Товарищи

Всему свой срок. По всей земле

Один закон преобладает:

Зерно, лежащее во мгле,

Не сразу силу набирает.

Всему приходит свой черед,

И слову надобно терпение,

Пока росток его в движение

Вдруг в миг назначенный придет.

От материнского порога

И до победы иль до гроба

Теперь я твой, а ты моя,

Свинцом изрытая дорога.

Моя судьба и колея.

И если мой предел на свете

Отмерен картой фронтовой,

Хотел бы я в твоем кювете

Лежать на запад головой.

Когда, над Брашовом сгорая,

Заря являет в вышине

Костела глыбу, то другая

Картина мнится мне в окне:

Навзрыд тоскующему взору

Вдруг подступают купола

Новочеркасского собора,

Над степью, выжженной дотла.

Не потому ли, что в придачу

Из врат, раскрытых напролет,

Орган дивизиям казачьим

За подвиг славу воздает.

Еще на лестнице и редакции

Его не замерли шаги,

А ты уже спешишь, ротация,

Размножить эту информацию,

В свинец отлитую. «Погиб».

И нет надежды, что Бурков[15]

В ответ рыдающим девчатам

Пошлет назавтра «опечатку»

Рукой дрожащей в машбюро.

А рядом, в том же самом номере,

Статья, короткая до слез,

Которую с аэродрома

Еще вчера курьер привез.

Как строчки пулеметной ленты,

Те строчки в запахе сосны:

«От вашего корреспондента

Из партизанской стороны».

Кабина «Дугласа», в пожаре

Теряющего высоту,

И сердце, сжатое в ударе,

Простреленное на лету.

В крови в кармане гимнастерки

Осколки вечного пера,

В крови и он, блокнот потертый,

Со строчкой, начатой вчера.

Еще на лестнице в редакции

Его не замерли шаги,

А ты уже спешишь, ротация,

Размножить эту информацию

Необратимую: «Погиб».

Со звоном шпор посеребренных

Вы появились на коне,

Живым подобьем амазонки,

Когда-то виденной во сне.

И не лампасов, а пожаров

Свергалась бурная волна

С густого неба и бежала

По вашим синим шароварам,

Спадая вниз на стремена.

И даже сам казак завзятый

Не смел при случае сказать,

Что там, под буркою крылатой,

Летит, отвагою объятый,

В седле высоком не казак.

Когда ж, с погонами по чину,

В папахе, сдвинутой на бровь,

С глазами иссиня-стальными

В блиндаж входили вы, мужчины

Смолкали сразу про любовь.

С мужскою долею обвенчаны,

Иной не ведая игры

На этой, горем изувеченной

Земле, в себе вы женщину

Не признавали до поры,

Пока вот так же, из барханов,

И так же, шпорами звеня,

Но появился Селиванов[16],

Чтоб взять при зареве багряном

За чомбур вашего коня.

Через Курск проезжая,

Опять посыпаю я рану

Пеплом памяти горьким

Из урны ушедших времен,

По перрону блуждая,

Ищу, поддаваясь обману.

Хоть и знаю бесспорно:

Не выйдешь уже на перрон.

И наивной надежде

Поддаться легко без оглядки,

Если тот, кто и знает,

Обману подобному рад,

Если те ж, что и прежде,

Соловьи не смолкают в посадке.

И еще ведь, бывает,

Находят безвестных солдат.

Между тем повторяют

Уже на перроне пустынном,

Что тринадцатый скорый

Уходит уже на Ростов

От земли, где вздыхает,

О тебе вспоминая, Мартынов[17],

И, конечно, без скорби

Тебя вспоминает Борзов.

Несмотря и на это,

С тобою я полночь встречаю

В этом поезде вешнем

И чутком к беседе друзей,

Заливающем светом

По дороге любви и печали

И листающем бережно

Теплую книгу полей.

Со страниц шелестящих

Так и веет истомою чистой,

И, покамест клекочет

Над полями твоими весна,

На парующей пашне

Отдыхают твои трактористы,

А из пахотных строчек

Прорастают твои семена.

А с опушек лесных

На свет выбегают березы,

Сея лиственный снег,

На одной отставая ноге

По откосам косым,

Где висят соловьиные гроздья

Над могилами тех,

Кто сражался на Курской дуге.

Здравствуй, здравствуй опять, Эльбрус,

Солнцем осени озаренный,

Я опять тебя вижу… Пусть

Я сегодня уже не берусь

До твоей добраться короны.

Мне по этому поводу грусть

Не укрыть от тебя, Мингитау[18],

Ни за что я не доберусь

До нее, как бывало с Беталом,

Потому что сердце устало.

Не дойду, как бывало… С утра

Начиная свой путь от Черока[19],

Помнишь, Тысячная гора[20],

Это было еще вчера,

А прошло ужо четверть века.

Не согласен я все равно,

Что вообще по твоим уступам

Мне отныне ходить не дано,

До седла твоего, как давно,

За моим кунаком Юсупом.

Невпопад мое сердце стучит,

А ему это будто рано.

Но привез я его на ключи

От усталости этой лечить,

На ключи твоего нарзана.

И, конечно, опять, Эльбрус,

До короны твоей двуглавой

Обязательно я дотянусь,

Только силы опять наберусь,

Только вот Бетала не стало.

Сенокоса пора

На пороге июньского леса,

По колено стоящего

В чистой траве луговой,

Затянула с утра

В ароматы зеленого детства,

По росе шелестящего

Быстрою пяткой босой.

Или это в трепещущей

Дымке оранжевой,

Зацепив с полевого стана

Сенокоски свои на заре,

Не чужая мне женщина,

А ты, моя ранняя,

Управляешься с планом

За всех фронтовых косарей?

И тогда уже просто

Вернуться в июнь сорок пятого,

Только радостным взором

И стоит еще приналечь:

Навалились на косы,

Из вагонов попрыгав, солдаты,

На бегу гимнастерки

Срывая защитные с плеч.

А когда уже к вечеру,

До пояса все золоченые,

Отмахают герои

По лугу до самых берез,

То не лес им навстречу

Толпой забелеет, а жены

Принесут им парное

Молоко из села на покос.

И любому, кто в это

Не поверит, без всяких усилий

Я ответить сумею

Наотрез на закатном лугу,

Что иначе ведь летом

Никогда и не пахнет Россия,

И недаром же ею

Надышаться и я не могу.

