Часть IX

Глава 1

Известие об истреблении римских, латинских и италийских жителей провинции Азия достигло Рима раньше, чем сообщение о вторжении туда царя Митридата. Только девять дней спустя последнего дня квинктилия глава сената Луций Валерий Флакк созвал сенат в храме Беллоны, снаружи священной границы Рима, как это делалось в случае войны. Он зачитал присутствующим письмо от Публия Рутилия Руфа из Смирны:

«Я посылаю это письмо специально снаряженным быстроходным судном в Коринф и далее, таким же быстроходным кораблем в Брундизий, и надеюсь, что восстание в Греции не помешает их путешествию. Гонец должен плыть из Брундизия в Рим как можно быстрее, днем и ночью. Та огромная сумма денег, которую я потратил на отправку письма, получена мной от моего друга Мильтиада, этнарха Смирны. Он умоляет только об одном: чтобы сенат и народ Рима помнили его верную службу, когда провинция Азия будет опять принадлежать Риму – а это обязательно случится.

Вероятно, вы еще не знаете о вторжении царя Митридата Понтийского, который ныне правит и Вифинией, и провинцией Азия. Маний Аквилий мертв в связи с многими ужасными обстоятельствами, а Гай Кассий исчез, и я не знаю, куда. Четверть миллиона понтийских солдат находится на западе Тауруса, Эгейское море запружено понтийским флотом, а Греция вступила в союз с Понтом против Рима. Я очень боюсь, что Македония полностью изолирована.

Но это не самое худшее. В последний день квинктилия, все римляне, латиняне и италики в провинции Азия были вырезаны по приказу понтийского царя вместе со своими рабами. По моему мнению, убито около ста пятидесяти тысяч – восемьдесят тысяч граждан и семьдесят тысяч рабов. Тому, что я избежал подобной участи, я обязан отсутствию у меня статуса гражданина, хотя думаю, что по требованию Митридата, именно меня не трогали. Прекрасная подачка собаке Гадеса! И сейчас я спрашиваю себя, все ли от меня зависящее я сделал, чтобы предотвратить резню римских женщин и младенцев? Они, кричащие, были оторваны от алтарей своих богов, и их тела лежали, разлагаясь, непохороненными – и опять-таки по приказу царя Понта. Это варварское чудовище теперь воображает себя царем мира, хвастаясь тем, что он вступит на землю Италии еще в этом году.

Никто из оставшихся в живых восточнее Италии не отрицает, что подобное хвастовство спасает наших людей в Македонии; но я в отчаянии. Имеются сведения, что царь Митридат отправил сухопутную экспедицию против Фессалии, и она уже проникла западнее Филипп, не встречая сопротивления. Мне больше известно о его деятельности в Греции, где понтийский агент по имени Аристион, захватив всю власть в Афинах, убеждает греков признать Митридата. Острова в Эгейском море – в руках понтийцев, их флот поражает своими размерами. Когда пал Делос, то еще двадцать тысяч наших людей были уничтожены.

Умоляю вас отнестись к моему письму, как к намеренно краткому, не повествующему обо всем подробно, и сделать все, что в ваших силах, чтобы не позволить этому ужасному варвару Митридату стать царем Рима, – а такая опасность существует».

– О, мы не нуждаемся в нем, – сказал Луций Цезарь своему брату Катулу Цезарю.

– Мы, может, и не нуждаемся, но это может произойти, – сверкнул глазами Гай Марий. – Война против Митридата! Я знал, что она должна была начаться. Поистине удивительно, что этого не случилось раньше.

– Луций Корнелий находится на пути в Рим, – сообщил цензор Публий Луций Красс. – Я вздохну с облегчением, когда он будет здесь.

– Почему? – свирепо спросил Марий. – Мы не должны объединяться с ним! Позволим ему закончить войну с Италией.

– Он старший консул, – ответил Катул Цезарь. – Сенат не может принимать далеко идущих решений в его отсутствие.

– Ха! – произнес Марий и вышел, двигаясь тяжело и неуклюже.

– Что с ним случилось? – спросил глава сената Флакк.

– А как ты считаешь, Луций Валерий? Он старая боевая лошадь, почуявшая запах самой справедливой войны – войны с иноземцем, – отозвался Катул Цезарь.

– Но ведь наверняка он и не думает о том, чтобы отправиться на эту войну, – сказал цензор Публий Красс. – Он слишком стар и болен.

– Нет, он не думает, он просто отправится, – заключил Катул Цезарь.


Война в Италии была окончена. Хотя марсы формально никогда не сдавались. Среди всех тех народов, которые вооружались против Рима, они были наиболее разорены – едва ли хоть один взрослый марс остался в живых. В феврале Квинт Поппедий Силон бежал в Самний и соединился с Мутилом в Эзернии. Он нашел Мутила жестоко израненного, в ужасном состоянии и вряд ли способного когда-нибудь вновь возглавить армию – у него была парализована нижняя половина тела.

– Я должен передать руководство Самнием тебе, Квинт Поппедий, – сказал Мутил.

– Нет, – вскричал Силон, – у меня нет твоего опыта руководства войсками – особенно самнитскими – и уж тем более я не обладаю твоим талантом полководца.

– Это еще не все. Мои самниты решили следовать за тобой.

– Неужели самниты действительно хотят продолжать войну?

– Да, но во имя Самния, а не Италии.

– Я понимаю, однако ведь остался же хоть один самнит, чтобы повести их!

– Нет, Квинт Поппедий, это должен быть ты.

– Ну что ж, очень хорошо, – вздохнул Силон.

Они не говорили вслух о том, что их надежды на независимость Италии рухнули. Не обсуждали они и то, что оба и так знали: если с Италией будет покончено, Самний не сможет победить.

В мае последняя повстанческая армия выступила из Эзернии под командованием Квинта Поппедия Силона. Она насчитывала тридцать тысяч пехотинцев и тысячу всадников и была усилена еще двадцатью тысячами вольноотпущенников. Большинство из пехотинцев составляли раненые в предыдущих битвах, которые добрались до Эзернии – единственного безопасного места; Силон повел кавалерию за собой и прорвал кольцо римлян вокруг города. Эта вылазка была неизбежной – Эзерния не могла долгое время кормить такое количество ртов.

Каждый выступивший в поход знал, что положение безвыходное, и никто не надеялся победить. Самое большее, на что они могли рассчитывать, – дорого продать свою жизнь. Но когда солдаты Силона взяли Бовиан и перебили там римский гарнизон, почувствовалось некоторое облегчение. Неужели был еще шанс? Метелл Пий и его армия расположились под Венусией на Аппиевой дороге, так что до Венусии путь был свободен.

И там же, под Венусией, состоялась последняя битва войны, завершившая странный круговорот событий, которые начались со смертью Марка Ливия Друза. На поле Венусии сошлись в единоборстве два человека, любившие Друза больше всего, – его друг Силон и его брат Мамерк. Пока самниты гибли тысячами, не в силах противостоять более опытным и сильным римлянам, Силон и Мамерк упорно сражались друг с другом. Силон упал. Мамерк стоял, глядя на марса со слезами на глазах и с поднятым мечом, но он колебался.

– Прикончи меня, Мамерк, – задыхаясь произнес Квинт Поппедий Силон, – ты должен отомстить мне за убийство Цепиона.

– За Цепиона! – воскликнул Мамерк, пронзил Силона мечом и лишь затем безутешно оплакал его, Друза и горечь победы.

– Свершилось, – сказал Метелл Пий Поросенок Луцию Корнелию Сулле, который прибыл в Венусию в тот момент, когда услышал шум битвы. – Венусия вчера сдалась.

– Нет, не свершилось, – мрачно отозвался Сулла, – это не может свершиться, пока Эзерния и Нола не покорены.

– А ты не подумал о том, – робко осмелился возразить Поросенок, – что если мы снимем осаду Эзернии и Нолы, жизнь там войдет в нормальное русло?

– Я уверен, что ты прав, – ответил Сулла, – и именно поэтому мы не снимем осаду с этих городов. Почему они должны выйти сухими из воды? Помпей Страбон не позволил Аскулу этого. Нет, Поросенок, Эзерния и Нола останутся в том положении, в котором они сейчас находятся. И если потребуется – вечно.

– Я слышал Скатон мертв, а Пелигин сдался…

– Все правильно, – ухмыльнулся Сулла, – кроме того, что ты неверно это изложил. Помпей Страбон взял в плен Пелигина. Скатон пал от его меча раньше, чем разделил ту же участь.

– Итак, это действительно конец! – воскликнул Метелл Пий.

– Нет, пока Эзерния и Нола не покорились. Известия о резне римлян, латинян и италиков в провинции Азия Сулла получил в Капуе, городе, который он сделал своей базой. К тому же, он освободил Катула Цезаря, чтобы тот мог вернуться в Рим для заслуженного отдыха, но оставил себе его секретаря – высокоодаренного Марка Туллия Цицерона, находя его услуги настолько ценными, что в Катуле Цезаре не было необходимости.

Цицерон считал Суллу таким же чудовищем, как и Помпея, хотя и по иным причинам, и крайне сожалел об отсутствии Катула Цезаря.

– Луций Корнелий, – спросил он Суллу, – смогу ли я получить увольнение в конце года, хотя к тому времени срок моей службы составит неполных два года? Однако если подытожить все мое участие в кампании, эту цифру надо увеличить в десять раз.

– Я подумаю, – отвечал Сулла, который ценил Цицерона как личность намного выше, чем в свое время Помпей. – В настоящий момент я не могу обойтись без тебя. Никто другой не знает так много об этих краях, как ты, тем более что сейчас Квинт Лутаций отправился в Рим отдыхать.

«Впрочем, можно ли вообще говорить об отдыхе, – думал Сулла, мчась в Рим в повозке, запряженной четырьмя мулами. – Как только нам удается потушить один пожар, так тут же вспыхивает другой. И это делает войну против Италии подобной двум тлеющим хворостинам.»

Все старшие сенаторы сошлись в окрестностях Рима для сенатских слушаний о провинции Азия, присутствовал даже Помпей Страбон. Примерно сто пятьдесят человек собрались в храме Беллоны, снаружи священной границы Рима, в лагере Марция.

– Итак, мы знаем, что Маний Аквилий мертв. Вероятно, это означает, что оба его уполномоченных также мертвы, – говорил Сулла в сенате доверительным тоном. – Тем не менее, видимо, Гай Кассий бежал, хотя мы ничего не слышали о нем. Чего я не могу понять – так это того, почему мы не имеем ни малейших известий от Квинта Оппия из Киликии. Наверное, она тоже потеряна. Плохо дело, когда Рим вынужден полагаться на изгнанников в известиях, подобных этим.

– Из этого следует, что Митридат наносит молниеносные удары, – сказал Катул Цезарь, хмуря брови.

– Другими словами, – вступил в разговор Марий, – ему посчастливилось проскочить между двумя нашими официальными уполномоченными.

Сказанное не вызвало возражений, и все задумались. Преданность общему делу объединяла членов сената, но они не могли быть едины, когда среди них появлялся кто-то не равный им по положению. И все знали, что таковыми являлись Гай Кассий и трое уполномоченных.

– Тогда Квинт Оппий по меньшей мере должен был установить с нами связь, – вновь заговорил Сулла, выразив общее мнение. – Он человек чести и не мог оставить Рим в неизвестности дольше чем следовало. Я думаю, мы должны смириться с мыслью, что Киликия тоже потеряна.

– Нам нужно каким-то образом связаться с Публием Рутилием и запросить побольше сведений, – сказал Марий.

– Мне кажется, что если кто-то из наших людей уцелел, то они начнут прибывать в Рим в конце августа, – отозвался Сулла. – Тогда мы и будем знать больше.

– Я расцениваю письмо Публия Рутилия как свидетельство того, что никто не уцелел, – произнес Сульпиций со скамьи трибунов. Он со стоном сжал кулаки. – Митридат совершенно не проводит различия между италиками и римлянами!

– Митридат – варвар, – сказал Катул Цезарь.

Это замечание пришлось как нельзя кстати для Сульпиция, который, казалось, окаменел от потрясения еще два дня назад, когда принцепс сената Флакк читал письмо Рутилия Руфа.

– Он не проводит различия! – вспылив, выкрикнул Сульпиций. – Почему он должен различать, это не его дело?! Какая нелепость! Италики в провинции Азия заплатили ту же цену, что римляне и латиняне. Они тоже мертвы. Их дети, женщины и рабы. Он не проводит различия!

– Успокойся, Сульпиций, – воскликнул Помпей Страбон, который, по-видимому, хотел приступить к делу, – ты вступаешь в накатанную колею.

– Я должен был бы издать приказ, – миролюбиво произнес Сулла. – Мы здесь, в Беллоне, не для того, чтобы изучать причины или различия, а для того, чтобы решить, что делать.

– Война, – мгновенно отозвался Помпей Страбон.

– Это мнение всех или только некоторых? – уточнил Сулла.

Сенат единодушно высказался за войну.

– Мы имеем достаточно легионов в стране, – заговорил Метелл Пий, – и они хорошо оснащены. По меньшей мере в этом отношении мы готовы лучше, чем обычно. Мы можем завтра же погрузить на корабли и отправить на восток двадцать легионов.

– Это неправда, и вы это знаете, – спокойно заметил Сулла. – Я сомневаюсь, что мы сможем отправить хоть один легион, что уж говорить о двадцати.

Сенат хранил молчание.

– Отцы-основатели, где же найти деньги? С окончанием войны против Италии у нас нет иного выбора, кроме как распустить наши легионы. Мы не можем им больше платить! Пока Рим подвергался опасности внутри Италии, каждый человек римского или латинского происхождения был обязан принимать участие в войне. Мы можем объявить, что то же самое будет иметь место и в войне с чужеземцами, особенно сейчас, когда провинция Азия уже проглочена агрессором и восемьдесят тысяч наших людей мертвы. Но совершенно ясно, что на данный момент родина не подвергается прямой опасности. И наши войска устали. Им заплачено за последнюю кампанию, но на это ушли наши последние деньги. Следовательно, они должны быть демобилизованы и распущены по домам. Ведь у нас нет никаких перспектив заплатить им за другую кампанию!

Слова Суллы растворились в тишине, усугубив ее.

– Давайте пока отложим рассмотрение вопроса о деньгах, – промолвил Катул Цезарь. – Намного более важным является тот факт, что мы должны остановить Митридата!

– Квинт Лутаций, ты нас не слушал! – вскричал Сулла. – У нас нет денег на кампанию!

– Я уверен, Луций Корнелий Сулла, – Катул Цезарь принял надменный вид, – издаст приказ выступить против Митридата. И только после этого мы сможем уделить внимание денежному вопросу.

– А я уверен, что Луций Корнелий Сулла не издаст такого приказа! – зарычал Гай Марий. – Позволим Сулле остаться в Риме, чтобы он занялся поисками денег. Деньги! Как будто сейчас время думать о деньгах, когда Рим стоит перед угрозой уничтожения. Деньги найдутся – они всегда есть. И царь Митридат имеет их в огромном количестве, так что он и заплатит в конце концов. Отцы-основатели, мы не можем поручить командование в этой кампании человеку, который беспокоится о деньгах! Вы должны поручить его мне!

– Ты слишком стар для этого, Гай Марий, – спокойно заметил Сулла.

– Я не слишком стар, чтобы понять, что сейчас не время говорить о деньгах! – огрызнулся Марий. – Понт во всем подобен германской угрозе, а кто разгромил германцев? Гай Марий! Почтенные члены августейшего собрания, вы должны поручить командование в этой войне именно мне! Я единственный человек, который может ее выиграть.

Наверху, со своего места, поднялся глава сената Флакк, человек мягкий и отнюдь не знаменитый своим мужеством.

– Если бы ты был молод и здоров, Гай Марий, у тебя не было бы более горячего сторонника, чем я. Но Луций Корнелий прав – ты слишком стар. Ты перенес два удара. Мы не имеем права поручать командование в этой войне человеку, который может свалиться с ног вновь, именно тогда, когда в нем будет наибольшая необходимость. Нам не известны причины болезни, Гай Марий, но мы знаем, что если человек перенес хотя бы один удар, с ним обязательно случится повторный. У тебя это было, и у тебя это будет вновь! Нет, отцы сената, как ваш глава я заявляю, что мы не можем даже рассматривать кандидатуру Гая Мария. Мое второе замечание состоит в том, что командование должно быть поручено нашему старшему консулу Луцию Корнелию.

– Фортуне угоден именно я, – упрямо возразил Марий.

– Гай Марий, отнесись к предложению принцепса сената с должным пониманием, – спокойно сказал Сулла. – Ни у кого из нас, в том числе и у меня, нет таких талантов. Но факты есть факты. Сенат не может рисковать, вверяя командование семидесятилетнему старцу, перенесшему два удара.

Марий сел с перекошенным ртом, обхватив руками колени; по его виду было ясно, что он не согласен с мнением сената.

– Луций Корнелий, ты примешь командование? – спросил Квинт Лутаций Катул Цезарь.

– Только если собрание вручит мне его подавляющим большинством голосов, Квинт Лутаций. Не иначе.

– Тогда давайте разделимся, – предложил глава сената Флакк.

Только три члена сената были против, когда сенаторы всей толпой перешли с их импровизированных мест: Гай Марий, Луций Корнелий Цинна и Публий Сульпиций Руф, трибун плебса.

– Я не верю этому, – пробормотал цензор Красс, обращаясь к своему соседу Луцию Цезарю. – Сульпиций?

– Он ведет себя очень своеобразно с того самого момента, как пришло известие о резне, – ответил Луций Цезарь. – Что говорить – ведь ты видел, как он взвился, когда услышал, что Митридат не делает различия между римлянами и италиками. Я представляю себе, как он сейчас сожалеет, что сам был одним из тех, кто никогда не хотел предоставлять избирательные права италикам.

– Почему же это побудило его поддержать Гая Мария?

– Не знаю, Публий Лициний, – пожал плечами Луций Цезарь. – Я действительно не знаю этого.

Сульпиций оказался вместе с Марием и Цинной, потому что они выступили против сената – и только поэтому. Когда Сульпиций узнал о том, что произошло в Смирне, он испытал глубокое потрясение и уже не мог жить без чувства боли, вины, а также агонизирующего смятения разума, в которое его вверг только один небольшой факт – иноземный царь не делает различий между людьми Рима и Италии. А если он смешивает в одну кучу италиков и римлян, значит и в глазах остального мира между ними нет различий.

Когда разразилась война против Италии, Сульпиций как страстный патриот и консерватор, отдался римскому делу всем своим сердцем. Он был квестором в год смерти Друза и всего себя посвятил резко возросшим обязанностям. Именно благодаря его усилиям множество италиков погибли. Именно с его ведома жители Аскула пострадали намного ужаснее, чем того заслуживали. Тысячи италийских мальчиков, которые прошли во время триумфа Помпея Страбона по улицам Рима, были изгнаны из города без еды, одежды и денег, чтобы выжить или умереть в зависимости от силы воли, которая таилась в их незрелых телах. Но кого в Риме взволновало это ужасное наказание, которому подверглись люди, фактически бывшие сородичами? И чем Рим на самом деле отличался от понтийского царя? Его позиция, по крайней мере, была недвусмысленной! Он хотя бы не прикрывался праведностью и превосходством. Впрочем, как и Помпей Страбон. Именно сенат увиливал от прямого ответа.

О, что было правильным и кто был прав? Если бы хоть один взрослый италик или ребенок сумел избежать резни и вернуться в Рим, то как смог бы он, Публий Сульпиций Руф, взглянуть в глаза этим беднягам? Чем он действительно отличается от Митридата – разве он не убивал италиков тысячами? Разве он не был легатом при Помпее Страбоне и не позволял все эти зверства?

Но несмотря на душевную боль и смятение, Сульпиций продолжал мыслить ясно и логически.

Рим не пристыдить, сенат тоже. Не пристыдить также и его собственное сословие, включая его самого. В сенате, как и в нем самом, сформировалось сознание римской исключительности. Сенат убил его друга Марка Ливия Друза. Сенат прекратил выдачу римского гражданства после войны с Ганнибалом. Сенат оправдывал разрушение Фрегелл. Сенат, сенат, сенат… Люди его собственного класса, включая его самого.

Итак, теперь им придется за все заплатить. И ему тоже. Настало время, решил Сульпиций, когда римский сенат должен прекратить свое существование. Нет больше древних правящих фамилий, нет больше богатств и власти, сконцентрированных в руках немногих, чудовищно несправедливых, которые могли бы совершить преступление в самый последний момент. «Мы не правы, – думал он, – и теперь мы должны расплачиваться. Сенат уйдет. Рим должен быть передан тем людям, которые являются нашими заложниками, несмотря на все наши уверения, что они – суверенные. Суверенные? Нет, пока существует сенат, суверенитет существует для всех только на словах, не считая присутствующих в этом зале, разумеется. Представители второго, третьего и четвертого сословий составляют основную часть римлян, имея все еще минимум власти. Подлинное богатство и власть представителей первого сословия неотделимы от богатства и власти сената. А потому они также должны уйти.»

Стоя рядом с Марием и Цинной (Почему Цинна оказался в оппозиции? Что связывало его с Гаем Марием кроме случайности?), Сульпиций взглянул на плотную толпу сенаторов, противостоящих ему. Там находились его лучшие друзья: Гай Аврелий Котта (назначенный сенатором в двадцать восемь лет, поскольку цензоры приняли близко к сердцу слова Суллы и пытались заполнить это великолепное собрание, сенат соответствующими людьми) и младший консул Квинт Помпей Руф, покорно примкнувшие к остальным – неужели они не сознавали своей вины? Почему они смотрят на него так, будто бы виноват он один? Да, он виновен! И сознает это! Но не в том, в чем думают они.

«И если они не понимают этого, – продолжал думать Сульпиций, – тогда я буду ждать своего часа, пока эта новая война – ох, почему же мы всегда воюем? – только еще разгорается. Люди подобные Квинту Лутацию и Луцию Корнелию Сулле будут принимать участие в ней, а потому не смогут противостоять мне в Риме. Я подожду и дождусь своего часа, и тогда прикончу сенат, а с ним и первое сословие.»

– Луций Корнелий Сулла, – объявил принцепс сената Флакк, – прими командование в войне против Митридата во имя сената и народа Рима.


– Только где мы найдем деньги? – спрашивал Сулла во время обеда в своем новом доме.

Вместе с ним находились братья Цезари, верховный жрец Луций Корнелий Мерула, цензор Публий Лициний Красс, банкир и торговец Гай Оппий, верховный понтифик Квинт Муций Сцевола и Марк Антоний Оратор, только что вернувшийся в сенат после продолжительной болезни. Список гостей Суллы был составлен таким образом, чтобы можно было ответить на его вопрос, если на него вообще можно было ответить.

– А есть ли что-нибудь в казне? – спросил Антоний Оратор, сам не веря в это. – Я подразумеваю, что все мы знаем, как городские квесторы и трибуны ведут себя в отношении казны, – они всегда настаивают, что она пуста, в то время как там полна чаша.

– Поверь, Марк Антоний, там действительно ничего нет, – твердо отвечал Сулла. – Я сам был в казне несколько раз и очень озабочен, как бы кто-нибудь не узнал, что я туда ходил.

– А как насчет храма Опса? – поинтересовался Катул Цезарь.

– Тоже пусто.

– Хорошо, – произнес верховный понтифик Сцевола, – но есть же золотые запасы римских царей, как раз на случай крайней необходимости.

– Какие запасы? – воскликнул хор из нескольких голосов, включая Суллу.

– Я сам не знал о них, пока не стал верховным понтификом, клянусь честью, – отвечал Сцевола. – Они находятся в подвале храма Юпитера Величайшего и Превосходного и составляют примерно двести талантов.

– Великолепно, – иронично заметил Сулла, – нет сомнений в том, что когда Сервий Туллий был царем Рима, этого бы хватило, чтобы начать войну, которая бы прекратила все войны. Но в наше время этого достаточно только для того, чтобы послать четыре легиона на шесть месяцев боевых действий. Я уже спешу сделать это!

– Это только начало, – спокойно заметил Тит Помпоний.

– Почему вы, банкиры, не можете ссудить государству пару тысяч талантов, – поинтересовался цензор Красс, который страстно любил деньги, но никогда не имел их в достаточном количестве – у него были только оловянные концессии в Испании, а потому он был слишком занят наведением порядка в этой стране.

– Мы не имеем столько денег, чтобы их ссудить, – терпеливо разъяснил Оппий.

– Кроме того, большинство из нас использовали банкирские дома в провинции Азия для хранения избыточных запасов, а это означает – и я не сомневаюсь, – что именно Митридат является собственником наших запасов, – вздохнул Тит Помпоний.

– У вас должны быть деньги здесь! – фыркнул цензор Красс.

– Они есть, но их недостаточно для того, чтобы дать в долг государству, – утверждал Оппий.

– Фактически или фиктивно?

– Фактически, Публий Лициний, и это правда.

– Разве кто-либо из присутствующих здесь не согласен с тем, что нынешний кризис более значителен, чем даже италийский? – поинтересовался Луций Корнелий Мерула, жрец храма Юпитера.

– Да, да, – энергично ухватился за эту идею Сулла, – спросите кого угодно, верховный жрец, и я уверяю вас, что если Митридат не будет остановлен, он станет царем Рима!

– Тогда, поскольку мы никогда не получим разрешения от народа распродать со скидкой общественные земли, существует единственный способ в короткое время получить деньги – это введение новых налогов, – предложил Мерула.

– Что?

– Или мы можем продать все государственное имущество поблизости от римского форума. Для этого нам не потребуется разрешения народа.

Наступило гнетущее молчание.

– Мы не смогли бы продать государственное имущество в такие скверные времена, – печально заметил Тит Помпоний, – таковы законы рынка.

– Я даже не уверен в том, что земля вокруг форума является государственной собственностью, за исключением, разумеется, жреческих зданий, – заговорил Сулла, – но мы не сможем продать их.

– Я согласен с тем, что продавать их было бы неправомерно, – поспешно заговорил Мерула, проживавший в одном из государственных зданий, – тем более что имеется и другая собственность. Склоны Капитолия внутри Фонтинальских ворот, а также напротив Велабрума. Лучшие участки для больших домов. Имеется также большая полоса земли, которая включает Большой рынок и Мацеллум Куппеденис.

