас, как на покойниках, истлела одежда. А вы знаете, как живет Дантон?

Гражданин в черной шапочке. Дантон купил в Севре дворец. Дантон носит шелковое белье.

Гражданин в красном колпаке. Дантон Жрет фазанов и купается в бургундском. Дантон кормит охотничьих собак белым хлебом.

Голоса. О, о, о!

Гражданин в черной шапочке. Дантон был раньше так же беден, как мы все. Дантон поехал в Бельгию и получил от герцога Орлеанского пять миллионов франков золотом.

Голоса. О, о, о!

Гражданин в красном колпаке. Правительство передало Дантону, как министру юстиции, на хранение бриллианты проклятой австриячки. Я спрашиваю: где эти сокровища?

Гражданин в черной шапочке. Бриллианты австриячки вывезены в Испанию, золото продано англичанам. Дантон богат. Дантон по шею в золоте.

Голоса. О, о, о!

Гражданин в красном колпаке. А вы знаете, граждане, как живет Робеспьер, истинный друг народа? За пять лет он не сшил себе нового сюртука. У него две рубашки – все в заплатах. Я сам видел, как одна гражданка подарила ему носовой платок. Робеспьер с негодованием швырнул носовой платок в лицо глупой женщине. Он сказал: «Я не желаю предаваться излишествам, покуда у французского народа нет хлеба, чтобы утолить голод». И такого человека Дантон хотел очернить и бросить под нож гильотины.

Гражданин в черной шапочке. Да здравствует Робеспьер! Голоса:

– Да здравствует Робеспьер!

– Да здравствует Неподкупный!

– Да здравствует друг народа!

Гражданин в красном колпаке. Смерть Дантону!

Голоса:

– Долой Дантона!

– Смерть, смерть Дантону!

Картина одиннадцатая

Тюрьма, сводчатое помещение. В глубине окно. На койках лежат Дантон, Камилл, Лакруа, Филиппо и Геро. Посредине – стол с остатками еды. Входит сторож с фонарем.

Сторож. Иные перед смертью много едят и пьют, а иные ничего не едят и не пьют, а иные едят и пьют без всякого удовольствия, вспомнят, что наутро голова будет валяться в корзине, – и их тошнит, и в желудке останавливается пищеварение. (Смотрит в бутылки, в тарелки.) Эти все съели, все вино выпили. Нет, ведь, чертовы дети, сторожу оставить. Не все ли равно: натощак тебе голову отрубят, или ты набил живот свининой. (Освещает фонарем койки, считает пальцем.) Раз, два, три, четыре, пять.

Геро (поднимает голову). Кто это?

Сторож. Может быть, еще спрятали где-нибудь бутылку-то?

Геро. Это ты, Диоген. Ищи, голубчик, ищи.

Сторож. А куда спрятали-то?

Геро. Далеко спрятано и глубоко, а завтра запрячут навсегда.

Сторож. Ты про что это говоришь?

Геро. Про человека, Диоген, про человека.

Сторож. Глотка собачья, а я говорю про бутылку.

Геро. Мы выпили все вино до последней капли и уходим с пиршества с такой легкой головой, будто ее и нет на плечах.

Сторож. Ну, ладно, спите, чертовы дети.

Три часа, скоро за вами придут. (Уходит, замкнув за собою дверь.)

Лакруа. Я весь съеден.

Геро. Ты не спал?

Лакруа. Здесь необыкновенное количество насекомых. Невыносимо!

Геро. С завтрашнего дня нас будут кушать насекомые другой породы.

Лакруа. Черви? Да.

Геро. Мы взошли на палубу таинственного корабля. Паруса уже распущены. Мы полетим по этим голубым волнам. Родная земля задернется туманом и уйдет навсегда. Это неизбежно и очень грустно, но что ж поделаешь. Мы все лишь на короткое время посещаем нашу прекрасную планету.

Лакруа. Я боюсь не смерти, но боли. Говорят, эта сотая секунды, когда нож гильотины перерезывает шею, – исступленно мучительна и долга, как вечность. Какое было бы счастье – достать яду.

Филиппо. Молчите, я хочу спать.

Геро. Когда я был маленьким, я часто видел сон: плыву в фантастическом корабле по лунному свету.

Филиппо. Если бы можно было избавиться от насекомых!

Лакруа. Это ужасно!

Филиппо. Республика – это просто мясная лавка! Нас устраняют, – превосходно! Но кто останется? Народ без вождей, страна без головы, – одно брюхо. Ради бога, хотя бы намек на здравый смысл в нашей казни. Мучительна бесцельность. Разве только одно, что Робеспьер протянет еще лишних два-три месяца, но и он попадет под нож. Весь цвет страны, весь гений народа срезан. Торжествуйте, лавочники!.. Торжествуйте, мещане!..

Лакруа. Замолчи, не все ли тебе равно теперь, – поздно, поздно.

Геро. Одно хорошо. Там мы будем молчать. Это меня примиряет со смертью. Тихо и прилично. Лакруа, не тащи с меня одеяло. Откуда-то страшно дует. Я бы не хотел, чтобы к утру распух нос. Камилл слезает с койки и идет к окну и на подоконнике пишет письмо.

Филиппо. Пять лет мы летим по стеклянной плоскости в бездну. Ни секунды остановки. Какое ничтожество, какое возомнившее о себе ничтожество человек!

Лакруа. Приближаются палачи, бросаются на тебя, как на зверя… «Правосудие совершено!» Это ужасно.

Дантон. Они посмеют отрубить мне голову! Невероятно! (Встает с койки и ходит из угла в угол.) Лакруа, ты можешь понять это во всю силу разума?

