Торжество возвышенного

Халима аль-Кабш

Я рождаюсь заново. Из каменного мешка — на земную поверхность. Передо мной возникает лицо Аббаса, я обнимаю его обеими руками, от стыда и позора прячу свою голову у него на груди. Я прошептала:

— Какую боль мы причинили тебе, лучше бы Господь совсем избавил тебя от нас…

Он ответил с нежностью:

— Мне причиняют боль только твои слова.

Я расплакалась, а он сказал:

— Сейчас мы должны быть благодарны. Давайте подумаем о будущем.

Я проговорила сдавленным голосом:

— Единственный мой сынок… Господь послал тебе испытание, отобрав жену и сына… Да и мы тебя не пожалели…

— Что было, то прошло…

С отцом он почти и словом не обмолвился. Как в былые времена нас собрала зала старого дома. Аббас заговорил:

— Прошу вас, не возвращайтесь к воспоминаниям прошлого.

Помолчал, потом добавил:

— Я тут думал кое о чем… Не хочет ли отец вернуться на прежнюю работу в театр?

Карам сказал:

— Нет, конечно. Черт их побери.

— Я хочу сделать из дома лавку, мы можем продать часть мебели и установить в доме жаровню. Торговать легко и прибыльно… Что вы об этом думаете?

Я сказала с благодарностью:

— Как скажешь, так и будет, сынок. Я молю Господа скоро о тебе услышать.

— Да поможет Господь. Я чувствую, что близок к успеху.

Я просила Бога помочь ему, пока однажды он не сказал нам, переводя взгляд с одного на другого:

— Вы должны поддерживать друг друга. Я не хочу слышать ничего плохого.

Я не сдержалась:

— Я все время мечтала жить с тобой!

— Если Всевышний пошлет мне успех, все изменится…

Карам холодно спросил:

— Ты не хочешь забрать ее к себе?

Аббас вспылил:

— Я требую, чтобы вы помогали друг другу! И сделаю все, что смогу, чтобы обеспечить вам достойную жизнь, но я требую от вас взаимной поддержки.

Какая поддержка?! Он ничего не знает. Слишком наивен, чтобы проникнуть в тайны изболевшегося сердца. Откуда ему знать о том, как жил его отец, ведь он не был в его шкуре, лишь постоянно видел его хмурым. Он поступает так, как подсказывает его любящее сердце, но неужели ему не понять, что он запирает двух врагов в одной клетке? Из одной тюрьмы в другую. От презрения к ненависти. У меня нет никакой надежды, сынок, только на твой успех, только чтобы ты вытащил меня из этой ненавистной камеры.

Я украдкой бросаю на него взгляд, он работает. Продает арахис, семечки, кукурузные хлопья, горох и бросает мелочь в наполовину выдвинутый ящик. И это после долгой привычки к несчетным криминальным прибылям! Не сомневаюсь, он мечтает о смертоносном наркотике, от которого против его желания излечила тюрьма. Если бы Аббас не поставил ему условие делить заработанное между нами, мы снова впали бы в нищету. Постоянно угрюмый, скорбную маску снимает только при покупателях. Он выглядит старше своего возраста лет на десять. Значит, я тоже постарела. Горькие тюремные дни… А ночь облавы, когда полицейские не переставали хлестать меня по лицу… Ах… подонки… Никто нас не навещал. Аль-Хиляли такая же мразь, как и Тарик Рамадан. Их продержали ночь в отделении, затем отпустили. А виновными оказались одни мы. Даже соседи говорят, что только несчастные держат ответ по закону. Они выражают нам соболезнования, злорадствуя над нашим горем. Но все же общаются с нами. Нет у меня иной надежды, сынок, кроме как на твой успех. Время идет, а мы не обменялись и словом. Злость жжет меня сильнее, чем раскаленная печь. Как же я несчастна, когда убираю ненавистный дом или готовлю еду. И досталась же мне такая судьба… Я была красавицей, образец нравственности и хорошего воспитания. Судьба… судьба… Кто мне объяснит, что скрывается за этим словом? Но Господь — с терпеливыми. Судьба вынесет свой приговор твоими устами, Аббас. Я не забуду, как ты пришел к нам вечером в день поминовения святого аль-Шаарани, не забуду твои слова, которые принесли мне облегчение и открыли врата небесные:

— Мою пьесу наконец-то приняли…

Драгоценным жемчугом из моей груди вырвался смех. Сердце так не пело с молодости. Даже у отца лицо просветлело. Его заслуги здесь нет… Не знаю… но я возненавидела его так же, как он ненавидит меня. Прекрасно… Сын становится драматургом не в моих фантазиях, как я себе намечтала. Я всегда считала его идеализм дерзостью, но добро торжествует. С таких как ты, оно стремительным потоком смывает налет подлости.

В этот год я любила осень, потому что день за днем она приближала вечер премьеры. Откуда приходят эти тучи, что закрывают свет? Разве не достаточно мне тех, что затмили мое сердце? До меня доносится голос мужа:

— Смотри.

Я увидела Тарика Рамадана, надвигающегося как самая ужасная из всех катастроф. Я спросила:

— Поздравить пришел или порадоваться чужому несчастью?

Он встал напротив нас, поздоровавшись в пустоту.

— Первый визит старых знакомых.

Я не замечала его расшаркиваний до тех пор, пока он не сказал:

— У меня плохие новости.