– Я отказываюсь поддержать подобную продажу, – энергично отпарировал Сулла, – рыночный район – пожалуй. Там только рынки и игровая площадка школы ликторов. Что-нибудь можно продать и на Капитолии – места напротив Велабрума западнее Капитолийского холма и, начиная с Фонтинальских ворот, ниже вплоть до Лаутум.

Но – ничего на самом форуме и ничего на Капитолии напротив форума.

– Я бы купил рынки, – заметил Гай Оппий.

– Только в том случае, если кто-нибудь не предложит больше, – оживился Помпоний, чьи мысли вращались в том же направлении. – Чтобы все было по-честному и чтобы получить максимальную цену, все должно быть выставлено на аукционы.

– Возможно, что мы попытаемся сохранить основную часть района рынков и продадим только рынок Куппедениса, – сказал Сулла, ему была ненавистна сама возможность выставлять на аукционы такое великолепное имущество.

– Я думаю ты прав, Луций Сулла, – отозвался Катул Цезарь.

– Я согласен с этим, – подтвердил и Луций Цезарь.

– Если мы продадим Куппеденис, я полагаю, это будет означать рост арендной платы для торговцев цветами и пряностями, – заявил Антоний Оратор, – они не поблагодарят нас за это!

Но Сулла думал о другом:

– Как насчет того, что мы позаимствуем деньги? – спросил он.

– Где? – подозрительно поинтересовался Мерула.

– В римских храмах. А потом вернем их обратно из военной добычи. Юнона Луцина, Венера Либитина, Ювентас, Церера, Юнона Монета, Великая Богиня, Кастор и Поллукс, оба Юпитера Статора, Диана, Геркулес Музарум, Геркулес Оливарий – все эти храмы так богаты.

– Нет! – вскричали Сцевола и Мерула одновременно. Быстрый взгляд, которым Сулла скользнул по лицам, подсказал ему, что он ни у кого не получит поддержки.

– Хорошо, тогда если вы не позволяете римским храмам заплатить за мою кампанию, будете ли вы возражать против того, если это сделают греческие?

– Неправедность есть неправедность, Луций Сулла, – нахмурился Сцевола. – Боги являются богами и в Греции и в Риме.

– Да, но греческие боги – это не римские боги, разве не так?

– Храмы неприкосновенны, – упрямо заявил Мерула. И тут Сулла резко преобразился, это было первый раз за все время, что они его знали, и это ужаснуло их.

– Послушайте, – оскалился он, – вы не сможете заботиться обо всем сразу, это относится к богам тоже. Я соглашусь с вами в том, что касается римских богов, но здесь нет ни одного человека, который не понимал бы, как дорого стоит содержание легионов в период боевых действий! Если мы сможем наскрести двести талантов золотом, я получу шесть легионов. Это слишком ничтожные силы, чтобы противопоставить их четверти миллиона понтийских солдат – а я напомню вам, что понтийский солдат – это не голый германский варвар! Я видел войска Митридата – они вооружены и обучены почти как римские легионеры. Не так же хорошо, согласен, но намного лучше, чем голые германские варвары, хотя бы потому, что они защищены доспехами и приучены к дисциплине. Как и Гай Марий, я намереваюсь сохранить своих людей живыми, и, значит, мне нужны деньги для фуража и для приобретения всего снаряжения. Денег у нас нет, и вы не позволяете римским богам дать их мне взаймы. Поэтому я предупреждаю вас – и отвечаю за каждое свое слово, – когда я достигну Греции, я возьму те деньги, которые мне необходимы, из Олимпии, Додоны, Дельф и там, где я найду их. Все это означает, верховный жрец, что вам бы лучше поработать хорошенько с нашими римскими богами, и я надеюсь, что в наши дни они имеют больше тряпья, чем их греческие коллеги!

Никто не проронил ни слова.

Сулла принял свой обычный вид:

– Хорошо! – воскликнул он дружелюбно. – Теперь, если мы на этом закончим, у меня для вас есть более приятные новости.

– Слушаем тебя, Луций Сулла, – выдохнул Катул Цезарь.

– Я возьму с собой собственные четыре легиона, плюс два из легионов, обученных Гаем Марием, которые недавно использовал Луций Цинна. Марсы обессилены, и Цинне больше не нужны войска. Гней Помпей Страбон может делать все, что ему заблагорассудится, а поскольку он воздерживается от выплаты жалованья, я не собираюсь тратить время на дебаты с ним. Итак, еще десять легионов, которые надо демобилизовать и которым надо заплатить. Деньгами у нас определенно не получится, – продолжал Сулла, – поэтому я намерен издать закон, по которому с этими солдатами расплатятся землями в Италии, чье население мы фактически истребили. Помпеи, Фезула, Гадрия, Телезия, Грумент, Бовиан. Шесть пустых городов, окруженных прекрасными земельными наделами, – и они будут принадлежать тем десяти легионам, что я должен демобилизовать.

– Но это общественные земли! – вскричал Луций Цезарь.

– Нет, пока еще нет. И они не станут общественными землями, – заявил Сулла, – а отойдут солдатам. Хотя… может быть, вы измените свое набожное и благочестивое мнение по поводу римских храмов? – и он сладко улыбнулся.

– Мы не изменим, – отвечал верховный понтифик Сцевола.

– Тогда, как только мой закон будет опубликован, вам следует склонить сенат и народ Рима на мою сторону.

– Мы поддержим тебя, – заявил Антоний Оратор.

– А что касается общественных земель, – продолжал Сулла, – то не начинайте говорить об этом пока я не вернусь. Когда я приду назад со своими легионами, мне хотелось бы иметь запасные районы в Италии, где бы я мог разместить их.

В результате римские финансы не удалось растянуть на шесть легионов. Армия Суллы была определена в пять легионов и две тысячи всадников, и ни человеком больше. Когда все золото было сложено вместе, оно потянуло на девять тысяч фунтов – не хватило даже до двухсот талантов. Сущая безделица, но это все, что мог дать обанкротившийся Рим. Положение Сулы не позволяло ему снарядить даже одну-единственную боевую галеру, поскольку всех денег хватало только на то, чтобы оплатить наем транспорта для переправки его людей в Грецию – а именно это место назначения он обдуманно предпочитал Западной Македонии, – все дело было в том, что именно в Греции находились богатейшие храмы.

Наконец в конце сентября Сулла смог покинуть Рим и присоединиться к своим легионам в Капуе. Переговорив со своим доверенным военным трибуном Луцием Лицинием Лукуллом, он поинтересовался: не хотел бы тот выставить свою кандидатуру на выборах в квесторы, если он, Сулла, попросит именно его об этой услуге. Восхищенный этим, Лукулл выразил свое согласие, после чего Сулла послал его как своего представителя в Капую до тех пор пока не прибудет сам. Завязнув в аукционах государственного имущества и организации своих шести солдатских колоний, на протяжении всего сентября Сулла думал, что он уже никогда не сможет выбраться из Рима. То, что он делал, требовало железной воли и твердого руководства его коллег-сенаторов, большинство которых было очаровано им; хотя прежде они не уделяли ему внимания как потенциальному вождю.

– Его затмевали Марий и Скавр, – заметил по этому поводу Антоний Оратор.

– Нет, у него просто не было достойной репутации, – отозвался Луций Цезарь.

– А кто в этом был виноват? – насмешливо улыбнулся Катул Цезарь.

– В основном, видимо, Гай Марий, я полагаю, – отвечал его брат.

– Он наверняка знает, чего хочет, – сказал Антоний Оратор.

– И он это делает, – поежился Сцевола. – Я не хотел бы оказаться с ним по разные стороны!

Именно об этом думал и молодой Цезарь, пока лежал в своем убежище, наблюдая и слушая разговор своей матери с Суллой.

– Завтра я уезжаю, Аврелия, но я не мог уехать не повидав тебя, – говорил тот.

– Я не простила бы, если бы ты уехал не попрощавшись.

– А где Гай Юлий, его нет?

– Он далеко, вместе с Луцием Цинной, среди марсов.

– А, подбирают куски, – кивнул Сулла.

– Ты замечательно выглядишь, Луций Корнелий, несмотря на все свои трудности. Полагаю, что это женитьба подействовала на тебя так хорошо.

– Или женитьба, или то, что я стал слишком любить свою жену.

– Ерунда! Ты никогда не изменишься.

– Как воспринял Гай Марий свое поражение?

– Не без ворчания в кругу семьи, разумеется. – Аврелия поджала губы. – Он не очень-то тебя жалует.

– Я этого и не ожидал. Но он наверняка должен признать, что я не гоняюсь за тем, чтобы мои приказы воспринимались с рабски высунутыми языками или бешеной похвалой.

– Ты и не нуждаешься в этом, – заметила Аврелия, – и это как раз то, почему Гай так расстроен. По-видимому, он уже не рассматривается в Риме как альтернативный военный вождь. Хотя ты выиграл Травяной венок, Гай всегда был единственным. Его враги в сенате были очень могущественны и все время ему мешали, но Гай знал, что он был единственным. Он также знал, что в конце концов они вынуждены будут обратиться к нему. А теперь он стар и болен и, к тому же, есть ты. Он боится, что ты лишишь его поддержки среди представителей высшего сословия.

– Аврелия, он человек конченый! Не в том смысле, что он лишен славы или чести, но его время кончилось. Почему же он не видит этого?

– Я полагаю, что будь он моложе и находись в более ясном рассудке, он бы понял это. Вся беда в том, что перенесенные им удары повлияли на его мозг – по крайней мере так думает Юлия.

– Она все всегда знает более точно и намного раньше, чем остальные, – заметил Сулла и собрался уходить. – Как твоя семья?

– Замечательно.

– А сын?

– Неукротим. Неутомим. Необуздан. Я пытаюсь придерживать его, но это чрезвычайно трудно.

«Но меня не надо придерживать, мама! – подумал молодой Цезарь, выбираясь из своего гнезда, как только Сулла и Аврелия удалились. – Почему ты всегда думаешь обо мне как о пушинке одуванчика, летящей на ветру?»

Глава 2

Думая, что Сулла не будет тратить время, пересекая со своими войсками Адриатику навстречу неблагоприятным зимним ветрам, Публий Сульпиций нанес свой первый удар во второй половине октября. О приготовлениях он не заботился: для того, кто не любит демагогию, невыносимо культивировать искусство демагогии. Тем не менее он проявил предусмотрительность, поговорив с Гаем Марием и попросив его поддержки. Гай Марий не любил сенат, и Сульпиций не разочаровался в оказанном ему приеме. Выслушав то, что он предложил сделать, Марий кивнул.

– Ты можешь быть уверен в моей полной поддержке, Публий Сульпиций, – сказал великий человек. Несколько мгновений он молчал, а затем добавил как бы в раздумье – Тем не менее я попрошу тебя об одной услуге – ты издашь закон, согласно которому мне будет поручено командование в войне против Митридата.

Требование казалось слишком небольшой ценой, и Сульпиций улыбнулся.

– Я согласен, Гай Марий. Ты получишь это командование.

Сульпиций созвал народное собрание и предложил два законопроекта: один призывал к изгнанию из сената каждого его члена, который имел долги на сумму, большую, чем восемь тысяч сестерциев; другой требовал возвращения всех тех людей, которые были изгнаны комиссией Вария еще в те дни, когда сам Варий преследовал их, подозревая в том, что они стояли за предоставление гражданства для италиков.

Сладкоголосый и медоточивый, Сульпиций выбрал верный тон.

– Кто они, думающие о себе, что созданы сидеть в сенате и принимать решения, когда едва ли не каждый из них является нищим и безнадежным должником? – вскричал он. – Каждому из нас, кто задолжал, нет веры, потому что мы не прикрыты сенаторской исключительностью и не можем облегчить свой долг пониманием кредиторов, которые, не думая о политике, толкают нас слишком далеко! Для них, все еще заседающих в Гостилиевой курии, долги – это такая пустяковая, несерьезная вещь, на которую можно не обращать внимания до лучших времен! Я знаю, потому что сам сенатор, я слышал, как они говорили друг с другом об этом, и видел те поблажки, которые делались там и здесь для кредиторов! Я даже знаю кого, среди присутствующих в сенате, ссуживают деньгами! Ну теперь это пора прекратить! Те, кто не имеет собственных денег, не имеют право заседать в сенате! Человек не должен иметь права называть себя членом этого надменного и исключительного места, если он действительно не является лучшим в Риме!

Шокированный сенат немедленно встал, больше всего пораженный тем обстоятельством, что именно Сульпиций выступил в роли демагога. Сульпиций! Самый консервативный и уважаемый из людей! Это именно он наложил вето на призыв вернуть изгнанников Вария еще в конце прошлого года. А теперь он же и здесь же взывает к ним! Что случилось?

Два дня спустя Сульпиций вновь собрал народное собрание и обнародовал третий закон. Все новые граждане и многие тысячи свободных граждан Рима должны были быть равномерно распределены по всем тридцати пяти трибам. Две новые трибы, созданные Пизоном Фругием, должны быть распущены.

– Тридцать пять – это наилучшее число триб, и не нужно ничего больше! – выкрикнул Сульпиций. – Это неправильно, что некоторые трибы, которые содержат не больше трех или четырех тысяч граждан, все еще имеют те же избирательные права в трибальное собрание, как Эсквилин и Субура, в которых проживает более ста тысяч жителей! В римском правительстве все задумано так, чтобы защищать всемогущий сенат и первый класс! Разве сенаторы или патриции принадлежат к Эсквилину или Субуре! Разумеется, нет! Они принадлежат к Фабии, к Корнелии, к Ромилии, говорю я! Но давайте разделим их трибы с людьми из Приферна, Бука, Вибиния, а также со свободными людьми из Эсквилина и Субуры!

Это предложение, встреченное истерическими возгласами, получило полное одобрение всех сословий, кроме высшего и низшего; высшее сословие боялось утратить власть, а низшее догадывалось, что его положение ни в малейшей степени не изменится.

– Я не понимаю, – с трудом выдохнул Антоний Оратор, обращаясь к Титу Помпонию, когда они стояли рядом, окруженные вопящей толпой сторонников Сульпиция. – Он благородный человек! У него не было времени собрать так много сторонников! Он не Сатурнин! Я не понимаю!

– Зато я понимаю, – кисло отозвался Тит Помпоний, – он набросился на сенат из-за долгов. Причина того, из-за чего беснуется здесь эта толпа, очень проста. Они надеются, что если примут любой из законов Сульпиция, которые он предложил, то в награду за это он издаст закон об аннулировании долгов.

– Но он не может поступить так, если сейчас занят вытряхиванием из сената людей, имеющих долг в восемь тысяч сестерциев! Восемь тысяч – такая ничтожная сумма! Вряд ли найдется во всем городе человек, у которого не было бы такого долга!

– А сам-то ты не беспокоишься, Марк Антоний? – вкрадчиво поинтересовался Тит Помпоний.

– Да нет, конечно, нет! Но этого же нельзя сказать о большинстве из нас – даже о таких людях, как Квинт Анкарий, Публий Корнелий Лентул, Гай Бебий, Гай Аттилий Серран – лучших людях на свете! Ну кто не занимался поисками денег прошедшие два года? Взгляни на Порциев Катонов со всей этой Луканией – ни сестерция дохода благодаря войне. Впрочем, как и у Луцилиев – владельцев южных земель. – Марк Антоний сделал паузу, затем спросил: – Почему это он должен издать закон об аннулировании долгов, когда сам вытряхивает людей из сената за долги?

– Он не собирается аннулировать долги, – успокоительно заметил Помпоний, – второй и третий классы только надеются, что он это сделает, вот и все.

– Но он обещал им что-нибудь?

– Он не должен был этого делать. Надежда – это единственное солнце в их небе, Марк Антоний. Они видят человека, который ненавидит сенат и первый класс так же, как Сатурнин. Поэтому они надеются на другого Сатурнина. Но Сульпиций совсем не таков.

– Почему? – возопил Антоний Оратор.

– Я совершенно не представляю, какая блажь засела в его голове. Давай выберемся из этой толпы прежде, чем она набросится на нас и разорвет на куски.

На ступеньках сената они встретили младшего консула в сопровождении его очень возбужденного сына, который только что вернулся с военной службы в Лукании и все еще пребывал в воинственном настроении.

– Этот Сатурнин начинает все сначала! – громко кричал юный Помпей Руф. – Но на этот раз мы будем готовы сразиться с ним и не позволим ему получить контроль над толпой так, как он это пытается сделать! Теперь почти каждый, вернувшийся с войны, легко может подобрать надежную команду и остановить его – и это как раз то, чем я собираюсь заняться. Следующее заседание, которое он созовет, разогнать будет очень трудно, я обещаю вам это!

Тит Помпоний проигнорировал слова сына, чтобы сразу обратиться к его отцу и тем сенаторам, которые могли их слышать.

– Сульпиций совсем не похож на Сатурнина, – настойчиво сказал он, – времена меняются, и теперь мотивы совсем иные. Тогда поводом послужила нехватка продовольствия, сейчас – широкое распространение долгов. Но Сульпиций не хочет быть царем Рима. Он хочет, чтобы Римом правили они, – и он указал пальцем на представителей второго и третьего классов, которые битком набились в комиции, – и в этом действительно большая разница.

– Я послал за Луцием Корнелием, – заявил младший консул Титу Помпонию, Антонию Оратору и Катулу Цезарю; они слышали, что говорил Помпоний.

– Ты что, думаешь, сможешь контролировать создавшееся положение, Квинт Помпей? – спросил Помпоний, который был мастером задавать нелепые вопросы.

– Нет, не думаю, – честно заявил Помпей Руф.

– А как насчет Гая Мария? – спросил Антоний Оратор. – Он способен контролировать любую толпу в Риме.

– Но не сейчас, – высокомерно ответил Катул Цезарь. – В такой момент он превращается в мятежного трибуна плебса. Да, Марк Антоний, именно Гай Марий поддержал Публия Сульпиция.

– О, я не верю, – молвил Антоний Оратор.

– А я тебе говорю, что это правда!

– Если это действительно так, – заговорил Тит Помпоний, – тогда я, пожалуй, назову четвертый закон, который предложит Сульпиций.

– Четвертый закон? – хмурясь, переспросил Катул Цезарь.

– Это будет закон о том, чтобы передать командование в войне против Митридата от Луция Суллы Гаю Марию.

– Сульпиций не сделает этого! – вскричал Помпей Руф.

– Почему бы и нет? – Тит Помпоний взглянул на младшего консула. – Я рад, что ты послал за старшим консулом. Когда он будет здесь?

– Завтра или послезавтра.

Сулла прибыл на следующее утро перед рассветом; он уже направлялся в Рим в тот момент, когда его настигло письмо Помпея Руфа. «Получал ли когда-либо какой-нибудь консул так много плохих новостей? – спрашивал он сам себя. – Во-первых, резня в провинции Азия, теперь объявился второй Сатурнин. Моя страна – банкрот, я только что подавил восстание, а мое имя вызывает ненависть за распродажу государственного имущества. Ничего из всего этого я мог бы и не делать, но я сделал это.»

– Будет ли собрание сегодня? – спросил он Помпея Руфа, в чей дом незамедлительно прибыл.

– Да. Тит Помпоний сказал, что Сульпиций собирается предложить закон, по которому у тебя отбирается командование в войне против Митридата и передается Гаю Марию.

Внешне Сулла сохранял спокойствие.

– Я консул, и ведение этой войны было поручено мне законно. Если бы Гай Марий был здоров, он мог бы получить это командование. Но он болен и стар, потому и не получил его. – Сулла раздул ноздри. – Я полагаю, это означает, что Гай Марий поддержал Сульпиция.

– Так думают все. Марий не появился ни на одном из собраний, но я сам видел, как некоторые из его фаворитов подзуживали толпу низших классов. Это походило на ужасных предводителей, ведущих толпу субурских негодяев.

– Одним из них был Луций Декумий?

– Да, и он был там.

– Прекрасно, прекрасно, – оживился Сулла, – Гай Марий проявил себя с неизвестной нам стороны, заметь, Квинт Помпей! Я не думал, что он опустится до того, чтобы использовать такое «орудие», как Луций Декумий. До сих пор я надеялся, что его возраст и скверное здоровье, на что ему так ясно было указано в сенате, помогут Марию оценить ситуацию, и что он угомонится. Но этого не произошло, ему хочется воевать против Митридата. Ради достижения своей цели он пойдет на все, даже станет вторым Сатурниным.

– Нас ожидают большие неприятности, Луций Корнелий.

– Знаю.

– Я имею в виду, что мой сын и сыновья других сенаторов и патрициев собираются с силами, чтобы изгнать Сульпиция с форума, – взволнованно произнес Помпей Руф.

– Тогда нам с тобой лучше быть на форуме, когда Сульпиций соберет народное собрание.

– Вооруженными?

– Разумеется, нет. Мы должны постараться удержать ситуацию в рамках закона.

Когда Сульпиций прибыл на форум, стало очевидно, что до него уже дошли слухи о команде, которую собрал сын младшего консула, поскольку Сульпиций двигался в середине огромного эскорта из молодых людей второго и третьего классов, вооруженных дубинками и небольшими деревянными щитами. Этот эскорт был настолько огромен, что небольшая армия молодого Квинта Помпея Руфа по сравнению с ним казалась просто ничтожной.

– Народ, – вскричал Сульпиций в комиции, наполовину заполненной его охранниками, – является сувереном! То есть так говорят, что народ является сувереном! Это общая фраза, которой всегда щеголяют члены сената и патриции, когда нуждаются в ваших голосах. Но это абсолютно ничего не значит! Это – ничто, это – издевательство! Какую подлинную ответственность несет перед вами правительство? Вы полностью во власти людей, которые собирают вас всех вместе, вы полностью во власти народных трибунов. Вы не формулируете законы и не обнародуете их в этом собрании – вы здесь только для того, чтобы голосовать за законы, сформулированные и предложенные народными трибунами! А кто, за немногим исключением, является народным трибуном? Почему-то сенаторы и всадники! А что случилось с теми трибунами, которые объявили себя слугами суверенного народа? Я скажу вам, что с ними случилось! Они были заперты в Гостилиевой курии и раздавлены обрушившейся с крыши черепицей!

– Итак, это объявление войны, не правда ли? – пожал плечами Сулла. – Он собирается сам стать героем, – заметил Катул Цезарь.

– Слушайте дальше! – резко прервал их Мерула, верховный жрец.

– Сейчас настало время, – продолжал Сульпиций, – чтобы раз и навсегда показать сенату и всадникам, кто в Риме является сувереном! Вот почему я стою перед вами – ваш лидер, ваш защитник, ваш слуга! Вы только что пережили три ужасных года, в течение которых от вас требовалось лишь подставлять плечи тяжелейшей ноше налогов и лишения земельной собственности. Вы дали Риму большинство тех денег, которые требовались для ведения гражданской войны. Но разве хоть один член сената спросил вас, что вы думаете о войне против своих братьев, италийских союзников?

– И мы это спрашивали, – сумрачно заметил верховный понтифик Сцевола, – и они более страстно желали этой войны, чем сенат!

– Но сейчас они и не вспомнят об этом, – отозвался Сулла.

– Нет, они не спрашивали вас! – продолжал грохотать Сульпиций, – они отказывали вашим италийским братьям в своем гражданстве, но не в вашем! Ваше гражданство – только тень, их гражданство – это субстанция, правящая Римом! Они не могли согласиться с прибавлением тысяч новых членов в их маленькие сельские трибы – ведь благодаря их исключительному положению члены этих триб имели так много власти! Даже после того как италикам было даровано право голоса, они были включены в слишком небольшое количество триб, чтобы не иметь возможности влиять на результаты выборов! Но всему этому конец, суверенный народ, и конец этот наступит в тот момент, когда вы утвердите мой закон о распределении новых граждан и свободных людей Рима среди всех тридцати пяти триб!

Взрыв аплодисментов был столь оглушительным, что Сульпиций был вынужден прерваться. Он стоял широко улыбаясь, красивый тридцатипятилетний мужчина, обладающий удивительно патрицианским видом, несмотря на свой плебейский ранг.

– Существует еще немало способов, которыми вы были обмануты сенатом и всадниками, – продолжал Сульпиций, когда шум стих, – но сейчас самое время, чтобы прерогатива – а ведь это всего лишь прерогатива, даже не закон! – назначения военного командования была отнята у сената и его тайных советников из сословия всадников! Настало время, чтобы вы – главная опора истинного Рима, задали те вопросы, которые имеете право задавать согласно закону. И среди них – вопрос о праве решать, должен или нет Рим вести войну, а если должен, то кто будет командовать.

– Начинается, – заметил Катул Цезарь. Сульпиций указал пальцем на Суллу, который стоял перед толпой наверху сенатской лестницы.

– Вот старший консул! Он избран равными ему по положению людьми, не вами! Сколько это может продолжаться, если даже третий класс вынужден создавать видимость участия в консульских выборах? – Сульпиций сделал паузу и продолжал: – Старший консул командует на войне столь жизненно важной для Рима, что если она не будет вестись лучшим человеком Рима, Рим может просто погибнуть! Но кто поручил командование в войне против царя Митридата Понтийского старшему консулу? Кто решил, что именно он является для этого наиболее подходящим человеком в Риме? Кто как не сенат и его тайные советники из сословия всадников! И выдвинули как всегда своего! Желает ли Рим рисковать только для того, чтобы увидеть патриция, облаченного в атрибуты главнокомандующего? Кто такой этот Луций Корнелий Сулла? Какие войны он выиграл? Он известен тебе, суверенный народ? Ну так я могу сказать, кто он такой! Луций Корнелий Сулла стоит здесь лишь потому, что он въехал сюда на спине Гая Мария. Всего чего он достиг, он достиг благодаря Гаю Марию! Говорят, что он выиграл войну против италиков! Но мы все знаем, что именно Гай Марий первый нанес решающий удар – и если бы он этого не сделал, этот человек, Сулла, никогда бы не смог одержать победу!

– Как он смеет! – задохнулся от возмущения цензор Красс. – Это был только ты и никто иной, Луций Корнелий! Ты завоевал Травяной венок! Ты поставил италиков на колени! – он собрался выкрикнуть все это Сульпицию, но остановился, когда Сулла сжал его руку.

