Третий выстрел

Николо Амманити, Антонио Мандзини Ты – мое сокровище

Если бы кто увидел его лежащим на диване, со стекающей по подбородку слюной и с прижатой к груди початой бутылкой рома «Памперо», гроша бы ломаного за него не дал. А ведь он был большой человек.

Родился он в 1960 году в Кастелло в семье торговца лесом. Окончил классический лицей в Перудже, медицинский факультет во Флорентийском университете с результатом 110 баллов и похвальной грамотой. Специализировался по пластической хирургии в университете в Берлингтоне, занимался мышечно-фасциальной реконструкцией с профессором Роланом Шато-Бобуа в Лионе. В тридцать пять лет – главный ассистент в больнице Христа-Младенца, в сорок – заведующий отделением частной клиники Сан-Роберто Беллармино, что у подножия Монте-Марио.

Звали его Паоло Бокки, профессор Паоло Бокки.

Профессор спал на диване в аттике, откуда виднелись мозаики Санта-Мария ди Трастевере,[2] а чуть подальше, из-за крон пожелтевших платанов на набережной Тибра, выглядывала церковь Сант-Андреа делла Валле.

Зазвонил телефон, и надрывался минуты три, прежде чем центральная нервная система профессора, перегруженная кокаином и ромом, пришла в себя.

Бокки протянул руку, пошарил по полу, отыскивая трубку, и утробно рыкнул в нее что-то нечленораздельное. Этот дифтонг вполне можно было принять за какое-то слово на кельтском, но он означал всего лишь «слушаю».

Голос на том конце провода был куда живее:

– Профессор Бокки, это секретарь клиники Беллармино. Я звоню, чтобы напомнить вам, что в десять тридцать у вас операция по аддитивной мастопластике.[3] Если вы не можете приехать, то доктор Каммарано готов вас заменить.

Бокки из сказанного уловил три темы:

1) он должен кому-то перекроить сиськи;

2) операция не завтра, а сегодня;

3) сукин сын Каммарано только и ждет, чтобы его обскакать.

Ответил он быстро и решительно:

– Еду. – И, положив трубку, наконец открыл глаза.

Взгляд его упал на столик эпохи Гая Авленция, на котором лежали три пакетика белого порошка и целлофановый пакет. В пакете было не меньше килограмма чистейшего кокаина, привезенного с Восточных Кордильер, за сто пятьдесят километров от Ла-Паса.

Гибким движением коралловой змеи, которая подстерегла добычу, он скользнул к порошку и быстро и точно занюхал один из пакетиков.

Теперь ему стало гораздо легче.

Он огляделся.

Мокасины фирмы «Феррагамо» покрыты той же грязью, что и обшлага брюк. Майка «Ральф-Лоран» прожжена по меньшей мере в десяти местах, а из носков торчат какие-то стебли. Полные карманы земли.

«Что, черт побери, вчера было?» – спросил он себя.

Он помнил, как вышел на террасу отеля «ES» вместе с… и на этом месте воспоминания обрывались, дальше – тьма.

Однако осталось ощущение, что вечер удался на славу.

Он добрел до террасы. Теплое солнышко над крышами еще не начало поджаривать город. Внизу, в переулке, царила привычная неразбериха: гудки, голоса, собачий лай. Трастевере стал невыносим. Ближайшей целью Бокки была вилла на Сакса-Рубра.

Он разделся догола и стал мыться из поливального шланга.

По телосложению профессора можно было догадаться, что в молодости он занимался спортом. Он был неплохим теннисистом и неоднократно выигрывал турнир Ауреджи ди Борго Саботино. Теперь мышечный тонус был уже не тот. Единственное, что осталось от прежней формы, был овальный и тугой, как мяч для регби, живот. В волосах, которые он обычно зачесывал назад и приглаживал гелем, было полно какой-то красноватой земли. Глаза, маленькие, глубоко сидящие под квадратным, как кирпич, лбом, разделял нос, который он сам считал выдающимся, но который на самом деле был похож на толстую сплющенную шишку.

Пока он вытирался под полотняным навесом, взгляд его скользнул по фасаду дома напротив, к старой закусочной Кваттрони. Перед витриной торчал тип, которого на первый взгляд можно было принять за шведа-туриста. Белобрысый, в шортиках, с тросточкой, делает вид, что изучает карту Рима.

– Вот гады! – Они даже в североевропейских туристов переодеваются. – Думаете, сели мне на хвост? – Ясное дело, это никакой не швед, а агент по борьбе с наркотиками.

За ним следили.

В прошлом месяце он вычислил как минимум пятерых агентов в штатском, которые следили за ним в баре «Кваттрони»: лжедомохозяйка, нагруженная сумками с покупками, дворник, панк с тремя собаками (явно натасканными на наркотики), электрик, который притворялся, что меняет лампочку в уличном фонаре, и, конечно же, Чарин, филиппинка, приходящая прислуга, которой он доверял не больше, чем «боингам» египетского воздушного флота.

Он быстро надел чистый шерстяной костюм от «Ком де Гарсон», застегнул часы «Ролекс».

Уже без двадцати пяти десять!

Надо спешить в клинику. Он даже не помнил, придет ли сегодня Чарин убирать квартиру. А вдруг она воспользуется его отсутствием и приведет из отдела по борьбе с наркотиками бригаду с собаками?

Оставлять кокаин дома было нельзя. Он схватил оставшиеся порошки, засунул целлофановый пакет в карман пиджака и вышел из дому.

Куда подевался этот хренов «ягуар»?

Непонятно.

Мимо ехала машина с надписью «Такси». Он поднял руку.

Набережная была забита, как сток канализации на станции «Тибуртина». У него вспотели руки. Он поднял одну вверх: она тряслась, как у больного паркинсонизмом.

Сзади грохотало, как будто в кузове везли листовой металл: какой-то мотороллер, как слепень, прилип к такси и не отставал до самого моста Гарибальди. На нем ехала девушка, совсем непохожая на полицейского в штатском. Но почему она на своем скутере не шныряла между машинами, как сделал бы на ее месте любой добрый христианин?

Теперь ему пришлось бороться с дрожью, которая с рук перекинулась на плечи и добралась до шеи. Надо было срочно принять еще дозу, хотя бы минимальную, иначе он не сможет оперировать. Он согнулся крючком, сунул нос прямо в пакет с кокаином и решительно потянул носом.

И отключился.

– Доктор? Доктор!

Бокки пришел в себя, когда такси остановилось перед клиникой. Он отсчитал водителю пятьдесят евро и вышел.

Суставы одеревенели, локти и колени не сгибались, как алюминиевые профили. Шатаясь, он добрел до регистратуры. Двигался он медленно, волнообразно колыхаясь, как робот-полицейский после перестрелки.

Чтобы придать себе небрежно-расслабленный вид, он просунул сквозь судорожно сжатые зубы леденец, который случайно оказался в кармашке пиджака, отсалютовал римским приветствием девушкам в регистратуре и вызвал лифт.

Коридор в операционную никак не кончался. Пока Паоло Бокки преодолевал его, стук сердца колоколом отдавался в ушах, рот наполнился горечью.

«Даже кофе не успел выпить», – подумал он, повстречав негра санитара, который вез на каталке старушку.

– Здравствуйте, доктор.

Криво улыбнувшись, Бокки ответил на приветствие.

«А это еще кто, черт побери?»

Наверное, очередной инфильтрат.

Он вошел в раздевалку, где уже была Сара, его ответственный ассистент.

– Ага, и ты туда же.

– Что ты имеешь в виду?

– Да так, ничего. Такие пробки…

Даже Сара, с которой он работал уже десять лет, была по другую сторону баррикад. Шлюха! Она тоже предпочитала этого педераста Каммарано.

Он оказался один, в кольце врагов.

Он стерилизовал руки, пока сестра надевала на него халат.

– А вы не хотите снять пиджак, профессор?

– К черту! – рявкнул он и потрогал оттопыренный карман.

На него надели перчатки, маску и шапочку.

Бокки глубоко вздохнул и, подняв руки, шагнул в операционную.

На столе под наркозом лежала красивая женщина. Высокая, светловолосая и худая.

– Кто это? – спросил Паоло Бокки у анестезиолога.

– Симона Сомаини. Телевизионная актриса.

– И что у нее с носом?

Пока профессор ехал в такси, его голова, как дуршлаг, не удержала всех сведений, которые ему сообщила секретарша.