Я ответила грубо:

— Что нам плохие новости?

— А если это касается досточтимого Аббаса Юнеса?!

У меня внутри похолодело. Я держалась, как могла. С гордостью я произнесла:

— Его пьесу уже утвердили…

— Это злая шутка. Что вы знаете о самой пьесе?

Коротко сообщив нам то, с чем пришел, он закончил словами:

— Всё… всё…

У меня закружилась голова. Я спросила, стараясь выглядеть хладнокровной:

— Что ты имеешь в виду, враг Аббаса?

— Когда посмотрите спектакль — поймете.

— Тебя злость ослепила.

— Но преступление…

— Ты сам преступник!

— Убийцу Тахии нужно арестовать!

— По тебе самому тюрьма плачет. Проваливай отсюда!

Он усмехнулся и сказал:

— А еще говорят, что тюрьма — исправительно-воспитательное учреждение.

Я загребла горсть гороха и швырнула в него. Он с усмешкой попятился и вышел.

Что Аббас написал? Что он сделал? Мой сын не может убить или предать. По крайней мере, он не может предать свою мать. Он — ангел.

Мы с мужем переглянулись. Необходимо преодолеть мое вечное одиночество. Я сказала:

— Он лжет.

— Зачем ему лгать?

— Он все еще ненавидит моего сына.

— Но есть пьеса.

— Сходи к Аббасу…

— Рано или поздно я увижу его…

— Но ты ничего не предпринимаешь!

— Куда спешить?

Я чуть не задохнулась от гнева… Он, как и Тарик, не любит Аббаса. Я закричала:

— Он должен знать, что плетут у него за спиной!

— А если он признается?

— Ты найдешь объяснение всему!

— А вот не знаю!

— Настоящий убийца не разоблачит сам себя…

— Вот не знаю!

— Поторопись!

— Я, конечно, схожу…

— Иначе я пойду сама.

— У тебя нет приличной одежды.

— Тогда иди ты.

— Мерзавец лжет!

— Ты должен услышать своими ушами!

Но он пошел на попятную:

— Аббас презирал нашу жизнь… Он был идеалистом, можно подумать, что он подкидыш… Но он от нас не отрекается. И потом, зачем ему убивать Тахию?

— Ты меня спрашиваешь?

— Я размышляю.

— Ты поверил словам этого мерзавца?

— Ты тоже ему веришь.

— Мы должны его выслушать.

— На самом деле, я не верю.

— Ты бредишь…

— Проклятье!

— Будь проклят тот день, когда я связалась с тобой!

— И когда я с тобой связался…

Я запричитала:

— Я была красавица… Мне просто не повезло.

— Твой отец был почтальоном, а мой — чиновником в муниципалитете аль-Шамшарги.

— Значит, он был прислужником.

— Я из семьи…

— А твоя мать?

— Такая же, как и ты…

— Ты не хочешь идти… Только болтаешь…

— Я пойду… когда сам захочу…

Потом он сменил тон:

— В полдень скорее застану его дома…

Скрепя сердце, я промолчала. Сомнение разъедает меня изнутри. Как говорят о достойнейших из людей? Роза, проросшая из навозной кучи? В стране воров и обворованных? Он купил мне отрез ткани на выходное платье. Я так ничего и не скроила из него. Немедленно раскрою и сошью что-нибудь. Он, сукин сын, издевается над моим происхождением. Вот Аббас не может предать свою мать. Я ненавижу все, кроме моей любви. Любовь сильнее самого зла…

Светлый дом в аль-Тамбакшия. Солнце скрывается только зимой и на ночь. Халима — красавица из красавиц. Мой отец возвращается с гостинцами. Мать говорит ему:

— Пусть продолжает… Образование дает шанс изменить жизнь… Если бы у меня была такая возможность…

Наш добрый родственник, дядюшка Ахмед Бургуль, говорит:

— Девочка осталась сиротой. Трудно продолжать образование…

Мать спрашивает его:

— А что же делать, дядя Ахмед?

— У нее есть аттестат… Она сообразительна… Ей нужно работать… У нас в театре сейчас нет билетерши.

Мать спрашивает меня:

— Ты справишься с такой работой?

Я отвечаю с тревогой:

— Если чего-то не знаю, научусь на месте.

Дядюшка Ахмед говорит:

— Аль-Шамшарги — приятель аль-Хиляли-бея. Попроси у него помощи, а я нажму на него со своей стороны.

Мир открывается для меня в новом свете. Я впервые попадаю в театр. Роскошное место с особенным, волнующим запахом. Дядюшка Ахмед жалок, он играет здесь неприметную роль. Меня зовут к директору на собеседование. Робкими шагами я захожу в святая святых — его огромный кабинет. На мне простое белое платье и старые туфли… Статная фигура, все подмечающие глаза и приводящий в замешательство взгляд — под сильное влияние этого красивого человека легко попасть. Он оценивающе посмотрел на меня — я чуть сквозь землю не провалилась. Протянул мне лист бумаги, чтобы проверить, как быстро я записываю цифры.

Он говорит своим громогласным голосом:

— Ты должна пройти практику, прежде чем получишь работу, э…

— Халима аль-Кабш.

Он улыбается в ответ:

— Аль-Кабш?! Ну, ничего… У тебя лицо не хуже, чем у актрис нашей труппы. Я хочу посмотреть тебя после репетиции.

