Touching From a Distance

7. От счастья летая[10]

Сейчас ясно, что решение создать семью было не самым благоразумным, ведь у нас почти не было денег. Тем не менее, наслушавшись разговоров подружек по колледжу об их детях, я загорелась желанием родить ребенка. Осторожно начав говорить на эту тему, я была почти уверена, что Йен предложит перенести это на потом. Но он был не из тех, кто обсуждает планы, опираясь на доводы рассудка: больше всего на свете он хотел, чтобы люди были счастливы. Если ребенок мог сделать меня счастливой, значит, мы должны были его завести. Йен уверял, что о деньгах беспокоиться не нужно, так как к тому времени, когда он или она родится, мы будем жить в достатке. Я хотела верить ему, и материнский инстинкт пересилил все опасения.

Когда я забеременела, Йен с радостью сообщил новость родителям, но не горел желанием поделиться ею с остальными участниками группы. Я тоже не собиралась болтать, но на одном из концертов в Band on the Wall Сью, подружка Бернарда, сказала мне: «Вы так близки. Я не удивлюсь, если скоро в вашем доме мы услышим топот маленьких ножек». «Как ты узнала?» — ответила я. Йен выглядел таким смущенным, будто его в чем-то уличили. Но, вопреки его опасениям, напряжение скорее спало. Истинный джентльмен Хуки разнервничался, так как ранее тем вечером позволил мне вести фургон, а теперь решил, что это недопустимо в моем положении.

Тем не менее я хотела, чтобы все знали о моей беременности. Питер Хук позже сказал, что одна из проблем Joy Division состояла в том, что они сознательно держались друг от друга немного на расстоянии и не делились своими радостями. Для них счастье будто перестало быть модным. Вся моя натура противоречила этому.

Йен и Бернард очень сблизились, Йену нравилось разговаривать с Бернардом на разнообразные, возвышенные темы. Книги, радикальные идеи и философские течения подвергались тщательному исследованию. Среди прочего его интересовали учреждения для старых или больных, где они содержались, вдали от общества, всеми забытые. У моей сестры Джил был друг, стоматолог, который работал в подобном месте, и Йену нравилось слушать рассказы о пациентах с мастопатией вдоль мамиллярной линии. Вообще, Йен был очень странным. Если что-то отклонялось от нормы, то сразу же пробуждало его воображение.

Бернард вспоминает, что все-таки большую часть времени они с Йеном смеялись: «Joy Division на самом деле были веселыми и полными оптимизма, и все благодаря Йену. Мы не были серьезными, скучными типами, которых никогда нигде не видно. Послушайте любую запись, посмотрите любой фильм, клип или что-либо еще — нигде нет этакого занудства. Обычно мы развлекались вовсю».

Правда, с моей точки зрения, их юмор был никому, кроме них, не понятен, й все веселье пагубно сказывалось наличной жизни каждого участника группы.

28 октября 1978 года мы с Йеном были свидетелями на свадьбе Бернарда Самнера и Сью Барлоу. Я и Сью стали хорошими подругами. Мы видели, как Joy Division начинали, как они постепенно добивались исполнения школьной мечты. Свадьбу сыграли очень скромно и пригласили одних только нас. За полчаса до бракосочетания я еще возила Сью по цветочным магазинам на Пил Грин в Манчестере в поисках букета невесты. После церемонии мы дотряслись на моей машине до Болтона и отправились перекусить в Last Drop Village. Бернард странным образом ухитрился расплатиться за обед, имея при себе всего лишь шесть фунтов. К тому времени я уже злилась: он все отпускал шуточки насчет моей любимой машины. А главной темой разговора за обедом стало отсутствие на нем нижнего белья.

Для сравнения, Стив Моррис появился у нашего порога в следующую субботу и пригласил пообедать: у него появились 60 фунтов, которые он жаждал прокутить.

Я вспоминаю, как рассказала обо всем в письме своей сестре, — значит, я уже была обеспокоена тем, на что мы будем жить, когда мне придется бросить работу.