– Оставь, Публий Лициний! Если мы станем на них кричать, они бросятся на нас и растерзают. А я хочу, чтобы это недоразумение выяснилось законным и мирным путем, – спокойно проговорил Сулла.

Сульпиций продолжал заранее приготовленную речь:

– Может ли этот Луций Корнелий Сулла обратиться к тебе, суверенный народ? Конечно же, нет! Ведь он патриций – и слишком хорош для тебя! Для того чтобы вручить этому великолепному патрицию командование в войне против Митридата, сенат и всадники оставили без внимания многих более достойных и способных людей! Они обошли самого Гая Мария! Заявили, что он болен, заявили, что он стар! Но я спрашиваю тебя, суверенный народ, кого ты мог видеть каждый день последние два года, проходящим через весь город без особых усилий? Кого ты мог видеть таким тренированным и выглядевшим все лучше день ото дня? Гая Мария! Он может быть стар, но ни в коем случае не болен! Гай Марий! Он может быть стар, но он все еще лучший человек в Риме!

И вновь взорвался шквал аплодисментов, но на этот раз они предназначались не для Сульпиция. Толпа повернулась, чтобы приветствовать Гая Мария, который проворно спускался на своих собственных ногах в конец комиции, на этот раз с ним не было даже его мальчика, на которого он обычно опирался.

– Суверенный народ Рима, прошу тебя принять четвертый закон моей законодательной программы, – воскликнул Сульпиций, лучезарно улыбаясь Гаю Марию. – Я предлагаю командование в войне против понтийского царя Митридата вырвать из рук надменного патриция Луция Корнелия Суллы и передать вашему Гаю Марию!

Сулла не ожидал услышать ничего иного. Попросив верховного понтифика Сцеволу и Мерулу, верховного жреца, сопровождать его, он отправился домой.

Устроившись поудобнее в своей комнате, Сулла взглянул на них.

– Ну и что мы будем делать?

– Почему ты выбрал меня и Луция Мерулу? – поинтересовался Сцевола.

– Потому что вы возглавляете нашу религию, – отвечал Сулла, – и, кроме того, вы хорошо знаете законы. Найдите мне способ продлить кампанию, затеянную Сульпицием в комиции, до тех пор, пока толпа не устанет и от нее и от него.

– Что-нибудь помягче, – задумчиво пробормотал Мерула.

– Как кошачья шерсть. – Сулла раздраженно отодвинул чашу с неразбавленным вином. – Если придется давать битву на форуме, он выиграет. Сульпиций не Сатурнин, он намного умнее! Он подталкивает нас к насильственным действиям. Я грубо прикинул количество его охраны и полагаю, что это не менее четырех тысяч человек. И все они вооружены. Снаружи – дубинки, но я подозреваю спрятанные мечи. Мы не сможем собрать нужного числа граждан, способных проучить этих негодяев в таком ограниченном пространстве, как римский форум. – Сулла остановился и скорчил гримасу, будто попробовал чего-то кислого или горького; его тусклые, холодные глаза глядели в пустоту. – Я ни за что не позволю нарушать наши законные привилегии! Но давайте сначала подумаем, не удастся ли нам разбить Сульпиция его же собственным оружием – народом.

– Единственный способ сделать это, – заявил Сцевола, – провозгласить все дни комиции, начиная с нынешнего и кончая тем, какой сами пожелаем как feriae.[54]

– Вот это прекрасная идея! – просветлел Мерула.

– Но это законно? – нахмурился Сулла.

– Совершенно законно. Консулы, верховный понтифик и коллегия понтификов имеют полную свободу назначать дни отдыха и каникул, во время которых собрание не может собираться.

– Тогда пометим объявление о feriae этим полуднем, объявив об этом со всех трибун и во всех регионах, и пусть глашатаи провозгласят днями отдыха и каникул все дни вплоть до декабрьских ид. – Сулла оскалился. – Его срок как народного трибуна истек три дня назад. И в тот самый момент, когда Сульпиций покинет здание, я прикажу арестовать его за измену и разжигание вражды.

– Лучше бы ты попытался обойтись с ним помягче, – поежился Сцевола.

– О нет, во имя самого Юпитера, Квинт Муций! Как это может быть – помягче? – вспылил Сулла. – Я приволоку его и буду судить – вот и все! Если он не сможет вновь обольстить толпу, то окажется достаточно беспомощным. Я отравлю его.

Две пары испуганных глаз скользнули по лицу Суллы – это было в тот момент, когда он сказал, что отравит человека, который являлся его злейшим врагом. По меньшей мере это было непонятно.


Сулла собрал сенат на следующее утро и сообщил, что консулы и понтифики объявляют период feriae, во время которых никаких собраний в комиции не должно проводиться. Это вызвало лишь несколько негромких восклицаний, поскольку Гая Мария уже не было в сенате для того, чтобы возражать.

Катул Цезарь прогуливался по сенату вместе с Суллой.

– Как осмелился Гай Марий рисковать своим местом в сенате во имя командования, которого он все равно не сможет принять? – поинтересовался он.

– Да потому что он стар и боится, а его разум уже не так ясен, как прежде и, кроме того, он хочет стать римским консулом в седьмой раз, – утомленно отвечал Сулла.

Сцевола, верховный понтифик, что шел впереди Суллы и Катула Цезаря, неожиданно бросился назад.

– Сульпиций! – вскричал Сцевола. – Он проигнорировал объявление о feriae, назвав его уловкой, придуманной сенатом, и идет теперь в собрание!

– Я представлял себе, что он сделает нечто в этом роде, – нисколько не удивился Сулла.

– Тогда в чем же смысл? – возмущенно спросил Сцевола.

– Это позволит нам объявить любой закон, который он будет обсуждать или принимать в период feriae, недействительным, – объяснил Сулла, – и в этом единственная ценность.

– Но если он примет закон, изгоняющий каждого, кто имеет долги, из сената, – заметил Катул Цезарь, – то мы уже будем не в состоянии объявить такой закон недействительным. Нам просто не удастся собрать кворум, и это будет означать, что сенат прекратит свое существование как политическая сила.

– Тогда, я полагаю, мы соберемся вместе с Титом Помпонием, Гаем Оппием и другими банкирами и устроим аннулирование всех сенаторских долгов – неофициально, разумеется.

– Мы не сможем этого сделать! – взвыл Сцевола. – Сенаторские кредиторы будут настаивать на получении своих денег, а у сенаторов их вообще нет! Ни один сенатор не занимал денег у таких респектабельных кредиторов, как Помпоний и Оппий – они слишком известны! Цензоры должны были бы знать об этом!

– Тогда я арестую Гая Мария за измену и возьму деньги из его поместий, – теперь уже Сулла выглядел угрожающе.

– О, Луций Корнелий, ты не сможешь сделать этого! – простонал Сцевола. – Этот суверенный народ просто вышвырнет нас прочь!

– Ну тогда я открою свою военную казну и заплачу все долги сената из нее, – скрипнул зубами Сулла.

– И этого ты не сможешь сделать, Луций Корнелий!

– Я чертовски утомился, рассказывая о том, чего я не могу. Вы позволите, чтобы меня разбил Сульпиций и банда легковерных глупцов, которые думают, что он аннулирует их долги? Но я не позволю этого! Пелион на вершине Оссы, Квинт Муций! И я сделаю все, что бы я ни должен был сделать!

– Фонд, – подсказал Катул Цезарь, – фонд, организованный теми из нас, у кого нет долгов, чтобы спасти тех, у кого они есть и кто стоит перед угрозой изгнания из сената.

– Чтобы собрать его, нам необходимо заглянуть в будущее, – грустно сказал Сцевола. – Это потребует, по меньшей мере, месяца. У меня нет долгов, Квинт Лутаций, насколько я знаю, и у тебя их тоже нет. Нет их и у Луция Корнелия. Но наличных денег у меня также нет! Вообще ничего! А у тебя? Ты сможешь наскрести больше тысячи сестерциев, не продавая имущество?

– Смогу, но еле-еле, – признался Катул Цезарь.

– А я не смогу, – сказал Сулла.

– Думаю, нам удалось бы организовать такой фонд, – продолжал Сцевола, – но это потребует от нас продажи имущества. А в таком случае мы опоздаем, и те сенаторы, которые имеют долги, будут уже изгнаны. Тем не менее, как только они выберутся из долгов, цензоры смогут восстановить их в сенате.

– Неужели ты думаешь, что Сульпиций позволит сделать это? – спросил Сулла.

– Ох, я надеюсь, что мне когда-нибудь представится возможность встретить Сульпиция темной ночкой! – свирепо вздохнул Катул Цезарь. – Как он осмелился поступить так именно тогда, когда у нас нет даже фонда для ведения войны, которую мы обязаны выиграть!

– Это потому, что Публий Сульпиций умен и умеет предавать, – пояснил Сулла, – и я подозреваю, что Гай Марий поддерживает его во всем.

– Тогда они и заплатят, – заявил Катул Цезарь.

– Будь спокоен, Квинт Лутаций, и уж они-то смогут тебе заплатить, – зловеще молвил Сулла, – они все еще боятся нас. И не зря.


Между одним собранием, на котором закон только обсуждался, и другим, на котором его следовало проголосовать, должно было пройти семнадцать дней. Публий Сульпиций Руф продолжал проводить свои заседания, дни летели и близилось время ратификации закона.

За день до голосования первой пары законов Сульпиция, молодой Квинт Помпей Руф и его друзья, тоже сыновья сенаторов и всадников, приняли решение помешать Сульпицию единственным доступным для них способом – силой. Не предупредив своих отцов или магистратов, молодой Помпей Руф с товарищами собрали свыше тысячи человек самого различного возраста – от семнадцати до тридцати лет. Все они имели собственные доспехи и вооружение, поскольку еще недавно сражались против италиков. И в тот момент, когда Сульпиций руководил собранием, прилагая последние усилия для составления законопроекта первой пары своих законов, тысяча тяжеловооруженных молодых людей – представителей первого класса – ворвалась на римский форум и немедленно атаковали слушателей Сульпиция.

Это вторжение застало Суллу врасплох, и через мгновение – и он и Квинт Помпей Руф, наблюдавшие за Сульпицием с вершины сенатской лестницы, оказались окружены другими старшими сенаторами; еще через мгновение вся нижняя часть форума превратилась в поле битвы. Сулла видел юного Помпея Руфа, производящего опустошение своим мечом, а позади он слышал его отца, что-то кричащего в гневе; повернувшись, Сулла вынужден был с силой схватить Квинта Помпея Руфа за руки, чтобы тот не мог двигаться.

– Оставь, Квинт Помпей, ты ничего не сможешь сделать, – отрывисто проговорил Сулла, – теперь тебе не удастся помочь ему.

К несчастью, толпа была столь велика, что простиралась далеко за места, занимаемые членами комиции. Не будучи опытным полководцем, молодой Помпей Руф ухитрился рассеять своих людей раньше, чем ему удалось собрать их клином. После чего он был вынужден пробиваться через самую середину толпы, в то время как охрана Сульпиция успела соединиться. Отчаянно сражаясь, молодой Помпей Руф проложил себе дорогу по краю мест, занимаемых комицией, и достиг трибуны. Намереваясь добраться до Сульпиция и пробираясь к возвышению трибуны, молодой Помпей Руф не заметил могучих гладиаторов, спешивших к тому на подмогу. Меч у него вырвали, а самого бросили с трибуны и забили до смерти.

Сулла услышал стон отца раньше, чем увидел, как несколько сенаторов уводят его прочь. Он понял, что стража, только что одержавшая победу над рядами молодой элиты, теперь бросится на ступени сената. Точно эльф, он проскользнул через толпу мечущихся в панике сенаторов, и спрыгнул с края подиума вниз, потеряв при этом свою тогу курульного магистрата. Ловким движением рук он сдернул хламиду с какого-то грека, увлеченного побоищем, обмотал ее вокруг своей, такой предательски заметной головы, а затем и сам притворился греком, пытающимся выбраться из свалки. Сулла нырнул в колоннаду базилики Порция, где проворные купцы пытались разобрать свои прилавки. Толпа рассеивалась, и сражение прекратилось, а Сулла тем временем поднялся на возвышение и прошел через Фонтинальские ворота.

Он точно знал, куда идет – он идет, чтобы увидеть того, кто и породил все это; он идет, чтобы увидеть Гая Мария, которому так хотелось получить военное командование и быть избранным консулом в седьмой раз.

Сулла отбросил хламиду прочь, оставшись в одной тунике, и постучал в дверь Гая Мария.

– Я хочу видеть хозяина, – заявил он слуге таким тоном, будто явился в полном блеске всех своих регалий.

Не желая отказывать человеку, которого он знал так хорошо, привратник оставил дверь открытой и пригласил Суллу в дом. Но к нему вышла Юлия, а не Гай Марий.

– Ох, Луций Корнелий, – это ужасно, – сказала она и повернулась к слуге, – принеси вина.

– Я хочу видеть Гая Мария, – проговорил Сулла сквозь зубы.

– Увы, Луций Корнелий, он спит.

– Тогда разбуди его, Юлия. И если ты не сделаешь этого, клянусь, что это сделаю я!

Она вновь повернулась к слуге:

– Пожалуйста, попроси Строфанта разбудить Гая Мария и передать ему, что пришел Луций Корнелий Сулла, чтобы увидеть его по очень срочному делу.

– Он совсем спятил? – поинтересовался Сулла, хватая сосуд с водой; он был слишком томим жаждой, чтобы дожидаться вина.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду! – обиженно воскликнула Юлия.

– Послушай, Юлия, – зарычал Сулла, – ведь ты жена Гая Мария, и никто не знает его лучше, чем ты. Он тщательно организовал ряд событий, которые, как он думал, принесут ему командование в войне против Митридата; он поощрял законотворческую карьеру человека, который вознамерился разрушить установленный порядок вещей; он превратил форум в руины и стал причиной смерти сына консула Помпея Руфа, не говоря уже о сотнях других!

– Я не могу его контролировать. – Юлия прикрыла глаза.

– Его разум помутился, – заявил Сулла.

– Нет, Луций Корнелий, он в своем уме!

– Тогда это не тот человек, которого я знал.

– Он хочет только одного – воевать с Митридатом!

– Ты в этом уверена?

– Я думаю, он мог бы остаться дома и доверить ведение этой войны тебе. – Юлия вновь прикрыла глаза.

Они услышали, как входит великий человек и замолчали.

– В чем дело? – спросил Марий, как только появился в дверях. – Что привело тебя сюда, Луций Корнелий?

– Битва на форуме, – отвечал Сулла.

– Это было неосмотрительно.

– Сульпиций и поступает неосмотрительно. Он не оставил сенату иного выхода, кроме как бороться за свое существование единственным способом – мечом. Молодой Квинт Помпей мертв.

– Это ужасно! Но я и не представлял себе, чтобы его сторона одержала победу. – Марий улыбнулся не слишком весело.

– Ты прав, они действительно проиграли. Но это лишь означает, что в конце долгой и жестокой войны – и накануне еще одной, не менее долгой и жестокой – Рим стал слабее почти на сотню молодых отважных бойцов.

– Ты говоришь накануне еще одной, жестокой и долгой? – благодушно переспросил Марий. – Но это же чушь, Луций Корнелий! Я разгромил бы Митридата за один сезон.

– Гай Марий, – Сулла почувствовал себя усталым, – ну почему ты не можешь понять, что у Рима нет денег, Рим – банкрот! Мы не можем позволить себе держать на полях сражений двадцать легионов! Война против италиков повергла нас в безнадежные долги! Казна пуста! И даже великий Гай Марий не сможет разгромить такую мощную армию, как у Митридата за один сезон, если у него будет всего лишь пять легионов!

– Но я могу заплатить за несколько легионов сам, – заявил Марий.

– Как Помпей Страбон? – нахмурился Сулла. – Но когда ты оплачиваешь легионы сам, Гай Марий, они принадлежат тебе, а не Риму.

– Чепуха! Это означает всего лишь, что я предоставил свои средства в распоряжение Рима.

– Вот это действительно чепуха. Это означает всего лишь, что ты предоставил средства Рима в свое распоряжение, – резко возразил Сулла, – ведь ты поведешь свои легионы!

– Иди домой и успокойся, Луций Корнелий. Ты расстроен утратой своего командования.

– Я еще не утратил своего командования, – резко отозвался Сулла и взглянул на Юлию. – Ты знаешь свои обязанности, Юлия из рода Юлиев Цезарей. Так выполни их во имя Рима, а не Гая Мария.

Она проводила его к двери, сохраняя невозмутимое выражение лица.

– Пожалуйста, не говори ничего больше, Луций Корнелий. Я не могу огорчать своего мужа.

– Во имя Рима, Юлия, во имя Рима!

– Я жена Гая Мария, – проговорила она, открывая дверь, – и мой первый долг – это он.

«Ну, Луций Корнелий, ты зря старался, – говорил себе Сулла, пока спускался к лагерю Марция, – он такой же сумасшедший, как пифийский оракул в приступе священного бешенства, его никуда не допускают, ему ничего не позволяют, но его и не останавливают. И так будет продолжаться до тех пор, пока я не сделаю этого.»

Выбрав длинный окружной путь, он направился не домой, а к младшему консулу. Его дочь теперь стала вдовой с новорожденным мальчиком и годовалой девочкой.

– Я просил моего младшего сына взять себе имя Квинт Пятый, – говорил младший консул, и слезы беспрепятственно катились по его лицу, – и, конечно, у нас есть сын моего дорогого Квинта, который продолжит линию консулов.

Корнелия Сулла не показывалась.

– Как моя дочь? – спросил Сулла.

– Ее сердце разбито, Луций Корнелий, но у нее есть дети, и это хоть какое-то утешение.

– Как это все ни печально, Квинт Помпей, – жестко сказал Сулла, – но я здесь не для того, чтобы рыдать. Что уж говорить о том, что в подобные моменты человеку не хочется ничем заниматься, что касалось бы окружающего мира – и я говорю это, чувствуя утрату собственного сына. Но, к сожалению, мир вокруг нас никуда не делся, и я вынужден просить тебя прийти ко мне завтра на рассвете. Мы должны созвать совещание.

Затем изнеможденный Сулла потащился вдоль края Палатина в свой собственный, элегантный новый дом, где обеспокоенная новая жена встретила его слезами радости, увидев, что он цел и невредим.

– Никогда не беспокойся обо мне, Далматика, – сказал он, – мое время не пришло. Я еще не выполнил того, что предначертано мне судьбой.

– Наш мир рушится! – вскричала она.

– Нет, пока я жив, – отвечал Сулла.

Он спал долго и без сновидений, как спят обычно люди намного моложе, чем он, и проснулся перед рассветом совершенно не представляя, что ему следовало бы делать. Это опустошенное состояние никогда не беспокоило его раньше. «Я всегда поступаю лучше тогда, когда действую под диктовку Фортуны», – подумал Сулла и устремился навстречу наступающему дню.

– Если этим утром примут закон Сульпиция о долгах, число членов сената сократится до сорока. Недостаточно для кворума, – уныло заметил Катул Цезарь.

– Но мы можем рассчитывать на цензоров, не так ли? – поинтересовался Сулла.

– Да, – отвечал верховный понтифик Сцевола, – ни Луций Юлий, ни Публий Лициний долгов не имеют.

– Тогда мы должны действовать, исходя из предположения, что Публию Сульпицию еще не пришла в голову мысль, что цензоры могут набраться мужества и пополнить собой сенат, – продолжал Сулла. – Когда он поймет это, то предложит другой закон, не такой определенный. Тем временем мы попытаемся освободить наших изгнанных коллег от долгов.

– Я согласен, Луций Корнелий, – заявил Метелл Пий Поросенок, который приехал из Эзернии, когда услышал о том, что вытворяет в Риме Сульпиций, и уже успел переговорить с Катулом Цезарем и Сцеволой, как только те появились в доме Суллы. Он раздраженно потряс кулаками:

– Если бы эти глупцы одалживали только у людей своего круга, они могли бы рассчитывать на прощение своих долгов, по крайней мере, в настоящее время! Но мы попались в собственную ловушку. Сенатор, нуждающийся в деньгах, слишком мало бы заботился о том, чтобы вернуть свой долг другому сенатору. И потому он отправлялся к худшему из ростовщиков.

– Я все еще не понимаю, почему Сульпиций набросился на нас за это? – капризно спросил Антоний Оратор.

– Марк Антоний, мы можем никогда не узнать причину, – отвечал Сулла с большим спокойствием, – сейчас это даже неважно, почему. Намного важнее то, что он это сделал.

– Да, но как мы сможем избавить изгнанных сенаторов от долгов? – спросил Поросенок.

– С помощью фонда, как мы уже договаривались. Необходимо создать комитет по управлению этим фондом, а Квинт Лутаций мог бы стать его председателем. Не существует такого должника-сенатора, который бы имел наглость что-то утаить от него.

Мерула хихикнул, с виноватым видом прикрыв свой рот.

– Я извиняюсь за свое легкомыслие, – сказал он дрожащими от смеха губами, – но если бы мы были более благоразумными, то постарались бы избежать зрелища, как Луция Марция Филиппа стали бы вытаскивать из долгового болота. Мало того, что его долги больше всех остальных вместе взятых, но заплатив их, мы бы не увидели его в сенате. Я думаю, что если мы его пропустим, это не будет иметь иных последствий, кроме мира и спокойствия.

– Да, это замечательная мысль, – вежливо согласился Сулла.

– Ты беспокоишь меня, Луций Корнелий, своей политической беспечностью, – возмутился Катул Цезарь. – Не имеет значения, что мы думаем о Луций Марции – факт остается фактом – он представитель древней и знаменитой фамилии. Его пребывание в сенате должно быть сохранено.

– Ты прав, разумеется, – вздохнул Мерула.

– Тогда решено, – сказал Сулла слегка улыбаясь, – что же касается остального, то мы можем только ждать развития событий. Кроме того, я думаю, что настало время сократить период feriae. В соответствии с религиозными правилами законы Сульпиция уже более чем недействительны. И у меня зародилась мысль, что нам надлежит позволить Сульпицию и Гаю Марию думать, что они выиграли, а мы бессильны.

– Но мы действительно бессильны, – заметил Антоний Оратор.

– Я не убежден в этом, – отозвался Сулла. Он повернулся к младшему консулу, очень молчаливому и мрачному. – Очень сожалею, Квинт Помпей, но ты должен покинуть Рим. Полагаю, тебе следует взять все свое семейство и отправиться на морское побережье. И не делай секрета из того, что ты уезжаешь.

– А что должны делать остальные? – испуганно спросил Мерула.

– Вы вне опасности. Если бы Сульпиций хотел устранить сенат путем уничтожения его членов, он мог бы сделать это еще вчера. К счастью для нас, он предпочитает действовать более законными средствами. Кстати, в долгах ли наш городской претор? Впрочем, это не имеет значения. Куриальный магистрат не может быть выселен из его помещения, даже если сам претор выдворен из сената.

– Марк Юний совершенно не имеет долгов, – сообщил Мерула.

– Хорошо, с этим ясно. В таком случае он должен приступить к управлению Римом в отсутствие консулов.

– Обоих? Не говори мне, что ты тоже собираешься покинуть Рим, Луций Корнелий, – ошеломленно вскричал Катул Цезарь.

– У меня есть пять легионов пехоты и две тысячи всадников, находящихся в Капуе в ожидании своего командира, – отвечал Сулла. – После моего поспешного отъезда пойдут слухи. Я должен всех успокоить.

– Ты действительно политически беспечен! Луций Корнелий, в такой серьезной ситуации один из консулов должен оставаться в Риме!

– Почему? – недоуменно вскинул брови Сулла. – Рим не управляется в настоящий момент консульской администрацией, Квинт Лутаций, Рим принадлежит Сульпицию. И я хочу, чтобы он убедился в этом.

Все выслушали это заявление, не смея пошевелиться, вскоре встреча была прервана, и Сулла отправился в Кампанию.


Он экономил время путешествия, мчась верхом на муле без всякого эскорта, прикрыв голову шлемом и опустив ее как можно ниже. Вдоль всего пути его следования народ активно обсуждал действия Сульпиция и кончину сената; эти новости распространялись почти так же быстро, как известия о резне в провинции Азия. Поскольку Сулла выбрал путь по Латинской дороге, он пересекал лояльные Риму округа и, прислушиваясь к разговорам, понял, что одни рассматривают Сульпиция как италийского агента, другие – как агента Митридата, и никто не был в восторге от того, что Рим остался без сената. И хотя магическое имя Гая Мария также было на слуху, внутренний консерватизм сельских жителей заставлял их относиться скептически к его способности принять командование в новой войне. Неузнаваемый, Сулла спокойно предавался беседам в различных постоялых дворах, где останавливался вдоль всего пути. Своих ликторов он оставил еще в Капуе и был одет как обычный путешественник.

И всю дорогу, трясясь на муле, он непрерывно думал, и его мысли, вращаясь и кружась, едва зарождались – не могли найти своего логического завершения. Лишь в одном Сулла был уверен – он делает правильно, что возвращается к своим легионам. Они сознавали себя его легионами – по крайней мере, четыре из них. Он возглавлял их почти два года, и именно они присудили ему Травяной венок. Пятым легионом был легион из Кампании, которым командовал сначала Луций Цезарь, потом Тит Диций, и затем Метелл Пий. Почему-то, когда пришло время выбирать пятый легион, чтобы повести его с собой на Восток против Митридата, Сулла вдруг воспротивился собственной оригинальной мысли откомандировать легион Мария у Цинны или Корнута. «А теперь я очень рад, что у меня нет легиона Мария в Капуе», – подумал он.

– Как же это сложно – быть сенатором, – говорил надежный помощник Суллы Лукулл. – Обычай требует, чтобы все сенаторские деньги были вложены в землю и имущество, но кто же позволит деньгам бездельничать? Отсюда становится совершенно невозможно иметь достаточно свободных денег, когда сенатор вдруг испытает в них нужду. Мы слишком привыкли залезать в долги.

– Сам-то ты в долгах? – спросил Сулла, думая о чем-то другом.

Как и Гай Аврелий Котта, Луций Лициний Лукулл был буквально вынужден стать сенатором, после того как Сулла дал цензорам публичный пинок под зад. Ему, кстати, было всего двадцать восемь.