Я стараюсь изо всех сил. Не загадывая на будущее. Чтобы этот кудесник был доволен. Я рассказываю все матери, и она говорит, что так поступают добродетельные люди. Я жду от него одобрения как божьего благословения. В его присутствии у меня перехватывает дыхание. Ты, Халима, талисман труппы. Бог благоволит красоте… Когда он начал распускать руки? Солнечный луч, преломляясь через стекло, заливал его лицо, на улице музыкант наигрывал на дудочке веселый мотив. Задыхаясь, я отталкиваю его длинные руки. Нет, господин-бей, я честная девушка… Его смех звенит у меня в ушах. Мое сопротивление сходит на нет в тишине огромной запертой комнаты. Порыв горячего дыхания и ловкое проникновение, сломившее мою волю. Это кошмар. Он заканчивается слезами, не предполагающими сочувствия. Снаружи двигаются люди. Моя мать умрет до того, как узнает…

Только в полдень он наконец-то начал шевелиться. Нервы немного успокоились. Я хватаюсь за соломинку, но чего я жду? Нужно приготовить платье, чтобы можно было выйти. Он расскажет свой секрет мне, а не этому ненавистному мужчине. Что у меня теперь осталось, кроме Аббаса?

Опиум принес крах… Нет, это случилось еще раньше. Какие славные мечты я похоронила! Он делает последний глоток из стакана и, улыбаясь хмельной улыбкой, показывает на комнату, прилегающую к гостиной, и говорит:

— В этой комнате моя мать уединялась с сержантом!

От ужаса я прихожу в замешательство. Аббас спит спеленутый в люльке. Я говорю, не слыша своего голоса:

— Ты пьян, Карам.

Он мотает головой:

— Она берегла меня, следила, чтобы я не выходил из своей комнаты.

— Нельзя же было…

Он перебивает меня:

— Я не люблю лицемерия… Ты, Халима, лицемерка!

— Прости ее, Господи… Ты все еще держишь на нее зло?

— А за что мне на нее обижаться?

— Я не понимаю тебя…

— Твой муж не как другие мужчины. Он не верит никаким людским вымыслам.

Что это значит? Он — муж как муж, только высмеивает все. Смеется над моей верой… над всем, что мне ценно и свято… Что же уважает этот человек? Вот он без зазрения совести поносит собственную мать. Я говорю ему:

— Ты ужасен, Карам.

Он отвечает с пренебрежением:

— Это нам еще повезло, иначе я развелся бы с тобой после первой брачной ночи.

Мне в сердце вонзили раскаленную иглу. У меня потекли слезы. Второй раз в жизни мне нанесли сокрушительный удар. Он говорит:

— Извини, Халима… Когда же ты станешь свободной?

— Ты злой и бессердечный!

— Меня не трогают эти слова, в них нет смысла.

Он рассказывает мне о безумной связи своей матери с полицейским, как она его игнорировала, и как он вырос свободным, благодаря этому распутному безразличию.

Он пьяно произносит:

— Я ей всем обязан…

Он окружает меня кошмаром. Я живу рядом с силой, не признающей никаких ограничений. На чем же держится наш союз? Нет, это случилось еще до опиума. Опиум просто не нашел бы души, которую должен был разрушить…

Я заметила, что он вернулся, и мое сердце екнуло, несмотря на неприязнь. На улице он кажется намного старше, чем когда работает в лавке. Он сел на свое место, не взглянув в мою сторону. Я спросила:

— Что он тебе сказал?

Он холодно ответил:

— Он покинул квартиру с чемоданом и отбыл в неизвестном направлении…

О, мука и ужас! Когда судьба перестанет истязать меня?

— Почему ж нам не сообщил?

— Он не думает о нас….

Я обвожу лавку взглядом и говорю:

— Он облагодетельствовал нас… Это больше, чем мы заслуживаем.

— После чего он захотел о нас забыть.

— Тебе нужно было пойти к аль-Хиляли…

Он уставился на меня с отвращением и ненавистью, я сказала:

— Тебя не за что благодарить.

— Я хочу размозжить тебе голову.

— Ты что, опять взялся за опиум?

— Его могут позволить себе только министры.

И вдруг он сказал, понизив голос:

— Аль-Хиляли не знает ничего о его местонахождении.

Я не утерпела и спросила:

— Ты был у него?

— Он не знает ничего о его местонахождении.

— Господи… Он съехал с квартиры?

— Нет.

— Наверняка тут замешана женщина.

— Так может думать только такая как ты…

— Что я могу ответить такому как ты? Тебе совершенно ни до чего нет дела.

Я почувствовала себя несчастной, и душа разрыдалась.

Я отправилась, надев новое платье и завернувшись в старую шаль. Я ни на что не надеялась, и отчаянье мое оправдалось. Я спросила у привратника:

— У тебя верные сведения?

— Ага.

Я не нашла в себе смелости войти в театр. Не желая того, повернула обратно. Посетила усыпальницу святого аль-Шаарани и молила его о милости. Потом прошла в лавку, чтобы увидеть, как, довольный, муж улыбается покупателю. Разбитая и вне себя от гнева, я села. Потеряв терпение, попросила:

— Сделай что-нибудь. Или ты ни на что не способен?

— Хочу тебя прикончить. В один прекрасный день я тебя убью.

— Сходи к директору еще раз.

— Иди сама, он особенно хорошо относится к своим наложницам.

