Трагедия с «Короско»

Глава VIII

Полковник Кочрэнь вдруг почувствовал что кто-то трогает его за плечо. Обернувшись, он увидел перед собой возбужденное черное лицо негра Типпи-Тилли. Тот держал палец у рта, в знак молчания, и глаза его тревожно бегали по сторонам.

— Лежите смирно! Не шевелитесь! — прошептал он Кочрэню в самое ухо. — Я здесь лягу рядом с вами; они не отличат меня от других… Постарайтесь понять меня, я имею сказать вам нечто важное!

— Если ты будешь говорить медленно, — сказал полковник, — я пойму.

— Я не совсем доверяю тому человеку, Мансуру, думаю, лучше скажу самому Миралаи. Я все ждал, пока все заснут. А теперь через час нас созовут к молитве. Вот вам прежде всего пистолет, чтобы вы не сказали, что вы безоружны! — И негр сунул полковнику в руку старый громоздкий пистолет, вполне исправный и заряженный. Кочрэнь взглянул на него внимательно и затем спрятал в карман, кивнув негру головой. — Нас восемь человек, желающих вернуться в Египет, да вас четверо мужчин. Один из нас, Мехмет-Али, связал двенадцать лучших верблюдов, — это самые сильные и быстрые из всех, за исключением верблюдов двух эмиров! Кругом расставлены часовые, но они разбрелись в разные стороны. Те двенадцать верблюдов, о которых я говорю, стоят тут близехонько от нас, за этой акацией. Лишь немногие из остальных животных сумеют нагнать нас. К тому же у нас при себе ружья, а часовые не могут задержать двенадцать верблюдов. Бурдюки все доверху налиты водой, а завтра к ночи мы можем увидеть перед собой Нил!

Полковник понял не все, но все же вполне достаточно, чтобы уловить самую сущность речи. Последние дни испытаний жестоко отразились на нем. Лицо его было мертвенно-бледно, и волосы заметно седели с каждым часом. Его можно было теперь принять за отца того бравого полковника Кочрэня, который всего сутки тому назад расхаживал по палубе «Короско».

— Это все прекрасно, — отвечал он, — но как нам быть с нашими тремя дамами?

Черномазый Типпи-Тилли пожал плечами.

— Одна из них старая, да и вообще, когда мы вернемся в Египет, мы найдем там женщин, сколько угодно! Молодым же ничего не сделается: их просто поместят в гарем калифа!

— Ты говоришь нелепости, — вскипел Кочрэнь, — мы или возьмем наших женщин с собой, или сами останемся с ними!

— Я полагаю, что сам ты говоришь вещи неразумные, — сердито отвечал негр, — как можешь ты требовать от моих товарищей и от меня, чтобы мы сделали то, что должно погубить все дело? Сколько лет мы ждали подобного случая, а теперь, когда этот случай представился, вы хотите, чтобы мы лишили себя возможности воспользоваться им из-за вашего безумия насчет этих женщин!

— А ты забыл, что мы вам обещали по возвращении в Египет?

— Нет, не забыл, — по двести египетских фунтов на человека и зачисление в египетскую армию! — сказал негр.

— Совершенно верно! Ну, так вот, каждый из вас получит по триста фунтов, если вы придумаете какое-нибудь средство взять женщин с собой!

Типпи-Тилли в нерешительности почесал свою кудлатую голову.

— Мы, конечно, могли бы привести сюда еще трех быстрейших верблюдов; там еще есть три прекрасных животных из числа тех, которые стоят там у костра. Но как мы взгромоздим на них женщин второпях? Кроме того, как только верблюды поскачут галопом, женщины, наверное, не удержатся на них; я даже боюсь, что и вы-то, мужчины, не удержитесь: ведь это дело не легкое! Нет, мы оставим их здесь. Если вы не согласны оставить ваших женщин, то мы оставим и вас и бежим одни!

— Прекрасно! — произнес резко и отрывисто полковник и отвернулся, как бы собираясь снова заснуть. Он отлично знал, что с этими восточными народами тот, кто молчит, всегда одержит верх. И действительно; негр ползком добрался до своего товарища феллаха Мехмет-Али, который сторожил верблюдов, и некоторое время шепотом совещался с ним. Затем Типпи-Тилли снова дополз до полковника и, тихонько толкнув его в плечо, проговорил:

— Мехмет-Али согласен, он отправился взнуздать еще трех лучших верблюдов. Но я тебе говорю, что это чистое безумие, и все мы себя погубим этим — ну, да все равно, пойдем разбудим женщин!

