Травой ничто не скрыто...

У меня было такое чувство, словно я внезапно протрезвел после хорошей выпивки или очнулся ото сна. У меня было такое чувство, словно, исцелившись от безумия, я вновь обрел здравый ум.

Я знал, что это за предмет. Я сразу узнал его.

Это была сумка для рукоделия фрёкен Лунде.

Сумку для рукоделия — совершенно пустую — кто-то привязал к ветке. Привязал у самого основания, около ствола. Сумка была обмотана вокруг ветки, а сверху еще прикручена тесемками, завязанными крепким узлом. Мне немало пришлось с ним повозиться. Уцепившись за ель левой рукой, я правой распутывал узел на сумке. Это было нелегко. Сумка намокла, а потом обледенела на холоде, много раз ее заносило снегом; потом снег таял и снова выпадал. Два месяца провисела сумка на ели. Но мне все же удалось ее отвязать. Она была как деревянная. Я высвободил левую руку и оперся спиной о ствол. Затем я попробовал — насколько можно — расправить сумку. Но до конца мне это не удалось, так как лед на ней никак не таял — наверно, руки у меня были слишком холодные. Я сунул сумку к себе за пазуху, под пижаму. Ее надо было беречь как зеницу ока. А мне еще предстояло спуститься с ели. Для этого нужны были обе руки. Кажется, я только тут осознал, что сижу босой на дереве метрах в восьми над землей и ветви этого дерева покрыты снегом и льдом. Я не ощущал холода от заледенелой сумки, лежавшей у меня на груди под пижамой, я вообще ничего не ощущал. Одна забота была у меня: спуститься с ели и сделать это как можно осторожнее, для чего требовалась ловкость акробата. Самая нижняя, скользкая от льда ветка была примерно метрах в двух от земли. Я повис на ней, потом разжал руки. Снег был рыхлый: немного побарахтавшись, я встал на ноги. Я не замерз — только мозг работал с ледяной четкостью. Кто бы ни привязал сумку фрёкен Лунде к высокой ветке на ели, он сделал это тем же путем, каким я ее обнаружил. Кто бы ни был тот человек, он проделал то же самое, что и я. Он встал на оконный карниз в моей комнате и оттуда прыгнул на ель.

Обмотав сумку вокруг ветки, человек тот и дальше поступил в точности так же, как я. Он слез с высокой ели и, когда до земли осталось два метра, соскочил вниз.

Подобрав пилу, я кругом обошел дом и позвонил в дверь. Она открылась почти мгновенно. Открыла ее Люси. Светлые волосы ее были распущены и ниспадали на плечи.

— Ты не спала, Люси?

— Я… нет… Мартин, да ты же схватишь воспаление легких! Ты совсем спятил… Что ты там делал на морозе?.. Скорей заходи в дом!

Погруженный в свои мысли, я и правда вошел не сразу, а, остановившись на пороге, начал расспрашивать Люси, не я ли ее разбудил.

Она заперла за мной дверь.

— Прогуляться захотелось… — сказал я.

— В пижаме? Да еще босиком… в феврале… когда четыре градуса ниже нуля! Мартин, так и умереть недолго! Не иначе как ты спятил или, может быть, ты лунатик. Хоть бы коньяк тут был… Ключ от винного погреба у мужа… если только в погребе что-нибудь есть… Но, может, сварить тебе кофе, Мартин? Я мигом.

Люси была искренне встревожена. И ни на секунду не усомнилась в том, что, облачившись в пижаму, я вышел в сад прогуляться. Она даже не задала самый обыкновенный из всех вопросов: «Зачем?»

— Я чувствую себя отлично, — сказал я. — Поди ляг, Люси. Спасибо тебе, что открыла дверь. Мне следовало бы взять с собой ключ.

— Я…

— Ложись спать, Люси.

Она взглянула на меня, и я — может быть, впервые в жизни — вдруг прочитал в ее глазах неподдельное чувство — глубокую искреннюю тревогу, как бы я не заболел воспалением легких. Она послушно повернулась, прошла через весь холл и поднялась по лестнице на второй этаж, стуча высокими каблуками туфель без задников.

Она выполнила мой приказ. Признаться, я не ожидал этого.

Что ж, она ведь жена полковника. Наверно, она привыкла выполнять приказы.

Войдя в холл, я дождался, когда наверху затихли ее шаги и захлопнулась дверь ее спальни.

Затем я бросился к телефону.

— Карл-Юрген, это Мартин. Сейчас же пришли сюда сержанта Эвьена, а сам поезжай к Кристиану. Я буду очень скоро… выеду, как только здесь появится Эвьен…

Карл-Юрген ни о чем не спрашивал. Ну и работа у человека! Каждый может разбудить его посреди ночи, и в любое время он должен быть готов приняться за дело.

Застыв у входа, я дожидался сержанта Эвьена. Временами я невольно хватался за сумку, которая была у меня за пазухой, под пижамой. Я нащупывал ее рукой, но и без того чувствовал, что пижама на груди промокла. Лед на сумке растаял.

Не знаю, сколько я так простоял. Казалось, целую вечность. Теперь, задним числом, я понимаю, что прошло самое большее минут десять. Сержант Эвьен, мчась на машине, наверняка намного превысил дозволенную скорость 80 километров в час.

Звонить ему не пришлась: я стоял у входа, распахнув дверь.

— Вы в пижаме, доцент Бакке?

— Сейчас ночь, — ответил я. — Сержант Эвьен, сядьте здесь, в холле, и ни звука. Оставайтесь здесь, пока я не вернусь. Я возьму вашу машину, моя в гараже.

— Но ведь вы в пижаме, доцент Бакке.

Он был прав. Сорвав с вешалки в холле зимнее пальто, я выскочил на улицу. На сержанта Эвьена можно положиться. Я полагался на сержанта Эвьена.

И, только нажав на педаль машины, я обнаружил, что я все еще босиком. А, один черт!

Когда я ворвался в открытую дверь квартиры моего брата — я сразу же запер ее за собой, — Карл-Юрген и Кристиан уже сидели в гостиной.

Оба были одеты по всей форме.

Не знаю, как выглядел я сам. В какой-то мере я догадывался об этом, хотя лики Правосудия и Медицины оставались совершенно бесстрастными.

— Садись, — сказал Кристиан. — Я принесу тебе виски.

Я сел на диван, а Карл-Юрген взял плед и накинул его мне на плечи.

Кристиан налил мне стакан неразбавленного виски. Я выпил его залпом. Я не пил спиртного несколько месяцев, и виски огнем обожгло мне внутренности.

Кристиан и Карл-Юрген сидели, глядя на меня, и ждали. На какую-то долю секунды я вдруг забыл, зачем примчался сюда.

— Мартин, — раздался профессионально-врачебный голос Кристиана, — у тебя что, шок?

— Может быть, так оно и выглядит, — сказал я, — но шока у меня нет. Сейчас нет. Хотя был и шок, и состояние аффекта. Из-за какой-то поганой еловой ветки. Я уже пришел в себя… но у меня не было времени одеться. Я принес тебе кое-что, Карл-Юрген…

Я расстегнул пижаму, вынул сумку и положил на стол.

— Сумка для рукоделия фрёкен Лунде, — сказал я.

Должно быть, именно так чувствовал себя Архимед, воскликнув: «Эврика!»

Секунду-другую Карл-Юрген пристально разглядывал сумку, затем, протянув руку, взял ее. И поднял ее к свету. Кристиан тоже уставился на сумку, Лед давно растаял, и она походила на старую мокрую тряпку.

— Отпечатки пальцев… — сказал я.

— Нет здесь отпечатков пальцев. На материи они вообще бывают редко. А эта сумка слишком долго мокла. Как ты нашел ее, Мартин?

Я рассказал.

— Ты молодец, Мартин.

Я почувствовал себя так, как, наверно, чувствует себя пес, который в зубах принес своему хозяину газету. Будь у меня хвост, я бы завилял. Карл-Юрген, как правило, скуп на похвалу.

— И сумка была пуста?

— Абсолютно. Она была привязана к большой ветке. А книги… — продолжал я.

— Книги, — повторил Карл-Юрген. — Книги? Они стоят на книжных полках в доме полковника Лунде. Где же им еще быть? Они расставлены по местам. Тот, кто взял сумку, тот и поставил их на место. Они стоят на полках с творениями поэтов.

— Может быть, отпечатки пальцев… — снова начал я.

Карл-Юрген задумался.

— На книгах в доме полковника Лунде отпечатки пальцев всех членов семьи, — сказал он.

— Кроме Люси: она стихов не читает.

— Но она вытирает пыль, не так ли? И она стряхивает ее с книг? Ты же сам рассказывал, в каком образцовом порядке содержится дом.

— Да, — согласился я. — У тебя нет сигареты, Кристиан? Я… я… позабыл взять свои…

Мне дали сигарету и еще стакан крепкого виски. Кристиан и Карл-Юрген пить не стали. Не из принципиальных, а из профессиональных соображений.

— Почему…

Карл-Юрген улыбнулся. Но я продолжал свое:

— Почему преступник выбросил резец — если он у него был — и не выбросил сумку?

Карл-Юрген задумался.

— Мы не знаем, найдем ли мы орудие преступления. Но думаю, что найдем. Как правило, мы его находим. Бывает, что преступник спешит уйти и потому бросает орудие. Но есть и другая причина, как однажды объяснил нам Кристиан: орудие становится символом содеянного. Бросая орудие — символ преступления, человек словно бы зачеркивает свой поступок…

— А сумка для рукоделия… — спросил я. — Почему ее не выбросили? Чем она так важна? Резец и сумка для рукоделия… Вроде бы такие… такие непохожие вещи. Одной из них — резцу — принадлежит в этой истории вполне конкретная и зловещая роль… А сумка для рукоделия, казалось бы, такая невинная вещь… Почему она исчезла? Почему кому-то, так важно было ее убрать?

— Не знаю, — сказал Карл-Юрген. — Не знаю почему. Но сумка наверняка играет в этой истории важную роль, коль скоро кто-то не поленился отправиться за нею на кладбище, а потом столь хитроумным способом ее спрятать. Останься она в доме полковника Лунде, мы бы ее непременно нашли. Мы там все перерыли.

Я вспомнил, как сержант Эвьен и Стен четыре часа подряд обыскивали дом полковника Лунде.

— А чердак? — спросил я. — Ведь это огромное помещение! Два человека не могли перерыть его за четыре часа. Почему же сумку не спрятали на чердаке?

— Ее не спрятали ни на чердаке, ни в доме по одной-единственной причине… Для этого не оставалось времени. И некто торопливо — с поразительной находчивостью — обмотал ее вокруг ветки прямо под окном.

— А почему ее не сожгли?

Я смутно понимал, что задаю наивные вопросы. Во всяком случае, звучали мои вопросы по-детски. Все они начинались со слова «почему».

— Если бы сумку сожгли, мы бы это узнали. Мы взяли пробы золы из всех печей в доме. Когда жгут материю, золу ее определить очень легко. И к тому же надолго остается особый запах. А тот, кто взял сумку, разумеется, знал, что мы следуем за ним по пятам.

— Или за ней, — сказал Кристиан.

Это были первые слова, которые он в этот вечер произнес, если не считать чисто медицинских замечаний о моем виде и самочувствии.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — В доме царит мир… мир и уют. Пожалуй, даже гармония. Никто никому резкого слова не скажет. Каждый занят своим делом — в доме поддерживается образцовый порядок, а это не так просто. Полковник Лунде ходит на службу, мы остаемся дома. Я занимаюсь с Викторией; по вечерам мы сидим в гостиной. В первой половине дня — после занятий с Викторией — я обычно совершаю прогулку в обществе двух дам. Либо с фрёкен Лунде и Люси, либо с Викторией и Люси, либо с фрёкен Лунде и Викторией. Я никогда не оставляю двух дам вместе. Я же нанят присматривать за ними…

— Значит, когда ты отправляешься на прогулку с двумя дамами, третья остается дома одна?

— Иногда я беру с собой всех трех…

— Но по отдельности не берешь ни одну?

— Нет.

— Значит, временами во всем доме остается только один человек.

Я отпил еще глоток виски.

— Совершенно верно, — сказал я. — Три минус два будет один.

— Тогда у той, которая остается дома, в полном распоряжении весь чердак, — сказал Карл-Юрген.

Я снова потянулся за сигаретой. Вывод Карла-Юргена был до смешного очевиден.

— И что же из этого следует, Мартин?

Я не собирался делать карьеру в полиции. И все же Карл-Юрген явно испытывал меня, словно желая удостовериться, что я способен мыслить самостоятельно и логично. И я с честью выдержал испытание.

— Полковник Лунде, — сказал я, — единственный человек, который днем никогда не остается дома один.

— И что же?

— Значит, ночью по чердаку бродит полковник Лунде. Ты это хотел сказать, Карл-Юрген?

— Я ничего не хотел сказать. Я просто сделал выводы из твоих слов.

— И все равно ты ошибаешься, — сказал я, — ведь полковник Лунде всегда—и до того, как я поселился в его доме, — первую половину дня проводил на службе. Так что, если даже я выхожу днем прогуляться с двумя дамами Лунде на буксире, ночь все же самое подходящее время для действий. Так все запуталось… я…

Крепкое виски ударило мне в голову. Я почувствовал головокружение.

— Вы не выпьете со мной за компанию?.. Я…

— Нет. Тебе, Мартин, лучше отправиться домой и лечь спать. Я отвезу тебя. Не могу же я допустить, чтобы при проверке полицейской машины за рулем вдруг обнаружили нетрезвого водителя. Заодно я прихвачу сержанта Эвьена.

— Спасибо, Карл-Юрген, — поблагодарил я.

Псу скомандовали: «На место!» Хозяин ведь уже взял у него из пасти свою газету.

— А сумка… — сказал я.

— Я сейчас же отправлю ее в лабораторию. Можешь быть спокоен, мы исследуем ее самым тщательным образом. Хотя едва ли мы что-нибудь найдем.

— Кое-что ты все же найдешь, — вдруг произнес Кристиан.

Мы с Карлом-Юргеном уже подошли к двери. Но, остановившись как по команде, мы взглянули на Кристиана, Он невозмутимо сидел на своем стуле и курил.

— Что я найду, Кристиан?

— Ты найдешь в ней землю.

Карл-Юрген вел машину, мы оба молчали. Я был утомлен до крайности и слегка пьян. Я не стал звонить, а тихо постучал в дверь. Сержант Эвьен сразу же мне открыл.

— Все в порядке? — спросил Карл-Юрген.

