САНКХЬЯ — ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ

Глава первая. ЛЯГУШКА ПО-КОРОЛЕВСКИ

Проснувшись поутру за пять минут до будильника, Люсин с удивлением обнаружил, что ему нечего делать. Пришло воскресенье, и запущенная на полный ход розыскная машина резко сбавила обороты. Приостановилась работа в лабораториях НТО, уехал в Можженку директор НИИСКа, даже больничную карту из академической поликлиники на улице Ляпунова и то нельзя было запросить по случаю выходного, будь он неладен, дня. Перспектива провести воскресенье в раскаленном, затуманенном гарью городе не радовала. Люсин с сожалением подумал о расстроившейся поездке в Малино. Одиночество подстерегало его, одиночество и безделье… Все, кто только мог, еще в пятницу выбрались на природу.

Едва дождавшись восьми часов, когда, по его мнению, было удобно звонить отдыхающим людям, он схватился за телефон. Снятая трубка долго тревожила непрерывным требовательным гудом. Но он так и не набрал номер. И в самом деле, кому он мог позвонить? Генрих готовился к приятному вояжу на Средиземноморское побережье, Володя лихорадочно вымучивал каждое слово ответственной передовой, а вольный художник Юрка, можно голову дать на отсечение, создавал кулинарные шедевры на вольном воздухе.

Люсин пустил душ и, чтобы убить время, простоял под тепловатым дождичком до отвращения долго. Потом обстоятельно побрился электробритвой «Эра», затем переключил рабочую головку и подровнял виски. Надев белые джинсы и легкую теннисную рубашку, босиком зашлепал в кухню. Распахнув миниатюрный холодильник «Морозко», долго и печально созерцал открывшуюся ему арктическую пустыню. Кроме кусочка заплесневелого сыра и огрызка салями, ничего достойного внимания не нашлось. Разве что бутылка «Жигулевского». Но на жестяной пробке было выбито четырнадцатое число, а пиво десятидневной давности, хотя и холодное, не вдохновляло.

Сокрушенно вздохнув, Люсин взял банку растворимого кофе и зажег газ вскипятить воду. Делал он все это почти механически. Сознание было раздвоено и заторможено.

«Что же это я? — спохватился он. — О чем? Ах да, надо бы позвонить… Но кому?» И пластинка пошла на новый оборот.

Он вновь перебрал немногочисленные варианты. Мимолетно подумал, что примерно так же надрывается в бесплодных поисках электронный мозг, который они с Гурием травмировали явно непосильной задачей.

«Ну посуди сам, куда и кому ты будешь звонить? Друзьям не до тебя, а знакомых, которых бы хотелось увидеть, вроде не находится. Что же остается?»

Он снял со спинки стула пиджак и, ощупав карманы, нашел записную книжку. Бегло пролистал ее, задерживаясь изредка на женских именах.

«Никогда не надо звонить по телефону, номера которого не помнишь наизусть, — занялся он аутотерапией. — Звони только тем, кого всегда помнишь, о ком постоянно думаешь. Договорились? Ну и великолепно! Отчего же не звонишь? Знаешь, что милые тебе люди сегодня вне пределов досягаемости? Тогда выбрось всю эту суету из головы и спрячь телефон под подушку».

Поддев ножом крышку, он раскрыл банку и бросил в кипяток две чайные ложки кофейного порошка.

«Юрка убил бы меня, если б знал, что я пью из граненого стакана». Сахара в доме не оказалось, и Люсин утешил себя тем, что истинные гурмэ никогда не сластят кофе.

Наскоро проглотив кофе, он позвонил Березовскому.

— Да! — ответил заспанный голос.

— Привет, Юр. Я тебя не разбудил?

— Нет… Но почему так безбожно рано?

— Прости ради аллаха, но я думал, что ты уже встал.

— Что-нибудь срочное, отец?

— Я без всякого дела. Просто захотелось потрепаться.

— Поговорить за жизнь?

— В этом духе.

— Какие у тебя планы?

— Сначала, Юр, подзаправиться. В доме ни крошки.

— И у меня! Жена, понимаешь, за городом, а я застрял.

— Так, может, сообразим чего-нибудь?

— Пустой номер, старик… Сейчас сколько времени?

— Восемь тридцать пять.

— Вот видишь! Рестораны открываются только в двенадцать, а столовые летом — это сущий ад. Тут я, благодетель, пас. И зачем только ты меня так рано разбудил?..

— Давай, Юр, купим хлеба, молочка, а потом завалимся куда-нибудь на ВДНХ или в Сокольники.

— Нет, старик, «Океан» или там «Золотой колос» меня не прельщают. Кончилось кулинарное искусство в Москве, кончилось. Нет больше хорошей кухни… Если хочешь, мы бы могли сварганить что-нибудь сами.

— С радостью, Юр!

— Но на рынок пойдешь ты?

— Согласен. По пути к тебе могу заехать на Тишинский или на этот… как его… в сторону Марьиной рощи.

— Минаевский?

— Верно, Минаевский…

— Нет, кормилец, никаких Тишинских, а тем более Минаевских. Отправляйся-ка ты на Центральный.

— Как прикажешь. Что купить?

— А чего бы тебе хотелось?

— Мяса, Юр, какого-нибудь… и побольше.

— Хорошо… Сделаем филе миньон с грибами. Купи хороший кусок филейной вырезки и три кучки белых грибов… Деньги есть?

— Полный порядок, Юр. Что еще надо?

— Что еще? Белое сухое у меня есть, мука и специи тоже… Да, вологодского масла возьми и сметаны, но только густой. Вырезка, имей в виду, должна быть толстой, не меньше пяти сантиметров. И не забудь лук.

— Зеленый?

— Репчатый, отец, репчатый, притом синий.

— Вас понял! Буду через час.

Люсин с легким сердцем откупорил пиво и, весело пританцовывая, осушил бутылку. На душе было легко и беззаботно. Нашарив под диваном серые плетеные мокасины, он спешно обулся. Хозяйственной сумки у него не было, авоську он где-то посеял, и потому ничего другого не оставалось, как схватить портфель.

— «Уходим под воду в нейтральной воде…» — пропел он, сбегая вниз. Через час он уже был на Лесной, в уютной, но крохотной, как камбуз на самом завалящем лихтере, кухоньке.

Пока Юра тушил грибы и доводил до коричневого колера муку, Люсин слопал кусок батона с маленьким красным перчиком, который украдкой отщипнул от висевшей на стене вязки. Перчик оказался дьявольски коварным, и Люсин первое время не мог даже закрыть рот, до того все горело. Но, к счастью, Юра вовремя велел достать из холодильника вино. Люсин ловко извлек тугую длинную пробку и как следует приложился. Только тогда ему полегчало.

— Кисловато. — Он еле перевел дух. — Еще не уксус, но уже не вино.

— Варвар, — укоризненно взглянул на него Березовский. — Кто так пьет? Это же настоящее бадашоньское! — Он заткнул бутылку специальной дырчатой пробкой и обрызгал мясо, которое пустило уже на сковородке розовато-коричневый сок. — Сейчас закипит, и блюдо будет готово! Запах-то чуешь, старик? Божественно!

Вопреки всем правилам этикета они при молчаливом попустительстве Березовского ограничились минимальной сервировкой. Филе-миньон ели прямо со сковородки, стоя у плиты, а знаменитое венгерское вино поочередно допили из бутылки. Потом Юра долго и со вкусом объяснял, как это следовало бы проделать по всем правилам.

— Ты очень интересно рассказываешь, — удовлетворенно вздохнул насытившийся Люсин, — но ведь это чистая случайность, что мы застряли в городе. Представь себе, что мы пируем где-нибудь на лужайке, у костра…

— Только это нас и оправдывает. Кинем морского, кому мыть?

Жребий пал на Люсина. Он бросил сковороду в мойку, пустил горячую воду и вооружился капроновой щеткой.

— Что пишешь? — спросил он, принимая из рук Березовского кухонное полотенце.

— Историко-приключенческую повесть.

— Из какой жизни?

— Средняя Азия. С первого по тринадцатый век.

— Почему именно этот промежуток?

— Интереснейший период! Огнепоклонники. Распространение буддизма из Индии. Смешение культур. Бактрия. Кушанское царство.

— Мне это, прости, ничего не говорит. Профан.

— Я пока тоже. Но читаю. Скоро буду на уровне.

— Удивительный ты человек, Юр! Каждый раз хватаешься за новое. Другие писатели десятилетиями на одной теме сидят, а ты носишься по эпохам и континентам. Порхаешь, так сказать…

— Так ведь интересно! Скучно мне одно и то же пережевывать, понимаешь? На освоенном материале работать, конечно, легче, но тоскливо как-то… Нетерпение меня подстегивает все время, старик, нетерпение. Точнее слова не нахожу… Нет, не любопытство это, а именно нетерпение… Хотя и любопытство, конечно, тоже.

— Очень логично, сэр. Но я тебя, кажется, понимаю. А чем все-таки ты объяснишь свой выбор? Ну, допустим, тебя гонит нетерпение, жажда нового, скажем, и ты бросаешься на поиски чего-то непривычного, экзотического. Но выбор? Чем продиктован твой выбор? Почему вдруг Средняя Азия, а не Центральная Америка?

— Я написал уже книгу «Золото инков».

— Ах да, помню, прости… Ладно, пусть не Америка — Африка. Чем тебе не нравится государство Бенин?

— Я не был в Африке.

— А в Америке был?

— И в Америке не был, — рассмеялся Березовский. — Только уж очень интересной показалась мне история о пропавших сокровищах инков. Написать захотелось… Зато в Средней Азии бывал не раз. В Бухаре, Самарканде, Хиве, Термезе, даже в Шахрисабзе, где родился Тимур… А на тему натолкнулся случайно. В прошлом году Генка Бурмин пригласил меня на раскопки в Курган-Тепе.

— Гена уже ведет раскопки? — удивился Люсин. — Я думал, он еще в аспирантуре учится…

— Одно другому не мешает… Аспирантуру он уже два года, как закончил. В кандидаты вышел. Раскапывает теперь буддийский монастырь Аджина-Тепе.

— Интересно…

— Очень интересно, старик! Домусульманский период в истории нашей Средней Азии — сплошная нераскрытая тайна. Если бы ты видел эти древние развалины в пустыне! Блеск черепков в лунном свете! Облупленные фрески… Таинственные ступы… А сама пустыня? Особенно весной, когда море тюльпанов и ветер от зацветающей полыни зеленый и горький! Эх, даже сердце сосет, до того хочется снова все повидать.

— Ну и поезжай себе на здоровье. Уверяю тебя, что в Каракумах сейчас ненамного жарче, чем тут. И гари этой нет.

— Гари! — усмехнулся Березовский. — Там воздух сух и ароматен. Он прозрачен, как горное озеро в Шинге. С холма открывается необозримый вид на далекие горы, тонкий контур которых словно висит между землей и безоблачным небом.

— Осваиваешь тему, чувствуется.

— Думаешь, я шучу?

— С чего ты взял? Я ведь тоже кое-что повидал… Ты сейчас рассказывал, а у меня перед глазами пустыня стояла, черный щебень, пыльные скалы Памиро-Алая, серые развалины в зарослях саксаула. Так что я тебя вполне понимаю. Будь я на твоем месте, махнул бы куда-нибудь в Ургенч либо в Хорог… Кумысу бы испить!

— «Махнул»! А работать кто за меня будет? В архивах копаться? По музеям рыскать? Нет, мне пока рано ехать.

— Не горюй! Закончишь свои разыскания и махнешь. Каких-нибудь пять часов на самолете, и все дела. Ни виз не надо, ни пропусков… Гена, значит, монастырь буддийский раскапывает… А Мария как? По-прежнему в Аэрофлоте?

— Не знаю. Они ведь разошлись, братец, и, кажется, уже давно, чуть ли не в позапрошлом году.

— Разошлись? Но почему?!

— Откуда я знаю? Разошлись, и все…

И тут «картинка» у Люсина в голове возникла. Ночная вода, черная, неподвижная. Белый пар над ней стелется, колышется изредка под легким дуновением ветра. Тяжелые, наполненные лунным сиянием капли скатываются с нависающих листьев и трав. Сонными кругами разбегаются фосфорические шарики по лакированной глади. Невидимые паутинки то вспыхивают тончайшими лучиками, то угасают в непроглядной тени. Совы кричат и болотные выпи. Летучая мышь кувыркается в вышине, и диск восходящей луны пепельно туманится, заслоненный на мгновение перепончатым крылом. Но вдруг задувает ветер сильнее. Холодный туман гонит с лесных оврагов и медвяных лугов. И вот уже все утонуло в холодном облаке и только луна еще лоснится сквозь колышущиеся волокна расплывчатым сальным пятном. Но вскоре и она меркнет. И никто не увидел и не услышал, как всплеснула за туманом сонная вода.

«К чему бы это?» — подумал Люсин.

— Ты чего? — Березовский удивленно взглянул на Люсина. — Ну и видок у тебя, отец!

— А? — Люсин с трудом возвращался к действительности. — Чего?

— Да ничего! Просто ты был вылитый роденовский «Мыслитель» с некоторым налетом ротозейства.

— Праздничного верблюда, начиненного барашками ел? — спросил Люсин, чтобы перевести разговор.

— Что там верблюд! — пренебрежительно фыркнул Березовский. — А лягушку по-королевски ты пробовал? То-то и оно! Знаешь, как ее готовят? — И, не дожидаясь ответа, принялся объяснять, смакуя подробности: — Берут зеленый кокос и, не срывая его с пальмы, подрезают один из трех ростков. Потом сверлят в этом месте крохотную дырочку и пускают в орех манюсенького головастичка. Понимаешь? Дырку не замазывают, чтобы он не задохся. Соображаешь? Через три месяца головастик вырастает в здоровеннейшую тропическую лягушку, всю как есть пропитанную кокосовым молоком. Тогда ее жарят во фритюре и соответственно употребляют по назначению. Причем всю целиком, а не только лапки, как обычно. Это объедение! Воздушный поцелуй храмовой танцовщицы!

— Впечатляет.

— Эх, только на Востоке еще остались кое-какие чудеса в наш рациональный век проблемы окружающей среды.

— Полагаешь? — меланхолично осведомился Люсин.

Глава вторая. ПРОБА СИЛ

Утро понедельника преподнесло Марку Модестовичу Сударевскому несколько неприятных сюрпризов. На станции «Планерная», где находился его научно-исследовательский институт, он поскользнулся и чуть не упал в оставшуюся после ночной грозы мутную глинистую лужу. Неуклюже взмахнув над головой туго набитым портфелем, он сорвал с себя очки, которые тут же исчезли в желтой воде. Только чудо помогло ему сохранить равновесие и устоять на ногах. Но светло-серый, в мельчайшую клетку костюм «столетие Одессы» покрыли отвратительные охряные брызги. А потом Марку Модестовичу пришлось нашаривать в луже очки.

Беда не приходит одна. Едва он появился в дверях лаборатории, как заплаканная Дагмара Петровна ошарашила его новостью, что гигантский кристалл циркона, который они бережно выращивали шестнадцать недель, окончательно запорот. Но не успел бедный Марк Модестович даже задуматься над возможными последствиями неудачи, как на его столе затренькал внутренний телефон. Звонила секретарша директора Марья Николаевна. Игнорируя вежливый лепет приветствий, она сугубо официально предложила старшему научному сотруднику Сударевскому подняться к Фоме Андреевичу. И это было самой худшей из всех свалившихся на него в то утро невзгод. Он мог лишь гадать, как и когда провинился перед директором, поскольку ничего, кроме разноса, от встречи с ним не ожидал.

Марк Модестович надел халат, что сразу же придало ему деловой, энергичный вид и несколько прикрыло изъяны пострадавшего костюма. Отмыв помутневшие от подсыхающей глины очки в тонкой золотой оправе и протерев их замшей, он вышел в коридор. Для успокоения нервов достал сигарету, ломая спички, кое-как прикурил и сделал несколько торопливых затяжек. Швырнув окурок в фаянсовую урну, зашел в туалет причесаться перед зеркалом. Его смоляные вьющиеся волосы не нуждались в расческе, и он только пригладил их рукой. Видом своим остался недоволен. Лицо бледное, осунувшееся, под глазами нездоровые тени. На всякий случай проглотил таблетку ношпы.

Войдя в приемную, он поклонился Марье Николаевне и тихо присел в самом дальнем углу, между канцелярским шкафом и столиком с кофеваркой. Секретарша едва заметно кивнула в ответ, не отрывая глаз от машинки. Печатала она двумя пальцами, но ловко и очень быстро.

Закончив лист, она разложила копии и отделила копирку, потом замкнула ящик стола и, прихрамывая, как подбитая утка, скрылась за зеленой кожаной дверью. Потянулись минуты ожидания. Несколько раз звонил телефон, но Марк Модестович не знал, как ему быть: то ли снять трубку и услужливо доложить потом о звонке секретарше, то ли отстраниться. Решил, что лучше инициативы не проявлять.

Вернулась Марья Николаевна и, ничего ему не сказав, уселась разбирать почту. Надрезав сбоку очередной конверт, бегло проглядев письма, она соединила их скрепкой. Некоторые пакеты оставались нетронутыми и шли в специальную папку, где золотом было вытиснено: «Лично». Марка Модестовича она, казалось, не замечала вовсе.

Когда он промучился уже достаточно долго и готов был напомнить о себе легким покашливанием, она вдруг сказала, кивнув на дверь:

— Пройдите к Фоме Андреевичу.

Марк Модестович торопливо вскочил, засуетился и, зачем-то пригнувшись, вошел в кабинет. Но здесь было пусто. Холодно сверкала полировка стола для заседаний, оловянный отсвет затянутого мглой неба дрожал в узорчатых стеклах книжных шкафов. Марк Модестович нерешительно замер на пороге. Необъятный кабинет всегда подавлял его своим сумрачным неприступным величием. Теперь же, когда Фома Андреевич пребывал в задней комнате, в которой закусывал или отдыхал на диване, Сударевский почувствовал себя еще более неуютно. В ожидании выхода Фомы Андреевича он приблизился к огромной, во всю стену, карте Союза, на которой трассами из рубинового полистирола были обозначены связи НИИСКа с городами страны, и стал изучать прихотливую береговую линию далекой Якутии.

Фома Андреевич появился с бумажной салфеткой в руках. Промокнув чувственные, капризно опущенные уголками вниз губы, он указал Сударевскому на ближний от своего кресла стул. Марк Модестович схватился за спинку и, почтительно склонив голову, подождал, пока сядет директор. Фома Андреевич уже было опустился в кресло, но вдруг встал, вышел из-за стола. Помедлив, он смахнул с пиджака хлебные крошки и протянул Сударевскому руку.

— Здравствуйте… э… Марк Модестович. — Директор скомкал салфетку и бросил ее в пепельницу, выточенную из массивной глыбы горного хрусталя. — Давно собираюсь с вами побеседовать… да, давно. Вы ведь у Ковского работаете?

— Совершенно верно, Фома Андреевич. — Сударевский инстинктивно спрятал ноги дальше под стул, хотя директор никак не мог увидеть со своего места запачканные глиной брючины. — У Аркадия Викторовича.

— Так-так… — пробормотал директор, не реагируя на приглушенное жужжание селектора. — У Аркадия Викторовича. — Он задумчиво поиграл ослепительно синей сапфировой призмой. — А где сейчас ваш Аркадий Викторович?

— Простите? — Весь напрягшись, Сударевский подался вперед.

— Я спрашиваю, — директор поморщился, — где находится в настоящее время Аркадий Викторович?

— Не знаю, Фома Андреевич… Дома, видимо, или на даче. Если разрешите, я могу позвонить, узнать. — Он выжидательно привстал.

— Не стоит. — Директор вяло махнул рукой и, откинувшись в кресле, расстегнул две пуговки на жилете. — Мы с вами, как положено, на рабочем месте находимся, а Ковский — на даче, видите ли… У него разве отпуск?

— Аркадий Викторович дома работает… — тонко улыбнулся Сударевский и многозначительно добавил: — Иногда.

— Учителя защищаете? — хмыкнул директор.

Марк Модестович с покорной улыбкой развел руками. Он осмелел и принял непринужденную позу.

По всему было видно, что неудовольствие Фомы Андреевича направлено не в его адрес. Неприязнь директора к шефу была общеизвестна. Лично Сударевскому это ничем не грозило. Напротив, при благоприятных обстоятельствах можно было даже кое на что и рассчитывать. Главное, не проглядеть нужный момент, уловить с полуслова намек.

— Что молчите-то?

Сударевский опять лишь руками развел.

«Что я могу вам ответить, Фома Андреевич? — заклинал он умоляющим взором. — Вы, как всегда, правы, но Аркадий Викторович действительно мой учитель, а я порядочный человек, и… неужели вы сами не понимаете двойственность моего положения? Нет, нет, вы, конечно же, все понимаете…»

— Не понимаю я вас, Марк Модестович, — нахмурился директор. — И как вы работаете в такой обстановке?

— Сегодня я узнал, что запороли монокристалл циркона. — Сударевский озабоченно помрачнел.

Нет, он не отвечал прямо на вопрос директора. Скорее, просто делился с ним заботами лаборатории, не считая для себя возможным что-либо скрывать. Даже самое неприятное.

— Ну, вот видите! — возмутился Фома Андреевич, хотя и не был в курсе таких отдельных частностей, как какой-то там монокристалл. Как будто не было у него других, куда более важных забот. Мало ли этих кристаллов выращивают у него в институте! Но непорядок есть непорядок. За него надо строго взыскивать. — Час от часу не легче!

Марк Модестович только вздохнул. Не его вина, если директор чисто деловое сообщение его принял как ответ на вопрос об условиях работы в лаборатории. Никто не может требовать от него, Сударевского, большего. Он и так выгораживал шефа как мог. Упомянув о цирконе, он подставлял под удар прежде всего самого себя, поскольку являлся ответственным исполнителем темы. Фоме Андреевичу это, вероятно, известно. А если нет, то тут он, Сударевский, тоже не виноват. Не стучать же себя кулаком в грудь: не вели, мол, казнить, а вели миловать.

— Я отсутствовал в институте почти всю неделю, Фома Андреевич, — как бы между прочим, пояснил Сударевский. — В среду я был в Панках, в четверг и пятницу провел в патентной библиотеке. Дело в том, что Комитет по делам открытий и изобретений…

— О ваших открытиях потом, — досадливым жестом оборвал его директор.

— И вообще, почему я должен разговаривать о сложившейся в лаборатории нездоровой обстановке с вами, а не с заведующим?

— Простите, Фома Андреевич! — проникновенно откликнулся Сударевский.

— Простите! — Кого и за что надобно было простить, он не уточнял.

Директор с некоторым удивлением посмотрел на него, прищурился с вялым раздражением, но вдруг прояснел взором, как будто набрел на интересную идею.

— Не берите на себя чужие грехи, Марк Модестович. — Он снисходительно улыбнулся. — Где Аркадий Викторович, вы, значит, не знаете?.. Так! — Он отшвырнул призму и поманил Сударевского придвинуться поближе. — Тут вот какое дело… — понизил голос Фома Андреевич.

— Слушаю, — с готовностью прошептал Сударевский, подавшись вперед.

— Ваш Аркадий Викторович вроде бы как пропал.

— Как так пропал?! — воскликнул Сударевский и даже подпрыгнул от неожиданности. — Не может быть!

— Все может быть, абсолютно все, — авторитетно заверил его директор. И, чеканя слова, холодно и сухо пояснил: — Гражданин Ковский исчез при загадочных обстоятельствах и разыскивается в настоящее время компетентными органами.

И такое отчуждение чувствовалось в его словах «гражданин» и «компетентные органы», что Сударевский только ахнул. Будь на его месте какая-нибудь верующая старушка, она бы перекрестилась, но Марк Модестович смог выразить всю гамму охвативших его чувств лишь болезненным стоном.

— Что же это, Фома Андреевич? — прошептал он со слезами на глазах. — Как понимать?

— Пока ничего точно не известно. Но я связался… Надеюсь, вы меня понимаете?.. Одним словом, я отдал распоряжение провести тщательное расследование. Видимо, уже сегодня к нам приедут наделенные специальными полномочиями люди… Имейте в виду, Марк Модестович, что я сообщаю вам информацию совершенно конфиденциального характера, только для личного сведения.

— Конечно, Фома Андреевич, — Сударевский прижал руку к сердцу, — какие тут могут быть разговоры. Я все понимаю.

— Очень хорошо, — одобрил директор. — Постарайтесь усвоить и другое… В создавшихся условиях, для вас это должно быть очевидным, лаборатория не может оставаться без руководителя… даже по чисто формальным соображениям… Мне кажется, что в качестве врио заведующего лучше всех подходит именно ваша кандидатура.

Сударевский ощутил прилив горячей крови к щекам и приятное обмирание сердца. Предчувствие явно не обмануло. Но он никак не ожидал, что все случится так скоро. Не знал, плохо это или хорошо. Шевельнулась соблазнительная мысль, что чем скорее, тем лучше. Он уже готов был пробормотать какую-нибудь приличествующую случаю нелепицу.

«Достоин ли я, Фома Андреевич? — вертелись на языке готовые фразы. — Смогу ли?.. Спасибо вам за доверие… Постараюсь оправдать… Не знаю лишь, насколько этично…»

Но острая догадка внезапно парализовала этот поток благодарственных, полных ложной скромности слов, не дала ему пробиться наружу.

— Извините меня, Фома Андреевич, — с усилием произнес Сударевский, — но пока о судьбе Аркадия Викторовича не станет известно более определенно, я не смогу, пусть даже временно, занять его место.

— Боитесь, обвинят в том, что подсидели учителя? — с неожиданной прямотой спросил Фома Андреевич.

— Боюсь, — честно признался Сударевский. — Но не это главное. Когда все прояснится, а я уверен, что так оно и произойдет, мне будет трудно взглянуть Аркадию Викторовичу в глаза.

Фома Андреевич ничего не сказал и лишь оглядел Сударевского зорко и недоверчиво.

— Вы уж поймите меня, — пробормотал Марк Модестович, угнетенный тяжелым молчанием.

Он отчаянно стремился не промахнуться, не отрезать своим вынужденным отказом пути назад.

— Ваши чувства похвальны, Марк Модестович, — пухлые губы Фомы Андреевича сложились в ироническую улыбку, напрочь опровергавшую смысл произнесенных слов, — но дело есть дело. Оно не располагает к сантиментам.

— Может быть, некоторое время спустя… — Сударевский отчаянно хватался за ускользающую возможность, но не находил нужных слов. — Вы же знаете, Фома Андреевич, что значит для меня работа, институт… Вот если бы неофициально…

— Детство какое-то! — фыркнул директор. — Вы что, только на свет народились? Назначение врио заведующим лабораторией проводится приказом, как положено, с выплатой разницы в зарплате… Думаю, что здесь, как и в печальной истории с вашим, точнее, Аркадия Викторовича, открытием вы проявляете ложную принципиальность и, скажу вам прямо, недальновидность… Но вам виднее, вам виднее. Как говорится, вольному воля.

— Я глубоко раскаиваюсь в истории с открытием, — сказал, как в омут кинулся, Сударевский.

Фома Андреевич насупил кустистые, с заметной сединой брови и вновь исподлобья глянул на Сударевского.

Марку Модестовичу даже показалось, что в серых холодных глазках директора промелькнуло недоумение. Шевельнулось желание все немедленно объяснить, откровенно обо всем договориться. Только как? Полностью открыться Фоме Андреевичу было бы, мягко говоря, опрометчиво, а половинчатость могла лишь усилить его недоверие.

Но, видимо, интерес директора к своему старшему научному сотруднику был настолько силен, что Фома Андреевич решил хотя бы лишь для начала столковаться там, где это окажется возможным.

— Глас разума, даже запоздалый, всегда приятно слышать, — пошутил он и выжидательно замолк.

— Вам, лично вам, Фома Андреевич, — Сударевский легко взмахнул рукой, словно соединил свое и директорское сердца невидимым проводом, — могу признаться, что всегда недоброжелательно относился к этой затее. Я имею право так говорить, потому что шел с Аркадием Викторовичем до конца. Это во-первых… А во-вторых, директору подобных слов обычно не говорят, я в вас, Фома Андреевич, всегда видел мудрого и снисходительного наставника. Я, вы же знаете, не карьерист, и мне незачем прибегать к недостойной нас обоих лести, но против очевидности не попрешь. Я вырос в вашем институте и, развивая ваши, в конечном счете, идеи, добился кое-каких, пусть скромных, успехов… Аркадий Викторович человек очень увлекающийся, безусловно талантливый, но, опять-таки только для вас, абсолютно лишенный критического начала. Мне, конечно же, следовало уговорить его не торопиться с оформлением открытия, подождать, лишний раз все перепроверить, а я вместо этого покорно пошел у него на поводу.

— Чем, кстати, прежде всего навредили себе самому.

— Конечно, — с готовностью согласился Сударевский. — На меня посыпались все шишки, потому что… как бы это поточнее сказать… Аркадий Викторович несколько оторван… от жизни. Но я не жалуюсь. Кроме себя, винить мне некого.

— Напрасно вы так думаете… Очень напрасно. Винить в первую голову нужно вашего шефа. Он достаточно опытный человек, чтобы не понимать, в какую немыслимую авантюру вас втравил. А ведь пред вами открывались прекрасные перспективы! Докторская диссертация, самостоятельная работа большого народнохозяйственного значения. — Директор сделал многозначительную паузу, давая собеседнику осознать всю глубину совершенной ошибки, и, как бы невзначай, спросил: — Не пора ли исправить положение?

— Видимо, пора, — слабо улыбнулся Сударевский. — И прежде всего мне нужно открыто и честно сказать Аркадию Викторовичу все, что я думаю по поводу этого злополучного открытия.

— Вот именно — злополучного! — подхватил Фома Андреевич. — Ну только подумайте, чего вы достигли? Поставили под угрозу защиту диссертации, восстановили против себя отделение, да и в самом институте ваши позиции оказались заметно подорванными… Разве мало?

— Виноват, Фома Андреевич, кругом виноват. Расплачиваюсь за собственное легкомыслие.

— Неужели вы не видели, в какой омут затянул вас Ковский? Знахарство какое-то, а не наука! Я допускаю, что нельзя целиком отвергать интуитивное знание древних, стихийную мудрость рудознатцев и прочих алхимиков. Я не за то, чтобы вместе с водой выплескивать и дитятю. Тем более, что Ковскому действительно удалось воскресить несколько забытых рецептов. Я до сих пор не понимаю, в чем смысл варки самоцветов в меду или запекания их в хлебе. Рациональности не вижу в таких знахарских процедурах. Если это действительно улучшает цвет камней, их оптические свойства, то пожалуйста, варите себе на здоровье. Говорят, он у себя на дому даже с цветами общается. Ни в какие ворота не лезет! Добро бы с кошкой или даже с птичками. У них хоть мозги и нервная система имеются. Но зачем превращать науку в балаган? Кто только не побывал у вас в лаборатории: падкие на сенсации журналисты, какие-то гомеопаты, циркачи, индологи-тибетологи… Голова кругом идет! А институт у нас, между прочим, режимный. Комендант не раз жаловался мне, что Ковский не задумывается над тем, кому именно просит выписать пропуск… Но и это бы еще полбеды! Нравится вам всякая чертовщина, чепуха всякая на постном масле — занимайтесь, слова вам никто худого не скажет. Но если подобное увлечение идет во вред основной работе? Сами посудите, как я должен реагировать на то, что ведущая лаборатория фактически предоставлена самой себе? Как корабль, извините, по воле волн… Заведующий в институте почти не бывает, каждый занимается чем он хочет, без всякого контроля со стороны. Мы долго терпели, снисходя к научным заслугам Аркадия Викторовича, щадя его возраст, — как-никак три года до пенсии. Но ныне, когда — вы сами вынуждены были это признать — под угрозу поставлена вся программа, подобное положение совершенно нетерпимо. Сколько времени выращивался тот монокристалл? — раздраженно дернул плечом директор.

— Шестнадцать недель, — поник головой Сударевский. Казалось, что он никогда больше не сможет оторвать взгляд от пола и посмотреть Фоме Андреевичу в глаза.

— Вот видите! Шестнадцать недель непрерывного опыта! А ведь за этой цифрой стоят большие расходы государственных средств, износ дорогого оборудования, затраты на поддержание давления и температуры, между прочим, зарплата… И все пошло насмарку по причине — будем называть вещи своими именами — халатности и разгильдяйства!.. Эта история, в которую замешан, кстати, уголовный розыск, — закономерный финал. Могу, коль об этом уж зашла речь, дать вам совет: когда будете беседовать с представителями следственных органов, не старайтесь особенно выгораживать Ковского — только себе повредите. Шила в мешке не утаишь.

— Но в чем обвиняют Аркадия Викторовича? Что он такого сделал?!

— Не знаю. Может быть, и ничего. Но то, что незапятнанное до того наше с вами учреждение оказалось причастным к чьим-то, не берусь судить, чьим именно, темным делишкам, целиком на совести Ковского. Просто так, ни с того ни с сего, люди, согласитесь, не исчезают. Подумать только: чтобы доктора наук искал угрозыск! Только этого нам недоставало!.. Позор какой!

— Я ничего не понимаю, Фома Андреевич! — Сударевский сморщился от боли в левом виске. Начиналась мигрень.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь. — Директор демонстративно развел руками. — Но выводы из сказанного советую сделать. Хорошенько подумайте, прежде чем станете давать оценку личности вашего бывшего шефа и его действиям.

— Вы так говорите об Аркадии Викторовиче, будто его уже и в живых нет.

— Во всяком случае, нашему ученому совету с ним придется расстаться. Это твердое решение. Эпоха либерализма кончилась. Так что подумайте денек-другой над моим предложением, Марк Модестович. Нечего вам попусту-то казниться. Проведем вас приказом, а там, бог даст, защитите докторскую, и на конкурс можно будет подать. Ну как, подумаете?

— Подумаю! — довольно кивнул Сударевский, вставая.

Компромисс, который с таким тактом предложил ему Фома Андреевич, он принял с радостью. Обещание же подумать ни к чему его не обязывало. Дать его требовала элементарная вежливость. Это и дураку ясно.

— Вот и славно! Значит, мы вскоре вновь с вами увидимся. — Фома Андреевич придвинул к себе красную папку с золотой надписью «К докладу» и углубился в бумаги.

Сударевский замешкался и, не зная, как ему быть, схватился за спинку стула. Мысленно гадал, совсем ли его отпустили или же он еще может понадобиться.

— Да, — сказал Фома Андреевич, поднимая глаза от бумаг. — Есть мнение поддержать предложение о посылке вас на предстоящий конгресс в Амстердам.

«Это судьба, — подумал Сударевский. — С этим ничего не поделаешь. Судьба». Он медленно опустился на стул, с трудом соображая, что Фома Андреевич глядит на него и, видимо, ждет каких-то, скорее всего благодарственных, слов. Но боль в виске уже вызывала тошноту, а колени дрожали так сильно, что он был вынужден обхватить их руками.

— Да что с вами, Сударевский? — Фома Андреевич выпятил подбородок, что считалось проявлением крайнего неудовольствия.

— Простите, Фома Андреевич. — Марк Модестович все же сумел взять себя в руки. — Это от неожиданности… Так много всего, разного… Печальное известие об Аркадии Викторовиче и ваше лестное предложение… Позвольте мне горячо вас поблагодарить, — спохватился он. — Я понимаю, что командировка в Амстердам ко многому обязывает, и постараюсь оправдать ваше доверие…

— Хорошо, хорошо, — снисходительно отмахнулся директор. — Вы там будете на месте. Насколько я знаю, ваш доклад, — Фома Андреевич вновь дал ясно понять, что отныне Ковский для него не существует, — вызвал в Оргкомитете большой интерес. Особенное внимание привлекла ваша, — он и здесь подчеркнул, что не желает более и знать другого соавтора, — идея изменения окраски кристаллов посредством облучения тяжелыми ионами. Это действительно очень интересно. Советую развернуть доклад именно вокруг тяжелых ионов, а про алхимию да знахарство лучше не упоминайте. Стыдно.

Марк Модестович вновь поблагодарил директора и поспешил откланяться.

Глава третья. СУМАСШЕДШИНКА

Люсин отпер кабинет и, облегченно переведя дух, сбросил пиджак. Нацедил из сифона полстакана тепловатой, выдохшейся газировки. Вода была кислая и явственно отдавала резиной. Он развязал галстук и, подойдя к окну, задернул занавески. С сожалением покосился на закрытую форточку. Из-за смога ее лучше было не открывать. «Надо спросить у пожарников, собираются ли они тушить свои болота. Сегодня, по-моему, еще хуже, чем вчера. Дышать невозможно».

До потемнения в глазах захотелось искупаться. Он увидел белую пену, сбегающую с палубы, голубоватые ледяные горы на горизонте, мокрые роканы товарищей. Услышал треск вырывающейся из поливного шланга забортной воды, стеклянный шелест ледяного сала, гомон птичьего базара на черной одинокой скале. Но горячая, промокшая на спине рубашка не слишком располагала к сосредоточению духа и самогипнозу. Расстегнув ремешок, он выпустил рубашку наружу и попытался овеять влажное, разгоряченное тело.

«Пустой номер. Надо бы раздеться совсем…»

Он привел себя в порядок, повернулся к сейфу. С вялым интересом следил за тем, как суровая нитка разрезает зеленый пластилин с четким оттиском медной номерной печатки. Дверца и особенно хромированная ручка изрядно нагрелись на свету, но стальное нутро сберегло какую-то видимость прохлады. Прикосновение к стенкам приятно холодило руки.

«Жаль, что это все-таки несгораемый шкаф, а не холодильник», — усмехнулся Люсин. Отодвинув пистолет Макарова, он вытащил тощую папку и метко швырнул ее на середину стола. Рубашка просыхала медленно, и садиться поэтому не хотелось. Кожаная спинка стула казалась липкой и внушала отвращение.

Чтобы не нагибаться, он взял красный телефон в руки и, зажав трубку плечом, позвонил в академическую поликлинику. Но дело не выгорело. В регистратуре ему категорически заявили, что на телефонные запросы поликлиника не отвечает.

— Так мне нужна всего лишь группа крови вашего пациента! — От неожиданного афронта Люсин, что называется, потерял лицо. — Не диагноз, не врачебные тайны, не секреты космической медицины!

— Не имеет значения, — отклонила его домогательства собеседница. — Таков порядок… Если хотите, обратитесь к заместителю главврача Джульетте Михайловне.

Но Люсин уже ничего не хотел.

«Ну бюрократы! — Он тяжко вздохнул и отставил телефон подальше. — Придется съездить к ним самому».

Настроение окончательно испортилось.

«Из-за чего? Ну только подумай, из-за чего? — спросил он себя. — Будем реалистами».

— К тебе можно? — проворчал Крелин, властно распахивая дверь.

— Яшка! — обрадовался Люсин. — Ты необыкновенно кстати… Заходите же, ребята! — Он улыбнулся маячившему за спиной Крелина Глебу и захлопнул черный зев сейфа. — Рассаживайтесь.

— Есть новости? — Крелин крепко пожал Люсину руку и вынул сигареты.

— Ноль целых, ноль десятых. — Люсин подвинул ему пепельницу. — Дела тебе не хватает?

— И то верно, — согласился покладистый криминалист и сунул измятую коробку «БТ» обратно в карман. — Мое послание получил?

— Да, конечно, спасибо тебе… Где был?

— Убийство в Варсонофьевском переулке.

— Что-нибудь интересное?

— Пьяная драка. Двое молодых парней избили случайного прохожего. Смерть наступила от множественных ранений черепа…

— Взяли?

— Одного… Другой успел скрыться, но это, как ты понимаешь, не вопрос. Найдут.

— Совсем спятили!

— Не иначе, — согласился Крелин. — Но вернемся к нашим баранам. Я только что из лаборатории.

— Ты мой благодетель, Яша! — Люсин потрепал его по плечу. — Вам здорово повезло с шефом, — подмигнул он Глебу. — Так что в лаборатории?

— Видал Наташу. Просила передать тебе привет.

— И только-то?

— По-моему, она по тебе сохнет, — усмехнулся Крелин. — Анализ, во всяком случае, готов.

— Порошок?

— Как ты думаешь, что это оказалось?

— Если бы я это знал, то не стоило бы утруждать химиков.

— Логично… Одним словом, это меркамин. — Крелин положил на стол бланк экспертного заключения. — Вещество обладает специфическим запахом меркаптана. Идентифицировано по молекулярному весу — сто тринадцать с десятыми и температуре плавления — семьдесят один градус.