– У меня долгов на сумму десять тысяч сестерциев, – спокойно отвечал Лукулл, – однако я надеюсь, что мой братец Варрон узнает об этом, так же как и о событиях, происходящих в Риме. Он единственный, у кого сейчас есть деньги. Я прилагаю все усилия, но благодаря своему дяде Метеллу Нумидийскому и своему кузену Пию, мне придется столкнуться с сенаторским цензом.

– О, будь спокоен Луций Лициний! Когда мы отправимся на Восток, в нашем распоряжении окажется все золото Митридата, чтобы расплатиться.

– Что ты намереваешься делать? – поинтересовался Лукулл.

– Если мы пошевелимся, то, вероятно, успеем отплыть прежде, чем закон Сульпиция вступит в силу.

– Нет, я думаю, мне надлежит оставаться здесь, чтобы наблюдать за тем, что будет происходить, – ответил Сулла, – было бы слишком глупо отплыть именно тогда, когда мое командование поставлено под сомнение. – Он вздохнул: – Теперь, я полагаю, настало время написать Помпею Страбону.

Ясные серые глаза Лукулла были устремлены на Суллу с затаенным вопросом, но он так ничего и не спросил. Если кто-либо еще и мог контролировать ситуацию, то это был именно Сулла.

Шесть дней спустя пришло неофициальное письмо от Флакка, принцепса сената. Сулла распечатал его и внимательно пробежал глазами.

– Итак, – сказал он Лукуллу, который принес это письмо, – кажется в сенате осталось всего лишь около сорока сенаторов. Изгнанники Вария возвращены, но если они в долгах, то также не имеют права быть членами сената, а они, разумеется, все в долгах. Италийские граждане и свободные люди теперь будут распределены среди всех тридцати пяти триб. И последнее, – но не по степени важности! – Луций Корнелий Сулла освобожден от командования, которое передано Гаю Марию специальным указом суверенного народа.

– О! – воскликнул в замешательстве Лукулл. Сулла отбросил письмо и щелкнул пальцами слуге:

– Мои доспехи и меч. – Затем обратился к Лукуллу – Собери всю армию.

Час спустя Сулла взошел на лагерный форум, одетый по-военному, за исключением того, что на голове его красовалась обычная шляпа, а не шлем. «Выгляди привычным, Луций Корнелий, – говорил он про себя, – выгляди как их Сулла.»

– Люди, – произнес он громко, но без крика, – все выглядит так, словно мы не собираемся сражаться против Митридата! Вы развлекаетесь здесь, пока те, в Риме, имеющие власть, хотя и не являющиеся консулами, не могут ни на что решиться. Но они наконец решились. Командование в войне против понтийского царя Митридата переходит к Гаю Марию по решению народного собрания. Римский сенат больше не существует, так как в нем осталось недостаточно сенаторов, чтобы собрать кворум. Следовательно, все решения о войне и военных принимаются плебсом, которым руководит их трибун Публий Сульпиций Руф.

Сулла сделал паузу, чтобы стоящие в первых рядах передали его слова задним, а затем продолжал говорить совершенно спокойным тоном (его научил так выступать Метробий, год назад).

– Конечно, – говорил он, – но остается в силе тот факт, что именно я был легально избран старшим консулом, а потому отдача любых приказаний является моим правом; остается в силе и тот факт, что римский сенат возложил на меня особые полномочия на время войны против Митридата. И – как свое право! – я выбрал себе легионы, которые должны были пойти со мной. Я выбрал вас. Мы с вами, несмотря на все препятствия, проходили одну изнурительную кампанию за другой, так как же я мог не выбрать вас? Мы знаем друг друга. Я не люблю вас, хотя думаю, что Гай Марий любит своих людей. Я надеюсь, что и вы не любите меня, хотя думаю, что люди Гая Мария любят его. И тем не менее я никогда не думал, что мужчинам необходимо любить друг друга для того, чтобы совместно делать одну работу. И за что бы я любил вас? Вы – шайка вонючих негодяев, собранных из всех канализационных дыр Рима! Но – видят боги – как я уважаю вас! Снова и снова я просил вас признать мое превосходство и, видят боги, вы всегда делали это!

Кое-кто стал улыбаться, затем заулыбались и все остальные. Воины разразились криками одобрения, кроме одной небольшой группы, которая стояла напротив возвышения. Это были солдатские трибуны, избранные магистратами, которые командовали консульскими легионами.

Людям, отобранным в прошлом году Лукуллом и Гортензием, нравилось работать под руководством Суллы. Люди, набранные в этом году, ненавидели Суллу, считая его чересчур грубым и требовательным.

Косясь на них, Сулла внимал приветственным крикам солдат.

– Итак, солдаты, теперь уж нам не пойти в поход против Митридата по полям Греции и Малой Азии, не вытаптывая при этом урожай нашей возлюбленной Италии и не насилуя италийских женщин. А ведь какая кампания могла бы быть! Знаете ли вы сколько золота у Митридата? Горы! Свыше семидесяти крепостей в Малой Армении набиты золотом доверху! И оно могло бы быть вашим! О, я, разумеется, не имею в виду, что Рим не получил бы своей доли – и даже больше! Золота там столько, что мы могли бы купаться в нем! Рим – и мы! Что уж говорить о пышных азиатских женщинах! Что уж говорить об изобилии рабынь, которыми никто так не умеет пользоваться, как солдаты.

Он пожал плечами и выбросил вперед распростертые руки.

– Этого не будет. Нас освободила от нашей миссии плебейская ассамблея. Ни один римский солдат не ожидал, что именно она будет говорить ему, кто должен сражаться, или кто должен командовать. Но это законно. Итак, я высказался. И хотя я бессилен, но вправе спросить себя – неужели законно лишать полномочии старшего консула в год его консульства! Я слуга Рима, так же как и вы. Теперь лучше всего сказать «Прощай!» нашим мечтам о золоте и чужеземных женщинах. Потому что, когда Марий отправится на Восток сражаться с Митридатом, он поведет свои собственные легионы. Он не захочет повести мои.

Сулла спустился с возвышения, прошел через строй двадцати четырех солдатских трибунов, не удостоив взглядом ни одного из них, и скрылся в своей палатке, оставив Лукуллу подать команду «разойтись».

– Это было великолепно, – сказал Лукулл, войдя с докладом. – У тебя никогда не было репутации оратора, и я вынужден заметить, что ты не очень-то подчиняешься правилам риторики. Но ты точно знал, как донести до них свое сообщение, Луций Корнелий.

– Почему бы и нет, спасибо, Луций Лициний, – улыбаясь ответил Сулла, пока тот помогал ему освободиться от доспехов, – я думаю точно так же.

– Что ты будешь делать дальше?

– Хочу подождать формального освобождения от командования.

– Ты собираешься это предпринять на самом деле, Луций Корнелий?

– Что – это?

– Поход на Рим.

– Мой дорогой Луций Лициний! – Сулла широко раскрыл глаза. – Как ты мог даже подумать об этом?

– Это – уклончивый ответ, – заметил Лукулл.

– И единственный, который бы ты мог получить, – заключил Сулла.


Бывшие преторы Квинт Калидий и Публий Клавдий прибыли в Капую двумя днями позже. Они привезли официальное письмо, скрепленное сенатской печатью, от Публия Сульпиция Руфа – нового хозяина Рима.

– Вы не можете передать мне его наедине, – возразил Сулла, – оно должно быть вручено в присутствии моей армии.

И вновь Лукуллу приказано было выстроить легионы, и вновь Сулла поднялся на ораторское возвышение – но на этот раз он был не один – два бывших претора поднялись вместе с ним.

– Люди, здесь Квинт Калидий и Публий Клавдий из Рима, – небрежно произнес Сулла. – Я знаю, что у них есть официальный документ для меня, и потому позвал вас сюда, чтобы вы были свидетелями.

Калидий вел себя очень серьезно и торжественно показал Сулле печать на письме, прежде чем вскрыть его. Затем он начал читать.

«От совета плебса римского народа Луцию Корнелию Сулле. Согласно этому приказу ты немедленно освобождаешься от командования в войне против Митридата, царя Понта. Ты распускаешь свою армию и возвращаешься в…»

Он не смог продолжить. Брошенный чьей-то меткой рукой камень ударил его по голове и поверг на землю. Почти тут же второй такой камень попал в Клавдия, тот зашатался; а Сулла в этот момент невозмутимо стоял в трех футах от них. Еще несколько камней настигли Клавдия, пока он не свалился к подножию холма.

Каменный град прекратился. Сулла пошевелил ногой каждого из лежащих.

– Они мертвы, – провозгласил он и вздохнул. – Ну, солдаты, теперь это только подольет масла в огонь! Я боюсь, что в глазах плебейской ассамблеи мы все теперь персоны нон грата. Мы убили официальных представителей плебса. И это, – добавил он все еще доверительным тоном, – оставляет нам только два выбора. Первый, мы можем оставаться здесь и дожидаться суда над нами за государственную измену; и второй, мы можем отправиться в Рим и показать плебсу, что думают законопослушные слуги римского народа о законах и указах, которые они находят недопустимыми из-за их незаконности. Я отправлюсь в Рим в любом случае и захвачу эти два трупа с собой. И я сделаю так, чтобы отдать их плебсу лично. На римском форуме, на глазах того сурового охранителя прав народа, которого зовут Публий Сульпиций Руф. Это – плоды его деяний, именно его, а не Рима! – Он сделал паузу. – Теперь, когда это все произошло, чтобы отправиться на римский форум, мне нужна компания. И если здесь найдется человек, кому бы хотелось прогуляться со мной в Рим, я был бы очень рад его обществу! Потому что в таком случае, когда я пересеку священную границу города, я буду чувствовать себя уверенно, зная о поддержке за своей спиной. В противном случае я могу разделить судьбу сына второго консула – Квинта Помпея Руфа.

Разумеется, все они решили отправиться с ним.

– Но солдатские трибуны не хотят идти с тобой, – говорил позднее Лукулл Сулле, когда они находились в его палатке. – Они недостаточно сообразительны, чтобы встретиться с тобой лично, а потому послали меня, чтобы я говорил от их имени. Так вот, они утверждают, что не могут мириться с походом армии на Рим, ввиду того, что Рим не имеет защиты – ведь только италийские армии принадлежат Риму. За единственным исключением той армии, которая должна была бы с триумфом пройти по Риму, ни одна римская армия никогда не располагалась в окрестностях города. Таким образом, говорят они, ты собираешься вести армию походом на свою родину, а твоя родина не имеет армии, чтобы отбросить тебя. Они осуждают твои действия и будут пытаться отговорить твои войска сопровождать тебя.

– Желаю им успеха, – проговорил Сулла, намереваясь уйти. – Они могут оставаться здесь и оплакивать то прискорбное обстоятельство, что армия марширует на беззащитный Рим. Однако я, пожалуй, лучше запру их – и только для того, чтобы обеспечить их собственную безопасность. – Он остановил свой взгляд на Лукулле. – Ну а что ты, Луций Лициний? Ты идешь со мной?

– Да, Луций Корнелий, до самого конца. Народ узурпировал права и обязанности сената. Таким образом, Рима наших предков больше не существует. И потому я не вижу никакого преступления в походе на тот Рим, который я не хотел бы оставлять в наследство своим нерожденным сыновьям.

– Прекрасно сказано, – Сулла перепоясался мечом и одел головной убор. – Тогда пойдем делать историю.

Лукулл замешкался.

– Ты прав! – вздохнул он. – Это и есть творение истории. Ни одна римская армия никогда не шла походом на Рим.

– Ни одна римская армия никогда не была вынуждена делать это, – отозвался Сулла.


Пять римских легионов отправились по Латинской дороге на Рим, возглавляемые Суллой и его легатом, которые ехали верхом, и замыкаемые повозкой, запряженной мулами – на ней лежали тела Калидия и Клавдия. Галопом ускакал курьер, посланный к Квинту Помпею Руфу в Кумы; к тому времени когда Сулла достиг Теана Сидицина, Помпей Руф уже ждал его там.

– Не нравится мне все это! – печально сказал младший консул. – И не может понравиться! Ты маршируешь на Рим, беззащитный город!

– Мы маршируем на Рим, – спокойно поправил его Сулла, – не беспокойся, Квинт Помпей. Нет никакой необходимости вторгаться в беззащитный город, и ты это знаешь. Я просто веду свою армию этим путем за компанию. И никогда еще не была так усилена дисциплина – у меня есть свыше двухсот пятидесяти центурионов – и этого достаточно, чтобы ни одна репа не была украдена с поля. Люди имеют полный месячный паек, и они все понимают.

– Нам не нужна целая армия за компанию.

– Ну почему же? Что такое два консула без соответствующего эскорта?

– У нас есть наши ликторы.

– Кстати, весьма любопытная вещь. Ликторы согласились идти с нами, в то время как солдатские трибуны решили этого не делать. Очевидно, официальное избрание сильно влияет на отношение человека к тому, кто и зачем идет в Рим.

– Ну почему они так счастливы? – вскричал Помпей Руф в отчаянии.

– Совершенно не представляю, – отозвался Сулла, скрывая свое раздражение за удивленным видом. Надо было успокоить его сентиментального и сомневающегося коллегу. – Если я почему-либо счастлив, так это потому, что с меня хватит идиотизма тех людей, которые возомнили, что они лучше, чем mos maiorum, и хотят разрушить то, что наши предки строили так бережно и терпеливо. Все, чего хочу, – так этого того Рима, каким сам Рим решил быть. Опекаемым и ведомым сенатом, как главой всех властей. Местом, где человек, который бы решил избрать себе поприще как трибун плебса, работал бы как запряженный, а не позволял себе впадать в бешенство. Настало время, Квинт Помпей, когда уже невозможно просто стоять и наблюдать за тем, как другие люди разрушают Рим. Такие, как Сатурнин или Сульпиций, но в значительной степени такие, как Гай Марий.

– Но Гай Марий будет сражаться, – скорбно заметил Помпей Руф.

– Сражаться чем? Нет ни одного легиона, который бы находился ближе к Риму, чем Альба Фуцения. О, я понимаю, что Гай Марий попытается вызвать Цинну. Но два обстоятельства помешают этому. Во-первых, большинство в Риме, естественно, сомневается в искренности моих намерений довести мою армию до города – это кажется всего лишь хитростью, и никто не верит, что я намерен идти до конца, каким бы горьким он ни оказался. Во-вторых, Гай Марий – частное лицо. У него нет ни должности, ни полномочий. Если он вызовет Цинну с войсками, это будет выглядеть как просьба друга, а не приказ консула или проконсула. И я очень сомневаюсь, что Сульпиций смирится с такими действиями Гая Мария, потому что Сульпиций один из тех, кто принимает мою акцию за уловку.

Младший консул пристально и с испугом взглянул на своего старшего коллегу. Из его слов он понял, что Сулла с самого начала имел намерение овладеть Римом.


Дважды на своем пути – однажды в Аквине, другой раз в Ферентине армия Суллы встречалась с посланниками; известия о том, что Сулла марширует на Рим, должно быть, летели, словно птицы. И дважды эти посланники приказывали Сулле сложить с себя командование во имя римского народа и отослать легионы обратно в Капую. И каждый раз Сулла отказывался, хотя во второй раз добавил:

– Скажите Гаю Марию, Публию Сульпицию и тем, кто еще остался в сенате, что я хочу встретиться с ними в лагере Марция.

Посланники не только не поверили в это предложение, но и не поняли, для чего Сулла его сделал.

Затем, в Тускулане, Сулла нашел городского претора Марка Юния Брута, который поджидал его на Латинской дороге вместе с другим претором, чтобы обеспечить моральную поддержку. Двенадцать их ликторов – по шесть на каждого – толпились вдоль дороги, пытаясь скрыть тот факт, что фасции, которые они несли, содержали секиры.

– Луций Корнелий Сулла, я послан сенатом и народом Рима, чтобы запретить твоей армии приблизиться к Риму еще хотя бы на шаг, – заявил Брут. – Твои легионы вооружены не по дороге к триумфу. Я запрещаю им следовать дальше.

Сулла не проронил ни слова и с каменным лицом вновь сел на мула. Преторы были грубо вытолканы с дороги, прямо в толпу своих испуганных ликторов, – и марш на Рим продолжался. Там, где Латинская дорога пересекалась с первой из diverticulum,[55] окружавших Рим кольцом, Сулла остановил и разделил свои силы; если кто-нибудь поверил его словам о том, что армия останется в лагере Марция, то теперь смог легко убедиться в том, что Сулла готовит вторжение.

– Квинт Помпей, возьми четвертый легион и иди к Коллинским воротам, – потребовал Сулла, сомневаясь, что у того хватит твердости, чтобы выполнить это поручение. – Ты не должен входить в город, – продолжал он почти ласково, – так что об этом нечего беспокоиться. Твоя задача состоит в том, чтобы предотвратить чью-либо попытку вести легионы по Саларийской дороге. Разбей лагерь и жди известий от меня. Если ты увидишь войска, двигающиеся вниз по Саларийской дороге, посылай за мной к Эсквилинским воротам. Именно там я и буду находиться.

Он повернулся к Лукуллу:

– Луций Лициний, возьми третий и четвертый легионы и веди их беглым шагом. Тебе предстоит пройти долгий путь – ты должен пересечь Тибр по Мульвийскому мосту, затем спуститься вниз через Ватиканский лагерь к Транстибериуму, где и остановишься. Ты займешь весь этот район и разместишь патрули на всех мостах, что ведут на Тибрский остров.

– Следует ли мне взять под охрану Мульвийский мост?

– Там не будет легионов, которые бы могли пройти по Фламминиевой дороге, Луций Луциний. – Сулла оскалился. – У меня есть письмо от Помпея Страбона, в котором он порицает незаконные действия Публия Сульпиция и выражает большое пожелание, чтобы Гай Марий не принимал командование в войне против Митридата.

Он ожидал на перекрестке, пока, по его расчетам, Помпей Руф и Лукулл не отошли на достаточно большое расстояние, а затем повернул свои собственные легионы – второй и тот, что не имел номера, поскольку не был консульским легионом, – и повел их к Эсквилинским воротам. От того места, где пересекались три дороги – Латинская, Аппиева и Кольцевая до сервианских стен, окружавших город, – было слишком далеко, чтобы можно было увидеть наблюдателей на башнях. Однако поскольку Сулла со своими легионами маршировал на Восток по дороге, ведущей через сомкнутые ряды могил, принадлежащих римскому некрополю, то вскоре приблизился к этим стенам почти вплотную. И каждый солдат Суллы мог видеть, что зубчатые стены заполнены людьми, которые не просто смотрели, но криками выражали свое изумление.

Подойдя к Эсквилинским воротам, он дальше не стал разыгрывать нерешительности, а послал свой ненумерованный легион в Рим, но не для того, чтобы просочиться по его улицам, а чтобы занять сервианские стены и большой двойной вал Эггера. Таким образом, было замкнуто кольцо от Коллинских до Эсквилинских ворот, и войска Суллы вошли в соприкосновение с войсками Помпея Руфа. Разместив один легион вдоль Эггера, Сулла послал две первые когорты из второго легиона в главный район рынков, который находился внутри Эсквилинских ворот, а остальные когорты тут же разместил снаружи. Рим был окружен, и теперь только от Сульпиция и Гая Мария зависело дальнейшее.

Эсквилинская гора была неудобным местом для военных маневров. Улицы, ведущие на эсквилинский форум, были узкими, вечно перенаселенными, постоянно перегороженными будками, прилавками, повозками; сам же главный район рынков служил пристанищем торговцам, праздношатающимся бездельникам, прачкам, рабам-водоносам, возчикам, навьюченным ослам, разносчикам, и все они жевали и пили среди леса прилавков. Множество линий и аллей вели отсюда на эсквилинский форум. Здесь было место, где заканчивались две дороги: одна – идущая в гору из Субуры, и вторая – идущая в гору из района мануфактур и мастерских, расположенных к северу и югу от Церолийских болот. И именно на этом, самом неудобном месте, произошла битва за Рим примерно через час после того, как Сулла вошел в город.

Эсквилинский форум был совершенно пуст, а там, где располагались рынки, стояли бдительные ряды солдат и напряженно ждали. Полностью одетый в доспехи, Сулла сидел на муле с одной стороны от своего vexilluma[56] и знамен консульского второго легиона. Через час ожидания странный гул, состоящий из криков и шума, стал затоплять все вокруг, достигая улиц, ведущих на площадь. Он становился все громче и громче по мере того, как его источник приближался, пока, наконец, не превратился в единый неразличимый вопль огромной толпы, горевшей желанием сражаться.

Они прорвались на эсквилинский форум со всех улиц и переулков, причем передовую часть составляла охрана Сульпиция, а также рабы и вольноотпущенники Гая Мария, окружавшие его сына. Подгоняемые в основном усилиями Луция Декумия и других вожаков римских притонов, они высыпали на площадь и остановились при виде стоявших рядами римских легионеров, чьи знамена развевались на ветру, а барабанщики и трубачи, собравшись вокруг Суллы, ожидали – пока молча – его сигнала.

– Трубачи, играйте! Обнажить мечи и выставить щиты! – приказал Сулла спокойным голосом.

Какой-то трубач издал визгливый, неприятный звук, который был тут же заглушен мягким лязгом тысяч обнаженных мечей, вынимаемых из ножен, и глухим ударом смыкаемых щитов.

– Барабанщики, дробь! Держите ряды и ждите атаки! – голос Суллы легко достигал его легионеров.

Барабаны, внезапно начав, раскатились такой оглушительной дробью, таким грозным треском, что он, достигнув толпы, вывел ее из равновесия сильнее, чем это смогли бы сделать воинские клики. Тогда толпа разделилась. Перед ними показался Гай Марий, держа в руке меч; на голове его высился шлем, а за плечами развевался алый плащ. Рядом с ним находился Сульпиций, а немного позади – молодой Марий.

– В атаку! – зарычал Марий и издал пронзительный крик. Его люди пытались повиноваться, но не смогли достаточно разогнаться на этом ограниченном пространстве, чтобы с силой прорвать передние ряды Суллы, которые презрительно отпихивали их одними щитами, отводя в сторону мечи.

– Трубачи, сигнал вступить в битву с врагами! – выкрикнул Сулла и, наклонившись в седле, сам подхватил серебряного орла второго легиона.

Огромным усилием воли и только повинуясь своему полководцу – ни один человек сейчас не хотел проливать кровь, – солдаты Суллы подняли свои мечи и дали отпор нападающим.

Никакая тактика или маневры не были возможны. Эсквилинский форум превратился в дерущуюся толпу плотно сжатых людей, которые упорно наносили друг другу удары. В течение нескольких минут первая когорта очистила себе дорогу. Вторая когорта последовала ее примеру, протекая дисциплинированными рядами через Эсквилинские ворота и всей мощью гоня перед собой граждан, сражавшихся за Мария и Сульпиция. Сулла на муле выдвинулся, чтобы посмотреть, что еще можно сделать; он был единственным, кто мог бросить взгляд поверх качающихся голов. И он заметил, что на каждой улице и в каждом переулке жители домов, высунувшись из окон, бомбардируют его солдат глиняными мисками, деревянными чурбанами, кирпичами и табуретками. «Некоторые из них, – думал про себя Сулла, сам однажды живший в точно такой же инсуле, – видимо, действительно разъярены вторжением в их город, а другие просто не могут противостоять искушению швырнуть чем-нибудь в кипящую внизу свалку.»

– Найдите мне несколько горящих факелов, – потребовал он у аквилифера, в чьи обязанности входило носить серебряного орла легиона.

Факелы очень быстро были доставлены с площади.

– Пусть все барабаны и трубы издадут максимально громкий звук, – приказал Сулла.

В этом ограниченном пространстве звук прозвучал оглушительно, затем был резко прерван по сигналу Суллы.

– Если еще будет брошен хотя бы один предмет, я подожгу город! – закричал он в полную силу своего голоса, схватил факел и подбросил его высоко в воздух. Он упал прямо под окнами и рассыпался на множество мелких огней. Все головы исчезли в окнах, и бомбардировка прекратилась. Удовлетворенный этим, Сулла вновь обратил свое внимание на сражение, уверенный в том, что кидать из окон в его солдат больше не будут. Жители этих инсул уже поняли, что это не цирковое развлечение, а намного его серьезнее. Сражение – это одно, огонь – совсем другое. Каждый боялся огня больше, чем войны.

Сулла вызвал свободные когорты и послал их с приказом зайти в тыл толпе.

Это и послужило решающим толчком; недисциплинированная чернь сникла, остановилась и запаниковала, бросив кричащего Мария, чьи рабы еще продолжали сражаться, надеясь этим заработать свое освобождение. Сульпиций, который не был трусом, и молодой Марий все еще вели арьергардные бои внутри эсквилинского форума, но вскоре и они, оба Мария и Сульпиций, повернулись и побежали, преследуемые разгоряченными войсками Суллы. Он-то и возглавлял преследование своих противников, по-прежнему сжимая в руке серебряного орла.

В храме Теллуса на Каринах, где имелся прецинкт,[57] Марий попытался остановить свои разношерстные войска и вновь повернуть их. Но они отказывались повиноваться, некоторые рыдали, другие бросали мечи и дубинки и бежали к Капитолию. Даже на улицах города солдаты умели сражаться лучше.

Когда оба Мария и Сульпиций внезапно исчезли, сражение прекратилось, Сулла направил своего мула вниз, к тому огромному заболоченному пространству, ниже Карин, где Священная улица встречалась с Триумфальной. Там он остановился и отдал приказ трубачам и барабанщикам собрать второй легион под свои знамена. Несколько солдат оказались пойманы во время грабежа и были представлены перед Суллой центурионами.

– Вас неоднократно предупреждали – не сметь трогать даже репу в поле, – грозно сказал он. – Римские легионеры не грабят Рим.

И приказал казнить виновных на месте, чтобы преподнести урок остальным.

– Пошлите за Квинтом Помпеем и Луцием Лукуллом, – сказал Сулла после того, как отдал солдатам приказ разойтись.

Ни Помпею, ни Лукуллу не пришлось ничего делать и, уж тем более, вступать в бой.