Бригада в замешательстве уставилась на него, потом Сара тихо сказала:

– Это аддитивная мастопластика, – и указала на два огромных силиконовых протеза на тележке.

Груди у актрисы, конечно, были маловаты, но вполне ничего.

Может, надо было попробовать ее отговорить. С таким весом спереди она рисковала схлопотать лордоз.[4]

«Да ну ее на фиг».

Хирург закрыл глаза. Руки успокоились и стали проворными, как у Гленна Гульда, исполняющего «Вариации Гольдберга».[5]

Все страхи и тревоги разом улеглись в дальний ящичек мозга.

– Скальпель.

Как только сталь скальпеля коснулась его пальцев, он сразу снова стал великим хирургом, вернувшим молодость стройным шеренгам римских дурех. Он был великолепен и изящен, как Ориелла Дорелла в «Лебедином озере».

Ударом, достойным лучшего рапириста, он рассек левую грудь и начал подкапываться под железу.

Ассистенты и медсестры сразу узнали руку мастера.

А потом очарование исчезло так же быстро, как и началось. Руки снова одеревенели, и он кончиком скальпеля наткнулся на ребро. Он потел, и пот катился прямо в глаза.

– Сестра, вытрите мне лоб, пожалуйста!

– А разрез не слишком широк? Шрам будет виден, – осмелился спросить ассистент.

– Нет, нет… Так, пожалуй, лучше. Протез большой.

Он поднял глаза на операционную бригаду. Оглядел всех одного за другим. Знают… Все знают. Мало того, он понял, что они боятся. Боятся, что он погубит эту женщину. Стиснув зубы, он продолжил работу. Ему, как никогда, была нужна доза кокаина.

Неожиданно вошла сестра, подошла к нему и шепнула на ухо:

– Профессор, там с вами хотят поговорить какие-то двое.

– Сейчас? Разве вы не видите, что я оперирую? Кто такие?

Сестра смутилась и прошептала:

– Полицейские… Они говорят, это очень срочно.

Операционная поплыла у него перед глазами. Чтобы не упасть, он взялся рукой за бедро пациентки.

– Профессор, что с вами?

Он сделал знак, что все в порядке, и повернулся к сестре:

– Скажите полицейским, что я не могу. Я оперирую, черт возьми!

Бокки отдавал себе отчет, что давно ожидал этого момента. Вот все и кончилось. Теперь ему остается только пройти дезинтоксикацию в богадельне и начать плести корзины. Кстати, перспектива не такая уж плохая.

Надо быть готовым к неизбежному, как говорил его отец. Золотые слова.

Но въедливый голосок противоречия нашептывал: «Ну и куда ты пойдешь? У тебя в кармане столько кокаина, что потянет лет на десять, не меньше».

– Профессор, что с вами? Вам плохо?

Слова ассистента привели его в чувство.

– Извините… Подайте, пожалуйста, зажим номер пять, – пробормотал он.

Зажим дали, и он, глотая слезы, принялся удалять соединительную ткань.

«Ну же, придурок! Ищи выход. Думай!»

И выход нашелся.

Одурманенный кокаином мозг выплюнул решение так легко, словно подпитался еще одной дозой.

Он перевел дыхание и отослал одного ассистента в соседнюю операционную за нитками, другого попросил проверить, хорошо ли работает тонометр, а сестру отправил за историей болезни.

Всего на мгновение он остался один.

Наедине с актрисой.

Он взял стерильный силиконовый протез и сунул его в левый карман пиджака. А из правого вытащил пакет с кокаином и засунул в грудь Сомаини.

Готово.

Операция пошла своим чередом, быстро и без осложнений. Он вскрыл вторую грудь, взял второй протез, настоящий, и поместил под грудную железу.

– Отлично! Мы закончили. Зашивайте и везите на реанимацию, – сказал хирург. – А теперь пойдем посмотрим, что нужно этим господам.

Под тяжелым, как чугунная сковорода, небом отворились двери тюрьмы Ребиббия, и оттуда вышли трое.

Один из них был Абдулла-барах, вор-рецидивист из Алжира, отсидевший шесть месяцев. Другой – Джорджо Серафини, присвоивший авторские права на песню «Gioca jouex» диджея Клаудио Чеккетто. Третий был пластический хирург по имени Паоло Бокки.

Невероятно, но он отбыл эти два года вовсе не за хранение и сбыт наркотиков.

В 1994 году Паоло Бокки арестовали за растрату гуманитарных денег, поступивших в фонд пострадавших детей Камбоджи. Цифра превышала многие миллиарды в старых лирах и была потрачена по многим статьям, в том числе на аттик в Трастевере, наркотические средства и на пожизненное членство в гребном клубе «Бьондо Тевере».

Из тюрьмы он вышел, избавленный от наркотической зависимости, а заодно и от всего имущества.

Он стал бедняком.

За те два года, что хирург мерил шагами камеру, которую делил с двумя китайскими мафиози, актриса Симона Сомаини, в том числе и благодаря операции, стала телезвездой.

Семидесятисерийный фильм о Марии Монтессори,[6] в котором она снялась, на восемь месяцев заставил нацию прилипнуть к экранам. Бокки не пропустил ни одной серии, благо в камере был маленький китайский телевизор. Он завороженно пожирал глазами шикарную грудь римской педагогини. И это не было простое сексуальное влечение.

Там, внутри, колыхалось его сокровище.

Над койкой у него висел календарь журнала «Макс», на котором Сомаини беззастенчиво демонстрировала немыслимое декольте. Бокки обвел левую грудь маркером. В тюрьме он слыл первым фанатом Сомаини. Заключенные завалили его иллюстрированными журналами, где обсасывались все сердечные похождения актрисы. Из другого чтения он позволил себе в тюрьме только «Графа Монте-Кристо» Дюма.

Бокки вышел из тюрьмы, набрав лишних пятнадцать килограммов. Неподвижная жизнь в камере, скверная еда и гектолитры выпитого саке сделали свое дело. Кожа его обрела восковой оттенок, как фигуры мадам Тюссо. Седые волосы он сбрил наголо. Он еле влез в костюм, в котором его арестовали. Единственное, что у него осталось, это старый билет, подарок Линь Хао, тридцать тысяч лир, уже два года как вышедших из употребления, портфель, набитый журналами «Новелла-2000» и «Ева-3000», и безупречный план по возвращению своего сокровища.

Снова завладев тем, что ему принадлежало, он мог бы улететь в какой-нибудь тропический рай и доживать там свои дни.

Он сел в метро и вышел на станции «Цирк Массимо». Прошло два года, а Рим остался таким же мерзким.

Он направился к Сан-Саба и остановился у дома 36 по Авентинской улице. На табличке домофона были обозначены номера квартир. Он позвонил в пятнадцатую.

Ему ответил голос филиппинки:

– Кто там?

– Я друг Флавио… Он дома?

– Какого еще Флавио? Нет тут никакого Флавио!

Элегантный портье с аристократическими манерами Алека Гиннеса разглядывал его с отвращением, словно собачье дерьмо.

В этом пронизывающем, как осевая томография, взгляде Паоло Бокки увидел свое отражение: бомж, человек вне закона, стоящий на социальной лестнице ниже какого-нибудь сенегальца, едва сошедшего с корабля в Лампедузе.

Он, хирург экстра-класса, теперь робел перед портье.

– Чем могу быть полезен?

– Я друг Флавио Сарторетти… – объяснил Бокки.

Портье начал медленно водить головой вправо-влево:

– Нет.

– Что – нет?

– Он здесь больше не живет. – Портье приподнял плечи и повернулся спиной.

Бокки привычно облокотился на решетку:

– А где он живет?

Лорд воздел руки к небу и исчез в швейцарской.

Флавио Сарторетти был всенародно известный комик. Замечательный имитатор, актер кабаре и фильмов социальной ориентации, он прославился как главный ведущий передачи «Хорошего воскресенья» и блистательный артист «Шоу Маурицио Костанцо».

Флавио Сарторетти и Паоло Бокки познакомились в фитнес-клубе «Душа и тело» в Портуэнсе, где пилинг и аюрведический массаж служили прикрытием для борделя с русскими проститутками, сбыта наркотиков и незаконной торговли оружием.

Там они вдвоем трахали Ирину, перемывали косточки всем подряд, купили себе по автомату Калашникова и стреляли из них по овцам в Маккарезе.

Пика своей популярности Флавио Сарторетти достиг благодаря неподражаемой имитации центрового игрока «Ромы» Пако Хименеса де ла Фронтера, перекупленного за тридцать миллиардов у клуба «Ривер Плейт», обладателя «Золотого мяча» 2001 года и бесспорного идола столицы.

