Трест Д.Е. История гибели Европы

«Я ничего не помню»

За окнами вагона были нежные холмы Умбрии, похожие на девическое тело, и рыжий закат. Енс Боот старался не глядеть в окно.

«Проклятая память, — думал он. — Если б ничего не помнить! Если б выкинуть из головы и уроки мифологии, полученные в среднеучебном заведении, и видение в «Ти–стар»: молоденькую барышню, огненную челку, плохую перекись! Если бы забыть любовь!..»

Так думал Енс. За окном зеленела весна. Поезд шел в Рим. Енс Боот слушал грохот колес, язык привычный и родной, как ход «Омеги» в кармане жилета, как ход сердца под жилетом, — меру долготы, поступь времени.

Это его тоже мало утешало. Он стал прислушиваться к беседе соседей.

— Масло снова вздорожало на триста лир, — скорбно пожаловалась молодая, красивая женщина.

— Вот приедет сюда Джиованни Ботто, хуже будет, — ответил ей кто–то.

— Говорят, что он уже приехал в Рим и привез какие–то колоссальные пушки.

В разговор вмешался почтенный пассажир с серебряными прядями волос.

— Как это показательно для гибнущей цивилизации! Расцвет суеверия. Какой–то журналистик за кружкой пива родил этого Ботто, и все, вы только подумайте, не бабки, нет, — политики, писатели, даже некоторые ученые уверовали в него.

Услыхав рассуждения почтенного пассажира, Енс Боот определенно обиделся. Его отцом являлся не журналист, а как–никак властелин хотя небольшого, но все же государства. Однако, зная злые чувства, присущие всем людям, Енс Боот предпочел сохранить свое инкогнито.

Беседа продолжалась. Элегантный господин спортивного вида поддержал почтенного пассажира.

— Да, все стали ужасно суеверны. Иногда мне кажется, что мы возвращаемся к средневековью. Вы, наверное, уже слыхали новую басню: будто в Бриндизи и в Неаполе появилась непонятная болезнь «чикита». Я в Болонье видел одного образованного человека, директора фабрики макарон, который, услыхав об этой чиките, решил бросить все и эмигрировать в Аргентину. Поголовное сумасшествие!

Дама печально вздохнула, раскрыла корзиночку и вынула коржики с маком. Один из этих коржиков достался растроганному Енсу. Как он был чувствителен к женской ласке в эти столь трагические для него часы! Съев коржик, он выразительно взглянул на прекрасную попутчицу. Но ответный взор выражал лишь материнскую заботливость.

Тогда Енс Боот решил вступить в общение с красивой дамой.

Прекрасная синьора, Лючия Джорно, умиляла его своей верностью. Синьоре Лючии было двадцать два года, и, несмотря на красоту, молодость ее прошла печально. Восемнадцати лет она вышла замуж за настройщика роялей Пьетро Джорно. Все сулило счастье молодым супругам, страстно друг друга любившим. Но через неделю после свадьбы Пьетро был мобилизован и отправлен в Триполи. Четыре года Пьетро воевал. Четыре года Лючия ждала его. Она страшно бедствовала и добывала себе хлеб тем, что вышивала подвязки для богатых дам. Семь дней счастья, четыре года разлуки — так сложилась ее жизнь. Но неделю тому назад она получила открытку из Бриндизи. Пьетро извещал Лючию, что получил отпуск и едет в Рим. Остановится он в пустующей комнате брата на виа Кавур. Лючия вышивала подвязки не только семь дней, но и семь ночей, чтобы заработать деньги на билет до Рима. Но теперь она волновалась: виа Кавур, кажется, находится далеко от вокзала, у нее нет даже пятидесяти лир на трамвай. Как быть с корзинкой?

Енс Боот, разуверившийся в своей любви, умел чтить чужую. Он взволнованно вытер глаза платком и предложил синьоре Лючии довезти ее до виа Кавур, где ждет супругу нетерпеливый супруг.

Оставшееся время Енс Боот провел в беседе с почтенным пассажиром. О случайности путевых встреч писалось немало. Но велико было удивление Енса, когда он узнал, что этот скромный господин с серебряными прядями волос, получивший от Лючии маковый коржик и скушавший его не без удовольствия, является Франческо Бари — выдающимся философом Европы последнего десятилетия.