– Ну это и хорошо, – заметил Сулла. – Я старший консул и поэтому вся ответственность лежит полностью на мне. Если я оказался единственным, кто участвовал в сегодняшней схватке, деле, то пусть мне и будет за это стыдно.

«Он мог быть таким честным, – думал Лукулл, поглядывая на него с удивлением, – а затем обошел и захватил Рим. Сложный человек, впрочем, это не совсем точное слово. Сулла – это человек настроения, который может меняться так резко и так неожиданно, что никто не решится предсказать его действия. И никто никогда не узнает, что побудило его к ним. Кроме, разумеется, самого Суллы.»

– Луций Лициний, расположи семь когорт из первого легиона вдоль реки, чтобы держать в повиновении Транстибериум. Еще три когорты из того же легиона пошли охранять амбары на Авентине, чтобы их не разграбили сами горожане. Третий легион разместит посты на самых уязвимых пунктах вдоль реки. Поставь по одной когорте у Портовых ворот, в лагере Ланатария, в Писцинах Публиках, у Капенских ворот, в цирке Максима, в форуме Боарий, в форуме Холиторий, в Велабруме, в цирке Фламиния и, наконец, в лагере Марция. Да, это десять мест для десяти когорт.

Он повернулся к младшему консулу:

– Квинт Помпей, оставь четвертый легион снаружи Коллинских ворот, но удостоверься, что они продолжают следить за тем, чтобы никакие легионы не могли спуститься по Саларийской дороге. Сними мой легион с Эггера и разбросай его когорты по северным и восточным холмам – Квириналу, Виминалу, Эсквилину. И поставь две когорты в Субуре.

– Должны ли мы взять под охрану римский форум и Капитолий?

– Разумеется нет, Луций Лициний. – Сулла многозначительно покачал головой. – Я не хочу копировать Сатурнина и Сульпиция. Второй легион может дежурить ниже склонов Капитолия и вокруг форума – но так, чтобы его не было видно ни с одного из этих мест. Я хочу, чтобы народ чувствовал себя в безопасности, когда я созову собрание.

– Ты останешься здесь? – спросил Помпей Руф.

– Да. Луций Лициний, для тебя у меня есть еще одна работа. Надо, чтобы несколько глашатаев прошли по городу, объявляя о том, что любой предмет, брошенный из окна дома, будет рассматриваться как акт войны против законных консулов, и этот дом будет немедленно сожжен. Необходимо также, чтобы еще несколько глашатаев прошли вслед за этими первыми и объявили, что собрание для всего народа состоится на форуме во втором часу дня, – Сулла сделал паузу, чтобы вспомнить, все ли он сказал, что хотел; решил, что все и добавил: – После того как вы это сделаете, я жду вас обоих с отчетом здесь же.

Центурион первой центурии Марк Канулей появился и встал на заднем плане, где Сулла мог заметить его, причем выглядел он очень довольным. «Какой великолепный знак, – облегченно подумал Сулла, – это значит, что мои солдаты все еще принадлежат мне.»

– Они подали какие-нибудь признаки жизни, Марк Канулей? – спросил он центуриона.

Тот покачал головой, и его огромный красный плюмаж из конского волоса сделал похожим его шлем на опахало. – Нет, Луций Корнелий. Публия Сульпиция видели переплывающим Тибр на лодке; видимо, он хочет достичь какого-нибудь порта в Этрурии. Гай Марий и его сын подумывают о том, чтобы направиться в Остию. Городской претор Марк Юний Брут тоже бежал.

– Глупцы! – удивленно воскликнул Лукулл. – Если они на самом деле чувствовали, что закон на их стороне, то могли бы остаться в Риме. Ведь они наверняка знали, что их шансы оказались бы предпочтительнее, если бы они дискутировали с тобой на форуме.

– Ты совершенно прав, Луций Лициний, – сказал Сулла, благодарный за то, что его легат интерпретировал события таким образом. – Они просто запаниковали. Если бы Марий или Сульпиций немного поразмыслили, то увидели бы наибольшую мудрость в том, чтобы остаться в Риме. Но ведь мне всегда везет, ты знаешь. И поэтому мне просто повезло, что они решили покинуть город. «Повезло, – думал он про себя, – да ничего подобного. И Марий, и Сульпиций знали, что если бы они остались, то у меня не было бы иного выбора, кроме их тайного убийства. Это был бы единственный способ, который позволил бы мне избежать дискуссии с ними на форуме. Они народные герои, не то, что я. Тем не менее их бегство подобно обоюдоострому мечу. С одной стороны, я теперь лишен возможности прикончить их каким-нибудь безупречным способом, а с другой – буду вынужден вызвать к себе ненависть тем, что вынесу приговор об их изгнании.»


Всю ночь бдительные солдаты патрулировали улицы и открытые места Рима, везде горели лагерные костры, а стук подкованных гвоздями солдатских сапог раздавался под окнами бодрствующих в напряженном ожидании жителей Рима. Но город притворялся спящим и поднялся, поеживаясь, когда наступил холодный рассвет, под крики глашатаев о том, что Рим может чувствовать себя спокойно под опекой его законно избранных консулов и что во втором часу дня консулы выступят перед народом с трибуны форума.

Собрание сохраняло удивительное спокойствие, даже несмотря на то, что там присутствовало много сторонников Мария и Сульпиция из второго, третьего и четвертого классов. Первый класс присутствовал в полном составе, в то время как представители пятого и низшего классов вообще не явились.

– Десять или пятнадцать тысяч, – заметил Сулла Лукуллу и Помпею Руфу, когда они спускались по склону из Велии. Он был одет в тогу с пурпурной каймой, так же как и Помпей Руф, одежду же Лукулла составляла белая тога с широкой сенаторской полосой на правом плече. Нигде не было никакого намека на оружие или выставленных напоказ солдат.

– Существенно важно, чтобы все мои слова услышал каждый из присутствующих здесь, для этого герольды будут передавать мои слова по всей толпе.

Сопровождаемые своими ликторами, консулы проложили дорогу через собравшихся людей и поднялись на трибуну, где их уже поджидали принцепс сената Флакк и верховный понтифик Сцевола. Для Суллы это была очная ставка чрезвычайной важности, поскольку он все еще не видел ни одного из членов, составлявших костяк сената, и даже не знал поддержат ли его сейчас такие люди, как Катул Цезарь, цензоры, flamen Dialis, или те двое, что стояли на трибуне, теперь, когда он утвердил преимущественное влияние армии над мирными институтами управления.

Они были не столько довольны, сколько спокойны. Оба были до некоторой степени связаны с Марием, Сцевола – тем, что его дочь была обручена с молодым Марием; а Флакк – тем, что он однажды добился консульства и цензорства только благодаря поддержке Мария на выборах. Сейчас не было времени для продолжительной беседы с ними, но Сулла не мог не сказать что-нибудь обоим.

– Вы со мной? – спросил он отрывисто.

– Да, Луций Корнелий, – с дрожью в голосе ответил Сцевола.

– Тогда слушайте то, что я скажу толпе. Это будет ответом на ваши вопросы и сомнения. – Он бросил взгляд на сенатскую лестницу и подиум, где стояли Катул Цезарь, цензоры, Антоний Оратор и flamen Dialis Мерула. Катул Цезарь подмигнул ему.

– Слушайте хорошенько! – призвал Сулла.

Затем он повернулся лицом к нижней части форума и спиной к зданию сената – и начал говорить. Его появление не вызвало криков одобрения, но не было также и свиста. Все это объяснялось не только тем, что аудитория приготовилась его слушать, но и тем, что на каждом свободном участке стояли его солдаты.

– Народ Рима, никто больше меня не сознает всей тяжести моих поступков, – заговорил Сулла ясным, доносящимся до всех голосом. – Вы не должны думать, что присутствие армии в Риме необходимо лишь для моего собственного спасения. Я старший консул, избранный законно и так же законно введенный в командование моей армией. Я привел эту армию в Рим и никто больше. Мои коллеги действовали по моему приказу, поскольку они были обязаны так поступать, в том числе и мой младший консул Квинт Помпей Руф – хочу напомнить вам, что его сын был убит здесь, на нашем священном римском форуме кем-то из шайки Сульпиция.

Сулла говорил медленно, чтобы глашатаи успевали передавать его слова по толпе, затем сделал паузу и держал ее, пока последний звук не растворился в пространстве.

– На протяжении слишком долгого времени, народ Рима, право сената и консулов управлять делами и законами Рима игнорировалось, а последние годы даже попиралось некоторыми жаждущими до безумия власти, самолюбивыми демагогами, называющими себя трибунами плебса. Эти беспринципные задабриватели толпы искали избрания как охранители прав народа, но затем дошли до того, что оскорбили эти священные права совершенно безответственным образом. Они оправдывали свои поступки всегда одним и тем же – все, что они делают, делается в интересах «суверенного народа»! На самом же деле истина заключалась в том, народ Рима, что они действовали исключительно в своих собственных интересах. Вы соблазнились обещаниями щедрых даров или привилегий, которые государство сейчас совершенно не в состоянии даровать – подумайте о том, что подобные люди появляются в те времена, когда государство меньше всего способно пожаловать какие-либо дары или привилегии. Вот почему они преуспели! Они играли на ваших желаниях и на вашем страхе! Но они вовсе не собирались облагодетельствовать вас, ибо все, что они обещали, было просто невозможно дать. Например, разве Сатурнин не обещал всегда обеспечивать вас бесплатным зерном? Конечно, обещал, но не сделал этого! Такого зерна просто не было в наличии, а если бы оно было, ваши консулы и сенат сами снабдили бы вас им. Когда такое зерно появилось – а произошло это при консуле Гае Марии, – то он сам распределял его, правда, не бесплатно, но по очень разумной цене.

Он вновь остановился, ожидая пока его догонят глашатаи.

– Неужели вы действительно поверили, что Сульпиций законодательно аннулирует ваши долги? Разумеется, он не стал бы делать этого! Даже если бы я со своей армией не остановил его, это было не в его власти. Ни один человек не может изгнать целый класс с его законных мест – как Сульпиций проделал это с сенатом! – на основании задолженностей, а затем аннулировать все долги! Если вы изучите его образ действий, то сами убедитесь в этом – Сульпиций хотел уничтожить сенат, позволив вам думать, что будет обращаться с вами совершенно противоположным образом, чем с теми людьми, которые, как он убедил вас в этом, являются вашими врагами. Это вечно манящая приманка. Если бы он хотел этого, он мог бы обеспечить общее аннулирование долгов. Но он использовал тебя, народ Рима. Никогда он не говорил в публичном собрании, что собирается устроить общее аннулирование долгов! Вместо этого он разослал своих агентов, чтобы те нашептывали вам об этом приватно. Разве это не говорит о том, насколько он был неискренен? Если бы он намеревался ликвидировать долги, то объявил бы об этом с трибуны. Но он не сделал этого. Он использовал вас с полным безразличием к вашему положению. Тогда как я, являясь вашим консулом, облегчал как мог тяжесть долговой ноши, не подрывая при этом всей денежной системы – и делал это для каждого римлянина от высшего до низшего. Я даже сделал это для тех, кто не являются римлянами! Я издал общий закон, ограничивающий уплату процентов размерами всего капитала и по исходно договоренной ставке. А потому вы можете сказать, что именно я помог облегчить долги. Я, а не Сульпиций!

Он несколько раз повернулся на одном месте, делая вид, что всматривается в лица толпы, а затем пожал плечами и воздел руки в тщетном призыве.

– Где Публий Сульпиций? – спросил он, делая удивленный вид. – Кого я убил, введя свою армию в Рим? Несколько рабов и вольноотпущенников, несколько бывших гладиаторов. Сброд, а не уважаемых римлян. Почему же тогда здесь нет Публия Сульпиция, чтобы опровергнуть все то, что я только что сказал? Призываю Сульпиция выйти вперед и опровергнуть меня в честном споре, и не внутри Гостилиевой курии, а здесь, перед лицом всего суверенного римского народа! – Он сложил ладони рупором и, поднеся их ко рту, проревел: – Публий Сульпиций, трибун плебса, я требую чтобы ты вышел сюда и ответил мне!

Единственным ответом ему было молчание толпы.

– Его здесь нет, народ Рима, потому что когда я, законно избранный консул, вошел в город в сопровождении своих друзей, своих солдат, чтобы искать справедливости для себя и для них, Публий Сульпиций бежал. Но почему он бежал? Почему он боится за свою жизнь? Почему он так поступает? Разве я убил кого-нибудь из избранных в магистрат или даже обычного уважаемого римского гражданина? Разве я стою здесь в полном вооружении, держа в руке окровавленный меч? Нет! Я стою здесь в тоге с пурпурной каймой, которая соответствует моей официальной должности, а моих единственных друзей, моих солдат здесь нет, и они не могут слышать, что я говорю вам. Да им и не нужно быть здесь! Я такой же законно избранный представитель их, как и ваш. Только Сульпиция здесь нет! Почему? Вы действительно верите, что он боится за свою жизнь? Если он по-настоящему боится, то лишь потому, что знает, что поступил незаконно. Что касается меня, то я готов был бы его оправдать за недостаточностью улик, и всем своим сердцем желал бы, чтобы он был здесь сегодня!

И вновь настало время, чтобы остановиться и вглядеться в толпу в тщетной надежде увидеть Сульпиция. Сулла повторил свой последний жест и закричал во весь голос: – Публий Сульпиций, трибун плебса, я требую, чтобы ты вышел сюда для ответа мне!

Никто, разумеется, не появился.

– Он удрал, народ Рима, он сбежал с человеком, который был обманут им, точно так же, как он затем обманул вас, и этот человек – Гай Марий! – вскричал Сулла.

И вот теперь толпа зашевелилась и стала переговариваться. Это было единственное имя, которое римскому народу было неприятно слышать, когда оно произносилось осуждающим тоном.

– Да, я знаю это, – продолжал говорить Сулла очень медленно и разборчиво, чтобы быть уверенным в том, что его слова будут в точности переданы по всей толпе. – Гай Марий всегда был героем. Он спас Рим от царя Югурты. Он спас Рим от германцев. А сейчас он отправился в Каппадокию, чтобы без посторонней помощи заставить царя Митридата убраться домой – вы не знали этого, не так ли? И тем не менее я, стоя здесь, все еще хочу поговорить с вами о других великих деяниях Гая Мария! Многие из его великих дел еще не воспеты! Я знаю об этом, потому что был его законным легатом во время кампаний против Югурты и германцев. Я был его правой рукой, и уж такова судьба моя и мне подобных, что мы остаемся неизвестными и незнаменитыми. Но я не жалею ни об одном из титулов Гая Мария, которые составляют его прославленную репутацию – все они заслужены! Но я тоже был законным слугой Рима. И я тоже хотел отправиться на Восток и без посторонней помощи заставить Митридата убраться домой. Я первый повел римскую армию через Ефрат в неизвестные страны.

Сулла вновь остановился, с удовлетворением наблюдая, как толпа успокоилась, по меньшей мере убедившись в его абсолютной искренности.

– Кроме того, что я был правой рукой Гая Мария, я был его другом. Много лет я был его свояком, пока моя жена, которая была сестрой его жене, не умерла. Я не разводился с ней, и между нами не было никакой враждебности. Его сын и моя дочь являются двоюродными братом и сестрой. Когда несколько дней назад приверженцы Публия Сульпиция учинили резню, убив немало молодых людей, прекрасно одаренных, из знаменитых семей, включая и сына моего коллеги Квинта Помпея – а этот молодой человек был моим зятем, мужем племянницы Гая Мария – я вынужден был бежать из форума, спасая свою жизнь. И куда я пошел, зная, что там моя жизнь будет в безопасности? Я пошел в дом к Гаю Марию и был спрятан им.

Да, толпа действительно успокоилась. Сулла правильно выбрал тему для разговора о Гае Марии.

– Когда Гай Марий одержал свою величайшую победу против марсов, я снова был его правой рукой. И когда моя армия – армия, которую я привел в Рим, – наградила меня Травяным венком за то, что я спас их от неизбежной смерти, которая угрожала от рук самнитов, Гай Марий обрадовался, что я, его неизвестный помощник, приобрел свою собственную, высокую репутацию на поле битвы. С точки зрения важности и количества убитых врагов, моя победа была грандиознее, чем победа Гая Мария, но разве это повлияло на его поведение? Конечно же, нет! Он радовался за меня! А разве он не приурочил день своего возвращения в сенат ко дню моей инаугурации как консула? Разве его присутствие не усилило мое возвышение?

Теперь, когда толпа вслушивалась в его слова, и никто ничего не выкрикнул, Сулла приступил к заключительной части своей речи.

– Тем не менее, народ Рима, все из нас – вы, я, Гай Марий, время от времени вынуждены представать перед лицом очень неприятных фактов. Один из таких фактов касается Гая Мария. Он уже немолод и слишком слаб, чтобы руководить огромной войной с иноземным государством. Его разум был поврежден. И вам известно, что выздоровление разума не так просто заметить, как выздоровление тела. Человек, которого вы наблюдали последние два года, ходил, плавал, упражнялся, вылечивая свое тело от суровых ран, но он не мог вылечить свой разум. Именно эту умственную болезнь я и порицаю за все его позднейшие поступки. Я извиняю его за все то, что он натворил, во имя той любви, которую я все еще питаю к нему. Так же должны поступить и вы. Рим стоит перед угрозой худшего пожара, чем нынешний, из которого мы сейчас выбираемся. Гигантские и намного более опасные силы, чем даже германцы, явились в образе восточного царя, чьи необыкновенно хорошо обученные и вооруженные войска насчитывают сотни тысяч воинов. А его флот составляет сотни снаряженных боевых галер. И этот человек преуспел в достижении союза с теми народами, которым Рим покровительствовал и которых защищал – а теперь они даже не говорят нам спасибо. Как же я мог, народ Рима, продолжать оставаться спокойным, когда вы в своем невежестве, передавали командование в этой войне от меня – человека в самом расцвете сил – ему, человеку, чей расцвет уже в прошлом?

Не любитель публичных выступлений, Сулла почувствовал некоторое напряжение. Но за то время, когда его глашатаи передавали его речь по толпе, ему удалось овладеть собой.

– Даже если бы я согласился отказаться от абсолютно законно полученного мною командования в войне против Митридата в пользу Гая Мария, пять легионов, составляющих мою армию, этого бы не пожелали. Я стою здесь не только как законно избранный старший консул, но и как законно назначенный представитель римских солдат. Это именно они проголосовали за то, чтобы идти маршем на Рим – не чтобы завоевать Рим, не чтобы покорить его жителей как врагов, но чтобы показать, что они думают о нелегальном законе, вырванном у ассамблеи граждан языком, намного более подвижным, чем мой; и что они думают о подстрекательстве старого, больного человека, которому случалось быть героем. Но прежде еще чем им удалось встретиться с вами, мои солдаты вынуждены были столкнуться с бандами вооруженных негодяев, которые препятствовали их мирному входу в город. Эти вооруженные банды были собраны из рабов и вольноотпущенников Гая Мария и Публия Сульпиция. То, что моим солдатам не препятствовали войти уважаемые жители Рима, продемонстрировано здесь – уважаемые горожане пришли сюда, чтобы выслушать, как я изложу свои доводы и доводы своих солдат. И я и они просим только об одном. Пусть нам будет позволено то, что мы законно намереваемся сделать, – сразиться с царем Митридатом.

Сулла передохнул и когда снова заговорил, то голос его стал напоминать звук медной трубы.

– Я отправлюсь на Восток зная, что нет человека здоровее меня физически; что я в состоянии дать Риму то, что Рим должен иметь, – победу над враждебным иноземным царем, который хочет короновать себя царем Рима и который убил восемьдесят тысяч наших мужчин, женщин и детей в тот момент, когда они цеплялись" за алтари, взывая к богам с мольбой о защите! Мое командование полностью соответствует закону. Другими словами, боги Рима поручили эту задачу мне, боги Рима выразили мне свое доверие.

Он победил. Когда Сулла отходил в сторону, уступая место более великому оратору в лице верховного понтифика Квинта Муция Сцеволы, он уже знал, что победил. Несмотря на всю свою восприимчивость к речам тех, сладкоголосых и медоточивых, римляне были здоровы и здравомыслящи и могли понимать очевидные, с позиции здравого смысла, вещи, когда они излагались им так основательно, как только возможно.

– Я пожелал бы тебе избрать иной путь для самоутверждения, Луций Корнелий, – говорил ему Катул Цезарь после того, как собрание закончилось, – но вынужден поддержать тебя.

– А что он еще мог избрать? – спросил Антоний Оратор, – давай, Квинт Лутаций, предложи другой путь!

Но ему ответил брат Катула, Луций Цезарь:

– Луций Корнелий мог оставаться в Кампании, отказываясь сложить с себя командование.

– О, разумеется! – фыркнул цензор Красс. – А затем, когда Марий и Сульпиций собрали бы остальные легионы со всей Италии, что бы случилось, как по-вашему? Если бы ни одна из сторон не остановилась, это была бы настоящая гражданская война, а не просто война против италиков, Луций Юлий! Придя в Рим, Луций Корнелий по меньшей мере сумел избежать вооруженного столкновения между римлянами. И тот факт, что в Риме не оказалось легионов, стал основной гарантией его успеха!

– В этом ты прав, Публий Лициний, – согласился Антоний Оратор.

Таким образом, каждый осуждал тактику Суллы, но ни один не мог предложить альтернативного решения.


Свыше десяти дней Сулла и другие лидеры сената продолжали ежедневно выступать в римском форуме, постепенно завоевывая людей в своей безжалостной кампании, направленной на дискредитацию Сульпиция и на мягкое отстранение Гая Мария, который, как старый больной человек, должен был быть доволен успокоением на лаврах.

После тех нескольких казней за грабежи, легионы Суллы вели себя безупречно и тем самым завоевали сердца горожан; последние их кормили и слегка баловали, особенно после того, как весь город облетело известие, что это была именно та легендарная армия из Нолы, которая фактически выиграла войну против италиков. Сулла был весьма доволен этим обстоятельством, поскольку такое снабжение его легионов избавляло от дополнительной нагрузки городские продовольственные склады. Однако среди населения были и такие, что смотрели на пребывание войск в городе скептически, помня, что те отправились походом на Рим по своему собственному желанию. Таким образом, делали они вывод, если солдатам будет оказано сопротивление или они окажутся чем-то раздражены, то вполне может иметь место массовая резня, несмотря на все прекрасные слова полководца, сказанные им на форуме. Кроме того, ведь он не отослал их в Кампанию, а оставил в Риме. Значит, он не отказался от мысли использовать их при первой же необходимости.

– Я не верю народу, – говорил Сулла вождям сената, который был теперь крайне малочисленным, поскольку только его вожди в нем и остались. – В тот момент, когда я благополучно отправлюсь за пределы Рима, появится новый Сульпиций. Поэтому я намерен принять такое законодательство, которое бы сделало это невозможным.

Он вступил в Рим в ноябрьские иды, а потому было довольно поздно для принятия в этом году большой программы новых законов. Согласно закону Цецилия Дидия существовало такое условие, что между первым собранием, которому был направлен новый закон, и его ратификацией должно пройти три рыночных дня; поэтому все говорило о том, что срок консульства Суллы истечет раньше, чем он достигнет своей цели. Еще более ухудшал положение другой закон Цецилия Дидия, запрещавший сводить воедино несвязанные вопросы в одном законе. Перед Суллой открывался единственный законный путь завершить свою законодательную программу вовремя, причем этот путь был наиболее рискованным. Он заключался в том, чтобы представить каждый из его новых законов всему народу во время одного собрания и обсудить их все вместе. Это давало возможность каждому понять все его намерения от первого до последнего.

Но именно Цезарь Страбон разрешил дилемму Суллы.

– Легко, – сказала эта косоглазая знаменитость, когда к ней обратились за помощью, – добавить еще один закон в твой список и опубликовать его первым. А именно, это должен быть закон, согласно которому действие закона Цецилия Дидия временно приостанавливается, причем только по отношению к твоим законам.

– Комиция никогда не утвердит это, – возразил Сулла.

– О, они утвердят, особенно если увидят достаточное количество твоих солдат, – дружелюбно отозвался Цезарь Страбон.

Он был абсолютно прав. Когда Сулла созвал всеобщую ассамблею, которая включала патрициев также, как и плебеев, он обнаружил, что очень легко быть законодателем. Так, первый из представленных законов, который приостанавливал действие закона Цецилия Дидия только в отношении законов Суллы и который поэтому назывался первым законом Корнелия из его программы, был опубликован и принят в один и тот же день. Теперь уже в распоряжении Суллы было время до конца ноября.

Один за другим Сулла ввел шесть больших законов, порядок их представления был отработан крайне тщательно; это было сделано для того, чтобы народ не мог раскрыть его главного замысла вплоть до того момента, пока не стало бы слишком поздно ему воспрепятствовать. Сулла прилагал неутомимые усилия, чтобы избежать малейшего намека на конфронтацию между его армией и жителями Рима, прекрасно понимая, что народ не доверяет ему из-за присутствия солдат.

Тем не менее, поскольку его совсем не волновала любовь народа – лишь бы повиновались, – он решил, что не повредит распустить слухи по всему городу: если его законы не будут приняты, Рим может ожидать кровавая бойня гигантских размеров. Даже когда его собственная голова подвергалась опасности, Сулла не останавливался ни перед чем. Пока народ только говорил, он имел полную свободу пассивно ненавидеть Суллу, то есть именно так, как тот позволял себя ненавидеть. Чего он никогда не допустил бы, так это, разумеется, кровавой бойни, если бы это произошло, на его карьере можно было бы ставить крест. Но правильно оценивая чувство страха, Сулла не предполагал никакой кровавой бойни, и он оказался прав.

Второй его «закон Корнелия» казался достаточно «невинным». Согласно этому закону сенат увеличивался на триста новых членов; до этого в него входило всего сорок человек. Такая формулировка была специально придумана, чтобы новый закон избежал позорного пятна закона, призывающего вновь изгнанных сенаторов. Новые сенаторы должны были утверждаться цензорами обычным путем, причем цензорам вовсе не указывалось восстанавливать в правах любого сенатора, прежде изгнанного за долги. Так как фонд, созданный для того, чтобы помочь изгнанным сенаторам избавиться от долгов, работал постоянно под руководством Катула Цезаря, то не могло быть никаких препятствий для цензоров в восстановлении изгнанных сенаторов. Ну и, наконец, опустошения, произведенные в сенате из-за смерти многих его членов, могли быть восполнены. Катулу Цезарю было дано неофициальное поручение оказывать постоянное давление на цензоров, вследствие чего, как был уверен Сулла, сенат вскоре должен был восстановиться в более чем полном составе. Катул Цезарь был грозным человеком.