— Так вот откуда этот тошнотворный запах мертвечины! — Люсин схватил бланк. — Как же я сразу не распознал! Ведь меркаптан чувствуется в воздухе уже при концентрации одна, кажется, триллионная доля грамма на литр… Ну, ладно, ну, хорошо. Сейчас мы посмотрим. — Он метнулся к шкафу, присел и выискал на нижней полке нужный том химической энциклопедии. — Значит, меркамин… Все верно: молекулярный вес — кстати, теперь надо говорить «молекулярная масса» — и температура плавления… Где же он применяется? Ага. Вот! «Меркамин способен ослаблять действие ионизирующего излучения на организм; его применяют для профилактики и лечения лучевой болезни, возникающей, в частности, при рентгено— и радиотерапии»… Что скажешь?

— Знаю. — Крелин щелкнул пальцами. — Я говорил с Аркадием Васильевичем… Дело, видимо, еще серьезнее, чем нам показалось.

— Но ведь это след, Яша! И какой след! — Люсин поставил энциклопедию на место и, сосредоточенно покусывая губы, остановился у стола.

— Разумеется. — Крелин непроизвольно зевнул. — Извини, не выспался… Аркадий Васильевич советует начать с рентгеновского института. Это головное учреждение, и там должны знать, где работают с меркамином.

— Хорошо, — одобрил Люсин. — Можно еще обратиться в Минздрав, к главному онкологу… Сделайте это, ребята! А? Мне одному не поспеть. Боюсь, что НИИСК из меня все соки выкачает…

— Мы как раз с этим к тебе и пришли. Пора сколачивать постоянную группу. Поговори с Григорием Степановичем.

— Ладно… Сегодня же и поговорю. За это дело надо браться всерьез, ты, как всегда, прав, Яша… Вы не возражаете, Глеб?

— Что вы, Владимир Константинович! Как можно? — Логинов явно обрадовался. — Спасибо.

— Спасибо — да, или спасибо — нет? — уточнил Люсин.

— Да, — улыбнулся немногословный Глеб.

— Мы тогда с ним, — Крелин кивнул на стажера, — решили, что порошок рассыпали вместо табака…

— Помню, — кивнул Люсин. — Хотя это и глупо, раз они на мотоцикле. Собака все равно следа не возьмет.

— В том-то и дело. — Крелину показалось, что в глаз попала соринка, и он осторожно оттянул веко. — Но вдвойне глупо было применять сравнительно редко встречающееся соединение. — Он отчаянно заморгал. — Нелепица на нелепице.

— Муха залетела? — спросил Люсин, всматриваясь в покрасневший слезящийся глаз. — Покажи.

— Кажется, уже все в порядке. — Крелин крепко зажмурился. — Да, это очевидная глупость. — Отер кулаком выступившие слезы. — Но это-то и внушает особую тревогу.

— Я тоже так думаю. — Люсин наконец сел. — Несмотря на очевидные промахи наших контрагентов, картина запутывается. Сегодня нам еще труднее квалифицировать преступление в Жаворонках. Убийство? Похищение? Кража?..

— Или шутки старого химика? — перебил его Крелин.

— Как так? — удивился Глеб, напряженно следивший за разговором. — Это что-то новое.

— Ты полагаешь? — усмехнулся Крелин.

— Все, конечно, бывает. — Люсин сунул в рот костяной мундштучок. — Один академический деятель, пребывая в старческом маразме, тоже сбежал из дому при странных обстоятельствах, а потом его отыскали в Паланге с молодой аспиранткой… Но тут, конечно, другое… То, что мы принимаем за очевидную глупость, может обернуться изощренным коварством.

— Поясни. — Крелин время от времени помигивал, проверяя, все ли в порядке. — Я не улавливаю.

— А я улавливаю! Что, если меркамин рассыпан вовсе не для того, чтобы сбить со следа собаку?

— А для чего? — спросил Глеб.

— Для чего? — Люсин вздохнул. — Хотел бы я знать… Мы вот решили с вами податься к медикам. А не кажется ли вам, что это нас сбивают со следа? Именно нас, а не служебно-розыскных собачек. Если все заранее предусмотрено? Замаскировано? Мы потратим уйму времени, отрабатывая подсунутую нам версию, и в конце концов придем к тупику. Что, если человек, рассыпавший меркамин, никогда не имел с ним дела? Нарочно подсунул порошок, который не имеет к нему никакого отношения?

— Такое возможно. — Крелин обмозговал выдвинутый Люсиным вариант. — Но даже в этом случае он должен был знать, что такое вещество есть, не так ли? Я, например, до сегодняшнего утра и не подозревал о его существовании.

— Знать мало. Нужно еще иметь возможность получить, — поддержал его Глеб.

— Теперь мы добрались до конца. — Люсин бросил мундштучок в ящик и попробовал отклеиться от спинки стула. — Если нас водят за нос, то делает это не уголовник, не профессиональный домушник, а человек с воображением, тонкая косточка…

— Он безусловно разбирается в химии, — сказал Глеб.

— Равно как и хозяин дачи, — добавил Крелин.

— Но если нас не водят за нос, — Люсин, казалось, говорил сам с собой, — и эти олухи использовали меркамин именно так, как мы решили вначале, то со всей очевидностью обозначилась нить… Мы обязаны отработать этот вариант, дети! — Он резко встал. — Отправляйтесь, братцы, к рентгенологам. С Григорием Михайловичем я договорюсь…

— Да будет так! — Крелин тоже поднялся. — Либо мы в самое ближайшее время поймаем этих, как ты их назвал, олухов, либо будем знать, что нас водит нечистая сила. — Он боролся с зевотой.

— Бесы, как у Достоевского, — пошутил Глеб.

— Лично я — за олухов. — Глядя на отчаянно зевающего Крелина, Люсин потянулся.

— Я тоже. — Крелин помахал ему рукой. — Но боюсь, что так не будет. Есть, знаешь ли, какая-то сумасшедшинка… Будь здоров.

— Счастливо вам. — Люсин проводил их до дверей. — Я и сам чувствую, что есть… Ну ладно, там будем глядеть… Да, кстати, раз уж вы пошли по медицинской части, то не сочтите за труд проверить группу крови. Загляните на улицу Ляпунова. Глеб знает.

— А позвонить туда разве нельзя? — удивился Глеб.

— В том-то и дело, что нельзя, — развел руками Люсин. — Замглавврача Джульетта Михайловна отвечает только на письменные запросы.

— Мы тебе позвоним, — сказал Крелин.

— Если меня не будет, передайте Лидоне. — Люсин прикрыл дверь и потянулся к пиджаку. «Яша мудрый человек. Надо ковать железо, пока горячо. Старик не сможет отказать».

Завязывая галстук, Люсин настраивал себя на важный разговор с генералом. Но двойной широкий узел вышел косым и нескладным. Пришлось развязывать и все начинать сначала.

Зазвонил городской телефон. Люсин повесил галстук на ручку оконной рамы и взял красную трубку.

— Вас слушают! — сказал он, наклоняясь, чтобы поднять упавшую на пол булавку с янтарной головкой.

— Извините. — Голос был явно стариковский и очень знакомый. — Могу ли я попросить к телефону Владимира Константиновича Люсина?

— Это я. С кем имею честь? — Он уже узнал старичка коллекционера, который изредка позванивал ему, чтобы поделиться своими страхами и сомнениями. Старик буквально дрожал за свою коллекцию. Любые перемены внушали ему тревогу. Он боялся нового жильца, занявшего жилплощадь покойного Витюси Михайлова, телевизионного мастера, который постоянно пребывает под газом и вообще похож на наводчика, даже инспекторшу Госстраха. Эта дама, как было доложено Люсину при последнем разговоре, бесцеремонно ворвалась в дом, угрожая, в случае отказа от страховки, всевозможными бедами.

«Что у него еще стряслось? — подумал Люсин. — Господи, пронеси».

— Здравствуйте, Владимир Константинович! — обрадовался старичок. — Я к вам по важному делу.

— День добрый, Лев Минеевич, — вздохнул Люсин. — Чем могу?

— Вы помните, конечно, Веру Фабиановну?

— Еще бы, Лев Минеевич. Есть, знаете ли, незабываемые моменты в жизни… У нее, надеюсь, все в порядке? Здорова?

— Да-да, Верочка пребывает во здравии. Я, собственно, о другом… У Веры Фабиановны есть приятельница. Должен сказать вам, что поспешная привязанность, которая вспыхнула вдруг между столь несхожими людьми…

— Дорогой Лев Минеевич, — каждое слово Люсин сопровождал энергичным кивком, — у вас очень интересные новости, но вы должны меня простить, я безумно занят. Не могли бы позвонить чуть попозже?

— Когда именно, Владимир Константинович?

— В конце дня, а еще лучше завтра.

— Но у меня же очень важное дело! — взмолился Лев Минеевич.

— У меня тоже. Я, дорогой вы мой человек, на работе. — Сжав зубы, Люсин мотал головой, как лошадь над торбой с овсом.

— Я понимаю! Я знаю, Владимир Константинович, что вы на государственной службе. Обеспокоить вас я решился только по причине большого человеческого горя. Помогите, Владимир Константинович! Пропал человек!

— Какой такой человек? — сразу насторожился Люсин и разжал зубы. — Кто пропал?

— Так я же вам все объясняю! У Веры Фабиановны есть приятельница, дама сугубо неуравновешенная, склонная к экзальтации…

— Вы не гражданку ли Ковскую имеете в виду? — Люсин сразу вспомнил, что при первой же встрече Людмила Викторовна осведомила его о своем знакомстве с Чарской.

— Ее самое, — подтвердил Лев Минеевич и с явным разочарованием спросил: — Значит, вы уже все знаете?

— Получается, что так, Лев Минеевич… Только знаю я далеко не все. Вера Фабиановна бывала у Аркадия Викторовича?

— Последнее время они были неразлучны… Не с профессором, конечно, а с ней, его сестрой.

— Ну, а с профессором-то она хоть была знакома?

— А как же! Верочка даже консультировалась с ним по оккультным вопросам… Кри-стал-ло-ман-ти-ки. — Лев Минеевич по слогам произнес, видимо, непривычное для него слово.

— Как-как? — не разобрал Люсин. — Кристаллографии? Вот уж не думал, что стару… — он поперхнулся, — что Вера Фабиановна разбирается в точных науках.

— Да. Она умеет гадать на кристалле, — с полной серьезностью подтвердил неискушенный Лев Минеевич. — У нее есть большой хрустальный шар из Франции. Только я не верю в эти фокусы, хотя должен признать…

Пока Лев Минеевич лепетал нечто маловразумительное по части волшебных свойств драгоценных камней, Люсин лихорадочно черкал свой набросок плана расследования.

«Вот она, сумасшедшинка! Яков почувствовал ее в белом снежке меркамина, в смрадном запахе трупного разложения. Но все завязалось значительно раньше, куда как раньше… Как только обмолвилась она в первую встречу про Чарскую, так словно ветер холодный прошел по ногам. Связь налицо, оказывается. На самом виду! У старухи древние ценности, редчайшие камни, а он в НИИСКе работает, опыты какие-то ставит… Как это сразу на ум не пришло, что камни, самоцветы разные, будь они прокляты, — это тоже кристаллы и прежде всего кристаллы! А за старухой ведь многие охотились… Видимо, и теперь ее сокровища кое-кому покоя не дают. Но он-то, он-то при чем здесь, Аркадий свет Викторович? Случайно у кого-то на дороге встал? Или, может, сам на что-то клюнул? Ведь неизвестно пока, что за человек, чем дышит и как живет! Ничего не известно. А может, не случайно Фома Андреевич насторожился? Он же директор, член-корреспондент, голова! Не мог он разве раскусить Аркадия Викторовича? Интуитивно понять, что он за птица. Но доказательства, чего-то реального нет, вот он и вынужден быть сдержанным. Люди-то разные бывают, чувствуют и мыслят по-разному. Все проверить, каждую версию отработать, ни единой ниточки не упустить. А старуха Чарская — это не нить! Стальной трос! Манильский канат! Словно кто-то кости бросает упорно из века в век. Ларец этот знаменитый, слуги его. Одних древние загадки гипнотизируют, других барыш влечет, и еще как влечет! Извечное проклятие рода людского! Нет ни одного знаменитого в истории камушка, который бы не был омыт человеческой кровью…»

А Лев Минеевич долдонил в трубку:

— Тогда я и говорю ей: напрасно вы, Верочка, полагаете, будто здесь не человеческого разумения ситуация сложилась. Милиция, говорю, и не такое распутывала. Я сам от товарища Люсина, от вас, значит, Владимир Константинович, слышал, что сатанинской светящейся краской в обыкновенном магазине из-под прилавка торговали и только своевременное вмешательство участкового инспектора смогло пресечь этот далеко зашедший бизнес.

— Вот именно, — с покорностью обреченного подтвердил Люсин. — Вы совершенно правы, Лев Минеевич.

Приглушенно загудел внутренний.

— Одну минуту! — сказал Люсин и прижал к другому уху зеленую трубку:

— Люсин у аппарата.

— А она мне отвечает… — оживился Лев Минеевич.

— Приветствую вас, Люсин. Ашотов говорит, — отозвалась одновременно вторая трубка.

— Подождите, пожалуйста, Лев Минеевич, я говорю по другому телефону.

— Люсин положил красную трубку на стол. — Рад вас слышать, Гурий. Что нового?

— Сперва вы скажите мне, что дала дактилоскопическая экспертиза?

— Ничего. Таких отпечатков в картотеке нет. Не знаю только, насколько это надежно. У нас было всего два пальца, причем один размытый…

— Жаль… Но насчет надежности вы зря сомневаетесь. Машина делает сравнение по одному отпечатку столь же уверенно, что и по полной карте.

— Я знаю, но, понимаете, абсолютной уверенности…

— Можете верить, Люсин. Да, очень досадно, что пациент на учете не состоит!

— Еще бы! А что у вас?

— В том-то и дело, что мы отобрали кандидатов! Четырех…

— Вот это здорово! По почерку?

— Угу. По нашему алгоритму. Я навел справки; все четверо наши клиенты. Двое — в длительном отдыхе, потому вне игры. Я так надеялся, что пальчик не подведет и вы мне сами назовете одного из оставшейся пары.

— Весьма сожалею.

— Своим известием, Люсин, вы мне испортили триумф. Имейте в виду.

— Что делать, Гурий! Может, на всякий случай еще раз проверим их отпечатки?

— Эх вы, Фома неверующий! Машина не ошибается…

— И все-таки…

— Валяйте, только имейте в виду, что шансы у вас нулевые.

— Согласен… А вашу великолепную четверку вы мне все же отдайте.

— Пару.

— Тех, что отдыхают, тоже… Всякое, знаете ли, бывает…

— И тут не доверяете? Ну титан!

— На всякий случай, Гурий, на всякий случай.

— Не будет у вас никакого случая. Ваш гастролер — пятый. Так и знайте.

— На девяносто девять процентов.

— Такова ваша степень доверия?

— Нет, в ваши ЭВМ я верю на все сто. Просто я не знаю, кто именно оставил пальцы. Любитель «Беломора» или тот страшный субъект, который, имея в кармане «Пэл-Мэл», хватается за чужой «Дымок».

— Это уже ваша кухня.

— Совершенно справедливо.

— Тогда до скорого.

— Очень вам благодарен, Гурген. За мной обед в «Арарате».

— В «Арарате» угощать буду я, вы же подыщите что-нибудь другое.

— Постараюсь обдумать ваше предложение… Не возражаете, если я заскочу к вам минут через пять — десять?

— Приходите. Жду.

— Лев Минеевич! — Люсин схватил красную трубку. — Очень прошу вас, позвоните мне завтра. Мы обо всем с вами договоримся…

Вновь загудел внутренний.

— Извините меня, Лев Минеевич, улетаю! — Не дожидаясь ответа, он утопил рычажок. — Люсин слушает, — сказал он, сняв зеленую трубку.

— Ты что это на телефонах повис? — проворчал Крелин. — Глеб не мог до тебя дозвониться. Все занято.

— Да навалилось, понимаешь ли… Ты откуда?

— Из Минздрава. Сижу в приемной.

— Ждешь начальство?.. Понимаю! Но ничего не поделаешь, Яша, так надо. Главный онколог — это шишка.

— Я это вижу воочию… Но я к тебе по другому вопросу… Приехал Глеб.

— Ну-ну?

— Группа крови АВ. Резус положительный.

— Так… Та же, что и в саду.

— Да. У сестры, естественно, такая же. Можно не проверять.

— Досадное совпадение.

— Если это только совпадение, Володя.

— Думаешь, это его кровь?

— Очень возможно. Вероятность простого совпадения, как ты знаешь, двадцать пять процентов…

— Ладно, Яша, пусть будет так… Держи меня в курсе, сегодня я никуда не поеду.

— У начальства был?

— Сейчас иду, душа моя. Телефоны не давали.

— Поторопись, Володя, не подведи меня. На мне столько висит, если бы ты знал…

— Будь спокоен. Ручаюсь тебе, что сегодня же будешь прикомандирован исключительно к нашей группе.

— Смотри!

— Не волнуйся, Яков. Григория Степановича я беру на себя.

«Как прав оказался Старик! Это и впрямь мое дело. Удивительно все же, как он это почувствовал? Причем сразу, не располагая никакими конкретными сведениями! Что здесь: опыт или готовый результат скрытой работы подсознания? Нет, пока Гурий не найдет для подсознания подходящий алгоритм, мы можем не беспокоиться за свой кусок хлеба. Машины без нас ничего не сделают… Итак, перво-наперво — к Старику. Потом наша спецгруппа начнет действовать. Поищем „Яву“ с коляской, пройдемся по всем линиям. Что-нибудь обязательно прояснится. Как же иначе?.. Нужно будет договориться, чтобы нас немедленно ставили в известность о каждом неопознанном трупе… Портреты Ковского тоже не худо бы разослать. На то и колеса даны мотоциклу, чтобы ездить. Сегодня здесь, завтра там…»

Люсин быстро внес в план необходимые изменения и позвонил генералу.

— Разрешите зайти к вам, Григорий Степанович?

— У тебя срочное?

— В принципе — да.

— Ну, если только в принципе, тогда погоди. У меня тут народ собрался. В пятнадцать часов тебя устроит?

— Вполне, Григорий Степанович… Есть только одно «но».

— Тогда быстро.

— Я подключил Крелина.

— А разве он и так не с тобою?

— Отчасти. И то больше на первых порах.

— Обсудим.

— Я понимаю, но у него есть другие задания…

— Нашли что-нибудь серьезное?

— Полагаю, что так.

— Хорошо. Забирай его себе.

«Вот и уладилось».

Люсин спокойно завязал галстук, надел пиджак и, заперев кабинет, отправился в НТО к Ашотову.

Глава четвертая. РОБИНЗОНАДА СРЕДНЕЙ ПОЛОСЫ

С той минуты, когда Фрол с Витьком осознали свою непреодолимую оторванность от мира, начинается летопись их робинзонады. Огненная подкова совершенно отрезала Светлое озеро да луг с молодым соснячком на суходоле и от Электрогорска, и от бетонной дороги. Лишь тоненький перешеек одноколейки соединял еще не тронутый пожаром остров с Заозерьем. Но по рельсам днем и ночью сновали пожарные дрезины; маленькие паровозики толкали платформы с землеройными машинами и песком, шаткие зеленые вагончики с войсками. Стекольщик был не настолько наивен, чтобы надеяться незаметно проскочить по насыпи.

Он сразу понял, что район бедствия оцеплен, а коли так, то милиция в подобных мероприятиях играет далеко не последнюю роль. Первое время, услышав стрекот вертолета, Фрол тащил Витька в камыши, и они пережидали опасный момент, увязая в черной, хрусткой от улиток грязи. Но лиловый угарный дым столь плотно застилал землю, что можно было не прятаться.

В самом крайнем случае, если пожар перекинется на соснячок, решено было выйти на насыпь. На левом берегу озера находился как раз разъезд, где стоит поезд на Электрогорск, пока по одноколейке проходит встречный. Сейчас туда пригнали оборудованный бульдозером танк, а в тупике постоянно дежурила дрезина. От холма до разъезда было километров семь-восемь. Стекольщик не сомневался, что в случае опасности они сумеют прорваться туда не только на мотоцикле, но и на своих двоих.

Не слишком волновала его и проблема продовольствия. Огонь сгонял к озеру зверье со всей округи. Перепуганных, дрожащих в ивняке да камыше зайцев можно было брать прямо руками. Хватало и птицы. Одурманенные дымом утки, кулички, водяные куропатки трепыхались в осокорях, бессильно били по воде перепончатыми лапами, крутясь на месте и затихая. Одна беда — змеи. Ужи да гадюки со всего классона спешили укрыться в Светлом. Витьку, не отличавшему ядовитого гада от желтопузика, повсюду слышалось шипение; он испуганно шарахался от случайного прикосновения холодного стебля кувшинки; подозрительно всматривался в причудливые сплетения осклизлых корневищ. Поэтому он наотрез отказался подбирать по утрам околевшую в озере дичь. Всю заботу о пропитании взял на себя Стекольщик. Он собирал летние опенки, клюкву и гонобобель, прошлогодний лещинный орех и брусничный лист, который они заваривали вместо чая. Он же заготовлял впрок птицу, варил и жарил ее на костре, благо соли они купили килограммовую пачку. Огонь разводили только днем, когда завеса гари укрывала их островок от стрекозиного глаза вертолета.

Стекольщику такая жизнь даже нравилась. Незаметно для себя он стал называть Москву и прочие крупные центры не иначе, как Большой землей, что было явным отголоском долгих месяцев, проведенных за Полярным кругом.

— Житуха! — сказал он однажды, в блаженной истоме вытягиваясь меж мягких, поросших кукушкиным льном кочек. — Вот только выпить нечего. А ведь гонобоба-то, гонобоба… Голова кругом идет! Сюда аппаратик со змеевичком — помирать не надо. А, Витек?

— Оно-то верно, Фрол, — покорно согласился Витек, смакуя сочную гузку чирка. — Только как бы не угореть. Дым-то этот глаза ест, и перхаю я. Как бы не того…

— А ты не боись. Торф — он целебный. Я тебе точно говорю. Одного дундука — он, поддавши, в поле заснул — гусеницей переехало, прямо начисто в залежь вдавило, и то ничего.

— Ну!

— Вот те и «ну»! Я тебе точно говорю. Директор торфопредприятия уже гроб по телефону заказал, а он вдруг проснулся, рассолу запросил. Его потом, говорят, знаменитый болотный профессор Веллер смотреть приезжал и в торфяной институт вне конкурса зачислил.

Но академическая терминология Стекольщика не развеяла опасений Витька, а лишь настроила его на еще более грустный лад.

— Как же на работе-то покажусь? Мне аккурат в понедельник заступать надо, а где я? Вон я где!.. Опять прогул, выходит. Уволят меня.

— Не уволят. — Стекольщик благодушно похлопал себя по округлившемуся брюшку. — Директора твово, точно, могут уволить, а тебя — не. Где это видано, чтоб монтеров с работы выгоняли? Да их днем с огнем ищут! Я бы на твоем месте еще куда на полставки пошел. Лучше всего в кооператив. Заявился в неделю раз, обошел квартиры — где трояк, где рупь. А зарплата идет. Ты с дамочками лялякаешь, жучки на пробки мотаешь, а тебе денежки начисляют.

— Все-то у тебя легко, Фрол.

— Вру, что ли? Да у меня, если хочешь знать, бабка в нянечках на трех с половиной ставках работала. При полном пенсионе! Она как главврача или директора там облает, так того санитары на носилках уносят. А профессоров, ординаторов всяких знаешь как шугала? Все перед ней на задних лапках. Иди сыщи себе другую уборщицу, ишь ты, шустрый какой!.. Да не боись ты никого. Мало ли почему человек на работу не вышел?

— Так уважают меня в институте, Фрол… Неловко как-то.

— А чо им тебя не уважать? Рази ты плохой человек? Держатся они за тебя, дура. Понял? А потому тебе все позволено.

— Меня ведь туда милиция определила. Сам товарищ Люсин Владимир Константинович позаботился.

— Посадить он тебя позаботился. Так оно точнее будет. Я тебе еще в колонии объяснял, что вору в законе с мусорами не по пути. А ты переписку затеял, дура. И с кем? С легавым! Ну не чокнутый?

— Он же мне сам письмо прислал, Фрол, первый. И срок мне по его милости на два годочка скостили. Хорошие люди — они везде есть. На работу опять же устроил…

— Ну и вали отсюда, если ты такой благодарный, закладывай кореша, авось зачтется… — Стекольщик плюнул сквозь стиснутые зубы в тлеющие угли.

— Обижаешь, Фрол. — Витек повернулся к нему спиной. — Я добро не забываю.

— Оно и видно.

— Я потому и пошел с тобой, что жизнью тебе обязан. И никогда того случая на лесоповале не позабуду.

— Эх, Витек, Витек, дурья твоя башка! Нам бы только отсюда выскочить, а там — поминай как звали. Со мной, браток, не пропадешь. Полкуска в месяц я тебе гарантирую.

— Мне, Фрол, и зарплаты почти что хватает. Я ведь давно завязать решил. Если бы ты меня тогда не уговорил… — Витек побросал кости в огонь и, выдрав клок белого моха, обтер руки.

— Люблю добрых людей, — усмехнулся Стекольщик. — Сам потому как добрый. Никому зла не желаю. За всю жизнь мухи не обидел. Только жизнь — она какая, Витек? Беспощадная она, лютая. А человеку, поимей в виду, никогда никакой зарплаты не хватает. Вот и кумекай, изворачивайся. Нам много не надо, запасов не делаем и сберкнижек не заводим, а обеспечить себе сносное существование должны. Кто ж мог подумать, что так выйдет? Упокойничек нам здорово подгадил. Не то сидели бы мы с тобой теперича в «Якоре» и красную икру ложками лопали.

— Страшное дело, Фрол. Я потому и потянулся к тебе, что ты не лютый. Кровь человеческую даже в драке проливать — последнее дело… А в Жаворонках, что говорить, не подвезло.

— Лишь бы не прознали, что мертвое тело исчезло. Не то копать начнут, как бы не доискались. Авось билетик выручит. Уехал человек на поезде и сгинул. Ищи ветра в поле… Следа мы вроде бы не оставили… Не должны. Номер отмоем, протекторы переменим… Кто нас видел? Никто!

— Я как чувствовал, когда на дело шел. Порошочек захватить догадался.

— Какой еще порошочек? — насторожился Стекольщик и, опершись локтем, тяжело перевалился на бок.

— Ого-го! — хитро прищурился Витек. — Еще какой порошочек! Вонливый…

— Тебе кто велел? — тихо спросил Стекольщик.

— А что? — испугался Витек. — Разве нельзя?

— Нет, ты скажи, кто тебе велел? Ты меня спрашивал?

— Я же как лучше хотел!

— «Лучше»!.. А ну говори, что за порошок! — крикнул Фрол.

— Почем я знаю? И чего напустился… На работе взял.

— Ах, на работе! Как вам нравятся эти честные труженички? Хапают, что под руку подвернется, обворовывают родное отечество. Надо не надо, все едино — берут… А если тебя по этому порошку найдут теперя, тогда что? Лапоть ты, необразованность серая… Начистить бы тебе рыло…

— Неужто могут найти? — закручинился Витек. — Как же это?

— Горе ты мое! — Стекольщик сел и тяжело уставился на кореша. — Ничему-то ты не учишься. Сколько раз наказывал: первое дело — не оставляй следов. А ты? Да что же это творится? Какой такой порошок? Говори сей момент!

— Вроде сахара-песка, Фрол, только с запахом. Лучше сам погляди. — Витек вскочил и кинулся к мотоциклету.

Из сумки с инструментами достал стеклянную баночку с навинченной зеленой крышкой и нерешительно приблизился к Стекольщику.

— Вот, — смущенно потупился он.

Стекольщик взял стекляшку двумя пальцами, осторожно встряхнул.

— Не, — покрутил он головой. — На сахар не похоже. Больше на закрепитель-гипосульфит. Фотографией занимался?.. Ишь ты, кот перченый, инициативу проявил! — Он отвинтил крышку, потянул носом и весь аж перекосился от отвращения. — Смердит, что твоя мертвецкая. Все нутро выворачивает. Куда сыпал?

— Да вдоль забора, уезжали когда… Думал, собаки…

— Твоей башкой не думать надо, а след мотоциклетный затирать. Какие, к черту, собаки? Их нюхало дальше дороги не фурычит. Оборваны концы! Соображать надо… А по этой дряни нас искать будут! — Стекольщик яростно завинтил банку, встал и, подойдя к самому берегу, зашвырнул ее куда подальше.

Витек, виновато опустив голову, ковырял носком остывающие головешки.

— Значит, так. — Стекольщик стал рядом и по-наполеоновски скрестил на груди руки. — Давай шины менять. Давно пора… А я номером займусь. Может, никто нас и не заметил, но береженого бог бережет. Потому действуй…

Витек кивнул и заковылял к своей «Яве». Стекольщик проводил его хмурым взглядом, помедлил с минуту и пошел вслед.

Работали они молча и слаженно. Отвязали от коляски брезентовый сверток с новехонькими шинами и быстро «переобули» все три колеса. Потом Стекольщик нацедил из бака полбанки бензина, обмакнул в него ветошь и принялся яростно драить жестяную дощечку с номером. Усилия его оказались весьма успешными. В результате чудеснейшей метаморфозы номер 35 — 48 МОЕ превратился в 86 — 45 МОВ, а смытая краска целиком растворилась в бензине, который уподобился грязной бурде, или впиталась в тряпку.

Когда работа была завершена, Стекольщик выплеснул банку в остывший костер. Неистово полыхнуло пламя и пошло лизать выжженную проплешину земли. Тщательно обтерев руки, Фрол бросил в огонь ветошь, которая тут же занялась яростными коптящими языками.

Потом он знаком велел корешу раздеться, снял штаны сам, и они покатили к озеру старые шины, малость порыжевшие от въедливой торфяной пыли. Чавкал под ногами жирный озерный ил, шелестел подминаемый камыш и жесткие хвощи шуршали по резиновой насечке, но Стекольщик с Витьком продирались все дальше, пока не зашли в воду по колено. Тут они притопили свое добро, а когда со дна поднялись клубы мути и вырвались быстрые пузыри, побрели назад.

Но на обратном пути их подстерегала беда. Кто ищет, тот и обрящет, всегда найдет. Видно, недаром так панически боялся змей бедный Витек. Останавливаясь и замирая при каждом шаге, пробирался он к берегу. Медленно ставил ногу, всматривался в белые корневища. Фрол Зализняк бездумно пер, не разбирая дороги и вспугивая всякую живность, которая всегда уступает тропу уверенному и сильному. Он первым выбрался на берег и тут же повалился на облюбованное лежбище. Бензин уже прогорел. В черных головешках бегали золотые жучки.

В этот момент и наступил Витек на гонимую пожаром змею, которая заползла отлежаться в прибрежную осоку. Обычно змеи не нападают на человека. Яд служит им для охоты — священного права всякого существа на земле. Но когда змею пытаются схватить или ненароком на нее наступают, она атакует молниеносно и беспощадно.

Истошный вопль Витька сорвал Стекольщика с места. Он бросился к озеру, не понимая, что происходит, но тут же увидел танцевавшего на одной ноге кореша и все понял.

«Эх, Витек-Витек, не уберегся-таки, накликал! Видно, везет тебе как утопленнику».

Первоначальный крик боли и ужаса сменился стоном и причитаниями. Зажав ужаленную стопу руками, Витек продолжал скакать на одной ноге навстречу Стекольщику.

— Ну, чего ты? Чего? — подступил к нему Фрол. — Покажи, где…

Но Витек только стонал и всхлипывал.

— Покажи, тебе говорят! — заорал Стекольщик и, схватив его за плечо, рванул на себя.

Витек взвыл и покатился по земле. Насилу удалось его попридержать и перевернуть на спину. Но нога была так заляпана грязью и волоконцами прогнивших растений, что ничего не удалось разглядеть. Пришлось Фролу нарвать пропитанного водой сфагнума и отмыть черную жижу. И хотя при каждом прикосновении к ступне Витек заходился в истерике. Стекольщик быстро и ловко сумел управиться с ним. Две красные точки чуть пониже большого пальца говорили сами за себя. Одна из ранок слабо кровоточила. Вокруг укуса уже расплывалась водянистая припухлость.

— Не дергайся, лошадь. Убью! — Стекольщик пнул кореша под ребра и, ухватив его за пятку, принялся отсасывать кровь.

Пока он кряхтел, стоя на коленях, отдувался и поминутно сплевывал, Витек вел себя сравнительно тихо. Но стоило Фролу распрямиться, как он опять исступленно завыл, молотя по земле кулаками и здоровой ногой.

Но Стекольщик больше не обращал на него внимания. Слава богу, он многое повидал в жизни! Одни гадючьи свадьбы чего стоят. Когда змеи совершенно дуреют и свиваются в черные шевелящиеся клубки. Вдаришь по такому клубочку резиновым сапогом, и он летит, что твой футбольный мяч, метров десять, пока не развалится в воздухе. Эх, болото-болото, бела вода в тростнике… Чего только не творится в камышах, когда луна заливает их молочным светом! Когда всякая тварь выползает на берег и выдра играет, полощется в жирной воде… Немало змеюк потоптал Фрол сапогами, снищил палкой либо лопатой. Коли взялся он отсасывать яд, значит, дело верное, как в аптеке. Будьте благонадежны. Жаль спиртяги нет. Накачать бы сейчас Витю до посинения, к утру б оклемался, испарился.

Да и самому полезно, а то, не ровен час, вдруг ранка во рту какая али трещинка…

Стекольщик продрался к открытой воде и поплыл саженками туда, где почище. Хорошенько глотку прополоскал, отплевался. Во рту было противно-противно, язык, как губка, распух и небо одеревенело.

«От сосания, по всей видимости», — успокоил он себя и поплыл обратно.

Когда пошли круглые листья кувшинок и ломкие шишечки рдеста, он поплыл по-собачьи, подняв над водой голову. Углядев то, что искал, — узкие листья аира, — нырнул под ряску и, погрузившись руками в скользкий, затягивающий ил, вырвал холодное пупырчатое корневище.

Выбравшись на берег, оживил костер охапкой сухого лапника, подбросил пару поленьев, после чего испек корень в золе. Половину сжевал сам, а другую отнес корешу, который так и остался лежать в осокоре, среди дурманных кочек, поросших багульником, касандрой и мелкой травкой-росянкой, которая умеет ловить мух.

Витек лежал с закрытыми глазами и тихо поскуливал. Нога его заметно опухла.

«Видно, большая ему досталась, — посочувствовал Фрол, — самочка».

— Болит нога-то? — спросил он, наклоняясь.

— Еще как болит! — кротко отозвался Витек, с усилием разлепляя набрякшие веки. — И сердце стучит: бух-бух.

— Это хорошо. Это оно с отравой борется. Ты пока полежи тут, передохни, а я чаек заварю целебный. Ночью упаришься и утром встанешь как штык. На-ка клубенька откушай. Он способствует.

Фрол оделся, чтоб комары не заели, и занялся аптечным сбором. Нащипал белого земляничного цвету и кожаных листиков брусники, свежих сосновых побегов нарвал, полынь на лугу отыскал и цветы девясила. Засыпал все это в жирный после утиного супчика казан и, долив озерной водицы, поставил на огонь.

Варево вышло горьковатое, но приятное и хорошо пахло. Витек покорно испил целую банку и с помощью Фрола кое-как доковылял до бивуака.

— Спи, корешок, — напутствовал Стекольщик.

Он бережно накрыл дружка пиджаком и укутал пропахшим резиной брезентом.

После всех треволнений дня не мешало соснуть часок-другой и самому. Проснулся уже на закате с тяжелой головой и свинцовым привкусом во рту. Витек стонал и метался во сне. Лицо его горело. Губы потрескались и запеклись черными корочками.

— Не простое это дело — гадючий яд одолеть! — Фрол назидательно прищелкнул языком.

Голова со сна соображала туго. Он долго не мог надумать, чем бы заняться. Наконец вспомнил про полоненного на рассвете зайчишку и принялся его свежевать. За неимением уксуса решил набить тушку листьями лугового щавеля. И тут его осенило. Гадюка, ужалившая Витька, могла их здорово выручить! Змеиный укус — штука объективная. Симулировать его нельзя. Иное дело — точное время укуса. Это никакими анализами не установишь, да никто и не станет в такой ситуации докапываться до истины. Поверят на слово.

«Значит, когда его тяпнули? А на той неделе в среду! Вот когда. То-то и оно… Нет, в среду не пойдет. Отчего не вывез, спросят, или за помощью не сходил. Пусть тогда в четверг к вечеру. Это хуже, конечно, но ничего — сойдет, а пожар все спишет. Им сейчас не до нас».

Он облегченно перевел дух и даже погладил Витька по небритой щеке. Но тут же озабоченно поцокал языком, до того она горела. Витьку явно становилось все хуже. Впрочем, особенно беспокоиться было нечего. От укуса гадюки не помирают. Это Фрол знал совершенно точно. Да и яд он отсосал своевременно, хотя, как видно, не весь.

Пришла ночь с малиновым страшным небом. Она была наполнена ревом моторов, уханьем химических бомб, воем сирен, колокольным тревожным звоном. Разъезд за озером не утихал до рассвета.

Стекольщик не мог знать, что отдельная саперная рота, усиленная взводом танков, еще вчера сумела подвести к лесистой окрайке роторные траншеекопатели и фронт огня был приостановлен. Одновременно началась и операция по уничтожению наиболее крупных очагов. Но то, что зарево над Новоозерным заметно потемнело, Фрол видел превосходно и сделал соответствующие выводы. Пожар явно шел на убыль, хотя гарь в воздухе не убывала, а даже как будто усилилась.

Ему не спалось, и он просидел до утра, попивая остывший чаек, закусывая холодной зайчатиной. Прислушивался к отзвукам далекой битвы и стуку колес. Дрезины носились уже в оба конца, и это было хорошим знаком. Впервые за все дни ухали совы в сосняке. Значит, тоже не опасались более за свою жизнь, а охота у них была богатая, как никогда раньше. Слышал Фрол, как трещал и фыркал в ивняке большой зверь — скорее всего лось, согнанный с ближнего острова, — как шуршали в осокорях игривые ондатры. Он размышлял о преходящей прелести жизни, о том, как внезапно ломается все и летит вверх тормашками из-за какой-нибудь глупой случайности, нелепой превратности судьбы. И было ему грустно. А Витек стонал и задыхался, все норовил содрать с себя тяжелый брезент.

Когда же совсем рассвело и Стекольщик увидел в каком-нибудь километре от них сидящий на лугу вертолет, он окончательно решил пробиваться.

Идти на разъезд, где полным-полно войск и всякого начальства, не хотелось. Тем паче не было уверенности, что не налетишь в серой мгле на такой же вот вертолет, который спокойно мог опуститься чуть подалее и потому невидим пока. Стоило попробовать пробиться на Новые озера. Конечно, ехать по болоту, горящему изнутри, куда как опасно. Но пожар сдает, а все суходолы здесь он, Фрол Зализняк, знает наперечет. Если второе поле не сгорело сплошняком и целы мостки через картовые и магистральные каналы, можно надеяться на успех, а повернуть обратно никогда не поздно.

Он попробовал растолкать Витька, но так и не смог привести его в сознание. Он только бормотал что-то и в ознобе стучал зубами. Стекольщик поднатужился и уложил его в коляску. Собрал наиболее важное барахло, а все ненужное закинул в озеро.

Мотоцикл завелся сразу. Подождав, пока прогреется двигатель, Стекольщик чуть повернул ручку газа и медленно выехал из кустов. Поехал он прямо через луг к лесу. Это был самый короткий путь, хотя и не слишком удобный. Машину сильно подбрасывало и трясло на бесчисленных кочках. Ехать приходилось на самой малой скорости. Зато потом, когда он добрался до сосняка и повел мотоцикл вдоль опушки, можно было даже передохнуть в пути. Он более свободно устроился в седле и уже не сжимал так оцепенело горячие резиновые ручки, поминутно ожидая броска. Ехать по сухому, перемешанному с прошлогодней хвоей песку было легко и безопасно.

Стекольщик не знал, хотя предвидеть такое мог вполне, что ему придется вскоре повернуть обратно. Чем дальше он ехал, тем труднее становилось дышать. Ветер медленно гнал густой плотный дым, просачивающийся из раскаленных торфяных недр. Все второе поле не только выгорело вширь до самой дамбы, но и вглубь — до сапропелиевой подстилки. По нему нельзя было ни пройти, ни проехать. Оголенная корка проваливалась и плыла под ногами, а чад стоял такой, что даже в противогазах там можно было находиться от силы десять минут. Пересечь эту исполинскую печь для обжига кокса можно было только вертолетом.