Стив Моррис первым из ребят расстался с девушкой, Началось с того, что на выступлениях стала появляться небольшая компания фанаток. С пугающим постоянством они возникали у нас перед носом и покупали ребятам выпивку. Мы называли их «обожалами» — из-за постоянных восторженных восклицаний. Они были очаровательными и веселыми — вероятно, первыми настоящими фанатами Joy Division. Йен очень хотел, чтобы Стив сошелся с одной из них, Джиллиан Гилберт. Он, бывало, ворчал и вздыхал над их робкими попытками познакомиться и, я слышала, убеждал Стива сделать первый шаг. Стефани, с которой Стив встречался до этого очень долго, ожидало болезненное расставание.

Она была высокой, своеобразно одетой девушкой, чей мягкий голос не соответствовал внешности. Я не слишком хорошо знала Стива и Стефани, главным образом потому, что Йен всегда утверждал, будто Стив не желает возить меня на своей машине, так как она только для его друзей. Так что, когда слухи о неспособности Стефани принять разрыв со Стивом начали доходить до меня, я не обратила на них особого внимания.

Однажды, придя домой, я застала Йена в панике, настоящей или притворной. Он прошептал: «Стефани в ванной. У нее в сумочке бритвенное лезвие, и она сказала, что покончит с собой». Стефани спустилась вниз как ни в чем не бывало, будто не намеревалась совершить суицид, а просто хотела воспользоваться нашей ванной. Я была удивлена, увидев ее, в особенности потому, что она вела себя так, будто мы ее пригласили. Йен утащил меня на кухню и велел со всех ног бежать на улицу через черный ход и звонить отцу Стефани, чтобы он пришел и успокоил ее. Было не так просто сообщить человеку, что его дочь только что угрожала покончить с собой, но я все передала, как велел Йен. И вот мы втроем сидели, пили кофе и разговаривали. Стефани до сих пор вела себя как обычная гостья. Совершенно непринужденно. Она ни разу не намекнула ни на самоубийство, ни на бритвенные лезвия или на что-нибудь подобное. Немногим позже отец Стефани приехал на такси, чтобы забрать ее. Она не имела ни малейшего представления, почему мы ему позвонили, и вопросительно переводила взгляд с меня на Йена. Я смогла сказать только: «Мне очень жаль». Я помню ее взгляд, полный растерянности и боли, и отказ Йена обсуждать происшедшее. Весь остаток дня с его лица не сходила самодовольная ухмылка, и я поняла, что предала Стефани.

У Йена, кажется, не было причин так интриговать против Стефани, и я понимала в случившемся не больше нее. Мне вдруг пришло в голову, что на самом деле Йен ее испытывал: годится ли Стефани на роль девушки одного из участников группы, — точно так же, как он подверг проверке и забраковал моих школьных друзей. Слова, сказанные Стивом Моррисом во время нашего интервью, мало что объясняют на этот счет: «В нем было много сочувствия к окружающим, ну и к Стефани тоже. Но когда ты в группе, всегда кто-нибудь один треплет тебе нервы. А потом ты кому-нибудь треплешь нервы... С каждым из нас такое случалось».

Тони Уилсон получил небольшое наследство и профинансировал запись сборника «A Factory Sample». К сотрудничеству пригласили Мартина Хэннета, который давно интересовался Joy Division, — он спродюсировал «Digital» и «Glass». Питер Сэвилл, дизайнер Factory, выбрал для оформления простое сочетание черного и серебряного цветов. Этот двойной мини-альбом познакомил слушателей с тем, что может предложить Factory Records. Joy Division, The Durutti Column, Джон Доуи и Cabaret Voltaire — каждый исполнитель смог поместить на диске минимум две записи, а на конверте — свою наклейку и информацию о себе (правда, Joy Division почти ничего не написали). Пол Морли прокомментировал их вклад так: «Когда наконец какой-нибудь лейбл проснется и заключит с ними контракт?» Работа Мартина Хэннета в качестве продюсера придала звуку Joy Division более чистое и холодное звучание, чем на «An Ideal for Living», но менее теплое и чувственное, чем то, которого он добьется на «Closer».

Одно из немногих выступлений вне Манчестера, на которых я присутствовала, проходило в клубе Check Inn в Олтрингеме в ноябре 1978 года. Молодой фанат по имени Дин пытался убедить меня назвать ребенка в его честь (если будет мальчик). Он был явно смущен, когда просил у Йена автограф, и смотрел на него не как на молодого музыканта, а как на полубога.