— Тихо, как в могиле, господин инспектор.

Сержанту Эвьену следовало бы осторожнее выбирать выражения.

«Тихо, как в могиле?..»

Какое-то время я лежал без сна и слушал, как ветка стучится в стенку рядом с моим окном. Ветка, которую я прежде так исступленно ненавидел. Теперь это прошло. Она словно стала моим другом. Мне даже нравилось лежать и слушать, как она стучит.

Виски, которым меня напоил Кристиан, оказало свое действие. Я устал, но на душе у меня было спокойно.

Все уладится. Сумка у Карла-Юргена. Кристиан сказал, что в ней найдут землю, Кристиан говорит такие странные вещи… Про землю, например, и про кровь… Все уладится. А Кристиан пусть сам обдумывает свои таинственные схемы.

И я в блаженном моем опьянении и прекраснодушии не знал, что именно странные схемы Кристиана и однажды неосторожно сказанная им фраза не на шутку встревожили убийцу. Ведь только убийца был способен понять все значение умозаключений Кристиана и той самой фразы.

И я не подозревал, что именно по этой причине убийца поспешит нанести очередной удар.

Я знаю, что ярости надо давать выход. Мой друг психиатр часто говорит, что брак, который обходится без битья посуды, — нездоровый брак.

У меня не было жены, и потому моя ярость обратилась против еловой ветки.

И мне это помогло. Ненависть, страх, возбуждение — все излилось на несчастный еловый сук. Да, мне это помогло.

И к тому же я нашел сумку для рукоделия.

Теперь мне дышалось гораздо легче в этом доме. И легко было вновь окунуться в уют и покой семейства Лунде — покой, который нарушал только Карл-Юрген с его логическими выводами или Кристиан с его странными умозаключениями.

Я теперь не был уверен, что Люси действительно так недовольна своей жизнью, как она говорила. Когда она забывала о своем амплуа роковой женщины, то казалась просто-напросто милой домовитой хозяюшкой. Я даже раз-другой слышал, как она поет. А пела она и вправду отлично, хотя ей не удалось убедить в этом Норвежскую оперу.

Виктория занималась. Время от времени она искоса поглядывала на меня. В ее зеленых глазах под черной челкой появилось новое выражение. Она что-то измыслила себе, и было совершенно ясно, что именно… Я ведь тогда поцеловал ее и сказал, что поцелуй не доставил мне удовольствия. Я хорошо знал девчушек этого возраста. У меня были сотни таких учениц. И я помнил все записочки — трогательные признания в любви, которые находил в тетрадках для сочинений. Помнил, как девочки, написавшие их, заливаясь краской, искоса поглядывали на меня, когда я появлялся в классе на другой день. Что ж, небольшое увлечение невредно. Это только поможет ей рассеяться.

Полковник Лунде приходил и уходил с истинно военной точностью. По нему можно было проверять часы.

Меня никогда не интересовало военное дело. Я знал лишь, что это необходимая вещь. Но теперь у меня вдруг возник к нему интерес. В сущности, это настоящая наука. Иногда по вечерам я заглядывал в специальный журнал или книгу полковника, и случалось, он объяснял мне то, что читал. Это был новый, совершенно незнакомый мне мир, причем маршировка и явка в казарму ровно в двадцать два ноль-ноль отнюдь не исчерпывали его сути, как я прежде предполагал.

Иногда по вечерам мы играли в бридж. Полковник Лунде играл лучше всех, как и следовало ожидать.

В приливе благорасположения я научил своих хозяев играть в покер. Никто не был шокирован моей затеей. Лучше всех играла Люси. Вот этого я никак не ожидал.

Я полюбил мою безобразную комнату с окном, в которое заглядывала моя подруга — еловая ветка, и с видом на зимний Осло.

По вечерам город напоминал кусок черного бархата, по которому для услаждения взора протянули нити жемчуга и самоцветов.

А днем он был похож на игрушечное селение, которое, широко раскинувшись, взбиралось на холмы вокруг Экеберга.

— Какая красота… В жизни не видел ничего подобного, — сказал я Виктории.

— Советую тебе полюбоваться видом с башни над чердаком, — ответила она.

Чердак.

Я словно очнулся от сна. Прекрасный повод. Прекрасный — и совершенно естественный.

— А это можно, Виктория?

Она сложила книги.

— Идем!

С чердака мы с Викторией сразу же поднялись по маленькой винтовой лестнице в башню. Лестница была узенькая и тесная. На ступеньках висела паутина и валялись дохлые мухи. С винтовой лестницы открывалась дверца на крохотную площадку, там был флагшток.

Мы немного постояли любуясь. Вид и в самом деле был прекрасен. И тут вдруг я утратил всякий интерес к городскому пейзажу.

— Для чего эта башня, Виктория?

— Понятия не имею. Наверное, для флагштока… хотя у нас есть другой флагшток — в саду. Чтобы у дома был внушительный вид, надо думать. Ведь так, кажется, строили в конце прошлого века? Всякие там башни… и высокие стены… эффекта ради.

— Да, наверно, — согласился я.

И мы снова спустились на чердак.

Чердак в большом доме полковника Лунде был великолепен. Великолепен для какого-нибудь фильма ужасов. Бродить здесь по ночам мог только бесстрашный человек. Я бы нипочем не поверил, что на свете существуют такие чердаки — разве в фильмах Хичкока.

Углы, закутки, односкатная крыша с двумя слуховыми окошками, сундуки, этажерки, паутина, старая детская коляска, чемоданы, пыль, стоячая вешалка, манекен на треножнике и ржавая птичья клетка…

— Ну и ну!.. Послушай, Виктория, два поколения обитателей этого дома тут, видно, ни разу не прибирали. Куда только смотрит пожарная охрана?

— Даже пожарной охране не справиться с тетей Мартой, — сказала Виктория.

— Стало быть, здесь, на этом чердаке, прабабушка Лунде, если верить ее словам, что-то спрятала?

— Да.

— Найти это нелегко, даже если она вправду что-то спрятала, — сказал я.

— Да. Особенно когда не знаешь, что надо искать.

По углам чердака висели под стеклянными абажурами электрические лампы. Дневной свет проникал лишь через слуховые окна. Скудное освещение еще больше усиливало призрачную атмосферу чердака. Весь он казался громоздкой театральной декорацией. Я вспомнил «Дикую утку» Ибсена. Если бы Ибсен показал нам чердак, он, наверное, был бы таким, как этот. Я вспомнил Гедвигу. И взглянул на нее, то есть, понятно, взглянул на Викторию.

Она стояла прямо передо мной, совсем близко. И снова я заметил все тот же взгляд исподлобья. Словно она что-то задумала, и это что-то весьма занимало ее.

«Почему она так скверно одета? — подумал я. — Почему Люси не займется ею хоть немножко? Ничего особенного ведь и не нужно. Два-три платья… хорошая прическа…»

Она словно прочла мои мысли.

— Тебе по-прежнему не хочется меня поцеловать? — спросила она.

Она стояла слишком близко от меня. Ведь она еще ребенок… всего лишь подросток, а я — ее учитель.

Я кашлянул.

— Прекрасный вид, Виктория… А теперь пойдем вниз.

Она начала спускаться по лестнице.

Мы сошли вниз и вновь расположились в странной комнате с громким названием «Зимний сад». Здесь были прямоугольный стол, на котором лежали учебники, два венских стула и четыре горшка герани, которым комната и была, видимо, обязана своим названием.

Виктория раскрыла книгу.

— Вот насчет гражданской войны… — сказала она. — Я не совсем понимаю, почему генерал Брэгг…

Я толком не слушал. Странная атмосфера чердака все еще не отпускала меня.

— …А прабабка Лунде была очень стара?.. — спросил я.

— Очень. Ей было больше девяноста лет.

Я задумался. Не то чтобы о чем-то определенном, но в данный момент генерал Брэгг меня мало интересовал.

— Твоему отцу шестьдесят два года, — сказал я. — Это я знаю. А сколько лет его сестре?

— Какой сестре? — спросила Виктория.

Я взглянул на нее, не веря своим ушам.

— Тете Марте, — сказал я.

— А-а! Тетя Марта… Она ему не сестра.

— Не сестра?

— Нет. Она его кузина. Ей пятьдесят восемь лет.

Пятьдесят восемь лет! Я знал многих женщин, ее ровесниц. Одни были степенные, другие довольно прыткие, каждая по-своему. Но фрёкен Лунде, которая, значит, приходилась полковнику Лунде не сестрой, а кузиной, принадлежала другому миру. Ее мир вполне соответствовал атмосфере этого старого, кишащего призраками дома конца прошлого века. И все равно, хотя ничего особенного я не узнал, мне казалось, будто я обнаружил мину на ничейной земле.

— Виктория, — сказал я, — я не люблю насильно вытягивать сведения из людей.

— Ты только притворяешься, будто не любопытен. А на самом деле ты невероятно любопытен. Как благородно это звучит: «Не люблю насильно вытягивать сведения из людей»!

Я снова взглянул на нее.

— Хорошо, Виктория. Пусть будет так. Наверно, ты права. Но ведь все считают, что фрёкен Лунде сестра твоего отца?

— Мало ли кто что считает? Это ровным счетом ничего не значит.

— Конечно, нет.

Неожиданно прабабка Лунде ожила в моем воображении. Я впервые подумал о ней как о живом человеке.

— Ты права, Виктория. Я любопытен. Теперь, когда я это признал, можешь ты рассказать мне все по порядку?

Она взяла шариковую ручку и начала щелкать штифтиком. Театральная пауза. Я ждал.

— Вообще-то рассказывать больше нечего. Тетя Марта — папина кузина. Она всегда здесь жила. Больше ей жить негде. Ты, наверно, считаешь, что у нее довольно старомодный вид… но ведь и у меня такой же? В этом доме все выглядят старомодно. Кроме Люси…

— Но если прабабушка Лунде действительно спрятала на чердаке что-то чертовски — извини, я хотел сказать, что-то необычайно ценное, тогда твой отец и твоя… твоя тетя Марта имеют по закону равные права наследования?

— Да.

— Ты все это знаешь, Виктория?

— Конечно. Я читала книгу «Юрист на дому».

— Но послушай…

— А после отца право наследования принадлежит мне. Совместно с Люси.

Кому, как не мне, знать современных подростков! Ведь на протяжении многих лет я ежедневно встречался с ними в школе Брискебю.

Люди говорят, будто все подростки одинаковы. Люди говорят ерунду. Каждый подросток, как и каждый новорожденный младенец, — личность, причем в несравненно большей мере, чем взрослый.

Я никак не предполагал, что Виктория может разбираться в юриспруденции — наверно, потому, что она вела такую замкнутую жизнь, была плохо одета, не имела друзей, жила с людьми намного ее старше, которые сделали свой мирок ее миром, и еще потому, что она была так трогательно неопытна. Я никогда не свыкнусь с мыслью, что в душе каждой женщины таятся самые неожиданные свойства. Вот и Виктория, тоненькая Виктория, безобразно одетая, с черной челкой и зелеными, сверкающими, как звезды, глазами…

— Так что тебе непонятно про генерала Брэгга?

— Битва под Чаттанугой, — ответила она. — Я понимаю генерала Гранта. Но не генерала Брэгга. Он атаковал с фланга. А если бы он зажал войска противника в тиски, генералу Гранту пришлось бы отступить…

Она не зря была дочерью полковника.

— Я тоже этого не понимаю, — сказал я, совершенно сраженный. — Мы должны просто принять это как исторический факт.

Виктория обладала удивительной способностью смущать меня.

Теперь я остерегался ее по разным причинам. На занятиях, сидя рядом с ней за столом, я старался сохранять между нами подобающее расстояние. И еще я должен был оберегать ее, хотя толком не знал, от чего. «Виктория тревожит меня», — сказал ее отец.

Еще неделя занятий — и февраль сменился мартом.

Как-то вечером мы сели играть в карты. Виктория была, как никогда, молчалива. Мне это не понравилось.

Потом мы слушали последние известия.

В доме полковника Лунде радио включали только для того, чтобы послушать последние известия и сводку погоды.

— Потепление, — сказал полковник. — Пора уже. Зима выдалась слишком снежная. Что ж, спокойной ночи!

Все встали. Командовал здесь, как всегда, полковник Лунде. И сигнал отбоя следовал сразу же за последними известиями. Всегда.

— Я потушу свет, — сказал я.

— Спасибо, доцент Бакке.

Все вышли из гостиной, и вскоре я услышал, как захлопываются двери на втором этаже. Я знал: тот, кто попадет в ванную комнату последним, будет принимать самый холодный душ. Обычно последним был полковник Лунде или же я. Сегодня последним наверняка буду я.

Распахнув окно, я выкурил несколько сигарет. Полковник Лунде не любил запах табачного дыма. Я загасил последнюю сигарету, закрыл окно, потушил свет и отправился принимать холодный душ, чтобы затем лечь в постель.

В коридоре на втором этаже было, как всегда, почти совсем темно. Полковник Лунде экономил электроэнергию. И, как всегда, было совсем тихо.

Или, может быть, не совсем?

До меня донесся слабый звук, который я не сразу распознал. Я стоял не шелохнувшись и прислушивался. Звук доносился из комнаты Виктории.

Я подошел к ее двери и снова прислушался. И тогда я понял, в чем дело.

Виктория плакала.

Она не рыдала, не всхлипывала — в том-то и был весь ужас. Вся во власти горечи и отчаяния, она плакала почти беззвучно.

Я постучал в дверь. Она не ответила. В комнате стало тихо. Я опять постучал.

— Виктория, это я.

Я говорил шепотом, но не сомневался, что она меня слышит. Только бы меня не услышал никто другой.

— Можно мне войти, Виктория?

По-прежнему никакого ответа.

Я распахнул дверь и вошел.

Виктория еще не ложилась. Она сидела за своим некрашеным письменным столиком, уронив голову на руки, и не подняла ее, когда я вошел.

Я взял стул, стоявший у железной кровати, и пододвинул его к столу. Я не знал, что мне делать.

— Виктория, — начал я, — может, ты скажешь мне, почему ты плачешь?

Она шмыгнула носом. Я достал из кармана платок и протянул ей.

Она подняла голову и повернулась ко мне вместе со стулом.

Теперь она сидела прямо против меня. У нее было такое несчастное заплаканное лицо, что у меня сжалось сердце. Пусть это звучит банально, но и в самом деле у меня сжалось сердце.

— Я плачу вовсе не из-за того, из-за чего ты думаешь, — сказала она.

Мне стало страшно.

Она улыбнулась.