В поселке в это время готовились к наступлению на лесную полосу справа от насыпи. Она все еще горела и продолжала угрожать восстановленной на скорую руку дороге. Саперы и пожарные стянули к Новоозерному вполне достаточное для окончательной победы над лесным пожаром число машин. Не хватало только воды. Все резервы были уже израсходованы, а уровень Топического озера настолько понизился, что уже не хватало шлангов, чтобы дотянуть до уреза. Продвинуться же далее от берега по топкому дну не было никакой возможности. Ждали дрезину с трубами, чтобы проложить долговременный провод для забора воды. Благо в круглом, как блюдечко, глубоченном озере ее хватало.

Тайный груз, который Стекольщик с Витьком утопили на западном берегу, давно обнажился и лежал теперь далеко от уреза воды. Облепившая его корка грязи подсохла на солнце и отвердела. Издали скатка походила на почерневшее в воде бревно, каких оказалось много на илистом дне.

Ничьего внимания она, конечно, не привлекла…

Глава пятая. ВОЛНА II

Иран. VII век до н. э.

И пожелал царь царей Виштаспа увидеть черную кровь земли…

Перед самым рассветом выехал он из Балка, не взяв с собой ни советников, ни стражей. Только один чудотворец Спитама трусил за ним вслед на каурой кобылке.

— Куда мы поедем, азербайджанец? — спросил шахиншах, придержав коня.

— В пустыню, царь персов, — ответил Спитама, поравнявшись с Виштаспой. — Куда глаза глядят. Хочешь — налево, хочешь — направо.

— И всюду есть кровь земли?

— Всюду. Она скрытно течет по извилистым жилам недр, но я знаю, где ее сыскать.

Царский конь нетерпеливо заржал. В холодной предутренней синеве вороной казался почти невидимым. Только электрический огонь перебегал в его гриве, тихо потрескивая в сухом воздухе.

Виштаспа приподнялся на стременах и огляделся. Желтым металлом отливала хмурая полоса над холмами, поросшими чием. Растаяли звезды, и только волшебная предвестница рассвета еще льдисто посверкивала над щебнистой пустыней.

Вновь заржал вороной, и где-то далеко-далеко заливистым, гнусным плачем откликнулся шакал.

— Время дэвов, — поежился царь.

— Ты ошибаешься, — сурово возразил чудотворец. — Властитель света Ахуромазда уже летит над миром… Ты веришь в дэвов? — спросил он, помедлив.

— Разве они не были нашими богами?

— Забудь о том времени, шахиншах. — Спитама брезгливо поморщился. — Пусть презренные инды почитают в дэвах[9] богов. Для нас они — демоны, отвратительные порождения мрака зла, дети Ахроменью.

— Ты так учишь?

— Такова истина, шахиншах. Разве смерть не отделена от жизни, как день от ночи, как Туран от Ирана?[10]

— Что есть истина?

— Истина — это осознание своей задачи.

— В чем же задача человека?

— Задача человека — разводить и беречь скот.

— И царя тоже?

— Разве цари — не люди?

— Ты проповедуешь опасные мысли.

— Разве боги — не цари?

— Твоя истина двояка.

— Всякая истина двояка, шахиншах. Разве свет и мрак могут существовать друг без друга? Благая Мысль, Благое Слово, Благое Дело — вот истина истин, великое триединство Мазды.

Они неторопливо ехали на утреннюю звезду, и щебень скрипел под копытами их коней.

— Не слишком ли жалкая задача для человека — заниматься только скотом? — Виштаспа с наслаждением вдыхал свежий, бодрящий ветерок.

— Разве ты забыл, что главный удел мужчины — воевать?

— Мы — только звено в цепи жизни. — Спитама ласково потрепал свою кобылку по холке. — Ведь все началось с растений, которые Ахуромазда взрастил для скота.

— Для скота? — удивился царь. — Я думал, для людей.

— Нет, — односложно ответил пророк, а потом пояснил: — Скоту — орошенное бычьей уриной пастбище, для нуждающегося в пище человека — молоко. Таковы извечные установления пастушеской жизни, которых не должно нарушать… Я хочу сказать о двух духах в начале бытия, из которых светлый сказал злому: «Не согласуются у нас ни мысли, ни учение, ни воля, ни убеждения, ни слова, ни дела, ни наша вера, ни наши души"[11]. Оба изначальных духа явились, как пара близнецов, добрый и дурный, — в мысли, в слове, в деле. И когда они встретились, то установили: один — жизнь, а другой — разрушение жизни… Как ты думаешь, зачем разбойники — инды — угоняют у наших пастухов скот?

— Скот — это богатство, а грабители алчны.

— Твоими устами говорит душа Света, шахиншах. Но ответь мне: почему они алчны?

— Так уж, наверное, создали их боги. Разве нет, азербайджанец?

— Нет, шахиншах. Человек рождается свободным для выбора. Поэтому наши матери, прежде чем поднести младенца к груди, смазывают ему губы молоком травы хом. Так дитя приобщается к солнцу, чтобы в надлежащий день сделать правильный выбор. Дэвы в начале мироздания избрали тьму. С тех пор их поклонники стали злейшими врагами мирных скотоводов. Они поносят быков и самое Солнце, опустошают пастбища, ранят и убивают твоих людей. Нищету и разорение несут они дому, селению и стране. Вот почему бороться с ними надлежит силой оружия.

— Но в прошлый раз, помнится, ты говорил, что следует сложить оружие и прекратить военные набеги?

— Разве истина не двояка, о шахиншах? — лукаво улыбнулся Спитама. — Душа скота стенает и жалуется, что у нее нет сильного защитника. Она не хочет довольствоваться в качестве радетеля пророком, не имеющим другого оружия, кроме слова. Она хочет обрести могущественного покровителя, который поможет свету мечом. Тебе тоже придется сделать выбор, повелитель.

— Зачем?

— В будущей жизни каждого ждет воздаяние. Те, кто дружит с Ахуромаздой, окажутся в его царстве, поклонникам дэвов уготован мрак. Пройдя через испытания в красном огне, и те и другие разойдутся навеки.

— Открой мне тайну красного огня, пророк.

— В урочный час, владыка. — Спитама незаметно повернул кольцо на среднем пальце внутрь камнем, горящим, как мак, и заря, и сердце.

— А могу ли я уже при жизни хоть одним глазком взглянуть на твое небесное царство?

— Обещаю тебе это.

— Не обманешь? Мои жрецы — кави и карпаны — тоже умеют творить чудеса, только не верю я им. Видения, что они насылают, обманны, как опьянение, как дурной сон наяву.

— Так проснись же, о шахиншах, владыка Ирана! Ты живешь в нечестивой тьме, томишься под гнетом грозной магии, порожденной дэвами. Твой двор, столица твоя, весь Иран, находятся в руках лживых и бессовестных карпанов и кави. Очнись, государь. Пора вырвать страну из оков Атхарвы Веды.

— Но разве Веда не священная книга моих пращуров? Разве инды и мы — не два ручья, бьющие из одного источника?

— Забудь о том времени, шахиншах! — Спитама властно схватил царского вороного за узду. — Посмотри. — Он обвел рукой зеленеющий окаем: — Там встает солнце!

Они остановились посреди голой равнины. Небо вокруг на глазах светлело. Впереди наливалось оно зеленью и желтизной, за спиной еще клубилась мгла.

— Выбор сделан! — Пророк пришпорил свою лошадку и потянул царя за собой. — Скорее к свету!

— Погоди! — Виштаспа тоже остановил на скаку лошадь пришельца. — Уж не хочешь ли ты навязать мне свою волю? — Он усмехнулся надменно. — Мне, царю и сыну царей?

— Что ты, владыка! — мягко улыбнулся ему Спитама. — Выбор сделали твои предки — цари задолго до того, как появился ты сам. Отчего, скажи мне, народ арьев вдруг стронулся с места и, разделившись надвое, устремился в неизведанные края?

— Спроси у наших стариков, и они ответят тебе.

— Мне не нужно никого спрашивать, царь Виштаспа, раз сам Ахуромазда говорит со мной в священной тени кипарисов. Твои отцы избрали свет и повели за собой народ к вершинам иранских гор. Прислушайся к голосу собственной крови, и ты все поймешь.

— Думаешь? — Царь озадаченно наклонил голову к левому плечу, за которым висел колчан со стрелами, поющими на лету.

— Те, кого Ахроменью увлек за Гималаи, перестали быть нашими родственниками. Они тоже сделали свой выбор, шахиншах, и породнились с тьмой. — Спитама указал назад. — Недаром же смешались они с чернокожим племенем, почитающим исполинских змей Нагов и чудовищную обезьяну по прозвищу Хануман! Не прислушивайся к тому, кто хочет вновь обратить иранцев на служение дэвам. Им нужна новая вера. Свет им нужен и истина.

— Какая? — с вызовом спросил царь. — Уж не твоя ли, азербайджанец?

— Моя, — с достоинством ответил Спитама. — И твоя тоже. Авеста — вот имя солнца, которое будет светить в иранских странах, созданных Ахуромаздой: от Хорезма — первой из них, и до Газы — обители согдийцев, от сильной Маргианы и до прекрасной Бактрии. Я принес это солнце к тебе в Балк, Виштаспа.

— Зах говорит о тебе иное…

— Не верь этому злобнейшему из карпанов, царь. Он служит тьме.

— Он могущественнейший волшебник.

— Ужасный карлик, царь, темный служитель дэвов.

— Чем ты докажешь это?

— Разве он кажется тебе великаном, шахиншах? — удивился Спитама. — Или красавцем?

— Я не о внешности Заха, — кисло улыбнулся Виштаспа. — Откуда ты знаешь, что он поклоняется дэвам?

— В его присутствии скисает молоко, — улыбнулся Спитама. — Проверь — и сам убедишься.

— Я не раз видел, как он служил перед алтарем Солнца.

— Каким именем он называл Солнце, о владыка Ирана?

— Митра — наш солнечный бог, — благоговейно прошептал царь и склонился до самой луки седла.

— Пусть он будет мне свидетелем, — поднял руку Спитама, и даль перед ними ослепительно вспыхнула. — Видишь, царь?

Они спешились, чтобы приветствовать, согласно закону, восходящее светило.

— Я уверен, что Зах молится Сурье, — сказал пророк, когда они вновь оседлали коней и поскакали по направлению к зеркально блеснувшей на горизонте реке.

— Сурья так Сурья, — нахмурился царь. — Или не так именуется Митра в Ведах?

— Посмотри туда, государь. — Спитама махнул рукой в сторону выветренной скалы, похожей на старый покосившийся гриб. — Что там чернеет?

— Разве ты слаб на глаза, пришелец? — Царь из-под руки взглянул на сверкающий слюдяными бликами камень. — Это длинная тень, которую отбрасывает скала. Когда солнце поднимется, она станет короче.

— Почему же мы не видели ее раньше, до восхода?

— Из-за темноты, надо думать.

— Нет, шахиншах, не из-за темноты… Просто тень является порождением солнца. Истина, как я уже не раз говорил тебе, двойственна. — Не останавливая кобылки, Спитама развязал свой пояс. Холщовая рубаха его тут же вздулась за спиной пузырем. — Вот мои кости.

— Кости? — удивился Виштаспа.

— Да. Сплетенный из семидесяти двух нитей шнур, которым положено дважды опоясать живот. Как ты думаешь, что случится, если я встану перед алтарем без пояса?

— Думаю, что ничего страшного. Боги тебя не осудят.

— Ошибаешься, шахиншах! Жрец, совершающий приношение без кости, служит не Ахуромазде, а Ахроменью — не свету, но тьме!.. Теперь тебе ясна разница между теми, кто призывает Солнце именем Митры, и теми, кто именует его Сурьей?

— Кажется, начинаю понимать, — не слишком уверенно ответил царь, но вдруг озарился внезапно нахлынувшей мыслью. — Постой! — Он коснулся пророка рукояткой плети. — А кто установил ваши законы: предписал тебе закрывать рот и нос повязкой, завязывать пояс перед молитвой, толочь хому в чаше хаван? Кто все это придумал!

— Ахуромазда.

— Вот как?.. Ну хорошо, а ты сам обо всем откуда узнал?

— От него.

Виштаспа ничего не сказал на это, и они продолжали путь в молчании. И вокруг тоже было удивительно тихо. Только черный щебень скрежетал под копытами и поскрипывали изредка седла.

Река в эту пору обмелела, и лошади пересекли ее вброд, едва замочив бабки. Глинистая вода медленно стекала с мокрой шерсти на пыльный, грохочущий щебень и застывала мохнатыми, быстро испаряющимися шариками.

— Скоро прибудем, — сказал Спитама и задрал голову к лучистому теплому небу, где высоко-высоко парил на неподвижных крыльях гриф.

— Ты уже был здесь раньше? — спросил шахиншах.

— Я везде был, — как всегда спокойно и коротко ответил Спитама, нимало не заботясь о том, поверят ему или нет. — Глянь, повелитель. — Он указал пальцем на реку, просачивающуюся сотнями ленивых ручьев сквозь нагромождения гальки: — Кровь земли.

— Где? — Царь повернулся и наклонился в седле, чтобы получше рассмотреть невиданное чудо, но, сколько ни всматривался в желтую воду, так ничего похожего на кровь и не углядел. — Где она, эта черная кровь? Не вижу.

— Так вот же она! — по-детски засмеялся Спитама и, спрыгнув с лошади, руками зачерпнул из реки. — Теперь видишь? — Роняя капли, он поднес воду царю и глазами указал на тонкую поверхностную пленку.

— Это? — Виштаспа разочарованно всматривался в тусклую радугу, играющую приглушенными переливами павлиньих перьев. — Похоже на масло.

— Похоже, — подтвердил Спитама. — Она ведь очень жирна… На моей родине есть места, где кровь земли изливается фонтаном, словно из обезглавленного тела. Ты построишь там храмы в честь всеочистительного огня, царь.

— Я? — удивился Виштаспа. Он не знал, как себя вести с этим чужеземным проповедником: то ли рассмеяться, то ли выказать гнев. — Зачем?

— Не ты, так твой сын, доблестный Спентодата, или сын твоего сына.

— Тебе безразлично, кто именно?

— Почти.

— Никак, ты знаешь тайну бессмертия, если готов ждать так долго?

— Знаю, шахиншах, хотя умру в свой час, как все.

— Зачем же тебе умирать, если знаешь?

— Надобно, царь.

И опять они надолго замолчали, следуя неторопливо навстречу реке, покачиваясь в такт ходу коней в скрипучих седлах. Одежды их — пурпурный виссон царя и холщовая длиннополая рубаха Спитамы — медленно покрывались желтоватой пудрой пыли. Царь подремывал и клевал носом, а пророк не спускал глаз с радужной пленки, мелькающей в сплетении мутных струй. Изредка спешиваясь, внимательно присматривался он к травам, буйно разросшимся на орошаемых рекой землях, улавливая незаметные для других изменения в окраске голубовато-серебристой полыни, сухого дрока, ромашки или золототысячника. Но больше всего привлекали его мясистые стебли мандрагоры и красные пупырчатые островки солярок в местах, где близко подходила к поверхности горькая вода пустыни.

— Теперь скоро. — Спитама догнал шахиншаха и, схватив за уздечку, повернул вороного в сторону от речного русла.

— Чего? Куда? — испуганно встрепенулся Виштаспа.

— Туда. — Пророк света махнул в сторону холмов, пыльно туманящихся уже в знойных воздушных потоках.

Солнце неудержимо плыло к зениту. Сухо трещали бесчисленные кузнечики. Сонными бликами слепили петляющие средь каменных завалов ручьи.

В том месте, где желто-белые гладкие валуны были черны от жирной копоти, а трава разошлась, обнажив мертвую грустно-серую землю, царь и Спитама простились с рекой и поскакали в пустынную степь. Они шли по темному, словно выжженному пожаром следу, вдоль которого не росла даже вездесущая верблюжья колючка.

Вороной испуганно заржал и сделал попытку подняться на дыбы, но царь укротил его, натянув поводья.

— Он что-то чует, — сказал Виштаспа.

— Погоди, скоро и до тебя долетит дух земной крови.

Все реже встречались теперь заросли тамариска и черный саксаул, гулко цокали подковы по растресканным, обожженным такырам, медно блестевшим под страшным полуденным солнцем. Попрятались ящерицы, забились в глубокие норы змеи, и только черные, похожие на пауков каракуртов жучки продолжали шнырять меж камней, покрытых темным лаком пустыни и побелевших шаров колючки.

Все явственнее проступала темная лента в песках. Копытный след медленно наливался густой, дурно пахнущей грязью.

— Теперь и я чувствую. — Виштаспа гадливо поморщился. — Нам еще далеко?

Они взобрались на холм, откуда открывалась бескрайняя дымящаяся равнина.

— Смотри, шахиншах, — благоговейно прошептал Спитама.

Царь увидел ямы, наполненные маслянистой жижей, грязевые озера, в которых тяжело пробулькивались гигантские пузыри, трещины, откуда вырывались шипящие струи пара. Горячий воздух над равниной дрожал и переливался, отчего дальние синеватые кряжи коробились и смещались, словно отраженные в подернутой рябью воде.

— Обиталище дэвов! — ужаснулся шахиншах. — Я поражен! Почему у меня в Балке не знают об этом месте?

— Люди ленивы и нелюбопытны, государь.

— Все?

— Я говорю о тех, в чьих сердцах не пылает божественный огонь Ахуромазды. Запомни же эту долину, шахиншах. Запомни жестокий запах черной крови земной. Ради нее прольются реки человеческой крови.

Солнце жирно отсверкивало в горячей грязи. Виштаспе померещилось вдруг, что золотой нестерпимый блеск сменился густым и алым. До самого горизонта дымилась пропитанная кровью земля.

— Пойдем, государь, — тихо позвал его Спитама.

Они спустились с холма, ведя за собой лошадей.

— Что это?! — Царь закрылся руками от ударившей в лицо струи горячего смрада.

— Дыхание недр, — ответил Спитама, приседая над трещиной, откуда хлестал хорошо различимый газовый вихрь. Камни вокруг запеклись пузырями коричневой пены. — Здесь властвует Ахроменью, и только всеочистительный огонь способен освободить от его заклятия. Смотри же, о повелитель персов!

Спитама выпрямился и, погладив кобылку, полез в хурджум. Он вынул завернутый в льняную тряпицу кувшинчик и бережно поставил его на землю. Узкое горлышко кувшина закрывала причудливая пробка в виде бронзового стержня с серебряным шариком на конце. Затем он стянул с пальца кольцо, блеснувшее раскаленным угольком камня. Сняв шарик, надел кольцо на стерженек и вновь привинтил серебряную шишечку. Поймав в гранях камешка солнечную искру, нацелил ее на скважину. Тончайшая световая игла ударила в трещину, откуда, хрипя, вырывался воздушный поток. Мелькнула красная вспышка, прозвучал негромкий хлопок, и бледное пламя заплясало перед царем.

— Ты поджег воздух? — отшатнулся Виштаспа. — Зачем ты сделал это, искуснейший из магов?

— Здесь станут поклоняться огню. Повсюду распустятся такие огненные цветы. — Спитама широко развел руки, словно стремился обнять весь мир. — От Азербайджана до Хорезма, от Балка до гор, где живут пушты.

— Но твое колдовское пламя не освещает, — царь потянулся к огню и тотчас же отдернул руку, — хотя и жжется.

— Что все земные огни перед сиянием Митры! — усмехнулся пророк и, прищурившись, глянул на солнце. — Зато в ночи этот факел станет указывать путь. — Он наступил ногой на шуршащий ком перекати-поля, который гнал мимо медленный ветер. — Вот так! — Спитама нагнулся и подбросил сухую траву к факелу. Она вспыхнула желтым трепещущим светом и вмиг истлела почти без дыма, не оставив золы.

— Ты показал мне великое чудо! — Виштаспа скрестил руки на груди. — Мое сердце склоняется к твоей Авесте, пророк. Я щедро одарю тебя.

— Ты уже наградил меня, шахиншах. — Спитама поклонился до земли. — Ахуромазду почти, а не слугу его. Построй здесь храм.

— Клянусь, что сделаю это! — воскликнул с горячностью царь. — Но прежде я возведу огненное святилище у тебя на родине…[12]

— Щедрость твоя безмерна, владыка…

— А теперь в Балк! — Виштаспа сунул ногу в стремя.

— Повремени, шахиншах, — остановил его Спитама. — Я вижу, ты очень любишь своего коня?

— Черный Алмаз для меня дороже всех земных сокровищ! — Царь поцеловал вороного в белую звездочку на лбу. — Он дважды спасал меня от смерти.

— Выручит и в третий раз, — пробормотал, приближаясь, пророк. Свой кувшинчик он уже замотал тряпицей и спрятал в чересседельную суму, и кольцо с красным камнем вновь лучилось на среднем пальце его левой руки. — Дозволь попробовать! — Спитама взъерошил коню гриву.

— Что? Ты хочешь оседлать его? — Шахиншах расхохотался. — Он тут же сбросит тебя на землю, пророк. Черный Алмаз никого не подпускает к себе.

— Я знаю, повелитель, — кротко улыбнулся Спитама. — Но меня он не обидит. Я сумею справиться с ним. — Он взял коня за узду и ласково приник губами к его горячему, напряженному уху.

…В тот тихий предрассветный час, когда царь и Спитама выезжали по подъемному мосту за крепостную стену, карпан Зах прокрался к покоям пророка. Притаившись за углом, всматривался он в мутно-синюю темень, в которой черной, неразличимой громадой мерещился страж. По храпу, с характерным бульканьем в глотке, Зах узнал рыжего великана Кэхьона, слывшего первым дураком Балка. Судьба явно благоволила верховному жрецу. Он приосанился, надменно вскинул голову и, стараясь производить как можно больше шума, выступил из-за угла. Но страж не проснулся. Он сидел на полу, привалившись боком к двери и запрокинув назад тяжелую голову. От храпа, вырывающегося из слюнявого полуоткрытого рта, казалось, дрожали стены. Медный щит и меч валялись далеко в стороне.

Карпан осторожно перешагнул через его ножищи и потрогал дверь. Она была заперта на засов. Чуткими музыкальными пальцами Зах нащупал большую печать с царским быком. Комната Спитамы была опечатана. Карпан закусил губу и задумался. Потом решительно тряхнул головой, сорвал печать и острым, чуть загнутым кверху носком туфли больно ударил стража под ребра.

— Вставай, сын греха! — прошипел горбатый жрец и для верности щелкнул великана по лбу.

— А! Что? — очумело заметался по полу Кэхьон и наткнулся впотьмах на собственный щит, который загудел подобно гонгу.

— Да тише ты, осквернитель могил! — испугался Зах и еще больше сгорбился. — Весь дворец перебудишь! Так-то ты несешь службу?

— А? — Страж сладко потянулся и, пошатываясь, встал.

— Два! — перекривил его жрец. — Видел? — Он схватил великана за руку и потянул к двери. — Печать-то не уберег!

— Ох! — простонал Кэхьон, хватаясь за голову.

— Цепляйся крепче, — хихикнул Зах. — Она плохо держится у тебя на плечах. Скоро покатится.

— О-о! — горестно захныкал страж, и тут на него, видимо с испуга, напала икота. — К-как же т-так?!

— Кто велел опечатать дверь? — Карпан изо всех сил ударил его под коленную чашечку. — А, жаба?

— Шшшах-инш-ахх, — задохнулся в икоте страж.

— Зачем?

— П-приказ.

— Я понимаю, что приказ, а зачем?

— Шшш… — начал было несчастный великан.

Но жрец нетерпеливо прервал его:

— Спитама сам попросил об этом?

— П-попросил.

— Эа, да что с тобой толковать! — Зах сделал вид, что собирается уйти. — С носорогом и то легче договориться. Пеняй теперь на себя. Скоро тебя казнят.

— Смилуйся, карпан! — завопил нерадивый часовой и, гремя амуницией, брякнулся на колени.

— Тише! — Жрец затрясся от бешенства. — Еще один звук, и я сам перережу тебе горло!

— Пощади, о мудрейший! — Страж жалобно простер руки к горбуну. — Выручи раба своего!

— «Выручи, выручи»! — проворчал Зах. — Все вы такие: как плохо, сразу ко мне бежите, а пока все ладно, так даже не вспомните!.. Что теперь делать-то будем?

— Ты мудр, — страж развел руками, — тебе виднее. — Икота так же внезапно прошла. — Все открыто перед тобой: и прошлое и будущее. А уж я жизни ради тебя не пожалею. Младшую дочь храму пожертвую.

— Хорошо. — Жрец деловито потер руки. — А ну-ка, отодвинь засов.

— Так ведь приказ, верховный карпан… — замялся Кэхьон.

— Что-о? — Горбун изумленно отступил назад.

— Воля твоя, — сдался страж.

Тяжело лязгнул в темноте засов, и медный вздох пронесся по сонным покоям дворца.

— Я войду сейчас, — карпан наставительно погрозил кулаком, — а ты будешь меня охранять. Понял? Чтоб ни одна живая душа близко не подошла! Смотри у меня! — Он осторожно отворил дверь и, сунув руку за пазуху, прошмыгнул в келью.

Кэхьон подхватил с пола оружие и, подобно каменному изваянию, замер у входа. Но не успел он еще прийти в себя после пережитого и собраться с мыслями, как дверь позади тихонько заскрипела.

— Тс! Это я, — прошептал горбун. — Мне нужно было убедиться, нет ли кого в комнате.

— И как?

— Она пуста… Твое счастье, дуралей! Видимо, того, кто сорвал печать, что-то спугнуло… Давай думать теперь, как тебе помочь.

— Ага, давай! — с готовностью откликнулся страж.

— Ты умеешь молчать, червяк?

— Не пробовал что-то.

— Ночная мокрица! — вскипел карпан. — О Митра! Можно ли говорить с таким остолопом?

— Смилуйся, жрец!

— Поклянись, ничтожество, что ты скорее откусишь себе язык, чем скажешь хоть слово о своем преступном ротозействе.

— Я буду нем, как камень в пустыне!

— В холодную ночь кричат даже камни.

— Я не закричу.

— Тогда слушай. Я сейчас вновь запечатаю дверь и…

— А где мы возьмем печать шахиншаха? Великий визирь[13] сейчас спит…

— Не твое дело, безмозглый хомяк, где я возьму печать! Ясно?

— Слушаю и повинуюсь, великий карпан!

— Давно бы так, павиан… Мы запечатаем дверь, и все станет как прежде. Когда в первую стражу будешь сдавать пост, то доложишь, что никаких происшествий не было. Повтори, мокрица.

— Никаких происшествий не было!

— Хорошо. Меня ты тоже не видел. И вообще никто тебя ночью не беспокоил, в комнату не входил.

— Не входил.

— Тогда задвигай засов! — Карпан поднял восковую печать и принялся разминать ее пальцами. — Сейчас сделаем все, как было. Счастье твое, что в комнату никто не входил и ничего туда не подбросил. — Он ловко наложил восковую нашлепку и прокатал по ней лазуритовый цилиндрик, оставивший рельефный оттиск крылатого быка. — Иначе бы я не сумел тебе помочь… Ну, вот и все. Печать снова на месте.

— Отныне я раб последнего из твоих смердов. — Кэхьон ударил себя в грудь здоровенным кулачищем. — Как это тебе удалось?

— Разве я не великий маг? — усмехнулся Зах. «Не будь так темно, — подумал он, — я бы не решился пустить в ход чудесную гемму. Ведь даже такой глупец, как этот Кэхьон, и тот сообразил бы, что за нее могут заживо содрать кожу».

— Твое колдовство поистине всесильно!

— Да, стражник, это было могучее колдовство. Но тебе лучше забыть о нем. Понял? Печати никто не трогал, в келью никто не входил, меня ты не видел и я ничего общего с тобой не имею. — Карпан вынул длинные четки и поднес их к глазам, пытаясь разглядеть кисть. — Белая нить еще неотличима от голубой, но скоро уже первая стража… Прощай, воин!

— Прощай, величайший маг!

…Солнце клонилось уже к закату, когда царь и Спитама завидели южную стену арка. Она лежала в тени и казалась почти черной. Округлые зубцы ее отчетливо врезались в золотое пыльное небо. В невесомом от зноя воздухе, как далекие звезды, мерцали дымные факелы часовых.

Виштаспа ехал теперь впереди, а бродячий пророк, как смиренный слуга, трусил за ним следом, понукая уставшую лошадь. Они пересекли прямиком неглубокий сай, заросший тамариском и лохом, и выехали на царскую дорогу, ведущую к главным — изумрудным — воротам города. Но едва проскакали расстояние в четверть парсанга, как увидели, что опускается цепной мост. Поползли вверх дубовые колья решетки, и в затененном провале меж круглых слепых башен заметались огни.

— Я не велел встречать меня. — Царь оглянулся. — Что это может быть, Спитама? — Он указал плетью на конный отряд, высланный им навстречу.

— Ты лучше знаешь своих слуг, шахиншах.

— Только чрезвычайное происшествие могло заставить их ослушаться. — Он тронул коня серебряной с бирюзой рукояткой плети и поскакал в карьер.

Кобылка Спитамы, сколько он ни подхлестывал ее, все более отставала.

Но перед самой стеной, на невысоком пригорке, царь остановился, поджидая отряд, и Спитама на взмыленной лошади нагнал его в тот самый момент, когда от кавалькады отделились три всадника в золотых шлемах: великий визирь Джамасп и оба принца — Спентодата и Пешьотан.

Подъехав к царю, они соскочили с коней и упали ниц.

— О великий Митра! — первым поднял голову визирь. — Ты жив, шахиншах!

— Стоя на коленях, он благодарно сложил руки. — Ты жив, солнце солнц!

— Отец, ты жив! — хором подхватили принцы.

— Конечно, жив! Но что здесь происходит? Клянусь кругами небес, я ничего не пойму. — Царь, не слезая с седла, поочередно обнял обоих сыновей. — В чем дело, Джамасп?

— Видишь ли, шахиншах, солнце солнц и надежда Вселенной…

— Короче! — Виштаспа нетерпеливо взмахнул плетью. — Почему нарушен мой приказ?

— У верховного карпана было видение, — нерешительно пробормотал визирь и замолк.

— Какое? — нахмурился царь.

— Ему показалось, что тебя хотят убить, шахиншах. — Визирь смущенно потупился.

— Я так понимаю, шахиншах, — выступил вперед Спитама. — Карпан усмотрел смертельную для тебя опасность в моей особе. Правильно я говорю, великий визирь Джамасп?

Визирь только согласно кивнул в ответ.

— Это верно, отец! — Младший принц Пешьотан прижался щекой к отцовской ноге. — После приношения жертв, когда карпаны начали прорицать по внутренностям животных, Зах вдруг схватился за глаза и выронил бычье сердце.

— Выронил сердце?! — Царь побледнел. — Быть того не может…

— И все же это так. — Царевич Спентодата старался смотреть прямо в лицо пророку, но не выдержал и отвел глаза. — Верховный жрец выронил сердце.

— По закону он подлежит изгнанию, — улыбнулся Спитама. — Но здесь, как я понимаю, исключительный случай? — Он выжидательно замолк.

— Исключительный, — подтвердил визирь. — Верховный карпан закричал, что ослеп от злой силы, которая должна была поразить тебя, шахиншах, солнце…

— Довольно, — остановил его царь. — Когда это случилось?

— Ровно в полдень, — призывая небо в свидетели, поднял руку визирь.

— Ты как раз поджег тогда воздух, — заметил царь, повернув голову к Спитаме, и помрачнел.

— Что это было за колдовство, карпан не сказал, доблестный визирь? — спокойно осведомился пророк.

— Велишь ответить на его вопрос, шахиншах?

— Отвечай, — разрешил царь.

— Верховный карпан объявил, что ты, Спитама, замыслил страшное зло против шахиншаха, солнца солнц и надежды Вселенной. Причем оно настолько неистово и велико, что ослепило карпана и даже заставило его выронить бычье сердце.

— А не подумал ли ты, несравненный Джамасп, — Спитама спешился и неторопливо обтер лошадь, — не закралось ли у тебя подозрение, что карпан, возводя на меня напраслину, просто-напросто хочет прикрыть собственную неловкость? Разве не угрожает ему изгнание? Разве не оскорблял он меня и раньше столь же чудовищной клеветой?

— Велишь отвечать, шахиншах?

— Отвечай.

— Нет, пророк света, ни о чем таком я не подумал. — Визирь твердо, но без злобы взглянул на Спитаму. — Верховный карпан сказал, что чувствует вонь гнилого мяса, слышит клацанье собачьих зубов и скрежет кошачьих когтей.

— Что это значит? — удивился царь.

— Он хочет извести тебя! — Младший принц шмыгнул носом.

— Он замыслил колдовство на смерть, — сурово сказал Спентодата.

— Верховный карпан сказал, что ты, Спитама, — пояснил визирь, — расчленил труп ребенка и спрятал его вместе с головой пса и кошачьей лапой, чтобы погубить царя.

— Где? — быстро спросил Спитама.

— На груди! — выкрикнул младший царевич. — Вот где!

Спитама разорвал на себе рубаху и обнажил худое загорелое тело. Отчетливо вырисовывались ключицы и ребра.

— Смотрите же все, — сказал он печально. — Здесь ничего нет. Наверное, вы неправильно поняли карпана. Зло действительно можно затаить в сердце, но гнусные орудия колдовства следует искать в ином месте. Вели найти, царь! Я весь тут перед тобой.

— Что было у тебя в том горшке? — буркнул Виштаспа, стараясь не глядеть на пророка.

— Здесь? — спросил Спитама, доставая из хурджума завернутый в тряпки горшок. — Ничего из тех мерзостей, о которых поведал визирь. — Он протянул царю сосуд с серебряным шариком на пробке. — Только сила, похищенная по рецептам вавилонских магов у молнии.

— Не прикасайся, отец! — в ужасе закричал маленький принц.

— Не прикасайся, шахиншах! — доблестный визирь резким ударом выбил горшок из рук Спитамы.

Хрупкая керамика тяжело ударила о булыжник дороги и разлетелась на мелкие осколки. Пораженные страхом персы увидели странное сооружение из металлических дисков, похожих на китайские с дыркой монеты, которые соединялись друг с другом тонкими проволочками. Все диски были нанизаны на черный матовый стержень, заканчивающийся бронзовой пробкой с серебряной шишечкой на конце. Стержень разбился от удара, и диски распались, а пропитывающая окружавшую их материю вязкая, дымящаяся жидкость медленно поползла по камням, шипя и закипая, как вода в котле.

— Что ты наделал, неразумный! — огорчился Спитама. — Понадобится не меньше семи месяцев, прежде чем я вновь смогу собрать хранилище молний. Ты разрушил одну из семи несравненных драгоценностей мира! — Ползая на коленях, он стал собирать свои диски. Густая, источающая едкий дымок жидкость обжигала его руки, но он, не чувствуя боли, подбирал драгоценные кружки[14].

Остальные молча следили за ним.

Наконец Спитама бережно спрятал диски и проволоку в суму. Затем вытер руки тряпкой и смазал их густым молоком, несколько капель которого осторожно вытряс из бутылочки зеленоватого финикийского стекла.

— Прости мне обидные слова, которые сгоряча сорвались, — сказал он визирю. — Я не хотел оскорбить тебя, благородный Джамасп. — Он вскочил в седло и повернулся к царю. — Приказывай дальше, шахиншах, надежда Вселенной.

— Зачем ты просил опечатать твою келью, Спитама? — спросил царь.

— Чтобы твой визирь не нашел там случайно собачью голову и трупик ребенка, о солнце солнц. Вели обыскать мою кровать, шахиншах. Больше там ничего нет… Скажи мне, великий визирь, в мою комнату никто не заходил?

— Нарушить приказ царя?! — Визирь был настолько удивлен, что даже не спросил у царя разрешения ответить пророку. — Ты шутишь, чужеземец! Кто бы осмелился прикоснуться к шахской печати? — Он снисходительно улыбнулся. — Можешь быть совершенно спокоен. Хоть ты и знаешь все наперед, но оставь напрасные сомнения. Если желаешь, мы в твоем присутствии допросим стражу.

— Всего не знает никто, защитник справедливости. Но многое, ты прав, я действительно умею предвидеть. Поверь мне, что это не столь уж и трудно, когда близко узнаешь таких замечательных мужей, как наш верховный Зах.

— Что ты хочешь этим сказать? — Царь мрачнел все более.

— Сказать? Ничего, шахиншах. — Спитама горько покачал головой. — Но предсказать я все же попробую. Посмотрим, насколько точно сбудутся мои предсказания. — Он взмахнул рукой, призывая в свидетели небо. — Ты, шахиншах, осудишь невинного. Но это еще не все. Ты, о доблестный визирь, будешь сегодня обманут своими слугами, а когда ты, Виштаспа, — он дерзновенно назвал царя только по имени в присутствии посторонних, и визирь в ужасе закрыл глаза, — когда ты поймешь, что можешь лишиться самого дорогого, свет озарит твою душу. Вслед за тобой сияние Ахуромазды узрит и Хутаоса, царица твоя.

— Это все? — спросил шахиншах.

— Нет, не все, — с вызовом ответил пророк. — Великого визиря Джамаспа я награжу за верность тебе всевидением, принца Спентодату сделаю неуязвимым для вражеских стрел и мечей, а маленькому Пешьотану подарю чашу молока, которая сделает его бессмертным[15] до самого воскресения мертвых. А теперь веди меня в темницу, визирь, я твой пленник. — Он устало слез с лошади и, поклонившись до земли, вручил Джамаспу поводья.

— Не спеши, — остановил его царь. — Я еще не обвинил тебя.

— Если бы Зах не входил ко мне, — Спитама подступил к царю, но Виштаспа отвернулся, — он бы никогда не выпустил из рук бычье сердце. О нет! Он побывал в моей комнате, или я плохо знаю людей. Ты обвинил меня, государь.

— Я уже говорил, ясновидец, что мне неприятна твоя манера отгадывать чужие мысли. — Виштаспа раздраженно поежился. — Не торопи события. Если будет нужно, я сам прикажу визирю арестовать тебя. А теперь садись в седло. Нас ждут.

…Судебное разбирательство по делу странствующего пророка Спитамы, подозреваемого в некромантии и преступном волхвовании против высочайшей особы, происходило в тронном зале.

Виштаспа восседал на возвышении под балдахином в полном царском облачении. Позади него стояли два прислужника: с опахалом и зонтом о семи спицах, изображающим священное древо жизни. В правой, карающей длани шахиншах держал судейский жезл, в левой — остроконечный посох с бирюзовым набалдашником. По левую сторону от трона, ближе к сердцу, сидела вся царская семья, по правую — стояли визири и члены высокого дивана. Жреческая коллегия во главе с горбуном Захом расположилась в противоположном конце зала. Обвиняемого и свидетелей поставили у подножия трона. Их, обнажив мечи, стерегли стражники. Шахский шут Пок сидел на полу и преспокойно играл сам с собой в алчик. Бараньи кости гулко стукались о мраморные плиты.

— Признаешь ли ты, что все это находилось в твоей комнате и было извлечено в твоем присутствии? — спросил обвиняемого великий визирь Джамасп, по знаку которого один из стражников развернул плат с вещественными доказательствами.

При виде отвратительных атрибутов некромантии царица вскрикнула и закрыла лицо руками. По рядам карпанов пронесся возмущенный ропот.

— Признаю, — ответил Спитама.

— Смерть ему! — закричали жрецы.

Царь поднял жезл и утихомирил собрание.

— Признаешь ли ты, что все это принадлежит тебе и сделано тобою с целью причинить вред?

— Нет и нет. — Спитама брезгливо отвернулся от разложенных на платке предметов. — Мне это не принадлежит. Моя рука не касалась подобной мерзости.

— Но они найдены у тебя? — вновь спросил Джамасп.

— Да.

— Как же ты объяснишь это? Как докажешь свою непричастность?

— У греков, доблестный визирь, от обвиняемого не требуют доказательств невиновности. Доказать вину должен судья.

— Мы не греки, — сказал царь. — Отвечай на вопрос, Спитама.

— Слушаю и повинуюсь, шахиншах. — Пророк отдал поклон. — Я вновь и вновь утверждаю, что предъявленные судом предметы мне не принадлежали. Как они оказались под моим ложем, не знаю. Могу лишь предполагать, что их туда подкинули.

— Начальник дворцовой стражи! — хлопнул в ладоши великий визирь.

Вперед, гремя доспехами, выступил хрупкий юноша с пушком на румяных щеках.

— Скажи нам, начальник, — спросил визирь, — была ли опечатана келья присутствующего здесь проповедника Спитамы? И если была, то когда именно? Скажи только правду, как и подобает персу.

— Дозволь ответить, шахиншах, солнце солнц…

— Довольно! — Виштаспа поднял жезл. — Джамасп вершит справедливый суд от нашего имени. Впредь обращайся прямо к нему. Остальные — тоже.