Опять меня струя нарзана

Знобит, бодрит и горячит,

И надо мною из тумана

Гора двугорбая торчит.

Вдали ее я не тоскую

(И лгать об этом не рискую),

Мне дорог мой казачий дом,

Но почему же так волнует

Мираж на фоне голубом.

Твоим степям, земля донская,

Не изменить мне никогда,

Но если есть еще какая

Земля, до боли мне родная,

То это только Кабарда.

Я каждой клеточкою русский

И не хотел бы быть иным,

А все же там, в ущелье узком,

Живет под шапкою Эльбрусской

Мой брат по имени Хачим.

Уже я уставал

От этой англо-русской,

С узором мавританского резца,

Надменной старины,

Изысканной, безвкусной,

Под сводом Воронцовского дворца;

Ужо меня извел

И голос этот нудный

Экскурсовода нашего, пока

За ним я не набрел

На мраморное чудо

С улыбкой, сбереженной на века.

Все изменилось вдруг

И встрепенулось сразу,

И явственно сумел я уловить

Витавшее вокруг,

Подвластное приказу

Из этих самых уст: «Гори, письмо любви».

По стенам зал

Блеснуло, пробежало

И замерло во мне и для меня,

Толпы глазеющей

Не стало в залах,

И мрамор запылал

При тусклом свете дня.

И тем же страхом вновь

Наместного вельможи

Придворное лицо искажено,

Что не горит любовь

В том пламени тревожном,

Которому письмо обречено.

И вот уже дворец

При этом озарении

Представился в пропорциях своих,

Как той любви венец

И совершенство гения

Каменотесов русских, крепостных.

Нет, это все-таки не просто

И не случайно: с давних пор

Семья дельфинов, как дозор,

К судам выходит у Фороса.

И то, что в правилах игры

У них играть по самой кромке,

Где в море спрятались обломки

Подмытой штормами горы.

Но, ради бога, вы, дельфины.

На этой службе доброты

Держитесь дальше от машины,

Не преступайте вы черты,

Не попадайте под винты.

Ваш Али-Баба, экскурсоводы,

На меня давно уже наводит

Некое подобие тоски…

Слушайте, легенде вопреки:

Со скалы, нависшей над источником,

Загляделся турок на Фатьму,

Умыкнуть ее он явно хочет

И умчать на скакуне во тьму.

Но и впредь, с бессильною угрозой

И со страстью бронзового, он

На нее, отлитую из бронзы же,

Со скалы глядеться обречен.

Тут же бродят с жадными очами

У каймы Мисхорского причала

Девушки, созревшие вполне,

Чтобы их без выкупа умчали

В горы на горячем скакуне.

Люблю, проснувшись спозаранок

В вагоне дальнем, из окна

Увидеть тихий полустанок

Глазами теплыми от сна.

С его фасадом довоенным,

Кирпичной кладки на века,

И с простоквашей непременной

У вдов солдатских на лотках;

С его барьером полосатым

На переезде полотна

И небожителем усатым

В фуражке красного сукна;

С его суровым семафором,

Встающим издали, как перст,

И желто-пламенным простором

Полей, раскинутых окрест.

Вобрать в минуту бесконечность

Разлук, свиданий и страстей

На полустанке тихом… Вечность

Постигнув Родины своей.

Вот оно, сверкает из берез,

Никуда не спрячешь и не денешь,

И название такое, что до слез,

Из духовки да и только: Сенеж.

Говорят, что было Сёнеж иль Сенёж,

Выбирай, какое интересней,

Я согласен на любое, что ж,

Только бы еще впридачу песню.

Не такую, что повсюду на износ

За тобой, покуда помертвеешь,

А с которой начинали сенокос

И любились до зари — на сене ж.

Не такую, что под клекот барабана

День и ночь с эстрад невпроворот,

А такую, чтоб затягивала раны

И на ноги ставила сирот.

И пока ты мертвый шлягер навсегда

На живую песню не заменишь,

Ты еще не озеро — вода,

Хоть и называешься ты Сенеж.

В стужу лютую подкрепиться

Прилетает ко мне сквозь метель

Каждый день златокрылая птица

Под названием свиристель.

Терпеливо сидит перед форткой

На трепещущей ветке и ждет,

Как хозяин ей хлебную корку

Со стола, отобедав, пошлет.

А когда она прочь улетает

В темный лес на крутом берегу,

В благодарность она оставляет

Чистой пробы перо на снегу.

Сквозь гул бессонницы столичной

Мгновенно радостный испуг

Из сердца выжмет необычный

И обласкает чуткий слух

Не размножаемый с эстрады

И днем и ночью на рассев,

А одинокий и отрадный

В ущелья каменной громады

С полей прокравшийся напев.

Не то на свадьбе загулявший,

Пока не меркли фонари.

Не то без памяти торчавший

У стен роддома до зари

Иль приезжавший их глубинки,

На весь прославленный на мир,

Идет по самой серединке

Московской улицы пустынной,

Пиджак внапашку, бригадир.

Идет походкою неспешной,

Как степью вешнею идет,

И песню грустную и нежную

О Доне-батюшке поет.

Твое ли это детство было

Кнутом обвито, как ужом,

Когда в лугах оно бродило,

Отцовским балуясь рожком,

С бахчи арбузы воровало,

В копне крестилось на грозу

И звезды-звездочки считало,

Пока в мечтах не засыпало

В степи безбрежной на возу,

Чтоб над рогами на подушку

Проплыть на ласковых руках,

Заспав накрытую краюшкой

Парного кружку молока.

Вот я и потерял

Тебя, мой черный,

Мой скособоченный,

С надломленным крылом,

Недаром Карлом

Как-то нареченный

Моею дочерью,

Двенадцатым притом.

Вот и остался я

С бравадой звонкой,

Что в веки вечные

Тебе уж не суметь

С своим безжалостно,

Не иначе подонком

Так изувеченным.

Крылом своим взлететь.

А тут еще печаль

С любимою женою:

Ее ж и успокой,

Пожалуйста, теперь

С ее нечаянной —

И все ж ее — виною,

Что плотно за собой

Не притворила дверь.

А ты и подстерег,

Недолго размышляя,

И, старое перо

Роняя на лету,

Махнул через порог,

Кренясь и набирая

Хромающим крылом

Все круче высоту,

Бессовестно сбежав

Из той своей вольеры,

Что нынешней весной

Не покладая рук

Тебе сооружал

Из сетки и фанеры

Не кто-нибудь иной,

А кандидат наук.