— Не надо пугаться, Мартин…

Наверно, я ошибался, воображая, будто у меня непроницаемое лицо. Но, может быть, просто Виктория с ее поразительной чуткостью мгновенно читала все мысли на лицах людей.

— …не так это серьезно, как ты думаешь.

Я вообще ничего не думал.

— Почему ты плачешь, Виктория?

Она теребила пальцами носовой платок.

— Сегодня день моего рождения, — сказала она.

Бедняжка Виктория. День ее рождения. И никто об этом не вспомнил, никто ее не поздравил.

— Поздравляю тебя, Виктория! — сказал я.

Она улыбнулась. И я подумал о солнце, сверкающем в небе после дождя. Но я понимал: коль скоро у меня стали появляться мысли о солнце после дождя, значит, мне следует держать себя в руках.

— Спасибо, — сказала она.

— И… и сколько тебе исполнилось, Виктория?

— Двадцать один год, — сказала она.

Я почувствовал себя круглым дураком, и вид у меня, наверно, был соответствующий. Она все поняла. Повернувшись к письменному столу, она выдвинула ящик, достала оттуда какую-то бумажку и протянула мне.

— Вот, Мартин, моя метрика. Никто не верит, что мне столько лет…

Я уставился на метрику.

А ведь я, болван эдакий, вообразил, что ей лет шестнадцать или семнадцать! И все потому, что мне поручили готовить ее к экзаменам на аттестат зрелости. Я даже не удосужился спросить. И я целовал ее, да еще высокомерно заявил, будто это все равно, что целоваться с деревяшкой.

— Значит, ты… ты взрослая, Виктория…

Не слишком остроумное замечание.

— Да, как будто.

— Виктория, — сказал я. — Вот что. Запри за мной дверь. Никого не впускай. Погоди ложиться. Я вернусь через полчаса. И не плачь.

— Я больше не плачу.

— Погоди ложиться… я хочу…

— Я подожду, — сказала Виктория.

Намного превысив дозволенную скорость, я мчался на машине к себе домой, на Хавфьордсгате.

Когда я вошел в квартиру, мне показалось, будто я в чужом доме. Я не был здесь больше двух месяцев. Только идиот мог жить в этой сверхсовременной квартире. И этим идиотом был я.

Я бросился в угол комнаты к шкафу, в котором стояли вина. Есть ли там шампанское? Обычно я держал дома бутылку для непредвиденных торжеств. И правда, бутылка нашлась, Я взял ее. На всякий случай я захватил еще два стакана.

Затем с той же недозволенной скоростью помчался к Холменколлосену.

Виктория ждала меня.

Я поставил стаканы на ее письменный стол, затем откупорил шампанское. Пробка, выстрелив в потолок, упала на пол. Виктория наклонилась и подняла ее, а я тем временем наполнил стаканы.

— Это шампанское, Мартин? Я еще никогда…

— Когда человеку двадцать один год, полагается пить шампанское, — заявил я с важным видом. — Прошу, Виктория…

Она сделала небольшой глоток, потом залпом выпила весь стакан.

— Шампанское довольно крепкий напиток, Виктория… ты… я…

Я поднялся. И кашлянул. Так полагается в торжественных случаях.

— Виктория, — начал я. — В день твоего рождения и совершеннолетия разреши мне поздравить тебя с этой знаменательной датой и пожелать тебе счастья — отныне и навеки!

Говорил я, разумеется, косноязычно, но от души. Главное, она видела, что я говорю от души.

Я снова сел. И не знал, о чем с ней разговаривать. Я даже вспомнил генерала Гранта.

— Можно сигарету, Мартин?

Я дал ей сигарету. Виктория выпускала дым тоненькими колечками.

— А сколько лет тебе самому, Мартин?

— Мне? Мне… г-мм… мне тридцать пять.

— Вот как!

Она улыбнулась. И опять я — не без причины — почувствовал себя болваном.

Я снова налил ей шампанского — на этот раз всего полстакана. Затем я наполнил свой стакан. Так мы молча сидели и курили. Никогда еще я не видел, чтобы так праздновали день рождения.

Я посмотрел на часы.

— Скоро уже двенадцать, — сказал я. — Тогда и конец празднику. Бутылку пробкой не затыкай… остаток допьешь завтра вечером… к тому времени шампанское выдохнется… то есть перестанет шипеть, но оно все равно будет вкусное. Пробку сохрани… это приносит счастье…

Я снова встал.

— Спокойной ночи, Виктория, — сказал я.

Она встала и подошла ко мне. Я пережил трудное мгновение.

— Спокойной ночи, Мартин. И большое спасибо. Я никогда не забуду этот день рождения.

Во время наших утренних прогулок с двумя или тремя дамами Лунде мы любили захаживать на Холменколлен.

Температура держалась немного ниже нуля, но солнце светило каждый день. Весь холм, трибуны, строительные леса были заполнены людьми из Общества лыжников. Мы присаживались на какой-нибудь из трибун и, подставив лицо солнцу, любовались царившим вокруг оживлением.

Все радовались снегу и слабому морозу.

Не радовался только Карл-Юрген. Он ждал, когда снег на кладбище Вэстре подтает. Подтает настолько, чтобы он мог начать свои поиски. Поиски, которые, возможно, ни к чему не приведут.

Я не мог больше терпеть и позвонил ему. У меня была к нему просьба.

Я позвонил ему вечером, когда семья Лунде играла в бридж.

Я улучил минуту, когда игра была в самом разгаре. Полковник Лунде объявил четыре в пиках, дублировал и оказался в опасном положении; я счел, что никто из игроков теперь не оторвется от карт. Полковник Лунде не разрешит никому покинуть строй.

Я прошел через столовую в холл — к телефону.

— Карл-Юрген, это я, Мартин. У меня к тебе небольшая просьба. Довольно ребячливая. Речь идет об играх в Холменколлене… да, в воскресенье… прыжки с трамплина. Мы с Кристианом всегда, с детских лет, ходили туда вместе. В сущности, это у нас как бы единственный в году семейный праздник. В этот день Кристиан даже оставляет свою возлюбленную, кто бы она ни была. Мы всегда стоим в одном и том же месте: у самой высокой сосны, слева от посадочного склона. Можно мне уйти… одним словом… можно мне в этот день оставить семейство Лунде?

— А какие планы у семейства на этот день?

— Я выяснил. Разумеется, осторожно. Они тоже всегда ходят в этот день на Холменколлен. Они же, в сущности, на холме и живут или, если хочешь, совсем рядом… Я им рассказал, что мы с Кристианом, по семейной традиции, встречаемся у сосны…

— А ты не мог бы пойти туда вместе с семейством Лунде?

— Знаешь, мы с Кристианом…

Секунду телефон молчал.

— А вдруг семейство Лунде не пойдет туда или, скажем, половина семьи останется дома, что тогда, Мартин?

— Не думаю, что кто-нибудь останется дома… но все может быть…

Карл-Юрген снова смолк. Он никогда не говорил лишнего.

— Вообще-то в это воскресенье, в день Холменколленских игр, бояться вроде бы нечего. Народу будет полным-полно…

— Не меньше восьмидесяти тысяч, — вставил я.

— …а спокойствия ради я пришлю Эвьена. На тот случай, если кто-нибудь из Лунде останется дома. Пусть сержант погуляет в саду…

— Сержант Эвьен мало подходит для этого, — сказал я. — У него чересчур приметная внешность.

— Верно. Я пришлю другого. Тот никому не бросится в глаза. К тому же в день состязаний, наверно, многие захотят пройтись к холму через сад полковника Лунде.

— Конечно, — подтвердил я.

— Хорошо, Мартин, я отпущу тебя. Надеюсь, вы с братом хорошо проведете время.

— Спасибо, — сказал я.

Когда я вернулся в гостиную, полковник Лунде уже успел благополучно выбраться из опасного положения.

Я не знал, что именно в этот день — самый радостный в Осло день народного торжества — Карл-Юрген начал свои невеселые поиски на кладбище Вэстре. Я не знал ничего, пока он сам мне это не рассказал.

Что и говорить, день был выбран удачно.

Не знал я и того, что на кладбище была Люси. Наверно, ей что-то подсказало шестое чувство. Она стояла, наполовину скрытая большим надгробьем, и все видела. Точнее, почти все.

Но сержант Эвьен ее заметил. И сержант сказал Карлу-Юргену, что она там стоит. Оба притворились, будто не замечают ее.

— Почему вы притворились, будто не заметили ее, Карл-Юрген?

— Я хотел увидеть ее реакцию.

— А когда пришла Люси?

— Сержант Эвьен заметил ее около девяти.

Карл-Юрген привел с собой семь человек. Они принесли два огнемета, чтобы растопить метровый слой снега над могилами вблизи высокого камня со странной надписью. Работа велась на участке радиусом примерно метров в тридцать вокруг могилы фру Лунде. Пятеро копали, двое орудовали огнеметами.

Карл-Юрген начал поиски, не слишком рассчитывая на успех.

Он начал их исключительно под влиянием слов Кристиана об орудии как символе преступления — об орудии, которое преступник выбрасывает, как бы стремясь зачеркнуть этим содеянное.

— Я не верил, что найду его на кладбище, Мартин. Обычно орудие выбрасывают подальше от места преступления. Но я не мог забыть слов Кристиана о символическом акте — и решил попытаться найти его. И я его нашел. Оно лежало за невысоким могильным камнем, врезавшись в ствол карликовой сосны.

Это была тяжелая отвертка с двухсантиметровым лезвием, острым, как бритва.

Ее подобрал сам Карл-Юрген. Он взял ее, предварительно обернув пальцы тряпкой, которую ему подал один из полицейских.

На кладбище стояла полная тишина.

Затем Карл-Юрген вложил отвертку в портфель, его люди собрали свои лопаты и огнеметы, а одному из рабочих поручили вновь аккуратно засыпать снегом место преступления. «Место преступления».

Когда Карл-Юрген поднял глаза, Люси уже не было. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого.

— А отпечатки пальцев… на отвертке, Карл-Юрген?

— Отвертка пролежала в снегу более двух месяцев. Но мы найдем отпечатки. Мы найдем также следы крови. Это будет кровь фрёкен Лунде. А отпечатки будут принадлежать тому, кто держал отвертку в руках. Но, увы, на это потребуется много времени. Не меньше двух-трех недель.

Карл-Юрген не ошибся. Он обнаружил следы крови из раны на лбу фрёкен Лунде. И он нашел отпечатки пальцев того, кто держал отвертку.

Но всего этого я не знал в то воскресное утро, когда, охваченный детской радостью, взбирался на гору Холменколлен вместе с братом.

Каждый год в этот день, приколов к карману темно-синей куртки эмблему Общества лыжников и уложив в рюкзак бутерброды, термос с горячим кофе, бутылку пива и коньяк, мы отправлялись в путь. Совсем как в детстве, если не считать коньяка. Когда мы были мальчишками, мы брали с собой лимонад.

Мы поднимались в гору, следуя за толпой — за этим неповторимым стадом норвежцев, в котором, по крайней мере в этот день — единственный день в году — все добры друг к другу и царят мир и согласие.

В этот день даже полиция становилась Доброй Тетей. В этот день даже автомобили дипломатов останавливались на почтительном расстоянии от трибун, и все представители дипломатического корпуса — как европейских, так и более экзотических стран — в самых диковинных нарядах спешили наверх, к своим местам у лыжного трамплина.

Светило солнце, и дорога сверкала под ногами восьмидесятитысячной толпы стопроцентных норвежцев, преисполненных доброжелательности и благодушия.

Мы с Кристианом плыли наверх вместе с толпой, которая нисколько не редела, заполняя каждый квадратный сантиметр трибун, замерзшего озерца и пригорка, где не надо было платить за зрелище.

Мы нашли наше привычное место у самой высокой сосны.

От легкого ветерка заколыхались флаги — флаги всех стран, участвующих в состязаниях.

Мы пришли за час до начала, как у нас было принято. Можно ведь и подождать. Все были готовы ждать. Что нам стоит!

Это был день всенародного братства. Солнце светило на бутерброды и термосы, на детей, которые вдруг исчезали, но тут же отыскивались, на мужчин, деловито отмечавших что-то на листках программы, а затем поглощавших колбасу и бульон из бумажных стаканчиков и время от времени торопливо прикладывавшихся к коньяку.

Час дня.

Прибыл король.

Четыре гвардейца на трамплине затрубили в трубы. Затем раздались звуки гимна.

Мы с Кристианом стояли, сжимая в руках синие лыжные фуражки; казалось, трибуны вздыбились, потому что все зрители встали.

Торжественное чувство, от которого радостно замирало сердце, охватило меня.

Начались пробные прыжки.

Затем с каждой стороны появились трамбовщики в красных свитерах и синих лыжных брюках. Утрамбовав посадочный склон трамплина, они удалились.

Началось.

Меланхолический трубный глас возвещал каждый новый прыжок; на всех пяти табло вспыхивали баллы; зрители что-то отмечали на листках программы и с волнением ждали появления фаворитов.

Синий вертолет прессы кружил над нами, и фотограф снимал с птичьего полета старый добрый холм, который белел, как гигантская вспенившаяся и застывшая волна, в пестром море десятков тысяч голов, похожих на разноцветные леденцы.

После первого тура стало ясно, что самый опасный соперник норвежцев — Канкконен.

Энгану не повезло, но у нас ведь был еще Виркола. Я притопывал ногами, чтобы согреться, и вместе со всей разношерстной толпой ждал выхода Вирколы.

— Он должен выиграть, — сказал Кристиан. — Подумать только, я волнуюсь совсем как в тот день, когда прыгали братья Рюд. Неужели, Мартин, мы никогда не станем взрослыми?..

— Надеюсь, что нет. Во всяком случае, не в день лыжных состязаний на Холменколлене.

Снова прозвучал меланхолический глас трубы.

— Чтобы победить, Виркола должен прыгнуть по меньшей мере метров на девяносто — и притом безупречно…

С того места, где мы стояли, Бьерн Виркола виделся нам темным упругим мячиком на фоне трамплина.

И вот он прыгнул.

Восемьдесят тысяч человек судорожно глотнули воздух; казалось, раздался один-единственный глубокий вдох, и все затаили дыхание.

Виркола выпрямился всем телом, на какой-то миг расправил руки как крылья. Затем, прижав руки к бокам, он вытянул туловище параллельно лыжам и застыл в полете, которому, казалось, никогда не будет конца.

Девяносто два метра!

Буря восторга захлестнула толпу, которая тут же снова затаила дыхание, потому что на пяти табло появились баллы за стиль прыжка.