Лакруа. Мне тошно. Я слишком много съел, пища стоит комом в желудке.

Геро. Жонглеры, цирковые акробаты, жокеи никогда не едят много перед выступлением. Плотный желудок тянет к земле и мешает делать чистые сальто-мортале.

Филиппо. Сальто-мортале! Сначала нужно научиться ходить по земле, а Франция сразу начала прыжки смерти.

Дантон. Я перестану быть! Завтра во Франции не будет Дантона! Но ведь никто из них не понимает, как нужно управлять страной. Какое ликование подымется в Англии: французы сошли с ума! (Берется за дверную решетку и потрясает ее.) Французы сошли с ума! Эй, французы! Революция сошла с ума!

Голос из соседней камеры. Не мешайте мне спать.

Геро (вскакивает с койки). Дантон, подожди. Кто там говорит за стеной? Что?

Голос за стеной. Не мешайте мне спать.

Геро. Это он! Это голос Андре Шенье![42]

Филиппо. Быть этого не может! Андре Шенье брошен в тюрьму?

Дантон. Робеспьер давно уже внес его в проскрипционный список. Его арестовали на прошлой неделе, ночью, около отеля Буленвилье. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей – старо и скучно. Вали их в известковую яму хоть десятками, а вот поднять над эшафотом голову национального гения, – о, такую роскошь может позволить себе не каждый народ. Завтра, завтра – веселый день для парижан. Подумайте, какой обмен впечатлениями за рюмкой аперитива. А вы видели, как Дантон всходил на эшафот? Великолепная фигура! Как он откинул гриву и оглядел площадь, брезгливо поморщился и лег, и – хрясть! отскочил мячик от плеч.

Геро. В особенности будут довольны женщины. Завтра ночью они увидят тебя во сне. Завтра ночью сто тысяч молоденьких парижанок изменят мужьям с твоею тенью. В одну ночь сто тысяч любовниц, – недурно, Дантон! (Щелкает пальцами.)

Лакруа. Тише… Стойте…

Филиппо. Половина четвертого.

Дантон. Я выхожу из тележки на эшафот. Впереди два столба, между ними доска с круглой дырой, в эту дыру я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я жил, любил, наслаждался, потрясал мир. Я поднялся выше всех – только для того, чтобы последним усилием просунуть голову в эту дыру, не шире моей шеи. Ворота из жизни в небытие! Стоило устраивать революцию. Стоило создавать человека, стоило создавать эту дурацкую землю!

Геро. Я высчитал. Из моего тела получится все же горсточка чернозема, на ней вырастет артишок.

Камилл (у окна). Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль. (Склоняется головой на лист письма и плачет.)

Геро. Ну, дело дошло до слез. (Вытаскивает из-под подушки книгу, раскрывает ее и углубляется в чтение.)

Дантон (тихо). Мерзавцы, мерзавцы!

Лакруа. Если бы знать, что там, за смертью?

Филиппо. Дурной сон, бред, сумасшествие!

Дантон. Что там, за смертью? Плевать. Во всяком случае, я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле, выпил много вина. Да, может быть, это мудро, что я ухожу вовремя. (Подходит к Камиллу.) Не нужно плакать. Ты пишешь Люси? А я в эти дни ни разу не вспомнил о моей жене. Бедняжка, она беременна. Не плачь, прочти мне.

Камилл (читает). «Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном, и вот снова в тюрьме. В окошко светит холодная луна. Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты?» (Зарыдал.)

Дантон. Ну, ну.

Камилл. «Умоляю тебя, – если ты увидишь завтра, как меня повезут, молчи, не разорви мне сердце, не кричи, стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, которую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси. Я верю, что есть бог. За мою любовь, за мои страдания господь простит меня. Я верю, там я увижусь с тобою, Люси. Прощай, моя жизнь, моя радость, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни, но мои связанные руки еще обнимают тебя, и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухших глаз, Люси».

Дантон. У нас не осталось вина?

Лакруа. Кто там? Палач?

Дантон. Пришли за нами, простимся. Прощай, Камилл, будь мужественен.

Геро (захлопывая книгу). Пора в путь.

Картина двенадцатая

Дождливое утро. Часть площади. Кучки любопытствующих. У стены стоит Люси, закрыв голову черной шалью. У ног ее – Луиза, – спрятав голову ей в колени. В глубине – эшафот гильотины. Появляется Симон.

Симон. Везут, везут.

Граждане, правосудие совершается. Враги революции сложат головы. Запомните эту минуту. Глаза всего света в эту минуту устремлены туда. (Указывает на эшафот.) Вон на те два столба с блестящим лезвием. Вы знаете, что означают эти два столба и лезвие. Это суровый ангел истории, это мститель времен, гений человечества. Эта машина вышла из небытия, чтобы, как огненный ангел, вести французский народ к бессмертной славе. Ее вид прост и страшен: два столба и лезвие. Вглядитесь, вглядитесь в нее хорошенько. Она прекрасна. От нее идут ослепительные лучи. Вы ослепнете, если будете долго глядеть на нее. С ее помоста струятся молоко и мед. Ее подножие из печеного хлеба. Она стоит на золоте, на грудах золота. Она сияет, как солнце.

Жанна. Везут, везут!

Розалия. Я боюсь, уйдем.

Жанна. Молчи. Смотри – вот они.

Прощай, Дантон!

Дантон. Французы, я оставляю вам мою славу. А ты, палач, хорошенько покажи мою голову народу, она стоит этого.