Было приятно наблюдать возрастающую популярность Joy Division, но, несмотря на то что я верила в них с самого начала, воплощение мечтаний и прогнозов Йена казалось фантастикой.

К концу 1978 года моя беременность стала уже очень явной. А 27 декабря у Йена случился первый настоящий эпилептический припадок. Joy Division должны были впервые играть в Лондоне, в Hope and Anchor, а Бернард заболел гриппом. Однако порешили на том, что концерт слишком важен, поэтому Бернарда упаковали в спальный мешок и уложили на заднее сиденье. Выступление разочаровало. Предвкушая столичный шик, Joy Division не предполагали, что они будут выступать в подвале паба и оборудование придется спускать через люк. Зрителей было маловато, и атмосфера не вдохновляла. Концерт прошел вяло.

На обратном пути все окончательно вышли из себя. Йен, как вспоминал Бернард, беспрерывно ругал концерт; дома он даже сказал, что был разговор о его уходе из группы. В машине Бернард все пытался согреться, и вдруг Йен начал вырывать у него спальный мешок. Завязалась борьба, и Йен, завладев наконец мешком, замотался в него с головой, да так, что Бернард не мог отвоевать его назад. В конце концов стало ясно, что у Йена припадок: он стал биться в конвульсиях и молотить по окнам. Стив съехал на обочину, и, когда приступ закончился, они отвезли Йена в больницу Luton and Dunstable.

Я онемела, когда Стив Моррис и Джиллиан Гилберт наконец-то привезли Йена домой. У него с собой была записка для его лечащего врача и запас фенобарбитала.

Он сказал, что у него был какой-то припадок, но я не поверила. Я подумала, что он симулировал или что врач ошибся с диагнозом, — в тот момент мы все были поражены и не могли осознать происшедшее. Мы были убеждены, что это единичный случай, а если тут какая-то болезнь, то она излечима. Я позвонила в его офис и к себе на работу, и на следующий день мы остались дома, в ожидании худшего.

Когда я позвонила родителям Йена, они были потрясены и не могли переварить известие. Лечащий врач отнесся ко всему равнодушно. Самое большее, что он мог сделать, — это записать Йена в очередь к специалисту и посоветовать вести привычный образ жизни.

Его приступы стали довольно частыми и пугающе сильными. Мы старались вести им учет. То, что раньше приступов не было совсем, а теперь они стали случаться по три-четыре раза в неделю, казалось немыслимым, как и то, что совсем недавно Йен слушал лекции об эпилепсии. Я решила, что это, должно быть, какая-то другая болезнь, и ждала точного диагноза.

Йен теперь никогда не выходил из комнаты, не сказав мне, куда он идет, даже если шел всего лишь в ванную, и перестал запирать двери. Однажды вечером он вернулся после прогулки с Кэнди весь дрожа. На следующее утро я увидела, что его спина покрыта такими синяками, будто он был избит, а не перенес очередной припадок. В то утро мы вместе снова пошли к врачу, надеясь, что ушибы Йена дадут ему право на лечение вне очереди, но все было бесполезно.

Эрнест Бирд пошел вместе с нами на прием. Доктора немного позабавило то, как мы все вместе ввалились в его кабинет. Осмотрев спину Йена, он лишь пожал плечами и вновь посоветовал дождаться нашей очереди у специалиста. Эрнест повидал людей с проблемами: он был отставным военным моряком, служил на эсминцах и принимал участие в выводе войск с Крита, немало работал с людьми, страдающими различного рода заболеваниями. Но Йен не производил впечатление человека, который нуждался в его помощи.

Я знала, что Йен был довольно хорошо осведомлен об эпилепсии, и старалась вытянуть из него побольше сведений. Я хотела помочь ему, но, пока он не побывал на осмотре у специалиста, никто не хотел произносить слово «эпилепсия». Йен получил временное водительское удостоверение, но в той ситуации не было и речи о том, чтобы он сел за руль. Эпилептики подвержены конвульсиям, и, вполне закономерно, им не разрешается водить машину, объяснил мне Йен. Однако затем он добавил что, после того, как назначат правильное лечение, человек может вести нормальную жизнь. «Нормальная» жизнь — понятие двусмысленное, в устах Йена это был почти синоним «скучной».