А потом, в 2002 году, Флавио Сарторетти растворился, как почечный камень под воздействием магнитного поля, и никто больше ничего о нем не знал.

После тщательных и долгих поисков Паоло Бокки прочел в статейке из «Газеттино делль Агро Понтино», что его старый друг нынче вечером выступит перед публикой на Празднике равиоли из омаров в «Нептуне».

Паоло Бокки вышел из автобуса за несколько минут до того, как комик закончил выступление перед компанией старичков из дома отдыха «Вилла Мимоза».

Сарторетти не выказал особого удовольствия от встречи со старым другом золотых времен, но согласился пойти съесть чего-нибудь в «Голубой пагоде», китайском ресторане на сто втором километре Понтиновой дороги. Над тарелками с кисло-сладким супом приятели поглядели друг на друга, и каждый подумал, что другой сильно постарел.

– Что это с тобой? – спросили оба почти в унисон.

Паоло Бокки рассказал, что последние два года провел в Афганистане, присоединившись к движению «Врачи без границ», чтобы залечивать кошмарные последствия войны. Сарторетти посмотрел на него:

– Невероятно… Я тоже! Я уехал в Анголу смешить детишек в больницах… Я понял, что живем только раз и что очень важно заставить улыбаться того, кто в этом нуждается…

Они заказали курицу с миндалем и кальмара под бамбуковым соусом.

Бокки решил, что настал момент поговорить о серьезном:

– У меня есть план… как подзаработать… и я подумал…

– Сколько? – перебил его Сарторетти.

– Десять тысяч евро!

– Что надо делать?

– Помоги мне связаться с Симоной Сомаини.

– С актрисой, значит… – Сарторетти выудил колечко кальмара из теплой жижи. – Знаешь… когда находишься в Анголе, контакты…

– Да брось ты эту чушь! Тебе вовсе не надо с ней знакомиться. Сейчас объясню… Я долго изучал биографию Сомаини. Жизнь у нее что надо! Профессиональный успех, после премии Салерно за «SMS из небытия» она стала королевой телеэкрана. Денег – куры не клюют. Вместе с Самантой де Грене она будет вести конкурс в Сан-Ремо. Спросишь, чего ей не хватает? Не поверишь, но кое-чего не хватает для полного счастья. Сентиментальной истории, чтобы растормошить иллюстрированные журналы. Типа той, что произошла с Микаелем Симоне, пиарщиком из «Эскалибура», и всего того дерьма, что выплеснулось из журналов. Ну, помнишь, с каким-то плейбоем… с Грацио Билья, таким же мыльным пузырем. Сомаини не хватает одного: футболиста! – И он ткнул пальцем в Сарторетти.

– А я тут при чем?

Бокки мрачно кивнул:

– При чем, еще как при чем. Ты загримируешься под Пако Хименеса де ла Фронтера и пригласишь ее на ужин.

При звуке имени центрфорварда аргентинцев комик чуть не подавился бамбуковым соусом.

– Забудь об этом, – проворчал он. – Это – ни за какие деньги.

И после двух чайников теплого саке Флавио Сарторетти поведал другу, что 15 марта 2002 года, в шестнадцать тридцать, он отправился на осмотр к дантисту доктору Фрорайху, на улицу Кьяна.

Пока он ждал своей очереди, в студию ворвались четверо «ультра»: клички Закуска, Питбуль, Молитвенник и Гробовщик.

Парень по прозвищу Закуска, у которого на правом бицепсе была вытатуирована волчица с Ромулом и Ремом, а на левом – первые двенадцать стихов из «Энеиды», схватил его в охапку и засунул в багажник «форда-Ка».[7] Когда его вытащили, он обнаружил, что находится на палубе речного трамвайчика Чивитавеккья–Ольбия.

Его протащили за волосы от носа до кормы, потом слово взял теолог группы по прозвищу Молитвенник:

– Образ Пако Хименеса де ла Фронтера воспроизведению не подлежит. Ни в рисунках, ни тем более в твоем паясничанье. Твое подражание есть акт богохульства! Согласно Корану, ты должен понести наказание!

Его привязали за ногу к чалке и, на манер древних корсаров, четырежды протянули под килем.

Когда его, полуживого, вытащили из воды, Гробовщик, у которого на спине была вытатуирована Большая кольцевая дорога со всеми остановками и кассами, вежливо разъяснил ему, что не надо больше имитировать легендарного центрфорварда.

Пако Хименес не шутил.

– С этой минуты тебя не должно быть ни видно, ни слышно, как пук во чреве, – посоветовал Молитвенник.

– Забудь о телевидении. Твое телевидение кончилось! – рявкнул Питбуль.

И с этого дня звезда Сарторетти закатилась.

– Ни фига себе… ну и дела… А за двадцать тысяч евро?

– Нет, не могу. Они меня убьют.

– Но ведь тебя никто не увидит. Ты просто пригласишь ее поужинать и растворишь в ее бокале таблеточку рогипнола.[8] А о дальнейшем позабочусь я.

Дальнейшее заключалось в том, чтобы прооперировать актрису и достать пакет с кокаином. А потом он сядет в самолет и остаток богатой и счастливой жизни проведет на коралловых пляжах какого-нибудь из островов архипелага Святого Маврикия.

Чтобы уломать комика, Бокки потребовалось ровно три часа двадцать три минуты. На двадцати пяти тысячах Сарторетти капитулировал.

Симона Сомаини пыталась читать сценарий фильма «Доктор Кри-2», продолжения удачного телесериала, где она играла главную роль.

Сценарий ей не нравился: слишком много техники и разных медицинских слов: эпидуральный, маммография, хрящ, саридон… Просто голова раскалывается. Публике нужны любовь, чувства, грандиозные страсти, а не истории про аборты, наркоманов и инвалидов.

Она в четвертый раз набрала номер своего агента, Елены Палеолог-Росси-Строцци.

– Еле… это никуда не годится! Не сценарий, а психушка какая-то! Спазматики, хромые, монголоиды, токсикоманы… Чушь собачья!

– Симу, успокойся. У меня грандиозная новость. Ты сидишь?

Актриса крутила велотренажер. Значит, сидела.

– Сижу. Ну, что там? Голливуд?

– Лучше!

– Господи, телемарафон!

– Еще лучше!

– Ну не тяни, говори, ты же знаешь, я не люблю сидеть как на иголках!

– Тебя приглашают на ужин…

– Ох, ты ж понимаешь! Так я и поверила!

– И догадайся кто? Пако Хименес де ла Фронтера.

Елена услышала грохот падения, и в трубке наступила тишина.

– Эй, Симу, ты где?

Сомаини, пошарив по полу, подняла трубку:

– Прекрати меня разыгрывать! Терпеть этого не могу!

– Но это правда! Послезавтра. Симу, наша взяла! Вот это номер! Фотографы – моя забота!

Актриса вскочила с такой скоростью, словно ей сунули в зад петарду.

– А что же я надену? У меня ничего нет! О господи! – закричала она.

– Симу, завтра опустошим кредитные карточки, и будь что будет…

– Ладно… ладненько… – хрипло прошептала Симона. – Черт возьми, нет времени чуть-чуть подтянуть скулы…

Бокки придумал сложный план.

Прежде всего надо было найти машину, достойную великого аргентинского футболиста.

Его соседи по камере, китайцы, дали ему адрес некоего Хью Ланя, который, не говоря ни слова, отдал ему ключи от «мирафьори-131» семьдесят девятого года, цвета бутылочного стекла.

Потом Сарторетти хрипловатым голосом Пако заказал столик на двоих во «Всей Италии», одном из лучших ресторанов столицы, где администратором был непредсказуемый болгарин Золтан Патрович, большой приятель Сомаини.

В прекрасно организованном деле вдруг обнаружилось непредвиденное препятствие: Хименес одевался только в «Прадо».

В однокомнатной квартире Сарторетти имелись всего-навсего промасленная спецовка «Серджо Таккини» и смокинг с блестками.

Тогда за внешний вид Сарторетти взялся Мбума Бованда, суданский пастух шестидесяти лет от роду, весь в псориазных чешуйках, который разделял с Бокки жилую коробку под Сикстовым мостом. Все имущество Мбумы составляло церемониальное одеяние для обряда инициации в его племени. Наряд этот ревниво хранился в пакете: длинная туника из хлопка-сырца, разрисованная наскальными рисунками. По мнению Мбумы и Паоло Бокки, Сарторетти в ней был элегантен и в то же время необычен.