— Твоя мать не оставляет меня в покое, издевается надо мной из могилы. Оставить после себя такое чудовище!

— Рядом с тобой она покажется скромницей!

Этот театр был свидетелем моих страданий и моей любви. Он был свидетелем того, как меня насиловали, но не защитил меня. Под его высоким сводом гремят приторные призывы к добру, а по мягким сиденьям льется кровь. Я несчастна… несчастна. Кровь приливает к лицу от одной мысли о моей тайне. Он не знает о моей любви, ему все равно. Наверное, даже не вспомнит, как меня зовут:

— Ты сторонишься меня. Я с ног сбилась, ища встречи с тобой…

— Тебе что-то надо?

— Что? Ты забыл? Я потеряла все…

— Не надо преувеличивать. Ничего такого не случилось.

Из моих глаз потекли слезы.

— Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.

— Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…

— Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.

Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?

Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:

— Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!

Я ответила, не придавая значения:

— К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…

Он улыбнулся и сказал:

— Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз — и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…

— Разве не следовало нам сообщить?

— Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?

— Этот змей все еще отравляет людям жизнь…

Он рассмеялся — его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:

— Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!

Я высмеяла его слова, присаживаясь:

— В добром здравии?!.

— Как и следует быть матери успешного драматурга!

— Пока он вызывает у меня только беспокойство.

— Нет причины для тревоги. У меня приятная новость. Он звонил мне…

Я обрадовалась и перебила:

— Где он?

— Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.

— Он оставил свою работу?

— Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.

— Почему он не удосужился позвонить мне?

— Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.

— Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?

— Пьеса — это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!

— Но люди подумают…

— Зрители ничего не поймут из всего этого. Вздор! Если бы только Тарик не дурил.

Я перебила его:

— Его враг. Будь он проклят!

— А теперь, прошу тебя, успокойся.

— Я слышал, что Карам Юнес просит твоей руки.

— Да.

— Дело можно поправить…

— Нет… Мне противна эта ложь.

— Ты признаешься ему?

— Думаю, это лучше всего.

— В наше время, пропитанное подлостью, ты исключение среди девушек. Ты и правда все ему расскажешь?

— Это не важно.

— Лучше тебе этого не делать…

Я зашла в буфет. Дядюшка Ахмед воскликнул, завидев меня:

— Молодец, что пришла.

Я молча села напротив него. Он принялся готовить мне сэндвич и чай. Из всех нас поздравили только Ахмед Бургуль и Умм Хани. На меня нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Чай, сэндвич и ухаживания. И дудочка, надрывающаяся в аду. Как капли чистого дождя на навозную кучу. Дядюшка Бургуль сказал:

— Успех Аббаса — настоящая удача, в утешение за прошлое.

Я сказала с сожалением:

— Он бросил нас, не сказав и доброго слова.

— Не переживай, никто же вокруг не волнуется.

— А Тарик Рамадан?!

— Он полоумный!

Новое жестокое испытание. Была решимость признаться, но от страха в последний момент я потеряла дар речи. Я чиста и невинна, ненавижу обманывать, но страх сковал мне язык. Карам кажется мне образцом серьезности и любви. Потерять его? Я молчала до последнего, пока не стало пути назад. Мне было страшно стоять перед ним обнаженной, взволнованной и униженной. Я начала тихо говорить.

Я слаба, я заплакала. Напряженная, унизительная, голая правда встала между нами. Я тихо произнесла:

— Я виновата… Не смогла сказать тебе раньше…

Его взгляд застыл в задумчивости. Чего я боялась, то и случилось. Я выговорила:

— Я боялась потерять тебя. Поверь, меня изнасиловали…

Опустила глаза в пол, сгорая от волнения. Что-то произнесла, и он что-то ответил, слова расплавились в пламени боли. Однако его голос отдавался глубоко в моем сознании:

— Мне нет дела до прошлого…

Я заплакала еще сильнее. Неожиданно меня словно озарило восходящим солнцем. Я сказала, что он благороден, и я посвящу себя тому, чтобы сделать его счастливым. Прошептала, утирая слезы:

— Как же легко пропасть невинному человеку…

Как теснит грудь… я возвращаюсь к нему. Вошла в лавку и села. Скажу ему только, что виделась с Фуадом Шельби, но не больше. Я не доставлю ему удовольствия. Он не любит Аббаса. Притворяется, что это его не касается. Если б он страдал, как я. Мы торгуем удовольствием, а наше единственное развлечение — обмен оскорблениями.

Я падаю все ниже и ниже. Новое зло сотрясает дом.

— Опиум — адская вещь, ты угробишь себя!

— Спасибо ему в любом случае.

— Ты слишком быстро отдаляешься от этого мира.

— Еще раз ему спасибо!

— Я выбиваюсь из сил. А как же Аббас, ты же любишь его?

Он продолжил отпивать из стакана черный чай, не замечая меня.

— Одной моей зарплаты мало, чтобы покрыть расходы на хозяйство.

— Ты сдаешь комнату Рамадану.