Я думал, что лопну от счастья. Я — крохотная частица огромной толпы, взорвавшейся ликованием!

Вопль восторга, подобно реву стартующего реактивного самолета, вознесся к синему, безоблачному небу.

— Победа! — кричал я. — Мы победили!

Мы!.. Это Виркола, и я, и все иностранцы, и дипломаты, и пьянчуги, и все, все праведники и грешники — все люди в этот чудесный день!

— Первый раз в жизни вижу такое! — сказал я, оборачиваясь к брату.

Но Кристиана рядом со мной не было.

Рядом со мной стоял какой-то мужчина, а у него на рюкзаке сидел мальчуган.

— Кристиан, — позвал я.

И тут я ощутил на своих ногах какую-то тяжесть.

Кристиан, видимо, поскользнулся и упал. Он лежал скорчившись на снегу между мною и мужчиной с рюкзаком, на котором сидел мальчуган.

— Кристиан…

Брат не ответил. Он лежал недвижимо.

Склонившись над ним, я уставился на его спину.

Я ничего не слышал. Ничего не чувствовал. Казалось, я в безвоздушной камере — наедине с братом, лежащим у моих ног. А в синей куртке на его спине было крохотное, опаленное по краям отверстие.

Я сбросил рюкзак, сорвал с себя куртку и прикрыл ею Кристиана. Не знаю, почему я так сделал. Я тогда не мог думать. И чувствовать не мог. Я только действовал.

— Скорей санитаров! — сказал я мужчине с рюкзаком. — Мой брат потерял сознание.

Потерял сознание? Кристиан… Кристиан…

Совершенно бесстрастно я констатировал, как отлично работает «Скорая помощь». Она прибыла через несколько минут. С носилками.

Снова и снова раздавался меланхолический глас трубы, возвещавший очередной старт, никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Ни на санитаров, которые быстро шагали с носилками, ни на меня, шедшего рядом.

Ближайшая санитарная машина стояла на Холменколвайен.

Я сел в машину рядом с носилками.

Завыла сирена, и автомобиль сразу же набрал скорость. «Все в этой стране делается как надо, — думал я. — Даже сегодня… а что сегодня?.. Ах да, воскресные состязания на Холменколлене… даже сегодня на улицах, должно быть, десятки тысяч людей… даже сегодня полиция гарантирует зеленую улицу санитарной машине… Санитарная машина… и в ней Кристиан? Кристиан…»

На этот раз мы не поехали в Уллевол. В ту больницу, что всегда была для меня якорем спасения: я всегда знал, что найду там Кристиана и он сделает все необходимое.

— Кристиан… — сказал я.

Он не шелохнулся. Я не узнавал его. Его чистое волевое лицо было спокойно, словно во сне.

Я осторожно откинул с его груди шерстяное серое одеяло, которым его прикрыли санитары. Я увидел, откуда вышла пуля: на его груди, прямо под карманом, была приколота эмблема Общества лыжников. Я увидел отверстие с буры-ми опаленными краями — оно было больше другого, того, что я обнаружил у него на спине.

Кристиан… Кристиан…

Я карабкался вверх, выбираясь из серых туч. Я рвался к чистому небу, воздуху, свету… Но тучи, сгустившись, обратились в снег. И снег душил меня, и я утонул в нем…

Темная птица взмыла со снега ввысь, и этой птицей был я. И я летел куда-то долго-долго…

— …девяносто два метра! — объявил я.

Я слышал чьи-то голоса или, может быть, это были крики восторга, потому что я пролетел так далеко. Но прислушиваться не хотелось. И снова я потонул в снегу. Потом я снова карабкался сквозь серые тучи. Где-то там, над тучами, должен же быть просвет?

Достаточно было открыть глаза. Теперь я слышал голоса… они раздавались где-то высоко-высоко в небе… и мне очень хотелось увидеть тех, кому они принадлежали. Но это было так трудно.

Снова послышались голоса. Что они говорили?.. А может, был только один голос? Нет, два.

— Мартин, — произнес первый голос.

Кто такой Мартин? Ах да, Мартин — это же я, человек, летающий выше и дальше всех. Но, может быть, я вовсе никуда не летал? Может, я просто лежал без движения? И что за белое облако надо мной?

Потолок. Обыкновенный беленый потолок. Но где же те голоса?

— Мартин, — повторил прежний голос. — Ты не спишь?

Я отвел глаза от потолка, и передо мной возник Карл-Юрген. Я смутно различал его силуэт, а он словно колыхался надо мной, и было у него два лица, которые никак не сливались в одно. Я пытался разглядеть оба лица, изо всех сил стараясь смотреть на них в упор, так, чтобы вместо двух увидеть одно. Право, не бывает же двуликих существ? Впрочем…

— Янус, — сказал я.

— Да нет, это же я, — отозвался Карл-Юрген. — Ты только не волнуйся.

А я и не волновался. Мне было хорошо. Правда, я был немного сердит на Карла-Юргена за то, что он не дал мне досмотреть такой чудесный сон: подумать только, я был птицей, парившей в воздухе дольше всех других. Я снова закрыл глаза. Но тут послышался второй голос.

Был голос и была рука, лежавшая на моем запястье. Голос был приятный, мягкий, с легкой картавостью. Хорошо бы узнать, кто это так мило картавит.

Надо мной склонилось ласковое женское лицо, Я увидел седые волосы с пробором посередине, а над пробором — белый чепец.

— Как вы себя чувствуете, доцент Бакке? — спросил приятный голос женщины с ласковым лицом.

Я внимательно оглядел ее К ее воротничку была приколота эмблема: красный крест на белом поле. Сегодня, как видно, все было белое.

— Прекрасно, — ответил я.

— Вы только не волнуйтесь, — произнес ласковый голос.

Голова у меня была ясная, легкая. До меня вдруг дошло, что не очень-то учтиво так вот валяться в присутствии дамы. Я широко раскрыл глаза и понял, что уже не сплю.

И тогда я все вспомнил.

— Кристиан! — крикнул я. И попытался встать. Надо мной склонилось тонкое лицо, и я снова увидел седые волосы с пробором посередине.

— Вам можно сесть, доцент Бакке, если только вы обещаете не волноваться.

— Кристиан…

Карл-Юрген тоже наклонился ко мне.

— Все в полном порядке, Мартин. Кристиан чувствует себя превосходно, просто отлично.

Тут только я совсем очнулся.

Я лежал на койке под серым шерстяным одеялом в комнате с белыми стенами, и около меня были двое: Карл-Юрген и старенькая медсестра.

— Где я?

— В пункте «Скорой помощи».

— А почему не в Уллеволской больнице?

— Если уж ты шлепнулся в обморок на пункте «Скорой помощи», тебя будут держать здесь, пока ты не очухаешься, — сказал Карл-Юрген.

— Давно я здесь? Карл-Юрген взглянул на часы.

— Час с небольшим.

— Пить хочется…

Старенькая медсестра в белом халате приподняла меня за плечи.

Это было не совсем то, на что я рассчитывал: она подала мне большую чашку совершенно черного кофе. Я осушил ее одним глотком. Затем я помотал головой, и все шарики в ней встали на свое место. Я сел в постели.

— А как Кристиан?.. Он… скажи, он…

— Кристиан в полном порядке. Лучше некуда!

— Да, но… видел ты его?

— Видел, конечно, Он ранен пулей навылет, но чувствует себя хорошо. Он уже справлялся о тебе.

— Где он сейчас?

— Его только что перевезли в Уллеволскую больницу. Когда дежурный врач узнал, кто он такой, он тут же отправил его в его собственное отделение Уллеволской больницы. Вместе с пачкой свежих рентгеновских снимков.

— Можно мне к нему?

— Попробуйте встать на ноги, — сказала медсестра.

Я встал и стоял прочно, как каменная скала. Я чувствовал себя совершенно здоровым.

— Ты не ушибся? — спросил Карл-Юрген.

— Господину инспектору, должно быть, известно, что при обмороке люди падают очень мягко, — сказала медсестра.

— Да, конечно.

В окно светили косые лучи солнца. Я взглянул на часы. Было почти четыре.

Кристиан лежал на койке в одной из палат его собственного отделения Уллеволской больницы.

Я впился в него глазами и замер. Карл-Юрген тоже.

— Эй! — сказал Кристиан. — Вы как будто не особенно рады меня видеть?

— Господи боже мой! — сказал я. — Ты просто Фантомас!

— Почти что так, — сказал Кристиан. — Присаживайтесь. Сейчас придет профессор. Он изучает рентгеновские снимки.

Мы сели — каждый на свой стул. Так мы сидели, а Кристиан молча лежал на койке. Но он не походил на тяжелобольного. Пожалуй, он был лишь немного бледен. И, не знай я всего, что случилось, я бы нипочем не поверил, что это он тогда рухнул на снег у большой сосны на лыжном холме, простреленный навылет револьверной пулей.

Это был низенький плотный человечек, с белоснежной, коротко остриженной шевелюрой и ярко-синими глазами. Из-под белого халата выглядывал галстук, идеально гармонировавший с цветом профессорских глаз.

Мы с Карлсм-Юргеном встали. Я не уверен, что профессор вообще заметил наше присутствие. Впрочем, должно быть, заметил, потому что милостиво нам кивнул.

— Инспектор Халл? Доцент Бакке?

Мы поклонились.

Он вновь осчастливил нас коротким кивком. Но ничем не выдал своих мыслей.

— Я хотел бы знать, как обстоит дело, — сказал Карл-Юрген. Его не так легко было сбить с толку.

Профессор соблаговолил снова заметить нас.

— Извольте!

Профессор поправил галстук. У каждого своя манера выдерживать театральную паузу.

— Доктор Бакке ранен в спину с близкого расстояния. Входное отверстие чрезвычайно мало. Пуля проникла между двух ребер, прошла над диафрагмой, затем над печенью. При латеральном продвижении задела основание легкого. Выходное отверстие расположено на груди, справа. Результат: ограниченный пневмоторакс и неработоспособность в течение двух-трех недель.

Профессор кашлянул и снова поправил галстук. Ему надоел этот разговор. Мы с Карлом-Юргеном смотрели на него, выпучив глаза. Но Кристиан улыбался. Надменный коротышка разозлил меня не на шутку.

— А нельзя ли повторить все это на человеческом языке? — спросил я.

— Я всегда изъясняюсь на человеческом языке, доцент Бакке.

Так это было или нет, из всего сказанного следовало одно: специальная терминология недоступна пониманию непосвященных.

— Сейчас я вам все объясню, — сказал Кристиан. — Надеюсь, профессор, у вас нет возражений?

Было совершенно очевидно, что возражения профессор имел. Его, видно, весьма раздражали визиты, особенно визиты таких невежд, как мы с Карлом-Юргеном. Он пожал плечами.

— Профессор объяснил все очень точно, — сказал Кристиан. — Попросту говоря, это означает, что из всех мыслимых и немыслимых удач на мою долю выпала самая крупная. Я легко ранен в легкое, и в плевру попало немного воздуха. Мне придется проваляться в постели недели две-три.

— Это означает, что не только на вашу долю, доктор Бакке, но и на долю еще трех-четырех человек выпала невероятная… г-мм… удача, как вы изволили выразиться. Судя по всему, пуля натолкнулась на какое-то препятствие. Может быть, у вас было что-то в нагрудном кармане? Иначе она легко могла бы поразить еще нескольких человек, стоявших перед вами.

— Пуля… — повторил я.

— Мы ее найдем, — сказал Карл-Юрген. — Вот уже час с лишним мои люди рыщут по Холменколлену. Ты же рассказал мне, где вы будете стоять, а Кристиан, который очухался раньше тебя, подробно описал мне это место.

— Убийца… — начал я.

— Это уже другой вопрос, — отрезал Карл-Юрген, и на лице его проступила ледяная решимость.

— Я совершенно не понимаю, зачем кому-то понадобилось поднять на вас руку, доктор Бакке, — сказал профессор.

И опять мой брат улыбнулся.

— Меня хотели убить потому, что я слишком много знаю.

— Что это за… как прикажете это понимать? — спросил профессор.

— Так и понимать, как сказано. — ответил я тоном проказника-мальчишки, каким себя в ту минуту и ощущал.

Профессор не удостоил меня даже взглядом.

— Желаю вам скорейшего выздоровления, доктор Бакке. Завтра я к вам загляну. Сегодня вечером дежурит, по-моему, сестра Карин.

Спустя минуту в дверях возникла улыбающаяся сестра.

Я чуть было снова не шлепнулся в обморок. Но на этот раз по куда более приятной причине. Сестра Карин была похожа на Софи Лорен — до того похожа, что казалось, перед нами стоит сама актриса в белом халате, который весьма шел к ее стройной фигуре.

Даже Кристиан на какое-то мгновение оцепенел. Потом он улыбнулся.

— Как видишь, Мартин… на каждом шагу меня ждут приятные неожиданности.

— Меня тоже, — сказал я. — Только не такие приятные. И потому они меня мало радуют.

Я сидел против Карла-Юргена в его кабинете.

Часы на Ратуше пробили шесть.

Во дворце уже готовятся к вручению призов: через несколько часов Бьерн Виркола получит свой кубок.

— Да, — повторил Карл-Юрген. — Слишком много он знает…

— Да, — отозвался я. — Кристиану что-то известно. И ему следовало бы все нам рассказать.

Карл-Юрген чертил карандашом черточки и кружочки.

— Я не убежден, что он знает что-то, но он, очевидно, что-то подозревает. И это напугало убийцу. Мартин! Встань!..

Я встал в полном недоумении.

— Повернись!

Я повернулся. Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, я стоял спиной к Карлу-Юргену. Затем я снова повернулся к нему лицом.

— Что это еще за… — начал я.

— Мартин, я не уверен, что пуля предназначалась Кристиану. Конечно, это возможно. Но возможно также, что она предназначалась тебе. Раньше я просто не замечал, как вы похожи друг на друга… Слушай, Мартин! Ты должен оставить эту работу. Я пошлю в дом полковника Лунде одного из моих людей, и он будет дежурить там круглые сутки…

Ах так! Значит, сторожевой пес уже не годится. И его хотят заменить хорошо выученной овчаркой.

— Ни в коем случае, — заявил я. — Я обещал полковнику Лунде стеречь Викторию, и я сдержу свое слово.

— Это приказ, Мартин. Ты должен выбраться из этого дома. Скажи им что тебе угодно. Можешь сказать, что тебя отзывают в школу. Или что тебе надо навестить маму… все равно. Понял, Мартин? Это приказ!