– Вы уверены, что мне идет? – говорил он, глядясь в тухлое зеркало реки.

Помимо африканской туники он напялил старые туфли Бокки, которые потом заменили на высокие сабо, найденные на дамбе. В довершение всего ему выкрасили волосы аммиаком, спертым у уборщика больницы Христа-Младенца, и он стал блондином «под Барби».

Он был неотразим.

Елена Палеолог-Росси-Строцци распласталась на диване, обессиленная бешеным шопингом. Как орда вестготов, вооруженных кредитными картами, они опустошили половину магазинов по улице Кондотти.

Сомаини голышом расхаживала по гостиной. Любой, в ком есть хоть малость тестостерона, пожертвовал бы всем чем угодно, лишь бы оказаться с ней рядом.

Ноги у нее были длинны, как Восточная линия метро, и заканчивались они полукружиями, словно спроектированными Ренцо Пиано. От тонкой талии тени брюшных мышц спускались к лобку, покрытому полоской пушка цвета шотландского солода. Густая грива золотистых непокорных волос обрамляла лицо с пухлыми, сливового оттенка губами и черными берберскими глазами.

Но вся эта роскошь бледнела в сравнении с шедевром современной хирургии: грудью. Пышные, огромные груди возвышались, как конусообразные апулийские дома-трулли.

Елена Палеолог-Росси-Строцци, стопроцентная гетеросексуалка, и та не отказала бы себе кое в чем со своей любимой клиенткой.

Она оглядела себя: худущая, как эфиопская бегунья, плоская, как электрокардиограмма покойника, ростом с мальчика-жокея с Контрада дель Бруко… Спрашивается, почему, Отец Предвечный, все свои дары Ты распределяешь хрен знает как?

– Ну, так что же мне надеть? – спросила Сомаини.

– Чем меньше, тем лучше, сокровище мое…

В 19.42 Сарторетти–Хименес был готов.

Он уселся в автомобиль, Бокки и Мбума подтолкнули его по набережной, он включил вторую передачу и тронулся.

Аттик Симоны Сомаини находился в престижном квартале Париоли, на улице Кавальере д'Арпино, слава богу, на спуске.

Сарторетти позвонил в пятнадцатый номер. Ему ответил хрипловатый голос прислуги-филиппинки:

– Слушаю.

– Soy Расо.[9]

– Госпожа сейчас спустится.

Сердце комика запрыгало где-то в пищеводе. Он расхаживал взад-вперед, повторяя про себя: «Ты справишься. Ты справишься!»

Сомаини в лифте тоже твердила себе: «Ты справишься. Ты справишься!» Она бросила на себя последний взгляд в зеркало. Наверное, даже с точки зрения парней с Кастрокаро, это выглядело слишком. Она была практически голой. Двери лифта распахнулись, и она, вдохнув, застучала каблучками по мраморному вестибюлю.

Когда ей повстречался инженер Качча, который возвращался с вечерней прогулки со своей лайкой-маламутом, собака шарахнулась в сторону и чуть не сорвалась с поводка.

Актриса открыла калитку[10] и вышла на улицу. Пако не было видно. Перед ней торчал какой-то тип, одетый негром. Карнавал, что ли? Да нет, вроде еще июнь. Однако лицом он явно походил на Хименеса. Только выглядел как после сыпняка. На ее памяти Пако был много привлекательнее и в лучшей форме. И потом, она точно помнила, что Хименес натуральный блондин, а у этого волосы выкрашены перекисью и на лбу залысины.

Но не время было создавать себе проблемы.

Футболист подошел к ней:

– Olà… chica…[11]

– Привет, Пако. Я немного волнуюсь: все-таки знакомлюсь с Золотым Мячом. – Она подошла ближе и подставила щеку для поцелуя.

Пако ограничился рукопожатием:

– Tambien tambien… vamos![12] – Он указал на нечто о четырех колесах, припаркованное во втором ряду.

Симоне не удалось скрыть разочарования.

– No te gusta? Es un carro vintage. Es muy de moda a Londra… saves quanto costa?[13]

Симона помотала головой.

– Mas… Muy mas![14]

Удивленная Сомаини полезла в автомобиль, и ее обдало запахом чеснока и жаркого.

Не включая двигателя, Пако снял машину с передачи, и она заскользила вниз по уклону улицы. Потом шикарным жестом врубил вторую передачу, и автомобиль, кашлянув, завелся. Таинственным светом зажглась приборная доска, осветив леопардовые чехлы на сиденьях.

– Esto es un carro, chichita![15]

Паоло Бокки, оседлав «фантик-кабаллеро»[16] зятя Сарторетти, следовал за «мирафьори-131» как тень. Покашливая, автомобиль повернул к проспекту Бруно Буоцци.

План, который обдумывался в камере два года, начал осуществляться.

Его сокровище лежало совсем близко.

Сарторетти был хорош. Он был просто великолепен!

Флавио Сарторетти вел машину и мучился. Никогда еще он так остро не чувствовал себя изгоем.

Из-за этого ублюдка футболиста, лишенного чувства юмора, его сослали на задворки блистающего мира сцены. В этой сумеречной зоне ему доставались праздники пельменей, вечеринки в провинциальных ночных клубах и конкурсы красоты в деревнях.

А теперь за какие-то гроши он снова вынужден подражать своему злому гению.

В былые времена он бы эту Сомаини в узел завязал, сжевал бы, как тартинку.

Он посмотрел на себя в идиотском одеянии африканского торгаша и прикинул, как будет разыгрывать этот низкий фарс…

– Кто делал рисунок в стиле «фолк» на твоем костюме, Пако? – Голос Сомаини ворвался в переплетение его мыслей.

– Es un stilista magrebbinio. Muy famoso…[17] – ответил он, запретив себе поворачиваться. Если он поглядит еще раз на эти груди, он ее трахнет прямо тут, на Квадратной площади.

Он быстро посмотрел в зеркало заднего вида.

Бокки не отставал, прилипнув к седлу «кабаллеро».

Японский архитектор Хиро Итоки спроектировал ресторан «Реджони» в виде итальянского «сапога» в миниатюре. Если посмотреть на него сверху, вытянутое здание имело форму и пропорции италийского полуострова со всеми островами. Внутри оно разделялось на двадцать залов, соответствовавших формой и кулинарным искусством каждому из итальянских регионов. Столики именовались названиями городов. Сарторетти и Сомаини провели в «Сицилию», в самый отдаленный и обособленный уголок, в пяти метрах от «Калабрии».

Особенность ресторана заключалась в том, что никто никому не морочил голову автографами и фото в различных позах: клиентура тщательно отбиралась.

Для них был заказан столик «Сиракузы», который располагался за огромным аквариумом с лангустами, груперами и муренами. Их встретила официантка в традиционном костюме сицилийских женщин.

За столиком «Катания» сидел президент Национального олимпийского комитета Италии с дамой. Увидев входящего Пако Хименеса в африканской тунике, он выпалил:

– Эй, Пако, ты что, только что высадился в Лампедузе? – и восторженно захохотал над своей шуткой.

– Olà, chico…[18] – процедил сквозь зубы Сарторетти.

Со столика «Кальтанисетта» его заметил обладатель майки с номером один команды «Рома», Серджо Париани. Увидев, как в зал вошел аргентинский центрфорвард с этой финтифлюшкой Сомаини, он выплюнул первую вилку баклажанов и скрючился над тарелкой, как морской пехотинец во вьетнамских джунглях.

– Присядь, присядь! – зашипел он на Риту Бальдо. – Это же Пако, чертова лахудра!

При звуке этого имени знаменитая ведущая передачи «Телегид-4» подпрыгнула на стуле:

– Где?

Серджо, стоявший на четвереньках под столом, удержал ее:

– Заткнись! Можешь ты понять, что если моя жена… А вдруг он меня увидел?

– Конечно увидел и сделал вид, что ничего не случилось. Настоящий джентльмен, не то что ты!

Используя старинную дыхательную технику, вратарь попытался погасить охватившее его волнение. Он расслабил брюшные мышцы, чтобы опустилась диафрагма, и сдавленно захрипел.

– Что за чертовщину ты вытворяешь? – прервала его упражнения журналистка.

– Волнение-волнение-волнение… Позвонить ему? Что делать, звонить? Звонить! Да, звонить.

Он вытащил мобильник.