Мои родители начали волноваться за меня и за нашего будущего ребенка. Они заплатили за установку телефона (мы сами этого себе позволить не могли), чтобы я могла вызвать скорую в случае необходимости. Йен официально оформил свою инвалидность. Он сказал мне, что так гораздо быстрее будут решаться вопросы о льготах.

Пока он переустраивал свою жизнь, группа становилась все более востребованной. 13 января 1979 года Йен появился на обложке NME в длинном зеленом плаще, которому суждено было вскоре стать культовым, и с неизменной сигаретой во рту. Это произошло благодаря настойчивости Пола Морли (первые попытки Морли поместить фото Йена на обложку не увенчались успехом: тогда редактор предпочел Джо Джексона). А к концу месяца были сделаны первые записи группы для радиопередачи Джона Пила. Joy Division определенно добились успеха, и, несмотря на то, что они усердно трудились на протяжении долгого времени, все это казалось неожиданностью. Эти два важнейших события заставили нас задуматься о том, что болезнь Йена придется как-то увязать с жизнью группы.

23 января 1979 года Йен наконец-то встретился со специалистом из главной больницы Маклсфилда. Врач назначил различные обследования, а также прописал фенитоин натрия и фенобарбитал. Фенитоин натрия — самый распространенный препарат для длительного курса лечения эпилепсии. Его побочные эффекты включают сбивчивость речи, головокружение, спутанность сознания и гиперплазию десен. Фенобарбитал в качестве антиконвульсанта используется в сочетании с другими лекарствами, и его побочные эффекты включают сонливость, вялость, головокружение, повышенную возбудимость и спутанность сознания. Я уверена, что Йену об этом рассказали. Он упомянул, что ему нужно будет чаще ходить к зубному — следить за деснами; предупреждал и о возможной спутанности сознания. Я подумала: «Наплевать на спутанность сознания, если это остановит припадки». Я чувствовала, что теперь, под надзором специалистов, Йен в большей безопасности, но в тоже время в этом была некая необратимость, бессильное принятие ситуации. Мы осознали: нет пути назад — Йен и вправду стал эпилептиком.

Сначала он открыто говорил об этом, но потом перестал. Я думала, что это следствие только лишь осторожности, но на самом деле он стал замкнутым, угрюмым и неохотно шел на разговоры о чем бы то ни было, кроме самого обыденного и необходимого. Ему не нравилась моя жизнерадостность, моя готовность продолжать жить дальше, но я была непоколебима и стремилась сохранить спокойствие и стабильность нашей жизни.

Хотя Йен должен был присоединиться к Британской ассоциации эпилептиков, их информационные бюллетени и журналы читала я. Они были напичканы статьями о том, как вести нормальную жизнь, как заботиться о страдающих эпилепсией детях, историями болезни, сведениями о встречах и проведениях праздников, а также советами для самих эпилептиков: как взаимодействовать с другими людьми, как получить работу и так далее. Там было почти все, что нужно знать, но ни слова о проблемах, которые эпилепсия может породить в личной жизни, о депрессии или других поведенческих нарушениях.

Бернард Самнер знал, что Йен склонен к маниакальным состояниям: он то был утонченно вежлив, то впадал в ярость, Теперь, когда Йен принимал лекарства, эти перемены в настроении стали более ощутимы. В одно мгновенье он чувствовал душевный подъем, а в следующее — чуть не рыдал. Бернард подозревал, что таблетки сделали Йена более несчастным, чем сама эпилепсия.

Я начала чувствовать, что слишком утомляюсь. Мне приходилось ждать Йена допоздна. После выступления он не ложился спать, пока не приходил приступ. Это стало для него ритуалом: сидеть и ждать припадка. Он боялся, что иначе умрет во сне: рассказал, что с одной из его клиенток, страдавшей эпилепсией, так и произошло — задохнулась во сне. Очень часто у него случались абсансы: он будто каменел и, казалось, не замечал окружающих. Я часто заставала его сидящим на краю стула со все еще зажатой во рту зажженной сигаретой. Поскольку он был гораздо выше меня, я чувствовала себя довольно беспомощной. В те несколько минут, что длился приступ, я могла лишь наблюдать за тем, чтобы он не причинил себе вреда. По ночам мы оба лежали в постели, и я прислушивалась к дыханию Йена: изменение ритма сообщало о приближении припадка. Казалось, если Йен дождется его, не заснув, то новый приступ во сне уже не случится.