— Помещение, занимаемое Спитамой, было опечатано вчера перед рассветом, великий визирь — хранитель справедливости.

— По чьему повелению?

— Царя царей.

— Кто наложил государственную печать?

— Государственную печать, хранитель справедливости, наложил по твоему поручению судья дивана.

— Это так? — Визирь повернулся к судье.

— Начальник дворцовой стражи сказал правду, — ответил судья.

— Кто присутствовал при наложении печати?

— Пророк Спитама, вон тот стражник, — юный начальник указал на стоящего перед троном рыжеволосого великана, — и я.

— Как твое имя? — спросил стражника визирь.

— Кэхьон, хранитель справедливости! — Стражник топнул ногой и сделал воображаемым мечом на караул. — Гвардеец первой сотни бессмертных, участник Туранской войны.

— Скажи нам, ветеран, ты присутствовал при наложении печати?

— Присутствовал!

— Это была третья стража?

— Третья!

— Как протекало дежурство, ветеран?

— Как должно!

— Как все-таки?

— Никаких происшествий!

— Никто не заходил в комнату? И не пытался зайти?

— Никто!

— Кому ты сдал дежурство?

— Ему! — Кэхьон локтем толкнул стоящего рядом верзилу с бельмом на глазу.

— Стражник Арджасп, — светски улыбаясь, пояснил начальник. — Гвардеец первой сотни и тоже ветеран Туранской войны. При сдаче поста печать была проверена.

— Так? — спросил визирь.

— Точно так! — топнул Арджасп.

— Все ясно, — зевнул царь.

— Остается добавить, шахиншах, — визирь прижал руку к сердцу, — что в последний раз печать была проверена уже в моем присутствии. Можно считать доказанным, что в комнату Спитамы за время его отсутствия никто не проник.

— Ты согласен с выводами суда, пророк? — спросил Виштаспа.

— Разреши мне задать несколько вопросов, шахиншах? — попросил Спитама.

— Спрашивай, о чем хочешь.

— Мой первый вопрос к великому карпану.

— Слушаю тебя, — откликнулся горбун.

— Скажи мне, Зах, сам-то ты веришь в колдовство?

— Кто может в том усомниться?

— Ты веришь, что с помощью всех этих когтей и зубов можно наслать зло?

— Не только верю, но и знаю.

— А еще что может сделать колдун?

— Его возможности почти безграничны.

— Он может сделаться невидимым?

— Очень легко.

— Проходить сквозь стены?

— Проще простого.

— И ты сам знаешь такие секреты?

— Я говорю только о том, что знаю.

— Ну разумеется, ведь ты слывешь искуснейшим магом!.. Но скажи мне, почтенный Зах, искусство развязывать узелки без помощи рук, отворять дверь на расстоянии тебе знакомо?

— Оно доступно любому бродячему фокуснику! А ты обращаешься к великому карпану… Конечно, я мог бы шутя проделать все эти фокусы.

— Мог бы?

— Разумеется! Мне ли, творцу невиданных чудес, не уметь развязывать узелки? Жаль, что сан не позволяет сделать это в твоем присутствии.

— Да, сан ему не позволяет, — подтвердил судья дивана.

— Нет так нет! — развел руками Спитама. — Благодарю тебя, царь магов. Мои вопросы к тебе исчерпаны. Следующий вопрос я хотел бы задать великому визирю.

— Говори, — разрешил Джамасп.

— Как ты полагаешь, хранитель справедливости, можно ли надеяться на замки и печати в условиях, когда любой карпан, даже просто фокусник, как сказал Зах, способен открывать замки и развязывать узелки?

Но, прежде чем визирь успел сообразить, куда клонит подсудимый, вмешался Зах.

— Перед царской печатью бессильно всякое колдовство! — взвизгнул горбун. — На ней крылатый бык! Сам Митра!

— Согласен, почтеннейший! — обрадовался Спитама. — Но, в таком случае, едва ли возможно причинить колдовством вред священной особе, самому шахиншаху! Не так ли?

В тронном зале настала тишина. Все затаили дыхание.

Первым опомнился Зах.

— Мне кажется, — он значительно прокашлялся, — подсудимый хочет увести разбирательство в сторону. Какая, в сущности, разница, мог или не мог причинить он своим колдовством вред? Главное для нас заключается в том, что он злоумышлял против священной особы шахиншаха. А это доказано!

— За что меня судят, великий визирь? — вскричал Спитама. — За умысел или же за деяние?

Визирь беспомощно оглядывался то на жрецов, то на трон.

— За умысел, — пришел на помощь царь.

— Пусть так, — просветлел лицом Спитама. — За умысел нельзя казнить мучительной смертью.

— Тебя не станут терзать, — успокоил Виштаспа. — Значит, ты сознаешься в преступном умысле?

— Дозволь мне продолжить, шахиншах!

— Продолжай, — нехотя согласился царь.

— Итак, мы все пришли к согласию, что священная особа не подвластна злому деянию, и даже ее печать с крылатым быком оному препятствует. Так, верховный карпан?

— Так, — подумав, подтвердил Зах.

— Но разве нет возможностей обойти печать? — Спитама сделал долгую паузу. — Разве верховный жрец не признал здесь, что может проходить сквозь стены? Все слышали?

— Это ты на кого намекаешь, бродячий некромант? — с угрозой спросил Зах. — На меня? На главу коллегии карпанов и кави Ирана?

— Спаси меня Ахуромазда от такой страшной мысли! — В притворном ужасе Спитама закрылся широким рукавом длиннополой рубахи из домотканой холстины. — Но ведь сам карпан признал, что колдовское искусство позволяет проходить сквозь стены, становиться невидимым. Почему бы не предположить тогда, что неизвестный недоброжелатель незримо для присутствующих здесь бравых воинов проник в мой покой и подбросил все эти гадости? Я ничего не утверждаю. Я только спрашиваю: такое возможно?

Вновь воцарилась настороженная тишина.

— Ответь ему, верховный карпан, — распорядился наконец царь.

— Что я могу сказать, шахиншах? Такое безусловно возможно. Но где, позволь спросить, доказательства? Предполагать, конечно, можно всякое. Только следует ли суду заниматься предположениями? Вот в чем вопрос. — Горбун удовлетворенно хмыкнул.

— Говори теперь ты, Спитама. — Виштаспа наклонился к пророку. По всему было видно, что он с интересом ожидает продолжения диспута. — Что ты можешь возразить нашему Заху?

— Ровным счетом ничего. Я абсолютно согласен с верховным. Суд не должен заниматься предположениями. Оставим кости гадальщикам, не так ли, Пок?

— И зубастым. — Шут разинул рот, демонстрируя голые десны, и сделал вид, что со смаком обгладывает бараний позвонок. — Нет ничего вкуснее мозга, — зачмокал он.

Раздался дружный смех.

— Молчи, дурак! — прикрикнул царь, не в силах скрыть улыбку. — Выходит, ты признаешь правоту Заха, пророк?

— А как же иначе? Высокому суду действительно не подобает руководствоваться голословными утверждениями и бездоказательными предположениями. Все признают, что при желании почти любой из присутствующих магов мог тайно проникнуть ко мне. Но доказательств нет, и суд не может позволить себе поверить в такую возможность. Поэтому трижды прав верховный карпан! Но меня, пророка света, борца со скверной и мерзостями, обвиняют в чудовищных поступках, и высокий суд склоняется на сторону клеветников! — Спитама резко повернулся к жрецам и указал пальцем на горбуна. — Где же здесь доказательства? Прости, почтенный Зах, но тут мы с тобой расходимся.

— Вот они доказательства, — жрец пренебрежительно скривил губы, — на твоем платке.

— Это действительно твой платок? — спросил визирь, которому не терпелось оказаться вновь в центре внимания. — Так?

— Так! Но и только. Комната тоже моя и постель тоже, но из этого не следует, что я занимался некромантией. Где труп, от которого взяты представленные здесь части? Его нашли? Моя причастность к его расчленению установлена? Молчишь, хранитель справедливости? Как ты мог, как все вы могли поверить, что я способен хотя бы притронуться к падали? Разве не учил я вас, что мертвая плоть является самой нечистой? Она загрязняет живых, оскорбляет землю, оскверняет огонь! Как же вы смели возвести на меня такое? Уберите эту падаль и совершите потом подобающее очищение. Все вы нечисты теперь сорок три дня, и я вместе с вами… Дворец же, куда вы бездумно привнесли смерть, окурите священным кипарисом, обмойте бычьей уриной, плодотворящей землю, и молоком, питающим жизнь. Больше я вам ничего не скажу.

— Может быть, ты, Спитама, располагаешь еще какими-нибудь доказательствами своей невиновности? — мягко спросил царь. — Или желаешь выставить свидетелей? Назови их суду. Поверь мне, что, если бы ты не попросил опечатать твою келью, все обвинения были бы развеяны. Ты сам дал оружие против себя.

— Еще бы! — торжествующе захохотал Зах. — Он потому и попросил опечатать дверь, что боялся разоблачения! Вдруг забредет кто-нибудь и увидит, чем занимается пророк света! Пусть попробует опровергнуть мои слова! — Он самодовольно окинул взглядом коллег.

— Думаю, это будет не так-то легко, — заметил визирь.

— Почему ты молчишь, Спитама? — участливо осведомился царь. — Твое молчание может быть истолковано как признание вины.

— Помнишь, царь, ты позволил мне сесть на твоего вороного?

— Конечно, Спитама! Я был очень удивлен, когда Черный Алмаз не сбросил тебя с седла. Ты, наверное, околдовал его, когда шептал ему на ухо какие-то заклинания?

— Не заклинания, — Спитама не спускал с шахиншаха неподвижного, завораживающего взгляда, — я сказал ему о своей невиновности. Теперь он мой свидетель, Виштаспа. Настанет час, и он заговорит.

— Пусть будет по-твоему. — Виштаспа разочарованно откинулся на высокую прямую спинку царского кресла.

— Заметь, шахиншах, — горбун вновь выскочил вперед, — он начал клясться в невиновности еще до того, как ему предъявили обвинения! Недаром народ говорит, что у лжеца память коротка. А еще…

— Чистому золоту нечего бояться земли, царь, — перебил жреца Спитама.

— Я давно ждал, что меня обвинят в чем-то подобном, потому и просил опечатать дверь на то время, пока буду отсутствовать.

— Почему же это ты «ждал»? — передразнил его Зах. — Народ говорит: «У кого счет в порядке, тому нечего бояться проверки. Никто не скажет, что его айран[16] кислый».

— Ты, я вижу, знаток пословиц, почтенный, — Спитама обернулся к верховному карпану, — потому я отвечу тебе пословицей моего народа: «Верблюда под ковром не спрячешь». Вот почему я готовился к подлости. Горе не извещает, когда придет.

— А в Иране говорят, — не растерялся Зах, — «верблюд стоил бы дешево, если бы не его ошейник. Кто украл яйцо, украдет и верблюда. Лгун забывчив».

— На всех лает собака, на меня — шакал.

— Лису спросили: «Кто твой свидетель?» Она ответила: «Мой хвост».

На этот раз карпану удалось рассмешить весь зал. Он даже отвернулся, чтобы скрыть самодовольную улыбку, и с независимым видом возвратился в толпу жрецов. Но Спитама и не думал сдаваться.

— Народ обманешь, да бога не удастся обмануть. Разве не говорят у вас в Иране, что не каждый, у кого есть борода, — дедушка? Так помните же мои слова. Когда вор у вора крадет, горе последнему вору. Ты бросил в меня песок против ветра, карпан, смотри, как бы не запорошило глаза. А теперь суди меня, великий визирь, только не забывай, хранитель справедливости, что выпущенную стрелу обратно не возвратишь.

— Он еще угрожает! — не выдержал Зах.

— Можно убить живого, но как оживить мертвого? — не обращая на карпана внимания, заключил Спитама. — Я в твоей власти, визирь.

— Выноси свой приговор, Джамасп, — взмахнул жезлом царь.

— Жреческая коллегия настаивает на обвинении проповедника Спитамы в преступном умысле против священной особы шахиншаха?

— В полной мере! — торжественно провозгласил Зах. — И еще мы вменяем ему в вину мерзостное ремесло некроманта, запрещенное по всей стране.

— Насколько доказана вина Спитамы?

— Она доказана полностью, хранитель справедливости.

— Какого мнения придерживается судья дивана?

— Предъявленные суду улики свидетельствуют сами за себя. — Судья с кроткой улыбкой отдал поклон визирю. — Принадлежность их подсудимому неоспорима.

— Благодарю тебя, ревнитель закона! — выкрикнул Зах.

— Какое наказание предусматривает закон? — Визирь старался не встречаться со Спитамой взглядом.

— Закон вынуждает нас прекратить жизнь подсудимому, — с готовностью разъяснил судья.

— Только не это! — ужаснулась Хутаоса.

— Благодарю тебя, великая царица, — склонился перед ней Спитама. — Ты видишь свет.

— Законы превыше нас, — сурово сказал визирь.

— В данном случае они позволяют нам быть милостивыми, — заверил судья.

— Я обещал избавить Спитаму от мук, — настоятельно напомнил Виштаспа,

— и хочу сдержать свое слово.

— Несомненно, шахиншах! — тотчас откликнулся судья. — Спитаме будет разрешено самому избрать себе способ прекращения жизни.

— Выбирай яд, Спитама! — выкрикнул Пашьотан. — Ты умрешь быстро и безболезненно!

— Ты очень добр, мальчик! — Пророк ободряюще кивнул принцу.

— Лучше упади на меч, — посоветовал старший царевич.

— Я всегда говорил, что ты станешь великим воином. — Спитама поклонился на все четыре стороны. Благодарю за советы и милостивое ко мне сочувствие, но я предпочту голод.

— Голод? — удивился царь.

— Как так голод? — не понял визирь.

— Очень просто, — кротко разъяснил Спитама, словно его это ничуть не касалось. — Если человеку не давать есть, он безусловно умрет. Не правда ли, ревнитель закона? Так вот, пусть меня посадят в подвал и оставят в покое.

— А как насчет воды? — уточнил дотошный судья дивана.

— О! Боги не допустят такого надругательства! — Царица гневно сжала кулачки. — Пусть Спитаме оставят воду, государь.

— Но тогда он сможет прожить довольно долго, — напомнил судья.

— Это уж воля божья, — усмехнулся пророк. — Мне лично спешить некуда.

— Протестую! — Зах выбежал на самую середину. — Он хочет избегнуть справедливой кары! Он надеется выиграть время и при помощи черной магии учинить побег. Не выйдет! Жреческая коллегия не может позволить какому-то проходимцу издеваться над нашими законами. Смерть так смерть! Пусть этот обманщик, сулящий всем и каждому вечную жизнь, хоть что-нибудь сделает для себя. Давайте посмотрим, как поведет он себя на лобном месте. И отберите у него перстень Невидимости!

Жрецы одобрительно загудели.

— Я нахожу требование коллегии справедливым, — заметил судья.

— Только что ты сам предложил мне выбрать смерть, ревнитель закона, — возразил Спитама и показал руки — кольцо исчезло.

— Нельзя брать слово назад, — рассудил великий визирь. — Я считаю, что выбор сделан. Спитама честно воспользовался своим правом.

— Согласен, — уклонился от спора судья. — Но вопрос с водой по-прежнему неясен.

— Ты так думаешь? — Царица быстро отерла мелкие злые слезы. — Знаешь ли ты, что значит умереть от жажды? О государь! Умоляю! Ты же обещал избавить его от мук!

— Он сам выбрал смерть, — сказал непримиримый Зах. — Выбор, таким образом, сделан; хранитель справедливости прав. Только перстень найти надо. Пусть обыщут его.

— Я вовсе ничего не хотел сказать о воде… — Визирь с надеждой повернулся к царю, но тот медлил с окончательным решением.

— В самом деле, Спитама, — после долгого молчания сказал Виштаспа, — ты и мне говорил, что знаешь средство для вечной жизни. Значит ли это, что ты способен одолеть смерть? И где твой перстень?

— Нет такого средства, которое могло бы противостоять насильственной смерти. Отрубленная голова обратно не прирастает. Помни, шахиншах, мертвого не оживить. — Стараясь унять озноб, Спитама крепко прижал руки к груди: — Скажи же наконец свое слово.

— Да будет так, — принял решение Виштаспа. — Казнить преступника голодом, как он сам того пожелал. Бросьте его в башню. Что же касается воды, то, дабы смерть не была мучительной, оставить в темнице двенадцатидневный запас… Тебе достаточно, Спитама?

— Твое милосердие безгранично, государь!

— И еще повелеваем, — царь энергично взмахнул жезлом, — снабдить его быстродействующим ядом, коим он вправе распорядиться по собственному разумению. После суда — обыскать!

И все стали восхвалять мудрость и доброту государя. Ревнитель закона тотчас отдал распоряжение писцам запечатлеть приговор на глиняной табличке, дабы впоследствии в назидание потомству перенести его на гранит.

…Но Спитама не пробыл в башне и двух дней, как по всему Балку разнеслась весть, что царский конь серьезно занедужил. «Великолепный конь Виштаспы, с которым не могла сравниться никакая лошадь"[17], наводивший ужас на туранцев и индов. Черный Алмаз упал в одночасье и уже не смог подняться. Ноги более не повиновались ему. Парализованные какой-то странной болезнью, они отказывались сгибаться. Даже искуснейшим кузнецам не удалось согнуть ни одну из них хотя бы в копыте. Ничего не добились и прославленные силачи, подымавшие в одиночку верблюда. Но странное дело! Благородное животное при всем при том не выказывало никаких признаков страдания. Конь исправно ел отборную пшеницу и пил снеговую воду, текущую с Афганских гор, радостным ржанием отзывался на зов знакомых кобылиц. Вот только стоять не мог.

Царь места себе не находил от горя. Он сам кормил и поил своего любимца, расчесывал ему гриву и хвост, но поднять, сколько ни пытался, не сумел. Он и за уздечку тянул и слова ласковые говорил, но ничто не помогало. По всему было видно, что Черный Алмаз и сам бы был рад встать на все четыре копыта, да только не мог. Лежа на боку, он силился сдвинуться с места, мотал шеей, но тонкие сильные ноги его были недвижимы, словно к земле приросли. Видя, как страдает хозяин, конь приподнимал голову, тянулся к нему влажными губами, но скоро уставал и ронял тяжелую голову обратно на сено. Умные большие глаза его переполняла темная вода печали.

Стал на колени царь, прижался лицом к горячей голове безмолвного друга и, ощущая, как прядает острое ухо его, как бьется каждая извилистая жилка, вспомнил вдруг о пророчестве Спитамы.

Он энергично вскочил, вытер слезы и радостно хлопнул в ладоши.

— Эй, стража! Немедленно доставить мне сюда узника из угловой башни! Да принесите свежих лепешек и кувшин холодного айрана, чтобы он смог хорошо поесть.

Но Спитама, когда гвардейцы из первой сотни привели его в царские конюшни, от угощения отказался.

— Нет, Виштаспа, — покачал он головой, — приговор твой все еще в силе, и не годится поэтому нарушать слово. Иное дело, если ты пересмотришь его, тогда я готов подчиниться.

— Может быть, и пересмотрю. — Царь весело подмигнул Спитаме, словно тот был соучастником детских его игр. — Твои проделки? — кивнул он на коня, который силился дотянуться губами до босых ног пророка. — Отвечай честно и прямо.

— Мои, — с готовностью признал Спитама.

— Я так и думал, — с облегчением вздохнул царь. — Не случайно я спрашивал, хватит ли тебе двенадцати дней!

— Я же сказал тебе, что хватит.

— Ты и за три управился.

— В моем положении тянуть не имело смысла. Того и гляди, Зах убийцу подошлет.

— В башню? — Царь недоверчиво прищурился.

— Для карпана не существует запоров. — Спитама присел погладить коня.

— В этом-то я убедился… Царская печать ему тоже не преграда.

— Ладно, пророк, — примирительно промолвил царь. — Об этом после… Колдовство снять, конечно, сможешь?

— Конечно, смогу.

— Чего потребуешь взамен?

— Я обещал тебе, принцам и визирю четыре благодати, ничего для себя не требуя. Стану ли я теперь выторговывать условия?

— Четыре так четыре! — ударил Виштаспа себя по колену. — Ровно столько, сколько ног у коня! Обязуюсь исполнить четыре твои желания, Спитама. Называй!

— Следуй учению Ахуромазды, — загнул палец пророк.

— Последую! — призвал небо в свидетели царь.

— Пощупай ему ногу, — сказал Спитама.

— Какую?

— Любую.

— Переднюю правую! — Царь погладил ногу коня, и она вдруг ожила в его руках, сначала согнулась в колене, а затем свободно вытянулась, налитая силой, «так как слово шаха было истиной"[18].

— Принц Спентодата будет прекрасным воином, — сказал Спитама. — Пусть он понесет знамя Ахуромазды другим народам во главе большой армии.

— Правую заднюю! — нетерпеливо потребовал царь. — Конечно, конечно, — спохватился он. — Я дам Спентодате войско.

Надо ли говорить, что и эта нога вороного ожила? Все позднейшие письменные источники, в том числе и «Зардуштнамэ», подробно описывают эту удивительную процедуру. Пусть она всего лишь наивная легенда, цветистая и причудливая, как все на Востоке, но что с того?..

— Не забудь о своей царице, — напомнил Спитама. — Ведь это она спасла мне жизнь!

— Она уже прониклась твоим учением, — пробормотал царь, хватаясь за третью ногу вороного.

— А теперь, царь, тебе остается только одно: казнить Заха и тех карпанов и кави, которые помогали ему строить против меня козни. Предатели-стражники тоже не должны уйти от возмездия, как, впрочем, и неправедный судья.

— Ты, оказывается, мстителен, пророк! — поднял голову царь. — Разве это согласно с учением света? — Он с интересом вглядывался в Спитаму, который предстал теперь перед ним в совершенно ином облике.

— Истина двойственна, Виштаспа, — грустно кивнул пророк. — Кажется, я уже говорил тебе об этом когда-то.

— А простить ты не можешь?

— Я-то могу, но они не простят. Прощенный враг ненавидит еще сильнее. Либо я, либо они, Виштаспа.

— Может, хватит одного Заха?

— Нет, царь, не обольщайся. Если ты не проявишь достаточной твердости, то восстановишь против нас всю жреческую коллегию, а это преждевременно. Вы, персы, правильно говорите: враги делятся на три разряда — враг, враг друга, друг врага. Верховный карпан мой и, следовательно, твой враг, остальные — его друзья, а потому — враги наши.

— Нелегко будет справиться с карпанами.

— Я буду рядом с тобой.

— Опора карпанов в коллегиях Вавилона.

— Ты сокрушишь его. Если не ты, то твой сын или сын твоего сына.

— Вавилон — государство или Вавилон — веру?

— Веру подорвет моя правда. Я понесу ее туда.

— Как-то примет еще народ твою Авесту?

— Я дам ему ее из своих рук.

— А нельзя нам просто изгнать Заха и его шайку?

— Нет, государь, ничего не получится. Изгнанники возвращаются. Я требую смерти для них — таково мое четвертое условие.

И прежде чем Виштаспа успел ответить, Черный Алмаз весело заржал, вскочил на ноги и принялся нетерпеливо рыть землю копытами.

— Вот ты и решил, государь, — тихо сказал Спитама.

Он поднял руку, призывая в свидетели небо. Под солнечными лучами алым светом взорвался дивный камень.

Глава шестая. ГРАНИ КРИСТАЛЛА

НИИСК размещался в трех пятиэтажных корпусах, сложенных из крупного желтовато-белого кирпича. Обширную территорию института окружали точно такие же кирпичные стены, над которыми была протянута сигнальная проволока. Стеклянная проходная, напоминавшая вышку в аэропорту третьестепенного значения, находилась рядом с высокими раздвижными воротами.

Боец внутренней охраны с зелеными эмалевыми треугольниками на петлицах внимательно изучил люсинское удостоверение и, справившись со списком, выписал пропуск. Проехать через ворота на машине он не позволил, поскольку никаких указаний насчет шофера ему не спустили. Люсин решил не настаивать и, пройдя через проходную, пустился в обход институтского двора. Дирекция находилась во втором корпусе, и ему предстояло пройти мимо всякого рода складов и мастерских. Территория выглядела порядком захламленной. Под стенами лабораторных корпусов стояли пустые кислородные баллоны, всевозможное оборудование в деревянной опалубке, ящики. Люсин с интересом оглядел зарешеченные окна, жестяные рукава вытяжной системы и причудливые вентиляционные сооружения, которые, как грибы, вырастали прямо из-под земли. Лаборанты в черных затрапезных халатах перетаскивали тяжеленные, малость припудренные ржавчиной стальные бруски. На ступеньках крыльца стояли облепленные стружкой бутылки с кислотой, вакуумный насос, панель, напичканная реле и сопротивлениями, черная узкогорлая бомба с жидким аргоном. Институт явно переживал период первоначального накопления. Белохалатные эмэнэсы — младшие научные сотрудники — с азартом растаскивали драгоценное оборудование по своим лабораторным норам. Насколько Люсин мог понять из долетавших до него отрывочных реплик, не обходилось и без конфликтов. Но пиратство было взаимным, и споры тоже быстро улаживались на почве взаимовыгодного обмена. Валютной единицей здесь, как и везде, служил ректификат, без которого ни один уважающий себя стеклодув не принял бы заказа. А вся наука, как известно, делается ин витро, то есть в стекле.

У входа в административное здание у Люсина проверили пропуск. Словоохотливая вахтерша сообщила ему, что директор хоть и у себя, но приема еще не начинал и, видимо, начнет не скоро. Люсин глянул на часы. Было без трех минут десять. Он пришел вовремя, как договорились. Но на всякий случай следовало вооружиться терпением. После того как генерал кратко и сугубо сдержанно сказал ему вчера, что Фома Андреевич к аудиенции подготовлен, он мысленно поклялся не давать поводов для дипломатических осложнений.

Нелюбезная секретарша Марья Николаевна с непроницаемым лицом выслушала, кто он и что он, но с места не стронулась и доложить не поспешила. Пришлось Люсину отойти в уголок и прислониться к стене, так как все стулья были заняты. Насколько он успел сориентироваться, живой очереди здесь не существовало. Всем дирижировала молчальница Марья. Некоторую смуту в заведенный ею и непостижимый для постороннего глаза порядок вносили напористые и, очевидно, высокопоставленные товарищи, которые с видом крайней озабоченности влетали в приемную и тут же, ни у кого не спросясь, открывали заветную дверь. Минут десять — пятнадцать Люсин изучал обстановку. Его поразило, что облеченные особыми полномочиями сотрудники лишь входили в кабинет, но никак оттуда не выходили. Если только они не исчезали в каком-нибудь вакууме или силовом поле, то в кабинете, должно быть, скопилась уйма людей.

Дождавшись появления очередного носителя невидимой контрамарки, Люсин спокойно отделился от стены и уверенно потянул за ручку двери. Действие протекало в абсолютной тишине, но затылком Владимир Константинович чувствовал прицельный взгляд секретарши.

Он ступил на зеленую дорожку и, обойдя стол заседаний, направился прямо к директорскому креслу.

Дружелюбно раскланявшись с присутствующими, он, словно старому знакомому, улыбнулся Фоме Андреевичу и взялся за спинку ближайшего свободного стула.

— Извините за небольшое опоздание. — Он посмотрел на часы и покачал головой: — Мне передали, что вы назначили на десять, но летом, знаете ли, такое оживленное движение… Не проедешь.

Он умышленно не назвал себя, понимая, что Фома Андреевич не мог забыть о назначенной встрече и, конечно же, отдал необходимые распоряжения Марье Николаевне.

Люсин просто позволил себе не заметить предложенных ему условий игры. Фома Андреевич мгновенно все понял и с точно рассчитанной медлительностью привстал:

— Да-да, помню. — Он пожевал губами и протянул руку. — Садитесь, пожалуйста.

Люсин благодарно кивнул, вяло пожал протянутую руку и, придвинув стул поближе к директорскому креслу, сел.

— Надеюсь, я не помешал? — Он обвел широким жестом притихшее собрание.

— Как вам сказать?.. — усмехнулся директор. — Будем считать, что не помешали. У нас тут небольшое совещание, но, думается, мы можем его перенести… Ваше мнение, товарищи? — Он едва заметно нахмурился и поднял глаза на сотрудников.

Послышался звук отодвигаемых стульев. Присутствующие один за другим поднялись, собрали разложенные на столе бумаги и, оживленно переговариваясь, удалились. Один из них, правда, попытался подсунуть Фоме Андреевичу какую-то бумажку на подпись, но тот только досадливо отмахнулся:

— Потом, Валериан Вячеславович, потом… Слушаю вас, товарищ. — Фома Андреевич повернулся в кресле и, словно отличался глухотой, подставил мясистое, поросшее черным волосом ухо. — Вы по вопросу… — Он выжидательно примолк.

— Я относительно Аркадия Викторовича Ковского, — подсказал Люсин и тоже замолчал.

— Так-так… — наконец нарушил затянувшуюся тишину Фома Андреевич. — Не отыскался еще?

— Нет, не отыскался… Хотим надеяться на вашу помощь.

— Разумеется, мы готовы пойти вам навстречу. Только я по-прежнему плохо представляю себе, чем мы можем быть полезны милиции. Конкретно, так сказать.

— Если вас это не затруднит, просто расскажите мне о Ковском. Что он за человек, над чем работал, с кем дружил или враждовал. Одним словом, обрисуйте мне его внутренний портрет.

— Внутренний? — Директор передвинул рычажок на селекторе. — Зайдите ко мне, Евгений Иванович.

Фома Андреевич взял в руки чашу, сделанную из кокосового ореха, и высыпал на ладонь кучу сверкающих самоцветов.

— Что, хороши? — Он положил камни перед Люсиным.

Они действительно были великолепны, эти идеально правильные и прозрачные кристаллы всевозможных цветов и оттенков.

— Искусственные? — поинтересовался Люсин.

— Синтетические. По всем параметрам превосходят природные… Между прочим, здесь одни гранаты.

— Гранаты? — удивился Люсин. — Я думал, что они только такие, — пальцем он осторожно отделил от кучки темно-красный многогранник.

— Мы получаем любые цвета. Вот, например, голубой. Попробуйте-ка подкинуть на ладони.

— Тяжелый, — одобрил Люсин.

— Еще бы! — снисходительно усмехнулся Фома Андреевич. — А это цитрин. Видите, какой желтый? Как солнышко! В натуре такой желтизны не бывает… Зато зеленая окраска оставляет желать лучшего.

Люсин взял длинную четырехгранную призму и, повернувшись к окну, посмотрел ее на просвет. Окраска казалась несколько грязноватой. У основания кристалла она бледнела, расплываясь в первозданной воде. Бесцветные пояски встречались и в других зеленых и синих камнях.

— Все равно красиво, — вежливо заключил Люсин.

— Будет лучше… Я, как вы догадываетесь, не случайно вам нашу продукцию демонстрирую. Аркадий Викторович как раз и занимался проблемой цветности… Не один, разумеется, а в составе большого коллектива…

— Ваш институт пользуется заслуженной славой, — как бы вскользь, заметил Люсин.

Он обратил внимание и на карту всесоюзных связей, и на застекленную горку, в которой красовались спортивные кубки, всевозможные сувениры, шитые золотом вымпелы и сложенные стопкой адресные папки. Невинная лесть в беседе с людьми науки или искусства еще никому не повредила. Тем более, если для комплиментов были столь наглядные поводы.

— Это верно, нас знают. — Фома Андреевич многозначительно откашлялся в кулак. — Космическая техника, лазеры, электронно-вычислительные машины — вот далеко не полный перечень областей применения нашей продукции.

— Впечатляет! Главные направления научно-технического прогресса как-никак!

— На нас возложены большие задачи. Мы обеспечиваем науку, производство, оборонную промышленность… От чистоты и атомного совершенства наших монокристаллов зависит очень и очень многое…

— Еще бы! — подыграл Люсин. — Космос!

— Правильно. Успехи радиолокации планет Солнечной системы можно отнести и на наш счет. Но у синтетических кристаллов есть много дел и на земле: медицина, подводная навигация, обработка сверхпрочных материалов и так далее.

— Я понимаю.

В кабинет вошел пожилой краснолицый человек в черном костюме и выжидательно остановился на пороге. В руках он держал картонную папку.

— Это наш ученый секретарь и по совместительству начальник отдела кадров товарищ Дербонос, — отрекомендовал директор вошедшего и поманил его рукой. — Проходите, Евгений Иванович.

Дербонос пригладил реденькие, прилипшие к черепу седые волоски и присел в некотором отдалении. Люсин успел заметить, что папка, которую он принес, была личным делом Ковского. Все разыгрывалось, как по нотам.

— Ознакомьте товарища, Евгений Иванович, — распорядился директор.

Дербонос раскрыл папку.

— «Ковский Аркадий Викторович, одна тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, русский, беспартийный, образование высшее, закончил химический факультет Московского университета, работает в нашей организации с двадцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года…» — Евгений Иванович читал неторопливо, с чувством и выражением, словно перед ним была собственного сочинения баллада, а не листок по учету кадров.

Люсин, полуприкрыв глаза, следил за тем, как шевелятся его тонкие губы, как многозначительно подчеркивает он покашливанием и усилением голоса наиболее примечательные моменты биографии Аркадия Викторовича.

Покончив с анкетой, Дербонос перешел к последней характеристике, уведомив, что она была дана для выезда в зарубежную командировку в Федеративную Республику Германии (ФРГ).

— Товарищ Ковский характеризуется положительно, — торопливо, словно извиняясь, пояснил он и приступил к чтению: — «…Морально устойчив, идеологически выдержан, в коллективе пользуется заслуженным авторитетом… является способным научным работником… внес ценный вклад… около ста научных трудов и изобретений…»

Люсину вдруг показалось, что Дербонос не произносит ни звука и лишь раскрывает рот, как в немом кино.

«И мы тоже пишем такие же точно характеристики, — подумал он. — Единственное различие — это количество научных трудов, то есть раскрытых преступлений… у одного сто, а у другого только десять… Человека жажду! Где человек? Ау! Дай мне свой карманный фонарик, старикан Диоген!»

— Будут у вас вопросы? — спросил Фома Андреевич, когда Дербонос замолчал.

«Будут. Да и как им не быть? Я хочу знать, кто были друзья Аркадия Викторовича и кто недруги. С кем он болтал в кулуарах. Кто провожал его домой. Кто покупал для него пирожки в буфете. Как он шутил, распивая спецмолоко. Какие любил анекдоты. О каких странах мечтал в детстве. На какие фильмы ходил. Что читал. Чем жил. Что ему было дорого и что ненавистно. Как он относился к людям. Что думал в минуты бессонницы о неизбежности смерти. Каким был во гневе и раздражении. Как реагировал на подлость и низость. Какие поступки считал для себя совершенно немыслимыми. Человек мне нужен, а не анкета, сложный, противоречивый и многогранный человек…»

— Благодарю вас, — вздохнул Люсин. — У меня нет вопросов. Все ясно.

— Спасибо, Евгений Иванович, — кивнул Фома Андреевич.

Дербонос с достоинством подколол бумаги, закрыл скоросшиватель и безмолвно исчез. Словно в воздухе растворился. Люсин даже не заметил, как он встал и скрылся за дверью, настолько мгновенно это произошло.

— Мне бы хотелось повидаться с людьми, близко знавшими Аркадия Викторовича. — Люсин нечаянно построил из многоцветных гранатов городошную фигуру, известную под названием «бабушка в окошке». — А кроме гранатов, какие камни вы делаете?

— Любые. Оливины, бериллы, агаты, алюмосиликаты, корунды.

— Рубин? Шпинель? — Люсину вспомнились вдруг сокровища альбигойцев. — Алмазы?

— Я же сказал — все. Кроме алмазов, разумеется. На сегодняшний день искусственные алмазы уступают природным… Получение их тоже, надо сказать, в копеечку влетает. Над цветностью алмазов мы, должен сказать, работаем и, следует отметить, успешно окрашиваем натуральные камни в разные цвета… Наш сотрудник товарищ Сударевский Марк… э… Модестович разработал очень оригинальную методику. Он добивается изменения цветности кристаллов путем облучения их тяжелыми ионами. Ведем в этом направлении совместные исследования с Дубной, с лабораторией ядерных реакций. Очень перспективное направление. Вам будет небезынтересно. Тем более, что Марк Модестович является ближайшим учеником и сотрудником Ковского. — Небрежным мановением пальца Фома Андреевич переключил тумблер: — Марк Модестович, зайдите ко мне.

Директор откинулся в кресле и, отдуваясь, расстегнул пуговицу на жилетке. Можно было бы подумать, что он устал от усилия, которое затратил на вызов, не будь оно столь незначительным.

— Видимо, цветность, — Люсину новый термин пришелся по вкусу, — влияет не только на ювелирные, так сказать, свойства камней? — Он задал вопрос, чтобы заполнить паузу в разговоре.

— Ювелирное дело нас не интересует. — Фома Андреевич пренебрежительно поморщился. — Пустая забава… Аркадий Викторович этим увлекался, в старых книгах рылся, рецепты какие-то выискивал… Но я не одобряю… Вижу в том эдакий, знаете ли, фетишизм.

— Очень интересная точка зрения! — поддакнул Люсин, хотя слабо понимал, о чем идет речь.

— Что же тут интересного? Это только естественно… Ковский химик, понимаете ли… Отсюда все последствия.

— Это плохо, — осторожно спросил Люсин, — что химик?

— Нет, само по себе разумеется, не плохо. Наоборот. На своем месте Виктор Аркадьевич… Аркадий, простите, Викторович соответствовал… М-да… Но химики — они все еще немножко и алхимики тоже. — Он вдруг довольно хихикнул. — Романтика там, ползучий эмпиризм… А я физик, сухарь, признающий только число и меру. Иные методы! Да и время теперь другое. В век научно-технической революции наука стала самостоятельной производительной силой общества. Производительной! — Он поднял палец. — Это значит — производство, завод, комбинат… О чем это мы с вами? — Фома Андреевич вдруг потерял нить разговора.

— Ювелирное дело, цветность камней… — подсказал Люсин.

— Да, цветность… — Директор сгреб кристаллы и медленно разжал полные, любовно ухоженные пальцы. — Радуга, — усмехнулся он, глядя, как прыгают, дробно постукивая, самоцветы по стеклу на его столе. — Возьмите в качестве сувенира. — Он щелчком толкнул к Люсину крупный голубой гранат.

— Что вы, товарищ директор! — смутился инспектор. — Неудобно!

— Берите, берите… Для нас это брак.

— Но это же ценная вещь! Ювелиры…

— Пустое! Ювелиры — профессия вымирающая. Ей пришел конец вместе с эрой природных кристаллов.

— Спасибо. — Люсин сунул камень в карман и неловко почесал макушку.

— Перстни и серьги всякие — это варварство. Пережитки. Все равно как кольцо в носу. — Фома Андреевич даже показал пальцами, как это выглядит. — Для меня, физика-инженера, алмаз интересен только своей непревзойденной твердостью, точно так же, как, допустим, прозрачностью для ультрафиолета — кварц. Не более. Можно лишь сожалеть о том, что долгие годы ценнейшие минералы разбазаривались ради украшения всяческих модниц, а не шли по назначению. Впрочем, все равно природный флюорит, алмаз и горный хрусталь могут удовлетворить лишь ничтожную долю потребностей современной науки и техники.

— К счастью, существуют такие учреждения, как ваш институт, — очень уместно ввернул Люсин.

— Это необходимость, — отмахнулся Фома Андреевич. — Наш институт является научно-исследовательским, и чисто производственные вопросы имеют для него второстепенное значение. Главное — это наука, познание новых явлений и свойств материального мира… Не случайно же, — он удовлетворенно улыбнулся, — Академия наук осуществляет над нами общее методическое руководство… Да, так вот, дорогой товарищ, главное для нас

— наука! Нас привлекают не столько утилитарные свойства кристаллов, сколько их удивительная способность менять свои характеристики под влиянием внешних воздействий: механических напряжений, света и других электромагнитных волн, различных полей и ядерных излучений, температуры и электрического тока. Одним словом, все, что позволяет кристаллам быть естественными источниками, приемниками, преобразователями и усилителями разнообразных физических процессов. Надеюсь, я говорю понятно? Вы следите за моей мыслью?

— Стараюсь, Фома Андреевич.

— Тогда вам должен быть понятен и основной вывод. Для романтика удивительная игра цветов в драгоценном камне в некотором роде самоцель, я же вижу в этом лишь следствие внутренних, куда более важных для практики изменений… Аркадий Викторович запекал аметисты в хлеба, варил в меду изумруды… — Фома Андреевич беспомощно развел руками. — Запретить ему я не мог. Тем более, что все эти дедкины-бабкины рецепты иногда давали любопытные результаты… Но разве это наука? А если даже и наука, то достойна ли она нашего великого века атома и космоса?