Его загнали в угол. Патроны кончились, факел погас. У него осталась только кирка. Три медсестры-зомби окружили его и стали стягивать кольцо. Он поразил одну из них, и она рассыпалась. Но две другие уже впились в него зубами.

Тут зазвонил телефон. Пако выронил джойстик и взял трубку:

– Какого черта?

– Привет, это Серджо.

Пако терпеть не мог, когда ему звонили после половины восьмого.

– Давай говори…

– Ты меня не видел!

Пако опешил:

– В каком смысле?

– В том смысле, что ты меня не видел. Если Луана узнает…

– Да в чем дело? Абла громче, ничего не слышно, каброн![19] Ты где?

– Я в «Кальтанисетте»! Ты меня видишь?

– Не-а! – Пако провел по лбу рукой. – У нас послезавтра дерби… куда ты пропал?

– Подожди, я подниму руку… А так видишь? Вот, теперь видишь?

Пако откусил кусочек сосиски, лежавшей на электрогриле возле дивана.

– Серджо, ты меня начал доставать!

– Эй, конечно, Сомаини… куколка, а?

– Ну, куколка… – Он ничего не понимал.

– Не врубаешься? Мы с тобой в «Сицилии». Видишь ли, жизнь иногда… В общем, это лучшее место… Я заказал баклажаны и советую тебе лапшу «алла Норма».[20]

– Серджо, ты меня задолбал!

– Извини, извини… Но ты ведь в «Сиракузах», и я хотел дать тебе совет…

Футболисты долго не могли понять, кто где и что к чему, но примерно через четверть часа клубок начал разматываться.

– Пожалуй, ты прав, это не можешь быть ты. Я тебя вижу, и у тебя в руке нет мобильника. Но тогда кто же это?

– Подожди-ка… В ресторане я и в то же время не я?

– Вот-вот. Но он говорит и двигается, как ты. Правда, одет он странно…

– Серджо, все в порядке. Я понял. Спасибо. Дальше разберусь сам.

Симона Сомаини очень устала, у нее слипались глаза.

Удивительно. Вот уже два года, как она спала не больше трех часов в сутки и не уставала. Точнее, со времени операции на груди она чувствовала постоянный прилив сил и такую энергию, что выдерживала ритм работы, который мог бы свалить слона.

А сегодня, ужиная с Пако Хименесом де ла Фронтера, она хотела только нырнуть под одеяло, и больше ничего. А ведь наверняка на улице ее поджидала армия фотографов, расставленная ее агентом.

Не спать. Не теперь. Не нынче вечером. Не с Пако.

Что произошло? «Шардонне Планета» со льдом, хлеб с овощным салатом-фантазией? Флавио Сарторетти и сам не знал. Но ему не было так хорошо с тех пор, как он победил в телевизионном конкурсе в девяносто девятом году. Единственным диссонансом была Сомаини, которая клевала носом и перестала его слушать. Три таблетки рогипнола, брошенные в ее бокал, пока она ходила в туалет, делали свое дело.

Вот незадача, а то он бы непременно трахнул ее сегодня.

Но ему очень было нужно от нее еще одну вещь, и спрашивать надо было быстро, пока она не вырубилась.

– Симона, послушай, ты знаешь одного актера, великого актера, muy lindo che se llama Flavio Sa…[21]

И вдруг он оказался в другом мире: Симона Сомаини, сидевшая перед ним, исчезла, на ее месте колыхалась какая-то жидкость и на него любопытно таращилась морда групера. А сквозь аквариумное стекло, расплываясь, приветливо махали руками Молитвенник, Закуска, Питбуль и Гробовщик.

Тут его схватили за волосы.

На улице возле ресторана Паоло Бокки нервно глядел на часы. Они сидели там уйму времени, и, по его расчетам, Сомаини уже должна была вырубиться.

С минуты на минуту Флавио выйдет вместе с актрисой. Бокки забрался в автомобиль и стал следить за выходом из ресторана. Наконец двери распахнулись. Четверо орков со страниц «Властелина Колец» волокли какой-то мокрый тюк, завернутый в тряпку, похожую на тунику Мбумы.

Он выругался. План, кажется, провалился.

Он увидел нечто невозможное в природе. Один из «ультра» согнул Сарторетти, как рекламный проспект, и, вопреки всем законам физики твердых тел, засунул в багажник «форда-Ка».

Потом все четверо вскочили в машину и уехали.

Бокки выскочил из «131-го» и оседлал «кабаллеро».

Он не мог все это так оставить.

– Помнишь фильм «Бен Гур» с Чарлтоном Хестоном? – спросил Молитвенник у Флавио Сарторетти, который лежал на земле посреди цирка Массимо, пристегнутый цепью к «харлей дэвидсону» модели «уайд глайд» восемьдесят третьего года.

Сарторетти прохрипел что-то, видимо означающее «да».

Закуска увеличил обороты двухцилиндрового двигателя до четырех тысяч, газанув в лицо комика:

– Помнишь гонки с грузом?

Сарторетти понял. Это был один из его любимых фильмов, вместе с «Крамер против Крамера».

– Сколько кругов положено сделать?

Сарторетти прошелестел:

– Че… тыре, как кругов под… ки… лем…

– Молодец. – Молитвенник повернулся к Закуске. – Давай, вали!

Закуска сделал вираж, выпустив фигурную струю дыма, выжал педаль газа, стрельнул глушителем и поехал на одном колесе.

С высоты общественного розария Бокки наблюдал, как друга тащат по древнему римскому стадиону. Тот брыкался, как марлин в сети, среди собачьего дерьма и битых бутылок.

Бывший хирург закрыл лицо руками. Под рев мотоцикла, что отдавался в стенах Августинского собора, он погружался в бездну отчаяния.

Надо было придумывать другой план!

Для Паоло Бокки это были два тяжелых месяца.

Первые две недели после провала операции он провел в коробке под мостом Сикста, прислушиваясь к реву моторов над головой. Несмотря на все усилия, никакой другой план в голову не приходил.

Мбума возвращался поздно и был не в духе: его мучила тоска по засушливым просторам родины. Бокки решил, что пришло время действовать.

Сарторетти использовать не выходило: он лежал в коме в клинике Фатебенефрателли.

Однажды утром, когда Бокки подрабатывал мытьем витрин в магазине Трони, он увидел на экране плазменного телевизора Симону Сомаини, дававшую интервью. Он бросил тряпку и скользнул внутрь магазина.

– Я снова буду доктором Кри, как и прежде, опекающей всех слабых. Мы старались как можно ближе подойти к реальности. В общем, все будет как в настоящей больнице.

– А есть какие-нибудь новости в съемочной группе? – спросил расфуфыренный ведущий.

– Конечно. Прежде всего, новый режиссер. Микеле Морин… мастер… и, в общем…

Бокки почувствовал землетрясение в правом полушарии мозга, там, где содержится память.

Микеле Морин…

Пять лет назад он его оперировал.

Это был шедевр. Одно из тех хирургических вмешательств, что достойны занять место в тележурналах или на страницах альманаха «Природа», но о которых не принято распространяться. Учитывая исключительную интимность вмешательства, был подписан контракт о полной секретности на весьма солидную сумму. Хирург увеличил до двадцати пяти сантиметров член Микеле Морина, который в состоянии эрекции едва дотягивал до девяти. Операция длилась семь часов.

Микеле Морин теперь зависел от его милости.

Антонелла Иоцци голышом сидела на кожаном диване в квартире на проспекте Анджелико. Она была худа, пепельные волосы коротко острижены, над острыми сосками болтались на цепочке круглые очки в золотой оправе. Маленькие голубые глаза разделял крючковатый нос. Она сидела неподвижно, как в зале ожидания на вокзале. Перед ней, широко расставив длинные ноги, в одном кимоно, стоял знаменитый режиссер Микеле Морин.

Не то чтобы Морин был сражен красотой своей секретарши, просто Умберто, главный осветитель труппы, уверил его, что Антонелла – мастер минета и проделывает его с таким искренним энтузиазмом, что все остальное отходит на задний план.

Как правило, прежде чем начать съемку, Микеле Морин заставлял всех женщин труппы заняться с ним оральным сексом. Он завел этот обычай вовсе не по причине своих грязных наклонностей, а по двум простым соображениям: во-первых, профессиональная дисциплина требовала, чтобы вся женская половина труппы ощущала себя сообщницами. Во-вторых, надо было ублажать свои двадцать пять сантиметров.

– Не угодно ли полюбоваться на эту кефаль! – шиканул он яркой метафорой, вытаскивая из-под кимоно хирургический шедевр.

