Трефовый интерес

8

…Михайловна смотрела на постояльцев с полубрезгливой жалостью: мать честная, ну и доходяги! У бабы не лицо, а сплошные скулы, обтянутые синеватой, бескровной кожей. Только глаза и светятся, горят, точно у голодной, бездомной кошки. И девчонка жмется к мамке, платьишко короткое, срам, такие в деревне не носят. Коленки торчат расцарапанные. Ножки, как прутики. Шейка, точно у цыпленка, коснись – и переломится.

– Ну что зыришь, Антонина? Веди гостей в дом. – Председатель хмуро оглядел пустой двор и взялся за ручку одинокого чемодана, стоящего у крыльца. – Давай, давай. – Видя, что Михайловна колеблется, он слегка подтолкнул ее в бок.

Та ожила и что-то бормоча себе под нос, засеменила в горницу. Позади, стуча по полу костылями, тяжело прыгал на единственной ноге председатель. За ним, почти неслышно, плелись мать и дочь. Михайловна привела их в чистенькую, светлую спаленку.

– Вот, что ли. Располагайтесь. – Она кивнула на кровать.

Женщина тихо проговорила:

– Спасибо. – И осталась стоять у порога.

Девчонка по-прежнему жалась к ее боку и молчала. В глазах у нее стояли слезы.

– Ну, я пошел. – Председатель бухнул чемодан на чисто вымытый дощатый пол. – Смотри, Тонь, жильцов не обижай. Узнаю что, накажу.

Он повернулся и так же грузно запрыгал по скрипучим половицам обратно к дверям.

– Фронтовик? – спросила глазастая, дождавшись, пока затихнут его шаги.

– Фронтовик, – подтвердила Михайловна. – Теперь уж бывший. Отвоевался, сокол. Ну а вы откель будете?

– Из Ленинграда, – едва шевеля губами, ответила женщина.

– Блокадники небось. – Михайловна с гордостью выговорила сложное слово.

– Да, – прошелестела гостья.

– Голодали небось.

– Да.

– Ну, господь с тобой, – смягчилась Михайловна. – Откормим вас. Картохи в подполе осталось немного. Огурчики соленые есть. Мяса-то мало, почитай все отобрали для фронта. Зато гречу не тронули. И пшеницы малек я припрятала. Зорька молока дает, будешь девку свою отпаивать. Глядишь, и тело нагуляет. Как звать-то вас?

– Меня Ольга. Ее Светлана. – Глазастая обняла дочку.

– Имена хорошие. – Михайловна одобрительно покивала. – Ну, вы располагайтесь, мешать не стану. Воды, если нужно, в бочке возьмите. Стряпать сама можешь, продукты я тебе выдам. А так, коли чего – спрашивай, подмогну.

– Спасибо, – тихо сказала Ольга.

Михайловна ушла, с трудом переставляя распухшие ноги в огромных, не по размеру, валенках. Ольга еще немного постояла у порога, затем прошла в комнату и без сил опустилась на кровать. Светка примостилась рядом, нахохлившись, как испуганный воробышек.

– Мам, а мы что, теперь будем тут жить?

– Да, милая.

Света сморщила курносый носик.

– Мам! Я не хочу-у…

Из ее глаз закапали крупные, прозрачные слезинки. Ольга погладила дочь по белокурой головке.

– Ну чего ты, дурочка? Что плачешь? Мы будем кушать досыта, гулять на свежем воздухе. Тут нет бомбежек, а в доме есть печка. Станет холодно, сможем ее топить.

– Н-не хочу здесь. Х-хочу домой. В нашу квартиру. И чтобы папа… был с нами.

При слове «папа» Ольгу как ножом по сердцу резануло.

– Ты же знаешь, Света, папы нет. Он на фронте, бьет фашистов, чтобы они скорее сдохли и мы могли вернуться в свой город.

Света молчала. Глаза ее были красными, но плакать она перестала, лишь тихонько шмыгала носом.

– Мам!

– Что, детка?

– А когда папа побьет фашистов, он сразу приедет и заберет нас отсюда домой?

– Конечно, милая. Сразу приедет. – Ольга не смогла подавить тяжелый вздох.