Полковник разбудил своих товарищей и сообщил в нескольких словах, в чем дело. Бельмонт и Фардэ были готовы на какой угодно риск. Но Стефенс, которому пассивная смерть была больше по душе и не представляла собою ничего ужасного перед активным усилием избежать ее, трепетал и дрожал от страха. Вытащив из кармана свой «Бэдекер», он принялся писать на нем свое завещание. Но рука его до того дрожала, что даже сам он не узнал своего почерка.

Тем временем Кочрэнь и Типпи-Тилли доползли туда, где спали дамы: мисс Адамс и Сади спали крепко. Но миссис Бельмонт не спала. Она сразу поняла все.

— Меня вы оставьте здесь, — произнесла мисс Адамс, — в мои годы не все ли равно! Я только буду вам помехой!

— Нет, нет, тетя! Я без вас ни за что не уеду! Ты и не думай! воскликнула девушка. — Не то мы обе останемся!

— Полноте, мисс, теперь не время рассуждать, — строго сказал Кочрэнь. Жизнь всех нас зависит от вашего усилия над собой. Вы должны заставить себя ехать с нами!

— Но я упаду с верблюда, я это знаю! — возражала мисс Адамс.

— Я привяжу вас к седлу своим шарфом; жалко только, что я отдал свой красный шелковый шарф мистеру Стюарту. По мнению Типпи-Тилли, теперь как раз удобный для нас момент бежать!

Но в это время негр, не спускавший глаз с пустыни, вдруг с проклятьем обернулся назад и, обращаясь к пленным, воскликнул:

— Ну, вот! Теперь вы сами видите, что вышло из-за ваших глупых разговоров. Вы упустили случай бежать отсюда!

Действительно, на краю оврага котловины показалось с полдюжины всадников на верблюдах. Они неслись во весь опор, размахивая над головами своими ружьями.

Минуту спустя в лагере забили тревогу, и все разом пробудилось, зашевелилось и загудело, как в улье. Полковник вернулся к своим. Типпи-Тилли смешался с арабами и феллахами. Стефенс как будто успокоился, а Фардэ положительно неистовствовал от досады.

— Sacre nom! — восклицал он громовым голосом. — Да неужели же это никогда не кончится?! Неужели нам так и не удастся уйти от этих дервишей!

— А разве это действительно дервиши? Разве дервиши существуют? Я полагал, что это просто только вымысел британского правительства, не более того! заметил едко полковник. — Вы, как видно, изменили теперь мнение?

Все пленники были раздражены и разнервничались превыше всякой меры; а неудача данной минуты еще более озлобила их. Едкая колкость полковника была зажженной спичкой, поднесенной к кучке пороха. Француз вспылил и, не помня себя, обрушился на Кочрэня целым потоком гневных и обидных слов, которых почти нельзя было разобрать.

— Если бы не ваши седины! — повторял он. — Если бы не ваши седины, я знал бы, что с вами сделать!

— Господа, если мы должны сейчас умереть, так умремте, как джентльмены, а не как уличные мальчишки! — старался успокоить Бельмонт.

— Я только сказал, что весьма рад что monsieur Фардэ переменил свое мнение относительно английского правительства! — заметил Кочрэнь.

— Молчите, Кочрэнь! Ну, что вам за охота раздражать его? — воскликнул ирландец.

— Нет, право, Бельмонт, вы забываетесь! Я никому не позволю говорить со мной таким тоном!

— В таком случае вам следует следить получше за собой!

— Господа, господа! — остановил их Стефенс. — Ведь здесь дамы!

Пристыженные и сконфуженные, все трое смолкли и молча принялись ходить взад и вперед покусывая и покручивая нервно свои усы. Такое раздражение — вещь весьма заразительная, так что даже Стефенса раздражало волнение его приятелей, и он, проходя мимо них, не мог удержаться от попреков. Это объяснялось, конечно, тем, что наступил кризис их судьбы. Тень смерти уже витала у них над головой, а между тем их волновали такие мелкие ссоры, которые они едва ли даже могли формулировать.