И вот теперь с утра,

Надежды не теряя,

Спешу, как на пожар,

К пролету я грачей

На пост среди двора,

Тебя подстерегая,

Как будто я радар

С экранами очей.

И с тех ночующих

На острове пернатых,

Летящих через Дон,

Я взора не свожу,

И к каждому грачу,

Что к вечеру обратно

Слетаются на сон,

Опять я выхожу.

А стоит одному,

Мою смущая душу,

Совсем немного вдруг

Замедлить свой полет,

И я кричу ему

Отчаянно: «Карлуша!»,

И надо мной вокруг

Смеется весь народ.

Неблагодарный карлик,

Черный-черный,

С когтями синими,

Однажды невзначай

И все-таки недаром

Нареченный

Вот этим именем,

Нелепым для грача.

Тебя ли не лечил,

Тебя ли я не холил,

И со стола таскал

Я лучшие куски,

С тобой ли не делил

По-братски я неволю,

Когда ты тосковал,

Линяя от тоски?!

И где бы ты нашел

Подобные примеры,

Когда с небрежностью,

Как должному внимал

Под нашим кудряшом,

Когда Борис Примеров

С улыбкой нежною

Стихи тебе читал.

И все-таки втайне

Я радуюсь такому

Побегу твоему,

Хотя я и грущу,

Все громче и во мне

Гремят аэродромы

И что-то, не пойму,

Все время я ищу.

А если и сержусь

Я на тебя немного,

То это сгоряча,

И это я на вид,

И это я боюсь,

Что в дальнюю дорогу

Пора уже грачам,

А ты ведь инвалид.

И тоже в этот путь

Влекомый властной силой

По звездам Млечности,

Забудешь ты о том,

Что вряд ли дотянуть

До Ганга или Нила

Дорогой Вечности

С хромающим крылом.

Но если, с высоты

Подоблачной срываясь,

Начнешь ты уставать

На раненом плече,

Лети, Карлуша, ты

Обратно, возвращаясь

Со мною зимовать

До будущих грачей.

Белозубый, смуглолицый,

С носом, загнутым крючком,

И в станице и в столице

Остаюсь я казаком.

И в низовьях, и в верховьях,

И на пашне, и в седле,

И на сессии Верховной,

Как положено, в Кремле.

Не из лести, что в поклонах

Домогается наград,

А по чести, что от Дона

Полагается мандат.

И не то чтобы умелой —

Вот чего я не скажу, —

А походкой все же смелой

На трибуну и всхожу.

Назовитесь, кто б не замер

На трибуне той без слов

Под прицелом кинокамер

И биноклями послов.

Но стою я перед светом

Перед целым, не смущен,

Потому что я не ветром

На нее был занесен.

Сердца слушая удары,

Я стою и не дрожу,

Потому что не задаром

Я сюда принадлежу.

И когда держу и речи,

То навстречу сквозь века

Мне мерцает издалече

След копытный Ермака.

И не призраком загробным,

А воочию встают

За спиной на месте Лобном

Те, что силу придают.

Те, чьи головы казачьи

От веков катились с плеч,

Чтоб сегодня не иначе

И за них держал я речь.

И от имени Степана,

Гордой стати не согнув,

И устами Емельяна,

С Дона тихого шагнув.

Опять синицы прилетели

Кормиться к дому моему,

Но что-то нету свиристели,

И я не знаю почему.

Или отныне край отлетный

Ее навек приворожил?

Или охотник беззаботный

На спор с друзьями подстрелил?

Или теперь в избытке пищи

В лесу холодном и нагом?

А может, стыдно ей, как нищей,

С утра маячить под окном?

Напрасно с коркою румяной

Я на ступеньки выхожу,

Напрасно в мареве багряном

За каждой тенью я слежу.

Не виден крыльев шелестящих

Знакомый просверк золотой…

Скорей, Наташа, возвращайся

С прекрасной птицею домой.

Нет, не любовью ряженой,

Что ночи напролет

Коровой бесфуражной

«Шумел камыш» ревет,

Без памяти, провинция,

Тебя я полюбил,

С тех пор как по станицам

Охлюпкой[21] я пылил.

За россыпь многоцветную

Веселых куреней

И щедрость многодетную

За золотом плетней;

За жизнь твою несытую

У мира на виду

С воротами, открытыми

На радость и беду;

За то, что с песней лучшею

От солнышка до звезд

Всей силою могучею

Валила на покос;

За радость бессекретную

По случаю обнов

И гордость несусветную

Босых твоих сынов,

Которых ты рожала

Все там же, на лугу,

И там же провожала

На отповедь врагу;

За то, что нет пригожей

Твоих ковыльных мест

И нет нигде надежней

Твоих степных невест.

От века в век, от века в век,

На вид приметливым не очень,

В степи известен тем кермек,

Что он цветет уже под осень.

Еще тогда, когда простор

Ногайским гиком оглашался,

Он на кургане, как костер,

Огнем небесным возгорался.

Он не померк, он не померк.

Вот и теперь в степи ненастной

Один-единственный кермек

Зацвел на кладбище солдатском.

Тех, кто смотрит глазами тусклыми

На твою белизну как на грех,

Ты не слушай, пожалуйста, тех.

Падай, падай на землю русскую,

Молодой ослепительный снег.

Невесомый такой, порхающий,

И с бубенчатым ветром вдвоем

Хороводы в степи затевающий

На моем на раздолье родном.

На поля, обнаженные с осени,

Упади, как лебяжий пух,

И укрой их зеленые озими

Одеялом, как ласковый друг.

Тех, кто смотрит глазами тусклыми

На твою белизну как на грех,

Ты не слушай, пожалуйста, тех,

Падай, падай на землю русскую,

Молодой ослепительный снег.

Цветок родимых мест,

Краса донских степей,

Неужто ты исчез

На памяти моей,

Когда ты в сенокос

Под косами вздыхал,

А после из-под кос

На окнах расцветал.

Неужто ты завял?

А я-то, и любя,

Навеки прозевал

Меж войнами тебя,

С седла не разглядел

В азарте на пути,

Когда и ты успел

С обочины уйти,

С курганов отступил

Под натиском огня

И выбился из сил,

Под лемехом звеня,

Померкнув под водой

В запруженной реке,

Оставив надо мной

Свой отблеск на древке.

Никому я не прощал измены

И себе бы тоже не простил…

Но тебе я, сторож мой бессменный,

Получается, сегодня изменил.