Люсин невольно обернулся на скрип медленно открываемой двери.

— Разрешите к вам, Фома Андреевич? — спросил, просовываясь в кабинет, сравнительно молодой брюнет в тонких золотых очках.

— Рекомендую! — Фома Андреевич поднялся с места. — Старший научный сотрудник Сударевский, кандидат химических наук… Временно замещает Аркадия Викторовича.

Сударевский с вежливым смущением потупился, но тут же вопросительно глянул на Люсина и протянул руку.

— С кем имею честь?

— Люсин. — Он не отрекомендовался более подробно, полагая не без оснований, что Сударевский, как и Дербонос, предупрежден о его посещении и прекрасно подготовлен к встрече.

Но Марк Модестович явно стремился выказать свою полную неосведомленность.

— Люсин? — Он наморщил лоб, силясь припомнить. — Вы не у Геокакяна работаете?

— Товарищ из органов, — пояснил директор. — Из МУРа.

— Из МУРа? — Сударевский, казалось, был удивлен.

— Когда вы узнали об инциденте в Жаворонках? — прямо и резко спросил Люсин, чтобы положить конец всей этой наигранной жеманности.

— Ах, эта трагедия… — Сударевский посуровел лицом и понимающе кивнул. — Почти всю прошлую неделю, вторую ее половину, я находился в командировке — это поблизости, но в других учреждениях, Фома Андреевич знает, — поэтому я узнал позже всех. Это невероятно!

— Что именно? — спросил Люсин.

— Простите?

— Что именно вы находите невероятным?

— Ну, весь этот… антураж, таинственное исчезновение, запертый дом… Прямо как в детективном романе!

— Вот как?.. Вы, кажется, учились у Аркадия Викторовича?

— Да, он мой учитель. — Марк Модестович с чуть наигранной горделивостью вскинул голову. — А что?

— С Людмилой Викторовной, конечно, виделись? — Спрашивая, Люсин знал, что Сударевский у сестры пропавшего Ковского не был.

— Понимаете ли…

— Не виделись? — Люсин сдержанно выразил удивление. — А она мне говорила, что вы для них чуть ли не сын… Разве не так?

— Не совсем… то есть я хотел сказать, что был очень потрясен страшным известием… Аркадий Викторович действительно родной и близкий мне человек, но сейчас, понимаете, лето, мы живем на даче, где нет телефона, и поэтому…

— Где у вас дача? — невзначай осведомился Люсин и стал разглядывать горку с сувенирами.

— Что? Ах, дача… По Савеловской дороге… Лобня… такая есть.

— Как же, знаю! — обрадовался Люсин. — Там уникальный пруд, на котором гнездятся чайки.

— Да, конечно… Дача эта принадлежит не нам, мы только иногда снимаем…

— Я вижу, — с улыбкой прервал его Люсин, — что мы своей болтовней мешаем Фоме Андреевичу. Он очень занят, время его дорого, а нам надо еще о многом поговорить. Может быть, пройдем куда-нибудь, где никому не станем мешать?

— С удовольствием! — обрадовался Сударевский. — Можно к нам, в лабораторию. Вы позволите, Фома Андреевич?

— Зачем же? Вы меня ничуть не стесняете… Я привык размышлять на людях…

— Нет-нет! — запротестовал Люсин. — Я и так казню себя, что отнял у вас столько времени.

— Пустое. Вы же на работе, как и все мы… Беседуйте сколько влезет. Когда я сосредоточиваюсь, то забываю обо всем, ничего не вижу и не слышу.

— Мне так неудобно…

— Ничего. — Фома Андреевич покровительственно помахал рукой. — Меня просили оказать вам содействие, и я выполняю свое обещание. Так что сидите.

— Ну, раз вы настаиваете… — Он сделал вид, что покорен и растроганно сдается. — Воспользуемся вашим гостеприимством… Значит, с Людмилой Викторовной вы с тех пор не виделись, Марк Модестович?

— Совершенно верно, в последний раз я был у них на даче в позапрошлую пятницу… С тех пор я Аркадия Викторовича не видел. — Выражая покорность судьбе, Сударевский развел руками.

— А в каком состоянии вы нашли его?.. В ту позапрошлую пятницу?

— В каком? — переспросил Марк Модестович, припоминая. — В обычном… Как всегда. Знаете, я ничего такого не заметил. А скажите, если это не военная тайна, что-нибудь узнать уже удалось?

— Да, — односложно и холодно ответил Люсин. — Кто уведомил вас о происшедшем? — спросил он после многозначительной паузы. — Не Людмила Викторовна?

— Я же говорю, что не виделся с ней, — с легким раздражением отозвался Сударевский.

— Ах да, конечно… Простите. Я просто хотел спросить, не сказала ли она вам это по телефону.

— Нет… Возможно, она и звонила мне, но не смогла застать.

— А вы? Вы не пытались позвонить ей?

— Честно говоря, не пытался. — Он виновато улыбнулся. — Очень занят был… Эх, если бы я только знал! Конечно, я бы тут же нагрянул в Жаворонки.

— Где же вам было знать, — посочувствовал Люсин.

— Вы меня простите, товарищ инспектор, но позвольте и я задам вам вопрос.

— Я старший инспектор, — как бы между прочим, пояснил Люсин.

— Виноват, — вздохнул Сударевский. — Так, можно вопрос, старший инспектор?

— Отчего нет?

— Тогда скажите, какая вам разница, кто, где и когда сообщил мне об этом несчастном случае? Неужели это имеет хоть какое-то значение?

— Объясняю по пунктам. — Люсин начал загибать пальцы. — Разница есть, и большая. Вы могли узнать о случившемся либо от очевидцев, либо, как говорится, из вторых и третьих уст, либо, наконец, от… непосредственных инициаторов.

— Это смешно! — перебил его Сударевский. — От каких инициаторов?

— Инициаторов того, что вы назвали несчастным случаем. Хотя у меня нет пока оснований предполагать худшее… Как видите, значение имеет все… Я удовлетворил вас?

— Вполне. — Сударевский пожал плечами.

— Тогда попробуйте вспомнить, от кого вы узнали о событиях на даче.

— Не от очевидцев, — он тоже демонстративно начал загибать пальцы, — не с чужих слов и, как это ни прискорбно, не от бандитов… Ах, да! Мне же рассказали об этом вы, Фома Андреевич! Вчера утром. Простите. — Он искательно улыбнулся директору.

— Припоминаю, — включился в беседу Фома Андреевич. — Действительно, вы еще ничего не знали, когда пришли ко мне…

— Вот это и называется из вторых уст, — удовлетворенно кивнул Люсин.

— Возможно, мои вопросы показались вам ненужными или даже вовсе бестактными, но они позволили нам хотя бы приблизительно ограничить круг лиц, посвященных в обстоятельства дела. Для начала и это неплохо.

— Понятно. — Сударевский снял очки и тщательно протер стекла кусочком замши. — Извините, что сразу не догадался.

— Ничего. — Люсин неторопливо поднялся. — Это вы меня извините. Больше мучить вас не буду… Мне бы хотелось побывать в лаборатории Аркадия Викторовича, на его рабочем месте… Посмотреть, поговорить с людьми, кое о чем по ходу дела спросить. Это осуществимо?

— Вполне, — сказал Фома Андреевич. — Марк Модестович, проводите товарища до лаборатории. И постарайтесь обеспечить ему нормальную работу. Это наш долг.

Последовали прощальные рукопожатия, и директор удалился в комнату за зеленой штофной занавеской, не дожидаясь, пока посетители покинут кабинет.

Сударевский осуждающе покачал головой, но Люсин сделал вид, что ничего не заметил.

— Пошли, Марк Модестович?

— Прошу вас. — Сударевский предупредительно раскрыл перед ним дверь.

— Благодарю… Между прочим, почему у вас так плохо получается зеленый цвет?

Они прошли через приемную, все еще полную ожидающих, оживленно беседуя о цветности монокристаллов.

— Зеленые гранаты для нас не проблема, — объяснил Сударевский. — Хуже дело обстоит с изумрудами.

— Но вы же синтезируете бериллы? Мне Фома Андреевич сказал.

— Правильно. Но все дело в окраске. Зеленый оттенок изумруду придают, к несчастью, с помощью высокотоксичных соединений. В производстве они очень опасны. Мы ищем заменитель. За рубежом, между нами говоря, цены на изумруд фантастически возросли. Камень сейчас в большой моде, а взять его негде, потому что все известные месторождения выработаны почти полностью, а синтез пока не налажен. Недаром участились случаи подделки изумрудов.

— Интересно.

— Очень. Берут — что бы вы думали? — хорошо ограненный бриллиант и с помощью солей хрома делают из него зеленый берилл! И, как ни странно, это выгодно! Потому что изумруд стоит в пять раз дороже ограненного алмаза. До шести тысяч долларов за карат.

— Торопитесь с синтезом, пока цена не упала.

— Постараемся.

— Неужели на земле не осталось больше изумрудов?

— А где? Лучшие образцы зеленого берилла добывались в Южной Америке (Новой Гренаде), в Египте на берегу Красного моря, в Бирме и у нас на Урале. Про другие месторождения я не слыхал. Может быть, вы знаете?

— Мой приятель привез изумрудные серьги с Цейлона. — Люсин усмехнулся, вспомнив, как обрадовалась подарку жена Володи Шалаева. — И представьте себе, дешевые.

— Эх, дорогой вы мой! — Сударевский похлопал его по плечу. — На Цейлоне действительно есть зеленые камни, только это корунды, а не бериллы. Понимаете? А изумруд — именно берилл, зеленый берилл, и ничто иное.

— Понятно, — ответил Люсин. — Это его кабинет? — кивнул он на черную с золотом табличку: «Лаборатория N 4. Д. х. н. А. В. Ковский».

— Заходите, прошу вас, — пригласил Сударевский.

Кабинет был отделен от лаборатории тонкой перегородкой с окнами под самым потолком.

«Как раз тот случай, — мимолетно подумал Люсин, — когда, чтобы увидеть, нужно залезть на шкаф».

— Отсюда можно пройти прямо в лабораторию. Если желаете… — Сударевский указал на дверь в перегородке.

— Здесь тоже интересно, — дипломатично ответил Люсин, подходя к застекленным шкафам, где вперемежку с книгами и папками стояли физические приборы и деревянные штативы с пробирками.

На мгновение ему показалось, что он вновь попал на дачу в Жаворонках. Люсин подумал, что за всем этим электрическим хаосом чувствуется определенная система, какая-то непостижимая сверхзадача. Он с любопытством оглядел вычерченные тушью таблицы и графики, которые, как белье на просушке, висели на протянутом через всю комнату по диагонали проводе в хлорвиниловой изоляции; рабочий стол, заваленный образцами монокристаллов, кусками серного колчедана, лазурита и агатовыми шлифами; цветы в облупившихся, позеленевших горшках; столик с круглым водяным термостатом, заваленный старыми батарейками, разноцветными сопротивлениями, дозиметрическими карандашами и позолоченными стекляшками гейгеровских камер. Похоже было, что здесь никогда и ничего не выбрасывают.

— Наш шеф — известный Плюшкин, — усмехнулся наблюдательный Сударевский, но сразу же осекся и с деловым видом начал давать пояснения:

— Впрочем, надо отдать ему справедливость, здесь есть на что взглянуть… Вот этим глазурованным черепкам, найденным в раскопе древнего буддийского монастыря в Средней Азии, больше тысячи лет… Экая бездна времени! А глазурь-то сияет, как новая! И ничего ей не делается. — Он взял с полки склеенную из осколков чашу и, полюбовавшись перламутровой игрой голубоватой поливы, бережно поставил обратно. — Секрет, между прочим, утерян… Вас это не удивляет?

— Что именно? — спросил Люсин, встав на носки, чтобы разглядеть бронзовую золоченую статуэтку, изображавшую пузатого демона с рогами и объятой пламенем головой. Высунув острый язык и оскалив страшные клыки, демон плясал на буйволе, который неистово топтал женщину с длинными волосами.

— Ну как же?.. В наш атомный век — и вдруг какие-то древние секреты…

— Нет, меня это не удивляет. — Люсин неохотно отвел взгляд от грозного божества. — Люди действительно забыли многое из того, что знали и умели раньше… Мне тоже приходилось сталкиваться с утерянными тайнами мастерства. Что это за фигурка?

— А у вас чутье! — восхитился Сударевский. — Сразу углядели квинтэссенцию… Это жемчужина в коллекции шефа, бог смерти Яма. Аркадий Викторович был… Он, знаете ли, просто помешан на Тибете, Ганьчжур, Даньчжур, Тантра…

— Для меня это темный лес, — признался Люсин.

— Для меня тоже… Но шеф столько рассказывал о тибетской премудрости, что поневоле кое-что запало в голову. Обратите внимание на эту перевязь из черепов. — Он раздвинул стекло, чтобы Люсин смог получше разглядеть статуэтку. — На змей, свисающих с шеи… Уродлив и одновременно дьявольски прекрасен. А какие натуралистические подробности! — Сударевский многозначительно подмигнул. — Наш всеобщий любимец.

— Действительно, великолепная пластика и совершенно изумительная отливка.

— Уверяю вас, что это тоже забытый секрет. Даже по выплавляемой модели так тонко сейчас не отлить… Это тоже из Тибета или Монголии. — Сударевский указал на нефритовую гантельку. — «Ваджра» называется — символ небесного огня… Из такого же молочно-зеленого нефрита вырезан саркофаг Тимура.

— Настоящий музей!

— Я же говорю, что шеф — великий собиратель! Бадахшанский лазурит, непальская бирюза, образцы природного рубина из Бирмы…

— Значит, все это имеет непосредственное отношение к его основной теме?

— Слышу глас Фомы Андреевича, — усмехнулся Сударевский. — Его это тоже волнует… Конечно, далеко не все, что находится в кабинете, имеет непосредственное отношение к работе лаборатории координационной химии. Но разве правомерен такой утилитарный подход к профессии ученого, к его личности? Мы не знаем, как и когда приходит открытие, какие стимулы будят творческую мысль. Вы меня понимаете? Аркадий Викторович сложный, исключительно многогранный человек. Он воспринимал мир во всей его удивительной целостности. Ему чужда была поверка алгеброй гармонии, ибо он не делал различий между ними. Математику, квантовые основы мироздания он рассматривал с позиции эстетики, как еще одно проявление стройности и красоты. В обыденном мире такой человек просто не смог бы работать. Он потому и занимался кристаллохимией, что она дополняла его увлечения историей и биологией, поэзией и музыкой, живописью и архитектурой… В какой-то мере он был человеком ренессанса.

— Фома Андреевич знал о таких увлечениях? — с невинным видом спросил Люсин.

— Что?.. Ах, Фома Андреевич! — Сударевский пренебрежительно скривил губы. — Поглядели бы вы на него, когда он разговаривает с Ковским! Вот уж воистину дуб! Вы же его видели!

— Не берусь судить, — покачал головой Люсин. — Но у меня создалось впечатление, что он если и не приветствует, то, по крайней мере, снисходительно смотрит на исторические изыскания Аркадия Викторовича. Он одобрительно отзывался о найденных им способах изменять цветность камней.

— И только-то?.. Эх, товарищ Люсин… Простите, как ваше имя-отчество?

— Владимир Константинович.

— Так знайте же, Владимир Константинович, что эти кустарные допотопные рецепты нужны были нам лишь для отвода глаз!

— Не понял.

— Я хочу сказать, что внедрение в практику давным-давно забытых методов не является для нас самоцелью. Это скорее накипь, нежели навар. Ковский и заговорил-то о них лишь для того, чтобы его оставили в покое, не мешали работать. Дубарю что надо? Практическую полезность. Вот и пожалуйста, получите. Притом учтите, что исторические, как вы назвали их, изыскания проводились шефом параллельно с основной работой. Не мешали непосредственным занятиям координационной кристаллохимией, не требовали дополнительных ассигнований. Человек боролся лишь за свое видение мира, за право исследователя идти собственным, сугубо индивидуальным путем. Я не говорю уж, что делалось это ради возвышенной цели… Вам будет небезынтересно узнать, что Аркадий Викторович всю свою жизнь посвятил одному. Он искал коренную, главную тайну кристаллов, проявления которой волновали и тревожили человечество тысячи лет. Со стороны могло показаться, что шеф поразительно разбрасывается, хватает верхушки и вообще без царя в голове… Но это не так. Я-то уж как-нибудь знаю. Просто он шел к цели разными путями. Отсюда его интерес к древним тибетским и индийским сочинениям, напечатанным в гималайских монастырях с резных досок, египетским папирусам, алхимическим рукописям, таинственным рецептам Калиостро и Сен-Жермена. Он, как говорится, двигал современную науку присущими ей методами, не забывая притом, что есть или, возможно, были иные методы, запутанные, чисто интуитивные, но, несмотря на то, ведущие к цели более коротким путем… Я допускаю, что мой рассказ может показаться вам совершенно непонятным, даже диким, но…

— Нет, я вполне понимаю вас и считаю, что у Аркадия Викторовича были все основания идти своей дорогой. — Люсин взял со стола несколько разноцветных кристаллов, очень похожих на те, которые показывал ему директор. — Гранаты?

— Последние образцы, — кивнул Сударевский. — Здесь мы достигли почти невиданного совершенства. Всего один атом примеси на десять миллионов. Недурственно?

— Великолепно! — восхитился Люсин, хотя и не был в курсе мировых стандартов кристаллической чистоты. — Недурная проба пера. — Маскируя свою неосведомленность, он взял в руки зеленый гранат. — Интенсивная окраска и никаких бесцветных поясков.

— Проба пера? — удивился Сударевский. — Рядовая наша продукция. Мы гоним ее вот уже третий год.

— В самом деле? — Люсин смущенно потер лоб. — А Фома Андреевич говорил…

— Вы только побольше слушайте Фому Андреевича. Он вам и не такое наговорит! Человек абсолютно не в курсе, но зато вещает! Единственное, что он умеет, — это вещать, изрекать истины.

— Не слишком ли вы строги к нему?

— Видите ли, Владимир Константинович, я действительно пристрастен к нашему директору, но едва ли могу осудить его слишком строго… Но бог с ним, поговорим лучше о более приятных вещах. Как там дела насчет пожаров?

— Не знаю, — засмеялся Люсин. — Судя по мгле, все еще горит. — Он бросил зеленую призму, на которой была аккуратно наклеена бумажка с номером, в общую кучу. — Красивый камешек.

— Ничего, — кивнул Сударевский. — Это иттриевоалюминиевый гранат. Введение микродоз различных элементов позволяет получить богатейшую гамму тонов — от розовых или бледно-голубых до таких вот насыщенных зеленых. По своим ювелирным качествам наши гранаты давно превзошли природные.

— Насколько я понял, — осторожно заметил Люсин, — ювелирным качествам у вас в институте особого значения не придают.

— Знаю, — кивнул Сударевский. — Ветер дует оттуда. — Он показал на потолок. — И напрасно! Красота — проявление целесообразности. Великий Дирак, получив свое знаменитое уравнение для положительно и отрицательно заряженного электрона, долго боялся ему поверить. И его можно было понять, потому что положительных электронов в природе просто не существовало. Но уравнение было настолько красиво, что он все же решился его опубликовать, а ровно через год в космических лучах обнаружили положительный позитрон… Мы с Аркадием Викторовичем давно установили и сотни раз проверили одно железное правило: наиболее ценными физико-химическими свойствами обладают как раз такие камни, которые отличаются особо притягательной красотой. Что скажете?

— Меня вы убедили. — Люсин ткнул себя пальцем в грудь.

— Его, — Сударевский опять показал на потолок, — убедить невозможно.

— Тем хуже для него. Лично мы с Аркадием Викторовичем убеждены, что красота монокристалла, его ювелирные качества — первейшие критерии полезности. Но бывают же на свете люди, невосприимчивые к красоте. Для них она — пустой звук. Бесполезно спорить со слепым о прелести Джоконды, с глухим — о Бетховене, с дальтоником — о сигналах светофора.

— Дальтонику-то можно как раз объяснить, — пошутил Люсин, — вверху красный, внизу зеленый, желтый посередке… На меня ваше объяснение произвело большое впечатление. Мысль о том, что красота — это интуитивно улавливаемая гармония мира, поразительна. Сожалею, что никогда не задумывался об этом. — Он сложил из гранатовых призм причудливую башню. — Где они найдут применение?

— Прежде всего в квантовой электронике.

— Это что — лазеры?

— Не только… Квантовая электроника более широкое понятие. Но ваш вопрос понятен. О рубиновых лазерах публика почему-то знает больше всего. А ведь есть еще дазары — усилители тьмы. Они работают не только на кристаллах, но и на окрашенных жидкостях или даже на газах.

— За всем не уследишь, — виновато улыбнулся Люсин.

— Естественно… Наши гранаты, — Сударевский ловко выхватил из основания башни бледно-желтый кристалл, и она обрушилась, — являются магнитными диэлектриками. На тончайшей пластинке такого диэлектрика площадью в какой-нибудь квадратный сантиметр можно записать миллион единиц информации. Представляете себе, какая емкость памяти? Компактная ЭВМ, обладающая информационным запасом, равным человеческому мозгу, отныне уж не фантастика… Так-то, мой дорогой. Вы смотрели «Солярис»?

— Смотрел, — улыбнулся Люсин. — У нас в клубе, в Горловом тупике.

— Ну и как?

— Здорово, но книга лучше.

— О, вы читали Лема?.. Впрочем, чему я удивляюсь, конечно же, читали… Одним словом, будьте уверены, что мыслящий океан создать можно. Только получится он не жидким, а кристаллическим. Один квадратный метр железоиттриевого граната способен вместить всю память вашего мозга, все его десять миллиардов бит.

— Ваши рассказы чрезвычайно интересны. — Люсин отошел от стола и присел перед стоявшим в самом дальнем углу сейфом. — Вы столь непринужденно и увлекательно ввели меня в сферу работ лаборатории, интересов и поисков вашего руководителя… Без вас мне пришлось бы очень туго в такой сложной и незнакомой мне области, как кристаллография. Очень и очень вам благодарен… Готов держать пари, что здесь хранится какая-нибудь платино-платинородиевая термопара и бутыль спиритуса!

— Хотите осмотреть? — мгновенно понял его проницательный Марк Модестович и вынул из брючного кармашка никелированный ключ. — Сделайте одолжение.

— Это Аркадия Викторовича?

— Мой… Здесь мы храним лишь документацию с грифом и ценности особой отчетности. Сейчас, насколько мне известно, сейф пуст.

— У кого еще есть ключи? — осведомился Люсин, отпирая пощелкивающий при каждом обороте замок. — Кроме Ковского?

— Ключ изготовлен в количестве трех нумерованных экземпляров. Номер третий хранится в дирекции. — Сударевский чеканил слова, как на военном докладе. Даже тембр голоса и то изменился. Если только что Марк Модестович говорил взволнованно и увлеченно, то теперь он держался сугубо официально и сдержанно. — Какие еще будут вопросы?

— Думаете, я все наперед знаю? — Люсин бросил мимолетный взгляд на пустые полки и закрыл дверцу. — Вопросы обычно возникают в ходе беседы.

От него, естественно, не укрылась перемена в поведении Сударевского. Она показалась ему несколько нарочитой, неоправданной всем течением их действительно очень интересной для него беседы. Обратил он внимание и на то, что Марк Модестович поминает своего шефа как в прошедшем времени, так и в настоящем, словно бы уже уверился в чем-то определенном, но время от времени спохватывается по соображениям этического порядка. И эта скороговорная поправка «он был» на «он есть» тоже казалась скорее обдуманной, нежели непроизвольной.

— Фома Андреевич сказал, что пока замещать Ковского будете вы… — Люсин почти сгладил вопросительную интонацию, и его слова прозвучали скорее как утверждение. Но оно было лишено эмоциональной окраски, словно затрагивало самые скучные материи и вообще высказано случайно, для заполнения возникшей в разговоре паузы.

— Разве? — помедлив несколько, спросил Сударевский и, с видимым напряжением подыскивая подходящие слова, пояснил: — Он сделал мне такое предложение… верно… Но я отказался.

— Стоило ли? Кому же, как не вам?

— Так говорил и Фома Андреевич, но я не мог пойти на такое, пока еще не все… ясно.

— Понимаю вас. — Люсин сочувственно закивал. — Очень хорошо понимаю… Извините, что затронул столь щекотливую тему… Просто Фома Андреевич отрекомендовал вас как нового завлаба, и я подумал, что дело решенное… Тем более, вы тогда ничего не сказали… Не хотели препираться с начальством при посторонних?.. Да, Марк Модестович, жизнь зачастую ставит перед нами сложные проблемы. Такие щепетильные люди, как вы, ощущают это со всей остротой. Очень и очень вас понимаю.

— К чему это? — отчужденно нахмурился Сударевский. — Я действительно отклонил, разумеется, в приличной форме, несвоевременное, а потому совершенно бестактное в данной ситуации предложение директора… И, разумеется, не нашел нужным повторить свой отказ в вашем присутствии. Зачем, простите, лишний раз дразнить гусей? Давайте поэтому переменим тему разговора, она мне неприятна…

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Люсин. — Простите меня.

«В этом все дело, — подумал он. — Внутренняя борьба! Он порядочный человек и желает благополучного завершения всего дела и, уж конечно, не накликает на своего шефа беду. Он боится, что о нем станут говорить другие, и гонит прочь соблазнительные картины, даже думать не желает об открывающихся перед ним возможностях. Это с одной стороны… А с другой — подсознание-то работает. Да и вообще мозг человека не знает стыда. Мысль приходит, прогнать ее не так-то легко, а тут возникают трудности, и чисто сиюминутного порядка: не проморгать бы, не отрезать дороги обратно. С Ковским еще неизвестно, как дело обернется, а с Фомой ему жить да жить. Отсюда и напряженность эта, демонстративность, игра. Он не меня убедить хочет — себя. Вот какая штука. Если он еще и не принял предложение Фомы Андреевича, то, надо думать, примет вскоре. И положа руку на сердце: кто кинет в него камень? Но почему Фома так торопится, ему-то зачем спешить? Рад, что случай помог отделаться от непокорного сотрудника? Спешит посадить на еще не остывший стул другого, кто будет обязан ему лично, а потому послушен? Видимо, так… И его тоже трудно осудить строго. Жизнь есть жизнь, она вперед движется, а Ковский был, видимо, трудным орешком. Был. Вот и я тоже говорю „был“…

— Расскажите мне о вашем шефе, Марк Модестович, — тихо попросил Люсин.

— Что же вам рассказать о нем? Человек как человек, кому хорош, кому плох, со своими странностями и слабостями, а в общем, очень добрый и честный.

— Как к нему в институте относились?

— Смотря кто… По-разному…

— Это универсальный ответ. Он одинаково подходит ко всем. Думаю, что и к вам тоже.

— Возможно. Но мне трудно говорить в общих расплывчатых выражениях о совершенно конкретном человеке, которого люблю и, думаю, хорошо знаю.

— Конечно, трудно. Охарактеризовать человека всегда трудно.

— Смотря для кого. Например, для мужа нашей Марьи, секретарши директорской, это плевое дело. Вот уж кто ярлыки клеить умел! Он у нас раньше в кадрах сидел. Теперь, слава всевышнему, на пенсии. Говорят, все еще бодрствует. На соседей по лестничной площадке доносы строчит.

— Это по какой же причине?

— Квалификацию терять не хочет. Тем более, что там комната освободилась или что-то в этом роде. Надо же возможных конкурентов хоть грязью облить! Зятя своего, моряка, он вытеснил, а других перспектив расширить жилплощадь не предвидится.

— Бывает и такое… А скажите, Марк Модестович, враги у Ковского есть?

— Враги есть у каждого.

— Это я понимаю. На то человек и создан, чтобы в поте лица есть хлеб свой. Враги есть у каждого, равно как и друзья. Но вы подумайте хорошенько, не могли бы вы назвать мне лиц, которые были бы заинтересованы, скажем так, в устранении Аркадия Викторовича? Из института, разумеется.

— Имя им — легион.

— Любопытно будет узнать.

— Пожалуйста! — Сударевский сделал вид, что с трудом одолевает зевоту. — Прежде всего наш милый директор.

— Так… — Люсин недоверчиво покачал головой. — Кто же еще?

— Ученый секретарь Дербонос, доктор наук Хамиотиш, завсектором Ягель, старший научный сотрудник Дузе… Достаточно? Или нужно еще? — Сударевский с вызовом взглянул на Люсина и, взяв себе стул, демонстративно уселся в другом конце комнаты, у окна. — Кстати, если вы спросите о том же Дузе или Хамиотише, они назовут вам меня.

— Буду иметь это в виду. — Люсин улыбнулся, как бы приглашая Сударевского обратить все в шутку. — Как работник розыска я обязан потребовать от вас подробной характеристики названных вами лиц. Начнем с гражданина Сударевского. — Он улыбнулся еще шире. — Ему-то чем помешал Аркадий Викторович?

— Об этом вы лучше спросите Хамиотиша.

— А может, Дузе?

— Или Дузе.

— Нет, — отмахнулся Люсин, — не стану и спрашивать.

— Почему же? Не интересно разве?

— Просто я знаю ответ наперед. Скажут, что Сударевский хотел стать завлабом.

— А что, разве недостаточно веская причина?

— Боюсь, что так, Марк Модестович. То же я могу сказать и про конфликт с директором.

— И про беспринципного наглеца Хамиотиша? — Сударевский тоже улыбался.

— И про него, хотя слышу о нем впервые в жизни, и про Дузе, который…

— Это женщина.

— Тем паче.

— Но по одному мановению пальца Фомы Андреевича готовая отречься от родного отца.

— Ковский ей не отец.

— Тем хуже. Одним своим существованием он угрожает всей этой шайке лизоблюдов и бездарей, этим кипучим бездельникам, которые ничего не дали науке и никогда не дадут.

Люсин краем глаза глянул на Сударевского. Марк Модестович уже не улыбался.

— Положим, вы правы, — Люсин подошел к Сударевскому и облокотился на каменный подоконник, на котором стояли горшки с растениями, — и Ковский всем здесь мешал, включая вас. Но тогда я иначе сформулирую вопрос: считаете ли вы кого-нибудь из названных и не названных вами лиц способными причинить Аркадию Викторовичу физический вред?

— Убить, что ли?

— Не обязательно. — Люсин попробовал рассмеяться. — Похитить, скажем…

— Бред какой-то! — махнул рукой Сударевский. — Если говорить серьезно, то никто из тех, кого я знаю, включая меня самого, не убивал и не похищал шефа. Склочники и завистники мелкого пошиба редко поднимаются до высоты Сальери. Они пишут письма, порой анонимные, сплетничают, наушничают, бросают черные шары на ученом совете — все это так, но физическая расправа? Фи! На это они — вы употребили точное слово — просто не способны. Ведь ко всему они еще и трусы, ограниченные, трусливые людишки с комплексом неполноценности и безмерным аппетитом. Конечно же, я шутил, отвечая на ваш вопрос. Наши научные жучки непричастны к исчезновению Аркадия Викторовича. Но вы спрашивали меня о врагах, и я назвал их. Вы интересовались личностью шефа, и я обрисовал вам атмосферу, в которой он работал и жил.

— Я так и понял вас, Марк Модестович… Покинем же — мысленно, разумеется, — стены столь милого вам учреждения и попробуем выйти на более широкий оперативный простор. Не возражаете?

— Готов приветствовать любой мысленный эксперимент.

— Тогда скажите мне, не был ли связан ваш шеф с людьми, которые интересовались драгоценными камнями не столько в плане научном, сколько… как бы это поточнее сказать… в потребительском?..

— Не продолжайте, Владимир Константинович, — остановил его Сударевский. — Я понял, что вас интересует… Насколько я знаю, Аркадий Викторович не имел никаких дел с контрабандистами, фальшивомонетчиками и нечистыми на руку ювелирами. Здесь можете не искать, не тратьте понапрасну силы и время.

— Но чудес ведь не бывает…

— Как знать? — пожал плечами Сударевский. — Аркадий Викторович, например, умел делать многое из того, что простые люди относят к области чудес.

— Не скрою, что вы разбудили мое любопытство.

— Охотно удовлетворю его, но только потом не жалуйтесь, что я напустил туману и сбил вас с верного следа. К тайне запертой комнаты это не имеет никакого отношения.

— Какой запертой комнаты? — мгновенно отреагировал Люсин.

— В Жаворонках, Владимир Константинович. Об этом весь институт гудит.

— Ах, вот как! Ну что ж, вполне естественно… Нет тайного, которое бы не стало явным. Рассказывайте же, Марк Модестович, не заботясь о том, что может пролить свет на события в Жаворонках, а что нет. «Экс пэде Хуркулем», как говорили древние римляне. «По ноге узнаем Геркулеса»: по части восстановим целое… Я жажду чуда. Помните артиста Кторова в «Празднике святого Иоргена»?

— Смутно… А чудеса, Владимир Константинович, творятся вон за той дверью. Не угодно ли?

— Вы, очевидно, подразумеваете чудеса науки?

— А вам хочется чего-то иного? В исследовательском-то институте?.. Пройдемте в лабораторию, и я покажу вам наши камеры, в которых совершается таинство, могущее повергнуть в священный трепет любого из великих алхимиков от Агриппы до Парацельса.

— Это который же Парацельс? — Люсин поспешил блеснуть эрудицией, существенно обогатившейся в деле с ларцом. — Теофраст Бомбаст?

— Еще и фон Гогенхейм, — не преминул уточнить Сударевский.

— Я с удовольствием посмотрю, как растут кристаллы.

— Это и в самом деле интересно. Зарождение и рост кристалла напоминают интимнейшие механизмы жизни. В наших камерах созревают странные плоды. Что перед ними гомункулус или философский камень! Так, пустая расплывчатая мечта. В сверкании затравки, на которую беспрерывно сыплется шихта, вам откроются неземные ландшафты. Вы услышите музыку звездных сфер. Возможно, тогда вам станет понятнее, что я называю чудом.

— Сен-Жермен очаровал французского короля тем, что уничтожил пузырек газа в бриллианте.

— Вы удивительно догадливый и широкообразованный человек. — Сударевский пристально посмотрел на Люсина, но, едва они встретились глазами, сразу же отвел взгляд. — Говорю искренне. Не в порядке комплимента.

— Научно-техническая революция затронула широкие массы милиции, — пошутил Люсин.

— Я не знаю, как это делали Сен-Жермен и Калиостро, очаровавший фокусом с камнем весь бомонд в Митаве, но мы умеем заращивать газовые включения. Кристалл вырастает за счет присоединения к его поверхности атомов питающей среды. Это может быть раствор, расплав, газ. В последнем случае весь секрет сводится к тому, чтобы посадить молекулы газа на нужное место.

— В пузырек?

— Именно. Здесь особое значение приобретает чистота опыта. В ряде случаев нам приходится выдерживать и плавно изменять температуру в области двух тысяч градусов с точностью до десятых долей. Но это скучная материя, голая технология.

— Напротив! — запротестовал Люсин. — Ваш рассказ исключительно увлекателен. Я готов согласиться, что вы с Аркадием Викторовичем и впрямь умеете творить чудеса.

— Умеем. — Он устало прикрыл глаза рукой. — Все эти в высшей степени эффектные штучки являются лишь чисто практическим приложением нашего открытия… А с ним-то у нас и не благополучно.

— Зажимают?

— Не то слово. Поедом едят.

— Я не знаю такого случая, когда вражда на почтенной ниве науки вылилась бы в уголовное дело. — Люсин наклонился над письменным столом и, словно от нечего делать, чтобы только руки занять, принялся перебирать бумаги. — Не зарегистрировано у нас таких инцидентов, Марк Модестович. Но все, что связано с открытием, меня глубоко занимает. Я вижу здесь реальную возможность проникнуть во внутренний мир Аркадия Викторовича. Где же еще, как не в борьбе, проявляются во всей их полноте духовные качества человека, отличительные его особенности?

— Боюсь, что вы разочаруетесь. Борцом Аркадий Викторович был никудышным. Поразительно непробивной человек.

— Превосходно! Меня, видите ли, интересует только истина. Поэтому я равно приемлю и силу и слабость. Отрицательные качества столь же привлекают меня, как и достойные подражания.

— Что вы хотите? — спросил Марк Модестович, когда увидел, что Люсин выдвинул средний ящик письменного стола.

— Может быть, остались какие-то заметки личного характера? — Люсин бегло пролистал толстый, переплетенный в коричневый ледерин отчет. Не обнаружив никаких закладок, взял другой.

— Вряд ли вы здесь найдете что-либо интересное, — Сударевский прищурился.

— Боюсь, что у вас составилось превратное мнение об элементарных розыскных действиях. У нас иногда самая незначительная деталь, пустяк на первый взгляд, позволяет прийти к непредвиденным выводам.

— Поступайте как знаете. — Сударевский набрал воды в большую коническую колбу и занялся поливкой цветов. — Конечно же, вам надо все посмотреть… Просто мне стало как-то не по себе, когда посторонний человек… Одним словом, обидно и жаль. Извините, если оскорбил.

— Не оскорбили. Я-то ведь не сомневаюсь в правомочности и, что всего важнее, необходимости своих действий. Лучше не обращайте на меня внимания и рассказывайте. В чем суть вашего открытия?

— Мы с Аркадием Викторовичем обнаружили неизвестное ранее свойство кристаллов. Любопытно, что с проявлениями его люди встречаются каждодневно вот уже десятки тысяч лет… — Сударевский умолк.

— Я вас внимательно слушаю, — подбодрил его Люсин, задвигая обратно нижний ящик, в котором не было ничего, кроме пары резиновых перчаток и прогоревшей кварцевой трубки. — Что за свойство?

— Быть может, мы все же побеседуем после того, как вы здесь закончите? — Марк Модестович раздраженно вскинул голову. — Или сделать перерыв?

— Если вам так удобнее. — Люсин захлопнул алфавитную книжку для записи телефонов, приготовился слушать. — Продолжайте, пожалуйста, Марк Модестович.

— Сыграем лучше в «спрашивай — отвечаем». — Он вылил остатки воды в последний горшок. — К монологам охота как-то пропала.

— Хорошо, — терпеливо согласился Люсин. — Будь по-вашему… Скажите, это личная книжка Ковского или ею пользуется вся лаборатория? — Он вновь занялся телефонным справочником. — Записи сделаны разными чернилами и, судя по почеркам, принадлежат многим людям.

— Мы все пользуемся ею, — равнодушно кивнул Сударевский. — И много лет.

— По всей вероятности, здесь запечатлены и координаты посетителей вашей лаборатории? Всех тех, кому Аркадий Викторович отдавал распоряжения выписать пропуск?

— Не знаю, всех ли, но наверняка многих.

— Вот видите, Марк Модестович, а вы говорили…

— А я что? Я ничего, — миролюбиво проворчал заметно оттаявший Сударевский. — Только как вы их отличите в общей массе?

— Ничего нет проще, — с готовностью объяснил Люсин. — У вашего коменданта, надо думать, ведется журнал выдачи пропусков?

— Об этом я как-то не подумал. — Марк Модестович виновато шмыгнул носом. — Действительно просто…

— Кроме того, нас с вами должны интересовать не одни только посетители, но в принципе все, с кем Аркадий Викторович поддерживал хоть какой-то контакт.

— Конечно! — Сударевский даже руками всплеснул. — И как это я не сообразил?! Чтобы на дачу залезть, совсем не обязательно наносить визит в НИИСК! Вот она, профессиональная проницательность! Гениально, Владимир Константинович, примите мои поздравления! — И вкрадчиво заключил: — Телефончик-то наш злоумышленник безусловно оставил… предварительно.

— А что вы думаете, Марк Модестович? Шансы есть, — ответил Люсин. — С вашего разрешения, — улыбнулся он, пряча книжку в портфель. — Боюсь только, что этот, как вы его назвали, злоумышленник поторопился уничтожить следы.

— Каким образом? — удивился Сударевский.

— Листочка одного недостает. На букву «М».

— В самом деле? А просто выпасть он не мог? Поискали бы, Владимир Константинович, книжонка-то ветхая.

— Я бы поискал, только, сдается мне, не отыщу. Листок не выпал. К сожалению, его просто-напросто вырвали… Это очень заметно. Неизвестный на букву «М» действовал второпях, волновался, по всей вероятности.

— На букву «М», говорите? — Сударевский нахмурился, но тут же просиял и захлопал в ладоши: — Эврика! Уж не Марк ли Модестович? Ату его, ату!

— Нет. — Люсин побарабанил по столу пальцами. — Не получается. Буква «С» на месте, и там значится Марк Модестович Сударевский, Большая Филевская улица, дом номер семь.