— Этого не хватает, все словно взбесились…

Теперь я знаю тебя, поэтому боюсь. Ты не такой, каким я тебя представляла в самом начале. Ты растерял все, даже ту силу, которой так гордился. Мы разошлись по отдельным комнатам. Любви нет, в доме — пусто. Ты, ты, остался только ты, Аббас. Не слушай, что говорит отец… Не верь ему, он болен. И к лучшему, что ты один-единственный. С тобой Бог. В нем все. Будь ангелом. Пусть твоими друзьями будут учитель, книга и театр. Будь моим сыном и сыном других добрых людей. Ты — единственный луч света в этом доме, погруженном во тьму. Будь единственным во всем…

Иногда он смотрит украдкой, думает, я ему откроюсь. Вряд ли. Спорю, ты ненавидишь меня больше. Он спросил:

— Когда наступит зима, как мы будем в этой хилой лавке?

Я уверенно ответила:

— Когда к Аббасу придет успех, вся жизнь переменится.

Он горько усмехнулся:

— Когда к Аббасу придет успех!

Я бросила с вызовом:

— Я уйду вместе с ним. Он же не пожалеет денег тебе на пальто или плащ.

Красный буфет остался таким же. Он надсмехается над переменами, произошедшими с его постоянными посетителями. Он слышал много разговоров, но не верит никому. Дядюшка Ахмед Бургуль говорит мне:

— Вот лепешка, сейчас сделаю чай…

Подходит молодой человек и садится на кресло рядом со мной, тоже заказывает лепешку с бобами и чай. Судя по всему, он из театра, но не актер. Симпатичный молодой человек, с крупной головой и большим носом. Дядюшка Бургуль спрашивает меня:

— Опять насчет квартиры, барышня Халима?

И я отвечаю ему, смущаясь в присутствии незнакомца:

— Легче найти иголку в стоге сена.

Молодой человек вдруг спрашивает меня:

— Ищешь квартиру?

Я говорю, что да, и дядюшка Ахмед знакомит нас. Он дерзко спросил:

— Все ради замужества?

Ох… Начинаются заигрывания. В театре это происходит быстро. Он, не колеблясь, идет напролом. Жертву убивают под мелодию народной дудочки.

— У меня старый двухэтажный дом.

— По квартире на каждом этаже?

— Да нет. Он не поделен на квартиры.

Дядюшка Ахмед уточняет, могу ли я занять один этаж, и тот кивает. Я спросила у него:

— А это не помешает семье?

И он ответил с присущей ему наглостью:

— А я один живу…

Я возмущенно отвернулась, а он коварно продолжал:

— Вот увидишь, этаж подойдет тебе и твоей семье.

Я поблагодарила его и промолчала. Почему остался неприятный осадок? Чего он хочет? Он понятия не имеет о моей трагедии. И о моей любви. И о моем неверии людям.

Я сказала, что иду к Умм Хани, в ее маленькую квартирку в аль-Имам, где с ней живет Тарик Рамадан. Она встретила меня тепло. Мне пришлось подождать, пока Тарик проснется. Он вышел из комнаты взъерошенный, как черт, и ехидно усмехнулся:

— Молодец, что пришла.

Я выложила напрямую:

— Полагаю, до отъезда Аббаса ты был у него?

— Было дело…

— Не исключаю, что то, что ты ему наговорил, заставило его уехать…

Он цинично парировал:

— Попал в ловушку и дал деру.

Я разозлилась так, что прослезилась. Умм Хани закричала:

— У тебя нет сердца! Что я слышу! Я видела смерть Тахии, видела горе обезумевшего Аббаса!

Меня удивила сказанная правда и я спросила ее:

— Так ли об этом говорят, как ты это видела?

— Ничего подобного…

Тарик сказал:

— Ему оставалось только убить ее у тебя на глазах, дура.

— Дурость — считать Аббаса убийцей.

— Его признание каждый вечер звучит со сцены театра.

Умм Хани сказала:

— Благодаря ему ты стал актером, которому публика аплодирует неистовее, чем самому Исмаилу.

— Благодаря его преступлению. Преступлению, из-за которого он сбежал.

Я упрямо сказала:

— Он сидит в тихом месте и заканчивает новую пьесу.

Тарик расхохотался:

— Свою новую пьесу?! Спустись на землю, мать Аббаса!

Да… Когда-то он был адекватным и разумным, несмотря ни на что…

— Халима, как ты думаешь? Тарик Рамадан хочет снять у нас комнату.

Я запротестовала:

— Нет-нет! Пусть живет у себя.

— Он поссорился с Умм Хани и ушел из дома. Болтается по улицам без угла, а цены с каждым днем растут.

— Неприятно, если чужой будет жить с нами.

— Он нуждается в нас, а мы — в деньгах.

— Он похож на бродягу.

— Ему нужна наша милость, особенно твоя. У нас пустых комнат — на целую армию!

Я нехотя подчинилась. Хотя совершенно его не уважала. Актер-неудачник, живущий за счет женщин. Но и представить себе не могла, что он сделает с нами…

Неожиданно для нас в лавке появилась Умм Хани. Она пришла на следующий день после моего визита. Очевидно, ответным визитом она хочет извиниться за своего мужика, который дурно обошелся со мной. Ей за пятьдесят, как и Тарику, но она пышная, нельзя сказать, что несимпатичная, и живет неплохо. Она сказала:

— Все говорят о триумфе пьесы. Такого успеха еще ни один спектакль не имел.

Я произнесла с сожалением:

— Однако автор не желает объявляться.

— Он приедет, когда допишет новый сюжет.

Женщина немного помолчала, потом продолжила:

— Что за чушь распространяют? Тарик Рамадан — ненормальный!

Карам спросил, язвительно:

— Не лучше бы ему было убить свою мать?!