Разрешил, чтоб на рассвете синем,

Приманив тебя, мой верный пес,

Мой знакомый в собственной машине

К новому хозяину отвез.

Потому что по ночам бессонным

У меня уже не стало сил

Слушать, как за сеткою, в загоне,

Ты метался яростно и выл.

Долгой ночью на ветру холодном

Был твой вой до боли невтерпеж,

Я ж не мог пустить тебя свободно —

Ты ведь слишком на волка похож.

Не тебя ли тот же мой знакомый,

Перейдя по льду наискосок,

За Доном в дремучем буреломе

Из норы за шиворот извлек.

И не ты ли, быстро подрастая

На харчах обильных, оскалять

Стал все чаще клык свой, забывая,

Что с детьми не надо так играть.

Я вхожу в загон твой опустевший,

Я беру твою стальную нить

И над всей землей очугуневшей

Начинаю жалобно скулить.

Уже и не вызвать из памяти срока,

Когда даже старый тоскующий кот

Покинул усадьбу… Одна лишь сорока

Все так же упорно ее стережет.

Все так же, по саду летая, хлопочет,

И ищет, и что-то клюет под кустом,

А вспрыгнув на крышу, сердито стрекочет

С заломленным ветром роскошным хвостом,

И, важной походкой по кромке шагая,

Седого приезжего взор веселит,

Родимому дому на миг придавая

Нисколько не тронутый временем вид.

Сползая улицей станичной

В развилок Дона и Донца,

На острие страды пшеничной

Трепещет запах чебреца.

И в трюме тесном умещаясь,

Плывет потом по быстрине,

Под ветром низовым качаясь

На древней разинской волне.

Быть может, где-то разгружая

Корабль, пропахший чебрецом,

Земляк, внезапно обмирая,

В зерне зароется лицом.

Ночами особенно верится,

Пусть и покажется странным, —

По орбите моего сердца

Вращается мироздание,

И гулкие эти удары —

Не просто сердцебиение,

А это, когда радары

Принимают с планет сообщения.

А когда груди колыхание

Неожиданно учащается,

Значит, в моем мироздании

Что-то такое случается:

Беда на Большой Медведице,

А может, где-нибудь ближе…

И вот уже на моем сердце

Появляются встречные вспышки,

И бурные эти удары —

Уже не сердцебиение,

А космических кораблей старты

Сквозь магнитное притяжение.

То ли на острове кто-то хохочет,

Или то сыч на дальней усадьбе

Вечную память кому-то пророчит?

А мне поспать бы. Мне поспать бы.

То ли звезде приспело родиться?

Всех одиноких к сердцу прижать бы…

Вот почему до рассвета не спится —

Зова о помощи мне не проспать бы.

То ли вина перед вами, убитые,

Жгучей слезою пожизненно гложет?

То ли земля сорваться с орбиты,

Если уснуть, без присмотра может?

То ли весенними пылкими горнами

Юность трубит, опять начинаясь,

Или то одры под окнами черные

Шумно вздыхают, меня дожидаясь?

Или над крышей пролетная птица,

Или прошедшего стон ускользающий?

Только на час бы всего и забыться…

А что, если он-то и станет решающим?

Волной землетрясения

На много верст

Мое сердцебиение

Под стук колес.

Клубится, не кончаясь,

И мой клубок,

С планетою вращаясь

К витку виток.

Пока лишь голубую

Тяну я нить,

Беспечно я ликую,

Что жить и жить,

Нисколько не смущаясь,

В тумане лет,

Что пряжа, продолжаясь,

Меняет цвет.

Ах, синий ли, зеленый,

Мне все милей,

А в розовый влюблен я

Еще сильней,

Тем более что нежному

Черед настал

Быть цветом неизбежно,

Который ал.

Но вот уже и этот

Совсем багров,

Вращения планеты

Закон суров.

Возврата не бывает,

Темнеет нить.

…А поезд продолжает

Вперед спешить.

Волной землетрясения

На много верст

Мое сердцебиение

Под стук колес.

Не знаю лучшего мгновения

У дня грядущего в ряду,

Чем то, когда стихотворение

С утра рождается в саду,

Когда оно росой жемчужной

С листа дремотного ползет

И первой нотой ненатужной

Скворцу отвагу придает,

Когда оно в тумане к устью

Струится, путаясь в лугу,

И я один с своею грустью

Стою у времени в долгу.

Не терзай ты понапрасну

Рифму бедную, придет

К предназначенному часу

Та, что музою слывет.

Не зови ее, не требуй,

Ей одной известен срок,

А настал — и прямо с неба

Муза сразу на порог.

И тогда уже, как птица,

За спиной твоей она

Неотступно будет виться

От рассвета до темна.

Все, что грезилось, подскажет,

Все, что брезжило, найдет,

Не предаст, и не откажет,

И с намека все поймет.

Будет верною до гроба,

Но и ты, смотри, творец,

Ни враждой своей, ни злобой

Не сожги ее венец.

От друга старого, как ласка,

Пускай, приветствиям не в счет,

К тебе с высот Новочеркасска

Поклон из юности придет.

И пусть твоей взгрустнувшей музе

Опять при огненной звезде

Паек приснится кукурузный

И первый трактор в борозде.

И вновь из утренней заметки

Воскреснут вместе на века

И ранний рокот пятилетки,

И древний цокот Ермака.

Безбрежными бессонными ночами

Перед судом знакомых и друзей

Долги свои, растущие с годами,

Перебираю в памяти моей.

От писем, продолжающих слетаться

Ко мне на стол, уже невпроворот,

И мне давно уже пора признаться,

Что я зазнайка круглый и банкрот.

Тем более что сам я примечаю,

Себе к оплате предъявляя счет,

Что не друзьям я старым отвечаю,

А тем, кто часто за душу трясет.

Но все ж, свою бессонницу врачуя,

Я верю: друг, который навсегда,

Узнает сердцем — потому молчу я.

Что, раз смолчав, молчу я от стыда.

Ты слышишь, как топот, а может быть, град

Вдруг ночью в саду пронесется?

Но это с чрезмерною ношею сад,

Плечами взмахнув, расстается.

Во сне задрожав от грозящей беды,

Себя облегчая по праву.

Он хочет сберечь золотые плоды,

Ему приносящие славу.

И ты, суете не ввергаясь в рабы,

Дежурным соблазнам в отдачу,

Скорее отринь их от главной судьбы,

Которой себя предназначил.