Йен сообщил, что группа решила сменить название в том случае, если один из участников «покинет» ее.

Мне показалось, что обсуждать такие вещи странно, и я задумалась: ждут ли они, пока с ним что-то случится, или планируют выгнать из группы? В Комиссии по трудоустройству Йена все любили: и персонал, и посетители, — но, несмотря на это, отпрашиваться на репетиции и концерты ему стало трудновато (он все еще работал на полной ставке). Не все коллеги Йена сочувствовали его трудностям.

Однажды Joy Division давали концерт на неделе в лондонском клубе. Роб Греттон договорился с Тони Уилсоном, что тот заберет Йена с работы. Тони приехал из Манчестера к четырем часам — раньше бы Йена не отпустили. Они не знали точно, где будет проходить выступление, и уже в Лондоне решили спросить дорогу у толпы молодых людей, и что же? Это была очередь к ним на концерт. Радость заставила забыть о ворчании коллег на работе. Между тем Эрнест Бирд все больше беспокоился за Йена, в частности из-за статей в музыкальной прессе. По его мнению, они слишком напоминали психиатрические отчеты, даже использовались соответствующие термины и справки. Журналисты и фанаты как-то слишком быстро заметили неуравновешенность Йена. Эрнест сам однажды уехал с работы пораньше, чтобы увидеть Joy Division в программе Granada Reports. Он хоть и сказал, что выступление было отменным, но поинтересовался, не принимает ли Йен какие-либо наркотики. Тот ответил, что ему нужен лишь Gold label. Эрнест также вспоминал: «Йен постоянно смеялся и шутил. На моей памяти они часто говорили, что передозировка не опаснее простуды. Они на это насмотрелись».

Разумеется, танцы Йена были печальной пародией на настоящие припадки. Его руки описывали в воздухе круги, словно вращая невидимый барабан, а неестественное судорожное подергивание ног в точности совпадало с непроизвольными движениями во время припадков. Разве что он не тряс головой, а с губ не летела пена. Это могло бы быть умышленной имитацией, но ведь еще четырьмя годами ранее на вечеринке в честь нашей помолвки он Исполнял что-то очень похожее.

Тексты песен, которые Йен подбирал к уже «цеплявшей» музыке, становились все более давящими. Написать такое с чьего-то чужого жизненного опыта невозможно — или уж надо признать, что он обладал каким-то невероятным даром сочувствия. Журналисты и фанаты старались расшифровать его стихи, и сейчас, несомненно, многим меланхолия Йена бросается в глаза. Но тогда казалось немыслимым, что крик о помощи звучал так открыто.

Питер Хук был известен тем, что начинал огрызаться, когда речь заходила о смыслах текстов. Он никогда не считал лирику Йена чем-то большим, чем частью работы Joy Division, и тем более не движущей силой, как предполагали другие. Пит до самой смерти Йена не обращал внимания на его тексты. Только тогда он осознал, что Йен был «по-настоящему превосходным мастером слова».

Йен повсюду носил с собой пакет, набитый тетрадями и листками бумаги, куда он, почувствовав вдохновение, начинал лихорадочно писать. Он слушал мелодии — чаще всего их аранжировал Бернард — и подыскивал к ним наиболее подходящие тексты. Слова хорошо ложились на музыку, слушатели получали пищу для размышлений — и никто из нас не задумывался, что там Йен имел в виду. Несомненно, аудитория Joy Division желала большего. В интервью для фанзина Printed Noises Йен сказал: «В наших текстах нет определенного послания. Они открыты для интерпретации, многомерны. Их можно понять так, как хочется. Конечно, для группы они важны».

Сам Йен всегда с наслаждением вслушивался в лирику других музыкантов. Мы частенько спорили о последней ярочке «Perfect Day» Лу Рида. Я считала, что там поется «You’re going to reap just what you sow» / «Что посеешь, то и пожнешь», но Йен слышал «You’re going to read just what you saw» / «Что увидишь, о том и прочтешь». Он и правда любил сперва сам что-то увидеть, до того как прочитать об этом в прессе.