Но вскоре их внимание было отвлечено более серьезными вещами. У колодца собирался, очевидно, военный совет: оба эмира, мрачные, но сдержанные, в глубоком молчании выслушивали многоречивый и взволнованный рапорт начальника патруля, и пленные заметили, что в то время как старший эмир сидел, подобно каменному изваянию, чернобородый нервно поглаживал свою бороду.

— Я полагаю, что погоня за нами уже недалеко, — заметил Бельмонт. — Судя по их волнению, они должны быть близко!

— Да, как будто на то похоже!

— Смотрите, старик, кажется, отдает приказания. Что бы это могло быть? Мансур, что он говорит?

Драгоман прибежал с сияющим лицом и глазами, в которых светилась надежда.

— Я полагаю, что они видели что-то, напугавшее их. Как видно, солдаты недалеко. Он приказал наполнить водою все бурдюки и готовиться к выступлению, как только стемнеет. Мне же приказано собрать вас всех, так как сейчас придет мулла поучать вас. Я уже сообщил ему, что вы готовы воспринять его ученье, и он этим крайне доволен!

Что именно говорил Мансур мулле, конечно, трудно сказать; только спустя несколько минут этот седобородый старец явился с благосклонно улыбающимся лицом и отеческим видом. Это был тучный, бледный одноглазый старик, с обрюзглым, испещренным морщинами лицом, в высоком зеленом тюрбане, означающим, что он побывал на богомолье в Мекке. В одной руке у него был маленький молельный коврик, в другой — пергаментный экземпляр Корана. Разложив коврик на земле, он подозвал к себе Мансура и затем кругообразным движением руки дал понять пленным, чтобы они собрались вокруг него, потом пригласил их сесть. Все расположились в кружок под сенью пальм, и одноглазый мулла, переводя свой взгляд с одного лица на другое, принялся с убеждением излагать главные основы своей веры, не жалея слов и увещаний и всячески стараясь подействовать на умы своих слушателей. Те слушали его с полным вниманием и кивали головами, когда Мансур переводил им слова муллы, который с каждым знаком одобрения или сочувствия становился приветливее и ласковее.

— К чему вам умирать, возлюбленные овцы мои, — говорил он, — когда от вас требуют только одного, чтобы вы отреклись от того, что приведет вас к вечной геенне огненной, и приняли то, что есть истинный и священный закон и воля Аллаха! Она изложена и записана Его пророком, обещающим вам бесконечное блаженство и наслаждение, как о том говорится в книге пророка. Кроме того, не ясно ли, что Аллах с нами, если с того времени, когда мы не имели ничего, кроме палок, против ружей и ятаганов турок, победа всегда оставалась за нами? Разве мы не взяли Эль-Обеид? Не взяли Хартум? Не уничтожили Хикса, не убили Гордона? Не одерживали всегда верх над всяким, кто шел на нас?! Кто же посмеет сказать нам, что благословение Аллаха не пребывает на нас?!

Так заключил мулла свою речь. Между тем полковник Кочрэнь, который во время поучения муллы поглядывал по сторонам, наблюдая за дервишами, видел, что они чистили свои ружья, считали патроны, словом, готовились к бою. Оба эмира совещались между собой, с мрачными, озабоченными лицами, а начальник сторожевого патруля во время разговора несколько раз указывал рукой в направлении Нила. Было несомненно, что спасение было возможно, если бы пленным удалось протянуть еще несколько часов. Верблюды еще не успели отдохнуть и собраться с силами, а погоня, если она была действительно недалеко, могла почти наверное рассчитывать нагнать караван.

— Бога ради, Фардэ, — проговорил Кочрэнь, — постарайтесь продержать его еще хоть часок. Мне кажется, для нас представляется возможность спасения, если только мы сумеем протянуть это дело хоть час или полтора. Вступайте с ним скорее в длинные прения на религиозные темы!

Но чувство оскорбленного достоинства у француза не так-то легко угомонить. Monsieur Фардэ сидел надутый, прислонясь спиной к стволу пальмы, и, сердито хмуря брови, упорно молчал.