Я симпатизировала Умм Хани, и моя симпатия не убавлялась оттого, что она родственница мужа.

Дом в аль-Тамбакшия полон людей. Как в автобусе, от которого несет резиной. Тетка выгоняет всех, чтобы принять дядюшку Ахмеда Бургуля. Она говорит ему:

— Не забудь еду. После Бога — на тебя первого наша надежда.

Он весьма озабоченно отвечает:

— Я пришел по более важному делу.

— Тогда не молчи!

— Дело в Халиме…

Тетка смотрела то на него, то на меня. Это заставило меня покраснеть. Она спросила:

— Что? Жених?

— Угадала!

Она вопросительно посмотрела на него, и он сказал:

— Карам Юнес.

Тетка спросила:

— Кто такой Карам Юнес?

— Суфлер труппы.

— Кто?

— Не последний служащий театра.

— Дядюшка Ахмед, вы думаете, он подходит?

— Думаю да, но важно услышать мнение невесты.

— Невеста прекрасна, как луна. Но мы бедняки, дядя.

Настал мой черед говорить. Сердце мое было разбито, я скрывала свою кровоточащую правду. Я не люблю жениха, но неприязни к нему нет. Подходящий молодой человек. Возможно, я обрету с ним покой, может быть, даже счастье. Когда все посмотрели на меня, я сказала:

— Я не знаю о нем практически ничего.

— Служащий, с квартирой, говорят, хороший человек.

Тетка сказала:

— Ну, с Богом!

Она хоть любит меня, но рада избавиться. Я тоже хочу сбежать из ее гудящего улья. Сархан аль-Хиляли — мерзавец, на него надежды нет…

— Жизнь невыносима, нам угрожает голод.

Он уставился на меня с насмешкой и сказал:

— Я нашел способ заставить тебя замолчать.

— Ты выбросил эту адскую смесь?

— Аль-Хиляли согласился проводить вечера со своей компанией у нас дома!

Я не сразу поняла, что он имеет ввиду, и он продолжил:

— Мы обустроим им комнату для игры в карты, это принесет нам хороший доход.

Я спросила в недоумении:

— Картежный клуб?

— У тебя всегда мерзкие определения. Просто место встречи друзей.

— Но ведь…

Он не дал мне договорить:

— Ты не хочешь лучшей жизни?

— Хочу, но чистой жизни.

— Если намерение доброе, оно чисто. Лицемерие — вот грязь.

Я пробормотала обеспокоено:

— Но ведь здесь Аббас!

Он гневно закричал:

— Хозяин дома — я, а не Аббас. Твой сын умалишенный. Твое дело — его накормить и одеть.

Этой осенью солнце показывается нечасто, мое сердце окутано тяжелой печалью. По узкой улице в день проходит не одна похоронная процессия, она движется к святому аль-Шаарани. Муж, когда нет покупателей, заводит беседу сам с собой. Я живу надеждой, которую мне подсовывает Аббас, а мужу не о чем и помечтать.

Почему мы не записываем счастливые моменты нашей жизни, чтобы потом удостовериться в них? Разве это тот же самый человек? Был ли он искренним на самом деле?

— Я обязан дядюшке Ахмеду Бургулю своим сверхчеловеческим счастьем.

Я запрокинула голову, чтобы сказать:

— Не преувеличивай!

Он сказал голосом, отзвуки которого затерялись в бесконечности:

— Халима… Как счастлив тот, чье сердце бьется не напрасно!

Хоть я его и не люблю, слова его тронули меня, и я согрелась его теплом…

Пришел назначенный день. Мое сердце билось от радости и страха. Я сходила в индийскую баню. Умм Хани выручила меня платьем, пальто и обувью. Из парикмахерской я вернулась с великолепной прической, которая долго оставалась незамеченной. Муж уставился на меня с усмешкой:

— Ты все еще готова развратничать? Почему бы тебе не воспользоваться случаем и не гульнуть в наше располагающее к распутству время?

Я решила ни за что не портить этот светлый вечер. Мы пошли в театр, и нас встретили, как полагается. Сархан аль-Хиляли с удивлением посмотрел на меня. Я сказала:

— Но я не вижу автора…

Он ответил, улыбнувшись:

— Он не пришел, я же говорил тебе…

Первая надежда исчезла. Внутренний свет, молодивший меня, угас. Мы пошли навестить дядюшку Ахмеда. По старой привычке нам подали чай и сэндвичи. Он проговорил сквозь смех:

— Как в былые дни…

О чем ты говоришь, дядя Ахмед? Если бы всего этого не случилось! Даже мое единственное утешение пропало без вести. От пребывания здесь мои нервы напряглись и охватила печаль. В положенное время мы вошли в зал. Когда я неожиданно для себя увидела, что зал полон, мне стало легче дышать. Я произнесла:

— Это успех.

Я не слушаю, что отвечает муж. Вижу, как занавес приоткрывает старый дом. События начали разворачиваться. Перед моими глазами прошли страдания всей моей жизни. Они ожили вновь, после того как от них остались только горестные стенания. Я еще раз увидела себя в аду. Я клеймила себя так, как никогда раньше. Говорила, что здесь должна была бросить его, а здесь — отказать. Я уже не считала себя жертвой. Но что это за цепь преступлений, о которых никто и не знал? Почему он меня так изобразил? Неужели он и правда так меня видит? Что это, сынок? Ты пренебрегаешь своей матерью больше, чем отец, и еще больше унижаешь меня? Разве я была против твоего брака с Тахией из-за своего эгоизма и ревности? Какая ревность, какой эгоизм? Нет… нет… Это кромешный ад! Из своего отца ты делаешь едва ли не мою жертву. Твой отец был жертвой только собственной матери. Ты думаешь, что я шлюха и сводня? Сводня, которая бросила твою жену в объятья туристу, позарившись на деньги? Мне только кажется, или я действительно в аду? Ты режешь меня без ножа, Аббас. Ты сделал из меня демона своей пьесы. Люди аплодируют… Аплодируют!