В пылу горячих наслаждений,

Под бурный плеск сердцебиений,

Тебя несущих прямо в рай,

Смотри себя не потеряй.

В коврах служебного вигвама

И в аромате фимиама

Друзей, влюбленных через край,

Смотри себя не потеряй.

При озарении трибунном

И при падении безлунном

С судьбою в прятки не играй…

Смотри себя не потеряй.

От детства самого, в слезах,

Навылет раненного болью,

Меня преследуют глаза

Коров, плетущихся на бойню,

Когда покорной чередой,

Сопровождаемы бичами,

Они над улицей сквозной

Несли рога свои печально.

С тех пор давно железный век

У детства вытер: эти слезы:

В прогрессе явном человек

Вложил свой гений в скотовозы.

Теперь ему и не успеть

С виной, ничем не утолимой,

За давней болью углядеть,

Когда она мелькает мимо,

Когда в пути она мычит

Навзрыд со скорбью первородной

И тень рогатая торчит,

Как лес, под бомбой водородной.

Не отмоются, не сотрутся —

Нет ни силы такой, ни воды —

Остаются они, остаются

Не на коже, так в сердце следы.

Нехорошее дело — стараться

Все, что было, теперь отбелить.

От ошибок нельзя отказаться,

С ними надо, как с совестью, жить.

Чтобы ныли они и терзали,

Чтобы жгли и бросали в озноб,

По ночам чтобы спать не давали

И лелеяли мужество чтоб.

Чтобы помнить, стыдиться и видеть,

Как урок навсегда сохранить:

Никого на земле не обидеть,

Ни слезинки чужой не пролить.

По преданию, царица,

Среди всех других забот,

Из тебя ручную птицу

Чуть не сделала, удод.

Но поскольку на рассвете

Даже страже время спать,

Ты однажды как-то сети

Ухитрился разорвать.

И из сказки фараона

Вплоть до наших дней донес

Эту гордую корону

И волшебный этот хвост.

Всем отрада ты и чудо.

Только тоже ведь нельзя.

Если всюду видеть худо,

Над планетою скользя;

Если людям спозаранку,

Как в награду за приют,

Все твердить, как будто в склянку

Дуть пустую: «Худо тут».

То ли стонешь, то ль хохочешь,

Иль, предчувствием томим,

Ты о чем-то вспомнить хочешь,

Из пустыни и из ночи

Прилетевший пилигрим?

Не видно над степью орлов,

Уже с высоты синеокой

Не падает царственный клекот

В багровый шиповник яров.

Не рвут они грудью простор

Вдогон за бегущею тварью:

Все твари удушены гарью

Во мраке спасительных пор.

Один лишь, с тоской во взоре,

Еще сторожит свой курган

Над степью родною, но вскоре

И он улетит в Дагестан,

Чтоб впредь до скончания века,

Впиваясь в твердыню Казбека

Кровавою сталью когтей,

Судить торжество человека

Над матерью жизни своей.

Опять я карту старую ищу

С маршрутом красным на зеленом фоне

Уехать с Дона страстно я хочу,

Чтоб вновь грустить безудержно о Доне.

Незаменимая краса родимых мест,

С которой сросся я до слез, до боли,

Так за зиму, бывает, надоест

И так до смертной скуки намозолит,

Что та же радужная птица свиристель

Под настроение, по странной связи,

Мгновенной вспышкой озаряя ель,

Напомнит вдруг о Крыме и Кавказе.

Без тайны красоте не уцелеть,

Привычному нельзя без обновления.

И, чтобы в старом новое узреть,

Оно должно явиться с отдаления.

Вот так и буду до последних дней,

По кругу неизбежности вращаясь,

Бежать весной я от любви своей,

К своей любви под осень возвращаясь.

Не желая под старость придурком

У станичников наших прослыть,

Только ночью в простреленной бурке

Я рискую теперь выходить.

Только мне на январском морозе,

Под ногами гремящем, как жесть,

Выжимая из памяти слезы,

Пахнет дымом косматая шерсть,

Только мой с переметными сумами

Мчится конь с серебристой уздой…

Хорошо о товарищах думать

До утра под высокой звездой.

О чудо волшебной секунды,

Пронзительное, как испуг,

Когда долгожданные струны

В душе напрягутся вдруг,

Когда вдруг до режущей боли

Над проклятым трижды столом

Тревожно запахнет полем

И кухни солдатской дымком,

И снова, раздвинув туманы,

Из прорези в тишине

Июль сорок первого глянет

С черным крестом на броне.

Всю развеяв под ветром

Листву донага,

Вербы метлами веток

Подметают снега.

Время сладостных запахов,

Время заячьих слез,

Время — в старой папахе

Выходить на мороз.

Время — трубам кизячный

Выстривать дым,

Время — песне казачьей

За вином молодым,

Время — Дону до марта

В кольчуге вздыхать,

Время — с другом над картой

Войну вспоминать.

На тризне памяти военной

Не самый главный эпизод

В ряду особо несравненных

Вдруг душу всю перевернет:

С неотразимостью экранной

Взойдет, как месяц над рекой,

Твой лик с наигранностью странной,

В очках с оправой золотой.

Потрогав маузер небрежно,

Налив трофейного в бокал,

За милых женщин неизбежно

Ты первый тост провозглашал…

Чего б теперь мы не отдали,

Каких не сняли б с неба звезд

За то, чтоб с теми, с кем пивали,

Распить банальный этот тост.

Тобой назначенные сроки

Уже прошли, как месяц май,

И я рифмую эти строки,

Чтобы напомнить: приезжай.

У нас сейчас такие грозы,

Что ночью день на берегу.

Поедем в новые совхозы,

Поедем в старые колхозы

И, коль захочешь, на уху.

Казачий корпус помянем

Мы от души среди курганов

И песню ту опять споем —

Твою, гвардейскую — о нем,

Что полюбил и Селиванов.

Смотри, уйдет июнь короткий,

Как май, к Азову по реке,

Не забывай, что наши сроки

Уже совсем накоротке.

И так и быть, тебе как другу,

Но только и́здали, чтоб знал,

Я покажу одну стряпуху,

Какой ты прежде не видал.

Не застольною песней

Скреплена наша дружба,

И не брагой она скреплена,

А оружием.

Не в саду под черешнями

На лужайке взлелеяна,

А в окопе железною

Вьюгой овеяна.