Енс Боот, правда, никогда не читал книг, тем паче философских, но ему приходилось проглядывать ежедневно груды газет, и там он часто встречал это имя. Великий философ в 1931 году выпустил книгу «Прехождение и существо», в которой с гениальной прозорливостью анализировал процесс отмирания Европы и все мыслимые трансформации ее бытия.

Беседуя с Енсом Боотом, Франческо Бари невольно затронул свою любимую тему. Он начал говорить о конце Европы. Это не было ни политическим обзором, ни моральной ламентацией: философ говорил о жизни и о смерти, о черном зерне, зеленом ростке и о пышной розе. Казалось, он еще чувствовал на кончиках пальцев ее тяжелый густой аромат — полдневный зной флорентийского Возрождения. Франческо Бари никого не упрекал и ни с кем не спорил. Это являлось простой биографией, но биографией, рассказанной влюбленным: каждая родинка в ней становилась мифом.

Капля воска на плече дремлющего Эроса. В сырой синеве катакомб каменное яйцо. Протяжное «монжуа» полосатых угрюмых людей, умощавших костями великие дороги Европы. В темном кабачке, где дружно пьянствовали палач, выворачивавший на дыбе суставы, и богомольный вор, — внезапный шепот. Роза Роз, Маргаритка Маргариток. Аминь. Взрыв света. Спасайтесь, мир затоплен солнцем! Полнота и строгая печаль от готовальни, где циркуль и число, от розы, от двух костей и черепа, от мрамора, от света. Дикая птица Леонардо. Вежливая пустота и неприятности Кандида. Рык карманьолы. Парик на пике. Желтое облако пороха и прочие театральные эффекты корсиканца. Прогресс. Комфорт. Пустота, но уже без вежливости. Костыль. И последние прыжки. На Пер–Лашез, среди бисерных венков и рыжей крови: «Се ла лютт финаль…» Финал, впрочем, иной.

Обо всем этом говорил Франческо Бари. Енс Боот слушал его, явно взволнованный, ведь он слушал повесть о высоких и горьких днях своей возлюбленной.

Цветенье и смерть Европы сливались с его горем. Когда Франческо Бари сказал об эпохе Лоренцо: «Это было как бы остановкой в зените бытия. Серебряные вожжи выпали из рук возницы. Казалось, что рыжегривые кони, вскинув копыта, уже никогда их не опустят…» — Енс вздрогнул. Неужели это было в XV веке, а не в 1914 году? Во Флоренции, а не в «Ти–стар».

Незабвенная Люси!

А когда Франческо Бари грустно усмехнулся: «И вот агония. Тупая жадность какого–то Брандево. Больше никто, даже для этикета, не твердит о «великих принципах права». Все ясно…» — Енс Боот прервал его непонятным восклицанием:

— Это перекись! Это просто плохая перекись!

Енс Боот замолк. Другие еще говорили о баснословной чиките, о Джиованни Ботто, о погоде. Енс молчал и думал:

«Почему я не в силах забыть всего? Почему я должен хранить эти нежные виденья? Мне хочется плакать. Мне не хочется жить. Мертвая любовь. Мертвая Европа. В грязном, темном вагоне никому не нужный пассажир».

Наконец показался Рим. И Енс Боот впервые понял, что этот город, столь хорошо ему знакомый, не что иное, как каменная память, страшное проклятье людей.

Эти строения были не просто строениями, но окостеневшим временем. Здесь года не расплывались в легком эфире, они оставались, чтобы мраморной или гранитной пятой давить задыхающуюся землю. В ночи стоял гигантский скелет, и каждый позвонок его напоминал о речах Франческо Бари.

Злой рок привел Енса Боота, жаждавшего забвенья, именно в Рим. Но делать было нечего: дверь купе раскрылась, и расстроенный Енс вышел на платформу, не забыв, однако, о корзине синьоры Лючии.

Попутчики расстались трогательно. Франческо Бари пригласил Енса зайти как–нибудь к нему побеседовать на досуге все о том же, то есть о диковинной судьбе Европы.

Енс Боот повез, как он обещал, синьору Лючию на виа Капур. В большом семиэтажном доме они долго разыскивали комнату синьора Джорно. Наконец какой–то мальчик показал темную винтовую лестницу.

— Здесь, на самом верху. Третья дверь.

— Синьор Джорно? — спросил Енс Боот, когда на звонок показалось чье–то бледное, изможденное лицо.

— Я. Что угодно?

Но здесь Лючия, оттолкнув Енса, кинулась к двери.

— Пьетро! Ты! Любовь моя!

— Простите, вы ошиблись.