На третьем «законе Корнелия» лежал отпечаток сжатого и угрожающего кулака Суллы. Он аннулировал закон Гортензия, который существовал на глиняных таблицах двести лет. Согласно этому новому закону Суллы, ничто не могло приниматься собранием триб, пока не получало печати сенатского одобрения. Это не только «надевало намордник» на трибунов плебса, но и ограничивало действия консулов и преторов: если бы сенат не издавал senatus consultum, ни плебейская ассамблея, ни всенародное собрание не могли принимать законы. Также и собрание триб не могло вносить изменения в формулировки любого из декретов сената.

Четвертый «закон Корнелия» был спущен из сената на всенародную ассамблею как сенатский декрет. Он усиливал перевес центурий путем устранения тех модификаций этого органа, каким он подвергся в ранние дни Республики. Комиции центуриата была ныне возвращена та же форма, которую она имела во время правления царя Сервия Туллия, когда его голоса были настолько перевешены в пользу первого класса, что давали ему приблизительно половину власти. Согласно новому закону Суллы сенат и всадники с этого момента были усилены так же, как и во времена царей.

Пятый «закон Корнелия» обнажил меч Суллы. Этот последний закон его программы был обнародован и утвержден всенародной ассамблеей. В будущем никакие дискуссии или голосования по поводу законов не могли иметь места в трибальных собраниях. Все законопроекты должны были обсуждаться и приниматься в созданной Суллой ассамблее центурий, которая превосходила своей властью все остальные и в которой сенат и всадники могли все контролировать, особенно когда они были тесно связаны – а так было всегда, если они вместе оказывались в оппозиции к радикальным переменам или к предоставлению каких-то привилегий низшим классам. С этого момента трибы фактически уже не обладали никакой властью, ни во всенародной ассамблее, ни в плебейской ассамблее. А всенародная ассамблея утвердила этот пятый «закон Корнелия», зная, что тем самым утверждает приговор самой себе; ее могли бы избрать те магистраты, которые были уполномочены на это, но они бы не смогли это сделать иначе. Чтобы руководить судом в трибальных ассамблеях, требовалось принятие первого закона.

Все законы Суллы были уже на табличках и действовали номинально. Но как они могли быть применены? Что можно было сделать, если новые граждане Италии и Италийской Галлии по-прежнему были распределены среди тридцати пяти триб? Трибальные ассамблеи могли не принимать законы и не руководить судами.

В этом было слабое место законопрограммы Суллы, и он это сознавал. Отправляясь на Восток, Луций Корнелий сильно беспокоился по этому поводу, но ему не удалось исправить положение за то время, что еще было в его распоряжении. Теперь трибуны плебса могли показать ему зубы – не принимать законов и не назначать людей в суды. А он не мог ухитриться сейчас вырвать у них когти – и какие когти! Они продолжали иметь такую же власть над плебсом, какой были облечены в момент своего первого избрания. И среди этой власти одним из главных оставалось право вето. Во всем своем законотворчестве Сулла был очень осторожен и не вторгался в сферу деятельности магистратов. Он занимался только теми институтами, через которые эти магистраты функционировали. Технически, он не сделал ничего, что могло бы быть расценено как измена. Но вот лишение трибунов права вето могло быть истолковано именно так. Тем более как идущее против mos maiorum. Трибунская власть была почти так же стара, как сама Республика. Она была священна.

Тем временем программа законов была исчерпана, но лишь для римского форума, где народ был приучен представлять сам себя и где он мог видеть все происходящее. Шестой и седьмой «законы Корнелия» были представлены центуриальной ассамблее в лагере Марция, который был окружен квартировавшей там армией Суллы.

Шестой закон Сулле вряд ли удалось бы протащить на форуме; он аннулировал все сульпициевское законодательство на основании того, что оно было принято слишком стремительно и во время законодательно провозглашенных feriae.

Последний закон был фактически приравнен к судебному процессу. Он предъявлял двадцати человекам обвинение в perduellio.[58]

Оба Мария, молодой и старый, Публий Сульпиций Руф, Марк Юний Брут, городской претор Публий Корнелий Цефег, братья Грании, Публий Альбинован, Марк Леторий и еще двенадцать человек были перечислены поименно. Центуриальная ассамблея обвинила их всех. A perduellio повлекло за собой смертный приговор, для центурий ограничиться изгнанием было бы недостаточно. И даже более того – смертный приговор должен был быть приведен в исполнение в момент ареста и уже не требовал дополнительных формальностей.

Глава 3

Никто из его друзей или лидеров сената не оказывал Сулле противодействия, точнее, никто, кроме младшего консула. Квинт Помпей Руф впадал во все более глубокую депрессию, и все это кончилось тем, что он прямо заявил о своем неодобрении казни таких людей, как Гай Марий или Публий Сульпиций.

Зная, что он сам не собирается казнить Мария – хотя с Сульпицием он бы так и поступил, – Сулла сначала попытался излечить Помпея Руфа от его уныния задабриванием. Когда это не сработало, он стал постоянно напоминать ему о смерти молодого Квинта Помпея от рук сульпициевской черни. Но чем тяжелее давались Сулле его уговоры, тем более упрямым становился Помпей Руф. Для Суллы было жизненно необходимо, чтобы никто не заметил раскола среди правителей, поскольку сейчас он деловито занимался законодательным устранением трибальных ассамблей. Таким образом, он решил, что Помпей Руф должен быть удален из Рима, чтобы ему не приходилось постоянно лицезреть войска, что так задевало его хрупкие чувства.

В его нынешней деятельности Сулле больше всего нравились те изменения, которые он вносил в структуры высшей власти. Он испытывал какое-то внутреннее удовлетворение, избавляясь от душевных мук путем принятия законов, разорявших людей, и это было намного приятнее, чем их просто убивать. Манипулировать государством, чтобы разорить Гая Мария, значило для него получение намного большего удовольствия, чем если бы он просто дал тому же Гаю Марию порцию медленно действующего яда и держал его за руки, пока тот не умер. Этот аспект искусства управления государством, который Сулла поставил на новую основу, вознес его на такую исключительную высоту, что он мог чувствовать себя смотрящим с этой исключительной высоты вниз, на безумное вращение своих марионеток, подобно богу с Олимпа; и такому же свободному как от моральных, так и от этических ограничений.

Итак, он вознамерился склонить на свою сторону Помпея Руфа совершенно новым и изощренным способом, способом, который бы позволил использовать его умственные способности и избавить от беспокойства. Зачем подвергаться риску самому быть убитым, когда есть люди, которыми можно пожертвовать во имя самого себя?

– Мой дорогой Квинт Помпей, тебе необходимо развеяться, – сказал Сулла своему младшему коллеге с величайшей серьезностью и теплотой. – От меня не могло укрыться, что с момента смерти нашего дорогого мальчика ты пребываешь в слишком мрачном настроении, слишком легко расстраиваешься. Ты утратил свою способность быть беспристрастным, чтобы увидеть всю масштабность нашего замысла, который мы сплели для ткацкого станка правительства. Малейшие вещи могут тебя привести в уныние! Но я не думаю, что тебе нужны каникулы, тебе нужна небольшая, но тяжелая работа.

Ранее невыразительные глаза Помпея теперь были устремлены на Суллу с напряженным вниманием; разве он мог быть неблагодарным за то, что срок его консульства совпал со сроком консульства одного из самых выдающихся людей в истории Рима? Кто бы мог предположить это тогда, когда их союз еще только образовался?

– Я знаю, что ты прав, Луций Корнелий, – сказал он, – и, вероятно, прав во всем. Мне нелегко смириться с тем, что случилось. Но если тебе кажется, что я могу быть на что-либо пригодным, я очень рад этому.

– Существует одно немаловажное дело, в котором может добиться успеха только консул, – сразу же откликнулся Сулла.

– Что же это?

– Ты должен освободить Помпея Страбона от командования.

Неприятная дрожь охватила младшего консула, который теперь взглянул на Суллу более внимательно.

– Но я не думаю, что Помпей Страбон охотнее согласится расстаться со своим командованием, чем ты!

– Напротив, мой дорогой Квинт Помпей. Я получил от него письмо на днях. В нем он спрашивает, нельзя ли устроить так, чтобы освободить его от командования. И он специально просил, чтобы это сделал ты. Твоей главной обязанностью будет проследить за их роспуском. Сопротивление на севере уже сломлено, а потому нет дальнейшей необходимости держать там войска, тем более что Рим не может далее продолжать платить им. – Сулла посерьезнел. – Я предлагаю тебе не синекуру, Квинт Помпей. Я знаю, почему Помпей Страбон сам захотел освобождения от командования. Ему не хочется испытать на себе ненависть солдат. Так что давай позволим другому Помпею сделать это!

– Это меня не беспокоит, Луций Корнелий, – отозвался Помпей Руф, пожимая плечами, – я благодарен тебе за предложенную работу.

Сенат издал декрет на следующий день, из него следовало, что Гней Помпей Страбон освобождается от командования, и оно передается Квинту Помпею Руфу. Помпей Руф немедленно покинул Рим, убежденный в том, что ни один из осужденных беглецов еще не схвачен; ему совсем не хотелось лишать их жизни и чести после всего, что произошло.

– Ты можешь действовать так, как будто ты сам послал себя с этим поручением, – говорил ему Сулла, вручая приказ сената, – только сделай мне одно одолжение, Квинт Помпей – прежде чем ты передашь Помпею Страбону это распоряжение сената, отдай ему вот это письмо от меня и попроси, чтобы он прочитал его первым.

Так как Помпей Страбон в это время находился в Умбрии со своими легионами, раскинувшими лагерем снаружи Ариминума, младший консул поехал по Фламминиевой дороге, самой большой дороге на север, которая пересекала водораздел Апеннин между Ассизием и Калесом. Хотя еще не наступила зима, погода в этих высотах была чрезвычайно холодной, поэтому Помпей Руф путешествовал в теплой, закрытой повозке, сопровождаемый достаточным количеством багажа, который везла запряженная мулами двуколка. Поскольку он знал, что направляется в район расположения войск, его единственным эскортом были ликторы и часть собственных рабов. Двигаясь по Фламминиевой дороге, он был избавлен от необходимости останавливаться на постоялых дворах, поскольку знал всех владельцев больших поместий на всем протяжении пути и останавливался у них.

В Ассизии его хозяин, старый знакомый, был вынужден извиняться за те условия, которые он мог предложить своему гостю.

– Времена изменились, Квинт Помпей, – вздыхал он, – я вынужден тратить слишком много! И еще – как будто у меня и так мало неприятностей – я подвергся нашествию мышей!

Таким образом, Квинт Помпей Руф отправился спать в ту комнату, которую помнил обставленной намного роскошнее; ныне же она оказалась и более холодной, поскольку проходившая армия сорвала занавеси с ее окон, чтобы с их помощью развести костры. Долгое время он не мог заснуть, прислушиваясь к беготне и писку мышей и размышляя о том, что происходит в Риме. Страх наполнял его душу, поскольку не в его силах было что-либо исправить, но он чувствовал, что Луций Корнелий зашел слишком далеко. Существовали такие вещи, с которыми надо было считаться. Многие поколения плебейских трибунов, с важным видом входивших и выходивших из римского форума от лица плебса, теперь были подвергнуты оскорблениям. Ныне старший консул надежно защищен от того смятения, которое вносят его законы. Но люди, подобные ему, Квинту Помпею Руфу, должны терпеть стыд – и обвинения.

Когда он поднялся на рассвете, его дыхание клубилось в морозном воздухе. Он искал свою одежду, трясясь и клацая зубами: пару коротких брюк, в которые он заправил теплую куртку с длинными рукавами, две теплые туники, одна на другую, носки из грубой шерсти. Но когда Квинт Помпей Руф поднял сандалии и сел на край постели, чтобы обуть их, то обнаружил, что за ночь мыши полностью съели их ароматные нижние концы. Мурашки пошли по его коже, он ощущал их в сером свете наступающего дня, начиная дрожать всем телом от переполнявшего его ужаса. Он был суевернее, чем любой пицен и знал, что это означает. Мыши были предвестниками смерти – и они съели его сандалии. Он должен погибнуть. Это было пророчество.

Его слуга принес ему другую пару сандалий и, встав перед ним на колени, обул Помпея Руфа, который, встревоженный и молчаливый, все еще сидел на краю постели. Как и его господин, слуга хорошо понял предзнаменование и взмолился, чтобы это оказалось неправдой.

– Господин, не надо думать об этом, – сказал он.

– Мне суждено умереть, – отозвался Помпей Руф каким-то безжизненным голосом.

– Чушь! – в сердцах проговорил слуга, помогая своему господину подняться на ноги. – Я – грек! Я знаю намного больше о богах подземного царства, чем римляне! Апполон Сминфус – бог жизни, света и здоровья, а ведь мыши считаются его священными животными! Нет, я думаю, что это предзнаменование означает, что именно на севере ты излечишься от всех своих бед.

– Это означает, что я умру, – словно окаменев, повторил Помпей Руф.

Он въехал в лагерь Помпея Страбона через три дня, уже более или менее примирившись со своей судьбой, и нашел своего дальнего родственника в большом доме, напоминавшем фермерский.

– Вот так сюрприз! – сердечно произнес Помпей Страбон, протягивая правую руку. – Входи, входи!

– У меня с собой два письма, – сообщил Помпей Руф, садясь на стул и принимая чашу с прекрасным вином, лучше которого он не пробовал с тех пор, как покинул Рим. Он протянул небольшой свиток. – Луций Корнелий просил, чтобы ты прочел его письмо первым. Второе – от сената.

Помпея Страбона передернуло, когда младший консул упомянул сенат, но вслух он ничего не сказал и ничем не выдал своих чувств. Он сломал печать Суллы.

«Мне больно, Гней Помпей, что я обязан по требованию сената, послать к тебе твоего кузена Руфа при таких обстоятельствах. Никто так не признателен тебе за те услуги, которые ты оказал Риму, как я. И никто более меня не был бы тебе признателен еще за одну услугу, которая является самой важной для нашего общего будущего.

Наш общий коллега Квинт Помпей замкнулся в своей печали. С момента смерти его сына – моего зятя и отца двух моих внуков, наш бедный дорогой друг потерял душевное равновесие. Поскольку его присутствие создавало для меня серьезные затруднения, я вынужден был отослать его. Ты понимаешь, он не мог найти в себе сил, чтобы одобрить те меры, которые я был вынужден – я повторяю, вынужден – принять, чтобы сохранить mos maiorum.

Теперь я знаю, Гней Помпей, что ты полностью одобрил все мои действия, поскольку мы находились с тобой в постоянной переписке и я тебя обо всем регулярно информировал. Мое взвешенное мнение заключается в том, что Квинт Помпей испытывает срочную и отчаянную необходимость в очень длинном отдыхе. И я надеюсь, что он отдохнет с тобой в Умбрии.

Я также надеюсь, что ты простишь меня за то, что я сказал Квинту Помпею о твоем страстном желании избавиться от командования, прежде чем твои войска будут расформированы. Ему стало намного легче, когда он узнал, что ты обрадуешься его приезду.»

Помпей Страбон отложил в сторону свиток Суллы и сломал официальную печать сената. То, о чем он думал, пока читал, никак не отражалось на его лице. Читал он его слишком тихим и невнятным голосом, так что Помпей Руф мало что услышал, а затем, как и письмо Суллы, положил на стол и широко улыбнулся своему гостю.

– Ну, Квинт Помпей, могу только повторить, что я действительно рад твоему прибытию и буду рад избавиться от своих обязанностей.

Несмотря на уверения Суллы, Помпей Руф ожидал ярости, гнева, негодования, а потому был изумлен.

– Ты имеешь в виду, что Луций Корнелий был прав? Ты действительно рад этому? Честно?

– Почему бы и нет? Да я просто счастлив, – заявил Помпей Страбон, – ведь мой кошелек пуст.

– В самом деле?

– У меня десять легионов, Квинт Помпей, и я оплачиваю сам больше половины из них.

– Ты?

– Да, потому что Рим не может этого сделать. – Помпей Страбон поднялся из-за стола. – Настало время, чтобы те легионы, которые не являются моими собственными, были распущены, и за это я не хотел бы браться. Мне нравится драться, а не заниматься писаниной. Тем более, что у меня слишком слабое зрение для этого. Хотя среди моих слуг есть один отрок, который может писать просто великолепно. И главное – любит делать это! Причем, любит писать все, что угодно, как мне кажется. – Он обнял Помпея Руфа за плечи, – а теперь пойдем и встретим моих легатов и трибунов. Все эти люди служили под моим началом долгое время, а потому не будем замечать, если они покажутся расстроенными. Я не хотел бы говорить им о своих намерениях.

Удивление и огорчение, которых не выказал Помпей Страбон, были ясно написаны на лицах Брута Дамассипа и Геллия Попликолы, когда Помпей Страбон сообщил им новости.

– Нет, нет, ребята, все превосходно! – вскричал он. – Это заставит моего сына служить лучше другим людям, чем его отцу. Мы все здесь стали слишком благодушными, когда долго не было никаких перемен в руководстве. Это освежит всех нас.

На следующий день Помпей Страбон выстроил свою армию и пригласил нового полководца проинспектировать ее.

– Здесь только четыре легиона – мои собственные люди, – говорил он, сопровождая Помпея Руфа, когда они шли вдоль строя. – Остальные шесть находятся на своих местах, хандрят или бездельничают. Один – в Камерине, один – в Фануме Фортуны, один – в Анконе, один – в Икувие, один – в Арретие и один в Цингуле. Тебе придется довольно много путешествовать, пока ты будешь их увольнять. Видимо, не удастся свести их вместе в одном пункте только для того, чтобы предъявить твои бумаги.

– Путешествие меня не беспокоит, – отвечал Помпей Руф, который почувствовал себя немного лучше. Возможно, его слуга был прав, и предзнаменование вовсе не означало его смерти.

Этой ночью Помпей Страбон давал небольшой пир в своем теплом и удобном доме. На нем присутствовали его очень привлекательный, юный сын с некоторыми другими юношами, легаты Луций Юний Брут Дамассип и Луций Геллий Попликола, а также четыре военных трибуна.

– Я рад, что уже больше не консул и не должен терпеть этих мужланов, – говорил Помпей Страбон, имея в виду избранных солдатских трибунов. – Я слышал, как они отказались идти на Рим вместе с Луцием Корнелием. Безмозглые дубы! Раздулись от сознания своей важности!

– Ты действительно одобряешь поход на Рим? – немного недоверчиво спросил Помпей Руф.

– Действительно. А что еще оставалось делать Луцию Корнелию?

– Согласиться с решением народа.

– Незаконно сбросив с себя консульские полномочия? Это не Луций Корнелий действовал нелегально, а плебейская ассамблея и это вероломное дерьмо Сульпиций. А также Гай Марий, жадный старый ворчун. Он уже стал историей, но ему не хватает здравого смысла, чтобы понять это. Почему ему позволялось действовать незаконно, и никто не говорил ни слова против, пока бедный Луций Корнелий отстаивал наши законы, отбиваясь ударов со всех сторон?

– Народ никогда не любил Луция Корнелия и уж тем более не любит его теперь.

– Разве его это беспокоит?

– Думаю, нет.

– Вздор! Не падай духом, Квинт Помпей! Для тебя уже все позади. Когда они найдут Мария, Сульпиция и всех остальных, тебе не придется нести ответственность за их казнь. Налей еще вина.

На следующее утро младший консул решил объехать лагерь, чтобы поближе познакомиться с его расположением. Такое предложение исходило от Помпея Страбона, который, однако, воздержался от того, чтобы составить ему компанию.

– Будет лучше, если люди увидят, что ты делаешь это по собственной инициативе, – пояснил он свой отказ.

Все еще озадаченный и удивленный поведением родственника, Помпей Руф разгуливал, где хотел, очень дружелюбно приветствуемый каждым встречным – от центуриона до рядового. Его мнением интересовались по любому поводу, чем он был весьма польщен. Однако он был достаточно разумен, чтобы держать свои мысли при себе до тех пор, пока Помпей Страбон не уедет и его собственное командование не станет установленным фактом. Он был поражен полным отсутствием гигиены и вопиющим, антисанитарным состоянием лагеря. Помойные ямы и отхожие места были переполнены и находились слишком близко от тех мест, откуда люди брали питьевую воду. «Как это типично для настоящего жителя равнин, – думал Помпей Руф. – Однажды, когда они решают, что место достаточно загрязнено, то просто встают и переходят куда-нибудь еще.»

Когда младший консул увидел большую группу солдат, идущих ему навстречу, то не испытал ни страха, ни предчувствия, поскольку все они улыбались и, казалось, были страшно рады встрече. Он воспрял духом, возможно, ему удастся растолковать им, что он думает о лагерной гигиене. Поэтому когда они сблизились вплотную, он дружелюбно улыбнулся им и едва почувствовал, как лезвие первого меча рассекло его одежду, скользнуло между двумя ребрами и застряло там. Посыпались удары других мечей, быстрые и многочисленные. Он не успел даже крикнуть, не успел даже подумать о мышах и сандалиях. Он был мертв прежде, чем упал на землю. Его убийцы тут же исчезли.

– Что за скверное дело! – обратился Помпей Страбон к своему сыну, когда поднялся с колен, – мертв, как камень, бедняга. Его ударили не меньше тридцати раз. Все мы смертны. Но хорошая смерть от меча должна настигать именно хорошего человека.

– Но кто? – спросил один из юношей, поскольку молодой Помпей не мог ничего ответить.

– Очевидно, солдаты, – отвечал Помпей Страбон, – я думаю, что они не желали смены полководца. Я что-то слышал об этом от Дамассипа, но не воспринял всерьез.

– Что ты будешь делать, отец? – спросил наконец молодой Помпей.

– Отправлю его обратно в Рим.

– Но это же незаконно? Убитых на войне полагается хоронить на месте.

– Война окончена, а он является консулом, – терпеливо объяснил отец. – Я думаю, что сенату хотелось бы увидеть его тело. Сын мой, займись всеми приготовлениями, а Дамассип будет эскортировать тело.

Все было сделано с максимальной быстротой. Помпей Страбон послал курьера на общее собрание сената, а затем доставил Квинта Помпея Руфа в Гостилиевую курию.

Никакие объяснения не предусматривались, кроме того, что Дамассип должен был сказать лично – и все свелось только к сообщению о том, что армия Помпея Страбона не пожелала иметь другого командира. Сенату было вручено послание. Гней Помпей Страбон скромно спрашивал: если его преемник мертв, то должен ли он это понимать так, что сохраняет свое командование на севере?

Сулла читал письмо, присланное ему лично от Помпея Страбона, в одиночестве.

«Ну, Луций Корнелий, не правда ли, это печальное дело? Я боюсь, что моя армия не скажет, кто сделал это, и не могу наказывать четыре славных легиона за то, что совершили тридцать или сорок человек. Мои центурионы сбиты с толку. Остается еще мой сын, который находится в прекрасных отношениях с рядовыми, а потому лучше всех бывает осведомлен о происходящем. Но в целом, это, безусловно, моя вина. Я только не представлял, насколько сильно любят меня мои люди. Кроме того, Квинт Помпей был пиценом. Я не думал, что они хоть немного его знали.

В любом случае я надеюсь, что сенат во всем разберется и сохранит за мной главное командование на севере. Если мои люди не одобряют пицена, они тем более не одобрят никого чужого, не так ли? Мы, северяне, немного грубы.

Я хотел бы пожелать тебе успеха во всех твоих делах, Луций Корнелий. Ты блестяще используешь испытанные методы, но делаешь это очень своеобразно. У тебя можно учиться. Знай, что ты можешь рассчитывать на мою полную поддержку, и не стесняйся давать мне знать, в чем еще я могу быть тебе полезен.»

Сулла засмеялся и сжег письмо, содержавшее одно из немногих ободряющих известий, которые он получил за последнее время. То, что Рим не будет обрадован его изменениями в законодательстве, Сулла знал наверняка; особенно это касалось плебейской ассамблеи, в которую недавно были избраны десять новых членов. Каждый из них был противником Суллы и поддерживал Сульпиция; среди них были Гай Милоний, Гай Папирий Карбон Арвина, Публий Магий, Марк Вергилий, Марк Марий Гратидиан (усыновленный племянник Гая Мария), и не кто иной, как Квинт Серторий. Когда Сулла узнал, что Серторий выставил свою кандидатуру, он послал его предупредить, чтобы тот не делал этого, если желает себе добра. Но Серторий решил проигнорировать его предупреждение, спокойно заявив, что в нынешние времена для государства уже не имеет особого значения, кто будет избран трибуном плебса.

Получив этот тревожный сигнал, Сулла понял, что он должен обеспечить избрание очень консервативных курульных магистратов, обоих консулов и шести преторов, которые должны будут стать горячими сторонниками «законов Корнелия». С квесторами было легко. Все они были или восстановленными в своих правах сенаторами или молодыми людьми из сенаторских фамилий, так что на них можно было положиться в том отношении, что они поддержат власть сената. Кстати, среди них был и Луций Лициний Лукулл, фактически второй по рангу человек в команде Суллы.

Разумеется, одним из кандидатов в консулы должен стать собственный племянник Суллы Луций Нонний, который до этого два года был претором и который не станет грешить против дяди, если будет избран. К сожалению, он был ничем не примечательным человеком, а потому не мог рассчитывать на какие-либо чувства или восторги избирателей. Его выдвижение кандидатом произошло благодаря сестре, о которой сам Сулла почти забыл, – так мало в нем было родственных чувств. Когда она периодически приезжала и останавливалась в Риме, он никогда не испытывал желания повидаться с ней. Теперь все изменилось – счастливая Далматика ни минуты не сидела на месте, торопясь сделать все, что она, как гостеприимная и терпеливая жена, должна была делать. Именно она присматривала за его сестрой и унылым Луцием Ноннием, надеясь, что он вскоре станет консулом.