— Ну же, Фардэ, — воскликнул Бельмонт, — не забывайте, голубчик, что все мы надеемся на вас!

— Пусть полковник Кочрэнь объясняется с ним, — ответил брезгливо француз, — он слишком много себе позволяет!

— Да полно вам, — сказал Бельмонт примирительным тоном, — я уверен, что полковник готов выразить свои сожаления о случившемся и сознаться, что он был неправ!

— Нет, ничего подобного я не подумаю сделать! — ворчливо возразил Кочрэнь.

— Но, господа, это не более, как частная ссора, — поспешно продолжал Бельмонт, — а мы просим вас, Фардэ, говорить за нас ради блага всех нас: ведь никто лучше вас не сумеет этого сделать!

Но француз только пожал плечами и стал еще мрачнее.

Мулла смотрел то на одного, то на другого, и добродушное, благорасположенное выражение его лица заметно сглаживалось; углы рта раздражительно вздернулись; черты приняли суровое и строгое выражение.

— Что, эти неверные смеются над нами, что ли? — спросил он драгомана. Почему они разговаривают между собой и ничего не имеют сказать мне?

— Он, по-видимому, теряет терпение, — сказал Кочрэнь, — быть может, действительно будет лучше, если я попытаюсь сделать, что могу, раз этот упрямый субъект подвел нас в самый критический момент!

Но в этот момент догадливый ум женщины нашел-таки способ уломать заартачившегося француза.

— Я уверена, что monsieur Фардэ как француз, следовательно, человек безупречно галантный и рыцарски любезный к дамам, никогда не допустит своему оскорбленному самолюбию помешать исполнению данного им обещания и его долга по отношению к беспомощным! — произнесла миссис Бельмонт.

В одну минуту Фардэ очутился на ногах и, приложив руку к сердцу, воскликнул:

— Вы поняли мою натуру, madame! Я не способен оставить женщину в критический момент и сделаю все, что в моих силах в данном случае. Так вот, Мансур, — обратился он тотчас же к переводчику, — скажи этому святому старцу, что я готов обсуждать с ним от имени всех нас высокие вопросы его религиозных верований!

И Фардэ повел прения и переговоры с таким искусством, что все невольно ему дивились и тон и речь его производили такое впечатление, что он сильно заинтересован данным вопросом, что он вполне склоняется на сторону представляемых ему убеждений, но что его еще смущает одна небольшая подробность, требующая разъяснения. При этом все его расспросы и недоумения до того искусно переплетались с льстивыми похвалами мулле, его просвещенному уму, его житейской мудрости, что лукавый одинокий глаз муллы заблистал радостью, и он, полный надежды на успешное обращение неверных, переходил охотно и с видимым удовольствием от разъяснений к разъяснениям, пока небо не приняло прозрачную темную окраску и большие ясные звезды не вырезались на его темно-фиолетовом фоне, а зеленая листва пальм не стала казаться почти черной на фоне неба. Наконец, умиленный и растроганный мулла заявил:

— Теперь я вижу, возлюбленные чада мои, что вы вполне готовы вступить в лоно ислама, да и пора: сигнал гласит, что вскоре мы должны выступать. А приказание эмира Абдеррахмана было такого рода, чтобы вы приняли то или другое решение прежде, чем мы покинем эти колодцы!

— Но, отец мой, я бы желал получить от вас еще некоторые разъяснения, сказал Фардэ, стараясь протянуть время. — Мне доставляет истинное наслаждение слушать ваши поучения: они несравненно выше тех, какие мы слышали от других проповедников!

Но на этот раз хитрая уловка француза не удалась; мулла уже поднялся со своего места, и в единственном глазу его мелькнуло подозрение.

— Дальнейшие разъяснения, — отвечал он, — я могу дать вам потом, так как мы будем продолжать путешествие вместе до Хартума! — с этими словами он отошел к костру и, нагнувшись с торжественной важностью тучного человека, взял два полуобгорелых сука, которые и положил накрест на землю перед пленными. Дервиши собрались сюда толпой, подстрекаемые любопытством и желая видеть, как неверные будут приняты в лоно ислама. Они стояли неподвижно, опершись на свои длинные копья в полумраке надвигающихся сумерек, а за их спинами вздымались длинные шеи и грациозные головы верблюдов.