Есть, кажется, в Уголовном кодексе статья, предусматривающая наказание за «сопротивление полиции»?

— Так точно! — сказал я.

В дверь постучали, и вошел человек в сером.

— Вот пуля, инспектор… мы ее нашли.

Он положил ее на стол перед Карлом-Юргеном. Крохотный, безобидный с виду металлический шарик. Но он должен был отнять жизнь у моего брата Кристиана.

Я не мог оторвать глаз от пули.

— Калибр? — спросил Карл-Юрген.

— 9 миллиметров, — сказал человек в сером.

— Спасибо.

Человек в сером вышел из кабинета.

Карл-Юрген поднялся, взял в шкафу толстую папку, вынул из нее кипу каких-то бумаг и начал листать.

— Что ты ищешь, Карл-Юрген?

— Хочу установить, какой револьвер у полковника Лунде.

— А ты знаешь, что у него есть револьвер?

— Он военный. У него наверняка есть револьвер. И лицензия.

Он продолжал листать бумажки.

— Вот он тут как тут. У полковника Лунде револьвер системы «Люгер». Девятимиллиметровый калибр соответствует.

— Но, наверное, у многих людей есть такой револьвер?

— Разумеется. Но сейчас нам важно установить, что он есть у полковника Лунде. А с помощью баллистического теста нетрудно определить, был ли этот выстрел произведен из его револьвера. Едем туда, Мартин, мне надо задать два-три вопроса семейству Лунде!

День тонул в золотисто-синих сумерках. Улицы на пути к Холменколлену казались голыми — тысячи ботинок вытоптали весь снег.

На улицах сейчас было безлюдно. Разве что повстречается запоздалый гуляка, хлебнувший лишнего и теперь нетвердой походкой бредущий к центру столицы.

На Холменколлене служащие Общества Лыжников убирали мусор: газеты, программы, бутылки, бумаги из-под колбасы и бумажные стаканы.

Праздник был позади. Еще два-три часа — и сгустившиеся сумерки скроют трибуны, деревья и озерцо. И только трамплин, залитый светом прожекторов, все так же будет белеть яркой дугой над темным лесом.

Полковник Лунде и его три дамы, как всегда по вечерам, сидели вокруг стола в гостиной. Со своими книгами, рукоделием и пасьянсом.

Я вдруг почувствовал, что ненавижу их всех.

Карл-Юрген остановился у двери, я закрыл ее за ним и тоже остановился. Не знаю, какие у нас при этом были лица.

— Сегодня утром кто-то стрелял в доктора Кристиана Бакке, — сказал Карл-Юрген. — Ему выстрелили в спину, когда он стоял в толпе у трамплина.

В комнате стало совсем тихо, а я впился глазами в лица четырех людей у стола. Но реакция у всех была совершенно естественная. Все четыре лица исказились ужасом. В общем, так и должно было быть.

— Где вы храните ваш револьвер, полковник Лунде?

— Я? При чем тут я?!

— Полковник Лунде, я спросил: где?

Полковник Лунде встал. Прямой как палка. Он понял, что перед ним старший по чину и подчиняться надо беспрекословно.

— В левом верхнем ящике письменного стола.

— Кому известно, что вы держите его там?

— Кому?.. Да всем известно. Я хочу сказать… всем моим близким.

— А почему?

— Я часто его прочищаю!

— Вы запираете ящик?

— Нет.

— Значит, любой обитатель этого дома может его взять?

Глаза полковника беспокойно забегали.

— Да.

— Мы все его брали, — сказала маленькая фрёкен Лунде.

Я не мог не взглянуть на нее.

— Зачем, фрёкен Лунде?

— Затем, что иногда полковник оставляет его на столе. И тот, кто в этот день вытирает пыль, берет револьвер и кладет в ящик.

— А кто последний клал его в ящик? Я хочу сказать, кто последний вытирал пыль?

— Я, — сказала фрёкен Лунде. Она была похожа на крохотного терьера, готового громким лаем защищать своего хозяина.

— Мартин… — произнесла Виктория. Голос ее был так слаб, что я с трудом расслышал ее слова. — Мартин, а что… что с твоим братом?

— Он будет жить, — сказал Карл-Юрген. Он опередил меня, не дав мне ответить, а это прежде было не в его привычках. Как правило, он никого не перебивает. — Но ему придется долго пробыть в больнице.

— Как долго?.. — спросила Люси. Ее лицо под копной золотых волос было бело как мел.

— Трудно сказать. Быть может, несколько месяцев.

Теперь я понял, почему Карл-Юрген опередил меня с ответом. Он хотел, чтобы семья Лунде считала Кристиана на долгий срок выбывшим из игры. Наверно, у него для этого были серьезные основания.

— Я возьму с собой ваш револьвер, полковник Лунде.

Полковник Лунде взглянул на него, и глаза его сузились.

— Это мой служебный револьвер, и у меня есть на него лицензия. Никто не имеет права его у меня отобрать.

— В таком случае я конфискую его на основании двести двенадцатой статьи Уголовного кодекса.

— Полковник Лунде не имеет к этой истории ни малейшего отношения, — сказала маленькая фрёкен Лунде. Терьер тявкал как мог.

Полковник Лунде, казалось, сразу обмяк.

Виктория и Люси не сводили с него глаз, не знаю, кто из них двоих был бледнее. Одна лишь фрёкен Лунде не теряла присутствия духа.

Полковник Лунде подошел к письменному столу и выдвинул ящик. Он протянул руку, чтобы взять револьвер. Карл-Юрген стоял за его спиной.

— Не дотрагивайтесь до него, полковник Лунде!

Карл-Юрген почти никогда не повышал голоса. Но сейчас он его повысил.

Полковник Лунде словно сразу состарился на десять лет. Он попятился и рухнул на стул у стола. Мертвая тишина вползла в комнату, окутав книги, рукоделие и незавершенный пасьянс.

Карл-Юрген вынул из кармана пиджака носовой платок. Затем взял платком револьвер, убедился, что он поставлен на предохранитель, и спрятал его в карман.

— Спокойной ночи, — сказал Карл-Юрген и повернулся к двери.

Никто не вышел его проводить.

Полковник Лунде встал, неотрывно глядя на дверь, за которой исчез Карл-Юрген. Потом повернулся и впился взглядом в трех женщин, сидевших за круглым столом красного дерева, с кружевной салфеткой под лампой. Вся его небольшая жилистая фигура подобралась. Взгляд потемнел и стал колючим — мне невольно вспомнился тигр, приготовившийся к прыжку.

— Кто из вас дотрагивался до моего револьвера? — спросил полковник. Голос его был совершенно спокоен — потому-то, наверное, он так меня потряс. Меня. Но отнюдь не трех женщин.

Маленькая фрёкен Лунде смотрела на него ласковыми карими глазами, в голубых глазах Люси застыло томное выражение, на лице Виктории сияли две зеленые звезды.

.— Я, — ответили хором все три.

Полковник Лунде подошел к круглому столу и на мгновение оперся о него ладонями. Потом вдруг резким движением смел со стола разложенный пасьянс и стукнул кулаком по столу.

— Черт возьми!.. — крикнул он.

Женщины не шевельнулись. Я застыл там, где стоял, — на полпути между столом и дверью.

Глубоко втянув голову в плечи, полковник переводил взгляд с одной женщины на другую. Все три смотрели на него с невозмутимым выражением лиц.

— Идите спать! — рявкнул он. — Я не желаю вас видеть…

Они встали. Фрёкен Лунде сложила свое вышиванье. Люси закрыла книгу. Виктория нагнулась и стала подбирать с полу карты.

— Оставь!

Виктория промолчала. Остальные тоже не проронили ни звука. И все три исчезли за дверью.

— Бабье!.. — сказал полковник Лунде.

И снова сел. На первый попавшийся стул. Потом уперся локтями в стол и уронил голову на руки.

Я смотрел на его смуглый затылок, на коротко подстриженные, с проседью волосы. Потом я наклонился и стал собирать карты. Он промолчал. Я сел у стола напротив него и стал аккуратно складывать карты в колоду. Потом спрятал их в шкатулку. На стене за спиной полковника Лунде тикали часы.

Я вынул из пачки сигарету.

— У вас не найдется спичек, полковник Лунде? — спросил я.

Казалось, он только теперь заметил мое присутствие. Потом взглянул на меня и маленькими сильными руками потер надбровья.

— Спичек нет…

— Ничего. Я вспомнил — кажется, у меня самого есть.

И я закурил.

Полковник Лунде смотрел куда-то поверх моего плеча. На его лице были растерянность и тоска.

— Я солдат, доцент Бакке… да, солдат. Я пробыл солдатом почти всю жизнь. Я привык к порядку, К покою, порядку и дисциплине. Мне… мне нравится такая жизнь. Покой. Покой и мир. При… при Виктории было так спокойно. Она была хорошей женой. Такой, какая нужна солдату… Но после ее смерти…

Я выжидал. Он вдруг посмотрел на меня в упор.

— Что происходит в этом доме, доцент Бакке?

— Не знаю, — ответил я. — Вернее, знаю очень мало. У вас есть виски, полковник?

Я вспомнил о графине с портвейном. Неужели у него не найдется бутылки виски?

— Да… то есть у меня есть одна бутылка. Я пью очень редко. У солдата должна быть ясная голова. Солдату нужно…

— Где эта бутылка, полковник Лунде? Я ее принесу.

— В буфете… там, где графин с портвейном.

Я подошел к буфету, открыл дверцу и вынул бутылку. Полная, даже откупоренная. Я принес из кухни два стакана.

Полковник Лунде сидел все в той же позе.

Я откупорил бутылку и наполнил два стакана. Один из них я поставил перед полковником.

— Выпейте, полковник.

Секунду он разглядывал стакан, потом отпил глоток. Точно так же, как в прошлый раз, пригубил портвейн.

— Выпейте залпом, полковник.

Он воспринял мои слова как команду и единым духом осушил стакан. Я сказал — выпить залпом, и он выпил залпом. Это больше всего меня поразило. Он в точности исполнил мое приказание. Он был солдат.

На его сухом смуглом лице проступил легкий румянец.

— Вы спросили меня, что происходит в этом доме, — заговорил я. — Этого я не знаю. Но кое-что мне известно. То же, что и вам. Что кто-то пытался убить фрёкен Лунде. Кто-то пытался убить моего брата Кристиана. И что вы — вы сами, полковник, и остальные члены вашей семьи — что-то ищете на чердаке.

Он реагировал на мои слова совсем не так, как я ожидал. Он вообще никак на них не реагировал. Он просто сказал, словно подтвердил факт:

— Да. Мы ищем.

Он на мгновение задумался. Он был совершенно спокоен. Потом опять посмотрел на меня с упор и вдруг совершенно неожиданно спросил:

— А вы не замечали, доцент Бакке, что вы с братом очень похожи друг на друга? Вы не думали о том, как трудно различить вас со спины? В особенности, когда вы одинаково одеты. В темно-синем лыжном костюме. В том, который на вас сейчас.

Я молча уставился на него.

То же самое сказал Карл-Юрген. Но Карл-Юрген на то и был инспектором полиции. Его обязанность — все замечать и делать необходимые выводы.

— Вы думаете, что кто-то пытался убить меня?.. — спросил я.

— Не знаю. Я только предполагаю. После того, что случилось сегодня. Ведь это вас я пригласил присмотреть за Викторией. Я думаю, все прекрасно это поняли. Но они молчат. Они привыкли подчиняться приказам… привыкли к дисциплине…

— Дисциплина — штука опасная, полковник Лунде. Не для вас — вы человек военный. Но для того, кто к ней не приучен, дисциплина бывает опасна. Быть может, кто-то из живущих бок о бок с вами копит в душе злобу и мстительность, а это-то и опасно.

Он улыбнулся. Вот чего я никак не ожидал.

— По-моему, этот «кто-то» уже дал выход злобе и мстительности, — заметил он.

— Верно, — подтвердил я. — Но этот «кто-то» успеха не добился. А значит, опасность увеличилась. Вот что я вам скажу, полковник Лунде…

Он выжидательно смотрел на меня.

— Инспектор Халл забыл предупредить вас об одном важном обстоятельстве. Он считает нужным, чтобы ваш дом днем и ночью находился под охраной полиции. А значит, я… н-да… Я могу отлучиться на несколько дней. Я вам уже сказал, что дом будут охранять круглые сутки.

Краска залила лицо полковника. Краска неподдельного возмущения.

— Охранять… охранять меня! Я не нуждаюсь ни в какой охране. И своих близких я буду охранять сам!

— Вы этого не сумели, полковник Лунде. И знаете сами…

Его плечи поникли.

— …знаете сами, что произошло. Теперь опасность увеличилась во много раз. Скажите, полковник, какое оружие, кроме револьвера, отобранного инспектором Халлом, вы храните дома?

— Мое ружье, само собой. Странно, что этот робот не спросил о нем.

— Халл вовсе не робот. Просто он исполняет свой долг.

— Свой долг? Вот как. Он исполняет свой долг. Превосходно. Исполняет свой долг. Если бы каждый исполнял свой долг…

— Вам, пожалуй, лучше пойти и лечь, полковник Лунде. Только сначала скажите, где ваше ружье.

Он выглядел усталым и постаревшим.

— Оно стоит возле моего письменного стола, в углу У окна.

Я принес ружье.

— Его вы тоже прочищаете, полковник?

На этот раз, впервые за все время, он улыбнулся от чистого сердца. Простой человеческой улыбкой.

— Скажите, доцент Бакке, вы что, совсем не служили в армии?

— Я? Как же. В инженерных войсках. На Валсмуене. Ох и драили же мы наши ружья! Однажды меня лишили увольнительной за то, что я забыл вычистить затвор…

Я стоял с ружьем в руках. Потом вскинул его на плечо. Это был маузер с оптическим прицелом.

— Громоздкая штука, — сказал полковник Лунде. — Ее не станешь таскать из комнаты в комнату, чтобы кого-то пристрелить. Слишком она большая и тяжелая. Но с двухсот метров я попадаю в середину червонного туза… могу показать…

Он потянулся к бутылке. Опередив его, я убрал ее.

— В другой раз, полковник Лунде. Пожалуй, нам обоим пора спать. Я погашу свет. Спокойной ночи, полковник.

Он встал. Как всегда, он автоматически повиновался приказу. Даже если этот приказ исходил от меня.

— Спокойной ночи.

В холле сидел сержант Эвьен.

— Полковник Лунде сделал вид, будто меня не заметил, — сказал он.