Два других кандидата в консулы были более привлекательны. Бывший легат Помпея Страбона, Гней Октавий Рузон определенно был сторонником Суллы и, кроме того, у него, вероятно, имелись указания от Помпея Сервилия Ватии – плебейского Сервилия, но из прекрасной старинной фамилии, о нем хорошо отзывались представители первого сословия. К тому же, он имел внушительный список своих военных заслуг, что высоко ценилось в глазах избирателей.

Тем не менее имелся и еще один кандидат, который беспокоил Суллу больше всего, особенно потому, что он был выдвинут именно первым сословием и был рьяным поборником сенаторских привилегий и прерогатив всадников, причем как писаных, так и неписаных. Луций Корнелий Цинна был патрицием из одного рода с Суллой, его женой была Анния, он имел блестящий послужной военный список и был хорошо известен как оратор и адвокат. Но Сулла знал, что Цинна был определенным образом связан с Гаем Марием, вероятно, даже Марий просто купил его. Как и у многих других сенаторов, несколько месяцев назад его финансовое положение было весьма шатким, однако, когда сенаторов стали изгонять за долги, у Цинны вдруг обнаружился очень пухлый кошелек. «Да, конечно, куплен», – мрачно думал Сулла. Как все-таки умен Гай Марий! Разумеется, все было сделано через молодого Гая Мария, как и в случае убийства консула Катона. В прежние времена, Сулла усомнился бы в том, что Цинну можно купить, он не производил подобного впечатления – и это была одна из причин, почему он выбран избирателями из первого класса. Но теперь, когда времена были тяжелые, и всеобщий развал принимал угрожающие размеры, многие из высоко принципиальных прежде людей могли позволить себе быть купленными. Особенно, если этот высокопринципиальный человек полагал, что изменение его статуса не поведет к изменению его принципов.

Мало того, что его беспокоили выборы в куриях, Сулла знал также, что его армии надоело оккупировать Рим. Солдаты хотели идти на Восток воевать против Митридата и не понимали причин, по которым их полководец засиделся в Риме. Начало также ощущаться возрастающее сопротивление населения их дальнейшему пребыванию в городе и не столько потому, что сократилось количество продуктов, постелей и женщин, сколько потому, что те, кто никогда не мирился с присутствием солдат, теперь осмеливались мстить, выливая содержимое своих ночных горшков из окон на злополучные солдатские головы.

Имей Сулла твердое желание дать взятку, он мог бы добиться успеха на куриальных выборах, поскольку обстановка была подходящей для обильного взяточничества. Но ни для кого и ни для чего он не соглашался пожертвовать частью своих, и без того скромных, запасов золота. Помпею Страбону позволили оплачивать собственные легионы, Гаю Марию заявить, что он готов делать то же самое, но Сулла считал, что оплачивать счета – это обязанность Рима. Если бы Помпей Руф был еще жив, Сулла мог бы позаимствовать деньги у этого богатого пицена, однако он не подумал об этом прежде, чем послал его на смерть.

«Мои планы превосходны, но их исполнение весьма опасно, – думал он. – Этот жалкий город переполнен людьми, у которых есть собственное мнение, и все они намерены добиваться того, чего хотят. Почему же никто из них не видит, насколько разумны и правильны мои намерения? И как может человек получить достаточно власти, чтобы его планы оказались ненарушенными? Человек с идеалами и принципами – причина гибели мира!»

Ближе к концу декабря Сулла отослал свою армию обратно в Капую под командованием особо доверенного Лукулла, теперь уже его официального квестора. Сделав так, он отбросил предосторожности и вверил свой успех на предстоящих выборах в руки Фортуны.

Хотя он был уверен, что далек от недооценки силы сопротивления ему в каждом слое римского общества, истина состояла в том, что Сулла не уловил всей глубины и обширности той враждебности, которую к нему испытывали. Никто не говорил ему ни слова, никто не посматривал на него искоса, но весь Рим словно затаился, вовсе не собираясь забывать и прощать вторжение его армии в город и того, что армия Суллы поставила верность ему перед верностью Риму.

Это чувство обиды переполняло представителей высших слоев и пронизывало все общество вплоть до самых низов. Даже люди, согласные и с ним и с верховенством сената, такие, как братья Цезари и братья Сципионы Насики, отчаянно желали, чтобы Сулла нашел какой-нибудь другой путь разрешения сенатской проблемы, чем использование армии. А в головах представителей других сословий, начиная со второго и ниже, незаживающей раной гноилась мысль о том, что трибуны плебса были приговорены к смерти во время его пребывания у власти; и что старый, израненный Гай Марий лишен дома, семьи, положения и тоже приговорен к смерти.

Все эти намеки на мучительное неудовлетворение существующим положением сразу прояснились после того, как были проведены выборы. Гней Октавий Рузон был избран старшим консулом, а Луций Корнелий Цинна – младшим. Преторами стали еще более независимые люди, и среди них не было ни одного, на кого бы Сулла мог положиться.

Но выборы солдатских трибунов на всенародной ассамблее встревожили Суллу больше всего. Все избранные здесь, как на подбор, оказались неприятными для Суллы людьми с неуживчивыми волчьими характерами – Гай Флавий Фимбрия, Публий Анний и Гай Марций Цензорин. «Они вполне созрели для самоуправства над своими полководцами, – думал о них Сулла. – Попробовал бы какой-нибудь полководец, имея такую компанию в своих легионах, организовать поход на Рим! Они прикончили бы его без малейших сомнений так же, как молодой Марий поступил с консулом Катоном. Я очень рад, что мое консульство завершено, и мне не придется терпеть их в своих войсках. Самый последний из них – это потенциальный Сатурнин.»


Несмотря на обескураживающие результаты выборов, Сулла не выглядел абсолютно несчастным, поскольку старый год подходил к концу. Если этому не помешает что-нибудь еще, то у его агентов в провинции Азия, Вифинии и Греции будет время известить его о том, что там на самом деле происходит. Его главные заботы ныне связаны с Грецией, очередь Малой Азии наступит позднее. У Суллы не было войск, чтобы пытаться производить какие-то обходные маневры, необходимо было одно неимоверное усилие, чтобы разбить Митридата и изгнать его из Греции и Македонии. Понтийское вторжение в последнюю вовсе не было запланировано, просто Гай Сентий и Квинт Бруттий Сурра лишний раз доказали, что сил может и не хватить, особенно когда врагами являются сами римляне. Они творили чудеса со своими небольшими армиями, но не могли оказывать действенную помощь.

Его главной целью теперь стала отправка своих войск из Италии на войну с Митридатом. Только разгромив его и захватив богатую добычу на Востоке, Сулла мог унаследовать блестящую репутацию Гая Мария. Лишь привезя домой золото Митридата, ему удастся вывести Рим из финансового кризиса. И только при условии, если он сделает все это, Рим, может быть, простит его за тот злополучный поход. Только тогда, вероятно, и плебс простит его за превращение своей любимой ассамблеи в самое удобное место для игры в кости и битья баклуш.

В свой последний консульский день Сулла созвал сенат на специальное собрание и выступил на нем с предельной искренностью; он безоговорочно верил в себя и в свои новые меры.

– Если бы не я, отцы сената, вас бы уже не существовало. Я говорю это, полностью убежденный в истине своих слов. Если бы законы Публия Сульпиция Руфа продолжали действовать, то плебс – даже не народ, а плебс – управлял бы теперь Римом совершенно бесконтрольно. Сенат оказался бы еще одним исчезающим реликтом, укомплектованным настолько слабо, что был бы не в состоянии собрать кворум. Мы не могли бы принимать никаких решений, не могли бы заниматься тем, что всегда считалось исключительной прерогативой сената. Поэтому прежде чем вы начнете плакать и причитать о судьбе плебса и народа, прежде чем вы погрязнете в незаслуженной жалости к плебсу, я предлагаю, чтобы вы представили, чем бы сейчас было это августейшее собрание, если бы не я.

– Сюда, сюда, – закричал Катул Цезарь, заметив появление сына. Он был очень доволен тем, что его сын, один из новых, очень молодых сенаторов, избавился от воинских обязанностей, окончательно вернулся домой и теперь заседает в сенате. Сейчас он беспокоился о том, чтобы Катул-младший не пропустил того момента, когда Сулла начнет действовать как консул.

– Вспомните также, – продолжал Сулла, – что если бы вы пожелали сохранить за собой право направлять действия римского сената, то вам надлежало бы придерживаться моих законов. Прежде чем вы начнете обдумывать любые изменения, подумайте о Риме! Во имя Рима необходим мир в Италии. Во имя Рима нам предстоит приложить колоссальные усилия, чтобы избавиться от наших финансовых затруднений и вернуть город к процветанию. Мы не можем позволить себе роскошь содержать таких трибунов плебса, которые будут свирепствовать хуже болезни. Существующее положение вещей, установленное именно мной, должно быть сохранено! Только тогда Рим выздоровеет. Мы не можем и дальше терпеть идиотизм Сульпиция!

Сулла пристально посмотрел на вновь избранных консулов.

– Завтра, Гней Октавий и Луций Цинна, вы унаследуете мою Должность и должность моего покойного коллеги Квинта Помпея. Гней Октавий, даешь ли ты торжественное обещание поддерживать мои законы?

– Даю, Луций Корнелий, – ответил без колебания Октавий. – Ты можешь положиться на мое слово.

– Луций Корнелий из ветви Цинна, даешь ли ты мне слово поддерживать мои законы?

Цинна пристально и бесстрашно посмотрел на Суллу.

– Это зависит от многого, Луций Корнелий из ветви Сулла. Я буду поддерживать твои законы, если они подтвердят свою пригодность в управлении. В данный момент я не очень уверен, что они на это способны. Государственная структура является невероятно древней и очевидно неуклюжей. Кроме того, все права большинства нашего римского общества были – я не могу подобрать другого слова – аннулированы. Мне очень жаль, что я разочаровал тебя, но поскольку дело обстоит таким образом, я вынужден воздержаться от обещания.

Лицо Суллы исказилось в злой гримасе, и сенат сейчас мог увидеть мельком того, рвущегося всеми когтями зверя, который жил внутри Луция Корнелия Суллы. И подобно другим, кто позднее видел этого зверя, сенаторы уже никогда не забывали увиденного. Многие годы спустя они приходили в ужас, вспоминая это мгновение, и трепетали в ожидании расплаты.

Прежде чем Сулла открыл рот, чтобы ответить, вмешался верховный понтифик Сцевола.

– Луций Цинна, я умоляю тебя, дай консулу это обещание! – вскричал он, поскольку вспомнил, что после того, как он увидел живущего в Сулле зверя, состоялся знаменитый поход на Рим.

– Если именно такого рода позиций ты намерен придерживаться, Цинна, – раздался голос Антония Оратора, – я предлагаю тебе показать нам свою спину! Наш консул Луций Катон отказался сделать это, и он умер.

По сенату прокатился приглушенный гул голосов, новые сенаторы переговаривались со старыми, и большинство из раздававшихся слов были словами страха и негодования перед позицией Цинны. Ох, почему же этот новый консул не оставил свои позы и амбиции за стенами сената? Разве им всем не ясно, как отчаянно нуждается Рим в мире и стабильности?

– Тасе! – сказал Сулла только один раз, да и то нефом ко.

Как только он взглянул своим знаменитым взглядом, тишина воцарилась немедленно.

– Могу я сказать, старший консул? – спросил Катул Цезарь.

Он вспомнил, что после того, как он последний раз видел подобный взгляд Суллы, последовало отступление из Тридента.

– Говори, Квинт Лутаций.

– Прежде всего, я хотел бы кое-что пояснить относительно Луция Цинны, – холодно сказал Катул Цезарь. – Думаю, он выглядит невоспитанным. Я сожалею о его избрании на эту должность, потому что не верю в его способность быть достойным ее. Луций Цинна может иметь значительный военный список, но его способности, как политика, и его идеи о способах управления Римом, минимальны. Когда он был городским претором, ни одна из тех мер, которые следовало бы предпринять, не была предпринята. Когда оба консула были на полях боевых действий, именно Луций Цинна – фактически по поручению властей Рима! – даже не попытался избавить город от ужасных экономических потерь. Сделай он это тогда, и Рим не был бы сейчас в столь ужасном положении. Несмотря на это, сегодня мы имеем Луция Цинну, новоизбранного консула, сомневающегося дать обещание наиболее разумному и способному человеку, который попросил его об этом в истинном духе сената.

– Ты не сказал ни единого слова, которое бы изменило мою точку зрения, Квинт Лутаций Сервилий, – грубо отвечал Цинна, называя Катула Цезаря Сервилием.[59]

– Я знаю это, – отозвался Катул Цезарь со всей своей надменностью, – и мое твердое убеждение, что ни один из нас – или даже все мы! – не сможет сказать ничего, что повлияло бы на твою точку зрения. Твой разум закрыт для всех доводов, так же как и твой кошелек, в котором прячутся деньги Гая Мария, полученные тобой за то, чтобы ты обелил репутацию его сына-убийцы!

Цинна покраснел. Он ненавидел эту свою привычку – она выдавала его, – но ничего не мог с собой поделать.

– Как бы то ни было, существует только один способ, каким мы, отцы сената, сможем убедить Луция Цинну поддерживать те меры нашего старшего консула, которые он предпринял с такой заботливостью, – вновь сказал Катул Цезарь. – Я предлагаю, чтобы торжественную и обязательную клятву дали оба – Гней Октавий и Луций Цинна. Они поклянутся поддерживать нашу нынешнюю систему правительства в том виде, как она была изложена Луцием Суллой.

– Я согласен, – сказал Сцевола, верховный понтифик.

– И я, – сказал Флакк, принцепс сената.

– И я, – сказал Антоний Оратор.

– И я, – сказал цензор Луций Цезарь.

– И я, – сказал цензор Красс.

– И я, – сказал Квинт Анхарий.

– И я, – сказал Публий Сервилий Ватия.

– И я, – сказал, наконец, Луций Корнелий Сулла, поворачиваясь к Сцеволе. – Верховный жрец, ты приведешь к присяге новоизбранных консулов?

– Приведу.

– Я приму эту клятву, – громко сказал Цинна, – если увижу, что сенат проголосовал за это подавляющим большинством.

– Давайте разделимся, – мгновенно отозвался Сулла, – те, кто за эту клятву, пожалуйста, встаньте от меня справа, те, кто против – слева.

Всего несколько сенаторов оказались слева от Суллы, и первым из них был Квинт Серторий, его мускулистая фигура дышала гневом.

– Сенат разделился и наглядно выразил свои желания, – сказал Сулла с совершенно бесстрастным лицом. – Квинт Муций, ты верховный понтифик. Как ты будешь приводить к присяге?

– По закону, – быстро отозвался Сцевола, – сначала весь сенат отправится вместе со мной в храм Юпитера Величайшего и Превосходного, где flamen Dialis и я принесем жертву главному богу. Это будет двухлетняя овца, и священники Двух Зубов будут сопровождать нас.

– Замечательно! – громко воскликнул Серторий. – Готов держать пари, что, когда мы поднимемся на вершину Капитолия, все необходимые для обряда люди и животные уже будут ждать нас.

– После принесения жертвы, – продолжал Сцевола как ни в чем не бывало, – я попрошу Луция Домиция, сына последнего верховного понтифика, сделать предсказание по печени жертвы. Затем я поведу сенат в храм Симона Санка Дия Фидия, бога Пророческой Доброй Веры. Там, под открытым небом – как это требуется ото всех приносящих клятву – я потребую, чтобы новоизбранные консулы поддерживали «законы Корнелия».

– Тогда во что бы то ни стало веди нас туда, верховный понтифик, – потребовал Сулла и встал со своего места.

Приметы были благоприятными, особенно когда во время перехода из Капитолия в храм Симона Санка Дия Фидия надо всей сенатской процессией, пересекающей Сангийские ворота, высоко в небе пролетел орел.

Но Цинна вовсе не собирался поддерживать законы Суллы, он совершенно точно знал, как сделать так, чтобы его клятва не была клятвой. Пока сенаторы держали путь на вершину холма, в храм главного бога Капитолия, Цинна намеренно столкнулся с Квинтом Серторием и, незаметно для остальных, попросил его найти ему какой-нибудь камень. В то время как сенаторы передвигались от одного храма к другому, Серторий незаметно уронил камень в складки тоги Цинны. Тот смог удобно подхватить его левой рукой – камень был маленький, гладкий и овальный.

Еще с раннего детства, он, как и каждый римский мальчишка, знал о том, что для принесения тех высоких клятв, которые так любят дети – клятв дружб и вражды, страха и ярости, отваги и обмана, – необходимо выйти на открытый воздух. Когда приносятся клятвы, боги на небесах должны быть свидетелями, иначе эти клятвы не будут истинными и обязательными. Как и вся их детская компания, Цинна воспринимал этот ритуал всерьез. Но однажды он познакомился с сыном всадника Секста Перквиния, который, будучи дурно воспитанным, каждый раз нарушал данную клятву. Он был всего двумя годами старше Цинны, и научил его давать ложную клятву.

– Все, что ты делаешь, – говорил он, – держится на костях Матери-Земли. И потому, давая клятву, держи в руке камень. Тем самым ты вверяешь себя заботам богов подземного царства, потому что подземное царство также построено на костях Матери-Земли. А камень, Луций Корнелий, и есть эти кости!

И когда Луций Корнелий Цинна давал клятву поддерживать законы Суллы, то плотно сжимал камень в левой руке. Закончив говорить, он быстро преклонил колени на полу храма, который (поскольку храм был лишен крыши) был усеян листвой, хворостинками, мелкими камешками, галькой, и притворился, что поднимает свой камень оттуда.

– И если я нарушу свою клятву, – сказал он внятным голосом, – то пусть меня сбросят с Тарпейской скалы точно так же, как я сейчас бросаю этот камень!

Камень взлетел в воздух, ударился о неопрятные, облупившиеся стены и вернулся в лоно своей Матери-Земли. Никто, видимо, не придал значения его поступку, и Цинна вздохнул с большим облегчением. Очевидно, секрет, известный сыну Секста Перквиния, был неизвестен римским сенаторам. Теперь, когда он будет обвинен в нарушении своей клятвы, Цинна сможет объяснить, почему он не считал себя связанным ею. Весь сенат видел его бросающим камень, он обеспечил себя сотней непогрешимых свидетелей. Этот трюк никогда больше не сработает, но здорово помог ему сегодня.


Хотя Сулла явился, чтобы присутствовать при инаугурации новых консулов, он не остался на пир, отговорившись тем, что ему необходимо приготовиться к завтрашней поездке в Капую. Однако он еще присутствовал на первом официальном собрании сената в новом году, которое происходило в храме Юпитера, как оказалось для того, чтобы выслушать короткую и угрожающую речь Цинны.

– Я удостоен своей должности и не опозорю ее, – говорил Цинна, – однако если что и внушает мне дурные предчувствия, так это вид уезжающего старшего консула, который собирается вести армию на Восток, хотя это был должен сделать Гай Марий. Даже не принимая во внимание незаконное судебное преследование и обвинение Гая Мария, по моему мнению, бывшему старшему консулу следовало бы остаться в Риме, чтобы ответить на некоторые обвинения.

Обвинения в чем? Никто толком не понимал этого, хотя большинство сенаторов склонялись к выводу, что это были бы обвинения в государственной измене, и основой их послужил бы привод Суллой своей армии в Рим. Сулла только вздохнул, подчиняясь неизбежности. Будучи человеком неразборчивым в средствах, он прекрасно знал цену собственным клятвам – они немедленно будут им нарушены, как только в этом возникнет необходимость. Но он не считал Цинну человеком, подобным себе, и вдруг это оказалось именно так. Какая досада!

Покинув Капитолий, Сулла направился к дому Аврелии, размышляя по дороге о том, как лучше расправиться с Цинной. К тому времени, когда он дошел до дома Аврелии, у него уже был готов ответ, и он широко улыбнулся Эвтикусу, открывшему ему дверь. Однако улыбка исчезла с его лица, как только он увидел лицо Аврелии – оно было мрачно, а в глазах отсутствовало всякое выражение.

– И ты тоже? – спросил он, пристраиваясь на ложе.

– Я тоже. – Аврелия присела на стул, смотря на него. – Тебе не следовало бы появляться здесь, Луций Корнелий.

– О, я в полной безопасности, – небрежно возразил он. – Гай Юлий как раз нашел себе уютный уголок, чтобы насладиться пиром, когда я уходил.

– О, не его появление должно было бы тебя сейчас беспокоить. Но ради самой себя, если не ради тебя, я буду пожилой матроной, – она повысила голос, – пожалуйста, выйди и присоединись к нам, Луций Декумий.

Маленький человечек с каменным лицом появился из ее рабочей комнаты.

– Ох, только не ты, – с отвращением произнес Сулла, – если бы не такие, как ты, Луций Декумий, мне никогда не потребовалось бы вести армию на Рим! Как ты мог докатиться до болтовни о пригодности Гая Мария? Он не пригоден вести армию дальше Эсквилинских ворот, что уж говорить о провинции Азия.

– Гай Марий здоров, – вызывающе возразил Луций Декумий, защищаясь.

Сулла был не только тем единственным другом Аврелии, кого он не любил; более того, он был единственным из всех его знакомых, кого Декумий боялся. Он знал немало о Сулле такого, чего не знала Аврелия, но чем больше он узнавал, тем меньше испытывал стремления кому бы то ни было рассказывать об этом. «Это узнал один я, – и довольно! – думал он про себя тысячу раз. – Клянусь, что Луций Корнелий Сулла такой же великий негодяй, как и я. Только у него есть больше возможностей, чтобы сделать больше злодейств. И я наверняка знаю, что он их сделает.»

– Не Луций Декумий несет ответственность за все эти неприятности, а ты! – раздраженно бросила Аврелия.

– Ерунда! – энергично возразил Сулла, – не из-за меня начались все эти неприятности! Я обдумывал свои собственные дела в Капуе и планировал отбыть в Грецию.

Это такие дураки, как Луций Декумий, вздумали совать свой нос туда, где они ничего не смыслят, вообразив себя героями, сделанными из более превосходного металла, чем остальные! Твой друг, который находится здесь, набрал большую толпу быкообразных ребят Сульпиция, чтобы штурмовать форум и сделать мою дочь вдовой – и он собирался устроить то же самое, но в больших размерах, когда я вошел на эсквилинский форум, не желая ничего иного, кроме восстановления мира! Я не устраивал беспорядков, я только должен был расплачиваться за них!

Теперь уже и Луций Декумий задыхался от гнева, готовый лезть в драку.

– Я верю в народ! – глубоко выдохнул он, по-видимому не нуждаясь ни в чьем заступничестве.

– В самом деле? Так и отправляйся туда напыщенно изрекать глупости, такие же пустые, как мозги всего вашего четвертого класса! – прорычал Сулла. – «Я верю в народ» смотри ты! Советую тебе верить в лучших!

– Луций Корнелий, пожалуйста, – взмолилась Аврелия, у которой бешено колотилось сердце и тряслись ноги, – если ты лучше, чем Луций Декумий, то и веди себя соответственно!

– Именно! – вскричал Луций Декумий, беря себя в руки, потому что его возлюбленная Аврелия заступалась за него, и ему хотелось выглядеть мужественным в ее глазах. И Луций Декумий попытался. Ради Аврелии. – Ты напрасно не задумываешься о том, большой и важный Сулла, что вполне можешь получить нож в спину!

Бесцветные глаза остекленели, Сулла оскалился и поднялся с кушетки. Окутанный почти ощутимой аурой угрозы, он приблизился к Луцию Декумию. Тот подался назад – не столько из трусости, сколько из естественного человеческого предчувствия чего-то настолько же таинственного, насколько ужасного.

– Я могу раздавить тебя как слон может раздавить собаку, – весело заговорил Сулла. – Единственная причина, почему я не делаю этого – присутствие здесь женщины. Она оценила тебя, и ты хорошо ей служишь. Ты можешь иметь много ножей для многих людей, Луций Декумий, но никогда не заблуждайся насчет того, что у тебя есть нож для меня! Даже в мечтах. Уйди с моего пути и веди себя в соответствии с тем, что ты есть. А теперь убирайся!

– Иди, Луций Декумий, – попросила Аврелия, – пожалуйста!

– Когда он в подобном состоянии?!

– Я сама знаю, что для меня лучше. Пожалуйста, иди.

Луций Декумий вышел.

– Не было необходимости обходиться с ним так сурово, – сказала она, раздувая ноздри, – он просто не знал, как вести себя с тобой, хотя он предан и, кроме того, он есть только то, что он есть. Его преданность Гаю Марию в интересах моего сына.

Сулла присел на край ложа, не решив еще, уйти или остаться.

– Не сердись на меня, Аврелия, иначе я тоже буду сердиться на тебя. Я согласен с тем, что он не стоит моего гнева. Но он помог Гаю Марию поставить меня в положение, которого я не заслуживал!

– Да, я понимаю твои чувства. – Аврелия глубоко вздохнула. – Что касается происшедшего, ты, может быть, и прав. – Она принялась ритмично кивать головой: – Я знаю это, я знаю это, я знаю это… Я знаю, что ты всеми возможными средствами пытался сохранить мир и законность. Но не упрекай Гая Мария. Это все Сульпиций.

– Вранье! – воскликнул Сулла. – Ты дочь консула и жена претора, Аврелия. Ты знаешь более чем достаточно о том, что Сульпиций не мог начать действовать, пока не заручился поддержкой Гая Мария, человека, более влиятельного, чем был он сам.

– Был? – спросила она, широко раскрыв глаза.

– Сульпиций мертв. Его поймали два дня назад.

– А Гай Марий?