— Сдаюсь! — Сударевский поднял руки. — Вы победили нокаутом. Завидую вашей наблюдательности. Кроме шуток… Закурите? — Он расстегнул халат и вынул из брючного кармана коробку сигарет.

Люсин хотел отказаться, но вдруг передумал.

— Хорошо, — одобрил он, полюбовавшись длинным коричневым фильтром, и понюхал табак.

— Вы ее словно сигару нахваливаете, регалию. — Сударевский потянулся к нему с зажженной спичкой.

Но Люсин в этот момент раскашлялся и нечаянно задул огонь.

— Дайте-ка я сам. — Он отер слезу и, все еще продолжая кашлять, отнял у Сударевского коробок, но закурить ему удалось лишь со второй попытки. — Непрочные, черти! — пожаловался он, играя сломанной спичкой. — И кому нужна эта миниатюризация? Все для лилипутов: транзисторы, фотоаппараты, спички. — Он закурил, не затягиваясь, но, дабы продемонстрировать достаточную свою искушенность, время от времени выпускал дым через нос или пытался делать кольца. — Где вы добываете такие чудесные сигареты?

— Жена достает. Она у меня в Шереметьеве работает, по медицинской части.

— Все хорошее быстро кончается. — Люсин загасил окурок.

— В Америке целая исследовательская фирма работает над тем, чтобы ускорить сгорание табака: чем скорее сгорают сигареты, тем больше их выкуриваешь. Выгода налицо.

— Вы же химик, Марк Модестович! Взяли бы да и выдумали замедлитель. Назло монополиям.

Сударевский вежливо улыбнулся:

— Я подумаю над вашей идеей.

— Но не прежде, чем растолкуете мне свое открытие. Остановились мы, помнится, на том, что люди тысячи лет чего-то там не замечали.

— Напротив, они замечали.

— Что именно?

— Как меняется окраска камней под действием света… Она и в самом деле меняется. Об александрите слыхали? Этот то зеленоватый, то малиново-фиолетовый камень всякий раз поражает вас дивной изменчивостью. В холодном блеске рассвета он один, в жарком сиянии дня — другой, в остывающих лучах заката — третий. При электрическом свете его кристалл совсем иной, нежели при свечах или под ртутной лампой. А как меняется при нагревании цвет и насыщенность аметиста, видели? Каким колдовским фиолетовым сиянием загорается в темноте накаленный флюорит, знаете? Я могу до бесконечности разглагольствовать о чарующей изменчивости самоцветов. Уверен, что именно это загадочное их свойство и заставило шефа всерьез заняться физико-химией кристаллов. Естественно, что постановку темы мы обосновывали несколько иначе. Ни Аркадий Викторович, ни я даже словом не заикнулись о том, что хотим на современном научном уровне попытаться решить древнюю загадку, над которой — помните «Песнь песней»? — размышлял еще премудрый Соломон. Да и не думали мы тогда, что нам придется по уши залезть в арабские и персидские рукописи, алхимические трактаты, гороскопы, священные книги Тибета и Индии. В своем обосновании мы напирали на то, что фотохромные — то есть изменяющие под действием света свой цвет

— оптические кристаллы могут стать основой информативных устройств колоссальной емкости. И это чистейшая правда. Фотохромные ЭВМ не нуждаются даже в электрической схеме, поскольку ввод и вывод информации осуществляется в них световым пучком, рисующим пространственное голографическое изображение внутри кристалла. Как-нибудь я покажу вам, как это выглядит в монокристалле оптического сапфира. Незабываемое зрелище, уверяю… Одним словом, мы с головой окунулись в древние тайны и, одно другого не касается, двигали современную науку. Могу открыть вам секрет: прошлым по большей части занимался Аркадий Викторович, я же в основном напирал на практическую отдачу. Эта часть темы разрабатывалась в содружестве с Институтом кибернетики, что требовало частых поездок, многочисленных совещаний и согласований. Занят я был по горло. Но дело двигалось. На обоих фронтах. Я получил четкую и устойчивую голографическую запись в объеме монокристалла, Аркадий Викторович раскрыл тайну Калиостро, как мы в шутку прозвали пресловутые пузырьки. Перспектива перед нами открывалась необъятная. Жить бы и жить в таких условиях! Мы выполняли интересные и очень важные исследования. Средства нам отпускались буквально по первому требованию. Серьезных препятствий не встречалось. Чего же, как писал поэт, боле? И тут, на свою беду, мы сделали это открытие. Мало того, мы оформили на него заявку и отправили ее в Комитет по делам изобретений и открытий. Каково?

— По-моему, это вполне естественно. — Люсин недоуменно поморщился. — Как же иначе?

— Как же иначе? — переспросил Сударевский. — А вот как! Сидели бы себе тихо и помалкивали.

— Но почему?

— В том-то и дело, что мы своим необдуманным шагом разворошили муравейник. Но понять это может лишь тот, кто хорошо ориентируется в академических сферах.

— Прежде объясните мне, в чем сущность открытия.

— Нам удалось доказать, что многие свойства кристаллов, казавшиеся ранее необъяснимыми, связаны со свободными радикалами… Впрочем, вы вряд ли знаете, что это значит. Да и не в том суть. Грубо говоря, мы нашли в кристаллах заряженные осколки атомов и молекул: радикалы, ионы, неспаренные электроны. Все они излучают сигналы, которые могут быть уловлены на резонансных установках. Многие загадки разрешались теперь элементарно просто. Облучая кристалл потоком тяжелых ионов, мы заранее знали, что и как в нем происходит, какой получится цвет, какие новые свойства возникнут. Но это частность, хотя и важная. Об остальном же не стоит распространяться. В данном случае важно не существо открытия, а его судьба.

— Она, как я понимаю, была плачевна? Но новое всегда с трудом пробивает себе дорогу.

— Это аксиома, — усмехнулся Сударевский, — но иногда мне все же хочется задать вопрос: «Почему?» В самом деле, почему новое всегда рождается в муках?

— Потому что старое не хочет уходить. Элементарная диалектика.

— Все так. Но уходить все же приходится, хотя радикальная научная идея побеждает совсем не потому, что ее провозвестникам удается переубедить своих оппонентов.

— А почему?

— Просто оппоненты постепенно вымирают или, безнадежно старея, совсем теряют зубы.

— Допустим, — улыбнулся Люсин. — Что же дальше?

— Наша беда в том, что мы сразу затронули слишком многих. И в первую голову — геологов. А это дремучий народ. Все у них построено на интуиции, на всякого рода «я чувствую» или «такого просто не может быть». От гуманитариев они напрочь оторвались, а к естественникам так и не пришли. Физика, химия и тем более математика для них — темный лес. Вы всегда говорите с ними на разных языках. Вы им даете формулу, обобщенное выражение, а они вдруг вспоминают какой-нибудь случай в Хибинах или на Мангышлаке и требуют немедленного и исчерпывающего объяснения. Им невдомек, что явление всегда шире закона и так называемые исключения лишь подтверждают правило. Но даже если вы, поднатужившись, поскольку никогда не бывали на том же Мангышлаке и вообще в глаза не видали геологической карты, все же найдете решение, притом точное, математическое, вам не поверят. «Не может быть, потому что не может быть никогда». Короче говоря, попала наша заявка к геологам, и пошло-поехало! Три года бесконечных комиссий, рецензий, отзывов… Заключения экспертов, надо сказать, были самые благоприятные. Но академику Хвостову вдруг не понравилось. Он выступил против, хотя ни черта не понял и вообще двух слов не сумел сказать связно. Отделение пошло на поводу, а дальше началась борьба за честь мундира. Теперь уже никто не давал себе труда вникнуть в существо нашего открытия. Хвостов боролся за свою репутацию, Буйнов спасал Хвостова, Фоменко — совсем того не желая, мы зачеркнули плоды многолетних трудов возглавляемого им института — вообще готов был стоять насмерть. Тут в ход пошли приемы совершенно недозволенные. И хотя, как вы сказали, научная уголовщина не подпадает под кодекс, уголовщиной она быть не перестает. По нас ударили из всех орудий. Инспирированные заключения институтов и министерств, подметные письма, угрозы, давления. Мне завернули принятую к защите диссертацию, Ковского не представили к званию профессора… Пришлось ему снять свою кандидатуру. А ведь это была чистая формальность. Мы не учебный институт, где профессорство что-то такое значит.

— Почему же и свои пошли против вас?

— Сложный вопрос. Кроме чисто личной неприязни одних и ревности других, свою роль сыграли и объективные факторы. Фома Андреевич хочет выйти в академики, Хамиотиш работал с Хвостовым, Дузе работает на полставки у Фоменко, Ягель получил по шапке от министра и спешит заручиться поддержкой Фомы Андреевича. В общем, круг замыкается.

— И в каком состоянии сейчас пребывает дело?

— Невесомость, знаете ли, как на космической орбите: ни туда ни сюда.

— Разве так возможно?

— Думаете, они дураки? О, вы их не знаете! Буйнов отнюдь не отверг нашу работу. Лишь отметил, что в представленном виде она еще не может считаться законченным открытием, а в заключение нас похвалил и порекомендовал продолжать исследования. Правда, когда год спустя мы попытались показать новые данные, это оказалось невозможным. Больно было смотреть на Ковского. Он побледнел и не знал, куда девать руки. Потом у него случился сердечный приступ… А ведь мы не мальчишки, не жалкие просители. Единственное, чего мы желали, — это закрепить за страной приоритет на открытие. С того дня мы медленно, но верно катились вниз. Право на существование нам приходится отстаивать с боем. А вы еще спрашиваете, кто был заинтересован в устранении Ковского!

— Не хотите ли вы связать инцидент в Жаворонках с грустной — на меня она произвела угнетающее впечатление — историей вашего открытия?

— Нет, не хочу… Прямо не хочу. Но косвенно… Поверьте мне, что события последних месяцев тяжело отозвались на шефе. Он сделался нервным и раздражительным, все чаще и чаще жаловался на сердечные спазмы, общую усталость. Я не могу отказаться от ощущения, что тяжелый психологический климат, в котором он находился, и постоянно растущий стресс как-то причастны к известному вам событию.

— Полагаете, что он мог сам… — начал было Люсин, но Сударевский не дал ему договорить.

— Я ничего не знаю! — Он резко повернулся и отошел от окна. — Я даже ни о чем не догадываюсь. — Подвинув свой стул поближе и наклонившись к Люсину, он почти прошептал ему на ухо: — Это всего лишь ощущение, которое может оказаться обманчивым. Но я в это верю.

— Говорил ли он вам когда-нибудь, что устал бороться, утратил надежду, потерял вкус к жизни? Слышали вы от него что-нибудь подобное?

— Пожалуй, нет, — не слишком уверенно ответил Сударевский. — На усталость он жаловался довольно часто, но, как мне казалось, на чисто физическую усталость. Но в угнетенном состоянии духа он пребывал постоянно. А это опасно.

— Это внушало вам тревогу?

— Да. Мне казалось, что такое состояние не могло не сказаться на нем.

— Вы пробовали поделиться своими опасениями с Людмилой Викторовной?

— Нет… Видите ли, она всегда казалась мне недостаточно тонкой и умной, чтобы по-настоящему понимать Аркадия Викторовича, да и вмешиваться лишний раз не хотелось. Думал, что обойдется, как-нибудь все само собой наладится.

— Само собой ничего не бывает.

— В отличие от вас я не столь категоричен. Атомы, например, поглощают и излучают энергию именно само собой. И наша Вселенная взорвалась и расширяется теперь тоже сама по себе.

— Я не имел в виду проблемы мироздания, в которых не силен. — Люсин украдкой глянул на циферблат. Беседа продолжалась уже почти три часа. Подумал, что недурно было бы съесть пару бутербродов с колбасой и выпить двойную чашечку кофе «эспрессо». — Объясните мне следующее, Марк Модестович. — Он устало потянулся и на секунду прикрыл глаза. — Если Фоме Андреевичу так уж важно вас задавить, зачем ему было прочить в заместители Ковского именно вас? Это что: каприз, противоречивость мышления, сверхлогика, которую я, признаться, не постигаю?

— Право, не знаю… Во-первых, он хотел задавить не нас, а наше открытие, хотя безусловно испытывает к Ковскому и личную неприязнь. Хотя вообще-то ему все равно, лишь бы ничто не мешало карьере. От науки он порядком оторвался за те пять лет, которые проработал в Индии в колледже ООН, вот и остается ему одно — двигаться по административной линии.

— Не могу сказать, что подобное объяснение удовлетворило меня.

— Чужая душа — потемки, Владимир Константинович. Почем я знаю, чего хочет Фома Андреевич? Может, приличие старается соблюсти? Или, всего вернее, купить меня с потрохами, чтобы потом моими же руками все это дело похоронить?

— Похоронить открытие? В наше-то время?

— Боюсь, что вы плохо представляете себе, о чем идет речь. Нашу работу, как таковую, никто угробить не собирается. Напротив, нас печатают, на наши статьи ссылаются в отчетах и диссертациях. Большую ЭВМ, основанную на наших идеях, тоже все еще продолжают строить. Нам отказывают только в одном: в признании нашего открытия открытием. Понимаете? В выдаче диплома на открытие, короче говоря.

— Значит, все обстоит не так уж страшно?

— Это смотря для кого как… Но Фома Андреевич, конечно же, не ждет от нас никаких отречений и покаяний. Такое было только во время Галилея. Он просто хочет, чтобы мы перестали враждовать с сильными мира сего и не создавали ему ненужных осложнений. От нас ожидают полной и безоговорочной капитуляции, но без поднятых рук и белых флагов. Вы правы, не все так страшно. Ничего ужасного не случилось. Но мне трудно, Владимир Константинович, потому что я знаю, насколько мы во всем правы. Вот в чем загвоздка.

— У вас найдется экземпляр заявки со всеми письмами и заключениями?

— Конечно. Он у меня дома.

— Не дадите ли посмотреть на досуге? Научную сущность я хоть и не осилю, но с чисто юридических позиций дело прогляжу. Чем черт не шутит, авось и присоветую что-нибудь дельное.

— Сомневаюсь, ибо дошел в отчаянии до точки, — засмеялся Сударевский.

— Здесь гордиев узел, а потому не ум потребен, а меч. Но все равно попробуйте… Отчего бы и нет?

— Тогда давайте созвонимся на этих днях. Загляну к вам как-нибудь вечерком, а то вы ко мне приходите.

— Заметано, — согласился Сударевский. — Я вечерами почти всегда дома. Так что милости просим.

— В вашей фирме есть где перекусить?

— Конечно. У нас неплохая столовая.

— Тогда, может быть, подзаправимся немного? Потом я быстренько закончу осмотр стола, и вы покажете мне свои знаменитые камеры.

— Идет. Никаких возражений.

— Тогда не будем терять дорогие минуты. Мне ведь надо еще у коменданта побывать и на работу хоть на часок успеть заглянуть. С городом соединяется? — Он снял трубку.

— Через восьмерку. — Сударевский взял с полки мыльницу. — Руки можно вымыть здесь.

— Столовая далеко? — спросил Люсин, набирая номер.

— В третьем корпусе.

— Не сочтите за труд позвонить потом в проходную. Пусть пропустят моего шофера. Надо же поесть человеку. Вы не против, если он с нами пообедает?

— Сделайте одолжение.

— Алло, Лида? — Чисто инстинктивно он прикрыл микрофон свободной рукой. — Привет, Лидочка! Люсин говорит. Меня никто не спрашивал?

— Очень хорошо, что позвонили. Вас Крелин разыскивал… Вы слышите меня?

— Да-да, слышу. Говорите, пожалуйста.

— Обнаружено тело. — Она говорила очень тихо, многозначительно растягивая слова.

— Где?

— Под Павлово-Посадом.

— Фотографии мы им посылали.

— Именно поэтому нам сообщили. Крелин уже выехал… Вместе с Логиновым.

— Понятно… Я, пожалуй, тоже туда двину. Спасибо, Лидона, за информацию.

Он положил трубку. Несколько мгновений отрешенно и сосредоточенно следил за тем, как Сударевский намыливает руки.

— Ничего не получается, Марк Модестович, — он облизнул внезапно пересохшие губы и принужденно улыбнулся, — начальство требует.

— Все мы под богом ходим. — Сударевский включил электросушилку и подставил растопыренные пальцы под воздушный поток.

«Какие у него белые руки! — Люсин критически оглядел свою ладонь. Кислоты и щелочи оставили на ней желтые, шелушащиеся пятна. — Какие холеные, отполированные ногти… А ведь химик-то он, не я… Как много все-таки значит профессионализм!»

Напряженные, широко открытые глаза заслезились, и он зажмурился. Вспыхнул и медленно померк в черноте отблеск залитого светом окна. Сверкнула ночная заколдованная вода в лунном глянце, но тоже померкла, прежде чем он разлепил отяжелевшие веки.

— Я вынужден просить вас немного задержаться, Марк Модестович. — Он прочистил охрипшее горло. — Хочу задать вам несколько вопросов и на этом закончить, потому что мне нужно уехать.

— Что же так внезапно?

— Начальство требует. Хотелось поговорить, записать ваши показания. Получить подробную консультацию, но…

— Стало известно что-то новое? — осторожно спросил Сударевский. — Какие-нибудь дополнительные сведения?

— Да. — Люсин отвернулся. — С этой минуты я приступаю к розыску по делу об убийстве.

Глава седьмая. СВЕТСКОЕ ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЕ

Лев Минеевич подошел к дверям кафе «Отдых» несколько ранее условленного часа. Вопреки установившейся в последнее время традиции Вера Фабиановна все же пригласила его на чашку кофе. «Я хочу, чтобы вы нарушили наш тет-а-тет, — милостиво сообщила она ему и, как бы между прочим, присовокупила: — Людмила Викторовна тоже будет рада».

«Тоже»! — торжествуя, подумал Лев Минеевич. — Наконец-то сподобился. Или это наступает отрезвление?»

Но сейчас, беззаботно фланируя вокруг памятника Юрию Долгорукому, он пришел к мысли, что до отрезвления пока еще далеко. Лестное приглашение скорее всего следовало рассматривать как ответ на дружескую услугу. Видимо, Владимир Константинович уже навестил Веру Фабиановну или даже успел повидать убитую горем Людмилу Викторовну. Человек он приятный и обходительный, а потому наверняка его визит произвел на обеих дам самое лучшее впечатление. Впрочем, Вера Фабиановна и ранее благоволила к Люсину.

«По крайней мере она должна быть ему благодарна, — рассуждал Лев Минеевич, критически разглядывая могучего княжеского коня. — Если, конечно, вообще способна на столь возвышенное чувство. Эх, Верочка, Вера…»

Лев Минеевич поднялся по ступенькам в скверик и устроился в тенечке у фонтана.

Все вокруг располагало к приятному отдохновению и философической грусти. Деревья бросали на песок мягкие пятнистые тени, журчали струи, из открытых дверей «Арагви» исходил тяжелый шашлычный дух. Старушки кормили жадных неповоротливых голубей, ворча на то, что хлебные крошки склевывают юркие воробьи. Малыш в ползунках, переваливаясь на неустойчивых ножках, безуспешно гонялся за птицами.

«Контрасты жизни, — вздохнул Лев Минеевич. — Время брать и время отдавать».

Но тут подошли дамы, и он поспешно вскочил со скамейки. Вера Фабиановна выглядела несколько экстравагантно. На ней были длинная черная юбка, побивающая все рекорды «макси», и желто-бурая, в который раз перекрашенная шерстяная кофта. Зато на пальцах тяжело сверкали оправленные в золото и серебро сапфиры, аметисты и зеленый египетский скарабей, а плоскую грудь украшал многорукий Хэваджра, сжимающий в объятиях шакти, готовую испить кровушки из дымящегося черепа-чаши.

Лев Минеевич с радостью отметил, что рядом с Верочкой Людмила Викторовна выглядит как бедная родственница. В самом деле, что значила в сравнении с грозным тибетским божеством, самое имя которого не принято произносить вслух, благопристойная брошь из японского жемчуга? Или разве можно было сравнить бурую кофту разудалого битника с безликим костюмчиком джерси цвета маренго?

Они заняли угловой столик и в торжественном молчании стали дожидаться официантку. Она удостоила их вниманием довольно скоро, так как внешность Веры Фабиановны поразила ее в самое сердце. Вручая меню кавалеру, она не отрывала глаз от устрашающих улыбок семиликого бога, олицетворяющего, согласно тайным тантрийским учениям, единство миров.

— Не надо. — Вера Фабиановна не дала Льву Минеевичу даже раскрыть меню. — Принесите, милочка, по три шарика мороженого, кофе и кекс… Кекс свежий?

— Ага, — кивнула официантка, но тут же с очаровательной непоследовательностью добавила: — Кекса нету.

— Что же тогда у вас есть? — Чарская приняла величественную позу и направила на девушку мутный лорнет.

— Бисквитный рулет в шоколаде и пирожные.

— Какие? — спросила Людмила Викторовна.

— Эклер.

— Крем заварной? — включился в перекрестный допрос Лев Минеевич и, переглянувшись с дамами, распорядился: — Пусть будет эклер.

Официантка упорхнула, давясь от смеха. Надо думать, она поспешила описать оригинальную посетительницу своим товаркам, потому что в зале одна за другой стали появляться милые девицы в передничках и наколках. Не обращая внимания на страждущих за соседними столиками и не скрывая веселого любопытства, они прошлись мимо Веры Фабиановны. Старуха Чарская сидела с каменным лицом. Она привыкла к пристальному вниманию посторонних, и оно ей льстило. Возможно, в такие минуты она вспоминала бурную молодость, когда Верочка Пуркуа, как «беззаконная комета», ослепляла нэпманскую Москву. В те далекие годы ей не нужно было прибегать к магической помощи скарабеев или гималайских божеств, чтобы привлечь к себе все взгляды. Достаточно было просто улыбнуться нежно и чуточку загадочно.

— Я уже жалею, что согласилась, — шепнула ей на ушко Людмила Викторовна. — Вдруг позвонят? — Она закусила тонкие, обескровленные губы и поднесла к носу скомканный платочек. — Как вы думаете?

— Не волнуйтесь, дорогая, — успокоила ее Чарская. — Ничего за этот час не произойдет. Перестаньте себя грызть. Вы и без того совсем извелись.

— А все-таки вдруг?.. Я все жду, жду, что мне позвонят насчет Аркаши. Даже ночами не сплю. И утром, представьте, просыпаюсь от трезвона. Бросаюсь спросонок к телефону, а он молчит.

— Бывает, — посочувствовал Лев Минеевич.

— Уж лучше не встревайте, — зашипела на него Чарская.

— Когда мне звонят, я хватаюсь за трубку как полоумная. Но все не то… Потом долго в себя прихожу, пью капли.

— А вы отключите аппарат, — посоветовала Вера Фабиановна. — Если что-нибудь выяснится, вас и так найдут.

— Разумеется. — Лев Минеевич принял независимый вид и, намекая на свои высокие связи, скромно пробормотал: — Мне, полагаю, сообщат.

— Что вы! — замахала на них руками Ковская. — Вдруг это сам Аркашенька? Да и по делу ему часто звонят, интересуются. Я всем говорю, что он в командировке, а когда вернется, не знаю. Я же в самом деле ничегошеньки не знаю! — Она всхлипнула.

— Не растравляйте себя, моя хорошая, — принялась увещевать Вера Фабиановна. — Все, бог даст, утрясется. Я просто уверена, что ничего страшного не случится. Намедни я раскинула на вас. — Она доверительно накрыла ее руку своей. — Десятка пик вышла и мелкие бубны. Неожиданный интерес, значит… А то, что говорите, будто Аркадий Викторович в командировке, правильно делаете. Тут одинаково опасно и сглазить и беду накликать. Вы же знаете, какой силой обладает сосредоточенная мысль! Того и гляди, стронешь что-нибудь такое в астрале, отчего все события пойдут вкривь и вкось. Смешно мне порой на людей. Сначала выбалтывают про свои желания и страхи, а после дивятся, что худшие опасения сбываются. Отчего бы им и не сбыться, спрашиваю, ежели сами на себя накликаете? Нет, дорогая, вы абсолютно правильно поступаете. Ничегошеньки не говорите. В командировке — это хорошо.

— Как вы глубоко правы! — горестно покачала головой Ковская. — И насчет людей тоже. Такие нахалы встречаются! — Она даже глаза закатила. — Просто не поверите.

— Очень даже верно! — вмешался в разговор Лев Минеевич. — В субботу я только за раму взялся, чтобы на другую сторону перевернуть и холст поглядеть, как набегает какой-то хлюст и вырывает картину прямо из моих рук. Оказывается, он ее уже выписал! Как вам это понравится? Когда, спрашивается, ты, паршивец, выписать успел, если мы бок о бок в магазин влетели? Оба же на улице ожидали, пока откроют…

— Это недостойно, Лев Минеевич, — процедила сквозь зубы Чарская. — В такой момент!

— Простите меня, дурака, — смешался Лев Минеевич. — Просто вы о нахалах упомянули, вот я и… — Он сжал кулачки, выражая тем самым свое немое, но искреннее сочувствие.

— Такие нахалы! — Людмила Викторовна зябко поежилась. — Один так каждые полчаса звонит. Все про Аркашу допытывается, куда, мол, уехал и когда обещал вернуться. — Она задохнулась в приливе слез, но сумела себя обуздать. — Если бы я это знала!

— С такими людьми не надо церемониться, — сказала Вера Фабиановна. — Повесили трубку, и все тут. Кто он такой?

— Понятия не имею! Я спрашивала, а он молчит. Один раз только, — я его уже по голосу узнаю, по акценту кавказскому, — сказал, что знакомый Аркашенькин и звонит по важному делу. Я ему честь по чести растолковала, что Аркадия Викторовича сейчас в городе нет, и велела справиться через неделю, а на другой день он уже тут как тут. Словно с гуся вода. Я ему объясняю, что так не поступают: раз сказано — через неделю, значит, через неделю… Бросил трубку!

— Никакой совести у людей! — вздохнула Вера Фабиановна.

— Результат плохого воспитания. — Лев Минеевич назидательно погрозил пальцем. — Молодежь совершенно распущена… Не все, конечно, — спохватился он, — некоторые… Как вам понравился Владимир Константинович? — наклонился он к Людмиле Викторовне. — Не правда ли, милейший молодой человек?

— Вы его знаете? — удивилась Ковская.

— То есть как? — Лев Минеевич от неожиданности даже поперхнулся. — Я же к вам его и направил!

— Вы? — Людмила Викторовна всплеснула руками. — Да откуда вам было знать, если я сразу в милицию кинулась? Никому до тех пор словечка не сказала!

— Ничего не понимаю! — Лев Минеевич побледнел от огорчения. — Как же так?

— Так это ваша креатура? — допытывалась Ковская. — Именно тот самый прославленный детектив? Когда вы у него были?

— Да вчера же, вчера! — Лев Минеевич потряс в отчаянии кулачками.

— Но мне он позвонил в тот же день! — Она почти кричала. — В четверг. Вы понимаете? В четверг!

Официантка принесла мороженое, и Ковская со Львом Минеевичем были вынуждены притихнуть и замолчать. Но едва она отошла от столика, как бурное выяснение отношений возобновилось.

— Вы что-нибудь понимаете? — Людмила Викторовна повернулась к Чарской. — По-моему, здесь какое-то недоразумение. — Она покосилась на Льва Минеевича, отиравшего пот со лба.

— Но Лев Минеевич действительно говорил со следователем, — вступилась за своего верного чичисбея Вера Фабиановна. — Владимир Константинович навестил меня в тот же день, то есть вчера вечером.

— Тогда я положительно ничего не могу понять! — Ковская машинально погладила запотевшую мельхиоровую вазочку. — Как приятно холодит! — печально вздохнула она.

— Значит, это просто совпадение, — повеселел Лев Минеевич, — случайное стечение обстоятельств.

— Совпадение? — усмехнулась Чарская. — И еще случайное? Как вы, однако, слепы, мой бедный друг! Это судьба! — Она погладила Людмилу Викторовну по руке. — Я уверена, дорогая, что это счастливое предзнаменование. Вас ожидает перемена к лучшему. Вы-то, надеюсь, чувствуете, что тут судьба?

— Ну конечно, судьба! — заулыбался Лев Минеевич.

Он был по-настоящему счастлив, когда все разрешилось, и с готовностью соглашался со всем. Судьба так судьба, предзнаменование так предзнаменование.

— Как интересно! — оживилась и Людмила Викторовна.

Она даже решилась попробовать мороженое. Вслед за ней и остальные стали понемножку колупать твердые матовые шарики, белые, розовые, коричневые.

— Да, моя хорошая, — заключила Чарская, — вам действительно повезло. Этот Люсин толковый парень. Он таки докопается. Если бы вы только слышали, как дотошно выпытывал он у меня малейшие подробности! Я рассказала все, что только знала: и про камни и про цветы.

— Ах, какое это может иметь значение?

— Не скажите, мой ангел, в таком деле подчас важна каждая мелочь.

— Любая деталь. — Лев Минеевич многозначительно вскинул подбородок.

— Он меня и про ваших знакомых расспрашивал. Только тут я мало чем ему помогла. Разве что про Марика этого рассказала…

— Марик! — Людмила Викторовна горько улыбнулась. — Раньше он просто не выходил от нас, а теперь, когда так важно, чтобы рядом с тобой была хоть одна близкая душа, он словно сквозь землю провалился… Я несколько раз звонила ему домой, но никто не отвечает. И куда это он запропастился?

— А вы на работу позвоните, — посоветовала Вера Фабиановна.

— Думаете, я не звонила? Сколько раз!

— И что, нету? — спросил Лев Минеевич.

— Не берут трубку!.. У них, правда, всего один выход в город, а телефон у Аркадия Викторовича стоит в кабинете. Но быть того не может, чтобы никто туда не заходил! Обычно дозвониться нельзя — всегда занято.

— Может, он в командировке? — Лев Минеевич не знал, о ком идет речь, но всячески стремился выказать свою осведомленность.

Ковская раз и навсегда должна утвердиться в мнении, что у Веры Фабиановны от него секретов нет.

— Пусть его, — устало отмахнулась Людмила Викторовна. — Какое мне, в сущности, дело?

— Подумаешь, свет в окошке! — поддержала ее Чарская. — Вам о другом теперь думать должно. Надейтесь на лучшее и терпеливо ожидайте перемен… Я почему-то думаю, что Аркадий Викторович сам возвернется. В надлежащий момент.

— С трудом верится. — Ковская покачала головой. — С большим трудом. И хочется, да не получается. Сердце-вещун другое говорит.

— Не напускайте на себя! — запротестовала Вера Фабиановна. — Лучше слушайтесь правильных советов. Я просто уверена, что ваш братец как живым из дому ушел, так невредимым и возвратится.

— Но неужели вы не понимаете, что это абсурд? — рассердилась Людмила Викторовна. — Он бы давно уже дал о себе знать! Хоть какую-нибудь весточку бы подал, чтобы я успокоилась.

— Да хочет он, хочет сообщить, только не может. — Вера Фабиановна причитала с характерными завываниями профессиональной гадалки. — Нельзя ему. В место такое попал, откуда до дому и не докричишься. Хоть рукой подать, а далеко, хоть глаз видит, а рукой не дотянешься. Это где же он? Да тут же, под боком, только оглянуться ему нельзя и дороженьки все перепутаны. Но он вернется, вернется. Срок выйдет, и разрешится ему.

— Вы, Верочка, все равно как про тюрьму вещаете, — не остерегся Лев Минеевич.

— Вас только тут не хватало! — обозлилась Чарская и, наклонившись к нему, шепнула: — Типун вам на язык, старый дурак!

В притворном ужасе Лев Минеевич прикрыл лицо руками.

— Пусть хоть в тюрьме, лишь бы жив был. — Ковская промокнула глаза.

— Да что вы его слушаете! — Вера Фабиановна была возмущена до глубины души. — Станет вам милиция арестанта разыскивать. А то не известно им, кто у них где сидит! Как же!

Лев Минеевич, только что осудивший Верочку за бесстыдное шаманство, вынужден был отдать должное ее житейской сметке и быстроте ума.

— Никого-то я не слушаю. — Ковская отодвинула от себя вазочку, в которой сиротливо оплывал шоколадный шарик. — И ни в какую тюрьму не верю. За что Аркашеньку в тюрьму? Нет, человек, если только он жив, так бесследно не исчезает. И не надо меня утешать, Вера Фабиановна. Я хоть и признаю существование неких надмирных сил, но в отличие от вас твердо придерживаюсь материализма. Одна у меня надежда, что Аркашу похитили и вопреки его воле продолжают где-то удерживать.

— Милиция найдет! — Лев Минеевич оглянулся по сторонам, ища официантку.

— Вы глубоко неправы, Людмила Викторовна, — стояла на своем Чарская.

— То есть вы правильно говорите про похищение, но вся разница в том, кто похитил. — Она по-цыгански затрясла плечами. — Далеко Аркадий Викторович проник в тайны заповедные, непозволительно далеко.

— О чем это вы? — не поняла Ковская.

— Все о том же, бедняжка вы моя, все о том, — опять зашаманила неугомонная старуха и, досадливо скривившись, отчетливо прошептала: — Да видела я его, Аркашеньку-то вашего, видела. В хрустале мне открылся.

Глава восьмая. ГЛУБИННОЕ ГОРЕНИЕ

— Разве я требую невозможного? — Люсин со свистом продул мундштучок.

— Причина смерти и время ее наступления. Это же элементарно.

— Но не в таких условиях. — Крелин кивнул на дверь, из которой они только что вышли. — Уверяю тебя, что подробную медико-биологическую экспертизу можно будет произвести только в Москве.

— Я все понимаю, Яша. — Владимир Константинович повертел мундштук в руках, словно видел его впервые. — Но есть же внешние показатели: трупное разложение, окоченение… Что там еще?

— В данном случае картина получается смазанная. Тело несколько суток пролежало в торфованной воде, почти в жиже.

— Конечно, это могло ускорить… — Люсин задумчиво взъерошил волосы.

— Совсем напротив! — перебил его Крелин. — Гуминовые кислоты обладают ярко выраженными антисептическими свойствами. Известны случаи, когда в торфяниках находили свежие трупы, пролежавшие там многие годы. Своего рода естественная консервация.

— Да, что-то такое, помнится, было… В Шотландии?

— Зачем тебе Шотландия? — пожал плечами Крелин. — Возьми нашу тундру. Про туши мамонтов слыхал?

— Это же вечная мерзлота!

— Вечного, Володя, ничего нет. Мамонты не в вечные льды проваливались, а в тривиальнейшее болото. Ледком их уже потом прихватило. Лет этак через тысячу или того больше. Купца в кафтане петровских времен я своими глазами видел. Под Новгородом. Рана на голове совсем свежая была, словно только-только… Разбойничек небось кистенем по темени тюкнул. Вот что значит моховой торф. Лучше всякой заморозки.

— Следствие через века, — пошутил Люсин.

Он обернулся и в последний раз взглянул на желтый, чуть покосившийся дом, в каменном подвале которого осталось тело Аркадия Викторовича Ковского. Грубо выкрашенная коричневой масляной краской дверь была приоткрыта, и в сумрачной щели тускло отсвечивало железное, вытертое до блеска перило уходящей вниз каменной лестницы.

«Вверх по лестнице, ведущей вниз», — пришли на память чьи-то слова. — Хотя это, кажется, совсем из другой оперы».

Широкий, огороженный выбеленной кирпичной стеной двор был пуст. Сквозь грубый булыжник пробивалась чахлая ромашка. В углу, где когда-то находилась свалка, бурно росли лопухи и чертополох, курчавилась проржавевшая стружка. Несколько поодаль, на темном от пролитой смазки песочке, — машины: красная пожарка, орудовская сине-желтая «Волга» и синий милицейский «газик».

«Совсем не подходящее место для смерти, — подумал Люсин, отгоняя назойливую золотистую муху. — И небо такое бездонное и облака…»

— Потушили пожар? — спросил он, принюхиваясь. — Вроде меньше пахнет?

— Говорят, еще вчера. Боялись, что перекинется на лес. — Крелин махнул рукой в сторону бетонки. — Пал пришлось пустить.

— Пал?

— Встречный огонь.

— Знаю, — кивнул Люсин. — Стена против стены. Чтоб сам себя пожрал. Поверху огонь далеко не пойдет.

— Торфяник, он ведь изнутри горит. Кто его знает, где наружу вырвется. Пока вроде погасили. Я туда Глеба послал.

— Зачем?

— Понимаешь, — Крелин взял его под руку и потянул к воротам, — я тебе не успел рассказать. Тут начали расследование причин пожара…

— Ну, ну! — заинтересовался Люсин, все еще пристально всматриваясь в черноту невидимой лестницы. — Нас это касается?

— В том-то и дело! Боюсь сглазить, но, кажется, всплыл мотоцикл.

— «Ява»?

— Пока неизвестно. Но что с коляской — это почти точно. Его видели в разных местах.

— Когда?

— В ночь со среды на четверг и, представь себе, вчера.

— Кто видел? Они уверены, что это один и тот же мотоцикл? Номер заметили?

— Погоди, — остановил его Крелин. — Не все сразу… Если бы было что-нибудь определенное, я бы не стал тебя интриговать. Толком никто ничего не заметил, но, мне кажется, перспектива вырисовывается. На пожар, как ты понимаешь, было брошено все. Партийный секретарь, говорят, двое суток с поля не уходил. Силой увели, когда телогрейка на нем задымилась. В таких условиях не до расследования было. Не до жиру, как говорится… Но как только чуточку поутихло, местные ребята взялись за дело и начали опрашивать очевидцев — всех, кого только смогли. Естественно, напирали на первые признаки: дым, начальные очажки и все такое прочее.

— Понятно. — Люсин покорно дал себя увести.

Они вышли за ворота и остановились возле черной новенькой «Волги» с антенной на крыше.

— Поедем? — спросил Люсин, открывая заднюю дверцу.

— Погоди. Я тут с Глебом условился встретиться.

— Ладно. — Владимир Константинович захлопнул дверцу и наклонился к шоферу, уткнувшемуся в «Манон Леско». — Не устал ждать, Николай Иванович?

— Для нас это отдых, — довольно ухмыльнулся шофер и, приспустив стекло почти до конца, высунулся наружу. — Места-то какие были, Константиныч! Райская благодать! И в одну секунду все сгорело… Жалко. Я тут осенью как-то с ружьишком баловался. Уток — видимо-невидимо. Сколько выводков погибло, мама моя родная!

— Выводков? — Крелин бросил спичку, которой ковырял в зубах. — Одного леса триста гектаров выгорело… Так-то!

— Продолжай отдыхать. — Люсин кивнул шоферу, который тут же раскрыл заложенную пальцем книгу. — Учись на ошибках кавалера де Грие, Коля… Так что мотоциклет? — спросил он, подходя к Крелину.

— Его видели человек пять-шесть. Но выяснилось это не сразу. Когда стали опрашивать, не заметил ли кто посторонних — рыболовов, охотников, грибников, туристов и все такое прочее, — выяснились любопытные вещи. Двое обратили внимание на старый «Москвич-403», несколько человек упомянули про какую-то бабу с лукошком, одна девка вспомнила, что накануне пожара встретила в лесу шикарного стилягу со спиннингом, и, наконец, старый дед-сторож упорно обвинял в предумышленном поджоге алкаша-механика с Милежей, уволенного за дебоширство. Все это лично нас мало интересует, и я особенно не углублялся. Зато когда разговор зашел о мотоцикле, сразу навострил ушки. — Крелин вынул записную книжку. — Значит, так: сезонная работница с участка Новоозерное определенно заявляет, что видела мотоциклет, проезжавший через торфяное поле, затем…

— Когда? — остановил его Люсин.

— Рано утром в четверг. Говорит, что уже светать начало.

— Она что, дежурила там специально?

— Это и меня заинтересовало, — улыбнулся Крелин. — И ребят из пожарной инспекции тоже. Но четкого объяснения они так и не получили.

— Свиданка, что ли? — догадался Люсин.

— Видимо, так, — продолжая улыбаться, подмигнул Крелин. — Ночи-то, ночи какие стояли! Соловьи поют, сено кругом благоухает, полнолуние…

— А с ней кто был?

— Вот ты ее и порасспроси! Фамилия у меня записана, может, тебе больше повезет.

— Молчит?

— Я-то ее не видел. — Расщепив спичку, Крелин сделал себе еще одну зубочистку. — Но пожарники говорят, что молчала, как партизанка. «Одна, — твердит, — на поле была. Соловья слушала».

— Поле далеко от поселка?

— Километра четыре будет.

— Понятно… Специально затемно встала, орнитолог-любительница. Место указать может?

— У скирды. — Крелин засмеялся. — Это она показала точно.

— След протектора есть поблизости?

— Какой след? Какой протектор? Перекрестись, дорогой товарищ! Все поле к чертям собачьим выгорело!