— Полковник не в своей тарелке, — объяснил я. — Он только что узнал, что в доме будет круглосуточная охрана. И недоволен этим. Ему кажется, будто его взяли под опеку. Да и кто на его месте обрадовался бы…

— Конечно, — согласился сержант Эвьен. — Нас не очень-то любят…

— Когда вас сменят?

— Завтра в восемь утра.

В доме все стихло.

Я разделся и принял ледяной душ. Он показался мне еще холоднее, чем обычно. Потом я пошел к себе.

Я осмотрел маузер полковника Лунде и удостоверился, что он не заряжен. Тогда я спрятал его в платяной шкаф, запер дверцу, а ключ положил в ящик ночного столика.

Потом лег и стал смотреть на синюю спортивную куртку с эмблемой Общества лыжников, висевшую на спинке венского стула у моей кровати.

Воскресный праздник на стадионе Холменколлен. Казалось, это было сто лет назад.

Я заснул как убитый.

Когда я наутро спустился вниз, сержанта Эвьена уже сменили.

Я не сразу заметил сменщика. Лучшей внешности для агента сыскной полиции нельзя было и пожелать. Запомнить его не мог бы никто.

— Сержант Вик, — вскочив, отрекомендовался он. Потом снова сел.

Я и сейчас ни за что не узнал бы сержанта полиции Вика. Он мог бы незаметно затесаться в какую угодно среду. Но пока что ему предстояло затесаться в круг семейства Лунде.

В управлении полиции я прошел прямо к Карлу-Юргену.

— Сержант Вик уже приступил к исполнению обязанностей, — объявил я. — А я по твоему совету еду к матери, чтобы немного развеяться.

Я чувствовал себя этаким бойскаутом, который свалился в водопад, едва не утонул, и теперь его посылают очухаться под материнское крылышко. И совершенно как мальчишка я радовался тому, что скоро окажусь дома у мамы.

— Я пробуду у нее самое большее дня два, — сказал я. — Как ты думаешь, ничего не случится за эти дни?

Он поднял на меня светлые глаза.

— Теперь я ни в чем не уверен, Мартин. Я не знаю, что и думать. Правда, Кристиан в безопасности, но я приказал ему исчезнуть с горизонта по меньшей мере на месяц. Работать ему не позволят. Когда же его выпишут из больницы, он отправится прямехонько к себе домой и будет вести себя тише воды, ниже травы — как в подполье.

— Этак он совсем покроется плесенью.

— Возможно. Но лучше ему покрыться плесенью на две недели, чем порасти травой на веки вечные.

«Порасти травой на веки вечные».

— Ты прав, — сказал я.

— Еще вопросы есть? — осведомился Карл-Юрген.

— У меня? Конечно, есть. Как всегда. Но, собственно, о чем бы я мог спросить у тебя сегодня?

— О револьвере, — сказал Карл-Юрген. — О пуле. И об отпечатках пальцев.

Я опять потянулся за сигаретой.

— Удалось что-нибудь выяснить?

— Конечно. В нашей полицейской работе эта часть самая легкая.

Он порылся в стопке бумаги на письменном столе.

— Лаборатория произвела баллистическое исследование револьвера и пули. Стреляли из револьвера полковника Лунде. Отпечатки пальцев также было нетрудно определить.

Я затаил дыхание.

— Они принадлежат фру Люси Лунде, — сказал Карл-Юрген.

Голубоглазая Люси. Люси, которую всегда манило все блестящее, Люси с ее просчетами и разочарованиями. Я не мог в это поверить.

— Не могу в это поверить, — сказал я. — Люси… Она… Она не способна на это…

— На что?

— Выстрелить кому-то в спину.

— А ты считаешь, что фрёкен Лунде, полковник Лунде или Виктория на это способны?

На мгновение все поплыло у меня перед глазами.

— Я рад, что еду к матери, — сказал я. — То есть… понимаешь, нервы у меня что-то сдают. Я знаю всю семью — по сути дела, знаю их всех как свои пять пальцев, и, на мой взгляд, ни один из них, ни один не способен выстрелить человеку в спину.

— А стало быть, мы с равными основаниями можем подозревать каждого.

— Понимаю. Так что же, ты… ты ее арестуешь?

— Нет. Подожду денек-другой. Если мы ее арестуем сейчас, я думаю, мы толку не добьемся.

— Что ты имеешь в виду?

— Арестовать ее легко. Нет ничего проще, чем арестовать человека, который оставил отпечатки пальцев на револьвере. Важнее узнать, зачем она брала револьвер. Ради чего она стреляла? Я твердо уверен, что она ничего не предпримет, если узнает, что Кристиан на целый месяц выбыл из строя. И еще одно я хотел бы узнать — что спрятано на чердаке.

— И ты думаешь, Люси найдет спрятанное?

— Не знаю. Но я хочу предоставить ей эту возможность.

— Ты хочешь предоставить ей возможность найти то, что все ищут и не могут найти, а потом ты ее арестуешь за покушение на Кристиана?

— Да.

Я молча смотрел на Карла-Юргена. На моего старого друга.

— Скверная у тебя работа, Карл-Юрген. И обязанности не из веселых.

— Да. И поверь, мне не всегда приятно их выполнять.

Я купил большой флакон духов «Жоли Мадам» и поехал через Берум в Бакке, где жила моя мать.

Мама встретила меня с обычным материнским пылом.

— Мартин, мальчик мой! Какой приятный сюрприз! Я надеюсь, ты побудешь со мной хотя бы несколько дней?

— Да, мама, — сказал я.

— Как мило, что ты вспомнил про день моего рождения!

Я вытаращил глаза. День рождения? Черт возьми, какое сегодня число? Ах да, 5 марта.

— Еще бы! — солгал я и протянул ей коробку «Жоли Мадам».

— Мои любимые духи, — заявила моя элегантная мать. — Как ты догадался, мой мальчик?

— Просто мне нравятся эти духи, — нашелся я. — И потом они тебе подходят. Так как же, мама, ты собираешься праздновать свой день рождения?

— Ты сошел с ума, Мартин! Ты ведь знаешь, что мне шестьдесят. Что тут праздновать? Но я очень тронута, что ты об этом вспомнил. Как поживает Кристиан?

— Кристиан простудился, — ответил я. С некоторой натяжкой это можно было считать правдой. — Он просил передать тебе привет и поздравления.

Второй раз за короткий срок я отмечал день рождения шампанским.

Только на сей раз все было как полагается. Бутылку извлекли не из шкафа, а из винного погреба, и была она по всем правилам заморожена на льду.

— С днем рождения, мама!

«С днем рождения…» Только ни о чем не думать! Только ни о чем не думать! Я приехал сюда, чтобы развеяться. И как нарочно, моя родная мать смутила мой душевный покой просто тем, что сегодня у нее день рождения. Только не думать о Виктории!

— Ты хорошо выглядишь, мама. Тебе ни за что не дашь больше пятидесяти.

— Спасибо, мой мальчик.

— От чего это зависит, мама? Я имею в виду — как тебе удается так выглядеть? Ведь забот у тебя хватает?

— Союз оздоровительных мероприятий… — начала моя мать.

Я вовсе не собирался наводить мою мать на разговор о Союзе оздоровительных мероприятий, Союзе помощи детям или Обществе содействия процветанию Берума. Я знал, что она может говорить об этом часами.

— Знаю, знаю, — сказал я. — Союз оздоровительных мероприятий благоденствует. Вы построили детский дом и собираетесь построить родильный…

— Дом для престарелых, — поправила мать.

— Тем лучше. Но я спросил тебя, почему ты выглядишь не больше, чем лет на пятьдесят. Я вовсе не хотел сделать тебе комплимент… то есть хотел, конечно… но не в том суть… В общем, мне непонятно, почему возраст так по-разному сказывается на людях!

Я смотрел на стройные ноги матери, обтянутые прозрачными нейлоновыми чулками и картинно закинутые одна на другую, на ее покрытые лаком ногти.

— Не знаю, сынок. Спроси лучше Кристиана.

— Кристиан прочтет мне длиннющую лекцию, — сказал я. — Разве ты сама не можешь мне объяснить? Возьми, например, Марту Лунде. Помнишь ее? Она ведь твоя ровесница. Может быть, даже года на два моложе тебя.

— Марту Лунде? Конечно, помню. И Виктора Лунде тоже.

— Ты имеешь в виду Викторию?

— Викторию и Виктора. Как это ни странно, они были тезки.

— Так что же Марта…

— Я не видела ее много лет. Она всю жизнь выглядела одинаково. Тип самоотверженной, благородной женщины.

— Согласен, мама. Но разве благородная женщина обязательно должна выглядеть как плакат «Долой привлекательность!»?

— Ты прав. Просто некоторые люди всю жизнь ходят с ярлыками.

— С ярлыками?

— Это семейная черта. Я помню малышку Викторию, я видела ее не так давно — всего несколько лет назад, но теперь она, наверное, уже взрослая девица… Помню ее лицо, на котором словно было написано: «Я взбалмошная». И помню Люси. Уверена, что она и сейчас носит слишком длинные волосы и вся усыпана драгоценностями…

— Ярлыки… — повторил я.

Моя мать пугала меня. Откуда она могла знать, что Люси носит слишком длинные волосы?

— Она, кажется, была певицей? И держалась на редкость самоуверенно.

— Но при чем здесь ярлыки, мама?

Мать взяла сигарету и прикурила от зажигалки.

— Когда люди хотят убедить других и прежде всего самих себя, что они такие, какими им хочется быть, они всегда носят ярлыки.

Я начал догадываться, в кого из наших родителей пошел Кристиан.

— А ты сама, мама?

— Мне ярлык ни к чему. Я нравлюсь себе такой, какая я есть.

— Ты не тоскуешь по отцу?

— Конечно, тоскую. Он был на редкость кроткий человек. Даже когда заболел. Он никогда не говорил о своей болезни, безропотно глотал лекарства, я даже забывала, что он болен. Мне кажется, он и сам забывал об этом. Конечно, я тоскую по нему. Может, потому мне и понадобился… в общем… ну, Союз оздоровительных мероприятий и прочее…

— Понимаю, мама.

Она бросила сигарету в камин.

— Откуда ты знаешь семью Лунде, Мартин?

Я почувствовал, что пора переменить разговор. Слишком подробно я расспрашивал мать о семействе Лунде. Но мою мать было не так-то легко отвлечь от интересующей ее темы. Пришлось ответить на ее вопрос.

— Я давал частные уроки Виктории, — сказал я. Это была правда.

Во всяком случае, мать удовлетворилась этим ответом. Она снова заговорила о Союзе оздоровительных мероприятий. Я ее не перебивал. Это была по крайней мере безопасная тема.

Я совершал лыжные прогулки по лесам в окрестностях Бакке. Лыжни здесь не было, но мне нравилось идти по снежной целине, как я ходил когда-то мальчишкой. Снег подтаял, стал ноздреватым и налипал на лыжи. Потому я смазывал их каждый раз специальной мазью. В остальное время я бродил по усадьбе, болтал с матерью или просто бездельничал. Но главное, я старался ни о чем не думать. Это было важнее всего. Ни о чем не думать. Где-то в будущем — теперь уже недалеком — маячила отгадка двух покушений. Я должен взять себя в руки, чтобы помочь Карлу-Юргену найти эту отгадку. Карлу-Юргену и Кристиану. Кристиану, главному в этой игре.

На третий вечер я разрешил матери показать мне архитектурные планы дома для престарелых. В камине потрескивал огонь. Мы сидели в библиотеке, мать разложила на столе чертежи. Она увлеченно болтала, совершенно заглушая голос диктора, сообщавшего вечерние новости и сводку погоды.

Архитектор X назначил очень недорогую цену, но он наверняка перерасходует средства. Архитектор Y запросил гораздо больше, но зато он построил в Моргедале новую гостиницу и закончил строительство раньше обещанного срока. Архитектор дурак, он не понимает, что в доме для престарелых нельзя планировать так много лестниц, но он говорит, что чем больше площадь строения, тем дороже оно обходится. А чем больше лестниц, то есть чем здание выше, тем оно дешевле. Но Общество оздоровительных мероприятий наметило провести широкую кампанию с благотворительной ярмаркой, базарами и спектаклями, чтобы дом для престарелых строился в ширину, а не в высоту.

Мать замолчала. В камине тихонько треснуло полено.

Люси с голубыми глазами. Люси, которая всегда стремилась к земным благам. Люси, у которой был хороший голос, но не хватало мужества, чтобы идти тернистым путем искусства. Люси, которая предпочла более короткий путь, вышла замуж за полковника Лунде и носила ярлык «самоуверенность». Но короткий путь завел Люси в тупик. Кто причинил Люси зло? Пусть даже она легкомысленная и слабовольная женщина, она не заслужила, чтобы ей причинили зло.

— …ты меня не слушаешь. Мартин…

Я поднял глаза. И увидел свою мать. Откуда она здесь?

Ах да. Ведь я же дома, в Бакке.

— Я пренебрег своими обязанностями… — сказал я.

Мать не ответила. Она складывала архитектурные планы дома для престарелых. Несколько чертежей она бросила в печь, потом подложила в огонь березовых поленьев — пламя ярко вспыхнуло.

Мать ни о чем не спрашивала. Кстати, как это я сказал: «Пренебрег своими обязанностями»? Мать молча смотрела на меня.

— Я вижу, ты ни о чем не хочешь мне рассказать, Мартин, — наконец проговорила она. — Ну что ж. Не знаю, какие у тебя заботы, но раз ты считаешь нужным держать их в секрете — значит, так и надо. Только… Не могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

— Что ты думаешь о Люси, мама?

— Мне ее жаль.

— Из-за… из-за этого? — Я кивнул в сторону приемника.

— Нет… не в том дело. Это я еще не успела обдумать. Мне всегда было ее жаль. Я помню ее девочкой. Когда вы с Кристианом приглашали ее в гости…

Моя мать всегда отличалась хорошей памятью. Но у нее было и другое свойство. Я знал его за ней и прежде. Она умела распознавать, что кроется за внешним обликом людей.

— Какой она была тогда, мама? То есть я, конечно, помню, какой она мне тогда казалась. Но мы с Кристианом были тогда мальчишками… и потом мы были в нее влюблены. Все были в нее влюблены. Но какой она была на самом деле?.. Какое впечатление производила на взрослого человека?

Мать взяла спичку и стала крошить ее на мелкие кусочки.

— Люси? Она была всегда на редкость жалкой.

— Жалкой? Люси? Все мальчишки были по уши в нее влюблены!