— Ну, — произнес мулла, и голос его уже не звучал ласково и убедительно, как раньше, — теперь у вас уже не остается времени для размышлений. Смотрите: здесь, на земле, из этих двух суков я сделал крест — этот смешной и глупый, суеверный символ вашей прежней веры. Вы должны попрать его своими ногами в знак того, что отрекаетесь от него; затем должны поцеловать Коран в знак того, что принимаете его. А если еще нуждаетесь в моих поучениях, то я с радостью преподам их впоследствии!

Теперь все четверо мужчин и три женщины поднялись, чтобы идти навстречу ожидавшей их участи. За исключением только мисс Адамс и миссис Бельмонт, никто из них не имел серьезных и глубоких религиозных убеждений, а некоторые даже упорно отрицали все, что олицетворял собою этот символ креста. Но в каждом из них говорило самолюбие европейца, гордость белой расы, заставлявшая возмущаться подобным поступком, как отречение от веры своих отцов и попрание символа этой веры. И вот самолюбие, это вовсе не христианское побуждение, готово было превратить всех этих совсем неверующих и нерелигиозных людей в добровольных мучеников за веру Христа. Густолиственные вершины пальм тихо шелестели над ними в воздухе; откуда-то издали доносились звуки бешеного голоса верблюда, мчавшегося по пустыне.

— Что-то приближается! — шепнул Кочрэнь французу. — Постарайтесь протянуть еще хоть минут пять, Фардэ; от этого, быть может, зависит наше спасение!

Фардэ едва заметно утвердительно кивнул головою и, обращаясь к драгоману, начал:

— Передай этому святому отцу, что я совершенно готов принять его учение, а также и все остальные, но только мы желали бы, чтобы он подтвердил нам это учение каким-нибудь чудом, как это может сделать каждая истинная религия! Пусть он совершит чудо, какое-нибудь знамение, которое бы воочию убедило нас, что ислам — самая могущественная и самая сильная религия!

Известно, что при всей своей сдержанности и важности арабы таят в себе немалое любопытство. Шепот в толпе показал что слова француза задели их всех за живое; каждому из них захотелось тоже увидеть чудо. Мулла растерянно оглянулся, но затем, оправившись от овладевшего было им смущения, отвечал:

— Такие дела, как чудесные знамения и чудеса, — во власти Аллаха, и нам не предоставлено права нарушать Его законы. Но если сами вы можете представить нам подобные доказательства правоты своей веры, то пусть мы станем свидетелями их!

Француз торжественно выступил вперед и, подняв вверх руку, в которой у него ничего не было, снял большой блестящий финик с бороды самого муллы. Этот финик он проглотил на глазах у всех и в тот же момент снова достал его из локтя своей левой руки. Он уже не раз давал подобные представления на самом «Короско» для увеселения своих спутников и всегда вызывал смех и шутки с их стороны, так как нельзя было сказать, чтобы он был особенно ловок в этом деле. Но теперь от этого нехитрого искусства могла зависеть судьба всех их. Глухой шепот удивления и восхищения пробежал среди собравшихся кругом арабов и усилился еще более, когда вслед за тем Фардэ вынул такой же финик из ноздрей одного из верблюдов и потом засунул его в ухо, где он, по-видимому, совершенно исчез. Что все эти чудеса совершались посредством появления из рукава и исчезновения в рукаве фокусника, конечно, не было секретом для европейцев. Но полумрак сумерек весьма благоприятствовал успеху monsieur Фардэ, и его восхищенные зрители до того увлеклись его искусством, что даже не заметили, как какой-то человек верхом на верблюде осторожно проехал между стволами пальм и скрылся во мгле. Все обошлось бы, быть может, вполне благополучно, если бы Фардэ, возгордившись своей удачей, не вздумал повторить еще раз своего фокуса и при этом неловком движении не выронил финика раньше времени из руки, обнаружив таким образом свой секрет. Он хотел было поправиться и повторить еще раз опыт, но уже было поздно: мулла сказал что-то одному арабу, и тот ударил Фардэ толстым древком своего копья по спине.

— Довольно с нас этой детской забавы, — гневно воскликнул мулла, — что мы, ребята малые, что ли, что ты стараешься обмануть нас такими штуками?! Вот крест и вот Коран, что из двух выбираете вы?