В промежутке между 24 января и 13 марта 1979 года у Йена было несколько больших эпилептических припадков когда его тело неистово изгибалось, и я боялась, как бы он не прикусил себе язык или не ударился головой. В больнице Маклсфилда ему сделали электроэнцефалограмму; к голове прикрепили электроды, чтобы зафиксировать электрическую активность головного мозга. Но на полученном графике не было никаких отклонений — причину болезни по-прежнему не удавалось определить. Постепенно рекомендации врачей свелись к тому, чтобы держать приступы под наблюдением.

Каждый раз, когда Йену прописывали новые таблетки, он снова был полон воодушевления и убежден в том, что на этот раз препараты помогут. В течение следующих месяцев он принимал карбамазепин, фенобарбитал, фе-нитоин и вальпроат. Карбамазепин понижает вероятность конвульсий, вызываемых нервными сигналами в мозге, отклоняющимися от нормы. Этот препарат оказывает меньшее седативное действие, в отличие от других подобных лекарств, если его не мешать с алкоголем. Он заканчивал курс одних лекарств и начинал принимать новые... Я уже потеряла им счет.

Столько всего произошло весной 1979 года. Казалось, все наши планы наконец-то готовы осуществиться: начиная с рождения ребенка и заканчивая выходом первого альбома joy Division. Роб Греттон стремился утрясти все проблемы и избавиться от всего, что могло подвергнуть риску будущее группы. Когда Греттон стал менеджером группы, запись для ЯСАуже давно была готова, но Ричард Сирлинг не возражал против того, чтобы Роб подключился к делу, чувствуя, что тот им необходим и понимает их стиль. Перво-наперво Роб Греттон предложил свести все записи заново.

Альбом был «сырым», аранжировки—допотопными, и, несмотря на то что Joy Division имели право потребовать пересведения, этого могло быть недостаточно, ко всему, не хватало и средств. Им теперь отчаянно были нужны идеи Мартина Хэннета, чтобы двигаться дальше. Прошло так много времени с начала работы над записью, что Joy Division успели стать совершенно другой группой. Ричард впал в бездействие и потерял контроль над проектом, так что, несмотря на очевидную заинтересованность RCA, спустя год после того, как была сделана запись, от всей идеи решили отказаться.

Как-то январским вечером, в понедельник, Joy Division, Роб Греттон, Джон Андерсон, Ричард Сирлинг, его жена Джудит и я встретились в баре отеля «Пикадилли». Оригинал записи вернули в обмен на 1500 фунтов — столько же, сколько было потрачено на проект изначально. Договор на издание так и не был подписан, и за группой осталось право перезаписи и переиздания. Последующие бутлеги были сделаны с кассетной копии, а не с оригинальной записи, как изначально предполагалось.

Альбом «Unknown Pleasures» был записан в апреле 1979 года на Strawberry Studios в Стокпорте. За запись, а также за первые десять тысяч копий заплатил Тони Уилсон. Сказать, что Йен был впечатлен работой Мартина Хэннета, значит не сказать ничего. Дома он с восторгом рассказывал, как записывали звук разбивающегося стекла или хлопков в ладоши. У Хэннета уже был значительный опыт записи необычных звуков и шумов, и его великолепная обработка ударных партий стала неотъемлемой частью их музыки Он превращал их мысли и желания в законченное произведение — делал именно то, в чем Joy Division крайне нуждались. Йен, казалось, был счастлив со своими новыми товарищами, и я делала все возможное, чтобы помочь ему привести в порядок свою жизнь и избежать стрессов.

Strawberry Studios.

Намеренно это было сделано или нет, но жены и девушки участников группы постепенно были отстранены от всего, кроме местных концертов. Гораздо важнее теперь была их собственная компания. Они, казалось, ни в ком больше не нуждались, сами себе придумывая забавы. Йен терпеть не мог поролон и ненавидел прикасаться к нему, и когда Jоу Division заработали наконец на контейнеры для перевозки инструментов, они развлекали себя тем, что вырывали куски поролона из-под обивки и крошили их на Йена. Тем не менее он смог преодолеть отвращение, когда пришлось выручать Кэнди. Как-то я вернулась с очередного осмотра и обнаружила, что пол в гостиной весь устелен поролоном из распотрошенного дивана. Я была уже на последних сроках; до больницы и обратно всю дорогу шла пешком и ужасно устала. Увидев, что натворила Кэнди, я чуть не разревелась. Тогда Йен опустился на пол, собрал все до кусочка и заново набил подушки. Потом он вышел и купил мне коробку шоколада — таким заботливым он всегда бывал раньше, до свадьбы.