— Она всегда была белой вороной, Мартин. Вы, мальчишки, не могли этого понять, вы были слишком молоды. Другие девочки были самыми обыкновенными — хорошо воспитанные, такие, как принято. Они делали книксен, они носили скромные платьица, а на шее нитку жемчуга. И всегда передавали привет от мамы и папы. А Люси…

— Люси?..

— Ей не от кого было передать привет. Я даже не знаю, откуда она родом. Но она всегда привлекала всеобщее внимание. Расфуфыренная, вся так и переливается драгоценностями — фальшивыми, конечно. Вот это и делало ее такой жалкой. И еще ее взгляд. Ищущий взгляд.

— Это я тоже заметил. Правда, когда стал взрослым.

— Я могу только догадываться, чего она искала. Хотя, в общем, все это довольно просто. Она искала опоры. А потом она вышла за Виктора Лунде…

— Я должен вернуться в город, мама. Я должен попытаться ей помочь.

Интересно, с какого часа Карл-Юрген на службе?! С девяти? С половины девятого? А может, еще раньше? У меня не было терпения ждать.

В семь утра я выехал из Бакке. Я не чувствовал прелести мартовского утра — я просто отметил про себя, что сейчас март. Отметил, что после ночного морозца на дорогах гололед, что на открытых местах солнце растопило снег и только в лесу он еще лежит плотным покровом.

Я поехал через Грини и испытал привычное изумление при виде строений Pea — уж очень неожиданно появляется этот квартал за гребнем холма. И в тот же миг я увидел трамплин на Холменколлене.

Кристиан. Маленькая фрёкен Лунде. А теперь Люси.

Я машинально сбавил скорость и через Pea и по всей Серкедалевай плелся с законной скоростью 50 километров в час. Проезжая мимо кладбища Вэстре, я старался не смотреть направо. Но я думал. Думал о фру Виктории Лунде.

Но тут передо мной возникло здание Филиппса на Майорстюэн, сверкающее, словно гигантский зеленый смарагд. И рядом с ним купол кинотеатра «Коллоссеум», похожий на белую матовую шляпку гигантского гриба.

Меня вдруг осенило.

Я вспомнил о своем приятеле каменотесе.

Он сидел на том же самом месте, что и в прошлый раз, когда я приходил к нему, только теперь в мастерской было светло. В одно из окон пробивались косые солнечные лучи.

Он близоруко глядел на меня сквозь толстые стекла очков. Потом, узнав меня, улыбнулся.

— Здравствуйте, доцент Бакке.

— Здравствуйте, — ответил я и, как в прошлый раз, сел на ближайший надгробный камень. — Я зашел к вам просто так, напомнить о себе.

Он отложил в сторону резец.

— Я никогда не забуду вас, доцент Бакке. Тем более… тем более теперь. Я даже думал… я хотел… я надеялся, что вы придете.

Я предложил ему сигарету и поднес зажженную спичку. Вот как — он надеялся, что я приду.

— Значит, вы слышали о розыске? — спросил я.

— Да.

И снова он стал вертеть резец в длинных тонких пальцах. А я снова сидел и смотрел, как он его вертит.

— В прошлый раз я забыл вас кое о чем спросить, — сказал я. — Знакомы ли вы с фру Люси Лунде?

Он отвел глаза на какую-то долю секунды.

— Не могу сказать, что я с ней знаком. Но однажды меня ей представили. Мне довелось петь в хоре Норвежской оперы, а у нее была маленькая сольная партия.

— Маленькая партия?

— Да. Маленькая партия. На большее она не тянула.

Только тут я сообразил, что передо мной специалист, который профессионально судит о вокальных данных Люси. Мы посидели, покурили. Мой взгляд упал на надпись, которую он только что высек на плоском камне; «Покойся с миром».

— А теперь она исчезла, — сказал я.

Он опустил глаза. Потом снял очки и протер стекла. При этом он взглянул на меня, и я впервые отчетливо увидел его глаза. Ясные, серые, а взгляд странный, завораживающий, какой бывает у близоруких, когда они снимают очки и смотрят на кого-нибудь, не отдавая себе в этом отчета. Особенно притягателен этот взгляд у женщин.

Он надел очки — очарование исчезло.

— А после этого, после того как вы встречались с ней в Опере, вы ее не видели? — спросил я.

— Видел.

— Когда?

Он снова взялся за резец. Это был его якорь спасения, подсознательный предлог для немотивированной паузы.

— Позавчера вечером, — сказал он.

Невозможно! Совпадение настолько неправдоподобное, что поверить в него просто невозможно.

Он угадал мои мысли.

— Странное совпадение, — сказал он. — Я запер мастерскую и пошел домой. Пересек Майорстюэн — мне надо было попасть на Киркевай. А фру Люси шла прямо мне навстречу…

— Она вас увидела? Узнала?

— По-моему, нет. Она смотрела куда-то вдаль.

— Как она выглядела?

— Так, как ее описывают в сообщении полиции.

— Но ее лицо… выражение лица?..

— Не знаю. Встреча была так мимолетна. А я очень близорук.

— Но вы сообщили в полицию?

— Конечно Вчера же, как только услышал сообщение по радио, я позвонил в городскую уголовную полицию. У меня нет телефона. Мне пришлось позвонить из автомата.

Он сделал все, что полагается. Повел себя как образцовый, благонамеренный гражданин. Впрочем, ничего другого я от него и не ждал.

— Мне надо ехать дальше, — сказал я. — Но на прощанье хочу вам напомнить наш уговор. Помните, вы мне обещали, что, если я вдруг услышу «голос», вы явитесь по моему зову?

— Помню.

Я тогда еще не знал, что такая необходимость возникнет в самом скором времени и что именно он, этот худощавый каменотес с сильными изящными руками, каменотес, который откладывал деньги, чтобы брать уроки пения, сыграет важнейшую роль в разрешении загадки.

Карл-Юрген сидел за столом и диктовал.

Рядом с ним, держа в руке записную книжку, стоял полицейский в мундире. Карандаш торопливо прыгал по бумаге. Я и не знал, что полицейские умеют стенографировать. Как видно, мне никогда не уразуметь пределов моего собственного невежества.

— Я вызову вас позже, — сказал полицейскому Карл-Юрген.

Полицейский захлопнул книжку, сунул ее и карандаш в нагрудный карман, аккуратно застегнул пуговицу и, бросив на меня укоризненный взгляд, удалился.

Я сел, Я не стал ждать, пока мне предложат стул.

На осунувшемся лице Карла-Юргена обозначились морщины.

— Ты, я вижу, не спал… — начал я.

— Проклятые репортеры… Должно быть, кто-то из них пронюхал, что мы побывали на могиле фру Виктории Лунде. А теперь пропала Люси Лунде. Я со страхом жду вечерних газет. Мне уже мерещатся заголовки…

— «Полковник Лунде — Синяя Борода»? — предположил я.

— Да, что-нибудь в этом роде.

— Ну, а как остальные члены семьи?

Карл-Юрген по привычке чертил на бумаге кружочки и палочки.

— Эта семейка обладает редкой выдержкой, — сказал он. — Что бы ни случилось, все Лунде сохраняют невозмутимое выражение лица. Всегда — а я уже не раз говорил с ними, — все, как один, хранят непроницаемое выражение. У них какая-то рыбья кровь.

— Они расстроены?

— Если они расстроены, то, во всяком случае, виду не подают.

— А кто из них сообщил приметы? Я хочу сказать: кто из них заметил, как Люси была одета, когда вышла из дому?

— Фрёкен Лунде. Но лишь после того, как полковник Лунде и Виктория долго молча смотрели в пространство. Очевидно, фрёкен Лунде решила, что ей надо что-то сказать. Она наблюдательный свидетель. Она в точности запомнила, как была одета фру Люси Лунде и когда она вышла из дому.

— В общем, это происшествие никак на них не отразилось?

— С виду нет. Они люди старой школы. А старая школа требует умения владеть собой. Мне сдается, что весь клан Лунде — да, весь клан Лунде — считает неприличным, чтобы в их кругу происходило что-то неподобающее.

— Неподобающее?.. — переспросил я. — Хм-хм. А как насчет двух неудавшихся убийств и одного исчезновения?

На столе Карла-Юргена зазвонил телефон. Пока он слушал, что ему говорили, я разглядывал его лицо. Меня снова поразило, как он устал и осунулся.

— Сейчас буду, — сказал он.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего. На этот раз ничего. Просто меня вызывают по делу. И срочно. Извини меня, Мартин.

— Само собой, — сказал я. — Ну я пошел. Я намерен сам заняться розысками Люси Лунде.

Я поехал в Норвежскую оперу. Большинство артистов не слышали о Люси Лунде, кое-кто все же слышал, несколько человек ее помнили, но те, кто помнил, не видали ее с тех самых пор, как она — более двух лет назад — вышла замуж. Вдобавок полиция уже побывала в Норвежской опере.

Я заехал в правление Общества любителей поэзии — хотел увидеть тех двух унылых лириков и автора детективных романов. Оба лирика были на службе в редакциях своих газет. Один писал статью о сбыте яиц в канун пасхи, другой — отчет о заседании стортинга. Они уныло молчали. Ни один из них не видел фру Люси Лунде. Автора детективных романов я застал еще в постели. Редкие волосы прядями свисали ему на лоб, и вообще он с трудом продрал глаза. Потом накинул халат и побрел в кухню за бутылкой пива. Люси Лунде он не видел.

Я пообедал в Театральном кафе. Мне казалось, что название подходит к случаю.

Потом я медленно поехал по городу, высматривая, не покажется ли где белокурая головка Люси Лунде, — я знал, что с той же целью по улицам разъезжают сейчас все полицейские машины.

А что, если я найду ее первым…

Изредка на улице мелькала белокурая женская головка, и каждый раз я вздрагивал. Вздрагивал дважды. Сначала, когда думал, что это Люси, и потом, когда наезжал на ближайшую машину. Полицейские, конечно, ни на кого не наезжали. У них один человек вел машину, а другой высматривал белокурую голову.

Но я не нашел Люси.

Стемнело. На улицах зажглись фонари, замерцали рекламные вывески.

В Студенческом парке стало людно, зажглись прожекторы, подсвечивающие фасад Национального театра. Интересно, что у них там идет? Я не был в театре больше года. Ах да, вспомнил, в газете было написано — «Строитель Сольнес». Между прочим, строитель Сольнес упал с башни.

Если только я найду Люси, я… Что я?.. Не знаю. «Если только я сдам экзамен по математике, доцент Бакке, после каникул вызубрю литературу. Честное слово…»

Но Люси — не экзамен по математике, Я не знал, что мне делать. Не мог же я всю ночь разъезжать по городу, высматривая, не мелькнет ли где белокурая женская головка. К тому же Люси могла набросить на голову платок. Последнее соображение меня доконало.

Делать нечего — надо ехать домой и, кстати, переодеться в костюм полегче. В воздухе уже чувствовалась весна.

Я медленно поднялся по ступенькам на пятый этаж. Чем медленнее я буду идти, тем дольше протяну время.

Я извлек из кармана жидкую связку ключей, У меня было всего три ключа. Один от школы в Брискебю — от мирной и такой далекой теперь школы. Один от дома полковника Лунде и один от моей собственной квартиры на Хавсфьордсгате.

Я вставил ключ в замочную скважину и отпер дверь. Потом вошел в прихожую и захлопнул входную дверь за собой. Потом зажег свет. Если сначала зайти на кухню и выпить пиво, а уж после переодеться, можно еще протянуть время.

Я прошел через холл в кухню. По пути я всюду зажигал свет.

У окна, за которым уже сгустился вечерний сумрак, стоял кухонный стол. По обе стороны стола — два стула. Мне казалось, что я всегда ставлю их рядом у длинной стороны стола. Выходит, не всегда.

Один из стульев стоял немного вкось.

«Кто ел из моей тарелки?» — спросил медведь.

Я вошел в гостиную и зажег свет.

Освещенная висячей лампой гостиная показалась мне большой, просторной, холодной. Я зажег другие лампы — на письменном столе, бра над книжной полкой и торшер за моим персональным стулом у камина. Сидя на этом стуле, я читал по вечерам.

Стул был придвинут слишком близко к камину.

«Кто сидел на моем стуле?» — спросила медведица.

У меня застучало в висках. В голове завертелись обрывки сказки.

В детстве это была моя любимая сказка. Черт побери, что же потом сказал медвежонок?

Я прошел через столовую и открыл дверь в спальню.

И тут я сразу вспомнил слова медвежонка.

«Кто спал в моей кровати?» — спросил он.

В моей кровати лежала Люси Лунде.

Люси Лунде собственной персоной.

Я зажег свет и увидел, что она укрыта одеялом по самую шею. Видна была только белокурая головка, которую я разыскивал целый день.

В это мгновение я понял, насколько справедливо странное выражение: «кровь застыла в жилах». Волосы зашевелились у меня на голове. Не знаю, как долго я стоял в дверях и смотрел на белокурую головку, неподвижно лежавшую на моей подушке. Потом подошел поближе. Люси спала. Спала сладким сном.

Я постоял, глядя на нее. Во сне лицо ее было простодушным и беззащитным. Она казалась ребенком; она даже спала, по-детски приоткрыв рот.

Я зажег ночник. Она лежала без движения.

— Люси! — окликнул я.

Она открыла глаза. Сначала голубые глаза смотрели отчужденно. Потом она взглянула на меня в упор и тотчас рывком села на кровати. Она натянула на себя одеяло до самого подбородка.

— Мартин! Ты напугал меня до смерти.

Ну и ну! Оказывается, это я ее напугал!

— Это ты напугала меня до смерти, Люси. Не говоря уже о том, что ты до смерти напугала своих домашних и поставила на ноги всю полицию.

— Полицию!.. Мартин… помоги мне… Я… Полиция.

И вдруг, без всякого перехода, она заплакала. Уткнулась лицом в подушку и заплакала навзрыд.

Я сел и стал ждать. Я решил дать ей выплакаться. В конце концов должна же она когда-нибудь перестать. Так я, по крайней мере, надеялся. Спешить было некуда.

Через некоторое время рыдания стихли. Она еще полежала всхлипывая. Потом обернулась ко мне.

— Ты не позволишь им забрать меня, Мартин?

Глаза-незабудки расширились от слез и страха.

— Накинь халат, Люси, и пойдем с гостиную. Там нам будет удобней поговорить.

— Мой халат…

Она отбросила одеяло. На мгновение у меня мелькнуло опасение — я вспомнил ее былые уловки. Вспомнил кружева, вырез и прозрачный нейлон.