Не весною тюльпанами

И не розами алыми,

А горячими ранами

На снегу расцветала.

И на службу суровую

Не клятвой нечаянной,

Не простою, а кровью

Солдатскою спаяна.

В старом доте, рухнувшем под танком,

В крошеве могильном и в пыли

Пулемет — грозу фашистов — станковый

Следопыты юные нашли.

Прикрывая конематок переправу,

Целый день без отдыха «максим»

На откосе пьяную ораву

Раскаленным лезвием носил.

Клокотала, в гривы заплетая

Синеву донскую навсегда,

И все та же самая, донская,

Клокотала в кожухе вода.

А когда последний жеребенок

Переправился на берег тот,

Замолчал, под танком погребенный,

Безымянный боевой расчет.

С колоса тяжелого роса

Медленно стекает, как слеза…

Мне она напомнила другое,

Тоже золотисто-золотое,

Зрелостью июльской налитое

Поле, окровавленное боем,

Чьи-то изумленные глаза,

В небо устремленные незряче,

И надломленный над ними в плаче

Колос, слезы сеющий упорно —

Красные, отборные, как зерна.

В кругу веселого застолья

Все чаще я внезапный стон

В себе давлю, мгновенной болью,

Меня пронзившей, поражен:

Никто ушедших не заменит,

Никто их место не займет,

Никто разорванные звенья

Другим металлом не скует.

За все я маму, как святую,

Люблю и помню без конца.

Но если б знали, как тоскую

Я всю дорогу без отца.

Не мне в причинах разбираться,

Не нам родителей судить…

Мне б только раз к нему прижаться,

Мне б только около побыть.

Он от меня не отказался.

Недаром видел я во сне,

Когда в слезах я просыпался,

Что он остался на войне.

Я с детства помню и уверен:

Другим завидовать нельзя.

Но и таиться не намерен,

Что я завидовал друзьям:

Ни за нечестность не накажет,

Ни за пропущенный урок

И в час решающий не скажет:

— А ты подумай-ка, сынок…

Уже и детство отступило,

Уже и юности черед,

Уже и мама отлюбила,

А мне его недостает.

А ты, цыган, запой

Наперекор судьбе,

Что б ни было с тобой,

Нельзя не петь тебе.

Пускай ты одинок

Под заревом грозы,

Пускай ты изнемог —

Ни вздоха, ни слезы.

Под кровлей земляной

Давно молчат друзья,

Но ты, цыган, запой —

Не петь тебе нельзя.

Над тихою рекой

Проснулись соловьи,

И ты, цыган, запой

О дружбе и любви.

Под теплою золой

Огонь еще живет,

А месяц молодой

Опять копытом бьет.

И ты, цыган, запой

Наперекор судьбе,

Что б ни было с тобой —

Нельзя не петь тебе.

Ту, что каждому ставит лично

На путевке последней печать,

Не хочу я в больнице столичной,

А встречать, так уж дома встречать.

Не в палате с трамвайным звоном

За спиной — и с дрожью в спине,

А с синеющим в окнах Доном

На его водой подсиненной,

Им же пахнущей простыне.

И вдыхать на дорогу длинную

Про запас, навсегда, до конца

Не угар городской, а полынную

Горечь с сладостью чебреца.

И на грани на самой на ночь

Не иной чтобы фельдшер, а друг

Заступил, Александр Иванович,

Поддержать мой слабеющий дух.

А когда захлебнусь без отдачи

Я последним глотком на заре,

Отвезли меня чтоб не иначе

Как туда, где курганы казачьи

В сибирьковом стоят серебре.

Необозримы до тоски,

Тесня безжалостно станицу,

Лежали желтые пески

До той поры, пока страницы

Не озарила желтизна

Однажды вспышкою мгновенной

И оказалось, что она

Золотоносна несомненно.

И взвиться было вдруг реке,

В песках синеющей как шашка,

Могучей молнией в руке

И опуститься наотмашку,

Чтоб кровью брызнули пески

У века нового в начале

И песню, полную тоски,

С весенним громом обвенчали.

Совсем не зря хлопочет зависть

Под корень сразу извести

Все то, что обещает завязь,

Все то, что может зацвести.

Коль есть на свете бес сомнений,

То лучше будет вовсе без

Любых соблазнов для сравнений,

К которым склонен этот бес.

Соловья, поющего за Доном

С буйною отвагой на опушке,

Заглушить хотят надсадным звоном

Из болота дальнего лягушки.

Так и надрываются от страсти,

Чуть не разрываются на части.

Но скажите, разве можно гения

Заглушить пустопорожним пением?

За заборами Вермонта[22] пребывающие,

Шорохов дрожащие в ночи,

Нет, вы не бычки, дубы бодающие,

А все те же русской славы палачи.

В буераках зарастающих таящие

Волчью злобу и завистливую сыть,

Никогда вам, заживо смердящие,

Дона чистого не замутить.

Не догнать из половцевской крепи,

Клевету заправив в пулемет.

Над лазоревой бескрайной степью

Величавой вечности полет.

Не обольщайся, клеветник,

Своей неузнанностью мнимой,

Твои усы я в тот же миг

Узрел под маской анонима.

Клянусь, на кончике пера,

Узнать не стоило искусства,

Еще осталась со вчера

На них налипшая капуста.

Могу сказать я наперед,

Что так тебя ночами гложет,

И сердце завистью сосет,

И душу злобою корежит:

Когда растоптан ты лежал,

Себя бесчестием ославив,

Тебя за холку я поднял

И снова на ноги поставил.

С тех пор и пьет тебя тоска,

Мечту возмездия лелея

Тому, чья некогда рука

Тебя унизила, жалея.

Но я не стану и во зле

Тебя преследовать за подлость,

Ее сильнее на земле

Великодушие и гордость.

После того как, испив из колодца,

Вы наследили и удалились,

Как Вам, скажите, на свете живется?

Ну и чего Вы при этом добились?

Разве Вы первый в сонме презренных?

Разве теперь Вам лучше, скажите?

Разве под грузом постыдной измены

Вы еженощно себя не казните?

Все же печальна, все же печальна

Не той, что по библии отдана блуду,

А той вековечная участь и тайна,

Что носит под сердцем, не зная, иуду.

Временщики не чужды и поэзии.

Они, как мародеры на войне,

Сомнительной добычею не брезгуя,

Выходят на охоту при луне.

Они всего, всего они касаются,

И всюду, где ступает их нога,

Поруганные музы извиваются,

Раздетые публично донага.