— Да, верно… я забыл. Сгорели следы, улетучились.

— Не все, — насупился Крелин и выразительно кивнул на ворота, за которыми желтел в тени березы старый двухэтажный особнячок.

— Не все, — согласился Люсин. — Что же рассказала она, эта новоозерская вакханка? Что она видела?

— Мотоциклет с коляской.

— Было ведь не так светло?

— Темень! И еще туман. Но она утверждает, что мотоциклист проехал в двух шагах от скирды, потому и увидела. «Рядом протарахтел, — ее собственные слова. Надымил бензином. И кто бы это мог быть?»

— В самом деле, кто?.. А она не сочиняет?

— Зачем ей?

— Верно, конечно. Незачем. Скирды на торфяном поле — это обязательно?

— Спрашивал. — Крелин выплюнул спичку. — Зуб что-то заныл… Пожарники объяснили, что сено было сложено на окрайке. Там, где косили.

— Не очень-то подходящее соседство: сухое сено и торф.

— Это их дело. Да и какая, собственно, разница? Что в лоб, что по лбу. И то горит и это.

— Больше она ничего не сказала?

— Нет. Мотоцикл с коляской и на нем два мужика: один — за рулем, другой — позади.

— Позади или в коляске?

— Говорю со слов пожарников.

— Это уже интересно. Как полагаешь?

— Так и полагаю. Затем и Глеба послал.

— Позади, значит. — Люсин задумчиво прикусил губу. — А в коляске?..

— Да, — кивнул Крелин. — Это самое.

— Кто еще видел мотоциклет?

— Начальник того же Новоозерского участка Мерзликин.

— Тоже любитель певчих птиц?

— Иронизируешь? Напрасно. Мерзликин вышел на поле проверить, как идет ворошение, как сохнет крошка. Не зная специфики производства, тут далеко не уедешь.

— А где уедешь? В Институте кристаллов? И когда мне было изучать ее, эту твою специфику, если меня по рации прямо сюда вызвали! — не сдержался Люсин.

— Чего ты злишься? — отстранился эксперт. — И на кого?

— Сам на себя, — криво улыбнулся Люсин и сунул руки в карманы. — Прости, Яша… Голова кругом идет. Это же надо, такая цепь случайностей! Только нашел тело, и на тебе — пожар. Все сгорело, следы…

— Нет здесь случайностей, — жестко отрезал Крелин. — Напротив, четкая взаимосвязь.

— Не понял.

— Ты не обижайся, Володя, но не о следах сожалеть надо, а о беде человеческой. Мы с Глебом здесь уже несколько часов и кое в чем сумели разобраться… Видели, как люди вели себя на пожаре. Тот же Мерзликин, начальник участка. Страшное бедствие, Володя, страшное! Одним словом, лучше бы не здесь найти нам тело. Все бы леса с трупоискателем на карачках излазил, всю бы землю изрыл!

— О чем ты? — Люсин ожесточенно пнул ржавую консервную банку, которая, гремя, покатилась по горбатой мостовой. — О чем? Хоть убей, не пойму! Объясни по-человечески, друг сердечный!

— И верно, — кротко согласился Крелин. — В самом деле не поймешь. Ты не видел следов пожара, не разговаривал с обожженными, запеленатыми, как куклы, людьми в больнице. А меня это мучит, Володя. Я никак не могу уйти от мысли, что, не будь пожара, мы бы еще не так скоро обнаружили труп. Да, не так скоро…

— Почему?

— Ты был на Топическом? Видел?

— Ну да, ты же сам меня повез!

— Сам… А знаешь, что мне сказали пожарники?

— Не надо эмоций, Яша. Давай о деле. — Люсин понял, что раздражение, с которым не сумел совладать, явилось своего рода откликом на глубоко загнанную внутрь, но тем не менее явственно ощутимую напряженность Крелина. — Откуда мне знать?

— Тело обнажилось из-за пожара, Володя, его нашли только потому, что упал уровень воды в озере. Вот в чем дело. Тут нечто большее, чем просто специфика производства.

— Воду брали для борьбы с огнем?

— Естественно.

— И свидетелей бы мы не нашли, не случись здесь беды. Так? Тебя это волнует?

— Ничего-то меня не волнует. — Крелин мучительно подбирал точные слова, но не находил их. — Во всяком случае, не комплекс вины. Нет ее на нас да и быть не может… Но я видел пожар, и этим все сказано.

Люсин только сейчас заметил дырочки на рукаве эксперта, обожженные ресницы его, порыжевшие и закрутившиеся на концах.

— Что ж тут поделаешь? — Он достал носовой платок и протянул его Крелину. — Сажа на щеке. Вытри… Ничего не поделаешь. Мы всегда там, где горе, всегда возле. Такая работа.

— Ничего ты не понял, — поморщился Крелин. — Работа у нас, видите ли, такая. При чем тут работа? Не умею я объяснить, Володя, не могу. Одним словом, лучше бы нам вести розыск в иной обстановке.

— Согласен. На сто процентов.

— Ты верно сказал насчет горя. Хочешь не хочешь, но приходится держать себя в кулаке. Без этого нельзя. Издержки профессии.

— Спасительные предохранители. Как у врачей.

— Как у кладбищенских работников. Так оно точнее будет. Живем — не задумываемся, будто все так и надо. А потом вдруг налетит такое, подхватит тебя большая человеческая беда, закружит, как листик, и понесет по ветру. Тут уж поневоле задумаешься, кто ты и какое место занимаешь на земле. — Крелин вытер сажу и отдал платок. Кулаком прижал воспаленные веки. — Ладно, Володя, ты прав, давай-ка лучше делом займемся. Не место здесь для душеспасительных бесед. На чем мы остановились?

— Мерзликин, — напомнил Люсин. — Начальник участка вышел проверить, как идет сушка. Это было…

— В то же утро. Мерзликин говорит, что петухи уже раз прокричали.

— Мотоциклет видел?

— Нет. Только слышал, как где-то неподалеку протрещал мотор. Туман стоял. Девушка тоже про туман говорила.

— Он уверен, что это был именно мотоциклет?

— Что же еще? Трактор?

— Хотя бы. Пусковой двигатель.

— Он человек опытный и все свои трактора знает наперечет, какой у кого голос. С ним я лично разговаривал. Можешь не сомневаться… Ночные ездоки его тоже заинтересовали. «Я сначала решил, что это кто-то из наших балуется, — рассказал он, — а потом, когда след в три колеса увидел, понял

— чужие. Наши с колясками не ездят. Какая-то пьянь через поле поперла очертя голову».

— Обстоятельный мужик, — одобрил Люсин. — Даже след не поленился найти, когда рассвело. Молодец!

— Еще какой молодец! — Крелин торжествующе помахал записной книжкой.

— Слушай дальше… «След был неровный, петляющий (ясно дело — темень), но не такой, чтобы вовсе вслепую. Знали, куда ехали: прямиком к мосткам через магистраль. А ведь мостик не то что ночью да в тумане не разглядишь, а и днем-то не увидишь — сплошняком крошкой засыпан. Выходит, что ведали, куда ехали, по знакомой дорожке». Вот что показал начальник участка Новоозерное.

— Ценные показания!

— Еще одна деталь! — Крелин торопливо перелистнул несколько страничек и нашел нужное место. — «Сдается мне, что таились они от людей. Ехали ведь прямиком, как ближе, но там, где уборочный цикл шел, вдруг крюка дали, сзади трактор обошли, чтоб пути ему, значит, не пересечь. От чего бы такое?»

— Почему он не поделился своими сомнениями с кем следует?

— Я спрашивал. Он только руками разводит: «Не думал, что это так важно. Не граница же тут у нас, не следовая полоса. Да и умаялся сильно, разморило, а как ото сна встал, так все из головы вон. Своих забот хватает. Потом же и вообще не до того стало».

— Верно, не до того… Однако ты его подробно застенографировал.

— Так ведь какие слова! Точные, толковые… В корень глядит человек. Такому можно верить с закрытыми глазами.

— Можно, — согласился Люсин. — Если бы он еще протекторные следы пластиком залить догадался, ему бы вообще цены не было.

— У него, конечно, в доме полные бидоны с пластиком стоят. Заместо молока. Поражаюсь прямо, все-то тебе мало, Люсин!

— С тобой сегодня и пошутить нельзя.

— Видел бы ты, Володя, этого Мерзликина на пожаре! Се человек — единственное, что могу сказать. Все остальное будет ложью. Се человек!

— Кто еще видел?

— Девушка-техник со второго поля. Она сейчас здесь, в больнице.

— Был у нее?

— Нет. Состояние очень серьезное. Ожог третьей степени. У нее поражено около тридцати процентов поверхности.

— Тяжелое дело, — покачал головой Люсин. — Понадобится пересадка кожи.

— В добровольцах недостатка нет. Я встретил их около больницы. Чуть ли не весь поселок пришел.

— Хорошие люди, Яша.

— Очень хорошие. Пляшут, частушки поют, словно ничего и не случилось, словно их жизнь еще совсем недавно не висела на волоске. Вот она, неистребимая сила жизни. Поразительно!

— И поучительно. Мне это очень близко, Яша. Я на «БМРТ» плавал в высоких широтах и знаю, как ведут себя рыбаки после трудной ледовой вахты. Что рассказала эта девочка пожарникам?

— Она заметила мотоциклет с коляской, когда тот объезжал здание тракторной станции. Увидела его из окна. Ни людей, ни номера, конечно, не разглядела — далеко.

— Когда это было?

— В то самое утро, но уже на рассвете, когда посерело и туман потянулся к озеру. Это все.

— Не так мало. Можно даже маршрут наметить.

— Я это сделал. Жду только Глеба, чтобы уточнить.

— Хорошо. План торфопредприятия есть?

— Сняли на кальку.

— Ладно, шарман, дождемся Глеба. Давай дальше.

— Остальные свидетели — два парашютиста-пожарника и путевой обходчик

— видели мотоцикл в понедельник, то есть вчера. Из-за дальности расстояния никаких подробностей разглядеть не сумели. Все трое утверждают, что машина шла от Светлого озера к островному лесу. Пожарный инспектор показал мне на плане, что в этом направлении им не проехать — торфяник горит изнутри — и они, скорее всего, укрылись в лесу.

— А за лесом что?

— Там тоже огонь.

— Но пожар потушен?

— Под землей тлеет, Володя, под тонкой спекшейся коркой. Там не пройти. Поверь знающим людям.

— А лес не горел?

— Тот? Островной? Нет, каким-то чудом уцелел. Видимо, направление ветра…

— Получается, что они и сейчас в лесу? — Люсин немного разобрался в ситуации и почувствовал себя более уверенно. — Больше никто их не видел?

— Никто. У них только два пути отхода: вдоль насыпи или вплавь через озеро, на другой берег, откуда недалеко до бетонки на Горький. Насыпь, как только начался пожар, все время под контролем.

— Понятное дело. — Люсин увидел, что у него развязался шнурок, и поставил ногу на бампер. — Они, конечно, могли уйти вплавь, но мотоцикл в этом случае должен остаться.

— Если только не затопили в озере.

— Не страшно. Найдем с металлоискателем.

— Как пить дать… Мне другое непонятно: какого дьявола они торчали тут столько дней? Затопили тело, и, как говорится, концы в воду, можно ехать обратно, а они вместо этого залезли в самые дебри. Зачем? Почему? Совершенно непостижимая логика. Мы с Глебом прямо головы себе скрутили, но так ничего и не придумали.

— М-да, странненько, — протянул Люсин. — Хотя ответ, видимо, прост, как гвоздь. Ребята, судя по всему, нам попались не сверхгениальные, не супермены. Уж это точно… Когда можно ждать экспертизу?

— Если сегодня успеют перевезти тело, — Крелин покосился на дом во дворе, — то завтра к вечеру… Меня это волнует чрезвычайно. Ведь никаких внешних следов насильственной смерти.

— А ты их ожидал? — удивился Люсин. — Как только стало известно про меркамин, я тут же настроил себя на всякие химические штучки. Приготовься к ядам, если не веришь в чудеса.

— Синьора Тофана, Локуста? — Крелин склонил голову набок. — Сомнительно. Не тот почерк.

— Возможно, что стеклышко и прочие идиотические штучки не более чем инсценировка. Специально, чтобы направить мысль в другое русло, привнести элемент анархии, эдакий шизофренический оттенок. Люди достаточно умные и рассудочные порой идут на такое. Ковер, как видишь, обыгрывается очень четко. Голый, можно сказать, функционализм. Как предполагали, так и вышло.

— Здесь мне тоже не все ясно, Володя, Следов-то крови на ковре нет! Что же получается? Чистейший импровиз? Схватили, что под руку подвернулось? Когда обдуманно идут на убийство, такое редко встречается.

— Или на похищение.

— Тем более на похищение. Но вообще-то похищение — вздор.

— В данном случае, по всей вероятности, так.

— Опять зуб начинает!.. — Крелин все трогал болезненно пульсирующее место языком. — Ковер — это хорошо. С этим я согласен. Но то, что на нем не оказалось совершенно никаких следов, меня, сознаюсь, удивило. Я ожидал другого.

— Я тоже. — Люсин отнял у него спички. — Да не ковыряй ты без конца! Только хуже себе наделаешь. Потерпи немного.

— Легко сказать! — Крелин сплюнул. — Видимо, ты прав, ребята не сверхгениальны, хоть и никаких следов.

— Волос! — напомнил Люсин.

— Да, волос. — Крелин хлопнул себя по карману, где лежала пробирка с волоском, который был найден на теле Аркадия Викторовича. Темный и жесткий, как проволока, он совершенно очевидно принадлежать покойному не мог.

— Что из него можно вытащить, Яша?

— Очень многое или почти ничего, в зависимости от обстоятельств.

— А если мы поймаем убийцу?

— С такими же волосами?

— Разумеется, — зевнул Люсин и с нарочитой скукой посмотрел на часы.

— Восьмой час, однако.

— Да, задерживается мой Логинов, но ничего не поделаешь, надо ждать.

— Крелин вновь похлопал себя по нагрудному карману. — Если мы найдем такого, ему трудно будет объяснить, каким образом его волосок мог прилипнуть к горлу убитого.

— Именно это меня больше всего и поразило, когда ты рассказывал там.

— Люсин мотнул головой в сторону желтого дома под оцинкованной крышей, на которую уже падал сухой березовый лист. — Когда показал нам, где нашел волос. Ведь такое место защищено подбородком. — Он резко нагнул голову. — Видишь? Как мог попасть туда волос, когда Ковский уже лежал на ковре и его голова была запрокинута? То есть когда он был уже мертв, а убийца зачем-то наклонился над ним?

— А может, когда поднимал с пола мертвое тело? — предложил свой вариант Крелин. — Он выпрямился, прижимая к себе труп, и голова его оказалась на уровне выреза?

— Возможно и такое, хотя даже хладнокровные убийцы стараются по возможности избегать подобных объятий. С одной стороны, не слишком приятно, с другой — можно оставить следы… Этот волос уже поведал о многом. Даже если аналитики ничего больше не скажут, свою роль он сыграл.

— Пожалуй, ты прав. — Крелин прижал к больной щеке сложенную лодочкой руку и, пытаясь согреть зуб, стал вдувать в нее воздух. — Пожалуй, ты прав, — повторил он, когда понял всю тщету своих попыток утишить боль. — Но если мы все же найдем этого субчика, ему очень даже не легко будет доказать свою невиновность.

— Это, братец мой, меня меньше всего волнует. Я больше забочусь об обратном: как мне доказать его виновность.

— Как-нибудь. — Крелин попробовал закусить щеку. — За то тебе деньги платят. А если тут не яд, а снотворное?

— Хуже, конечно, — нахмурился Люсин, хотя успел обдумать и такой вариант. — Меньше шансов обнаружить?

— Смотря какая доза. — Крелин увлекся и на минуту забыл про боль. — Если они его как следует накачали, экспертиза это установит.

— А если не как следует? Если просто усыпили?

— Чтобы потом утопить в озере?

— Разве такое невозможно, Яша?

— Возможно, конечно… Но везти спящего человека на край света, каждую минуту рискуя, что он проснется и закричит? Ты в это веришь?

— Слабо.

— Вот и я слабо. Но даже в этом сомнительном случае мы сумеем докопаться до истины.

— Каким образом?

— Как бы там ни было, но теперь он мертв.

— Вот ты о чем! — догадался Люсин.

— Да, — сказал Крелин. — Если не отравлен, то утоплен.

— Ну да, — кивнул Люсин. — Тогда будут микроскопические водоросли в легких, ил.

— Совершенно верно. — Крелин поморщился и вновь схватился за щеку. — Живой человек сначала захлебывается, а потом уже тонет.

— Почти афоризм.

— Черный юмор… Как съездил в институт?

— Можно сказать, успешно. О чем-то конкретном говорить, пожалуй, рановато, но перспективка намечается… Я взял алфавитную книжку, в которой около тысячи телефонов и адресов. Насколько я мог понять, это большей частью ученая братия, так или иначе связанная с лабораторией Ковского. Есть, конечно, и магазины, и стол заказов гастронома по улице Горького, и даже Институт красоты.

— Лаборанточки, — уверенно сказал Крелин.

— Да, сугубо дамская сфера интересов. Надо будет все это хорошенько просеять, отделить, так сказать, злаки от плевелов.

— Мы инфернальные мужики. Нас интересуют только плевелы.

— Вот именно! Но главного я тебе еще не сказал. — Люсин на минуту замолк. — В книжке не хватает страницы на букву «М».

— Хочешь попытаться прочитать оставшиеся вмятины? — быстро спросил Крелин.

— Боюсь, что ничего не получится. Книжка старая, исписанная, след накладывается на след. Я другое сделал. Я выписал из журнала выдачи пропусков все фамилии на «М».

— Это имеет смысл лишь в том случае, если записанные на вырванном листке граждане посещали институт. — Крелин, несмотря на зуб, по-прежнему схватывал на лету. — Но куда больше шансов, что работники лаборатории ходили к ним сами. В стол заказов, к маникюрше-педикюрше, к тете Маше за билетом в «Современник».

— Резонно, — согласился Люсин. — А что делать? Приходится хвататься за соломинку. Если сможешь, попробуй прочитать след в инфракрасных лучах, ультрафиолете или в чем там у вас положено. Буду только рад.

— Что тебе дали пропуска?

— Очень немного. Под интересующим нас литером значатся только четыре фамилии: Милешина, Мандрашкин, Мухоморер и Мирзоев. Милешина, младший научный сотрудник из Ленинграда, и Мандрашкин, слушатель Академии общественных наук, отпали сразу, а Мухоморер, несмотря на грозную фамилию, оказался старичком, который вот уже пятнадцать лет пишет монографию об уральских самоцветах.

— Когда ты успел все выяснить?

— Перевел по рации Шуляку, а он тут же навел справки.

— И про Мухоморера, который пишет книгу? — недоверчиво прищурился Крелин. — Кому ты это говоришь, кролик?

— Про Мухоморера мне рассказали в институте, — сдерживая улыбку, потупился Люсин. — Он отрабатывал там свои пенсионные два месяца. Зато Мирзоев Мир-Джафар Мирзоевич оказался, если верить Шуляку, фигурой прелюбопытной. В далеком прошлом басмач и мулла, он ныне успешно трудится на ниве антирелигиозной пропаганды.

— Что ему нужно было в НИИСКе?

— Ты слишком многого от меня хочешь, Яша. Не все сразу. Москва не в один день строилась. Выясним.

— Выясним, конечно. Только не тот он человек, который нам нужен. Не тот.

— Я тоже почему-то так думаю. Скорее всего, еще один приятель Ковского из славной когорты интересных людей. Пропуск, конечно, выписан по звонку Аркадия Викторовича.

— Ты все пропуска поднял?

— Да, конечно. Завтра они обещали напечатать полный список. Надо будет сравнить его с алфавитной книжкой.

— Давай-давай, советую вычислить процент совпадений.

— Зубная боль делает тебя мрачным и нетерпимым.

— Хотел бы я посмотреть, как будешь выглядеть ты! — Крелин сплюнул и отошел в сторону.

В конце улицы показался пропыленный «газик». Он летел под уклон, дребезжа и подскакивая на выбоинах. Голенастые цыплята с чернильными отметинами на хвостах испуганно шарахнулись через дорогу и попрятались в лопухах.

— Это Глеб, — сказал Крелин, когда машина притормозила в нескольких метрах от них.

Глеб спрыгнул на землю и, хлопнув разболтанной дверцей, благодарно отсалютовал водителю, который тут же надавил на газ и переключил рычащие шестерни.

— Извините за опоздание, — улыбнулся Глеб Крелину. — Едва успел управиться… Добрый вечер, Владимир Константинович, — поздоровался он с Люсиным. — Разрешите доложить?

— Пожалуйста, Глеб, рассказывайте. — Люсин пожал ему руку. — Новости есть?

— Так точно, есть. Подвижные милицейские группы перекрыли все пути. Район участков Новоозерное, Милежи и Заозерное полностью блокирован. Местные товарищи ручаются, что даже мышь не проскочит.

— Если она еще там, мышь, — заметил Люсин.

— Куда они денутся? — сердито фыркнул Крелин, потирая щеку.

— Новые свидетели не объявились? — спросил Люсин.

— Мотоциклетку больше никто не видел, — покачал головой Глеб. — Но продавщица ларька номер двенадцать Закалюкина Анфиса Петровна сообщила, что на прошлой неделе, точно не помнит, в четверг либо в пятницу, продала несколько бутылок водки, полкило сала, колбасу и крупу неизвестному ей гражданину. Лицо его она почему-то хорошо запомнила и подробно описала. Мне кажется, есть смысл изготовить фоторобот. Жена коменданта Гусарова Матрена Петровна тоже упоминает о незнакомом ей человеке — приметы вроде совпадают, — который купил у нее кувшин молока, две кринки сметаны и взял во временное пользование большой казан, который так и не вернул.

— Обязательно сделайте фоторобот! — распорядился Люсин. — Прямо сейчас же свяжитесь с контролем ПМГ и попросите их доставить к нам обеих женщин.

— Будет сделано. — Глеб подсел к Николаю Ивановичу и снял белую трубку на витом, как пружина, шнуре. — Вызываю первого! — сказал он.

Глава девятая. ВОЛНА III

Иран. Египет. VI век до н. э.

Плиний в своей прославленной «Истории мира» и Диоскорид в «Ботанике» почти одними и теми же словами описали чудесное древо персидское, листья которого обладают волшебными свойствами. Они не только утоляют голод и жажду, но даже могут, стоит только того пожелать, превратиться в быстроногих коней.

Писания мужей Эллады являют собой пример удивительного смешения самого фантастического вымысла с неукоснительной достоверностью. Привыкшие к ясности и прямоте греки просто-напросто не поняли души Востока, совершив тем самым ошибку, которой было суждено тысячекратно повторяться и в более поздние времена. Они дословно переписали рассказ персидских историков, не подозревая, что стали жертвами поистине смешного недоразумения. Речь Востока немыслима без иносказаний, она полна аллегориями, разгадать которые не столь сложно, как это может показаться. Но грекам, без которых мы бы вообще ничего не узнали об исчезнувших царствах Азии, видимо, просто не приходило в голову, что даже вполне конкретные исторические свидетельства могут иметь двоякий смысл. Между тем мировоззрение Востока, его душевный настрой, наконец, просто элементарная вежливость к собеседнику требовали от образованных людей иносказаний, равно наивных и поэтических.

Не было в царских садах древа с волшебными листьями! Там росли священный кипарис, окруженный зарослями гранатов, без которых не обходится ни одно богослужение огнепоклонников-гебров, после хома превыше всего почитающих гранатовый плод и ветвь кипариса. Никакому другому дереву персы не поклонялись. И все же волшебные листья разлетались в полном смысле слова по всем сатрапиям, на которые разделил свою обширную державу великий Кир. Причем произрастали они именно в царском дворце. Но не в саду, а в покоях дивана. Все объясняется довольно просто.

Пребывая по семь месяцев в году в изнеженном Вавилоне, убаюканный сладостным наваждением покоренного города, порочного, продажного и притягательного, Кир до конца дней своих оставался полновластным правителем мировой империи. Постоянной резиденции он не заводил. Когда яростные ветры начинали обрушивать на вавилонский оазис тучи пыли, вызывая в людях непонятную раздражительность, доводившую многих до помрачения рассудка, шахиншах переезжал со всем двором в Сузы, где и проводил весенние месяцы. На лето он отбывал в Экбатану и оставался там до той поры, пока не начинали опадать розовые цветки граната. Недаром придворные поэты сочиняли стихи в честь солнца, которое наслаждается вечной весной. Но весенние радости, особенно пленительные в сумеречных храмах распутного города, не мешали мудрому властителю железной рукой держать даже самые отдаленные сатрапии.

Для постоянного надзора над действиями сатрапов-наместников Кир учредил особый институт ревизоров, которые в зависимости от обстоятельств именовались то «деточками», то «царскими братьями», то «очами солнца». На должность «деточки» назначались особо приближенные к престолу придворные, как правило, молодые, энергичные и честолюбивые. Каждый из них перед инспекционной поездкой получал от царя скрепленный государственной печатью открытый лист, который повелевал оказывать подателю сего всевозможное содействие, снабжать его продовольствием и лошадьми, а также предоставлять лучшие помещения для ночлега. Именно эти царские грамоты и называли охочие до метафор персидские историки волшебными листьями, которые кормят и поят путешественника и, согласно Плинию, «вообще заменяют ему всяческие дорожные запасы». Стоит ли удивляться теперь, что сказочные листики могли превращаться даже в лошадей? Причем безотказно, на каждом почтовом дворе (новшество, введенное Киром), где постоянно ожидали гонцов подставы. Волшебство оказалось волшебством лишь для немногих, избранных. Не мать-природа произвела чудное древо, а государственная казна взрастила пирамидальный иерархический тополь с голым стволом и несколькими листочками на самой вершине.

Так развеиваются вымыслы, так обретают твердую историческую плоть легенды…

* * *

…Почувствовав приближение смерти, убеленный сединами воин и царь приказал приготовить жертвы и, по обычаю, отправился с ними на высокую гору.

— Бог отцов моих! — взмолился он, оставшись наедине с небом. — Ты, Солнце, и вы все, боги бессмертные, примите жертвы мои, которыми я заканчиваю свой жизненный путь. Благодарим вас за благие советы, которые вы подавали мне через внутренности жертв, небесные знамения, пророчества, предзнаменования, побуждая меня к чему-то доброму, предостерегая от чего-то дурного. Ни разу в жизни вы не допустили меня до сомнений в вашей помощи и не позволили мне даже в минуты наивысшего могущества позабыть, что и я тоже человек. За это благодарю безгранично. Мне об одном только остается просить вас теперь: о счастье моих детей, жены, друзей, родины и о ниспослании мне конца, достойного моей жизни.

Последняя милость судьбы — уйти без мук и достойно. Любимец богов получил ее. Но этим и ограничилось покровительство неба. Киру наследовал сын его, принц Камбиз. «О чудовищах, подобных ему, — говорится в одной старинной книге, — не следует распространяться историку или следует писать о них особую историю, чтобы не смешивать зверей с людьми».

Вступление на престол в 529 году до новой эры он ознаменовал отменой указа отца, освободителя народов, касательно постройки храма Элогиму, богу единому, и сразу же предпринял поход на Кемт.

Поводом послужил отказ от уплаты пер-о[19] Псамметихом ежегодной дани. Собрав невиданное по тем временам войско, Камбиз начал наступление как на суше, так и на море. После недолгой осады ему удалось овладеть Пелузой, ключевым городом со стороны Аравии.

Существует предание (судя по другим поступкам Камбиза, не лишенное оснований), будто при осаде города молодой шахиншах впереди боевых порядков своей наступающей армии выпустил шайку жалобно мяукающих кошек, что и решило исход операции. Следуя за священными для неприятеля животными, даже случайное убийство которых каралось смертью, персы смяли оборону противника и отбросили войска Псамметиха к Мемфису.

Камбиз отправил туда галеру с посольством, которому были даны инструкции потребовать безоговорочной покорности и, разумеется, уплаты дани. Но посланцев шахиншаха изрубили на куски, а их галеру спалили. Тогда персидские войска поднялись вверх по реке и штурмом взяли город. Псамметих вместе со всем двором и семейством был пленен. И тут Камбиз начал оправдывать ту репутацию неистового злодея, которая мало-помалу сложилась о нем на Востоке.

Не довольствуясь военной победой, он решил унизить плененного царя, оскорбить завоеванный, но непокоренный народ. Скудоумный и мстительный, он только то и делал, что придумывал все новые и новые издевательства, которые самому ему казались удивительно остроумными и доставляли почти детскую радость.

Сначала он приказал обрядить дочь Псамметиха в лохмотья рабыни и послать ее на реку за водой. Утонченный, изнеженный царь вынужден был смотреть, как его красавица дочь, сгибаясь под тяжестью кувшина, целый день таскает воду. Но пер-о только опустил глаза. Лицо его, наследника многих поколений богов и царей, осталось бесстрастным и гордым.

Тогда недостойный последыш великодушнейшего из героев древности пошел на новую низость. Он повелел предать казни царевича и еще две тысячи юношей из самых знатных семейств. И каждого из них с веревкой позора на шее провели мимо Псамметиха за недоуздок, продернутый через рот. Но и на этот раз пер-о не выказал своей скорби. Только вновь опустил глаза и вздохнул. Зато когда совершенно случайно он встретил на улице старого друга, вернейшего из приближенных Тутмоса, вынужденного просить милостыню, сердце царя не выдержало, и он заплакал.

Камбиз необычайно удивился. Он даже снизошел до беседы с полоненным врагом.

— Выходит, что этот нищий старик дороже тебе, чем собственные дети? — поинтересовался шахиншах, и в сумеречной глубине его зрачков мелькнул опасный огонек.

— Страдания моих детей столь безмерны, что их не омыть никакими слезами, другу же моему я еще могу посочувствовать, — ответил пер-о.

Камбиз не нашелся, что сказать, и, невразумительно что-то пробормотав, поспешил уйти. В его ущербной душе взметнулись на миг противоречивые вихри, но осели вскоре, и вновь ему стало темно и тоскливо. Он попытался отвлечь себя ловитвой в прибрежных зарослях папируса и тростника, но, настреляв кучу цапель, лебедей и камышовых котов, быстро к охоте остыл. Конные ристалища и казни тоже обрыдли. Ему что-то хотелось сделать, он только не знал, что именно. Бесплодное желание изнуряло.

Не только жители разграбленного Мемфиса, но и ближайшие из придворных старались, по возможности, не попадаться шахиншаху на глаза. Особенно в такие дни, когда он пребывал в состоянии полнейшего бездействия, подавленный противоположными влечениями, будоражившими его больное воображение. Никто не мог предсказать, и меньше всего сам Камбиз, что он способен выкинуть в ближайшую минуту. Иногда он совершенно неожиданно вручал жезл сатрапа, иногда посылал на казнь, но чаще всего просто мучил: выдавливал глаз, колол стилетом или отрезал ухо. До убийства доходило редко. Большей частью он с необыкновенной щедростью одаривал потерпевших. Но не радовала сердце подобная милость.

В такой именно период затяжной апатии, наступившей после бурного взлета деятельности, он решил отпустить Псамметиха. Лучшие из приближенных говорили, что шахиншаха растрогала встреча Псамметиха с бывшим номархом и слезы пер-о. По крайней мере, им хотелось, чтобы это было именно так. Великодушного Кира трудно было забыть.

Возможно, какая-то доля истины здесь присутствовала. Но вернее всего, Камбиз просто перешел из одной фазы в другую, когда угасло радостное возбуждение, рассосалась тоска и ничего не осталось в сердце, кроме оцепенения и пустоты.

— Я покидаю твой дом, — сказал он Псамметиху, — и ухожу к себе в лагерь, чтобы жить в походном шатре, как мой отец. Скоро мы все уйдем из этого города, где так омерзительно воняет речная тина и даже крокодилы, разинув пасть от расслабляющей лени, по целым дням валяются на песке. Платите нам по-прежнему дань, и мы больше не станем враждовать.

— Не могу благодарить тебя, шах Камбиз, после всего, что ты сделал со мной, но и неблагодарным не желаю остаться. Возьми этот перстень. — Псамметих снял с пальца кольцо из зеленого золота, изображающее двух сплетенных хвостами кобр, целующих солнечный диск, с камешком того непередоваемого красного оттенка, каким светится на исходе дня хорошее вино. — Я носил его по праву верховного жреца. Жизнь моя на исходе. Пусть оно принесет тебе удачу.

— Отдай его обратно, — посоветовал Прексасп, который, с тех пор как тайно умертвил по указанию царя нескольких военачальников, возвысился и стал вторым лицом в государстве. — Этот камень приносит несчастье, шахиншах.

— Почему ты так думаешь?

— В святилищах вавилонской Эсагилы мне рассказывали, что таким вот красным камнем Даниил написал перед Бельшат-саром огненные слова, что он измерен, взвешен и разделен.

— И только-то?

— Вспомни, что случилось потом, шахиншах! — В словах Прексаспа явственно прозвучала угроза. — Бельшат-сар погиб под мечами, а Вавилон пал под ударами непобедимых воинов твоего отца, несравненного Кира, царя стран.

— Глупец! — зловеще усмехнулся Камбиз. — Напротив, камень принес нашему роду счастье. Разве взятие Вавилона не самая великая из побед отца? И я сам тоже теперь вавилонский царь. А Бельшат-сара мне ничуть не жаль. Он был нашим врагом.

— Хуже, шахиншах. Он был врагом Бэт-эля — дома божьего, который разграбил его отец Набонид. Он пил вино из священных сосудов и озарял свои оргии светильниками семи планет. Теперь, когда ты взял назад данное Киром, царем стран, разрешение на отстройку храма, камень для тебя стал неблагоприятным. Откажись от него.

— И не подумаю! — Чем больше уговаривали Камбиза, тем упрямее он стоял на своем. — Мне не страшны ни коровы, ни кошки, ни крылатые быки-керубим с царскими головами. Тем более не побоюсь я невидимого бога… А как вообще попал перстень к Псамметиху?

— Халдейские маги считают себя старшими братьями здешних. Разве ты не знаешь, что они пытались толкнуть Кемт на войну с нами? Незадолго до падения Вавилона в подземном храме Тота близ Фив состоялась встреча представителей обеих священных коллегий. Кольцо, я думаю, осталось тут именно тогда.

— А как заставить его светиться? — Камбиз с интересом повертел перстень в руках, но никаких чудесных свойств камень в солярном круге не проявил.

— Спроси в Эсагиле, царь Вавилона, царь стран. — Прексасп взял кольцо у Камбиза и, согнув пальцы трубочкой, приставил к глазу. — Нет свечения! — сказал он, вглядываясь в темноту. — Неведома мне тайна сия.

— Есть ли она вообще?

— Так говорят маги, шахиншах. Ты обратил внимание на медную проволоку, которая тянется от здешнего храма Озириса-Сераписа к загородному святилищу Птаха?

— Нет, — заинтересовался Камбиз. — Но я непременно велю забрать ее в счет дани!

— Не трогай магов, государь. Они коварны и мстительны. Жрец Мардука-Бэла в Вавилоне рассказывал мне, что по проволоке перетекает сила, наливающая камни неистовым светом.

— Не нравишься ты мне что-то последнее время! — Камбиз подозрительно покосился на побледневшего визиря. — Глаза у тебя какие-то нехорошие, бегают все… Замыслил дурное или просто боишься?

— Боюсь, шахиншах, — честно признался Прексасп.

— Тогда поди прочь! — Камбиз ударом ноги оттолкнул его. — Мне трусов не нужно. И не показывайся на глаза, пока я не решу твою судьбу.

— Смилуйся, царь стран! — Прексасп плюхнулся властелину в ноги. — Только о твоем благополучии и пекусь! — пресмыкаясь по земле, целовал он шитые золотом сапожки Камбиза.

— Я подумаю. — Шахиншах наступил ему на голову. — Услать тебя в согдийскую сатрапию? — размышлял он вслух. — Или сделать евнухом?

Прексасп молча терпел, перхая, сглатывая кровь, сочившуюся из сплющенного носа. Что заставило его столь неосмотрительно противоречить тирану? По всей видимости, действительно страх. В этой непонятной стране, под леденящим взглядом звероголовых богов, затаивших недоброе, подстерегающих каждый неверный шаг, персы чувствовали себя неуверенно. Гнетущий ужас, который распространялся вокруг Камбиза, приобрел под вещим небом Кемта черты массовой истерии. Она пробуждалась внезапно, без всяких видимых причин, и, ширясь, как волна от брошенного в водоем камня, захватывала всю царскую ставку. Бежала от шатра к шатру, толкая на безумные поступки знатных военачальников и простых копейщиков. Дисциплина в войске падала день ото дня. Дело дошло до того, что стражники из царской сотни стали напиваться, находясь в карауле. Резко возросло число смертей, нелепых, чудовищных, временами необъяснимых. Приниженная страна роптала. Дикие выходки персов рождали ответное сопротивление, исступленное и беспощадное. Всеобщий страх от этого только усиливался.

Сколь ни безумен был Камбиз, но и он понял, что его верный визирь находится на грани умопомешательства, и оставил его на время в покое. Он вспомнил о Прексаспе только тогда, когда одно за другим стали вспыхивать в захваченных городах восстания. Первое, что пришло на ум шахиншаху, был террор. Еще более ожесточенный и бессмысленный. Ему самому стало страшно, когда он попытался представить себе, во что это выльется. Кольцо страха сомкнулось. Но долго размышлять Камбиз не привык. Он привык действовать. И он начал действовать, поручив Прексаспу убрать Псамметиха и окончательно искоренить династию.

Визирь передал пер-о приказ шахиншаха умереть и вручил ему чашу с бычьей кровью. Тот мужественно осушил ее до дна и бездыханным упал на пиршественное ложе, ставшее смертным.

* * *

Так описал конец Псамметиха вездесущий Геродот. Но рассказ его внушает недоверие. Недаром отравление Псамметиха стало предметом ожесточенных дискуссий, которые продолжаются и поныне. В том, что бычья кровь нисколько не опасна для организма, сомневаться, конечно, не приходится, хотя Плиний, а за ним и натуралисты средневековья утверждали противное, ссылаясь на того же непогрешимого Геродота. Многие комментаторы считали, что под словами «бычья кровь» следует подразумевать название какой-нибудь ядовитой алхимической соли или безусловно смертельной металлической окиси. Возможно, в этом есть какое-то рациональное зерно. Не менее убедительны, однако, и другие доводы, согласно которым под бычьей кровью надо понимать именно кровь быка, но содержащую отраву мгновенного действия. Это вполне вероятно. Удивительно все же, что Геродот ни словом не обмолвился ни о каком яде. А уж он-то должен был дознаться!

Уместно поэтому привести еще одно соображение, которое находится в полном согласии со свидетельствами древности. Но сначала необходимо сказать несколько слов о том, что вообще значила бычья кровь для Псамметиха — царя, первосвященника, живого бога. Прежде всего он должен был увидеть в смертной чаше еще одно, на сей раз неслыханное надругательство над его верой. Ранее он и помыслить не мог, что кто-то способен выпить кровь быка, кровь священного бога Аписа! Теперь ему самому предлагали совершить непростительное святотатство.

Геродот, конечно же, был прав! Бычья кровь уже сама по себе, без какого-либо специального яда, могла мгновенно убить пер-о. Так оно и случилось. Точнее, его убила мысль, что он уничтожает свою душу, свою посмертную Ка.

Зная изощренное и вместе с тем тупое в своей беспросветной злобе коварство Камбиза, едва ли стоит удивляться сей чудовищной выдумке. Он действовал очень точно, руководствуясь холодным расчетом. Местные боги смущали его людей, в конечном счете объявили лично ему войну. И он решил им ответить тем же. Невольным вестником этой беспрецедентной вражды явился визирь Прексасп, столь неосмотрительно попытавшийся предостеречь царя. Вполне естественно, разумеется с точки зрения Камбиза, именно его было сделать теперь посланцем своей воли, орудием мести. Здесь нетрудно усмотреть известную, хотя и очень извращенную логику.

* * *

Убрав с пути Псамметиха и ликвидировав тем самым целую династию, Камбиз продолжил военные действия. На сей раз они распространялись уже на мертвых. На это тоже нашелся свой резон. Если спящие в царских некрополях мумии насылают страх, то не лучше ли им как следует всыпать? Пусть отведают персидских плетей, коль скоро здешние жители уверены, что их усопшие боги все равно как живые! Посмотрим, так ли это… На колеснице, во главе блестящей свиты въехал шахиншах в город Саис. В остроконечной тиаре, с обнаженными по локоть мускулистыми руками, сжимавшими знаки верховной власти, он казался мифическим героем, бросившим вызов богам. Собственно, так оно и было. Неподвижный, как статуя, возвышаясь на две головы над возничим, проехал он к царскому некрополю, где нашла вечное упокоение набальзамированная оболочка Амасиса, предшествовавшего Псамметиху на троне Кемта.