Антонелла, которой недоставало многих диоптрий, водрузила на нос очки.

– Ого, ну, громадина! – воскликнула она с сильным умбро-маркийским акцентом.

Режиссер схватил ее за волосы, как Персей Медузу, и потянул на себя.

В этот деликатный момент в тридцати метрах от них раздался звонок в дверь.

– Кого там еще несет?

Если это была Грация, костюмерша, то дело принимало интересный оборот. Можно было бы заняться кое-чем втроем.

– Подожди… у меня сюрприз.

Открыв дверь, он был разочарован.

Там стоял мужчина.

– Зря стараетесь, я ничего не куплю. И вообще, кто вас впустил? – На следующем заседании товарищества собственников он привратнику голову оторвет.

– Микеле! Неужели ты меня не узнаешь?

Режиссер быстро обшарил свою знаменитую фотографическую память, но это лицо ничего ему не говорило. Должно быть, это один из тех актеришек, что ходят и выпрашивают снять их в эпизоде.

– Нет. Извините, я занят… – И попытался закрыть дверь.

Но мужчина просунул в щель старый мокасин фирмы «Феррагамо»:

– Микеле, как уверенно ты стал разговаривать. Значит, преодолел психологический барьер? – И он покосился на член, который свисал из-под кимоно, как язык соборного колокола.

Микеле нервно одернул кимоно:

– Да что вам нужно?! Уходите!

– Это – мой шедевр! – сказал незнакомец, указывая на лобок режиссера.

Мозг Морина спроецировался в прошлое, на пять лет назад, когда в клинике Сан-Беллармино он познакомился… как же его звали… Бо… Бокки! Паоло Бокки! Они находились в кабинете у хирурга, который взвешивал на руке его причиндалы.

– Прибавить четыре-пять сантиметров – и у тебя не будет проблем…

– Нет, доктор, я хочу превзойти всех.

Если уж светило обеспокоилось, то, наверное, выявились какие-нибудь противопоказания, затруднения или, чего доброго, начнется отторжение…

– Профессор, простите меня! Я вас не узнал. Пожалуйста, входите! – И он провел Бокки в кабинет.

Антонелла подождет.

– Скажите, доктор, что-нибудь случилось?

Бокки уселся и закурил сигарету.

– Да, кое-какая проблема есть.

– Ради бога, доктор, не заставляйте меня сидеть как на иголках! – Безотчетно он потрогал пах.

– Представьте себе, что вы сняли фильм… шедевр… ну, я не знаю… «Апокалипсис наших дней», но никому не можете его показать. Как бы вы себя ощущали?

Куда это он клонит?

– Плохо бы ощущал…

– Вот и я говорю. Это, – он снова указал на режиссерский член, – мой шедевр. Что вы скажете на то, чтобы мне начать его немножко рекламировать?

Микеле Морин побелел:

– Что… что это значит?

– Вам известно, что есть фотодокументация объекта до и после операции? Убежден, что многие журналы дорого заплатят за такой материал! И прежде всего потому, что дело идет о знаменитом режиссере.

В голове Морина промелькнуло видение: сотни женщин перемигиваются у него за спиной… его высмеивают в убийственных репризах… и сам он, с веревкой на шее. Ретроспектива его работ на канале RAI-3 в два часа ночи…

Этот гаденыш его шантажирует.

– Вы не имеете права, – захныкал он, – это противоречит законам Эскулапа. Вы меня губите. Вы подписали контракт о секретности, и я…

– И что вы мне сделаете? Вычеркнете меня из сословия медиков? – развязно заявил Бокки. – Без вас вычеркнули. Посадите в тюрьму? Уже отсидел. Подадите в суд? А я неимущий, с меня взять нечего, значит, и терять мне тоже нечего. А вот вам… В хорошенькое дерьмо вы вляпались, а?

– Я понял. Вы – бессердечный злодей, вы пользуетесь слабостью другого…

– Браво!

Делать было нечего. Этот сукин сын припер его, как «рейндж-ровер» в узком переулке.

Морин бессильно опустился на диван в стиле Людовика XVI.

– Сколько вы хотите?

Бокки помотал головой:

– «Чего вы хотите?» Вот это будет правильный вопрос.

– Ладно. Чего вы хотите?

Бокки погасил сигарету.

– Вы приступили к съемке сериала «Доктор Кри». Сценарий третьей серии напишу я.

Морин не понял:

– Зачем?

– Затем. В этой серии бедняжка доктор Кри обнаружит у себя в левой груди узелок и ее прооперируют. Из врача она станет пациенткой. Драматургической шероховатости в этом нет. Для операции пригласят знаменитого хирурга из Штатов. Меня. В сопровождении афро-американского ассистента Мбумы Бованды-младшего.

Морин спросил себя, не переборщил ли он с ксанаксом[22] прошлой ночью.

– Но зачем вам это, профессор? Вы хотите стать актером?

– Нет.

– Но я не могу… Меня ни в грош не ставят. Все решает дирекция канала. И Сомаини будет против. Я…

– Синьор Морин, я не буду с вами препираться. Дело обстоит так: через два дня у вас будет сценарий. Или третья серия, или «Новелла-2000»! Спешу откланяться.

Бокки поднялся и вышел из дома.

– Эта женщина?.. – Бокки поднял голову от листка.

– Эта женщина?.. – спросил Мбума, который поджаривал хлеб на костре возле отмели. Негр глядел куда-то вдаль, в сторону острова Тиберина. Низкое солнце красило оранжевым крыши домов, а по небу плыли лиловые облака. Медленно и торжественно Мбума произнес: – Эта женщина будет матерью твоих детей, Клаудио, и поведет твоих овечек к большой реке!

– Мбума, ты велик! – И Бокки снова застрочил огрызком карандаша.

На третьем этаже дома, что на проспекте Мандзини, вот уже третий час шло экстренное совещание. Вокруг длинного стола сидели Эцио Моши, руководитель секции RAI, режиссер Микеле Морин, продюсер RAI Франческа Витоколонна, актриса Симона Сомаини, агент Елена Палеолог-Росси-Строцци и президент секции художественной литературы Уго Мария Рисполи.

Только что закончилось чтение сценария третьей серии.

Все молчали.

Молчание прервал Моши:

– Симона, ты уверена, что расположена показывать грудь? Можно, например, придумать какую-нибудь почечную колику или кисту, на худой конец…

Симона Сомаини вытирала слезы:

– Нет! Это так прекрасно… Наконец-то в сценарии появились сердце, душа. Это лучшая из серий. Для такой серии я на все согласна, даже обнажить грудь, которая для многих женщин создает такие проблемы.

Опытная профессионалка Елена Палеолог-Росси-Строцци тут же подхватила мяч на лету:

– Это должно отразиться на гонораре моей клиентки!

– Конечно, конечно, – раздраженно остановил ее Уго Мария Рисполи. – Но не слишком ли жестока сцена в операционной, когда докторша при смерти? Вся эта кровь, дефибрилляторы… Подумайте о публике.

– Нет, доктор. Пусть все в этом месте подумают, что наша героиня умрет. Это будет обжигающая сцена.

– Правильно! – загорелась Сомаини. – Это ключевая сцена. И пусть будет кровь. Публика должна понять, что докторша такая же, как все, и может умереть под скальпелем, как любая другая. Пусть в этой сцене узнают себя!

Уго Мария Рисполи с сомнением покачал головой:

– Ну-ну… Будем надеяться, что нам не заморочат головы разные ассоциации…

– Не волнуйтесь. Много мы показывать не будем. Я хочу вызвать эмоции, а не устраивать бойню, – вмешался режиссер.

– Морин, вы висите на волоске. Если облажаетесь, можете забыть про мини-сериал о Пертини.

Воздух в комнате похолодел, как будто заработали все кондиционеры разом.

Режиссер провел рукой по волосам и подумал: «Ладно, здесь я рискую задницей, зато спасаю свои двадцать пять сантиметров». Он взглянул на Уго Марию Рисполи и безмятежно покачал головой:

– Не беспокойтесь. Все будет отлично.

– А кого вы прочите на роль Джона Престона и этого… как его… Мбумы? – спросила Франческа Витоколонна, которая делала какие-то заметки в блокноте.

– Исполнители у меня есть, – ответил Морин. – Это прекрасные театральные актеры.

Больше вопросов не было.

– Ну ладно… тогда… в добрый час, – заключил Уго Мария Рисполи, закурил сигарету и поднялся. – Но прошу вас, эти груди… Все-таки первый опыт!