Фардэ беспомощно оглянулся на своих сотоварищей по несчастью.

— Я ничего более не могу сделать! Вы просили пяти минут отсрочки, я доставил их вам; больше я ничего не в силах сделать! — обратился он к полковнику Кочрэню.

— И, быть может, этого довольно! — ответил тот. — Вот и оба эмира! добавил он.

В это время всадник, бешеная скачка которого по пустыне доносилась все время до слуха пленных, теперь подскакал к двум эмирам и сделал им какое-то краткое донесение, ткнув при этом указательным пальцем в том направлении, откуда он примчался. Обменявшись несколькими словами между собой, эмиры направились к той группе, центром которой являлись пленные. Высоко подняв над головою руку, величавый седобородый эмир обратился к арабам с отрывистой, краткой, но воодушевленной речью, на которую те отвечали дружным хором, и огонь, горевший в его больших, гордых и жестоких черных глазах, отразился в глазах каждого из слушавших его арабов. Казалось, эти люди не только готовы были, не задумываясь, идти на смерть, как каждый добрый солдат, но даже не желали для себя ничего лучшего, чем кровавая смерть, если только при этом и их руки могли быть обагрены кровью.

— Пленники приняли уже правую веру? — спросил эмир, окинув их своим жестоким, беспощадным взглядом.

Мулла, видимо, дорожил своей репутацией и потому не хотел сознаваться в неудаче.

— Они только что собирались принять ислам, когда…

— Ну, так отложим это на время, мулла! — сказал эмир Абдеррахман и затем, обращаясь к арабам, отдал какое-то приказание.

В одно мгновение все они кинулись к своим верблюдам, и эмир Вад Ибрагим тотчас же покинул оазис, ускакав вперед с значительной частью арабов. Остальные были уже все на своих верблюдах, совершенно готовые тронуться в путь в любой момент и держа ружья наготове.

— Что случилось? — спросил Бельмонт.

— Дела идут хорошо! Право, я начинаю думать, что мы благополучно выберемся изо всей этой каши, — сказал Кочрэнь. — Как видно, египетский верблюжий отряд идет за нами по горячему следу.

— А вы почему знаете?

— Что же иначе могло взволновать их в такой степени?

— Ах, полковник, неужели вы серьезно полагаете, что мы будем спасены?! воскликнула Сади.

Все они были до того измучены, что нервы и сами ощущения их как будто притупились. Но теперь, когда новый луч надежды начинал прокрадываться в их души, вместе с ним пробуждалось и страдание, подобно тому, как с возвращением чувствительности в отмороженном члене возобновляется мучительная боль.

— Будем надеяться, что они прибудут сюда в достаточном числе! — заметил Бельмонт, который теперь также начинал волноваться.

— Конечно, но мы, во всяком случае, в руках Божьих! — с кротостью и покорностью успокаивала его жена. — Встань рядом со мной на колени, Джон, и станем молиться, дорогой мой! Пусть даже это будет в последний раз в этой жизни. Помолимся, Джон, чтобы — на земле или в небесах — мы с тобою не были разлучены!

— Не делайте этого! Не делайте! — закричал им Кочрэнь встревоженным голосом, заметив, что мулла не спускал своего единственного глаза со своих предполагаемых неофитов. Но было уже поздно: супруги опустились на колени и, осенив себя крестом, молитвенно сложили руки и стали молиться. Бессильное бешенство исказило жирное, заплывшее лицо муллы при этом явном доказательстве бесплодности его стараний. Он обратился к эмиру и сказал ему что-то.

— Встаньте! Встаньте! — молящим голосом кричал Мансур. — Если вам дорога жизнь, встаньте! Он просит приказать немедленно казнить вас!

— Пусть он делает, что хочет! — сказал спокойно ирландец. — Мы встанем, когда окончим свою молитву, но не раньше!

Эмир внимательно слушал муллу, не спуская злых и жестоких глаз с двух коленопреклоненных фигур, затем отдал какие-то приказания. Спустя минуту были подведены четыре оседланных верблюда. Остальные вьючные животные, на которых ехали пленные, так и остались не оседланными, словно о них забыли.