Три месяца, как от Виктора нет ни одного письма. Ольга пишет чуть не каждый день, а в ответ тишина. Она ждет похоронку. Ей даже ночью снится, как почтальон приносит конверт с вестью о том, что мужа больше нет, пал смертью храбрых на полях сражения. Во сне Ольга рыдает, заламывая руки, а в реальной жизни молчит. Внутри все окаменело. Даже мучительный голод терзает не так, как вначале, осенью и зимой. Ольга через силу разговаривает, улыбается дочке, пытается что-то делать по дому. Растопить буржуйку старыми журналами и обломками деревянных стульев. Сварить из пайки хлеба похлебку, добавив в нее щепотку муки. Подмести пол, засыпанный щепками. Заплести Свете косичку. Нехитрые дела, а вот нет на них никаких сил. Кажется, ее саму запечатали в конверт, и летит она по городам и весям, от одного почтового пункта до другого, рот склеен, руки склеены, веки склеены, не расклеишь…

Ольга почувствовала холод и очнулась. Привычно тронула Светку за нос – ледяной. Тотчас из соседней горницы раздался скрипучий голос Михайловны:

– Щас затоплю, станет тепло.

«Будто мысли читает», – с удивлением подумала Ольга.

– Вставай, – сказала она Светке. – Нужно переодеться. Достань из чемодана штаны, фуфайку и теплые носки.

– Не хочу штаны, – заканючила Светка. – Не люблю! Я в них, как мальчишка. Я лучше в платье.

– Свет, тут тебе не Ленинград. Это там девочки ходят в коротких юбочках. А здесь деревня. Над тобой смеяться станут.

– Не станут, – отмахнулась Светка и насупила белесые бровки.

Ольга невольно улыбнулась. Как похожа дочка на Виктора! Такая же светловолосая, курносая, упрямая до жути. Ольга сама с густыми, роскошными каштановыми волосами, каре-зелеными глазами и тонким, породистым носом с едва заметной горбинкой. По бабушкиной линии все у них дворянского происхождения. Прабабка Ольги аж в Смольном училась. Прадед был царским офицером. Отсюда и Ольгина внешность, тонкая кость, изящные холеные руки с длинными, худыми пальцами. Виктор в шутку любил называть ее «моя барыня». Ольга не обижалась. Как-то так получилось, что у нее с простым крестьянским парнем было полное счастье и взаимопонимание. Ольга играла на рояле, Витя на гармошке. Она читала Тютчева и Блока, он – Хлебникова и Маяковского. Она пела романсы, он – «Марсельезу». И каждому было интересно послушать другого. А Светка – та просто обожала отца. Когда шли на демонстрацию – он непременно нес ее на плечах, и она точно парила над улицами, бульварами и площадями – щеки розовые, в косичках алые ленточки, в руках – красный флажок.

– Мам! Смотри! Я выше все-ех!!.

– Ладно. – Ольга поправила выбившуюся из пучка темную прядь. – Как хочешь. Ходи в платье, только хоть кофточку накинь. Пока еще печка растопится.

– Кофточку накину, – милостиво согласилась Светка и открыла чемодан.

Они вместе принялись разбирать вещи, – то немногое, что успела Ольга сложить, когда узнала, что завтра их эвакуируют. Светка достала связку своих учебников, аккуратно расставила их на единственной полке, висевшей у окна. Ольга поискала глазами, обнаружила в самом углу старинный шифоньер и раскрыла его. Он был почти полностью занят вещами хозяйки: длинные цветастые юбки, вышитые рубашки, жилетки. Ольга робко сдвинула пару плечиков и на освободившееся место повесила свой костюм, бархатное платье, несколько юбок и блузок. Затем извлекла из недр чемодана старинную шестиугольную шкатулку из слоновой кости – бабушкино наследство. Там лежали все ее украшения, а также золотой медальон с фотографией родителей. Она подумала и, обернув шкатулку в газовый шарфик цвета бирюзы, засунула ее в глубь самой верхней полки. На этом их обустройство на новом месте закончилось.

Светка посмотрелась в круглое зеркальце, висевшее над комодом, поправила ленточки в косичках и робко произнесла:

– Кушать хочется.

Она знала, что эта фраза под запретом. Но иногда ее все-таки прорывало.

– Да. Сейчас. – Ольга покопалась в стареньком холщовом рюкзаке и вытащила эвакпаек: краюшку ржаного хлеба и банку кильки.

Светка схватила горбушку и жадно впилась в нее зубами. Миг – и от хлеба остались лишь крошки, которые она молниеносно собрала и кинула в рот. Килька осталась сиротливо стоять на столе.

– Мам…

– Что? – Ольга устало ссутулилась.

– А тетя говорила, что у нее картошка есть…

Светка с опаской покосилась на неприкрытую дверь, словно обсуждала план хозяйкиного ограбления.

– Света, что говорила тетя, тебя не касается, – строго сказала Ольга. – Мы только приехали. Неприлично сразу же требовать еду.