В павильоне № 2 рабочие сцены уже поставили декорацию операционной. В дневном плане съемок сцена операции числилась последней.

В гримерной № 12 с Паоло Бокки и Мбумой работал костюмер. Бокки, в зеленой операционной блузе, погляделся в зеркало и сразу почувствовал себя на коне. Это была его вторая кожа. Мбума выглядел хуже. Гримерша наложила на его лицо кило три тона, чтобы спрятать следы псориаза, и теперь он был похож на зеленого зомби.

– На этот раз нам повезло, Мбума, я это нутром чую. Поедем мы с тобой на остров Маврикия. Белые пляжи, креолочки, море… Целыми днями ничего не будем делать…

В дверь постучали.

Это был ассистент режиссера.

– Если угодно спуститься, то мы готовы…

Бокки посмотрел на Мбуму, махнул рукой:

– Готовы! – И положил в карман брюк какой-то пакетик.

– Дай-ка еще беленького! Инея дай! Нет, этот слишком резкий… Чуть-чуть уберем… – Это командовал Марцио Де Сантис, главный оператор. Он, как лозоходец, бродил по павильону, тыча в воздух экспонометром. Усталые осветители перетаскивали с места на место прожектора и не могли дождаться, когда же кончится этот сумасшедший день, за который отсняли восемнадцать сцен.

– Эй, Марцио, когда кончим? Уже шесть часов! Я бы хотел встретить Рождество дома! – сказал Умберто, главный осветитель.

Механик уже заканчивал подъем тележки оператора:

– Умбе, ну можно хоть посмотреть на Сомаини? – И он руками очень выразительно очертил роскошные формы актрисы.

– Мальчики! – вмешался помреж, молодой парень с волосами, завязанными хвостиком, и эспаньолкой. – На площадку не входить! Пока снимаем, никто не должен болтаться под ногами. Сомаини против!

– Ну во-о-от! – поднялся хор разочарованных голосов.

– Еще поправь. Две и восемь – и мы готовы, – бросил Марцио Де Сантис первому оператору, и тот сразу сменил диафрагму в камере.

– Ну что, порядок? Можно снимать? Давай актеров! – Морин сидел перед монитором. Рядом, со своим неразлучным блокнотом, примостилась на табуретке Антонелла Иоцци.

Вошла Сомаини в халате. Парикмахерша на ходу поправляла ей прическу:

– Чао, Симона… У нас все готово!

– Всем добрый вечер! – обратилась актриса к труппе.

– Добрый вечер, синьора… – К ней относились с почтением и в то же время так и норовили разглядеть роскошное тело.

– Кто не занят – кыш с площадки! – Морин надел наушники и подправил резкость на мониторе.

Вошел исполнитель главной мужской роли, Фабио Салетти, которого нашли в реалити-шоу «Гуантанамо», где восемь конкурсантов, закованные в цепи, четыре месяца просидели в камерах два на три метра и к тому же раз в неделю их пытали.

Прошедший суровую школу жизни актер подошел к Морину:

– Что я должен делать?

Режиссер взял его под руку и поставил возле операционного стола рядом с другими актерами, уже готовыми играть сцену:

– Итак, Фабио, стой здесь. Тихо стой, будь паинькой, ничего не трогай и говори свои реплики, когда придет время. Спокойно, Фабио. Никто тебя не съест.

Качая головой, Морин вернулся к монитору. Ему было легче иметь дело с роем африканских ос в первом своем полнометражном фильме «Роковой укус», чем с этим придурком Фабио Салетти.

Бокки и Мбума появились в кадре. Бутафор повернулся к Бокки:

– Кто хирург, ты или негр?

– Я, – ответил Бокки.

– Тогда… – И он сунул в руку Бокки скальпель. – Давай объясню, как его держать. Берешь двумя пальцами…

Бокки его остановил:

– Я знаю, как им пользоваться, спасибо.

Сомаини тем временем уже сняла халат и, укрытая простыней, лежала на операционном столе. Можно было подумать, что между ней и простыней запихали два здоровенных арбуза.

– Начнем с Симоны под наркозом. С надреза скальпелем. Бутафорская кровь готова?

– Готова! – раздался голос декоратора.

– Хорошо, начинайте операцию и ведите сцену, пока я не скажу «стоп». Прошу вас, в момент реанимации будьте максимально естественны, думайте, что она и в самом деле умирает. Симона, умоляю, ты должна дрожать, как… – Он не нашел слова. – Ну… ты сама знаешь, ты великая актриса. Камера готова… Хлопушка!

– Все замолчите и выключите мобильники, иначе остановлю съемку! – заорал Роберто, звукооператор, которому надоели все эти отморозки на площадке.

– Хлопушка…

Бокки подошел к операционному столу и вытащил спрятанный в ладони шприц.

Сколько раз он в мечтах переживал этот момент. Его сокровище было рядом, в полуметре, под молочной железой Сомаини. Сердце билось, как во время первой в жизни операции. Он взял себя в руки. Надо действовать быстро и точно. Он поглядел на суданского пастуха. Похоже, тот тоже был готов.

– Я просил хлопушку! – крикнул Морин.

Бокки нагнулся и быстро ввел иглу под левую грудь актрисы.

В шприце содержался коктейль из лидокаина, мепивакаина и бензодиазепина, который должен был обеспечить локорегиональную анестезию в торакальной области, но оставить Сомаини в сознании.

Актриса вздрогнула:

– Ой, что это было?

– Здесь булавка в простыне. – Бокки показал ей кончик иглы.

– Осторожнее, пожалуйста! – заволновалась актриса.

– Мотор!

– Есть мотор.

– Хлопушка.

– 12–24, дубль один!

– По-о-шел! – крикнул Морин.

Камера начала снимать.

Бокки со скальпелем подошел к операционному столу. Прикоснулся к телу. Попробовал сделать надрез. Лезвие даже следа не оставило.

Черт, он же не настоящий! Как же он раньше не подумал?

Тем временем из-под левой груди актрисы обильно потекла кровь, заготовленная бутафором.

Мбума быстро взглянул на Бокки. Он понял, что что-то не так.

В этот момент Сомаини, точно по сценарию, начала дрожать.

– Отлично, отлично! – шептал Морин перед монитором. – Давай зум! Зум! Грудь крупным планом! – приказал он оператору.

Бокки внимательно посмотрел на Сомаини. Или она гениально играет, или… Твою мать! Симптомы были те самые.

Мышечный тремор. Угнетение дыхания. Сужение зрачков. Цианоз.

Передозировка кокаина!

Когда он вводил обезболивающее, игла задела пакет с наркотиком, и кокаин попал в кровь.

Актриса умирала.

Бокки посмотрел на монитор электрокардиографа. Он не горел! Что есть силы он дал по монитору кулаком, не отдавая себе отчета, что прибор тут стоит только как декорация.

– Дефибриллятор! – заорал он актрисе, что стояла сбоку.

Она передала дефибриллятор, Бокки его схватил:

– Двести пятьдесят джоулей! Разряд!

Морин был в экстазе. Никогда еще он не снимал такой правдивой сцены.

Сомаини не дышала. Широко открытым ртом она пыталась вдохнуть, но грудные мышцы были парализованы.

Бокки приложил электроды к груди актрисы, но ничего не произошло. Он поднял их снова и только тут заметил, что они ни с чем не соединены.

– Какого черта?! – крикнул он Фабио Салетти.

– Они не настоящие! – брякнул актер.

– Да пошел ты в задницу! – Бокки размахнулся и двинул его в переносицу.

– Ай, дьявол! Нос! – Салетти согнулся пополам, и по его подбородку побежала струйка крови.

– Реплики! Реплики! – рычал Морин, бросаясь к актерам.

Звукооператор схватил его за руку:

– Реплики пойдут при озвучивании. Сейчас наплевать на реплики!

– Скорее, доктор Престон! Мы теряем доктора Кри, – произнесла свою реплику актриса, играющая операционную сестру.

Мбума посмотрел вокруг и, повинуясь мудрому африканскому инстинкту, повернулся и бросился прочь из операционной.

Бокки между тем пытался сделать непрямой массаж сердца, но сердце Сомаини было далеко, оно угасало, как звезда на небе.

Обливаясь кровью, но оставаясь в роли, Салетти подал свою реплику:

– Доктор, надо ее интубировать![23]

– Да каким хреном ты будешь ее интубировать, идиот? Она умирает!