Когда я была уже ни жива, ни мертва, нас пригласили в буфет. Муж спросил:

— Остаемся или уходим?

Он бросает мне вызов, смеется надо мной. И я отвечаю ему также вызывающе:

— Как мы можем не участвовать?!

На самом деле, я не принимала участия. Я была в полуобморочном состоянии. В голове вперемешку звенели голоса. Перед глазами проплывали чужие лица, визжащие и смеющиеся без причины. Моя голова вот-вот расколется, и наступит Судный день. Пусть наступит Судный день. Пусть наступит Судный день. Только Бог может меня осудить по справедливости. Ты убил, предал, покончил с собой. Когда я тебя увижу? Доведется ли мне увидеться с тобой?

На рассвете мы вернулись в старый дом. Я свалилась на диван в зале, а он стал разжигать печь. До меня донесся его голос:

— Понравилась пьеса?

Я ответила уклончиво:

— Она всем понравилась.

— А сюжет?

— Сильный сюжет.

— Почему мы изображены другими, не как в жизни?

— Ты думаешь, как Тарик Рамадан, который нас ненавидит.

— Все — правда, более, чем правда…

Я сказала в сердцах:

— Ничего общего между мной настоящей и персонажем пьесы.

Он мерзко рассмеялся, и я ответила, сдерживая свой гнев:

— Это всего лишь вымысел!

— Все такие, какими мы их знали в жизни.

— Здесь больше вымысла, чем правды.

— Почему он изобразил тебя такой?

— Автор — не мой сын, он независимая личность.

— А мне казалось, что он тебя любит и уважает!

— Никто и не сомневается.

— А вот на твоем лице написано совсем другое.

— Я знаю, что права.

— Даже Тарик! Жена — каких мало!

Я закричала:

— Избавь меня от своих грязных догадок!

— Мальчишка, который бросил нас за решетку!

— Он не себя изображал — тебя!

— Как он притворялся идеалистом!

Я сказала, превозмогая отчаяние:

— Когда он вернется, я уйду с ним.

Я ушла в свою комнату. Закрыла дверь и разрыдалась. Как же ты можешь не знать своей матери, Аббас?!

Пошатываясь, он в бессознательном состоянии спускается по лестнице. Видит меня и говорит:

— Одеколон… Мне ужасно плохо…

Я иду в свою комнату, чтобы принести ему одеколон. Он следует за мной.

— Вот, возьми.

— Спасибо. Я выпил больше меры.

— Тебе не везло с самого начала вечера.

Он постепенно приходит в себя. Смотрит на меня. Подходит к двери и закрывает ее. Я приготовилась к отпору.

Он говорит:

— Халима… Ты прекрасна!

— Иди наверх.

Он приблизился ко мне, а я, смутившись, попятилась.

— Ты верна этому животному?

Я серьезно отвечаю:

— Я — добропорядочная жена и мать.

Подбежав к двери, я распахнула ее. Секунду он колебался, потом вышел из комнаты и ушел из дома.

Всем тем, кто меня соблазнял, я отказала. Шлюха?! Однажды я была изнасилована, недолго жила с твоим отцом, потом стала монашкой. Я монашка, а не шлюха, сынок. Отец тебе так лживо меня нарисовал? Я обездоленная, несчастная женщина. Моя надежда только на тебя. Как же ты можешь выставлять меня в таком виде?! Я обо всем тебе расскажу, но когда же ты вернешься?!

Мерзавцы проникают в наш старый дом под покровом ночи. Своими грешными циничными сердцами они оскверняют дорогу, ведущую к святому аль-Шаарани. Сердце мое замирает, я слежу за их развратными взглядами. Испуганный Аббас кружит около комнаты. Ты сокровище, сынок, тебе нельзя задыхаться в грязи и бедности. Сейчас я приветствую их с притворной радостью и провожаю в комнату на верхнем этаже, которую, взяв кредит, для них оборудовала. Я прислуживаю им официанткой, подавая закуски и выпивку. Уже не знаю, на какой ступени к аду я стою.

— Не волнуйся, милый. Это друзья твоего отца. Все мужчины это делают…

— А ты, мама, какое имеешь к этому отношение?

— Они мои коллеги по театру, я не могу их не принимать.

Сархан аль-Хиляли говорит, занимая свое место за столом:

— Хорошее гнездышко, безопасное.

Исмаил тасует карты. Фуад Шельби смеется:

— Тахии нельзя сидеть рядом с Тариком.

Карам стоит за ящиком с наличными у края стола. Тарик комментирует со смехом:

— Для сбора пожертвований святому Караму Юнесу!

Сархан аль-Хиляли предупреждает:

— Не шуметь во время игры!

Карам растворяет опиум в черном чае. Лиха беда начало!