Соскочив на ходу с колесницы, Камбиз ринулся в атаку. В белой развевающейся тунике с пурпурной каймой, он, подобно самуму, пронесся по тихим пальмовым аллеям к небольшой пирамиде, в которой находился каменный саркофаг отошедшего на Запад пер-о. За ним поспешали евнухи на белых конях, царская сотня и две тысячи копейщиков.

По приказу шахиншаха забинтованную, начиненную благовонными смолами мумию извлекли из трех вставленных один в другой гробов: базальтового, алебастрового и деревянного расписного. Главный палач и двое его подручных попытались было поставить Амасиса на колени, но, поскольку туго перебинтованная мумия не сгибалась, ее просто-напросто швырнули на землю. Так оно было даже лучше: пусть знает свое место…

Невзирая на очевидное безумие предпринятой акции, в ней можно усмотреть и некий политический смысл. Разве не Амасис первым отказался от уплаты дани? Разве не ему принадлежала идея вбить клин между персами и финикиянами, столь успешно осуществленная затем Псамметихом? Так пусть теперь держит ответ. Если можно высечь море, разметавшее корабли, или наказать реку, помешавшую штурму, то отчего бы не призвать на суд мертвеца? Это было вполне во вкусе времени. И если через пятнадцать веков подобную процедуру повторил глава христианства римский папа, то надо ли так уж строго осуждать персов, которые как-никак одухотворяли слепые силы природы?

Суд шахиншаха был скор и беспощаден. Мумию сначала допросили с пристрастием: жгли каленым железом, кололи иглами, вырывали по волоскам бороду. Но поскольку ответов на предъявленные обвинения Амасис не дал, его нещадно высекли розгами и приговорили к сожжению. Костер развели из досок расписного гроба, на котором изображалось посмертное путешествие пер-о и его встреча с Озирисом. Несмотря на всю мудрость жрецов Кемта, они не сумели предвидеть, каким испытаниям вскоре подвергнется их отошедший в вечность бог. Щедро украсив его саркофаг магическими формулами из Книги Мертвых, с помощью которых можно ответить на все вопросы владыки подземного царства, они ни единым иероглифом не обмолвились о том, как должен вести себя пер-о перед владыкой Ирана. Не потому ли молчала мумия на допросе с пристрастием?

А персы смеялись. Им давно уже не было так весело в этой жуткой стране, где днем и ночью следят за тобой вещие очи.

Но когда в огне затрещали пропитанные смолами бинты, хохот как-то сам собой смолк. Стало вдруг не до смеха. Но не жестокость, не кажущаяся бессмысленность этой казни смутила их. Камбиз мог делать с мумией все, что угодно — повесить вниз головой или посадить на кол, — не следовало только швырять ее в огонь. Этим он попрал не только священные законы завоеванного края, но и самих персов. Огонь — высшее божество, а богу не должно питаться человеческим мясом. Пуще всех несчастий предостерегал пророк Ахуромазды от осквернения огня. Персы даже не зарывали трупы в землю, отдавая их на съедение грифам и бродячим собакам, дабы вечно продолжалось коловращение плоти. О том же, что мертвеца можно сжечь, и думать было жутко. Сгорел царь, поведавший Солону об Атлантиде.

Нехорошая тишина стояла вокруг, пока дотлевали на угольях почерневшие останки. Неистовым красным сиянием отсвечивала в треугольной тени пирамиды надетая на тиару царская диадема. Но камень на змеином перстне горячее всего колол глаза.

…Приближенные Камбиза все более склонялись к мысли, что вождь их не совсем здоров. Последние сомнения в этом отпали, когда он надумал начать войну сразу против трех народов: карфагенян, аммонейцев и ливийцев, которых греческие наемники называли макробами. От похода на Карфаген пришлось отказаться с самого начала, поскольку финикияне воспротивились истреблению союзников и единоверцов, а без их кораблей нечего было и думать об осаде портов с моря.

Пятидесятитысячная армия, которую шахиншах послал против аммонейцев, завязла в песках. Оторвавшись от пунктов снабжения и растеряв обозы, персы вынуждены были съесть лошадей. Ни о чем другом, как о возвращении в Фивы, они не мечтали. О продолжении похода не могло быть и речи. Затерянные в песках без колодцев и дорог, они сначала пробавлялись скудной растительностью оазисов, а затем начали по жребию поедать своих же товарищей. Лишь немногим удалось вырваться из пустыни. Они вернулись в лагерь оскверненными и усталыми, без веры в душе.

Столь же позорно провалилось и третье предприятие Камбиза, изнывавшего от желания сравниться славой с незабвенным Киром. Говорят, что история не терпит подражателей, чуть ли не заранее обрекая на фарс все их потуги на величие. Это едва ли верно, потому что за неудачи озлобленного тирана расплачиваются невинные люди, сотни тысяч невинных людей, своих и чужих.

Похоронив в песках отборную армию, Камбиз отпустил греческих наемников на родину и начал готовиться к завоеванию Эфиопии. На сей раз он решил, что не худо хотя бы разведать поле будущего сражения. К эфиопскому царю было отправлено посольство с богатыми дарами, которому надлежало любыми способами склонить эфиопов к союзу с Персией. Попутно посланцам следовало дознаться о числе и расположении войск вероятного противника, о дорогах, колодцах и деревнях, в которых можно было бы пополнить запасы провизии.

Но мудрый эфиоп не дал усыпить себя сладкими заверениями дружбы. Отвергнув дары и услуги толмача-ихтиофага из Элефантины, он на хорошем иранском языке дал такую отповедь послам Камбиза:

— Государь ваш лукавец и лгун, а вы не кто иные, как соглядатаи и лазутчики. Вас следовало бы хорошенько проучить, но мы соблюдаем принятые у цивилизованных народов обычаи и не станем чинить вам зло. Возвращайтесь с миром. А Камбизу передайте вот это. — Царь снял со стены огромный лук с неимоверно тугой тетивой. — Если между персами отыщется силач, способный его натянуть, то приходите помериться с нами силой, коли нет — сидите лучше дома и благодарите богов, что мы не ищем завоеваний.

От постоянных неудач Камбиз впал в совершенное неистовство. Ему стало казаться, что люди открыто шушукаются у него за спиной, передавая из уст в уста весть о его позоре. Особенно подозрительными казались ему улыбки покоренных. Наверняка Кемт смеется в душе над ним, жалким последышем Кира, царя стран. Что ж, тем хуже для Кемта. Во главе большого карательного отряда нагрянул он в Мемфис, где шумно проходили торжества в честь Аписа, бога-быка. И началась дикая охота, сумасбродная травля людей. Жителей, принимавших участие в празднике, рубили мечами, накалывали на пики, бросали в канал.

Жрецов высекли розгами прямо на алтаре, а наиболее видных сановников позорно казнили, посадив на кол у городской стены.

Не избежал кары и сам Апис. Вдоволь поиздевавшись над божеством, которое «мычит и оставляет лепешки навоза», Камбиз рассек быку бедро.

Когда он возвратился в Фивы, то уже вся армия знала, что царь рехнулся. Открыто поговаривали о том, что его следует сместить и посадить на трон младшего сына великого Кира — Смердиса. Тем более, что Смердис, пока шахиншах сражался в Мемфисе с быком, проявил себя с самой лучшей стороны, сумев натянуть эфиопский лук.

Участь Смердиса была, таким образом, решена.

Прежде всего Камбиз и сам натянул тетиву, наглядно продемонстрировав, что надежды эфиопов на слабосилие иранских богатырей, мягко говоря, наивны. Далее, чтобы доказать войску всю беспочвенность слухов о безумии шахиншаха, он пустил из этого лука стрелу в первого попавшегося мальчишку, который залез на пальму полакомиться финиками. Никто не виноват, что паренек, которого стрела пронзила насквозь, оказался единственным сыном Прексаспа. Тем больше было оснований именно Прексаспу доверить исполнение исключительно деликатного дела, которое задумал Камбиз.

— Ты не очень сердит на меня? — спросил он визиря, когда они остались в палатке, скупо освещаемой масляной лампой, с глазу на глаз.

— Смею ли я, шахиншах? — Лицо Прексаспа казалось совершенно непроницаемым.

— Я, право, не хотел.

— Жизнь твоих подданных принадлежит тебе, о царь стран.

— Это ты верно сказал. За это я тебя одарю. — Камбиз, все поступки которого совершались под влиянием минутного настроения, бросил преданному холопу змеиный перстень Псамметиха с красным камнем в центре солярного диска. — Он твой!

— Как ты щедр, государь! — Прексасп поцеловал колено царя и с некоторой опаской надел перстень на палец.

— А теперь о делах. — Решив, что недоразумение улажено, Камбиз довольно огладил завитую в мелкие кольца надушенную бороду и наклонился к визирю, с готовностью подставившему ухо.

Исполинские тени их на белом войлоке слились в причудливую фигуру, напоминавшую чем-то хищную птицу

— Мне приснился удивительный сон, — как всегда издалека, начал царь.

— Будто бы мой горячо любимый брат Смердис… — Он замолчал.

— Да-да! — живо заинтересовался Прексасп.

— Смердис, понимаешь ли, приснился, — вздохнул Камбиз. — Дорогой брат.

— Ну, ну! — понукал визирь.

— Но вид его мне показался странен. — Шахиншах покосился на тень: теперь птица походила на нетопыря.

— И в чем странность?

— Видишь ли, Прексасп, брат мой выглядел огромным. Головой он доставал до небес, до облаков.

— А еще что приснилось тебе, государь? — насторожился визирь.

— Вот, пожалуй, и все… Да, одна незначительная подробность: Смердис сидел на троне.

— На троне?

— В том-то и дело. Он и сидя казался громадным, а если бы встал, то, наверное, пронзил бы облака. Не правда ли, странный сон?

— Не вещий ли, шахиншах? — поддакнул визирь.

— Как думаешь, что это значит?

— Прости, государь, — уклонился осторожный Прексасп, — я не умею разгадывать сны… Велишь позвать мага? — Он сделал вид, что спешит исполнить высочайшее поручение.

— Погоди! — остановил его Камбиз. — Я не желаю, чтобы о моем сне узнали маги. Возможно, боги предупреждают нас об опасностях. — Он пристально посмотрел на визиря и решил высказаться яснее: — На всякий случай я решил держать Смердиса подальше.

— Мудрость твоя велика, государь! — восхитился Прексасп. — А я сразу и не догадался! Конечно же, ты прав, говоря, что это боги посылают предупреждение. С чего бы это принцу Смердису, да живет он вечно, сидеть на твоем троне?.. Ведь трон, который приснился, наверняка твой. Другого в стране нет…

— Ради спокойствия державы я отослал дорогого брата в Экбатану Индийскую. Он уже три часа как в пути.

— Да сохранят его боги.

— Огорченный расставанием, я забыл снабдить его открытым листом. Боюсь, что без подставных лошадей он будет ехать слишком долго.

— Прикажешь нагнать принца?

— Нагнать? — Камбиз сделал вид, что подобная мысль не приходила ему в голову. — Действительно, его же еще можно… Немедленно садись на коня и мчись вдогонку!

— Слушаю и повинуюсь, шахиншах! Повелишь выписать принцу открытый лист?

— Вот именно, открытый лист… — Камбиз медленно отстегнул от широкого, украшенного золотыми чеканными бляшками пояса меч. — Он поможет тебе быстро доставить моего возлюбленного брата до места. Ты понял меня?

— Слушаю и повинуюсь! — Принимая царский меч, Прексасп едва заметно побледнел.

— Как себя чувствует царица? — круто меняя тему, спросил Камбиз.

— С утра была вполне благополучна. — Визирь вновь насторожился: шахиншах, который, подобно пер-о — владыкам Кемта, женился на единоутробной сестре; следуя примеру великих мужей, ничего не спрашивал просто так и никогда не интересовался здоровьем жен.

— Мне показалось, что отъезд дорогого брата огорчил ее. Она так плакала, так умоляла меня оставить его… Как ты думаешь, Прексасп, быть может, не следует их разлучать друг с другом?

— Как ты заботлив, государь! — притворился непонимающим визирь, но бледность лица его стала заметнее.

— Я бы не хотел разлучать их надолго. — Камбиз отвернулся и, передавая через плечо черную удавку, обронил: — Прежде чем пойдешь седлать коня, найди главного евнуха… Так ты вправду не обижаешься?


Когда запыленный гонец в ранге «ока царева» спрыгнул с коня и, опустившись на одно колено, вручил шахиншаху послание сузского сатрапа, Камбиз лакомился жареными мозгами павлина. Прополоскав рот анисовым настоем, он вытер жирные пальцы о волосы нубийского раба и раскрыл футляр с глиняной табличкой. Но едва он взглянул на ровные ряды клиньев, как у него потемнело в глазах. Опрокинув кушанья и топча сапожками испуганных прислужников, он выскочил из шатра и, сея повсюду ужас, понесся к шатру дивана.

Впрочем, сумасбродные выходки шахиншаха уже давно не вызывали удивления. Все уже успели привыкнуть к тому, что государь помешан.

Раздавая пинки и полосуя кого попало нагайкой, он разогнал диван и, схватив за бороду визиря, стал медленно пригибать его к земле.

— За что, государь? — прошипел Прексасп, перекосившись от боли.

— Ты еще спрашиваешь? — Камбиз еще крепче зажал в пальцах завитые, крашенные хной волоски. — Так-то ты выполнил мое приказание, ослиная падаль? Смердис, оказывается, в Сузах!

— Не может быть! — Визирь вырвался, оставив клок волос в руке шахиншаха, и распростерся на ковре. — Нет! Нет, великий царь! Я своими руками убил его, а мертвые не возвращаются.

— Не возвращаются? — Камбиз метко попал обожженной табличкой визирю в висок. — А это что? — Несколько успокоенный видом темной, медленно стекающей струйки, он пересказал заключительные слова послания: — «Отныне все должны подчиняться не Камбизу, сыну Кира, а Смердису, сыну Кира». Как я должен это понимать?

— Смилуйся, шахиншах! — взмолился Прексасп. — Твой брат мертв. Это наверняка самозванец…

— Самозванец? — Шахиншах задумался. — А какая, в сущности, разница? — быстро смекнул он. — О том, что Смердиса нет, знаем только мы с тобой. Следовательно, в глазах всех персов этот самозванец — мой брат, сын Кира. Не следует и виду подавать, что это не так. Что будем делать?

— Немедленно идти на Сузы и подавить мятеж, шахиншах!

— Вели трубить поход! — Царь схватился за пояс. — Где мой меч? — Он вспомнил, что меч, который отдал некогда визирю, лежит в колодце среди пустыни. — Я сейчас! — Камбиз кинулся в свой шатер и, схватив первое попавшееся оружие, прицепил его к поясу.

Вокруг хрипло ревели рога. Копейщики строились в походную колонну. Звенело оружие, скрипели рассохшиеся на солнце колеса арб. Ржали впрягаемые лошади. Среди всей этой суеты и неразберихи никто даже не подумал поинтересоваться, куда и зачем объявлен поход. Ослепительно сверкал на солнце металл, в глазах рябило от разноцветного мелькания лиц и одежд.

Камбизу подвели коня, и он ловко вскочил в седло. Подняв над головой меч, он показал на восток и поскакал, вздымая облака удушливой пыли во главе гвардейской сотни и последней оставшейся у него роты эллинов. Опуская на скаку меч в ножны, он нечаянно поранил бедро. Рана была неглубокой и не внушала особых опасений. Но именно она оказалась для Камбиза роковой. Он умер через несколько дней в Экбатане Сирийской, очевидно, от заражения крови. Геродот, правда, уверял, что смерть последовала по причине потрясения, которое пережил шахиншах, когда узнал, что задел себя тем самым оружием, какое употребил против быка. Но в те ознаменованные повальным суеверием времена только и делали, что искали знаменательные соответствия.

* * *

Геродот так описывает это событие в третьей книге «Всемирной истории»: «Он (Камбиз) вскочил на коня, решивши немедленно идти войною на Сузы против мага. Но в то время, как он садился на коня, отвалился наконечник от его ножен, и обнаженный меч ранил Камбиза в бедро, в то самое место, в какое прежде он нанес удар Апису.

Когда вскоре после этого появилось в кости воспаление, а бедро было поражено гангреною, жизнь покинула Камбиза; царствовал он всего семь лет и пять месяцев, не оставив детей ни мужского, ни женского пола».

* * *

Так умер Камбиз, сын Кира и Кассанданы, дочери Фарнаспа.

На смертном одре он плакал. Одни утверждали, что ему жаль было расставаться с жизнью; согласно уверениям других, он вспомнил в последний миг о невинно убиенном брате и раскаялся.

Но как бы там ни было, смена власти прошла очень легко и для страны в целом незаметно. Люди даже облегченно вздохнули, когда все так естественно разрешилось и на престол самым законным порядком вступил Смердис, сын Кира.

В первый же день своего царствования новый шахиншах подтвердил постановление прежнего правительства, запрещающее постройку храма Элогиму, сильно разочаровав тем самым либеральные круги. Сразу же стало ясно, что возврата к просвещенной терпимости Кира ожидать не приходится. Однако другое мероприятие Смердиса привлекло к нему симпатии широких народных масс. Освободив подданных на три года от военной службы и налогов, он недвусмысленно дал понять, что превыше всего ставит мир и процветание державы. На первых порах новый курс снискал необыкновенную популярность. Смердиса прославляли по всем сатрапиям обширной империи: на базарах, в харчевнях, храмах и на постоялых дворах люди благословляли его имя.

И все же какое-то неблагополучие ощущалось в персидской стране. За внешним поклонением, которое само по себе ничего не значило, поскольку было обязательным, искренних чувств не скрывалось. Шахиншах не сумел завоевать любовь и не внушил страха, не ужаснул народ злодеяниями и не ослепил его блеском своих достоинств. Подобно злокачественной заразе, в обществе стало распространяться смутное недовольство, безотчетная глухая опаска. Вскоре вся страна была охвачена враждебным недоумением. Прежде всего оказалась уязвленной национальная гордость. Новый царь проявил себя настолько безликим, что его все равно как не существовало. Камбиз, пусть чудовище и неудачник, все-таки был властителем. О нем говорили, считались с ним, его можно было хоть бы стыдиться. Этот же никакими индивидуальными чертами не отличался. Он являл собой принцип абстрактной власти, столь же неосязаемой, как и небесная, но лишенной божественного авторитета. В азиатской деспотии, где монарх и государство считались нераздельными, долго так продолжаться не могло. Молодые воинственные аристократы, привыкшие гордиться собой и империей, прежде других ощутили невыносимую тошноту безвременья.

Начали доискиваться, что да почему. И тогда выяснились поразительные вещи. Оказалось, что шахиншаха никто и в лицо-то не видел! Из дворца он никогда не выходит, в маневрах не участвует и даже диван не собирает. Нет у него ни друзей, ни фаворитов. Иностранных послов не принимает и постоянно отказывает в аудиенции самым знатным сановникам. И что за правитель такой?

Стали припоминать, каким был Смердис в юности. Но это ничего не дало. Так уж вышло, что Камбиз полностью затмил заурядного брата, отвлек от него общественное внимание. Нашлись, конечно, очевидцы успехов младшего сына Кира на конных ристалищах и в стрельбе. Кое-кто припомнил даже, что именно Смердис первым в персидском войске сумел натянуть эфиопский лук. Но все эти отрывочные сведения не позволяли создать целостный образ тогдашнего принца и тем более не могли дать ключ к загадочному поведению нынешнего шахиншаха.

* * *

Начал распространяться неведомо кем пущенный слух, будто шахиншах вовсе не Смердис, сын Кира, а его тезка. Смердис-маг, похожий на принца лицом. Это дошло до Отана, знатного вельможи, чья дочь Федима была в гареме Камбиза, который, согласно закону, унаследовал теперь Смердис — кто бы он там ни был. Вскоре евнух за солидный бакшиш отнес на женскую половину записку:

«Федима, дочь! Правда ли, что человек, который теперь твой муж, сын Кира?»

На другой день Отану передали ответ:

«Не знаю. Мы здесь не видим чужих мужчин, и раньше Кирова сына я никогда не видела».

Заплатив евнуху еще щедрее, чем в первый раз, Отан умолил его взять еще одно письмо:

«Если сама не знаешь сына Кира, то спроси Атоссу, сестру его. Она-то должна знать своего господина-супруга и брата».

Но ответ и на эту записку не приподнял завесы над тайной Смердиса.

«Отец! — писала Федима. — Ни с Атоссой, ни с другими женами я не могу теперь перемолвиться даже словом единым. Как только наш господин, кто бы он ни был, сделался царем, нас отделили одну от другой».

Отан, сын Фарнаспа, хотя до истины и не дознался, понял, что дело нечисто. Подозрения его, что шахиншах подменный, укрепились, и он решил действовать.

Пригласив к себе друзей детства: Аспафина и Гобрию, равных ему по рождению и богатству, которым мог, не опасаясь зависти и вероломства, довериться, он сказал с присущей ему прямотой:

— Или сейчас, или никогда! Нам должно очистить трон и страну от самозванца[20].

— Ты получил доказательства, что он самозванец? — спросил Аспафин.

— Пока нет, — ответил Отан. — Но те факты, которые уже известны, трудно объяснить иначе. Оказывается, он не дозволяет своим женам видеться даже друг с другом.

— Странно, — согласился Аспафин. — Как видно, он поступил так неспроста. На солончаке пресной воды не бывает[21]. Но, прежде чем предпринять какие-то шаги, нам следует все же добыть неопровержимые доказательства.

— Я тоже не сидел эти дни без дела, — сказал Гобрия. — Вчера у пещеры Митры у меня была встреча с Прексаспом.

— С визирем Камбиза? — удивился Отан. — Разве он не в Греции?

— Нет. — Гобрия извлек из кошелька перстень с красным камешком. — Как видите, он возвратился. Но пока это тайна, и пусть, кроме нас с вами, никто о ней не знает.

— Кольцо пер-о? — спросил Аспафин, любуясь искусной чеканкой. — Ты купил его?

— Прексасп нуждается в деньгах, — объяснил Гобрия, пряча перстень.

— На твоем месте я бы держался подальше от такого ничтожества, как Прексасп, — поморщился Отан. — Он вероломен и лжив.

— Знаю. — Гобрия и не думал возражать. — Скажу даже больше: он начисто лишен чувства собственного достоинства.

— В чем же тогда дело? — удивился прямодушный Отан.

— Очевидно, Гобрия знает, что делает, — заметил Аспафин. — А Прексасп не боится? Смердис понемногу избавляется от старых друзей.

— Я же говорю, что он приехал тайно, — Гобрия понизил голос, — и рассказывает удивительные вещи. — Он ненадолго умолк. — Прексасп клянется, что держал в руках голову Смердиса!

— Не может быть! — прошептал Отан.

— И все же это так. — Довольный произведенным эффектом, Гобрия улыбнулся. — Прексасп рассказал мне, что Смердиса убил сам Камбиз. Когда он узнал, что тот осмелился первым притронуться к эфиопскому луку, то страшно разгневался и, вы же знаете, каков он, рубанул брата мечом. Это случилось после мемфисской истории.

— Почему ты думаешь, что это правда? Прексасп представил какие-нибудь доказательства? — спросил Аспафин.

— Он готов указать место, где зарыт Смердис.

— Это далеко, в пустыне, — поморщился Аспафин.

— Я знал, что ты именно так и ответишь, изнеженный баловень судьбы! — Гобрия притворно пригорюнился. — Зачем ты позвал его, Отан?

— Затем, что, кроме тебя и его, мне некому верить, — не поддержал шутки Отан. — А в одиночку не справиться. Но Гобрия прав. — Он повернулся к возлежавшему рядом Аспафину. — Ради того, чтобы убедиться в подмене, стоит отправиться даже в пустыню.

— А Прексасп не догадался забальзамировать голову Смердиса? — спросил Аспафин, рассеянно роняя в чашу с вином розовые лепестки.

— Нет, — не сразу отозвался Гобрия. — Он сказал мне, что голову зарыл сам Камбиз. Вырыть ее Прексасп не решился.

— А ты бы решился? — зевнул Аспафин. — Но Прексаспу не надо было и колебаться. Он же надеялся служить тирану вечно.

— Не забудь, что Камбиз застрелил его первенца, — напомнил Отан.

— Какое это имеет значение? — Аспафин лениво выцедил вино. — Лидийское? — постучал он по кувшину.

— Ханаанское, — небрежно бросил Отан. — Прошлогоднего урожая. Кому-нибудь визирь уже доверил свою тайну? — спросил он Гобрию, поудобнее устраиваясь на ложе.

— Клянется, что нет.

— Почему он открылся именно тебе? — спросил Аспафин.

— Видимо, уверен, что я не предам… К тому же я купил у него кольцо.

— Сколько? — спросил Аспафин.

— Пятнадцать талантов.

— Изрядно! — Аспафин даже присвистнул. — Только при чем тут тело Смердиса?

— Очень даже при чем, — мрачно усмехнулся Гобрия. — Продав кольцо, Прексасп хочет продать и тайну тоже. Он же хорошо знает, с кем я дружу, в чьи руки попадет в конце концов страшное доказательство.

— Воистину страшное, — поежился Отан. — Ты ходишь по острию меча, Гобрия. Если узурпатор дознается…

— А ты? — мгновенно откликнулся Гобрия. — Думаешь, зятек пощадит тебя, когда проведает о твоей переписке с Федимой? Как бы не так…

— Одним словом, доносчиком из нас троих могу выступить я один. — Аспафин пожевал пахучую веточку базилика. — Так, друзья?

Отан поперхнулся вином, а Гобрия, опершись на локоть, озадаченно уставился на друга.

— Сколько хочет бывший визирь за тело? — Аспафин презрительно скривил тонкие губы. — Цену он назвал?

— Сто. — Гобрия надменно прищурился. — Ты считаешь это чрезмерным?

— Честь родины не измерить золотом. — Аспафин обмакнул ломтик овечьего сыра сначала в уксус, а затем в оливковое масло и неторопливо отправил в рот. — Но для меня тридцать три с третью таланта сумма совершенно нереальная. Я промотался дотла и кругом должен. — Он прожевал сыр. — Сколько я задолжал тебе, Гобрия?

— Не будем в такой час…

— Нет, — перебил его Аспафин, — ты все же скажи, сколько? Я хоть и записываю, но не помню долгов.

— Ну, если ты настаиваешь… — Гобрия сделал вид, что силится припомнить. — По-моему, двенадцать… Во всяком случае, где-то близко.

— Прелестно! — Аспафин принялся пересыпать розовые лепестки с ладони на ладонь. — А тебе, Отан?

— Больше сорока, мой легкомысленный друг. Увы, много больше.

— Будем считать — пятьдесят, — с готовностью согласился Аспафин. — Итого я должен вам обоим свыше шестидесяти талантов. Вместе с долей, которую потребуется уплатить Прексаспу, это составит громадный капитал. Шутка ли, почти сто талантов! Годовой доход целой сатрапии!

— Куда ты клонишь? — не выдержал Отан.

— Ты не хочешь примкнуть к нам? — Гобрия начал угрожающе подниматься.

— Я этого не говорил. — Аспафин как ни в чем не бывало со вкусом продолжал есть и пить. — Просто мне хочется проделать некоторые расчеты. Вы готовы купить тайну Прексаспа?

— Готовы! — в один голос ответили оба аристократа.

— Превосходно. Теперь предположим, что все, чего вы ждете от Прексаспа, мне уже известно. Значит ли это, что вы должны мне по тридцать три таланта?

— Разумеется. — Отан недоуменно развел руками. — Но…

— Вот и великолепно, — остановил его Аспафин. — А как ты, Гобрия?

— Я? — начиная догадываться, куда гнет Аспафин, облегченно ухмыльнулся Гобрия. — Считай, что за вычетом долга, с меня следует двадцать один и еще треть таланта.

— Это все, чего я добивался. — Аспафин ополоснул пальцы в чаше с водой. — И могу теперь открыться. Моя тайна столь же опасна для головы, как и твоя переписка с дочерью, Отан, и твои переговоры с бывшим визирем, Гобрия. Раскрыв ее, я сравняюсь, таким образом, с вами, и нам не нужно будет опасаться друг друга.

— Мы и не сомневались в тебе, — покачал головой Отан.

— Знаю, — отмахнулся Аспафин. — Но этого мало. За то, что я избавлю вас от опасностей трудного путешествия в Кемт, чреватого, кроме всего, и расходами, вам надо молиться на меня.

— Завтра же пожертвую храму солнца белого коня! — пообещал Гобрия.

— Не спеши. — Аспафин осыпал его голову лепестками. — Лучше окончательно расплатись за меня с Отаном, а остаток, пятнадцать с чем-то талантов, пришли ко мне домой. Буду очень благодарен тебе, если сумеешь устроить это уже завтра утром. Тогда я смогу без урона для чести погасить самые неотложные долги. Если бы вы только знали, сколько их у меня.

— Ох, Аспафин, плохо ты кончишь! — вздохнул Гобрия. — Говори свою тайну. Сейчас увидим, много ли она стоит.

— Я бы никогда не рискнул оценить ее так высоко. — Аспафин беспечно потянулся. — И вообще бы не стал ею торговать, если бы вы оба не согласились с такой готовностью озолотить Прексаспа. Право, я лучше, чем он, и больше вас люблю…

— Давай, Аспафин, говори, — засмеялся Отан, — не терзай. Мы тебя знаем и готовы на все.

— В таком случае, по рукам! — Аспафин отшвырнул подушку, на которую опирался, и сел. — Я знаю почти достоверно, что трон узурпировал лидийский маг по имени Смердис, брат знаменитого Патизефиса, который и вертит им как хочет. Сам же Смердис, кроме общего с покойным принцем имени, никакими достоинствами не обладает и во всем слушается старшего брата.

— Это, конечно, хорошо, — сказал Гобрия, — но где доказательства? Без них твой секрет не больно-то дорог. Для успеха заговора одних слухов мало.

— А где доказательства убийства принца? Ты так рвешься в пустыню? Или всецело доверился бывшему визирю?

— Нет, отчего же, — смутился Гобрия. — Но Прексасп знает, как их добыть.

— И я знаю, — Аспафин поманил друзей приблизиться. — У мага Смердиса есть один признак, по которому его легко можно опознать. Еще при жизни великого Кира Смердису за недостачу в храмовой казне отрезали уши. Напиши дочери, Отан, пусть она это проверит… Ну как, друзья, стоит моя тайна Прексасповой? Персы несомненно обрадуются, что ими правит безухий властелин!

— Утром я пришлю тебе золото, — сказал Гобрия. — Ты согласен, Отан?

— Согласен-то согласен, — затуманился Отан, — но бедная Федима!.. Я сегодня же отправлю ей письмо.


«Когда он уснет, дочь, ощупай его уши. Если он окажется с ушами, то знай, что супругом имеешь действительно сына Кира, а ежели он безух, то живешь ты, несчастная, с магом».

Федима долго не решалась исполнить просьбу отца. Что, если у нового мужа и в самом-то деле нет ушей? Да он тут же зарежет ее, не дожидаясь наступления света! Ей стали мерещиться лютые казни, одна другой страшнее, и белый свет сразу сделался немил. Со все возрастающим ужасом ждала она того дня, когда евнух поведет ее на царскую половину. И все-таки, когда настал ее черед идти к господину, она сумела взять себя в руки. Едва тот уснул, Федима осторожно, боясь дохнуть, потянулась к туго закрывавшей весь затылок и лоб до самых бровей косынке.

На следующий день разбогатевший на нелегальной почте неграмотный евнух, дрожа и озираясь, вынес из дворца восковую табличку, на которой значилось беглой клинописью: «Отрезаны».

Когда заговорщики окончательно удостоверились, что трон царя стран занимает безродный проходимец да к тому же приговоренный к позорнейшему из наказаний, они значительно приободрились. Они готовились сражаться за бесспорно правое дело, и боги не могли отказать им в своем покровительстве.

Решено было, что каждый триумвир привлечет к заговору сколько может надежных и храбрых участников, но не свыше трех, а еще лучше одного, только самого верного, потому что опасность нарваться на предателя стала уж очень велика. Все знали, что шпионов завел себе Лжесмердис так много, что не перечесть. Оставалось удивляться только, чем он оплачивал их труды, если налоги вот уже скоро семь месяцев не собирались. За отмену налогов и обязательной службы в войсках окраинные народы благословляли незримого повелителя. Разоренное неистовым Камбизом хозяйство мало-помалу приводилось в порядок, жить стало легче и безопаснее. Почувствовав послабление, и сатрапы стали лютовать меньше, казней и всяческих притеснений заметно поубавилось. Какое дело было мирному обывателю до странностей государя? Дальше ближайшего города или деревни он, почитай, и не ездил, а до Суз, с их загадочной жизнью, было куда как далеко…

И только сами хозяева — персы — чувствовали себя униженными. Для них безвременье становилось нестерпимее с каждым днем. Когда же молва просочилась, что шахиншах подменный и, в добавление ко всему, маг из Лидии, где живут, как известно, одни торгаши, чаша терпения переполнилась. Но еще не колыхалось море глубинное, темна и мертва была в нем вода. Один только гребень крохотный взметнулся и медленно покатился к шахскому дворцу.

Отан привел Интафрена, Гобрия — Мегабиза, Аспафин — Гидарна, и стало их всего шестеро, а потом и седьмой добавился — Дарий, сын Виштаспы, могущественный наместник главной, персидской, сатрапии. Как он узнал про заговор, осталось тайной.

— Плохи дела, — Дарий не ответил на вопрос прямо, — если главари наши не знают, кому поручили позвать меня. Не хочется думать, что тот, кто говорил со мной, был действительно пьян и начисто все забыл, когда проспался. Но если так, то и вообще грош нам цена.

Каждый из триумвиров упорно стоял на том, что Дария не привлекал, в том же с глазу на глаз признались своим вербовщикам и неофиты. Никто, таким образом, не сознался, и это напугало всех. Словно смерть незримо вошла в их собрание и затаилась до поры, выискивая первую жертву. В глубине души каждый уже сожалел, что ввязался в такое гибельное, такое пропащее дело.

Даже если и не нашлось среди них изменника, значит, затесался болтун, вертопрах и пропойца, который не сегодня так завтра погубит всех. Что было делать? Выступить немедленно? Но ведь еще ничего не готово. Одного всеобщего недовольства мало для восстания, а их только горстка, и с охраной дворца им никак не совладать. Но и ждать уже стало немыслимо. Стоит только магу добраться до источника порочащих его слухов, а такое, все понимали, неизбежно теперь случится, как все и погибнут. А возможно, и не все, только шестеро, пятеро, может, а один или два сохранят свои головы. Эх, знать бы заранее, кто эти двое! Или только один?

Тяжелое молчание установилось среди них, грозное, позорное.

Страшно было даже подумать, какие мысли роились в ту минуту в головах ближайших друзей.

Первым высказал, что у него накипело на сердце, Дарий:

— Выступать надо немедленно! Если вы не согласитесь, то знайте, никто из вас прежде меня во дворец не войдет. Я раскроюсь перед шахиншахом, с ушами он или без, я, и никто другой. Решайтесь же. Если мы внезапно ворвемся к нечестивому магу, дело может и выгореть. Главное — убить его, вернее, его и Патизефиса, а там видно будет. Будем же дерзкими и беспощадными! Охрана не помешает нам, если только мы не обнаружим страха и неуверенности.

И они решились и принесли друг другу клятву верности — вынужденной, жестокой.

Дарий как в воду глядел. Когда семеро знатнейших вельмож империи подъехали к воротам дворца, никому из часовых даже в голову не пришло расспрашивать их о чем бы то ни было. Стражи приветствовали их копьями на караул и беспрепятственно пропустили через ворота. Бросив лошадей у коновязи, заговорщики бегом кинулись к лестнице. Однако выскочившие им навстречу дежурные евнухи оказались уже не столь доверчивыми, как солдаты, и потребовали, чтобы сановники немедленно убрались восвояси, грозя в случае неповиновения суровыми карами. Заговорщиками на миг овладела растерянность.

Переглянувшись друг с другом, Дарий и Гобрия выхватили из-под плащей мечи и дружно атаковали прислужников мага. Пути назад были теперь отрезаны, и ничего другого не оставалось, как, обнажив оружие, пробиться во внутренние покои мужской половины дворца.

Стремительная атака семерых храбрецов захватила обоих магов врасплох. Патизефис пересказывал брату содержание очередного шпионского донесения, в котором говорилось, что Прексасп тайно возвратился в Сузы и вошел в контакт с персами из самых знатных семейств. Заслышав крики, лязг мечей и стук падающих тел, он опрокинул светильник и сорвал со стены копье. В наступившей темноте Смердис тоже бросился за оружием, но наткнулся на лук, совершенно бесполезный в ближнем бою. Но выбирать не приходилось. Стремительные убийцы, оставляя позади себя трупы и трупы, уже врывались в помещение. Патизефис действовал вначале довольно успешно. Поразив Аспафина в бедро, а Интафрена в глаз, он на какой-то момент задержал яростный натиск. Но Смердис, теснимый Дарием, отшвырнул лук и попытался укрыться в спальне. Оставшись один, Патизефис был мгновенно заколот. Перепрыгнув через его тело, Гобрия метнулся на помощь Дарию, который яростно рубил дверь спальни, куда, по всей вероятности, спрятался маг.

Когда задвижка отскочила, он первым ворвался в темноту и, наткнувшись на визжащего мага, покатился вместе с ним по полу. Безоружный Смердис дрался с яростью обреченного. Он пинал ногами, кусался, острыми ухоженными ногтями раздирал Гобрии лицо. Дарий, размахивая мечом, топтался над ними, не решаясь нанести удар.

— Чего же ты медлишь? — крикнул ему окровавленный Гобрия, отчаянно увертываясь от когтей, неумолимо подбиравшихся к его глазам. — Бей!

— Боюсь ранить тебя! — закричал в ответ Дарий. — Ничего не видно, а вы катаетесь, как две кошки!

— Руби! — хрипя от боли, простонал Гобрий. — Бей куда попало и ничего не бойся. На мне талисман.

Дарий ударил сплеча и попал в мага. Пальцы, сжимавшие Гобрию, ослабели, он вырвался, вскочил на ноги и вместе с Дарием добил мага.

Когда все было кончено, он обнаружил, что в пылу схватки потерял перстень.

«Что ж, — подумал Гобрия, — один раз он меня все-таки спас! И в какую минуту!»

Больше он о талисмане не думал и не пытался его сыскать.

Дальнейшие события подробно описывает Геродот:

«Маги были убиты и головы их отрублены; раненые персы оставлены в замке как по причине обессиления их, так и для охраны замка; остальные пять персов с головами магов в руках выбежали вон с криком и шумом, созвали прочих персов, объяснили им все происшедшее и показали головы; после этого они убивали всякого мага, попадавшегося им на глаза. Узнавши о том, что сделали вельможи и как обманывали их маги, персы нашли нужным действовать таким же образом: обнажили мечи и убивали всякого встречного мага; если бы не наступившая ночь, персы перебили бы всех магов до единого. День этот для персов — важнейший государственный праздник; в этот день они совершают великолепное торжество, именуемое у персов избавлением от магов. Тогда ни один маг не смеет показаться на улице, и потому они проводят весь этот день по своим домам».

Дарий, сын Виштаспы, взошел на престол в 521 году до н. э. Не тронув вавилонских баалов Мардука и Ашторет, он демонстративно совершал служения лишь одному светлому Ахурамазде. В качестве же пер-о Кемта он принял египетское тронное имя и сан верховного жреца. Запрет на строительство храма единому богу он отменил.

…На отвесной скале по дороге между нынешним Багдадом и Тегераном можно увидеть исполинский барельеф, повествующий об исторической победе Дария, сына Виштаспы[22], над магом Лжесмердисом[23].

О змеином перстне с красным камнем в центре золотого диска не говорится ни слова. Осталась легенда, что безумие на Камбиза наслал именно этот загадочный камень — коварный подарок пер-о Псамметиха. Но «отец истории» Геродот с предельной ясностью свидетельствует, что недостойный сын Кира печально прославил себя еще задолго до рокового подарка. Все с ним случившееся явилось лишь неизбежным следствием его поступков, продиктованных волей необузданной и помраченной. И все же за камнем потянулась недобрая слава, будто бы он приносит беду.

Он и вправду принес много горя, но такова история всех без исключения драгоценностей. По самой природе своей они никак не могли принадлежать людям простым и неимущим. А среди сильных мира сего — во дворцах и храмах — они, подобно увеличительному стеклу, вбирали в себя отсветы непримиримых противоречий и яростной борьбы.


Загрузка...