Невозмутимая Антонелла Иоцци следила за текстом по сценарию:

– Микеле, но этой реплики нет!

– Наплевать! Снимай! Снимай! Вот это блеск!

Бокки стянул маску и растерянно сказал:

– Она мертва!

Потом, заметив, что Мбума сделал ноги, повернулся спиной к съемочной площадке и последовал его примеру.

Солнце над Пьяцца дель Пополо стояло уже высоко и изрядно палило запрудившую площадь толпу. Граждане Рима пришли проститься с великой актрисой телесериалов. С раннего утра они уже были здесь, чтобы отдать ей последний долг. Площадь наводнили патрули и журналисты, полиция организовала кордон, чтобы в церковь могли беспрепятственно пройти представители власти. Над историческим центром города, как мухи над мертвечиной, жужжали вертолеты. Это были меры на случай терактов при большом скоплении народа. Движение перекрыли. Мэр приказал приспустить флаги на всех общественных зданиях.

Битком набитая церковь ожидала гроб с покойницей. К завешенному черной завесой алтарю были прислонены штук сто венков из живых цветов. Оркестр Академии Санта-Чечилия в полном составе настраивал инструменты. Маэстро Ренцо ди Ренцо молился, склонив голову. Десять служек с кадилами нагнали в нефы тошнотворного дыму. На передних скамьях расселись все родственники Сомаини, прибывшие в специальном вагоне из Субиако, где семейство обитало уже не одну сотню лет.

– А кто женится? – Бабушка Италия, страдавшая глубоким склерозом, ни шиша не понимала.

Джованна Сомаини, старшая сестра Симоны, в который раз объясняла бабушке, что это умерла ее внучка. У Джулианы Сомаини слез уже не было, и она все не могла понять, почему умерла ее дочь, смысл всей ее жизни. Она обессиленно склонила голову на плечо Елены Палеолог-Росси-Строцци в траурном платье от «Шанель». Дальше сидели кузены, племянники, невестки – в общем, половина Субиако. В этой объятой скорбью толпе выделялся человек, пристально глядящий на то место, куда должны были поставить гроб. Для Паоло Бокки это была последняя возможность получить то, что ему принадлежало.

На этот раз его план отличался простотой, от которой становилось не по себе. После церемонии он намеревался как-нибудь завладеть катафалком и угнать его в сосновую рощу Инфернетто, что возле Остии, где его уже будет ждать Мбума с клещами для вскрытия катафалка. А там уже до Фьюмичино и до острова Святого Маврикия рукой подать.

Маэстро поднял руки, и оркестр заиграл душераздирающее адажио Барбера.

– Везут, – выдохнула толпа.

Все повернулись ко входу. Снаружи припарковался длинный похоронный «мерседес». Дверца открылась. От машины к алтарю церемониальным шагом пошел человек. Паоло Бокки ничего не понимал.

Как мог один человек взгромоздить себе на плечи гроб?

Но гроба не было. В руке человек нес урну…

Эта шлюха велела себя кремировать!

Паоло Бокки стоически перенес два года тюрьмы. У него на глазах из-за кретина комика рухнул гениальный план. Он уже почти держал в руках то, что принадлежало ему по праву. Он поборол тяжкую депрессию. Но при виде того, как рушится смысл его жизни, неистовый, животный гнев, сдерживаемый так долго, взорвался в нем, как атомная бомба. Он вскочил на скамью и заорал мучительно:

– Мое сокровище! Отдайте мне мое сокровище!

Толпа уставилась на него.

Обезумевший фанат, потерявший голову от горя.

– Успокойтесь, – тронул его за плечо кто-то из родственников Сомаини.

– Фиг я успокоюсь! – И он бросился бежать по центральному нефу.

Взвившись в мощном фосбюри-флопе,[24] он перелетел через две скамьи и приземлился как раз на бабушку Италию. Та, сделав пару лихих кульбитов, плюхнулась на четвереньки.

Бух!

Похоронный автомобиль уехал.

– Свинья! – взвизгнула бабушка, перекрыв адажио американского композитора.

Бокки вскочил на ноги. Все бросились на него, как в регби, когда на поле свалка. Он двинул локтем по губе маленькому Пьетро Сомаини, впечатав ему в десну ортодонтическую пластинку.

– А-а-а! – Малыш в слезах повалился на землю.

– Мерзавец! Я тебя убью… – крикнул папаша.

Но Бокки метким ударом по яйцам заставил его замолчать. Лес рук тянулся к нему, пытаясь схватить. Резко увернувшись, хирург выхватил у служки кадило и завертел его над головой, как булаву, сбивая с ног всех, кто рисковал приблизиться.

– Остановитесь, во имя закона! – Старший капрал Ла Роза вытащил служебную «беретту».[25] – Приказываю остановиться!

Вращая над головой свое смертельное оружие, Бокки, окутанный дымом, как всадник Апокалипсиса, мчался к человеку с урной. Уложив его точным ударом в затылок, он на лету подхватил урну, повторив знаменитый бросок капитана команды «Майами делфинс», и выскочил на площадь.

У выхода его встретили аплодисментами, которые не стихали, пока Бокки, шарахнувшись в сторону, не врезался прямо в столики кафе «Розати».

Рита Бальдо и ее бригада «Телегида-4» были единственными, кто продолжил погоню за обезумевшим фанатом, который барахтался среди разбитых бокалов и тартинок с лососиной.

К ним присоединился старший капрал Ла Роза. Широко расставив ноги и вытянув руки с пистолетом, он целился прямо в Бокки:

– Стоять! Стоять!

Бокки, изловчившись, как сумасшедший ниндзя, схватил хрустальную пепельницу и запустил ею в капрала, попав по передним зубам.

– Шукин шын, я их только фто ффтавил! – И представитель закона упал на колени.

Бокки поднял с земли пистолет и трижды выстрелил в воздух. Толпа расступилась и рассыпалась по боковым улицам.

Марко Чиволи, из спецгруппы по борьбе с терроризмом, высунулся из вертолета, зависшего над площадью.

– Что там случилось? – крикнул он пилотам.

В двухстах метрах внизу от центра улицы Фердинанда Савойского к Тибру бежал человек, а за ним неслась разъяренная толпа.

Радио захрюкало и прокаркало: «Всем постам. Опасный вооруженный субъект направляется к Савойскому мосту. Задержите его!»

Марко Чиволи усмехнулся. Он столько времени палил по картонным силуэтам. Теперь у него есть шанс.

Вертолет уверенно начал пикировать на беглеца.

– Сейчас мы его подстрелим! – Чиволи взвел курок.

Бокки бежал, держа урну под мышкой. Бросил пистолет. Обернулся. Толпа не отставала. У него екала селезенка и перехватило дыхание. Над головой шумел пропеллер вертолета.

Он бросился через набережную, увернулся от «микры», но его на полной скорости сшиб «смарт», сломав ему три ребра. Он с трудом поднялся, и тут же на него наехал «бергман-250». Урна откатилась к тротуару. Не чувствуя левой ноги, Бокки доковылял до контейнера и схватил его.

– Мое! Мое! – выдохнул он вместе со сгустками крови.

Все заволокло туманом. Платаны, машины, тусклое небо.

Потом он заметил, что парапет набережной, как раз перед его носом, раскрылся и стала видна крутая лестница, ведущая прямо к воде. Наверное, это Бог поставил ее для него. Крича от боли на каждой ступеньке, он начал спускаться.

Стало неестественно тихо. В ушах отдавалось только собственное дыхание.

Перед ним раскинулось спокойное прозрачное море, и чайки гонялись друг за другом над зеркальной водой.

Остров Святого Маврикия. Он доехал…

У него все получилось. И было совсем нетрудно…

Он сделал всего один шаг по пляжу, и тут в груди что-то взорвалось. Он опустил глаза. В куртке краснела дыра. Он сунул туда палец.

Кровь.

Он упал на колени, подняв руки к небу. Урна покатилась перед ним и раскрылась. Пепел высыпался на мостовую. Глаза заволокло красным туманом. Голова запрокинулась назад, потом упала вперед, и он секунду держал равновесие на коленях, а потом ткнулся лицом в пепел.

– М… ое со… кро… ви… ще!.. – прохрипел он и перестал дышать.

Чиволи попал с первого выстрела. Пилот поднял большой палец. Вертолет взмыл вверх.

Труп, распростертый на берегу реки, мост, лица в окнах, полицейские машины, замок Сант Анджело, собор Святого Петра, Кольцевая дорога, море.

Море.

(пер. О. Егоровой.)