Я вернулась в лавку также как одежда, взятая мною напрокат, вернулась к своей хозяйке. Вот он сидит с рассеянно-печальным лицом. Продает орехи и семечки, вместе с покупателями жалуется на времена. Я заговорила, будто обращаясь к самой себе:

— Пьеса имеет успех — какое утешение!

Он сказал:

— Через неделю можно будет судить.

— Публика потрясена, это — главное.

— Знаешь, сколько аль-Хиляли дал ему за пьесу?

— Первую работу покупают задешево, Аббас не при деньгах.

Он захохотал. В душе я его прокляла.

В просторной комнате на меня уставился злой гений. Он улыбается и бормочет:

— Добро пожаловать, Халима. Дай-ка угадаю. Твой сын принес новую пьесу?

— Точно.

Он обращается к Аббасу:

— Предыдущие пьесы ничего не стоили.

Аббас говорит:

— Я каждый раз прислушиваюсь к вашим рекомендациям.

— Хвалю тебя, по крайней мере, ради матери.

Недели проходят одна за другой, и успех все очевиднее. Раньше у театра не было такой популярности. Проходят недели и месяцы. Когда объявится автор? Пусть будет, как ты задумал, пусть я буду страдать, сколько ты мне отмерил, но где же ты? Я сказала громко, чтобы услышал муж:

— Наверняка, у них в театре есть новости о пропавшем.

— Последний раз я ходил туда десять дней назад.

Я больше ничего не требовала, только бы не попасться на его острый язык. Время от времени он наведывался в театр, я же после премьеры не решалась туда зайти. А он пошел на утро следующего дня. Теплый день, солнечный. Мое сердце бьется, одержимое надеждой.

Я могу поверить в любые небылицы, но то, что Аббас женится на Тахии, я принять не могу. Аббас уйдет, а Тарик Рамадан останется. Где же высшая справедливость?

— Аббас, она старше тебя, по меньшей мере, лет на десять!

Он безразлично улыбается. Я продолжаю:

— Она немало пожила, многое уже повидала… Да ты, видать, не понимаешь, что это значит?

— Просто ты никогда не знала любви.

У меня все внутри сжалось от обиды, похороненные в глубине души печали напомнили о себе. Он опять сказал:

— Мы начнем новую жизнь.

— Человек не в силах изменить свое прошлое.

— Тахия все равно невинна.

Я была несправедлива, я позабыла саму себя. Желала ему лучшей доли. Ко мне пришла Тахия. Грустная и полная решимости. Она говорила, умоляя:

— Не стой на пути моего счастья.

Я ответила ей резко:

— Ты крадешь невинность.

— Я буду ему достойной женой.

— Ты?!

Она смутилась от моих слов, побледнела и произнесла:

— Все женщины в театре начинали с Сархана аль-Хиляли!

Я схватилась за сердце. Да, все судят по собственному опыту, да еще о том, о чем и понятия не имеют. Она как будто угрожает мне. Ненавижу ее. Но сын останется мне сыном, что бы ни случилось.

Почему муж задерживается?

Почему? Солнечные лучи уже сползают со стен домов по узкой улице, что же задержало его? Он узнал, где сын, и направился туда? Может, они вернутся вдвоем? Я представляю виноватое выражение на его улыбающемся лице, когда он будет просить прощения. Я верю, что эта мука не может продолжаться вечно. Да, пьеса действительно открыла мне глаза на то, что мои плоть и кровь уже слабы. Кто думал, что Халима, красавица, сама невинность, проживет такую жизнь? Сейчас мое сердце бьется только прощением и любовью. Рассуди, Господь, в чем ты нам судья. Даже Караму я прощу его жестокость, потому что он жалок. Я прощу ему все, когда он вернется, ведя под руку моего любимого заблудшего сына. Мое сердце бьется в неожиданном вдохновении, но каждый его удар приближает разочарование… Покупатель сказал мне, взяв свой кулек:

— Ты, мать Аббаса, витаешь в другом мире.

До меня доносится призыв на вечернюю молитву. Короткий зимний день накрывает тьма. Он не мог опоздать без причины. Ему ли не знать цены моего невыносимого ожидания? Но что так его задерживает? Свеча догорает, зимний ветер уносит ее огарок. Я встала, не нахожу себе места. Сердце забилось как-то иначе. Он предал меня без сожаления. Мое терпение кончилось, я иду… Первый, с кем я столкнулась у входа в театр, был Фуад Шельби. Он начал необычно мягко, протягивая ко мне руки со словами:

— Я хочу, чтобы это оказалось неправдой.

Я спросила, теряя последнюю надежду:

— Что случилось?

Он замялся и не произнес ни слова. Я спросила:

— Касается Аббаса?

Он кивнул, но ничего не добавил. Я потеряла сознание.

Очнувшись, я обнаружила, что лежу на диване в буфете, а дядюшка Ахмед хлопочет надо мной. Здесь же были Фуад Шельби и Тарик Рамадан. Дядя Ахмед сообщил мне новость голосом полным сочувствия. Он закончил:

— Никто не верит.

Фуад Шельби довез меня на своей машине. По дороге спросил:

— Если он покончил с собой, где же тело?

Я спросила:

— Зачем он написал это письмо?

И он ответил:

— Это его тайна. Придет время, и мы ее узнаем.

Но я знаю его тайну. Я знаю свое сердце. Я знаю свою судьбу. Аббас мертв. Это зло наиграла дудочка.