— Пьетро! Ты меня не узнаешь! Санта Мария! Что с тобой?

Думая, что счастливой встрече супругов препятствует темнота, Енс Боот зажег электрический фонарик, всегда предусмотрительно хранившийся в его кармане. Яркий свет облил потрясенную женщину.

— Пьетро! Теперь ты узнаешь меня? Нет? Господи, ты ослеп?

— Ослеп? Порка мадонна! Вздор какой! Я великолепно вижу вас. Но вы, вероятно, ошиблись дверью. По крайней мере я вас не знаю.

— Что с тобой, Пьетро? Я ведь не так изменилась. Ну посмотри на меня!

Со слезами бедная Лючия припала к своему супругу и стала целовать его.

— Пьетро, мальчик мой! Ну поцелуй твою бедную девочку!.. Я так ждала тебя.

Енс Боот стыдливо погасил фонарь. Пьетро ворчал:

— Какие нахальные девки пошли. Врываются в квартиру, и никаких…

— Пьетро! Я умру! Пьетро!

После минуты раздумья Пьетро сказал:

— А впрочем, ты девочка того… расторопная. Хочешь — заходи. Но я ведь солдат, в отпуску, больше пятисот не получишь.

Дверь закрылась. Енс Боот остался с корзиной. Вспомнив беседу попутчиков и больное, измученное лицо Пьетро Джорно, он стал догадываться о значении происшедшего.

Поставив корзину у двери, Енс Боот закурил сигарету и стал медленно спускаться. Когда он уже был внизу, до него донесся женский плач и грубый голос:

— Будет! Получай деньги и проваливай!

Минуту спустя что–то мелькнуло в темном пролете лестницы. На дне дома лежал труп разбившейся Лючии. Люди перекликались:

— Что там?

— Девка вниз бросилась. Верно, спьяна.

— Уж не чикита ли?

Потом все смолкло.

Бедная синьора Лючия Джорно, вышивая подвязки, она ровно четыре года ждала этой минуты!

Енс о многом догадывался, угрюмый, он брел по темным улицам. А навстречу ему мчался дикий трамвай. Бледное лицо вагоновожатого выражало недоумение. Пассажиров и кондуктора не было, они успели спрыгнуть на ходу. Только на задней площадке стояла женщина с грудным младенцем и отчаянно вопила. Трамвай несся уже час по тихим улицам, по пустым путям. Было 2 часа ночи, и других трамваев не было.

Редкие прохожие усмехались:

— Трамвай взбесился.

— Чикита?

Женщина все еще вопила. В 3 часа ночи трамвай, подпрыгнув, замер где–то на окраине. Вагоновожатый сошел вниз и рассеянно зевнул: поздно, пора спать. Женщина молчала. Кричал теперь ребенок, тщетно чуть прорезавшимися зубками въедаясь в холодную, мертвую грудь.

На следующее утро Енс Боот увидел странное зрелище. В центре Рима, на пьяцца Венеция стоял корректный господин с ленточкой в петлице. Растерянно оглядывая близорукими глазами прохожих, он приподнимал свой котелок и спрашивал:

— Простите, синьор, будьте столь любезны, разъясните мне, где я и кто я?

Вместо ответа прохожие неслись прочь с шепотом:

— Чикита! Чикита!

Площадь мигом опустела. Два полицейских подошли, чтобы узнать в чем дело, но, услышав вопрос господина, забыли о своей службе и расплакались.

Енс Боот не убежал с пьяцца Венеция. Он долго стоял рядом с корректным господином. Не милосердие удерживало его, нет, зависть.

— Если б, как он!.. Люси… Европа… проклятый Рим!..

Вокруг Колизея цвели курослепы и мяукали кошки. Навстречу Енсу неслись газетчики, выкрикивая:

— Чикита в палате депутатов!

«Сегодня при обсуждении законопроекта об учреждении консульства в Харбине и Самуме разыгрался тяжелый инцидент. Уважаемый депутат Неаполя, синьор Этторе Черапузи, взошел на трибуну и явственно раскрыл рот, чтобы предложить поправку, но не произнес ни единого слова. По залу прошла дрожь. Некоторые депутаты кинулись к выходу. С мест для публики раздался крик «чикита!», Тогда уже все депутаты, опрокидывая скамьи и давя друг друга, понеслись прочь. Депутаты — Турина, синьор Чезаре Плиньи, и Арконы, синьор Паоло Вальди, — скончались от полученных увечий. Палата депутатов распущена».