– О, Гай Марий, Гай Марий, всегда Гай Марий! Подумай, Аврелия, подумай! Почему бы я хотел смерти Гая Мария? Убить народного героя? Я не такой большой дурак! Я только напугал его, в надежде, что он уберется из Италии еще до того, пока я сам ее не покину. И я сделал это не только ради самого себя, женщина, но и ради Рима тоже. Ему нельзя было позволить сражаться с Митридатом! – он переместился на ложе. – Аврелия, ты, наверное, обратила внимание, что с тех пор, как Гай Марий вернулся к общественной жизни – а это произошло ровно год назад, – он связался с такими личностями, которым бы не сказал ave в прежние дни? Мы все в настоящее время используем приверженцев, которых раньше не стали бы привлекать. Мы нуждаемся в тех людях, в которых прежде плевали. Но со времени своего второго удара Гай Марий прибегал к помощи таких орудий и хитростей, от которых отказался бы раньше даже под угрозой смерти. Я знаю, кто я есть, и знаю, на что способен. И будет неправдой сказать, что я менее честный и щепетильный человек, чем Гай Марий. И не только благодаря той жизни, которую я вел, но и благодаря тому типу людей, к которому я отношусь. Но он-то никогда не был таким! Он нанимает таких, как Луций Декумий, для того, чтобы избавиться от юнца, обвинившего его драгоценного сына в убийстве! Он нанимает таких, как Луций Декумий, чтобы тот обеспечивал ему толпу быкоподобных существ! Подумай, Аврелия, подумай! Второй удар повредил его разум.

– Ты не должен был идти на Рим, – отвечала она.

– А какой у меня был выбор, скажи мне? Если бы я мог найти другой путь, то избрал бы его! Неужели ты предпочла бы видеть меня продолжающим сидеть в Капуе до тех пор, пока Рим бы не получил вторую гражданскую войну – Сулла против Мария?

– Этого бы никогда не случилось! – побледнев, воскликнула Аврелия.

– О, тогда была бы третья альтернатива! Тогда я, покорный, лежал бы под ногами сумасшедшего трибуна плебса и выжившего из ума старика! Позволить Гаю Марию сделать со мной то, что он сделал с Метеллом Нумидийским, позволить ему использовать плебс, чтобы отнять у меня командование? А ведь когда он сделал это с Метеллом Нумидийским, тот не был консулом! А я был консулом, Аврелия! Никто не может отобрать у консула командование, пока он в должности. Никто!

– Да, я поняла тебя, – сказала она, и щеки ее порозовели, а глаза наполнились слезами, – но они никогда не простят тебя, Луций Корнелий, ведь ты повел армию на Рим.

– О, во имя всех богов, не плачь! – Сулла застонал. – Я никогда не видел тебя плачущей! Никогда, даже на похоронах моего мальчика! Если ты не плакала из-за него, то ты не должна плакать из-за Рима!

Ее голова была опущена, слезы не текли по щекам, а орошали колени, и солнечные блики сверкали на ее мокрых черных ресницах.

– Когда я слишком взволнована, то не могу плакать, – она всхлипнула и вытерла нос внешней стороной ладони.

– Я не верю этому, – пробормотал он, тяжело и страстно.

Аврелия подняла голову, и слезы побежали по ее щекам.

– Я плачу не из-за Рима. – Ее голос, казалось, мгновенно охрип, – я плачу из-за тебя.

Сулла поднялся с ложа, дал ей свой носовой платок и встал позади нее, обнимая одной рукой за плечи. Лучше, чтобы она не видела его лица.

– Я навеки полюбил тебя за это, – молвил он и, протянув ладонь к ее лицу, поймал несколько слезинок, слетевших с ресниц, затем поднес ладонь ко рту и слизнул их. – Это Фортуна. Мое консульство было тяжелейшим, никто до меня не имел такого. И жизнь моя была такой же тяжелой. Я не тот человек, которого можно заставить сдаться, и который будет волноваться о том, каким путем он добился победы. И гонка будет продолжаться до тех пор, пока я жив. – Он потряс ее за плечи. – Я взял твои слезы себе. Однажды я выбросил изумруд, потому что он не имел для меня никакой ценности. Но я никогда не потеряю твои слезы…

Он покинул ее дом, шествуя очень гордо и испытывая душевный подъем. Все слезы других женщин, которые те роняли над ним, были рабскими слезами, поскольку они плакали из-за своих собственных разбитых сердец, а не из-за него. В то время как сейчас женщина, которая никогда не плакала, плакала из-за него.


Возможно, другой человек смягчился бы, пересмотрел бы все заново, но только не Сулла. К тому времени, когда он добрался до дома, – а это была длинная дорога, – его экзальтация ушла в подсознание. Он с большим удовольствием пообедал с Далматикой, взял ее в постель и занялся с ней любовью. Затем он проспал свои обычные десять часов своим обычным сном без сновидений – проснулся и встал, не потревожив жену, взял несколько хрустящих, свежих, только что испеченных хлебцев и кусок сыру, прошел в свой рабочий кабинет и, пока ел, задумчиво воззрился на ящик, по форме, напоминавший один из его родовых храмов. Он стоял на дальнем конце стола, внутри него лежала голова Публия Сульпиция Руфа. Остальные из осужденных бежали. Только Сулла и некоторые из его коллег знали, что особых попыток схватить их предпринято не было. И лишь Сульпиция необходимо было поймать во что бы то ни стало.

Переправа на лодке через Тибр была хитростью. Дальше по течению Сульпиций пересек Тибр снова, но миновал Остию ради маленького портового городка Лаурентума, находившегося несколькими милями ниже. Здесь беглец пытался нанять корабль и здесь же, с помощью одного из своих слуг, сошел на берег. Наемники Суллы убили Сульпиция на месте; но зная, что лучше не спрашивать у Суллы денег, пока нет представленных доказательств, отрезали Сульпицию голову, положили ее в водонепроницаемый ящик и доставили в Рим, в дом Суллы. И только тогда им было заплачено. А Сулла имел голову своего врага, еще достаточно свежую, поскольку она рассталась с плечами своего хозяина всего два дня назад.

Перед своим отъездом из Рима, во второй день января, Сулла пригласил Цинну в форум. Там возвышалось прибитое скобой к стене трибуны копье с головой Сульпиция. Сулла грубо взял Цинну за руку.

– Смотри хорошенько, – сказал он, – и запомни то, что ты видишь. Запомни выражение на этом лице. Они сказали, что когда отрубали голову, его глаза все еще смотрели. Если ты не поймешь, что все это в прошлом, то ты получишь это в будущем. Вот человек, который видел, как его собственная голова упала в грязь. Запомни все хорошенько, Луций Цинна. Я не намерен погибнуть на Востоке и обязательно вернусь в Рим. Если ты будешь отменять те средства, которые я прописал Риму, чтобы вылечить его от болезни, ты тоже увидишь, как свалится твоя собственная голова.

Ответом на слова Суллы был презрительный взгляд, но Цинна мог и вовсе не утруждать себя ответом. Едва закончив говорить, Сулла повернул своего мула и, не оглядываясь пустился рысью с римского форума. Его широкополый головной убор грозно возвышался на голове. Не могло быть более соответствующей картины торжествующего полководца. Но Цинна видел совсем другое, его мысленному взору представлялась Немезида.[60] Затем он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на голову, ее глаза были широко раскрыты, челюсть провисла. Внизу никого не было, и если попытаться забрать ее сейчас, никто не увидит.

– Нет, – произнес вслух Цинна, – оставайся здесь. Пусть весь Рим видит, как далеко может зайти человек, который вторгся в него.

Глава 4

В Капуе Сулла посовещался с Лукуллом и вплотную занялся отправкой своих солдат в Брундизий. У него появилось оригинальное намерение перевезти их морем из Тарента, но затем он выяснил, что не обладает необходимым числом транспортных кораблей, и отказался от него.

– Ты отправишься первым, взяв с собой всю кавалерию и два легиона из пяти, – говорил Сулла Лукуллу. – Я последую за тобой с тремя другими легионами. Однако не ищи меня на другой стороне Ионийского моря. Как только ты высадишься в Элатрии или Бухетии, отправляйся в До-дону. Обдирай каждый храм в Эпире или Акарнании – они не принесут тебе богатой добычи, но я предполагаю, что они все же достаточно богаты. Жаль, что скордиски ограбили Додону совсем недавно. Тем не менее никогда не забывай, что греческие и эпирские жрецы себе на уме, Луций Лициний. Вполне вероятно, что Додона ухитрилась припрятать многие свои сокровища от варваров.

– Им не удастся ничего спрятать от меня, – самодовольно улыбнулся Лукулл.

– Отлично! Отправь своих людей по суше в Дельфы и выполняй то, что ты должен делать. Пока я не прибуду к тебе, это твой театр военных действий.

– А что собираешься делать ты, Луций Корнелий? – спросил Лукулл.

– Я буду ждать в Брундизий возвращения твоего транспорта, но до этого я буду сидеть в Капуе, пока не смогу убедиться, что в Риме все спокойно. Я не верю ни Цинне, ни Серторию.

Поскольку три тысячи лошадей и тысячу мулов было не очень удобно держать в окрестностях Капуи, Лукулл выступил в Брундизий в середине января, хотя вовсю уже стояла зима. И Сулла и Лукулл сомневались, что последнему удастся переправиться морем раньше марта или апреля. Несмотря на срочную необходимость покинуть Капую, Сулла все еще колебался – сообщения из Рима были не слишком обнадеживающими. Во-первых, он узнал о том, что трибун плебса Марк Вергилий выступил с трибуны форума перед толпой с многозначительной речью, избегая при этом нарушения законов Суллы и не призывая к этому собравшихся. Но он выдвинул требование, чтобы Сулла – который уже больше не являлся консулом – был лишен полномочий и доставлен, если потребуется, силой в Рим, для того, чтобы держать ответ по обвинению в измене за убийство Сульпиция и незаконное преследование Гая Мария и восемнадцати остальных все еще бывших на свободе.

Из этой его речи ничего не получилось, но вскоре Сулла узнал, что Цинна активно добивается поддержки рядовых членов сената на тот случай, когда Вергилий и другой трибун плебса, Публий Магий, представят на рассмотрение сената предложение рекомендовать центуриальной ассамблее лишить Суллу полномочий и привлечь к ответу по обвинению в измене и убийстве. Сенат не попался на подобные уловки, но Сулла знал, что это не сулит ничего хорошего – ведь им было известно, что он все еще находится в Капуе с тремя легионами, и потому они, очевидно, решили, что у него не хватит мужества повторить свой поход на Рим. Они почувствовали, что могут безнаказанно бросить ему вызов.

В конце января Сулле пришло письмо от Корнелии Суллы. Дочь писала:

«Отец, мое положение отчаянное. Мой муж и свекор мертвы, а новые родственники – особенно деверь, который называет себя Квинтом, – ненавидят меня. Его жена не любит меня еще больше него. Пока муж и свекор были живы, это не доставляло особых хлопот, однако теперь новый Квинт и его ужасная жена живут вместе со свекровью и со мной. Права на дом принадлежат моему сыну, но они, кажется, забыли об этом. Моя свекровь – и это естественно, я полагаю, – перенесла свою преданность на живого сына. И они постоянно попрекают тебя за все неприятности как Рима, так и их собственные. Они даже говорят, что ты намеренно послал моего свекра на смерть в Умбрию. Как результат всего этого, мои дети и я вынуждены обходиться без слуг, более того, нас даже кормят той же пищей, что и их, не говоря уже о том, что мы живем в крайне бедной обстановке. Когда же я жалуюсь и протестую, мне говорят, что я просто несу за тебя ответственность! Точно так же, видимо, и за то, что родила сына своему последнему мужу, и этот сын теперь является наследником почти всех богатств своего дедушки! Это еще один большой источник их ненависти. Далматика умоляет меня жить с ней в вашем доме, но я чувствую, что не смогу сделать этого, пока не получу твоего разрешения.

Однако прежде чем просить тебя о том, чтобы ты приютил меня в твоем собственном доме, я бы хотела, отец (если, конечно, у тебя будет время подумать обо мне), просить тебя найти мне другого мужа. Пока еще прошло всего семь месяцев моего траура. Если ты дашь согласие, я бы провела остальные месяцы в твоем доме под защитой твоей жены. Но я не собираюсь обременять Далматику дольше, чем на этот срок. Я должна иметь свой собственный дом.

Я не такая, как Аврелия, и не хотела бы жить сама по себе. Несмотря на всю тиранию Марсии, я не могу считать образ жизни Аврелии на редкость удачным. Пожалуйста, отец, найди мне другого мужа, и я была бы тебе так благодарна! Выйти замуж за худшего из людей бесконечно предпочтительнее, чем вторгаться в дом другой женщины. Я говорю это совершенно искренне.

Что же касается непосредственно меня, то я вполне здорова, хотя беспокоит кашель – должно быть, из-за холода в моей комнате. То же относится и к детям. Меня не покидает мысль, что в этом доме будут недолго печалиться, если что-нибудь произойдет с моим сыном».

Плач Корнелии Суллы был мельчайшей песчинкой в том потоке все ухудшающихся новостей, настигавших Суллу, но именно она и склонила чашу весов.

Пока он не получил этого письма, Сулла еще не знал, какое решение примет. Теперь же он знал это. И хотя оно не имело ничего общего с Корнелией Суллой, у него появилась идея и относительно ее бедной маленькой жизни тоже. Как смел этот пицен, эта нахальная деревенщина, подвергать опасности здоровье и счастье его дочери и ее сына!

Сулла отправил два письма, одно – Метеллу Пию Поросенку, приказывающее ему прибыть в Капую из Эзернии и привезти с собой Мамерка; второе – Помпею Страбону. Письмо Поросенку состояло из двух простых предложений, письмо Помпею Страбону отличалось большей основательностью.

«Не сомневаюсь, Помпей Страбон, что тебе известно о происходящем в Риме: об опрометчивых действиях Луция Цинны и его дрессированной шайки трибунов плебса. Я думаю, мой северный друг и коллега, что мы знаем друг друга достаточно хорошо. – Сожалею, что наши карьеры не позволяли нам завязать тесную дружбу, но мы оба понимаем, что наши цели и намерения совпадают. Я нахожу в тебе консерватизм и уважение к старым законам такое же, какое испытываю сам. И я знаю, что ты не любишь Гая Мария, и сильно подозреваю, что это же относится и к Цинне.

Если ты искренне считаешь, что для Рима лучше было бы послать против Митридата Гая Мария с его легионами, тогда разорви это письмо немедленно. Но если ты предпочитаешь видеть меня и мои легионы сражающимися с Митридатом, продолжай читать дальше.

Благодаря тому, как обстоят дела в Риме в настоящее время, я беспомощен начать то предприятие, которое мне следовало бы начать еще в прошлом году, пока не истек срок моего консульства. Вместо того, чтобы отправиться на Восток, я вынужден сидеть в Капуе со своими тремя легионами, пытаясь избежать утраты своих полномочий, ареста и представления перед судом за такое преступление как усиление mos maiorum. Цинна, Серторий, Вергилий, Магий и остальные говорят, разумеется, об измене и убийстве.

Не принимая в расчет мои легионы здесь, в Капуе, еще два перед Эзернией и один перед Нолой, твои легионы являются единственными, которые находятся в Италии. Я могу положиться на Квинта Цецилия в Эзернии и Аппия Клавдия в Ноле, поскольку они поддерживали меня и мои планы, пока я был консулом. Это письмо я написал для того, чтобы спросить: могу ли я также полагаться на тебя и твои легионы? Может случиться так, что после моего ухода из Италии, ничто уже не остановит Цинну и его друзей. И могу уверить тебя, что если я вернусь с Востока победителем, то заставлю своих врагов заплатить за все.

Теперь, что касается моего нынешнего положения. Мне необходимы гарантии на те четыре или пять месяцев, пока меня не будет в Италии. Ветры над Адриатикой и Ионией в это время чрезвычайно капризны, и бури разыгрываются достаточно часто. Я не могу позволить себе рисковать войсками, в которых Рим сейчас отчаянно нуждается.

Гней Помпей, не мог бы ты в моих интересах взять на себя задачу проинформировать Цинну и его союзников, что я законно послан на эту восточную войну? То есть о том, что если они попытаются помешать моему отплытию, это окажется гибельным для них. И что, по меньшей мере, сейчас они должны прекратить свои попытки изводить меня. Итак, мог бы ты это сделать?

Если ты решишь ответить мне положительно, то умоляю, считай меня во всех отношениях своим другом и коллегой. Я буду ждать твоего ответа с большим волнением».

Ответ Помпея Страбона был получен Суллой прежде, чем его легаты прибыли из Эзернии. Он был написан его собственной рукой и состоял только из одной лаконичной фразы: «Не беспокойся, я все устрою».

Поэтому, когда Поросенок и Мамерк наконец предстали перед Суллой в его доме, который он арендовал в Капуе, то нашли его более добродушным и спокойным, чем могли ожидать, получая информацию из своих собственных источников в Риме.

– Не волнуйтесь, все устроилось, – молвил Сулла, ухмыляясь.

– Каким образом? – изумился Метелл Пий. – Я слышал, там выдвигаются обвинения – измена, убийство!

– Я написал своему хорошему другу Помпею Страбону и переложил свои неприятности на него. И он сказал, что сам все уладит.

– И он сделает, это, – заметил Мамерк, расплываясь в улыбке.

– О, Луций Корнелий, я так рад этому! – вскричал Поросенок. – Они вели себя с тобой так нечестно! Глядя на их действия, любой мог подумать, что Сульпиций был не демагогом, а полубогом! – Он даже сделал паузу, пораженный своим собственным нечаянным словесным искусством. – Я говорю, что все довольно хорошо устроилось, не так ли?

– Оставь свою речь для форума, когда сам станешь консулом, – отвечал Сулла, – это только утомляет меня. Мое школьное обучение никогда не выходило за рамки самого элементарного.

Подобные замечания озадачили Мамерка, который теперь решил посидеть с Поросенком и заставить его рассказать все, что он знал или подозревал о жизни Луция Корнелия Суллы. По форуму всегда циркулировали разные истории обо всех необычных, талантливых или просто отличившихся в чем-либо людях, но Мамерк их не слушал, считая их преувеличенными и приукрашенными выдумками праздных умов.

– Они придушат твои законы как только ты покинешь Италию. Что ты будешь делать, когда вернешься? – спросил Мамерк Суллу.

– Разбираться с этим, когда все произойдет, а не заранее.

– Сумеешь ли ты разобраться, Луций Корнелий? Мне кажется, что может сложиться безнадежная ситуация.

– Всегда найдется какой-нибудь выход, Мамерк, а пока ты можешь поверить мне, что я не намерен тратить свое свободное время в период этой кампании на вино и женщин, – засмеялся Сулла, который казался абсолютно спокойным. – Ты же знаешь, я один из любимцев Фортуны, и она всегда присматривает за мной.

Затем они принялись обсуждать отголоски войны в Италии, и упорство, с которым держались самниты, все еще контролировавшие большую часть территории между Эзернией и Корфинием и города – саму Эзернию и Нолу.

– Они ненавидели Рим веками, что сделало их лучшими ненавистниками в мире, – вздохнул Сулла. – Я надеюсь, что к тому времени, когда уеду в Грецию, Эзерния и Нола уже сдадутся. Если же все останется по-прежнему, им придется дождаться моего возвращения.

– Не придется, если мы поспособствуем их сдаче, – заявил Поросенок.

В дверь поскребся слуга и прошептал, что обед уже готов, если Луций Корнелий пожелает… Луций Корнелий пожелал. Он встал и отправился в обеденный зал. Пока разносили яства и суетились слуги, Сулла поддерживал легкую и непринужденную беседу: все трое наслаждались роскошью, позволительной только для старых друзей, и каждый возлежал на своем ложе.

– Ты никогда не принимаешь женщин, Луций Корнелий? – поинтересовался Мамерк, когда слуги были отпущены.

– Во время кампании, вдали от жены, это ты имеешь в виду? – пожал плечами Сулла.

– Да.

– Женщины доставляют слишком много хлопот, Мамерк, так что я отвечу «нет», – и Сулла рассмеялся. – Если ты спросил об этом из-за своих опекунских обязанностей перед Далматикой, то получил честный ответ.

– Нет, я спросил совсем по другой причине, – не предполагавший столь чрезвычайной серьезности, – не растерявшись, ответил Мамерк.

Сулла внимательно взглянул на ложе, напротив его собственного, где возлежал Мамерк; теперь он изучал своего гостя более тщательно, чем делал это прежде. Он, определенно, не Парис, и не Адонис, и не Меммий. Темные, волосы были очень коротко подстрижены, а значит, никогда не завивались, что приводило в отчаяние его парикмахера; бугристое лицо украшали сломанный нос и темные, глубоко посаженные глаза; только замечательная, блестящая, загорелая кожа лица придавала ему некоторую привлекательность. Он был здоровым человеком, этот Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. Достаточно здоровым, чтобы убить Силона в единоборстве – а ведь тот был награжден corona civica за это. Таким образом, он был еще и смел. Не такой выдающийся, чтобы постоянно представлять опасность для государства, но и не дурак, тем не менее. По словам Поросенка, Мамерк сохранял спокойствие и надежность в любой опасной ситуации и командовал весьма уверенно. Скавр очень любил его и сделал своим душеприказчиком.

Мамерк прекрасно понял, что был внезапно подвергнут минутной экзаменовке.

– Мамерк, ты женат, не так ли? – поинтересовался Сулла.

– Да, Луций Корнелий, – встрепенулся тот.

– А дети есть?

– Девочке уже четыре года.

– Привязан к своей жене?

– Нет. Она ужасная женщина.

– Думал когда-нибудь о разводе?

– Постоянно, когда я нахожусь в Риме. Вне Рима я стараюсь забыть о ней вообще.

– Как ее зовут, и из какой она семьи?

– Клавдия. Она одна из сестер Аппия Клавдия Пульхра, в настоящий момент осаждающего Нолу.

– О, не слишком-то удачный выбор, Мамерк! Это подозрительная семья.

– Подозрительная? Сам я их, честно говоря, называю странными.

Метелл Пий уже не лежал, а сидел, прямой как стрела, с широко открытыми глазами, и смотрел на Суллу.

– Моя дочь теперь вдова. Ей нет еще и двадцати. У нее двое детей – мальчик и девочка. Ты видел ее?

– Нет, – спокойно ответил Мамерк, – не думаю, что когда-либо видел.

– Я ее отец и не могу судить о ее внешности. Но мне говорили, что она мила, – и Сулла поднял свой кубок с вином.

– О да, Луций Корнелий! Совершенно восхитительна! – воскликнул Поросенок, лучась бессмысленной улыбкой.

– Это твое, то есть стороннее мнение, – Сулла заглянул в его чашу, затем резко выплеснул остатки прямо в пустое блюдо. – Игра в мяч, – провозгласил он, радостно улыбнувшись, – мне всегда везло в игре в мяч. – Его глаза пристально смотрели прямо на Мамерка. – Я ищу хорошего мужа для своей бедной дочери, поскольку ее родня со стороны мужа портит ей жизнь. У нее есть приданое в сорок талантов – это больше, чем имеет большинство девушек, – кроме того, она подтвердила свою плодовитость, имеет одного сына, еще молода, она патрицианка с обеих сторон – ее матерью была Юлилла – и у нее, я бы сказал, прекрасный характер. Я не имею в виду, что она относится к тому типу женщин, которые позволяют вытирать о себя ноги, но она ладит с большинством людей. Ее муж, молодой Квинт Помпей Руф, казалось, был совершенно без ума от нее. Итак, что ты скажешь? Заинтересовался?

– Как сказать, – осторожно заметил Мамерк, – а какого цвета у нее глаза?

– Не знаю, – ответил отец.

– Изумительно-красивые, голубые, – ответил за него Поросенок.

– Какого цвета у нее волосы?

– Рыжие, каштановые, золотисто-каштановые? Я не знаю, – снова ответил Сулла.

– Цвета послезакатного неба, – уточнил Поросенок.

– Она высока?

– Не знаю, – повторил отец.

– Она достанет тебе до кончика носа, – подсказал Поросенок.

– А какой у нее тип кожи?

– Не знаю.

– Кремово-белый цветок с шестью маленькими золотыми веснушками вокруг носа.

Оба – и Сулла и Мамерк – повернулись и внимательно посмотрели на внезапно покрасневшего и сморщившегося обитателя среднего ложа.

– Звучит так, будто именно ты хочешь жениться на ней, Квинт Цецилий? – заметил отец.

– Нет, нет, – вскричал Поросенок, – но каждый человек может видеть, Луций Корнелий. Она восхитительна.

– Тогда я, пожалуй, возьму ее, – заявил Мамерк, улыбаясь своему доброму другу Поросенку. – Мне нравится, что ты разбираешься в женщинах, Квинт Цецилий; я просто восхищен твоим вкусом. Итак, я благодарю тебя, Луций Корнелий. Предложи своей дочери обручиться со мной.

– Ее траурный срок насчитывает всего семь месяцев, так что спешить некуда, – отвечал Сулла, – пока он не закончится, она будет жить с Далматикой. Съезди и посмотри на нее, Мамерк. Я ей напишу.


Через четыре дня Сулла отправился в Брундизий с тремя чрезвычайно довольными легионами. По прибытии они нашли Лукулла, раскинувшего лагерь вокруг города, где он пас кавалерийских лошадей и армейских мулов, не имея при этом никаких забот, поскольку большая часть земли была землей Италии и стояла ранняя зима. Бушевали мокрые бури, и такая погода не располагала к длительному пребыванию в этих местах. Люди скучали и тратили слишком много времени на азартные игры. Тем не менее, когда прибыл Сулла, они успокоились, поскольку не переваривали именно Лукулла, а не Суллу. Лукулл не понимал легионеров и совершенно не считался с людьми, стоящими намного ниже его на общественной лестнице.

В календарный март Лукулл пустился в плавание в Коркиру, два его легиона и две тысячи всадников заняли все корабли в порту, которые могли найти. Таким образом, у Суллы не было иного выбора, кроме как ждать возвращения транспорта, чтобы переправиться самому. И только в начале мая, когда у него почти ничего не оставалось от его двухсот талантов золотом, – Сулла наконец пересек Адриатику со своими тремя легионами и тысячей армейских мулов.

Луций Корнелий облокотился на корму, внимательно вглядываясь назад, где в едва различимом кильватере проглядывало грязное пятно на горизонте – это и была Италия. И вот Италия исчезла, Сулла был свободен. В пятьдесят три года он наконец вступал в войну, которую мог выиграть честно, поскольку она будет вестись с настоящим иноземным врагом. Слава, добыча, сражения, кровь.

«И этого слишком много для тебя, Гай Марий, – ликующе думал он. – Это единственная война, которую ты не смог украсть у меня. Эта война – моя!»

Загрузка...