Когда у Йена и группы все стало налаживаться, он вспомнил о своем старом друге Тони Наттолле и в порыве энтузиазма решил ввести его в дело. Он написал ему и предложил нарисовать обложку альбома. К сожалению, Тони учился на последнем курсе и был слишком занят. Я удивилась, узнав, что Йен поддерживал с ним связь, так как он никогда не упоминал об этом.

Признаться, запись «Unknown Pleasures» меня мало интересовала. В основном я волновалась лишь о том, чтобы Роб Греттон не запланировал никаких концертов на ту неделю, когда должен был родиться ребенок: я отчаянно хотела, чтобы Йен присутствовал при родах. Он и сам не возражал. В октябре мы ходили на семейную консультацию, где рассказывали о родах, и он не испытывал никакой брезгливости. В то время как другие мужья рассматривали видеографики с выражением явного ужаса, Йен только ухмылялся, смущая меня.

Наступило шестое апреля, и мой доктор сообщил, что ребенок родится шестнадцатого, в пасхальный понедельник. Накануне вечером мы с Йеном смотрели документальный фильм о Нюрнбергском процессе, как вдруг он неожиданно повернулся ко мне и сказал: «Я не могу представить, что кроме нас здесь будет кто-то еще». Я с негодованием подумала, что тут и представлять-то осталось недолго! Я поднялась наверх в нашу комнату, рухнула на кровать — и у меня отошли воды. Йен вызвал скорую и отправил меня в больницу, но сам появился там только на следующий день, когда ребенок должен был уже вот-вот родиться. Я отчаянно трусила. От эпидуральной анестезии отказалась наотрез, но в остальном позволила колоть все, что они предлагали. Я кричала, ругалась и была так напугана, что, казалось, могла сделать что угодно, лишь бы удержать ребенка в себе. Когда все было кончено, Йен сказал мне, что в случае чего виновата была бы я одна, потому что я все делала неправильно. Я предпочла думать, что он просто не был готов к наплыву чувств, вызванных рождением ребенка. Вскоре страх Йена сменился радостью, и мы забыли об этом случае.

Натали была крохотной — меньше иного цыпленка, как сказал мой отец. Ее личико и ручки были как у Йена, только маленькими. Каждый мог догадаться, что это наш первый ребенок, потому что мы оба глаз с нее не сводили. Йен был в полном восторге. В те дни матерям советовали подольше оставаться в больнице, и все, казалось, шло хорошо — пока я не сказала Йену, что назавтра мы возвращаемся домой. Его лицо внезапно исказили испуг и тревога. Он ничего не сказал, и я продолжила разговор, притворившись, что Не заметила такой перемены. Когда следующим утром я Позвонила ему, чтобы попросить забрать нас из больницы, Трубку никто не взял, и на работе его не было. Моей маме с подругой не составило труда попасть в дом, так как Йен оставил входную дверь незапертой. Накануне вечером у него случился припадок и он разбил голову в кровь.

Для меня с Натали вскоре началась самая обычная жизнь, но Йен все время боялся, что с дочкой что-то случится. Он отказывался брать ее на руки, говорил, что у него может начаться припадок и он ее уронит. Поэтому он уделял ей не так много времени, как хотелось бы. Я просила его, чтобы он подержал Натали на руках хотя бы недолго, но он внушил себе, что это подвергает ребенка опасности. Однако припадки Йена никогда не были совершенно неожиданными: незадолго до приступа он чувствовал так называемую «ауру», Я заметила ему, что можно просто положить ребенка, если он почувствует наступление припадка, но он ответил, что не хочет рисковать. Я смирилась — в конце концов, он знал об этом гораздо больше меня. В итоге я должна была в одиночку присматривать и за Йеном, и за ребенком. Временами это утомляло и выводило из себя. Йен всегда ожидал увидеть дома готовый ужин, а если Натали плакала, когда я накрывала на стол, он даже не брал ее на руки. Я чувствовала, что он требовал от меня свою долю внимания, как капризный ребенок.