В этот день улицы Рима напоминали кулуары палаты депутатов.

Люди то неслись, как испуганная отара, то останавливались, тупо озираясь. Автобусы и трамваи, пренебрегая маршрутом, метались по городу и налетали друг на друга. Автомобили давили беспечно улыбавшихся пешеходов. Многие магазины оставались открытыми всю ночь. Шли грабежи.

Вечером на станции «Рим» произошла грандиозная катастрофа. Дежурный растерянно тер голову кулаком — он никак не мог вспомнить расписания. Экспресс Неаполь — Париж налетел на пассажирский Рим — Болонья. Восемьсот четырнадцать человек были убиты. Дежурного арестовали. По дороге в тюрьму он улыбался и насвистывал чой.

В Риме слышалось одно слово. Прежде говорили: «макароны с подливой», «поцелуй меня», «как сегодня лира?» — теперь все это было забыто. Макароны могли стынуть. Наивные губы напрасно ждали поцелуев. Лира катилась вниз при общем равнодушии.

В Риме больше не было ни макарон, ни поцелуев, ни лир. В Риме была чикита.

Городское врачебное управление вело статистику.

До 1 апреля значилось:

подозрительных заболеваний — 8.

1 апреля…………………………………… 23.

2 апреля…………………………………… 311.

3 апреля…………………………………… 619.

4 апреля…………………………………… 2487.

6 апреля…………………………………… 911.

7 апреля…………………………………… 4317.

8 апреля…………………………………… 8117.

Позднейших сведений не сохранилось, так как 8 апреля все служащие врачебного управления заболели чикитой.

Римский корреспондент «Тан», успевший своевременно перебраться в Ниццу, так описывал новую болезнь.

«Чикита безусловно является опасной формой малярии. Она занесена солдатами из Триполи. В январе с. г. в один из независимых оазисов, а именно в Хойтш, была отправлена карательная экспедиция. Все туземцы были истреблены немедленно, а туземки — после удовлетворения потребностей армии. Солдат 17–го линейного полка Николя Педри вскоре заболел лихорадкой, но быстро оправился. Однако болезнь оставила тяжкие последствия: Николя Педри абсолютно потерял память. Он даже не мог вспомнить своего собственного имени.

На транспорте «Реджина Элена», на котором возвращались в отпуск тысяча сто восемнадцать военных, в том числе и участники экспедиции в Хойтш, было замечено несколько случаев однородных заболеваний. Больных изолировали, но эта разумная мера, к сожалению, не принесла желаемых результатов. «Реджина Элена» прибыла в Бриндизи 12 марта. Через неделю, то есть 19 марта, эпидемия новой болезни свирепствовала в Бриндизи. Оттуда чикита перекочевала сначала в Неаполь, а потом, в конце марта, и в Рим.

Заразившийся чикитой испытывает сильный приступ лихорадки (40°-40,5°), обыкновенно ночью. Приступ длится от четырех до шести часов. Наутро больной чувствует себя здоровым, испытывая лишь некоторую усталость. Ночной жар он склонен отнести к снам–кошмарам. Как всегда, он встает, даже отправляется па работу. Но здесь–то и сказывается коварная сущность чикиты. Специфический яд, вырабатываемый ее микробом, действует на мозговые центры: больной теряет память. Иногда эта потеря носит абсолютный характер, в таком случае больной ничего не помнит и превращается в дикаря. Иногда больной забывает только лица или только имена. Отмечены случаи частичной потери памяти самого разнообразного порядка: один человек забыл все числа и знаки (к сожалению, он являлся дежурным па электрической станции), другой, известный поэт Марко Пучи, забыл свой родной итальянский язык, сохранив способность изъясняться по–французски, и т. д. Приступы пароксизма повторяются каждые двадцать четыре часа. После четырех — шести приступов больной умирает от ослабления сердечной деятельности. Случаев выздоровления до сих пор не наблюдалось.