— Полно же безумствовать, Бельмонт, — крикнул Кочрэнь, — все зависит теперь от того, чтобы не прогневать муллу, а вы как будто нарочно раздражаете его! Встаньте, миссис Бельмонт, вы всегда были женщиной благоразумной! Точно нельзя молиться в душе, не стоя на коленях на глазах у всех?!

— Mon Dieu! Mon Dieu! — восклицал француз, пожимая плечами. — Виданы ли когда такие непрактичные люди? Voila! Encore! — добавил он, увидав, что и обе американки, старая и молодая, также опустились на колени и, закрыв лица руками, погрузились в молитву.

— Право, точно верблюды, — один ляжет, и все лягут!.. Было ли когда-либо что-нибудь глупее этого!

Но теперь и мистер Стефенс незаметно опустился на колени подле Сади. На ногах оставались только полковник Кочрэнь и Фардэ. Полковник взглянул на француза вопросительно и, пожав плечами, произнес:

— А в сущности, не глупо ли, в самом деле, молившись всю жизнь, не молиться именно теперь, когда нам не на кого более надеяться, как только на Господа и на благость Провидения?! — с этими словами и он склонил колено по-военному и опустил голову на грудь.

Monsieur Фардэ с недоумением окинул взглядом всех своих коленопреклоненных друзей, затем глаза его перебежали на арабов и гневные лица эмира и муллы, и как будто что-то возмутилось в нем.

— Sapristi! — Черт побери! — воскликнул он вполголоса. — Да что, они думают, что француз боится их?! Нет!.. — И, перекрестившись широким крестом, он встал рядом с другими на колени, склонив голову.

Эмир обернулся к мулле с насмешливою улыбкой, взглядом и рукою указал на результаты его увещаний, затем подозвал к себе одного араба и отдал ему приказание. Все четверо мужчин были тотчас же схвачены, и всем им связали руки. Фардэ громко вскрикнул при этом, так как веревка врезалась в его свежую рану, причиняя нестерпимую боль. Остальные позволили связать себя молча, сохраняя чувство собственного достоинства.

— Вы погубили все дело! — воскликнул Мансур. — Право, я боюсь, что вы погубили даже и меня. А женщин увезут, для них предназначены эти три верблюда!

— Ну нет! Этого никогда не будет! Мы не хотим, чтобы нас разлучали! закричал Бельмонт и принялся страшно рваться, чтобы освободить свои руки. Но он сильно ослабел за это время, и двое арабов легко сдержали его за локти.

— Не волнуйся, не беспокойся, дорогой Джон! Они могут причинить тебе вред если ты будешь выбиваться! — крикнула ему жена, которую другие арабы насильно сажали на верблюда. — Они мне ничего не сделают! Не борись, прошу тебя!..

Видя, что женщин увели от них и посадили на верблюдов, все четверо мужчин были в отчаянии; это было для них теперь всего ужаснее. Сади и ее тетушка почти потеряли сознание от страха, только миссис Бельмонт сохраняла полное присутствие духа и спокойное, ласковое, улыбающееся мужу лицо. Верблюдов, на которых они находились, подняли на ноги и отвели под пальмы — как раз туда, где стояли мужчины.

— Нора, дорогая, у меня есть револьвер в кармане, — сказал Бельмонт, подняв глаза на жену, — я бы, кажется, душу прозакладывал за то, чтобы иметь возможность передать его тебе!

— Не беспокойся обо мне, Джон, дорогой мой, оставь его себе, он еще может тебе пригодиться, а я ничего не боюсь. С тех пор, как мы с тобою помолились, мне кажется, ничего дурного с нами не случится! — С этими словами мужественная женщина, наклонившись к Сади, принялась ее утешать и успокаивать.

Приземистый, тучный араб, исполняющий роль помощника у эмира Ибрагима, теперь присоединился к старому эмиру и мулле, и все трое стали вместе совещаться о чем-то, время от времени поглядывая на своих пленных. Наконец, эмир подозвал Мансура и сказал ему что-то.

— Эмир желает знать, кто из вас четверых самый богатый? — перевел драгоман, обращаясь к четырем мужчинам.

— Зачем ему это знать? — спросил Кочрэнь.

— Очень просто, он желает убедиться, кого из вас всего выгоднее оставить в живых для выкупа!