С холодным равнодушием в крови

Временщики торгуют без убытка

И именем замученного пыткой,

И тайнами стыдливыми любви.

На счастье и несчастье спекулируя,

И счастью и несчастью далеки,

К доверчивому сердцу апеллируют,

И публика, в восторге аплодируя,

Бросает им лавровые венки.

И публика, захлестнутая модой,

Грохочет в исступлении, пока

И радости и горести народные

С эстрады продаются с молотка.

Опять гусары вроде в моде,

И тот не друг им, кто не пьян,

А тот плебей, кто не выводит

Свой древний корень от дворян.

Опять усы в цене у женщин,

С десантом буйным — на ландшафт,

И «Очи черные» не меньше

Чем до утра, на брудершафт.

Рыдают томные гитары

В чаду запойном и в дыму…

Пора очнуться вам, гусары,

Вы не у Врангеля в Крыму.

Лучше — в гордой нищете,

Чем — с позором на щите.

Лучше — улицу мести,

Чем у подлости в чести.

Лучше — злоба от врага,

Чем — кусок от пирога.

Лучше — с славою расчет,

Чем без Родины почет.

И вновь завистливая злоба

У твоего — теперь уж — гроба

Хотела встать мне поперек,

Но я ее предостерег.

Пока в салоне самолета

Она по памятке, с зевотой,

Твердила скорбный ритуал,

Я твой порог переступал,

Чтоб не в порядке учрежденном

Поклон положенный отдать,

А, горьким счастьем награжденный,

Наедине поцеловать.

Даже и хмель превращается в уксус

В старом вине…

Долго ли виться казачьему усу

В лютом огне?

Даже тобою, походная бурка,

Кормится моль…

Вот и на сердце стирается шкурка —

Рана сквозь боль.

В вешнем дыму с чебрецового склона,

В россеве слез

Вижу я дна обмелевшего Дона

Кость.

И еще на обрыве вешенском,

Где отныне не гаснет пожар,

Из цветов полевых накошенный

Я увидел бесценный дар.

Был в стакане он с гранями синими,

Прислоненном под самый портрет,

И в росе, как в слезах Аксиньиных,

Этот ландышей первоцвет.

И тотчас же привиделось взору,

Как из леса их бережно нес

На рассвете в станицу Григорий

В неумелой руке через мост.

А потом у могилы высокой

С недодуманной думой своей

Он стоял, навсегда одинокий,

Чтоб уйти до прихода людей.

Не за то ли ты, амброзия,

Обрекла меня страдать,

Что своей любимой прозе я

Стал все чаще изменять?

Иль за то твоей, амброзия,

Так отравлен я пыльцой,

Что не внял твоей угрозе я

Поберечь свое лицо?

То ли это ты, амброзия,

То ли ветер, то ли зной…

Почему ж и на морозе я

Обжигаюсь вдруг слезой?

Коль о любви подумать строго,

Она — не в роще соловьи

И не подкова у порога,

Она — страданье и тревога,

И бесконечная дорога,

И красный цвет моей крови.

Из юности бурной,

Из самой войны

Женщина в бурке

Глядит со стены.

И днем неотлучно

Меня стережет,

И ночью вдруг жгуче

Глазами сверкнет.

Чужая и близкая,

Та и не та,

С замерзшей улыбкой

Надменного рта.

Нашла, безусловно,

Художника кисть

В ее родословной

Внезапный каприз,

Когда из тумана

Ворвался в роман

С рязанскою Анной

Поляк Юлиан,

Тогда же назначив

И мне в эту смесь

Добавить казачью

Любовную песнь —

Для той, что, как радость,

Явилась сквозь дым,

Едва не украдена

Кем-то другим,

Для той, что, из ниши

Подавшись слегка,

Потомственной Мнишек

Глядит свысока,

Победно-печально

Глядит со стены

Из рамы овальной

Глазами войны.

Как будто с мегагерцами

Приходит позывной,

Когда стучится в сердце

Тот номер фронтовой.

И, словно медь фанфарная.

Опять на твой порог

Зовут, родная армия,

Ростов и Таганрог,

Высоты обожженные

И, явно ж неспроста,

С названием Соленая

Меж нами высота.

И в памяти нетленная

Товарищей семья:

Редакция военная,

Армейская, твоя.

И вот уже воочию

Я вижу тут как тут

Бессонный твой, рокочущий

Ночами «ундервуд».

И тем вражду я прочную

Друзей своих снискал,

Что я тебе не в очередь

Заметки диктовал.

Но тем сильнее жжение

На сердце этих строк,

Взывающих к сражению

За город Таганрог.

Опять, как видно, перемены

В моей фортуне, коль с утра

Друзей ликующих сирены

Трубят, как прежде, у двора.

Опять я, стало быть, отмечен,

И награжден, и — на коне,

И руки мне кладут на плечи,

И губы тянутся ко мне.

Идут и едут вереницей,

Шумят, как горная река,

И, дескать, есть в пороховницах

И есть в ножна́х у казака.

И я целуюсь с ними, грешен,

Секрет единственный храни,

Что, если снова буду спешен

Судьбой лукавой я с коня,

То снова буду я утешен

Лишь той, что слева от меня.

Покамест медлят сенокоски

Траву укладывать в стога,

В Москву от них на перекрестки

Сбегают летние луга,

Взмывая в заревах мгновенных

Игрой невиданных цветов

В руках красоток несравненных

На стеблях шелковых зонтов,

Подстерегая светофоры

Под шорох мчащихся машин

И привораживая взоры

Любви заждавшихся мужчин,

Тая загадочные блестки

В тени упругих лепестков

И опьяняя перекрестки

Нездешним запахом духов.

Повесы атомного века,

Былых наследники повес!

Вам не поможет дискотека —

Не там вы ищете невест.

Разуйте очи, и в натуре

Вы в этом лучшем из миров

Найдете их на верхотуре —

В комбинезонах штукатуров

И с трафаретом маляров.

Не в бреду и не в экстазе я,

А уверен и сейчас,

Что сама взглянула Азия

На меня из ваших глаз.

Неспроста тропою конною,

Уходящей сквозь пески,

На Восток всегда за женами

Устремлялись казаки.

Где ты, конь мой неподкованный?

Юность, где? И, как чудак,

Безнадежно очарованный,

Я твержу: «Светлана Пак…»

Дожди слепые! Почему

Мне так печально и тревожно?