– Но ведь она сама предлагала, – не унималась дочка, снедаемая изнутри лютым голодом, который разгорелся очень давно, но так и не нашел удовлетворения. – Давай, я сама у нее спрошу? А? – Голубые глаза взглянули на Ольгу с мольбой.

– Сиди, горе ты мое. Я сама. – Ольга закрыла шкаф и быстро вышла из комнаты.

Михайловна, согнувшись, кидала в печку поленья. Трескучий огонек весело отплясывал причудливый танец на деревяшках. На большом деревянном столе, захлебываясь от гнева, булькал самовар.

– Простите, пожалуйста, – начала Ольга и запнулась.

Она не знала, как обращаться к старухе. Вроде председатель звал ее Тоней, но ведь неприлично как-то по имени в таком почтенном возрасте. Хозяйка сама пришла ей на помощь.

– Михайловна я. Так и зови, ежели что. Хотела что-то?

– Хотела. Вы простите, Антонина Михайловна, но не могли бы вы дать нам немножко картошки? Две или три? Я бы дочке сварила.

– Отчего ж не могу? – Старуха кряхтя разогнулась. – Ты, девка, вот что – спустись в подпол. Тазик вон возьми. Набери картошки из мешка. Я всем сварю: и вам, и мне. Давай. – Она взяла с приступки большую алюминиевую миску и протянула ее Ольге.

Та кивнула и, обрадованная, полезла в погреб. Там было холодно и сыро, вдоль стен стояли деревянные бочки с соленьями, по углам – мешки с крупами и овощами. При виде всего этого добра Ольга почувствовала, что ее мутит. Она не ела картошку с октября, а сейчас конец марта. Ни огурцов, ни капусты, ни гречки, ни пшеничного хлеба. Ничего, кроме черной горбушки и нескольких ложек пустой похлебки, заваренной горсткой серой муки. Неужели можно будет сварить настоящий суп, сделать Светке кашу с молоком, пожарить картошку с луком на постном масле? Ольга точно завороженная, не в силах оторвать взгляда от мешков с продуктами набрала в тазик картошки. Она поколебалась немного и, воровато оглядываясь, приподняла крышку одной из бочек. Схватив двумя пальцами огромный склизкий огурец, она спрятала его в карман юбки. Затем быстро захлопнула крышку и стала подниматься.

Самовар уже не булькал, а стоял высокомерный и пылающий. Михайловна шуровала в печи закопченной кочергой. Лицо ее было красным от жара.

– Достала? – спросила она Ольгу. – Давай сюда. А сама возьми на столе молочка в крынке. Девке дашь попить, а то она у тебя, как кикимора болотная, зеленая вся.

Михайловна сполоснула картофелины из ковша и, погрузив в чугунок, сунула в печь. Ольга налила из крынки молока в стакан и отнесла Светке.

– На, пей.

– Что это? Молоко? Настоящее?? – Света запрыгала вокруг Ольги. – Господи, молочко! Коровкино молочко!! – Она отпила глоток. – Вкусное какое! – И выдула все залпом. Потом посмотрела на мать и смутилась: – Ой. Я тебе не оставила. Прости, мам. Я нечаянно. Так вкусно!

– Оставь, – отмахнулась Ольга. – Это тебе. Антонина Михайловна угостила. И еще там картошка варится.

– Ура! Ура! – Светка принялась тормошить мать, обнимать и целовать. – Какая она добрая, эта тетя… Антонина Михайловна. А я сначала подумала, что злая.

– Отчего же ты так подумала? – удивилась Ольга.

– Не знаю. – Света пожала плечами. – Она так смотрела на нас, когда мы приехали… Как будто не рада была.

– А чему радоваться? У нее и так почти все забрали для нашей армии. А тут еще нас кормить. И дом у нее тесноват для гостей. Так что никакой от нас пользы, только ущерб.

– Но ведь она не выгонит нас? – забеспокоилась Света. – Мы же не виноваты, что в Ленинграде блокада! Кушать нечего, и холод, света нет и воды.

– Конечно, не виноваты. – Ольга заставила себя выдавить улыбку.

Ей было тягостно и тревожно. Что, если Виктор и правда погиб? Как они будут жить без него? Когда же кончится эта проклятая война?

– Девоньки, за стол. Ужин готов, – донеслось из соседней комнаты.

– Идем. – Ольга обняла дочь за плечи. – Ты только смотри, сразу не наедайся. Тебе нельзя. Желудок не справится.

– Знаю, знаю. Нам в школе говорили, когда еще уроки были. Анна Николаевна рассказывала про голодный понос.

– Вот-вот. – Ольга распахнула дверь и шагнула в гостиную…