— Я полагаю, что это мы должны обсудить между собой. Но, мне думается, эта счастливая доля суждена Стефенсу, который, если не ошибаюсь, самый богатый из нас!

— Я этого не знаю, — запротестовал Стефенс, — и как бы там ни было, отнюдь не желаю для себя иной участи, чем для всех остальных!

Эмир снова заговорил что-то своим резким, грубым голосом.

— Он говорит, — сказал Мансур, — что вьючные верблюды выбились из сил, и что имеется еще всего один, который в состоянии следовать за караваном! Он предоставляет этого верблюда одному из вас, а кому — это он предлагает решить вам самим. Причем, кто богаче всех, будет иметь преимущество над остальными!

— Скажи ему, что мы все одинаково богаты!

— В таком случае, вы должны сейчас же решить, кому из вас достанется верблюд!

— А что будет с остальными?

Драгоман пожал плечами.

— Вот что, — сказал полковник, — если только одному из нас суждено спастись, то я полагаю, что все вы, друзья, согласитесь, что по справедливости мы должны предоставить верблюда Бельмонту, так как у него здесь жена, а мы все — одинокие!

— Да, да! Это так! — воскликнул Фардэ.

— Мне тоже кажется, что это справедливо! — согласился Стефенс.

— Нет, господа, я не согласен на такое исключение: или все спасемся, или все вместе погибнем! Или всем плыть, или всем потонуть! — отвечал ирландец.

Кто-то заметил, что следовало бы предложить верблюда Кочрэню, так как он старейший, но полковник на это страшно рассердился.

— Можно подумать, что восьмидесятилетний! — воскликнул он. — Такого рода любезность является совершенно непрошеной!

— Ну, в таком случае, откажемся все от этого благополучия!

— Да, но это не будет очень разумно! Вы забываете, господа, что они увозят наших дам; для них было бы, несомненно, лучше, чтобы хотя один из нас был с ними! — проговорил француз.

Все в недоумении взглянули друг на друга. Фардэ был действительно прав, но как же быть? Все недоумевали. Тогда сам эмир пришел им на помощь.

— Если они не могут решить между собой, — сказал он, — то пусть за них решит судьба! Пусть тянут жребий!

— Лучше придумать трудно! — сказал Кочрэнь, и его товарищи утвердительно кивнули головами.

Тогда к ним подошел мулла; из жирного кулака его торчали четыре полоски пальмовой коры.

— Тот, у кого окажется самая длинная полоска, поедет на верблюде! — заявил мулла через Мансура.

Оставшиеся еще здесь дервиши спешились вокруг и с горбов своих верблюдов смотрели на происходившую под пальмами сцену. Красноватое пламя костра озаряло розовым светом лица пленных; лицо же эмира, стоявшего спиной к костру и лицом к пленным, оставалось в тени. За спиною четверых пленников стояли четыре араба, над ними возвышались головы верблюдов, на которых сидели женщины, со смертельным страхом следившие за группой мужчин.

Бельмонт стоял с края, и ему первому пришлось тянуть жребий. Но тот кусочек коры, за который он ухватился, был до того мал, что остался у него в руке, едва он до него коснулся. За ним была очередь Фардэ; его полоска оказалась длиннее полоски Бельмонта; полоска же полковника Кочрэня была вдвое больше двух предыдущих, взятых вместе. После всех стал тянуть свой жребий Стефенс, но его полоска оказалась немногим длиннее полоски Бельмонта, так что право на верблюда осталось за Кочрэнем.

— Я с охотой предоставляю свое право вам, Бельмонт, — сказал Кочрэнь, — у меня нет ни жены, ни семьи, и едва ли есть даже истинные друзья. Поезжайте с вашей женой, а я останусь здесь!

— Нет! Нет! На то был уговор! Каждому своя судьба, тут дело было начистоту. Это ваше счастье!

— Эмир приказал сейчас же садиться! — сказал Мансур, и араб потащил полковника за связанные руки к ожидавшему его верблюду.

— Он останется сзади, — обратился эмир к своему помощнику, — и женщины также!

— А этого пса, драгомана?

— Его оставьте с остальными!

— А с ними как быть?

— Всех умертвить! — и эмир ускакал во весь опор, догоняя свой отряд