А что случилось — невозможно

Никак понять мне самому.

Когда, сшивая землю с небом

Иглы мгновенной серебром

И степь наполнив духом хлеба,

Вы бьете в бубон за бугром,

Когда сквозь солнечную пряжу,

Мелькнув внезапно вдалеке,

Знакомый мальчик будто скажет,

Что все уже накоротке,

И вдруг живые нити рвутся

Травой, подкошенной в лугах,

Мои ли это слезы льются

Иль ваши капли остаются

Так долго сохнуть на щеках?

И млечный запах от коров,

И шорох листьев под ногами,

И капли слез на срезах дров

В меня впиваются когтями,

И то, что в глуби глаз твоих,

Всегда насмешливо-живых,

Теперь хозяйничает скука, —

Всё предвещает мне разлуку,

Как этот мой осенний стих.

А что, если вдруг

Я уйду от ответа

На этот внезапный

Вопрос о рассветах?

Конечно, они

Неизменно роскошны,

Но все-таки будьте

Вы впредь осторожны.

Иначе мне в пору

И впрямь удивиться:

Неужто в меня

Еще можно влюбиться?

И зря я смирился,

Считая утраты,

Что мне остаются

Одни лишь закаты.

Счастливым станет навсегда,

Кто вдруг нечаянно узнает,

Что беззаветная звезда

Его всю жизнь сопровождает.

С недосягаемых высот,

Его из вида не теряя,

Она ему лишь только шлет

Свой свет, дорогу озаряя.

При свете том он набредет

На луг, никем еще не смятый,

И там судьбу свою найдет

В траве, безмолвием объятой.

Любовь всегда самозабвенна,

Она не то что без стыда,

А без оглядки откровенна

В своей невинности всегда.

Ей недосуг, от уст уста

На пошлый шепот отрывая,

Спешить оправдываться, зная:

Она сама собой чиста.

И, с незапамятных времен

Уже привыкнув вне закона

Являться судьям непреклонным,

Она сама себе закон.

Ты не спрашивай, пожалуйста,

Отчего я сам не свой.

Не могу тебе я жаловаться —

Это случай не такой.

Ты рванулась бы стремительно

Взять и боль мою, и грусть.

Я ж теперь всего мучительней

Этой жертвы и боюсь.

Думал я, что только смолоду

Сердце; рвется из узды,

Как пришлось ему расколоту

Быть от лезвия звезды,

Но какой бы внешней силою

Не был вдруг я потрясен,

Я к тебе все так же, милая,

До конца приговорен.

И, как видно, не иначе нам

Чьей-то зависти в ответ,

А пройти еще назначено

Через этот звездный свет.

Я окликал тебя не раз,

Но ты стонала еле-еле…

Какие скорби в этот час

Могли сойтись к твоей постели?

Какая боль, ломая бровь,

Срывала с губ глухие звуки?

Какая тень твою любовь

Смущала призраком разлуки?

И я решил, что лучше штору

В проеме синем опустить,

Звезды далекой чтобы взору

К тебе все доступы закрыть.

Не упади, звезда, на землю,

Тебе на ней и места нет.

Лишь только в небе и приемлют

Земные очи звездный свет.

Не урони себя с вершины

В молниеносной борозде,

Не оставляй в ночной пустыне

Мне только память о звезде.

Ни тебя, ни себя

Я не ввергну в беду

И не выйду встречать

Голубую звезду.

Ей на небе светить

В ореоле венца.

Мне тебя долюбить

На земле до конца.

От нее сохранить

Я сумею любовь,

Так и быть, так и быть,

Зарубцуется боль.

Перед тем как в бессонное сердце

С дальним эхом войдет острие,

Я хочу на тебя насмотреться,

Незакатное счастье мое.

Я хочу, чтобы ты, как бывало

На исходе коротких ночей,

Напоследок опять подремала

В тишине у меня на плече.

Вот и все. Но хочу я сначала

Так суметь — и за гранью любя, —

Чтобы имя мое защищало

В этом мире надежно тебя.

Когда положенные сроки

Уже пройдут, смотри, звезда,

Пролить свой свет на эти строки

Не позабудь, не опоздай.

А чтобы не было сомнений

В их сути истинной, отмой

Ты их от праха наслоений

Своей небесною слепой.

И кто-то, может быть, в ненастье

Внезапных ввергнутый страстей

Свое сумеет вырвать счастье

Из им же сотканных сетей.

Не говори, не говори,

Я замолчать тебя заставлю,

Тебе все те же двадцать три,

И я ни часа не прибавлю.

И ты все та же, как тогда,

И я все так же из Ельшанки[23]

К тебе стремлюсь, моя звезда

В шинели серой и в ушанке.

А если, все ж не веря мне,

Ты на себя сама клевещешь,

Взгляни, не тот ли вновь трепещет

Над нами призрак в вышине?

Но, как и прежде, мы теперь

Над ним с тобою посмеемся

И вновь над бездною сольемся,

И вновь от нас отступит смерть.

Когда над спящим и непрочным

Над миром, выстрадавшим мир,

Все тот же ворон полуночный

Опять вторгается в эфир,

Когда он, вкрадчиво-зловещий,

У самой бездны на краю

Со старой злобою клевещет

Опять на Родину мою,

Над материнскою любовью,

Слезой омытою, парит,

На черных крыльях к изголовью

Дитя невинного летит,

Наперерез ему из тверди,

Живым и юным наперед,

Однажды павший, из бессмертия

Солдат бестрепетно встает.

До гроба верный ей при жизни,

До жгучей капли из свинца,

Он и за гробом ей, Отчизне,

Остался верен до конца.

О, я за вороном слежу,

Я безответным не останусь,

Своим стволом его достану

И в грозный миг не пощажу

Нащупав злобное вранье,

Не подведет рука казачья,

И не по мне тогда заплачет

Над Диким полем воронье.

Ни от могилы затравевшей,

Ни от солдатки постаревшей,

Ни от сиротского крыльца

Не отворачивай лица;

От свадьбы, похорон и драки,

От перееханной собаки

И от голодного птенца

Не отворачивай лица;

От капли, брызнувшей из тучки,

От синих глаз невинной внучки

И от угрозы наглеца

Не отворачивай лица;

Ни от улитки первородной,

Ни от ракеты водородной,

Ни от огня, ни от свинца

Не отворачивай лица.

Живи по совести и чести.

Служи без подлости и лести

И от Отчизны до конца

Не отворачивай лица.