Что касается способов распространения чикиты, то при данных условиях трудно сказать что–либо определенное. Однако профессор Римского университета, синьор Каньо, накануне своей смерти произвел некоторые удачные опыты. Синьор Каньо пришел к убеждению, что чикита распространяется с помощью обыкновенных человечьих блох. Ни другие паразиты, ни комары ее не переносят. Если эта гипотеза верна, то легко понять, почему чикита нашла столь благодарную почву в Италии. В своей последней корреспонденции из Рима я сообщал о буквальном нашествии блох на этот город…»

Так описывал чикиту специальный корреспондент газеты «Тан». Что же, он честно зарабатывал свой хлеб, и, в общем, его статья но была столь далека от истины. Правда, в ней недоставало одного ценного указания: небольшой патриотический союз «Д. Е.» — «Декапитационе дельи эбреи», не найдя в Италии достаточного количества евреев для отрезания голов, занялся арабами. Некто Джулио Чикаретти, секретарь союза «Д. Е.», тщательно изучил особенности климата Триполи. По настоянию союза «Д. Е.», поднявшего шумную газетную кампанию, была отправлена карательная экспедиция в Хойтш.

Перечеркнув в вокзальном буфете руку и голову финикийской царевны, Енс Боот отнюдь не хвастал. Накануне своей печальной поездки в Венецию он беседовал в скромной молочной с Джулио Чикаретти.

— Стакан теплого молока, — сказал Джулио, Выпив молоко, он добавил:

— Оазис Хойтш. Состоялось, И Енс Боот ответил:

— Прекрасно, я плачу за ваше молоко.

Конечно, всего этого не знал, да и не мог знать специальный корреспондент «Тан». Что касается Енса Боота, то он не любил посвящать широкую публику в свои дела.

Несмотря на успех предприятия, Енс Боот был грустен. Среди людей, потерявших память, он бродил одинокий и жаждавший забвенья.

— Люси… Европа… Любовь… Как забыть вас?..

Но даже у блох есть свои вкусы. Очевидно, им не нравилось северное тело Енса.

Как–то, это было 17 апреля, чувствуя особо острый приступ меланхолии, Енс Боот решил отправиться к Франческо Бари и поговорить с ним о прошлом Европы. Что может быть слаще для несчастного любовника, нежели воспоминания о золотых днях юности?

Увы, Енсу Бооту не было суждено утешить своего отчаявшегося сердца. То, что он застал в квартире Франческо Бари, еще более огорчило его. Великий философ сидел на некоем детском приспособлении в одной рубашке и напевал бессмысленную песенку:

Уно, дуо, тре. Кафе! Кафе! Кафе! Куатро, синке, сеи, леи, леи, леи!

— Я пришел побеседовать с вами об Европе, синьор Бари, о прехождении и о существе, — вежливо сказал Енс.

Но он услышал лишь младенческий писк.

— Хочешь играть в прятки? — предложил Франческо Бари и, не дожидаясь ответа, залез под кровать. Серебряные пряди его волос подметали пол.

Еис Боот попробовал привести философа в нормальное состояние. Он напомнил ему дорогие имена.

— Монжуа… ренессанс… романтики… Лютеция…

Но Франческо Бари, беспечно улыбаясь, играл хвостиком своей рубашонки.

Вдруг что–то человеческое мелькнуло в его глазах, он ударил себя по лбу и мучительно прокричал:

— Я не помню! Я ничего не помню!

Но через минуту идиотическая улыбка затмила скорбь, и философ снова запел:

Уно, дуо, тре. Кафе, кафе, кафе! Енс Боот вышел. Он покинул Рим.

Кругом была прекрасная Кампанья. По ней бродили коровы. Их давно не доили, и молоко кидалось в круторогие головы. Коровы, в свою очередь, кидались на редких прохожих.

Некоторые римляне бродили по Кампанье. Среди развалин древних этрусских городов они разыскивали свои конторы и магазины.

— Где здесь находится склад подшипников «Электра»? — спросил Енса какой–то субъект.

Это были больные чикитой и потерявшие память. И этим людям завидовал Енс.

— Хоть бы заполучить чикиту! — шептал он в минуты слабости.

Но судьба, всегда покровительствовавшая авантюристу, отказала ему в этом благодеянии.

Вдруг Енс увидел в траве теплый, чуть розовевший мрамор. Он был покрыт ржавчиной многих осеней и седым пухом земли. Но мог ли Енс Боот не узнать своей возлюбленной, дивной финикиянки Европы?

Здесь люди, шедшие в порт Остию и покидавшие для берегов Азии и Африки нежную Европу, молились любовнице Юпитера.

Мраморная финикиянка две тысячи лет тому назад чувствовала тепло сладковатого дыма священных жаровен. Но никогда прежде не знала она жара, охватившего ее теперь, прошедшего но голубоватым жилкам мрамора. Это целовал Европу великий сумасброд, увы, так и не заболевший чикитой.