Но тут она спустила ноги с кровати — на ней была моя пижама!

— Придется тебе дать мне свой халат, Мартин. У тебя нет халата поприличней?

— Мой халат в доме полковника Лунде, — сказал я. — Вот возьми купальный.

— Он слишком велик, — возразила Люси.

Ах вот как! Мой купальный халат ей, видите ли, велик. Я почувствовал, что начинаю злиться. Но все же я не утратил способности мыслить и понял: я злюсь просто потому, что у меня отлегло от души. Люси жива-здорова, с ней не случилось никакого несчастья.

— Идем в гостиную, — сказал я.

Она поплелась впереди меня. Было так странно видеть ее на низких каблуках. Она сразу стала маленькой. Маленькой, по-детски беспомощной и какой-то трогательной. Она прошла в дальний угол и села на мой личный, неприкосновенный стул. Потом достала спичку и зажгла камин.

Я зажег спиртовку. До половины наполнил кофейник водой. Потом заварил кофе и разлил его по чашкам.

— Пей, Люси.

Она, как послушный ребенок, стала прихлебывать кофе. И молчала. Я осушил свою чашку.

— Наверное, я была в каком-то забытьи, Мартин… Я спала… Мне привиделся кошмар… Будто кто-то пришел, чтобы забрать меня. А оказалось, что это ты. Ох, Мартин, если бы ты знал, как я рада, что ты здесь…

Она отставила кофейную чашку, чашка задребезжала о блюдце, и тут — словно кто-то нажал кнопку или отвернул кран — Люси опять заплакала в три ручья.

Я разбираюсь в женских слезах: с первого взгляда было ясно, что эти непритворные.

Мне снова пришлось пустить в ход мой носовой платок. Я извлек его из кармана и протянул Люси.

— Могу я на тебя положиться, Мартин?

— Можешь.

— Ты, наверное, удивляешься, почему я здесь.

Я удивлялся не столько, почему она оказалась здесь, сколько тому, как она сюда попала.

— Как ты сюда вошла, Люси?

— Я давно уж присматривалась к твоим ключам. Однажды на Холмеиколлосене ты оставил их на своем ночном столике, Я сняла слепок с ключей, а потом положила их на место. Это было легче легкого.

Она совершенно успокоилась.

— Ты что-нибудь ела, Люси?

— Я поела фрикаделек. У тебя уйма консервных банок, Мартин, и все сплошь рыбные фрикадельки.

— Я люблю рыбные фрикадельки, — сказал я.

— Но больше я ничего не ела, А выйти я боюсь. Налей мне, пожалуйста, еще немножко кофе, Мартин.

Я налил ей еще чашку кофе.

— Ты спросила, можешь ли ты на меня положиться, Люси. Я ответил, что можешь. Но я тоже кое о чем хочу тебя спросить. Зачем ты здесь прячешься?

Она бросила на меня взгляд поверх своей чашки. Рукава моей пижамы были слишком длинны для ее рук. Глаза у нее не были подведены, губы не накрашены, непричесанные белокурые волосы распустились по плечам — и право же никогда еще она не была так хороша.

— Потому что не хочу, чтобы меня арестовала за убийство, — сказала она.

В ее голосе не было никакого наигрыша, она говорила совершенно искренне, она просто констатировала факт.

— С чего вдруг тебя арестуют за убийство, Люси?.

Она улыбнулась.

— Я не такая дурочка, как ты считаешь, Мартин. И как считают все остальные. Я уверена, что Карл-Юрген обнаружил на револьвере отпечатки пальцев. И уверена, что мои. Я всегда понимала, что все это направлено против меня.

— Да, Люси, отпечатки пальцев твои.

В ее глазах снова заметался страх.

— А то, чем стукнули фрёкен Лунде… Наверняка там тоже нашли отпечатки моих пальцев?..

— Я могу позвонить Карлу-Юргену и спросить.

— О нет, Мартин!.. Нет… ведь ты мне друг, Мартин… не выдавай меня им.

Она выронила чашку из рук. Кофе растекся по ковру. Я наклонился и подобрал чашку.

— Я должен позвонить Карлу-Юргену, Люси. Полиция не может тратить время на бесплодные поиски. У нее есть дела поважнее.

— А ты обязательно должен им сказать, что я здесь, Мартин? — Голос ее звучал тихо и жалобно.

— Не знаю.

Я подошел к письменному столу, где стоял телефон, и позвонил Карлу-Юргену на квартиру.

— Это я, Мартин. Я нашел Люси Лунде.

— Где она?

Я помолчал.

— Должен ли я отвечать тебе на этот вопрос, Карл-Юрген?

— Смотря по обстоятельствам. Считает ли она, что ей угрожает опасность?

— Да. Именно так она считает.

Несколько мгновений на другом конце провода молчали.

— Согласно Уголовному кодексу человек, считающий, что ему угрожает опасность, скрываясь, не совершает ничего противозаконного, даже в том случае, если знает, что его разыскивает полиция. Я хочу сказать, что упомянутое лицо не обязано обнаружить свой тайник и само отдать себя в руки властей.

Ох уж этот мне ходячий свод законов! Пунктуален до тошноты!

— А ей угрожает опасность, Карл-Юрген?

— В какой-то мере да. Ей угрожает опасность быть арестованной за покушение на убийство.

— Знаю Отпечатки на револьвере…

— Мартин, я тебе кое-что скажу. Но, если она поблизости, не подавай виду.

Я сделал каменное лицо и уставился на картину, висевшую над камином.

— Слушаю, — сказал я.

— Из лаборатории прислали отвертку, которая должна была стать орудием убийства фрёкен Лунде. На ней те же самые отпечатки. Отпечатки пальцев фру Люси Лунде.

Я таращился на картину над камином. Работа Тюгесена. Тонкая живопись. Нежные золотисто-серые тона. Пейзаж с поблекшими деревьями, розовой стеной и белой пыльной дорогой.

— Можно ей остаться здесь, Карл-Юрген?

— Пожалуй… пожалуй, да. Ты сказал «здесь». Она что же, у тебя в квартире?

Кретин я этакий — как всегда, проболтался!

— Пусть остается там, где она сейчас. Пожалуй, хорошо, что она там, Я боюсь за нее — слишком сильные против нее улики. Слишком назойливо очевидные. Пусть она даст тебе слово, что не будет ничего предпринимать, — меня даже устраивает, что она там, где она сейчас. Я пошлю человека наблюдать за твоим домом.

— Спасибо, Карл-Юрген.

— Спокойной ночи.

Я стоял, глядя на мрачный дом полковника Лунде.

Спустился вечерний сумрак — дом, точно гигантский ящик, громоздился на безобразном фундаменте, да торчала нелепая башня, выстроенная ради единственной цели — любоваться окрестным видом.

Колеблемые слабым ветерком ощетинившиеся ели казались зловещими живыми тенями. Их ветви — дряблые мохнатые лапы — протягивались к дому, словно пытаясь его задушить. В саду лежал грязный талый снег.

Далеко внизу у фьорда светились огни города. Но дом полковника Лунде был почти полностью погружен во мрак. Люси обычно забывала тушить в комнатах свет. Но сейчас Люси не было. Огонь горел только в гостиной. Усилием воли я заставил себя войти в дом.

В гостиной сидел полковник Лунде и раскладывал пасьянс. Он постарел на много лет.

Я передал ему привет от моей матери.

— От вашей матери?.. Ах да, верно. Как она поживает?

— Спасибо, хорошо. А что полиция? Она, конечно, уже побывала здесь?

Он положил восьмерку пик на десятку.

— Восьмерку надо класть на девятку, полковник Лунде.

— На девятку? Да, да… конечно… вы правы…

Он положил восьмерку обратно в колоду. На меня он даже не взглянул. Он говорил, не отрывая глаз от карт.

— Да, полиция побывала здесь. Приезжал сам инспектор Халл. Они перевернули вверх дном комнату моей жены…

В первый раз он назвал Люси своей женой.

— Простите меня, полковник Лунде… я хочу задать вам нескромный вопрос… Чего вы больше всего боитесь? То есть… Словом, боитесь ли вы убийцы, или боитесь за свою жену?

Он ответил не раздумывая, без колебаний:

— Я боюсь за свою жену… боюсь, чтобы с ней не случилось несчастья.

— А где остальные? — спросил я. — Фрёкен Лунде и Виктория?

— Не знаю.

Казалось, будто с исчезновением Люси рухнула одна из стен его дома.

— Я пойду побеседую с ними, — сказал я.

Он по-прежнему не поднимал глаз от карт.

— Полиция уже расспросила их обо всем, о чем только можно, — сказал он.

— Понимаю. Я просто хочу поздороваться с ними и… сообщить… сообщить, что я вернулся…

Фрёкен Лунде я нашел в кухне. Она чистила серебро. Не совсем подходящий час для такого занятия.

— Добрый вечер, фрёкен Лунде. Моя мать просила передать вам поклон.

— Спасибо. Мы с ней не виделись много лет.

Она отложила в сторону начищенную ложку, обмакнула тряпочку в порошок и принялась за другую ложку.

Она долго и тщательно терла ложку. Потом подняла на меня глаза.

— Скажите, фрёкен Лунде, вы не скучаете по жене полковника Лунде?

— По его жене? Вы имеете в виду Люси?

— Да.

— Нет. Я не могу сказать, что я по ней скучаю. Но атмосфера в доме мне не нравится.

— Почему же?

Собрав ложки, она аккуратно разложила их в ряд одну возле другой. Потом пододвинула к себе вилки. При этом она смотрела на меня в упор. Карие глаза на узком личике не выражали ровно ничего.

— Доцент Бакке, в нашем доме живет убийца!

Я и сам так думал, и все равно странно было услышать это из уст маленькой фрёкен Лунде. Она по-прежнему удивляла меня своей манерой сухо констатировать факты. Ведь она всегда казалась тенью полковника Лунде. Тенью, повторяющей, как эхо, его суждения. Но, видно, я сильно недооценивал фрёкен Лунде.

— А вам неприятна мысль, что в доме живет убийца?

Она поднесла одну вилку поближе к свету и внимательно рассмотрела ее со всех сторон.

— Дурацкий вопрос, доцент Бакке. Вряд ли кому-нибудь может быть приятна мысль, что в доме живет убийца. Никому это не нужно.

«Не нужно». Гм! Я бы сказал, довольно неожиданный угол зрения.

— А где Виктория? — спросил я.

— Занимается. О Виктории беспокоиться нечего.

Не знаю, что побудило ее произнести именно эти слова.

— Я хочу сам в этом убедиться, — сказал я.

Виктория и в самом деле занималась. Она сидела в гостиной, выходящей в сад, разложив перед собой атлас. «Война Севера и Юга», — подумал я.

Но фрёкен Лунде ошиблась. О Виктории следовало беспокоиться. Лицо у нее было заплакано.

Я сел против нее.

— Моя мать просила тебе кланяться, — сказал я. Мне уже надоело это вступление, но оно, по крайней мере, было безопасным.

— Неужели твоя мать меня помнит?

— Моя мать помнит всех и вся. Почему ты плачешь, Виктория?

Она захлопнула атлас.

— Не задавай дурацких вопросов, Мартин.

Их ответы были такими же однообразными, как и мои дурацкие вопросы.

— И все-таки ответь мне, Виктория.

Из уголка зеленого глаза скатилась слеза. Мне было невмоготу вновь видеть слезы. Женские слезы приводят меня в отчаяние.

— Не плачь, Виктория. Я не выношу слез. Просто скажи мне, из-за чего ты плакала?

— Из-за Люси.

— Но почему?

Она сверкнула зелеными звездами.

— Ты дурак, Мартин. Ты ничего не понимаешь.

— Ладно, я дурак. Но, может, я немного поумнею, если ты соблаговолишь мне что-нибудь рассказать…

— Что рассказать? Что меня мучает мысль…

— О чем?

— Отвяжись, — сказала она. — Меня скоро станет тошнить от одного твоего вида.

Я вынул сигареты, закурил, но ей не предложил.

— Тебя тошнит от моего вида — дело твое, — сказал я. — Мне это безразлично. Меня самого тошнит от вида обитателей здешнего дома. Но я не уйду отсюда, покуда ты мне не скажешь, почему ты плакала из-за Люси!

Она улыбнулась. От этой неожиданной улыбки мне стало не по себе. И вдруг ответила спокойным, кротким голосом:

— Я плакала из-за Люси потому, что боюсь за нее. Потому что с ней хотят разделаться.

Я встал, раздавил окурок сигареты о поддонник одной из проклятых гераней и вышел, громко хлопнув дверью.

Ночью я проснулся оттого, что кто-то опять ходил по чердаку.

Я притаился и стал вслушиваться.

Я слышал тихие шаги, слышал, как кто-то отодвигает сундуки и потом ставит их на место. Изредка что-то с приглушенным стуком падало на пол.

— Пусть их ходят и ищут. Пусть кто угодно ходит и ищет. Плевать мне на все это.

Я был почему-то уверен, что, как только кто-нибудь из них — а по мне пусть это будет кто угодно, — отыщет то, что спрятала на чердаке прабабка Лунде, весь этот кошмар придет к концу. Я считал, что тот, кто найдет клад прабабки Лунде, непременно сам выдаст свою находку.

Но, лежа в темноте и прислушиваясь к тихим шагам на чердаке, я был далек от мысли, что кое-кто и в самом деле скоро найдет клад прабабки Лунде и не только выдаст свою находку, но и разоблачит самого себя.

Я считал дни, оставшиеся до выписки Кристиана из больницы.

«Две недели», — объявил седовласый коротышка профессор в галстуке, идеально гармонирующем с цветом его глаз.

Я никуда не отлучался из дома полковника Лунде.

Раза два мне звонил Карл-Юрген. В доме полковника Лунде не было новомодных приспособлений вроде отводной трубки, которые обычно позволяют дворецкому, духовнику или гувернантке подслушивать телефонные разговоры, Я знал: то, что Карл-Юрген говорит мне по телефону, останется между нами. А сам я не стану делиться тем, что он мне скажет, ни с кем из членов семьи Лунде.

Я узнал, что Люси сдержала слово. Она жила в моей квартире и на улицу даже носа не высовывала. Полицейский, дежуривший у моего дома на Хавсфьордсгате, изредка приносил ей еду. Не могла же она с утра до вечера питаться рыбными фрикадельками!

Кристиан поправлялся с невероятной быстротой. Я надеялся, что он посрамит коротышку профессора, опровергнув его прогноз насчет двух-трехнедельного больничного режима. Кристиан так и сделал.